Плата за рай [Урмат Саламатович Саламатов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Урмат Саламатов Плата за рай
***
Слушает песню журавль, А песню пишет ветер. Пишет о том, что чувствует он. Древо – восторженный зритель, Не жалея листву, рукоплещет. И на миг задумались люди, Что у пьесы – трагедии жанр И что актеры, увы, не играют. А живут, вечную пьесу играя1.I
Тяжелые думы занимали его и без того болевшую от хронической усталости голову. Одна и та же мысль сводила с ума. Он плохо спал, потерял аппетит и стал раздражителен. Он чувствовал, что сегодня ему необходимо во чтобы то ни стало решить этот вопрос, тревожащий его уже неделю. Ему мешали противоречивые сигналы, поступавшие изнутри. Чувства говорили, что эта особа – его рай на земле, и сердце его было в плену ее глаз. Он прилагал все усилия, чтобы заглянуть в будущее, в то будущее, где они вместе. Одновременно с тем здравый ум противился, оценивая ее репутацию и их возможную совместимость, склоняя чашу весов в отрицательную сторону. Его собственное реноме было под угрозой, и он пытался сопоставить цену, которую должен заплатить за попытку стать счастливым, с тем – стоит ли оно того, чтобы отдать все на свете. Неведомые до встречи с ней чувства похитили его разум. Он курил сигареты одну за другой. Спертый воздух душил его, не давая сосредоточиться. Его рубашка взмокла, и он прилег на кушетку. Закрыв глаза, представил себе безоблачную счастливую жизнь рядом с ней. Перед ним проплывали живописные картины их совместной любви. А кольцо, лежавшее в раскрытом футляре на столе, словно глядя на него, торопило его принять решение. Он резко встал и, распахнув настежь окна своей маленькой двухкомнатной квартиры, уставился в небо. Долго не сводил глаз с облаков, и губы его едва заметно шевелились, словно он с кем-то разговаривал. Постояв так минут пять, он, резко развернувшись, вернулся к столу, взял кольцо и быстро вышел из квартиры.II
Петр Аристархович Пушков был потомственным военным. Его отец, дед, прадед, да и весь род, память о котором передавалась из уст в уста, – все они положили свои жизни на алтарь военного дела. Пожалуй, не было войны, в которой не участвовала семья Пушковых. Воспитание, кровь, генетический код – все способствовало тому, чтобы с юного возраста ребенок видел в военном ремесле свой удел. И, как правило, им не было равных на этом поприще… Если они не были первыми, то были одними из первых во всем: дисциплине, тактике, технической подготовке, одними из первых рвались в бой. Они не пытались выделиться из общей массы, но доблесть их была очевидна. Они не гнались за высоким статусом, должностными званиями и привилегиями, но стремились принести пользу своему народу и защитить родину, не щадя себя, своего здоровья и не задумываясь о собственном благополучии. Их истинная цель заключалась в том, чтобы показать, какие люди стоят за этой страной, из чего они сделаны и чем живут, чтобы голову врага больше не посещали мысли: идти ли на них войною. Что касается Петра Аристарховича, то даже человек ненаблюдательный, взглянув на него – мужчину лет сорока, в расцвете сил, с суровым взглядом, высоким морщинистым лбом и квадратной челюстью, толстой, как у быка, шеей, густыми, до срока поседевшими бровями, коротко стриженого, подтянутого, с четкой выправкой, – мог бы безошибочно определить военного. Во времена службы в армии Петр Аристархович выступал за свой взвод на соревнованиях по самбо2. Не имея навыков и не владея техникой этого вида спорта, побеждал всех благодаря силе. Когда участники видели в списках его имя, каждый из них в глубине души осознавал, что борьба теперь фактически пойдет лишь за второе место. Сам же Петр Аристархович не любил демонстрировать свою силу, боялся покалечить, отчего прослыл среди своих добряком. Не было солдата в роте, который бы не любил его за простоту, за человечность. Еще в те времена о его стальных мышцах и доброте сослуживцы слагали легенды: «Так это ж Петька, его успокоить – не взвод, рота нужна!», «Если пленных не брать, то Петру Аристарховичу не воевать», – шутили солдаты; «Не нужно ружья, я всех пленю добротой своей», – подражая его басистому тембру, пародировали они. Петр Аристархович лишь отшучивался в ответ, что ему еще было делать? Не мог же он – солдат-отличник – обидеться и выйти, утирая слезы, из строя. И лишь только поистине близкие люди знали, что порой Петр Аристархович, сидя в курилке и прикрывшись огромной, на все лицо мясистой ладонью, грустит. Грустит о том, что предопределено было ему с детства стать военным. Сетуя на судьбу, он представлял в своих тайных мечтах, как работает в цирке акробатом, а то и со зверьми, гастролирует по всему миру. Насладившись мечтами, как пирогом, и запив его иллюзиями, словно чаем, Петр Аристархович вставал и продолжал жить, не протестуя, но и не соглашаясь до конца с предначертанной ему судьбой, тяжело перенося груз суровой реальности – как следствие отсутствия выбора. И хотя его уставшие зеленые глаза говорили о готовности выполнить беспрекословно любой приказ, душа изнывала и рвалась на волю. Все люди идут со своими мечтами, по пути, именуемому надеждой. У кого-то этот путь длиннее, труднее, тернистее, а у кого-то вовсе короток, легок и без препятствий. Кого-то в конце ждет успех, победа, триумф, неистовый фурор, признание, слава, материальное благополучие и общество, готовое раболепствовать, связи и комфорт, уют и роскошь. А кто-то в бесконечной гонке потеряет себя, и в награду за стремление осуществить свои мечты получит разочарование, озлобленность на весь мир и впоследствии отречение от него. Зачастую наши мечты практически несбыточны, и прилагая все усилия к их осуществлению, мы можем обессилеть под грузом своей ноши, оказаться раздавленным ею. В определенном возрасте у определенной группы людей, в силу различных обстоятельств, этот синдром погони за мечтой усугубляется, а у иных притупляется – виною тому семья, дети, всякие обязанности и обязательства. У тех, у кого он усугубляется, начинается деградация личности. Мечты съедают заживо своего хозяина. Ведомые завистью, такие люди внушают себе, что время ушло и что они не достигли того, чего достигли другие. Когда они оглядываются назад, им в глаза бросается цена, которая была уплачена за достижение цели, и цена эта кажется непомерно большой. Вся эта погоня за мечтами напоминает скачки на лошадях. Все твое небольшое состояние, которое ты так стремишься приумножить, твои моральные ценности, принципы, имущество, знания, одним словом, вся твоя жизнь поставлена на одну из двенадцати лошадей. Лошадь твоя превосходит силой остальных и бежит впереди. Но вдруг замечаешь ты, что начинает до срока уставать лошадь твоя, сдает свою позицию скачущей следом и меняется с ней местами. Гонка проиграна. В конце концов, лишь лишившись всего, ты, сокрушаясь в своих горестных думах, далеко от людей, понимаешь, что, хотя лошадь твоя и была сильнее других, но и седок ей попался тяжелее… То, что случилось в две тысячи седьмом году, навсегда перечеркнуло надежды Петра Аристарховича на всякую иную деятельность, кроме военной.III
Майские дни две тысячи седьмого года выдались довольно дождливыми. Флора города Бишкек расцвела как никогда. Многочисленные фруктовые деревья уже начали приносить первые плоды, а иные так покрылись листвой, что нельзя было увидеть и ствола. Бутоны цветов стали крошиться, норовя распуститься второй раз за сезон. Трава зеленая, извиваясь и переплетаясь, заполонила землю, а иная, пробивая асфальт, вырывалась наружу. Город надел свой самый красивый наряд в году, окрашенный в радужные цвета, чтобы возвестить всем, что настало время тепла и любви. Девятое мая две тысячи седьмого года. День победы. Который год уже отмечался в стране этот праздник, хотя это никак не умаляло масштаб празднования великого дня. Множество военных машин, подобных тем, что участвовали в Великой Отечественной войне, тысячи лучших солдат, специально отобранных для торжественного марша – большая честь, которую нужно заслужить, – военные и ветераны заполнили центральную площадь города Бишкек. Военный духовой оркестр, не переставая, играл победные песни, заставляя молодежь волноваться, трепетать. И на глазах героев, переживших те страшные дни, можно было увидеть слезы. Лица людей были грустны от нахлынувших воспоминаний и, вместе с тем, радостны от того, что война осталась в прошлом. На городской площади, на возвышении, под статуей Эркиндик3 можно было увидеть первых лиц государства со свитой, в окружении ветеранов Великой Отечественной войны, продолжавших служить Родине, действующих генералов армии и других высокопоставленных представителей власти. Грудь многих из них покрывали медали и знаки отличия. Но чтобы обладать такой привилегией – наблюдать за парадом из «партера», вам нужно было быть в составе правительства и непременно в милости у государя (без этого никак), либо же выиграть войну, либо просто являться родственником Президента. Одним из тех, кто заслужил такое право, участвовав в войне, был генерал К., благодаря которому и Петр Аристархович тоже удостоился этой привилегии. Генерал К. был уроженец села Корумду Иссык-Кульской области. Родился он в семье крестьянина-бедняка. Был закален холодом, голодом и отсутствием какого бы то ни было изобилия – всегда довольствовался минимумом. Никогда не жаловался, что нет еды; не злился на судьбу зимними ночами, когда не мог уснуть из-за холода, пробиравшего до костей через продранное и обветшалое одеяло. Как это происходит со всеми сильными людьми, такие жизненные обстоятельства сделали его свирепым. Но какие бы тяжелые испытания и немыслимые преграды не являлись на его пути, он никогда не переставал верить, что в один прекрасный день его звезда загорится на небе и блеснет ярче остальных. К. грезил и всю юность ждал знака с неба. Знак он четко понял, будучи еще школьником, семнадцатого февраля одна тысяча девятьсот сорок третьего года, когда был призван в ряды Красной Армии и направлен курсантом на обучение на ускоренных курсах подготовки артиллерийского состава в Ташкентском пулеметно-минометном училище. Он воспринял войну как единственную возможность выбиться в люди. Рассматривал он эту возможность как палку о двух концах: либо жить по-человечески с почестями, заслужив уважение и признание, имея при себе средства для существования, либо уйти из жизни и лишить судьбу возможности бить его кнутом, имя которому «бедность». В погоне за своим будущим К. участвовал в ожесточенных боях за освобождение Хемзы, Данцига, Штеттина, Пархума, Магдебурга и многих других городов. С одна тысяча девятьсот сорок третьего года по одна тысяча девятьсот сорок пятый годы участвовал в многочисленных сражениях в рядах действующей Красной армии. За выполнение боевых заданий, проявленную при этом личную храбрость и мужество был награжден Указами Президиума Верховного Совета СССР орденом «Слава» 3-ей степени и медалью «За победу над фашисткой Германией». Главнокомандующим Маршалом Советского Союза товарищем Сталиным И.В. генералу К. неоднократно объявлялась благодарность. В ожесточенном бою с фашистскими захватчиками 6 февраля 1944 года получил слепое, проникающее осколочное ранение мягких тканей левой поясничной области и левого бедра. Около двух месяцев находился на излечении в эвакуационных госпиталях в городах Харьков и Кемерово. Последствия данного ранения и неимоверных тягот, перенесенных во время войны, сказывались на протяжении всей его дальнейшей жизни. По окончании войны был избран депутатом городского совета города Фрунзе, и в качестве депутата он оказывал немалую помощь соотечественникам. Генерал К. был лучшим другом Аристарха Ивановича Пушкова – отца Петра Аристарховича Пушкова, с которым вместе воевал и который геройски погиб в бою под Магдебургом. После гибели матери Петра – Анастасии Пафнутьевны Пушковой, тяжело болевшей раком печени, генерал К. в буквальном смысле приютил Петра у себя дома. Дал ему все, что было необходимо для того, чтобы человек не потерял будущего: образование, воспитание, пропитание, крышу над головой и даже предопределил его дальнейшую судьбу, отдав учиться в военное училище, желая, чтобы тот пошел по стопам своего отца, да и по его стопам тоже. В силу строгости генерала К. выбора у Петра Аристарховича не было, хотя тот и любил его как сына. Генерал К. с самого начала дал понять Петру, что в жизни ничего не дается легко и что нужно биться за каждый вздох, секунду, миллиметр, чтобы чего-то достичь. Генерал К. в свободное время учил воспитанника тому, чему не научат в школе нынешние преподаватели. Правда, учил не осознанно, а скорее ненароком, размышляя вслух о бытии мира сего. В конечном итоге эти частые монологи выработали у Петра Аристарховича наблюдательность и чрезвычайную любовь к всяческого рода глубоким размышлениям. Иной раз разные мысли путали все в голове, и ему даже казалось, что он сумасшедший. Впрочем, к чему сокрушаться над неподвластным? Ведь эту любовь, как бы ему ни хотелось, он был не в силах изменить. Он не мог изменить ей, не говоря уже о полном, безвозвратном искоренении. Петр Аристархович был обречен от рождения влюбиться в тяжелые думы и в вечных попытках отыскать истину, в нескончаемой борьбе с самим собой, с необъятной надеждой в груди умереть и воскреснуть с ними в следующей жизни, в другом мире.IV
Как мы уже упомянули, Петр Аристархович имел счастливую случайность оказаться среди героев – ветеранов Великой Отечественной войны. А также в окружении высокопоставленных лиц государства, родственников Президента и тех, кто за счет своего уменья благоговеть перед нужными людьми и вовремя ублажить их занимают важные посты и властные должности. К этому времени Петр Аристархович уже имел звание подполковника и был в подчинении генерала К. Стоял он несколько позади генерала, и было ясно, что хоть и глядел на парадное шествие, но видел совсем другую картину. По его лицу то и дело пробегала судорога. Кулаки его сжимались от ярости и злости. Глаза сверкали, наливаясь горькими слезами, а иной раз потухали в раздумьях. Сердце билось учащено, и грудь вздымалась от напряженного дыхания; с возрастом это состояние становилось все заметней для него самого. Оно было вызвано его глубокими размышлениями, которые он временами ненавидел так же сильно, как и любил. Любовь, смешанная с ненавистью, – все равно что вода, разбавленная чаем. Когда они соединяются, то их уже не разделить и прежние субстанции не восстановить, процесс становится необратимым. Любовь в ненависти и ненависть в любви, пропитанные друг другом, составляющие и дополняющие одно другое – это особая форма чувств… Последняя стадия, обратная сторона, когда разгорающаяся любовь вдруг делает разворот. Когда вовремя не поставленная точка приводит к тому, что слова обесцениваются, но ты продолжаешь писать миллионы строк, и бессмысленная надежда съедает тебя изнутри. Когда ненависть просит убить ее ради любви… Это особая форма чувств, когда, отрекаясь от ненависти, ты обрекаешь свою любовь на смерть. Это та форма чувств, которая призвана убить твою душу, твое сердце, разум, сознание, и в последнюю очередь, когда у тебя ничего не останется, подарит тебе твою же плоть и призовет к жизни – чтобы убить потом снова. Картины тяжелых, ожесточенных боев, гектары земли, залитые кровью, пролитой ради долга – защитить родину, отчизну и свои моральные ценности, всплывали перед ним, словно когда-то наяву с ним происходили. Петра Аристарховича вдруг охватила невероятная злость на людей, развязавших войну, на их невежество, алчность, жестокость, корыстные цели… Войну, унесшую с собой, по официальным данным, двадцать семь миллионов шестьсот шестьдесят тысяч человеческих жизней, а по неофициальным – куда больше. Выражение его лица свидетельствовало о тяжелом размышлении: брови нахмурены, на лбу проступили морщины, губы плотно сжаты. По неподвижному, напряженному взгляду можно было понять, что в голове Петра Аристарховича снова идут ожесточенные бои между истиной и предположениями. «Человечество заплатило непомерную цену за искоренение фашизма. Ах, этот тиран! Негодяй, что же ты наделал? Я уверен, что ты и представить себе не мог, что море крови станет памятью о твоей гнусной цели, и что ты утонешь в нем, пытаясь утвердить свое мировое господство», – размышлял Петр Аристархович, понурив голову. «Подумать только, двадцать семь миллионов шестьсот шестьдесят тысяч человек были принесены в жертву ради того, чтобы мир поборол нацизм. А ведь каждый из них жил своей жизнью: ел, пил, любил, мечтал, стремился, грустил, веселился, смеялся… Вот бы услышать смех двадцати семи миллионов шестисот шестидесяти тысяч человек! – чуть улыбнувшись, подумал про себя Петр Аристархович. – А ведь даже враг празднует нашу Победу. Признается, что освободили от фашизма! Но ведь, не дай Бог, победи «фашистский орел» «Серп и Молот», тот же человек, признающийся сейчас, что был введен в заблуждение, издеваясь и смеясь, понукал бы нас палкой в спину! Победи «фашистский орел», немецкий народ так бы ничего и не понял, ликуя и гордясь своим фашизмом. Установившийся режим ежедневно взращивал бы в душе каждого нацистскую поросль, которая бы выросла стеной, заслонившей людское милосердие; стеной, не дающей увидеть, что путь фашизма есть путь тирании! И он не пошел бы против этой самой тирании, не боролся бы за других людей, за их жизни и за их права, Богом данные… А все потому, что сам был бы господином», – Петр Аристархович озлобленно сжал кулаки, готовый броситься в неравный бой один против целой танковой дивизии. «Сейчас, конечно, ты признаешь, что спасли тебя от фашизма, но не оттого ли, что выбора у тебя не было? Не оттого ли, что малодушным ты слеплен? Горюешь по братьям-немцам, но пролил ли ты каплю своих, ничего не стоящих слез, за советского брата своего? Такого же от рождения, как и ты?! Понял ли ты масштаб потерь и ущерба, тобою причинённого? Узрел ли ошибочность призрачных целей, которым ты слепо верил?» – так Петр Аристархович, нещадно расточая нравоучения мнимому и столь ненавистному врагу, покидал центральную площадь города Бишкек. Со временем, когда оглядываешься назад, все становится яснее и четче, чем в момент принятия решения. Очевидно и то, что немецкий народ в период Великой Отечественной войны следовал за лжепророком и его преступными идеалами. Он слепо, словно заколдованный, верил в свою правоту. Сейчас же он свободен от тирании, фашизма и их воздействия на умы людей. Благодаря СССР очи людей открыты, и они заявляют, что ошибались. Но не разорви СССР пелену на глазах немцев, они, возможно, до сих пор не смогли бы понять, что вера в свое превосходство над другими народами преступна. Одним словом, не спаси СССР разум жителей Германии, не направь его в правильное русло, то справедливо будет предположить, что ошибочно выбранный курс мог бы окончательно погубить их страну, их будущее. Как ошибочно выбранный курс способен потопить корабль в море, так же и Германия могла кануть в небытие. А ведь сейчас Германия – одна из самых богатых, благополучных и комфортных для проживания стран, с высоким уровнем сознания людей, толерантным отношением к другим национальностям и социальному статусу человека, с одним из самых низких уровней безработицы!.. Все, что сделало человечество в прошлом, мы имеем в настоящем, все, что мы сделаем в настоящем, получит будущее.V
Время близилось к вечеру, когда парад закончился и люди стали расходиться. Почти вся доступная человеческому взору часть неба была затянута серыми тучами. С деревьев капали остатки послеполуденного дождя. Мокрый асфальт местами уже успел высохнуть. Впрочем, воздух был настолько чистым и свежим, что, вздохнув, казалось – через легкие проходит вся вселенная. Петр Аристархович брел по тротуару одной из улиц Бишкека, названия которых давались ему с трудом. Он часто не придавал значения маршруту, из-за тяжелых дум, овладевавших им в пути. Нередко терялся и уже почти привык к этому состоянию оцепенения, в котором оказывался, вдруг очнувшись в незнакомом месте. Более того, он ловил себя на мысли, что ему нравится происходящее с ним. «Пожалуй, это одна из разноцветных мармеладок жизни: потерять дорогу домой, чтобы снова ее отыскать», – чуть улыбаясь от собственной, пришедшей на ум мысли, обычно уже найдя обратную дорогу, заключал Петр Аристархович. Итак, как было сказано выше, Петр Аристархович брел по одной из улиц города Бишкек. Эта улица была имени Михаила Васильевича Фрунзе, она беспрерывно тянулась от перекрестной Ала-Арчинской до перекрестной имени Михаила Юрьевича Лермонтова. Без преувеличения можно было сказать, что в эти минуты, погруженный в свои думы, Петр Аристархович мог пройти, не останавливаясь и не вглядываясь в предметы, от начала до конца улицы, сам того не заметив. Так бы и случилось, не прекрати судьба его путь в бесконечность. – Равняйсь! Смирно! – кричал, в метрах пяти от Петра Аристарховича, мужчина маленького роста, с большим брюхом, карими глазами и землянисто-черными усами, в расстегнутом нараспашку военном пиджаке, улыбаясь и быстро подходя. – Здравие желаю, товарищ!.. – почти машинально прокричал в ответ Петр Аристархович, стараясь разглядеть погоны приближающегося офицера. Его сознание, находясь в состоянии высокой концентрации для разрешения вопросов бытия, не успело переключиться на возникшую бытовую ситуацию. При этом он испытывал чувства человека, который, будучи согретым знойным солнцем пустыни, прыгнул в прорубь ледяной реки. – Вольно, вольно, боец! – подойдя, мужчина крепко, но с некоторой опаской, присовокупляя к рукопожатию вторую руку, пожал руку Петру Аристарховичу. Его погоны говорили, что он полковник. – Тьфу! Ты, что ли?! Напугал! – не считаясь со званием и не оказывая знаков внимания сверх тех, которые положены простому человеку, Петр Аристархович вернулся на прежний курс и, не опасаясь последствий неуставного поведения в отношениях с вышестоящим офицером, продолжил свой путь. – Да погоди ты, Петруха! – полковник почти вприпрыжку догнал Петра Аристарховича и, взяв за плечо, осторожно (движение не принуждало, а словно просило разрешения) развернул к себе лицом. – Есть предложение! – Предвкушая интерес собеседника, полковник расплылся в довольной улыбке. – Не пью, не азартен, лгать тоже особо не умею, бескорыстен, честь имею, немногословен. Итак, чем могу служить моей полной противоположности? – небрежно подшутил над полковником Петр Аристархович. Основываясь на своем опыте общения с этой личностью, он знал, что единственный способ избавиться от столь нежеланного окружения (особенно когда тому что-то было нужно) – это полушутя-полусерьезно оскорбить его. – Ну, зачем ты так? Я как друга хотел попросить… Я ведь тебе, Петруха, плохого никогда не предложил бы… – вроде бы обидевшись, продолжал полковник. – Ладно-ладно, говори уже! Знаю тебя, еще минуту – и аплодировать тебе придется, – раскусив притворство собеседника, с видом человека, которому все надоело и который хочет быстрее закончить, велел Петр Аристархович. – В общем, дело такое: баба моя Людмилка – хороша собой, пышная такая вот! – полковник обрисовывал руками в воздухе ее силуэт. – Ну, в общем, ты понял! Так вот, люблю я ее очень си… – не успел он договорить. – Погоди, так женщину твою, кажись, Марьей зовут? – не дослушав, перебил Петр Аристархович. – Машка-то моя месяц как сбежала от меня в Москву! – сказал полковник, понурив голову, блестяще изображая чувства, о которых на самом деле не ведал, – тоску и горечь потери любимой женщины. «Правильно сделала! Будь я на ее месте, бежал бы в Сибирь, подальше от тебя», – подумал про себя Петр Аристархович. Но вслух произнес – с некоторой насмешкой: – Смотрю, недолго ты горевал, а, Ильюха? – Да нет же, ты все неправильно понял! Я с Людмилкой давно знаком, вот в горе моем помогла, утешила. Жениться на ней хочу. Время, Петруха, идет, а мы не молодеем. Мне уже не тридцать и даже не сорок. Да и тебе тоже… – полковник вздохнул, искренне сожалея о бесцельно потраченных годах и отсутствии возможности наверстать упущенное. – Ну, чего пригорюнился? Рассказал бы я тебе о том, что на все воля Божья и что горем делу не поможешь. Ведь не дело думать о том, чего уже не вернуть и не исправить. Да вот только не возьмешь ведь в толк! – Петр Аристархович расстроился, вспоминая неудачные наставления в адрес полковника и свои попытки направить его на путь истинный, слепить из этой живой горы шлака человека. Напрасные старания, растворившиеся бесследно в бермудском треугольнике чужой сущности. – Ну да хватит нюни разводить, говори, в чем дело или уйди с дороги! – Петр Аристархович был по-настоящему раздражен. – Рассказываю, Петруха, рассказываю! Так вот, за Людмилкой моей подруга увязалась – Лерка! Сердцем дьявол, пленяет красотой. Ей-богу, брат родимый, мамой клянусь, не видал красивей, и девица – огонь! Ей мужик, как ты, нужен – жесткий! Чтоб как сказал один раз! Как посмотрел один раз! – и она сразу поняла: либо продолжать, либо смерть!!! – последние слова полковник почти прокричал. – Я ведь хотел предложение сегодня сделать Людмиле Муратовне, – полковник от безысходности, ненароком раскрывая тайну, ударился в подробности. – Как полагается, стать, знаешь ли, на колено, чтобы просить ее руку и сердце. Речь даже подготовил. В этом, как его?.. – щелкая пальцами, он силился вспомнить. – Да как же там он называется?.. Ну, этот, который самый престижный, дорогой ресторан в Бишкеке? Тьфу ты, забыл! В общем, в этом самом ресторане я отдельное место забронировал, а там, сам знаешь, как с бронью туго, – нужен задаток. Успех или нет, а деньги не воротят; чистой воды бессердечность, так сказать. Да еще и предварительный заказ блюд, и про отдельный уголок не забыть, так сказать! Не будешь же при людях колени пачкать? Так вот, солидная сумма ушла только на подготовку: тому дай! этому дай! задаток оставь! А напитки! Напитки! – все более оживляясь, продолжал полковник. – Веришь, Петруха, я ведь ради нее всю зарплату потратил! Хотел сюрприз ей сделать, она-то ведь и не подозревает ничего, а тут!.. – Полковник опустил голову и помолчал. – Нет, Лерка хорошая, добрая девчушка, да вот только сегодня она лишняя… Ее заранее поставить в известность – так обрадуется за подругу и поведением выдаст себя. Не удержится, разболтает и сюрпризу не быть! А деньги-то и пропадут… – уже заранее, поддавшись воображению, скорбел о потраченных средствах полковник. Недовольный взгляд Петра Аристарховича стеснил его, и тот понял, что в сердечных делах о таких вещах и речи быть не должно. – Впрочем, не в деньгах дело! – опомнившись, продолжил полковник. – Так сказать, сюрприз ведь главное в этом вопросе… Эм-м, так сказать, настроение, ощущение того, что все ради нее… И память, память о самом моменте, о волшебных мгновениях, которые случаются раз в жизни… О восторге – вот что ведь действительно важно! Поэтому я и прошу тебя: отвлеки Лерку, своди ее куда-нибудь, а? В кино, в столовую, мороженым угости или просто прогуляйся с нею по Дзержинскому бульвару – сейчас это модно, потом проводишь ее до дома, и всего-то! Петр Аристархович, зная натуру полковника, был удивлен его намерению жениться. Не то чтобы он не одобрял брачного союза, просто хорошо знал этого человека, который всю жизнь беспечно растрачивал данное ему от природы. При любом удобном стечении обстоятельств обманывал, притворялся и даже, по мере потребности, в зависимости от ситуации, словно хамелеон, перевоплощался в каких-то других людей, но ненадолго. Без колебаний предавался любому пороку, не задумываясь о последствиях. Его невероятная изворотливость, точнее будет сказать, беспринципность, аморфность позволяли ему пролезть в любую щель, в замочную скважину, в потаенные уголки души каждого из нас, где мы держим свои секреты. Отличительной чертой полковника было его уменье находить выгоду в чем угодно. Петра Аристарховича приятно изумило, что у такого человека такое светлое намерение. Петр Аристархович некоторое время размышлял, не замечая ничего вокруг. Он думал, неужели даже у таких людей, как полковник Илья М.С., есть светлые, человеческие, бескорыстные намерения. Он спрашивал себя, неужели у таких, как он, есть сердце, которое также трепещет в надежде утолить свою потребность в любви? Сердце, которое может тоже любить и быть разбитым? И вообще, может ли человек после сорока лет порока, лжи, ежедневных поисков личной выгоды, что непременно сказалось на его характере, взглядах, ценностях, вдруг исправиться из-за девушки по имени Людмила? А стало быть, из-за любви? Может ли быть такое, что душа полностью исцелилась от алчности? Что любовь переродит душу, и полковник станет другим человеком? Порядочным офицером? Таким, каким полагается быть настоящему воину? Неужели на все это способна любовь?.. И вдруг мелькнула у Петра Аристарховича мысль, что он знает многое про любовь из книг, историй, рассказов, но ни разу за всю свою жизнь сам не испытывал этого великого и опасного чувства. Он с трудом пытался вспомнить время, когда был близок с женщиной, но тщетно. Не мог вспомнить потому, что не познал чувства нежности, ласки и заботы. Чувства, ради которого не грех пожертвовать всем. Он не знал женщин, во всех смыслах этого слова… Опустил голову, прижал подбородок к груди. Немой взор его был направлен вниз, Петр Аристархович словно пытался увидеть сквозь землю ее раскаленное ядро. Он был раздавлен… Дума эта оказалась для него непосильной. Его возраст перевалил за сорок, и надежда обрести настоящую любовь, словно солнце на закате, уже исчезала за горизонтом. – Ну, так что? Поможешь, Петруха? – не выдержав, полковник прервал затянувшееся безмолвие Петра Аристарховича. Петр Аристархович очень устал после долгого пребывания на ногах. Торжественный марш, который он так любил, утомил его. Он жаждал отправиться домой и прилечь, чтобы восстановить силы, так что последние вопросы полковника слышал отдаленно, словно находился под водой. Некоторые слова и предложения вовсе пролетали мимо ушей. Услышав вопрос, ответ на который решил бы все дело, Петр Аристархович сделал над собой усилие. Словно только что проснувшись, он огляделся по сторонам, пытаясь понять, что от него хотят. Немного придя в себя, изрек: – Я от всей души поздравляю тебя, Илья, это серьезный шаг в жизни! Пусть он окажется судьбоносным для Людмилы, а для тебя станет поворотным пунктом в жизни, – искренне, от всего сердца поздравил полковника Петр Аристархович и, развернувшись, быстро пошел прочь. – Спасибо, но… Так… как же?.. Петруха?! Петь! Петя!!! – недоумевая, топтавшись на месте, кричал ему вслед полковник. Петр Аристархович после разговора, вызвавшего у него тяжесть на душе, счел нужным поскорее удалиться, чтобы не испытывать при полковнике сокровенных чувств, поскольку последний при первом же удобном случае скорее всего использовал бы эмоциональность Петра Аристарховича себе на руку. – Стой, Петруха! Стой же, родимый!!! – продолжал кричать полковник и вдруг побежал догонять. Петр Аристархович шел быстро, словно убегал от дьявола. Он сетовал на себя: «Зачем я с полковником заговорил? Зачем слушал его?» Но еще больше Петра Аристарховича интересовал вопрос: почему его так взволновала сейчас тема любви? Оттого ли, что с ним ничего подобного не случалось? Оттого ли, что он жаждал любить, лелея это чувство в мечтах? Оттого ли, что вероятность этой самой «бессмертной любви» ничтожно мала и что возраст оставил ему считанные годы, чтобы найти свое?.. Петр Аристархович не мог ответить на эти вопросы, он не мог задать сам себе правильного вопроса, чтобы начать искать правильный ответ. Он непреодолимо жаждал очутиться в тихом и темном месте, наедине со своими мыслями, чтобы спросить себя и, смакуя свою думу, искать ответы. Он почти ушел от полковника, но вдруг пораженный, словно ударом молнии, остановился, услышав его слова: – Некого мне больше просить… Нет у меня никого, кроме тебя!.. А те, кто знают меня, даже слушать не станут, сам понимаешь… Если не ты, то никто! – с давящей болью в груди, без свойственного ему притворства, откровенно, почти что с мужеством признавался полковник. Петру Аристарховичу стало его жалко, и он оценил ситуацию. Он знал, каких усилий стоить признать унизительную для себя правду, и что на это не каждый способен. Но более всего удивился тому, что полковник пошел на такое унижение ради женщины – своей Людмилы. – Ну, показывай, где там эта Лерка!.. – положив руку на плечо полковнику, произнес, улыбаясь, Петр Аристархович.IV
Они были ровесниками по возрасту. И если говорить о разнице в числе звезд на их погонах, нужно отметить, что это был именно тот случай, когда два подростка, учившихся вместе в одной школе, затем служивших в одной армии, окончивших одну школу милиции, одновременно устроившихся в правоохранительные органы, стояли на служебной лестнице на разных ступеньках. Объясняется это просто: Петр Аристархович не смотря на возможности быстрого продвижения по службе, которые Генерал К.вполне мог устроить, добился всего сам, он шел по карьерной лестнице шаг за шагом, не прыгая через головы и никогда не забывая про неписаный кодекс чести офицеров. За это его и любили – за честь, которая для него всегда была гораздо важнее, чем выгода. Полковник Илья М.С. же был, напротив, другого склада. Он всегда руководствовался, в первую очередь, выгодой. Для него такие понятия, как честь, доблесть, достоинство, стояли на втором и даже на третьем месте. Разумеется, если представлялся удобный случай блеснуть перед руководством без какого-либо ущерба для себя, он с радостью играл спектакль. «Короли» были в восторге, но вот народ его не любил. Это сравнимо со спектаклем, в котором богатый, никогда не испытывавший нужды, голода, холода, страха актер играет бедного. Но самое главное заключалось в том, что зрителями такого спектакля были настоящие бедные. Они знали, как человек, испытывающий голод, по-настоящему корчится от боли в желудке, как выглядят глаза детей, просящих милостыню, и бездомных, страшащихся зимы, – обреченных на тяжелую, мучительную смерть. Зрители безошибочно могли определить своих собратьев по отличительной черте – чувству потерянной надежды, сидящему в каждом из них. Это чувство не просто не было свойственно полковнику, тут больше: услышь он в обществе про такое, не понял бы, о чем вообще идет речь. Но даже при этом никто и никогда не поверил бы, что полковник не ведает, потому как он – магистр обмана и перевоплощения – искусно используя свой ядовитый талант, демонстрировал перед слушателем полную осведомленность и создавал иллюзию эрудированного человека. А тем временем нищим не приходилось притворяться. Они как собратья по горю, сплотившись и изнывая в нужде, пытались выжить. Эта именно та категория людей, разочарованиям которых нет предела. Нуждающиеся, которые взывают к Богу, молят единственного, кто может спасти, а иные и намеренно забывают про него в отместку за то, что он их оставил… Полковник Илья М.С. был оборотнем, волком под покровом ночи. Имея целью двух овец, он мог перерезать всю стаю из восьми волков, в которой вырос, которая его приютила и защищала, только чтобы овцы достались персонально ему – чтобы наестся. Он делал это инстинктивно, и это давало свои плоды – у него были покровители. Не нужно было усилий, чтобы заметить над ним незримую руку, которая тянула его кверху, словно подъемный кран. В отличие от Петра Аристарховича, который карабкался по карьерной лестнице собственными силами, полковник подвешенный к тросу этого крана, не имел твердой почвы под ногами. И оборвись трос – полковник упал бы в бездну отчаяния, скорее всего, в форме алкоголизма.
VII
Не прошло и получаса, как Петр Аристархович расстался с полковником и шел по бульвару Дзержинского в компании с Леркой – соответствовавшей описанию полковника красавицей, очень рослой, почти на голову выше Петра Аристарховича и настолько же живее в движениях и поведении. Провожая Лерку домой, Петр Аристархович большей частью отмалчивался, заняв, так сказать, оборонительную позицию, но необходимости в том, как он понял позже, не было. Лерка сама всю дорогу молчала, только изредка исподлобья поглядывала на Петра Аристарховича и тут же, прятала взгляд. Это напомнило ему взгляд пойманного, еще не признавшего свою вину преступника, всеми силами силившегося скрыть правду. Напомнило и тех людей, с которыми он работал всю свою жизнь. Людей, обуреваемых надеждой на возможное отсутствие доказательств их деяний, на положительный исход следствия в их пользу. Людей, находившихся в состоянии внутреннего напряжения. Возможно, это столь противоречащее рассказам полковника поведение Лерки объяснялось тем, что она стеснялась своей репутации в обществе с ним. А быть может, ей понравился Петр Аристархович, и она просто робела, не решаясь показать свой интерес к мужчине, как и положено уважающей себя женщине. Можно предположить, что она разглядела в нем что-то особенное, что-то, что позволяло ей заключить – он не такой, как все. Возможно, она увидела в нем именно того человека, который примет ее такую, какая она есть, со всеми достоинствами и недостатками, с ее прошлым и настоящим. Вероятно, именно поэтому она терялась, пытаясь вести себя скромнее и почтительнее. А все потому, что преследовала цель – не упустить из рук трепещущийся на ветру билет на последний уходящий поезд ее жизни. Но, не смотря на все, через некоторое время она заскучала и, поняв, что Петр Аристархович из тех людей, которые могут молчать все время, находясь в любой компании, решила взять судьбу за рога. – Скажите, а это очень тяжело?.. – Что именно? – Так долго молчать? – изобразив обиду, спросила Лерка. – Я немного задумался, прошу меня… – не успел договорить Петр Аристархович. – Не стоит извинений! Я пошутила, – польщенная почти принесенными извинениями и в наивысшей мере удовлетворенная от сознания, что он испытывает то же, что и она, Лерка продолжила: – Я имела в виду не вашу молчаливость, а вашу работу. Тяжело быть военным? – Быть военным? Не знаю ничего легче, – не смотря на Лерку, как бы давая ей понять, что эта тема не самая удачная и интересная для беседы, демонстративно уйдя вперед и заставив его догонять, ответил Петр Аристархович. – Не убедили! Мое мнение остается прежним. Я решительно настаиваю. Ей богу, нет ничего тяжелее, чем каждое утро вставать в пять утра… И почему военные не могут вставать попозже, в десять, например? Не забудьте про беспрекословное выполнение приказов, причем, как я слышала, любых?! Это немыслимо и… и… и утомительно в конце концов! Вот скажите, Петя, если вам отдадут приказ, выполнение которого приведет к вашей гибели, и вы будете заранее об этом знать, вы все равно его выполните? – Разумеется! – не задумываясь, ответил Петр Аристархович, пытаясь чуть прихвастнуть своей смелостью, отчаянием и бескомпромиссностью. Ввиду своей привычки выполнять все безупречно, военное дело, несмотря на ненависть Петра Аристарховича к нему, вжилось в его плоть и кровь, и он инстинктивно, не отдавая себе отчета, защищал устав. – Вздор! Не будьте безрассудны, Петенька, ведь я вижу, что вы не такой, как все эти мужчины, особенно эти военные! – почти кипя от внутреннего гнева и презрения, произнесла Лерка. – Я поражен вашими познаниями в военном деле, – Петр Аристархович пытался сгладить комплиментом невольно возникшую нервозную ситуацию, которая грозила, незаметно для них обоих, перейти в ссору. – У вас много друзей военных? – Друзей военных? Нет, ни одного! Эти сволочи – обманщики и душегубы, не достойные дышать моим запахом!!! – Лерка не на шутку разгорячилась, чуть ли не изрыгая языки пламени. – Но не будем о плохом! – И она выдержала паузу, которая понадобилась ей, чтобы прийти в себя и вспомнить, где она и с кем. Затем, как ни в чем не бывало, продолжила: – Итак, почему вы решили стать военным? – Я не решал. За меня все решили. А возможно, все было решено еще и до моего рождения. У меня не было выбора, – понурив голову, почти шепотом, едва ли не себе под нос проговорил Петр Аристархович. – Ну, право же, Петенька, это уж совсем бред, ведь выбор есть всегда, – насмешливо и в тоже время с нежностью, неуместно кокетничая, почти жалея и прощая ему его невежество, сказала Лерка. – Если выбор есть всегда, тогда почему же вы выбрали этот путь? Почему предпочли судьбу, м-м, популярной в обществе мужчин женщины? – озлобленно отвечал на язвительный для него вопрос Петр Аристархович. – Извините, Петенька, но вы провожаете меня вот уже два квартала не в ту сторону. – И с этими словами Лерка, развернувшись, стала быстро удаляться. Но вдруг вернулась, снова подошла к Петру Аристарховичу. – Ваше замечание о моей судьбе – чистая правда, но, видит Бог, вы заслужили! – последние ее слова сопроводила неимоверная по силе пощечина, данная Петру Аристарховичу. От неожиданности того немного пошатнуло. Оцепенев, Петр Аристархович в нерешительности стоял и смотрел на удалявшийся, безупречный силуэт Валерии Афанасьевны Мотыленко. Через месяц они поженились.VIII
Валерия Афанасьевна Мотыленко была весьма противоречивой натурой. Ее репутация была двоякой, и в обществе никто ничего не мог сказать про нее однозначно. В некоторых весьма авторитетных кругах о ней отзывались положительно и не могли припомнить ничего, кроме добрых качеств, вызывающих уважение у окружающих. В то же время в кругах приземленных, ниже которых нет и быть не может, в кругах порока, разврата и обмана, ее лик вспоминали иначе. Похитительница мужских сердец, распутная девка, порожденная в одном из кутежей сатаны, и уже в отрочестве его переплюнувшая – эту Валерию здесь знали, жаждали и любили. Одно время среди простого люда, да и не только, бытовало мнение, что Валерия Афанасьевна – дьявол, чей удел развращать мужчин и подавлять их волю. Разумеется, доля правды в этих россказнях все же была, но, учитывая нескончаемые вереницы поклонников, слухи были скорее преувеличены. Злопыхательницы, которые страдали язвенной нехваткой мужского внимания, чувствовали себя обворованными. Они на уровне подсознания, без слов, своим животным инстинктом чувствовали, что проигрывают битву за мужчину. Неоспоримое превосходство Валерии вызывало в окружающих ее женщинах зависть и озлобленность, что и порождало небылицы про ядовитую девицу. Как бы там ни было, многие из простых мужчин города верили, что ей нет равных взлодеяниях и грехах, в коих она не каялась. Многие ощущали этот невидимый, опасный ореол порока над ее головой. Мужчины невольно ощущали какое-то непонятное притяжение к ней и не могли противостоять. Справедливости ради стоить отметить, что находились завороженные, которые силились отыскать противоядие, снимающее ее чары, но безуспешно. А женщины, чувствуя, что ничего не могут противопоставить колдовству Валерии, проигрывали еще до начала состязаний. Они просто-напросто не могли сравниться с ней по красоте, загадочности и непредсказуемости. В присутствии Валерии их существо однозначно тускнело. Они становились тем самым фоном, который оттеняет основной элемент картины. Слухи о Валерии, очевидно, являлись закономерным следствием ее переменчивого настроения, ее норова и ярко выраженной личности. Но кто бы что ни сочинял, одно было очевидным – общество влияло на нее так же сокрушительно, как она впечатляла его. В разных компаниях ей передавалось настроение окружающих, и она вела себя абсолютно неожиданно и весьма по-разному с теми или иными людьми. Не стеснялась поддержать свою репутацию немыслимыми, уму непостижимыми, по мерке стыда, выходками. А в нужный момент – измениться и проявить утонченную деликатность, соблюдая приличия и этикет. Это свойство ее весьма переменчивой натуры вводило в заблуждение большинство знатных особ и потенциальных завидных мужей. Ее неимоверная красота побуждала к действию даже самых именитых, породистых мужчин города, и потому репутация оставляла желать лучшего. Женитьба на этой особе могла рассматриваться как официальное признание себя безумным. И все они знали, что это будет непомерной платой и ударит по их положению в обществе. К счастью для Валерии, ее совсем не интересовали трусы, трясущиеся над древними пергаментами своей родословной, а тем более идиоты, искренне верящие в какой-то особый «высший» смысл при выборе спутника жизни. Правды ради стоить отметить, что слухи о Валерии являли собой не что иное, как кривотолки, и веровать в них было удовольствие для дураков. Но даже смышлёный человек, слыша пару и более нелепых россказней про «чудовище» заключал, что они появились неспроста. И все они – как орудия достижения определенных целей – являлись искаженными. Одни были намеренно преувеличены, другие преуменьшены. Истина же заключалась в эксцентричности Валерии. Она была просто раскована – до тех границ, в пределах которых чувствовала себя комфортно. В глубине души Валерия чувствовала себя великой актрисой божественного театра и ради правдоподобного исполнения роли шла на грандиозные перевоплощения. Она неукоснительно придерживалась высоких моральных ценностей, любила живопись и посещала все культурные мероприятия, использовала высокопарный слог, выливавшийся в эффектные речи, олицетворяла собою нежность, плавно двигалась и грациозно мыслила. В кругах более свободных ругалась как сапожник, пила спиртное больше иного мужика, участвовала в пьяных, грязных, потных оргиях, обольщала, обманывала и крала, угрожала, шантажировала, спала в неглиже в общественных местах, спорила на деньги, дралась, даже участвовала в противоправных деяниях. Но стоить отметить, что она всегда играла выдуманных ею персонажей. Возможно, это объяснялось ее молодостью и поиском себя как личности. А быть может, это было вызвано ее страстным желанием проведать все на свете, чтобы с уверенностью говорить об этих делах как человек, знающий, переживший. Как бы там ни было, она еще ни разу ни прислушивалась к своему сердцу. И, не смотря на богатый жизненный опыт и пережитые события, так и не смогла понять, что действительно хочет взять для себя в этой жизни, пока не встретила Петеньку. Слухи и бытующие, сложившиеся в умах убеждения рушились, когда Валерия Афанасьевна, словно праздник, являла себя обществу, чтобы люди насладились ее совершенством. Красота Валерии была очевидна. Одни только глаза – большие, проницательные, всепоглощающие напоминали наполовину взошедшее солнце, а цвет их был между зеленым и серым – они очаровывали и превращали толпы мужчин в рабов, готовых на все только ради возможности вдохнуть воздух, которым эта женщина дышала. Но ее истинная красота заключалась в гармонии всех составляющих, и в результате сильные стороны Валерии Афанасьевны, с точки зрения эстетики, отвлекали внимание от ее слабых мест. А чувственные и гармоничные движения вызывали в людях впечатление грациозности натуры. И, несмотря на различие людей во вкусах, все без исключения находили ее красоту божественной. При ее появлении в обществе в глаза бросался исполинский для женщин рост в сто девяносто два сантиметра. Ее приход всегда в первые секунды сопровождался молчанием. Волнистые от природы огненные волосы спадали до тонкой талии. Великолепный стан продолжали крепкие изящной формы бедра. Ее красивая длинная шея еле выдерживала тяжелые жемчужные ожерелья, золотые и прочие украшения, подаренные ее неисчислимыми поклонниками. Ее внешность была незаурядной, а ее уменье себя преподнести, держать осанку, грациозность движений, величавость, уверенность в себе и некая отрешенность, даже в некоторой степени беспечность, придавали ей шарм и превращали в богиню. В кругу людей попроще, как уже было сказано, она отплясывала в неглиже, извиваясь, как змея, и скалясь, как львица, чтобы после впиться в мужскую глотку и насытить свою жажду порока. В этих кругах она была богиней, богиней сладострастия, вожделения и греха. Ее чары манили совершить грех, соблазняли, как комара соблазняет яркий свет. Какой-нибудь юноша-программист, который еще толком ничего не познал в жизни, кроме своего компьютера, и которого до встречи с ней ничего не интересовало, кроме компьютерных программ, случайно забредший «на огонек», в одно из порочных и грязных мест, где попадал в ее объятия и срывал невинный поцелуй, в конечном итоге превращался в сумасшедшего убийцу-рецидивиста ради возможности все повторить. Она была как наркотик для наркомана. Все хотели бросить ее, но лишь в глубине души. А на деле при встрече с ней жаждали наслаждения, не задумываясь о неизбежной расплате в последующем. Она похищала сердца и складывала в мешок, где уже лежала не одна сотня подобных. Это все напоминало картину, где Валерия Афанасьевна бежит по полю с цветами, руками невольно хватает их и попутно срывает. Взор ее устремлен в небо, и она не придает значения тому, какой цветок погубила. С мужчинами все было в точности так же – с тем отличием, что вместо поля цветов имелось поле мужских сердец. Петр Аристархович явился в этом поле небольшим камнем, о который беспечно бегущая Валерия Афанасьевна споткнулась и упала наземь. Встав, и отряхнувшись, она пригляделась и узрела в камешке алмаз, который может стать в ее жизни обработанным бриллиантом. Этот камень заставил ее понять, кем она хочет быть, за что должна бороться, что ей нужно делать, как она хочет прожить и за что умереть. Ее моральные ценности были переосмыслены. Она поняла, для чего нужна ей красота и женственность. Валерия Афанасьевна будто обрела истину, свет, указывающий ей единственно верный путь среди множества ложных. Началось удивительное, почти невозможное – разве что в сказках – превращение «чудовища» в человека. Она покончила с праздностью, сумасбродством, мотовством и кутежами раз и навсегда. И более не жаждала приключений, славы, сумасшедших взглядов и поклонения; более не желала быть божеством. Она верила, что ее ждет светлое будущее, и имя ему Петр Аристархович. Она чувствовала, что этот мужчина, словно переключатель на перепутье, сменит ее темную полосу жизни на светлую. Озарит и привнесет в ее жизнь тепло, нежность, заботу и уверенность в завтрашнем дне. Он был для нее именно тем, что она искала все эти годы, словно лекарство от напасти, позволяющее устоять перед соблазном праздной жизни. Валерия Афанасьевна искренне верила, что все горести этой жизни она преодолела ради него. Она влюбилась в Петра Аристарховича с первых секунд, без промедления. Она обрела чувство, которого доселе не знала. Она была повелительницей сердец и искала того, чье сердце ей неподвластно, чтобы покориться самой. Валерия Афанасьевна была готова на все, и, найдя прошлую свою жизнь неуместной и недостойной Петра Аристарховича, пожертвовала ради него любимым образом жизни. Она считала бартер, в ходе которого получала великую любовь к мужчине, достойной платой за свою маленькую любовь к грехам. Она строила планы и грезила о будущем. О совместной жизни, о детях, о том, как будет скучать, ждать любимого человека с работы, а затем крепко обнимать и ласково шептать на ушко, что день был долог, что она томилась в ожидании, и что крепкие объятия мужа есть достойное вознаграждение за испытанные муки. Она хотела стать праведной, избавиться от всех пороков, заточить свою свободолюбивую душу в казематы памяти, принести себя в жертву с одной только целью – сохранить любовь в чистом виде. Желание было настолько сильным, что через неделю ее перевоплощение потрясло практически всех знакомых ей мужчин. Она не только благочестиво выглядела, но и вела себя так, будто никогда не ведала о той жизни, которая осталась в прошлом. Хотя пороки на самом деле не прошли для нее бесследно, ее красота и великолепная внешность не пострадали4. Как это обычно бывает в узких кругах, новые слухи начали быстро распространяться. Весь люд теперь говорил о том, что Валерия Афанасьевна Мотыленко возродилась.IX
Валерия Афанасьевна Мотыленко, бедная Валерия Афанасьевна Мотыленко не всегда была такой разнузданной. Ее мать Екатерина Сергеевна Иванова, будучи труженицей тыла во время Великой Отечественной войны, а позже сборщицей урожая картофеля в колхозе Карла Маркса Иссык-Кульской области Кыргызской Республики, сама пыталась привить дочери любовь к хозяйству. Воспитать в ней уважение к труду. Мать верила, что именно тяжкий труд, к которому она привыкла с детства, сдерживает демонов внутри человека, учит добродетели, покорности и благодарности. Ее отец Афанасий Кириллович Богданов, ветеран Великой Отечественной войны, несмотря на полученные ранения в сражениях, которые привели к потере правой руки, не уповал на свою инвалидность, не отлеживался за счет государства, а работал – и не просто работал, а работал в поте лица трактористом. Послевоенное время было трудным для всех, но Афанасий Кириллович трудился безропотно. Его, как и большинство людей, воодушевляло желание отстроить страну заново и поскорее устранить последствия послевоенной разрухи. Участие каждого и добросовестный, самоотверженный труд способствует достижению цели – становлению сильной страны, будущему процветанию – эти мысли, искусно имплантированные государством в головы граждан, сделали свое дело – народ, не жалея живота своего, боролся за идею создания лучшего места на земле. Лучшего, могучего государства, где не будет голода, бедности и насилия, и будет всеобщее равенство. С этой мыслью Афанасий Кириллович, несмотря на то, что мог бы без угрызения совести, абсолютно заслуженно уйти на покой, шел в поле, чтобы отдавать свои жизненные силы строительству социализма – увы, этой мечте не суждено было сбыться. Работал, не покладая рук, как и Екатерина Сергеевна, впрочем, как и все, пережившие военные годы. Трудились с утра до ночи, чтобы обеспечить выполнение планов по восстановлению разрушенной экономики. Думали: вот, чуть-чуть осталось, и все восстановим, а потом и отдохнем. Но после выполнения одного плана следовал другой. План по модернизации страны – и вновь приходилось жертвовать; работа та же самая, только цифры больше и лозунг другой. Афанасий Кириллович и Екатерина Сергеевна, несмотря на сложности, ввиду своего кропотливого труда и маниакальной безжалостности к самим себе стали передовиками производства. Служили примером для остальных. Однажды приобретенный статус не позволял им ударить лицом в грязь, и во избежание отставания они работали еще усерднее. И так шло время. В погоне за планами здоровья больше не становилось, а дети росли… Афанасий Кириллович в вопросах воспитания был солидарен с мнением супруги, но не снисходил до нравоучений. Он непомерно любил Екатерину Сергеевну и своих детей. Проводя целые дни вдали от них, он хотел насладиться их обществом и создать непринужденную обстановку, когда чувствуется, что он – хороший отец, супруга – любимая и любящая его женщина, а дети – плоть от плоти, которые любят и будут любить тебя при жизни и скучать по тебе после ухода в мир иной. Которые будут радовать тебя до глубины души своими достижениями и так же сильно огорчать своими неудачами, но которых ты будешь любить, несмотря ни на что. Эта та самая – безграничная любовь родителей, которая ослепляет их и не дает увидеть правду. Та любовь, в которой нет слова «нет» и где царит вседозволенность для своего чада. Тот случай, когда родители, чрезмерно умиляясь своими детьми, таким образом убивают их. Та любовь, которая подобна бомбе замедленного действия, и таймер ее невозможно остановить. У Валерии было два маленьких брата близнеца – Антошка и Гришка. Чудные сорванцы, которыми они впоследствии стали, познакомили Валерию с такими вещами, как ответственность, обязанность и долг. Как уже говорилось, родители пропадали до поздней ночи на полях, работая, не покладая рук, ради будущего детей, ради будущего страны. А тем временем Валерия, едва ей исполнилось шесть, уже примеряла на себе фартук. Она впитала идеи своей матери. Она видела и понимала, чем жертвует ее отец и восхищалась им и его самоотверженностью в деле достижения прогресса. Она гордилась своей матерью – отважной женщиной, передовиком. Гордилась своими родителями, и, несмотря на периодический голод, была рада тому, что родилась в этой семье – семье героев. Ей казалось, что боль в желудке от голода – это и есть та жертва, которая возносит тебя на священный алтарь и делает мучеником. Она с легкостью перенимала общее настроение общества. Старалась соответствовать своим родителям и быть примерной, самоотверженной дочерью. И это ей прекрасно удавалось. Но в отличие от взрослых, которые верили во все, что делали, Валерия воспринимала их деяния как игру взрослых, просто от того, что в силу своего возраста не до конца все понимала. Она в совершенстве овладела искусством хозяйствования и вырастила младших братьев. Когда ей исполнилось четырнадцать лет, ее отец, сидя подвыпившим за праздничным столом, который она накрыла для семьи, умилялся ею, удивлялся, как она выросла и какой прекрасной стала, и, не удержавшись, прослезился при мысли, что скоро она покинет отчий дом. Уже в десятилетнем возрасте соседи стали замечать небывалую красоту Валерии и пророчили ей раннее замужество. Молва о ней разлетелась по соседним селам. Как это обычно бывает при передаче информации из уст в уста, описание оказалось гиперболизированным: люди из окрестных районов стали специально приезжать в никому не известное село Карл Маркс, словно в зоопарк, лишь бы взглянуть на эдакое чудо, растущее в семье Афанасия Кирилловича. Те, кто проделывал большой путь, обычно бывали влюблены в дитя еще до приезда – из-за того, что уже были настроены соответствующим образом. Малодушные люди правду искажают, приукрашивают и преувеличивают лишь ради самоутверждения. Они хотят быть нужными, быть в центре вселенной, в гуще событий. Но их уменья весьма ограничены, и эти люди вынуждены привирать, чтобы произвести впечатление изумительного рассказчика. Они преследуют цель – повлиять на своего слушателя, зародив в его душе непреодолимое желание и жажду познания не из благородных побуждений, а чтобы возвеличить себя самих и продемонстрировать степень полезности знакомства с ними. Желая слыть осведомленными в вопросах, касающихся общего кругозора и бытия рода людского, их вранье достигало почти непревзойденных высот. Так, из их уст Валерия стала чуть ли не дочерью Бога. Люди ехали, чтобы обрести веру в чудо. Вечная надежда на чудо ломает нам ноги из-за того, что очи наши смотрят ввысь. Однажды семье Богдановых был нанесен визит приезжими из Казахстана и даже из самой России. Это обстоятельство озадачило Афанасия Кирилловича и его супругу. Они не на шутку переживали за судьбу дочери и боялись, как бы с ней чего не случилось. Число визитов в дом Богдановых возросло настолько, что родителям даже пришлось прятать Валерию на время в чулане, объясняя это игрой. Мысли о том, как все это прекратить, извели Афанасия Кирилловича. Тем не менее, вопрос неожиданно разрешился сам собой.X
Одним теплым майским вечером, на закате дня, когда на землю нисходит благодать и по-особому пахнет трава, дом Богдановых встречал дорогого для Афанасия Кирилловича гостя из села Бостери Иссык-Кульской области – Арсена Касеновича с пятнадцатилетним сыном Тилеком. Арсен Касенович, также ветеран войны, воевавший бок о бок с Афанасием Кирилловичем с самого начала и до победы, был по совместительству учителем кыргызского языка и очень скромным, но отважным человеком. К слову, Афанасий Кириллович ощущал себя младшим братом Арсена Касеновича и любил его неимоверно – за непоколебимый дух и стойкий характер. Бывало, в окопе от холода, голода и грустных воспоминаний о семье, жене, детях, об убиенных товарищах рыдает навзрыд целый взвод, а Афанасий Кириллович громче всех, и лишь Арсен Касенович усилием воли не дает минутной слабости одолеть себя. Афанасий Кириллович был благодарен Арсену Касеновичу за время, которое тот скрасил благодаря блестящему уму и разностороннему воспитанию. За бесконечные истории, притчи и пословицы, которые помогали выдержать и пройти весь путь до победы. За кыргызский язык, которым удалось овладеть с подачи Арсена Касеновича и который в процессе изучения возвышал до небес, заставляя забыть о земной грязи кровавого цвета. Афанасий Кириллович был благодарен Арсену Касеновичу – за то, что выжил, за то, что один из них стал опорой для другого. Вечер близился к концу. Афанасий Кириллович, несмотря на скромный повседневный образ жизни, определенный его скромным доходом, не скупился и накрыл весьма впечатляющий, внушительный стол, израсходовав почти четверть своих сбережений. Екатерина Сергеевна была решительно против расточительства супруга, но уступила, когда тот сказал, что, может, ему и не пришлось бы стоять тут, посреди комнаты, если бы не Арсен Касенович. Услышав эти слова, принялась хлопотать и Лерка. Мало того, что она следила за Антошкой и Гришкой, но вдобавок колола дрова, варила мясо, ставила самовар, готовила салаты, горячие блюда, нарезала закуски, накрывала на стол, мыла посуду, убиралась и бегала в магазин. Одним словом, делала все, чтобы достойно принять важного гостя и получить одобрение отца. За столом было много съедено и выпито. Много всплыло воспоминаний, в основном горьких. Афанасий Кириллович пару раз прослезился, а под конец и вовсе расплакался, да так, что вся семья бросилась успокаивать. Тем не менее, и посмеялись на славу. Были сказаны последние слова за столом. Вставая, Арсен Касенович вдруг, схватившись за ногу, резко сел обратно на стул. Лицо его исказилось от боли, он весь напрягся. Откинулся на спинку стула, так и не отпустив ногу… – Саке-е-е! Ай, Саке! Ты что?! Что с тобой?! А ну, отвечай!!! – испугавшись за друга, склонившись над ним и тряся его единственной рукой, вопил Афанасий Кириллович. – …Что ты вопишь, в самом деле?.. Неужели ты и вправду думаешь, что смерть меня обходила всю войну, чтобы посмеяться, убив за обеденным столом?.. – корчась от боли и при этом стараясь через силу улыбнуться, процедил сквозь зубы Арсен Касенович. – Ты даже не смей об этом говорить окаянный, слышишь! Не смей!!! Не сегодня, и не у меня дома! – неподдельно огорчился Афанасий Кириллович. – Ну, прости родной, не горячись… За меня не беспокойся… Всего-то ногу прихватило! Жить буду, обещаю… Всю войну без царапины и под самый конец – такой «подарок», мол, чтобы всю оставшуюся жизнь помнил… Как будто без этого ранения забудешь!.. – нахмурив брови, сказал Арсен Касенович. – Помню. 1945-ый, Берлин! – Он самый… С тех пор и мучает, внезапными приступами…. – А что врачи? – А что они? Сколько врачей, столько и мнений, столько и рецептов, вариантов лечения, операций… Шабашку ведь никто не отменял, хоть даже и на кону здоровье людей, не говоря уже про их жизни!.. – Арсен Касенович наконец рассмеялся. – Чем больше людей болеет, тем больше врач выпишет рецептов. Чем больше рецептов, тем больше лекарств продастся. Чем больше лекарств продастся, тем больше прибыль фармацевтических компаний. Чем больше их прибыль, тем больше они заплатят тому врачу, который отправляет нас в их аптеки… И каждому из них выгодно, чтобы мы были больны! Весь этот мир превратился в один большой бизнес, в котором нет правил, а мы лишь фундамент, на котором он построен… – И то правда! Хоть и горькая, но чистая правда, – пригорюнился Афанасий Кириллович. Но сразу же, отринув горькие мысли за свой, действительно нуждающийся в справедливости ни в чем неповинный, страдающий народ, произнес: – Да речь не об этом! Не знаю, ну, может, я чем-то смогу сейчас помочь? Давай, хоть разомну, что ли, руками, – Афанасий Кириллович ввиду полученного ранения постоянно пытался себя приучить к использованию слова «руки» в единственном числе, чтобы не заострять внимание и не вызывать к себе чувство жалости у собеседников. И искренне предлагал свою помощь с чуткой заботой, которая шла из глубин сердца. – Ты большой – на всю страну огромную – молодец, но в этом случае ты бессилен, – Арсен Касенович сделал вид, что не заметил оговорки Афанасия Кирилловича относительно рук. – Здесь, иним5, только время – лучший лекарь. А пока оно лечит, позволь спросить тебя? – Арсен Касенович, немного задумчиво, отвел глаза. – Саке, ты что, опьянел, что ли? – пошутил, но с уважением, Афанасий Кириллович. – Спрашивай, конечно, и без всякого разрешения. Пока Арсен Касенович собирался с мыслями, вошла Валерия. – Арсен-байке, давайте я налью вам еще чаю? – Ой, рахмат, чон рахмат!6 – отвечая, протянул Валерии пиалу Арсен Касенович. – Кандай гана татынасың, мен сени көргөндө периште көргөн сыяктанам. Сага ден соолук кызым. Бактылуу бол!7 Валерия не знала кыргызского языка. У отца не было времени ее обучить. И смышлёности ее тоже никто не учил. Но Валерия, увидев глаза, которые смотрели на нее, и восторг, который в них читался, смекнула, что непонятные слова – это долгожданная похвала, ее вознаграждение за труды. И она не без видимой радости, но с робостью, чуть поклонившись, приняла их, после чего, одарив отца и гостя улыбкой, удалилась. – Афыке, досум, жылуу кабыл алганың үчүн рахмат. Чай абдан даамдуу, эт болсо жумшак болду. Сенин кең пейил, жүрөгуң таза адам экениңди билип турсам да, баарыбир өзүңдүн мейман достугуң менен таң калтырасың. Бирок, баарынан дагы мени таң калтырганы – бул сенин кызың Валерия болду. Ошол жөнүндө кеп кургум келип турат. Көп ойлонуп, мен бир ойго токтолдум8. – Угуп турам, аксакал9, – серьезно сказал Афанасий Кириллович. – Афыке, балдарыбыздын башын кошсокпу деп ойлонуп жаттым эле, биз дагы жакшы катташып калат элек. Кызыңды менин балама келинчек кылып берсен жакшы болмок. Сен мени билесиң, кызыңды өз кызымдай кабыл алам. Балам кызыңды жакшы карап, капа кылбайт эле10. – Саке, сен менин жакын адамымсың. Беш жыл бою чогу жүрдүк. Согушта менин жанымда болбосоң, мен туруштук бере алмак эмесмин. Кызымдын бактысында суроо болуп жатса да, сага кантип жок деп айтам? Ачыгын айтсам, мен бул жөнүндө ойлонуп жүрдүм эле, сенин бул сунушуңа өтө кубанычта болуп турам. Бирок бир ой гана оюмдан чыкпай койду, бул балдарыбыздын жаш болгондугу. Азырынча биз аларды эч кандай үйлөнтө албайбыз11. – Туп туура, үйлөнтө албайбыз, а бирок шашылыштын кереги жок. Биз кызыңа иймегибизди илип кетебиз. Качан Валерия он сегиз жашка толгондо, официалдуу түрдө салтанаттуу баш кошуу үлпөтүн өткөрөбүз. Карыларга, туугандарга керек болчу бардык салттарды сактап, ошондон кийин гана кызыңды алып кетебиз12. – Сүйлөштүк!13 – Соонун андай болсо! Мына бутум дагы оорубай калды14, – радостно улыбаясь, встал и направился к выходу Арсен Касенович, обнимая за плечо Афанасия Кирилловича, который, в свою очередь, радовался не меньше друга.XI
Через месяц Арсен Касенович, предварительно уведомив своего друга, приехал в дом Богдановых при полном параде. Были соблюдены все обычаи, сопутствующие этому обряду. Закатили небывалый пир в селе Карл Маркс. Все было в изобилии. Афанасий Кириллович и Екатерина Сергеевна купили лучшее платье, которое смогли найти. Это было первое чудесное платье Валерии, и досталось оно родителям не без труда. Сначала простояли в очереди, несмотря на инвалидность Афанасия Кирилловича. Даже не посмотрели на то, что он ветеран Великой Отечественной войны, даже лязг медалей на парадной форме, которую Афанасий Кириллович надел по такому случаю, не остановил обезумевшую очередь. Такое поведение людей было вызвано дефицитом подобных товаров. А купленное платье и вовсе имелось только в одном экземпляре, поэтому Афанасию Кирилловичу ввиду сложившейся ситуации – праздника дочери, который случается раз в жизни, а может, и из-за нанесенной обиды был вынужден обратиться к высокопоставленным лицам, чтобы вышеупомянутые лица помогли ему в покупке платья. Разумеется, пришлось воспользоваться дружескими связями военных лет, но, несмотря на это, Афанасию Кирилловичу все равно пришлось выложить кругленькую сумму. Когда Афанасий Кириллович получил платье, он был словно ребенок, которому отец, после долгих запретов матери, все же купил мороженное. Он был доволен тем, что его труды на войне дали ему привилегии, что его жертва не осталась забытой и позволила ему проучить бесстыдных наглецов, которые готовы были лечь костьми, лишь бы преградить путь победителю. Положение омрачилось тем, что размер оказался в два раза меньше, чем нужно и платье пришлось Валерии в обтяжку. Пришлось искать умельца, который смог бы привести его в соответствие фигуре. Это оказалось тяжелее, чем приобрести платье, но в последний момент все разрешилось, и человек нашелся. В свою очередь, и Арсен Касенович не пожалел на предстоящее событие трети своего имущества – стада, состоявшего из пятидесяти баранов, тридцать из которых он обменял на превосходные золотые серьги ручной работы с орнаментом на кыргызский лад по краям и с жемчугом посередине. Остальные двадцать баранов плюс некоторые сбережения были потрачены на сладости, подарки и другие мелочи, в том числе и на дорогу из села Бостери до села Карл Маркс. Ритуал провели с помпой, устроили настоящий праздник. Делали шумиху не без умысла. Товарищи преследовали цель возвестить о том, что Валерия – красавица, которой нет равных, помолвлена, и пытаться покорить ее сердце уже нет смысла. Тилек и Валерия за короткий день, проведенный вместе, успели понравиться друг другу, до такой степени, что даже после расставания они не переставали верить в великую любовь до самых седин. До такой степени, когда вера шепчет каждому из влюбленных, что им суждено быть вместе всю оставшуюся жизнь. В первые месяцы разлуки каждый из них тосковал по другому, плохо ел и плохо спал. Они не понимали, почему нельзя быть вместе немедленно, прямо сейчас. Ведь весь люд, ради которого соблюдаются все нерушимые испокон веков правила, видят, что они счастливы. Ведь все видят, что они вместе парят в небе, перепрыгивая с одного облака на другое, силясь поймать свое счастье. Ведь шепчется народ, что они не могут скрыть своего внутреннего волнения, держатся за руки, наслаждаются обоюдной близостью. Не доказательство ли то, что от взаимных прикосновений их души млеют?.. И это все звучало, отдаваясь эхом, в каждом из влюбленных. Не будет лишним сообщить читателю, что Тилек и Валерия разделяли обоюдное недовольство тем, что родители принуждали их подчиняться традициям, обычаям и глупым человеческим правилам, разделившим их берега. Но ни один родитель не спешил спасать свое чадо. Уже будучи мудрыми в любовных вопросах, они пытались сократить свободное время детей, заняв их чем-нибудь другим, чтобы те не опережали события, но безуспешно.XII
Время шло. Валерии уже исполнилось семнадцать лет, а она виделась со своим суженным всего лишь семь раз, по разу в год. Но за это время успела привязаться к Тилеку, а тот сумел доказать, что предан только ей. Мысль о том, что она – будущая супруга Тилека, не без помощи ее буйной фантазии и умения абстрагироваться, глубоко проникла в сознание Валерии. Мечты о счастье с Тилеком, словно волны, несли ее, и, купаясь в них, она в своем воображении рисовала картины, где она – заботливая мать и любящая супруга, занятая с утра до ночи хозяйством и детьми, а он – передовой государственный служащий. Ей представлялось, что его работа не даст им часто видеться, но, вопреки всему, она готова была это пережить и привыкнуть к трудностям, если вознаграждением станет сама возможность любить. Валерия была уверена в том, что Тилек ниспослан ей свыше и что она разделит свою жизнь только с ним. Она искренне любила Арсена Касеновича как отца и еще сильнее – Тилека как супруга. Тилек был одним из первых обожателей Валерии, которые были восхищены ее красотой до сумасшествия. Он любил ее безраздельно, всепоглощающе. Тилек был единственным сыном, и уже с юных лет ему приходилось помогать отцу по хозяйству. Большую часть своей жизни он провел в горах, присматривая за скотом. Он не понаслышке знал про голод, холод и опасности, свойственные чабанскому ремеслу. С возрастом его кожа загрубела, а трудности закалили характер. Как и все чабаны, Тилек не раз был заложником своих мыслей. Когда скотина стоит на откормке в предгорье, чабану стоит забраться на гору – и все стадо как на ладони. Остается лишь сидеть и думать думу свою, да поглядывать изредка за животными – богатством, которым живут люди в здешних краях. Эти минуты Тилек всегда проводил плодотворно. Размышлял, как сохранить и приумножить скот. Думал о мероприятиях, которые нужно провести, чтобы не замерзла скотина и чтобы пройти зиму без потерь. Не раз обдумывал проблему волков. Но его волновали в основном вопросы благополучия семьи и укрепления хозяйства – до тех пор, пока он не увидел Леру. Один день, проведенный с нею, изменил все. Тилек негодовал от того, что ему нельзя жениться прямо сейчас и забрать Леру к себе домой в село Бостери немедленно. Он очень любил отца, но невольно злился на него, потому что тот был не в силах устроить немедленный переезд Валерии. Глупая, необоснованная злость присуща подросткам и кроется в их бессилии, отсутствии возможности повлиять на ход событий. Это один из капризов ее величества жизни, когда события складываются не так, как хочется тебе; когда твои старания тщетны, а все попытки поколебать равнодушные весы судьбы не удаются. Злость Тилека, причину которой он и сам не мог объяснить себе, перешла в тупую, щемящую тоску по Лере. Он стал рассеянным – роскошь непозволительная в чабанском деле. У него стал пропадать скот. Не то чтобы нападения волков участились, скорее их попытки чаще увенчивались успехом. Валерия стала виною происходящих с Тилеком перемен. Он начал грезить ею. Тилек лепил ее в своем воображении, четко нанося каждый мазок, бережно выводя каждую линию ее существа. Когда он мысленно заканчивал изваяние Валерии в полный рост, подходил к своему творению и обнимал так крепко, что оно лопалось, разлетаясь радужной глиной во все стороны. Он рисовал картины, где совершал ради Леры подвиги, жертвуя собой, отдавал свою жизнь, спасая ее. Но по возвращении в реальность Тилек начинал грустить. Проницательный Арсен Касенович объяснил сыну, что это – естественная реакция мозговой деятельности. И заверил, что всё это временно и обязательно пройдет, также добавил, что и с ним происходило то же самое, когда он встретил его мать. Это немного отвлекло Тилека от тоски по любимой, но взамен пришли грустные воспоминания об умершей матери. Тилек унаследовал от отца его суровый нрав и характер, помогавший достигать цели, даже когда это казалось невозможным. Эти черты, проявившиеся у Тилека еще в юном возрасте в делах, касающихся хозяйства, весьма радовали Арсена Касеновича. Многих удивляло невероятное внешнее сходство Тилека с отцом: лицо с выдающимися скулами, острый подбородок, нос с горбинкой, тонкие губы, высокий лоб, большие, длинные уши, тонкая шея, густые и кудрявые черные волосы. Он был высок ростом. Имел худощавое, но довольно крепкое тело. Развитая мускулатура позволяла ему перебросить барана через ограду. И, несмотря на постоянно обветренные губы, обгорелые нос и щеки, он был очень привлекательным молодым человеком. Его сдвинутые от постоянных раздумий брови делали его брутальным. Так говорили первые девчата села, которых он видел несколько раз в год и которые были готовы пойти за ним на любую гору и остаться там с ним навсегда. Возможно, так опрометчиво решить свою судьбу девушкам помогали очертания лица Тилека, свидетельствовавшие о его готовности на отчаянные поступки и подвиги. Арсен Касенович и Афанасий Кириллович после долгих разлук, рассказывая друг другу о состоянии своих детей, не могли нарадоваться их большой и искренней любви. Дети и вправду, учитывая высокий рост Валерии, которому Тилек соответствовал вполне, опережая ее на полголовы, составляли прекрасную пару и очень хорошо смотрелись вместе.XIII
Пришедший в негодование и, вместе с тем, недоумение Арсен Касенович долго не мог решиться рассказать о случившемся Тилеку, опасаясь, что сын может заболеть. В свою очередь, родители Валерии, в частности Афанасий Кириллович, не сразу рассказали о случившемся Арсену Касеновичу, дорогому другу семьи. Они не могли найти подходящих слов, которые позволили бы в полной мере, но в то же время деликатно, без потери лица, описать историю, поразившую их, будто удар молнии. Был обычный июньский вечер. Тучи, принесшие дождь, уже спешили скрыться из поля зрения. После прошедшего дождя, духоту, стоявшую без малого три недели, сменила приятная свежесть. В этот день Афанасий Кириллович, направляясь с работы домой, крутя своей единственной рукой руль трактора и ею же прикуривая папиросу, пребывал в небывало приподнятом расположении духа. Когда он въехал на улицу, где проживал, солнце било ему в глаза, заливая кабину трактора ярким светом. Привычный смех ребятишек, играющих на улице, доходил отголосками до его уже по-старчески слабого слуха. Одним словом, день протекал, как обычно, и ничего не предвещало беды. Подъезжая к дому, Афанасий Кириллович, по заведенному порядку, просигналил, давая детям знать, что нужно открыть ворота. Это были старые деревянные ворота синего цвета с основанием, вкопанным в землю. Со временем земля под тяжестью трактора осела, и ворота накренились назад. Если открыть створки и не придерживать их, они вновь закрывались. И без посторонней помощи въехать во двор на тракторе было уже невозможно. Как правило, учитывая разделение обязанностей в семье, эту функцию выполняли сыновья Антошка и Гришка, которые открывали и придерживали ворота до тех пор, пока трактор не въедет во двор. С учетом их возраста – по двенадцать лет – делали они это с энтузиазмом. И Афанасий Кириллович был немало удивлен, когда никто не выбежал встречать отца семейства, несмотря на неоднократные призывы с его стороны. Простояв несколько минут, он заглушил двигатель и оставил трактор перед воротами. Вошел во двор через дверь, расположенную в правой створке ворот и в этот день распахнутую настежь. Мелочи жизни, как это обычно бывает, сменили его чудесное настроение на несколько раздраженное. И он вошел домой, не снимая грязных сапог, рассчитывая сразу же выйти обратно. В доме он увидел сидевшую на табурете и опершуюся спиной о стену Екатерину Сергеевну с листком бумаги в руках. Та не заметила прихода мужа; сидела неподвижно и просто смотрела в пол. – Слышь, Сергеевна! Ты там случаем не стихи сочиняешь?! – громко захохотал Афанасий Кириллович, подходя, чтобы поцеловать супругу. – Проза. Вот только не моя… Дочери твоей, Леры, – не смея поднять глаз, с чувством щемящей тоски, но и с твердостью в голосе, Екатерина Сергеевна положила на стол скомканный и чуть мокрый от слез исписанный листок. – Ай да молодец дочурка моя, вся в отца! – воскликнул Афанасий Кириллович и все время, пока с жадностью расправлял смятое письмо, не сводил глаз с Екатерины Сергеевны, чувствуя, что что-то тут не так. Затем он прочел следующее:Дорогие мои Папа и Мама, я писала это письмо более двух недель и все же не смогла найти слов, чтобы оправдать мой поступок. И, тем не менее, я прошу вас меня простить и поверить в то, что со мной все будет хорошо. Зная, как вы любите меня, я молю Бога, чтобы мой поступок, который вызовет боль в ваших сердцах, не отнял ваше здоровье. Очень прошу вас не переживать за меня. Я сильно подвела дорогих мне людей, и, несмотря на уже принятое мною решение, эта мысль не дает мне покоя. В свое оправдание, да и в ваше тоже, прошу показать это мое письмо Арсену-байке, которого я люблю как отца. Я более чем уверена, что его боль будет не меньше вашей, и, будучи непростительно виноватой, я глубоко прошу прощения у него. Тилек, о мой Тилек, прости меня… Прости за надежду, за несбыточные мечты… Ты чудесный, нежный, умный джигит15, и я просто недостойна тебя! Я уверена, что на мое место придет девушка, которая окружит тебя вечной, неугасающей любовью. Когда я закрываю глаза, предо мной предстает картина, где ты и она, расплываясь в улыбках, скачете на лошадях по предгорью близ твоего дома. Я вижу будущее, в котором после вашего ухода люди сложат о вас легенды. Я слышу грустные звуки комуза и голоса, воспевающие красоту вашей любви – любви, которой будут восхищаться люди всего мира. Я слышу бессмертные песни о любви, сияние которой неподвластно забвению… Мои любимые братья Антошка – нос картошка и Гришка – наглая мышка, наказываю вам должным образом следить за родителями и помогать им во всем. По приезду проверю, а в случае чего не прощу ни за что и защекочу до смерти. За меня не волнуйтесь, ведь вы меня уже всему научили. Уезжаю не одна, но имени жениха пока раскрыть не могу. Куда уезжаю – тоже сказать не могу по просьбе моего жениха, скажу лишь, что буду рядом. За свадьбу не сердитесь, как обустроимся, обещаю пригласить. Остального сейчас сообщить не могу, по возможности буду писать. Очень всех вас люблю, прошу меня простить и не винить. Надеюсь увидеться в скором времени. P.S. Пишу письмо вынужденно, ибо не смею с вами открыто спорить. В последних разговорах с папой я ощутила себя вещью. Мысль, что я уже семь лет принадлежу человеку, который заплатил за меня, убивает меня. Моя судьба с юности была вами предопределена, но я не хочу так… Меня пугает неизвестность, но она же дает мне надежду на лучшее. И, улетая из родного гнезда, я держу курс к неизведанным берегам в надежде найти там свое счастье. Целую, ваша Лера.
– Это… Это что же… такое? Какая свадьба?.. – Афанасий Кириллович шлепал губами, словно рыба в аквариуме, силясь сдержать нахлынувшие на него чувства, и, наконец, его прорвало: – Что за проклятый жених?! Кто он?! Откуда взялся?! Куда увозит?! – Вглядываясь в письмо, он будто сам себе задавал вопросы. Афанасий Кириллович, вновь и вновь перечитывая строки, пытался понять, что же толком произошло. Он тяжело опустился на свободный табурет напротив Екатерины Сергеевны. И через несколько минут выронил письмо из бессильно повисшей руки… Его взгляд остановился на цветке, изображенном на покрывающей стол скатерти. Афанасию Кирилловичу была известна теория о том, что дочери всегда ближе отцу. Он ощущал ее правдивость на протяжении всей своей жизни, с момента первых шагов Валерии и вплоть до ее побега. Он не имел ни малейшего понятия, где она сейчас и с кем. Афанасий Кириллович силился, но не мог ответить себе, за что она так поступила с родителями. В его голову никак не приходили мысли, что в этой ситуации можно предпринять. Он был подавлен и растерян. Страх потери дочери захватил всецело его существо, а неизвестность, в которой Валерия их оставила, заставила сердце учащенно биться. Афанасий Кириллович, временами покашливая, стал тяжело дышать. Все его попытки успокоиться и разобраться, чтобы понять природу происшедших событий, принять верное решение, окончились крахом. Не исключено что Афанасий Кириллович просидел бы так, сокрушаясь в попытках найти ответы на свои вопросы, до вечера завтрашнего дня, если бы не охватившая его неконтролируемая ярость. Он встал так, что табурет опрокинуло. Его брови сдвинулись к переносице, лицо свела судорога, все тело затряслось. Он будто собрался в последний бой, который должен был решить исход всей войны. Глядя на жену, все это время молчавшую, Афанасий Кириллович сквозь зубы процедил: – Ты знаешь жениха?! – Но Екатерина Сергеевна по-прежнему молчала. Афанасий Кириллович, в нетерпении подойдя к ней, жестко схватил ее за правое плечо и прорычал: – Отвечай!!! – Нет, не знаю, ничего не знаю! О горе мне, не уследила! Позо-о-ор!.. А-ай, Леронька, позо-о-ор… ты, доченька, нашему дому принесла! – упав на колени, рыдая во весь голос, Екатерина Сергеевна вцепилась в брюки мужа. – Когда письмо нашла? Как долго ее уже нет дома?! Отвечай!!! – ревел Афанасий Кириллович, но Екатерина Сергеевна была не в состоянии ничего объяснить. Афанасий Кириллович, силясь высвободиться из объятий жены, нечаянно толкнул ее наземь. Не обращая внимания на упавшую супругу, он решительно удалился по коридору и скрылся в дверях спальни. Екатерина Сергеевна, не переставая плакать навзрыд, попыталась встать, но сил ей хватило лишь на то, чтобы опереться о стену. В момент, когда ей удалось сесть, Афанасий Кириллович уже шел по коридору обратно – с двуствольным охотничьим ружьем. Вид мужа вызвал у Екатерины Сергеевны еще большее потрясение. Она снова изо всех сил попыталась подняться, но, обессиленная, рухнула на пол. Протянув руки вслед уходящему Афанасию Кирилловичу, она с трудом не то прокричала, не то прохрипела: «Стой! Прошу, не надо… Афанасий!..» После чего потеряла сознание. Афанасий Кириллович, выходя издома, находился в той степени гнева, когда человек уже просто теряет всякий рассудок. Он не понимал ни того, что говорит, ни того, что делает. – Вот так воспитали! Ай да молодцы!.. Неблагодарная, инакомыслящая! – кричал самому себе Афанасий Кириллович. – «За свадьбу не сердитесь», вы поглядите-ка на нее, убить тебя мало! Погоди у меня, зараза такая! А ведь ты права, Катюша, – позор нашему дому! А позор только кровью смывается! – Он поднял налитые кровью глаза и принял стойку смирно. – Ну ничего, я сейчас эту сволочь навсегда порешу… а ты, Катюша, не грусти, жди лучше жениха, он-то и будет мыть стены нашего дома кровью нашей дочери! Сейчас, сейчас… Надо все подготовить, тряпку найти ему, не пристало заставлять жениха ждать… Тряпка, тряпка… Да где же ты там лежала?! – ничего не соображая, в бреду суетился Афанасий Кириллович, громыхая в сарае. Найдя тряпку, он сунул ее в карман, схватил ружье и быстрыми шагами направился к трактору. Дойдя, прислонил к заднему колесу ружье, открыл дверь, снова взял оружие и попытался было закинуть его на сидение в кабине, но рука перестала слушаться. Ее еще дома начало будто жечь изнутри, но сперва он не придал этому значение. Жжение быстро перешло в шею. Тело покрылось потом. Затруднилось дыхание. Афанасий Кириллович побледнел. Голова начала резко болеть и одновременно кружиться… И вот, возле трактора, после нескольких попыток закинуть ружье на сидение, грудь Афанасия Кирилловича будто пронзила стрела, и он без чувств упал на землю.
XIV
Для полноты картины считаем необходимым описать предшествующие события. В тот злосчастный день у Екатерины Сергеевны выдался выходной. Несмотря на усталость, накопленную с годами от надрывного труда, выспаться ей не удалось. С течением времени у людей, в силу специфики деятельности, которой они занимаются, вырабатывается присущий им биоритм, так сказать, внутренние часы. Удивительное свойство человеческого организма на уровне подсознания адаптироваться к образу жизни, который мы ведем, и ко всему, что нас окружает. Оно-то и заставило Екатерину Сергеевну проснуться спозаранку и более уже не засыпать. День был свободным, и планов, как его провести, Екатерина Сергеевна не составляла. Она привыкла всегда работать, поэтому выходной казался ей пыткой. Она не знала, чем занять себя в какое-то чудом появившееся свободное время. Не знала, куда себя деть и что бы еще сделать. В душе она желала, чтобы этот день поскорее закончился и наступил завтрашний рабочий день, который подарит ей возможность вернуться туда, где она нужна и где она точно знает что, как и когда делать. Час, проведенный в раздумьях, чем бы таким заняться, привел к тому, что она стала заложником своих мыслей, которым проиграла. Наступила хандра. Ей стало не по себе. Ее начали обуревать совсем нехорошие думы. Они – как короткий ролик, воспроизводимый нашим мозгом, то есть нами. Но большинству из смертных сюжет, который развивает наш мозг, неподвластен. Именно так и случилось с Екатериной Сергеевной. Ей все казалось, что она попадает в автокатастрофу, что ее с позором выгоняют с работы, что она падает и долго не может подняться. Она поймала себя на мысли, что это гнетущее чувство тревоги, против ее воли, возрастает, и она не в силах избавиться от него. Ее инстинкты подсказывали ей, что она нуждается в чрезвычайно деликатном обществе. Через пять минут братья-близнецы уже бежали к Алине Сарыгаевне – подруге Екатерины Сергеевны со школьной скамьи, которая последние две недели напрашивалась к ней в гости. Алина Сарыгаевна жила на соседней улице. Окна ее дома и ворота выходили на своего рода неформальный автовокзал – место, где водители организованно поджидали пассажиров. Дом у нее был совсем маленький, выстроенный из самана еще до Великой Отечественной войны, поэтому она почти всегда, особенно летними днями проводила время на улице. Ее участок, как почти и у всех в поселке, был обнесен деревянным забором, выкрашенным в темно-зеленый цвет. При выходе со двора на улицу, справа находилась скамейка, расположенная в тени могучего тополя. Дом Алины Сарыгаевны и еще несколько домов стояли на пригорке. «Автовокзал», расположенный напротив, метрах в пятнадцати, и все подъездные пути были как на ладони. Эта скамейка и вынужденная, по инвалидности, безработица, а также одиночество выработали в Алине Сарыгаевне невероятную внимательность к деталям. Бывало, целый день напролет, вроде как не отвлекаясь, она вяжет свитер своему сыну, а спроси ее о чем – припомнит малейшую деталь, промелькнувшую в поле ее зрения. Сын Алины Сарыгаевны уехал на заработки за границу и пропал без вести. Вот уже пятый год Алина Сарыгаевна с утра до ночи сиживала на скамье, томясь в ожидании его появления. Искать сына у нее не было ни сил, ни возможности. Единственное, что она могла, – это лелеять надежду на то, что ей хватит уготованного времени, чтобы дождаться. А уж он ее не бросит, в этом она не сомневалась. Скамейка стала ее тюрьмой, а свитер – возможностью скоротать срок. Если бы не крошечная пенсия, Алины Сарыгаевны вообще бы уже не было на этом свете. Одна из многих сестер несчастья – судьба-злодейка пять лет назад накинула свои зверские сети на эту бедную женщину и по сей день потешалась над ее мучениями. Не давала покинуть этот свет, подбрасывая тот минимум, который позволит ее очам, хоть и с трудом, но на утро открыться. Хранила, чтобы обречь на страдания. Воскрешала, чтобы снова подбросить крошечный спасительный кусочек хлеба, на который, не щадя, намазывала печаль, горе утраты, и в то же время посыпала сладкой надеждой и бесконечным ожиданием. «Автовокзал» стал театром Алины Сарыгаевны, а скамейка – местом в партере, с которого видна вся сцена, и восседающий на ней есть лучший актер, безропотно отдающий все силы в пьесе под названием «Казнь». В половине первого дня дома у Екатерины Сергеевны было все готово, чтобы встретить доброго гостя. Стол накрыт на две персоны, в общем, для обычного обеда. Но, несмотря на это, дабы уважить соседку, Екатерина Сергеевна постаралась на совесть. Все было сделано так, чтобы Алина Сарыгаевна не заметила жалость по отношению к себе. На столе можно было увидеть четыре очень красивые хрустальные вазы, узоры которых в нескольких местах были столь затейливы, что создавали впечатление ручной работы. В две из них было налито малиновое варенье, в остальные – мед. Сахар был насыпан в обычную металлическую чашку, за отсутствием более пригодной посуды. Буханка хлеба нарезана и уложена с левого края на столе. В центре стояла кастрюля с борщом. Уже в четверть второго Алина Сарыгаевна, находившаяся в хорошем расположении духа, сидела в гостиной комнате, неспешно смакуя малиновое варенье с чаем и беседуя обо всем, что накопилось в их непростой женской жизни. – Катька, родненькая, спасибо тебе большое, что уважила бедную женщину, – как бы между прочим, но искренне проговорила Алина Сарыгаевна. – Да на здоровье, на здоровье… Брось ты благодарить… Эти любезности… Что мы с тобой, в конце концов, чужие друг другу люди, что ли? – поругивала с любовью гостью Екатерина Сергеевна. – Ты лучше о себе, своей жизни расскажи. – Я бы и рада, да вот только ничего радужного в ней не найдешь… – Алина Сарыгаевна на пути к Екатерине Сергеевне дала себе слово: что бы ни случилось, не омрачать обеда, но, учитывая одиночество и состояние, в котором она находилась все эти годы, это оказалось выше ее сил. – Ты говоришь, жизнь? Ее не стало, когда сын оставил свою мать… Все тем же горем живу… Ты ведь – да и весь поселок знает об этом… Он уехал на заработки, а мое богатство приуменьшил… Лишил очей моих отрады, которою был… Вот и сижу целыми днями, слежу за автобусами, лелея надежду, что однажды – не сегодня, так завтра из дверей выйдет сын мой и крикнет издалека: «Мама!», в мгновение ока окрасив мою жизнь и мир вокруг разноцветными красками. Или же смерть постучится в двери мои и крикнет: «Пора!»; и конец мучениям. – Увидев опечаленное состояние, в которое пришла Екатерина Сергеевна от услышанного, Алина Сарыгаевна резко сменила тему: – А борщ у тебя отменный, как всегда! Кстати, рецепт ведь обещала? Все не раскроешь, и правильно… Не дело, если у каждого он будет вкусный, а так хоть ценить будут твое приглашение, напрашиваться и ждать, чтобы борща откушать, – улыбнулась она. – Ты уж извини, Сарыгаевна, дорогая, что так долго не могла пригласить, сама знаешь – работа у нас, как у волков жизнь. Вот выдался выходной, так сразу тебя и позвала, сама соскучилась. Эх, вот бы, как у людей, – в неделю раз выходной, представляешь, Сарыгаевна, в неделю раз бы виделись, а не как сейчас – раз в полгода, да и то по праздникам! Теперь, когда уж еще выдастся выходной, не знаю, – притворялась Екатерина Сергеевна, чтоб не обидеть гостью. – А вот с сыном твоим, конечно, очень печальная история, прямо душу разрывает… Так и нет от него весточки? – Да откуда уж там… Ни звонка, ни строчки, ни каких-либо известий… Как сказал его товарищ, с которым он ездил на заработки в Ростовскую область, в Российскую Федерацию, и который его же впоследствии по моей просьбе и искал: «Исчез бесследно». – Товарищ? Это какой такой товарищ? – удивилась Екатерина Сергеевна, которая была плохо осведомлена обо всех подробностях истории, случившейся с сыном Алины Сарыгаевны. – Так ведь Мухтарчик мой уехал с сыном Каганского Владимира – наш одноклассник, помнишь? В начале села дом у них еще такой, с синими окнами, воротами и забором на новый лад, который они продали в прошлом году Шаршеновым, помнишь? – Ах, да припоминаю! Так ведь, насколько я знаю, не было у него сына? – Так я тоже так думала, да вот только есть, оказывается… Сергеем зовут. Он приезжал раньше временами, навещал отца. Пока не переехал сюда жить насовсем. Устроился на лодки рыболовом, где Мухтарчик мой работал, вот и сдружились, прямо не разлей вода стали. Да вот только месяца через три приходит Мухтарчик и говорит: «Мама, я уезжаю ненадолго, на заработки, с Сережкой». Как в воду глядела, предвидела душа моя материнская предстоящие муки! Ну я и не соглашалась, доходило до того, что ругались мы неделями… Ах, чувствовало мое сердце, да еще это слово «ненадолго» так и бьется во мне, отдается бесконечным эхом и никак не вылетит, не оставит в покое! Но не смогла я его остановить… Вот жил ведь спокойно до этого Сережки, а как он приехал – Мухтарчик как с цепи сорвался: «Мама, живем мы с тобой в нищете, ты посмотри, какой дом у нас, развалится скоро»; «Мама, надо что-то делать, как-то исправлять свою жизнь, брать в руки свою судьбу»; «Мама, ты ведь самая лучшая у меня, вот увидишь, как приеду с карманами, набитыми деньгами, так мы с тобой такой дом построим, в который не стыдно будет ни гостей позвать, ни невесту привести» … С тем и уехал. Год без вестей, два. К Каганскому ходила, он в таком же положении, как и я, ничего не знает. А на третий год приезжает его сын Сергей, весь такой чистенький, опрятный – прямо до тошноты, в белом костюмчике в полоску, будто на праздник пришел, и говорит, что работали все эти годы на угольной шахте. Затем якобы он, Сергей этот, заболел тяжело и за отсутствием больниц, способных вылечить, его отправили на юг Российской Федерации, так сказать, на лечение. А когда воротился, Мухтарчика уже не было. Коллеги сказали, что уехал на север с начальством, которое, к слову, тоже как в воду кануло. Так и пропал мой Мухтарка… И ни дома, ни невесты… – Алина Сарыгаевна всхлипнула, а когда Екатерина Сергеевна, подойдя, обняла ее, не удержавшись, по-настоящему горько заплакала. Екатерина Сергеевна тоже прослезилась. Но чуть погодя обе успокоились. Алина Сарыгаевна первой нарушила молчание: – Ты уж прости, я не… – не закончила она. – Нет-нет, это ты меня прости! Я во всем виновата, не стоило поднимать эту тему. Знаю – много лет прошло, да вот только любовь к детям не имеет срока давности. И тебе всегда будет больно, несмотря на то, с каким ты достоинством держишься. – Ты права… а ведь какой борщ у тебя вкусный! – снова заплакав от услышанного, уже прямо, чтобы не казаться жалкой, попыталась сменить тему Алина Сарыгаевна. – Ну, успокойся, хватит, я тебе говорю, а то я сейчас тоже снова заплачу… Лучше вот что: ты почаще к нам приходи. Коли меня не будет, Лерка, знаешь, какие мясные пироги готовит? Да и не только пироги, сладости разные. – Да, я слышала про ее вкусности, уж никак легенды про них пошли, – вытерев слезы и улыбнувшись, сказала Алина Сарыгаевна. – Да и не только про вкусности, – подмигнула она Екатерине Сергеевне. – Ты это про что? – Ну, если хочешь, притворяйся, а я все равно никому бы твой секрет не рассказала, – снова подмигнула Алина Сарыгаевна. – Я не понимаю, про что ты говоришь, расскажи уже скорей, – в искреннем недоумении вопрошала Екатерина Сергеевна. – А джигит ее видный парень, ну прям очень. Высокий, плечистый, рыжие волосы, а сам светлый, как принц из сказок! – улыбалась Алина Сарыгаевна, довольная своими, как она думала, тонкими комплиментами. – Вот, Сарыгаевна, пришла бы тогда на праздник сватовства и не гадала бы сейчас, какой он из себя! Ах, эти слухи, слухи, что же они делают с действительностью? Вот как будто платят людям за то, что они распускают их. А, впрочем, так и есть, он плечист, высок, да вот только он совсем не принц – он сын чабана, волосы у него черные, как смола, и сам он смугл, почти как арап, – и Екатерина Сергеевна от всей души рассмеялась сказанной ею же шутке. – Ну, представила?.. – Да брось ты, Катюша, все до последнего правду кроешь! Ну, воля твоя. Знаю, что без надобности не обидишь. На праздник, сама знаешь, по какой причине не пришла – болела. А жениха все равно своими глазами видела, сегодня на «автовокзале» до твоего приглашения сидела на скамейке и видела, как он увозит ее. Знаю, древняя традиция у них такая – невесту красть. Не первый день здесь живу. А ведь молодцы, берегут традиции! А мы свои традиции почти утратили, оттого что стесняемся их, не ценим, не бережем, не дорожим… А ведь в них наше наследие заключено! Да и самих нас вон как раскидало. – Аха-ха, Сарыгаевна как скажешь тоже! – смеялась Екатерина Сергеевна. – Есть такая у них традиция – да вот только заранее договорено было, что с рук заберут невесту. Кстати, этим летом, но позже, в конце. А ты сегодня видела ее поездку на картошку, она ведь окончила школу в этом году, и класс ее едет на природу. Она накануне, при мне, спрашивала дозволения у Афанасия, – продолжая временами посмеиваться, рассказывала Екатерина Сергеевна. – Так ведь Леронька за руки держалась с этим джигитом, который вместе с ней в автобус сел, вот я и подумала, что любовь, – тоже улыбнулась Алина Сарыгаевна и с задумчивым видом продолжала: – К тому же из тех, кто садился в автобус, их только двое было молодых, остальные взрослые. Что же они, только вдвоем на природу поехали из класса? Да и маршрут автобуса знаю, там пятьдесят километров по грязи, и нет там никакой природы. – Да сейчас такое время, сколько не бейся, все равно не уследишь за нравами молодежи. Вот мы с тобой вверх поехали бы, повыше, где трава, чисто и свежо, где душа и мозги отдыхают, а им, может, грязь, пыль и выхлопные газы подавай. Другие они, быть может, в том наша вина? А может, мир виноват? Его уклад жизни, который все быстрее становится, его машины, техника эта, прогресс… Меняются взгляды, интересы, развлечения. Эх, скучаю по старым временам, а к новым не могу никак привыкнуть. Да и привыкнешь только – опять что-то меняется, вот и привыкай снова и снова, и не видно конца этим изменениям! И время не на нашей стороне, его ни остановить, ни воротить и ни ускорить… Вот вроде вчера только родила, а уже замуж, в другой дом уходит, представляешь? Так и не успела ничему толком ее научить, ну ничего, муж научит, а не он, так жизнь научит! – Ты не переживай, Сергеевна, время все перетрет; научится, привыкнет, куда денется? Там глядишь, опытной станет и сама сориентируется, как дальше жить, чему быть, а чему не быть… Главное, чтобы у Бога в милости была! А в немилость попадет – так он на награды добрым людям скуп. Хоть меня взять, всю жизнь праведно жила, даже мыслей не было постыдных, веру свою до последнего как зеницу ока хранила. А он что? В награду горем наградил, дай, думает, посмотрю, насколько вера ее сильна. Да вот только перешел черту, и чашу пустую разом переполнил… Столько лет прошло, с ним давно распрощалась, а наказание его – надежда, в груди моей все гнездится, и ничего не могу с этим поделать. А ведь надежда – эта эмоция, которая спасает по всему миру столько людей, помогает им не сдаваться в ситуациях, когда кажется, что все уже потеряно! Надежда, оправдывающая ожидание, явилась для меня проклятием, которое убивает изнутри. За что он так со мной? Зачем надежду вселил в меня, когда я больше всего на свете жажду сдаться, избавиться от нестерпимой боли?! Как он не поймет, что я давно молю о пощаде? За что шлет он на меня столь невыносимое испытание?.. Чем же я заслужила такую судьбу: одинокое сумасшествие, лишенное счастья увидеть внуков?.. – Алина Сарыгаевна едва сдерживала слезы. Временами голос ее обрывался. Она бы определенно не расчувствовалась так, если бы речь не зашла о внуках, которых она видела в своих снах, но которых еще не было наяву… Екатерина Сергеевна была растрогана до чрезвычайности. В ней взыграло чувство жалости, и глаза увлажнились. Она бросилась к Алине Сарыгаевне, крепко прижала ту к себе и, не переставая целовать, попыталась успокоить. – Ну-ну!.. Ах, бедняжка… Ох, уж эта проклятая жизнь! За что он так жесток с нами? Ах, Алинка, бедняжка моя… Держись, моя дорогая!.. Спустя минут пять и не без усилия с каждой стороны наступило тяжелое и неловкое молчание. Нужно отметить, что Алина Сарыгаевна, несмотря на горе и все сопутствующие ему пятилетние переживания, которые и стали причиной сегодняшней несдержанности, все же, как это обычно бывает чуть погодя, вскоре устыдилась своего поведения и даже возненавидела себя за проявленную минутную слабость. – Ты уж прости свою малодушную подругу!.. – извинилась она, искренне веруя, что обед испорчен окончательно и бесповоротно. – Не смей, не смей так говорить! Я тебе запрещаю, слышишь? О каком малодушии ты говоришь? Не дай Боже кому столкнуться с таким горем, никто не выдержит! Случись со мной такое, я бы померла на месте немедля… Или потеряла бы рассудок, когда ничто уже не волнует… Ах, за что так случилось? И ведь именно с тобой – с самой набожной, самой доброй и самой не заслужившей этого горя! Кругом ведь негодяи, воры, убийцы, преступники, обманщики, и заслуживших горе более, чем ты, полным-полно!.. Ах, ну за что так случилось? За что такая несправедливость?! Екатерина Сергеевна, заметив, что слова ее действуют не совсем в нужном русле, заставляя Алину Сарыгаевну еще более предаваться травмирующему душу настроению, попыталась сменить тему. – Ну, хватит, Алинка, довольно погрустили! Не будем более сегодня. Давай лучше чай пить с сайками, а? Сейчас принесу. – Екатерина Сергеевна быстро удалилась в другую комнату, где лежали булочки, и уже оттуда крикнула: – Сайки, знаешь какие? Прелесть! Свежей выпечки! Антошка с Гришкой с утра за ними бегали – так только к обеду вернулись, очередь, говорят, была чуть не тридцать человек. Ты смотри-ка, до сих пор тепло сохранили! Так, сейчас в булочницу сложим – и на стол… Алина Сарыгаевна не понаслышке знала про сайки, которые ей приносил по ее просьбе сосед Максим Погарович. Он-то и рассказывал, что идет за этими сайками очень рано, поскольку определенное время отведено на продажу: всего несколько часов, а затем – машина с продавцами уезжает далее, в другие села, и ни за какие деньги не остановишь. «Работники – молодцы, для них честь и долг перед обществом дороже. Если все такие будут, как эти ребята, страна с колен поднимется!» – говаривал Максим Погарович, оставляя на столе Алины Сарыгаевны горячие хлебобулочные изделия. Эти булочки готовились по новому рецепту в небольшой пекарне соседнего села. Раскрыл секрет и поделился им молодой человек, работавший там же. Он, в свою очередь, узнал рецепт приготовления этих самых саек от своих товарищей в Москве. Благодаря этому рецепту, сайки получались необычайно пышными и вкусными. Они быстро стали востребованными, и булочники обрели невероятный успех. Несмотря на любовь Алины Сарыгаевны к сайкам, она все же сочла нужным соблюсти этикет, требуемый приличиями: – Кать, не надобно, не утруждайся… Я ведь все равно уходить собиралась. – Она прислушалась, но ответа от Екатерины Сергеевны из другой комнаты не дождалась. – Ка-а-ать? Слышишь? Не надо, говорю, я борщом наелась досыта! Да и пора мне уж… Засиделась… Слышишь, Кать?! Но ответа снова не последовало, несмотря на то, что во второй раз Алина Сарыгаевна почти кричала. Зато спустя минуту послышался громкий звон разбившейся посуды. – Ка-а-ть?! Все хорошо?! – Алина Сарыгаевна начала волноваться, все еще дожидаясь реакции. Но поскольку ответом явилась тишина, гостья, заподозрив неладное, встала и прошла в комнату, в которой находилась Екатерина Сергеевна. У открытой стеклянной двери шкафа для посуды она увидела Екатерину Сергеевну, стоявшую к ней спиной и закрывшую лицо руками. На полу лежали осколки разбитой утвари, а рядом – смятый листок бумаги. Дальнейшие события развивались стремительно. Алина Сарыгаевна прочла письмо Валерии. Несмотря на последующий ужас, она все же принялась успокаивать глубоко потрясенную Екатерину Сергеевну. Имея собственный горький опыт расследований, Алина Сарыгаевна точно знала, как действовать. Она велела братьям-близнецам Антону и Григорию, возившимся с самоваром во дворе, незамедлительно запрячь лошадей и по мере готовности брички отправилась на «автовокзал» расспросить свидетелей и добыть любую информацию о случившемся. При этом наказала Григорию не отходить ни на шаг от матери и ничего у нее не спрашивать. Антон же отправился вместе с Алиной Сарыгаевной. Это был первый раз в жизни братьев, когда их разделили на столь долгое время. Екатерина Сергеевна осталась дома одна, не считая забившегося в угол и до смерти напуганного Григория. Ее обуревали горькие думы, на ум приходили всевозможные варианты исхода произошедшего. Она сидела на краю дивана, подогнув ноги, со сложенными руками и опущенной головой. Измученным взглядом она уставилась на ковер и силилась понять: как она позволила всему случиться? Почему она как мать не сумела уследить за настроениями своей дочери? Ее потрясенное сознание отказывалось верить в случившееся. Ей казалось, что все это сон. Непоколебимая родительская надежда нашептывала сердцу, что ее Леру еще можно отыскать и вернуть. Екатерина Сергеевна верила, что уехавшей на ее поиски Алине Сарыгаевне это непременно удастся. Ненароком она вспомнила слова Алины Сарыгаевны про Бога и его награды и спрашивала себя: за что же он так поступает с ней? В своем сознании несчастная мать тысячи раз задавала эти вопросы собственными устами, но по необъяснимой причине каждый раз ей слышался голос Алины Сарыгаевны. Екатерина Сергеевна вспомнила, какие жизненные тяготы сопутствовали ее жизни последние пять лет. Только сейчас она стала понимать степень горя, изменившее Алину Сарыгаевну, ее жизнь, ее взгляды, отношение к миру… Поняла все ее слова про проклятье, про то, что она умирает внутри… Екатерина Сергеевна невольно стала представлять себя на ее месте. И почувствовала страх за свою дочь, за здоровье мужа, за себя. Ощутила щемящую боль внутри себя, и интуиция ей подсказывала, что теперь ей предстоит жить с этой болью до конца своих дней… Вдруг она, будто ужаленная, вскочила с дивана и начала плакать навзрыд. Всё в ней бунтовало, не соглашалось с приговором пожизненной печали, который вот-вот должен был быть приведен в исполнение. Она кричала, размахивала руками как полоумная, била по столу руками и вырывалась из объятий Григория, словно пойманный зверь. До того Григорий молча сидел рядом. В ту минуту он больше всего на свете желал получить ответы на интересующие его вопросы, но, учитывая возбужденное состояние Алины Сарыгаевны, накричавшей на него, предпочел до поры до времени воздержаться от расспросов. Немного погодя Григорий пересел на пол напротив матери и пристально в нее вглядывался. Та молчала. Увидев ее пустые стеклянные глаза и погасший взгляд, у него по спине поползли мурашки. Он никогда еще не видел мать в таком состоянии, ему было очень не по себе. Григорий невероятно волновался, испугавшись за ее здоровье. Через некоторое время он понял, что вопросы, которые ему так хочется задать, действительно могут навредить. Ему ничего не оставалось, как только молча сидеть, подавляя свое любопытство. А когда Екатерина Сергеевна принялась бить руками по столу, Григорий, вскочив, вовсе остолбенел. Он потерялся, впрочем, на мгновение и далее действовал уже инстинктивно, пытаясь заключить мать в объятия, чтобы предотвратить опасность. При этом Григорий не замечал, что сам рыдает, даже более, чем мать, горькими детскими слезами. Он успокаивал мать и одновременно пробовал укротить ее силу (как нередко бывает у потерявших рассудок людей, у Екатерины Сергеевны наблюдался огромный прилив энергии). Временами Григорий, тяжело дыша, кричал: «Мама!», «Мамочка, ну перестань! Хватит! Это я, Григорий!», «Не надо, мама! Мама!!!». Так он изо всех сил, более двух часов, сражался с периодическими приступами, которые, начинались внезапно и непредсказуемо. После последнего припадка, она, обессилив, упала и придавила всем своим телом Григория. Тот попробовал подхватить ее, но под непомерной для ребенка тяжестью свалился вместе с матерью на пол. Издал отчаянный крик: «Мама! Что с тобой?! А-а-а!.. Очнись же!». Он решительно не понимал, что произошло, из-за чего мать так себя вела и из-за чего потеряла сознание. Екатерина Сергеевна лежала на полу с открытыми глазами, а Григорий, сокрушаясь, рыдал над ней, не зная, что в таких случаях делать. Вдруг в его голове промелькнула мысль о докторе, которого они с Антоном часто привозили по наказанию матери для отца, и Григорий в беспамятстве, не переставая плакать, выбежал из дому. К слову, доктор этот проживал на окраине села, и дорога к нему на бричке занимала более получасу, и почти всегда его приходилось столько же ждать – поскольку он нередко выезжал к больным, на место. Вполне вероятно, что Григорий не застал бы его дома, но об этом он в силу перенесенных потрясений не подумал. Спустя некоторое время Екатерина Сергеевна пришла в себя. Оглянувшись, она не могла вспомнить, что произошло с того момента, когда она сидела на диване. На ее зов Григорий никто не ответил, и она решила, что он убежал к соседям за помощью. В ожидании соседей Екатерина Сергеевна тяжело поднялась на ноги, подошла к зеркалу и начала приводить себя в порядок. Ей хотелось утаить правду и сказать, что просто стало дурно. Затем она продолжила ждать на диване, изо всех сил пытаясь отогнать мрачные мысли, которые так и лезли в голову. Ее сопротивление негативу можно было сравнить с оградой из железных прутьев – при том, что тяжкие думы текли сквозь нее, словно вода, и угрожали полностью поглотить. Ожидание затянулось более чем на полчаса. В этой битве время оказалось не на стороне Екатерины Сергеевны, и она постоянно пребывала в себе. В результате она совсем запамятовала про предполагаемый визит соседей. Она до сих пор не оставляла надежды, что случилось всего лишь недоразумение. Ей казалось, что произошла какая-то ошибка, что это всего лишь шутка ее дочери. Екатерина Сергеевна стала уверять себя в том, что она – мать, и что она хорошо знает свое дитя. Она убеждала себя, что Лера не могла поступить так с родителями, и в письме это явно можно угадать. «Письмо! Письмо!» – вскричала она вдруг, как когда-то Архимед прокричал слово «эврика». Быстро встав, побежала в гостиную комнату. На столе, рядом с кастрюлей остывшего борща Екатерина Сергеевна обнаружила оставленное Алиной Сарыгаевной послание дочери. Она взяла его и перечитала. Дойдя до кухни, села напротив окна, чтобы наблюдать за воротами в случае если ее предположение насчет соседей подтвердится. Вновь непроизвольно всхлипнула, прикрыв лицо руками, в которых все еще было письмо. Минут через десять ей не без усилий удалось успокоиться, но, впрочем, ненадолго. После небольшого затишья она снова находилась в рыдании и снова находила покой. Припадки сопровождались воспоминаниями о дочери, ее детстве, первых шагах, сказанных словах, ее рвении в хозяйстве, самоотверженной помощи всем членам семьи, ее понимании и любви к родным. Екатерина Сергеевна думала об этом маленьком существе, которое, зародившись в ее утробе и находясь так близко к сердцу, в конце концов предало ее. Думала о том, что же ждет ее кровинушку в жестоком и несправедливом мире. В конце концов Екатерина Сергеевна занялась самоосуждением. Она стала винить себя за то, что, как оказалось, плохо знала свою дочь. Не вела разъяснительных бесед с нею на жизненные темы, чтобы дочь могла разобраться, как все устроено и что, как и когда можно в этой жизни делать, а чего нельзя. Екатерина Сергеевна воочию увидела недостаток внимания к детям и времени, уделенного их воспитанию. «И все из-за тебя, работа! Сколько ты отняла у меня, а тебе все мало?! Теперь жизнь тебе моя понадобилась? На! Забирай!!! Чего же ты ждешь?! Сволочь! – мысленно восклицала она. – Будь ты проклята! Это ты во всем виновата! Ненавижу!!! Ненавижу тебя!!!» Екатерина Сергеевна возненавидела и себя за слабость, за близорукость, за то, что смотрела и не углядела. Она обвиняла себя буквально во всем. Посчитала, что именно работа стала семенем того древа, о которое разбился автомобиль ее жизни. Находясь в таком настроении, она, естественно, не заметила ни сигнальных звуков супружеского трактора, ни того, как в дом вошел Афанасий Кириллович.XV
Григорий, бедный мальчик, потрясенный до глубины души, добежав до дома, где жил доктор, весь в поту, задыхаясь, стал бить что есть мочи в ворота. Стучался, не жалея рук и ног, на что супруга доктора, привыкшая к подобным чрезвычайным ситуациям, ответила, что доктор на выезде у больного. Узнав адрес, который был знаком Григорию – он находился в двух километрах, – не щадя ног своих, посланник побежал дальше за помощью. Прошло уже более часа, а он все еще не добрался до врача. Возможность случая, когда бы доктор возвращался от больного по другому пути, нежели тем, по которому бежал Григорий, и вовсе не пришла в голову мальчику. А между тем вероятность такого исхода была велика… Состояние, в каком он оставил свою мать, обязывало его во чтобы то ни стало, пусть для этого нужно пожертвовать жизнью, как можно скорее найти доктора. И вот еще через полчаса, по случайному стечению обстоятельств, произошла долгожданная встреча, и вскоре оба уже ехали в бричке. Григорий, задыхаясь от волнения, рассказывал о случившемся и приговаривал: «Скорей, доктор, скорей!» Вдалеке, когда последний поворот вывел их на улицу, на которой располагался дом Богдановых, они увидели трактор. «Трактор! Доктор, это трактор отца!! Он уже дома!!!» – рычал Григорий. Видя чрезвычайное возбуждение бедного мальчика, доктор повиновался беспрекословно. (Позже он на основании своих наблюдений абсолютно верно диагностирует у Григория психическое расстройство и депрессивное состояние, для лечения которых выпишет кучу и тяжело действующих психотропных, и более легких успокоительных препаратов. Эти лекарства Григорию будет суждено периодически принимать в течение всей своей жизни. К слову, возможно, именно эти пережитые минуты станут причиной ранней смерти Григория, который уйдет из жизни на восемнадцать лет раньше, чем его брат-близнец Антон). Трактор правой стороной стоял к западу, а Афанасий Кириллович лежал с восточной стороны, именно поэтому спрыгнувший с брички Григорий, впопыхах вбежавший в ворота, не заметил отца. Доктор же, наскоро подвязав поводья к бричке, слезая, заметил ногу Афанасия Кирилловича. Обойдя трактор, увидел лежавшего на земле однорукого мужчину и сразу же признал в нем своего пациента, к которому не раз приезжал для лечения сердца. Специалист понял сразу: инфаркт. Убедился, что его подопечный жив и начал было искать машину для срочной перевозки больного в больницу – и тут подоспела Алина Сарыгаевна вместе с Антоном. В это же время рядом оказался и Григорий, заставший дома мать без сознания и опять выскочивший на улицу. Увиденное потрясло Григория до глубины души. Бедный мальчик совсем обессилел; он стоял безмолвно, силясь понять: а при чем тут отец? И почему он в таком же состоянии, как и мать?.. Весь его мир рушился, и все попытки остановить это землетрясение и спасти близких ни к чему не приводили. Но долго простоять мальчику не дали. Антона и Григория отправили к соседям за машиной. Алина Сарыгаевна, увидев ружье, стала справляться у доктора о произошедшем. Затем, пока тот оказывал первую помощь, массируя сердце и проводя другие необходимые действия при инфаркте, она прошла в дом и увидала Екатерину Сергеевну, без сознания лежавшую на полу кухни. Алина Сарыгаевна быстро села подле и, стараясь аккуратно положить голову подруги к себе на колени, в негодовании воскликнула: «Да что же творится?! Что за день такой сегодня?!» Устроив Екатерину Сергеевну, дотянулась до стакана на столе, смочила руку и принялась обтирать лицо подруги. Екатерина Сергеевна не сразу, но пришла в себя. Она кое-как зашевелилась, хотя и не до конца понимала, что ей говорят. Доктор, забежавший на несколько минут, наскоро ее осмотрел, выписал успокоительное и велел Алине Сарыгаевне ни в коем случае не рассказывать, что случилось с супругом. Затем отправился в город на соседской машине, сопровождая Афанасия Кирилловича. Сосед, хороший друг семьи, услышав испуганных детей, кричавших наперебой о случившемся, несмотря на незаконченный ужин, незамедлительно помог с транспортировкой больного. Более того, он оплатил и расходы, связанные с больницей и лекарства, необходимые для дальнейшего лечения. В свою очередь, доктору, воспользовавшемуся своими связями в городе, удалось устроить Афанасия Кирилловича в хорошую клинику, где почти никогда не бывало свободных мест… Общими усилиями Афанасия Кирилловича удалось вернуть домой уже через пару недель. Алина Сарыгаевна все это время жила в доме Богдановых, забыв про свое горе и успокаивая то детишек, то подругу. Несмотря на ее старания, ей так и не удалось выяснить решительно ничего о Валерии и ее суженом. Водитель, который их увез, вернулся в село только через месяц и практически не мог вспомнить своих пассажиров, тем более место их высадки, объясняя это тем, что за месяц проехал тысячи километров, а пассажиров видел сотни человек. После полугода тяжелой жизни, испытаний и невзгод дела в семье Богдановых потихоньку пошли в сторону улучшения. Афанасий Кириллович стал пить больше лекарств, чем до удара, и вернулся на работу. Ему было нелегко из-за удрученного состояния жены, из которого та, несмотря на заботу, не выходила. Екатерина Сергеевна уже так никогда и не смогла работать. Одна мысль о работе вызывала в ней приступы хандры, и Афанасий Кириллович, предупреждая их возникновение, навсегда оставил эту тему, заключив, что она мешает счастью жены и вредит ее здоровью. Несмотря ни на что, Екатерина Сергеевна стала невероятно молчаливой и одновременно – всегда печальной. Она замкнулась в себе, не открываясь даже супругу, хотя и не хотела специально никого огорчать. Для Афанасия Кирилловича это стало невыносимо. И в один злополучный день, который не задался у него еще с утра, он затеял серьезный разговор с Екатериной Сергеевной. Начав осторожно, исподволь, он и сам не заметил, как потерял самообладание. «Катюша, ты так часто молчишь. Разумеется, я понимаю, отчего… Я и сам в таком же положении. Я испытываю те же эмоции, переживаю так же сильно, как и ты. Нахожусь в таком же состоянии, что и ты, но я не сдаюсь, я стараюсь ради тебя, ради Антошки и Гришки, ради нас. Как же ты не понимаешь, Катюша? Ведь нам не хватает тебя… Мне не хватает… твоей нежности, объятий… твоего смеха, улыбок, песен. Ах, песни, помнишь, как ты пела летом на картошке? Залезла по пояс в реку, начала петь – так даже люди замерли в восхищении, ну, а про себя и вовсе молчу. Между прочим, тогда я и влюбился в тебя… Твое молчание отзывается в ушах моих колокольным звоном! Я изнемогаю. Прошу тебя, перестань, возьми себя в руки! Надо жить дальше! Говоришь, не можешь дальше жить? Да ты хоть попытайся, не ради меня, так ради детей. Ведь ты сама говорила, недавно только, что это ты виновата в бегстве дочери, хоть я и не согласен. Что это твой, а, следовательно, равно столько же и мой недостаточный контроль и воспитание привели к такому исходу. Говорила, что мы не знаем своих детей, не разговариваем с ними, не знаем, чего они хотят! Я согласен с тобой, что надо побольше уделять времени детям, но ведь твое молчание – это грабли, на которые мы уже наступали… Надо по-другому воспитывать детей, а для этого самим надо другими стать. Если будем жить и воспитывать так, как раньше жили, можем и остальных детей ведь потерять!» Увидев, однако, слезы супруги, Афанасий Кириллович сконфузился и стал ее жалеть, успокаивать, как мог, – чтобы только избежать припадков… Со временем он стал понимать, что разговоры ни к чему хорошему не приведут, а только будут способствовать ухудшению состояния Екатерины Сергеевны. И принял решение более не поднимать этих тем никогда. Его скорбь по дочери приумножилась скорбью по жене, смотря на которую, он четко понимал, что та уже никогда не станет такой, как прежде, такой, какою он ее полюбил. За все прожитое вместе время, как это обычно бывает в семейной жизни, он привык к ней. Сильно скучал по ней. И сейчас у него остались лишь воспоминания, со временем ставшие его усладой… Вспоминая все, через что они прошли вместе с Екатериной Сергеевной, и несмотря на боль, которую она ему причиняла своим почти психопатическим состоянием, Афанасий Кириллович ни разу не надумал оставить ее. Когда здоровье Афанасия Кирилловича восстановилось до той степени, когда, по его мнению, могло выдержать еще порцию волнений и потрясений, произошло объяснение с Арсеном Касеновичем. Арсен Касенович был сражен новостью. Он не представлял, как сообщить ее сыну. Отец знал, что сын с первых дней сватовства грезит в ожидании законного брака. Он видел и чувствовал все перемены, произошедшие в Тилеке, понимал его мечты и надежды. Арсен Касенович возлагал большие надежды на Валерию. Он надеялся, что та после свадьбы заставит его сына взглянуть на мир по-новому. Надеялся, что после ее переезда к ним, в предгорья Иссык-Куля душа сына успокоится, перестанет блуждать в потемках. Надеялся, что сын возмужает и станет настоящим мужчиной. Надеялся, что Валерия сделает его счастливым, и он будет думать только о том, как сохранить свое счастье, семью. А, следовательно, будет думать, как создать тепло и уют, как преумножить богатство (скот); в общем, станет таким, каким должен был быть. Арсен Касенович очень рассчитывал на скорое появление внуков – эликсир молодости пожилых людей, этакие насыщенно-радужные краски последних лет жизни, которые скрасили бы его старость, отвлекли от мыслей о смерти. Несмотря на неописуемое негодование, в которое он пришел после письма Валерии, он сам стал успокаивать своего плакавшего друга Афанасия Кирилловича, приговаривая, что нет в том вины ни его, ни Екатерины Сергеевны. Афанасий Кириллович вместе с Арсеном Касеновичем сидели дома в ожидании Тилека. Юноша возвращался с пастбищ по просьбе отца. И едва Тилек зашел в дом, Афанасий Кириллович тут же расплакался, как провинившийся мальчишка, молящий о помиловании, на что и рассчитывал Арсен Касенович. Сыну Арсен Касенович рассказал о случившемся в присутствии Афанасия Кирилловича, который был при сем разговоре по его просьбе. Слезы Афанасия Кирилловича и новости, сообщенные отцом, произвели огромное впечатление на Тилека. Его сердце разрывалось. Он недоумевал, как так могло случиться (он был уверен в обоюдной любви). И пришел в отчаяние, услышав, что она любит другого. Он решительно отказывался верить в услышанное. Эмоции бушевали в нем, как огонь. Мысли путались в голове. Тилек прочел письмо, переданное ему Афанасием Кирилловичем. Каждая строчка была для Тилека все равно, что удар хлыстом. И несмотря на еле сдерживаемые слезы, Тилек, к удивлению отца и ему на гордость, повел себя сдержанно и даже мужественно. Тилек понял, что Афанасий Кириллович искренне сожалеет о случившемся и что он абсолютно не причастен к побегу. Стыд от позора отражался горькой гримасой на залитом слезами лице Афанасия Кирилловича, и Тилек, так же, как и его отец, счел нужным успокоить друга семьи словами, умеющими взрастить, хоть и колосок, но надежды на то, что они верят в его невиновность. После чего вышел из юрты и пошел прочь в сторону гор. Вечером Тилек вернулся, внешне спокойный, и объяснился с отцом, заверив, что случившееся – всего лишь ноша, которую ему предстоит нести до того времени, пока не встретит истинную любовь. Выдумал историю про девушку, которая ему приглянулась, и что она якобы готова разделить с ним все тяготы чабанской жизни. Арсен Касенович понял, что никакой девушки на самом деле нет, когда сын стал описывать ее красоту, нарочно пытаясь изобразить ее в более выгодном свете, нежели Валерия. Но отнесся к попыткам сына с одобрением и пониманием, осознавая, что тот пытается уберечь отца от огорчений. Арсен Касенович после разговора с сыном даже немного стал улыбаться, он был рад тому, что сын не так уж и сильно убивался, как ожидалось. И уже начало было казаться, что безмерные, невероятные страдания и муки остались позади… Но случилось несчастье.XVI
Постоянное чувство вины, преследовавшее Афанасия Кирилловича в юрте Арсена Касеновича (особенно при виде Тилека), достигало апогея и стало невыносимым для него. Ранним утром следующего после объяснения дня, тысячекратно извиняясь, плача и ссылаясь на нехорошее самочувствие, он уехал домой. Тилек, пробыв один день дома, отправился в горы исполнять свой долг и заменить пришедшего на помощь соседа, который смотрел за скотиной, пока Тилек ездил домой. Спустя две недели Арсен Касенович проснулся от приглушенных криков, которые доносились со двора: «Арсен Байке, кырсы-ы-ык16, кырсы-ы-ык!» К нему бежал, задыхаясь впопыхах, сын односельчанина – мальчишка лет десяти по имени Жолборс17. Позже выяснилось, что Канат-ата18, дом, которого находился ближе всех к горам, стал встречать разбредшихся тут и там овец, и по клейму признал в них скот Арсена Касеновича. Затем пошел искать чабана, чтобы сообщить ему об овцах.Искал его вдоль одной из речушек, полагая, что в конечном итоге стадо всегда приходит к воде, а чабан идет за стадом. Речка была маленькая, словно ручеек. Спустя некоторое время Канат-ата заметил кровь в воде. Полагая, что рядом волк, он начал осматриваться и увидел у подножья горы, с которой вытекал тот самый ручеек, лежавшую на земле лошадь. Подойдя поближе, заметил лежавшего метрах в пяти от лошади человека, то был Тилек. Труп лошади был изглодан волками. Кругом была кровь. Углубления в земле от копыт животных из стада были доверху заполнены кровью, так что не видно и дна. Лицо Тилека было частично обглодано, обезображено. Но, несмотря на запекшуюся кровь, Канат-ата признал в лежавшем человеке мальчишку, который не раз помогал ему пересечь ров возле дома, а иной раз и покосить траву на лугах за селом. Состоялись похороны, и на них присутствовал Афанасий Кириллович как близкий друг Арсена Касеновича. Односельчане, пришедшие проводить Тилека в последний путь, говорили о произошедшем как о несчастном случае. Связь между недавними новостями про сбежавшую невесту и смертью сына была очевидна, но Арсен Касенович, будучи мусульманином, не хотел верить в возможное самоубийство, так как, совершив подобный акт, Тилек обрекал себя на вечное пребывание в аду. У несчастного отца не было сил искать общее между этими событиями. Он был разбит. Он любил своего сына, как и большинство отцов, больше себя самого, большего всего на свете, с первого и до последнего вздоха. Тилек был единственным сыном Арсена Касеновича; на нем его род прервался. Отеческой скорби не было предела. Несмотря на утрату, Арсен Касеинович не позволил себе обвинить своего друга в случившемся. Афанасий Кириллович, в свою очередь, был сам не свой. Он сидел рядом и не знал, как выразить свои чувства, которые нахлынули на него, будто тайфун. Он не находил слов, чтобы выразить свои искренние соболезнования; он просто заливался слезами. Афанасий Кириллович потерял дочь, а теперь и мальчишку, который в следующем году должен был стать его сыном. Сыном и мужем любимой дочери, которые вместе должны были подарить ему первых внуков. От тянущей боли в груди его рассудок помутился. Ему казалось, что все взоры направлены на него. Что все шепотом обвиняют именно его за смерть Тилека. Что руки его теперь окровавлены, и он, несомненно, повинен в смерти бедного мальчика, еще не начавшего жить. Ему стало казаться, что это он сбросил Тилека со скалы. В таких горьких думах Афанасий Кириллович упал на землю, лицом вниз со скамьи, стоявшей у входа в юрту усопшего, на которой сидели и он, Арсен Касенович, и другие мужчины. У него случился второй и последний удар. Он умер. Его тело для похорон было переправлено друзьями Арсена Касеновича домой. Сам же Арсен Касенович не смог принять участие в похоронной процессии по известным читателю причинам. Известие о смерти мужа привело Екатерину Сергеевну в окончательное помешательство, и так она и осталась до конца жизни. Убитым горем Антону и Григорию пришлось взять на себя заботу о больной матери. Судьба и злой рок отняли у них право на беззаботную юность. Друг Афанасия Кирилловича и по совместительству бригадир тракторной бригады устроил братьев-близнецов на завод по изготовлению сельскохозяйственных орудий. Доходы от трудовой деятельности были невелики, но их хватало, чтобы заботиться и обеспечивать всем необходимым больную мать. С Екатериной Сергеевной до конца ее несчастной жизни случались эпилептические припадки. Доктор настаивал на круглосуточном уходе за больной. И по просьбе бедных мальчишек, которые остались один на один с жестокостью мира сего, и которые были не готовы к тому, чтобы пережить случившееся большое горе, Алина Сарыгаевна переехала в дом Богдановых, чтобы ухаживать за больной подругой. Алина Сарыгаевна нашла свое успокоение в мальчишках, в которых затаилась та же обида на судьбу, что и у нее самой. Она прожила в доме Богдановых до самой смерти, а мальчишки Антон и Григорий, став для нее родными, скрасили остаток ее дней. Братья-близнецы, хоть и не называли ее мамой, но любили, как мать, и горько плакали, переживая уже знакомую им боль утраты, когда ее не стало. Ее похоронили как члена семьи Богдановых с почестями и обрядами, рядом с Афанасием Кирилловичем и Екатериной Сергеевной. Братья-близнецы никогда не простили сестру Валерию. Антон и Григорий после смерти всех близких им людей окончательно замкнулись в себе и, проклиная Бога за его необоснованную жестокость, стали атеистами. Сын же Алины Сарыгаевны так и не вернулся в родное село.XVII
В день смерти отца исполнился месяц, как Валерия жила со своим избранником, который – она свято в это верила – в ближайшей перспективе должен был стать ее законным супругом. Проживали они на съёмной однокомнатной квартире в городе Бишкек Кыргызской Республики. На самом деле Валерия была предана Тилеку до смерти, но расстояние, разделявшее их, было непреодолимым препятствием для ее чувств. А ее неуменье управлять раскрывшимися, словно цветок, женскими инстинктами, неуменье распознать мнимых ценителей стало ее злым роком. Ее красота, как и любая другая неземная красота, была проклята. Она притягивала жадных стервятников, желанием которых являлось лишь оторвать лепесток от цветущего дива, но не взрастить, не поливать, не удобрять, не ухаживать и не любоваться. Валерия, как это обычно бывает с молодежью, живущей по всевозможным правилам, ограничивающим свободу, ощутила в себе жажду большего. Ей казалось, что, оставшись в селе, в скудных условиях существования, со своей семьей, придерживающейся строгой морали, среди передовиков труда – людей, не имеющих право на ошибку, она обречена на заурядную жизнь. А она хотела романтики, хотела быть принцессой на балах, каждый день в новых одеяниях, в сиянии свиты, восторженных подруг и поклонников. Хотела восхищенных ее красотою взглядов, хотела покорять сердца и высочайшие людские вершины мира. Валерия желала сверкнуть в небе яркою звездою и осветить весь род человеческий своим ослепительным светом. Но детским мечтам не суждено было сбыться. Валерия захлебнулась в своих грезах и неукротимом желании изведать доселе неизведанное. Она соблазнилась прекрасным будущим, которое искусно, в ярких красках описал ей жадный ворон – Ифрис, ее мнимый будущий супруг, в чьи руки она, не задумываясь, отдала судьбу всего рода Богдановых. Ее вера в воображаемое достигала такой степени, когда люди сами уже жаждут быть обманутыми. Ифрис, молодой человек двадцати семи лет, приехавший в село Карл Маркс и случайно познакомившийся с Валерией, охотно рассказывал ей именно то, что она хотела услышать. Ифрис был хорошо слажен, у него были длинные курчавые черные волосы, за которыми он особенно ухаживал и которые производили на молоденьких девушек неотразимый эффект. Этот юноша был баловнем судьбы. На его овальном лице с вытянутым и всегда гладко выбритым подбородком, со сглаженными скулами, с хитрыми бегающими глазками и небольшим, правильной формы, носом можно было разглядеть печать порока. Именно того порока, который настолько глубоко въедается в человека, что становится неотъемлемой частью его существа и проявляется даже в запахе, движениях, манере поведения. Его родители были невероятно богаты, зарабатывая на жизнь нечестным путем. Они закрывали глаза на мелкие пакости своего чада. Каждый родитель в силу своего развития сам определяет, что подразумевать под «мелкими пакостями» и самостоятельно устанавливает для своего дитя порог, переступив который, оно нарушает внутренние нормы дома. А дом, в котором жил Ифрис, прощал ему употребление наркотиков, воспринимая его страсть как «мелкую пакость». К слову, отец Ифриса занимался торговлей наркотиками в особо крупных масштабах, но сам никогда эту гадость не употреблял. Когда он узнал о том, что его сын начал принимать наркотики, то взял было его на контроль и даже был полон решимости отучить от вредной привычки. Но дело закончилось лишь запирательством. Отец, уходя травить народ, попросту запирал Ифриса в отдельной комнате на втором этаже дома. Будучи отрезанным от мира, Ифрис стонал от жутких ломок, вызванных привычкой организма к ядовитому веществу. Мать, находившаяся здесь же, в доме, спасаясь от нечеловеческих криков, выбегала во двор, но и там ее настигали вопли, рвущие душу: «Мама, помоги!», «Мама, умоляю!!!» Бедная мать, не ведая о последствиях своей слабости, желала лишь одного: облегчить муки сына, чтобы ее бедное дитя перестало стонать от боли. И каждый день, поддаваясь материнским инстинктам, обливаясь слезами, бежала с лопатой в гараж, где под крики сына раскапывала и вновь потом закапывала полметра земли, а под ней в деревянном гробу хранился кокаин, предназначенный для оптовой продажи. Посылочка из гроба, которая впоследствии полностью подавит волю Ифриса. Изо дня в день плачущая мать копалась в грязи под сыновьи завывания: «Скорее, мама! Прошу тебя! О! Спаси, прошу тебя скорей!..» Так, не сетуя на судьбу, в бесконечных переживаниях и молитвах за свое чадо, изо дня в день, ни в чем не повинная женщина теряла свое здоровье. Временами мать, судорожно роя землю, впопыхах кричала сыну в ответ: «Бегу, мальчик мой! Бегу, мой родненький!.. Подожди, мой сыночек, мамочка уже идет…» Болезненные чувства, возникшие из жалости к оступившемуся сыну, заставили отца сдаться. Обычные методы борьбы с зависимостью сына были в данном случае бесполезны. И после нескольких запирательств, ни к чему ни приведших, отец понял, что сделать что-либо бессилен. Оставаясь наедине, он часами напролет размышлял о том, как поступить в сложившейся ситуации, чтобы помочь сыну. Имея большой опыт, отец хорошо знал, как из-за наркозависимости рушатся жизни людей, он видел, на что те готовы пойти ради пакетика с забвением. Бесконечно прокручивая в голове ужасные картины из прошлого, отец пришел к выводу, что лучше будет, если он сам станет давать сыну наркотики, нежели тот самостоятельно будет их добывать, расплачиваясь неизвестно какой монетой. Ради сына отец принес в жертву здравый смысл. Отец не мог вынести ломок сына, так же, как и избавить его от них, поэтому пришлось пожертвовать своими принципами и волей, за что наркоделец себя ненавидел. И несмотря на жесткость в делах, ему не хватало жесткости в личных отношениях внутри семьи, чтобы довести начатое было избавление сына от пагубной зависимости. Отец боялся потерять сына и, разумея, что запреты в конечном итоге приведут к бегству, согласился принять непозволительную слабость сына к наркотикам. Да, отец Ифриса все время сокрушался, что собственными руками убивает ребенка, и проклинал себя за это. Итак, отец расплачивался собственным сыном за мерзкие свои деяния – непомерная цена за непомерные грехи. Жуткая ирония судьбы заключалась в том, что сгубила его сына отрава, которой он травил людей. Плеть, которой он бил народ, вернувшись, поразила рядом стоявшего сына. Обретя свободу, Ифрис обзавелся друзьями с соответствующими интересами и наклонностями, которые крайне негативно влияли на юношу. Отца это волновало не менее, чем зависимость сына, и было поставлено условие: свой прожиточный минимум сын будет получать за конкретную оказанную отцу помощь. Отец полагал приблизить сына к своему страшному бизнесу и тем самым увлечь его, оторвать от нынешнего окружения. У Ифриса просто не оставалось иного выхода, кроме как подчиниться. Он даже делал успехи, за которые отец отправил его в село Карл Маркс с крупной партией наркотиков для передачи доверенному лицу – тот распространял их на территории Иссык-Кульской области. Село Карл Маркс было выбрано как наиболее тихое и неприметное место, подходящее для подобного рода операций. Отец не исключал вероятности, что Ифриса разоблачат, но будучи уверенным в успехе, все-таки рискнул. Говоря по правде, отец не очень-то и волновался за сына. Он верил, что риск оправдан, и упивался мыслью о больших деньгах. В глубине души даже желал того, что Ифрис будет пойман и, возможно, осужден. Он молил Бога об исполнении таких своих желаний, чтобы как-то избавиться от тягостной душевной борьбы. Ощущая вину перед сыном, он сознательно положился на волю случая. Сам перевел сына через все подкупные посты, дал денег для дальнейшего передвижения, связался с доверенным лицом, проинструктировал сына, как действовать, и отправил его в путь-дорогу. Ифрису неслыханно везло. Его внешний вид не вызывал подозрений, по крайней мере, ему так казалось. Он был одет в черный, хорошо сидящий костюм, белую рубашку, черный галстук и дочиста начищенные туфли. А манера уверенно и даже несколько надменно себя держать, наряду с его бледным – от систематического потребления наркотиков – лицом вызывали у людей хоть и не восхищение, но уважение и желание дистанцироваться, которыми он охотно и весьма умело пользовался. В дополнение ко всему, Ифрис был очень изворотлив на язык. Говоря в сущности полную ересь, он и сам искренне верил в нее. Всегда говорил с воодушевлением, при этом строя тяжелые для восприятия словесные конструкции, тем самым обезоруживая собеседника – у того создавалось впечатление, что он общается с представителем высших кругов, с достопочтенной натурой, которая знает всё больше и лучше. Если у кого-то и возникали какие-либо подозрения, то Ифрис начинал возвышенно беседовать о мире грез, делая несерьезными домыслы о его причастности к преступному миру. Так он без особых усилий добрался с товаром до села Карл Маркс. Самое опасное – дорога – осталась позади. Первая часть задания отца была выполнена, теперь нужно было лишь дождаться связного. Предполагая, что ожидание займет день, в крайнем случае, два, он снял маленькую уединенную комнатушку в одном из домов, расположенных подле дома Алины Сарыгаевны. По наказу отца на улице он лишний раз не появлялся, а если уж была нужда выйти, то Ифрис держался неприметно. Пошел четвертый день сидения взаперти, но связной не появлялся. Малое пространство и одуряющее действие очередной дозы наркотика приводили Ифриса в исступление; он сходил с ума. Он чувствовал острую необходимость заняться хоть чем-нибудь – неважно, будь то рисование или убийство человека. Плохо контролируя себя, он вышел на улицу в надежде развеяться и отогнать столь губительные для дела мысли, а заодно и подкрепиться. За все проведенное в этом селе время он обедал в одном и том же буфете и, несмотря на нетрадиционное для здешних мест одеяние, оставался незамеченным. Нельзя сказать, что буфет пользовался популярностью, но посетители в нем встречались, а в то время, когда Ифрис являлся перекусить, в нем вообще оставались лишь сельские пьяницы. Ифрис заключил, что в данное заведение приходят в основном забыться после долгого, изнурительного рабочего дня, и не надеялся найти здесь интересных людей. Но случилось следующее. В тот роковой день – день встречи Валерии с дьяволом, посеявшим в души Антона и Григория ненависть и злобу, забравшим жизни Афанасия Кирилловича и Екатерины Сергеевны, обрекшим саму Валерию на невыносимые страдания, дом Богдановых встречал гостей – родственников из соседнего села. Людей уважаемых и любимых. Подготовка шла полным ходом. Валерия и Екатерина Сергеевна разрывались от необходимости сделать множество дел. Афанасий Кириллович задерживался на работе. Гришка и Антошка ушли встречать возвращавшуюся с пастбищ скотину и куда-то запропастились. Гости должны были прибыть с минуту на минуту, а тут, как назло, обнаружили, что молоко закончилось. «Ну как встречать гостей без молока? Что люди скажут? Ладно, если бы в городе жили!..» – причитала Екатерина Сергеевна, отправляя дочь на поиски. Сама же осталась доделывать рагу с мясом и картошкой. Валерия, схватив бидон, побежала к соседям. Обежала всю улицу, пока не добралась до буфета. Заскочила в него, впопыхах позвала хозяйку и попросила наполнить посуду дополна. – Баба Валя, в долг! Ей-богу, очень надо, завтра же отдадим! – просила Валерия. – Нет, Лера, вы и так уже должны выше баб-Валиной крыши! – отказывалась хозяйка буфета. – Ну, баба Валя, пожалуйста! Прошу вас, и мать просит… Ведь гостей без молока… –Валерия запнулась. – Что без молока?! Никак достатком блеснуть хотите?! Вот, мол, смотрите, какие мы и сколько всего у нас!.. – с видимым удовольствием паясничала баба Валя. – Ничем блеснуть не хотим, да и нечем. Просто уважить гостя душе дорогого, – весьма удивленная столь горячему и необоснованному нападению, оправдывалась Валерия. – Тьфу! Ты, детонька, себя обманывай, а меня не надо! Тебе бабу Валю не обмануть, знаю я вас, Богдановых, все за статус, за положение в обществе бьетесь, слова людского боитесь, как кнута байского. Чего головой мотаешь? Говоришь, что вы не такие, а сама врешь ведь, что деньги завтра отдашь?! – почти в остервенении кричала баба Валя. – А то, что мне сыну на школьный бал-маскарад – из-за того, что такие, как вы, не отдают деньги, все в долг берут, – пришлось купить в аптеке противогриппозную маску и убедить мальчонку, что это наряд ниндзя?! Ты себе даже представить не можешь, как мой бедный мальчик убеждал одноклассников, что он ниндзя, а те его, бездушные сволочи, «пациентом», «больным», «заразным» дразнили!.. – горько всхлипывала баба Валя. – Как бы там ни было, не думаю, что нужно так кричать, – встав рядом с Валерией, спокойным властным голосом произнес Ифрис. – Ишь, раскомандовался! Ты смотри, какой бай нашелся! Видно же, что не суждено тебе на веку своем перенести испытаний, на нашу долю выпавшие. А приведи Господь испытать тяготы, равные нашим, – не выдержишь, и твой байский вой будет слышен на том берегу озера! – изливалась в ненависти баба Валя. – Вот, возьмите, думаю, этого сполна хватит за бидон молока, – Ифрис протянул три тысячи сомов с мелочью хозяйке, которая, хоть изумилась, но быстро схватила деньги и, почти смеясь от радости, побежала во двор доить корову. – Могу я спросить, зачем столь прекрасному цветку бегать самой в буфет за молоком, когда кругом ее верные слуги? – обратился Ифрис к Валерии. – Я… я… гости… – Валерию поразила одежда, уверенность и манера речи Ифриса. Он словно был тем самым мужчиной с однажды увиденной журнальной обложки, о каком она грезила в юности. Рыцарь ее мечты, который ожил и после долгих томительных бессонных ночей пришел воздать ей за ожидание. Пришел за ней, пришел, чтобы выдернуть ее из болота, сделать царевной и забрать на самое высокое облако волшебного неба. Именно поэтому она даже не смогла найти слов, чтобы ответить на комплимент. – А впрочем, неважно… – видя затруднения Валерии, продолжил молодой человек. И галантно представился: – Ифрис. Кто бы мог подумать, что среди зарослей камышей может взрасти столь дивный, столь удивительный цветок… – Произнося тонко и звучно слова, пристально глядя Валерии в глаза, Ифрис наклонился и поцеловал ей руку.XVIII
Нельзя сказать, что Ифрис затеял беседу с Валерией из злого умысла. Она прилетела в его огород, словно падающая звезда. Ослепила невиданной доселе красотой. Валерия была одета в летнее тонкое платьице выше колен, красного цвета, из шифона, окаймленное белой вставкой из бархата. Ее руки, плечи, шея были открыты. Волосы – уложены в маленький узелок на затылке. Тоненькие пальчики время от времени изящно рассекали воздух, когда она жестами сопровождала свои слова, и это говорило о ее эмоциональном состоянии. Кожаные сандалии на ремешках охватывали щиколотки так, чтобы не закрывать стопы. Ифрис был сражен ее небывалою красотой. Валерия появилась в его жизни, словно провидение, говоря ему: «Вот я, та, ради которой ты вел свое жалкое существование все эти годы. Я пришла, чтобы ты начал жить». В момент, когда она вошла, громыхая бидоном, Ифрис отправлял в рот кусочек котлеты. Увидев девушку, он невольно отложил котлету обратно на тарелку, но рот закрыть забыл. Ифрис был изумлен. Он не верил своим глазам. Он сравнивал пришелицу с богиней Афродитой, снизошедшей с небес в буфет за молоком – да еще и в долг. Несмотря на потрясение, он ловко воспользовался моментом, когда Валерии потребовалась помощь, и не стал скрывать своего обаяния. Увидев, что Афродита не имеет опыта ведения бесед с мужчинами, сообразив, что она юна, чиста и целомудренна, лицезря ее тело, полное сил, понимая, что она только на восходе и красота ее не достигла своего апогея, он страстно возжелал во чтобы то ни стало овладеть ею единолично и безраздельно навсегда. Ифрис – завидный жених, под предлогом позднего времени и опасности, которая таится за теменью ночной, напросился проводить Валерию до дома. Несмотря на быстрый темп их ходьбы, учитывая, что Валерия уже изрядно опаздывала, Ифрис умудрился заинтересовать девушку, и следующая их встреча не заставила себя ждать. Встречи по просьбе Ифриса и с согласия Валерии проходили тайно и в таких местах, где никто не мог молодых людей увидеть. Их отношения всего за неделю переросли от невинного любопытства и столь же невинных поцелуев рук до уже откровенных любовных объятий, страстных поцелуев с решительным намерением связать свои жизни. Ифрис благодарил судьбу за ситуацию, в которой он оказался. Он благодарил за задержку связного и молился, чтобы последний подольше не приезжал. Валерия же искусно скрывала свои чувства и вела себя, с виду как обычно, но внутри у нее горел неистовый огонь, способный сжечь всю высокую мораль и патриархальные ценности, которые с детства были заложены в нее родителями. Она готова была плюнуть на все ради Ифриса. Она уже любила его больше себя, больше жизни, больше всего на свете и была готова ради него на все. Валерия искренне верила, что к ней пришла та самая желанная и долгожданная настоящая любовь, верила, что чувства не обманывают ее. «Ведь они искренние!» – считала она. Валерия чувствовала, что все, что с ней происходит, – подлинное, и подвергать свое счастье сомнениям грешно. Она хотела отказаться от всего и жить только ради любимого. Фатальная любовь способна убить человека изнутри, его внутренний мир, и превратить его в зверя. Валерия любила Ифриса фатальной любовью… Свободное время, которое Ифрис проводил, не покидая съемной комнаты, и неописуемое чувство восторга породили в нем мысли увезти Валерию к себе в Бишкек. Он был полон решимости по приезду домой заявить членам семьи о намерении вступить в брак с Валерией. Очередная доза наркотика рисовала все в радужных красках, и Ифрис начинал верить в реальность задуманного. Более того, учитывая обстоятельства (он уже знал про сватовство Валерии, про ее суженного, про братские отношения их отцов, про долг, обязывающий во что бы то ни стало стать женой Тилека, про отсутствие выбора у невесты), Ифрис не видел другого выхода, кроме как украсть Валерию по-настоящему. Разумеется, он брал во внимание ее родителей, которые, по-видимому, откажутся отпускать девушку с ним, уповая на давнюю и священную договоренность. Учитывал, что членам ее семьи в силу обстоятельств, которые породили обязательства, глубоко наплевать на великую, священную любовь. Ему стоило немалых трудов убедить Валерию, что все в конце концов обойдется, и родители ее впоследствии будут даже рады произошедшему. Ифрис применил все свое красноречие, чтобы его задумка воплотилась в жизнь. Он сделал Валерии официальное предложение, которое, к слову, никто не запечатлел, поскольку встречи, места, даже их любовь, а следовательно, и предложение руки и сердца были тайными, о них знали лишь двое: он и она. Но этого было более чем достаточно для Валерии, чтобы поверить и решиться. Ее мечты сбывались. Далее Ифрис описал Валерии свой план в лучшем виде. И так, не смотря на уверения Ифриса в скором возвращении, несмотря на веру и надежду Валерии на непродолжительность отлучки, они уехали из села Карл Маркс навсегда.XIX
Оказавшись в городе Бишкек, Ифрис не нашел ничего лучше, чем идти с Валерией и с сумкой, набитой наркотиками, прямо домой. Объяснения по поводу этой сумки и беспрепятственного проезда по Кыргызстану, который влюбленные совершили через многочисленные дорожные посты, я не без искреннего сожаления оставляю госпоже коррупции. Итак, несмотря на неимоверное волнение, Ифрис был полон решимости идти домой вместе с Валерией, которая все это время шла рядом, не отпуская его руки. В другой руке он нес тяжелую сумку. Она видела, чувствовала его переживания. Его лоб взмок, по телу пробегала дрожь. Он начал судорожно оглядываться, будто искал кого-то. Вдруг резко завернул за кусты и крикнул: «Лера, я сейчас, подожди меня!» Валерия после минутного ожидания не выдержала; любопытство одержало верх. Она осторожно заглянула за куст, пригляделась. Ей показалось, что Ифрис что-то ест из своей тяжелой сумки. «Жадина!» – весело воскликнула она и, накинувшись на Ифриса, громко захохотала. Ифрис испугался и под действием наркотика пришел в окончательное исступление. Он стал оглядываться по сторонам, как вор, которого с минуту на минуту должны поймать. Смотрел на Валерию в полузабытье, почти не узнавая ее. Валерия это не сразу заметила, потому что разглядывала наркотики, силясь распознать, что это такое. Наконец спросила: – Это что? – Это… это… лекарство… успокоительное лекарство, – придя немного в себя, соврал Ифрис. – Видишь ли, я немного волнуюсь перед твоим знакомством с моими родителями, а это лекарство помогает мне успокоиться. – Ты волнуешься?! – усмехнулась Валерия. – Вот я действительно волнуюсь, даже переживаю очень. Прямо ком в горле. Не тебе, а мне надо пить лекарство, и чем больше, тем лучше! Как его принимать? – Ну уж нет, – обняв, он придержал порывающуюся к яду Валерию. – Тебе этого не надо, ты и без этого справишься, ведь ты у меня сильная. – Да, я сильная! – лепетала та, прижимаясь к груди Ифриса. – Но видит Бог, я так волнуюсь! А что если родители твои меня не примут? Что если я им не понравлюсь? И что ты будешь делать, если такое случится?.. – Она вгляделась в его глаза. – Такого не случится, – отрезал Ифрис. – Я тебя полюбил – и они полюбят. И я тебя в этой жизни уже никогда не оставлю, еще успею надоесть, вот увидишь! – Я так рада это слышать! Ах, как же я счастлива, как же мне повезло встретить тебя! – Валерия покрывала его лицо поцелуями. – Но все же я не могу перестать волноваться, такое чувство, что еще чуть-чуть – и сердце выпрыгнет из груди. А ты так спокоен, хотя минуту назад был так взволнован… Это все лекарство, я права? Ей-богу, я впервые вижу такое! – Валерия действительно ни разу за свою жизнь не сталкивалась с наркотиками и не имела никакого представления о них. – А зачем его так много у тебя? Неужели ты так серьезно болен? – Нет, это вовсе не болезнь. Это лекарство убивает меня, но делает меня счастливым, а пребывание с тобой волшебным. Она окрашивает мой мир в невидимые другим краски, и я переношусь в страну грез, где несусь по небу на одном из лучших коней из фиолетового облака! Я парю вместе с ним, не касаясь земли! И лишь однажды, вкусив запретный плод, я уже более не могу от него отказаться… Его у меня так много, потому что я помогаю людям ощутить все то, что чувствую я. – Значит, всем помогаешь, а со мной делиться не хочешь? Вот скажи мне, почему я должна отказаться от столь сказочного лекарства? – удивленно спросила Валерия. – Учитывая мое неимоверное волнение от предстоящей встречи с твоими родными, я непременно должна попробовать его и однозначно сейчас! – Ты не понимаешь, о чем просишь! – протестовал Ифрис, пытаясь отговорить девушку. – Это лекарство – наркотик, оно губительно для здоровья и вызывает привыкание. Одного приема достаточно, чтобы стать зависимым навсегда… Когда оно заканчивается, ты готов на любое безрассудство – ибо оно отнимает рассудок, – чтобы достать его! – Вздор! Лжец! Ты принимаешь меня за дурочку из-за моего возраста, я же вижу, что ты просто пытаешься меня отговорить! Не хочешь делиться со своей будущей женой таким волшебным лекарством. Как тебе не стыдно! – сильно обиженная, она уткнулась лицом в зловещий порошок. Неистовый крик раздался из уст Ифриса: – Что же ты делаешь?! Как ты не понимаешь, что жизнь свою губишь?!. – Ради тебя я на это готова! Это моя жертва! Моя жизнь теперь твоя. Пойми, мой будущий супруг, нас свела судьба, наши намерения привели нас сюда. Отныне мы едины! Я пойду туда, куда ты пойдешь, и буду есть и пить то, что ты ешь и пьешь. Все горести, радости, печали, смерть и жизнь мы разделим поровну. Либо так, либо никак! – судорожно восклицала Валерия, стоя напротив Ифриса и решительно глядя ему в глаза. Она была словно актриса из пьесы «Ромео и Джульетта» – единственное знание ее о любви, – которую показывали в школе заезжие третьесортные актеры, и где у Джульетты лицо было густо покрыто румянами. Валерия в этот момент выглядела совсем как та актриса, единственным отличием было то, что лицо ее было покрыто наркотическим порошком. Для Валерии все это был спектакль. Она исполняла роль самоотверженной героини, готовой на любую жертву во имя любви. Она хотела быть ею, девушкой в расцвете сил, пожертвовавшей жизнью ради любви. Она готова была отдать все на свете и пойти на все ради того, чтобы ее любовь стала великой, но в действительности принимала на себя ношу, которая не требовала ни великой любви, ни праведности. Валерия искренне верила в свои слова, в их силу и величие. Она была убеждена, что сможет выполнить все произнесенное ею, но, в сущности, не понимала значения своих слов. Своими убеждениями в ту пору жизни Валерия была обязана юности – возрасту, в котором сознание наиболее уязвимо. Сознание – словно цилиндр с наростами льда на внутренней поверхности, а время, опыт, жизненные коллизии, попадающие во внутрь, – это тепло, которое со временем растапливает лед и тем самым придает цилиндру правильную форму, позволяющую верно воспринимать поступающую информацию: отличать добро от зла, правду ото лжи, реальность от грез и т.д. И только тогда человек овладевает своим сознанием, когда лед растает, а до тех пор идеи, услышанные от других людей, попадающие внутрь цилиндра, словно солнечный луч, будут преломляться о льдины неправильной формы. Валерия выросла на рассказах бездарных подруг матери и на уроках столь же бездарных школьных учителей, которые неосторожно выражают свои недалекие мысли, не задумываясь об их влиянии на юный ум. И этот ум принимает в себя все, при этом искажая и преломляя первоначальную мысль и в конечном итоге отражая ее неправильно, по крайней мере, не так, как ее следует понимать. Они заставили Валерию поверить в праведность заблуждений, вынудили ее подсознательно желать и даже искать мучения, обман, страдания как единственно возможный путь стать святой и покрыть себя шлейфом из вечного восхищения окружавших ее людей. Валерия рьяно внушала это Ифрису и решительно не отступала в своей вере и намерении быть частью его. Валерия в порыве гнева и обиды, вызванных, как ей казалось, непониманием и нежеланием Ифриса принимать ее условия великой любви, уткнувшись в порошок, не вдохнула содержимое, как это делал Ифрис. Она не знала, как принимать это вещество. Она просто повторила за Ифрисом, повторила видимую часть приема. Встревоженного Ифриса поразила пламенная речь Валерии. Сам находясь под действием дозы, он нашел ее слова правдивыми и принял их за истину. – Ты права, любовь моя! Так будем же неразлучны во всем до конца коротких дней наших! И пусть мы будем двумя колоннами, подпирающими один балкон, которые разделят поровну все тяготы и груз, на наши плечи ложащийся! – Ифрис не менее отменно сыграл свою роль пылкого влюбленного в пьесе, но скорее за счет действия наркотика, чем за счет веры в идею высокой любви. Так Валерия впервые попробовала дьявольское зелье, которое затем превратит ее саму в дьявола и принесет ей черную славу.XX
Мать Ифриса была не в курсе всех подробностей отъезда сына. Зная характер своего мужа и предугадывая возникновение возможных вспышек ярости, она не стала справляться о нюансах поездки. Просто не осмелилась, ибо такое любопытство было опасно для ее здоровья – в последние годы у нее был упадок сил из-за пережитых потрясений, связанных с наркозависимостью сына и его заточением отцом. Не говоря уже о ежедневных выплесках злости и обвинений в ее адрес со стороны супруга. Отец Ифриса уже через несколько лет брака понял, что более не любит жену. Единственная причина, почему они еще были вместе, – он не мог обходиться без нее, она стала его личной служанкой и наложницей в одном лице. Разлюбил он ее из-за мягкости характера, из-за бесхребетности. А будучи человеком низким, не нашел в себе силы отречься от супруги и следовал правилам животного мира: более сильная тварь пожирает более слабую. Бесконечными побоями, криками, истериками он подчинил своей воле все ее существо. Он упивался ее рабством, страхом и одновременно любовью к нему самому, которую она, несмотря ни на что, сохранила и которую едва ли можно было объяснить. Эта любовь удерживала женщину в те моменты, когда уже никто и ничто другое не способно удержать человека, когда хочется все бросить и уйти. Она подчинялась не столько его власти, сколько своему сердцу. Не насилию, крикам и брани, а привязанности и слепой вере в любимого. Справедливости ради стоит сказать, что с годами побои становились все реже и реже, а с наступлением почтенного возраста и вовсе прекратились. Но вовсе не их более всего боялась мать Ифриса, а долгого душераздирающего мужниного крика, сопровождаемого непристойными ругательствами. Случались временами необъяснимые чудеса, когда ее супруг, на которого вдруг снизошла благодать, опускался до жалости и позволял себе говорить слова добрые и душу бередящие. При этом обещал отказаться от наказаний и призывал не бояться, уверял, что выслушает все с достоинством. В такие редкие минуты жена смиренно умоляла его не кричать, а лучше бить, если по-иному не быть . Но все ее увещевания и мольбы в конце концов так и не достигали цели, равно как и обещания, данные ее супругом по сему поводу, – очень быстро они предавались забвению. Вот эта среда, в которой она вынуждена была существовать уже более сорока лет, сделала ее смиренной – и, вместе с тем, невероятно прозорливой. Мать Ифриса всеми силами старалась избегать семейных сцен и криков супруга, ибо они ранили ее душу. Иной раз она боялась сойти с ума от невозможности противостоять боли. Она опасалась, что чаша, годами наполнявшаяся обидой, несправедливыми оскорблениями, рано или поздно переполнится, и ноша станет для нее непосильной. Она научилась подстраивать свое поведение под настроение супруга. Научилась быть такой, какой ее хочет видеть муж. Научилась быть нужной и безошибочно распознавала эмоциональное состояние и желания «хозяина». Говорила коротко, только отвечая на его вопросы, сама же без надобности никогда не начинала разговора, чтобы не докучать. Она даже научилась отводить любые поводы для своего унижения, исполняя все прихоти до того, как о них будет сообщено вслух. Будь это шахматы, она бы безошибочно просчитывала все на три хода вперед. Тем не менее, полностью устранить приступы беспричинного гнева ей так и не удалось, и они временами случались. Причем безо всякой видимой причины. Как было уже сказано, мир, в котором она жила, сделал ее безропотной, но прозорливой. И несмотря на попытки супруга держать ее в неведении относительно своей «работы», она прекрасно знала, чем он занимается. В глубине души она осознавала, что наркозависимость сына – это результат мужниных деяний. И она понимала, что муж сам все знает. Чувствовала, что он кается, страдает не меньше нее и проклинает себя за то, что случилось с ребенком. Видела непреодолимую скорбь в супружеских глазах. Видела, что он отдал бы все на свете, чтобы все исправить. Когда порок сына обнаружился, да и после, отец Ифриса не удостоил его мать объяснений по поводу случившегося, но чувства, которые он не мог скрыть, были достаточными для того, чтобы она, хоть и не сразу, но простила. Жалость по отношению к мужу, из-за его страданий и самобичевания, подпитывала ее любовь, и женщина стала еще безропотней, чем прежде. Она знала, что сын работает на отца. Их обоюдные попытки скрыть истинные причины отъезда под предлогом того, что Ифрис якобы едет отдыхать с друзьями на озеро Ыссык-Куль, оказались неудачными. И мать догадалась, что сын на самом деле выполняет поручение отца и что задуманное предприятие весьма опасно. Но, несмотря на материнское чувство тревоги, никогда не оставляющее сердце, она не осмелилась выяснить у мужа подробности, о чем жалела все дни, пока Ифрис отсутствовал.XXI
Спустя три дня после отъезда сына мать начала подозревать, что все пошло не так, как планировал супруг. Его поведение резко изменилось. Он стал мрачным и почти все время о чем-то размышлял. К концу недели и вовсе стал чрезвычайно раздражителен и даже агрессивен, что свидетельствовало, по разумению супруги, о неудаче предприятия. Ко всему прочему стоить отметить, для ясности ситуации, что курьера, которому Ифрис должен был передать товар, человека, который работал на его отца, задержали сотрудники правоохранительных органов. Это сообщение было передано отцу одним из сотрудников этих самых правоохранительных органов, как видно, состоявших на службе не только у добра, но и у зла. Разумеется, их преданность была покупной, и дело стояло лишь за малым – размером компенсации за ущерб, нанесенный их высокоморальным ценностям. Известие о задержании курьера чрезвычайно встревожило отца Ифриса, поскольку этот курьер был одной из наиболее важных фигур бизнеса; несмотря на многочисленные задержания, он всегда выходил сухим из воды, откупаясь и подключая тех самых купленных, точнее будет сказать, продажных силовиков. Это навело отца Ифриса на мысль о масштабности мероприятия и о большом числе расставленных капканов, в которые вполне мог угодить его сын. Безвестность стала почвой для нескончаемых предположений о его дальнейшей судьбе. Сидя в своей комнате, в кресле, развернутом к стене, он видел всевозможные варианты развития событий. Подавленный, опустошенный, он все время спрашивал себя: «Что же я наделал? Не успел высечь душу вечными мучениями, а уж петлю накинул на шею?!.» И слезы наворачивались на его глазах. «Э-эх, погубил пацана! Сам приговорил… Будь я проклят! Будь Ты проклят! Не нужно мне все это богатство, если цена ее – мой сын! Ты вволю потешился, привязав его к порошку, забрав его независимость, свободу, превратив его в животное!.. Мою душу вырвал… А ее? Ее за что обрек ты на вечные муки?! Верни все обратно!.. Да будь Ты проклят!!! – внезапно вскочив с кресла, глядя вверх, куда-то сквозь потолок, вскричал он. – Отныне и во веки веков в дьявола верую, а ты – изыди!». Матери Ифриса не нужно было подслушивать, чтобы услышать эти вопли. Она пришла в невероятное волнение, ибо таких по силе криков ни разу не слышала за сорок лет. И она предприняла немало усилий, несмотря на свои переживания, чтобы удержаться от соблазна войти в комнату и припасть к ногам мужа, обнять, помочь и спасти душу его… Впрочем, крики вскоре прекратились; супруг уснул. Мать же Ифриса со всей своей прозорливостью попробовала вникнуть в произошедшее с отцом и доискаться причин. Она отлично знала, что большую часть его сердца, если не всю, занимала любовь к сыну. Она была уверена, что подобные крики могли вырваться лишь из-за недобрых известий про сына. Эти предположения вызвали в ней оцепенение, лицо побледнело. Машинально она начала теребить платок. Сидя на полу, подогнув ноги под себя… В конце концов стала судорожно раскачиваться взад и вперед, слезы брызнули фонтаном. Мать оплакивала сына. Конечно, ей представилось самое худшее, что только могло. Ее горе наложилось на обиду, страдания, несправедливость и гнет долгих лет супружеской жизни. Слезы были ее лекарством, но они, увы, не лечили саму болезнь… Время было позднее. Часы недавно пробили полночь. Мать Ифриса, вволю нарыдавшись, неподвижно сидела на полу. К ней в голову полезли разные мысли. Своей женской интуицией, материнским предчувствием она понимала, что сын жив. Надежда убеждала ее не сдаваться, а вера призывала молиться. Женщина упала ничком на пол и обратилась к Богу с мольбой сохранить ее чадо, взамен обещая пойти на любые жертвы. Через час непрерывных молитв она наконец встала, чтобы размять затекшие ноги. В темноте послышались глухие стоны ее супруга – как и большинство преступников, он не мог спать спокойно. Ему снились кошмары, и он бессознательно вытирал пот рукою, которая была по локоть в крови. Эти стенания навели ее на мысль, что они вызваны известиями, из-за которых муж накануне пришел в неистовство. Как бы то ни было, женщина была уверена, что ее супруг точно знает, где сын и когда его можно будет увидеть – если можно будет вообще. Она знала, что муж располагает жизненно необходимыми ей ответами на ее вопросы. Она понимала, что другого пути избавиться от терзающих ее сомнений нет – только спросить у супруга. Но эта абсолютно безобидная мысль, которая не вызвала бы ни малейшего смятения у большинства нормальных людей, повергла ее в трепет. Женщина вспомнила свое разбитое в кровь лицо в зеркале, в которое глянула после очередной попытки узнать про мужнины дела. Она отлично знала, чем все кончается. Еще ни разу не удалось избежать наказания за проявленный интерес к его работе, за попытки что-то понять, чем-то помочь. Самый безобидный вопрос, заданный в неподходящий момент, мог превратить ее жизнь в ад, с участием самого сатаны. Будто инквизитор, верил он в свою правоту, хотя бы даже и не был прав. Свою зверскую жестокость он объяснял тем, что мужчина в доме хозяин и все по его воле вершится. Неугодное поведение незамедлительно пресекалось побоями и искоренилось агрессией. Такие повадки его на самом деле проистекали от малодушия, слабохарактерности и абсолютного неуменья доказывать свою правоту, а следовательно, и ошибки оппонента с помощью слов… Но в эту минуту тяжелых своих воспоминаний, принимая их за горький опыт, который многому научил, мать Ифриса страшилась не за себя, а за неуспех предприятия. Она боялась, что попытка справиться о своем сыне у супруга ни к чему не приведет и она, так ничего и не узнав, пострадает безрезультатно. Именно эта мысль приводила ее в дрожь. Мучаясь, переживая, думая, как заставить супруга объясниться, женщина ходила взад и вперед по небольшой комнате с одним окном и видавшей виды мебелью. Комната эта располагалась в самом конце коридора, дверь была серой и неприметной, помещение словно бы пряталось от посторонних взоров и выполняло роль подсобки. Там хранили запасы домашних консервов, несезонные вещи и всякую другую не особо нужнуюутварь. Находилась комната дальше всех от лестницы, ведущей на второй этаж, где располагалась спальня супруга. Для матери Ифриса она была своего рода бомбоубежищем; супруг сюда практически не заглядывал. Июнь близился к концу. Ночь была безветренная, теплая и тихая. Лунный свет лился через окно и таинственно освещал комнату. Мать, как уже говорилось, ходила взад-вперед, не находя себе места, понурив голову. Но вот взор ее поймал лунный отблеск на предмете, стоявшем на столе. Она, вглядываясь, остановилась. Мать Ифриса была, в силу характера ее супруга и в силу безысходности – не потому что хотела, а чтобы выжить, – очень хорошей домохозяйкой. Она прекрасно готовила. По нескольку раз на дню убирала двухэтажный дом, состоявший из восьми комнат. Следила за растениями во дворе. Поскольку они с супругом жили в доме вдвоем, то она отлично знала, где лежит та или иная вещь супруга. Встретив его по возвращению домой, накормив и исполнив все привычные, желанные ему ритуалы, с учетом его не лучшего расположения духа, она сразу же удалилась в залу под предлогом незаконченной уборки, где и провела более четырех часов. Услышав первые звуки «разрывающихся бомб», боясь попасть под руку супругу, машинально, инстинктивно, словно мышь под огнем, она по привычке прошмыгнула в свое бомбоубежище, в котором, к слову, свет никогда не работал. Поскольку мама Ифриса была завсегдатаем этой комнаты, ее очень удивил предмет на столе, которого прежде здесь не было. Подойдя поближе, она обнаружила фотографию сына в деревянной рамке небольшого размера. Женщина подумала, что это муж взял ее и каким-то образом забыл здесь. Слезы безудержно хлынули из глаз. Всхлипывая, она упала на колени, обнимая портрет сына. Так, плача, она просидела еще с полчаса, то обнимая, то прижимая к груди фотографию, то целуя ее. Временами она разговаривала с сыном, просила прощения, будто бы он находился рядом, в этой комнате. Вдруг ее пронзила дикая боль. Боль скорее душевная, вызванная осознанием своей ничтожности. Осознанием того, кем она является в действительности, как жила последние годы, что пережила, чего натерпелась, и все ее страдания пронеслись пред ее глазами. Незримый дух вопрошал ее: «Так ответь мне, ради чего ты все это претерпела? Отчего не любишь ты себя? Отчего не борешься за счастье свое?!» «Так ведь ради тебя, сыночек, – отвечала в слезах она. – Ты прав. Прости, сынок, мой родненький, все, что ты сказал, все – правда, все до единого слова, мать твоя малодушная, характером слабая, подневольная. Прости ты мать свою! Не боролась, правда, правда! Было за что бороться, да не увидела мать твоя правду. Не боролась, видит Бог, не боролась, сознательно сдавалась. Ты уж прости, сыночек, мать свою убогую… Позволь ей на путь то истинный встать. Ты только вернись ко мне, родненький. Клянусь, не придется тебе более за мать краснеть! Видит Бог, им же клянусь, буду отныне бороться за тебя, за себя, за счастье наше. Завтра же начну жить, как угодно тебе! Отца твоего – будь на то жизнь моя потребуется – заставлю рассказать о тебе, дорогом, а затем я сама к тебе… Ты только прости, ты только приди!..» – так причитала она в исступлении, почти в помешательстве. И так и осталась лежать на полу до рассвета.XXII
Так мать Ифриса пролежала до утра в полузабытье. Ей не удалось уснуть, она и не пыталась. Она сочла возможность страдать более сладостным вариантом провести время, нежели просто предаться сну. Неизвестно, сколько бы она еще так пролежала, если бы не стук двери спальни мужа, раздавшийся на втором этаже. Она вздрогнула, не помня себя, наскоро привела себя в порядок, утерла слезы, поправила платье и платок на голове, убрала волосы. После так же ловко, как и всегда, прошмыгнула на кухню и приготовила завтрак – до того, как супруг умылся и сошел вниз. Отец Ифриса был весьма удивлен завтраку, да и вообще тому, что супруга на ногах, учитывая, что стрелки на часах показывали полпятого утра. Несмотря на благие намерения жены, за которые он принял ее жест, он пришел в негодование, поскольку хотел выйти из дома незамеченным, рассчитывая, что супруга будет спать. Это обстоятельство испортило ему настроение и стало достаточным поводом для нападок. Мать же Ифриса, как было уже сказано, не помнила, как оказалась на кухне. Единственное, что она чувствовала, был страх. Она не располагала временем и не знала, который час, поэтому по привычке постаралась угодить мужу. Из прошедшей ночи она припомнила собственную клятву, еще не остывшую на губах, но взглянув на супруга, пришла в ужас и удалилась. Бедняжка затаилась в коридоре, словно маленький зверек, преследуемый огромным хищником. Она оперлась спиной о стену, грудь ее вздымалась от волнения, мысли метались. Разные варианты исхода своей затеи крутились в голове. Прикусив губу и застыв, словно каменное изваяние, она осталась ждать более подходящего момента для осуществления задуманного. Позавтракав, отец Ифриса наскоро оделся и собрался уходить. Жена, как обычно, вышла вместе с ним – запереть ворота. Вдруг в голове ее, словно эхо, прозвучали слова, произнесенные в ее уме сыном: «Не борешься, не борешься!» И она почти невольно окликнула мужа, тот недовольно обернулся, и на его лице еще не успел остыть след злости. Супруг напоминал большого, злого, не перестающего рычать пса, готового в любой момент накинуться на дразнящего. Увидев его лицо, слова, которые женщина готова была произнести, так и не сорвались с языка, и она осеклась. – Удачного дня тебе, любимый, пусть день сегодняшний новыми победами венчается! – она произнесла неуместные пожелания, которые никогда раньше не говорила. И сконфузилась. – Да что с тобой такое?! – накинулся было на нее супруг, но поскольку уже опаздывал, приложив усилия, более или менее сдержал себя, как мог. – Встала черт знает во сколько! Да еще чушь несешь с утра пораньше. Тьфу! Сгинь с глаз моих долой, и без тебя тошно! Дура! – И, прогремев, удалился вон со двора. Мать Ифриса осталась стоять во дворе, не смея выглянуть из ворот, чтобы убедиться, ушел ли он, и запереть ворота. Она благодарила Бога за то, что отвел неудачную мысль и не дал вырваться ненужным словам. Благодарила за то, что муж не залил ее с утра кровью. Постояв немного и помолившись, она, так и не решившись выйти за ворота, просто заперла их изнутри и вернулась со слезами на глазах в дом. Слезы были вызваны не оскорблением, не благодарностью Богу, беду отведшему, не своей ничтожностью, бесхребетностью, малодушием и слабосилием, а невозможностью сдержать клятву, данную сыну. Она бросилась на пол и в истерике, проклиная себя, плакала навзрыд. Плакала не столько из-за не сдержанной клятвы, сколько из-за того, что дала ее, заведомо зная, что та невыполнима. Вот в таком расположении духа находилась мать Ифриса, когда пошла отворять ворота своему сыну и его невесте.XXIII
Не прошло и часа, как Валерия приняла наркотик, а она уже восседала за столом в гостиной дома Ифриса и пила чай в компании его матери. Несмотря на потрясение последней, появление сына разрешило все ее тревоги, и настроение резко улучшилось. Душевные терзания тотчас же сменились неописуемой радостью. Будучи набожной, она вновь возблагодарила Бога за то, что молитвы ее были услышаны. И не успев даже услышать имени невесты, тут же импульсивно пригласила ее в дом – вместе с сыном, в душе опасаясь, что сын может опять ее покинуть. Буквально затащив Ифриса и Валерию в дом, мать усадила их за стол, сама же принялась быстро накрывать на стол. Она действовала экспансивно. Разрешение ее чаяний было столь неожиданным, что она временами останавливалась, чтобы ущипнуть себя и убедиться в том, что это не сон. Она будто находилась в полузабытьи и не понимала до конца всего, что происходило в сей момент. Она была уверена, что ее муки прекратило провидение. Но чувства, пережитые этой ночью, породили в душе страх, что сын вскоре снова покинет ее. И она изо всех сил, не помня себя, торопилась приласкать свое чадо, одарить его любовью и согласиться на все его условия, чтобы предотвратить возможную разлуку. Несмотря на то, что повода для таких мыслей у нее не было, все же материнское сердце подсказывало, что еще одну разлуку с сыном, длись она хоть день, она не переживет. Мать Ифриса неожиданно для сына и для себя – от того ли, что при встрече присутствовал посторонний человек, от того ли, что не могла справиться с нахлынувшими на нее чувствами, – вдруг пришла в небывалое волнение и стала говорить что-то совсем не к месту. Волнение так же быстро сменилось чувством умиления, и она стала рассказывать не то чтобы Валерии, сколько самой себе о детстве Ифриса. Учитывая предыдущую бессонную ночь и пережитые чувства, вызванные мыслью о смерти сына, а потом внезапным воскрешением, ее бессвязная речь была наполнена воспоминаниями о его детстве, младенчестве, его улыбающимся беззубом ротике, маленьких ножках и ручках, запахе, умных глазках, смотрящих на маму с еще не осознанной любовью; в конце концов она заплакала. Ифрису часто доводилось видеть слезы матери, вызванные, как правило, несправедливым отношением отца к ней. И несмотря на следовавшие днем позже речи матери, в которых она оправдывала и даже защищала его, Ифрис все же ненавидел своего отца именно за эти пролитые слезы. Ифрис никогда не забывал обиды, которые отец нанес матери и которые она стерпела ради сына, ради его будущего, ради будущего семьи. Сын принимал материнские обиды за свои – как личные. Но увиденные им в эту минуту слезы были другие, и он чувствовал, что виною был он сам. В данную минуту он ощутил небывалую любовь матери к нему. Словно озарение, пришло осознание: любви этой не будет конца; сердце Ифриса обливалось кровью от того, что он бессилен остановить слезы. Расчувствовавшись, он бросился матери в ноги. Он обнимал их, уткнулся лицом, чтобы скрыть, что плачет. Затем встал, чтобы прижать ее голову к своей груди. Несколько минут спустя оба успокоились. Ифрис занял свое место. И наступило молчание… Валерия с первых минут была потрясена стремительностью, суетливостью и неуравновешенностью матери Ифриса. Более того, девушка была обескуражена несколько невежливым ее поведением и почти обиделась на отсутствие должного интереса к себе. Она в душе разозлилась и на Ифриса – за то, что он до сих пор не представил ее должным образом, как того требует ситуация и их замысел. Отвлеченные разговоры матери в конце концов привели ее чуть ли не в ярость. Она решительно не понимала, почему ее так упорно не замечают и почему Ифрис никак не решится внести ясность. Разумеется, эти эмоции бурлили в ней, но внешне Валерия себя держала в руках. Она была раздосадована тем, что ей не дают шанс понравиться матери – той, из-за которой было столько переживаний последние несколько часов, и к знакомству с которой Валерия так готовилась, которое представляла в самых радужных красках. Она решительно ожидала иного приема и была озадачена происходящим. Силилась – и не находила ключа от двери, отперев которую, можно было бы найти выход из этой не очень приятной ситуации. Валерия была стеснена восторгом, с которым мать встретила сына. Обстоятельства встречи и поведения матери обезоружили ее, и ей ничего не оставалось, как остаться до срока безмолвной, борясь со своими чувствами, ничем не выдавая себя. Страх в один миг из-за неверного действия стать неугодной и быть отвергнутой сдерживали ее чувства стеснения, волнения и негодования, снедавшие ее изнутри. Развернувшаяся на глазах драма матери и сына привела Валерию в исступление, и она окончательно потерялась. На минуту ее посетила мысль, что нужно оставить их вдвоем, но едва она собралась было уже исполнить задуманное, как тут же сдержала себя, полагая, что ее могут неправильно понять и истолковать ее действия в невыгодном для нее свете. Будучи умной девочкой, буквально через несколько минут Валерия поняла, что поведение матери Ифриса не есть естественное ее состояние, и была почти уверена, что оно было вызвано предшествующими событиями. И негативные чувства, которые испытывала Валерия, канули в небытие, словно их и вовсе не было. Она развернула масштабную кампанию, используя все свои ресурсы, чтобы понравиться матери Ифриса и тем самым возвыситься в глазах своего возлюбленного, а заодно устроить свою будущую жизнь. После минутного молчания Ифрис, найдя состояние матери не вполне удовлетворительным, начал было незамысловатый, отвлеченный разговор на посторонние темы, но был резко остановлен матерью, которая попросила представить ей его подругу. После официального знакомства молодые не заставили мать ждать и поведали ей о своих планах навеки связать свои жизни браком. Мать пришла в небывалый восторг и совсем ободрилась, забыв пережитые горести. В свою очередь, реакция матери Ифриса на услышанную новость невероятно обрадовала Валерию, и она совсем оставила мрачные мысли. После мать Ифриса сочла нужным в нежнейшей степени принести извинения Валерии за дурной тон, который не нарочно продемонстрировала, объяснив это затянувшейся разлукой с сыном и переживаниями за его жизнь из-за отсутствия новостей, объясняющих задержку. Неожиданное извинение пожилой женщины привело Валерию в восторг, она бесповоротно прониклась к ней уважением, сочувствием и почти любовью. Валерия была уверена, что та имела полное право не просить прощения ввиду того, что является матерью ее будущего супруга, а стало быть, стоит выше, чем она – невеста. Имела полное право обидеть ее, просто-напросто потому, что слово «мать» однозначно сильнее слова «невеста». «И вообще не пристало свекрови просить прощения у невестки», – думала Валерия. А то обстоятельство, что она отважилась нарушить неписаные законы и пойти на унижение ради справедливости и правды, ради нее, девочки, которую впервые видит, вызвало в Валерии чувство восхищения и веру в великодушие будущей свекрови. Она рассмотрела это извинение как признание ее равной себе. Щеки Валерии зарумянились, она была приятно смущена пару секунд, но вскоре, взяв себя в руки, поспешила ответить любезностью. Убедившись в наивысших чувствах матери Ифриса, питаемых к ней, и рассмотрев ее истинную суть, ее безропотное состояние, в котором та, судя по всему, пребывала большую часть времени (по умозаключению Валерии), девушка более чем раскрепостилась. И не замечая сама, начала без умолку хвалить свою свекровь, ее чувственность. После чего Валерия начала заверять женщину в питаемом к ней глубоком уважении. Заключила, что отсутствие стыда в проявлении чувств по отношению к сыну и к ней – это очень великодушно и смело. Затем похвалы ее плавно перетекли на красоту их посуды, мебели, дома. А закончилось все неописуемым, нескрываемым восторгом и радостью, Валерия восклицала: «Ах, вы не поверите, как же я рада! Как же я рада! Ах, мама, вы не поверите, я ведь именно такою вас представляла. Именно великодушною! Ах, как же мы будем счастливы! Ведь будем?! Любимый, ведь будем счастливы, а? Как же мы будем все вместе счастливы!..» Это выступление произвело на мать Ифриса сильное впечатление, она увидела в Валерии простодушную и очень живую, искреннюю юную девчушку, которой когда-то была сама, до того, как ее настоящая жизнь разрушила мечты на радужное и безоблачное будущее; мать ее полюбила. Ифрис был поражен поведением возлюбленной. В частности тем, что Валерия уже употребила слово «мама», отчего он быстро посматривал то на выражение лица матери, то на Валерию, боясь, что мать обнаружит в ее поведении что-то неладное. Но мать, не отводя глаз от будущей невестки, улыбалась самой умиленной улыбкой, даже не подозревая о том, что поведение девушки вызвано действием наркотика. Взглянув на Ифриса, мать увидела, что сын улыбается и даже рад экспрессивности возлюбленной. Выражением лица он дал понять матери, что с Валерией случаются такие минуты неудержимой радости и что это вполне нормально для нее. Тем не менее, Валерия, быстро осознав странности своего поведения, осеклась и, вся раскрасневшись, пролепетала: «Ой, что же это я?! Простите, прошу вас, маменька! Я что-то совсем не то… Совсем не то… Ох, позвольте мне прибраться. Это я мигом… А может, позволите кушанья сварить?» Она нашла, что то, как себя держит, неуместно, но под воздействием наркотика никак не могла прийти в себя. Ей казалось, что она совершила роковую ошибку, и что пути обратно уже нет… Валерия металась, повторяя как заведенная, будто заезженная пластинка: «Это не то… не то… сейчас, сейчас… это я мигом… Что же я?» Ифрису знакомо было это состояние, и если оценивать степень знания в этом вопросе, то он был, пожалуй, академиком. Встав, он резко, но безо всяких подозрений произнес: «А действительно, давай чего-нибудь сварганим!» И быстро подойдя к уже стоявшей на ногах Валерии, увел ее за руку на кухню. Оставшейся за столом матери прокричал: «Сейчас же вернемся, мать, ты только не ходи за нами, сюрприз, так сказать! Удивим тебя». Мать осталась за столом в некотором недоумении, еще пока не догадываясь об истинной причине происходящего. Она объяснила себе поведение Валерии тем, что девочка переволновалась. «Очень, стало быть, хочет понравиться», – заключила она. Необходимо отметить, что когда Ифрис и Валерия только еще подходили к дому, Ифрис вынужден был быстро принять очередную дозу. Валерия, также находившаяся под воздействием вещества, но еще как-то контролировавшая себя, потребовала, негодуя, чтобы он и ей достал наркотик. Тот решительно отказывался до тех пор, пока Валерия не пришла в остервенение и не принялась кричать на всю улицу. В страхе за то, что услышат соседи, у Ифриса не осталось другого выбора, и он подчинился подруге. С Валерией произошло то, что происходит с людьми, идущими по пути саморазрушения; она не смогла совладать с неадекватными эмоциями, вызванными наркотическим опьянением. Таблетка проклятья стала в буквальном смысле непосильной для нее – вначале чуть не свела с ума, а в конце, в довершение ко всему, чуть не убила. Ее мозг искажал всю получаемую информацию. Ифрис, вовремя заметивший проявление симптомов – предвестников передозировки, увел Валерию в туалетную комнату, где она упала на пол и стала биться в судорогах. К счастью для ее жизни, Ифрис всегда носил с собой маленький кошель со шприцом, наполненным специальным, так сказать, «зельем» – оно использовалось в подобных случаях, чтобы вернуть умирающего человека к жизни. Разумеется, оно помогало только на определенных стадиях разрушения организма. Ифрис в спешке ввел Валерии лекарство. Спустя несколько минут судороги прекратились, и девушка пришла в сознание. Очнувшись, она смутно помнила, что произошло. Ифрис вкратце напомнил ей обстоятельства, которые привели их сюда. Она тяжело поднялась. Ее голова кружилась, а ноги не слушались. Ей стало дурно, и она снова присела, обняв унитаз. Ее начало безостановочно рвать… Несколько минут спустя Ифрис снова помог Валерии подняться, умыться и привести себя в порядок. После чего они вдвоем вернулись обратно к матери. Когда они оказались в гостиной, мать при виде бледной Валерии, еле идущей, с болтающейся головой, и сына, который поддерживал ее, вскочила навстречу и вскричала: «Боже мой! Что случилось?!» Наскоро уложив девушку на диван, мать с беспокойством осмотрела Валерию. – Боже, она вся горит! За врачом срочно надобно бежать, а не то помрет еще!.. – в тревоге сказала она. – Мать, видишь, как понравиться тебе хотела, чуть жизнь не отдала, чтобы ты ее полюбила… – усмехнулся Ифрис. – Сынок, ты это, прекрати сейчас же шутить, помрет ведь, бедняжка! Без невесты останешься! Погоди, я хоть воды принесу да полотенце, – и она убежала в ванную комнату. Прибежала обратно, пристроила мокрое полотенце ко лбу Валерии с такой нежностью, словно та была ее дочерью. Валерия лежала без движения. – Ей-богу, сынок, ведь не дышит?! – испуганно таращила глаза мать Ифриса. – Будет вам, мать! Уймитесь, прошу вас! Любовь моя в дороге еще за знакомство переживала. Переволновалась, не более… Отлежится часок, да как новая воспрянет! – отвернувшись, раздражено проговорил Ифрис и, усевшись за стол, стал тут же жевать пряник. – Ах, бедняжка! – продолжала восклицать мать. – И стоило так волноваться из-за меня-то? Ах, бедная девочка!.. – С этими словами она, испытывая чувство умиления, провела пальцами по щеке Валерии. – А ведь схожу я все-таки за доктором, все равно ведь рядом! В этот момент Валерия вздрогнула и, повернувшись лицом к женщине, сумела произнести: – Не надо, маменька, не утруждайтесь, клянусь, мне уже лучше… Вы уж простите… – И, не договорив, снова потеряла сознание. Мать Ифриса сидела подле нее на диване. Она подхватила голову девушки и помогла аккуратно лечь. И в это-то самое мгновение нашла ответ на тревожащий вопрос о странном и беспечном спокойствии сына. Мать видела и чувствовала всем сердцем, что сын ее действительно любит Валерию, поэтому была удивлена его необычайно беззаботным настроением, учитывая ее болезненное состояние. «Ни капли сострадания и участия, это так на него не похоже», – думала мать. Затем она припомнила поведение Валерии двадцатью минутами ранее. Пришло подозрение, что нынешнее состояние и несуразное поведение Валерии как-то связаны между собой. Столь странные совпадения привели ее в замешательство… Но когда Валерия открыла глаза, мать Ифриса, обратив внимание на ее зрачки, все поняла. Она увидела, что они расширены, а что это значит – благодаря сыну, знала наизусть. Все ее муки вспыхнули с новой силой. Она вспомнила, как бегала в гараж, чтобы достать очередную дозу, лишь бы прекратить страдания сына и собственную боль. Сердце ее сжалось от воспоминаний – криков ее чада, подкосивших ее здоровье… Ее глаза наполнились слезами, ручьи потекли по щекам матери. Она поняла, что столь полюбившаяся ей невестка – наркоманка. И в ее голове мелькнула мысль, что Валерия принесет ей много-много горя…XXIV
Мать Ифриса, собравшись с мыслями, готовилась, не боясь последствий, исполнить свой материнский долг и нравоучениями наставить сына на путь истинный. Но не успела она начать, как раздался громкий стук в ворота. «Наконец-то!» – промолвил Ифрис, предполагая, что пришел отец, и, встав со стула, пошел отпирать. Мать бросилась вслед за сыном и почти у самых ворот опередила его, отворив сама. Она нашла своего супруга в еще более худшем расположении духа, чем когда он покидал дом. Он прошел мимо, не обращая на нее внимания. Более того, мельком увиденная, столь непривычная для него улыбка на лице супруги вызвала в нем неодобрение. Правда, он сдержался от замечания ввиду того, что заметил за ее спиной сына, и поспешил направиться к нему. Отец крепко обнял Ифриса, затем взял его за плечи, не без жалости вгляделся в исхудалое от наркотиков лицо. Простояв неподвижно с полминуты, отец повел Ифриса к себе в кабинет, чтобы наедине обсудить неотложные дела, и, не глядя в сторону супруги, крикнул ей: «Чай поставь!» В момент, когда отец стоял неподвижно, словно человек пытающийся разглядеть что-то в тумане, Ифрису на мгновение показалось, что душа родителя наполнена скорбью, и что ее причиною является он – его единственный наследник, тот, кто будет представлять и отстаивать честь рода, кто даст жизнь следующему поколению. Разглядывая отца почти в упор, сын увидел, что отцовские глаза мокрые, пожалуй, моргни отец – и слезы брызнули бы фонтаном, но этого не случилось. Несмотря на «щедрость» жизни, дающей множество поводов для слез, сын все же ни разу не видел, чтобы отец плакал. Такая необычная сентиментальность поразила Ифриса. Ему вдруг подумалось, что отец, хоть и не так сильно, как мать, но все же любит его.XXV
Отец Ифриса был человек тяжелого характера, не признававший никакого рода нежностей, считая их за слабость. В те редкие моменты, когда на мать Ифриса находило откровение, вызванное душевной болью и пренебрежением супруга, она рассказывала сыну, что его отец не всегда был таким. «Его работа, – говорила она, – на которую он согласился от безысходности, ибо семья пребывала в нищете и нужде, сделала его таким. В том мире, в котором он оказался, выживает только зверь, в которого он и превратился. Его жестокость необходима ему как средство выжить. Он заплатил за достаток семьи непомерную цену – свою человечность. Став зверем, он перестал понимать истинную ценность отношений между членами семьи и стал жить своими инстинктами вопреки чувствам. Так же, как дикий зверь, убивая свою жертву, не чувствует к ней сострадания, рассматривает добычу лишь как пищу для пропитания, как средство выжить в этом жестоком мире, в этой бесконечной кровавой цепочке, где один пожирает другого. И лишь более сильная особь, приноровившаяся к условиям, в которых обитает, способна выжить. В поисках благополучия своей семьи, встав на путь подавления человека в себе, он зашел так далеко, что потерял самого себя и не заметил, как звериная жестокость стала его привычным состоянием. Представь, что если бы тигр имел сострадание, умел думать, анализировать свои деяния, сумел оценить всю жестокость своих действий, клянусь Богом, он сошел бы с ума от бесконечных дум, раскаяния, печали, преследуемый тысячами видений своих растерзанных жертв! Но оттого он и тигр, что лишен этих ненужных для него чувств и способности понимать. Именно их отсутствие делают его столь грозным хищником. Притупленность чувств позволяет превратить его жертву в пищу, а жестокость – в необходимость. Тигр таким создан, это его естественное состояние, в котором он бездумно пребывает. Он не может жить иначе, ибо вымрет в среде, которая делает его таким. Так же и твой отец. Его поведение – это результат его среды, которая для него жизненно важна. Смею предположить, во всяком случае, хочется в это верить, что «жизненно важно» – это и есть мы с тобой. Нет-нет, я уверена, что первопричиною появления гроба с наркотиками в нашем гараже стала семья и ее благополучие, но спустя годы я спрашиваю себя: счастливы ли мы сейчас, не нуждаясь ни в чем, как были счастливы тогда, замерзая и голодая в страшной нужде? И не могу ответить… Не могу – поскольку твой отец сильно изменился. Он променял улыбку на звериный оскал, доброту сменила жестокость, сердце замерзло и стало твердым как льдина. Его любовь… О любовь! Слово, которое превратилось в мечту. Чувство, которым невозможно насытиться! Любовь, оставленная на земле Богом в противовес злу, нечисти, пороку и человеческим ненастьям. Это волшебство, которое может сыграть злую шутку, прикрыв ладонью своей твои глаза… О несомненно она была между нами, но он ею пожертвовал ради нас. Он вознес на алтарь жертвоприношения свое чувство любви и опустел внутри. Без этого чудесного чувства, он не находит нужным притворятся, даря нежность, заботу, ласку… Я более его не умиляю. Его нутро занято злом и погрузилось во мрак. Мои мучения и страдания приносят ему удовольствие, ибо причина его превращения во столь свирепого зверя – это я! Его оскорбления и крики – это способ выразить и облегчить свою боль от кровоточащей раны у него внутри. Он не заметил своего превращения. Он стал зверем, ибо перестал задумываться о своих деяниях, лишился сострадания и способности понимать… Его поведение, манеры и жестокость стали настолько для него привычными, что начали казаться естественными. Как будто может быть только так – и ни как ни в коем случае по-другому! Его жестокость и страх, внушаемый всем, стал обязательным условием, гарантией его успеха, безопасности и нашего благополучия. Его чрезмерная необоснованная, непредсказуемая жестокость стала его визитной карточкой. Его стали бояться, признавать, уважать и даже советоваться с ним в преступном мире – и это принесло ему успех. Но чтобы этого достичь он многим пожертвовал. Ему пришлось ломать себя изнутри. Ломать свои принципы, скрывать и прятать свои переживания и чувство омерзения по отношению к себе и своим поступкам – до тех пор, пока его сознание не приняло совершаемое им за должное. Постепенно душа его очерствела, и он уже более не мог существовать без жестокости. Он свихнулся. Его взгляд на жизнь, ценности, чувства изменились безвозвратно. Он переродился. Жестокость стала, хоть и не заметно для него, неотъемлемой частью его существования и гарантией высокого положения в преступном мире. За него говорила его репутация. Его репутация была оправданна, а его семья стала ее жертвой. Он не просто добивался положения в преступном мире путем демонстрации жестокости. Он сделал для этого больше – он переродился и стал не просто жестоким человеком, а человеком, которому нравиться жестокость. Человеком, который сладострастно упивается безмерною, неутомляемою, беспричинною, звериною жестокостью. Человек, убив единожды, изменится навсегда. Он изведет себя думами и, раскаявшись, воспрянет, чтобы впредь жить праведно. Либо не найдя нить добра, душа его погрузится в пучину мрака, которая переродит его взгляды, ценности, жизненные устои и приведет к следующему преступлению, и к следующему, и так до тех пор, пока его деяния не станут неотъемлемой частью его жизни… И решением всех проблем станет привычное для него преступление – как закономерная норма. Нутро этого человека не будет испытывать раскаяния, сострадания и других чувств ввиду ужасной обыденности, воспринимаемой им как нормальное явление. Он перестает видеть в преступлении нечто непозволительное и руководствуется уже имеющимся опытом безнаказанности, легко приобретенных благ и выгод. Это вполне устраивает всех преступников до тех пор, пока их жизни не будут отняты такими же злодеями, как они сами. Или пока они не потеряют свободу, точнее, пока ее у них не отнимут». Да, отец Ифриса был именно таким. Он стал жесток от безысходности. Он сопротивлялся жестокости, его нутро восставало против совершаемого кровопролития и преступлений, но в конечном итоге привычка переродила его. Он утратил сострадание, жалость, человечность. Превратился в зверя и жил по свирепым законам преступного мира. Да, он сам не заметил, как изменился. Его жестокое поведение было для него естественным, без чего он не мог существовать. Он не думал о причинах, о последствиях своих действий, он действовал инстинктивно. Его новоприобретенная жестокость, которая пропитала каждую клеточку его существа, став неотъемлемой частью натуры, не поддавалась контролю. Любовь к супруге, до тех пор жившая в нем, была принесена в жертву. Он стал видеть в супруге лишь помеху. Простое ее появление вызывало в нем агрессию, гнев. Он не размышлял: почему, за что? А как хищник инстинктивно хотел, чтобы жертва знала свое место, желал видеть в ней страх, как показатель собственного величия, силы и могущества. Он получал небывалое удовольствие каждый раз, когда она судорожно рыдала, стоя перед ним на коленях. Когда она содрогалась от его криков, когда билась в конвульсиях от нанесенных им ударов… Хищник насыщался только тогда, когда жертва пребывала в последней стадии страха за свою жизнь и нисходила до последней ступени своего достоинства, признавая себя рабой. Что касается единственного сына, то отец любил Ифриса до смерти. Возможно, как раз по той простой причине, что он был единственным. Отец любил его больше себя, больше всего на свете, больше жизни. Он делал все, чтобы ослабить натянутость отношений между ними. И, не переставая, переживал из-за неудач, что преследовали его в этом деле. Он никак не мог найти ключ от двери, за которой были скрыты душа и сердце сына. Страдал от неуменья выразить свою любовь к сыну. Он не был способен преподнести свою любовь так, чтобы родное дитя все увидело и, наконец, поняло. В то же время он верил, что его строгость положительно скажется на будущем сына и способствует правильному восприятию мира сего. Однажды, когда его сын был совсем маленьким, отец, став заложником идеи, задумал стать строгим. Спустя четверть века модель поведения, определяющая их отношения, настолько укрепилась, что отец, несмотря на все свое желание, уже более не мог от нее отказаться. Он жаждал проявить теплые чувства к сыну, но не знал как. Внезапный приезд сына, после пережитой ночи, вызвал в нем если не бурю, то всплеск эмоций, но отец сдержался, считая их проявление за слабость, глупость. Отец Ифриса всегда оставался хладнокровным, никогда не терял самообладания, ни разу – в этом случае – не проявлял экспансивных эмоций и чувств, которыми могли воспользоваться враги. Даже находясь на пике эмоционального возбуждения, он никогда и ни при каких обстоятельствах не позволял обнаружить это кому бы то ни было со стороны. Поэтому, несмотря на ночной стресс, отец вел себя внешне обыденно, будто и не заметил долгого отсутствия своего любимого сына.XXVI
Все время, пока они шли со двора и до самого кабинета на втором этаже дома, оба молчали. В кабинете отец молча занял диван, а Ифрис сел на стул так, чтобы оказаться напротив него. Строгость отца в отношениях с сыном была, словно барьер, который всегда мешал им хорошенько разговориться и обсудить чувства, сердцу важные. Ифрис не переживал на счет того, что отец может быть против его намерений. Более того, он ждал, что новость о свадьбе обрадует его, ибо отец сам не раз заводил разговоры о свадьбе сына и даже рекомендовал некоторых девушек, которые, по его мнению, могли подойти в качестве невесты. Получая отказы от сына, он расстраивался и намеренно не скрывал своих чувств. Он давал понять сыну, что он не доволен им в этом, столь важном для отца вопросе и хочет, чтобы тот скорее женился. Разумеется, у отца были свои причины подталкивать сына к этому большому шагу в жизни. Он думал, что сын сам никогда не решится. Предполагал, что обязанности и ответственность перед семьей сделают из разбалованного сына человека самостоятельного и решительного. Но самой главной мечтой отца была увидеть своих внуков. Вкусить эту радость. Понянчить их как следует, чтобы те запомнили и не забывали образ любящего и любимого дедушки, когда его не станет. Чтобы если не сын, то его внуки проливали слезы над его могилой. Ифрис знал это и поэтому был уверен в успехе своей задумки. Он понимал, что ему просто необходимо представить Валерию отцу, после чего останется лишь обговорить детали их помолвки. Но Ифрис никак не мог найти подходящего слова, чтобы начать объяснение. Ифрису не терпелось поскорее приобрести законные права на Валерию, ему не терпелось сделать ее своею, чтобы избавиться от страха потерять ее. Он жаждал приобрести столь желанный статус мужа, который позволит ему властвовать над Валерией. Он хотел освободиться от этой навязчивой идеи, чтобы поскорее заняться другими не менее интересными делами – обустройством гнезда своей семьи и изобретением нерушимых правил для супруги, которые будут выгодны ему и сберегут его интересы в отношениях с нею. Правила, которые должны ограничить широту ее возможных действий, сузить круг ее неприемлемых мыслей и желаний. Превратить ее в собственность, в покорную рабыню, которая будет верна только ему и будет беспрекословно выполнять все его приказания. Ифрис глубоко ошибался, думая, что отец больше переживает за порученное им дело, чем за своего сына. Но, думая так, гонимый нуждой узаконить союз с Валерией, он решил говорить на темы, интересующие отца, чтобы хоть как-то прервать молчание и, улучив момент, заявить о своих намерениях. – Курьера на месте не оказалось. Я прождал его целую вечность. Пожалуй, сошел бы с ума, если бы не… – осекся Ифрис. – Встреча не состоялась. – Да, я знаю, он был пойман. Думаю, его посадят в тюрьму. Как же достали эти проклятые курьеры, они убивают дело всей моей жизни! Вечно их ловят, словно они рыба! – разгорячился отец Ифриса, но минуту спустя, успокоившись, продолжил: – Как же тебе удалось миновать раскинутые сети чертовых рыболовов? – Мне помогли, – отрезал Ифрис. – Что с товаром? – Целый и невредимый… – Где он? – Здесь, дома. – Отлично! Молодец! – вздохнул с облегчением отец. Он убедился, что сын в целом с заданием справился – не его же вина, что с курьером встретиться не удалось. Приятное тепло, словно хороший коньяк, согрело душу и сердце. Сын таки не подвел. Сын, в которого он верил с первых минут его появления на свет. Он сумел!.. В сентиментальном настроении отец сказал: – Признаться, я… – и запнулся. – Мать волновалась… и даже очень. – Помолчав, он продолжил: – Ты сказал, помогли? В нашем деле случайных пассажиров не бывает. Кто же решился на столь рискованное предприятие – помогать человеку, у которого сумка с наркотиками, способная навсегда засадить за решетку всех, кто причастен? – Отец, она… – силился выговорить Ифрис, – она, она… Ты прав, отец, в нашем деле случайных людей быть не может. Мне помогла моя невеста! – он наконец сумел это произнести и уже молча посмотрел в глаза своего отца, ожидая своей участи. – Невеста? Невеста – это хорошо. Особенно хорошо то, что она принимает твой метод выживания, так сказать, не осуждает то, чем ты занимаешься… Но в любом случае, сын, нужно быть осторожным с женщинами, какими бы хорошими они ни казались, особенно с виду. Красота – эта та змея, от яда которой нет противоядия. И потом, никогда не знаешь, когда язык твоей супруги, развязавшись, свяжет твои руки. – Отец, я благодарен за совет, непременно учту его в будущем, – раболепно произнес Ифрис, обрадовавшись реакции родителя. Отец его после долгих лет неудач в отношениях с сыном, вдруг почувствовал, что натянутая струна вдруг ослабла. Мысли об уходе его из жизни сына, неоднократно посещавшие голову отца, вселяли страх и терзали душу. Частые болезненные думы об отношениях с единственным сыном, с его наследником, не покидали его. Ему постоянно мерещилось, что сын его не любит и что он относится к нему не самым лучшим образом не случайно. Иногда даже казалось, что сын его презирает и осуждает. Надежда, претензии на любовь испепелялись одним разящим взглядом сына, который безмолвно говорил: «Я тебя не признаю, ты мне не отец!» До тех пор, пока речь не зашла о невесте – этот проект закономерно предполагал участие отца, хоть бы и даже только с финансовой стороны, – он не понимал, как проявить свою любовь и заботу к сыну так, чтобы тот ее заметил. Свадьба сына была отличной возможностью расстегнуть рубаху, чтобы прислонить сына к груди, одарить теплом и дать ему понять, как отец его любит. Внутренние часы отца подсказывали, что настало время наладить отношения с сыном и ввести его в мир, который он с таким трудом создал. К слову будет сказано, что последние годы складывались для отца Ифриса весьма не лучшим образом. Он начал сдавать. Преданность работе достигла черты, за которой человек начинает терять свое здоровье. И отец чувствовал острую необходимость передать империю наследнику, который на самом деле еще не был готов к столь тяжелой ноше. Он начал налаживать свои отношения с сыном, словно настраивал расстроенное пианино, ведя лишь позитивные разговоры. Искусно и аккуратно заставлял сына поверить в то, что он, его отец, на стороне сына, и тем самым направить его мышление в одно русло со своим. Отец хотел, чтобы сын размышлял, как он сам. В его голове уже мелькали детали превращения сына в себя самого, и он охотно предавался этим мечтам. Но замыслам отца не суждено было сбыться… Причиной, из-за которой все его планы остались лишь в голове, также стал он сам. И несмотря на всю очевидность собственных ошибок, он никогда, даже самому себе в них не желал признаться. Разговор продолжался: – Ну, коли так, скажу тебе: порадовал. Отличная новость! – улыбнулся отец, покручивая свои густые черные усы. – Откуда она родом? Ее родители знают о твоих намерениях? Ты уже просил у них разрешения? – Она родом с Иссык-Куля. И нет, ее родители пока не знают, – тихо ответил Ифрис и опустил голову, теребя край своей рубашки. – Не беда. Придет время – узнают. Ты лучше вот что скажи: так значит, любишь ее? И готов с нею прожить и в горе – а горя в жизни, уж поверь мне, намного больше, чем радости, – до конца дней своих? – Предугадывая ответ сына, отец про себя посмеивался его наивности, каковая и ему самому была присуща в молодости. Но, в отличие от сына, отец знал, что следует за первой страстью – забвение любви. – Да, люблю и хочу связать свою жизнь с нею, пока смерть не разлучит нас! – горячо, привстав со стула, заявил Ифрис. – Если бы не мои чувства, я бы не сделал того, что сделал, – я украл ее! Ифрис, не дождавшись ответа отца, видя на его лице недоумение, принялся рассказывать про испытываемые к Валерии чувства и про обстоятельства побега. Несмотря на то, что он безостановочно метал слова, словно рыба икру в период нереста, ему все же удалось объяснить все в подробностях, сохраняя хронологию событий. Во время изложения своей истории Ифрис разгорячился, не заметил, как встал со стула и начал расхаживать по комнате. В особо значимых для него местах он подбегал к отцу, махая или тряся перед ним руками, пытаясь заострить внимание, после чего снова отходил и продолжал повествование. Его чело взмокло. Грудь вздымалась, он тяжело дышал. Наконец Ифрис закончил и молча стал перед отцом, словно преступник-детоубийца перед судьей, имеющим пятерых детей. Отец за все время рассказа сына не проронил ни слова. Он испытывал чувства негодования, раздражения, злости и силился сдержать нахлынувшие чувства. Он удивлялся, что его сын не умел поступить правильно в столь деликатном вопросе. И был разочарован. Ему стало грустно и обидно, что он не научил сына разбираться в традициях страны, где они жили. Вдруг он понял, что это – та дыра в жизни сына, которую должна была заполнить отцовская любовь и внимание. Тяжкое существование, расшатавшее нервы, породило агрессивную реакцию отца на все ситуации, которые он не понимал. Он пришел в состояние дикой озлобленности, когда ощутил эту пропасть между сыном и собой. Он злился, что сын так не похож на него в душевном плане. Злился на себя за время, которое упустил в вопросах воспитания. И бесы, сидящие внутри каждого из нас, мгновенно находящие ответы на любые вопросы, не дающие взглянуть на помехи и преграды, мешающие нам быть счастливыми, нашли ответ для своего хозяина: «Ты не мог воспитывать сына! У тебя не было времени! Ты добывал ему и его матери хлеб, без которого они бы погибли. Ты делал это из необходимости. У тебя не было выбора. Они должны быть благодарны, что у них есть ты!..» Отец услышал эти слова, будто они были произнесены вслух не для него лично, а во всеуслышание, словно по радио для всех и, в частности, для его сына. Он был уверен, что это истина, правда и что его сын слышал это. Злость, неустанно приправляемая бесконечными мыслями, мешалась, словно соус ложкой, что находилась в руках у черта, сидящего внутри. Отцу стало мерещиться, будто сын его осуждает иотказывается понимать. Все чувства окончательно перемешались. В итоге отец сказал совсем не то, что у него было на душе. – Как же ты так?! Э-эх, глупый мальчишка!.. Разве не знаешь, что такие дела так не делаются?! – Вскочив со стула, отец прокричал так, что на его раскрасневшимся лбу выступила вена. Чуть успокоившись, он продолжал: – Ты меня… меня… кхм… ты… прости… – отец приложил неимоверные усилия чтобы взять себя в руки и выдавить из себя слово «прости», – за резкость, за грубость. Ты не думай, что я тебя не понимаю! Я тоже был молод. Я все понимаю… Вам кажется, что это именно те чувства, за которые стоить умереть. Ты думаешь, что ты готов пойти ради нее на все. Ты уверен в своей правоте, ты убежден, что в этом мире нет ничего важнее, чем она. Она – твоя вера и религия! Но это всегда происходит с влюбленными на первых порах… Ты знаешь ее не больше месяца. Ваша любовь не прошла проверку временем, она не доказана. Сын, думал ли ты, а что будет, если ты ошибаешься, что, если твои чувства временны и обманывают тебя? Что ты тогда будешь делать?!. – Отец, я не умею увидеть будущее так ясно, как видишь ты, но я мужчина, – Ифрис расправил плечи, приподнял подбородок и выдвинул вперед грудь, – который готов отвечать за свои поступки и выбор – в настоящее время он видится мне таким, каким ты его описал. Разумеется, вероятность ошибки есть, никто не застрахован, но я готов нести последствия этой ошибки всю свою жизнь. Клянусь тебе, ты не услышишь от своего сына ни единого слова сожаления! – Как же это все похоже… Почему я это все так знаю? – улыбнулся отец. – Поверь мне, сын, это все вздор, не пройдет и полугода, как твоя жена станет преградой для твоих увлечений, а ты станешь для нее воплощением тирании. Время сотрет твои мечты о чувстве вечного счастья, и ты останешься один на один со своими ошибками, о которых будешь жалеть, и каяться всю свою жизнь, но ничего не сможешь с этим поделать… – Отец говорил, опустив голову, будто вспоминая свою собственную жизнь. Опомнившись, он потер лоб рукой и, нахмурившись, продолжал: – В общем, решать тебе, впрочем, как и жить с нею. Ты мой сын и я поддержу тебя в любом начинании. – Благодарю, отец! Ценю твою поддержку, – приободрившись, не скрывая радости, улыбнулся Ифрис. – Любви свойственны глупости. Но то, что ты без ведома и согласия ее родителей решился на столь необдуманный шаг, – это, конечно, нехорошо. Это сулит нам лишние хлопоты, без которых можно было обойтись, – отец заметил на лице Ифриса чувство вины. Сын, закусив губу, опустил голову. Этого выражения было достаточно, чтобы отец решился его подбодрить. – Не волнуйся, это поправимо… Но нужно действовать незамедлительно, чтобы не привлекать внимания злых языков. Да и родители ее будут не рады излишней медлительности со стороны родственников жениха, учитывая их неведение относительно местопребывания дочери. И вообще твой поступок, с учетом их переживаний, может отрицательно сказаться на успехе твоего предложения. Они могут нас выругать и отказаться отдавать дочь замуж – и будут совершенно правы. Но если она действительно тебя любит, как ты уверяешь, думаю, мы сможем с ними договориться. А в качестве извинения за принесенные неудобства и их треволнения мы преподнесем им подарки… Да, думаю так, будет хорошо! Я знаю – ибо я сам отец, – что любые родители простят того, кто, принеся горе и страдания, принесет им и счастье их дочери. Да вот только знать бы, что они собой представляют, чтобы понять, какие подарки им будут ценнее всего, и не ошибиться при выборе… Кстати, если я правильно понял, невеста у нас дома? В зале, я полагаю? – вспомнив про Валерию, словно она есть ключ всего, он развернулся лицом к сыну и хитро улыбнулся. – Да она внизу, в зале с матерью. Она волновалась от предстоящей встречи с вами. Ей стало худо, и она прилегла, – с некоторой досадой ответил Ифрис. Отец, находившийся перед этим в приподнятом настроении, не без причины заключал по лицу сына, что советы приняты. Отец честолюбиво гордился своей прозорливостью, и четко построенным планом, выполнение которого приведет к желаемому результату – свадьбе. Однако когда он услышал, что невеста в доме будущего мужа позволила себе прилечь, это вызвало в нем неодобрение. Не совсем понимая ее действия, отец недовольно поморщился. На лбу проступили морщины, лицо покраснело от прилива крови. Он быстро повернулся к окну, чтобы скрыть от сына свое негодование и, заложив за спину руки, застыл в напряженной позе. Ифрис не заметил этой быстрой перемены настроения. Ему подумалось, что отец просто-напросто задумался о чем-то. И, преисполненный радостью, сын заключил, что родитель обдумывает его дело. В комнате повисла тишина. Отец тем временем размышлял вот о чем: «Как она осмелилась прилечь тут в первый же свой день? Подумать только, лежать в день знакомства, да еще и в присутствии матери будущего мужа! Это возмутительно и неприемлемо. Верх безнравственности! Какая нынче молодежь пошла бестактная, бесстыжая… Я на ее месте кожу бы с себя содрал, лишь бы понравиться, а она что? Прилегла, видите ли, переволновалась! Ишь, ты какая! С самого начала решила свой нрав показать, так сказать, приучить слона кланяться муравьям… Только подумать!.. Смотри на нее, королевна, царица персидская – я, мол, непригодна для дел, неподобающих царям! А самое главное – как он ей это позволил?! Бесхарактерный мальчишка!!!» – и на отца снова накатил прилив злости и раздражения. Он вновь винил себя за то, что упустил сына, за отсутствие контроля за совершаемые им поступки, в том числе сейчас – за поведение его возлюбленной. «Мы в ответе за тех, кого приручили, – я помню, что учил этому!» – думал отец, вспоминая слова Антуана де Сент-Экзюпери, которые передал своему малолетнему сынишке, когда тот спросил про собаку, укусившую прохожего. Отец был уверен: сын понял, что эти слова относятся и к людям. «Он забыл, чему я его учил, иначе не позволил бы ей себя так вести в нашем доме. Неужели он не догадался, что это может оскорбить нас, родителей?! Хотя ее, может, и нет, – отец подразумевал свою супругу, – но она дура, не умеющая замечать оскорбления… Я глава этой семьи, и меня это возмущает!». Он от ярости сжал кулаки. Челюсти напряглись так, что зубы заскрежетали. По телу пробежала едва заметная дрожь. – Почему мне кажется, что Виктория… – Валерия! – поправил Ифрис. – Валерия или Виктория – не важно, не в том дело! – хмуро заметил отец. Для Ифриса, искренне и неподдельно любившего Валерию, это как раз было важно, и ему не понравилось, как поворачивается разговор. Сын хотел было выразить свое недовольство и уверить отца, что чувства к девушке настоящие и не нужно ее унижать. Но, не желая злить отца лишний раз, Ифрис промолчал. – Ответь мне, сын, почему мне кажется… что Валерия – невеста твоя – характера хитрого? – Отец хотел подобрать какое-нибудь более гадкое слово, но сдержался. – Отчего же так?! Ведь ты ее еще не видел? – удивленный Ифрис ответил тоже со злостью, исподлобья бросив на родителя взор. Ифрис ощущал, что отец его обвиняет за совершенный проступок. Ему казалось, что отец не верит в наличие у Ифриса прозорливости и умения распознавать истинные намерения людей, а потому презирает выбор, сделанный сыном, принимая его за ошибочный. Обоюдный антагонизм возрастал. – Оттого что ребра подсказывают! Как будто чувствую вот этим самым местом! – отец согнул руки и прижал их к груди. На самом деле он ничего такого не испытывал. Просто выбрал такую манеру, чтобы выразить все свое возмущение. – Отец, как можешь ты так думать до знакомства с нею? Как можешь, не видя человека, сделать суждение о нем? Неужто ты провидец какой иль, пуще всего, Бог?! – Ифриса заливал гнев. Он соскочил со стула, не мог больше сидеть, руки его тряслись. Он решил во чтобы то ни стало отстоять честь будущей супруги и доказать безосновательность домыслов отца, а следовательно, и его неправоту. По сути дела он неосознанно шел с вилами на танк. – Презренный глупец! – вскричал отец. – Я твой родитель! Более того, я твой спаситель, без меня тебя бы не было на свете! Да если бы не я, твой прославленный бог забрал бы тебя, не дав пожить и года! – Вздор! Я отказываюсь слушать тебя! На все Его воля, коли нужен был бы я ему на небесах, то забрал бы, не спрашивая тебя и не считаясь с твоими желаниями! А раз не забрал – так это тоже Его одного воля! – Проклятье! Что ты несешь? Где он был в нашем бараке, когда ты, плача от холода и голода, умирая от болезни, заставлял биться в истерике твою мать, а меня – рвать волосы на голове?! Где он был, когда я просил милостыню на дорогах в изорванных ботинках с потрескавшимся от мороза лицом?! Где он был, когда вся моя жизнь рушилась, когда я променял рай на ад?! Где он был, когда я заключал сделку с дьяволом?! Предостерег ли?! Неужто это Его воля – обречь меня на муки вечные за то, что я лишь хотел сохранить самое важное для меня в этой жизни – семью?! Если это его рук дело, то будь он проклят! – совсем озверел отец, выкрикивая проклятия, словно метал молнии. – Ты не прав, отец! На все Его воля! И то, что я сейчас здесь пред тобою жив и здоров, – тоже Его воля! И то, что Он забирает и дарит билеты в этот мир, – это Его замысел. И только Он решает, когда нас забрать в мир иной, а когда одарить этот мир появлением новой жизни! Все твое богатство – это Его воля! Твой бизнес, твой успех – Его воля! Неужто ты слеп, и душа твоя и все, что в ней есть святого и чистого, окутана паутиной мрака настолько, что ты не можешь увидеть таинство происходящего с нами?! Во всем, что есть в людях, и в том, что нас окружает, во всем, что есть в мире этом, проявляется Его замысел, и лишь ему подвластны чудеса! – Ифрис, все более воодушевляясь, искренне веря в свою правоту, пытался вразумить отца. Но не принял во внимание то, что момент был не самый подходящий. И все его старания были обречены на крушение о злые, острые скалы непримиримого состояния, в котором сейчас находился отец. – Глупый мальчишка! Ты юн и простодушен. Вера твоя сильна от того, что не испытана жестокостью и несправедливостью этого мира, его творения – ада на земле! Твоя вера сильна от незнания черной стороны жизни, ибо ты рос в мире, где царил достаток, который построил для тебя не он, не кто-нибудь еще, а я! И достаток этот достался мне кровью, ибо из меня вырвали душу. Раны эти не заживают, а боль с каждым днем все более приближает меня к смертному одру. И это его воля? Эта та радость, которая соответствует божьему замыслу? Все, чего я достиг, – этот достаток в котором мы живем, твоя одежда по последней моде, бизнес, который сводит с ума твою мать и делает меня черствым и жестоким, – это плод моей сделки с дьяволом, который отнял у меня все в обмен на вашу жизнь! И будь у меня выбор, я поступил бы так же, чтобы вы жили в этом мире, а не в ином. Скажи мне, сын, как бы ты поступил на моем месте?! – Я бы нашел другой путь и не подверг бы свою семью тем страданиям, в которых мы живем вот уже много лет!.. Ты продал душу дьяволу и спас нас, но стоило ли оно того? Мой отец, муж моей матери – сущий дьявол на земле! Твое сердце – льдина, я никогда не чувствовал твоей любви! В детстве я искал твоего внимания, всего лишь твоего одобряющего отцовского взгляда… И не получая его, мучился в бесконечных думах о том, что такого делаю неправильно! Снова сталкиваясь с твоим бессердечием, я объяснял его себе необходимой мерой в воспитании. Я не понимал твоей суровости, но обманываясь, уверял себя, что она есть необходимая мера воспитания, которая пойдет мне на пользу в будущем. Необоснованная жестокость к моей матери и твоей супруге, твоей второй половине, которой ты клялся в верности пред Богом, что будешь любить ее в радости и в горе, убивала меня, но мать все равно всегда защищала тебя! Время научило нас находить во всех твоих действиях что-то хорошее. И после каждой твоей очередной жестокости мы убивались в попытках найти ее природу и объяснить себе ее пользу, которой в действительности не было. Мы научились обманывать себя! Но оглядываясь на прошлое, на свое детство, лишенное даже самых простых радостей, на которые я имел право, на грозовые тучи над головой, на муки матери, ее бесконечные страдания и неимоверный страх, превративший ее в кролика в клетке наедине с волком, на то, кем я стал, на образ моих мыслей, беспричинный страх перед всем, – я спрашиваю себя: ради чего мы все это пережили? Ради кого? Ради отца, которого у меня никогда не было? Ради мужа, который превратил свою жену в рабыню? Ради бизнеса, на который ты променял нас? Ради этого мы… – Убирайся, подлец! Лицемер! Змеёныш! – словно раненый зверь, вскричал отец, издавая дикие вопли. – Сволочь, как ты посмел?! Предатель, ты попрал мою любовь! Твои слова не будут забыты, и кровь твоя не смоет моей обиды! Убира-а-айся!!! – кричал отец, едва сдерживая слезы. От наплыва чувств, виною чего стало услышанное, и самое главное – неожиданность, он испытал неимоверное по силе разочарование и потрясение. Его надежды рухнули. Ему стало трудно дышать… Он силился вдохнуть полной грудью, которая, по ощущениям, была сдавлена, словно ее придавило стволом дуба. Ноги стали ватными. Отец попятился назад и, чуть не упав, рукой нащупал стол и вовремя оперся на него. Удержав равновесие, продолжал кричать, указывая трясущейся рукой на дверь: – Убирайся!!! Вон из моего дома!!! Ифрис не заставил себя ждать. Он, столь же озлобленный и разгоряченный, как и его отец, бросился к двери, которую толкнул с такою силою, будто это она была виновата во всем произошедшем. От удара о стену стеклянная узорчатая вставка разбилась, и осколки громко, с режущим ухо звуком посыпались на пол. Ифрис прошел, не оглядываясь, и сбежал по лестнице вниз. Он мчался в зал за Валерией, чтобы поскорее покинуть дом и более не слышать незаслуженных оскорблений от разъярённого отца. В дверях залы он столкнулся с матерью, выбегавшей на звук разбившегося стекла, с привычным испугом на лице. Ее страх усилился, когда она увидела возбужденное лицо и налитые кровью глаза сына, спешившего, демонстративно не замечая мать, к невесте. Зная нрав своего супруга и видя состояние, в котором находился сын, мать невольно заметалась, пытаясь что-то предпринять, что-то сделать. На глазах у нее выступили слезы. Не найдя ничего в своем арсенале, она билась в бесполезных попытках выведать у сына, что же произошло, беспрестанно повторяя: «Что случилось? Сынок, что случилось? Скажи мне, что случилось?!» «Мам, ничего!» – отрезал на ходу Ифрис и с обессилившей девушкой на руках вышел из залы в коридор, ведущий к выходу. Мать не переставала допытываться истины. На середине лестницы между первым и вторым этажом Ифрис увидел стоявшего отца, облокотившегося о перила. Глаза их встретились. Ифрис замер, словно увидел призрака. Лицо отца было мертвенно бледно. Глаза ввалились, под глазами появились синяки. Ноги подкашивались, и все тело вздрагивало, он едва держался. Сухие, когда-то могучие руки с трудом выполняли свои функции – держались за перила из последних сил, словно утопающий во время шторма держится за борт лодки, которую могучие трехметровые волны бросают из стороны в сторону. И только сейчас сын увидел, как постарел отец. Как он похудел. Как поседел. И как нескладно двигался… Перед Ифрисом стояла тень того самого, хоть и жестокого, но могучего человека. Сыну подумалось, что отец уже никогда не будет таким, как раньше: крепким, сильным… Ифрису стало жалко отца. Но, не успев пожалеть, Ифрис наткнулся на суровый, неистовый, прячущийся в глубине глазниц под густыми седыми бровями проклинающий взгляд. Отец от спуска по лестнице немного обессилил. И те несколько секунд раздумий Ифриса позволили отцу перевести дыхание. После чего он с новой силой накинулся на сына: – Ну, что ты смотришь, убийца? Убирайся! Вон из моего дома! Чтобы ноги твоей здесь больше не было! Я проклинаю тебя!!! Ты мне более не сын! – из последних сил кричал отец вслед уходящему сыну. Ифрис, не отвечая на оскорбления и не дожидаясь конца «представления», бросился из дому. Лишь в дверях он, остановившись, обернулся и произнес: «Мама, не плачь по мне… Прощай!» Ифрис, предчувствуя долгую разлуку, хотел многое сказать матери, но, стесненный обстоятельствами, не решился. Многочисленные слова любви, будут на протяжении всей его жизни вертеться в голове, но устам не будет суждено их произнести так же, как и ушам матери – их услышать. В гневе ни отец, ни сын не замечали, как мать Ифриса металась на протяжении всего этого времени от одного к другому, пытаясь всеми силами погасить ссору. Возбуждение обеих сторон, в каковое она и сама невольно пришла, явилось для нее злым роком. Она, силясь все исправить и примирить членов семьи, не нашла ничего лучше, чем надоедать единственным вопросом «Что случилось?..» Бесконечные переживания, отчаянье, разрывавшее ее изнутри сегодняшней тяжелой, бессонной ночью, сказались на ее мозговой деятельности и на способности принимать решения, а главное, – видеть подходящий ключ для разрешения возникшей ситуации. Волнение, в которое она пришла, заставило ее вопрошать с новой силой, вместо того, чтобы успокоиться и использовать слова, сумеющие если не примирить, то остудить пыл обоих мужчин. Она повторяла свой вопрос, словно количество повторений могло предрешить исход происходящего. Она будто забыла все другие слова и все приемы на свете, кроме того, который сейчас необдуманно пускала в ход, и который был, безусловно, бесполезен. Чело ее взмокло. Прядь черных – не смотря на тяготы жизни и возраст – волос выбилась из-под платка и прилипла к потному лбу. Умоляющие о пощаде воспаленные, красные глаза глядели снизу вверх; она припадала головой к груди то одного, то другого. Обеими руками гладила лицо супруга, пытаясь обратить на себя внимание, и тут же, не добившись успеха, бежала, распростав руки, к сыну, чтобы проделать то же самое. Так продолжалось до тех пор, пока мать не услышала слова прощанья своего сына. Они, словно стрела, пронзили ее сердце. Боль пробежала по всему телу. Она застыла в оцепенении. Снова и снова, как эхо, звучало в ее голове: «Прощай!». Мать видела, как уходит ее сын, и не могла ничего сделать… Она никак не могла его остановить. Словно дух ее покинул тело, и она осталась стоять без движения. Голос перестал слушаться ее. Несколько минут хватило сыну, чтобы покинуть родительский дом, и их же хватило матери, чтобы увидеть все свои жертвы, все страдания, потерянное здоровье, отданные этому так легко вылетавшему из гнезда птенчику. Ифрис был для нее больше, чем просто сын. Он был для нее спасением, щитом, ангелом-хранителем, который, раскинув крылья, защищал от пламени повседневного ада, на дьявольском троне которого восседал ее супруг. Вся картина своего ужасного будущего предстала пред нею. Она словно наяву испытала тот жар, в который ей предстояло окунуться до конца жизни… Увидев все предстоящие ужасы, дикий, разрывающий грудь вопль вырвался из самых ее глубин. Она обхватила голову руками, стала в истерике рвать волосы. Гримаса боли, страха, отчаяния появилась у нее на лице. Ей перестало хватать воздуха от удушья в горле. Не прекращая рыдать, она силилась вздохнуть, но это было так трудно, трудно. Она корчилась от боли и обиды… Упав на колени, мать согнулась, опустив лицо, инстинктивно стараясь сохранить себя, защититься. Вдруг, словно пораженная ударом молнии, она вскочила на ноги, будто ничего и не было, и побежала вслед за сыном. Выбежав со двора на улицу, оглянулась по сторонам – улица была пустынна. Не имея представления, в какую сторону пошел Ифрис, мать, прислушиваясь к сердцу, ринулась вправо, по пыльной дороге. Женщина была вне себя и смутно сознавала, что делает. В погоне за сыном она чувствовала острую необходимость бежать. Руководствуясь тем инстинктом, которыми обладают только матери по отношению к своему потомству, она, предчувствуя страшное, спешила на помощь сыну, чтобы предотвратить беду. Бежала так, словно от ее скорости бега зависела жизнь родного дитя. Ей было не важно, куда она бежит и в правильную ли сторону. Ее истерзанное сознание притупило чувство боли, и она бежала, не щадя босых ног своих, а душа, изнывая, кричала: «Сынок, мой любимый, мой птенчик, неужто нам суждено сейчас на веке проститься с тобой?! Я не готова, молю тебя, сжалься! Дай словечко мне молвить! Дай плоть от плоти моей напоследок обнять… Дай слезами залить сладкие щечки твои!.. Дай запомнить тебя, отраду мою, мой рай на земле, чтобы образ твой в сердце своем до гроба хранить!..» Так, обливаясь слезами, она бежала изо всех сил, со всех ног, подгоняемая горькими мыслями, пытаясь воспарить над землей – лишь бы найти сына. Она мчалась на пределе своих возможностей, как вдруг, споткнувшись о торчавший из земли камень, упала лицом вниз. Облако пыли поглотило ее. При падении она ударилась боком так сильно, что у нее перехватило дыханье и цветные круги поплыли пред глазами. Вся в ссадинах, лежа на земле, женщина корчилась от боли, и судорожно извиваясь и хрипя, пыталась прийти в себя. Откашлявшись, она зарыдала, словно потерявшийся младенец. Мать не знала более, где искать сына. Ее решительность рассеялась, и она не знала, что делать дальше. Физическая боль, усиливаясь в правом боку, напомнила ей прошлогоднюю ночь, когда ее супруг, вернувшийся поздно домой, без причины избил ее и напоследок пнул ее сапогом в тот самый бок, который болел у ней сейчас от падения. Воспоминания о супруге сейчас вызвали в ней лишь ненависть, тогда как раньше она боялась его. «Это ты во всем виноват!» – восстанавливая в уме свое прошлое, все тяготы и страдания, которые она терпела ради сына, она громко прокричала: «Это ты отнял у меня все! Все!». Уже не чувствуя боли и страха перед своим мужем, женщина решительно встала на ноги. Взгляд ее был устремлен далеко перед собой и выражал решимость. Гордо подняв голову, она направилась в дом.XXVII
Отец Ифриса, сильно обессиливший от перенесенных потрясений, присев на ступеньку лестницы, собирался с силами, чтобы сделать последнее усилие и добраться до кровати в своей комнате. Он чувствовал, что у него резко подскочило давление. Он, изредка покашливая, тяжело и часто дышал. Голова потяжелела и, не переставая, кружилась. Тело, обычно послушное, отказывалось повиноваться. Ему казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Находясь в таком состоянии, отец, повернувшись, прислонился спиной о перила, так чтобы невозможно было упасть, и, запрокинув голову, стал дожидаться притока жизненных сил либо помощи, уповая и на то, и на другое. Прошло не более двадцати минут, и он, ощутив в себе более или менее достаточно силы, тяжело и медленно, пошатываясь, встал и, опершись обеими руками о перила, стал подниматься по лестнице к себе. Задуманное давалось тяжелее, чем ему казалось, когда он сидел. Его желание прилечь превратилось в навязчивую идею. Ему понадобилось больше пяти минут, чтобы преодолеть меньше десяти ступеней. Когда оставалась последняя, он услышал внизу стук неаккуратно затворенной двери от железных ворот, а затем через некоторое время – шум твердых, решительных шагов, и остался ждать жену. Картина, открывшаяся ему, испугала. Учитывая свое состояние, ему стало казаться, что увиденное попросту мерещится. Он весь дрожал и щурился, пытаясь вглядеться в лицо представшего привидения. Голова отца Ифриса продолжала кружиться, и, словно в забытьи, ему чудилось, что все это сон. Он всматривался до тех пор, пока не распознал в лице человека, представшего перед ним, черты своей супруги. Это ужаснуло его еще больше. Та словно восстала из ада и являла собою самого страшного слугу сатаны, олицетворяла дух мщения за все совершенные им грехи. Она стояла, безмолвно глядя на него… Видимо, пришла воздать ему по заслугам. Мать Ифриса выглядела в его глазах, словно призрак из страшного сна, которого как ни старайся, невозможно остановить. Вся в пыли и грязи, с ссадинами, в порванной одежде, залитой кровью от еще не успевших запечься, ран, с растрепанными волосами и горящим безумным взглядом, в котором читалось страстное желание растерзать мужа. Та, которую он привык видеть раболепствующей, смиренной и покорной его воле. Та, чей взгляд он почти всегда игнорировал, теперь смотрела на него как-то непонятно, страшно, жутко. Холодок пробежал у отца Ифриса по спине. Он уже не чувствовал в чреслах недомогания. Он уже ничего не чувствовал, кроме ужаса. Отсутствие страха в ее глазах, который ему был так мил и которым он даже гордился, теша свое самолюбие, пугало его. Он никогда не видел ее такой. Ему и в голову не приходило, что бывают минуты, когда жена может сделаться столь непохожей на себя, как сейчас. Он чувствовал себя брошенным в яму с тигром. С животным, смотревшим на все, что попадает к нему, просто как на еду. И, словно обнюхиваемый зверем, стоя перед неумолимым палачом, отец Ифриса почувствовал всю неизбежность своей гибели. Инстинкт самосохранения, иногда противоречащий здравому смыслу, заставил его бежать от участи быть растерзанным, и он, повернувшись к ней спиной, приложил все усилия, чтобы справиться с последней ступенькой и скрыться в своем убежище – спальне. Не успев преодолеть последнюю преграду на пути к спасению, отец услышал шаги быстро поднимавшейся к нему супруги. Он обернулся. В одном, а затем и в другом глазу у него зарябило. Шатаясь, он стоял, крепко ухватившись за перила. И понял, что его бьют. Испытывая физическую боль от наносимых и, в его состоянии кажущихся существенными, ударов, он пришел в исступление. Однако не отпускал перила, боясь упасть и, покатившись по лестнице, расшибиться. Он машинально защищался от града ударов свободною рукою, и одновременно силился разглядеть супругу. Та пришла в остервенение. Она била его, вкладывая в каждый удар всю ненависть и боль, испытанную ею в прошлом, всю злобу, всю досаду за безвозвратно потраченные годы и загубленную молодость. Она без передышки молотила его кулаками, затем лупила ладонями, царапала, выдирала волосы на голове. В ней горело одно желание – выбить из него грешную душу. При этом она выкрикивала обвинения, наполненные яростью и злостью: «Будь ты проклят, изверг!!! Люцифер во плоти!!! Это ты во всем виноват!!! Ты у меня все отнял… все… Ты все погубил! Будь ты проклят!!! Гореть тебе вечно в аду, нет тебе прощения!!!» Отец Ифриса не только испытывал физическую боль, но и переживал унижение. Тем не менее, как известно, всему наступает конец… Остановись мать чуть ранее – того, что произошло, можно было бы избежать. Побои, безостановочно наносимые супругой, а главное, неспособность противостоять своей женщине, совсем помутили ему разум. Словно ядовитая змея, накрытая ведром, по которому беспрерывно стучали молотком, доведенная до белого каления, он ринулся на жену. Будучи уязвленным и оскорбленным, к тому же избитым, он не видел другого способа, как только отомстить тем же самым способом – дабы восстановить потерянное достоинство, самолюбие и непоправимо попранную честь. Эта мысль, на секунду промелькнувшая в его голове, словно искра на пороховом складе, вызвала взрыв и придала сил сопротивляться столь неистовому натиску со стороны супруги. Уже не чувствуя боли, противостоя граду пинков и ударов, он, улучив момент, всем телом, будто пытаясь вышибить дверь, врезался в жену и сбил с ног. Та перелетела через перила и полетела вниз. Послышался тяжелый звук ударившегося о пол тела и хруст, похожий на звук сломавшейся сухой ветки. Отец Ифриса быстро взглянул с лестницы вниз. Дрожь пробежала по всему его телу. Состояние, в котором он находился до ее прихода, с новой силой вступило в свои права. Колени подкосились, и отец присел на верхнюю ступеньку. Его глаза испуганно глядели куда-то вдаль, сквозь стены дома. Губы дрожали… Он испытал совсем иное чувство страха. Страха за свое, обреченное на медленную смерть, будущее. В месте, где мечтам не суждено сбываться, удовлетворение желаний под запретом, а тяга к свободе есть преступление, ибо свобода тебе больше не принадлежит. Да, это место, которое зовется тюрьмой, воочию предстало пред ним… Ему в мгновение ока представились все дальнейшие события: суд, обвинение в убийстве, срок, мерзкая тюремная одежда, зверские условия, строгий режим, когда все расписано по времени, ужасная пища, сокамерники – убийцы, насильники, воры, рецидивисты, и время, которое назло замедляет шаги. Пораженный своим представлением о будущем, отец Ифриса схватился за голову и стал, всхлипывая, повторять: «Конец… Это конец!» Мать же Ифриса лежала неподвижно на полу, не подавая признаков жизни.XXVIII
Впрочем, отец сокрушался напрасно. Сосед дядя Паша, проходивший мимо и состоявший в довольно неплохих отношениях с семьей, в частности с отцом Ифриса, заметил открытую дверь и услышал крики, доносившиеся изнутри. Дядя Паша был уже в летах, когда человек мысленно готовит себя к уходу в мир иной. Голова его была седа, он довольно сильно горбился, будто нес на спине тяжелый мешок, но при этом был ловок, легок и даже чересчур подвижен, словно и был задуман таким. Он знал семью Ифриса уже более двадцати лет. Дядя Паша был довольно наблюдателен и прозорлив и, несмотря на частые ссоры соседей, предпочитал не вмешиваться в чужие дела. Конечно, он знал про незаконные дела своего соседа и не скрывал того, что знает, но обещал не говорить никому и даже поклялся их дружбой. В тот вечер дядя Паша был весьма удивлен при виде открытой двери, зная, что сосед, учитывая его деятельность, которая пробуждает в людях чрезмерную осторожность, как правило, не приемлет такого недочета. Да и крики показались ему более громкими, чем обычно. Увиденное привело дядю Пашу в недоумение. У него мелькнула мысль: а не случилось ли что, вдруг помощь требуется?.. И, немного поколебавшись, побуждаемый любопытством, он решился войти. Разумеется, увиденное испугало дядю Пашу, но испуг прошел через несколько минут. Завидев своего друга, убитого горем и его решительное помешательство, дядя Паша бросился на выручку. Скорая помощь, как всегда, приехавшая много позже, чем было необходимо, увезла мать Ифриса. На расспросы о произошедшем дядя Паша отрапортовал, что произошел несчастный случай. Присовокупил также, что больная страдала внезапными головокружениями, вследствие чего оставшись без присмотра, при спуске по лестнице упала из-за низких, по пояс, перил. Оставшись один на один со своим другом, дядя Паша увидел, что тот казнит самого себя. Сосед сокрушался в попытках добиться правды, но отец Ифриса был непоколебим в своем молчании и лишь изредка едва слышно бормотал: «Тюрьма, тюрьма!» Разумеется, дядя Паша догадался сам о случившемся в первые же минуты, сложив увиденное и услышанное, он воспроизвел все в уме своем так, как событие произошло на самом деле. Единственной причиной, по которой он вызывал своего друга на объяснение и убеждал выйти из столь неуместного для сложившейся ситуации состояния (он понимал, что все произошло по вине отца Ифриса), было то, что кое-что не сходилось. «Отчего она вся в грязи? Отвечай, кому говорю! – сосед тряс друга за плечо и бил по щекам. – Где она руки да ноги разбила и одежду изорвала, а?» Попытки не увенчались ожидаемым успехом, и все, что ему удалось услышать, было: «Конец! Что же я наделал?! Тюрьма… тюрьма!..» Дядя Паша, тяжело соображая, обронил: «Да тя к стенке за это, да пуль не жалеть». Но отец Ифриса этого не услышал. Позже наведывались сотрудники милиции – как же без них – и другие представители компетентных органов, в том числе из дома для ухода за тяжелобольными людьми. У отца Ифриса случилась горячка, несколько дней кряду он бредил, а потом и вовсе впал в беспамятство. Все хлопоты по дальнейшему устройству жизни обоих взял на себя дядя Паша. Он привел товарища – врача, которому на войне спас жизнь, убив немца, все же успевшего слегка чиркнуть сослуживца по горлу ножом. Этот товарищ не раз клялся дяде Паше со слезами на глазах в верности, заявляя об этом в самом высоком смысле и выказывая намерение при случае отплатить тем же. Клятва пришлась как раз кстати. Дядя Паша, воспользовавшись ситуацией, подговорил клятводателя засвидетельствовать, что подозреваемый – отец Ифриса тяжело болел накануне произошедшего. Словам именитого врача, учитывая действительно плохое состояние отца Ифриса, охотно поверили. От себя же дядя Паша отвел подозрения, сообщив в показаниях, что он сосед и друг и просто приходил проведать больного. Телосложение дяди Паши было щуплое, старчески хилое, он словно съежился. Вдобавок его манера горбиться не оставляла выбора следователям, и те пришли к выводу, что он даже если бы и захотел, то не смог бы совершить данное преступление. Да если бы это даже и был он, сам мотив приводил сотрудников к абсурдному выводу. Внешний вид потерпевшей дядя Паша объяснил ее болезнью, проявлявшейся во внезапных приступах головокружения вплоть до потери сознания. И в красках рассказал про то, как встречал ее в еще худшем виде, чем в этот злосчастный день. Описал кровь и грязь, и синяки и также цитировал ее слова: «Да все хорошо, дядя Паша, с пригорка нашего упала да покатилась! Вы не волнуйтесь, ведь уж дошла до дома…» В конце показаний он присовокупил: «Наверное, в очередной раз шла по делам и с лестницы-то и упала, когда начался припадок». Упомянутый пригорок действительно существовал. И дядя Паша был свидетелем того, как мать Ифриса действительно с месяц назад, возвращаясь домой, споткнулась и полетела наземь, да ушиблась так сильно, что не могла самостоятельно встать. И, вспомнив этот случай, когда вид соседки походил на тот, который можно было лицезреть в день несчастья, дядя Паша повторил историю, сыгравшую свою роль в следствии. Старик был умен и, припоминая, что в тот день было несколько глазевших зевак, сообразил, что их обязательно расспросят. Так оно и случилось, все свидетели в один голос подтвердили правдивость показаний дяди Паши, а некоторые и вовсе заключили, что старик никогда не лжет. Попытки установить наличие преступления оказались тщетными, и силовики пришли к единому мнению о несчастном случае. Но когда все уже шло к завершению, дядя Паша, разгорячившись, взболтнул лишнего, упомянув Ифриса, – но тут же, покрыв ложь новой ложью, указал, что сын давно не живет с родителями и находится за границей. Дело было закрыто. Мать Ифриса, по воле провидения, которое сочло ее страдания на земле недостаточными, чтобы заплатить за билет в рай, выжила. У нее было сломано несколько шейных позвонков, и ее полностью парализовало ниже шеи. Цена ее билета за вход в рай оказалась, по мнению окружающих, намного выше, чем оно того стоило. Ее мозг отказывался принимать реальность, понимать настоящее и все с нею происходящее. Ее сознание воспроизводило лишь короткий фрагмент ее счастливого прошлого, но ему не удавалось оживить все воспоминания, превращая ее существование в адские муки и обрекая ее на вечные страдания… Так, она вспомнила свои первые годы жизни с мужем, когда ей казалось, что она счастлива. Отец и трехлетний Ифрис уехали отдыхать на озеро Иссык-Куль по приглашению общего друга, тогда только начинавшего заниматься преступным бизнесом. А мать вынуждена была остаться по неотложным делам, и обещала приехать позже. Выполняя обещанное, она, тоскуя до невозможности по сыну, приехала в пансионат, где остановились сын и супруг. При этом не уведомила их о своем приезде, намереваясь сделать сюрприз. С грузом, не замечая тяжести, мать неслась к коттеджу. В одной руке она тащила сумку, в другой – огромный воздушный шар красного цвета, из-за которого много раз просила прощения в автобусе. Но эти неудобства были для нее ничем, и ожидание встречи с сыном наполняло теплом душу, которая, по ее ощущениям, неслась впереди. Мать улыбалась, будучи не в силах скрыть радость от предвкушения встречи. Глаза ее слезились, она чувствовала запах своего сына… Подойдя к коттеджу, обнаружила его закрытым. Тогда она побежала вниз по длинной аллее, ведущей к озеру. На небе не было ни единого облачка. Время перевалило за семь, и отдыхающие стали возвращаться в коттеджи, поднимаясь с пляжа. И вот мать, запыхавшись, стояла и глядела на аллею – и на озеро, видневшееся в самом конце. Вдалеке она разглядела силуэты мужчины и мальчика. Мать бросила сумку и, подняв шар, побежала к своим. Она бежала до тех пор, пока сын не заметил ее и не двинулся навстречу, крича что есть силы: «Мама! Мама!». Домчавшись, обнял… Не совладав с нахлынувшими чувствами, оба заплакали… Мука матери, однако, заключалась в том, что мозг воспроизводил лишь отдельный фрагмент. Вот она бесконечно бежит и никак не может добежать до сына, а тот, в свою очередь, бежит ей навстречу с протянутыми руками и с радостным криком. И они никак не могут добежать друг до друга, не имеют возможности встретиться, обняться…***
Она, словно земля, он будто луна, вдали, лишь любуясь друг другом, в танце кружась, в вечных попытках близость найти, от мечты не в силах отречься, останутся далекому в небе свету верны, но желанья свершения блики обманут, в заблуждение вера введет… Не мирясь, не принимая судьбы, не иссякнут в глазах кровавые слезы, не угаснет шепот мольбы, и, укрываясь саваном надежды, в тяжелых муках, отрекаясь от истины, этот мир покинут они19.Мать Ифриса доживет в муках почти до семидесяти лет. Ежечасно до самого конца жизни она будет произносить попеременно только несколько слов: «Сынок!», «Золотце!», «Мальчик мой!». За все время пребывания в медицинском учреждении никто из близких, родных, друзей так и не придет проведать больную, кроме чужого дяди Паши. Тот так и не узнает всей правды и, сокрушаясь, до самой смерти будет искать доказательства своих предположений и скоропостижно уйдет из жизни всего через месяц после случившейся трагедии. Подлинная история возникновения синдрома навязчивых, часто повторяющихся восклицаний матери Ифриса так и останется загадкой для сотрудников медицинского учреждения.
Последние комментарии
3 часов 50 минут назад
3 часов 59 минут назад
4 часов 4 минут назад
4 часов 25 минут назад
4 часов 33 минут назад
4 часов 55 минут назад