Люди рая [Дэвид Фредерик Эттенборо] (fb2) читать онлайн

ДЭВИД АТТЕНБОРО
Люди рая

*

DAVID ATTENBOROUGH

PEOPLE OF PARADISE

New York, 1960

Перевод с английского

В. В. НОВИКОВА

Послесловие В. М. БАХТЫ

Художник Б. А. ДИОДОРОВ

М., «Мысль», 1966

1. НАЧАЛО ПУТЕШЕСТВИЯ

Наверное, каждый из нас горит желанием побывать на островах Южных морей. Во всяком случае, меня эти острова всегда манили к себе. И хотя для съемок кинофильмов о животных мне пришлось побывать во многих уголках земного шара — во влажных лесах Гвианы, в саванне Западной Африки, на островах Индонезии, мне никак не удавалось попасть в южную часть Тихого океана. Особенно сильно меня потянуло туда конце четвертой экспедиции, когда, завершив съемки райских птиц в центральном горном районе Новой Гвинеи, я прибыл в порт Рабаул, на западной окраине Тихого океана. Со мной была коллекция райских птиц для Лондонского зоопарка. И вот как-то утром, когда я занялся тяжелой и неприятной работой — кормлением птиц и чисткой клеток, мне пришла в голову мысль, что, хотя их романтическое название и соответствует эффектной внешности, оно не подходит для обстановки, в которой водятся эти птицы. Натуралисты, даровавшие птицам такое название, искренне верили, что те живут в земном раю. Но если бы этим ученым пришлось вместе со мной ловить райских птиц, пробираясь по кишащим пиявками мшистым лесам Новой Гвинеи, по бесконечным склонам, поросшим пыльной травой кунаи, которая вызывает удушье, или по комариным мангровым болотам, они наверняка придумали бы этим созданиям какое-нибудь другое, менее привлекательное название.

Однако, если земной рай все же существует, то, по моему мнению, он был где-то совсем рядом, где-то в Южных морях, на несколько сот миль восточнее Рабаула.

Там, если верить полотнам Гогена, книгам Роберта Луиса Стивенсона и Германа Мелвилла и бесчисленным приключенческим повестям, прочитанным в мальчишеском возрасте, лежат коралловые острова, на которых живут счастливые, красивые, беззаботные люди. Голубые лагуны там окаймлены пальмами, которые колышутся под дуновением ласковых пассатов. Я страстно желал поехать туда и убедиться, насколько соответствует действительности такая картина. Это было бы нетрудно сделать, так как в Рабаул часто заходили небольшие торговые суда, которые привозили копру с этих волшебных островов, а затем снова возвращались на восток. Однако мне нужно было доставить птиц в Лондон, поэтому я не мог отплыть на таком судне. А на поездку туда для сбора животных нельзя было рассчитывать и в будущем, потому что эти крохотные кусочки суши, рассеянные по просторам самого необъятного океана на Земле, настолько изолированы, что диких животных там очень мало — во всяком случае, недостаточно для того, чтобы оправдать экспедицию вроде той, какую я только что завершил. И я с огорчением подумал, что вряд ли когда-нибудь еще мне придется быть ближе к островам Южных морей, чем в данный момент.

На следующий год я поехал в Парагвай и четыре месяца ловил там броненосцев. Вернувшись в Лондон, я стал обдумывать планы следующей экспедиции, как вдруг получил письмо с тонганской маркой на конверте. Насколько я мог припомнить, на островах Тонга у меня не было никаких знакомых и об островах я почти ничего не знал, разве только то, что они находятся где-то в Тихом океане и ими правит королева. Я вскрыл письмо. Мне писал этнограф Джим Спиллиус, с которым я был немного знаком, когда он преподавал в Лондоне. Спиллиус сообщал, что тонганская королева Салотэ, опасаясь, что старинные обряды ее королевства исчезнут и будут забыты по мере распространения западных нравов во всех уголках Тихого океана, недавно решила, пока не поздно, запечатлеть во всех подробностях важнейшие из этих обрядов. Особенно ей хотелось, чтобы была снята на пленку церемония королевской кавы. Спиллиус писал, что «это наиболее важная тонганская церемония и в ней принимает участие сама королева. Лишь немногие европейцы допускались на церемонию, а киносъемки или фотографирование ее, несомненно, никогда не проводились».

Спиллиус считал, что если сообщить королеве о нашем желании снять подобный фильм, то нас могут пригласить на острова Тонга в качестве гостей королевы.

Это был как раз тот предлог для путешествия по Тихому океану, которого мне недоставало. Но теперь для меня вырисовывалась новая цель экспедиции: выискивать не животных, а старые обычаи, обряды и церемонии жителей островов Южных морей, снимать не райских птиц, а людей рая.

Я ответил Спиллиусу и принялся изучать карты. Из них я выяснил, что острова Тонга находятся в Южных морях, примерно в двух тысячах миль к востоку от Новой Гвинеи и Рабаула. Неплохо было бы совершить теперь путешествие, о котором я мечтал в Рабауле два года назад, и заодно посетить некоторые острова, лежащие на пути к Тонга.

По сравнению с огромными пустынными пространствами центрального и восточного районов Тихого океана его юго-западная часть сравнительно густо усеяна островами, которые носят такие волнующие названия: Соломоновы, Новая Каледония, Новые Гебриды, Санта-Крус, Эллис, Фиджи, Самоа. Я кропотливо разрабатывал и с сожалением зачеркивал варианты маршрута, пока не решил ограничить путешествие тремя группами островов. Вначале я предполагал пожить среди чистокровных меланезийских племен первобытной культуры, населяющих острова самой западной части Тихого океана и родственных народностям, которых мы видели на Новой Гвинее. Затем побывать на Фиджи, где живут племена смешанных рас с преобладанием меланезийской крови, и наконец посетить острова Тонга, населенные совершенно неизвестными мне людьми — полинезийцами.

Когда был составлен общий план поездки, нужно было решить, какие же из многочисленных островов Меланезии следует посетить. Свой выбор я остановил на Новых Гебридах, потому что на одном из островов этого архипелага, Пентекосте, до сих пор существует самая драматическая и захватывающая на всем Тихом океане церемония, во время которой мужчины, обвязав себе лодыжки лианами, прыгают вниз головой co стофутовой башни. Судя по письмам и телеграммам, полученным нами от сотрудников британской администрации на Новых Гебридах, мы вполне могли увидеть и заснять эту необычайную церемонию. С собой в экспедицию я решил взять кинооператора Джефри Маллигена. Он был моим ровесником и прославился неутолимой тягой ко всяким трудным поручениям. Когда я изложил ему план поездки, он загорелся не меньше меня.

— Что касается этой церемонии с прыжками, — сказал он, глубоко затягиваясь сигаретой, — нам обязательно следует оценить ее по достоинству. Хотите, я попытаюсь спрыгнуть сам и буду снимать на лету?

В тот момент я подумал, что Джеф просто шутит. Однако позднее, когда мы некоторое время поработали вместе, я уже не сомневался, что, будь Джеф твердо убежден в возможности получить первоклассные снимки подобным образом, он наверняка осуществил бы свое намерение.

Изнемогающая от зноя столица Новых Гебридов Порт-Вила расположена на западном берегу острова Эфате, который лежит в центре архипелага. Добраться туда проще всего так: сесть на самолет в Австралии или на островах Фиджи, долететь до принадлежащей французам Новой Каледонии, а затем пересесть на небольшой французский двухмоторный самолет, дважды в неделю летающий в Порт-Вила.

На Новых Гебридах двойная англо-французская администрация, созданная в 1909 году. До этого на островах не было «ни закона, ни порядка». Демонстрация могущества белого человека, направленная на то, чтобы поразить и запугать беспокойных и воинственных островитян, ограничивалась обстрелом побережья с военного корабля в течение часа или двух. Хотя на островах жили французские и английские миссионеры и плантаторы, ни Франция, ни Англия не хотели брать на себя ответственности за поддержание закона и порядка. Однако ни одна из этих стран не собиралась отказываться от аннексии островов когда-нибудь в будущем. Французы, например, утверждали, что архипелаг представляет естественное продолжение Новой Каледонии и к тому же большинство проживающих на нем европейцев французского происхождения. А англичане заявляли, что они первые основали миссии на Новых Гебридах. Пресвитериане под энергичным руководством достопочтенного Джона Пэтона развернули бурную деятельность в Англии и Австралии, желая предотвратить захват островов страной, исповедующей римско-католическую религию. В 1878 году Англия и Франция подписали документ, названный «Договоренностью», который утверждал, что ни одна из сторон не предпримет попыток аннексировать острова. Однако подобное урегулирование нельзя было считать окончательным. И когда Германия начала проявлять интерес к этим островам, потребовались какие-то более решительные меры. В связи с этим и возникла идея кондоминиума. В широковещательном заявлении о его создании он характеризовался как «замечательный и абсолютно новый эксперимент осуществления двумя великими державами совместного и в то же время раздельного управления одной территорией». Сущность данного мероприятия на бумаге была изложена совершенно правильно, однако если целью этого эксперимента было создание эффективного правления, то он потерпел полный провал.

И теперь обе страны оказались почти вопреки своему желанию втянутыми в обоюдную конкуренцию в этом знойном, расслабляющем уголке Тихого океана, где они расположились рядышком. Перед отъездом из Лондона мне пришлось беседовать с человеком, пробывшим некоторое время на Новых Гебридах. Он не мог без негодования говорить о британской резиденции.

— Это позор для страны. Нашему резиденту приходится жить в ветхом полуразвалившемся здании на крохотном островке посредине залива Порт-Вила, тогда как французский резидент блаженствует в роскошном белом дворце на вершине холма, высящегося над городом. Следует что-то предпринять. Мы теряем престиж на Тихом океане.

Кое-что было сделано. Когда мы прибыли в Порт-Вила, то увидели, что старый дом снесен, а на его месте стоит очень красивое современное здание из дерева и ярко раскрашенного бетона. Французы сочли себя оскорбленными. По их мнению, французская резиденция на фоне новой постройки стала выглядеть невзрачной и аляповатой. Это позор для страны. Следует что-то предпринять, ведь французам грозит опасность потери престижа на Тихом океане. Несмотря на искренние попытки правительственных чиновников обеих сторон не поддаваться мелочной зависти, это соперничество переходит все границы. Так, например, нужно было точно измерить флагштоки в каждой резиденции, чтобы оба были совершенно одинаковой высоты. Ведь если Триколор^[1] будет развеваться выше или ниже, чем Юнион Джек^[2], то это, несомненно, повлечет за собой страшные последствия! По этим же причинам на островах невозможно создать какой-нибудь чисто английский или чисто французский общественный институт. Здесь существуют две денежные единицы — франки и австралийские фунты, две системы мер и весов, две полицейские и две медицинские службы. А некоторые государственные органы, например суды, существуют в утроенном количестве, так как наряду с британским и французским судами имеется еще специальный суд кондоминиума. Но в то же время здесь только один банк. И хотя он полностью соответствует особой новогебридской разновидности националистического сумасбродства, это не что иное, как французский банк Индокитая.

Как ни странно, меньше всего страдают от существования такой неуклюжей двуглавой административной машины сами островитяне. В некоторых случаях они даже кое-что выигрывают, добиваясь того, в чем им наверняка было бы отказано без подстегивающего воздействия соперничества в поддержании престижа. Более того, если островитянин хочет нарушить свой трудовой контракт или распивает контрабандные спиртные напитки, ему часто удается столкнуть друг с другом британских и французских чиновников и в результате остаться фактически безнаказанным.

Порт-Вила, местонахождение этой курьезной администрации, имеет более космополитический вид, чем можно было бы подумать. На неопрятной главной улице, беспорядочно тянущейся вдоль побережья, можно встретить людей не двух-трех, а многих национальностей. Как птиц различают по характерному оперению, так и национальность европейца можно определить по шортам, которые он носит. Если шорты чрезмерно коротки, цвета спелого помидора или голубовато-зеленые, то вы с полным основанием можете сказать, что их хозяин — француз. Если же шорты настолько длинны, что наполовину закрывают колено, и полощутся вокруг ног, а цвет их более строгий, скажем белый или темно-синий, то весьма вероятно, что перед вами англичанин. Шорты промежуточной длины обычно принадлежат новозеландцу или австралийцу.

Однако европейцы в городе в меньшинстве. Здесь много жителей азиатского происхождения. У мужчин прямые черные волосы подстрижены по-европейски, но они такой длины, что в Европе этих людей приняли бы за студентов или интеллигентов. Это вьетнамцы, которых французы завезли на острова в 1921 году в качестве дешевой рабочей силы для плантаций. Есть здесь также китайцы, им принадлежит несколько магазинов. Коренные жители острова, которых французы называют indigenes^[3], относятся к меланезийской расе. У них черная кожа, курчавые волосы, внешне они очень похожи на африканцев. Но кажется, что им недостает легкой, свободной грациозности движений, характерной для большинства африканцев, даже живущих на протяжении многих поколений в городах.

Мы пробыли в Порт-Вила только три дня. Благодаря одному весьма внимательному чиновнику британской администрации нам удалось устроиться на судно, возившее копру. Оно отплывало на остров Малекула и должно было зайти на плантацию торговца Оскара Ньюмена. Этот Ньюмен знал жителей острова Пентекоста, совершающих ритуальные прыжки, и согласился познакомить нас с ними.

Пароход «Лиеро», на котором нам предстояло отправиться на остров Малекула, дремал, пригретый солнцем, у пристани Порт-Вила. Высокие мускулистые грузчики-меланезийцы с блестевшей от пота кожей, в шортах, куртках и натянутых на курчавые волосы кепи американского фасона грузили на судно доски. На палубе стояло несколько огромных ящиков, на которых крупными буквами было написано «Малликоло» — французский вариант названия острова Малекула, так как в кондоминиуме дублирование простирается и на названия островов. Нефть и мусор в гавани не могли окончательно замутить кристальной воды, отравить все кораллы и прогнать черных, похожих на колбасу трепангов, которые лежат между ржавыми консервными банками на глубине двадцать футов. Мы с Джефом расположились на корме в ожидании окончания погрузки. Она запаздывала уже на час против назначенного времени отплытия, но мы были единственными оптимистами, так опрометчиво рассчитывавшими на своевременное отправление. Вокруг судна играл косяк из нескольких тысяч серебристых рыбок. Они плавали с такой замечательной синхронностью, что казались одним огромным Протеем, который крутился и извивался, разъединялся и вновь сливался. Иногда рыбки всплывали наверх, и тогда поверхность воды покрывалась тысячами движущихся ямочек, затем ныряли вглубь, исчезая на время между кораллами.

Наконец все доски погрузили и закрепили. Залитые потом докеры один за Другим сошли с судна. На мостике появился капитан-француз, отдал несколько приказаний, и «Лиеро» с ворчанием и пыхтением, разбрызгивая носом струи воды, отошел от пристани.

Трудно было найти хоть какое-нибудь место для отдыха. Пассажирских кают было всего лишь две. Одну из них занимал француз-плантатор с бледной некрасивой женой и маленьким ребенком, а другую — крохотный сморщенный австралиец с красными глазками и высохшим телом на тонких, как спички, ножках и его жена, очень полная метиска с золотыми зубами. Солнце в безоблачном небе беспощадно обжигало пароход, его лучи так нагревали каждый кусочек верхней палубы, что невозможно было дотронуться даже до дерева. Сидеть можно было только в одном месте — под тентом на корме, однако там не было ни стульев, ни скамеек, поэтому мы с Джефом растянулись прямо на палубе и задремали.

Около полудня на горизонте показался остров Эпи в виде неровной расплывчатой полоски. Словно улитка, ползущая по просторам голубой травы, «Лиеро» медленно двигался ему навстречу. Ближе к острову море становилось более мелким, и вскоре можно было рассмотреть дно, усеянное кораллами. Выключили двигатели, и судно замерло в неподвижности среди непривычной тишины. Прямо на берегу виднелся небольшой домик, наполовину скрытый кокосовыми пальмами, похожими на метелки из перьев. На палубе впервые появился француз-плантатор с женой и ребенком. Теперь его жена преобразилась. Она надела свежевыглаженное шелковое платье и модную соломенную шляпку с развевающейся сзади алой лентой, а помада и румяна оживили ее бледное лицо. Со слов капитана я знал, что в радиусе пятидесяти миль от их плантации не живет ни один европеец, так что ей не перед кем было покрасоваться своим новым платьем, шляпкой и косметикой, кроме тех, кто находился на пароходе.

Матросы-меланезийцы с шумом и криками спустили на воду корабельную шлюпку и перевезли на пустынный берег семью француза и их багаж. Потом часа два палубная команда выгружала доски и отвозила их на берег. Наконец двигатели заработали снова, пароход задрожал, вода вспенилась за кормой, и «Лиеро» отправился в дальнейший путь на север.

Мы с Джефом спустились с палубы в каюту, которую покинула семья француза, и провели ночь на жестких койках, обливаясь потом. А проснувшись на рассвете, увидели, что стоим у южного берега острова Малекула. Остров Тисман, на котором находилась плантация Ньюмена, был отсюда милях в сорока, и Ньюмен прислал за нами один из своих катеров. Ведь «Лиеро» прибудет на Тисман не раньше чем через тридцать шесть часов: сначала он доставит груз в несколько пунктов на западном берегу острова Малекула, а уже потом с пустыми трюмами пойдет к плантации Ньюмена и захватит там несколько сотен мешков копры. Поэтому мы перенесли свои вещи на катер, и он помчался вперед.

Через несколько минут «Лиеро» скрылся из виду. Катер плыл вдоль восточного берега острова Малекула. Справа на горизонте виднелась подернутая дымкой вулканическая пирамида острова Амбрим. Мы сидели в трюме, который содрогался от вибраций двигателя, в нос нам бил едкий запах перебродившей копры. Уши у нас невыносимо болели из-за непрестанного рева двигателя, от которого негде было скрыться. Насколько я мог судить, на этой грохочущей машине не было никакого подобия глушителя.

Через пять часов катер развернулся и вошел в залив Тисман. Вблизи берега покачивались на якоре лодки, еще несколько лодок было вытащено на ослепительно белую прибрежную полосу. Позади высились холмы, покрытые тесными рядами кокосовых пальм. На краю отмели, неподалеку от вытянувшихся в линию домиков из гофрированного железа, нас ожидал мужчина средних лет, в комбинезоне и поношенной мягкой фетровой шляпе, весьма суровый на вид. Это был Ньюмен. Оставив слуг разгружать багаж, он повез нас на грузовике к своему дому на вершине холма. Это деревянное одноэтажное здание было с двух сторон окружено просторными верандами, а его широкие незастекленные окна закрывались ставнями.

Мы расположились в плетеных креслах, собираясь чего-нибудь выпить. В открытое окно влетел кокосовый попугай лори, тяжело опустился на пол и уверенно направился ко мне. Это была красивая птица с алой грудью, блестящей зеленой спинкой и мощным крючковатым клювом, характерным для всех попугаев. Я хотел нагнуться, чтобы посадить на руку это симпатичное прирученное создание, но оно неожиданно подлетело ко мне и с таким ожесточением укусило за палец ноги (я был в сандалиях на босу ногу), что выступила кровь. Ньюмен рассмеялся с искренним удовольствием озорника, который наблюдает, как кто-нибудь поскользнется на специально подброшенной им банановой кожуре. Этот попугай, видимо, относился совершенно спокойно к ногам в носках и туфлях, но вид босых пальцев вызывал у него ярость. Как мы узнали потом, эти встречи между птицей и незнакомцами доставляли Оскару большое удовольствие, и он всегда ждал их с нетерпением.

— Ну как, ребята, понравилась поездка? — спросил Оскар, держа в руке стакан пива со льдом.

— Конечно, понравилась, — ответил я неискренне. — Очень симпатичный катер. Только он малость шумный. Что у него, сломан глушитель?

— Боже мой, конечно, нет! — воскликнул Оскар. — Глушитель есть, почти совершенно новенький. Он валяется где-то в мастерской. Эта проклятая штука работала так хорошо, что двигатель только тихонько мурлыкал. Его почти совсем не было слышно, а это никуда не годится в здешних местах. Когда мы подплывали к пристани за копрой, нам приходилось часа по два кричать до хрипоты, чтобы известить людей о нашем приезде. Тогда мы сняли глушитель. Теперь они слышат наш катер за пять миль, и, когда мы подходим к острову, все уже встречают нас на берегу.

Оскар родился на Новых Гебридах. Его отец, англичанин, занимался разведением кокосовых пальм в разных местах на побережье острова Малекула, но это не принесло ему финансового успеха, и он умер в долгах. Оскар поклялся заплатить все долги отца и выполнил свою клятву. Теперь его считают одним из самых богатых людей на Новых Гебридах. С год назад Оскар жил на Тисмане в большом доме вместе с женой и двумя сыновьями. Затем все они уехали в Австралию, сыновья там женились, и Оскар остался один. Он давно говорил, что тоже собирается покинуть Новые Гебриды и уйти на покой. Несколько месяцев назад он продал все свои плантации и магазины на близлежащих островах одному крупному французскому торговому концерну. Но никто не верил, что Оскар сможет навсегда покинуть Новые Гебриды, и поэтому, когда он остался на Тисмане в качестве управляющего, это ни у кого не вызвало удивления.

Ньюмен объяснял нам, как бы оправдываясь:

— Я согласился на это только потому, что хотел выручить их. Хорошие времена для плантаторов миновали.

Я сыт по горло этими островами. Чем скорее мне удастся выбраться отсюда, тем лучше.

Трудно сказать, была ли правда в его словах.

Два-три раза в день Оскар говорил по радио с Порт-Вила и с разными людьми на других островах, передавая сведения о погоде для авиационной компании или обмениваясь новостями и слухами. Чаще всего он вызывал плантатора с соседнего острова Амбрим, по фамилии Митчел. Разговоры с ним доставляли ему больше _сего удовольствия. Они были знакомы по крайней мере лет тридцать, но никогда не называли друг друга по имени. В этот вечер у Оскара с Митчелом состоялась такая беседа.

— Митчел, «Лиеро» прибывает завтра. У него на борту есть какой-то груз для тебя. Мне придется поехать на Пентекост с двумя молодыми помми^[4], которые прибыли из Лондона, чтобы заснять церемонию прыганья. Мы собираемся заехать туда ненадолго, только чтобы уточнить, когда там собираются прыгать, но, если хочешь, мы можем по пути завезти твой груз.

Из приемника послышался тихий голос:

— Ты очень любезен, Ньюмен. Это, вероятно, игрушки, которые я заказал к рождеству для детей. Я рад, что они прибыли вовремя. До скорой встречи. Передачу закончил.

Оскар выключил приемник.

— Старина Митчел — славный парень, — сказал он, — только какой-то чудаковатый. Он каждый год устраивает рождественский праздник для детей рабочих его плантации и, не жалея сил, увешивает весь свой дом бумажными цепями. Чертовски ученый человек этот Митчел. Дом его забит книгами. Не могу понять, для чего они ему нужны. И к тому же он никогда ничего не выбрасывает. Пристройки у него за домом доверху заставлены пустыми ящиками из-под спичек.

На следующий день прибыл «Лиеро», забрал копру и отправился обратно в Порт-Вила. Днем позже мы тоже покинули Тисман. Катер повез нас к островам Амбрим и Пентекост. Мы плыли по неспокойному морю на восток и скоре достигли северо-западной оконечности Амбрима. В центре этого ромбовидного острова возвышается большой вулкан. В 1912 году произошло мощное извержение этого вулкана. Оно сопровождалось сильными взрывами и разметало по океану пепел и пемзу. Школа и лавка тестя Оскара исчезли в море. Сейчас побережье представляет собой ряд крутых уступов из грязно-серого вулканического пепла, изрезанных тропическими ливнями и кое-где покрытых редкой растительностью, напоминающей щетину на небритом подбородке.

До плантации Митчела оставалось еще несколько миль, когда наступили сумерки. Впереди на берегу и на холмах стали вспыхивать желтые огоньки. Оскар вынул карманный фонарь и начал подавать сигналы. Почти сразу же нам в ответ замигало несколько огней.

— Проклятое дурачье, — прокричал Оскар сквозь грохот мотора. — Подумайте, всякий раз, когда я пытаюсь сигналить Митчелу, все бездельники на острове становятся невероятно общительными и начинают мне отвечать, так что я не знаю, где нахожусь, черт бы их взял!

Оскар стоял у румпеля на корме и, перегнувшись через борт, пытался что-нибудь разглядеть впереди. Выкрикивая матросам команды вперемежку с проклятиями, он направлял катер через ревущие в темноте рифы. Наконец мы достигли сравнительно спокойных прибрежных вод и бросили якорь.

На берег переправились в ялике. Даже в темноте я смог разглядеть, что под ногами у нас черный вулканический песок. Митчел спустился нам навстречу с керосиновой лампой и провел к своему дому. Это был невысокий добродушный старик лет семидесяти пяти с белоснежными волосами. Он ввел нас в большую высокую комнату, без сомнения чистую в том смысле, что в ней было подметено, а пыль везде вытерта, но там царила атмосфера затхлости и гниения. Высоко на деревянных стенах висело несколько картин, настолько потемневших от плесени, что на них ничего нельзя было разглядеть. У стены стояли два больших застекленных книжных шкафа. Их полки были густо посыпаны пожелтевшим порошком нафталина, чтобы предохранить поблекшие книги от насекомых. Посредине комнаты стояли рядом два больших дощатых стола, на которых была навалена куча всякой всячины: кипы журналов, мятая бумага, пучки куриных перьев, связки карандашей, пустые банки из-под варенья, обрывки электрических проводов и различные части мотора. Митчел посмотрел на все это с укоризной.

— Гром и молния, — сказал он мягко, — здесь где-то были сигареты. Молодые люди, кто-нибудь из вас курит?

— Послушай-ка, Митчел, — вмешался Оскар, — не отравляй этих помми своими прогнившими сигаретами. Они так отвратительно пахнут, что даже твои рабочие не будут их курить.

Митчел бросил на Оскара взгляд из-под нависших белых бровей.

— Помилуй бог! Тебе ли говорить об этом? Давно уж следует запретить законом даже даром отдавать такой хлам, который ты продаешь в своей лавке. — Он продолжал рыться в куче на столе и наконец вытащил пачку сигарет незнакомой нам марки.

— Ну, друзья, посмотрим, курили ли вы когда-нибудь сигареты получше этих, — сказал Митчел, протягивая мне пачку.

Я взял одну сигарету. Она была настолько влажной, что мне с большим трудом удалось ее раскурить. Когда же я наконец сделал первую глубокую затяжку, то задохнулся от противного, пахнущего плесенью дыма.

Митчел с беспокойством посмотрел на меня и сказал:

— Этого-то я и опасался. Они слишком хороши для вас. У вас, у молодежи, нынче очень странные вкусы. Это самые лучшие английские сигареты. В 1939 году мне по ошибке завезли их несколько ящиков, но из-за того, что началась война, да и по разным другим причинам я так и не смог отправить их обратно. Говоря откровенно, местным жителям они все же не пришлись по вкусу, ну а живущие здесь австралийцы, конечно, никогда не смогут отличить хорошей сигареты от плохой.

— Я думал, — добавил он грустно, — что два парня, прибывшие с нашей родины, как раз смогут отдать должное сигаретам такого превосходного качества, как эти. Я даже готов был немного сбавить цену, если бы вы захотели купить их оптом.

Оскар затрясся от смеха.

— Митчел, тебе никогда не удастся сбыть эту гниль. Ты уж лучше выброси их сразу в море. И скажи, долго нам еще придется дожидаться чашки чая?

Митчел сказал, что сегодня на вечер он отпустил слуг, и вышел на кухню. Вскоре он вернулся с банкой персиков и мясными консервами. За едой владельцы плантации обменивались новостями, сокрушенно говорили о ценах на копру, хотя тогда они были почти на самом высоком уровне, и с энтузиазмом подсмеивались друг над другом.

Оскар тщательно подчистил тарелку куском хлеба и облизал губы.

— Знаешь, Митчел, — сказал он добродушно, — если это самое лучшее, чем ты можешь нас угостить, то нам, пожалуй, нечего больше задерживаться. Я даже боюсь и подумать о завтраке с тобой. Когда вернусь в Тисман, я вызову тебя по радио.

Он нахлобучил шляпу на голову, мы поднялись и отправились к катеру.

В тот же вечер мы переплыли бурный пролив шириной в восемь миль, отделяющий северную оконечность Ам-брима от самого южного мыса Пентекоста, и бросили якорь в заливе. Расстелив мешки в трюме катера, мы пытались заснуть, стараясь не обращать внимания на отвратительный запах копры.

Перед самым восходом солнца нас разбудил треск маленького катера, который, подпрыгивая на волнах, приближался к нам сквозь серый рассвет. Катером управлял невысокий толстый мужчина с окладистой белой бородой, в сдвинутой на затылок соломенной шляпе, очень похожий на дядюшку Римуса^[5]. Он мастерски поставил свой катерок бок о бок с нашим и с поразительной живостью перепрыгнул к нам на борт. Мужчина был довольно полный, но не рыхлый, а упругий, как воздушный шар, надутый доотказа. Оскар обратился к нему с бурными приветствиями на пиджин-инглиш^[6], а затем представил его нам.

— Это Уолл, вождь одной из деревень на побережье. Он познакомит нас с парнями, которые собираются прыгать. Как дела, Уолл?

— Очень хорошо, маета Оскар, — ответил Уолл. — Прыгать будут через шесть дней.

Мы не ожидали, что это будет так скоро, а так как нам еще хотелось отвести день-два на съемки приготовлений к прыжкам, то вряд ли стоило возвращаться теперь на Тисман. С другой стороны, мы не совсем подготовились, чтобы тут сразу остаться.

— Яс вами, друзья, остаться не могу, — сказал Оскар. — У меня дела на Тисмане. По-моему, у вас все будет в порядке. Там где-то в трюме есть несколько банок консервов, заберите их. Думаю, вы сможете достать у местных жителей ямс и кокосовые орехи, так что с голоду не помрете. Уолл, ты подыщешь им какое-нибудь местечко для ночевки?

Уолл улыбнулся и кивнул головой.

Через четверть часа Уолл, Джеф и я стояли на берегу у небольшой кучки консервов и нашего съемочного оборудования, а Оскар выбирался из залива, направляясь на Тисман. Он обещал вернуться к началу церемонии.

2. КЛЫКАСТЫЕ СВИНЬИ

Берег, на котором мы высадились, простирался более чем на милю, изгибаясь в виде плавной изящной кривой. Вдоль залива, чуть подальше от берега, вытянулось в цепочку несколько хижин, почти скрытых среди густого кустарника. Уолл подвел нас к крошечной хибарке, одиноко стоявшей под большим панданусом на берегу медленно струившегося ручья. Она была давно заброшена, ее крыша из пальмовых листьев промокла и осела, и в ней зияли дыры.

— Вот, — сказал Уолл. — Это будет ваш дом.

К тому времени вокруг нас собрались жители, которые вышли из своих хижин. Они уселись на корточки и стали серьезно и без стеснения разглядывать нас. Многие носили заплатанные шорты, на остальных же практически ничего не было, если не считать традиционной набедренной повязки намбас, размеры которой были сокращены далеко за все рамки приличия. Уолл хотел, чтобы они починили нам хижину, и стал распределять работу. Одних он послал за листьями для новой крыши, других заставил срубить молодые деревья для сооружения галереи перед домом, чтобы дождь не попадал прямо в открытую дверь. Через час хижина стала выглядеть вполне пригодной для жилья. Мы сколотили на галерее грубый стол, на который сложили консервы и эмалированные тарелки.

Внутри хижины размером всего десять на восемь футов мы сделали широкий настил из расщепленного бамбука. Тут можно было спать вдвоем, ведь площадь хижины не позволяла такой роскоши, как две отдельные кровати. Мешок с сахаром мы подвесили на веревке в углу, тщетно пытаясь уберечь его от полчищ муравьев. Когда со всем этим было покончено, Уолл велел одному мальчику влезть на пальму и сорвать кокосовых орехов. Мы втроем уселись на нашей жесткой кровати и стали потягивать игристое молоко из свежих орехов, с большим удовлетворением осматривая наш новый дом.

Уолл вытер рот рукой, широко улыбнулся, встал и торжественно пожал нам руки.

— А теперь я пошел, — сказал он. — Доброго здоровья.

Он зашагал по берегу, подошел к своей лодке и столкнул ее на воду.

В тот же день мы перебрались вброд через речушку у нашей хижины и отправились в глубь острова по узкой грязной тропинке, которая вела к поляне, предназначенной для прыжков. Тропинка вначале вилась между стволами панданусов с их воздушными корнями и гладкими, как колонны, пальмами, а затем стала круто подниматься в гору сквозь густой влажный кустарник. Пройдя с четверть мили по крутому склону, мы подошли к расчищенной площадке размером с половину футбольного поля. В самой высокой ее точке стояло дерево с обрубленными ветвями, вокруг которого были сооружены леса из жердей. Это ненадежное на вид сооружение уже возвышалось футов на пятьдесят. На самых верхних перекладинах сидело и распевало во весь голос человек двадцать, занятых сооружением новых этажей. На балках пониже расположились другие строители, которые размочаливали лианы, чтобы связывать жерди. Еще одна группа корчевала пни вблизи основания башни.

Остаток дня мы провели со строителями. Вначале мне никак не удавалось разговориться с ними. Я пытался говорить на новогвинейской разновидности пиджин-инглиш, чему научился двумя годами раньше, но этот язык был для них совершенно непонятен. Внимательно прислушиваясь к их речи, я заметил, что она гораздо проще пиджин-инглиш Новой Гвинеи. Они совсем не употребляют слово «фелла» («человек», «мужчина»), и лишь немногие слова их языка не являются, по крайней мере по своему происхождению, английскими. Когда я пришел к этому выводу, я сумел объясняться с ними, хотя мое недостаточное знакомство с интонациями и синтаксисом препятствовало полному пониманию.

Мне сказали, что церемония с прыжками состоится точно через шесть дней, и это подтверждало слова Уолла. Меня удивила такая согласованность, ведь не всякий неграмотный народ придает столько значения точности. Было ясно, что дата проведения церемонии представляла для них большую важность.

Через два дня из-за скалистого мыса с западной стороны залива новь появился катерок Уолла. Уолл по воде добрался до берега, неся большой сверток, завернутый в газету.

— Вот вам пища получше, — сказал он и протянул сверток.

Развернув газету, я увидел шесть квадратных буханок хлеба и шесть бутылок какого-то шипучего лимонада. Уолл купил все это в лавке, милях в двадцати отсюда по побережью, куда он отвозил копру. Нас очень тронуло такое внимание, и мы были благодарны Уоллу, особенно за лимонад, ведь кроме кокосового молока нам приходилось пить только воду из мутного ручья, через который мы и все, кто направлялся к месту прыжков, переходили по нескольку раз в день.

Когда спустилась ночь, мы с Уоллом присели побеседовать у догоравшего костра из веток казуарины. С особым интересом я расспрашивал его о старых обычаях и образе жизни «в прежние времена». Уолл был христианином и проявлял склонность несколько покровительственно отзываться о тех, кто еще придерживался старой племенной религии. Он называл их «темными людьми». По словам Уолла, на Пентекосте в настоящее время все деревни, за исключением трех, «миссионизированы», но по ту сторону пролива, на острове Амбрим, язычников еще много. Он описал их деревни и площадки для плясок, посредине которых до сих пор стоит «там-там с человеческим лицом». Насколько я мог понять из его слов, он говорил о щелевых барабанах с великолепной резьбой, которыми славятся некоторые районы Новых Гебридов. Большинство барабанов было уничтожено, а немногие попавшие в цивилизованный мир находятся в музеях как весьма ценные экспонаты. Для того чтобы посмотреть хотя бы на один барабан в естественной обстановке, стоило совершить даже длительное путешествие.

— А ты знаешь место, где есть там-там? — спросил я.

— Знаю, — произнес Уолл многозначительно. — Я его хорошо знаю. Если ты хочешь посмотреть на него, я могу взять тебя завтра с собой.

Мы охотно приняли его предложение и на следующий день спозаранку отправились в путь. Лодка Уолла была всего футов пятнадцать длиной, но он управлял ею с большим искусством. Лодка врезалась носом прямо в большие волны, мчавшиеся по проливу, и круто взлетала вверх, а когда гребень волны проходил под ней, опускалась так глубоко, что голубая стена воды нависала над нами и впереди и сзади. Мы высадились на мысу, милях в пятнадцати от плантации Митчела, и пошли в глубь острова. Было нестерпимо жарко. Обливаясь потом, Уолл вел нас в гору. Ползучие растения, лианы, орхидеи и фикусы обвивали стволы и гирляндами свисали с ветвей. На пути нам попадались самые разнообразные деревья: казуарины, дикие бананы с широкими глянцевитыми листьями оливково-зеленого цвета, нежные древовидные папоротники, вздымающие свои узорчатые стволы, увенчанные пышной короной изящных листьев, саговники, внешне напоминающие небольшие древовидные папоротники. Фактически же между ними нет ничего общего, так как саговники — наиболее примитивные из всех сохранившихся семенных растений, предки которых так же древни, как динозавры. Иногда мы проходили под-высокими деревьями, у которых прямо из сучьев выступали шарообразные гроздья пурпурно-красных тычинок в таком изобилии, что они усыпали всю землю под деревом толстым сверкающим слоем.

Вскоре мы подошли к участкам ямса, расчищенным среди леса. Они были обнесены прекрасным частоколом для защиты посевов от набега полудиких свиней, которые бродили кругом. На полях работало несколько мужчин — первые увиденные нами язычники Амбрима, дикие на вид люди, с длинными жесткими волосами и почти совершенно обнаженные. На них были только широкие пояса из коры да набедренные повязки. Когда мы проходили мимо, они приостановили свою работу и выпрямились, отвечая неопределенным бормотанием на бодрые, но довольно беззвучные приветствия запыхавшегося Уолла. Мы с трудом пробрались по узким тропинкам между частоколами и снова вошли в лес.

— Где он стоит? — спросил я.

— Немного подальше, — ответил Уолл, тяжело дыша.

Тут я неожиданно вышел на залитую солнцем прогалину и очутился лицом к лицу с самой внушительной и необычной фигурой из всех, что я когда-нибудь видел. Передо мной стояло громадное бревно высотой футов десять. Вдоль бревна на две трети его длины шла щель, а внутри оно было выдолблено так, что получился гонг. Верх бревна был вырезан в виде огромной головы с большим, сардонически улыбающимся ртом, выступающим подбородком и гигантскими круглыми глазами.

— Там-там с лицом, — тихо пробормотал Уолл.

Несколько секунд мы стояли молча. Этот барабан настолько завладел моим вниманием, что я не сразу заметил позади него еще одну, более крупную фигуру, окутанную завесой из высохших пальмовых листьев. Я не спеша прошел через вытоптанную поляну, осторожно раздвинул листья и увидел чудовищного идола. Это была вырезанная из волокнистого ствола древовидного папоротника уродливая фигура обнаженного мужчины с карликовыми ручками и огромной головой, похожей на голову щелевого барабана. Только барабан был из обычного обветренного дерева, а идол ярко раскрашен синей и красной краской, и его широко раскрытые глаза обрамлены разноцветными полосками. На голове идола помещалась платформа, подпертая еще и жердями, на которых висел занавес из листьев, так что идол напоминал какую-то языческую кариатиду. На платформу можно было взобраться по прислоненной сзади лестнице из бревен. Я осторожно опустил занавеску из листьев, а Джеф показал мне на соседние кусты. Там стояла длинная полусгнившая рама, и на ней висело штук сорок-пятьдесят побелевших свиных челюстей.

Деревня была в сотне ярдов отсюда. Около маленьких убогих хижин стояло несколько мужчин. Один из них, оказавшийся вождем, вышел вперед и приветствовал нас на пиджин-инглиш. Уолл сказал ему, кто мы такие. У вождя на шее висела двойная спираль из пожелтевшей кости, привязанная к грязной тесемке. Такие же костяные кольца были у него на обоих запястьях. Я сразу распознал свиные клыки, широко известные по описаниям таких этнографов, как Дикон, Лейэрд и Харрисон.

Свиньи на Новых Гебридах — богатство. Кто хочет купить жену, должен заплатить за нее свиньями. Кто совершил преступление, может откупиться, преподнеся свиней пострадавшей стороне. Но наиболее важную роль свиньи играют в тех ритуалах, которыми определяется жизненный путь каждого члена общины.

Однако не все свиньи, представляют одинаковую ценность. Самки здесь почти ничего не стоят, и их обычно сразу забивают при рождении, не считаясь с тем, что они впоследствии могут принести приплод. Каждый мужчина— или, вернее, его жена, так как вся тяжесть ухода за свиньями обычно падает на женщин, — может выходить лишь ограниченное количество свиней, поэтому все предпочитают иметь ценных самцов. На острове Эспириту-Санто, к северу от острова Малекула, больше всего ценятся свиньи-гермафродиты. Такие необычные существа встречаются и среди европейских пород свиней, но весьма редко, возможно, лишь одно на тысячу. А на острове Эспириту-Санто, по свидетельству доктора Бейкера, который провел всестороннее исследование этого необычайного явления, на каждую сотню нормальных самцов приходится от десяти до двадцати свиней-гермафродитов. Эти двуполые животные не могут давать потомства, но, видимо, у внешне нормальных свиней с Эспириту-Санто существует какая-то генетическая особенность, обусловливающая относительно частое появление подобных уродов.

На других островахсвиньи-гермафродиты не встречаются или же стоят не дороже обычных. Самцов ценят за длину и форму клыков. За то же самое на Эспириту-Санто ценят свиней-гермафродитов. Жители Новых Гебридов выбивают у молодых самцов клыки с обеих сторон верхней челюсти. Нижние клыки, оставшиеся без пары, не стачиваются во время еды и беспрепятственно растут вверх, а затем загибаются назад и вниз. К семи-восьми годам конец клыка у свиньи описывает почти полный круг и касается мускулов нижней челюсти. Такая свинья оценивается уже очень высоко. Если удается купить одну такую свинью за шестьдесят-семьдесят фунтов стерлингов, сделка считается выгодной. Клык продолжает расти, врезаясь все глубже в тело, от чего бедное животное сильно страдает. В тканях нижней челюсти клык начинает закручиваться во второе кольцо рядом со своим корнем. В тех весьма редких случаях, когда свинья может прожить еще семь лет, клык полностью закручивается во второе кольцо. Свинья тогда становится настолько дорогой, что за нее можно с полным основанием запрашивать почти любую сумму. А самец с клыками, завитыми в три кольца, — такое сокровище, на которое даже посмотреть можно, лишь отдав одну обычную свинью.

Ценность самца значительно снижается, если клыки растут несимметрично или один из них поврежден. Мертвое животное почти ничего не стоит. Завитые в кольца клыки, извлеченные из челюсти, считают просто браслетами, которые можно уступить за один-два фунта стерлингов. Поэтому владельцы драгоценных свиней находятся в постоянном страхе за их жизнь (ведь свиньи с такими необыкновенными клыками всегда очень стары), так как смерть унесет их многолетние сбережения.

Одна такая свинья была привязана к угловому столбу хижины, около которой мы стояли. Она лежала в вырытой ею для себя ямке, по обе стороны морды у нее завивались клыки. Очевидно, клыки мешают ей рыть землю в поисках корма, как это обычно делают свиньи, да и хозяин никогда не допустил бы этого из опасения за целость ее дорогих клыков. Вид у свиньи был жалкий и болезненный, кожа шелушилась, бока впали.

Но этой свинье не дадут умереть своей смертью, ее заколют. Клыкастых свиней заботливо выращивают и холят (иногда женщины даже кормят их грудью) для одной высшей цели — жертвоприношения во время ритуальной церемонии, сопровождающей возвышение мужчины в общественном ранге.

Община на Новых Гебридах разбита на многочисленные ранги, каждый со своими привилегиями и обязанностями. Для того чтобы получить даже самый низший ранг, мужчина должен принести в жертву очень много свиней, и далеко не каждый в состоянии столько заработать или взять в долг. А чтобы достичь наивысшего ранга, в жертву нужно принести сотни свиней.

Такая церемония проводилась здесь несколько месяцев назад, когда на танцевальной площадке был установлен большой раскрашенный идол. Вождь объявил о торжестве и в назначенный день привязал на поляне всех своих свиней. Перед лицом всех жителей деревни вождь оглушил свиней дубинкой и оставил их издыхать в лужах крови. После этого началось большое пиршество. В добавок к полуобжаренному мясу забитых свиней вождь выставил на угощение ямс и цыплят. У свиных туш вырезали челюсти с клыками и развесили их на раме. После жертвоприношения начались танцы, которые продолжались весь день и всю ночь. Раздавались удары в щелевой барабан, и в его вибрирующих звуках неслись голоса предков. Жители деревни с раскрашенными лицами и перьями в волосах плясали на поляне до тех пор, пока в самый разгар веселья их вождь в диком возбуждении не взобрался по лестнице на платформу над головой вновь установленного идола. Там он стоял на виду у всех, продолжая притопывать ногами.

В тот день вождь полностью уничтожил все накопленное им за многие годы, но, совершив это, он настолько возвысился в глазах своих людей, что они стали его не только глубоко уважать, но и почти бояться — ведь теперь он вступил в общение со своими предками и богами.

3. СУХОПУТНЫЕ НЫРЯЛЬЩИКИ ПЕНТЕКОСТА

Возвратившись на Пентекост, мы увидели, что сооружение башни заканчивается. Теперь она возвышалась более чем на восемьдесят футов и казалась крайне неустойчивой, так как ствол дерева без веток, который проходил, как позвоночный столб, через центр башни, не достигал верхних этажей. Правда, для увеличения устойчивости от вершины башни протянули оттяжки из лиан и привязали их к деревьям по краям поляны. Тем не менее, когда строители беспечно сновали внутри башни, все сооружение угрожающе раскачивалось.

Прыгать должны были двадцать пять мужчин, причем каждый со специально отведенной для него площадки. Площадки были расположены ярусами на лицевой стороне башни. Самая нижняя — на высоте тридцати футов от земли, а самая верхняя — в нескольких футах от вершины башни. Каждая площадка состояла из двух тонких досок, связанных вместе лианами. Связки эти имели и еще одно назначение: они не давали скользить по доске ногам прыгающего. Края горизонтальных площадок выступали из башни на восемь-девять футов и поддерживались несколькими тонкими подкосинами. Несомненно, после прыжка, когда лианы, привязанные одним концом к лодыжкам прыгуна, а другим — к башне, внезапно потянут за собой площадку, в подкосинах и в лианах, которыми нижние концы подкосин привязаны к каркасу башни, возникают очень большие напряжения. Я спросил строителей, почему они не делают подкосины и связки более прочными. Они объяснили, что устраивают так нарочно, чтобы площадка подломилась, когда прыгун будет подлетать к земле. Эти уменьшит огромную силу рывка, действующую на ноги прыгающего.

Лианы, которыми привязывают прыгунов, собирают в лесу ровно за два дня до начала церемонии. Уолл объяснил мне, как это важно. Ведь если лианы срезать раньше, они начнут гнить или высохнут и потеряют упругость и прочность. Тогда лиана может порваться, и прыгун поплатится жизнью. Выбирать лианы нужно очень тщательно, так как пригоден лишь один их вид определенной толщины, длины и возраста. Мужчины и юноши целый день подтаскивали связки лиан к башне, но для этого им не приходилось отправляться в дальние поиски: нужные лианы в изобилии висели кругом на ветвях деревьев. Срезанные лианы привязывали к поперечинам башни, распределяя парами на каждую площадку. Свободные концы лиан, которые прыгуны привязывают к лодыжкам, свешивались с площадок на лицевой стороне башни, словно исполинская копна вьющихся волос.

Около башни стоял мужчина. Он брал по очереди каждую пару лиан, встряхивал их и, убедившись, что они не перепутались и ни за что не зацепились, ножом обрезал лианы до надлежащей длины. Это была весьма ответственная работа. Если по ошибке сделать лиану чрезмерно короткой, то прыгун, которому она достанется, сначала повиснет в воздухе, а затем подлетит к башне и ударится об нее. с такой силой, что наверняка переломает все кости. Если же лиана окажется слишком длинной, то прыгун разобьется обязательно. Точно определить длину лиан нелегко, ведь при этом необходимо учитывать, насколько лиана станет длиннее после разрушения площадки, а также вследствие естественной упругости самих лиан. Если бы мне предстояло участвовать в этой церемонии, я, несомненно, постарался бы самым тщательным образом лично проверить длину лиан, предназначенных для меня. Многие строители башни должны были прыгать на следующий день, и каждый точно знал свою площадку, однако никто из них, насколько я мог судить, не побеспокоился осмотреть свои лианы.

Когда лианы подогнали по длине, их свободные концы размочалили, чтобы удобнее было обвязывать ноги прыгунов, затем смотали в клубки и обернули листьями для сохранения их влажности и гибкости.

После этого мужчины взрыхлили крутой склон у основания башни и тщательно перебрали всю землю руками, чтобы наверняка убедиться, что в ней нет корней или камней, которые могли бы поранить приземлившегося прыгуна. На пятый день после нашего появления на острове все приготовления были закончены. Последний человек спустился с башни, последнюю лиану укоротили и размочалили на конце. Обезлюдевшая башня стояла на крутом склоне, и ее мрачный силуэт выделялся на фоне вечернего неба. Он был похож на какой-то зловещий эшафот.

Наутро, когда солнце поднялось из моря, заливе уже покачивался на якоре катер Оскара. Оскар сошел на берег, захватив с собой три холодных цыпленка, консервированные фрукты и две буханки хлеба. Для нас это был самый роскошный завтрак за последние несколько дней. После еды мы отправились к месту церемонии. Башня все еще была безлюдной. Потом один за другим стали подходить мужчины, женщины и дети, рассаживаясь на опушке. Никто из них не принимал участия в церемонии. Двое строителей у подножия башни следили, чтобы никто не ходил по взрыхленному склону, на который будут приземляться прыгуны.

— По этому месту ходить нельзя, — предупредил меня Уолл, — это табу.

В десять часов из лесу донеслось отдаленное монотонное пение. Оно становилось все громче, и вдруг совершенно неожиданно сзади башни появилась цепочка людей, которые громко пели и приплясывали на ходу. Некоторые женщины длинных юбках из пальмовых листьев были обнажены до пояса, на других были мешковатые хлопчатобумажные рубашки, введенные здесь миссионерами. У многих мужчин сзади за пояс коротких штанов был засунут молодой пальмовый лист, верхушка которого касалась лопаток. Некоторые держали в руках ветки кротона с красными листьями или длинную гроздь алых цветов, растущих в лесу густыми зарослями, похожими на тростник. Танцоры выстроились в шесть рядов и притопывая стали двигаться поперек склона за башней. Через несколько минут земля под их ногами была утоптана в шесть параллельных террас с блестящей гладкой поверхностью.

Один юноша незаметно покинул ряды танцоров и начал быстро взбираться по задней стороне башни. За ухом у него был заложен красный цветок гибискуса, а выстриженный. курчавых волосах пробор побелен известью. Вслед за ним на башню стали влезать еще двое мужчин постарше. Это были его родственники, которые должны выполнять роль помощников в предстоящей церемонии. Первые двадцать футов они поднимались по горизонтальным перекладинам, которые образовали громадную лестницу с задней стороны башни. Потом исчезли в густом лабиринте поперечных, наклонных и вертикальных жердей, из-за которых внутренняя часть башни казалась почти сплошной, и вынырнули спереди, рядом с самой нижней площадкой. Один из мужчин подтянул лианы наверх. Юноша бесстрастно стоял около площадки и держался за стойки башни, а помощник присел и начал привязывать ему к лодыжкам лианы. Эта платформа находилась на высоте не больше тридцати футов от основания башни, но так как склон холма был очень крут и при прыжке человек неизбежно отлетал футов на пятнадцать в сторону, то всего до места приземления получалось по крайней мере сорок футов.

Чтобы привязать лианы к ногам, потребовалось не больше двух минут. Один из помощников обрезал большим ножом концы узла. Затем они оба отступили внутрь и оставили юношу одного.

В руке у него были красные листья кротона. Не держась больше за перекладины башни, он медленно подошел к самому краю узенькой площадки и остановился, поместив ноги на каждую из досок в том месте, где кончалась обмотка из лиан. Танцоры, которые по-прежнему находились за башней, сменили свое монотонное пение на ритмичный резкий крик. Они уже не маршировали взад и вперед, а повернулись все лицом к башне и вытянули руки перед собой. К общему шуму добавился еще пронзительный свист женщин.

Теперь юноша, который остался наедине с пространством, поднял руки. В бинокль я видел, что у него шевелятся губы, но из-за воплей танцоров не мог расслышать, кричит он или поет. Осторожно, чтобы не нарушить равновесия, он бросил листья кротона в воздух. Плавно кружась, они опустились на землю. Свист и возгласы танцующих становились все энергичнее. Юноша опять поднял руки и трижды хлопнул в ладоши над головой. Затем скрестил руки на груди, сжал ладони в кулаки и закрыл глаза. Не шевельнув ни одним мускулом, он медленно упал вниз. Несколько мгновений, казавшихся вечностью, юноша летел распластавшись по воздуху. Когда он стал падать уже по вертикали, привязанные к его ногам лианы внезапно натянулись. Раздался громкий треск, подобный выстрелу, — это сломались подпорки у площадки, и она полетела вниз. Голова прыгуна была всего в нескольких футах от земли, когда растянутые до предела лианы рванули его назад, к подножию башни, и он упал спиной на мягкую землю.

Оба мужчины, охранявшие место приземления, кинулись вперед, один из них приподнял юношу, а другой отрезал лианы. Парень встал на ноги, широко улыбнулся и побежал в ряды танцующих. Мужчины принялись разравнивать землю, а тем временем из группы танцующих выбежал новый прыгун и начал взбираться на башню.

Один за другим в течение трех часов прыгали мужчины с башни, и каждый все с более и более высокой площадки. Они пролетали по сорок, пятьдесят, семьдесят футов. Среди них были не только юноши. Мы с Джефом делали съемки кинокамерой и фотоаппаратом с вершины башни, когда к нам проворно вскарабкался сгорбленный старик с морщинистой кожей и короткой белой бородой. Он встал на площадке на высоте восемьдесят футов и начал с воодушевлением размахивать руками. В течение нескольких секунд после его исчезновения в пространстве и до момента, когда площадка с грохотом обломилась и вся башня резко содрогнулась, мы слышали пронзительный смех. Старик смеялся, даже кувыркаясь в воздухе.

Но видимо, не всем участникам церемония была так же по душе, как этому старику. Один или два прыгуна потеряли самообладание, когда стояли в одиночестве на краю площадки, готовясь к испытанию своего мужества. Если призывные крики танцоров были бессильны заставить колеблющихся совершить прыжок, тогда оба помощника, стоявшие внутри башни, прибегали к весьма своеобразному способу убеждения. У них были с собой веточки дерева, листья которого вызывают очень болезненные ожоги. Но помощники не подходили с веточками к нерешительному прыгуну. Они хлестали ими себя, вопя от боли и умоляя его спрыгнуть, чтобы они могли прекратить самоистязание.

Только один прыгун так и не набрался мужества. Несмотря на крики своих помощников и вопли танцующих, он отступил от края площадки. Привязанные к его ногам лианы отрезали, и он спустился на землю с заплаканным лицом. Уолл сказал, что юноше придется внести несколько свиней в качестве штрафа, чтобы восстановить свою репутацию в глазах общины.

Когда подошла очередь самого последнего прыгуна, уже наступил вечер. Крохотный силуэт юноши вырисовывался на фоне неба в ста футах над нами. Много минут стоял он выпрямившись, сохраняя идеальное равновесие на площадке шириной не больше двух футов, размахивал руками, хлопал в ладоши и бросал вниз листья кротона. Далеко внизу певцы уже охрипли от многочасового пения, но, когда он наконец наклонился вперед и полетел к земле, описывая красивую дугу, они подняли неистовый вопль, помчались с танцевальной площадки через взрыхленный склон, подхватили прыгуна и понесли его на плечах. Кажется невероятным, что коленные и тазобедренные суставы могут выдержать сокрушающий рывок в тот момент, когда лианы внезапно дергают прыгуна назад, однако ни он, ни остальные участники этой церемонии нисколько не пострадали.

Долго не мог я понять смысла этой эффектной церемонии. Уолл, который сам был в молодости знаменитым прыгуном, рассказал мне следующую историю происхождения обряда.

Много лет назад в одной из деревень Пентекоста какой-то мужчина узнал, что жена ему изменяет. Он хотел схватить ее и избить, но она убежала и, пытаясь спастись, влезла на пальму. Муж поднялся вслед за ней до самой верхушки пальмы, и здесь они начали ругаться.

— Почему ты ушла к другому? — спросил он. — Разве я для тебя недостаточно хорош?

— Нет, — ответила жена. — Ты слабый и трусливый человек. Ты не рискнешь даже спрыгнуть отсюда на землю.

— Но это невозможно, — возразил муж.

— А я вот могу спрыгнуть, — заявила она.

— Если ты спрыгнешь, то спрыгну и я. Давай прыгнем вместе.

Так они и сделали. Но женщина для безопасности привязала себя за лодыжки к концу пальмового листа и осталась невредимой, а ее муж разбился. Мужчин этой деревни очень задело, что женщина обманула одного из них. Они выстроили башню во много раз выше той пальмы и стали прыгать с нее, чтобы доказать наблюдавшим за ними женщинам свое превосходство.

История, рассказанная Уоллом, вряд ли соответствовала истинному происхождению церемонии, но я не смог собрать достаточно данных для того, чтобы хоть как-то обоснованно судить о ее символическом смысле, если он действительно существовал. Я расспрашивал всех прыгунов по очереди, зачем они рискуют жизнью, участвуя в этой церемонии. Один сказал, что после прыжка он чувствует себя лучше, другой ответил более подробно, объяснив, что если у него болит голова или желудок, то прыжок обязательно снимает недомогание. По словам же большинства, они прыгают просто потому, что «здесь такой обычай».

Однако мое внимание привлек один факт, свидетельствующий о более глубоком смысле церемонии. Во время прыжков нескольких ярдах от меня стояла женщина, которая, как мне показалось, нянчила ребенка. С особым вниманием женщина наблюдала за одним юношей, и, когда тот спрыгнул и невредимым вскочил на ноги, она с ликованием отбросила сверток, который держала в руках. Это оказался всего лишь свернутый кусок ткани. Уолл сказал, что юноша — ее сын, а сверток «все равно как ребенок». Возможно, что вся церемония представляла собой испытание, через которое должен пройти юноша, чтобы его стали считать мужчиной. Поэтому, когда сын совершил прыжок, мать выбросила символ его детства, объявив всем, что у нее больше нет ребенка, а его место занял взрослый мужчина.

Если это действительно так (а факты из прошлого церемонии, кажется, доказывают верность такого предположения), то следовало бы ожидать, что прыжки должны совершать только юноши. В подтверждение этого одна женщина сказала, что «в давние времена» мужчина прыгал только один раз и после этого «не прыгал всю жизнь». Но теперь характер церемонии изменился. Я узнал, что несколько участников церемонии прыгали уже не раз.

Несомненно было только одно. Люди почти совсем забыли первоначальный смысл этой церемонии, так же как англичане забыли первоначальное значение костров, которые жгут 5 ноября. За много столетий до Гая Фокса англичане жгли костры в начале ноября, так как в древности на эти дни приходился праздник поминовения умерших. Современные фейерверки наверняка происходят от этих древних языческих обрядов. Англосаксы сохраняют подобный обычай не из-за его происхождения и не потому, что желают отпраздновать спасение парламента во время «Порохового заговора», а просто потому, что он им нравится. Мне кажется, что история о неверной жене имеет почти такое же отношение к церемонии прыжков на Пентекосте, как история о Гае Фоксе к происхождению ноябрьских костров. Я склонен думать, что жители Пен-текоста продолжают совершать этот ритуал примерно по тем же причинам, что и англичане: потому, что это волнующее и радостное событие, и потому, что «здесь такой обычай».

4. КУЛЬТ КАРГО

Побывав на островах Пентекост и Малекула, мы возвратились на юг, в Порт-Вила. Здесь нам удалось получить места на принадлежащем кондоминиуму пароходике с оптимистическим названием «Конкорд» («Согласие»), который отправлялся на остров Танна, в ста сорока милях к югу. Каждый, кто интересуется старыми обычаями, не затронутыми внешним влиянием, из всех новогебридских островов меньше всего может рассчитывать найти их на Танна. Ведь Танна был первым островом архипелага, на котором появились миссионеры, после чего он стал ареной энергичной деятельности пресвитерианской церкви. 19 ноября 1839 года преподобный Джон Уильямс подплыл туда на миссионерском судне «Кемден» и высадил трех проповедников-самоанцев, принявших христианство, которые должны были подготовить почву для миссионеров-европейцев. Затем Уильямс направился к острову Эроманга и на следующий день сошел там на берег. Через несколько часов после высадки островитяне убили Уильямса и его спутника Джеймса Гарриса. Только через год на Танна прибыл другой корабль лондонского миссионерского общества. Как ни странно, но самоанцы остались в живых, хотя прибытие спасательного судна оказалось очень своевременным, потому что островитяне захватили проповедников в плен, и если бы не прибыла помощь, они их несомненно убили бы и съели.

Новую попытку миссионеры предприняли только через два года. На острове высадились преподобные Турнер и Несбит, которым, несмотря на весьма враждебное отношение островитян, удалось довольно многих обратить в христианство, и уже в 1845 году Турнер смог составить и опубликовать таннский катехизис — самую первую печатную книгу на одном из новогебридских языков.

В течение последующих тридцати лет миссионерская деятельность на острове не прекращалась, хотя результаты были совсем незначительны. На острове Эроманга, в тридцати милях к северу от Танна, было убито четыре миссионера, а на Танна хотя никого и не убивали, но обстановка там часто становилась очень опасной. Однако к концу девятнадцатого века настойчивость миссионеров принесла плоды. Танна стал образцовым островом, примером, чего могут добиться христианские миссионеры, имея дело с самыми трудными и непокорными из первобытных племен. К 1940 году на Танна можно было встретить островитян, у которых отцы, деды и прадеды были христианами. Миссия располагала прекрасной больницей и школой, а большинство островитян утверждали, что они отказались от своих языческих богов и стали христианами.

Но именно в этом году на острове возникла новая необычная религия. Таннанцев захлестнул «культ карго» — религия такая же причудливая, как любой из древних языческих обрядов Новых Гебридов. Несмотря на все усилия миссии и правительства, культ карго процветает и в настоящее время, причем к его последователям относится большая часть населения острова, которое считалось ранее христианским.

Различные формы культа карго встречаются не только на Новых Гебридах. Они возникли независимо друг от друга во многих районах Тихого океана, на таких далеких от Новых Гебридов островах, как Таити, в трех тысячах миль к востоку, Соломоновы острова на западе и острова Гилберта на севере. Впервые встретить европейца, который лично сталкивался с культом карго, мне привелось в гористой части Новой Гвинеи, где существовало много разновидностей этого движения. Он был лютеранским миссионером, и, по его мнению, эти новые религии возникали следующим образом.

До появления европейцев население Новой Гвинеи жило в каменном веке. Из материалов островитянам были известны только камень, дерево и растительные волокна, причем многие не были знакомы даже с гончарными изделиями, которые изготовляли отдельные племена, живущие на побережье. И вот неожиданно в долинах острова появились незнакомые белые пришельцы и привезли с собой в изобилии удивительные новые предметы, которые островитяне называли на пиджин-инглиш карго^[7], — керосиновые лампы, гребни из пластмассы, радиоприемники, фарфоровые чайные чашки, стальные ножи — и все из совершенно неизвестных и чудесных материалов. Для островитян это казалось изумительным и непостижимым. Лишь одно обстоятельство они считали несомненным: карго не может быть делом рук человеческих. Материалы, из которых изготовлены эти предметы, не встречаются в природе. Какое же чародейство помогло сделать карго? Разве возможно обтесать, выткать или вырезать такую вещь, как блестящий эмалированный холодильник? К тому же и сами белые люди не делают карго — оно прибывает к ним на больших кораблях или на самолетах. Из всего этого вытекает лишь один-единственный вывод: карго имеет сверхъестественное происхождение, его посылают боги.

Но почему карго попадает в руки только белого человека? Видимо, потому, что он тайно выполняет могущественные обряды, с помощью которых убеждает богов посылать карго только ему. Сначала казалось, что белые люди намереваются поделиться своей тайной, так как некоторые из них охотно рассказывали о своем боге. Они говорили, что древние племенные обряды ложны и что старых идолов нужно уничтожить. Люди им поверили и стали посещать церкви белого человека. Несмотря на это, они по-прежнему не получали карго. Местные жители стали подозревать, что их обманывают. Они обратили внимание на то, что большинство белых людей пренебрегает религией, которую проповедуют миссионеры, следовательно, белые люди какими-то иными способами влияют на богов. Поэтому островитяне стали спрашивать у торговцев, у которых было очень много этих сверхъестественных предметов, каким образом можно получить для себя такие богатства. Торговцы отвечали, что, если они хотят иметь карго, им надо трудиться на плантациях копры, зарабатывать деньги и на них приобретать карго в лавке белого человека. Но подобный ответ не мог их удовлетворить. Ведь как бы упорно ни трудился местный житель, заработанных им денег хватало лишь на приобретение самых плохоньких вещей из всего, что он жаждет иметь. Да и сам-то торговец ведь не поступает так, как проповедует. Никакой физической работой он не занимается, а только сидит за конторкой и перебирает бумаги.

Тогда островитянин начинает еще внимательнее наблюдать за белыми людьми. Вскоре он замечает, что чужеземцы делают много бессмысленных вещей: устанавливают высокие мачты с прикрепленными к ним проводами, сидят и слушают ящички со светящимся огоньком, из которых исходят странные звуки и приглушенные голоса, заставляют местных жителей одеваться в одинаковое платье и маршировать взад и вперед — а вряд ли можно придумать более бессмысленное занятие. И вот здесь-то островитянин начинает думать, что он натолкнулся на ключ к тайне. Ведь эти-то непонятные действия и представляют собой обряды, с помощью которых белый человек убеждает богов послать карго. Если местные жители хотят получить карго, им надо поступать таким же образом.

Тогда островитянин устанавливает подобие антенны. Он кладет белую скатерть на импровизированный стол, ставит посередине вазу с цветами и садится за стол, подражая белым людям. Он надевает также самодельный костюм из местной ткани, напоминающий форменную одежду, и марширует взад и вперед. В горах Новой Гвинеи руководители одной из разновидностей культа объявили, что в здешней долине приземлится стая серебристых самолетов. Услышав об этом, люди стали сооружать большие склады для приема карго, надеясь ускорить этим прибытие самолетов. По всему острову распространились слухи, что на склоне одной горы откроется туннель и из него выедут колонны грузовых автомобилей со всяким добром.

На острове Амбрим приверженцы культа сформировали милицию и поставили в деревнях часовых, которые спрашивали у проезжих, куда и зачем они держат путь, и записывали ответы в книгу. Они установили также у дорог знаки с надписью «стоп» и «остановка обязательна». Некоторые сидели и говорили в пустые консервные банки, подражая радио.

Впервые этот культ появился на островах Фиджи в 1885 году^[8]. В 1932 году во многом сходный с ними культ возник на Соломоновых островах. С дальнейшим распространением западной цивилизации по просторам Тихого океана культы карго стали появляться все чаще и в большем количестве. Этнографы отметили две самостоятельные разновидности в Новой Каледонии, четыре — на Фиджи, семь — на Новых Гебридах и более пятидесяти — на Новой Гвинее, причем в подавляющем большинстве случаев они возникали совершенно независимо одна от другой. Большинство этих верований утверждает, что, когда наступит конец света, придет некий мессия и принесет с собой карго.

На острове Танна первые признаки культа карго были замечены в 1940 году. Пошли слухи, что объявился предводитель, называвший себя Джоном Фрумом, который выступал перед собранием старейшин деревень на юге острова. Он появлялся только по ночам, при мерцающем свете костра. Говорили, что он невысокого роста, с искусственной сединой и тонким голосом, носит китель с блестящими пуговицами. У него были странные пророчества. Произойдет великая катастрофа. Горы сравняются с землей, а долины будут засыпаны. Старики вновь обретут молодость, и исчезнут болезни. Карго появится в огромном количестве, и каждый получит его сколько пожелает. Если люди хотят ускорить наступление этого дня, то должны подчиняться приказам Джона Фрума. На лживые проповеди миссионеров не следует обращать внимания. Некоторые старые обычаи, запрещенные миссионерами, нужно возродить, это покажет, что фальшивое христианское учение отброшено. Подчиняясь этим указаниям, люди стали массами покидать миссионерские школы.

В 1941 году события приняли новый оборот. По слухам, Джон Фрум предсказал, что в день конца света он принесет свои деньги с изображением кокосового ореха. Поэтому нужно избавиться от денег, завезенных белыми людьми, и таким путем островитяне не только смоют с себя европейскую заразу, но и ускорят отъезд белых торговцев, которые, несомненно, не захотят оставаться на острове после того, как местные жители останутся совсем без денег. Жители Танна начали спешно закупать товары в лавках. Люди тратили сбережения, которые копили всю жизнь. Некоторые приносили до сотни фунтов. Вновь появились на свет золотые соверены, которые европейцы последний раз видели в 1912 году, когда их давали местным вождям как вознаграждение за подписание договора о дружбе.

К маю 1941 года обстановка стала чрезвычайно серьезной. Миссионерские церкви и школы опустели. Суровый британец Никол, беспрепятственно управляющий островом с 1916 года, решил, что пришло время действовать. Он арестовал нескольких руководителей и установил, что один из них, по имени Манехиви, и есть Джон Фрум. Никол приказал привязать его на целый день к дереву, чтобы все увидели, что это вполне обычный человек, не обладающий никаким сверхъестественным могуществом. Затем арестованных отвезли в Порт-Вила, где их судили и заключили в тюрьму. Но в народе стали говорить, что Манехиви на самом деле был всего лишь подставным лицом и пожертвовал собой, чтобы спасти Джона Фрума, а что настоящий пророк до сих пор находится на острове.

Вскоре после этого на Новые Гебриды прибыли первые американские войска. Они устроили свою базу на острове Эспириту-Санто. По всем островам архипелага быстро распространились рассказы об огромном количестве карго, привезенном американскими войсками, и об их расточительности и щедрости. Затем на Танна стали говорить, что Джон Фрум не кто иной, как король Америки. И, как бы в подтверждение этих слов, поступили поразительные и волнующие известия о прибытии батальона американских негров. Негры внешностью очень похожи на местных жителей, у них такая же черная кожа и курчавые волосы, но одно потрясающее обстоятельство отличало их от бедных островитян: они были так же щедро наделены карго, как и белые солдаты.

Безумное возбуждение охватило остров Танна. Близится конец света! И каждый, видимо, готовился к прибытию Джона Фрума. Один из предводителей движения заявил, что Джон Фрум прилетит из Америки на самолете. Сотни людей начали расчищать заросли в центре острова, чтобы подготовить посадочную площадку. Вскоре положение настолько осложнилось, что Никол попросил по радио прислать из Порт-Вила еще полицейских. Он также советовал послать на остров американского представителя, который помог бы опровергнуть распространявшиеся слухи.

Американец приехал и объяснил собравшимся островитянам, что ничего не слышал о Джоне Фруме. Чтобы подкрепить свои доводы и произвести впечатление на таннанцев, он открыл стрельбу из пулемета по одному из знаков, установленных сторонниками Джона Фрума, и разнес его на куски. Многие так перепугались, что попрятались в кустах. Навесы, выстроенные для размещения карго, по приказанию Никола были сожжены. Нескольких старейшин, которые принимали наиболее активное участие в движении, арестовали и выслали.

Миссионеры попытались возобновить работу школы, но теперь ее посещало только 50 детей при населении в 2500 человек. В 1946 году по всему острову вновь заговорили о Джоне Фруме. Таннанцы устроили налет на один из магазинов и сорвали все этикетки с ценами с выставленных товаров. Говорили, что это было сделано по прямому указанию Джона Фрума. Опять несколько руководителей было арестовано и выслано.

Затем наступил длительный период спокойствия. Однако лишь немногие считали, что с движением покончено. В миссионерской школе все еще было очень мало детей, старые языческие обряды процветали, а о Джоне Фруме непрестанно циркулировали разные слухи. Высказывались догадки о том, что может произойти, когда он привезет карго.

Пресвитерианская церковь, пытаясь вернуть потерянных ею прихожан, смягчила некоторые наиболее пуританские догматы. Ведь они, без сомнения, предписывали таннанцам строгий и довольно безрадостный образ жизни. Еще в 1941 году, вскоре после первого крупного волнения, один миссионер с острова Танна писал в своем отчете синоду: «Мы отняли у них пляски и почти ничего не дали им взамен, ничем не возместили их утрату… Мы обрядили религию в черные и мрачные одеяния, стерли с ее лица улыбку как неподобающую, подавили инстинктивные стремления к драматическому выражению наших чувств как пагубные, и в результате люди стали смешивать христианство с так называемой респектабельностью, которая представляет собой синоним скуки… Мы не можем рассчитывать на успех до тех пор, пока не станем меньше запрещать и больше проводить положительных мероприятий. Нужно приложить все усилия к созданию местной разновидности христианства, давая святому духу возможность оживить туземную церковь, а не стараться втиснуть ее шаблонные рамки». Через пять лет была сделана попытка осуществить его предложения, но это почти не повлияло на посещаемость миссии. В 1952 году движение вновь усилилось. Причиной, видимо, было падение цен на копру. Островитяне сочли это махинацией торговцев, подстроенной для того, чтобы им еще меньше доставалось карго.

Правительству не удалось подавить движение арестами и заключением в тюрьму руководителей, и оно стало проводить другую политику. Официально к культу карго стали относиться терпимо — при условии, что он не будет приносить вреда на острове и не станет угрозой для чьей-либо жизни. Надеялись, что, когда население убедится в отсутствии каких бы то ни было признаков исполнения хоть одного из пророчеств Джона Фрума, культ исчезнет сам по себе.

Редкая возможность быть свидетелями если не зарождения, то хотя бы самой ранней стадии развития новой религии и привела нас на остров Танна. Я надеялся встретиться там с руководителями этого движения и выведать у них, откуда исходят приказания и пророчества Джона Фрума. Возможно, мне удастся также убедить их описать подробно внешность и повадки своего таинственного вождя.

5. ДЖОН ФРУМ

Нашему пароходику «Конкорд» потребовались почти сутки, чтобы добраться от Порт-Вила до Танна. Команду этого древнего суденышка составляли пожилой капитан — полуангличанин, полуфранцуз, однорукий механик-француз и шесть матросов-меланезийцев. К ночи поднялся сильный ветер, и «Конкорд» стал угрожающе раскачиваться. Черные потоки воды то и дело перекатывались через корму, когда нас настигали большие волны. Капитан с рулевым оставались на мостике, меланезийцы укрылись на баке, а все остальные пытались уснуть в единственной каюте. Однорукий механик на протяжении ночи дважды вылетал из своей койки и с оглушительным грохотом падал на стол посередине каюты. Перед самым рассветом он свалился в третий раз и решил больше не влезать на койку, а пробрался к плите в углу и поставил на нее огромную кастрюлю. По разнесшемуся через несколько минут сильному запаху можно было судить, что он подогревает не очень свежее кэрри^[9]. Раза два, когда пароход качало особенно сильно, неаппетитная смесь разливалась и гасила горелку. Однако механик, который, очевидно, был в очень хорошем настроении и все время тихонечко насвистывал, собирал все обратно в кастрюлю и вновь зажигал газ. Клубы пара с тяжелым пряным запахом заполнили всю каюту. Не было никакой возможности дать доступ свежему воздуху, так как через открытые иллюминаторы волны захлестнули бы каюту. Я вцепился руками и ногами в койку, чтобы не свалиться в лужи похлебки и морской воды, плескавшейся по полу. Когда механик, высоко подняв кастрюлю, с акробатическим искусством проскользнул к столу и объявил, что завтрак готов, я с огорчением почувствовал, что не в состоянии присоединиться к нему.

«Конкорд» бросил якорь в небольшом, окруженном рифами заливе, у местечка Ленакел, на западном берегу острова. Чтобы встретить нас, а также получить почту и грузы из Порт-Вила, на берегу собрались представители британской и французской администрации, учитель школы пресвитерианской миссии и австралиец-плантатор Боб Пол. С Бобом Полом мы разговаривали по радио из Порт-Вила, и он предложил нам остановиться у него. Этот высокий, худой мужчина с волосами песочного цвета, маленькими усиками и обманчиво мягкими манерами был владельцем единственной крупной плантации на острове. Земли у него здесь было больше, чем у любого другого европейца. Для того, кто собирался беседовать с таннанцами о Джоне Фруме, Пол был идеальным хозяином. Остановившись у правительственного чиновника или члена миссии, мы зарекомендовали бы себя противниками культа и вряд ли смогли убедить местных жителей рассказать о своих верованиях. А Боб Пол всегда старался оставаться нейтральным по отношению к Джону Фруму, не поддерживая движения, но и не осуждая его.

— Большинство несчастных людей так или иначе обращается к религии, — говорил Пол. — В настоящее время таннанцы очень несчастны и находятся в полной растерянности. Зачем препятствовать их попыткам создать свою религию, пока они никому не мешают?

Боб только однажды вмешался в деятельность приверженцев культа. Это случилось во время последнего и наиболее драматического эпизода в истории движения Джона Фрума, когда была создана Таннанская армия. Однажды Боб рассказал нам об этом. Мы сидели у него в саду на берегу моря, вдали разбивались о рифы синие волны Тихого океана.

— Впервые я увидел эту армию, когда поехал на противоположный берег острова, чтобы закупить копру.

К своему удивлению, на поляне возле деревни я встретил отряд мужчин, занимавшихся строевой подготовкой. На них были военные кепи американского образца, длинные брюки, заправленные в высокие ботинки, и куртки с написанными поперек груди буквами «Т. А.» (что означало Таннанская армия), а под ними «U.S.A.». В руках они держали ружья, искусно сделанные из бамбука, в форме американского карабина, с длинным бамбуковым штыком. Выправка их была безупречна. Некоторые парни служили в полиции и, очевидно, поделились своим опытом с другими. Тогда я не придал этому особого значения. Они ведь никому не причиняли вреда.

Однако позднее они вошли в азарт, начали маршировать по соседним деревням и страшно перепугали жителей. Никто не чинил им никаких препятствий, честолюбие их все разросталось, и они стали устраивать парады уже по всему острову, маршируя через каждую деревню. Они утверждали, что армию их основал Джон Фрум, чтобы ускорить прибытие карго, и заставляли всех присоединяться к ним. Всюду, где они останавливались, жители должны были снабжать их свиньями и маниокой. Теперь уже не было сомнений, что любой таннанец, который раньше относился к движению без особого энтузиазма, вскоре примкнет к нему или будет со страхом ожидать всяких неприятностей.

Я встретил армию на дороге к пресвитерианской миссии примерно через день после того, как она выступила в поход. По-видимому, они собирались продефилировать через миссию и напугать тех немногих таннанцев-христиан, которые там еще оставались. Это было бы эффектным завершением похода через остров. Я обогнал их на своем грузовике и предупредил миссионера. Тот заявил, что они не должны проходить здесь ни в коем случае. Мы поставили грузовик поперек дороги и встали перед ним. Вдали показалась колонна примерно из ста человек, одетых в свою смешную форму и с бамбуковыми ружьями. Когда они приблизились, мы сказали, чтобы они убирались отсюда, иначе им будет плохо. К счастью, они повернули обратно и разошлись по домам.

Тогда власти решили, что в сложившейся обстановке необходимо что-то предпринять, и начальник округа с несколькими полицейскими отправились в штаб-квартиру армии в Сульфур-Бей для переговоров с ее руководителями. Прибыв на место, они увидели баррикаду, за которой стояли парни с ружьями, и теперь уже не бамбуковыми, а настоящими. Как известно, у начальника округа нет в подчинении солдат, а только несколько полицейских, поэтому он телеграфировал Порт-Вила о подкреплении. На самом-то деле обстановка не была такой уж серьезной. Эти парни все еще пропускали меня в Сульфур-Бей закупать копру, хотя и отказались пропустить начальника округа. Но если судить об обстановке по сотням панических телеграмм, которыми был заполнен эфир, можно было бы подумать, что положение отчаянное. И вот я решил на случай, если кто-нибудь из моих друзей на островах, наслушавшись таких передач, начнет беспокоиться, тоже послать телеграмму: «Прошу выслать при первой возможности два мощных духовых ружья, два мешка гороха и ящик игрушечных медалей».

Боб рассказывал эту историю в шутливых тонах, однако нельзя было не считаться с серьезностью обстановки, когда население начинает угрожать оружием представителям власти. Правительство все же послало войска, и руководители армии были арестованы. Их увезли с острова, судили и посадили в тюрьму в Порт-Вила. Вполне возможно, деревянные ружья и бутафорская форма использовались только для обучения, чтобы подготовиться к тому дню, когда Джон Фрум пришлет настоящее оружие. Но скорее всего, подобные поступки представляют просто еще один пример слепого подражания действиям белых и исходят из смутной веры в их магическую силу.

После этих событий активность движения уменьшилась, но оно, несомненно, продолжало существовать, и не нужно было далеко уходить от дома Боба, чтобы убедиться в этом. В зарослях по краям дорог, у побережья на мысах и среди саванны — всюду мы встречали символы культа в виде грубых деревянных крестов,выкрашенных в красный цвет. Нередко их окружали аккуратные изгороди из красных колышков. Некоторые кресты были не выше фута, другие — в человеческий рост. Почти так же часто встречались алые ворота с настоящими створками, которые можно было открыть и пройти через них, только они никуда не вели, так как стояли совершенно обособленно. Они напомнили мне закрытые ворота монументальных арок в наших городах среди оживленного движения, которые открывают только для проезда королевской семьи и ее свиты по случаю какого-нибудь торжества.

На вершине холма в миле от своего склада Боб показал нам тридцатифутовую бамбуковую мачту. К верхушке ее был привязан крест, а вокруг сооружена ограда. У основания мачты в банках из-под варенья стояли свежие красные цветы. Видимо, их поставили совсем недавно, — значит, мачту все еще почитают. Местные жители говорили, что эту мачту велел установить Джон Фрум, чтобы общаться с ними и передавать послания, так же как это делает белый человек по своему радио.

Когда мы ехали по скользкой грунтовой дороге, проходившей по побережью и через центр острова, нам часто попадались устало бредущие таннанцы. Женщины несли тяжелые тюки со сладким картофелем и маниокой. Мужчины с большими ножами для резки копры направлялись на плантации или возвращались оттуда домой. Они подозрительно и без улыбок оглядывали нас. Несколько раз мы останавливались, чтобы спросить кого-нибудь о кресте или воротах, которые находились поблизости. Ответом всегда было «я не знаю». Несомненно, пока люди не привыкнут к нашему присутствию на острове и не поймут причин нашего приезда, нам вряд ли можно надеяться на ясный ответ. Поэтому Боб сказал парням, работавшим в его лавке, что мы не миссионеры, не торговцы и не правительственные чиновники, а просто два человека, которые слышали про Джона Фрума и хотят узнать правду о нем.

Через несколько дней мы решили, что эти сведения распространились уже достаточно широко и можно начать поездки по деревням.

У околицы каждого селения на острове есть церемониальная площадка для собраний, которая называется наметал. Эти площадки всегда расположены в тени гигантского баньянового дерева. Густая листва огромных ветвей баньяна, коричневые мохнатые воздушные корни и тесно переплетенные корни-подпорки вокруг ствола придают площадкам зловещий и мрачный вид. Здесь после дневной работы мужчины собираются пить каву.

Делают каву из размельченных корней одной разновидности перца, Piper methusticum. Напиток этот безалкогольный, но в нем содержится наркотик, который, как говорят, вызывает небольшое головокружение и действует на ноги, если выпить его слишком много или слишком крепкого. Каву пьют почти на всех островах Тихого океана, расположенных к востоку отсюда, и везде считают, что она обладает полусвященными свойствами. На острове Танна пьют чрезвычайно крепкий настой кавы, приготовленный примитивным образом, от которого давно уже отказались в большинстве других мест Тихого океана. Для приготовления кавы несколько молодых мужчин садятся в кружок и начинают жевать корни, выплевывая куски разжеванного волокна. Когда наберется кучка размером с кулак, ее кладут сито, сделанное из волокон пальмового листа, и поливают водой из скорлупы кокосового ореха. Получается мутная грязно-коричневая жидкость с плавающими волокнами, которую выпивают залпом. Через несколько минут выпивший каву становится угрюмым и раздражительным. Мужчины сидят молча. В такие моменты женщинам строго запрещено приходить на намакал. Когда наступает ночь, мужчины один за другим расходятся по своим хижинам.

Миссионеры запретили пить каву из-за негигиеничного способа ее приготовления и из-за тесной связи этого обычая со многими древними языческими обрядами. Последователи Джона Фрума возродили обычай, и не потому, что им нравится вкус и действие кавы, а чтобы этим подчеркнуть пренебрежительное отношение к миссии.

Мы несколько раз приходили на намакал, садились по возможности незаметнее и наблюдали, как готовят и пьют каву. Постепенно мы кое с кем познакомились и стали вести беседы об обыденных вещах на пиджин-инглиш. Во время третьего посещения я впервые завел разговор о Джоне Фруме. Моим собеседником был пожилой мужчина с грустным лицом, звали его Сэм. Пятнадцать лет назад миссионеры подготовили его, как одного из наиболее способных таннанцев, к преподавательской деятельности, и в течение нескольких лет он был учителем в миссионерской школе. Поэтому он говорил на легко понятном английском языке. Мы сидели на корточках под баньяном, покуривали сигареты, а Сэм тихим, бесстрастным голосом рассказывал нам о Джоне Фруме.

— Однажды вечером — это было девятнадцать лет назад — собралось много важных людей. Они пили каву, и тут к ним пришел Джон. Он сказал, что скоро привезет много карго. Люди тогда станут счастливыми, получат все, что хотят, и будут жить хорошо.

— Как он выглядел, Сэм?

— Это белый высокий мужчина. Он носит костюм и ботинки, но он не говорит по-английски, а говорит, как житель Танна.

— Вы его видели?

— Я его не видел, но мой брат видел.

Медленно, немногословно и с большим достоинством Сэм продолжал рассказывать мне о Джоне Фруме.

— Джон говорил людям, чтобы они уходили из школы. Пресвитерианская церковь — плохая церковь. Миссионеры прибавляют много лишнего к слову божьему. Джон велел людям тратить все свои деньги и убивать скот, который привезли им белые люди. Иногда Джон живет в Америке, иногда — на Танна.

И каждый раз Сэм повторял:

— Джон говорит правду. Скоро белые люди уйдут, прибудет много карго и все будут очень счастливы.

— Почему же он еще не пришел, Сэм?

— Не знаю. Может быть, человек из правительства остановил его, но в свое время он придет. Если он обещал, значит, придет.

— Сэм, но ведь прошло уже девятнадцать лет с тех пор, как Джон сказал, что прибудет карго. Он обещает и обещает, а карго все еще нет. Не слишком ли это долго— ждать целых девятнадцать лет?

Сэм поднял глаза от земли и посмотрел на меня.

— Если вы можете ждать две тысячи лет пришествия Иисуса Христа и он не приходит, то я могу ждать Джона больше девятнадцати лет.

Я разговаривал с Сэмом еще несколько раз, но всегда на мои вопросы, кто же такой был все-таки Джон, как он передвигался и как отдавал свои приказания, Сэм нахмуривался и отвечал: «Не знаю». Если же я продолжал настаивать, он говорил: «Намбас — большой человек в Сульфур-Бей, он знает».

Было ясно, что Сэм, хотя он и принадлежал к ревностным сторонникам культа, всего лишь один из его апостолов, а не создатель. Приказания и распоряжения, которым он подчинялся, исходили из Сульфур-Бей. Боб Пол подтвердил, что именно там находится основной центр движения, а Намбас был одним из главных организаторов Таннанской армии. В наказание за свою деятельность он подвергался кратковременному тюремному заключению в Порт-Вила. Очевидно, нам следовало съездить в деревню Сульфур-Бей, но я боялся показаться слишком навязчивым и считал, что лучше поехать туда после того, как там уже будут о нас знать. Если мы явимся неожиданно, без всякого предупреждения, то, возможно, Намбас из опасения начнет утверждать, что он не знает всех подробностей о деятельности сторонников культа. Если же, напротив, он узнает, что мы обратились к менее значительным участникам движения, то из естественного тщеславия сам захочет, чтобы мы имели дело с ним.

Мы разъезжали по острову еще несколько дней. Побывали у миссионеров и узнали, как они пытаются вырвать таннанцев из-под влияния культа. Миссионеры организовывали кооперативное движение, чтобы показать островитянам всю механику торговых операций. Люди могли видеть, как происходит продажа их копры, сколько за нее выручают денег, и могли также сами решать, какие товары заказывать в заморских странах. Теперь миссионеры получили возможность сказать сторонникам культа карго: «Смотрите, наше карго прибывает. А Джон Фрум вас обманывал, ведь его карго все нет».

Это мероприятие начали осуществлять недавно, и пока еще рано говорить, насколько оно окажется успешным.

Я беседовал также с католическим священником, у которого была маленькая миссия вблизи Ленакела. Его влияние на острове но сравнению с пресвитерианской миссией совсем ничтожно. За два года до этого тайфун совершенно разрушил его церковь и дом. Он терпеливо отстроил их заново и продолжал свою деятельность. Но популярность его учения среди таннанцев была невелика. Только теперь, после шестилетных трудов, он собирался совершить пбряд крещения над первыми обращенными в католическую веру. Среди них было лишь пять человек, кого он считал достаточно подготовленными.

Священник сказал мне, что, по его мнению, в развитии культа карго наиболее важную роль играет проблема образования населения.

— В течение последних девятнадцати лет вряд ли хоть один ребенок островитян посещал школу. А если они не умеют читать и считать, как вы сможете объяснить им происходящее в современном мире. Чем дольше будет существовать движение, тем труднее с ним справиться.

Потом он высказал предположение, что культ карго недавно включил свою мифологию небольшой, постоянно действующий вулкан Яуэй восточной части острова. Грохот извержений вулкана, похожий на отдаленные раскаты грома, был слышен даже в Ленакеле, на расстоянии двенадцати миль, а после особенно сильных извержений в доме Боба все покрывалось серым налетом мелкого вулканического пепла. Чтобы взглянуть на вулкан, мы с Джефом отправились на другой конец острова. Грязная дорога шла через густые влажные заросли, гул извержения доносился все сильнее и наконец стал перекрывать шум нашего мотора. Вскоре я рассмотрел сквозь древовидные папоротники по краям дороги огромный серый холм, похожий на отвал породы у шахты, который погреб под собой всю растительность. Дорога вдруг круто повернула, и мы очутились посреди пустынной, как Сахара, равнины, покрытой вулканическим пеплом. Лишь на самой окраине пытались прижиться несколько панданусов с корнями-подпорками. Прямо перед нами синело мелководное озеро. В миле от него возвышался сам вулкан с закругленной вершиной, высотой около тысячи футов. Вулкан был слишком приземист, чтобы выглядеть красивым, и недостаточно высок, чтобы иметь внушительный вид, но в его грозной мощи сомневаться не приходилось. Над вулканом повис мрачный желто-коричневый гриб дыма. Через каждые несколько минут долина оглашалась эхом приглушенных взрывов в глубине кратера.

Многое здесь свидетельствовало о том, что последователи Джона Фрума придавали этой местности особое значение. На краю равнины среди панданусов стояли добротно сделанные ворота и кресты, выкрашенные алой краской. На бугре из старой застывшей лавы мы увидели еще одни ворота. К ним через долину примерно на полмили тянулась извилистая линия из кольев, вертикально воткнутых в пепел через каждые несколько футов. А на вершине вулкана мы смогли различить еще один крест.

Целых полчаса карабкались мы по крутому склону вулкана, выбирая дорогу между кусками лавы. Некоторые стекловидные комья были похожи на застывшие черные ириски, другие, усыпанные белыми кристаллами полевого шпата напоминали тесто с изюмом. На этой груде вулканического шлака росли только одни орхидеи с нежными розовыми цветами на тонких стеблях. Мы подошли к кратеру вулкана в момент сравнительного затишья, и я заглянул внутрь. Стенки жерла были сплошь покрыты пеплом, как дымоход сажей, но дальше ничего нельзя было разглядеть: весь кратер был заполнен клубами едкого дыма. Внезапно раздался мощный оглушительный взрыв, и сквозь дым пронеслась вереница черных глыб, которые взметнулись высоко в воздух. К счастью, они вылетели из вулкана вертикально вверх и упали обратно в кратер, так что опасность для нас оказалась невелика. Репертуар шумов, издаваемых вулканом, был весьма разнообразен. Иногда это были вздохи в сопровождении эха, похожие на звук выпускаемого пара под высоким давлением, иногда вокруг кратера раскатывались короткие взрывы. Но самыми ужасными были извержения с непрерывным ревом, наподобие шума гигантского реактивного двигателя, которые длились по несколько минут, и мы думали, что у нас лопнут барабанные перепонки.

Через четверть часа ветер переменился, дым закрутился столбом и весь кратер очистился. В шестистах футах под нами я разглядел не менее семи жерл огненно-красного цвета. Это были не просто отверстия, а щели неправильной формы среди нагромождения лавовых глыб. Когда одна из них начинала извергаться, что происходило совершенно независимо от других, в воздух взлетали алые всплески расплавленной лавы. Некоторые куски были размером с небольшой автомобиль, они перекручивались, вытягивались, принимали форму гаечного ключа, разрывались. воздухе и, достигнув высшей точки полета, падали обратно, с глухим стуком ударяясь о края жерла.

На самом верху, на краю кратера, мы увидели крест высотой около семи футов. Когда-то он был красного цвета, но вулканические пары разъели краску, и от нее остались только следы. Крест был сделан из тяжелых толстых досок, и затащить их сюда по крутым склонам вулкана было делом нелегким. Почему для предводителей культа Джона Фрума было так важно установить свой символ на вулкане? Я надеялся выведать это у Намбаса, если нам удастся встретить его в Сульфур-Бей.

Но все-таки самым внушительным из всех монументов движения Джона Фрума был не этот крест, а три грубые статуи, вырезанные из дерева, которые мы увидели в небольшой деревушке, когда возвращались в Ленакел.

Статуи стояли под специальным навесом из листьев и были окружены изгородью. Слева от них припало к земле странное крысообразное существо с крыльями, оно было заключено в символическую квадратную клетку. Справа находилась модель самолета с четырьмя пропеллерами, огромными колесами и белой американской звездой на крыльях и хвосте. Это, конечно, был символ самолета, который доставит на остров карго. В центре, позади темного некрашеного креста, возвышалась фигура, — без сомнения, она изображала самого Джона. На нем был алый мундир, брюки и белый пояс. Лицо и кисти рук у него были светлые. Он раскинул руки в стороны и отвел назад правую ногу, изображая христианское распятие. Фигуры выглядели трогательно детскими и в то же время необычайно зловещими.

Теперь мы наконец решили отправиться на поиски Намбаса. Добрались из Ленакела до покрытой пеплом равнины, миновали вулкан Яуэй и поехали дальше по заросшей травой дороге. Хижины деревни Сульфур-Бей разместились вокруг большой открытой площади с двумя высокими бамбуковыми мачтами в центре. Здесь проводились парады и учения Таннанской армии под руководством Намбаса. Мы медленно объехали площадь и остановились под гигантским баньяном. Вскоре вокруг нас стали собираться жители деревни. На многих были алые куртки или рубашки. Один старик с гордостью носил повидавший виды стальной шлем, залихватски сдвинутый набок. Несомненно, это была драгоценная реликвия времен американской оккупации острова Эспириту-Санто. Жители встретили нас не слишком приветливо, но и не проявили открытой враждебности. От толпы отделился высокий пожилой мужчина с седеющими волосами, орлиным носом и глубоко сидящими глазами. Он подошел к нам и сказал:

— Я — Намбас.

Мы с Джефом ему представились, и я объяснил, что прибыли мы из-за океана для того, чтобы разузнать про Джона Фрума, кто он такой и какие взгляды проповедует. Не может ли Намбас рассказать нам о нем? Намбас пристально посмотрел на меня, его черные глаза сузились. Наконец он произнес:

— Хорошо. Мы поговорим.

Он подвел меня к баньяну. Джеф остался около автомобиля и незаметно вынул кинокамеру. Я сел, поставил рядом с собой магнитофон, а микрофон положил на землю. Жители деревни столпились вокруг нас, стараясь не пропустить ни одного слова своего предводителя. Намбас высокомерно посмотрел вокруг. Он, очевидно, понимал, что ему необходимо устроить хорошее представление и тем самым укрепить положение и авторитет среди своих приверженцев.

— Я знал, что вы приедете, — громко сказал он, обращаясь ко мне. — Джон Фрум говорил со мной две недели назад. Он сказал, что приехали двое белых, которые будут все время расспрашивать о красном кресте и о Джоне.

Он огляделся с победоносным видом. Меня его слова нисколько не удивили, ведь мы всячески старались, чтобы он непременно узнал о нашем прибытии и наших планах. Зато на его сторонников они произвели заметное впечатление.

Я спросил:

— Когда Джон говорит с вами, вы видите его?

— Нет, — покачал головой Намбас и добавил, очень тщательно выговаривая каждое слово: — Он говорил со мной по радио. У меня есть специальное радио для разговоров с Джоном.

Католический миссионер рассказывал мне об этом «радио» со слов одного из своих новообращенных, В определенные вечера в хижину Намбаса приходит одна старуха, садится за ширмой, обматывает вокруг талии электрический провод и впадает в самопроизвольный транс, начиная нести всякую тарабарщину. Намбас толкует ее бормотанье своим сторонникам, которые слушают все это в затемненной комнате, как послание от Джона.

— А часто ли он говорит с вами по радио?

— Каждую ночь, каждый день, утром, вечером. Он много говорит со мной.

— Это такое же радио, как и радио белого человека?

— Оно не похоже на радио белого человека, — сказал Намбас таинственно. — У него нет проводов. Это радио принадлежало Джону. Джон дал мне его потому, что я долго сидел за него в тюрьме в Порт-Вила. Он подарил мне это радио.

— Можно ли мне посмотреть на него?

Наступила пауза.

— Нет, — лукаво ответил Намбас.

— Почему же?

— Потому что Джон не велел его показывать ни одному белому.

Я понял, что был слишком настойчив, и переменил тему разговора.

— Скажите, а вы видели Джона Фрума?

Намбас энергично кивнул головой.

— Я видел его много раз.

— Как он выглядит?

Намбас показал на меня пальцем.

— Он похож на вас. У него белое лицо. Он живет в Южной Америке.

— Вам приходилось с ним разговаривать?

— Много раз. Он разговаривает со многими людьми, больше чем с сотней человек.

— О чем же он говорит?

— Он говорит, что скоро мир изменится. Все будет по-иному. Он приедет из Южной Америки и привезет много карго. Каждый получит любую вещь, какую только пожелает.

— А белый человек тоже получит карго от Джона?

— Нет, — выразительно произнес Намбас. — Карго прибудет для местных людей. Джон говорит, что он не станет давать карго белому человеку, потому что у белых людей карго уже есть.

— Джон говорил, когда он приедет?

— Он не говорил когда, но он приедет, — со спокойной уверенностью ответил Намбас.

Слушатели пробормотали что-то в знак своего согласия с ним.

— Намбас, а зачем вы устанавливаете красные кресты?

— Джон сказал, чтобы мы сделали много крестов. Это знаки для Джона.

— Для чего вы поставили крест на вершине вулкана?

Намбас нагнулся ко мне, его глаза дико сверкали.

— Потому что внутри вулкана люди. Много людей Джона Фрума. Красные люди, коричневые люди, белые люди. Люди с острова Танна, люди из Южной Америки — все они находятся в вулкане. Когда придет время, люди выйдут из вулкана и принесут карго.

— Я ходил около вулкана и даже смотрел внутрь, но никого там не видел.

— Вы их и не увидите, — насмешливо возразил Намбас. — Ваши глаза ничего не увидят внутри вулкана. А люди там есть. Я их видел много раз.

Верил ли Намбас в то, что он говорил? Или же он умышленно лгал, чтобы придать себе какое-то особое могущество и влиять на своих соотечественников, заставляя их делать то, что он захочет? Я не мог ответить на эти вопросы. Если он безумец, то своим безумием он заразил весь остров. Несомненно, у него не удастся выведать, существует ли в действительности человек, по имени Джон Фрум, о котором рассказывали всяческие небылицы. Но теперь я понял, что это и неважно. Намбас был верховным жрецом движения, а его мысли и заявления почти не имели связи с историческими событиями или реальным миром.

Я вспомнил, как объяснил мне возникновение культов лютеранский миссионер на Новой Гвинее. Несомненно, объяснение было упрощено, так как никто — будь то европеец или меланезиец — не создает своих верований на логической основе, но все же оно соответствовало событиям на Танна. Видимо, народу, который на протяжении жизни двух-трех поколений совершил переход от культуры каменного века к самой высокой из когда-либо существовавших материальных цивилизаций, не может не грозить полная духовная дезориентация и замешательство.

Мы приехали в Сульфур-Бей в пятницу. Намбас сказал мне, что Джон Фрум велел каждую пятницу устраивать в свою честь пляски. Когда наступил вечер, группа музыкантов с гитарами, мандолинами и барабанами из консервных банок медленно прошла под баньяном, играя на ходу. Женщины в длинных травяных юбках окружили музыкантов и начали петь пронзительными голосами. Их песня не была старым традиционным напевом, а состояла из простых повторов, несомненно скопированных с американских народных песенок, которые непрерывно разносятся в магазинах дешевенькими радиолами для привлечения покупателей. Вскоре площадка заполнилась деревенскими жителями, которые с важным видом механически двигались в танце взад и вперед. Несколько танцоров еще усилили необычность обстановки. Они содрали со ствола баньяна небольшие древесные грибы, излучавшие яркий фосфоресцирующий свет, и прилепили их на лоб и щеки, так что лица освещались таинственным зеленым мерцанием. Монотонный танец продолжался, беспрестанно повторялась одна и та же песня, люди плясали с навязчивой, одурманивающей ритмичностью. Вскоре кое-где танцоры стали прикладываться к какому-то контрабандному спиртному напитку. Эти трагически несчастные люди продолжали пировать всю ночь, полагая, что оказывают почести своему богу вещей.

6. ФИДЖИЙСКИЕ ОГНЕХОДЦЫ

От Новых Гебридов наш путь пролегал на восток, к островам Фиджи. Для современных путешественников преодолеть такое расстояние не составляет труда. Вы летите из Порт-Вила в Нумеа на Новой Каледонии и пересаживаетесь на один из огромных четырехмоторных французских лайнеров, которые приземляются там на час по пути из Парижа к островам Таити. Следующую посадку лайнер совершит в международном аэропорту Нанди на Вити-Леву, крупнейшем из трехсот островов архипелага Фиджи.

На Вити-Леву я обратил внимание, что на вывесках аэропорта было написано слово Nadi, а на печатных ярлыках, которые привязали к нашему багажу в Нумеа, это слово выглядело как Nandi. Вряд ли оба написания слова были правильными, а когда на большой иллюстрированной настенной карте я увидел, что словом Веда был назван остров, известный мне раньше как Мbепggа, стало ясно, что фиджийское правописание гораздо сложнее, чем я предполагал.

Подобные осложнения возникали из-за стремления миссионеров, создавших более ста лет назад первую письменность этого языка, к краткости и лингвистической точности. Они заметили, что некоторые распространенные согласные звуки можно передать фонетически только двумя буквами: mb, nd и пg. Но так как в каждом случае звук был один, они решили обозначать его одной буквой. Было ясно, что в фиджийском языке совершенно отсутствуют простые согласные звуки b, d и g. Поэтому миссионеры этими буквами стали обозначать более сложные звуки. Таким образом, хотя название аэропорта произносится Nandi (Нанди), в фиджийском написании оно выглядит как Nadi. Но миссионеры не остановились на этом. В языке было еще два сложных согласных звука — пgg и th, которые также логично было записать в виде одной буквы. А так как буквы q и с пока еще не нашли применения, миссионеры первой обозначили звук пgg, а второй — звук th. Таким образом, остров, название которого произносится Мbепggа (Мбенга), по-фиджийски пишется Beqa, а слово Nggelethimbi выглядит совсем непохоже — Qelecibi. Для иностранцев все эти правила оказались очень сложными, поэтому через много лет было наконец введено чисто фонетическое написание в литературе, предназначенной для внешнего мира. Может быть, эта орфография не такая стройная, как разработанная миссионерами (которую все еще широко используют на островах Фиджи), но она более понятна всем приезжим.

Аэропорт Нанди сооружен на равнине, вблизи северо-западного побережья острова Вити-Леву, а столица Фиджи, Сува, расположена на берегу великолепной бухты в юго-восточной части острова, в ста тридцати милях от аэропорта. Чтобы попасть из аэропорта в Суву, нужно лететь на небольшом самолете или совершить пятичасовую поездку в такси. Мы предпочли такси.

Если судить по окрестностям Нанди, можно подумать, что Вити-Леву — сухой, бесплодный остров, потому что Нанди окружен пустынной равниной, а лежащие за ней холмы совершенно безлесны и покрыты высохшей травой. Но для всего острова такой ландшафт не характерен, ведь архипелаг Фиджи лежит на пути восточных пассатов, которые несут влагу, собранную во время тысячемильного странствия над просторами Тихого океана. Когда насыщенный влагой воздух встречается в центре острова с горной цепью высотой около трех тысяч футов, начинаются проливные дожди. В наветренной восточной части острова сильные дожди идут почти весь год, тогда как подветренная сторона, включая Нанди, часто страдает от засухи.

Подобная неравномерность распределения осадков поразительным образом отражается на растительности. В двадцати милях от Нанди дорога, ведущая в Суву, пересекает водораздел, и холмы, которые только что были до желтизны иссушены зноем, вдруг покрываются буйными зарослями древовидных папоротников, бамбука, баньянов, пальм и таитянских каштанов.

Как ни странно, по дороге нам очень редко встречались коренные жители острова. Нам попадались почти одни индийцы — потомки тех многочисленных переселенцев, которые были привезены на остров для работы на сахарных плантациях в период с 1879 по 1916 год. Сейчас индийцев насчитывается здесь 180 тысяч человек^[10] и они численно даже превосходят фиджийцев. Большинство из них все еще живет вблизи плантаций сахарного тростника, которых особенно много в районе Нанди. Лишь проехав много миль, мы впервые встретили высокого мускулистого фиджийца с копной курчавых волос. Он заметит выделялся среди невысоких худых индийцев — рабочих сахарных плантаций.

Большинство увиденных нами животных также было чужеземного происхождения. Заселив острова Тихого океана, человек значительно увеличил их фауну, и мы на пути в Суву увидели несколько таких завезенных животных. На плантациях кокосовой пальмы рылись полудикие свиньи — тощие, длинноногие животные, происхождение которых неизвестно. Без сомнения, они завезены сюда людьми, но когда и кем — никто не знает. Несколько раз перед автомобилем торопливо перебегали дорогу более экзотические зверьки — мангусты. Они были привезены на Фиджи из Индии в восьмидесятых годах девятнадцатого века для уничтожения полчищ крыс, которые попали на остров с торговых кораблей и настолько размножились, что заполонили плантации сахарного тростника. Какую-то часть крыс мангусты уничтожили, но лет через десять сами превратились во вредителей, так как начали совершать набеги на курятники, а также истреблять диких птиц. В настоящее время мангусты, вероятно, самые многочисленные млекопитающие острова.

Даже птицы, которые встречались нам на пути, были большей частью не местного происхождения, хотя собственная птичья фауна на Фиджи довольно обширна. Здесь есть болотный лунь, несколько разновидностей красивых плодоядных голубей и разнообразные великолепные попугаи. Но никто из них нам не попадался. Зато около дороги часто встречалась индийская птица майна — большая, почти ся черная, с белым брюшком и широкой белой полосой поперек крыльев и хвоста, с резко выделяющимися желтыми сережками вокруг глаз. Почти на каждом дереве или кусте ютилось не меньше четырех-пяти птиц. Майны беспечно разгуливали у обочины дороги, не обращая почти никакого внимания на наш автомобиль. Нам встретился и еще один, менее распространенный пришелец из Индии — бульбуль, похожий на дрозда, с приятным переливчатым голосом. Поля кишели переселенцами из Индонезии — дерзкими яванскими воробьями с розовыми клювами и белоснежными и черными пятнами по бокам головы. Их завезли сюда в надежде, что они будут уничтожать некоторых вредных насекомых. Мы уже почти подъехали к Суве, когда я увидел первую бесспорно фиджийскую птицу. Это была одна из красивейших птиц Тихого океана — крохотный зяблик, которого из-за крючковатого клюва ошибочно называют клестом. Его туловище и крылышки были глянцевито-зеленые, а голова ярко-алая. Я был очень доволен, что мне довелось взглянуть на это великолепное создание, которое считал весьма редким. Позднее в Суве я с радостью узнал, что стаю этих птичек всегда можно встретить в центре города, на крикетном поле, где они копошатся в траве в поисках насекомых или сидят поблизости на высоких пальмах, издавая пронзительный свист.

В Суве нам посчастливилось быстро связаться с Управлением информации и рекламы и с Домом радиовещания. Наши друзья в обоих этих учреждениях тактично намекнули, что двум англичанам, не знающим ни слова по-фиджийски, будет очень трудно исследовать глухие районы Фиджи. Кроме того, они по незнанию не смогут соблюдать все многочисленные и сложные правила фиджийского этикета, а это может привести к печальным последствиям. По их мнению, нам обязательно надо было найти себе гидов, и они помогли их найти. Дом радиовещания выделил одного из своих разъездных репортеров, Ману Тупоу, высокого красивого фиджийца знатного происхождения. Несмотря на свои двадцать с небольшим лет, он очень хорошо знал народные традиции, а если к этому добавить его родственные связи со многими важными вождями, он был для нас идеальным гидом. Да и с точки зрения интересов Дома радиовещания его время не будет потеряно зря, так как, путешествуя с нами, он сможет делать записи, которые пригодятся ему потом в программах радиовещания на фиджийском языке. Из Управления информации к нам прислали молодого фиджийца Ситивени Янгона, тоже из рода вождей. У него были родственники на нескольких островах, которые мы собирались посетить, поэтому и он был незаменимым проводником. Позже еще выяснилось, что Ситивени (имя это представляет фиджийский вариант от Стивна) превосходный гитарист, а среди музыкальных фиджийцев такой талант ценится почти так же высоко, как и связи с аристократией.

В числе древних церемоний, которые мы намеревались заснять, было и «хождение по огню». На Фиджи существует два совершенно различных вида этого странного обычая. Один из них представляет собой фактически не фиджийский, а индийский ритуал, завезенный на острова индийцами. В этом обряде факиры ходят босиком по канаве с раскаленным древесным углем. Истинно фиджийская церемония отличается тем, что ее участники ходят не по углям, а по огромным камням, которые накануне долго калят на большом костре.

На всем архипелаге этот ритуал существует только у одного племени, которое живет на острове Мбенга, в двадцати милях к юго-западу от Сувы. Этот-то остров я и искал на карте в здании аэропорта, где обнаружил такое непривычное его написание. Синий зубчатый силуэт Мбенга можно было разглядеть из окна нашего номера в отеле. Когда наконец все формальности были улажены, мы вчетвером — Ману, Ситивени, Джеф и я — отплыли к острову на маленьком катере. Остров Мбенга невелик, не более пяти миль в любом направлении, но очень горист, и самая высокая его вершина подымается более чем на тысячу футов, а берега окаймлены скалистыми утесами из вулканической лавы. Мы плыли по сапфирному морю вдоль южного побережья острова и затем подошли к небольшому заливу, на берегу которого находилась деревня «огнеходцев». Большинство деревенских хижин (мбуре) было выстроено в традиционном фиджийском стиле. Каждая мбуре с плетенными из тростника стенами и крышей из разлохмаченных пальмовых листьев стояла на отдельной платформе из коралловых обломков и земли. Среди хижин выделялась новая сверкающая церковь из гофрированного железа. Вдоль побережья и вокруг хижин было много высоких фруктовых деревьев: манго, хлебное дерево, бананы, кокосовые пальмы. С трех сторон селение окружали крутые холмы, покрытые буйной зеленой растительностью.

Мы направились прямо к главной мбуре в центре деревни, зная, что там нас будет ожидать вождь со старейшинами общины. По обычаю, мы должны были преподнести им ритуальный подарок севу-севу — несколько сушеных корней кавы, которую на Фиджи называют янгона. В Суве мы уже пили каву с нашим гидом Ману, поэтому имели некоторое представление о порядках церемонии.

Войдя в тенистую прохладу мбуре, мы сняли обувь. В дальнем конце полукругом сидели вождь, распорядитель церемонии и старейшины деревни. Мы сделали несколько шагов по расстеленным панданусовым циновкам (приятно было ощущать их шелковистую поверхность босыми ступнями) и сразу же сели. Ведь стоять в присутствии сидящих людей невежливо. Ману приступил к церемонии преподнесения нашего севу-севу.

Он положил корни кавы на пол перед собой, хлопнул несколько раз в ладоши, откашлялся и произнес краткую речь, в которой сказал, что эта кава весьма незначительный дар, недостойный столь великого и знатного вождя. И все же это символ, хотя и очень скромный, нашего уважения. Закончил он речь кратким сообщением, кто мы такие и зачем прибыли в деревню. Потом мы все вместе хлопнули в ладоши и сказали «Мана е ндина», что означает «Да будет так». Позднее, когда мы лучше ознакомились с этой церемонией, представляющей очень важное вступление к каждому визиту, то уже могли пробормотать в нескольких местах во время речи Ману и ответной речи слова «винака, винака». Они могут означать «верно, верно» и «большое спасибо», а также «хорошо, хорошо», поэтому представляют вполне подходящую реплику для любого момента в полном соответствии с обычаем. Но во время первого преподнесения севу-севу мы с Джефом помалкивали.

Вождь, пожилой человек с темным морщинистым лицом, не отвечал на речь Ману — это было ниже его достоинства. Подобная обязанность возлагалась на распорядителя церемонии, который принял от Ману преподнесенные корни кавы, положил на них руку и поблагодарил нас за подарок от имени вождя. В своем ответном выступлении он сказал, насколько недостойна их деревня визита столь важных особ, как мы, заранее извинился за скромность приема и закончил уверениями, что, несмотря на бедность деревни, нам будет предоставлено все лучшее, чем они располагают.

После этого каву передали одному из мужчин, сидевших позади вождя. Тот положил ее на деревянную колоду и начал колотить железным бруском. На одном конце полукруга поставили большую изящную деревянную чашу на четырех ножках. В чашу высыпали измельченные корни кавы, разбавили водой, и мужчина, который сидел возле чаши, начал все смешивать, используя пучок волокон как сито.

Когда напиток был готов, в круг вошла дочь вождя — прелестная девушка с обаятельной белозубой улыбкой и великолепной копной вьющихся черных волос, тщательно причесанных в огромный шар по традиционной моде. В руке она держала чашку из отполированной скорлупы кокосового ореха. Чашку наполнили процеженной жидкостью, и распорядитель церемонии выкрикнул мое имя. Ману меня достаточно к этому подготовил, и я хлопнул в ладоши, чтобы тот, кто разносит каву, знал, где я сижу. Девушка подошла ко мне и, склонившись, протянула чашку. Я поднес ее к губам. Когда в Суве я впервые отведал кавы, мне показалось, что вкусом она похожа на аптекарский состав для полоскания рта. Позднее она стала казаться мне более приятной, а теперь я даже наслаждался слегка анестезирующим ощущением на губах и во рту. Я знал, что каву необходимо выпить залпом, но не обязательно осушать все до дна. Мне приходилось видеть, что некоторые оставляют на дне зернистый осадок и выплескивают его через плечо, прежде чем возвратить чашку. Однако я не решился на подобный жест, который мог бы показаться слишком изысканным для новичка на церемонии кавы. Меня могли счесть таким же самоуверенным, как молоденького младшего лейтенанта, который после тоста в кают-компании в честь королевы выкрикнул бы: «Будь здорова!» Реплика эта, как известно, звучит пристойно лишь в устах офицера чином не ниже капитана третьего ранга. Поэтому я проглотил все содержимое вместе с осадком. Но чтобы хоть немного щегольнуть, я легким движением кисти заставил чашку вращаться и пустил ее по панданусовой циновке к чаше, как это сделал Ману на одной из предыдущих церемоний. Мой жест вызвал улыбки и возгласы «Винака, винака!». Очевидно, местные жители, которые сидели в начале церемониального полукруга, восприняли это как свидетельство нашего искреннего участия в церемонии.

Каву подносили всем поочередно, и каждый, кто получал чашку, хлопал в ладоши в знак почтения к напитку. Когда все выпили, официальность атмосферы несколько уменьшилась. Если раньше участники церемонии сидели совершенно прямо, со скрещенными ногами, то теперь они изменили позу — вытянули ноги, легли на бок или оперлись на локти. Для меня это было невыразимым облегчением. Ведь с непривычки у любого человека начинает все болеть, если он посидит со скрещенными ногами даже несколько минут. Я же оставался в таком положении почти полчаса и не осмеливался вытянуть ноги, боясь нарушить ритуал, поэтому под конец церемонии у меня почти вся нижняя часть тела совершенно затекла. Теперь я с трудом распрямил ноги и стал ожидать, когда к ним возвратится чувствительность, чтобы можно было встать.

Ко мне подошел молодой фиджиец, сел рядом со мной и представился на безупречном английском языке. Зовут его Генри, и он преподает в деревенской школе. Пока всех опять обносили кавой, Генри рассказал мне легенду о происхождении обычая ходить по огню.

— В старину наши люди собирались каждый вечер в одной из хижин послушать сказочников. По обычаю, каждый мужчина обязан был принести сказочнику на следующий день подарок, намбу. Однажды вечером молодой вождь, по имени Туи Нкуалита, пообещал принести в качестве намбу угря. На следующее утро он отправился за угрем и шел вдоль ручья, который струился невдалеке от деревни. Вскоре он добрался до илистого пруда, где как раз могут водиться угри, и принялся копать землю.

Через некоторое время ему показалось, что на дне выкопанной ямы кто-то шевелится. Он сунул туда руку, нащупал что-то скользкое и начал вытаскивать это существо. Вдруг из ямы раздался крик:

«Отпусти меня!»

«Нет! — ответил Туи Нкуалита. — Я поймаю тебя и отнесу в деревню как намбу».

«Если ты меня отпустишь, ты станешь самым лучшим мореплавателем в мире».

Туи Нкуалита потянул сильнее и сказал:

«Я и так самый лучший мореплаватель в мире!»

«Если ты меня отпустишь, я сделаю тебя самым лучшим в мире метателем копья», — умолял голос.

«Я и так самый лучший в мире метатель копья. Никто не может бросить копье дальше меня!»

«Отпусти меня, и я превращу тебя в самого красивого мужчину в мире».

«Я и так самый красивый мужчина в мире. Ни одна женщина не может устоять передо мной».

— Вероятно, он был очень одаренным парнем, — сказал я Генри.

— Он был с острова Мбенга! — торжественно заявил Генри.

«Отпусти меня — вновь повторил голос, — и я наделю тебя могуществом ходить по огню не обжигаясь».

«Хорошо, — согласился Туи Нкуалита, — вот это совсем другое дело! Вылезай же из своей норы и выполни свое обещание».

Но из ямы появился не угорь, а маленький человечек, наподобие гнома, по имени Туи на Моливаи.

— В этой сказке полно всяких Туи, — пробормотал я.

— Слово «туи» означает «вождь», — пояснил Генри, — а Моливаи — это название пруда. Туи на Моливаи начал тогда сооружать земляную печь, которую мы называем лово. Он выкопал глубокую яму, заполнил ее большими камнями, а сверху навалил дров и поджег их. Огонь горел несколько часов, и камни сильн раскалились. Тогда гном взял Туи Нкуалита за руку, и они, ступая босыми ногами по камням, четыре раза прошли через лово. Раскаленные камни не причинили им никакого вреда.

«А теперь, — объявил Туи на Моливаи, — мы с тобой должны закопаться в камни лово на четыре дня».

«Я на это не согласен, — возразил Туи Нкуалита. — Ты еще сыграешь со мной какую-нибудь злую шутку. Да мне и так уже пора возвращаться в деревню, а то там обо мне начнут беспокоиться».

«Ну хорошо, — согласился Туи на Моливаи. — Тогда нам нужно закопать вместо нас масаве».

— Масаве — это такие лианы, — вмешался в рассказ Ману. — Когда они созреют, в них содержится много сахару. Мы часто печем эти лианы в лово и делаем из них пудинги.

«Спасибо, — поблагодарил его Туи Нкуалита. — Теперь я отпущу тебя и пойду поищу что-нибудь другое для моего намбу».

«Спасибо и тебе, — сказал Туи на Моливаи. — Отныне ты и все твои потомки смогут ходить по огню».

— И вот с тех пор, — сказал в заключение Генри, — жители Мбенга наделены способностью ходить по огню без вреда для себя.

Лово была выкопана за деревней. Печь представляла собой круглую яму диаметром футов пятнадцать и глубиной фута четыре, вокруг которой были навалены большие бревна и закопченные камни. Вечером мужчины начали укладывать в лово дрова. Многие бревна были настолько большие и тяжелые, что их приходилось перетаскивать вдвоем. На нижние ряды бревен бросили немного камней, а остальные навалили поверх всей уложенной кучи, возвышавшейся на шесть футов от земли.

Генри сказал, что костер нужно поджигать ровно за восемь часов до начала церемонии. Так как участникам церемонии предстояло войти в лово на следующий день около полудня, то костер надо было разводить незадолго до рассвета.

Мы провели ночь в мбуре вождя. Генри разбудил нас в три часа утра, и, спотыкаясь в темноте, мы отправились к лово. Вскоре туда подошли трое мужчин с ярко пылавшими факелами из пальмовых листьев и опустили их вдоль стенок ямы, чтобы поджечь хворост, уложенный в самом низу. Ветки вспыхнули, пламя начало лизать бревна, и костер заревел. Снопы алых искр взлетали к луне. Нагревшиеся камни раскалывались с громким, как револьверный выстрел, треском, крутящиеся осколки вылетали из костра и падали у наших ног. Некоторое время мы любовались этим внушительным зрелищем, а когда ночное небо начало светлеть, вернулись спать.

Пять часов спустя костер все еще горел. Большинство бревен превратилось в золу, анаваленные сверху камни опустились в яму. Однако между белыми пушистыми хлопьями золы то тут, то там виднелись темно-красные отблески, а лово была еще настолько раскалена, что, когда в нее подбросили несколько бревен, они вспыхнули почти мгновенно.

Мы сели позади лово на крутой насыпи, заросшей травой. Церемония началась почти точно в полдень. Из деревни вышли мужчины по двое в ряд во главе с вождем и жрецом племени и молча направились к яме. Они были одеты в полный традиционный наряд: длинная юбка из полосок листьев пандануса, покрашенных красной, зеленой и желтой краской, пояс из черной и белой тапы, гирлянды цветов на шее и венки из листьев пандануса на голове. Их коричневые тела, смазанные кокосовым маслом, блестели. Они спокойно прошли мимо ямы, не глядя на нее, так как всем участникам запрещается смотреть на костер до тех пор, пока они не войдут в лово. Широко шагая, мужчины направились мимо нас к небольшому шалашу под хлебным деревом.

Те, которые выполняли роль помощников, обошли вокруг шалаша и вернулись к лово, а участники церемонии, нагибаясь, стали входить в шалаш. Последний из них закрыл за собой дверь.

Жрец племени, пожилой мужчина с массивным подбородком и густыми седоватыми волосами, давал указания о подготовке ямы. Сначала нужно было убрать несгоревшие бревна. Мужчины накидывали на них петли из лиан, прикрепленные к концам шестов, и с криками и подбадриваниями оттаскивали подальше за деревья. Потом стали разравнивать беспорядочно наваленные камни, чтобы поверхность была удобнее для ходьбы. Поперек лово положили ствол древовидного папоротника и, используя его как опору, стали передвигать шестами огромные раскаленные камни. Наконец лово обложили по краю пучками свежих зеленых листьев. Все приготовления заняли минут двадцать, и, хотя за это время камни успели несколько остыть, они, несомненно, были еще очень горячими. Воздух над камнями дрожал, а волна поднимавшегося тепла была такой мощной, что уже пяти футах от края ямы с неимоверной силой била в лицо. Я не сомневался, что в обычных условиях прикосновение к камням немедленно вызвало бы сильный ожог на любой части тела.

Мужчины, которые занимались подготовкой ямы, расположились вокруг нее на корточках рядом с пучками листьев. Только жрец остался в стороне. Он повернулся к шалашу, где все еще сидели участники церемонии, и произнес одно слово: Авуту. После небольшой паузы дверь шалаша открылась, и мужчины один за другим рысцой побежали к яме. В абсолютной тишине слышно было только, как панданусовые юбки с ритмичным свистом рассекают воздух. Глава процессии уверенно вошел в лово. Наклонив голову и не отводя глаз от камней, он медленно и спокойно шагал по кругу. За ним следовали остальные. Они ступали без колебаний и не старались пройти по камням легко и быстро. При каждом шаге они налегали на ступню всем своим весом. Глава процессии обошел яму примерно за двадцать шагов. Как только он закончил круг, помощники вскочили и принялись бросать пучки листьев на середину лово. Участники церемонии повернулись лицом к центру лово, стали тесным кружком на листья и положили руки на плечи друг другу. Они пели монотонную, но страстную песню, а вокруг них поднимался пар от опаленных листьев. Два помощника взяли длинную коричневую лиану масаве, которая лежала поблизости, и бросили в яму. Остальные схватили лопаты и начали быстро закидывать лиану землей. Мужчины в центре ямы продолжали петь свою дикую песню и утаптывали набросанную землю. Через несколько минут и камни, и масаве, и листья были погребены под землей. Мужчины медленно вышли из ямы, и вскоре на ее месте осталась только широкая полоса земли, от которой все еще поднимались струйки пара. Однако церемония должна была завершиться только через четыре дня, когда выкопают масаве и вся деревня будет есть приготовленный из нее пудинг.

Как только мужчины покинули лово, я осмотрел их ступни. Они, конечно, были покрыты толстой загрубевшей кожей, как и у всех людей, которые почти всю жизнь ходят босиком. Но даже загрубевшую кожу можно обжечь, а я не нашел совершенно никаких следов ожогов. И при этом чувствительность у них была нормальной.

Когда я прикасался горячей сигаретой к подошве, люди отдергивали ногу.

В хождении по камням принимал участие местный фельдшер, получивший медицинское образование в Суве. Я спросил его, что он делал в течение тех двадцати минут, которые провел в темном шалаше перед началом церемонии. Я ожидал услышать, что он молился или каким-нибудь иным образом вызывал у себя состояние транса, однако, по его словам, они лишь тихо разговаривали о предстоящей церемонии. Когда же он выбежал навстречу яркому солнечному свету, то почувствовал большой прилив сил. Мужчина, сидевший рядом с ним, выразил это ощущение несколько иным образом, сказав, что почувствовал, будто к нему живот вошел бог. Третьему окружающие предметы казались странными и туманными. И все единодушно заявили, что не испытывали никакой боли, когда шли по камням, а только ощущали некоторое тепло.

Я спросил фельдшера, что заставило его участвовать церемонии. Он, видимо, не очень разбирался в своих побуждениях. Здесь не было цели доказать свою силу и мужество, не считал он также, что церемония имеет какой-то очистительный смысл. И он стал рассудительно объяснять, что, возможно, принимал участие в церемонии потому, что ни один мужчина не может себя считать истинным членом племени мбенга, пока не воспользуется той необычной способностью, которой его наделили боги, и не подтвердит справедливость легенды о Туи на Моливаи.

Я поинтересовался, можно ли мне также пройти по камням и не обжечься. Фельдшер сказал, что можно, но для этого мне надо было войти в яму вместе с ним, а перед этим соблюдать все необходимые табу: не есть кокосовых орехов и не касаться женщины в течение четырех дней до церемонии.

Эту церемонию довелось наблюдать многим. Мужчины племени мбенга несколько раз исполняли ее в Суве и побывали даже на Новой Зеландии, где ходили по камням в присутствии многочисленных зрителей. Один раз они выступали перед врачебной комиссией, изучавшей церемонию с научной целью. Для объяснения этой необычной способности выдвигалось много теорий. Исполнители церемонии, где бы они ни выступали, обязательно привозили с собой камни с родного острова, поэтому было высказано предположение, что камни обладают особенным свойством очень быстро охлаждаться. Но оказалось, что камни представляют собой самый обычный андезит — мелкозернистую магматическую породу, очень долго сохраняющую тепло. Другие утверждали, что «огнеходцы» смазывают ноги каким-то раствором или мазью, защищающей от воздействия тепла. Однако никто не знал мазей с такими необычными свойствами, а врачи, которые обследовали ноги «огнеходцев», не нашли никаких следов мази. Возможно, из всех предложенных объяснений наиболее убедительно звучит следующее: кожа человека выделяет пот, который обволакивает подошву, и этого в сочетании с тонким охлажденным слоем на поверхности камней достаточно, чтобы уберечь ступни от повреждений. Лично мне подобное объяснение не кажется достаточно убедительным. Я не сомневаюсь, что в обычных условиях эти камни причиняют самые сильные ожоги. Но тут ничего подобного не происходит. Камни не оставляют ни малейших следов на поверхности кожи.

Науке предстоит объяснить еще немало необычных явлений, когда кажется, что мысль способна управлять телом. Индусские святые пронзают себе язык и щеки ножами, не ощущая боли и не проливая ни капли крови. Христиане-мистики вызывают на ладонях и на ступнях необъяснимые открытые раны, напоминающие стигмы. Турецкие дервиши в состоянии транса вгоняют в кожу головы большие гвозди. Танцоры острова Бали пытаются пронзить себя ножами, но не в состоянии проколоть даже кожу. Все перечисленное относится к хорошо документированным фактам, но пока что ни один из них не получил исчерпывающего объяснения с научной точки зрения. Возможно, со временем физиологи узнают, каким образом человек может наделять свой организм такими свойствами, каких он обычно лишен. И тогда будут объяснены упомянутые необычайные явления и среди них тайна удивительного хождения по огню мужчин из племени мбенга.

7. ВОСТОЧНЫЕ ОСТРОВА АРХИПЕЛАГА ФИДЖИ

Примерно в двухстах милях к востоку от Сувы, почти на полпути между островом Вити-Леву и архипелагом Тонга, со дна океана поднимается горная цепь, и ее вершины, возвышающиеся над лазурными водами Тихого океана, образуют острова Лау, поросшие пальмами и окруженные коралловыми рифами.

Ману и Ситивени рассказывали нам об этих островах в восторженных выражениях. По их словам, гибискус и плюмерия нигде не цветут так, как на этих островах, а кокосовые пальмы приносят там самые вкусные и крупные орехи на всем Тихом океане. Острова всегда были родиной самых искусных умельцев архипелага Фиджи, и только на них еще сохранилось древнее искусство постройки лодок и изготовления чаш для кавы. Кроме того, все единодушно считают, что девушки островов Лау самые красивые на всем архипелаге Фиджи. Узнав, что Ману и Ситивени оба родом с острова Лау, мы подумали, что они несколько пристрастны в своих суждениях. Мы старались найти подтверждение их похвалам, но оказалось, что в Суве очень немногие бывали на островах Лау. Сообщение с островами очень плохое, и более или менее регулярно туда ходят за копрой только небольшие торговые суда без всяких удобств. И все-таки хвалебные речи Ману и Ситивени, видимо, были не лишены основания. Каждый, кто знал об этих островах хотя бы только понаслышке, заверял нас, что именно там меньше всего сказалось влияние двадцатого века и лучше всего сохраняются старые фиджийские обычаи. Окончательно же мы решили посетить острова после беседы с отцом Ситивени, который происходил из знатного рода на Лау. Он рассказал нам, что на острове Вануа-Мбалаву, в северной части группы Лау, вскоре состоится необычная церемония, во время которой из озера будет всплывать на поверхность священная рыба, отдаваясь в руки жителей деревни.

По счастливому стечению обстоятельств через несколько дней из Сувы должен был отправиться на остров Вануа-Мбалаву правительственный катер, чтобы доставить туда топографа. Топографа вызывал один новозеландец, владелец большой плантации кокосовых пальм в северной части острова. Ему надо было определить, возможно ли там сооружение посадочной площадки. Чтобы увидеть церемонию рыбной ловли, лучше всего было бы остановиться в деревне Ломалома, на юге острова, куда катер мог попутно нас завезти. К счастью, на борту катера нашлось достаточно места для нас четверых.

Путешествие оказалось довольно продолжительным. Каждый вечер команда катера бросала якорь с подветренной стороны какого-нибудь острова, не рискуя продолжать путь в темноте по густо усеянному рифами морю. Наконец на четвертый день мы вошли в бухту Ломалома. Нужно было спешить с выгрузкой, чтобы катер успел до наступления ночи прибыть на плантацию новозеландца, расположенную двенадцати милях отсюда. Багаж быстро вытащили из трюма и свалили на берег, катер круто повернул обратно и умчался. Мы не остались в одиночестве. На берегу собрались десятки мужчин, женщин и детей, чтобы встретить катер, и у нас оказалось много добровольных помощников, которые вызвались донести наши вещи до деревни. Большинство мужчин были не в брюках, а в сулу. Сулу — это кусок ткани ярко-красного или синего цвета, обернутый вокруг талии наподобие юбки. На девушках были пестрые ситцевые платья, а волосы у многих украшены алыми гибискусами или изящными плюмериями цвета слоновой кости. Я заметил нескольких человек с волнистыми и блестящими волосами, тогда как все жители острова Мбенга были курчавыми. Тут сказывалось влияние полинезийского населения островов Тонга, расположенных к востоку отсюда.

Ломалома оказалась красивым и благоустроенным поселком. Около многих опрятных мбуре с травяной кровлей росли цветы и зеленели тщательно подстриженные лужайки. В деревне были школа, две лавки, принадлежащие индийцам, выкрашенная белой краской методистская церковь и небольшой радиопередатчик, который обслуживал один местный житель. Ломалома всегда была важным пунктом. В середине девятнадцатого века северные острова группы Лау захватил тонганский вождь Маафу — один из самых выдающихся воинов Тихого океана. Он сделал Ломалому своей резиденцией и основал здесь большую тонганскую общину. Даже теперь часть жителей деревни с гордостью считает себя независимыми тонганцами. Позднее, когда Фиджи попали под власть британской короны, Ломалома стала резиденцией окружного комиссара, который управлял всеми островами Лау, и здесь сохранились официальные здания с корабельной пушкой около них. В настоящее время административный центр переместился южнее, на остров Лакемба, расположенный посередине группы Лау. Несмотря на это, Ломалома все еще сохраняет атмосферу важности и достоинства, что отличает ее от довольно ветхих и менее опрятных фиджийских деревень на других островах. Кроме того, здесь до сих пор живет мбули — назначаемый властями вождь, который управляет всем островом Вануа-Мбалаву. Мбули приветливо нас встретил, и в течение всего пребывания на острове мы были его гостями. Этот плотно сложенный угрюмый мужчина пользовался глубоким уважением всей общины. Он редко улыбался, а когда делал это из вежливости к нам, его улыбка была похожа на болезненную гримасу, поразительно быстро исчезавшую с лица. Нам его охарактеризовали как «сильного» человека, и, чтобы показать, каким образом он управляет и поддерживает дисциплину, один молодой мужчина рассказал мне следующую историю. Однажды мбули обнаружил нескольких человек, занятых изготовлением «домашнего пива» — запрещенного крепкого спиртного напитка из маниоки, ананасов, сахара и дрожжей, который кое-кто делает тайком. Мбули отколотил по очереди каждого нарушителя, и ни один из этих взрослых мужчин не осмелился оказать ему сопротивление.

Вождь отвел нам большую красивую мбуре посередине деревни, неподалеку от его дома. Полы в ней были устланы несколькими слоями панданусовых циновок, приятно пружинивших под ногами. Стропила и раскосы великолепной крыши были аккуратно связаны веревками из пальмовых волокон, и вся она опиралась на четыре свободно стоящие колонны из твердого дерева диаметром около двух футов. Обычно это превосходное здание использовали для деревенских сходок. Теперь там поставили для нас несколько кроватей и предложили располагаться как дома.

Мы были гостями мбули, но заботиться о нас пришлось, конечно, женской половине его семьи. К счастью, женщин в семье было много: жена, полная, веселая женщина; двоюродная сестра Хола, худощавая, с выдающимися зубами и постоянным булькающим смехом, на которой лежала почти вся стряпня; две дочери — Мере (Мэри) и Офа. Девятнадцатилетняя Мере была первой красавицей деревни. Ее волосы всегда были зачесаны о большой шар. К сожалению, теперь от этой прически многие фиджийки уже отказались. Мере выглядела очень застенчивой и в присутствии мужчин редко поднимала взор от земли. Однако временами, когда кто-нибудь отпускал шутку или острое словечко, она вскидывала глаза, блеснув небольшими зубками в лучезарной улыбке, которую все мужчины деревни находили очаровательной. Офа была моложе на два года и очень напоминала сестру, хотя ей не хватало уравновешенности Мере и на ее лице часто появлялась детская нерешительность. Хола готовила пищу в отдельной хижине рядом с домом, а Мере и Офа приносили нам кушанья, которые расставляли на покрытом безукоризненно белой скатертью столике высотой не более фута. Когда мы, поджав ноги, усаживались на пол и приступали к еде, девушки оставались у другого конца стола и отгоняли веерами мух. Хола готовила для нас весьма изысканные блюда: сырую рыбу в кокосовом молоке, вареных цыплят с ямсом, зажаренную на деревянных вертелах рыбу, маниоку, сладкий картофель, бананы, ананасы и спелые сочные плоды манго.

Нашим ближайшим соседом был толстый жизнерадостный мужчина с прирожденным дефектом речи, которого вся деревня с любовью называла Немой Уильям. На самом деле он не был немым, а лишь не мог правильно выговаривать слова. Он издавал множество выразительных звуков, которые сопровождал целой серией самых разнообразных энергичных жестов, и непрестанно закатывал глаза, что позволяло ему вести продолжительные и вполне понятные беседы. Что же касается нас, знавших по-фиджийски лишь несколько слов, то мы понимали его лучше, чем любого другого жителя деревни. Он почти каждый вечер заходил к нам в мбуре и услаждал наш слух рассказами о соседях в духе Рабле, заставляя нас смеяться до слез.

Самой большой гордостью Уильяма был батарейный радиоприемник, который он пускал очень громко, потому что был еще и глуховат. Но Уильям редко слушал передачи из Сувы. Надо сказать, что все деревни на восточном берегу острова были соединены очень старомодными телефонами, которые некогда были в Суве. Когда они устарели, вождь островов Лау купил их и установил на нескольких своих островах. Телефонная линия была всего одна, поэтому, если крутили ручку одного аппарата, все остальные телефоны на острове начинали звонить. Пришлось разработать своеобразную азбуку Морзе из звонков, чтобы знать, кого вызывают. В Ломаломе телефон находился в доме вождя. Весь день аппарат издавал неподдающиеся расшифровке звонки, но никто не обращал на них внимания и не беспокоился, предназначен ли звонок для Ломаломы или нет. Никто, за исключением Уильяма. Для него эта система стала неиссякаемым источником развлечений. Он открыл, что, если сделать отвод от телефонной линии и подключить его к динамику радиоприемника, можно значительно усиливать звук и подслушивать разговоры всех жителей острова. Уильям стал часами просиживать у радиоприемника с сосредоточенным выражением лица и сделался главным источником слухов и сплетен в деревне. Уильям проводил целые вечера в нашем доме. Мы понимали его речь, состоящую из бульканья и жестов, не хуже любого из его соотечественников, и благодаря этому вскоре нам стала известна во icex подробностях частная жизнь почти каждого обитателя деревни. Теперь мы не только могли понимать грубоватые шутки наших соседей и знакомых, но даже придумывали иногда и свои. Через несколько дней мы уже не чувствовали себя здесь чужими и даже принимали довольно близкое участие в жизни общины.

Ритуальная рыбная ловля в озере Масомо, ради которой мы приехали на остров Вануа-Мбалаву, должна была состояться через три дня. Ману рассказал мне легенду о происхождении этой церемонии, причем Уильям постоянно прерывал его рассказ, добавляя живописные детали.

— Давным-давно один житель острова работал на своей плантации и вдруг увидел в небе двух юных богинь, летящих с островов Тонга. Они решили навестить свою родственницу, которая вышла замуж за фиджийца, и несли ей в подарок рыбу и сосуд с водой, тщательно завернутые в большой лист дикого таро. Мужчина крикнул им, что умирает от жажды, и попросил дать ему глоток воды. Они не обратили на него внимания и продолжали свой полет. Мужчина очень рассердился, срезал ветку с дерева нгаи и метнул в летящих богинь. Но ветка не задела богинь, а только выбила из их рук подарок. Пролившаяся вода образовала озеро Масомо, в котором поселилась священная рыба — подарок богинь. Рыба эта считается табу — ее можно ловить только с позволения жрецов.

В день церемонии из Ломаломы поехало на озеро человек тридцать. Мы разместились в деревенском катере и отправились на север, чтобы встретиться с жителями селений Муалеву и Мавана, жрецы которых по традиции руководили церемонией. Они тоже приехали ч своих катерах, и вскоре мы очутились среди небольшой флотилии, державшей путь на север между грядой коралловых рифов и высокими известковыми утесами на берегу острова. Через две-три мили передний катер повернул к берегу и вошел в длинный узкий извилистый залив, который глубоко врезался в сушу между крутыми скалистыми обрывами. Достигнув мелководья, мы причалили к берегу и прошли пешком с полмили сначала по болотистым мангровым зарослям, потом по крутому откосу. Наконец в низине, посреди заросших густым лесом холмов, мы увидели черную, зловещую полосу воды длиной не больше трехсот ярдов — это и было озеро Масомо. Здесь уже несколько дней работали мужчины из Муалеву. Они рубили деревья и кустарник, чтобы расчистить берег озера, и сооружали с полдюжины шалашей из жердей и зеленых листьев. Вскоре здесь собралось человек сто. Женщины и девушки стали разводить костры для приготовления пищи и распаковывать таро и маниоку, завернутые в листья. Несколько мужчин принялись рубить ветки, чтобы настроить еще шалашей. Все были веселы и возбуждены, словно толпа отдыхающих на морском побережье.

Церемония началась с подношения кавы. Сначала мы, как чужестранцы, преподнесли каву Туи Кумбуте, вождю селения Мавана — самому старшему из вождей. Затем различные кланы из трех деревень преподносили каву друг другу. Потом все пошли к небольшому шалашу ярдах в пятидесяти от остальных, чтобы засвидетельствовать свое уважение главе клана жрецов, который руководил церемонией. Приняв каву, жрец объявил, что пора начинать.

Туи Кумбута тотчас же послал своего глашатая объявить о начале ритуала.

— Дано разрешение начинать ловить рыбу! — провозгласил тот, встав посередине поляны.

— Винака, винака! — хором ответили мы.

— Все, кто здесь находится, должны принять в ней участие, — продолжал глашатай. — Вы должны войти в озеро и плавать парами. Запрещается надевать на себя что-нибудь, кроме юбок из листьев нгаи. Смажьте тело маслом, а то воды озера будут кусать вас. Плавайте до тех пор, пока жрец не разрешит ловить рыбу. Лишь тогда можно взять остроги и начать собирать рыбу, которая станет всплывать на поверхность и отдаваться вам в руки.

Никто не нуждался в дополнительном поощрении. Пока мужчины были заняты подношением кавы, девушки хлопотали над изготовлением тяжелых юбок из длинных глянцевитых листьев дерева нгаи, ветвь которого, согласно легенде, мужчина бросил в летящих богинь. Готовые юбки мужчины обвязывали вокруг талии. Потом девушки помогли мужчинам смазать ноги и торс кокосовым маслом, издававшим тонкое благоухание благодаря добавке цветочного экстракта, и их великолепные мускулистые тела приобретали золотисто-коричневый оттенок меда.

Многие мужчины срезали короткие толстые палки и содрали с них кору. Эти палки должны были служить поплавками. Размахивая ими над головой и крича от возбуждения, мужчины подбежали к озеру и с плеском бросились в воду. Ману и Ситивени, уже одетые в юбки, подошли сказать, что нас с Джефом приглашают принять участие в церемонии. К сожалению, у Джефа на ноге были очень болезненные язвы, поэтому он решил воздержаться от плавания, но моему участию ничто не препятствовало. Я надел юбку, которую сделала для меня Хола, а Мере тщательно смазала меня маслом. Ману дал мне большой поплавок, и мы вместе пошли к озеру.

Озеро было мелкое, с очень теплой водой, но из-за толстого слоя черного ила на дне, в который мы погружались по колено, плавать было не очень приятно. Однако вскоре мы ухитрились избавляться от ила, даже если глубина воды не превышала двух-трех футов. Мы старались плыть горизонтально, держа руки на поплавках и работая ногами. Ближе к середине озеро было глубже, и там можно было плавать свободнее, без риска покрыться грязью. Вскоре девушки с визгом и хохотом сбежали вниз и присоединились к нам. Они также были в юбках и их тела блестели от масла. Некоторые держали в руках поплавки, но у большинства их не было, они подплывали к кому-нибудь из мужчин и брались за их поплавки. Потом все длинной цепочкой поплыли через озеро, громко распевая и колотя ногами изо всей силы, так что сзади кружился водоворот черной от ила воды. Вскоре я почувствовал характерный запах сероводорода и сразу же понял смысл всего ритуала. На дне озера гниет растительность и образуется газ. Пока мы не взбаламутили воду, газ удерживался илом, а теперь он начал растворяться в воде, образуя яд. Из-за этого рыба вынуждена подниматься на поверхность, чтобы «отдаться нам в руки», как таинственно заклинал жрец. Мне стало понятно также ритуальное требование смазывать тело маслом. Ведь раствор сероводорода в воде представляет собой слабую кислоту, которая при определенной концентрации может вызвать на незащищенной коже сыпь.

Мы плавали около двух часов, затем один за другим вышли из воды и отправились в лагерь ужинать. После еды многие снова вернулись в озеро, так как из-за вечерней прохлады нам, одетым только в юбки из листьев, в воде было теплее, чем на берегу. Огромная желтая луна взошла над горами и выстлала светлую волнистую дорожку на черной воде. Мы плавали группами, иногда теряя друг друга в темноте и присоединяясь к другим группам, и наши возгласы, смех и песни непрерывно неслись над озером.

Примерно через час, когда я уже начал уставать, послышались отдаленные звуки укулеле и гитар, смешиваясь с нашим пением. Выйдя из воды, я увидел, что за лагерем была в разгаре таралала. Это слово произошло от английского «тра-ла-ла», которое толковый словарь определяет как выражение радости и веселья. У фиджийцев оно имеет почти то же самое значение, ведь этим словом назван счастливый, непринужденный танец. Стоя плечом к плечу и обняв друг друга за талию, пары двигались взад и вперед в простом ритмичном танце посреди большого круга сидящих зрителей. В одной стороне сидели музыканты и певцы, в другой — готовили и раздавали каву. Всю эту сцену освещал небольшой костер, разложенный у самого круга.

— Эй, Тавита! — окликнула меня жена мбули, употребляя фиджийский вариант моего имени, как все меня называли в этой деревне. — Иди сюда и покажи, умеешь ли ты танцевать.

Пройдя через круг, я подошел к сидевшей Мере и пригласил ее на танец. Вместе с остальными мы принялись отплясывать таралалу под аккомпанемент свиста и улюлюканья Немого Уильяма.

До поздней ночи мы пели, плясали и пили каву. Люди выходили из озера, чтобы погреться у огня и разделить с нами веселье, потом снова исчезали в темноте и продолжали плавать. Когда я отправился в свой шалаш, музыка раздавалась все так же громко. Проспал я лишь несколько часов, а когда утром пошел к озеру, там еще плавало человек двадцать.

К утру на поверхность озера стало всплывать множество рыбы. Огромные серебристые рыбины, выпрыгивали прямо у нас перед носом, проносились в воздухе серебристой дугой и с сильным всплеском падали обратно в воду. Многие полузадохнувшиеся рыбы высовывали из воды пасть.

Я лениво плыл невдалеке от лагеря и вдруг услышал сзади крик. Зниз по тропинке бегом спускалось десятка два мужчин, которые размахивали острогами для ловли рыбы — длинными шестами с пятью-шестью железными зубьями. Жрец отдал приказание начать лов. Мужчины рассыпались цепью и стали продвигаться к озеру. В воздухе непрерывно мелькали летящие остроги. Полуотравленная рыба, пытаясь скрыться, описывала дикие зигзаги по поверхности воды. Некоторые рыбины были настолько слабы, что девушки хватали их прямо за хвост. Ритуал предусматривал самые мельчайшие подробности лова. Обычно фиджийские рыболовы нанизывают свой улов на нить, которую продевают рыбе через рот и через жабры. В данном же случае предписывалось нанизывать рыбу на нить, пропущенную через глаза, для чего все мужчины вооружились небольшими заостренными палочками. Через полчаса ловля закончилась. Я насчитал на берегу сто тринадцать серебристых рыб, похожих на огромную макрель. К вечеру мы вернулись в Ломалому, и все стали лакомиться авой, как называлась эта рыба. Мне ее вкус показался превосходным. Однако Джеф, не принимавший участия в церемонии, видимо, был менее пристрастным: он утверждал, что рыба похожа на вату, а ее вкус напоминает протухшие яйца.

Практический смысл ритуала был вполне очевиден. Такую рыбную ловлю можно было успешно проводить только при совместных действиях многих людей, ее необходимо было организовать. В то же время ловлю нужно строго ограничивать, ведь если ее устраивать слишком часто, то истребят всю рыбу. Поэтому-то целесообразнее всего было превратить это в ритуал, возглавляемый кланом жрецов.

Еще перед отъездом из Сувы мы договорились, что небольшой торговый катер, который регулярно объезжает острова Лау, заберет нас из Ломаломы и доставит к южным островам этой группы. До прихода катера оставалась еще неделя. После церемонии рыбной ловли мы провели самые счастливые и восхитительные дни за все время путешествия по Тихому океану. Повседневная жизнь деревни, выбитая вначале из обычной колеи нашим приездом, постепенно вернулась в нормальное русло, когда наше присутствие стало вполне привычным.

Деревня просыпалась рано утром. В обычный день недели все занимались общинной работой. Ее намечал накануне вечером туранга ни коро (староста). Это могла быть постройка дома, ремонт сетей или плетение корзин. В субботу семьи работали по своему усмотрению на принадлежащих им участках, где росла кассава, ямс или таро. В воскресенье же никто ничего не делал.

Особенно мы подружились с Тотойо. Этот огромный мужчина с волосатой грудью и несоответствующим его фигуре высоким голосом слыл одним из лучших в деревне рыболовов. Иногда мы отправлялись вместе с ним на его лодке и ныряли с рифов. Он был великолепным пловцом и отлично владел копьем; надев небольшие защитные очки, плотно прилегающие к глазам, он нырял за рыбой на глубину до пятнадцати футов, оставаясь под водой по нескольку минут.

Как-то раз туранга ни коро распорядился провести совместный лов рыбы. Весь день мужчины готовили pay — канат из лиан длиной несколько сот ярдов, к которому привязывали пучки пальмовых листьев. На следующее утро, во время прилива, канат отвезли к лагуне. Его погрузили на лодку, а один конец оставили на берегу, где его держали двое мужчин. Лодка начала описывать широкий круг по лагуне, а в это время канат стравливали через корму. Вскоре и другой конец каната вынесли на берег ярдах в пятидесяти от первого. Все жители деревни, многие совсем одетые, вошли в лагуну, добрались до pay и принялись его дергать вверх и вниз. Ману объяснил мне, что пучки листьев при этом создают под водой сильный шум, поэтому рыба не решается прорваться за канат и устремляется к центру круга. Время от времени мужчины на берегу вытягивали на несколько ярдов канат из воды, так что круг становился все меньше и меньше. Начинался отлив. Вскоре стали видны косяки рыбы, которая металась в разные стороны по мелеющей лагуне. Люди были сильно возбуждены, и, когда какая-нибудь стайка подплывала к их участку, все начинали громко кричать и изо всех сил трясти канат. Через час круг, который первоначально имел около сотни ярдов в поперечнике, сократился ярдов до пяти. В ход пошли копья, и лишь немногим крупным рыбам удалось ускользнуть.

Каждый вечер, когда мы после ужина сидели и беседовали, к нам приходили гости. Люди без лишних церемоний заходили в дом и усаживались на полу на панданусовых циновках. Иногда они приносили что-нибудь показать нам: старую деревянную боевую палицу, необычное насекомое или цветок дерева, о котором мы спрашивали. Иногда же они приходили с гитарой, чтобы обменяться песнями с Ситивени. Часто люди заходили просто посидеть, давая понять, что не обязательно разговаривать или петь для того, чтобы получать удовольствие от общения друг с другом. Постоянным нашим гостем был Немой Уильям. Он присаживался у открытой двери, то и дело включая мощный электрический фонарик — самое ценное его достояние после радиоприемника. Ему хотелось что-нибудь подсмотреть и использовать потом в очередной сплетне. Нередко Мере или Тотойо готовили для всех каву.

Снаружи непрерывно дул освежающий пассат, шелестя листвой пальм. Туранга ни коро ходил по ночной деревне и нараспев перечислял задания для общины, которые предстояло выполнить на следующий день. На высоких манговых деревьях пищали и ссорились из-за сочных плодов большие летучие мыши, а между деревьями ходили девушки с лампами и собирали упавшие плоды манго. Их могло скопиться много только вечером, когда дети уже спят. Часть молодежи направлялась к берегу ловить сухопутных крабов, которые выползают из своих нор в мягком дерне у корней пальм.

Часто по вечерам я слышал тихий птичий крик, но никак не мог понять, что это за птица. Так не могла кричать ни сова, ни козодой. Когда я спросил Офу, что это такое, она опустила голову и хихикнула. Наконец я узнал от Ману, что это был не птичий крик, а сигналы моаули.

Если юноша желает назначить девушке свидание, он не договаривается с нею сам, а просит кого-нибудь из своих приятелей стать его моаули, что примерно означает «тот, кто делает тяжелую работу». Моаули идет к девушке, расписывает ей достоинства и красоту своего друга и предлагает им встретиться в таком-то месте и в такое-то время. Если девушка соглашается, моаули не идет с этой радостной вестью прямо к своему другу. Ведь его могут заметить, а это вызовет пересуды. Поэтому он насвистывает условный сигнал около мбуре, где находится его приятель, давая знать, что он договорился о встрече. Так сохраняются в тайне многие любовные свидания. Судя по частым посвистываниям, доносившимся из кустов, и по числу людей, которые незаметно проскальзывали в наш дом и выходили из него, у меня сложилось впечатление, что наша мбуре стала центром встреч для молодых парочек всей деревни.

Как-то вечером Тотойо принес показать небольшой каменный скребок изящной формы, с гладкой поверхностью. Он рассказал, что получил его от жителя деревушки, расположенной в нескольких милях отсюда. Тот нашел скребок в пещере, полной скелетов.

На следующий день мы отправились вдоль берега к этой деревушке. Все жители знали о пещере, и один мужчина согласился нам ее показать. Мы попросили у местного туранга ни коро два керосиновых фонаря и отправились с проводником в горы.

Пройдя около мили, мы добрались до отвесного известнякового утеса. Наш проводник указал на небольшое отверстие футах в пятнадцати от земли. Ползучий фикус, раскинувший свои узловатые корни по поверхности скалы ниже отверстия, послужил нам превосходной лестницей. Мы взобрались по нему, зажгли фонари и вошли в пещеру.

Внутри было холодно и сыро. Около входа кое-где в расщелинах росли папоротники и лишайники. В глубине пещеры стены и потолок были усеяны сталактитами, холодно блестевшими при свете лампы. Мы осторожно пробирались по заваленному камнями проходу. В одном месте часть потолка обрушилась, и нам пришлось протискиваться мимо огромной глыбы с неровными краями, которая почти преграждала путь в глубь пещеры. Наконец проводник остановился, стал на колени и поднял лампу. Весь пол был усеян человеческими костями. Среди множества черепов — целых или сильно раздробленных, часто совсем без черепной коробки — лежали кучи берцовых костей, ребер и позвоночников. Это не было место погребения, так как даже в давние языческие времена фиджийцы относились к своим кладбищам с величайшим почтением. Скорее всего, это были следы межплеменных войн, которые так яростно бушевали на островах меньше ста лет назад. В те времена, как только показывались военные лодки нападающих, женщины и дети старались убежать из деревень в горы и спрятаться в какой-нибудь пещере. Если мужчинам удавалось отразить набег, то все оканчивалось хорошо, но, если пришельцы одерживали победу и потом находили укрывшихся в пещере, они всех уничтожали. Слишком часто подобные набеги оканчивались еще ужаснее, так как столетие назад фиджийцы были самыми страшными каннибалами из всех обитателей Южных морей.

Мы осторожно разбирали кости, стараясь найти какие-нибудь указания на то, кем были эти люди и каким образом они погибли. Под раздробленным черепом я нашел два скребка. Один был из твердого зеленого камня, похожий на принесенный нам Тотойо, а другой — из материала, напоминавшего слоновую кость, — возможно, из китового уса. Но эти находки ни о чем не говорили, разве только о том, что кости, по всей вероятности, относятся к тем временам, когда металлы были неизвестны или очень редки. Мы взяли оба скребка, два черепа и несколько костей, чтобы передать их потом в музей, и покинули пещеру.

Попивая вечером каву в нашей мбуре, мы рассказали Тотойо о пещере и показали ему один из черепов. Он очень испугался и отчаянно замахал руками, прося убрать череп.

— Не подходите с ним ко мне! — воскликнул Тогойо. — Эти места табу. Нельзя было тревожить кости. Вас постигнет кара!

В этот же вечер прибыл посланец с небольшого островка Сусуи по другую сторону залива. Он принес волнующее известие.

— Завтра, — сообщил он, — подымется балоло.

Балоло — это морской червь, который живет в расщелинах коралловых рифов с выходом к океану или какому-нибудь проливу, где циркулирует свежая вода. В определенное время года у балоло начинает разрастаться задний конец тела, наполняясь яйцами или спермой. Наконец хвостовая часть отделяется и извиваясь поднимается на поверхность моря, где сперма и яйца выбрасываются наружу. Подобный способ размножения может быть успешным только в том случае, если хвостовые части отделяются одновременно, и тогда происходит оплодотворение. Это странное и необъяснимое явление повторяется ежегодно и продолжается два дня. Сначала всплывает сравнительно немного червей, и зачастую день их появления точно предсказать нельзя. Фиджийцы называют его балоло леи-леи — маленький балоло. Примерно через месяц наступает день большого балоло — балоло леву. Тогда поверхность моря на много миль покрывается извивающимися члениками. Ранним утром местные жители выезжают на лодках и собирают балоло, которые считаются большим лакомством.

Во всех прочитанных мной книгах естествоиспытателей и путешественников говорится, что жители тихоокеанских островов способны безошибочно предсказывать дату всплытия. Однако, когда мы поинтересовались этим в Суве, никто не мог сказать нам ничего определенного. Потом отец Ситивени решил, что всплытие произойдет во время нашего пребывания в Ломаломе, чему мы очень обрадовались. К сожалению, у жителей Ломаломы такой уверенности не было. Кого бы мы ни спрашивали о дате всплытия, все отвечали очень неопределенно. Говорили, что надо дождаться особых примет, но так как это будет лишь балоло леи-леи, то дату все равно нельзя назвать точно. Самым лучшим местом для балоло здесь считали рифы вокруг острова Сусуи, и мы попросили жителей этого острова сообщить нам о появлении примет. И вот посланец с Сусуи сказал, что утром волны вынесли на берег немного балоло, значит, завтра начнется всплытие.

На следующее утро, как только забрезжил рассвет, мы отправились к рифам Сусуи. Там мы остановили лодку и стали ждать, покачиваясь на волнах. Уже давно взошло солнце, а балоло так и не появились. Сильно разочарованные, мы возвратились в Ломалому. Позднее к нам в мбуре зашел мужчина и принес пакет, завернутый банановый лист. Развернув его, я увидел внутри массу, похожую на зеленую вермишель.

— Балоло, — сказал мужчина улыбаясь.

Черви всплыли у другого рифа, милях в пяти от Сусуи. Местные жители, прослышав, что мы интересуемся балоло, прислали нам его на пробу.

— Ну что же, — обратился я к Джефу, — мы не видели, как всплывал балоло, зато можем узнать, какой он на вкус.

Хола приготовила нам балоло на ужин. Они были очень соленые, с привкусом рыбы, но мне показались великолепными. А Джеф нашел их отвратительными и съел самую малость.

На другой день веки у Джефа сильно покраснели и начали распухать.

Жена мбули сказала:

— Фуа-фуа, болезнь от солнца.

Она смазала Джефу веки растительной мазью, которая очень успокаивала боль. Однако на следующее утро Джеф почувствовал себя совсем плохо. Все тело покрылось воспаленными красными полосами, а лицо настолько распухло, что он не мог ни открыть глаз, ни закрыть рта, и к тому же его сильно лихорадило. На мой взгляд, это могла быть только очень сильная аллергическая реакция на балоло, вроде той, какая бывает у некоторых людей от земляники. Вылечить его можно было только антигистамином, но в нашей аптечке не было этого редкого лекарства.

Один за другим к нам стали заходить наши друзья, чтобы взглянуть на больного Джефа. Его просто невозможно было узнать, так сильно распухло у него лицо. Одним из первых пришел Тотойо.

— Это все черепа, — сказал он мне внушительно. — Я говорил, что вас ждет наказание. Это из-за них заболел Джефери.

— Я ведь тоже трогал черепа и остался здоров, — возразил я.

— Не будь слишком самоуверенным, Тавита. Придет и твой черед, — ответил Тотойо.

Вечером я послал телеграмму в Суву с описанием симптомов болезни Джефа и попросил установить диагноз, а также дать совет, как лечить. Вскоре пришел ответ, где говорилось, что Джеф, видимо, в самом деле страдает от аллергии, но если у нас нет таблеток антигистамина, то помочь ему больше ничем нельзя, придется ждать, когда заболевание само постепенно пройдет.

На следующий день в залив Ломалома прибыл за копрой катер, на котором мы должны были уехать с острова. Однако об этом сейчас не могло быть и речи. Катер забрал мешки с копрой и ушел без нас. Состояние Джефа почти не улучшалось. Одни багровые полосы на теле исчезли, зато в других местах появились новые. Я боялся, что диагноз мог быть неправильным и что Джеф заболел какой-то инфекционной болезнью, которая так просто не пройдет, если не принять решительных мер.

В течение двух последующих дней я не отходил от Джефа и все время смачивал ему лоб и веки — единственное, что могло принести ему хоть малейшее облегчение. Хола готовила для него особые кушанья, но есть он ничего не мог. Однажды утром мы получили телеграмму от наших друзей в Суве. Им удалось узнать, что новозеландец, владелец плантации на севере нашего острова, недавно получил какие-то медикаменты, среди них, вероятно, и таблетки антигистамина. До плантации было двадцать четыре мили. Немой Уильям немедленно отправился туда на катере. Я остался с Джефом. Температура у него была все еще угрожающе высокая, а самочувствие совсем неважное. К счастью, Уильям вернулся вечером с таблетками, и Джеф сразу же принял их. Уже на следующее утро температура у него стала почти нормальной и многие полосы исчезли.

— Ну, на этот раз все обошлось, — сказал Тотойо строго, — но пусть это послужит вам уроком.

Теперь нам снова надо было договариваться об отъезде с острова. Другой катер заедет сюда за копрой лишь через месяц. Оставалось только зафрахтовать шхуну из Сувы.Так мы и сделали, связавшись с Сувой по радио. Накануне прибытия шхуны мы устроили в нашей мбуре большую церемонию кавы. Совершенно выздоровевший Джеф сидел рядом со мной, а по обе стороны от нас сели Ману и Ситивени. В противоположном конце круга расположились мбули, его жена, Хола, туранга ни коро, Немой Уильям, Тотойо, Мере, Офа и все остальные наши друзья.

Когда все выпили кавы, я прошел по кругу и положил перед каждым членом семьи мбули небольшой подарок: кусок ткани, духи, ювелирные изделия и ножи. Все это я купил в индийской лавке. Потом я произнес небольшую речь, а Ману переводил ее фраза за фразой. Поблагодарив всех за доброту и гостеприимство, за чистосердечность, с которой они приняли нас в свою общину, я сказал, как грустно нам теперь с ними расставаться.

После этого мбули начал ответную речь. Но он успел сказать всего лишь несколько фраз, как неожиданно, нарушая все обычаи, его прервала жена.

— Мне очень нужно сказать. Не грустите, Тавита и Джефери, — произнесла она, и слезы заструились у нее по щекам, — ведь вы не сможете навсегда покинуть Ломаному. Теперь вы стали членами нашей семьи, а мы — вашей. Куда бы вы ни поехали, с вами всегда будет частица Ломаломы. Что же касается нас, то мы вас не забудем. Сколько бы ни прошло времени до вашего возвращения, эта мбуре всегда будет ваша и вы сможете жить в ней сколько захотите. А мы всегда будем рады вам, если вы вернетесь в ваш второй дом.

Слушая ее слова, я верил, что они сбудутся. Я верю в это и сейчас.

8. ДВОЙНЫЕ ЛОДКИ И ЗАКЛИНАТЕЛИ ЧЕРЕПАХ

На следующий день с западной стороны на горизонте показалось крохотное пятнышко. Тотойо сразу же заявил, что это «Мароро» — шхуна, которую мы зафрахтовали по радио. Он, конечно, еще не различал форму судна, но по курсу и времени появления, а также по данным о движении судов, которые слушал ежедневно из ревущего радиоприемника Немого Уильяма, Тотойо мог с уверенностью сказать, что это наша шхуна.

Точка медленно росла, пока наконец мы не разглядели в бинокли великолепную шхуну с белым корпусом, которая шла под всеми парусами. Тотойо не ошибся — это была «Мароро». Она величественно проплыла между двумя полосками ряби, обозначавшими проход в лагуну среди прибрежных рифов. Когда до берега оставалось не больше ста ярдов, шхуна спустила грот и бросила якорь. Мы распрощались со своими друзьями и через час покинули Ломалому.

Капитан и совладелец шхуны «Мароро» (по-таитянски это название означает «Летучая рыба») англичанин Стэнли Браун попал на Тихий океан во время войны, когда служил в военно-морском флоте, и настолько был очарован этилам островами, что решил остаться здесь навсегда. Это был искусный, влюбленный в свое дело моряк. Узнав, что мы запаздываем на две недели, он немедленно предложил плыть ночью, уверенный в том, что его навигационное искусство позволит миновать любые рифы. К вечеру подул сильный ветер. Капитан остановил двигатели, и шхуна пошла под парусами. Ванты ее были натянуты, поскрипывали кливера, и она скользила по освещенному звездами морю, оставляя за кормой широкий люминесцентный след.

Плыли мы с большой скоростью. Всю ночь шхуна шла на юг, миновала остров Лакемба, в центре островов Лау, и к середине следующего дня мы увидели впереди остров Камбара — цель нашего путешествия.

На этом острове в изобилии растут деревья веси, которые лишь изредка встречаются на других островах — Фиджи, Тонга и Самоа. Древесина веси ценится дороже, чем любого другого дерева тихоокеанских островов. У только что срубленного веси древесина желтая, но с годами она темнеет, становясь почти черной. Она хорошо полируется и настолько крепка, что практически не разрушается. Даже термиты избегают это дерево, а гвоздь в него забить почти невозможно, если не просверлить сначала отверстие.

Из этого замечательного дерева жители Камбары делают тарелки, гребни, щелевые барабаны и прежде всего чаши для кавы. На Фиджи почти все чаши для кавы были сделаны на острове Камбара. А надо сказать, что в каждой семье на Фиджи есть по крайней мере одна такая чаша. Из веси делают также лодки нескольких видов: простые челноки с балансирами, пригодные только для хождения на веслах по рекам или спокойным лагунам, лодки покрупнее, борта которых снабжены планширом, и большие лодки для морского плавания с мачтой и решетчатой платформой, установленной на опорах между корпусом и аутригером. Но самое замечательное творение фиджийских судостроителей, несомненно, друа — большая двойная лодка. Это самое крупное и, по мнению многих, наилучшее из океанских судов, когда-либо сооружавшихся жителями Тихого океана. Длина некоторых друа превышала сто футов. Двести человек могли совершать на них дальние плавания. Есть сведения, что в трюме одного друа даже перевозили двенадцать коров. Тонганский военный вождь Маафу превратил один друа в боевой корабль. Он сделал ограду из бамбука вокруг палубы и установил две пушки.

Слово «друа» означает «двойники». Эти корабли состояли из двух огромных корпусов, сделанных из нескольких искусно соединенных стволов деревьев. Фактически эти корпуса не настоящие двойники, так как один всегда меньше другого. В центре палубы устанавливали будку, а около нее мачту, на которой был укреплен огромный треугольный парус из циновок. Для таких кораблей нужна была команда в пятьдесят человек, а управляли ими с помощью весел более тридцати футов длиной. Работа рулевого даже в тихую погоду требовала больших усилий, и в открытом море рулевые иногда настолько перенапрягались, что оставались калеками на всю жизнь или умирали во время плавания.

У тонганцев тоже были свои двойные лодки — тонгиа-ки, но по сравнению с друа совсем неуклюжие. Они не могли поворачивать на другой галс или идти против ветра. Поэтому тонганцы обычно приплывали на острова Лау, заключали союз с каким-нибудь фиджийским вождем, сражались на его стороне в межплеменных войнах, а затем возвращались на Тонга в друа, которые брали в уплату за свою службу. Но иногда тонганцы приезжали сюда и сами строили для себя друа. Постройка корабля занимала часто несколько лет, поэтому тонганские судостроители на острове Камбара образовали почти постоянное поселение. Некоторые оставались на острове навсегда, так что теперь жителей Камбары связывают прочные узы родства как с островами Тонга, так и с Самоа.

Для того чтобы друа сохранял свои мореходные качества, нужно прилагать немалые усилия. Намокая, паруса из панданусовых циновок начинали гнить. Синнет — плетеное кокосовое волокно — широко использовался в качестве связей. Во время плавания он испытывал большие нагрузки и его нужно было беспрестанно заменять, что нередко требовало практически полной разборки всего судна. Когда европейские корабли стали чаще появляться в водах Тихого океана, фиджийцы быстро оценили преимущество гвоздей и парусины, а также новых методов судостроения. Вскоре строительство новых друа прекратили, а старые постепенно разрушались. К 1890 году на всем архипелаге Фиджи осталось меньше десятка таких судов, и вскоре они исчезли совсем.

В Суве я интересовался этими замечательными кораблями, но лишь в музее мне удалось увидеть несколько моделей и два гигантских рулевых весла. В Ломаломе мбули показал мне огромное бревно, уложенное стену дома, которое, пс его словам, когда-то было угловой стойкой палубной надстройки на самом большом друа вождя Маафу. Когда тонганский вождь умер, его корабль вытащили на берег в Ломаломе, столице покоренного им королевства Лау, и оставили там гнить, так что от корабля сохранилась только эта стойка. Теперь же я надеялся, что в дополнение к съемкам жителей острова Камбара за изготовлением чаш для кавы и маленьких лодок с балансирами нам удастся найти какого-нибудь старика, который помнит последние друа и сможет нам их описать.

Когда мы сошли на берег, найти плотников оказалось совсем нетрудно. Видимо, здесь каждый мужчина что-нибудь да вырезал. Мы почти целое утро наблюдали за юношей, который делал чашу для кавы. Он работал скребками с железными лезвиями, но форма их была такая же, как у каменных скребков в музее Сувы. Чтобы сделать ободок чаши, юноша провел окружность самодельным циркулем из веревки и кусочка древесного угля, а чтобы поверхность древесины с красивыми прожилками стала гладкой, он скоблил ее изогнутым свиным клыком.

Позднее мы нашли судостроителей. Они работали в дальнем конце деревни на песчаном побережье среди густых зарослей пальм с искривленными стволами. Используя Ману как переводчика, я вступил в беседу со стариком, который сидел на корточках и терпеливо отделывал скребком корпус лодки снаружи. Да, он помнил друа, но сам никогда не плавал ни на одном из этих гигантов, так как самые большие из них уже гнили на берегу, когда он был еще мальчиком. Почти на все вопросы старик отвечал односложно и не очень охотно, поэтому Ману пришлось старательно расспрашивать его, чтобы узнать хоть какие-нибудь подробности о старых лодках. Я огорчился, что он не может рассказать о путешествиях на друа, но нельзя желать слишком многого. Я утешал себя тем, что нам удалось заснять ремесленников Камбары за изготовлением долбленых лодок и чаш для кавы, — это было достаточной наградой за поездку сюда.

Вечером нас пригласили к мбули на каву. Мбули рассказал, что несколько жителей деревни собираются съездить на свои плантации кокосовой пальмы на соседнем ненаселенном острове Вангава, чтоб привезти немного копры, но ветер не благоприятствует плаванию. Он спросил, не смогли бы мы доставить их туда на «Мароро». Местные жители относились к нам с такой добротой, что мы, конечно, не могли ответить им отказом.

На следующее утро десятка три мужчин и женщин переплыли лагуну и поднялись на борт шхуны. Было очевидно, что сбор копры теперь отошел на второй план и поездка превратилась в увеселительную прогулку. Гости расселись на корме, послышались звуки нескольких гитар и укулеле, и все стали распевать песни, пока грохот якоря не возвестил о прибытии на Вангаву.

Вместе со всеми мужчинами мы сошли на берег посмотреть остров. Когда я бродил по плантации, ко мне подошел Ману. В руке он держал огромного краба, какого я ни разу еще не видывал. Краб был шириной около двух футов — огромное тело сердцевидной формы, гигантские клешни, подогнутый вниз мясистый черный XI ост, покрытый бугорками. Панцирь краба был в основном красновато-коричневого цвета, но брюшко и сочленения ног имели синеватый оттенок. Это был грабитель кокосовых пальм (или «кокосовый вор»), и я обращался с ним с максимальной осторожностью. Его клешни вполне могли отхватить мне палец, если бы я только предоставил им такую возможность.

«Кокосовые воры» — родственники тех очаровательных маленьких раков-отшельников, которые на побережье Британских островов ползают около озерков скалах, таская за собой витые домики — раковины. Но эти тихоокеанские чудовища настолько огромны и обладают такими грозными средствами обороны, что не нуждаются в домике-раковине. Они приспособились жить на суше и возвращаются в море только для размножения.

Мужчины рассказали нам, что эти крабы наносят большой ущерб кокосовым плантациям. Они забираются на пальмы, срезают несколько орехов, а затем спускаются на землю, сдирают с упавших орехов кожицу, пробивают их своими огромными клешнями и лакомятся нежной мякотью. Подобные истории широко известны по всему Тихому океану, но многие натуралисты оспаривают их достоверность.

Я посадил краба, которого мне дал Ману, на ствол пальмы, чтобы посмотреть, сможет ли он влезть на него.

Краб охватил неровный ствол длинными ногами, легко нащупывая трещины в коре, и начал медленно взбираться, передвигая поочередно каждую из шести ног. Не было никакого сомнения, что он может забраться на пальму, если захочет.

Пока краб не залез слишком высоко, я снял его и положил перед ним кусок кокосового ореха, чтобы посмотреть, как он будет есть. Мужчины рассмеялись и сказали, что крабы кормятся только по ночам. Краб не обращал никакого внимания на кокосовые орехи — целые или расколотые, старые или только что сорванные. Это, конечно, ничего еще не доказывало, но тем не менее мне трудно было представить, как это может краб, каким бы сильным он ни был, расколоть кокосовый орех.

Заметив мой интерес к крабам, многие начали разыскивать их в норах между камнями неподалеку от берега. Вскоре у нас было уже пять чудовищ, которые осторожно прогуливались под пальмами по мягкой траве. Мы с интересом следили за ними. Один крупный краб медленно приблизился к другому, чуть поменьше его, и вытянул клешню. Второй краб сделал то же самое, и обе клешни встретились, как будто обменивались рукопожатием. На мгновенье это показалось комичным, а потом немного страшным. Нападавший все сильнее сжимал клешню другого краба, и от нее начали отлетать кусочки, издавая неприятный треск. Потом обороняющийся протянул вперед свободную клешню и с невероятной осторожностью схватил ею одну из ног противника.

Мы были свидетелями поединка, но он не носил характера смелых выпадов и ловкого парирования, бросков и ударов, а представлял собой безжалостную, непрерывную схватку. Только по отчаянному вращению стебельчатых глаз можно было судить о каких-то эмоциях крабов и можно было понять, что внутри огромных бронированных скорлуп находятся живые существа. Я подумал о глазах солдата, глядящего сквозь щель в броне танка. Борьба продолжалась уже много минут. Я попытался разнять крабов, но, когда поднимал их, они еще отчаяннее вцеплялись друг в друга, продолжая молчаливую беспощадную битву. Потом неожиданно нога более крупного краба, захваченная клешней другого, отломилась в сочленении у самого тела. Из открытой белой раны начала сочиться бесцветная кровь. Оба краба разняли клешни, и покалеченный краб медленно отступил. Победитель стал пятиться, держа отсеченную ногу в высоко поднятой клешне. Затем он ее бросил, как будто механический грейфер, сбрасывающий свой груз. Битва закончилась.

Когда мы возвращались на Камбару, я и Ману оказались по соседству со старым лодочником, с которым разговаривали день назад.

— А что Тавиту действительно интересуют друа? — спросил он у Ману.

Ману ответил утвердительно.

— Знаете, а у меня в деревне есть один друа.

Ману очень обрадовался. Я же постарался сохранять спокойствие. Уже не раз бывало, что такие волнующие известия оказывались следствием неправильно понятых слов. Возможно, старик спутал глагольные времена и употребляет «есть» вместо «был». А может быть он хотел сказать, что у него есть модель друа. Мы уточняли возможные варианты и отбрасывали их один за другим, но старик продолжал настаивать на том, что сказал первоначально. В деревне у него есть друа, вытащенный на берег, и он даже может прокатить нас на друа, если мы интересуемся этим и если удастся найти необходимую оснастку.

Я не мог дождаться, когда «Мароро» прибудет на Камбару. Добравшись наконец до места, мы пошли со стариком к берегу на противоположном конце деревни, куда раньше не заходили. Там я увидел двойной корпус друа, перед которым все другие лодки с балансирами, лежавшие поблизости, казались карликами. Этот друа, конечно, был далеко не тех размеров, как гиганты прежних времен. Длина его не превышала тридцати футов. Но тем не менее он был построен по типу старинных кораблей, которые были мне так хорошо знакомы по моделям и рисункам.

Пока мы тщательно осматривали друа, старик направился к группе хижин, крытых листьями, и ненадолго исчез. Примерно за час он наносил на берег целую кучу вещей: сложенный парус из панданусовых циновок, два рулевых весла по пятнадцать футов длиной, мачту, несколько кругов каната, два длинных бамбуковых шеста. Вокруг нас столпились довольно равнодушные зрители.

По указаниям старика мы расправили заплесневелый треугольный парус и привязали к двум его длинным сторонам бамбуковые шесты. Четверо мужчин установили мачту, остальные наносили жердей, чтобы подложить под днище, и совместными усилиями нам удалось столкнуть друа в сверкающую голубую воду лагуны.

Ману, Ситивени, Джеф и я с волнением поднялись на борт друа. К нам присоединилось еще шестеро мужчин. Они поставили парус так, чтобы его вершина, образованная двумя бамбуковыми шестами, была обращена книзу и вошла > углубление в носовой части большего корпуса. Какое-то мгновение парус свободно плескался. Затем он наполнился ветром, и я почувствовал, как огромное судно рванулось перед. Старик стоял на корме, обхватив конец рулевого весла.

— Винака, винака! — крикнул я ему.

Он широко улыбнулся в ответ.

Друа уже несся с головокружительной скоростью. Через палубу перелетали брызги воды, рассекаемой носами друа, а сзади, за его двойной кормой, оставался пенистый белый след. Ману сказал мне, что раньше старик часто отплывал с острова в семь часов утра и к полудню добирался до острова Лакемба, который находится в пятидесяти милях. Средняя скорость Друа таким образом составляла не менее десяти миль в час. Этому нетрудно было поверить, так как мы быстро перегнали лодку с подвесным мотором со шхуны «Мароро», которая попыталась следовать за нами.

Прежние друа были настолько быстроходными, что при определенных условиях могли догнать европейский парусник. Их очень боялись, потому что они часто отправлялись в погоню за проплывавшими мимо островов Фиджи торговыми судами, а на борту у них было до сотни воинов. Однако капитаны европейских кораблей нашли способ ускользать от друа. Если плыть так, чтобы ветер дул прямо в корму, то друа не может следовать за кораблем, потому что, когда огромные паруса друа наполняет сильный попутный ветер, нос его опускается в воду и друа тонет.

Когда мы вышли в открытое море, я легко представил себе, как это может произойти. Хотя погода не была штормовой, море за рифами было неспокойным. Открытая палуба, на которой мы сидели, находилась не на гаком расстоянии от поверхности воды, как у европейских судов, а всего лишь в футе от нее, поэтому волны часто перехлестывали через нос и окатывали нас с головы до ног.

Для доступа внутрь обоих корпусов в палубе имелись два люка. Заглянув в них, мы увидели, что в трюме набралось несколько дюймов воды. В этом не было ничего удивительного, так как лодку долгое время не спускали на воду и многие стыки, вероятно, стали протекать. Мы с Ману спустились в люки и начали вычерпывать воду, а вокруг нас скрипели корпуса мчавшегося вперед друа.

Вскоре нам надо было поворачивать и возвращаться на остров. Однако лавирование представляло очень сложную и трудную операцию. Друа не может сделать простого поворота, так как более короткий корпус всегда должен быть с наветренной стороны, выполняя функции балансира. Если же он окажется с подветренной стороны, то при такой высокой мачте погрузится под воду и вся лодка перевернется. Поэтому изменение курса осуществляют совершенно по-иному. Друа продолжал идти на полной скорости, а в это время двое мужчин пробрались к носу обеих лодок. Капитан встал около каната, на котором парус был подвешен к мачте. По его команде мужчины ухватили парус и побежали с ним вдоль палубы, чтобы вставить в выемку на другом конце корпуса. Таким образом корма стала носом. Капитан перебежал на противоположный конец лодки и схватил другое рулевое весло. Несколько мгновений парус ожесточенно плескался, затем, когда лодка наконец повернула, ветер снова наполнил его, и мы пошли другим курсом. Нетрудно представить, какие требовались огромные усилия и искусство, чтобы при сильном ветре переставить парус длиной в шестьдесят футов.

С бодрящей скоростью мы плыли обратно к острову. Наше плавание продолжалось всего час, но за это время я достаточно узнал о мореходных качествах нашего маленького друа, чтобы оценить то беспредельное мужество и мастерство моряков, которые сто лет назад предпринимали путешествия через Тихий океан за несколько сот миль. Их огромные двойные суда с командой до ста человек плыли, ориентируясь не по картам и секстантам, а по облакам, звездам, направлению полета перелетных птиц, а также используя знания и искусство, накопленные одними из самых храбрых и умелых мореплавателей, когда-либо известных миру.

Покинув остров Камбара, Мы поплыли на северо-запад, к острову Коро, в ста пятидесяти милях отсюда. Это был последний остров, который мы имели возможность посетить перед возвращением в Суву. Когда мы только что прибыли на Фиджи и составляли маршрут путешествия на внешние острова архипелага, то предполагали провести на Коро две недели. Нам хотелось побывать в деревне Натамаки, на северном побережье острова, о жителях которой говорили, что они могут вызывать из глубин океана священную черепаху и большую белую акулу. Деревня Натамаки не представляет в этом отношении исключения. Говорят, что жители Самоа, островов Гилберта и острова Кандаву в архипелаге Фиджи также могут вызывать черепах, но все-таки эти рассказы поразили нас. Однако мы задержались в Ломаломе и теперь могли провести на Коро только двадцать четыре часа. Но я все же надеялся, что даже за такое короткое время мы сможем увидеть, как вызывают черепах.

На следующий день — это было воскресенье — мы уже в темноте бросили якорь около Натамаки и немедленно сошли на берег, чтобы преподнести каву здешнему мбули.

Еще из Сувы мы сообщали ему о нашем предполагаемом визите, и он ждал нас несколько недель назад. Несмотря на такое большое опоздание, он встретил нас с радостью.

— Вы, конечно, побудете у нас хотя бы неделю, — заявил он.

— К сожалению, это невозможно, — ответил я. — Завтра вечером мы должны отправляться в Суву, потому что заказали места на пароходе, который идет к островам Тонга.

— Ойа-ва! — воскликнул мбули. — Какая жалость! Мы думали, что вы пробудете у нас много дней и мы сможем принять вас как следует и показать наш остров. А сегодня к тому же воскресенье, и даже нельзя устроить в вашу честь большого празднества и таралала. Ведь церковь запрещает танцевать по воскресеньям. — Он печально обвел глазами всех, кто пил каву, а также девушек и парней, которые толпились у дверей мбуре, наблюдая За нами.

— Ну, не беда! — воскликнул он с прояснившимся лицом. — Мне пришла в голову одна мысль. Мы будем пить каву еще четыре часа, пока не наступит понедельник, потом сюда придут девушки, и мы будем танцевать до восхода солнца.

С величайшим сожалением мы отклонили это соблазнительное предложение, но пообещали завтра рано утром выйти на берег с киноаппаратом, чтобы заснять церемонию вызова черепах.

Утро было пасмурным. Небо до горизонта сплошь затянули низкие серые облака, и порывы дождя проносились над потемневшей лагуной. Мы завернули наше оборудование в непромокаемые чехлы и вышли на берег надежде, что погода улучшится.

Туранга ни коро этой деревни, который должен был вызывать черепах, ожидал нас в своей мбуре во всем великолепии церемониального одеяния — в панданусовой юбке и поясе из тапы.

Несмотря на дождь, он горел желанием совершить обряд. Я объяснил ему, что погода слишком плоха для съемки. Он так расстроился, что мне пришлось предложить ему отвести нас к месту церемонии, где мы выберем место и установим киноаппараты на случай, если дождь прекратится. Он согласился, и мы вышли под моросящий дождь. Туранга ни коро повел нас вдоль берега и потом поднялся по крутой тропинке.

Дорогой мы оживленно беседовали. Когда-то он служил в армии, где превосходно изучил английский язык.

— Думаю, что мне удастся вызвать черепах, — сказал он между прочим.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — ответил я. — Мне только хочется посмотреть место.

Через несколько шаге он опять сказал:

— Все-таки я могу их вызвать.

— Лучше не надо. Будет очень досадно, если они всплывут, а мы не сможем их снять.

Он продолжал с трудом подниматься в гору.

— А все-таки я мог бы их вызвать.

— Из-за нас этого делать не стоит, — ответил я. — Если они появятся утром, то, может, не захотят показаться днем.

Туранга ни коро рассмеялся.

— Они всегда появляются, — заявил он.

Теперь мы шли вдоль края высокого утеса. Дождь ненадолго прекратился, и на море блеснул сноп солнечного света, насыщенного влагой. Неожиданно туранга ни коро побежал вперед, встал около обрыва и начал распевать во весь голос.

Мы смотрели на море, лежавшее в пятистах футах под нами. Не было слышно ни одного звука, кроме шороха ветра в деревьях и слабого плеска волн, бьющихся внизу о берег.

— Туи Наикаси, поднимись, поднимись, поднимись!

И в этот момент на поверхности моря показался крошечный красноватый диск с плавниками.

— Смотри! — взволнованно крикнул я Джефу, показывая пальцем. — Вот она!

Не успел я это сказать, как черепаха нырнула и исчезла.

— Никогда нельзя показывать на нее! — сказал туранга ни коро неодобрительно. — Это табу. Если вы покажете на нее, черепаха сейчас же исчезнет.

Он повторил свой призыв. Мы ждали, внимательно вглядываясь в море. Через некоторое время черепаха вновь поднялась на поверхность. Примерно полминуты она оставалась на виду, а потом, ударив по воде передними лапами, нырнула и исчезла. В течение четверти часа черепахи показывались еще восемь раз. На мой взгляд, в заливе было по крайней мере три черепахи различной величины.

На обратном пути в деревню я размышлял над всем увиденным. Так ли уж это замечательно? Если в заливе черепахи чувствуют себя отлично и там в любое время их плавает по нескольку штук, то мы все равно увидели бы их, потому что эти земноводные вынуждены подниматься на поверхность, чтобы подышать. Возможно, именно поэтому туранга ни коро так спешил к берегу. Ведь если бы они всплыли без всякого вызова, это, конечно бы, уманило значение чуда.

Когда мы пришли в деревню, мбули угостил нас превосходным завтраком из холодного цыпленка, таро и ямса. Пока мы ели, сидя на циновках со скрещенными ногами, туранга ни коро рассказал легенду о заклинании черепах.

— Много лет назад, когда острова Фиджи были еще необитаемы, три брата со своими семьями плыли в лодке мимо этих островов. Когда они проходили островок Мбау, самый младший брат сказал:

«Мне понравилось это место. Я хочу здесь Жить».

Его высадили с семьей на берег, а два других брата поплыли дальше на восток, пока не подплыли к острову Коро.

«Какой красивый остров! — воскликнул старший брат, Туи Наикаси. — Мой дом будет здесь!»

И он сошел на берег со своей семьей. Последний из братьев доплыл до острова Тавеуни, где и поселился.

Со временем у Туи Наикаси появилось множество детей, потом внуков, и, когда ему пришло время умирать, он созвал свою семью и сказал:

«Теперь я должен покинуть вас. Но если вы окажетесь в беде, приходите к утесу на берегу, где я впервые высадился, и позовите меня. Я появлюсь из моря, и вы будете знать, что я продолжаю охранять вас».

Сказав это, Туи Наикаси умер, а дух его воплотился в черепаху. Вскоре умерла и его жена, дух которой принял образ большой белой акулы.

С тех пор жители Натамаки всякий раз, перед тем как пуститься в дальнее плавание или отправить воинов в набег, приходят на утес, устраивают там пиршество и танцы и потом, чтобы набраться мужества для предстоящих испытаний, вызывают своих предков в образе черепахи и акулы.

Я спросил у сидевшего рядом со мной крупного мужчины, который уничтожал невероятное количество ямса, верит ли он в это предание. Он хихикнул и покачал головой.

— А часто вы едите черепашье мясо? — поинтересовался я, так как почти на всех островах Фиджи оно считается изысканнейшим деликатесом.

— Никогда, — ответил он. — Для нас оно табу.

Затем он рассказал мне о странном происшествии. Несколько месяцев назад деревенские женщины ловили рыбу в лагуне и случайно поймали в сети черепаху. Они втянули ее в лодку, чтобы распутать сеть, но не успели этого сделать, как появилась огромная белая акула и бросилась на женщин. Они попытались прогнать ее ударами весел, но акула ничуть не испугалась и продолжала бросаться на лодку. Женщины стали опасаться, что акула перевернет их. Одна из них сказала: «Мы поймали Туи Наикаси, и акула, его жена, не уйдет, пока мы не освободим его». Они тут же освободили черепаху от сетей и перевалили ее за борт. Она сразу нырнула в воду и исчезла, увлекая за собой акулу.

К концу завтрака погода значительно улучшилась, и мы решили приступить к съемкам. Еще утром мы сообразили, что снять вразумительный фильм о черепахе с вершины утеса будет необычайно трудно. Поэтому мы подъехали к заливу на лодке и высадились на огромной каменной плите, выступавшей из воды вблизи утеса, где, по словам туранга ни коро, был дом Туи Наикаси. Через десять минут на вершине утеса появилась крохотная фигурка туранга ни коро. Он помахал нам рукой, взобрался на высокое манговое дерево и начал звать черепаху.

— Туи Наикаси, Туи Наикаси! Поднимись наверх! Поднимись, поднимись!

Джеф прошептал:

— Если черепаха всплывет, ради бога, не суетись и не показывай на нее пальцем. Дай мне снять ее, пока она не исчезнет.

— Туи Наикаси. Бунде, вунде, вунде! — взывал туранга ни коро.

Я осматривал море в бинокль.

— Вон там, — сказал Ману, решительно скрестив руки на груди. — Примерно в двадцати ярдах от нас и немного влево.

— Где? — спросил Джеф страдальческим шепотом.

Искушение показать на черепаху было почти неодолимым. Я отчетливо видел, как она высунула голову из воды, чтобы глотнуть воздуха. Затем по стрекотанию камеры понял, что и Джеф ее увидел. Она оставалась на поверхности почти целую минуту, лениво покачиваясь на воде. Затем вода забурлила, и черепаха исчезла.

— Все в порядке? — во весь голос спросил туранга ни коро.

— Винака, винака, — прокричали мы в ответ.

— Я вызову ее еще раз, — крикнул он.

Через пять минут черепаха появилась снова, причем так близко от нас, что слышно было, как она хватает воздух пастью. Пока я наблюдал за ней, Ману вдруг потянул меня за рукав.

— Посмотри-ка вон туда, вниз, — сказал он тихо и кивнул головой.

Всего в десяти футах от камня, на котором мы сидели, плавала огромная акула, ясно видная в прозрачной воде. Ее треугольный спинной плавник разрезал поверхность моря. Джеф быстро направил камеру на акулу и стал снимать, пока она курсировала вокруг нашего камня. Акула трижды проплывала мимо нас, затем энергично ударила длинным хвостом и устремилась к середине залива, где в последний раз показалась черепаха. Хотя нам уже не было видно тела акулы, мы могли следить за ее движением по спинному плавнику. Потом и он исчез под водой.

На меня это произвело очень сильное впечатление. Конечно, и черепаху, и акулу можно приучить выплывать на зов, но, чтобы добиться таких результатов, пришлось бы давать им корм, а я уверен, что жители Натамаки этого не делали. Было ли это простым совпадением — появление акулы и черепахи после призывов туранга ни коро? Чтобы получить ответ на этот вопрос, нам надо было бы ежедневно, может быть целую неделю, тихо сидеть на вершине утеса и внимательно следить, сколько раз за день в этих водах появляются акулы и сколько раз всплывают глотнуть свежего воздуха черепахи. Я очень сожалел, что нам пришлось покинуть остров в тот же вечер.

Вернувшись в деревню, мы, к нашему удивлению, увидели, что все жители облачились в ритуальные костюмы. Навстречу нам выбежали девушки и надели на нас гирлянды из цветов плюмерии. За ними подошел мбули, счастливо улыбаясь.

— Добро пожаловать! — сказал он. — Мы приготовили для вас большое представление. Люди считают, что вы должны увидеть всех наших лучших танцоров, прежде чем уедете отсюда.

Я почувствовал себя очень неловко. День уже клонился в вечеру, а я обещал капитану Брауну вернуться на «Мароро» задолго до захода солнца, чтобы шхуна могла до наступления темноты миновать прибрежные рифы и выйти в открытое море. Но нельзя было отказаться посмотреть представление, подготовленное специально для нас. Это очень бы оскорбило островитян.

Мбули подвел нас к циновке, расстеленной на траве перед его домом. Мы сели. Мбули что-то крикнул, и тогда стоявшие поблизости мужчины и женщины запели восторженную песню, дружно хлопая з ладоши в такт ей. На лужайку перед домом вышла цепочка мужчин. Лица у них были вымазаны черной краской, а в руках они держали копья. Мужчины начали танцевать превосходно слаженный военный танец, потрясая копьями и топая ногами. В прежние времена танец сопровождался песней, в которой обычно перечислялись боевые подвиги племени. Такие песни поют и теперь, но мы услышали более современную. Она была посвящена доблести фиджийского полка, который так мужественно и славно сражался в Малайе.

Как только мужчины закончили свое выступление, на смену им вышли дети, которые исполнили энергичный танец с палицами, топая ногами и делая свирепые гримасы в подражание взрослым. Дети маршировали взад и вперед, размахивали палицами, а песня все продолжалась.

Было уже довольно поздно. Я чувствовал, что пора извиниться перед мбули и уходить. В этот момент из одной мбуре выбежало десятка три девушек с гирляндами на шее и блестящими от масла телами. Поджав ноги, они сели в ряд перед нами и начали исполнять сидячий танец меке. Напевая восхитительную песню, они сопровождали ее выразительными движениями рук и головы и слегка покачивались.

Выступление их закончилось под бурные аплодисменты и всеобщий смех. Я поднялся и с помощью Ману от всей души поблагодарил жителей деревни.

— А теперь, к сожалению, мы должны уезжать. Са моте! До свиданья!

Когда я кончил говорить, кто-то запел «Иса Леи» — прощальную фиджийскую песню. Через несколько секунд мелодию подхватила вся деревня. Пели они с большим воодушевлением и очень слаженно. Мелодия этой песни необычайно трогательна, каждый раз при ее звуках у меня в горле встает комок. Теперь же она показалась мне еще трогательнее, так как мы фактически расставались с островами Фиджи. Все столпились вокруг нас, добавляя свои гирлянды к тем, которые уже висели у нас на шее.

Мы обменялись рукопожатиями с мбули и турангой ни коро и направились к берегу, причем часть пути нас несли на руках. Все еще продолжая петь, толпа следовала за нами, а когда лодка отошла от берега, несколько юношей поплыли за ней.

Наконец мы достигли «Мароро». Солнце, окруженное малиновым ореолом, уже спускалось в море. Капитан Браун включил двигатели. Шхуна медленно поплыла через лагуну к проходу между рифами. Нам было видно, как люди бежали вдоль берега к мысу, мимо которого мы должны были проплыть. На зеленом склоне собралось несколько сот человек. Когда мы поровнялись с ними, до нас снова донеслась мелодия «Иса Леи». Капитан Браун ответил тремя гудками сирены. «Мароро» развернулась, матросы подняли грот, и мы взяли курс в открытое море.

9. КОРОЛЕВСТВО ТОНГА

Перегнувшись через перила, мы с Джефом стояли на прогулочной палубе неуклюжего старенького торгового парохода, на который сели в Суве. Со свинцового неба с удручающим постоянством лил дождь, делая поверхность моря похожей на чеканную тарелку из олова. Тридцать шесть часов под проливным дождем натужливо тащился пароход пс бурному морю на восток, к островам Тонга. Наконец судно сбавило скорость, и мы поняли, что приближаемся к месту назначения. Впереди за бурными волнами можно было различить только горизонтальную серую полоску — должно быть, Тонгатабу, главный остров архипелага Тонга.

Теперь острова казались мне хмурыми и неинтересными, но я знал, какое это замечательное место. Их обитателям, единственным среди жителей Тихого океана, удалось сохранить политическую независимость. Они подписали договор о дружбе с Великобританией, но в отличие от некогда гордых независимых королевств Фиджи, Самоа, Таити и Гавайских островов их никогда не покоряла ни одна иностранная держава и они остались суверенным государством. В содружестве наций Тонга — единственное государство, помимо Великобритании, в котором есть своя правящая королевская династия. Экономика островов Тонга в таком хорошем состоянии, что в стране нет национального долга, а подоходный налог незначителен. Каждый тонганский юноша по достижении шестнадцати лот получает надел плодородной пахотной земли в восемь с четвертью акров и еще небольшой участок для постройки дома. Жители островов на протяжении многих лет пользуются бесплатной медицинской помощью, а их система социального обеспечения нас только хорошо поставлена, что тут нет необходимости ни в домах для престарелых, ни в детских приютах. Тонганцы зарекомендовали себя также одними из самых выносливых и отважных мореплавателей Тихого океана. Они постоянно предпринимали чрезвычайно длительные и трудные плавания, поддерживая связь с островами за многие сотни миль отсюда. А столетие назад под руководством великого вождя Маафу они почти полностью захватили архипелаг Фиджи, и только вмешательство англичан не позволило им завершить завоевание.

Сойти на берег нам удалось лишь через несколько часов. Дул такой сильный ветер, что капитан не рискнул поставить пароход рядом с незащищенной пристанью, представлявшей весь порт Нукуалофа. Тогда, взлетая на волнах, с острова подошли катера и забрали пассажиров.

Нас встретил Джим Спиллиус, тот самый этнограф, от которого мы получили письмо с предложением посетить острова Тонга. Здесь же на набережной прямо под дождем он представил нас Веехале, тонганскому знатному лицу, занимавшему пост хранителя дворцовых документов, с которым я также переписывался о нашей поездке. Джим повез нас на автомобиле по пустынным, залитым одой дорогам. Из-под колес во все стороны взлетал фонтан брызг. Наконец машина свернула на дорогу, вдоль которой выстроились элегантные современные бетонные дома, и остановилась. Веехала выбежал под дождь, открыл дверь одного из домов и подал нам знак войти.

— Этот дом ваш, пока вы будете на Тонга, — сказал он. — В вашем распоряжении автомобиль, который стоит в гараже. Вам дадут повара и слугу, чтобы обслуживать вас, а кушанья будут посылать из дворца. Если вам что-нибудь понадобится, дайте мне только знать, и вы получите все необходимое.

Следующие три дня мы подолгу беседовали с Веехалой, Джимом Спиллиусом и его женой, тоже этнографом, о церемонии королевской кавы. Прежде чем снимать ее, нам необходимо было уяснить ее значение.

Королевская кава представляет собой наиболее значительную и священную церемонию из всех сохранившихся ритуалов древнего Тонга. Ее назначение — определить и подтвердить общественное положение знати. В королевстве Тонга, как и в любом полинезийском обществе, происхождение и ранг всегда имели решающее значение. На некоторых других островах, прежде чем провести любую церемонию, глашатай знатного лица нараспев произносит длинный список всех предков своего господина (который может восходить до легендарных героев сотворения мира) для того, чтобы все узнали о его Достоинствах и пригодности к выполнению данной церемонии. На Тонга подобного обычая нет, но тем не менее происхождение и старшинство играют весьма важную роль, поскольку островом управляет знать королевской крови и каждый наследует свой титул вместе с частью королевства. Однако тут существует не простое феодальное общество, где феодал строит свое богатство на труде крепостных. Племенной аристократ имеет многочисленные привилегии, но у него также много обязанностей перед подданными: он должен управлять своими деревнями, наделять землей юношей и нередко расходовать значительную долю своего времени и средств на обеспечение благосостояния подданных. Титулы здесь наследственные, однако королева должна дать согласие на утверждение каждого человека в его ранге. Если же его сочтут непригодным для должности, на которую он имеет наследственные права, то ему могут отказать в королевском согласии. И только когда это согласие дано, его положение официально определяется на церемонии королевской кавы.

Ритуал фактически представляет собой акт принесения феодальной присяги перед лицом всей тонганской знати, восседающей в большом кругу. Вначале подданные аристократа преподносят королеве от его имени многочисленные и щедрые дары. Затем готовят каву, которую подают королеве и каждому сидящему в кругу. Порядок обношения кавой и места сидящих в кругу определяются их генеалогическим старшинством. Но когда собирается племенная аристократия со всех островов архипелага, то определение старшинства и соотношения рангов становится весьма затруднительным, так как титулы передаются как по мужской, так и по женской линии, а временные ненаследуемые посты, пожалованные королевой, еще больше усложняют положение. Крайне важно не сделать никаких ошибок во время церемонии, так как место в кругу кавы ясно показывает всем присутствующим относительный ранг каждого знатного лица и впоследствии важнейшие вопросы этикета можно разрешить, ссылаясь на предыдущую церемонию. Именно по этой причине королева пожелала запечатлеть на пленке весь ритуал.

Чем больше мы узнавали о церемонии, тем яснее мне становилось, что снять ее гораздо сложнее, чем казалось вначале. Сама церемония будет длиться больше четырех часов. Круг кавы достигает сотни ярдов в поперечнике, и нам не разрешат входить в него, за исключением начальных этапов церемонии. А во время самой важной и священной части ритуала мы вообще не сможем переходить с места на место, даже за пределами круга, так как это, несомненно, глубоко оскорбило бы некоторых вождей почтенного возраста, и без того уже довольно подозрительно относившихся ко всей этой затее. И все же, несмотря на такое ограничение передвижений, нам надо было обязательно на протяжении всей церемонии снимать крупным планом подробности всего происходящего на обеих половинах круга.

Чтобы выполнить все это, требовалось заранее определить, где ставить наши киноаппараты и микрофоны, если придется срочно переходить с одного места на другое, а также решить, какое из событий снимать, а какое нет, если они будут происходить одновременно. Для осуществления этих планов надо иметь возможность наблюдать за каждой сложнейшей деталью четырехчасовой церемонии, ведущейся на языке, на котором мы пока что не знали ни единого слова.

Джим и Элизабет Спиллиус и Веехала, не жалея сил, старались объяснить нам все до мельчайших подробностей. Но это былоочень трудно, потому что церемония представляла собой сложную мозаику и за каждую ее часть отвечал один какой-нибудь придворный, прекрасно знавший распорядки именно только этой части. Поэтому даже Веехала, который был большим знатоком тонганских обрядов, не мог дать четкого описания всего ритуала. Однако верховным судьей по всем этим вопросам была сама королева, и после каждого нашего затянувшегося совещания Веехала возвращался во дворец и испрашивал аудиенцию у Салотэ, чтобы разрешить все затруднения.

Веехала блестяще справлялся со своей сложной задачей. Этот невысокий, полный и круглолицый молодой человек, к счастью, обладал исключительно развитым чувством юмора. Его смех невозможно забыть. Он начинался с хихиканья, сила которого постепенно возрастала, и Веехала начинал сотрясаться всем телом, а потом, когда у него перехватывало дыхание, смех переходил во внезапный писк на самых высоких нотах.

Как почти все жители острова, Веехала обычно носил тонганский национальный костюм. Он состоял из длинной рубашки вала с глухим воротом, простой юбочки, наподобие фиджийской сулу, и таовала — большой циновки из полосок листьев пандануса, обернутой вокруг талии и подпоясанной лентой из синнета. Таовала сильно различаются по размерам и качеству зависимости от назначения. Циновка для важной церемонии может быть фамильной драгоценностью, очень старой, темно-коричневого цвета, мягкой и тонкой, как полотно. Для похорон же нужна простая, поношенная, грубо сотканная циновка. Мне казалось, что у Веехалы столько же циновок, сколько галстуков у элегантно одевающегося англичанина. Однако чаще всего он появлялся в сравнительно новых, жестких таовала. Они начинались от середины груди и заходили значительно ниже колен. Если человеку в таовала нужно сесть на землю, скрестив ноги, циновка, видимо, может служить удобной подстилкой, а верх таовала представляет собой вместительный нагрудный карман, куда можно класть сигареты, записные книжки и карандаши. Однако, если Веехале приходилось сидеть на стуле за столом, он считал таовала обузой. И когда мы познакомились поближе, он иногда снимал таовала, но при этом не развязывал пояса и не разматывал всей циновки, а просто делал глубокий вдох, отчего циновка соскальзывала на пол, а он, зажав вала между коленями, вылезал из циновки, оставляя пустой колокол стоять на полу без всякой поддержки.

Веехала стал для нас самым близким другом. Он не только заботился о наших повседневных нуждах, но и, не жалея времени, часами рассказывал нам легенды и историю Тонга. Он был также большим знатоком музыки и танцев острова и выдающимся исполнителем на тонганской носовой флейте^[11].

Первые несколько дней мы были очень заняты подготовкой к съемкам и редко покидали Нукуалофу. Этот тихий солнечный город на берегу широкого залива распланирован в виде аккуратных, но однообразных прямоугольников. В нем много современных зданий вроде той виллы, в которой мы жили, но почти столько же домов выстроено в традиционном стиле среди зарослей кавы и маниоки. На улицах нет почти никакого транспорта, кроме велосипедов, а те несколько автомобилей, которые отчаянными сигналами пробивают себе путь сквозь толпу пешеходов, неторопливо шагающих по мостовой, принадлежат или членам тонганского правительства, или кому-нибудь из немногих европейцев. Местные жители по внешнему облику резко отличаются от фиджийцев острова Вити-Леву. Они не меланезийцы, а полинезийцы. Это высокие красивые люди с кожей цвета меди, сверкающими зубами, узким носом и волнистыми черными волосами. Многие ходят босиком, и большинство носят вала и таовала. Единственное бросающееся в глаза исключение представляют ученицы школы королевы Салотэ, очень нарядные в своих безукоризненных светло-голубых туниках и соломенных шляпках, которые сделали бы честь самому фешенебельному женскому колледжу в Англии.

Центром города является дворец — выкрашенное белой краской деревянное здание на берегу залива, построенное почти сто лет назад одной новозеландской фирмой. Дом этот двухэтажный, что уже само по себе выделяет его среди других зданий в Нукуалофе.

И хотя он прост по архитектуре, узоры из переплетающихся линий на фронтонах и карнизах веранд делают его нарядным. Во дворце живет не только королева, но и ее сын принц Тунги со своей семьей. Он занимает пост премьер-министра. В отдельных зданиях за дворцом разместились многочисленные музыканты, танцоры, повара и слуги. В одной из комнат дворца происходят заседания Тайного совета, а на боковой веранде почти непрерывно подают каву какой-нибудь важной особе, прибывшей сюда с визитом. Во дворец все время приходят подданные королевы, которые приносят ей тапу, тонкие циновки, гирлянды цветов, жареных свиней и другие дары. А из кухонь дворца исходят самые интересные и достоверные из всех городских слухов. В садах дворца разгуливает еще один его знаменитый обитатель, Туи Малило. За ним наблюдают дюжие тонганские полицейские, одетые в вала цвета хаки и полотняные шляпы. Они несут парадную охрану ворот дворца.

Туи Малило — это черепаха и, как предполагают, самое старое живое существо в мире. Согласно преданию, его вместе с черепахой-самкой преподнес в дар тонганскому вождю Сиоели Пангия сам капитан Кук в 1773 или 1777 году. Этот вождь затем передал черепах дочери Туи Тонга. Через шестьдесят лет самка умерла, а Туи Малило стал жить в деревне Малило, от которой он и получил свое имя. В конце концов он попал в Нукуалофу.

Если эта история правдива, тогда Туи Малило должно быть уже по крайней мере 183 года и он старше другой знаменитой черепахи, которая была завезена с Сейшельских островов на остров Маврикий в 1766 году и прожила до 1918 года, когда провалилась в орудийный окоп. Однако Кук, к сожалению, не упомянул в своих судовых журналах о подобном подарке, и, если даже он и дарил какую-то черепаху, невозможно доказать, был ли это именно Туи Малило. Может быть, его завез на Тонга значительно позднее какой-нибудь другой корабль, ведь на борту парусников часто держали черепах, как очень удобный запас свежего мяса.

Что бы там ни было, Туи Малило сейчас невероятно стар. Его панцирь побит и поцарапан в многочисленных катастрофах и происшествиях, выпавших на его долю за такую долгую жизнь. Однажды он попал под копыта лошади, в другой раз его застиг лесной пожар и пылающее бревно чуть не раскололо панцирь пополам. Кроме того, Туи Малило уже давно совершенно ослеп. Из-за потери зрения он не может сам добывать себе пищу, поэтому ежедневно кто-нибудь приносит ему из дворца спелые плоды дынного дерева и вареную маниоку.

Почти всю работу по уходу за дворцовыми садами выполняют заключенные, у которых на белых куртках на спине написано через трафарет имя и приговор. Нередко за кормлением Туи Малило следил огромный и чрезвычайно добродушный убийца, который среди всего садового персонала считался самым приятным и заслуживающим доверия человеком.

Туи Малило не единственное полусвященное животное на Тонга. В нескольких милях от дворца, в деревушке Коловаи, мы увидели стаю плодоядных летучих мышей, к которым могут прикасаться только члены королевской семьи.

Эти большие животные с коричневой шерстью, выпуклыми черными глазами и собачьими мордами, завернувшись в черные кожистые крылья, гроздьями висели на верхних ветках казуарин посреди деревни. Земля под деревьями была усыпана их пометом, а воздух непрерывно оглашался злобными воплями и пронзительным писком. Веехала уверял нас, что они очень вкусны и отваживаются висеть в таком доступном месте лишь потому, что их охраняет обычай. Веехала рассказал нам также легенду о их происхождении.

Давным-давно тонганец, по имени Ула, поплыл на Самоа, чтобы принять участие в лодочных гонках. Пока Ула был на этих островах, в него влюбилась дочь самоанского вождя. Когда Уле пришло время возвращаться домой, девушка подарила ему на прощанье несколько летучих мышей и среди них одну совершенно белую. На Тонга летучие мыши прекрасно устроились на дереве, которое стояло на берегу возле дома Улы.

Однажды Ула пошел навестить вождя деревни Коловаи. Вождь пожелал, чтобы летучие мыши принадлежали ему. А так как по тонганским обычаям член общины ни в чем не может отказать человеку знатного рода, то Ула отвез летучих мышей в Коловаи и отдал их вождю. Но белая летучая мышь не захотела там поселиться, вслед за Улой она вернулась к его дому на берегу. Остальные же летучие мыши обосновались в Коловаи, где их потомки живут по сей день. Говорят, что время от времени там появляется и белая мышь, но ее появление служит предвестником близкой смерти вождя Коловаи или члена тонганской королевской семьи.

Остров Тонгатабу невелик, и из Нукуалофы мы могли доехать на автомобиле до любой деревни меньше чем за сорок минут. На этом низком и очень плоском острове единственным заметным возвышением были лишь несколько маленьких конических холмов футов двадцати высотой. Я затруднялся объяснить их геологию, Наконец мне удалось узнать, что холмы эти вовсе не естественного происхождения, а насыпаны людьми и предназначались когда-то для древнего тонганского спорта — ловли голубей. Обычно в небольших укрытиях на холме пряталось восемь-девять мужчин с сетками, укрепленными на концах двенадцатифутовых шестов. Диких голубей приманивали к холму на голоса ручных птиц, привязанных длинными шнурками, и, когда голуби пролетали мимо, их ловили сетями, которыми «так ловко владели охотники», как говорится об этом в старинном описании ловли. Теперь холмы заросли пальмами и большинство жителей забыло их первоначальное назначение.

Почвы на Тонгатабу очень плодородны. Значительная часть острова покрыта плантациями кокосовых пальм. Вначале они были посажены правильными рядами, но теперь этого нельзя различить, так как серые стволы пальм изогнулись в разные стороны. Здесь, видимо, все растет буйно. Жители острова выращивают около двадцати различных сортов хлебного дерева. Очень пышно тут разрастается таро, выбрасывая гигантские глянцевые листья, похожие по форме на листья родственного с таро английского аронника. Хотя в деревнях не очень много чистоты и порядка, но они не выглядят такими жалкими, как некоторые африканские деревни, потому что участки вокруг хижин покрыты здесь густой зеленой травой, а цветущие деревья и кустарники растут в изобилии. Повсюду живые изгороди из гибискуса щеголяют пылающими алыми раструбами с пестиками, отягощенными желтой пыльцой, а не менее распространенная плюмерия с толстыми, как пальцы, ветками почти круглый год усыпана благоухающими цветами.

По живописности самая красивая часть Тонгатабу — его юго-восточный берег. Кажется, что весь остров был когда-то наклонен и северный его конец погрузился в море, а южный поднялся вверх. Поэтому древние известняковые утесы на юге острова оказались теперь далеко от берега, вне досягаемости волн, а подводная платформа у подножия утесов, вымытая некогда морем, вышла на поверхность. Валы Тихого океана, с силой ударяясь в этот берег, разбиваются о наружный край платформы и вымывают по границам пластов известняка множество проходов. Когда вал подкатывает к берегу, через эти проходы взлетают со свистом и ревом двадцатифутовые султаны водяных брызг, а затем вода стекает водопадами в мелкие лагуны на поверхности платформы. Потоки набегающей морской воды поступают в проходы под большим напором и растворяют известняк, который потом снова отлагается, образуя небольшие террасы у выходных отверстий. Великолепное зрелище представляет собой побережье, когда на него набегают большие волны и весь берег как бы покрывается пеленой, а пышные султаны водяных струй низвергаются в лагуны чудесного светло-голубого цвета. Тонганцы очень ценят красоту природы, поэтому они часто приходят на этот берег, устраивают празднества и любуются грохочущими фонтанами.

Сюда на побережье нас привез Веехала вместе с Ваеа, аристократом, во владениях которого расположены эти фонтаны. Здесь в нашу честь было устроено празднество. Вместе со старейшинами близлежащей деревни Хума мы уселись в тени небольшой рощицы панданусов, которые росли на голой коралловой скале. Женщины этой деревни принесли для нашего пиршества несколько пола. Пола — это носилки длиной около шести футов, сплетенные из листьев кокосовой пальмы. В середине носилок лежал небольшой жареный молочный поросенок, а по краям — два цыпленка, вареный ямс, маниока, сладкий картофель, красные ломти арбуза, бананы, вареные тонганские пудинги и молодые очищенные кокосовые орехи, полные сладкого прохладного молока. Нам на шею надели гирлянды из цветов. На протяжении всего обеда группа музыканте пела для нас песни, аккомпанируя себе на гитарах и укулеле.

Покончив с обедом, мы пошли в деревню посмотреть, как изготовляют тапу, нетканую материю из древесной коры. Кору сдирают с тонких стволов бумажной шелковицы и замачивают на несколько дней. Затем жесткий наружный слой отделяют, оставляя только белый гибкий луб. После этого женщины усаживаются в ряд вдоль обтесанного бревна и колотят по полоскам луба квадратными деревянными колотушками. Бревно слегка приподнято над землей, поэтому при ударах оно издает отчетливый звонкий звук. Эти быстрые ритмичные барабанные звуки высокого тона — наиболее привычная мелодия для тонганской деревни. Под ударами колотушки трехдюймовая полоска вскоре становится в четыре раза шире, а ее толщина соответственно уменьшается. Затем полоску складывают вдвое и опять колотят по ней, пока она не превратится в прозрачный лист кремового цвета, шириной восемнадцать дюймов и длиной более двух футов.

Когда у женщины собирается несколько сот таких листов, она приглашает своих подруг помочь ей доделать тапу. Для этой цели предназначена длинная скамья с выпуклым верхом, на которую кладут шаблоны с рисунком— лианы, пришитые к сухим пальмовым листьям. Куски тапы раскладывают на шаблоны в три-четыре слоя, соединяя слои массой, сваренной из клейкого корня, и затем протирают тряпкой, смоченной коричневой краской, чтобы узоры с шаблонов перешли на ткань.

Готовые куски тапы могут быть длиной до пятидесяти ярдов. На них нанесен отчетливый красивый рисунок всевозможных красновато-коричневых оттенков, который иногда еще обводят черной краской. Из тапы делают юбки, портьеры, пояса и постельное белье, причем одна простыня из тапы теплее толстого шерстяного одеяла. Тапу экспортируют на острова Фиджи, где ее считают значительно лучше тапы своего изготовления и используют для церемониальных даров, особенно при подношениях королеве.

Наконец наступил день церемонии королевской кавы. Местом для нее была выбрана малаё — церемониальная площадка, расположенная неподалеку от дворца на берегу залива, которая в Нукуалофе играет ту же роль, что и плац-парад главного штаба английской армии в Лондоне. Рано утром Джеф, Джим и я отправились туда со всем нашим оборудованием. На ближайшей ко дворцу стороне площади, под сенью вытянувшихся в линию великолепных высоких араукарий, для королевы Салотэ выстроили небольшой павильон с кровлей из листьев. Пол павильона устилали многочисленные слои тапы.

Вскоре появился Веехала с жезлом в руке, одетый в огромную старинную циновку, обернутую вокруг талии. Затем на малае стали прибывать один за другим племенные аристократы Тонганского королевства. Здесь были представители знати с острова Хаапай, лежащего в ста милях к северу, и с острова Вавау, который находится еще на сотню миль дальше. Среди них было много стариков с коротко остриженными седыми волосами и с лицами в глубоких морщинах. Каждого сопровождал его матабуле — оруженосец или глашатай. Уже много лет церемония не была такой многолюдной, но сейчас каждый постарался явиться, так как королева заранее оповестила, что присутствовать должны все. Еще за много недель до церемонии началось тщательное обсуждение распределения мест в кругу, иначе, несомненно, возникло бы немало горячих споров о том, как рассаживаться. Даже теперь Веехалу неоднократно приглашали разрешать спорные опросы. В дальнем конце круга, напротив королевского павильона, стояла гигантская чаша для кавы, почти пять футов в поперечнике, прикрытая листьями от солнечных лучей. От многолетнего приготовления в ней кавы чаша покрылась внутри тонкой пленкой жемчужно-белого цвета, похожей на эмаль. Дерево веси, из которого изготовлена чаша, было доставлено сюда с острова Камбара. Позади чаши толпились туа — жители деревни, принадлежащей знатному лицу, ранг которого утверждался на церемонии.

На дальнем конце малае несколько полицейских преграждали путь всем, кто не имел права наблюдать церемонию. Из европейцев подобное разрешение получили только супруги Спиллиус, Джеф и я, причем весьма вероятно, что мы были первыми европейцами, которым была дана такая привилегия.

Наконец круг был заполнен. Он достигал ста ярдов в диаметре и простирался от павильона до чаши для кавы. Не было пока лишь самой королевы. Церемония началась. Несколько человек из числа туа внесли церемониальные подарки в центр круга. Ритуал определял типы подарков, но не их количество. Здесь были два гигантских куска тапы, несколько сот корзин из листьев кокосовых пальм, доверху заполненных маниокой, рыбой и цыплятами. Отдельно несли целиком зажаренных свиней с приколотой к груди печенью. Свиньи были различных размеров, каждая разновидность имела свое наименование и была приготовлена по-особому. Самую большую свинью, пуака токо, принесли на носилках мужчины, напевавшие выразительную мелодичную песню. В заключение внесли кусты кавы, причем самые большие из них, кава токо, также сопровождали пением.

Когда приношения уложили рядами внутри круга, их пересчитали, и мужчины туа стали поднимать каждый дар поочередно, чтобы все знали, сколько подарков и каких поднесли подданные аристократа. Сидящие в кругу нараспев выражали благодарность за дары. Затем мужчины возвратились на место и воцарилась тишина. Теперь все было готово к прибытию королевы.

Салотэ появилась из дворцового сада. Высокая внушительная женщина с величественной осанкой. На ней была таовала, которой насчитывалось более пятисот лет, подпоясанная широким толстым поясом из синнета.

Теперь началась самая священная часть церемонии. Вначале королеве преподнесли жареную свинью. Быстрыми ударами ножа тушу разрезали на части и каждой знатной особе подали специально предназначенный для нее кусок. Некоторые могли начать есть свою порцию немедленно, другим же это не разрешалось. Салотэ поднесли королевскую порцию — печень. Затем кава токо положили около чаши, разломали на куски и стали бить их колотушкой. По распоряжению придворного Мотуа-пуака, который сидел рядом с павильоном, все подношения вынесли из круга. Мужчина возле чаши начал готовить каву, двигаясь очень медленно, как бы священнодействуя. В измельченные корни кавы он вылил воду из кокосовых скорлуп и начал все смешивать, используя большой пучок белых волокон гибискуса в качестве сита. Его движения были выдержанны и четки, чтобы каждый сидящий в кругу видел, что все действия выполняются правильно. Он то и дело нагибался вперед, собирал кусочки кавы в сито, затем приподнимал его и выжимал, накручивая волокна на руку.

Наконец напиток был готов. Мотуапуака подал сигнал, и королеве протянули кубок из кокосового ореха. Королева поднесла его к губам. Затем все поочередно стали пить каву в предписанном церемониалом порядке, что заняло полтора часа. Когда каву выпил самый последний из участников, королева поднялась и медленно возвратилась во дворец. Церемония королевской кавы закончилась.

Эта церемония внешне не так эффектна, как прыжки с вышки на острове Пентекост или хождение фиджийцев по огню, однако, как ни странно, она произвела на нас большее впечатление. До этого мы видели обряды, в которых участники демонстрировали большое мужество и физическое умение, здесь же была торжественной и очень волнующей сама обстановка.

Быстро близилось время нашего отъезда. Последние дни мы провели в поездках по деревням и вдоль побережья, пытаясь запечатлеть на пленку хотя бы частичку обаяния острова, который околдовал и Джефа, и меня. Сделать это оказалось невозможным. Чем больше мы снимали пальмы, сверкающие лагуны и хижины, крытые листьями, тем яснее нам становилось, что особая привлекательность Тонга заключается не в самом острове— нам приходилось снимать и другие, внешне более живописные острова, — а в его жителях. Это трудолюбивые люди, преданные своей королеве, но самая характерная их черта — удовлетворенность. Во время отдыха их лица всегда озарены улыбкой, что представляет резкий контраст с нахмуренным лбом и сжатым ртом жителей Новых Гебридов. Однако счастье и довольство нелегко отразить на целлулоидной пленке.

Однажды мы пришли домой поздно вечером, усталые после целого дня съемок под палящим солнцем вблизи грохочущих фонтанов в Хума. Когда я переступил порог нашей мбуре, то на мгновение подумал, что ошибся домом, настолько наша гостиная стала неузнаваемой. На стене и окнах висели гирлянды из цветов гибискуса. В одном углу стоял огромный букет канн, с устланного циновками пола было убрано все лишнее, а стол сдвинут в сторону и завален ананасами, бананами, арбузами и жареными цыплятами. Я остановился в дверях, изумленный подобным зрелищем. В этот момент из кухни вышел молодой придворный в ярко раскрашенной вала, с цветком за ухом.

— Ее Величество узнала, что сегодня вам пришлось много поработать, — сказал он. — Поэтому она решила устроить для вас празднество.

Сзади послышалось хорошо знакомое мне пронзительное хихиканье. Я обернулся и увидел Веехалу, разодетого в огромную таовала. Он сотрясался от восторженного смеха. Из другой комнаты раздались звуки гитар, и из кухни вышли вереницей дворцовые танцовщицы в травяных юбках, с гирляндами на шее, напевая на ходу. Веехала втолкнул нас в дверь. Ваеа был уже там, а через несколько минут прибыли все наши многочисленные тонганские друзья. Вскоре комнату заполнили веселые, поющие и пляшущие люди. Когда последний из гостей покинул нас, было уже больше двух часов ночи.

Удалось ли нам найти жителей земного рая? Лишь немногие европейцы, с которыми мы встречались в Нукуалофе, считают эти места раем. Для них остров представляется тихой заводью, где никогда ничего не происходит, и он им ужасно наскучил. Пароходы заходят на остров очень редко, поэтому в местных магазинах не всегда можно купить все необходимое, а почта из внешнего мира почти всегда невыносимо запаздывает. Подобную реакцию европейцев можно вполне понять. Ведь они прибыли на остров заниматься делами, совершенно чуждыми обычаям островитян, — электричеством, телефонной связью, строительством и коммерцией. Они рабы своей профессии и стремятся работать так, как будто живут в промышленной стране, тогда как на самом деле они находятся среди людей, в жизни которых время, задания, конторские книги и двойная бухгалтерия занимают самое последнее место.

Однако я уверен, что сами тонганцы считают свою родину таким местом на нашей планете, которое больше всего напоминает рай. Остров очень плодороден, в лагуне всегда можно наловить рыбы, каждый мужчина имеет свой надел и никогда не умрет с голоду. Природа здесь действительно изобилует всем. Цветы — красивые, пища— вкусная, девушки — прелестные, а музыка — очаровательная. День имеет свои заботы, но они не так уж настоятельны, и у людей остается достаточно времени, чтобы наслаждаться многочисленными дарами острова.

Возможно, что если бы я побыл на острове подольше, то, как и другие европейцы, стал бы выражать недовольство. Я страстно желаю убедиться в этом.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Автор этой книги — Дэвид Фредерик Аттенборо — неутомимый путешественник и зверолов, естествоиспытатель в прямом и лучшем значении этого слова. Сотрудник телестудии известной английской теле- и радиокомпании Би-Би-Си, Д. Аттенборо с 1954 гю 1962 год успел побывать в Западной Африке и Британской Гвиане, в Индонезии и на Новой Гвинее, в Парагвае и в Аргентине, в Меланезии и Полинезии, на Мадагаскаре и в Австралии.

Отлов диких животных — сложное и нередко опасное дело, требующее большого мужества, неиссякаемого терпения и, что особенно важно, исчерпывающих знаний о повадках и образе жизни представителей местной фауны. Последнее, очевидно, доступно только аборигенам. И успех экспедиции в значительной степени, если не всецело, зависит от их помощи и поддержки. Умение наладить дружеский контакт с людьми иной культуры и иного языка в полной мере присуще Дэвиду Аттенборо. Благодаря этому любознательный, пытливый натуралист-исследователь стал также наблюдательным этнографом. Из каждого своего путешествия Д. Аттенборо привозит не только редчайшие живые экземпляры удивительных существ, но и сотни метров кино- и фотопленок, рассказывающих о людях и обычаях тех малоизвестных уголков земли, которые ему удалось посетить.

Д. Аттенборо оказался также и неплохим писателем-популяризатором. Его живо написанные книги, в изобилии снабженные к тому же великолепными фотографиями, пользуются большим и заслуженным успехом. Однако на авторском почерке Д. Аттенборо безусловно сказалось то, что его внимание в значительной степени подчинено специфическим задачам, возлагаемым на него руководством телестудии: он ищет и фиксирует преимущественно экзотику, необычное, странное — короче, все, что может потрясти и привлечь к голубому экрану будущих телезрителей. Поэтому его повествование всегда фрагментарно, я бы даже не побоялся сказать, клочковато и нередко поверхностно. Его книги напоминают больше красочные альбомы искусных и ярких акварелей, где запечатлены наиболее поразившие автора ландшафты, события, люди, встречи. Но эти акварели сделаны рукой талантливого и наблюдательного художника — натуралиста и этнографа. Их познавательная ценность не вызывает сомнений. Однако это только акварели, которые в ряде случаев требуют, на мой взгляд, хотя бы кратких пояснений.

«Люди рая» — пятая книга Д. Аттенборо — представляет собой путевые заметки автора о его путешествии на Новые Гебриды, Фиджи и Тонга — три соседствующих архипелага юго-западной Океании, или Южных морей, как называют обычно эту часть Тихого океана в западноевропейской и американской литературе.

Причудлив и своеобразен мир Южных морей — мир нашей детской мечты, с которой мы не расстаемся порой до конца дней. Овеянные романтикой Джека Лондона и Германа Мелвилла, Поля Гогена и Роберта Стивенсона, Николая Миклухо-Маклая и Тура Хейердала, Южные моря встают в нашем воображении безбрежной синью великого океана, четко обозначенными белой пеной прибоя, рифами и грохочущими вулканами, пригнутыми ветром стройными кокосовыми пальмами, стремительными парусниками и жизнерадостными смуглыми островитянами.

Такое «розовое» представление о Южных морях отнюдь не одна только безобидная детская мечта. С XVIII века не иссякает поток книг и статей, в которых вновь и вновь рассказывается прекрасная сказка о «райских островах» Тихого океана. Здесь-де царство непреходящего изобилия и благодатного климата, где смелые, добрые и беззаботные островитяне проводят дни и ночи в играх и плясках, не ведая ни нужды, ни горя, «ни заботы, ни труда».

Нужно сказать, что Д. Аттенборо не избежал общей участи многих зарубежных авторов. Его «акварели» при всей их красочности часто перегружены оттенками розового цвета. Между тем Южные моря — неотъемлемая часть современного мира. Здесь перекрещиваются десятки морских и воздушных путей, добываются полезные ископаемые, возделываются огромные площади тропических культур, рыскают военные эскадры, взметаются к небу смертоносные грибы термоядерных взрывов.

Здесь же, на бывшей «окраине» мировой колониальной империи, с каждым годом все шире разгорается пламя национально-освободительной борьбы, и колонизаторы, еще недавно чувствовавшие себя безопасности, лихорадочно стараются укрепить свои пошатнувшиеся позиции. Движение Джона Фрума, с которым столкнулся Д. Аттенборо на Новых Гебридах, и есть одна из любопытнейших форм антиколониальной борьбы, форма отнюдь не такая безобидная, как это склонен изображать Д. Аттенборо.

Дело в том, что в течение последних десятилетий на островах Меланезии, куда входят и Новые Гебриды, не прекращаются вспышки своеобразных религиозных по форме движений. То там, то здесь объявляются прорицатели и пророки, провозглашающие скорый конец мира. Вслед за тем, вещают они, вернутся предки, или снизойдет божество, или появится какая-либо иная освободительная сила, неся с собой все, чего только желают люди, а белые колонизаторы погибнут или будут изгнаны. И тогда наступит царство вечного блаженства и изобилия.

Следуя указаниям прорицателей, люди готовят себя ко дню конца мира. Они создают культовые организации, члены которых выполняют сложные обряды и соблюдают множество запретов, они сооружают склады, пристани, аэродромы, нужные якобы для получения ожидаемых товаров, они отказываются платить налоги и выполнять распоряжения колониальной администрации. Нередко островитяне забрасывают свои огороды, истребляют домашних животных (собак и свиней), съедают на пиршествах все запасы пищи и выбрасывают деньги — все это в предвкушении грядущего изобилия кажется им уже ненужным.

Чтобы понять причины, вызвавшие к жизни эти странные религиозные движения, следует оглянуться немного назад. Бесчисленны преступления против человечности, совершенные и совершаемые колонизаторами на островах Меланезии. Насильственное отторжение земли, бессовестный грабеж под видом товарообмена, неограниченная эксплуатация на горных разработках и плети плантаторов, проповедь христианского смирения в миссиях, алкоголь и венерические болезни, тюрьмы и виселицы — вот далеко не полный перечень «даров» колониализма. Нс особенно пострадали островитяне Новых Гебридов от работорговли, бурно процветавшей здесь в конце XIX — начале XX века. Под видом вербовки рабочих на плантации Австралии, Новой Каледонии, Самоа, Фиджи белые работорговцы вывезли с Новых Гебридов силой или обманом десятки тысяч островитян. Лишь немногим из них удалось вернуться на родину, остальные погибли. В результате Новые Гебриды катастрофически обезлюдели. Численность коренных жителей по сей день не достигла и половины того, что было здесь сто лет тому назад, перед началом работорговли.

Нужно ли удивляться, что новогебридцы брались за оружие всюду, где только у них доставало решимости. Но слишком уж неравными были силы, и все попытки восстаний были потоплены в крови. К тому же островитяне были разобщены. На Новых Гебридах каждая деревня представляла замкнутый, обособленный мирок, мало связанный с соседними деревнями, а то и прямо с ними враждующий. Часто были различны даже языки соседних деревень.

Однако вторжение в Меланезию и включение ее в систему мирового капиталистического рынка вызвали к жизни совершенно новые, непредвиденные явления. Труд по контракту на плантациях, на горных разработках, в портах, в полиции надолго вырывал островитян из узких границ деревенской общины, сталкивал их лицом к лицу с техникой и отношениями капиталистического мира, неизмеримо расширял их горизонт и рано или поздно приводил их к выводу, что у всех островитян независимо от языка или места происхождения существуют общие интересы.

С другой стороны, подвергаясь сильному влиянию миссионеров, островитяне в конце концов убеждались в том, что их духовные отцы отнюдь не всегда и не везде поступают в духе своего учения, и что это относится также к колонизаторам недуховного звания. В то же время в глазах островитян религиозное, то есть духовное могущество миссионеров и материальные богатства пришельце: были неразрывно связаны между собой. Ничего не зная о труде, который создает бесчисленные богатства белых, островитяне пришли к мысли о сверхъестественном происхождении этих богатств.

Отсюда вполне естественно возникло стремление островитян овладеть материальным могуществом белых с помощью религиозно-мистических обрядов, напоминающих с точки зрения аборигенов непонятные и значит мистические действия колонизаторов. Характерно при этом, что руководителями движений, подобных движению Джона Фрума, становятся по большей части бывшие служащие местной администрации или отбывшие срок контракта рабочие, или же демобилизованные из армии, то есть люди, которые в наибольшей степени освободились от племенной ограниченности своих односельчан.

Несмотря на весь религиозно-мистический груз таких учений, в них есть один очень важный прогрессивный момент. Эти учения, как правило, выходят за узкие границы деревни и племени. Подобные культы объединяют жителей разных деревень, представителей разных племен, разных островов, иногда охватывая значительные районы. Такие движения постепенно вырабатывают элементы нового, надплеменного единства коренных жителей, создавая у них новые общие интересы. Вот почему колониальные власти и миссионеры так панически боятся вспышек этих движений и, не колеблясь, прибегают к массовым репрессиям.

Симптоматично, что со временем культы этого рода обнаруживают хорошо прослеживаемую тенденцию к отбрасыванию элементов мистики, религии и массовой истерии. Приверженцы этих культов сплачиваются постепенно в группы или организации, имеющие вполне рациональные программы борьбы за политические, социальные и экономические права коренного населения, а руководители культов нередко становятся первыми лидерами разгорающегося национально-освободительного движения.

Совсем иной, но также отнюдь не безоблачный мир открывается тому, кто вступает на землю Фиджи. По происхождению, культуре и языку коренные жители Фиджи, так же как и новогебридцы, входят в число меланезийцев. Однако к 1874 году, когда Англия присоединила архипелаг Фиджи к своим обширным колониальным владениям, фиджийское общество находилось на гораздо более высокой стадии развития, нежели общество островитян Новых Гебридов. В Южных морях фиджийцы славились как искусные судостроители. Построенные на Фиджи двойные лодки, ходившие под парусом и легко поднимавшие несколько десятков человек, продавались затем на другие острова и архипелаги.

Издавна находясь в тесных отношениях с жителями соседних островов Тонга, фиджийцы оказывали на них заметное культурное воздействие. Многие ученые считают, что из Индонезии через Фиджи на восток, в Полинезию, распространились многие важные элементы материальной и духовной культуры, съедобные культурные растения, домашние животные.

Вторжение англичан принесло фиджийцам неисчислимые бедствия. Значительная часть их земель была скуплена за бесценок или захвачена «в возмещение государственного долга». На отнятых у фиджийцев землях стали разбивать плантации сахарного тростника. Однако для работы на плантациях требовалась дешевая рабочая сила, а островитяне отказывались работать на колонизаторов.

Тогда колониальные власти, пользуясь бедственным положением индийских трудящихся, начали массовый ввоз законтрактованных рабочих из Индии. С 1879 по 1916 год было ввезено 50 000 индийских рабочих и членов их семей. Подавляющая часть их навсегда осталась на Фиджи. По многим причинам естественный прирост численности индийцев относительно выше прироста численности коренных фиджийцев, и численное соотношение между ними непрерывно меняется в пользу индийцев.

Между тем подавляющее большинство индийцев работает на земле, арендованной у австралийской сахарной компании «Колониэл шугар рифайнинг компани» — подлинного хозяина Фиджи. Самим индийцам принадлежит менее двух процентов обрабатываемой земли, второе меньше, чем иммигрантам европейского происхождения. А ведь последних всего 20 тысяч человек, тогда как индийцев более 220 тысяч. Земельный вопрос для поселенцев индийского происхождения стоит отчаянно остро. Однако это мало заботит колониальную администрацию. Ведь формально большая часть земли принадлежит коренным фиджийцам.

Администрация больше заботится о сохранении своей власти. Ради этого колонизаторы всячески поддерживают национальную рознь между индийцами и коренными фиджийцами. Политика «разделяй и властвуй» сказывается даже на структуре так называемого Законодательного Совета Фиджи. Выборных членов этого совета индийцы выбирают отдельно, фиджийцы — отдельно, европейцы — отдельно. Не менее усердно и искусно препятствуют англичане сотрудничеству индийцев и фиджийцев в органах местного самоуправления.

Фиджи давно уже стал крупнейшим экспортером сахара. Отсюда в Англию, Канаду и США ежегодно вывозится свыше 200 тысяч тонн сахара. Строятся новые пристани и сахарные заводы, прокладываются подводные кабели, связывающие Фиджи с внешним миром, открываются технические училища. Но прибыли монополий растут намного быстрее, чем заработная плата рабочих и доходы мелких фермеров. Не хватает врачей, мало школ.

Рабочий класс Фиджи еще молод, да и числом невелик. Но он уже с честью выдержал первое крещение огнем. Это случилось в декабре 1959 года. Первыми забастовали нефтяники, затем прекратили работу другие фабрики и заводы Сувы и Лаутоки — крупнейших городов Фиджи, встали автобусы и такси, замерли на воде катера. 9 декабря в Суве столкновение бастующих с полицией переросло в вооруженное восстание. На улицах Сувы выросли — первые в Южных морях! — баррикады. Перепуганные власти ввели чрезвычайное положение и вызвали регулярные войска. Однако восставшие приступили к работе лишь после того, как их требования были удовлетворены. Да, у народа Фиджи много трудных, нерешенных проблем. И небо Фиджи далеко не так безоблачно, как это кажется Дэвиду Аттенборо.

Свое путешествие Д. Аттенборо завершил посещением марионеточного королевства Тонга. В течение долгих столетий, предшествовавших приходу европейцев, на Тонга сформировалась сложная иерархия наследственных каст. Во главе тонганского общества стояли верховный вождь и духовный глава Тонга, так называемый туи-тонга, который считался священной личностью, вел свое происхождение прямо от богов и обладал неограниченной властью. Верховный вождь и туи-тонга опирались на могущественную высшую касту «благородных» — эги. Затем в нисходящем порядке шли касты матабуле, муа, туа, и, наконец, в самом низу социальной иерархии находились бесправные рабы.

Каждая из высших каст ревностно оберегала свои привилегии. Каждая из низших каст имела определенные обязанности перед высшими кастами. Принцип старшинства целиком определял взаимоотношения не только в обществе в целом, но и в каждой деревне, в каждой семье.

В 1875 году умер туи-тонга, и вскоре вся власть на архипелаге сосредоточилась в руках верховного вождя Тауфа-Ахау. Под влиянием английских миссионеров, обосновавшихся здесь с начала XIX века, Тауфа-Ахау принял королевский титул и под именем Георга Тубоу I правил архипелагом вплоть до своей смерти в 1893 году. Георг Тубоу I несколько европеизировал традиционную систему управления. Он отменил рабство, учредил Законодательную ассамблею, Тайный совет, Кабинет министров и т. п. Однако нововведения мало что изменили. Во вновь созданные органы управления входили только представители высших каст. Все законодательные акты Георга Тубоу I неизменно подтверждали нерушимость прав высших каст, и прежде всего их права на владение землей.

Вторым королем Тонга стал Георг Тубоу II. Правнук Георга Тубоу I и в то же время потомок последнего туи-тонга, новый король объединил в своих руках обе традиционные формы власти.

Сменившая его 1918 году нынешняя королева Салотэ — праправнучка Георга Тубоу I. Как и ее предшественники, она всячески печется о сохранении традиционных привилегий наследственной аристократии. Эффектная церемония королевской кавы, так эмоционально описанная Д. Аттенборо, — одно из средств, которые королева и ее правительство используют для сплочения господствующего класса землевладельцев — главной опоры царствующей династии.

Законодательные реформы тонганских королей осуществлялись и осуществляются при поддержке англичан. Тонганская знать для утверждения своей власти нуждалась в реальной силе и денежных средствах. Всем этим в избытке обладали англичане, явившиеся сюда вначале в смиренной одежде миссионеров. В свою очередь англичан устраивало «мирное» проникновение на Тонга, и они охотно помогали и помогают племенной аристократии сохранять и укреплять свое господствующее положение на архипелаге, не забывая, впрочем, и о своих собственных интересах. Еще в 1900 году был объявлен британский протекторат над Тонга.

Всячески поддерживая на Тонга общественные порядки, давно уже ставшие печальным анахронизмом, британские власти отнюдь не заботятся об экономическом развитии страны. Как и сотни лет тому назад, Тонга — всецело сельскохозяйственная страна, если не считать единственной на островах фабрички по изготовлению фруктовых соков!

Конечно, на Тонга не так уж мало примет нового времени. Товары новейших образцов заполняют полки и прилавки магазинов. Автобусы и такси мчатся по дорогам главного острова Тонгатабу. Самолеты международных авиалиний садятся на бетонные дорожки аэропорта. Открытый уже после посещения Тонга Дэвидом Аттенборо радиовещательный центр ведет передачи на тонганском, английском и самоанском языках… Всего и не перечесть, но дело в том, что новинки в магазинах, автомашины, самолеты, оборудование радиостанций… Да что там радиооборудование! Буквально все: ткани и одежда, мука, консервы, сахар, гвозди, мыло, бензин и керосин, вино, пиво, табак, сигареты — это для Тонга товары заморские в самом прямом смысле слова.

И именно поэтому «свободное» королевство Тонга полностью зависит от туманного Альбиона. Единственное реальное и ощутимое богатство Тонга — копра, насыщенная маслом мякоть кокосового ореха, высушенная особым образом. Копра — ценное сырье, основной предмет вывоза многих архипелагов Южных морей. Но заводы, на которых копра перерабатывается в дорогое кокосовое масло, находятся в США, Голландии, Англии, Франции, ФРГ. Благосостояние экспортеров, и Тонга в том числе, целиком зависит поэтому от цен на копру на мировом рынке, которые определяются, как можно догадаться, не на Тонга и не на Фиджи.

Итак, райские острова, процветающие под просвещенным правлением мудрой и доброй королевы, оказываются при ближайшем рассмотрении всего лишь красивой декорацией.

Но хотя подлинный мир, в которомживут тонганцы и все прочие герои этой книги, во многом далек от настоящего рая, как бы мы его себе ни представляли, не следует, однако, впадать в другую крайность и видеть подлинную жизнь коренных обитателей Южных морей в излишне мрачном свете, думая, что Д. Аттенборо неоправданно приукрасил буквально все.

Социальный, экономический и культурный прогресс пробивает себе дорогу и здесь, на далеких архипелагах Океании. Но каждый его успех требует упорной и длительной борьбы. И борьба эта уже принесла свои первые ощутимые плоды: освободился от колониальной зависимости и воссоединился с Индонезией Западный Ириан (Западная часть Новой Гвинеи); стало самостоятельным Западное Самоа — первое независимое государство в Южных морях.

Борьба продолжается. Уже добились некоторых политических и экономических уступок от австралийских колониальных властей коренные жители восточной части Новой Гвинеи. Ширится движение за отмену испытаний ядерного оружия во французских колониях в Океании. Неспокойно на захваченных США архипелагах Микронезии.

В этой-то вот реальной борьбе океанийцев против колониализма и одновременно против давно уже устаревших социальных институтов — залог того, что надежды океанийцев на лучшее будущее рано или поздно воплотятся в жизнь.

В. Бахта

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Щелевой барабан острова Амбрим

У вождя на шее висела двойная спираль из пожелтевшей кости

Клыкастая свинья

Башня возвышалась более чем на восемьдесят футов. Не шевельнув ни одним мускулом, юноша медленно наклонился и упал вперед

Символы культа карго — крест и ворота на берегу озера у подножия вулкана Яуэй

Деревянная символическая статуя Джона Фрума. Рядом — изображение самолета

Намбас, руководитель движения Джона Фрума

Подготовка лово для огнеходцев

Мужчины смазали тело маслом, взяли поплавки и бросились в озеро

Некоторые рыбины были настолько слабы, что девушки хватали их прямо за хвост

Пещера была усеяна человеческими костями

Кораблестроители работали в дальнем конце деревни

Священные летучие мыши острова Коловаи

Краб «кокосовый вор»

«Фонтаны» Коловаи

Туи Малило, черепаха капитана Кука

Дворец а Нукуалофе

Изготовление тапы. Полоски коры бьют сначала колотушками

На готовую тапу наносят узор с выпуклых шаблонов

Движения мужчины, готовившего каву, освящены обычаем

Друа

Каву токо положили рядом с самой большой свиньей

Каву разносят по кругу

Королева Салотэ пьет каву

INFO

Аттенборо Дэвид

ЛЮДИ РАЯ. Пер. с англ. В. В. Новикова. Послесл. В. М. Бахты. М., «Мысль», 1966.

133 с. с илл.; 8 л. илл., (Путешествия. Приключения. Фантастика).

91 (И 9)

Редактор

Л. А. ДЕРЕВЯНКИНА

Младший редактор

Н. С. ШАПОВАЛОВА

Художественный редактор

С. С. ВЕРХОВСКИЙ

Технический редактор

М. Н. МАРТЫНОВА

Корректор

Ч. А. САВЕЛЬЕВА

Сдано в набор 21 февраля 1966 г. Подписано в печать 27 сентября 1966 г. Формат бумаги 84х108 1/32. № 2. Бумажных листов 2,375. Печатных листов 7.98. Учетно-издательских листов 7,59 (с вклейками). Тираж 30 000 экз. Цена 45 коп. Заказ № 260. Темплан 1966 г. № 236.

Издательства «Мысль». Москва, В-71, Ленинский проспект, 15.

Книжная фабрика № 1 Росглавполиграфпрома Комитета по печати при Совете Министров РСФСР, г. Электросталь Московской области, Школьная, 25

В 1966–1967 ГГ. В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «МЫСЛЬ» ВЫЙДУТ СЛЕДУЮЩИЕ КНИГИ ПО ГЕОГРАФИИ ЗАРУБЕЖНЫХ СТРАН:

1966 г.

Адамсон Д. Рожденная свободной. Перевод с английского. Серия «Рассказы о природе». 24 л. 1 р. 86 к.

Анохин Г. На островах дождей. Серия «У карты мира». 4 л. 15 коп.

Баталов Л., Княжинская Л., Сдасюк Г. Южная Индия. 16 л. 1 р. 20 к.

Бич Й. За аравийской чадрой. Перевод с датского. Серия «Путешествия. Приключения. Фантастика». 12 л. 60 коп.

Герасимов О., Машин Ю. В горах Южной Аравии. Серия «У карты мира». 4 л. 15 коп.

Горнунг М., Уткин Г. Марокко. 18 л. 1 р. 25 к.

Грин Л. Последние тайны старой Африки. Перевод с английского. 15 л. 50 коп.

Даль Г. В краю мангров. Перевод со шведского. Серия «Приключения. Путешествия, фантастика». 11 л. 50 коп.

Железнова И., Лебедев И. Киви. Серия «Путешествия. Приключения. Фантастика». 13 л. 50 коп.

Илинич Ю. Польша. 20 л. 1 р. 30 к.

Коновалов Е. Малави. Серия «У карты мира». 4 л. 15 коп.

Моисеева Г. Южно-Африканская Республика. 18 л. 1 р. 25 к.

Половицкая М. Запад США. 30 л. 1 р. 80 к.

Степанов Л. Австрия. Серия «У карты мира». 4 л. 15 коп.

Примечания

1

Французский национальный флаг.

(обратно)

2

Английский национальный флаг.

(обратно)

3

Туземцы.

(обратно)

4

Англичанин, иммигрировавший в Австралию или Новую Зеландию (австралийский жаргон).

(обратно)

5

Старый негр-сказочник в книге американского писателя Дж. Харриса «Сказки дядюшки Римуса».

(обратно)

6

Пиджин-инглиш (искаженное business English) — жаргон, распространенный в некоторых дальневосточных странах Азии и на островах Океании. Состоит из английских слов (часто искаженных) и слов местных языков. Используется при общении иностранцев с местными жителями.

(обратно)

7

По-английски cargo обозначает груз.

(обратно)

8

В действительности первые известные нам сообщения о культах карго на островах Фиджи относятся к началу 1870-х годов.

(обратно)

9

Мясное индийское блюдо, сильно сдобренное специями.

(обратно)

10

По официальным данным 1963 года, на Фиджи было более 220 тысяч индийцев, около 184 тысяч коренных фиджийцев, около 20 тысяч европейцев и полуевропейцев, свыше 5 тысяч китайцев и около 13 тысяч океанийцев с других архипелагов.

(обратно)

11

Флейта, на которой играют, вдувая воздух ноздрёй, зажимая при этом другую.

(обратно)

Оглавление

1. НАЧАЛО ПУТЕШЕСТВИЯ

2. КЛЫКАСТЫЕ СВИНЬИ

3. СУХОПУТНЫЕ НЫРЯЛЬЩИКИ ПЕНТЕКОСТА

4. КУЛЬТ КАРГО

5. ДЖОН ФРУМ

6. ФИДЖИЙСКИЕ ОГНЕХОДЦЫ

7. ВОСТОЧНЫЕ ОСТРОВА АРХИПЕЛАГА ФИДЖИ

8. ДВОЙНЫЕ ЛОДКИ И ЗАКЛИНАТЕЛИ ЧЕРЕПАХ

9. КОРОЛЕВСТВО ТОНГА

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ИЛЛЮСТРАЦИИ

INFO

*** Примечания ***