Добрая весть. Повесть о Ювеналии Мельникове [Владимир Григорьевич Дрозд] (fb2) читать постранично, страница - 110

другим. Возможно, тем напряжением, с которым живешь. И напряжением исторической эпохи, в которую тебе выпало жить. А он жил — словно неисчислимое количество раз рождался заново. Не физически, конечно, а духовно. Он чувствовал себя частичкой будущего, которое трудно, но уверенно вырастало из дня вчерашнего и нынешнего. Наверное, поэтому совсем не страшно было умирать: есть в душе его что-то, что неподвластно физической смерти. А тело — что ж, если уж так случилось, пусть умирает.

Ювеналий уже не пробовал вставать, сил не было, но глазами комнату обвел. Возле него, слушая пульс, сидел врач. Врач не должен был сегодня приходить; наверное, Мария позвала, значит, ему в самом деле плохо. В углу комнаты, кутая плечи в платок, сидела тихая, печальная Лидия Михайловна Книпович. Мария стояла, прислонясь к двери, ее белые, сложенные на груди руки напоминали крылья чайки, которая «вьется, об дорогу бьется, к дороге припадает…». Это из народной песни, он слышал ее из уст матери, а потом напевал в тюрьме на Холодной горе в Харькове. Как давно это было! Ближе к лампе, за столом сидел земляк Ювеналия киевлянин Михаил Кривенюк, тоже политический ссыльный. Взгляды их на пути будущей революции во многом не совпадали, но Ювеналия примиряло с ним то, что Кривенюк знал на память множество стихов, и особенно стихи неукротимой Леси Украинки, с семьей которой был хорошо знаком. О Лесе впервые рассказал Мельникову Павел Тучанский, а потом и сам он увидел ее на вечерах в Киеве, она была связана с революционными кружками и с радостью выполняла партийные поручения. Но знакомиться постеснялся; слишком любил ее мужественные стихи, чтоб вот так просто подойти и — «Здравствуйте, я Ювеналий Мельников, у нас с вами много общих знакомых, а главное — живем-то мы ради одной и той же цели…». Высокопарно и смешно… А ведь в самом деле поэзия Леси Украинки с каждым годом становилась Ювеналию все ближе: и голос поэтессы мужал, и жизни складывались похоже. Как и он, Мельников, Леся тяжко боролась с недугом. В этой болезненной на вид девушке жил неукротимый дух, он-то и наделил строки ее стихов великой, воспламеняющей сердца силой.

— Прочти, Михаил Васильевич, из Леси… Мое любимое…

Ему казалось, что молвил слова эти на полный голос, но запекшиеся губы уже с трудом раскрывались, и лишь врач расслышал слова Ювеналия, пересказал Кривенюку. Михаил подсел ближе, склонился над больным. Он читал просто, словно разговаривал, не спеша, и каждое слово ложилось в жаждущую утешения, истерзанную болезнью душу Мельникова:

Слово, моя ти единая зброя,

Ми не повиннi загинуть обое!

Може в руках невiдомих братiв

Станеш ти кращим мечем на катiв.

Брязкне клинок об залiзо кайданiв,

Пiде луна по твердинях тиранiв,

Стрiнеться з брязкотом iнших мечiчей,

3 гуком нових, не тюремних речей.

Месники дужi приймуть мою зброю,

Кинуться з нею одважно до бою…

Зброе моя, дослужи воякам

Краще, нiж служит ти хворим рукам!

После него не останется слов, написанных на бумаге. Но стихи Леси Украинки и о нем, Ювеналии Мельникове. Он писал в душах людей. Писал слова правды. Он — тот, который говорил правду. Это очень трудно — говорить современникам правду. Как и писать правду. Зато слово, если оно правдивое, пусть написанное, пусть сказанное, живет долго. Даже смерть, даже время не властны над словами правды. И над людьми, которые нашли в себе мужество их сказать.

Смотрите, неужели это Вера, его неугомонная сестренка, приехала к нему в Астрахань, в ссылку? Конечно, это она переступает порог комнаты, такая же, какой была шестнадцать лет назад, в пору своего и физического и духовного расцвета, весенним вечером восемьдесят четвертого года, когда в доме Мельниковых собрался организованный ею кружок роменской молодежи. И его многострадальная Ганна склонилась над ним в строгом, темном платье с белыми воротничком и манжетами. Такой она была, когда читала роменской молодежи речь осужденного на смерть народовольца Грачевского.

А кто это скромно присел в углу комнаты? Конечно, его первый учитель — роменский рабочий Иван Семичко. Углубившись в книгу, прошел по комнате Борис Эйдельман. Как хорошо, дорогой товарищ, что ты наконец нашелся. Он, Ювеналий, очень скучал по тебе, все весточки ждал, не зная, что уже второй год «отдыхаешь» в Петропавловке. Вспоминал о тебе в Цареве и в Астрахани, не было такого дня, чтобы не вспоминал, все собирался пробрать при встрече за долгое молчание. Мария говорила, что у тебя вместо сердца кремень, раз ты молчишь. Но он знал, что сердце революционера не может быть из кремня, оно только забаррикадировано кремнем, сердце революционера, иначе нельзя, а бьется оно горячо и отзывчиво. Так хочется все-все, что пережито за эти годы, рассказать тебе, Борис, но у него, Ювеналия Мельникова, сегодня гости, очень много гостей, еще наговоримся, раз ты приехал.

Смотрите, порог комнаты переступили первые киевские «крестники» — рабочие