Добрая весть. Повесть о Ювеналии Мельникове [Владимир Григорьевич Дрозд] (fb2) читать постранично, страница - 109

мол, давлю этого неверующего Мельникова, а он цветами обставился, словно щитами, и не сдается, не желает подыхать…

— В моей группе, когда я преподавала в воскресной школе для взрослых, был ученик — фабричный рабочий Точилов. Так он от казенной церковности отошел и начал интересоваться штундистами, какими-то там еще сектантами. Однажды на уроке он написал, как сейчас помню: «Я всю жизнь искал правды против капиталистов у бога. На страстной узнал, что бога вовсе нет. И так легко мне стало. Потому что нет хуже, как быть «рабом божьим», тут тебе податься некуда. «Рабом человечьим» легче быть, тут борьба…»

— Ну нет, — вздохнул Ювеналий, — я и с богом борюсь, правда с переменным успехом. Словно, знаете, человечек, вырезанный из дерева, игрушка такая есть, у нас на ярмарках продают.

Он тяжело поднялся, свесил ноги с кровати. Виновато улыбнулся своей слабости. Сколько беспокойства доставляет он болезнью окружающим его людям. Хотя бы и доброй, отзывчивой на горе ближнего Лидии Кпипович: найти хорошего врача, найти лекарства в провинциальном, далеком от промышленных центров городке, и снова же — деньги, презренный металл; что бы они с Марийкой делали, если бы не бескорыстная помощь товарищей? От казенного пособия политическим ссыльным Ювеналий с первого дня отказался — не нужно ему подачек от царского правительства. Скорее стать на ноги — и работать. Как он истосковался по работе! Он привык, что руки его, сейчас такие белые и мягкие, словно ватные, — обычно в ссадинах, в металлической пыли, в машинном масле. Руки рабочего. Это счастье — чувствовать под пальцами металл, вслушиваться в ритмичный гул отремонтированной тобой машины. И выйти после работы из цеха или мастерской на улицу, увидеть над головой небо, ощутить теплое, нежное касание солнечных лучей. А дома ждут дети, и жена, и обед на столе. Как много счастья даже в этом несправедливом мире! И как мало люди ценят его, это простое человеческое счастье.

— Солнышко на улице — просто летнее! Теперь вы, Ювеналий Дмитриевич, скоро станете на ноги, такое солнышко любые болезни излечивает!

«Не нужна мне неправда, я не из тех людей, которые за неправду цепляются, потому что правды боятся, да и не умеете вы, добрейшая Лидия Михайловна, обнадеживать неискренне…» — хотел было сказать Мельников, по не сказал, лишь посмотрел на Книпович — она глаз не опустила, не спрятала, смотрела восторженно и с надеждой.

— Да, да, вот и Марийка говорила, что теперь я скоро стану на ноги…

Нет, это не игра, не обман взаимный. Наверное, Лидия Михайловна права: так и нужно. Верить до последнего мгновения в победу над болезнью, над судьбой. Верить, даже если не веришь, если нет сил верить. Только такие и выздоравливают, и побеждают. Тот обречен, кто раньше времени поднимает руки. Пока человек борется, пока не смирился с поражением, надежда остается. До сих пор он так и жил.

«Жена симпатичная, немолодая женщина, мальчик лет четырех… (они звали его Ювашкой) и маленькая девочка Галя на руках, ей было несколько месяцев… Все свободное время я проводила у них, много говорили, иногда читали, пели. Центром внимания всегда был Ювеналий Дмитрич. Говорил Ювеналий Дмитрич всегда так убедительно, увлекаясь сам и увлекая других. Здесь я впервые услышала о научном социализме, о значении марксизма вообще для рабочего класса».

Из воспоминаний астраханской работницы Панько

Конечно, это преступление — болеть в такое горячее, интересное время. Женщины правы — весна его излечит. Ему ведь лучше, конечно, лучше, вот он уже становится на ноги, вот уже идет по комнате, пусть и опирается на первых порах на заботливую, надежную руку Книпович, идет к окну, за которым — солнце, жизнь…

И снова — тьма.

Когда сознание возвратилось к нему, была уже ночь. В черном окне, словно яркая звезда, поблескивало отражение керосиновой лампы на столе. Это мерцание в ночи за окном странно волновало его, напоминая о какой-то важной минуте жизни. И вдруг он вспомнил. Это было, когда шестнадцатилетним он впервые оставил Ромны. Он ехал поездом, пока хватило денег на билет, потом долго шел пешком вдоль линии железной дороги, и ночь застала его в пути, и вот так; же ярко мерцала на горизонте звезда, увлекая его за собой. Сегодня звездочка висела совсем близко, почти рядом, казалось, протяни руку — и достанешь. Лишь перейти через узкую комнатку. Может быть, одна ночь ему и осталась. Одна-единственная. Где же она, перейденная, прожитая жизнь? Будто не жил, а лишь готовился жить. Наверное, это свойственно каждому человеку, независимо от количества лет, которые он прожил, — чувство кратковременности бытия. Время позади тебя как бы сжимается, становится более плотным, и ночь впереди кажется длиннее, чем тысячи дней и ночей, уже прожитых. Чувство это обманчиво, как в горах, где от одной вершины к другой вроде рукой подать, а на самом деле дорога длинная и нелегкая. И Ювеналий подумал, что жизнь человеческая измеряется не количеством прожитых лет, а чем-то