КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706323 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272773
Пользователей - 124662

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Невидимые связи [Ежи Эдигей] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]





НЕВИДИМЫЕ СВЯЗИ




Аннотация


В сборник «Невидимые связи» вошли остросюжетные повести

польских писателей: Крыстина Земского и Ежи Эдигея. Увлекательные

произведения этих авторов, выдержанные в жанре классического де-

тектива, популярны не только в Польше, но и далеко за ее пределами.


Крыстин Земский


НЕВИДИМЫЕ СВЯЗИ


ГЛАВА I


Комната небольшая. Диван, стол, книжная полка, шкаф, два стула – вот и вся обстановка. На стенах несколько репродукций, на столе скатерть с вышивкой «Приятного аппетита». Крашеный дощатый пол. «Провинция, она и есть провинция», – думает Анджей Корч, окидывая взглядом новое свое жилище.

– Надеюсь, вам будет там удобно, – сказал начальник милиции, завершая беседу о его служебных обязанностях и ждущих разбирательства делах. – Комната с отдельным входом, хозяева – люди порядочные. Недалеко от работы.

Впрочем, это, конечно, временное решение вопроса. Скоро строители сдают новые дома в жилом микрорайоне Заборувек. Для наших сотрудников выделяется три квартиры.

Одну из них мы предназначили для нашего пополнения –

выпускника офицерской школы. Поскольку этим выпускником оказались вы, поручик, значит, вам она и достанется.

Площадь ее, естественно, будет зависеть от состава вашей семьи.

– Я холост, – коротко пояснил Корч. – Родители мои умерли, брат работает на Балтийском побережье.

– А своей семьей обзаводиться не собираетесь? Знаете, ведь говорят: в тридцать лет семьи нет и не будет… – пошутил начальник. – Самая пора жениться.

– Об этом я еще не думал. – Ответ прозвучал сухо. Корч не любит бесед на личные темы.

– Свои личные дела я привык решать сам, – оборвал он начальника курса офицерской школы в ответ на подобного рода непрошеные советы и этой фразой с первых же дней учебы восстановил его против себя. Начальник курса, как позже выяснилось, страдал слабостью наставлять подопечных «на путь истинный».

– Ну, брат, теперь тебе крышка. И что тебя дернуло?…

– недоумевал кое-кто из его товарищей. – Трудно, что ли, было поболтать с ним о своих матримониальных планах?

Его хлебом не корми – поисповедуйся и дай возможность поделиться своим опытом да выслушай отеческий совет и наставление.

– Пусть другим советует, – отмахивался Анджей, – а я не люблю, когда суют нос в мои дела.

– Чудак! Чего лучше – прикинуться ласковым теленком…

– Не лучше, а выгоднее. А это не одно и то же, – обрывал Корч. – Я лично от службы выгод не жду.

– Ну-ну, посмотрим, далеко ли ты уедешь на своей принципиальности. – В голосе собеседника можно было уловить нескрываемую иронию.

Однако в конечном итоге упорство, пытливость и трудолюбие снискали Корчу если и не любовь, то, во всяком случае, симпатии преподавателей и уважение товарищей.

Офицерскую школу он окончил с отличием. Правда, факт этот не помог ему вернуться обратно на службу в Варшаву.

Направление в столицу получили в основном те, кто имел там семьи или квартиры. Он же семьи не имел, прежде жил в общежитии, и, следовательно, его можно было без особых угрызений совести откомандировать на работу в провинцию.

Сам же Корч, руководствуясь своими принципами, протекции не искал и ждал решения. А когда оно состоялось, без слова протеста принял направление в городской отдел милиции Заборува. В глубине души он немного побаивался провинции. Аргумент, что именно там у него будет самостоятельная работа и возможность быстро продвинуться по службе, для него звучал не слишком убедительно. По личному опыту он знал, что так называемые «успехи по службе», за которые он, собственно, и был направлен в порядке поощрения в офицерскую школу, в значительной мере зависят от коллектива, в который попадешь. В сильном коллективе есть на кого равняться, там быстрее приходит успех и больше шансов отличиться.

«Такой коллектив в провинции? Маловероятно».

Заместитель начальника школы майор Левандовский рисовал ему самые радужные перспективы.

– Город с тридцатитысячным населением, на самом берегу великолепного озера. Летом, считай, бесплатный курорт. Дел не так уж много. Начальник там – давний мой товарищ – просил меня подобрать ему толкового парня. Вы подойдете друг другу. Он тоже с характером, любит упрямых, самостоятельных. Не подавляет инициативы. У

него ты сумеешь себя проявить.

«Сумею ли?» – размышлял Корч, сидя в купе поезда, идущего в Заборув, и сгорая от нетерпения поскорее увидеть город, в котором ему предстоит жить и работать, а главное – нового начальника.

Город приветствовал его ярким слепящим солнцем.

Солнцем и зеленью. Это было первым и самым сильным впечатлением. С любопытством осматриваясь по сторонам,

он шел вдоль улицы, усаженной деревьями, минуя сады и палисадники, в глубине которых прятались одноэтажные деревянные домики и хозяйственные постройки. По мере приближения к центру домики эти уступали место каменным и все более тесно жавшимся друг к другу строениям.

Наконец Анджей Корч вышел на перекресток. Остановился, ощутив усталость: как-никак позади целая ночь в поезде да еще эта вынужденная прогулка по жаре в мундире с тяжелым чемоданом в руке. Корч поставил чемодан на землю, вытер со лба пот. «Вот черт, никакого транспорта», – подумал он с досадой и тяжело вздохнул, вспомнив Варшаву. «Сел бы сейчас в автобус или троллейбус – и никаких проблем, а тут топай пешком!»

– Простите, – остановил он первого же прохожего, – как добраться отсюда на улицу Килинского?

Поймал на себе любопытный взгляд.

– Вам, вероятно, нужна милиция?

– Да. Как туда пройти?

– Прямо, до следующего перекрестка, потом налево, вдоль парка, сразу за парком свернете направо. Это и будет улица Килинского. Большое белое здание милиции увидите сразу.

– Спасибо, – Корч козырнул и не спеша двинулся в указанном направлении, то и дело ловя на себе любопытные взгляды. «Тоже мне сенсация. Милиционера не видели!» – думал он со злостью, однако невольно приосанился под перекрестным обстрелом взглядов и одернул китель.

«Интересно, здесь каждый приезжий возбуждает такое любопытство?» – размышлял он, поглядывая на прохожих.

Бросил взгляд на часы – 7.40. В это время повсюду люди обычно спешат на работу. А тут, похоже, совсем иной порядок жизни, отличный от того, к которому он привык. В

Варшаве – сплошная толпа. Никто ни на кого не обращает внимания. Здесь же люди то и дело останавливаются, приветствуют друг друга, обмениваются поклонами, репликами…

Корч, привыкший к неприметности в сутолоке большого города, чувствовал себя неуютно. «Впечатление такое, будто тебя выставили на витрину», – подумал он и вдруг ощутил безотчетную тревогу. От нее он не избавился, даже переступив порог милиции. «Каким же окажется этот мой новый шеф?» – не мог он отогнать от себя тревожной мысли, входя в секретариат.

«Шеф» сверх всяких ожиданий оказался очень простым, приветливым и вообще вполне соответствовал характеристике, данной ему майором Левандовским.

Корча он принял сразу. Письмо и командировочное предписание отложил в сторону, жестом указал на стул.

Сам сел напротив. Будто мимоходом задал несколько вопросов, потом сменил тон на менее официальный. Коротко охарактеризовал сотрудников отдела, рассказал об условиях, в которых Корчу предстоит работать.

– Несколько должностей, к сожалению, у нас до сих пор не укомплектованы, – подчеркнул он, – и потому работы много. Не приходится говорить и о каком-то строго регламентированном круге обязанностей. Придется быть универсалом. Уголовный розыск, охрана общественного порядка… Зато полная самостоятельность. Мой заместитель, которому вы будете подчинены, сейчас в отпуске, так что планы ведения следствий будете пока согласовывать со мной. Дела примете от капитана Жарского – он уходит на пенсию. И еще: от подчиненных я требую выдержки, такта, вежливости. Возможно, вам кажется это само собой разумеющимся. Но у нас все несколько иначе, чем в крупном городе. Здесь все друг друга знают, обо всех все известно.

Каждый новый человек вызывает любопытство. Вся жизнь здесь на глазах. Каждый ваш шаг, каждое действие будут широко обсуждаться и комментироваться. Речь идет о том, чтобы не давать повода для сплетен и ненужных кривотолков.

Корч слушал внимательно. Ему понравился новый начальник. Немногословный майор Земба выражал свои мысли четко, коротко и ясно. «Человек, знающий, чего хочет, и умеющий своего добиться», – решил Корч, когда начальник, завершая беседу, сообщил ему о подобранном для него жилье.

Осмотревшись на новом месте, Корч открыл чемодан, но достал лишь мыло и полотенце. «Сначала умыться, а потом спать, спать, спать».


ГЛАВА II

Темную глыбу низких строений-сараев тут и там лижут узкие огненные языки и пропадают, словно притушенные нависшей шапкой туч. Мгновение – и они снова победно взмывают вверх, сплетаются в снопы и опять пропадают, чтобы взметнуться вновь, рассыпая фонтаны искр. Красные блики прыгают в окнах, и трудно понять, то ли это отсветы, то ли бушующее внутри пламя.

Поручик Анджей Корч вместе с другими сотрудниками, стянутыми со всего города, стоит в оцеплении. Они окружили кордоном весь двор горящего склада. За их спинами собирается толпа. Она расчет, становится все гуще.

В тишине летнего вечера явственно слышен треск горящего дерева. Издали доносится раздирающий вой сирен.

– Наконец-то, – с облегчением вздыхает Корч. Ведь уже больше сорока минут ждут они пожарных.

– У них всегда так, – громко произносит кто-то за спиной поручика, – приедут, когда уже нечего тушить.

– Помнишь, как в прошлом году горел детский сад?

Продолжения беседы Корч не слышит. Слова заглушаются воем сирен. Пожарные машины одна за другой въезжают во двор.

Сарай теперь уже сплошное море огня, лишь слегка затянутое легким дымком.

Первые струи воды вздымают клубы пара и дыма, но огонь не отступает.

«Поздно», – думает Корч.

Раздается команда: «Очистить двор!»

Цепь милиции с трудом отжимает толпу. Никому не хочется пропустить впечатляющее зрелище. В окнах соседних домов теснятся зеваки. Детвора, словно стая воробьев, усыпала столбы, деревья, крыши. Крохотные фигурки – темные подвижные пятнышки – отчетливо вырисовываются в свете растущего зарева. Теснимые сотрудниками, они отступают, но так и норовят проскользнуть сквозь цепь кордона. Корч ловит за шиворот мальца, который, воспользовавшись благоприятным моментом, прошмыгнул во двор сквозь дыру в заборе. Парнишка дрыгает ногами, вырывается.


С грохотом рушится кровля. Клубы густого удушливого дыма, пронизанные мириадами искр, взмывают вверх.

Пожарники отказываются от дальнейшей борьбы за спасение сараев. Теперь они поливают из брандспойтов начинающие тлеть заборы, стремясь отсечь водяным барьером дорогу огню к ближайшим домам. Однако ветер дует именно сюда, разнося укрытые в буром дыме снопы искр. Опасность нарастает. Всю цепь стягивают на этот участок: не исключается необходимость срочной эвакуации населения.

Решение, похоже, своевременное и правильное. Огонь уже перебросился на самочинно натыканные жителями во дворах деревянные сарайчики для хранения дров, угля и всякой рухляди.

И тут начинается паника. Жители оказавшихся в опасности домов, владельцы сарайчиков бросаются спасать свое добро. Люди мечутся, мешая пожарным, рвутся в горящие строения. Здесь и там слышны крики, плач, из окон домов летят вещи. Кто-то падает, теряя сознание, кого-то сбивает с ног струя воды.

– Спасать людей! – кричит Корч.

Осипший его голос теряется в общем гаме, шипении воды, гуле и треске пожара.

Прижав мокрый платок к лицу, в начавшем тлеть мундире Корч бросается на помощь. В густом дыму почти на ощупь отыскивает людей. Выносит сначала потерявшую сознание женщину, потом вытаскивает со двора чуть живого мужчину.

Где-то поблизости раздается стон. Он спешит туда. У

глухой стены каменного дома полыхает деревянный сарайчик чуть больше собачьей будки. Корч прислушивается. В ушах шумит. Он собирается уже повернуть назад, как вдруг снова слышит стон. Не раздумывая, прыгает в огонь.

Спотыкается и, теряя равновесие, падает. Пытается встать.

Щупает вокруг себя руками. Он ничего уже не видит.

Чувствует, что задыхается. Руку обжигает пламя. Он инстинктивно отдергивает ее и натыкается на что-то мягкое.

«Человек», – вспыхивает в сознании. Корч мгновенно приходит в себя. «Спасти, во что бы то ни стало спасти!» С

трудом он поднимается на колени, тащит безжизненное тело. «Сколько прошло времени? Секунды, минуты, часы, вечность?…»

Вдруг он чувствует, как чьи-то руки подхватывают его, поднимают с земли. Кто-то пытается разжать его пальцы, конвульсивно сжимающие одежду спасенного. «Нет, он его не выпустит».

Волна свежего воздуха. «Наконец-то!» Он пытается вздохнуть. Тело пронизывает острая боль, и Корч теряет сознание.

ГЛАВА III

Знойный июльский полдень. Воздух недвижим. Нечем дышать. Раскаленные солнцем камни обжигают ноги.

Корч сворачивает в небольшую зеленую улочку. Здесь чуть прохладней. Кроны лип отбрасывают густую тень.

Улочка словно вымерла. Не видать ни души. Рабочий день еще не кончился, и в магазинах полупусто. Женщины в домах готовят обед. Дети или выехали в лагеря, или на озере. Пусто и сонно, словно в пору сиесты, и лишь коты греются на солнце.

Только через час оживут снова улицы. Наполнятся спешащей по домам толпой. Потом движение вновь замрет.

Появится публика лишь под вечер, заполняя кафе, рестораны, кинотеатры. Весь заборувский «бомонд» в лучших выходных туалетах можно будет тогда встретить на набережной у озера. Одни будут прогуливаться на пристани, другие отправятся на прогулку в лодках.

Этот устоявшийся повседневный ритуал, традиционно однообразный ритм работы и отдыха Корча просто бесит.

Он все еще никак не может привыкнуть к этой провинциальной особенности, его все еще раздражают любопытные, изучающие взгляды. Он каждый раз непроизвольно проверяет, в порядке ли мундир, все ли пуговицы застегнуты.

Потом вспоминает, что это просто местное обыкновение в отношении к «чужаку». А он здесь все еще чужой. И терзается.

Корч замедляет шаг. Осматривается. Где-то здесь должен быть переулок с проходным двором. Через него можно сократить путь к району дач, который Корч собирается осмотреть.

По делу о пожаре, дотла уничтожившем оба складских помещения, ему поручено вести следствие. Правда, в осмотре места происшествия он участия не принимал, поскольку лежал в то время в больнице с ожогами, полученными на пожаре. Но раны, к счастью, оказались нетяжелыми, отравление угарным газом довольно быстро удалось снять, и он вышел на работу.

Встретили его на редкость сердечно. И хотя майор

Земба для начала по-отечески пожурил его за преждевременный выход из больницы, но потом поздравил с выздоровлением и поблагодарил за службу.

– Молодец, хорошо себя проявил, – перешел он на «ты». Это было проявлением особого расположения, которым немногие могли похвастаться. Обычно в отношениях с подчиненными майор соблюдал дистанцию, и хотя дистанция эта не была искусственной, а предопределялась тем авторитетом, которым он пользовался у сотрудников, шеф порой позволял себе все-таки выходить за рамки, определяемые принципом «начальник – подчиненный». И вот теперь он сделал исключение для новичка.

– Я считаю, что такой пример личного поведения имеет весьма важное воспитательное значение, – майор обвел многозначительным взглядом присутствующих при беседе сотрудников. – Еще раз спасибо. Ты спас парню жизнь.

Теперь только Анджей узнал, что вытащил из огня пятнадцатилетнего Яся Врубля, который, спасая своих кроликов, потерял в горящей сараюшке сознание и едва не погиб.

– С ним все в порядке. После перевязки – кое-какие ожоги он все-таки получил – вернулся домой. Его сестра уже несколько раз прибегала поблагодарить тебя. Парнишка живет с сестрой, – пояснил майор. – Родители их умерли, а в прошлом году в озере утонул и старший их брат. Несчастный случай. Представляешь, каким ударом была бы для нее теперь гибель еще и младшего брата? Я ей сказал, кому она обязана спасением братишки. Она наверняка придет поблагодарить тебя лично.

– К чему это? Я только выполнил свой долг. Мне показалось, там кто-то стонал, вот я и…

– Не скромничай, – ответил Земба. – Понимаю, тебя это смущает, но для нас важно, чтобы люди знали… Я хочу,

чтобы мои сотрудники пользовались уважением. А ты человек новый, и тебе надо с первых же шагов завоевать авторитет. Тем более что тебе предстоит расследование причин пожара. Осмотрись, опроси свидетелей, разработай план мероприятий.

За это первое свое самостоятельное дело Анджей взялся с энтузиазмом. Предварительные подсчеты, произведенные бухгалтерией стройуправления, показали, что потери от пожара только строительных материалов, не считая стоимости складских помещений, составили общую сумму около 20 миллионов злотых. Точным подсчетом потерь занялась специальная комиссия, составленная из представителей стройтреста и народного контроля. Этой комиссии предстояло также установить, не было ли на складе недостач. Результаты ее работы – Корч это знал – ожидались не раньше чем через две-три недели, так же как и результаты анализа грунта, взятого с мест предполагаемых источников пожара.

Пока же Корч опросил свидетелей, первыми увидевших огонь. Одним из них оказался проходивший мимо склада железнодорожник.

– Было, наверно, часов около восьми вечера, – показал тот. – В семь часов у меня конец смены. После работы я пошел к приятелю – он живет недалеко от этого склада.

Проходя мимо ворот, со стороны площади, я увидел, что они открыты. Это меня удивило, и я остановился. Во дворе было пусто. Нигде ни одной живой души. Окна темные. Я

хотел уж было идти дальше, но вдруг заметил, что над складом что-то сверкнуло. Присмотрелся внимательней: мать честная – огонь! Он мелькнул где-то в левом углу.

Потом загорелся в середке и с правой стороны. Я тут же позвонил в милицию и в пожарную охрану.

Второй свидетель, житель одного из ближайших домов, заметил пожар из окна квартиры. И он обратил внимание, что огонь одновременно появился в трех местах.

Эти показания позволяли предполагать возможность поджога. Корчу показалось странным, что пожара не заметил сторож склада. На допросе он извивался как уж, пытаясь как-то объяснить свою оплошность.

– Плохо вижу, – уверял он, – последнее время у меня что-то глаза барахлят.

На вопрос, почему ворота в тот вечер оказались открытыми, найти убедительного ответа он не сумел. Бормотал что-то о машине, которая должна была якобы приехать со стройматериалами, но когда выяснилось, что никаких поступлений товара в тот день не ожидалось, замолчал, и ничего больше добиться от него не удалось. Не удалось также установить, въезжала ли какая-нибудь машина в тот вечер на территорию склада. Кладовщик на допросе показал, что работу он закончил в пятнадцать часов и в пятнадцать же часов, как обычно, оставил ключи от склада в проходной конторы, находящейся рядом. Сторож его показания подтвердил. Время ухода с работы было отбито и в контрольной карточке.

Кроме кладовщика, никто в этот день на территорию склада не входил. Помощник кладовщика болел. Лежал дома. Новые поступления стройматериалов были отменены в связи с предстоящей в ближайшие дни ревизией.

Ревизия планировалась на шестнадцатое июля, пожар возник пятнадцатого. Случайным ли было такое совпадение? В каком состоянии находились материальные ценности на складе в действительности? Книги учета сгорели.

Правда, проверку можно провести по бухгалтерским счетам стройуправления, сопоставляя их с копиями накладных на получение материалов на стройках. Корч собирался сделать это еще до вызова на допрос кладовщика. Собирался он при этом побеседовать и с рабочими на стройках.

Возможно, от них удастся что-нибудь узнать.

Намеревался он осмотреть район дач. До него уже доходили разные слухи о здешнем индивидуальном строительстве. Кто-то даже пустил в обиход прозвище этого района – «Украдино». Некоторые из случайных собеседников внезапно умолкали, как только речь заходила на эту тему. Начальнику Корч пока ничего не докладывал, поскольку не располагал конкретными фактами.

По логике вещей, индивидуальное строительство в широких масштабах могло открывать заманчивую возможность для сбыта ворованных стройматериалов. Именно здесь мог таиться источник недостач на складе.

Пройдя переулок, Корч сворачивает направо, потом налево и оказывается на окраине городка. Широкая, густо усаженная деревьями асфальтированная дорога. По одной стороне раскинулись луга, спускающиеся к озеру, с другой

– ряд утопающих в зелени коттеджей. Все они старательно огорожены. На калитках таблички с фамилиями владельцев. Фамилии Корчу ничего не говорят. Он лишь фиксирует их в памяти. На минуту приостанавливается у роскошной двухэтажной виллы. Вилла? Скорее небольшой дворец. Владелец: Альбин Янишевский. «Ничего себе отгрохал, – невольно проносится мысль, – интересно, кто же это такой?»

Возле соседней, внешне более скромной дачи, копошатся двое рабочих. Подгоняют рамы к окнам подвала. На калитке нет фамилии владельца, Корч собрался было спросить у рабочих, но, подумав, отказался от этой мысли.

Вопрос может вызвать ненужную настороженность. Настороженность, которая лишь повредит делу. Неторопливо, как на прогулке, он идет дальше, не оставляя без внимания ни одного дома. Кое-где – это видно сквозь ограды – закладывают уже сады.

В глубине улицы он замечает стоящий у одной из дач грузовик с открытыми бортами. Три человека сгружают с него плиты.

Корч переходит на другую сторону дороги, наблюдая за разгрузкой. Подходит ближе: плиты мраморные. Рабочие сгибаются под их тяжестью, через открытую калитку втаскивают на участок.

Корч замедляет шаг, краем глаза ловит фигуру высокого пухлолицего мужчины лет пятидесяти. Ясно слышится его бас:

– Осторожнее! Не поцарапайте! Складывайте вот сюда, в гараж!

Корч бросает взгляд в ту сторону. В глубине участка массивное каменное строение. Ворота распахнуты настежь.

Внутри сверкает капот черного автомобиля. «Ситроен»

новейшей марки. «Это тебе не фунт изюма: роскошный лимузин, мрамор!» Анджей фиксирует в памяти номерной знак грузовика и номер дачи. Таблички с фамилией владельца виллы прочитать не удается – далековато. «Но это можно без труда установить», – думает он, в общем-то довольный результатами своей «прогулки».

ГЛАВА IV

Корч быстро взбегает по дубовой лестнице ратуши. На часах – начало десятого. «Ах ты, опоздал». Совещание назначено на девять.

Он осторожно нажимает на ручку дубовой двери с табличкой: «Конференц-зал». Садится с самого края.

Осторожно осматривается. «Ого, посещаемость на уровне.

Человек пятьдесят, не меньше», – прикидывает он на глаз и теперь уже пристальнее осматривает зал. На переднем плане большой транспарант с лозунгом: «Охрана социа-

листической собственностидолг каждого активиста!»

От слова «охрана» отклеились две первые буквы. Осталось только: «рана». «Неужели никто этого не замечает? –

улыбаясь про себя, думает Корч. – Или здесь вообще никто не обращает внимания на такие лозунги?»

На трибуне представительный пятидесятилетний оратор заканчивает выступление. Пухлыми пальцами собирает разложенные листки, неторопливо, солидно спускается со сцены, сохраняя на лице выражение торжественности.

Из-за стола президиума встает седовласый пожилой человек:

– Выступление председателя Янишевского было чрезвычайно интересным, спасибо. Слово предоставляется директору Голомбеку.

«Янишевский! – В памяти Корча всплывает увиденная вчера вилла. – Председатель?»

Низкий, полный, лысый человек с пачкой исписанных листков в руках направляется к трибуне. «Голомбек?» –

снова ассоциация с роскошной дачей.

– Случаи хищений и присвоения государственной собственности, приводившиеся здесь прокурором, являются потрясающим свидетельством того, – доходят до

Корча слова директора, – что не все руководители учреждений и предприятий строго соблюдают установленные требования. А почему? – хрипловатый голос набирает силу и звучит гневно. – А потому, что кое-кто из нас хочет быть добреньким дядей по отношению к своим коллективам! –

Голос поднимается нотой выше, становится пискливым. –

Проявляет чрезмерную терпимость. Так, к примеру, директор Якубяк, в хозяйстве которого, как отмечал прокурор, больше всего случаев хищений, не привлекает к ответственности виновных. Терпимость тем более опасна, что она разлагает людей. Не приходится удивляться, что именно у него произошел пожар, – заканчивает оратор.

Корч слушает выступления со смешанным чувством.

Из головы у него никак не выходят богатые виллы и рабочие, прилаживающие оконные рамы. «Интересно, где берут эти рамы?» – думает он, глядя на сходящего со сцены толстяка.

– Слово генеральному директору Якубяку, – объявляет председательствующий.

Поручик поднимает голову. «Что он ответит на этот прямой выпад?»

Высокий, сухощавый, слегка седеющий человек в безукоризненно сшитом костюме поднимается на трибуну.

– Здесь прозвучало обвинение в том, что на руководимом мной предприятии отмечается больше всего хищений стройматериалов. И это действительно так, но не совсем.

Как известно, наши стройки разбросаны по разным частям города. Это создает благоприятные условия для хищений, тем более что строительные материалы являются, как известно, товаром остродефицитным. Многие из тех, кто ведет в нашем городе индивидуальное строительство, пытаются доставать материалы легальным путем. А если легальный путь подводит? Тогда они начинают искушать моих людей: достань, мол, то, достань другое. И случается, люди поддаются. Только вот не знаю, кто здесь более повинен и кто несет большую ответственность: тот, кто подбивает на воровство, или тот, кто поддается соблазну подзаработать?! Ведь речь идет не только о разной степени ответственности, но и о разном уровне сознательности. О

причинах пожара говорить не буду. Следствие покажет, простая ли это случайность, чья-то неосмотрительность или злой умысел.

Якубяк возвращается на место.

Корч наблюдает за ним с интересом. Этот человек заметно выделяется из всех окружающих. Одеждой, манерой держаться, образом мыслей. Корчу нравится и он сам, и его аргументация. «Угодил прямо в десятку. Действительно –

легальными ли путями владельцы вилл достают строительные материалы? Откуда средства на такие капиталовложения? Из зарплаты?»

Его размышления прерывает шум – объявлен перерыв.

Зал постепенно пустеет. В дверях толкучка. Корч оказывается одним из последних. Он никого здесь не знает, подходит к окну и, опираясь о подоконник, закуривает.

– Вы, поручик, у нас, кажется, недавно? – знакомый скрипучий голос. – Нам не довелось еще познакомиться.

Корч поворачивается: Янишевский.

– Я работаю здесь в милиции всего две недели, – поясняет он сдержанно.

– А откуда вы прибыли? – следует новый вопрос.

– Из Варшавы.

– Ну и как вам у нас – нравится? Заборув не столица, конечно, но город живописный, с красивыми окрестностями. Работы у вас будет немного. – Тон чуть покровительственный. – Мы все стараемся помогать милиции в поддержании порядка. Вот только со строителями пока не все ладно.

– А почему майор Земба не пришел? Вы, кажется, новенький? – вопрос адресуется Корчу. На этот раз собеседник – председатель городского Совета Антони Пыжак.

– Начальника вызвали на совещание в воеводство1, –

вежливо отвечает Корч. – В здешнем отделе милиции я работаю две недели.

– Так это вы тот новичок, что проявил на пожаре такую доблесть? Молодец, молодец… – снова тот же покровительственный тон.

– Слушай, Антось, у меня к тебе дело. – Янишевский отводит Пыжака в сторону.

До Корча доносится обрывок разговора:

– …будет голёнка2. Приедешь?

– Хорошо. Возьму с собой и Аню. Пусть девочка немного развлечется. Кстати, у меня к тебе тоже просьба.

Пришли ко мне завтра утром слесаря. Замок испортился.

Пусть на всякий случай прихватит с собой новый. Ладно?


1 Воеводство – единица административного деления Польши, равнозначная примерно области в СССР. (Здесь и далее примечания переводчика).

2 Голёнка – традиционное польское национальное блюдо из особым образом приготовленной свиной рульки.

Корч молча курит. В одиночестве, под перекрестными взглядами. Он старается делать вид, что не замечает их, этих взглядов. Но чувствует себя здесь чужим, словно незваный гость.

– Вы отметились в списке участников совещания? – На этот раз к нему подходит стенографистка. – Я Анна Матыс,

– представляется она первой. Анджей пожимает протянутую руку.

– Я расписался за майора Зембу, – снова вежливо говорит он, стараясь не выдать своего внутреннего раздражения.

– О, так это вы новый сотрудник нашей милиции? Вы ведете следствие по делу о пожаре у Якубяка?

Корч смотрит на нее с удивлением. Молчит.

– Не хотите разглашать служебной тайны?! Какая же это тайна? Все уже знают… Вы спасли Яся Врубля? Вы женаты? Откуда вы приехали? – вопросы сыплются градом.

– Ну, если всем давно уже все известно, зачем же вы у меня спрашиваете? – вопросом на вопрос отвечает Корч. –

Позвольте спросить и мне: вы здесь работаете?

– Да, я секретарь председателя Совета Пыжака. – В тоне ответа нотка гордости. – Все дела проходят через меня, а шеф, – кивок головой в сторону группы, где стоит Антони

Пыжак, – во всем на меня полагается и всегда прислушивается к моему мнению. Кажется, он ищет меня. Надо идти.

Надеюсь, мы еще встретимся. – Она бросает на него многозначительный взгляд.

Корч гасит сигарету. Направляется в зал. Его останавливает молодой парень в светлой рубашке с ключами от автомобиля в руке:

– Извините, вы не видели директора Голомбека? А, спасибо, вот он идет…

Парень останавливается неподалеку. Голомбек подходит к нему. Они негромко о чем-то говорят. Корч слышит завершение беседы:

– …никого не застал.

Ответ теряется в общем говоре. Корч входит в зал.


ГЛАВА V

Рабочий кабинет Корча никак не заслуживает столь громкого названия, он скорее похож на клетушку, в которой с трудом умещается стол с двумя стульями по бокам да несгораемый шкаф – непременный атрибут милицейского ведомства. Чтобы сесть за стол, приходится протискиваться через узкий проход. Поручик, однако, вполне доволен – для работы у него есть свой угол. Вместе с довольно объемистой стопкой дел он достался Корчу в наследство от капитана Жарского, ушедшего вскоре после его приезда на пенсию.

Одно из дел Корч сейчас и просматривает. Речь идет о хищении строительных материалов. Подозреваемый уже третий месяц лежит в больнице. Диагноз: инфекционная желтуха. Допросить его и закончить расследование пока невозможно. По мнению Корча, следовало бы выяснить ряд дополнительных обстоятельств. Заявление о хищении нескольких квадратных метров паркетной клепки подписали кладовщик Валенты Антос и директор магазина строительных материалов Витольд Барковский. Последний

– в качестве лица, которому подозреваемый предлагал купить у него украденную со склада паркетную клепку. О

том, каким чудом рабочему удалось вынести паркет со склада, в заявлении ни словом не упоминается. Предшественник Корча не допросил по этому поводу кладовщика.

«Счел несущественным? А ведь это пролило бы свет на порядки, царящие на складе!»

Именно эти порядки особенно интересуют Корча.

«Если со склада запросто можно вынести, например, паркет, то вполне вероятно, что можно вынести и многое другое. Вот, кстати, еще дело рабочего Дузя, о котором столько говорилось на совещании».

Корч решает изучить с этой точки зрения все архивные дела. Идея ему нравится, и он хочет тут же приступить к ее осуществлению.

Раздается стук в дверь.

– Войдите! – бросает он неохотно.

В дверях хрупкая шатенка в скромном летнем платьице.

– Я хотела бы видеть поручика Корча. Это не вы? –

спрашивает она робко.

– Слушаю вас. – Корч выходит из-за стола, удивленный этим неожиданным визитом.

На лице девушки нескрываемое волнение.

– Это вы! – Она хватает его за руку. – Не знаю, как вас благодарить! Вы спасли моего брата. Он один у меня остался… – подбородок у нее дрожит, в глазах стоят слезы.

Корч растерян, не знает, как себя держать.

– Это моя обязанность, – бормочет он. – Для этого мы и были на пожаре, чтобы помочь людям.

– Вы не знаете, что значит для меня Ясик! – Слезы градом катятся по лицу. Девушка торопливо ищет в сумочке платок. Сумочка падает у нее из рук. По полу рассыпается мелочь.

Корч помогает все собрать. Затем усаживает девушку на стул и выходит из комнаты, чтобы принести воды.

«Говорят, это помогает». Ему никогда еще не доводилось успокаивать плачущих девушек. Те, с которыми ему случалось иметь дело, обычно не плакали. Ни одна из них не выражала своей признательности подобным образом. Да и вообще в этой области у него не слишком богатый опыт.

Когда он, все еще озадаченный, возвращается с водой, девушка уже не плачет, и только покрасневшие глаза выдают ее минутную слабость.

– Простите меня, пожалуйста. – Она явно смущена. – Не подумайте, что я какая-нибудь истеричка. Просто мне сразу же вспомнилось и другое горе…

– Что вы имеете в виду? – спрашивает Корч и только тут вспоминает, что начальник милиции говорил ему о трагической смерти ее старшего брата.

– Ясик, которого вы спасли, мой младший брат. Из всей семьи у меня остался только он… – Она умолкает, с трудом сдерживая волнение. Затем продолжает: – Пятнадцать лет назад в железнодорожной катастрофе погибли наши родители. Мне тогда было десять лет, а Ясику – годик.

Старший брат, Юрек3, в то время учился в институте. Когда мы остались одни, он бросил учебу и пошел работать. Все эти пятнадцать лет он был для нас и отцом, и мамой. Ради нас он отказался от всего. Готовил, стирал пеленки, одевал и обувал нас с братишкой. Я старалась помогать ему: от-


3 Юрек – уменьшительное имя, полное имя – Ежи.

водила Ясика в детский садик. Потом кончила торговый техникум и пошла работать Теперь я уже шестой год директор хозяйственного магазина. Юрек работал мастером в строительном управлении. Мы думали, подрастет Ясик, Юрек опять пойдет учиться, а я буду заниматься хозяйством. Год назад сменился директор в стройуправлении, где работал Юрек. Новый – Якубяк – очень ценил Юрека, он выдвинул его на должность начальника стройки, словом, все шло как нельзя лучше. Юрек любил свою работу и отдавал ей все силы. Мы зажили счастливо, и вдруг как гром среди ясного неба – Юрек погибает. Говорят, утонул. –

Голос у нее срывается.

– Почему «говорят»? Вас же, вероятно, ознакомили с результатами вскрытия. Врачи должны были точно установить причину смерти. – Корч удивлен.

– Установили, что он утонул, купаясь в озере… что это был несчастный случай… возможно, даже вызванный опьянением.

– Я понимаю, трудно, конечно, примириться со смертью близкого человека, но такие случаи бывают. Судорога, внезапный обморок. Алкоголь снижает реакцию. Даже прекрасный пловец может утонуть.

– Но Юрек не собирался купаться в тот вечер. У него была назначена какая-то деловая встреча. Он ушел и больше не вернулся. Через несколько дней тело его выбросило на берег. Одежду нашли в зарослях терновника. А

в этом месте вообще никто никогда не купается. Весь берег здесь густо зарос, терновник очень колючий, и через него не продерешься, не поцарапавшись. А на теле у Юрека не было никаких царапин. Значит, не он прятал здесь одежду и не здесь входил в воду. Если вообще входил… У него была назначена встреча. С кем? Я ходила, спрашивала. Милиция тоже проверяла. И все впустую. – Ирана Врубль недоуменно разводит руками. – Каким чудом он оказался на озере? Я писала заявления, жалобы, просила выяснить все эти странные обстоятельства, не соглашалась с заключением о причинах смерти. Наконец я всем надоела, и от меня стали отмахиваться как от назойливой мухи. А некоторые даже решили, что я свихнулась на этой почве. На меня еще и до сих пор косятся, поскольку я продолжаю настаивать на новом расследовании этого дела. Ну вот, вместо того, чтобы поблагодарить вас за спасение Ясика, я морочу вам голову, – виновато прерывает она свой рассказ. – Но вы знаете, я просто не в силах молчать и не могу не воспользоваться случаем. Вы здесь человек новый, чужой, ни с кем не связаны… Несчастье с Юреком случилось пятнадцатого сентября. Несколько дней до этого он приходил с работы домой очень взволнованный, возбужденный, хотя всегда отличался выдержанным и спокойным характером. Я

спрашивала у него, что случилось, но он только отмахивался, хотя однажды сказал: «Возможно, нам придется отсюда уехать». Меня это так поразило, что я не нашлась даже, что ответить. А он, заметив мою растерянность, пояснил:

«Мне придется, наверно, подать заявление в прокуратуру, но если я это сделаю, нам здесь не жить. Но и молчать я не могу. Не могу», – повторил он с таким выражением, будто сам хотел убедить себя в правильности принятого решения.

Мне не хотелось его расстраивать, и я не стала ни о чем больше расспрашивать, только подумала: успокоится – сам расскажет. А ему сказала: пусть поступает, как считает нужным. Мы привыкли всегда полагаться на его мнение. И

еще добавила, что вместе мы нигде не пропадем. Было видно – его утешил мой ответ, и он немного успокоился.

Пятнадцатого сентября он пришел домой около восьми вечера. Быстро поужинал и сказал, что должен уйти – у него назначено деловое свидание, от которого все зависит.

Из стола вынул какие-то бумаги и взял их с собой. Бумаг этих в его одежде потом я не нашла. Может быть, в этом и кроется причина его смерти?

– А разве милиция не выясняла этих обстоятельств?

– Я много раз об этом просила. Меня спрашивали, о каких бумагах идет речь, но я же не знала, что это были за бумаги. На том все и кончилось. Но ведь правда же – это важная деталь? Когда в тот вечер Юрек не вернулся, я очень волновалась: такого еще не бывало, чтобы он не возвращался домой на ночь. Утром я заявила в милицию.

Мне сказали: наверно, остался у какой-нибудь девицы, придет прямо на работу.

Я позвонила к нему на стройку. На работе его тоже не было, и никто не знал, где он. На Юрека это было не похоже – он никогда не прогуливал. Я обзвонила всех знакомых. Никто его не видел. После работы я обошла все кафе и рестораны, расспрашивал о нем. И опять все впустую. Ходила даже в больницу: вдруг какой-нибудь несчастный случай… И здесь ничего. Всю следующую ночь просидела у двери, все ждала – может, вернется. Утром опять пошла в милицию. На этот раз у меня приняли заявление, начали розыск. На третий день какие-то туристы сообщили, что в зарослях обнаружили труп мужчины. Это был Юрек. Раздетый. Обыскав весь берег, милиция нашла в кустах – как я говорила – одежду, бумажник и деньги.

Ничто не пропало, кроме бумаг. Даже часы остались в кармане пиджака.

Следствие на том и кончилось. Но я не успокоилась.

Сама продолжала опрашивать людей, хотя так ничего и не добилась. В конце концов люди стали меня сторониться, тогда и я начала их избегать. Работа, дом. Да вот еще Ясик

– это все, что у меня осталось. Если бы не вы, я лишилась бы и его. Я бесконечно вам благодарна. Простите, что я отняла у вас столько времени, но я все никак не могу успокоиться, все думаю, должно же быть какое-то объяснение, какие-то причины…

– Чего же вы хотите от меня? –спрашивает Корч с необычайной серьезностью.

– Я бы солгала, сказав, что ничего. Прошу вас, познакомьтесь с материалами дела, посмотрите, все ли сделано правильно. Вам я поверю. Тогда я успокоюсь и буду знать, что сделала все, что могла. Не отказывайте мне! – Девушка умолкает, в глазах у нее ожидание.

– Хорошо, – коротко произносит Корч. – Я изучу дело, но прошу вас на многое не рассчитывать.

Девушка уходит. «Хорошо, я изучу дело», – произносит про себя Корч.


ГЛАВА VI

Майор Кароль Земба, удобно расположившись в кресле, внимательно слушает доклад Корча.

Поручик листает материалы дела и подробно излагает все, что ему удалось установить:

– В пробах грунта, взятого в трех местах предполагаемых источников пожара, эксперты обнаружили следы воска. По их мнению, вполне возможно, что поджог был совершен с помощью свечей. Преступник мог расставить их на складе поблизости от легко воспламеняющихся материалов в местах, невидимых через окна. Способ этот хорошо известен в криминальной практике. Применение его затрудняет определение точного времени преступления, поскольку оно зависит от сорта, толщины и длины свечей, а установить это бывает невозможно. Нам известно, что кладовщик ушел с работы в пятнадцать часов, а пожар был замечен около двадцати часов.

– А на складе имелись вообще свечи? – интересуется

Земба.

– Да. Антос показал на допросе, что на складе хранилась пачка свечей. Он якобы часто работал по вечерам, а электростанция иногда неожиданно отключает свет. Бывали случаи и коротких замыканий, поскольку проводка в помещениях старая и требовала замены. Он утверждает, что много раз письменно обращался даже к генеральному директору Якубяку с просьбой заменить проводку и установить автоматические предохранители, но все без толку.

В этой части его показания находят подтверждение. Я разыскал его докладные. Последняя датирована десятым июля. Пожар возник пятнадцатого. По мнению Антоса, причиной явилось именно короткое замыкание. Проверить этого нельзя. Вся проводка сгорела.

– Следовательно, нельзя исключить и короткое замыкание, – прерывает Земба доклад Корча. – Следы воска действительно могли остаться от свечей, которыми пользовался Антос, работая по вечерам. Он наверняка расставлял их в разных местах в зависимости от необходимости.

– Конечно. Но пожар возник в трех местах одновременно. Возможно ли, чтобы именно те места, в которых работал Антос и где он расставлял свечи, стали потом источником пожара, вызванного коротким замыканием? Это было бы уж совершенно необычайным стечением обстоятельств. Одним на миллион случаев. Невероятно. А если к этому добавить еще и совпадение дат: пожар возник пятнадцатого июля, а на шестнадцатое была назначена ревизия, то вывод напрашивается сам собой.

– Не рано ли делать выводы? – искоса смотрит Земба на докладчика. – Какие факты дают основания подозревать так называемый «ревизионный» поджог?

– Предварительно проведенные подсчеты показывают, что огнем уничтожено стройматериалов примерно на 20 миллионов злотых. Сколько же это должно быть стройматериалов на такую сумму? Склад был бы забит ими до потолка, по самую крышу и лопался бы по швам. И даже при этом я не уверен, что такое количество материалов могло в нем уместиться. А в то же время из показаний рабочих, бывавших в последние дни на складе, следует, что материалов в нем было сравнительно немного. Последнее поступление, как они утверждают, было уже развезено по стройкам. Они сами грузили прибывавшие машины.

Строители же утверждают, что отсутствие поставок стройматериалов в этот период привело к срыву сроков завершающих работ. Проверить все эти показания я еще не успел.

– Надо сверить накладные на стройках с бухгалтерскими учетами и нарядами строительного управления, –

замечает Земба. – Это первоочередная задача.

– Слушаюсь! – Корч достает из папки бумагу. – Я имел в виду обратиться в комитет народного контроля с просьбой провести проверку и подготовил бумагу по этому вопросу за вашей подписью.

Корч подает начальнику проект письма. Тот внимательно его читает, исправляет какую-то фразу и подписывает.

– Ты установил, кто еще, кроме Антоса, имел право доступа на склад? Какие там были предусмотрены меры безопасности? Где и как хранились ключи?

– Доступ имели многие. Главный бухгалтер Яноха, две его сотрудницы, начальник отдела снабжения, технический директор Бронислав Валицкий, директор стройуправления

Станислав Якубяк, рабочие склада, сторожа. Там постоянно слонялось много людей, особенно в дни получения и выдачи материалов. Так что складские помещения были широко доступны. С мерами безопасности дела обстояли хуже чем скверно, особенно с замками. Ворота запирались простым стандартным замком, подобрать ключ к которому

– детская забава. Ключи Антос после работы оставлял на проходной. Они, правда, охранялись, но скорее чисто символически. Сторожа, как правило, на дежурстве отсыпаются после работы в поле: все они имеют свои земельные наделы и занимаются сельским хозяйством. А сейчас самый разгар полевых работ.

Территория склада обнесена забором, ночью освещается. Ворота всегда запираются. Но в тот вечер они почему-то оказались открытыми. Сторож огня не заметил. Похоже, его вообще не было на месте. Где он был – предстоит еще выяснить. Если принять версию умышленного поджога, круг лиц, представляющих интерес, окажется довольно широким. Начиная с Антоса. Он утверждает, что в день пожара закончил работу в три часа дня, сдал ключи и поехал в деревню к сестре. Сестра живет в Калинувке, расположенной от Заборува почти в десяти километрах. В

доме у нее Антос находился до шести часов, а потом пошел к соседям. Возвращаясь в город около семи часов вечера, заметил, что ворота склада были открыты, а возле них он видел рабочего Дузя, одетого в клетчатую куртку. Антос остановился и спросил, что Дузь тут делает, а тот в ответ набросился на него с бранью и кулаками.

Не желая нарываться на скандал и зная, как Дузь ненавидит его за обвинение в воровстве, Антос уехал. Вокруг никого не было, и он попросту испугался. Тем более что

Дузь ходит в любимчиках у генерального директора стройуправления Станислава Якубяка, а его, Антоса, директор не очень-то жалует.

– Ты допросил Дузя?

– Пока нет. Хочу предварительно выяснить, действительно ли Дузь в тот вечер был возле склада, или это лишь домысел Антоса. Единственным подтверждением показаний кладовщика является найденная на месте пожара металлическая пуговица, точно такая же, как на куртке Дузя.

Правда, Дузь может выдвинуть в оправдание мотив – месть по делу о краже Дузем мешка цемента Антос был главным свидетелем обвинения. Свидетельствуют против Дузя и некоторые более мелкие обстоятельства: живет он на противоположном конце города, работает в новом поселке в нескольких километрах от города, что он делал в критический вечер возле склада, не совсем ясно.

Земба встает, с довольным видом хлопает Корча по плечу:

– Ладно. У меня замечаний нет. Допроси Дузя. Следует изучить его связи. Не продолжает ли он сбывать ворованные материалы? Возможно, это действительно он проник на склад сам или с сообщниками с целью воровства, а склад затем поджег, чтобы замести следы. Поговори с

Антосом, но без строгостей, неофициально. Пока у нас нет никаких оснований его подозревать. Репутация у него неплохая. В начале июля он был у меня и просил помощи.

Говорил, что Якубяк не раз давал ему распоряжения отпускать со склада материалы какому-то шоферу. Распоряжения он выполнял, но не знает, куда эти материалы потом девались и как за них отчитаться. Жаловался, что оказался между молотом и наковальней: и начальника боится, и ответственности за недостачу на складе. Мы провели проверку, но подтвердить ничего не удалось. Стоит присмотреться к делу и с этой стороны.

– Ну, как тебе живется на квартире у Круляков? – меняя вдруг тему, интересуется Земба. – Дочь у них недурна. Есть на что посмотреть…

– Да, недурна, – без особого энтузиазма соглашается

Корч. – Правда, что-то очень уж зачастила ко мне с разговорами. Вместе с Анной Матыс все навязывают мне свою помощь в ведении следствия.

– Помощь со стороны общественности, – шутливо замечает Земба, – в нашем деле вещь полезная. Ее надо ценить.

Земба садится в кресло и придвигает к себе папку с бумагами, давая понять, что беседа закончена.


ГЛАВА VII

Свет низко висящей лампы падает на разложенные по столу бумаги, выхватывает из темноты склоненную коротко остриженную голову Корча. Вертикальная морщина прорезает его высокий лоб. Корч обещал изучить дело о внезапной смерти Ежи Врубля. Обещание надо выполнять.

Начать он решил с документов. Извлек их из архива и вот теперь внимательно читает, испытывая смешанное чувство. На что он, молодой малоопытный офицер, может рассчитывать, если дело это не раз рассматривалось и не было найдено никакой отправной точки для возобновления следствия? Не слишком ли опрометчиво дал он обещание рассмотреть еще раз выводы по делу? Однако рожденный в нем сочувствием и симпатией импульс не угас. Корчу хочется докопаться до истины. Кроется за этим и желание проверить свои силы. Он исследует буквально каждое слово в документах. Впрочем, их, этих документов, не так уж много. Сухая милицейская запись о том, что на берегу озера обнаружен труп неизвестного мужчины. Схемы, протокол осмотра места происшествия и самого трупа.

Опознание личности Ирэной. «Бедняжка, что довелось ей пережить, оказавшись перед лицом этой катастрофы. Однако молодчина, сумела взять себя в руки, и у Ясика есть все-таки дом и семья!»

Анджей переворачивает страницу. Протокол осмотра и схема места, где найдена одежда. Выбор места действительно по меньшей мере странен. «Неужели человек, захотевший искупаться, оставил бы свою одежду в самой чаще колючего терновника? В одних трусах дважды пробираться сквозь колючие заросли' Зачем? Чтобы уберечь одежду от вора? В пьяном виде совершаются, конечно, всякие бессмыслицы. Но если так, то на теле действительно должны бы остаться следы царапин. В протоколах же осмотра тела и вскрытия трупа об этом ни слова.

В боковом кармане светлого пиджака, в котором – как следует из показаний Ирэны – в тот вечер был ее брат, остался бумажник с документами и деньгами, в другом кармане – часы.

Ирэна Врубль опознала эти вещи как принадлежавшие ее брату и заявила, что недостает только бумаг, которые

Ежи брал с собой, выходя из дома. Однако она не могла сказать, о каких именно бумагах идет речь. Это обстоятельство, судя по всему, было признано для дела несущественным, во всяком случае, никаких попыток выяснить его не предпринималось. Врач, осуществлявший вскрытие, констатировал, что в легких трупа находилась вода, и сделал вывод, что причиной смерти явилась асфиксия.

Таким образом, подозрение в насильственной смерти отпало – в воду Врубль входил, будучи живым. Следователь, проводивший предварительное расследование, установил на основании показаний единственного свидетеля, видевшего в тот вечер Врубля, что тот пил в парке водку с каким-то неизвестным человеком. Свидетель – директор

Бронислав Валицкий – в тот день, как всегда, вышел вечером в парк на прогулку. Он заметил на скамейке двух мужчин. В одном из них он узнал Врубля. В руках тот держал бутылку водки. Несмотря на поздний час, Валицкий четко видел его лицо – ярко светила луна. Второго мужчину он со спины не узнал.

Анализ на содержание алкоголя в крови Врубля в больнице не проводился. Показания Валицкого придали всей этой истории характер достоверности и правдоподобия: Врубль пил с приятелем водку, потом отправился купаться – обычная бравада в состоянии алкогольного опьянения, а затем внезапный обморок или судорога, – и даже хороший пловец в такой ситуации может пойти на дно.

Дело прекратили. Заявления, подававшиеся сестрой покойного, и ее многочисленные жалобы признали неосновательными.

Корч отодвинул бумаги, задумался. Несколько неясных вопросов, безусловно, есть. Во-первых, вопрос об одежде в кустах. Во-вторых, тот факт, что не пропало ничто из вещей, кроме бумаг. Корч был уверен, что здесь Ирэна

Врубль не фантазировала. В-третьих, не проверены показания Валицкого. Они признаны полностью достоверными.

Конечно, с учетом его общественного положения и репутации. А ведь он мог оказаться лицом заинтересованным, поскольку являлся начальником Врубля. Если тот действительно собирался обратиться в прокуратуру, то его заявление вероятнее всего касалось либо стройки, за состояние которой нес ответственность Валицкий, либо стройуправления, в дирекцию которого он входит. Дело, очевидно, было достаточно серьезным, коль скоро Врубль решился на такой шаг. Начальник стройки из-за пустяка осложнять себе жизнь не станет. Известно: на любой стройке всегда отыщется что-то, чем может заинтересоваться прокуратура.

Размышления Корча прерывает стук в дверь.

– Войдите, – бросает он коротко, неприятно удивленный неожиданным визитом.

Дверь медленно открывается.

– Не помешала? – на пороге дочь хозяина, Ванда. Не ожидая ответа, она входит в комнату, прикрывая за собой дверь.

– Вы все работаете да работаете, – говорит она с кокетливой улыбкой. – Надо же когда-то наконец и отдохнуть. А что это вы читаете? – Она бесцеремонно берет лежащую на столе книгу. – Фи, тоже мне литература –

строительство, – пренебрежительно надувает она губки.

Корч не отвечает, пытаясь своим молчанием выразить неудовольствие визитом. Она приходит к нему уже не в первый раз. А у него нет желания завязывать более тесные отношения с семьей хозяев. Так спокойнее, хотя, конечно, и конфликтовать с ними тоже ни к чему.

Молчание квартиранта посетительницу не смущает.

– Меня прислала мама, – сообщает она. – Отец ходил на рыбалку и вернулся с уловом. На ужин будет жареная рыба.

Мне поручено вас доставить.

На лице Корча неуверенность. Отказываться вроде бы и неудобно.

– Хорошо, спасибо. Я сейчас приду.

Он складывает бумаги, повязывает галстук. В столовую входит вместе с хозяйкой, которая несет из кухни шипящую сковороду. На столе бутылка водки, рюмки, хлеб, масло.

– Прошу вас, садитесь, пожалуйста, – гостеприимно придвигает ему стул Круляк.

Анджей чувствует себя неловко. Смущается. Круляк, начиная с гостя, разливает по рюмкам водку, поднимает свою:

– Рыбка любит плавать. Выпьем за рыбку и наше доброе знакомство, пан поручик. А то мы вроде и знакомы, и не знакомы. Вы к нам не заходите, а мы с женой тоже не любим навязываться. Но запросто, по-соседски, отчего иной раз не поболтать, поближе познакомиться Мы живем здесь давно. Знаем всех и про всех. Я осел тут еще в сорок пятом, одним из первых. Она вот, – он показывает рукой на дочь, – здесь родилась, здесь выросла, закончила профтехучилище. Выбилась в люди – работает секретарем у генерального директора Якубяка. Не то, что я… простой шофер… Но я свою профессию люблю. В начальники не лезу. Ваше здоровье!

– Мой папочка любит прибедняться: ему, мол, в жизни ничего не надо, – подхватывает Ванда, кривя губки. – Ему и так хорошо. А сам, наверно, клянет себя, что в свое время не использовал возможности… У него еще с войны оставались хорошие связи… Захотел бы – мог устроиться. Но не сумел вовремя подсуетиться, напомнить о себе, о своих заслугах. Ждал, пока о нем вспомнят. Да вот не дождался. В

жизни все надо самому добывать. – Но вдруг меняет тему. –

Как вам у нас нравится?

– Красивый город. Быстро строится. Много дач.

Юзеф Круляк согласно кивает головой:

– И то правда. И город строится, и люди отстраиваются.

Теперь пошла такая мода на дачи. Один другого старается перещеголять, показать, как ему в жизни повезло и на что он способен. И все «везучие» в одну кучу сбиваются.

Правда, и мы тоже друг дружки держимся. Хотя дети вот наши больше тянутся к тем, к «везучим», те им больше нравятся… Может, оно и верно…

– Конечно, – прерывает его дочь. – Каждому хочется в жизни получше устроиться. Ты вот возишь директора Голомбека. А все говорят, что он стал директором только благодаря своим связям. Сумел их найти, сумел использовать. Теперь и жену устроил директором торга. Чего лучше? Золотое дно! И полезных людей прикормить можно: одному ветчину, другому балычок. На любой вкус. Кто повлиятельнее – тому марочный коньячок, лимончики…

Ну, а в ответ на такую любезность тоже, конечно, любезность. И сына после института сразу приняли на работу в воеводское управление. По субботам и воскресеньям он прикатывает сюда на собственной машине. Машину отец тоже устроил вне очереди. По знакомству. И сам машиной обзавелся. Теперь у них есть все: дача, два автомобиля. – В

голосе у нее нотки зависти.

– Да, дача у них роскошная, – поддакивает ей Корч. – Я

как-то прогуливался в районе этих дач. Хотя у Голомбека она, кажется, еще не достроена. Там еще работают.

– Отделочные работы, – включается в разговор Круляк.

– На первом этаже. Осталось положить паркет – и вселяйся.

Первый этаж у них называется подвалом, на самом деле там прекрасные комнаты, и только пол на несколько сантиметров ниже уровня земли. Эти сантиметры и дают право не засчитывать этаж в общую жилую площадь. Теперь все стали так делать, чтобы не превышать установленный по норме метраж. А летом и эти так называемые подвалы, и весь второй этаж сдаются дачникам: местность красивая, лес, озеро…

– Вы были на нашем озере? – интересуется хозяйка.

– Да нет. Все как-то недосуг…

– Обязательно побывайте в воскресенье на пристани.

Там у нас кафе, лодки. Можно съездить и на рыбалку.

– Рыбалку я люблю. Вы бы взяли меня как-нибудь в воскресенье с собой, – обращается Анджей к хозяину.

– Отчего же, охотно. Я знаю одно такое местечко, –

начинает тот, но дочь его перебивает:

– И я бы тоже с вами поехала…

Круляк заговорщицки смотрит на Корча, прищуривает глаз:

– Ну ясно – новый молодой человек появился. Иначе попробуй разбуди тебя в четыре утра, как же, – обращается он к дочери. – Вы знаете, пан поручик, в воскресенье ее до обеда из кровати не вытащишь. Хотя, конечно, если на свидание, тогда другое дело. Ты мне только всю рыбу распугаешь, – улыбается он дочери. – Лучше уж сходи как-нибудь с нашим квартирантом в кафе, а на рыбалке мы и без тебя обойдемся.

Ванда кокетливо смотрит на Корча.

– Ну, это еще лучше. А потом можно сходить на озеро.

Корч несколько смущен:

– Да, конечно, если удастся выбрать свободную минуту.

Приходится много работать, – отделывается он неопределенным обещанием.

– Было бы желание, а время найдется. Мой шеф тоже человек занятой, иногда работает до позднего вечера, но каждое воскресенье обязательно отдыхает. Жена у него умерла, детей нет. Правда, на нас, на местных, внимания он не обращает.

– А тебе-то что? Злишься, что на тебя внимания не обращает? Да он тебе в отцы годится, – хмурится Круляк.

– Ну и что? Зато выгодный муж. Хорошая должность, своя дача, модно одевается, умеет себя держать. Бука, правда, ни с кем не дружит… Конечно, молодой бы лучше, да кому я нужна? – Ванда бросает на Корча томный взгляд.

Анджей встает со стула:

– Большое вам спасибо за ужин и приятный вечер, но мне нужно еще поработать, – он прощается и уходит к себе.

– Не забывайте нас, – провожают его хозяева.


ГЛАВА VIII

Комнату, служащую для кладовщика кабинетом, не так легко отыскать. Она где-то на первом этаже, точнее – в громадном подвале. Корч блуждает по загроможденным материалами закоулкам. Путь ему то и дело преграждают то целая баррикада из оконных рам, то штабель аккуратно сложенных дверей. В одном из коридоров стоят ящики.

Сквозь оторванные сбоку доски видно содержимое –

плитки ПХВ.

Наконец какая-то свежевыкрашенная белой краской дверь. Свисающая на бечевке снятая пломба, будто указательный знак. «Это, видимо, здесь», – решает Корч и не ошибается.

Небольшая загроможденная ящиками и тюками каморка. У окна, едва пропускающего свет, заваленный бумагами стол. За ним спиной к двери сидит широкоплечий человек. Заслышав скрип двери, он, не поворачивая головы, раздраженно бросает:

– Опять ты неточно обсчитал последнюю партию паркета. Опять ошибка…

Корч останавливается за его спиной, смотрит через плечо. Разложенные на столе накладные датированы двадцать пятым июля.

– Кто же это напортачил? – спрашивает он громко. –

Здравствуйте, пан Антос.

На звук незнакомого голоса человек резко оборачивается. На пухлой круглой физиономии недоумение.

– А вы кто? – спрашивает он раздраженно. – Посторонним вход на склад запрещен.

Корч будто не слышит, садится на какой-то ящик и не торопясь достает удостоверение.

– Вы меня не узнаете? Я из городского отдела милиции,

– вносит он ясность, – мне нужно с вами поговорить.

Кладовщик как ошпаренный вскакивает со стула.

– Простите. Простите великодушно, пан поручик, не узнал вас сразу. Голова идет кругом, – тон заискивающий.

– Садитесь сюда, здесь вам будет удобнее, – придвигает он стул.

– Ничего, спасибо. Мне и здесь хорошо. Тесновато тут у вас. Кладовщик огорченно разводит руками:

– Что поделаешь? Не нашлось для меня лучшего помещения. Погорельцам не приходится выбирать. Вы опять по делу о пожаре?

– Да. К сожалению, сразу всего не выяснишь. Возможно, мне не раз еще придется вас беспокоить, а пока я хотел бы установить ассортимент стройматериалов, поступивших к вам во втором квартале, и как они были распределены.

Антос театральным жестом вздымает вверх руки.

– Я же говорю, голова у меня идет кругом. Сначала пожар, теперь вот такие условия работы! Разве мне сейчас все вспомнить! За это время столько прошло товара! Оба склада были забиты снизу доверху.

– А кое-кто утверждает, что склады перед пожаром были полупустыми…

Антос хмуро сводит брови.

– И чего только люди не придумают, – пожимает он плечами. – Готовы утопить человека в ложке воды. Один от зависти, другие – из мести. Я тут кое-кого поймал с поличным… Вывел на чистую воду… Ясно – затаили злобу.

Вот хотя бы тот же Дузь, директорский любимчик!

– Дузь! – в голосе Корча притворное удивление. – Кто такой?

– Да есть тут один. Украл со склада мешок цемента.

Ума не приложу, как это ему удалось. Хотя за всеми, конечно, не уследишь, а тут вечно полно народу толчется.

Мой помощник тогда болел, я был один, вот этот Дузь и воспользовался моментом. Цемент отвез директору магазина строительных материалов Борковскому и хотел ему продать. Но Борковский человек кристальной чистоты, махинациями заниматься не станет. Он Дузя задержал и сообщил мне. Я пришел, увидел – точно: цемент с нашего склада. Тогда мы с Борковским сразу же подали заявление в милицию. Возбудили уголовное дело. Дузя судили, но директор Якубяк не уволил его с работы. Взял да и перевел на другой объект. Пустил козла в огород. Вот вам и порядки, вот и борьба за сохранность государственной собственности!

– А у вас какие отношения с директором?

Антос опускает глаза.

– Я вам кое-что скажу, но только между нами. Якубяк хотел выжить меня, но у него из этого ничего не вышло. За плечами у меня многолетняя безупречная служба – честные люди в обиду не дали, защитили.

– Пришлось даже защищать?

– Пришлось. После ухода прежнего директора Якубяк сразу стал ко мне придираться. То я вроде бы выдал без накладной какие-то материалы, то, мол, на складе не ведутся книги текущего учета, то не обеспечивается противопожарная безопасность. Оно все вроде бы и верно. Случалось, выдавал я и материалы без накладной, но всегда только по распоряжению бывшего директора. А вы думаете, при новом что-нибудь изменилось? Якубяк строил себе дачу и тоже давал указания отпускать со склада материалы. Без всякого оформления. По устному распоряжению. Я подумал, как бы это опять не обернулось против меня, и даже ходил к начальнику милиции…

– А какие недостатки отмечались у вас в текущем учете материальных ценностей?

Антос бьет себя пухлой рукой в грудь:

– Как бога кохам, не было никаких недостатков! Один только раз поступление материалов не успели вовремя записать. Можете проверить по акту ревизии. Я зашивался тогда с работой и не успел: то завоз, то сразу отпускай на стройки, а у человека, известно, одна голова… помощник мой вообще спит на ходу…

– Однако вы тоже, кажется, построили себе дом… –

фраза звучит как утверждение.

Антос не смущается.

– Построил небольшой домишко, – подтверждает он. –

На деньги, доставшиеся по наследству. От дяди. Это легко проверить. Строительные материалы покупал за наличный расчет в магазине. Все документы у меня в порядке.

– Директор Якубяк тоже построился в вашем поселке?

– Не-е-т. Он поставил дом на другом берегу озера, у леса. Подальше от людей. Не хотел, наверно, чтобы другие видели. Я-то, к примеру, чужих глаз не боюсь…

– Скажите, – меняет тему Корч, – почему на складе у вас не было противопожарных средств?

Лицо у кладовщика светлеет, словно озаренное вдруг лучами солнца.

– Это не моя вина, пан поручик. Не моя. Старая, изношенная электропроводка. То и дело короткие замыкания.

Сколько я с ней намучился! Просил поменять, предупреждал, писал докладные одну за другой. Все они так и остались у директора. Не только проводку не поменяли, но даже огнетушителей не купили. Вроде бы в целях экономии. А из-за этой экономии миллионы вылетели в трубу!

Сколько товара сгорело!

– Кстати, на какую сумму было завезено материалов в последний раз? Я имею в виду в день пожара.

– Не помню. Как бога кохам, не помню! У меня голова идет кругом от всех этих забот! А цифры вы можете получить у нашего главбуха Янохи.

– А какие у вас взаимоотношения с бухгалтером?

Вопрос вызывает неожиданный результат: Антос бледнеет.

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Войдя к вам в комнату, я слышал, как вы упомянули о какой-то ошибке в счетах. Вероятно, вы приняли меня за бухгалтера?

– Ну и что? Каждый может ошибиться. Это не человек, а золото. Зато его сотрудницы, это молодые девчонки, вертихвостки… У них только гулянки в голове!

– Яноха давно работает в управлении?

– Двадцать лет. Его привез с собой бывший директор.

Они земляки, из Жешува.

– Яноха тоже пришелся не ко двору новому директору?

– Тоже.

– Почему?

– Пан поручик, разве у нас кто-нибудь знает, почему приходится не ко двору? Стали говорить, будто он плохой работник, не имеет высшего образования и потому не соответствует должности. Интересно получается! Сколько лет соответствовал, его хвалили, награждали, а тут сразу на тебе: не соответствует! Институтов он, правда, не кончал и образования у него нет, зато практика! Это поважнее всякого образования. А все дело в том, что Якубяк хотел посадить на его место своего человека. Он сразу стал окружать себя своими людьми.

– Кого вы имеете в виду? Ведь не мог же он на место

Янохи посадить Дузя?

– Не о Дузе речь, хотя и таких он жалует. Нет, он тащил молодых, с образованием. Вербовал себе сторонников.

Сменил сразу двух начальников строек. Один-то пока еще держится. Сидит на ремонтных работах, а второй прошлый год потонул по пьяному делу.

– Их фамилии? – Корч слушает с интересом.

– Один – Роберт Лопальский, а второй – Ежи Врубль.

Этот Лопальский сорвал все сроки строительства, и его пришлось-таки перевести потом на другую работу. А

Врубль того хуже – напился пьяным, полез купаться и потонул. Так что из директорских выдвиженцев получился один конфуз. А вы бы посмотрели, как они оба фордыбачились. Все им не так: и стиль работы, и методы, и снабжение, а перво-наперво, конечно, мы, старые работники, пришлись им не по нутру. Что им наш опыт?! Сами, мол, с усами. Вот тебе и допрыгались!

– Ну, если человек утонул, хорошо ли говорить «допрыгались»? – замечает Корч. – Или вы думаете, в это дело кто-нибудь замешан?

Крохотные глазки Антоса вспыхивают.

– Да кому он нужен?! Наоборот, говорили, будто на стройке дела у него плохи: погорел. Ревизия вскрыла вроде бы крупную недостачу стройматериалов. Но тут он утонул, на том дело и кончилось…

Корч прощается. Антос долго еще сидит без движения:

«Что он все-таки хотел у меня выведать?» – точит его беспокойная мысль.

Корч возвращается к себе в отдел.

«Интересно, как это удалось Борковскому при виде мешка с цементом, принесенного Дузем, сразу определить, что он украден именно со склада? С равным успехом мешок мог быть украден с любой стройки?»

«Борковский, Антос, – записывает он в блокнот, – выяснить, что их связывает».


ГЛАВА IX

Станислав Дузь – высокий, кряжистый рабочий – едва умещается с противоположной стороны стола, опирается на него всем телом и, явно не зная, куда девать руки, растерянно смотрит на следователя.

– Профессия?

Дузь разводит руками.

– Какая у меня профессия? Работаю разнорабочим на стройке в микрорайоне Заборувек.

– Судим? – Корч отрывает взгляд от исписанного листа.

Дузь сжимает зубы, морщина на лбу проступает резче.

– Да, – ответ звучит коротко и глухо.

– За что?

На губах Дузя появляется ироническая усмешка, в голосе тоже ирония:

– Будто сами не знаете, за что… Вор я. Пойман с поличным. Украл мешок цемента. Получил год условно.

Эта явная ирония Корча настораживает.

– Да, действительно, я что-то слышал об этом… – говорит он медленно.

– Теперь меня опять в чем-нибудь обвиняют?! – в голосе явный вызов. – Опять донос?

– Я хотел бы знать, где вы были пятнадцатого июля.

Дузь пожимает плечами.

– А кто ж его знает? Тут забудешь, что вчера делал, а две недели назад…

– Постарайтесь вспомнить, – многозначительно говорит Корч.

Дузь задумывается.

– Пятнадцатое, пятнадцатое… – повторяет он. – А… так это тот день, когда пожар был?

– Вот именно.

– Ага, я так и знал: кто-то опять хочет впутать меня в историю! На этот раз не выйдет. Пятнадцатого моя жена рожала в воеводском роддоме. С утра мне сообщили, я отпросился с работы и двухчасовым автобусом уехал. А

потому как родился сын, пошел в город и с радости напился. Потом меня подобрала «раковая шейка». Всю ночь проспал в вытрезвиловке. Выпустили на следующий день в девять утра. Да еще деньги содрали. А когда я вернулся в

Заборув, тут от склада только головешки дымились.

– Хорошо. Посидите тут. – Корч выходит.

– Проверь-ка, да побыстрее, содержался ли Станислав

Дузь в воеводском вытрезвителе в ночь с 15 на 16 июля, –

поручает он дежурному.

– Как вы были одеты, когда ездили к жене? – спрашивает Корч, возвращаясь.

Дузь снова задумывается.

– Вроде бы я ездил в светлом костюме. Точно. После работы переоделся.

– А верхняя одежда: пальто, куртка?

– Нет, в плаще я был, – машинально отвечает Дузь. – А

почему вы об этом спрашиваете?

– У вас есть куртка? – перебивает его Корч.

– Есть.

– На работе вы были в ней?

– В ней. Но потом стало жарко, я ее снял и оставил в раздевалке, на вешалке. А недавно забрал домой.

– Кто может входить в раздевалку?

Дузь пожимает плечами.

– Да все могут. После работы раздевалку запирают. У

меня ничего не пропало, – он поворачивает голову к двери, в которой появляется дежурный.

Корч встает, подходит к милиционеру, берет у него записку и быстро пробегает ее глазами. Из текста следует, что пятнадцатого июля в восемнадцать часов Дузь был задержан воеводской милицией за нарушение общественного порядка в нетрезвом состоянии и ночь с пятнадцатого на шестнадцатое провел в медвытрезвителе. Освобожден был в девять часов утра шестнадцатого июля после взыскания с него установленной платы.

Корч прячет записку в стол и продолжает допрос.

– Вы сказали, что из куртки у вас ничего не пропало. А

вы хорошо ее осмотрели?

– Да что ее смотреть, – недоумевает Дузь, – в карманах у меня ничего не было, нечего и проверять…

– Вы можете принести мне куртку и оставить ее на несколько дней?

– А почему нет? – Дузь старается не выдать своего удивления. – Вижу, все-таки хотят меня впутать… – бормочет он чуть слышно.

– Почему вы так думаете! Надо понимать, что в историю с хищением мешка цемента вас тоже впутали? Но вы же действительно взяли этот мешок? И сами признали это на суде.

– И взял, и не взял. Антос попросил меня выручить его и отнести этот мешок директору магазина стройматериалов. Обещал за это бутылку. Я согласился, жалко, что ли?

Он выдал мне цемент, я погрузил его на тачку и отвез

Борковскому. А тут как назло у него какие-то милиционеры. Я их увидел, хотел завернуть оглобли, да поздно –

меня заметили. Стали спрашивать, что да как, откуда цемент, зачем я его сюда привез? Пришлось выкручиваться –

не хотелось подводить Антоса и Борковского. А потом они же оба меня и продали. Антос написал, что я взял мешок без него, а Борковский показал, что я и раньше вроде бы предлагал ему ворованное, а он, мол, каждый раз отказывался. Им поверили. Еще бы! Борковский – двоюродный брат жены Голомбека, а кладовщик – родня председателю

Янишевскому. А я – что? Если бы не наш директор Якубяк, мне бы тут вообще житья не стало. Только он и поддержал.

– Почему вы думаете, что против вас опять подали заявление? У вас есть враги?

Дузь мрачнеет. Молчит.

– Да тут такая история… – наконец выдавливает он из себя, низко опуская голову, – сунул я нос не в свое дело…

– В какое дело? Что вы имеете в виду?

Дузь пристально смотрит на Корча.

– А правду говорят, будто это вы спасли на пожаре

Яську Врубля?

Корч откровенно озадачен!

– При чем тут это?

– Да я просто так спросил. В городе говорят…

– Что же в этом особенного? – Корч пожимает плечами.

– Для того мы там и были. Но вы не ответили на мой вопрос: в какую историю вы впутались? – возвращается он к интересующей его теме.

– Вы человек здесь новый, чужой. Поживете побольше, сами поймете, что к чему… – Дузь говорит медленно и неохотно.

«Кажется, ничего больше я пока от него не добьюсь, –

мысленно решает Корч. – Может быть, позже, если удастся завоевать его доверие?»

Уже попрощавшись, Дузь останавливается у двери, переступает с ноги на ногу. Похоже, он хочет сказать что-то еще и не решается. Корч делает вид, что не обращает на него внимания, и ни о чем не спрашивает. Вопрос может его только вспугнуть.

Дузь решается.

– Ладно, скажу вам еще кое-что… Хотите знать правду?

Тогда поищите, куда девалась последняя партия паркета, предназначенная для новых жилых домов. Может, и она угодила на строительство дач?… До свидания, пан поручик! – Дузь закрывает за собой дверь.

Корч сидит за столом в глубокой задумчивости. «Директорский любимчик. Чего он боится, если за спиной у него сам директор? Дачи? В числе владельцев дач – Янишевский. Голомбек, Антос и другие. Кое-кто из них связан между собой родственными связями. Но дачу построил и

Якубяк, подвергающийся с разных сторон нападкам. Почему? В чем тут дело, в чем причина вражды? – размышляет Корч. «Выявить исполнителей, источники получения

строительных материалов, проверить наряды», – записывает он на листке бумаги. – В чем причина конфликта между Якубяком, бухгалтером и Антосом? Якубяк, строя дачу, пользовался услугами кладовщика, следовательно, казалось бы, должен его покрывать и поддерживать. Тем не менее Антос говорит о новом директоре без симпатии. Не может простить, что тот поначалу хотел его уволить? А

может, это просто камуфляж, предназначенный специально для него, Корча? Но если так, зачем Антос стал бы обращаться к начальнику милиции с жалобой на действия директора? Перестраховка? А может, просто мелкая месть за то, что тот покровительствует Дузю, осведомленному о разных местных делах и делишках? В частности, о делах на складе? Поделись Дузь этой информацией с директором – и

Антос у того в руках. Возможно, заявляя, что видел Дузя возле склада перед самым пожаром, Антос просто пытается убрать опасного для себя свидетеля? Но ведь пуговица, найденная на месте пожара, действительно оказалась от куртки Дузя. Хотя куртку мог, конечно, взять любой из рабочих. Впрочем, зачем куртку? Достаточно было и одной пуговицы. Но зачем вообще кладовщику понадобилось возбуждать подозрение в поджоге? И пытаться все свалить на Дузя?» Все эти вопросы и сомнения Корч записывает в блокнот. На них надо найти ответ.


ГЛАВА X

Клетчатая шерстяная куртка с золотыми морскими пуговицами переброшена через спинку стула. Куртка довольно редкая, настоящая «шотландка». Украшающие ее золотые пуговицы с выбитыми на них морскими якорями и вензелями тоже встретишь нечасто. Одной пуговицы на куртке не хватает, и только черный пучок ниток указывает место, где ей надлежит быть.

Корч достает из стола конверт. Извлекает из него и показывает стоящему рядом сержанту обгоревшую матросскую пуговицу с отчетливо заметными вмятинами.

– Та самая или такая же? – вопрос обращен частично к себе самому, частично к сержанту. Сержант Ян Кольский внимательно рассматривает пуговицы, сравнивает.

– Такая же, как и на куртке, – не очень уверенно говорит он, а потом, осмотрев нитки, добавляет: – Притом, похоже, отрезана, а не оторвана.

– И я так думаю, – соглашается Корч. – Но надо все-таки проверить. Отошлите куртку и пуговицу на экспертизу. Письмо криминалистам возьмите в секретариате, оно уже подписано. Надо только все упаковать. И еще одно: проверьте, бывают ли такие пуговицы в продаже в наших галантерейных магазинах.

– Я и без проверки знаю, что не бывают. Куртка тоже заграничная. Ее Дузь принес?

– Да.

– Я так и думал. У жены Дузя родственники живут в

Англии и присылают ей разные тряпки. Эту куртку тоже прислали. Дузь всюду в ней щеголял и не хотел продавать, хотя ему давали за нее хорошие деньги. Жена-то его приторговывает тряпками. Да он и сам не прочь приработать на ворованном цементе.

– Дузь это отрицает.

Сержант пожимает плечами:

– Ясное дело, а кто признается? Все они твердят одно и то же. Послушать их, так в тюрьмах одни ангелы во плоти сидят. А вы читали протоколы по его делу?

– Читал. Я тут недавно его допрашивал и никак не возьму в толк, с чего он взял, что от него обязательно хотят избавиться?

– Ну, для этого у него, может, и правда есть кое-какие основания. Он не ладил с бывшим директором. Директора сняли больше года назад. Официально – за срыв плана строительства, перерасход стройматериалов, бесхозяйственность. Но по углам шептались, что фактически – за кумовство, строительство частных дач и разные злоупотребления. Где тут правда – не знаю. Через нас его дело не проходило. Поначалу мы думали: не миновать следствия.

Приезжали разные комиссии, одна даже из самой Варшавы.

Работали месяца два. Разбирали жалобы рабочих.

Кое-кто из них писал прямо в министерство. Многое подтвердилось. Акт комиссии был листах на пятидесяти.

Его зачитывали на общем собрании рабочих. А потом весь шум вдруг сразу утих. Директор пошел на повышение в воеводство, на вышестоящую должность. На его место прислали Якубяка. К нему направили от рабочих делегацию с жалобой на разные непорядки и незаконные удержания из зарплаты, на отсутствие положенной спецодежды, на плохое питание. Мой зять там работает и все мне рассказывал. Они требовали привлечь к ответственности бухгалтера, председателя месткома и кого-то там еще. В

состав делегации входил тогда и Дузь. После этого на общем собрании избрали новый состав месткома, Дузь стал заместителем председателя.

Якубяк быстро решил все вопросы и хотел даже заменить кое-кого из прежних работников,считая их виновными в допущенных беспорядках. Но тут вмешалось воеводство. Взяло их под защиту. И защитило. Все потихоньку спустили на тормозах. Остались только раздоры. Дузя стали побаиваться, поскольку он старался вникнуть во все дела и много чего знал. Но потом Дузь и сам попался. Думаю, Антос работал с ним на пару. Но Антос хитрая бестия и вышел из воды сухим. Люди разное о нем говорят. Может, все это и враки, но кто их там разберет…

– А правда, что Антос состоит в родстве с Янишевским?

– Не с ним. С его женой. Ее девичья фамилия – Антос. А

племянница Антоса, Анна Матыс, работает секретаршей у

Пыжака. Вертит им как хочет. Оно и понятно: молодая, красивая, а у него жена – мегера…

– А что Врубль, тот, что в озере утонул, тоже кому-нибудь насолил?

– Ну, я вижу, у вас уже побывала Ирэнка! Хотела, наверно, поблагодарить за брата? Она хорошая дивчина, иногда заходит к нам в гости – училась с моей женой в одной школе. Но на истории с братом просто свихнулась.

Ей-богу! Ей все сдается, что брата ее убили. Твердит о каких-то бумагах, которые у брата вроде бы пропали.

– А вы это проверяли?

Сержант пожимает плечами.

– Я дела Врубля не вел. Им занимался капитан Жарский. Но, помнится, он говорил, что ничего не подтвердилось. Хотя Врубль, конечно, кое-кому хвост прижал – это точно. Якубяк назначил его начальником стройки. И он сразу выявил какие-то неполадки со стройматериалами. То ли не затребовали нужных, то ли своевременно их не доставили, точно уж не знаю. Но скандал был. Зять рассказывал мне, что Врубль сразу после назначения потребовал финансовой ревизии. Но тут случилось с ним это несчастье, на том и кончилось.

– Могла быть какая-то связь между этими фактами… –

Корч не то спрашивает, не то утверждает.

– Трудно сказать, но особых оснований для подозрений не было. Выпил человек, пошел купаться… У нас нет года, чтобы спьяну кто-нибудь не утонул. Вскрытие показало наличие в легких воды – значит, в воду он входил, будучи живым. Жаль, конечно, парня, но что поделаешь – от беды никто не застрахован.

– Кроме Валицкого, кто-нибудь видел его в тот вечер?

– Свидетелей, помнится, искали, даже давали объявление по радио. Но откликнулся только Валицкий. Он мужик вообще-то неплохой. Похороны организовал за счет управления, семье оказал материальную помощь, выплатил трехмесячный оклад.

– А достоверность показаний Валицкого проверяли?

Кольский смотрит на Корча с удивлением.

– Ну, Валицкого у нас все знают. Какой смысл ему давать ложные показания?

Корч не отвечает. Конфликт, о котором только что рассказал сержант, дает основания предполагать возможность каких-то распрей между Врублем и Валицким. Валицкий как коммерческий директор несет, конечно, полную ответственность и за стройматериалы. Это может иметь существенное значение.

– А вы не знаете, что представляет собой дача, построенная Якубяком? – меняет тему Корч.

Сержант снова пожимает плечами.

– Какая там дача?! Так, собачья конура. Дощатый сарайчик. Якубяк ездит туда на рыбалку. Место он, правда, выбрал неплохое, рыба там есть. И отдохнуть можно: тишина, покой, кругом лес. От дорог далеко. Туристы туда не ездят – не доберешься. Разве что лодкой. У директора есть своя моторка, наверно, оттого он и выбрал себе там участок.

– Круляк говорил мне, что тоже ездит туда на рыбалку.

Я все собираюсь сходить с ним.

– Нет, Круляк ловит поближе. На этой стороне озера.

Здесь у каждого свое место. Один другому дорогу не переходит. Каждый держится за свое. Оттого у нас тишь и гладь.

Корчу приходят на память слова Дузя: «Я сунул нос не в свое дело. Вы здесь человек чужой, не поймете. Вот поживете, обвыкнетесь…» «Обманчивая тишь?! Как в той луже?» – думает он. Как-то однажды по дороге на работу он ступил ненароком в лужу, оставшуюся после ночного дождя. Вода в ней казалась прозрачной и чистой. Но стоило ему ступить в нее сапогом, как она сразу замутилась и пошла мутными кругами. Однако не прошло и минуты, поверхность ее успокоилась и снова сверкала первозданной чистотой.

«Может, и в этих делах вся муть таится где-то глубоко на дне, невидимая глазу?» – задает себе вопрос Корч.


ГЛАВА XI

Зал кафе «Жасмин» выдержан в старопольском стиле: темные деревянные панели, потемневшие табуреты, лавки.

Между столиками перегородки для придания обстановке вящей интимности. Атмосферу интимности призваны подчеркивать и развешанные на стенах бра «под старину» с электрическими лампочками в форме свеч. Крохотные разноцветные абажурчики приглушают их свет.

«Жасмин» считается самым фешенебельным кафе Заборува. Здесь обычно принимают приезжих гостей, Вторая такого рода «резиденция» – ресторан «Новый», живописно расположенный на берегу озера. Оба заведения, в это время вечера обычно забитые посетителями до отказа, на этот раз почти пусты.

Душные июльские сумерки выманили горожан на озеро. А поскольку именно здесь, мимо кафе, пролегает главная «магистраль» к пристани, Корч, заняв укрытый в нише столик подле окна, сам невидимый за тонкими, колеблемыми легким ветерком занавесками, с интересом наблюдает за гуляющими. Чинно, не спеша шествуют мужчины, женщины, дети, целые семьи. Супруги, как водится, парами под руку.

Все в выходных туалетах, словно на празднике. Улица становится похожей на курортный «бродвей», где непременно надо предстать в лучшем своем виде. Поминутно взаимные поклоны, то тут, то там чинные приветствия.

Отдельные группки приостанавливаются, сходятся, расходятся или, объединясь, вместе шествуют дальше. «Ба! –

думает Корч, – степенности хоть отбавляй, а по сути-то всего лишь мещанская манерность». Корча охватывает острая тоска по варшавской улице, по беспечной толпе, с которой так легко слиться. Здесь же он чувствует себя словно выставленным на витрину на всеобщее обозрение.

Его угнетает неустанное докучливое человеческое любопытство. Чувство, что он здесь совсем чужой, еще более усиливается. Доброжелательность, с какой его принимают в Заборуве, представляется ему показной и наигранной. «А

не слишком ли я критичен к заборувчанам?» – одергивает он сам себя. Ему становится даже как-то неловко оттого, что он никак не может приспособиться и без конца все сопоставляет, а сопоставления эти оказываются не в пользу города, где ему теперь приходится жить и работать. Отвратительнее всего, конечно, это неприкрытое любопытство: кто, где, когда, с кем. Эти бесконечные сплетни, проникающие и в учреждения. Вот, к примеру, сержант.

Ведь дела о Врубле он не вел, однако знает о нем почти все.

По слухам, от людей, с которыми соприкасается. Да, права

Анна Матыс: в этом городе ни от кого никаких тайн нет. «А

любопытно, что станут теперь болтать о моей встрече с

Матыс?» – думает Корч и жалеет уже, что согласился с ней встретиться сегодня именно здесь. Ей бы следовало быть осмотрительнее, выбирая кафе. Корч, к сожалению, до сих пор знал о нем лишь понаслышке.

Инициатива встречи принадлежала ей. Она звонила ему несколько раз. Вызывалась помочь, хотела – как она уверяла – поделиться с ним важными для него сведениями. И

он, наконец, уступил, хотя отнюдь не был намерен делать это знакомство короче; как-никак, она кузина Антоса, а того не может не интересовать ход ведущегося следствия.

Возможно, с ее помощью Антос надеется пронюхать, что и как? Вполне может быть. Но в конце концов неудобно отказывать девушке, и вот теперь он терпеливо ее ждет:

«Интересно, чего же она все-таки хочет?»

– Здравствуйте, поручик! Разрешите присесть…

На звук знакомого голоса Корч оборачивается. Валицкий. «Что ему от меня нужно?»

– Пожалуйста, – отвечает он без особого энтузиазма.

– Надо думать, вы предпочли бы увидеть сейчас не меня, а кого-то другого, – улыбается Валицкий, усаживаясь. – Но, увы! Во всяком случае, сегодня. Я пришел по просьбе пани Анны как ее полномочный представитель.

Она просила извиниться и отменить встречу. В самую последнюю минуту ее задержал шеф. Дал ей какую-то срочную работу. Возможно, проведал о вашем рандеву. – Валицкий снижает голос. – Антек у нас ревнивец. А я в тот момент был как раз у него, вот Анночка и решила воспользоваться случаем, чтобы попросить меня об этом одолжении. Впрочем, я и сам охотно согласился. Мне давно хотелось поговорить с вами в неофициальной обстановке.

– Добрый день, пани Бася, – поворачивается он к подошедшей официантке.

– Что прикажете, пан директор? Как обычно – коньяк?

– Два коньяка и что-нибудь запить, да похолоднее.

Корч собирается было отказаться, но потом передумывает. Ему небезынтересно, чего будет касаться эта беседа в «неофициальной обстановке». «Опять зондаж, но теперь с другой стороны? Дело Врубля? Однако откуда

Валицкому знать, что я интересуюсь этим делом? А может быть, речь пойдет об Антосе?»

– Вас, вероятно, удивляет повышенное у нас к вам внимание? – говорит директор, словно отвечая на незаданный Корчем вопрос. – Ну, это легкообъяснимо. Вы человек здесь новый. Начальник милиции вас ценит. Недавно он сам мне об этом говорил. Мы с ним давние друзья, –

роняет Валицкий как бы невзначай. – Впрочем, все мы в городе так или иначе помогаем милиции. Проявляем заботу о ее сотрудниках. Кстати, ваш начальник возбудил хода-


тайство о предоставлении вам квартиры. Его письмо находится сейчас у Пыжака. Аня говорила мне, что Пыжак взял этот вопрос под личный контроль.

– Спасибо за внимание. Но на свое жилье мне жаловаться не приходится, – отвечает Корч сдержанно. – Я холост. Свободного времени у меня мало, так что дома я почти не бываю.

– Это все так. Я слышал, вы много работаете. А не слишком? – Валицкий улыбается. – Заборувские девушки в претензии – у вас совсем не остается на них времени. А

девушки у нас недурны, а?

– Недурны, – соглашается Корч сухо.

– И ни одна вам не приглянулась? Холостяцкое житье быстро приедается. Знаю по себе. В вашем возрасте пора уже прибиваться к берегу.

– У меня не было времени об этом думать, – нехотя отвечает Корч. «К чему эти заходы? Что ему надо?» – думает он.

– Ну, ничего, как говорится: быть бычку на веревочке, –

изрекает Валицкий сентенциозно и кивает головой официантке, ставящей на стол заказанный коньяк: – Спасибо, пани Бася!

Потом он поднимает рюмку и поворачивается к собеседнику:

– Прозит! За ваши успехи!

– Принесите еще два коньяка, – обращается Корч к официантке.

– Безотлагательный реванш? – усмехается Валицкий. –

К чему спешить? Нам представится еще не один случай. Я

слышал, вы собираетесь с Круляком на рыбалку? Если так,

можете взять у нас в свое распоряжение лодку. Я председатель и руководитель местного ОСВОДа. У нас свой причал, рыболовные принадлежности, лодки. Я и сам все субботы и воскресенья, как правило, провожу на озере. Так что сердечно прошу к нам на уик-энд. В нашем обществе есть и участки под индивидуальное строительство, – замечает он как бы мимоходом. – Причем получить их могут не только члены нашего клуба, но и любители. Вопросы эти решаю я лично, – приглушает он голос.

– Охотно воспользуюсь вашим предложением в одно из воскресений, – соглашается Корч.

– Давайте договоримся на ближайшее.

– Мне трудно обещать заранее.

– Ну, конечно, конечно – при условии, что у вас выдастся свободный день, – спешит согласиться Валицкий. –

Думаю, мне без труда удастся уговорить принять участие в такой прогулке и нашу Аню. Тем более, если она узнает, что поедете и вы, – добавляет он шутливо.

– Вы переоцениваете значение для нее моей особы.

– Не скромничайте. Это уже вторая девушка, проявляющая к вам интерес.

– Вторая? – в голосе Корча удивление.

– Конечно. А первая – Ванда Круляк, наша секретарша.

Она что-то слишком уж часто вспоминает своего нового квартиранта. Хотя, правда, и жалуется на его вечную занятость.

– Непонятно, отчего у нее такой повышенный ко мне интерес, тем более что и знакомство у нас шапочное.

Валицкий смеется.

– Интерес? Это, пожалуй, не то слово. А что касается знакомства… Вам же случается порой у них ужинать…

– Единственный раз, – уточняет Корч, начиная раздражаться, – и думаю, последний.

– У вас, видно, и впрямь в голове только расследование этого злосчастного пожара.

– Поскольку на меня возложено это дело… – Корч на полуслове осекается.

– Пусть то, о чем я сейчас скажу вам, останется между нами, – Валицкий переходит на полушепот. – Знаете, я тоже подозреваю: здесь дело пахнет поджогом.

– Я пока ничего не подозреваю, – возражает Корч, – и лишь выясняю обстоятельства и факты, как того и требует наша наука. Делать какие-либо выводы пока преждевременно. А на каком основании вы пришли к своему заключению?

– Не знаю, известно ли вам, что наш кладовщик изобличил в воровстве строительных материалов кое-кого из рабочих и тем навлек на себя их недовольство. Вот теперь, похоже, ему и мстят. Если склады горят накануне ревизии, на кого в первую очередь падает подозрение? На кладовщика, конечно. Предревизионные пожары, – добавляет он шутливо, – штука, кажется, нередкая…

– Вы неплохо ориентированы в специфике пожарных дел, – не без иронии замечает Корч.

– Ничего удивительного – сотрудничаем с милицией, –

парирует Валицкий.

– Похвально, что общественность стремится к сотрудничеству с милицией…

Валицкий воспринимает его слова вполне серьезно:

– О, это следствие нашего понятного, впрочем, местнического патриотизма, – поясняет он. – Нам хотелось бы вывести свой Заборув в число передовых городов.

– Ясно. Кстати, вы говорили об ОСВОДе. Часто ли в озере у вас тонут люди?

– Да что вы! Нет, конечно. Все члены нашего общества проходят обучение на специальных курсах. Я сам их организовал. Лодки у нас, к примеру, выдаются только людям, получившим соответствующее свидетельство. Для детей оборудован особый пляж. Впрочем, не только для детей. Для взрослых – тоже.

– А не случается, что люди купаются в других местах?

– До сих пор таких случаев не было. Хотя нет, совсем запамятовал. Один случай был. В прошлом году. Начальник нашей стройки, подвыпив, спьяну полез купаться в запрещенном месте. Утонул, конечно.

– В годах?

– Да не-е-ет, ваших лет. Молодость есть молодость –

бравада… Впрочем, вполне возможно, это была не трагическая случайность, а самоубийство. Ревизия вскрыла на его стройке крупную недостачу стройматериалов. Он их выписывал, а на стройке не использовал. Куда они девались – неизвестно. В свое время я возражал против выдвижения этого человека. Но убедить шефа не сумел. Будь бы у меня эдакий вот майор Земба – другое дело, – вздыхает он шутливо.

Корч жестом подзывает официантку.

– Мне пора, пан директор, – говорит он, расплачиваясь по счету.

– Мы еще встретимся, – в голосе Валицкого какие-то новые, похоже, более жесткие нотки.

ГЛАВА XII

На письменном столе – пакет со штампом лаборатории криминалистики. Корч вскрывает его. «Наконец-то!»

Из присланных материалов экспертизы следует, что найденная на месте пожара улика – пуговица – идентична тем, что пришиты на куртке Дузя. Что касается ниток недостающей пуговицы, то эксперт утверждает, что они носят следы разреза каким-то острым предметом.

Химические исследования, проведенные с целью обнаружения на куртке следов или микроследов воска, результатов не дали. Не обнаружены на куртке следы подпалин или копоти, которые могли бы свидетельствовать, что одетый в нее человек был на месте пожара или имел к нему какое-либо касательство.

«Наиболее вероятно, что совершивший поджог или его сообщник (а этого тоже исключать нельзя), пытаясь создать видимость присутствия Дузя на месте происшествия, воспользовался не его курткой, а отрезанной от нее пуговицей, – рассуждает Корч. – Однако сама по себе пуговица, найденная во дворе склада неподалеку от складских строений, не является еще достаточной уликой, подтверждающей присутствие здесь Дузя в критический момент.

Он вполне мог потерять ее там во время тушения пожара или даже вообще в какой-то другой день, а потом ее затоптали в землю. Дузь работает на стройке и часто приезжает на склад за стройматериалами. Помогает их грузить.

Это с одной стороны. А с другой: если пуговицу как улику увязать с показаниями Антоса, утверждающего, что он видел Дузя во дворе склада около девятнадцати часов, и если присовокупить к тому же весьма правдоподобный мотив мести кладовщику со стороны Дузя, то эта пуговица может рассматриваться как улика, достаточная для подозрения рабочего в поджоге. В такой направленности подозрений, заинтересован прежде всего Антос как лицо, в силу выполняемых служебных обязанностей почти автоматически оказывающееся в кругу подозреваемых. Давая ложные, направленные против Дузя показания, он отвлекает внимание от себя. Дополнительным мотивом может быть стремление устранить директорского любимчика, который ему, Антосу, испортил немало крови и, возможно, кое-что о нем знает, а заодно нанести тем самым и удар непосредственно по директору. По директору, который намерен был от Антоса избавиться.

Антос не мог предвидеть, что именно в тот критический день жена Дузя родит сына, а сам Дузь уедет из Заборува, получив неопровержимое алиби. Давая показания, Антос, несомненно, не знал об отъезде Дузя. В противном случае он действовал во вред себе. Действительно: если удастся доказать, что именно Антос отрезал и подбросил пуговицу, факт этот в сочетании с его показаниями и с учетом показаний рабочих о полупустом складе изобличит его как совершившего поджог или как инициатора плана и всей операции.

Правда, можно предположить, что Антос видел кого-то другого, одетого в куртку Дузя. Можно. Но лишь в случае, если бы пуговица оказалась оторванной, а не отрезанной и если бы сам Антос не показал, что лично разговаривал у ворот с Дузем, который его якобы обругал. Тут Антос переборщил – это ясно, – размышляет Корч. – И теперь уже подозрения действительно в первую очередь падают на него. Он – лицо материально ответственное. Если на складе имелась недостача, пожар ликвидировал все ее следы перед самой ревизией. Но ведь и у Антоса – алиби. Так ли? В

какие временные рамки укладывается критический период? Принять его за время полного сгорания восковой свечи? Но вопрос в том, какой длины и толщины использовались свечи? Если предположить, что склад подожжен с применением стандартных свечей, поступающих в розничную продажу, то время их сгорания составляет около двух – двух с половиной часов.

Антос закрыл склад и сдал ключи в пятнадцать часов.

Это доказано. Показания его в этой части подтверждаются отбитой на контрольных часах картон и свидетельскими показаниями сторожа.

Если, выходя со склада, он оставил свечи зажженными, пламя появилось бы примерно около шести. Однако огонь заметили лишь около двадцати часов. Как истолковать этот разрыв во времени? Антос вернулся в Заборув часов в семь вечера. Ключей у него уже не было. Следовательно, теоретически его причастность к пожару вроде бы исключается. Правда, можно допустить, что на самом деле он вышел со склада позднее, а потом переставил контрольные часы на более раннее время. Нет, это, пожалуй, слишком сложно. Чересчур большой риск. Такую манипуляцию могли заметить другие работники, отбивавшие при уходе свои карты. На проходной всегда кто-нибудь есть. А если, создав видимость ухода, он затем вернулся и украдкой забрал ключи, а позже так же незаметно снова их повесил на место и уехал в деревню, допустим, после четырех дня? В

деревне люди не слишком строго следят за временем. Они больше ориентируются по солнцу, а не по часам.

Сторож утверждает, что весь день из проходной не выходил. Однако на следующее утро после пожара уборщицы нашли его в здании стройуправления. Он спал мертвецки пьяным в одном из кабинетов. Протрезвев, стал потом объяснять, что все время караулил склад, но, поскольку у него слабое зрение, огня поначалу не заметил.

Потом побежал в стройуправление, чтобы вызвать по телефону пожарную команду. Здесь кто-то дал ему глоток водки, и его сразу «сморило».

«Лжет, это ясно, – думает Корч. – Судя по всему, его вообще не было на проходной после ухода Антоса. Попробую потолковать с ним еще раз», – принимает он решение, складывая в сейф дела.

Выйдя из здания милиции, Корч попадает в удушающий жар улицы. Нечем дышать. От энергии и готовности действовать не остается и следа. Он невольно замедляет шаг и, не замечая выходящей из-за угла Ирэны Врубль, чуть не налетает на нее.

– Простите! – Корч смущен.

– Это я виновата, зазевалась… – На лице девушки тоже растерянность.

– Куда это вы так спешите в такую жарищу?… – не очень удачно начинает Корч.

– Да вот вышла на минутку купить кое-что на обед, а теперь тороплюсь на работу, – словно оправдывается девушка.

– Ну, не буду вас задерживать. – Корч хочет уйти.

Девушка стряхивает с себя оцепенение.

– Пан поручик, одну минуту! Скажите, вы… – она вновь смущенно умолкает. Все заранее обдуманные на такой случай слова вылетают у нее из головы.

– Я помню о своем обещании, – произносит Корч сухо,

– и с интересующим вас делом ознакомился. Но пока…

– Если бы у вас нашлось немного времени, – прерывает его девушка, – не могли бы вы зайти к нам домой. – В голосе ее просьба. – Ясик просто мечтает познакомиться с вами. А я… показала бы сам кое-какие бумаги. Возможно, они окажутся нужными,

– Хорошо, – неожиданно для себя самого соглашается

Корч. – Я приду.

Лицо девушки светлеет.

– Ой, спасибо, большое вам спасибо, – невольно вырывается у нее возглас радости. – Мы живем совсем недалеко, на Ясминовой, четыре, квартира три, на первом этаже. Наш дом почти рядом со стройуправлением.

– Найду, – успокаивает ее Корч.

– Когда вас ждать? Я обычно прихожу домой с работы в начале восьмого. Но могу освободиться и пораньше…

– Сегодня, часов в восемь, – решает Корч, протягивая девушке руку.

Она симпатична ему. Держится просто, естественно. И

он не прочь зайти к ней в гости. Ему хочется поговорить с ней в непринужденной обстановке. С момента приезда сюда он живет в постоянном напряжении. Под пристальным наблюдением. С товарищами по работе сойтись пока не успел. Для них он все еще «новичок», и потому отношение к нему довольно сдержанное. Начальник ждет, как он себя проявит. Люди смотрят на него с неестественно повышенным интересом. Это вынуждает его к постоянному самоконтролю. Расслабиться он позволяет себе лишь в четырех стенах своей комнаты. Да и здесь его непрестанно осаждает дочь хозяев. Особенно в последнее время.

С каждым днем она становится все более навязчивой. Заходит под любым предлогом и без всякого повода с его стороны затевает бесконечные разговоры. «Порхает» по комнате, а выпроводить ее вроде бы неловко. Корчу не хочется осложнять отношений с хозяевами. Пожалуйся они начальству, и придется оправдываться. Майор Земба болезненно чувствителен к общественному мнению относительно поведения своих сотрудников. «Не исключено, он встанет на их сторону, меня ведь он знает мало», – оценивает ситуацию Корч. Все его попытки разрешить эту «добрососедскую» проблему оказываются пока малоэффективными. «И как ее отвадить?» – размышляет Корч, входя в проходную стройуправления,

– Могу я видеть Заляса? – спрашивает он. Заляса, дежурившего пятнадцатого июля, сегодня на службе нет.

Дежурит другой сторож, его напарник. Корча он не знает.

Пользуясь этим, поручик вступает с ним в беседу.

– Тяжкая у вас служба, – замечает он с показным сочувствием.

– Святая правда, – согласно кивает головой сторож. –

Да кто это понимает?! А всего хуже летом. Сами понимаете

– уборка. У каждого какой-никакой, а клочок земли. Днем наломаешься в поле, а вечером сюда, опять на работу.

Дохнуть некогда!

– Ну, поспать-то здесь можно, – шутливо замечает

Корч.

Сторож принимает его слова всерьез.

– Да оно-то, конечно, так, ничего здесь не случится, –

соглашается он, – но другой раз глядишь, директор на ночь глядя наскочит, проверяет, не спим ли. А после пожара так и вовсе житья не стало. Будто мы во всем виноваты. Генеку

Залясу выговор влепили, да еще премию срезали. Кто-то на него наклепал…

– По злобе, наверно… – подыгрывает Корч.

– Видать, и впрямь кому-то на мозоль наступил, вот его и подловили, – соглашается сторож. – А у мужика именины были, ну, «глотнул», конечно, малость… Что ж теперь на человека всех собак вешать?!

– Подумаешь – «глотнул», велика важность! – Корч не выходит из роли.

– Да если б только… А то еще докопались, что не было его на проходной. Ну не было… Но сидел-то он в соседнем доме и проходную из окна как на ладони видел… Куда она денется…

– Да ведь и люди все свои были… – осторожно закидывает удочку Корч.

– Известно – свои. Все из конторы. Как с ними не выпить?

Посвистывая, Корч уходит. Этот «кирпичик» укладывается в его пирамиду. «Ключи, значит, действительно можно было незаметно и взять, и унести, не обратив на себя внимания… Теперь остается только тщательно проверить алиби Антоса».


ГЛАВА XIII

Конференц-зал горсовета на этот раз забит до отказа. На сессии, посвященной итогам выполнения плана первого полугодия и задачам на второе, кроме депутатов, присутствуют руководители всех учреждений и предприятий города, весь местный актив. Сессия касается важнейших для города дел. Надо ли говорить, что приглашение на нее, участие в работе, а тем более выступление с трибуны – знак особого внимания и уважения. Оттого к выступлениям готовились тщательно, задолго до совещания. Собирались данные, сопоставлялись и отбирались цифры и в первую очередь, конечно же, свидетельствующие о достигнутых успехах. Список записавшихся в прения был длинным, но ораторы не особенно считались с регламентом и временем собравшихся.

Майор Земба с трудом сдерживает зевоту. Он прекрасно знает всех выступающих и заранее может предсказать все, что они скажут, на чем заострят особое внимание и какие сделают выводы. Сам он сегодня от участия в прениях свободен, ему не надо ни отчитываться, ни докладывать, хотя как депутату присутствовать необходимо.

Он при полном параде. В зале духота, и в мундире жарко, но расстегнуть китель неудобно. Это могут расценить как неуважение к повестке дня и собравшимся. На лице у него сосредоточенное внимание, хотя выступающих он не слушает. Наблюдая за струйками папиросного дыма, медленно плывущими в открытые окна, он думает о тех срочных делах, которые из-за этой сессии ему пришлось отложить на завтра. Он свыкся уже с этой своей «повинностью», как и со многими прочими местными нравами и обычаями. Принял их, хотя, правда, не сразу и не без труда.

Прибыл он сюда в 1946 году, пройдя всю войну солдатом до самого Берлина, а потом – по руинам – обратно.

Демобилизовавшись, вернулся в родное Кросно, но, увы, затем лишь, чтобы убедиться: возвращаться было не к чему. Дом их, правда, уцелел, но жили в нем чужие люди.

Родителей замучили нацисты, однокашников судьба разбросала по всей стране, по всему свету. Ждать ему тут было нечего. С городом его ничто больше не связывало. Жить воспоминаниями? Для этого он был слишком молод. В нем кипела энергия, искавшая выхода. И он отправился искать свое счастье.

Судьба забросила его в Заборув. Поток переселенцев, репатриантов и спекулянтов, рвавшие ночную тишину выстрелы – отголоски черной работы «Вервольфа» и бандитов всех мастей – волей-неволей вынуждали жителей неотложно заняться организацией самообороны. Так ему вновь пришлось взять в руки оружие, но теперь уже в качестве сотрудника милиции.

Земба с удовольствием вспоминал те времена. Тревожные и бескомпромиссные, как сама смерть. Полные неожиданностей. Калейдоскоп событий и постоянно новые люди. Оседали здесь демобилизованные солдаты, переселенцы из-за Буга, из центральной Польши, те, кто, потеряв всех и все, стремился обосноваться там, где ничто не напоминало бы о пережитых трагедиях. Хватало и разного рода бродяг. С течением времени эта людская масса мало-помалу стала как-то отстаиваться, начали зарождаться первые знакомства, крепли связи с чужим поначалу городом и новыми местами. Стал давать первые ростки и местный патриотизм.

Но кое-кто все не мог никак успокоиться, искал приключений, и порой то драки, то дебоши будоражили едва устоявшийся в городе порядок.

Земба, хотя и медленно, но верно продвигавшийся по милицейской служебной лестнице, был одним из стражей этого порядка, а значит, обязан был пресекать, сажать, карать…

Порой невеселые эти обязанности будили в нем чувство горечи: вместе с людьми, которых с его помощью перемалывал в своих жерновах механизм правосудия, уходила часть и его прошлого, кончалась прожитая с ними его собственная юность, таяли в дымке овеянные неповторимым романтизмом времена. Смена людей неким образом обозначала и смену времени, обращая его в историю. В

мертвый груз фактов, которых не в силах были оживить даже родительские воспоминания. Как, например, втолковать юнцам, изучающим эту самую историю, что Кацинский, ныне деклассированный и порой спящий на садовых скамейках пьянчуга, объект всеобщих насмешек и презрения, когда-то один вступил в перестрелку с целой бандой и один подорвал потом гранатой бункер, укрытый на берегу озера?

Этот полуразвалившийся и на вид совсем безобидный теперь бункер, место игр заборувской ребятни, в то время разил смертоносным огнем, вжимая людей в землю. И если бы не Кацинский, так и остаться бы им тогда навечно лежать на этой только что отвоеванной земле. Как же передать кошмар пережитого в те дни новому поколению, которое видит в старых бойницах лишь весело щебечущих птиц, а не место земли, изрытой пулеметными очередями из этих бойниц, пахнущий цветами луг? Как передать все это привыкшим с раннего детства к тихим, не расколотым взрывами закатам, к уютным квартирам и облику Кацинского, нетвердой походкой бредущего к пивной будке?

Кацинский тоже из тех, кто не сумел найти места в новой жизни. Оказался лишним. Образования у него не было, а идти учиться он не решился. По характеру гордый и самолюбивый, помыкать собой он не позволял. Держался всегда независимо, и от него охотно избавлялись. Приходилось часто менять работу, а в конце концов он и вовсе остался без места. Получил пенсию по инвалидности. А

позже, когда от него ушла жена, – запил. Один ли он такой?

Заглядевшись на уплывающие в окна струйки дыма, Земба весь ушел в воспоминания.

А вот хотя бы Антос. Кто, глядя сегодня на этого заплывшего жирком пройдоху и ловкача, может представить себе былого храброго разведчика, не знавшего себе равных в умении добывать «языков»? Хотя, может, еще тогда, по дороге на Берлин, в нем гнездился уже где-то этот микроб нынешней его сути? В Заборуве никто не знает, что они служили в одном полку. После войны пути их сначала разошлись. Встретились они несколько лет спустя именно здесь. Антос его не узнал. Шрам – след от пули – до неузнаваемости исказил черты его лица. Земба же Антоса узнал сразу, но не делал попыток возобновить знакомство. Он знал, что кладовщика перетащил сюда его родственник по линии жены, Янишевский, бывший председатель городского Совета и бывший же начальник отдела репатриации.

С Янишевским Земба знаком еще по тем временам. И тогда уже поговаривали, что тот не очень-то чист на руку. Хотя, правда, никаких конкретных доказательств тому не было.

Земба про себя улыбается: кто в те годы мог бы доказательно обосновать такое обвинение? Во всяком случае, уж никак не он, Земба, знавший тогда лишь азы охраны правопорядка. Профессиональные знания собирались по крупицам, постепенно, годами. Потом, правда, он подкрепил их аттестатом зрелости, а позже – заочно – училища, и продвинулся по службе. Поднялся по служебной лестнице и Янишевский, став председателем горсовета. Погоди-ка, сколько же прошло с тех пор лет: десять, двенадцать, пятнадцать? Что-то память стала подводить, думает

Земба, глядя на Янишевского, который что-то оживленно шепчет на ухо рядом сидящему Голомбеку. Этот тоже вырос на моих глазах, вспоминает майор полного задора юнца, прибывшего тогда в Заборув вместе с родителями.

Он помнит, как Ясь Голомбек, в то время едва окончивший школу, начинал свою деятельность в местной молодежной организации. Карьеру он делал быстро – автобиография у него была чистая, как говорится, без сучка и задоринки – и он обрушивал громы и молнии на всех, в том числе и на

Зембу, за послевоенную «партизанщину» и мелкобуржуазные пережитки, без зазрения совести «очищая» организацию от всех, у кого в биографии отыскивалось хоть какое-нибудь пятнышко. Женился он на дочери одного из крупных работников воеводства. Затем стал окружать себя «своими» людьми. Вскоре после женитьбы Голомбека в город перебрался двоюродный брат его жены Бронислав

Валицкий. Он основал первую в городе строительную контору. Первым делом построил себе дом и тут же вскоре уехал на учебу. Вернулся уже на должность коммерческого директора стройуправления. К этому времени и Голомбек тоже занял директорский пост. «В легкопроме или в промкооперации? Кажется, в легкопроме. Жену пристроил в горторг. Боже, во что превратилась эта некогда славная девчушка!» – невольно с огорчением вздыхает Земба, представляя себе расплывшуюся фигуру и неизменно гневное лицо директорской супруги. Правит она в своем торге железной рукой. До Зембы не раз доходили уже на нее жалобы, но это, слава богу, не его компетенция. В

воеводстве у нее есть свое начальство. Хотя, правда, ему доводилось слышать о богатых «дарах», идущих из торга этому начальству. Знает Земба, что и здесь, в Заборуве, родственникам и знакомым, занимающим заметное положение в местной иерархии, тоже кое-что перепадает. Ох уж эти приятельские и родственные связи! Не слишком ли большую роль стали играть они в его городе?! В городе, одним из «отцов» которого вправе считать себя и он.

В глубокой задумчивости, погрузившись в воспоминания, Земба не слышит, как председательствующий объявляет перерыв. Гул голосов, грохот отодвигаемых стульев возвращают его к действительности.

– Как ты оцениваешь мое выступление? Недурно закрутил, а? – подходит к нему Голомбек.

– Отлично, – кивает головой Земба. Он вновь уже в атмосфере реальной жизни, неотъемлемую часть которой составляют совещания и заседания. «А может, и я втянут уже в этот модус вивенди?» – мелькает вдруг в голове его мысль.

– Ну как, Кароль, по-моему, сессия идет неплохо? И зал полон. Жаль, нет никого из воеводства… – Это Пыжак.

– А разве обещали приехать?

– Зам обещал. Подвел. Ну ничего, надо будет пригласить его еще раз. Может, на заседание комиссии по охране общественного порядка? Как полагаешь, а?

Земба машинально кивает головой:

– На комиссию? Ну что ж… – Особого энтузиазма, правда, в голосе его не слышится, он не любит парадных заседаний.

– Потом можно махнуть на охоту, – добавляет Голомбек. – А вечером Альбин сварганит у себя в новом районном клубе банкетик…

– Это идея. Но не раньше, чем недельки через две, –

включается в разговор Янишевский. – К тому времени как раз начнем заселять новый дом. Наведем порядок… Пусть сам убедится, как у нас заботятся о людях…

– Не случилось бы осечки, – с ноткой ехидства вставляет Земба: известно – Янишевский никогда не укладывается в установленные сроки.

– Не случится. Будьте спокойны, – заверяет тот. –

Все-таки зам не каждый день в гости к нам наведывается…

– Кстати, ты выделил квартиру для моего офицера?

– Это для новенького, что ли? Пусть чуть подождет.

Надо что-то выкроить для Ани. Она давно собирается замуж, а жить негде. Я обещал Пыжаку. Корч твой здесь без году неделя, да к тому же еще сует нос не в свои дела.

– В какие такие не свои? – хмурится Земба.

– Был один такой случай, Янишевский прав, – вмешивается Пыжак. – Недавно тут твой Корч явился к нам проверять какие-то наряды на стройматериалы, а ко мне не счел нужным даже зайти. Хотя ему-то следовало бы знать, что хозяин здесь я. Надо его немного поучить.

– Мне об этом ничего неизвестно, – коротко бросает

Земба. – Проверю.

– Вообще-то, сдается мне, парень твой больше смахивает на донжуана, чем на милиционера, – вставляет Голомбек. – Представь себе, он подбирался к нашей Ане.

Дело дошло до скандала.

– А Валицкий говорил, что он вообще порядочный нахал, – добавляет Янишевский.

Цель достигнута. Земба задет за живое – он не терпит таких историй и взбешен.


ГЛАВА XIV

Утром майор Земба входит в приемную хмурый.

– Позовите ко мне Корча. Срочно! – бросает он на ходу.

– Поручик Корч в городе. Он приходил в восемь часов, взял документы и тут же ушел.

Земба останавливается у стола секретарши:

– Я, кажется, ясно сказал, что мне срочно нужен Корч.

Понятно?

Девушка озадачена вообще-то не свойственным шефу тоном. «Какая муха его укусила?» – думает она, набирая номер телефона приемной генерального директора стройуправления.

– Ванда? Здравствуйте! У вас нет поручика Корча?

– Нет, он у нас сегодня не был, – отвечает Ванда Круляк. – А что?

– Шеф вызывает. Ласточка моя, попробуйте его разыскать. Может быть, он где-нибудь на стройке? И если действительно там, попросите подбросить его на машине.

– А что все-таки случилось? – в голосе Ванды любопытство.

– Да ничего особенного. Вы же знаете, как это бывает с начальством: загорится – подавай, и все тут!

Не успевает она опустить трубку, как на столе ее раздается нетерпеливый звонок и тут же по внутреннему телефону раздраженный голос Зембы:

– Долго мне еще ждать?! Где Корч?!

– Его ищут на стройках…

В трубке неразборчивое ворчание и отбой.

«Что с ним сегодня?» – ломает голову Галина, разбирая утреннюю почту. И только она собирается нести ее к начальнику, как в приемную входит Корч.

– По вашему приказанию прибыл, Галочка! – улыбаясь, шутливо щелкает он каблуками. – Кому я понадобился?

Девушка прижимает палец к губам.

– Тсс! Начальнику. Он весь прямо кипит. Смотри не ошпарься!

– Ладно. – Корч обменивается с девушкой заговорщицким взглядом и нажимает на ручку двери. «Интересно, зачем я ему вдруг потребовался?»

Майор шагает по кабинету с мрачным видом.

– Где ты был? – бросает он резко. – Я жду тебя уже битый час!

– Осмелюсь доложить: выполнял служебные обязанности на строительстве микрорайона! – вытягивается Корч.

– Я слышал, ты обращался в горуправление для проверки каких-то документов. Это так?

– Так точно.

Земба хмурит брови.

– Всякое обращение в горуправление должно согласовываться со мной, а я лично договариваюсь с председателем. Такой порядок установлен, и все обязаны его соблюдать. Я уже говорил тебе об этом. А какие документы тебя интересовали? – голос Зембы становится чуть мягче.

– В ходе следствия выяснилось, что одна партия паркетной клепки, предназначенная для новостроек микрорайона, исчезла, вроде бы как испарилась. Проверка подтвердила, что вся эта партия, поступившая в Заборув двадцать пятого июня и оприходованная на складе, числится выданной со склада фиктивно. Фиктивно, поскольку в действительности на новостройки вместо паркета доставлена плитка ПХВ, которую сейчас там и укладывают. В

документах все вроде бы правильно, а паркета нет. Вот я и пытаюсь выяснить, не угодил ли, часом, этот паркет на строительство дач, к «левакам», и проверяю в горуправлении, кто получал в последнее время наряды на паркет, а потом хочу на базе установить, какие наряды там остались нереализованными. Вся эта история, на мой взгляд, может оказаться исходным пунктом для раскрытия причин пожара.

Земба слушает внимательно. Лицо его светлеет – явный признак, что буря миновала.

– План твой утверждаю, – говорит он спокойно. – Но на будущее все визиты в горуправление согласовывай со мной. Таков порядок. Я не желаю больше выслушивать жалоб на своихсотрудников.

Корч выходит. Земба продолжает задумчиво смотреть в окно. «Не слишком ли я сжился с этими порядками и устоявшимися нормами? Может, обюрократился?» – возвращается к нему вчерашняя мысль. Корч чем-то неуловимо напоминает ему самого себя времен первых послевоенных лет. И он тогда был таким же горячим, бескомпромиссным, дотошным. Иные времена, иные условия, успокаивает он сам себя. Иные ли? Неужто те прежние качества перестали теперь цениться? Конечно, в сочетании со знаниями, которых прежде у него не было. Все эти особняки, частнособственнические тенденции, все эти блаты и связи? Нет, что-то я все-таки проморгал, думает он.

Когда стала развиваться у людей эта жажда к наживе, к обогащению? Все вроде бы правильно: каждый из них, думает он о Голомбеке, Янишевском, Антосе, Борковском, о их родственниках и друзьях, имеет вроде бы право на хорошую и обеспеченную жизнь. Речь ведь идет о материальной обеспеченности, о максимальном удовлетворении потребностей. Но о таком ли удовлетворении?

Земба пытается отогнать от себя тревожные мысли, берется за бумаги. Бегут часы. Он их не замечает. Из этого состояния его выводит шум в приемной. Чей-то громкий голос, срывающийся на крик.

– Что здесь происходит? – открывает он дверь.

У стола секретарши Кацинский взволнованно что-то ей объясняет. Завидев Зембу, умолкает, низко опускает голову.

– Что здесь происходит? – повторяет Земба вопрос.

– Гражданин Кацинский требует немедленно пропустить его к вам, – сердито объясняет Галина. – А я говорю ему, что сегодня приема нет и пусть приходит в понедельник. Но он требует и еще кричит.

Земба внимательным взглядом окидывает бывшего своего товарища по оружию.

– Заходи, – говорит он. – Заходи, заходи, – повторяет еще раз, указывая жестом на открытую дверь. – Садись, –

Земба придвигает стул. – Что тебя ко мне привело?

Посетитель явно озадачен. «Кто это? Сам майор Земба не стыдится знакомства и нисходит до беседы с ним?» Он явился сюда, кипя от злости. Хотел чуть не силой ворваться в кабинет и бросить в лицо ему обвинение в том, что он, Земба, такой же бюрократ, как и другие, и дружбу водит только с местными «тузами». Неожиданное это приглашение сбило его с толку. И вот теперь он молчит, оторопело глядя на хозяина кабинета, который роется в недрах своего начальнического стола и достает оттуда бутылку коньяка.

– Ты еще не забыл меня? – охрипшим вдруг голосом спрашивает Кацинский.

– Не забыл! – ответ звучит твердо. – Почему не заходил раньше?

– Раньше? До того, как окончательно спился? Ты это хочешь спросить? А ты не задумывался, почему я спился?

– Не сложилась жизнь, – медленно говорит Земба. – Что ж, это случается.

– Дело не только в том. Я остался один. И не устоял… А

вы тем временем шли в гору. Между нами образовалась пропасть. Я перескочить через нее не смог, а вы не захотели. Протяни тогда кто-нибудь из вас мне руку, не из жалости, а просто по-человечески, по-дружески, и возможно, я бы удержался, но вы жили в другом мире. Знакомства, связи, положение – вот что принималось у вас в расчет. Я нуждался в дружеском участии, получил же милостыню: один позвонил – устроил на работу, второй –

помог получить пенсию. Вот и все, чем вы помогли тогда давнему своему товарищу, оказавшемуся в беде…

Земба молчит.

– Может, ты и прав… – говорит он неуверенно. – От меня ты чего-нибудь ждал?

– Ждал. Не для себя. Мне много не надо, – в голосе нотка иронии. – Кружка пива, рюмка водки. А на это у меня хватит – коньяк можешь спрятать.

Майор воспринимает эту иронию как пощечину. «Ну что ж, заслужил», – думает он про себя.

– Ну так говори, чего ты хочешь?

– Ты вот другой раз произносишь с трибун речи.

Смотрите, мол, как у нас: тишь, гладь да божья благодать.

А если по совести… В одном доме со мной на Ясминовой живет девчушка. Одна воспитывает брата… Врубль ее фамилия. Дочка старого Врубля. Может, ты его помнишь?

Земба кивает головой. Да, он его помнит. Это один из первых поселенцев. Слесарь. Мастером золотые руки звали его на фабрике, когда ее восстанавливали из руин.

– Это ведь он тогда с каким-то парнем – забыл его фамилию – задержал бандюг, пытавшихся тайком вывезти с фабрики оборудование. Потом я как-то потерял его из виду… Говорили, будто вместе с женой он погиб в железнодорожной катастрофе… Это так?

– Так. После их гибели осталось трое детей. Никто даже пальцем о палец не ударил, чтобы им помочь. Сами выкарабкивались. Старший в прошлом году утонул, – медленно говорит Кацинский. – Девчонка работает в магазине. О ней говорят «сумасшедшая»… и потому только, что она никак не может смириться со смертью брата и хочет дознаться, отчего и как он погиб. Сама тихая, скромная, сроду никому зла не сделала. А вот поди ж ты, сегодня на нее ни с того ни с сего напали два каких-то негодяя. Избили. Я хотел было вступиться, да какой теперь из меня заступник… Ткнули раз – я и на мостовой. А они убежали. Но одного я все-таки приметил. Живет тут неподалеку. Длинный такой с белобрысыми патлами. Ездит на «фиате».

– Где это произошло?

– На Варшавской, у продовольственного магазина. Она вышла с авоськой, тут они на нее и напали. Средь бела дня!

– Ладно. Я этим займусь. У тебя все?

– Нет, не все. На прошлой неделе, двадцать восьмого июля, сынок твоего дружка, Голомбека, сбил на своей машине старуху. Сбил, а сам смылся. Люди, правда, записали номер машины, а кое-кто узнал и водителя в лицо…

Земба хмурится.

– К нам сведений об этом не поступало, – заявляет он уверенно.

Кацинский смотрит на него исподлобья.

– Конечно! Весь город знает, что вы с Голомбеком давние друзья, водой не разольешь. Кому охота на рожон лезть – работу в Заборуве не сразу найдешь…

– А что старуха?

– Да ничего, лежит дома со сломанной ногой. Ухаживать за ней некому, живет одна, пенсионерка. Кому за нее вступиться? Девчушка эта Врубль, – приносила ей поесть, а теперь, когда и ее уложили, я один только и остался. Помогаю как могу, да много ли с меня толку… Вот я и пришел к тебе. За справедливостью.

– Ладно, я все это выясню, – коротко бросает Земба. – А

ты что-то рано скис.

– Тебе легко говорить. А я уже не тот, что прежде… –

Он не заканчивает фразы, медленно встает со стула и протягивает Зембе руку. – Будь здоров. Я пошел. Ладно хоть не забыл, и на том спасибо. А то я уж думал…

Земба провожал его и, стоя у открытой двери, долго смотрит вслед. Потом поворачивается к секретарше:

– Завтра утром ко мне Корча и поручика Яника из автоинспекции.


ГЛАВА XV

Лицо девушки сливается с белизной подушки. Оно угадывается лишь по темному пятну обрамляющих его волос. Ирэна лежит недвижно. Эта недвижность вызывает у Корча тревогу. «Спит или без сознания?»

Он идет к кровати на цыпочках. Цепляется ботинком за половик, опрокидывает стул и едва успевает его подхватить. Голубые глаза широко распахиваются. Лицо Ирэны озаряет улыбка:

– Это вы?! Спасибо, что пришли…

Корча трогает эта неподдельная радость. Девушка ему симпатична. Есть в ней что-то особенное, не как у всех.

Какая-то душевность, непосредственность, простота.

Два дня назад вечером он заходил к ней. В столовой его ждал старательно накрытый к ужину стол.

Ясик приготовил для него подарок – собственноручно вырезанного из дерева симпатичного мопса.

– Он будет вас охранять, – смущаясь, сказал парнишка, вручая гостю свой дар.

Корч, поначалу озадаченный и даже чуть смущенный радушным приемом, постепенно оттаивал в обстановке искренней сердечности, с какой его встречали. В двух очень скромно обставленных комнатах он почувствовал себя как дома. Ясик с оживлением рассказывал ему о своих школьных успехах. Ирэна расспрашивала о жизни в Варшаве. И неожиданно для самого себя он разговорился.

Рассказывал о себе, о своих жизненных планах, намерениях. Оба слушали его с нескрываемым интересом.

После ужина Ирэна провела его в соседнюю комнату, показала оставшиеся от брата вещи: фотографии, книги, разные записки, бумажник.

– Теперь здесь живет Ясик, но все осталось как при жизни Юрека, – говорила она, перебирая все эти вещи. –

Мне вообще порой все кажется, что он вот-вот вернется. Я

до сих пор никак не могу смириться с мыслью о его смерти.

Оттого, наверно, все ищу хоть какие-то следы того, как и почему могла случиться эта трагедия. Все-таки, я думаю, тут должна быть какая-то связь со стройкой Юрека. Вот здесь его служебные записи и разные документы. Если у вас найдется свободное время, посмотрите их. Я читала, но почти ничего не поняла – у меня ведь нет технического образования. Может быть, вы сумеете обнаружить в них что-то, проливающее свет на всю эту историю, – попросила она, вручая ему папку.

Корч не стал откладывать дело в долгий ящик и тут же, примостившись в уголке, внимательно просмотрел всю папку от первого до последнего листка. Кое-что показалось ему заслуживающим внимания.

– Мне кажется, тут есть довольно любопытные вещи, –

проговорил он, захлопывая папку. – Но все-таки особых надежд вы пока не питайте – прошел ведь почти год. Если какие-то следы и остались, то теперь их наверняка уже нет, а человеческая память – вещь ненадежная. Не исключено, что и мне ничего нового установить не удастся. Но договоримся: в этом случае вы поверите, что я действительно сделал все возможное…

– Поверю, – проговорила она шепотом, словно боясь, как бы ее не услышал кто-нибудь посторонний. – Вам поверю. Вы здесь человек новый, ни с кем не связаны. Тогда я, наконец, успокоюсь. Во всяком случае, буду уверена, что совесть моя чиста…

Ушел он от них в тот вечер поздно, почти в полночь, с неловкостью подумав, что для первого визита слишком засиделся, потеряв чувство времени. Впервые здесь, в Заборуве, он ощутил тогда не назойливое и так претившее ему любопытство, а искреннюю сердечность и доброжелательность. Ему хорошо было в этом доме.

Оттого теперь сообщение о хулиганском нападении на девушку он воспринял как неприятность глубоко личную, а поручение Зембы как дело неотложное и не мешкая сразу же отправился на Ясминовую.

– Расскажите, как все это произошло? Если вам, конечно, не трудно… – тут же заботливо добавил он.

– Мне почти нечего рассказывать. Днем я забежала на минуту в магазин купить кое-какие продукты. Выхожу и вдруг чувствую сильный удар. Сзади. Упала лицом на мостовую. И тут меня стали бить. По голове, по плечам, по спине. Голову я закрыла руками. Вот, – она кладет на одеяло распухшие руки, сплошь покрытые ссадинами и


кровоподтеками. – Все это было так неожиданно, что я не успела даже крикнуть. Потом появился наш сосед, пан

Кацинский – я услышала его голос. Меня перестали бить и бросились на него. Он упал и тут я потеряла сознание.

Очнулась уже дома.

– Вы заметили кого-нибудь из нападавших?

– Нет. Я только слышала их голоса.

– Нападавшие что-нибудь говорили вам, угрожали?

– Нет. Просто, один из них сказал другому: бей – не жалей! А другой что-то крикнул мне, но я не поняла…

– Вы смогли бы узнать их по голосам?

– Не знаю. Все это произошло так неожиданно…

– Из сумочки у вас ничего не пропало? Они пытались у вас ее отнять?

– Нет. Падая, я уронила сумку на мостовую, из нее высыпалась разная мелочь, кто-то ее потом собрал и положил обратно.

– Что могло послужить поводом для нападения на вас?

Может быть, вы с кем-нибудь поссорились? Или вам за что-нибудь мстят?

– Понятия не имею, – отвечает девушка тихо.

– А вам в последнее время не случалось быть свидетельницей какого-нибудь события, происшествия, преступления, ну, вообще чего-нибудь необычного?

– Не припоминаю ничего подобного.

– Какой-нибудь скандал в магазине?

– Да нет же!

– С кем и на какие темы в последние дни вы говорили?

Девушка морщит лоб, силясь припомнить.

– Разговаривала с подругами в магазине. О разных домашних делах и заботах, о тряпках. Разговаривала с паном

Кацинским. Он хороший человек. Над ним потешаются как над пьяницей, но я думаю, он пьет с горя. Кацинский рассказал мне о несчастье, случившемся с пани Яховской. Это у нас тут одна старушка пенсионерка, живет неподалеку.

Ее сбил автомобиль, и теперь она лежит дома со сломанной ногой. Кацинский просил за ней присмотреть, и я делала что могла: приносила продукты, готовила обед. Оказалось, она хорошо знала моих родителей и брата. Много о них рассказывала. От нее я узнала, что Юрек в последнее время встречался с каким-то молодым шофером, который живет где-то недалеко от нас. Я ничего не знала об этом его знакомстве. Может быть, за этим что-нибудь кроется? Как вы думаете?

– Прежде всего я хотел бы установить, кто вас избил и за что. На сколько дней вы освобождены от работы?

– Пока на десять. Врач сказал, что потом продлит… У

меня оказались сломанными три ребра и поврежден позвоночник. Придется полежать.

– Ясно. Я прошу вас не впускать в квартиру никого постороннего, дверь открывать только через цепочку.

Может быть, вам нужна какая-нибудь помощь?

– Спасибо, большое спасибо! У меня же есть Ясик.

Сейчас у него каникулы… Но и вы о нас не забывайте.

– Буду наведываться в свободную минуту. А сейчас я хочу еще побеседовать с вашим соседом, – говорит он, вставая.

Кацинский дома. Изрезанное морщинами, изможденное лицо, трясущиеся руки. Неверные движения.

«Да, с ним нетрудно было справиться», – думает Корч,

глядя на хозяина, который, прихрамывая, ведет его за собой в комнату.

– Вы сделали заявление по поводу нападения на гражданку Врубль, – официально начинает беседу Корч.

– Да, я был вчера у начальника милиции.

– Расскажите мне все о нападении на Врубль и что лично вы видели?

Корч уверен, что не услышит ничего интересного.

«Наверняка был пьян, как обычно», – думает он. Ему уже успели рассказать об этом пропойце, и на его сколько-нибудь достоверные показания он не рассчитывает.

И вдруг – приятная неожиданность. Кацинский описывает все четко и точно. Описания внешности нападавших на редкость яркие и образные.

– Вам не откажешь в наблюдательности, – признает он с уважением, выслушав рассказ.

Этот отзыв доставляет Кацинскому явное удовольствие.

– А вы думаете, пьянчуга, так уж и видеть не способен?

– в голосе Кацинского нотка горечи.

«Ирэна, пожалуй, права, считая, что он пьет с горя», –

мелькает у Корча мысль.

– Я бросил пить, – произносит Кацинский, словно прочитав мысли Корча. – Кажется, я еще нужен людям.

Возьму вот под опеку Ирэну. Сдается мне, вся эта история не простое хулиганство, – добавляет он. – Смахивает на то, что они давно ее выслеживали и знали, когда она ходит в этот магазин. Сумку-то они у нее не отняли и даже не подобрали выпавших на мостовую денег. А там было около пятисот злотых. Я сам потом их собирал.

– Как вы думаете, за что ее избили?

– Трудно сказать. Может быть, это как-то связано со смертью ее брата? Она ведь все продолжает искать свидетелей, пытается выяснить обстоятельства его гибели. А

история действительно странная. Вот и получается: если она напала на след, и кто-то вдруг почуял для себя опасность… Может, хотели ее запугать?

– А у вас тоже есть сомнения в том, что смерть Врубля –

несчастный случай?

Вдоль губ Кацинского снова горестные морщинки.

– Вы, пан поручик, первый, кто интересуется моим мнением. Юрек Врубль был лучшим пловцом в Заборуве.

Такие не тонут.

– Даже в пьяном виде?

– Не верю я, чтобы Врубль пил. Никогда я этого за ним не примечал. На моих глазах дружки его не раз приглашали. Но он всегда отказывался. А как-то раз его приглашал даже сам Валицкий. На пристани, возле кафе. Я сам слышал. Сначала они о чем-то спорили, все про свои строительные дела, а потом Валицкий и предложил ему зайти выпить. Юрек только махнул рукой, повернулся и ушел.

– Они ссорились?

– Да нет, пожалуй… Уж больно просительный голос был тогда у Валицкого…

– Это еще ни о чем не говорит,

– Кто его знает… Может, и не говорит… Я в этом не разбираюсь. А вы видели место, где нашли одежду Юрека?

– Нет.

– Посмотрите. Ни один дурак, даже во хмелю, не полезет голяком в такие заросли терновника. А и полезет, так всю шкуру себе обдерет о колючки и сразу протрезвеет.

Только полному идиоту может взбрести в голову прятать в таком месте свою одежду. Да и зачем бежать потом триста метров в одних трусах по берегу, когда одежу можно повесить на дерево у самой воды, и она будет у тебя на виду.

Нет, тут, похоже, кто-то специально забросил ее в кусты, чтоб подольше не нашли…

– Значит, вы считаете, кто-то хотел избавиться от

Врубля? Зачем?

– Как зачем? Он работал на стройке – много чего мог знать и видеть… А молчать, видно, не хотел, Скажу вам, он, как и его отец, был парнем честным. Я хорошо знал его отца.

– У вас есть основания думать, что на стройке не все было в порядке?

Кацинский иронически усмехается.

– А вы сходите сами в Украдино. Откуда взялись там все эти дворцы?


ГЛАВА XVI

Имя «патлатого блондина» описанного Кацинским, Зигмунт Базяк. Ему двадцать четыре года, по профессии шофер, по специальности не работает – лишен водительских прав. В милиции о таких говорят: «С биографией».

Что же это за биография? Несколько судимостей за нарушение общественного порядка в пьяном виде, за нанесение телесных повреждений и дебоши. Штрафы за него платила обычно из скудных своих средств его мать –

уборщица горторга, подрабатывавшая еще и в частных домах своим нелегким уборщицким трудом. Это она, всякий раз болея за «неправедно обиженное» свое чадо, расплачивалась за «детские его забавы» и выкладывала порой последний грош. Он же особых угрызений совести от этого не испытывал ни в ту пору, когда находился еще на ее иждивении, ни позже, когда стал зарабатывать сам, поступив на работу шофером в отдел снабжения строительного управления. В этот именно последний период и случилось с ним дорожное происшествие. Выезжая как-то из воеводского центра, он ощутил вдруг жажду. Зашел в придорожный буфет. Попросил что-нибудь выпить. Для буфетчицы такого рода просьба звучала однозначно. Она налила ему сто граммов. С минуту он колебался, потом опрокинул содержимое в рот. Водка пришлась по вкусу.

«А, что там! Авось пронесет», – решил он про себя. Попросил еще сто граммов, потом еще.

Когда садился за руль, в голове слегка шумело… Решил наверстать время, проведенное в буфете. Нажал до отказа педаль акселератора. В одном из придорожных деревень из-за плетня на дорогу вдруг выскочил мальчишка. Базяк его сбил. Краем глаза заметил, как, отброшенный ударом, тот отлетел в сторону. Он не остановился. Испугался не столько содеянного, сколько его последствий. Попытался скрыться. Прибавил газа. Все происходившее потом рисовалось в памяти в каком-то странном замедленном темпе.

Несколько резких лихорадочных движений и… вместе с машиной он полетел в кювет. Потерял сознание. Здесь и нашла его машина автоинспекции, вызванная кем-то из случайно видевших, как он сбил в деревне ребенка. Его задержали. В крови у него оказалось свыше одного промилле алкоголя. Сбитый в деревне мальчишка умер. Одним словом, ни на какие смягчающие обстоятельства рассчитывать не приходилось. Поначалу он запаниковал – где мать возьмет денег на адвоката? В камере вместе с ним сидели разные люди. На фоне историй, которые они рассказывали о своих «похождениях», его собственное дело стало как-то меркнуть, и постепенно он успокоился. В

конце концов нашелся у него и опытный адвокат. Как позже он узнал от матери, помог всесильный пан Лучак. Он решил принять участие в судьбе отпрыска несчастной женщины, приходившей убирать его дом. В результате все обошлось лишением Базяка водительских прав и пятью годами заключения. Через три года его условно-досрочно освободили за примерное поведение: пригодились советы сотоварищей по камере. Уж они-то знали, как себя вести, чтобы сократить срок отсидки.

Сотоварищи эти импонировали ему и оказанным доверием, и полным презрением к общепринятым нормам жизни в обществе. Культом силы и своей исключительности. Культ этот он от них перенял. Когда вернулся из заключения, встреча с домом, радость матери – все показалось ему каким-то слащаво-сентиментальным и чуждым.

Дом этот, весь прежний уклад жизни его больше не устраивали. Он стал теперь иным и хотел жить иначе. Как? Он и сам еще не знал. Однажды лишь он послушался совета матери и пошел сказать «спасибо» своему благодетелю –

пану Лучаку. Пошел не столько из чувства благодарности, сколько оттого, что воображение его поражало лучаковское богатство. Хотелось узнать, как этот человек сумел сколотить миллионы и обрести ту власть и всесилие, о которых в городе ходили легенды.

Лучак принял его не в особняке, о котором мать рассказывала всяческие чудеса, а в скромной конторке своей авторемонтной мастерской. Принял как самого последнего сопляка, нашкодившего по непролазной своей дурости, и даже не предложил сесть. Однако все это не только не оттолкнуло Базяка, но, скорее, напротив, еще более усилило его преклонение перед «всесильным паном Лучаком». И

когда Лучак предложил ему работу в своей мастерской, Базяк это предложение с радостью принял, не спросив даже о зарплате. Потом он сам себе удивлялся. Рассчитывал, что

Лучак его не обидит. И действительно тот его не обидел, но работать заставлял до седьмого пота.

– Запомни, сопля, – бросил он на ходу, заметив однажды шатающегося без дела Базяка, – я деньги плачу за работу, а не за безделье. Это тебе не государственная богадельня.

Как-то раз Базяк попался на мелком воровстве. Его вызвали к всемогущему хозяину. Тот не стал пугать его милицией, не грозил, не кричал, а просто врезал ему по физиономии и высчитал из получки стоимость украденной детали, хотя он и не успел даже вынести ее из мастерской.

– Знай, – миролюбиво завершил воспитательную «беседу» шеф, – на воровстве у меня не проживешь.

Зато оказалось – и в этом Базяк довольно быстро убедился, – прожить вполне можно, если беспрекословно слушать, исполнять и молчать. Ему не раз доводилось слышать обрывки разговоров хозяина с клиентами. А среди них – он знал – были и директора разных предприятий, и довольно высокопоставленные чины Заборува, и даже воеводства. Однако и с ними хозяин держал себя независимо, с достоинством, а порой и нагловато, свысока.

«Услуга за услугу, – случалось, говорил он, когда речь заходила о плате за работу, и коротко пояснял: – Тут не дает мне покоя фининспектор». Или: «Мне нужен паркет…»

Сделай мне то или устрой это.

И ему делали и устраивали все, о чем бы он ни просил, не прекословя. Возможно, роль тут играло и то, что Лучак знал буквально все о разных делах и делишках своих клиентов и постоянно стремился быть в курсе всех городских событий. Нередко он расспрашивал и Базяка, а с течением времени стал даже специально поручать ему сбор разного рода информации. И надо сказать, Базяк справлялся с этими заданиями вполне успешно. У него был нюх на такие дела, и шеф сумел это оценить. Он стал использовать его сначала для выполнения разных мелких заданий, а потом и более крупных, хотя, правда, даже в этих случаях Базяк не посвящался во все детали операции и знал лишь отдельные ее фрагменты. Во все детали хозяин не посвящал никого.

При последней беседе Лучак поинтересовался его знакомствами: с кем дружит, кто такие, где живут, чем занимаются?

– Мне нужен человек, способный выполнить любое поручение и при этом молчать, – заключил он беседу.

Базяк тут же подумал о Сливяке – своем однокашнике.

Биография у того чистая, если не считать одного дела о хулиганстве. Родители – люди обеспеченные, оба врачи, Работать Сливяку нужды не было, и он на общественных началах вел дискотеку в Доме культуры. Парень крепкий, нагловатый и принципы разделял те же, что и Базяк.

– Есть у меня один на примете, может, и сгодится, но смотря на какое дело, – ответил он хозяину.

– Надо одной девке ребра посчитать – а то суется, куда ее не просят, по милициям шляется, – пояснил Лучак,

– Это можно. Для этого Сливяк годится. А вдруг нас сцапают?

– Это уж ваши заботы. Главное – держать язык за зубами. А вас я в беде не оставлю. Но если продашь, пеняй на себя…

…Сидя в милиции напротив поручика, немногим по возрасту старше, чем он сам, Базяк оценивает ситуацию:

«Похоже, пьянчуга меня все-таки приметил, его, выходит, работа. Девка исключается – она нас не видела, это факт. И

вообще никто не видел. Вот чертов старик! Зря не сказал я о нем хозяину. Но ведь он сам приказал: «Не приходить, пока все не утихнет. В случае чего – ты в отпуске». Вот и не пришел… И Сливяк не знает, что меня сцапали. Как бы ему сообщить?»

Корч не спеша записывает анкетные данные задержанного. Видит его старательно скрываемое беспокойство.

«Чем дольше его выдержу, тем скорее расколется», – думает он про себя. На столе папка с документами. Корч передвигает ее так, чтобы Базяк мог прочитать на обложке свою фамилию. «Ага, заметил, – перехватывает он брошенный украдкой взгляд. – Ладно, подожду еще». Корч делает вид, что внимательно читает какие-то бумаги, затем роется в сейфе, что-то записывает. Листок с записями кладет перед собой.

– Итак, при каких обстоятельствах вы совершили нападение на женщину? – спрашивает он неожиданно. – Какую цель вы оба при этом преследовали?

«Узнали о Сливяке», – ахает про себя Базяк, мурашки бегут у него по спине.

– Не знаю, о каком нападении вы говорите, – произносит он неуверенно.

– Так. Значит, ты совершил несколько нападений?

Базяк явно растерян. «Влип», – проносится у него в голове.

– Никакого нападения я не совершал, – отвечает он решительно.

– Что ты делал утром пятого сентября?

– Точно не помню. Надо подумать.

– Отвечай быстро!

– Был дома.

– Что ты делал дома в такое время?

– Спал. Я в отпуске.

– Кто это может подтвердить?

– Мать.

– Мать весь день была дома?

– Нет, утром она уходит на работу.

– Кто еще тебя видел?

– Да вроде никто. Я же говорю – дома был.

– В котором часу из дома вышел?

– Не помню.

– Значит, все-таки выходил? Где встретился с приятелем? Что вы делали в полдень на Варшавской?

– Я там не был.

– А где вы с приятелем в это время были?

– Никакого приятеля со мной не было. – Базяк начинает обретать уверенность. – Это не я должен вам доказывать, что меня там не было, а вы, что я там был и совершил какое-то нападение!

– Всему свое время, – Корч по-прежнему спокоен и невозмутим. – Советую подумать и самому во всем признаться. – Отведите задержанного в камеру, – обращается он к милиционеру.

«Действительно, с уликами дела обстоят неважно, –

прикидывает Корч. – Этот паршивец прав: я должен доказывать, что он там был. Ирэна их не видела. Остается один Кацинский. Свидетель, прямо скажем, не очень надежный. Защита сразу же выдвинет аргумент: алкоголик –

с пьяных глаз померещилось. Но самое уязвимое место –

мотивы. Ограбление – отпадает. Попытка запугать? Но тогда они должны были бы хоть что-то ей сказать. А может, и сказали, но она не расслышала? Не слышал ли Кацинский? Забыл его об этом спросить».

Этот вопрос следует выяснить еще до очной ставки.

Корч решает пойти к старику вечером. Говоря по совести, ему хочется, пользуясь случаем, заглянуть и к девушке. «А

вдруг она еще что-то вспомнит?» – ловит он себя на попытке отыскать для этого визита какой-то предлог.

У дома на Ясминовой толпа людей.

– Что случилось? – спрашивает Корч у ближайшего из зевак с чувством вспыхнувшей вдруг тревоги за Ирэну.

– Да ничего особенного. Пьянчуга вон с лестницы свалился, – отвечает тот безучастно.

Корч пробирается сквозь толпу. На лестничной клетке –

неестественно скорченное тело. Кацинский. Корч склоняется над ним. Сомнений нет: Кацинский мертв.

ГЛАВА XVII

Старинные часы с кукушкой, украшающие витрину часовой мастерской, показывают шесть, когда Корч входит в расположенный поблизости ресторан «Новый». В ресторане сегодня людно. Все столики заняты. В окна сыплет мелкий дождь, прогнавший с озера гуляющих, и сейчас здесь собралась чуть ли не вся заборувская элита.

Корч видит немало знакомых лиц. Поначалу у него появляется даже желание повернуть обратно: опять словно на вилке любопытных взглядов. Но только в «Новом»

можно в это время съесть что-нибудь горячее, а он устал и голоден. Обводит зал внимательным взглядом, отыскивая свободный столик. В этот момент один из них как раз освобождается, правда, у самого входа на кухню, но ему это неважно. Он не собирается здесь засиживаться. Лишь бы что-нибудь съесть…

С утра во рту у него не было маковой росинки. День выдался трудный. Смерть Кацинского, единственного свидетеля нападения на Ирэну, как бы автоматически лишала всякой возможности доказать участие Базяка в нападении и выяснить его мотивы. Разве что сам Базяк решит признаться и выдать своего сообщника. Но на это рассчитывать трудно. На допросе он категорически все отрицал. Шансы на то, что он вдруг одумается, невелики. «Вероятно, – прикидывает Корч, – он понял, что в руках у нас нет никаких доказательств, кроме свидетельских показаний Кацинского. А теперь нет и этого доказательства».

Корч опросил вчера жителей дома на Ясминовой. Сведений

– кот наплакал. Кто-то слышал крик и шум, кто-то, возвращаясь домой, видел со спины фигуру мужчины, поднимавшегося вверх по лестнице. Только фигуру, вернее даже силуэт, поскольку на лестнице было темно: неделю назад перегорела лампочка. Дворник живет во флигеле и в дом заглядывает редко. Он работает еще где-то по совместительству и, кроме того, имеет в деревне земельный участок. Одним словом, дворник в доме не был целую неделю, и на лестнице по-прежнему темень. По вечерам карабкаться по ней приходится чуть ли не ощупью.

– Кто бы мог подумать, что случится такое несчастье, –

оправдывался дворник, вызванный работниками милиции.

– Наверно, опять напился, – поясняет он тоном человека, хорошо осведомленного о подноготной своих жильцов. –

Разве тут за всеми углядишь…

Он говорил что-то еще долго, нудно и не по существу, но Корч его уже не слушал. Подгоняемый тревогой (а вдруг дело не ограничилось Кацинским), он поспешил к Ирэне

Врубль. Ясика дома не оказалось, дверь открыла сама

Ирэна. Неожиданный визит Корча застал ее врасплох, а известие о смерти Кацинского буквально потрясло. Слезы градом катились по ее похудевшему лицу.

Кацинский заходил к ней часа два назад, справлялся о здоровье и собирался потом идти в магазин за продуктами.

Спрашивал, не надо ли купить что-нибудь и ей. Она поблагодарила. Ясик все уже купил. Кацинский ушел и пообещал заглянуть вечером. После его ухода к ней в квартиру никто не звонил и не стучался. Никого из посторонних она не видела.

Корч вздохнул с облегчением. Ведь избиением дело могло не ограничиться. Хотя, конечно, Базяк арестован, но его сообщник… Корч взял у Ирэны обещание никого постороннего ни под каким видом в квартиру не впускать и сбежал вниз – ему надо было присутствовать при осмотре места происшествия.

Осмотр трупа произвел, довольно, впрочем, поверхностно, врач ближайшей поликлиники. Только его и удалось отыскать. По мнению врача, никаких следов насилия на трупе не было, а ушибы и телесные повреждения, вызвавшие смерть, вероятнее всего результат падения с лестницы. Упасть же с нее пара пустяков: крутая, с высокими деревянными стертыми ступенями и скользкими шаткими перилами: несчастный случай здесь вполне возможен, даже если по этой лестнице поднимался трезвый человек. «А

был ли Кацинский пьян?» Рядом с его телом валялась разбитая бутылка из-под водки. Алкоголем пахла одежда, но изо рта запах спиртного не чувствовался. «Ирэна Врубль утверждала, что Кацинский был трезв. Возможно, он только купил водку и нес бутылку домой, когда на него напали и сбросили с лестницы?»

Однако для подтверждения такой версии не находилось никаких убедительных доказательств. Не дал их тщательный осмотр комнаты и лестницы. В комнате не видно было никаких следов борьбы или насилия. Все вещи стояли на прежних своих местах, как и в тот раз, когда Корч приходил сюда для беседы с Кацинским. Замеченная якобы кем-то из жильцов фигура незнакомого человека могла оказаться плодом воображения или ошибкой – в темноте не так уж трудно ошибиться. Нельзя исключать и того, что набивавшийся в свидетели просто хотел привлечь, к себе особый интерес – в Заборуве, где каждое такого рода событие становилось сенсацией, любой свидетель, что-то видевший или слышавший, сразу делался центром повышенного и всеобщего любопытства. Одним словом, рассказ о каком-то «незнакомце» вполне мог оказаться досужим вымыслом. Хотя, конечно, нельзя исключить, что кто-то приходил за Кацинским и, поджидая его, укрывался на лестнице. «Но почему именно за Кацинским? Версия «заткнуть рот» свидетелю маловероятна, если принять во внимание, что Базяк арестован, а информация о ходе следствия и выявленных им обстоятельствах не может просочиться сквозь стены милиции».

Впрочем, в этой дыре все как-то «просачивается».

Можно допустить, что задержание Базяка не прошло незамеченным и весть эта широко разнеслась по городу, дойдя до ушей его сообщника. Тот сразу сообразил, откуда грозит опасность. Он ведь тоже видел Кацинского и понимал, что только Кацинский, единственный свидетель, может представлять для них обоих реальную угрозу. Если

Базяк задержан, значит, на него указал Кацинский. В любой момент он может указать и на второго, дав обличающие его показания. Следовательно, надо заткнуть ему рот.

Предположим даже: сообщник Базяка уверен, что Кацинскому неизвестны их фамилии, но он не может не считаться с вероятностью того, что тот запомнил их лица и при очной ставке их опознает. «Да, похоже, Кацинский запомнил их лица, – может размышлять сообщник Базяка, – хорошо запомнил. Руководствуясь нарисованным им словесным портретом, милиция почти сразу вышла на Базяка. Следовательно, и второй портрет может оказаться не менее точным».

Собственно, только «портретный» путь теперь и оставался. Все сотрудники милиции получили словесный портрет и приказ начать розыск человека с описанной внешностью. Занялся этим и сам Корч. Действовать надо было немедля. Без установления сообщника практически не оставалось шансов изобличить Базяка. Времени в обрез.

При сложившейся ситуации через сорок восемь часов его придется освободить, поскольку прокурор не даст санкции на арест. Выйдя же на свободу, он войдет в контакт с сообщником, и вместе они заметут все следы, которыми пока еще можно воспользоваться. Итак, на счету каждая минута.

Корч проводил десятки бесед. И все впустую: два варианта навели на ложный след, а одно показание, что человека примерно описанной внешности видели в ближайшем мотеле, оставалось пока непроверенным.

Этот мотель, укрывшийся в лесу, служил, как выяснил

Корч, прибежищем для любителей выпить вдали от чужих глаз или провести ночь с девицей.

Корч отправился туда на служебной машине.

Хозяин мотеля внимательно изучил словесный портрет и, возвращая его Корчу, довольно уверенно заявил:

– Да, похожий на этого человек у нас бывает, только в действительности он, пожалуй, значительно старше. Наезжать к нам с девицей стал примерно с середины прошлого года. Вот, пожалуйста, поищите, – протянул он

Корчу регистрационную книгу. – Ах, вы не знаете фамилии? Ничего страшного. Мы регистрируем и адреса постоянного места жительства.

Без особой уверенности Корч начинает листать книгу регистрации постояльцев. «Где гарантия, что этот тип во-


обще зарегистрировался? Кроме того, он мог назвать вымышленные имя и место жительства. Сунул администратору «красненькую» – и никаких забот. Однако поискать все-таки следует».

Перелистывая страницы регистрационной книги, Корч натыкается на фамилию Валицкого. Встретились имена и еще нескольких заборувских нотаблей. Корч старательно выписал все знакомые фамилии и даты визитов. На странице, датированной пятнадцатым сентября прошлого года, снова фамилия Валицкого. «Пятнадцатое сентября… – Эта дата что-то ему напоминает. Но что? Ах да! День смерти

Ежи Врубля! Но ведь Валицкий показал, что пятнадцатого сентября около двадцати двух часов видел Врубля распивавшим водку с каким-то неизвестным». Корч впивается взглядом в запись, отыскивая время регистрации. Есть!

Двадцать один час. Комната номер восемь. В эту же комнату записана и некая Иоанна Зях из Калинувки. «Ясно –

они были вместе. Но если их зарегистрировали в двадцать один час, значит, Валицкий не мог находиться в двадцать два часа в Заборуве и, следовательно, дал ложные показания. Зачем? Наконец-то, кажется, появляется какой-то след в деле Врубля! Но для дела Базяка этот след ровно ничего не значит. Не значит ли?» И вдруг до сознания Корча доходит, что внешность Валицкого чем-то очень напоминает словесный портрет. «Хозяин мотеля заметил, что его гость выглядит старше, чем на словесном портрете. Конечно. Все так. Опять совпадение и не более. Ведь не мог же, в самом деле, Валицкий быть сообщником Базяка. Это совершенно исключается. Значит, снова ложный путь. Не везет же мне с этим сообщником! Зато в деле Врубля, похоже, наметился какой-то поворот».

Корч решает не откладывая ехать в Калинувку, где проживает неведомая Иоанна Зях. «Если она подтвердит…

Заодно проверю на месте и алиби Антоса. Его родня живет в этой же деревне».

Иоанны Зях он не застает. Зато выясняет, что работает она в гминном Совете. У ее родителей здесь, по соседству с

Антосами, большая усадьба. Девица помолвлена с местным солтысом и пользуется хорошей репутацией. Ведет общественную работу, является членом правления воеводской

Лиги женщин. Часто ездит в воеводство на заседания правления. «Заседания, как видно, проводятся в мотеле, –

смеется про себя Корч, узнав, что именно сегодня она поехала на такое заседание. Сопоставляя даты ее служебных командировок с днями регистрации в мотеле, Корч приходит к выводу, что они совпадают. – Все ясно. Вероятно, и

Валицкого сегодня не будет в Заборуве».

Затем он проверяет алиби Антоса: дело получается темное. В деревню он приезжал – это точно. Но время его приезда поддается определению весьма приблизительно.

«В котором часу приехал?» – «Сразу после обеда. Муж тогда ушел уже в поле».

Обед в деревне – это знал даже Корч – примерно в двенадцать – в час дня. К этому времени все тянутся с поля в деревню. Исходя из такого расчета, Антос, следовательно, приехал часа в два. «Не получается. Слишком рано. А

когда уехал?» Помнят, что примерно за час перед дойкой коров. Дойка летом – выяснил Корч – после возвращения стада с выпаса. Часто уже в сумерки. А сумерки в эту пору года наступают в семь, в восемь вечера. В зависимости от погоды. Значит, опять не сходится.

«Похоже, дело с его алиби не так уж ясно», – думал

Корч, возвращаясь в город. Теперь только стал давать о себе знать голод.

…Корч заканчивает уже обед, когда замечает пробирающегося меж столиками Дузя. Тот осматривается по сторонам, отыскивая свободное место. Замечает Корча.

Здоровается.

Корч жестом приглашает его за свой стол, и когда тот, как бы не смея отказаться, подходит со смущенным выражением лица, не без иронии замечает:

– Вижу, вам не с руки сидеть рядом с милиционером?

Вместо ответа рабочий присаживается на краешек стула.

– Да нет, пан поручик. Мне пока нечего опасаться, да и вам нет до меня дела. Отчего же не посидеть и не побеседовать? Но лучше бы не у всех на виду. Сразу пойдут толки: я, мол, фискал, а вы водите дружбу с такими, как я.

И так плохо, и так нехорошо. Идля вас, и для меня.

– Да пусть себе болтают. Меня это не волнует. А вы были правы: паркет-то действительно куда-то уплывает.

Только вот – куда?

Беседу прерывает официантка. Она обращается к Дузю:

– Тебе что, чекушку?

– Чекушку и что-нибудь загрызть, – бросает тот небрежно, снова поворачиваясь к Корчу: – Имеет право человек выпить после работы?… – в тоне его не столько вопрос, сколько скрываемое смущение.

Корч делает вид, что не слышит.

– А насчет паркета, – продолжает Дузь, снижая голос, –

сами видите, я не придумываю. Известно, как делаются такие делишки. По документам – все в ажуре, как в аптеке, а стройматериалы – тю-тю, идут налево. Бизнес… Одно время они и меня хотели было втянуть в свои махинации.

Да я не согласился. Из-за Якубяка. Он наладил дело, поверил в нас. Как же можно его подводить? Он человек порядочный, хоть и слишком доверчивый. Рано или поздно его здесь съедят. А хотите узнать больше – поговорите с людьми. Только без официальности, по-человечески.

Официально никто слова не скажет. Побоятся, кому охота лезть на рожон… – Он умолкает, завидя приближающуюся официантку. Та ставит на стол графин с водкой, посыпанную луком селедку. Наливает рюмку.

– А вторая где? – спрашивает Дузь. – Один и пить не буду. Или пан поручик с простым рабочим не пьет?

– Ну почему?

Когда обе рюмки наполнены, Корч достает бумажник:

– Я расплачусь сразу за все.

– Теперь уж точно будут говорить, что вы поставили мне четвертинку за донос. А, черт с ними. Пусть катятся…

Если вам удастся накрыть этих деляг, легче станет дышать.

Но пока что-то все, против них выступавшие, плохо кончали. Ваше здоровье! – Дузь поднимает рюмку. Корч выпивает свою.

Они прощаются. Пробираясь меж столиков к выходу, Корч ловит на себе любопытные взгляды. Среди посетителей замечает в шумной компании Янишевского, Голомбека, Витольда Борковского, владельца автомастерской

Вацлава Лучака. Со вздохом облегчения захлопывает за собой тяжелую дверь.


ГЛАВА XVIII

Майор Земба ходит по кабинету размеренным строевым шагом, как обычно, когда мысли его заняты чем-то особенно важным.

– Докладывай все по порядку о Кацинском, – встречает он входящего Корча. – Заключение о вскрытии тела получено?

– Так точно! – вытягивается Корч. Добрые отношения с шефом не устраняют разницы в их служебном положении, и потому, несмотря на жест рукой, указывающий на стул, Корч продолжает стоять, ожидая, пока сядет майор.

– Экспертиза считает, что причиной смерти послужили кровоизлияние в мозг и перелом основания черепа. Допускается, что эти повреждения могли явиться следствием падения с лестницы и удара затылком о ступеньку. Во всяком случае, в протоколе вскрытия говорится о тупом предмете…

– Но могло быть и все иначе, – прерывает его Земба, обращаясь не то к себе, не то к Корчу. – Его могли ударить и сбросить с лестницы. Он был пьян?

– Нет. Возле него лежала, правда, разбитая бутылка из-под водки, но водкой была залита только одежда.

Вскрытие не показало наличия алкоголя в крови. Осколки стекла от бутылки мы собрали и отправили на дактилоскопическую экспертизу. При осмотре квартиры спиртного не обнаружено. В беседе со мной шестого сентября Кацинский был совершенно трезв и сказал, что бросил пить, поскольку оказалось, наконец, что кому-то он еще нужен.

– Он так и сказал? – задумчиво спрашивает Земба.

– Да. После нападения на Ирэну Врубль он постоянно помогал и ей, и той старушке пенсионерке, которую сшибла машина, – поясняет Корч.

Но этой фразы Земба уже не слышит. «Оказалось, наконец, что кому-то он еще нужен», – повторяет Земба про себя. Эти слова будто укор совести. Перед мысленным его взором встает изможденное лицо давнего боевого товарища. «Я пришел к тебе за справедливостью… Пришел к тебе за справедливостью… Пришел… и потому погиб. А

что же я?!» Земба чувствует, как в нем начинает вскипать ярость. Он сам не знает, не может понять, откуда берется это чувство. Давно уже он ни на что так болезненно не реагировал. Ярость и чувство отвращения. Ко всему этому заборувскому укладу жизни, построенному на принципе «ты – мне, я – тебе». Неужто и он дал втянуть себя в эту дьявольскую сеть?!

– Ты Базяка допросил? – спрашивает он резко.

– Да, но пока безуспешно. Он утверждает, что находился в тот день дома. Никаких доказательств у нас, к сожалению, нет. Кацинский был единственным свидетелем.

А поскольку теперь и он мертв, Базяка придется освободить.

– Что удалось установить о его сообщнике?

– Пока ничего, кроме словесного портрета.

– В котором часу ты закончил допрос Базяка?

Корч на минуту задумывается.

– Днем… Часа в два.

– Ты проверял – из камеры, где сидит Базяк, после его допроса никого из задержанных не освобождали?

Корч мгновенно схватывает смысл вопроса. Действительно, этим путем Базяк вполне мог связаться с сообщником.

– Не догадался, – признается он огорченно, – Прошляпил.

– Срочно проверь! – в тоне Зембы по-прежнему резкие ноты.

Корч выходит из кабинета, огорченный своей оплошностью. Направляется к начальнику караула.

– В какой камере содержится Зигмунт Базяк?

– В восьмой.

– В ней есть еще кто-нибудь?

– Нет, сейчас он один.

– А кто был раньше?

– Сидел там один тип. Позавчера, седьмого, его выпустили.

– Как фамилия?

– Сейчас посмотрю, – сержант листает журнал.

– Базяк уже содержался в этой камере до освобождения второго?

– Кажется, да. Выпускал я того часа в четыре. Вот распоряжение об освобождении, – сержант протягивает

Корчу журнал.

Корч выписывает в блокнот данные и бросается к себе наверх. Анджей Люлинский. Проживает: Замковая, 4, освобожден из камеры предварительного заключения седьмого августа.

– Срочно доставить его ко мне! – поручает он дежурному.

«Да, шеф прав, – Корч никак не может успокоиться. –

По этому каналу информация действительно могла просочиться. Но просочилась ли? Сейчас выяснится. А вдруг

Люлинский куда-нибудь выехал?»

К счастью, тот никуда не выехал, и через каких-нибудь полчаса милиционер доставляет в клетушку Корча тощего мужичонку с крысиной мордочкой и бегающими глазками.

– В чем дело? Меня освободили по распоряжению прокурора. Я не виноват. – Голос у мужичонки писклявый и перепуганный. – Не воровал я эти доски… Поклеп все это…

«Какие еще доски? А… Его, видимо, в этом обвиняли, –

не сразу соображает Корч, поглощенный занимающими его мыслями. – Опять прошляпил. Надо было еще до привода ознакомиться с делом этого Люлинского», – корит себя

Корч и резким тоном бросает:

– Дело не в досках! Не успел прокурор вас освободить, как вы опять заскучали по камере!

– Не пойму, о чем вы говорите. Что я такого сделал?

После освобождения сразу пошел домой. У меня все в порядке.

Однако в бегающих глазках таится беспокойство.

– Гражданин Люлинский, на этот раз дело пахнет не досками, а убийством. Это посерьезнее…

– Я?! Убийство?! Гражданин начальник, что вы такое говорите?! – вскрикивает Люлинский дрожащим голосом.

Руки его на краю стола трясутся. – Я – и мокрое дело! Это какая-то ошибка! О, боже! – Голос его прерывается, в глазах неподдельный ужас.

– В какой камере вы здесь содержались?

– В восьмой, – торопится тот с ответом.

– С вами там находился некий Зигмунт Базяк?

– Фамилии не знаю. Привели туда одного перед самым моим освобождением… Пацана какого-то, белобрысого…

– О чем просил вас этот белобрысый?

– Он – меня?! – дрожь в голосе усиливается. – Ни о чем.

– Пан Люлинский, я ведь, кажется, ясно сказал – речь идет об убийстве. Вам опять не терпится попасть за решетку, но теперь уже по другому обвинению?

– Я скажу, все скажу. Я не знал… Правда, не знал… Он ведь только просил меня передать… Всего несколько слов…

– Что именно?

– «Пусть пьянчуга не чирикает».

– Когда и кому вы передали эти слова?

– На следующий день, утром. Восьмого августа, часов в десять, какому-то Сливяку. Я сказал, что пришел от Зигмунта, и передал эти слова про пьянчугу… Я правда не знал…

– Адрес! Быстро!

– Варшавская, 24.

Корч торопится.

– Проверим. А вам придется пока подождать у нас до выяснения обстоятельств дела, – бросает он, направляясь к двери. – Задержите его до моего возвращения, и чтоб ни с кем не общался, – поручает он милиционеру, выходя.

Действовать нужно быстро. Корч берет машину и усаживает в нее двух сотрудников в гражданском.

– Варшавская, 24, – бросает он водителю. – Брать надо тихо и незаметно, – инструктирует он по дороге сотрудников.

– Не получится, – высказывают они сомнение. – Сами знаете, как у нас с этим… Не успеешь чихнуть, а тебе на другом конце города уже здоровья желают.

– У этого Сливяка отец врач. Если папочка окажется дома, шума будет на всю округу. Хозяйки-то, спасибо, нет

– с час назад я видел, как она ехала куда-то на машине

«Скорой помощи», – подсказывает один из сотрудников.

«А ведь можно было проверить по телефону, дома ли отец. Опять не сообразили», – критически оценивает свои действия Корч.

– Приехали, – говорит шофер, указывая жестом на дом справа.

Дом выглядит внушительно. Столь же внушительно выглядит и укрепленная у входа медная табличка: «Д-р

Станислав Сливяк, гинеколог, прием по не четным с 16 до

18». Табличка словно указательный знак. На ней номер квартиры и этаж. Они поднимаются по широкой каменной лестнице. На двери – еще одна медная табличка с выгравированной на ней фамилией. Нажимают на звонок. Открывает пожилая женщина в белом фартуке.

– Вам кого? – спрашивает она вежливо.

– Богдана Сливяка, – коротко отвечает Корч. – Проведите нас к нему.

– По какому вопросу?

– У нас срочное дело. Проведите, – повторяет Корч решительным, не терпящим возражений тоном.

Женщина впускает их в прихожую, указывая дверь.

Развалившись на диване, с книгой в руке лежит молодой парень в пижаме. Заслышав скрип двери и полагая, что это домработница, он, не поднимая головы, коротко требует:

– Принеси мне кофе!

Они тихо прикрывают за собой дверь.

– Одевайся, живо! – негромко приказывает Корч все тем же решительным тоном.

Рука с книгой мгновенно опускается. Парень вскакивает с дивана.

– Это что еще за фокусы? В чем дело? – спрашивает он резко.

Корч сует ему под нос удостоверение.

– Собирайся, и не шуметь!

Хозяин комнаты окидывает их внимательным взглядом. Поджимает губы:

– Хорошо, только пойду возьму одежду, – произносит он вежливо.

– Этот номер не пройдет, – бросает Корч. – Одежонка найдется и тут, – он широко распахивает дверцы стенного шкафа.

Сливяк делает шаг к окну. У окна – сотрудник. Второй –

у двери. Он начинает одеваться, медленно, не спеша.

«Похоже, тянет время. Может быть, кого-нибудь ждет?»

– Быстрее, – торопит его Корч, – иначе заберем в пижаме.

Наконец тот одет. Они берут его под руки, выводят. В

прихожей, к счастью, пусто. Домработница, как видно, на кухне. Они захлопывают за собой дверь.

«Хоть бы по дороге никого не встретить», – заклинает про себя Корч.

Им везет и на этот раз. На лестнице никого, пусто и на улице.

ГЛАВА XIX

Квадратная физиономия Сливяка выражает непримиримое упорство. Губы пренебрежительно кривятся. Водянистые холодные серо-голубые впиваются в сидящего напротив поручика, который тоже не сводит с него взгляда.

Этот немой поединок проигрывает Сливяк – отводит глаза в сторону.

– По какому праву вы привезли меня сюда? – резко спрашивает он. – Отец это дело так не оставит! Что вам от меня нужно?

– Вопросы здесь задаю я, – бесстрастно произносит

Корч.

Сливяк опускает голову, демонстративно разглядывает на руках ногти.

– Когда ты познакомился с Зигмунтом Базяком? – следует первый вопрос.

Пожатие плеч.

– У меня много знакомых, не знаю, о ком вы говорите.

– Помогу, курчавый блондинчик…

– Возможно, я встречался с ним в дискотеке. Я там работаю, – отвечает Сливяк неуверенно.

– Короче: ты знаком с ним или незнаком?

– Что-то вроде припоминаю. Он часто ходит в дискотеку. Вероятно, там мы и познакомились.

– Когда встречались в последний раз?

– Точно не помню, неделю или две назад…

– Точнее: день!

– Не знаю, не помню.

– У Базяка память лучше. Он утверждает, что это было пятого августа.

Реакция мгновенная:

– Неправда!

– Как ты можешь утверждать, что это неправда, если только что говорил, будто не помнишь, когда вы встречались?

В глазах на мгновение растерянность, но тут же ответ:

– Пятого августа я был болен и лежал дома. Родители могут подтвердить.

– Сейчас проверим, – спокойно говорит Корч, снимает телефонную трубку и соединяется с отделом кадров Дома культуры. – Будьте добры, проверьте, пожалуйста, – просит он, представившись, – выходил ли на работу пятого августа Богдан Сливяк?

Сливяк не слышит ответа, но и без того знает его, а потому едва Корч кладет трубку, сразу пытается исправить свою оплошность:

– До обеда я был дома, а к четырем пошел на работу.

– И до обеда тебя видели в городе, – бесстрастно констатирует Корч. – Есть показания свидетелей.

– Каких свидетелей?

– Тебе уже сказано – вопросы здесь задаю я. Но так и быть, сделаю для тебя исключение, отвечу. Видел тебя, помимо прочих, и некто Кацинский.

Фамилия эта действует как удар грома. Сливяк бледнеет.

– Кацинский же умер, – вырывается у него невольно.

– Откуда ты знаешь, что умер?

Минутное колебание.

– От родителей слышал. Отец работает в больнице, мать тоже врач. Они говорили, что это случилось восьмого августа.

– Ты так хорошо запомнил фамилию незнакомого человека и день его смерти? Ты был с ним знаком?

– Не-е-ет.

– А ты знаком с кем-нибудь из дома четыре по улице

Ясминовой?

– Нет. Я никогда там не бывал.

– Ты уверен?

– Да, – голос звучит твердо.

Корч выдвигает ящик стола, достает из него какую-то папку с бумагами. Начинает медленно ее листать, словно что-то отыскивая. На одной из страниц останавливается.

– Странно, – произносит он удивленным тоном. – У

меня вот здесь показания людей, которые видели тебя там восьмого августа.

– Неправда! Восьмого августа с четырех до девяти вечера я был в дискотеке.

– Откуда ты знаешь, что я имею в виду именно вторую половину дня? Я же об этом не говорил.

– Вы впутываете меня в какую-то историю! Я буду жаловаться! – В голосе нотки паники.

– Жаловаться можешь, а пока отвечай на мои вопросы.

Это не дружеская беседа, а допрос. Ясно?

Сливяк сникает.

– Вас удивило, что я назвал вторую половину дня. Но что ж тут удивительного? Утром все работают и в гости друг к другу не ходят.

– Ну, положим, не все работают. Ты вот, к примеру, до обеда валяешься дома.

Сливяк молчит, опустив голову, и лишь судорожно сжатые руки свидетельствуют о внутреннем его напряжении.

– Значит, если я правильно тебя понял, восьмого августа до обеда ты находился дома?

Сливяк морщит лоб.

– Ну да, – после паузы соглашается он.

– И никуда из дома не выходил?

– Нет, – звучит как вздох облегчения.

– Кто это может подтвердить?

– Домработница, соседи из третьей квартиры. Они к нам заходили. А я открывал дверь. Они просили проигрыватель, кто-то привез им в подарок итальянские пластинки.

– В котором часу это было?

Сливяк на минуту задумывается.

– Между одиннадцатью и двенадцатью.

– А раньше к вам никто не заходил?

– Не-е-ет, – в голосе снова нотки тревоги.

Корч звонит дежурному.

– Приведите ко мне нашего бывшего клиента из восьмой. В дверях появляется Люлинский.

– Не бойтесь, пан Люлинский, подходите ближе, –

подбадривает его Корч, включая магнитофон. – Ты знаешь этого гражданина? – обращается он к Сливяку.

Сливяк то бледнеет, то краснеет.

– Нет! – чуть ли не выкрикивает он.

– Как это нет, уважаемый пан Сливяк? – вмешивается

Люлинский. – Вы говорите неправду. Я был у вас дома восьмого августа в десять часов утра. Вы сами открыли мне дверь и пригласили в комнату. Я могу рассказать все подробно.

– Рассказывайте, – соглашается Корч.

Люлинский подробно описывает дом, лестничную клетку, дверь в квартиру, прихожую, комнату Сливяка, его вид и одежду.

Корч не спускает глаз с задержанного. Тот больше не протестует, сидит молча. Только глаза его беспокойно бегают, и он то и дело сглатывает слюну, будто в горле у него что-то застряло.

– …я передал ему слова, – обращается Люлинский к

Корчу, – которые просили меня сказать ему, и тут же ушел.

Сливяк ни о чем меня не спрашивал, видно, сразу понял, о чем речь.

– Спасибо, пан Люлинский, – вежливо обращается к нему Корч, – вам придется еще немного подождать, пока готов будет протокол, подпишете его и потом можете быть свободны.

Крысиная мордочка сразу преображается.

– Слушаюсь, пан поручик, всегда рад служить. – Он пятится задом к двери. – Подожду, конечно, подожду, сколько угодно, пожалуйста!

Когда дверь за Люлинским и сопровождающим его милиционером закрывается, Корч вновь обращается к

Сливяку:

– Как надо понимать слова: «Пусть пьянчуга не чирикает»?

– Не знаю. Не знаю и ничего не понимаю! – Сливяк прикрывает глаза рукой.

– Хватит валять дурака! – резко бросает Корч. – Ты задержан по подозрению в избиении гражданки Ирэны

Врубль, совершенном пятого августа совместно с Зигмунтом Базяком, и в убийстве гражданина Кацинского.

Нам все известно. Говори правду. Ложью ты только усугубляешь свое положение.

– Я… я… я его не убивал. – Сливяк трясется всем телом. – Я хотел его только припугнуть…

– Рассказывай все по порядку. Сначала об избиении

Ирэны Врубль.

Сливяк с трудом берет себя в руки.

– Это Базяк меня подговорил, – произносит он дрожащим, плачущим голосом. От прежней бравады и развязности не остается и следа. Из глаз ручьем льются слезы. Он утирает их трясущимися руками. – Зигмунт сказал, что ему поручили избить какую-то девку, чтоб она перестала шляться в милицию. Меня он попросил помочь. Обещал две «красных». Мы ее избили. Базяк ударил первым, сзади, а я только потом добавил один раз, когда она уже упала.

Тут появился этот самый Кацинский. Хотел за нее заступиться. Я слегка его ткнул, и он сразу свалился. Они остались лежать, а мы убежали. Встретились вечером, как уговорились, на берегу озера. В девять часов Базяк принес мне деньги. Сказал, что встречаться не будем, пока не утихнет шум. Надо, мол, переждать. Боялся, что пьянчуга мог нас опознать. Я-то его вообще не знал, и мне нечего было опасаться. Тут Базяк мне и сказал, что фамилия этого пьяницы – Кацинский, а живет он на Ясминовой. Зигмунт раньше его встречал. Мы еще немного поговорили и разошлись… Зигмунт напоследок предупредил: в случае чего язык держать за зубами. У нас, мол, есть надежное прикрытие, надо будет – выручат. С тех пор я с ним не встречался. В дискотеку он больше не приходил. А восьмого утром ко мне явился этот тип. Сказал, что Зигмунт сидит в милиции, и передал его слова. Я сразу понял, что речь идет о Кацинском и его надо припугнуть, чтобы он не болтал и нас не выдал.

Под вечер я ушел с работы и прямо на Ясминовую.

Сначала решил зайти к Кацинскому в квартиру, но на звонок он не отозвался. То ли спал, то ли куда ушел. Тогда я решил подождать, а чтобы не маячить у людей перед глазами, поднялся по лестнице на самый верх. Стал наблюдать, кто проходит. Простоял так часа два. Наконец

Кацинский пришел. Полез в карман за ключами, стал отпирать дверь. Я тихо сбежал вниз, встал у него за спиной.

Решил, врежу ему пару раз, но сделаю это в квартире. А тут

Кацинский вдруг оглянулся и, наверно, узнал меня, потому что оттолкнул, что-то крикнул и бросился бежать по лестнице вниз. По дороге споткнулся, упал и покатился по ступенькам. Я сбежал за ним – он лежал на площадке и не двигался.

У меня была с собой в кармане поллитровка. Я бросил ее рядом с ним так, чтобы она разбилась, а сам убежал. Мне и в голову не могло прийти, что он расшибся насмерть. Я

думал, может, просто потерял сознание. Пан поручик, –

поднимает он залитое слезами лицо, – я и пальцем его не тронул! Он сам упал! Ей-богу! А вы говорите – убил! Я

хотел его только припугнуть!

– Что это за «надежное прикрытие», о котором говорил

Базяк?

– Не знаю, честное слово, не знаю, клянусь! – Голос у

Сливяка срывается на фальцет.

Корч выходит из комнаты, вызывает конвоира.

– Отведите задержанного в камеру и поместите в одиночку. Следите, чтобы ни с кем не общался, особенно с

Базяком.

Потом он включает магнитофон и еще раз прослушивает всю запись, с самого начала. «Не упустил ли чего?»


ГЛАВА XX

Городской парк в Заборуве яркой зеленью оживляет серость городских стен. Корч может, наконец, вздохнуть свободно – он один. Присаживается на скамейку, достает из кармана схемы места происшествия, изъятые из дела о смерти Ежи Врубля. Он решил сверить их с местностью. На одной из схем обозначена скамейка, на которой, по свидетельству Валицкого, Врубль в день гибели распивал водку с каким-то неизвестным.

Корч с трудом отыскивает в парке эту скамейку. Она в самой гуще деревьев и кустов. Ее нелегко заметить даже с расстояния в несколько шагов. «Это сейчас, средь бела дня, а что же вечером, в темноте, при слабом свете луны? А

можно ли ее увидеть с тропинки, ведущей к пристани? – На схеме тропинка проходит у самой скамейки. Именно на этой тропинке Корч сейчас и стоит. – Хм, на этой ли?»

Он проходит по ней до конца. Оказывается, тропинка эта в действительности ведет не к пристани, а совсем в другом направлении – пересекает парк поперек… Но даже с этой указанной Валицким тропинки скамейка не видна.

Ее скрывают отсюда густые кусты. Нужно выйти на газон и встать прямо напротив, чтобы ее увидеть. «Если бы тогда произвели осмотр местности, показания Валицкого были бы признаны неправдоподобными». И вот теперь Корч проводит этот запоздалый осмотр. Он наносит на свою схему промеренные расстояния, обозначает место, с которого видна скамейка, и движется дальше. Теперь он ищет тропинку, ведущую к пристани. Найти ее удается. Она действительно проходит в этом направлении параллельно первой, но на расстоянии от нее около двухсот метров. Их разделяет живая изгородь из густого кустарника и низкорослых деревьев. Взглядом через них не пробиться. Эта тропинка, поначалу прямая, затем разветвляется, и та, что ведет к пристани, уходит вправо.

«Схему чертили кое-как». В этом Корч теперь точно убежден. Он добирается до пристани и поворачивает обратно. Снова углубляется в густые заросли. Остается проверить, можно ли с того места, где стоит скамейка, дойти до точки, в которой найдена одежда Врубля, то есть до обозначенных на схеме зарослей терновника. Этот путь на схеме обозначен. Он пересекается с тропинкой, ведущей к пристани, потом сворачивает в сторону и проходит вдоль парка, по его краю, огибая берег озера. Так это выглядит на схеме.

Однако на местности все оказывается совсем иначе.

Этот путь не пересекается ни с одной из тропинок. Начинаясь там, где парк узким клином спускается к воде, он ведет затем на открытое поле и, все отдаляясь от парка, тянется через луг по берегу озера, густо поросшему камышом, до того места, где камыш сменяется зарослями терновника. Терновник уже отцвел. Голые ветви его, сбросив белые цветы, образуют колючий барьер, преграждающий всякий доступ к воде.

Корч стоит сейчас перед этим барьером со схемой в руке. Пытается просунуть руку в кустарник, как тот, кто прятал здесь одежду. Острые колючки рвут кожу. Рука словно в клещах. Он вытаскивает ее обратно как можно осторожнее, стараясь не касаться колючек. Где там! Когда ему удается высвободить наконец руку, вся она в кровоточащих царапинах. Он осматривается по сторонам, отыскивая в кустах хоть какой-нибудь просвет. Ничего подобного не видно – сплошная стена. Царапины на руке саднят.

«Да, только идиот мог полезть сюда голым прятать одежду. Даже в стельку пьяный вмиг бы протрезвел, очутившись в этих кустиках. Однако кто-то все же сюда лазил, если именно в этих зарослях нашли одежду Врубля? Сам

Врубль? Маловероятно, поскольку на теле его не замечено следов царапин. Значит, кто-то другой. Кто-то, кто спрятал сюда одежду Врубля, рассчитывая, что никому и в голову не придет искать ее именно здесь. Одежда истлеет, время сотрет следы. Но в таком случае этот «кто-то» должен был рассчитывать, что не всплывет и тело. Тело, – ловит вдруг

Корч себя на этой мысли. – Врубль, входя в воду, был еще жив, поскольку в легких у него при вскрытии обнаружена вода. Но он мог быть без сознания, мог быть оглушен… –

Корч снова довит себя на том, что в своих рассуждениях неизменно исходит из версии «убийство».

Ему начинают становиться понятными сомнения

Ирэны. Столько существенных обстоятельств осталось не выяснено!

«Завалили дело! – думает он с досадой, недобрым словом поминая своих коллег. – Халатность, злой умысел или некомпетентность? А Валицкий! Как можно было не проверить его показаний?!»

Теперь-то он твердо убежден, что Валицкий подсел к нему в кафе не случайно.

…Вызванная в горотдел милиции Иоанна Зях, явно смущенная щекотливым для нее положением: разоблачением истинных целей ее мнимых служебных командировок, не стала ничего отрицать и подтвердила установленные Корчем в мотеле обстоятельства. Она хорошо их помнила – это была первая ее поездка с Валицким. Приехал он тогда за ней в Калинувку на машине, ждал за деревней, у леса. Потом катал по лесу вокруг мотеля. Так они провели часа два. В мотель приехали вечером. Вещи оставили в номере и пошли ужинать. Валицкий не оставлял ее ни на минуту и был, как она считала, влюблен в нее, а она, она так и вообще потеряла от него голову. После сельских ухажеров он казался ей каким-то сказочным принцем.

– И так все это продолжается до сих пор, – завершила она свой рассказ.

С некоторой неохотой, но она все-таки подписала протокол, попросив при этом Корча войти в ее положение и сохранить все в тайне.

Корч задержал ее в милиции еще на час. Важно было, чтобы она не сумела связаться с Валицким и предупредить его. Ей пришлось просидеть в пустой комнате до того, пока

Валицкий не сел на стул, где час назад сидела она у стола в кабинете Корча.

Приглашен в милицию Валицкий просто «для беседы».

Так сформулировал это Корч, позвонив ему по телефону.

Еще при разговоре Корч почувствовал, что Валицкий взбешен тем, что не поручик к нему, а он, директор, должен идти к Корчу, но отказаться все-таки не решился. Наверняка полагал, что речь пойдет о пожаре или о хищениях на строительстве.

Явился Валицкий точно в назначенное время, как всегда самоуверенный и подчеркнуто предупредительный, чем явно камуфлировал свою антипатию к вызвавшему его «юнцу». Лишь значительно позже Корч узнал от коллег, что он оказался первым, кто осмелился столь неуважительно отнестись к директору, пригласив его для беседы в милицию.

Усевшись на стул, Валицкий не без иронии поинтересовался, не приключилось ли землетрясение, если его так внезапно понадобилось отрывать от работы? Или новый пожар?

– Мне крайне неприятно, пан директор, что я оказался вынужденным беспокоить вас и отрывать от работы, – начал Корч. – Правда, ни землетрясения, ни пожара пока, к счастью, не случилось, но мы возобновили следствие по делу о смерти Врубля. Выявились некоторые новые обстоятельства. Касаются они, между прочим, и лично вас.

Заметив взметнувшиеся вверх брови своего визави, Корч счел нужным поспешить с вопросом:

– Вам доводилось бывать вместе с Иоанной Зях в мотеле «Под соснами»?

Валицкий сначала побледнел, потом покраснел, словно его хватил удар.

– Что такое?! Вы осмелились установить за мной слежку?! Это беззаконие! Я сумею найти на вас управу!

– Простите, пан директор, – Корч предупредительно вежлив. В предвидении возможных недоразумений эта беседа, как и беседа с Зях, записывается на магнитофон. –

Речь идет о ваших показаниях по делу о смерти Врубля.

Вот, пожалуйста, посмотрите эти показания, собственноручно вами подписанные. Ведь это ваша подпись? – он придвигает Валицкому протоколы.

– Моя. Но какое отношение имеет одно к другому?

– Сейчас я все вам объясню. В своих показаниях вы утверждали, что пятнадцатого сентября, проходя в двадцать два часа по парку, видели Врубля распивавшим водку с каким-то неизвестным вам человеком. Из показаний, данных сегодня гражданкой Зях, следует, что того же пятнадцатого сентября прошлого года вечером вы находились вместе с ней в мотеле «Под соснами». Здесь у меня, кроме того, и соответствующая выписка из регистрационной книги мотеля. Хотите ознакомиться?

Валицкий едва не задыхается от ярости, но берет себя в руки и даже изображает на лице вежливую улыбку:

– Пан поручик, все это очень обыденные и нормальные, чисто мужские дела. Будем деликатны. Ведь речь идет о женщине. О сохранении домашнего очага. Вы сами понимаете, надо порой немного встряхнуться, оторваться от повседневности.

– Я, конечно, далек от мысли вторгаться в вашу личную жизнь и обнародовать все эти сведения, – сухо замечает

Корч. – Я хочу лишь спросить, подтверждаете ли вы показания гражданки Зях?

– Да.

Это «да» смахивает больше на звериный рык.

Корч оформляет протокол этой части беседы и опять возвращается к интересующему его вопросу.

– Почему вы решили дать ложные показания по делу о смерти Врубля? Из документов следует, что вы сами, по собственной инициативе, выступили в качестве свидетеля.

– Мне хотелось как-то положить конец этой неприятной для всех истории. – Директор явно обескуражен и растерян.

Он подписывает протокол и, еще раз воззвав к мужской солидарности в сохранении тайны, идет к двери:

– Если смогу быть полезен… всегда к вашим услугам…

Вспоминая сейчас эту беседу, Корч пытается проанализировать каждое слово директора. «Зачем он на это пошел? Действительно хотел как-то покончить с неприятным для стройуправления делом или норовил поскорее прикрыть его, чтобы не допустить более тщательного расследования? Вероятнее всего второе. Но почему именно Валицкий? Ведь у него имелось железное алиби, а он им пренебрег? Знал, что здесь не все чисто? Старался кого-то выгородить Кого и зачем?» Вопросам нет конца.

…Поцарапанная рука ноет. «Смыть бы кровь. Искупаться, что ли?» Решение это подкрепляется желанием проверить, в каком месте здесь можно войти в воду.

Корч идет дальше. Заросли терновника тянутся метров на триста. Потом опять камыши. Подойти к воде можно не ближе чем в километре от этого места. «Неужели он потащился бы купаться в такую даль?! Абсурд!» – думает

Корч о Врубле, нанося на схему пройденный путь. Потом он раздевается и входит в воду. Вода приятно холодит тело, смягчает боль, смывает пыль и кровь. На берег он выходит освеженным и бодрым. «При этих обстоятельствах, – утверждается он в мысли, – предложение об эксгумации останков Ежи Врубля будет вполне обоснованным». Корч стряхивает с себя воду и бросается на траву со вздохом облегчения.

ГЛАВА XXI

Земба возвращается из прокуратуры пешком. Он решил пройти по городу, заодно посмотреть, как работают его подчиненные. Внезапные проверки участков дают возможность лучше оценить действительное положение дел.

«В донесениях-то, конечно, всегда все в ажуре. Это уж известно. А на деле бывает по-всякому. Проверить не мешает» У него и так в последнее время все не доходят до этого руки.

Только он собирается повернуть к ближайшему участку, как видит выходящую из-за угла Ванду Круляк, увешанную покупками. Девушка бросает на него смущенный взгляд и делает движение, словно собираясь повернуть назад, чтобы избежать встречи, но деваться ей некуда, и она, не сбавляя шага, продолжает идти дальше.

Земба останавливается.

– День добрый, пани Ванда. Что это вы в такой неурочный час выбрались за покупками?

Ванда оправляется от смущения.

– Якубяк уехал на совещание в воеводство и попросил меня кое-что ему купить. Вот я и занялась. Секретарша должна везде поспеть.

– Вы передо мной не оправдывайтесь, – шутит Земба. –

Я не собираюсь проверять трудовую дисциплину в вашем управлении. Как там ведет себя наш квартирант? У вас нет с ним хлопот? Он, часом, в вас не влюбился?

Девушка надувает губки.

– Нет, хлопот у нас с ним нет. Правда, он не отличается особой вежливостью.

– Как так?

– Ну, об этом можно много говорить. На вид-то он у вас настоящий бука и нелюдим, едва скажет «здрасте», а на деле, оказывается, ловелас…

– Что ж тут удивительного, – шутливо замечает Земба, –

если живешь в одном доме с такой красоткой?

– Да не обо мне речь, – вспыхивает Ванда. – Я вообще-то не люблю сплетен, но весь город уже гудит. Все говорят, он волочится за Аней Матыс. Из-за этих разговоров получилась целая история: ее жених узнал и чуть ее не бросил. И шеф ее тоже злится – имя его секретарши треплют на всех углах. А он этого не любит. Усматривает в этом подрыв авторитета власти. Сейчас о Корче только и разговоров. Вчера, говорят, он с Дузем пьянствовал в

«Новом». Тоже нашел себе приятеля! Вора!

Земба хмурится. Он тоже не любит, когда в городе с осуждением отзываются о его сотрудниках. Ему далеко не безразлично общественное мнение о своих подчиненных.

Он недоволен и, не попрощавшись с Вандой, идет дальше.

На этот раз его останавливает прерывающийся от бега голос:

– Кароль, подожди!

Он оборачивается. Вот тебе и на: пани Голомбек –

собственной персоной. Теперь уже ему хочется куда-нибудь скрыться, но семенящая трусцой директорская супруга преграждает путь.

– Как хорошо, что я тебя встретила, – тараторит она. – А

то уж хотела сама тебе звонить и узнать, не нужно ли чего из продуктов?

Земба пожимает плечами.

– Спроси лучше у моей командирши, я этими делами не ведаю.

– Вчера нам завезли разные копчености. Может, отложить тебе грудинку?

– Не надо, спасибо, – Зембе не хочется прибегать к ее услугам. У всего города потом опять будет пища для сплетен. – Спасибо тебе еще раз и прости: спешу, – он протягивает ей руку.

Пани Голомбек делает вид, будто не замечает этого жеста.

– У меня к тебе еще маленький вопрос, – продолжает она. – Это правда, будто к тебе в милицию поступил какой-то донос на моего сына? Он сообщил мне, что воеводская милиция задержала его автомобиль для какого-то осмотра. В чем там дело? Наверное, какое-нибудь недоразумение? А может, это твой новый сотрудник очередные номера выкидывает?

– А может, это твой сын какой-нибудь номер выкинул?

– прерывает Земба поток ее слов. У него нет желания говорить ей, что ведется следствие по делу о сбитой ее сыном старухе. Тогда уж вообще житья не будет.

– Мой Антек?! Что ты говоришь, побойся бога! Это невозможно! В управлении все от него в восторге, просто без ума и опять хотят повысить в должности!

– Если автомобиль задержали и подвергли осмотру, значит, твой Антек наверняка попал в какое-то дорожно-транспортное происшествие. И при чем здесь поручик

Корч?

– Антек и происшествие?! Немыслимо! Он превосходно водит машину. Даже лучше, чем Ясь, и вполне может стать профессионалом. Не иначе здесь какая-то клевета. Придумать ее мог только такой тип, как этот твой новый сотрудник. Он, говорят, по этой части специалист. С ворами пьянствует, а уважению к порядочным людям не обучен.

Это же надо придумать: он выпытывал у наших рабочих, где мы взяли паркет, который сейчас стелют у нас на даче!

Что это за новая мода? Как он смел войти на наш участок без нашего разрешения и согласия?! Слишком много он себе позволяет! А в магазине у Витека Борковского торчал несколько часов, и Витек рассказывал, вел себя просто по-хамски. Говорил с ним, как с каким-нибудь преступником! Мне кажется, он совсем не подходит… Он…

– Позволь мне, дорогая, – прерывает ее Земба на полуслове, – самому решать, кто подходит, а кто не подходит для работы у меня в милиции. Распоряжайся в своем торге.

Получше бы занималась подбором кадров, а то опять приняла на работу кладовщиком человека, имевшего судимость за хищения и растрату, – парирует Земба.

– О чем ты говоришь, Кароль? Этот человек был осужден неправильно. Зелинский, ну, ты знаешь – наш ревизор из воеводства – лично за него поручился, – вспыхивает

Голомбек. – Наша судья, когда я рассказала ей эту историю, тоже признала, что тут вполне могла быть допущена судебная ошибка. Случается и такое. Юноша очень милый, воспитанный. Из хорошей семьи. Его отец – главный архитектор воеводства. Зелинский очень высоко о них отзывается. Они близкие его друзья. Уж кто-кто, а Зелинский за человека случайного ручаться не станет. Он…

– Прости, я опаздываю, мне пора, – снова на полуслове прерывает ее Земба, чувствуя, что она сейчас опять начнет приставать к нему с делом сына. А попробуй откажи, она тут же отыщет других, более влиятельных знакомых, и тогда не отобьешься от телефонных звонков, всяких запросов и объяснительных записок.

Раздраженный, Земба добирается наконец до участка.

Сегодня он на редкость придирчив и дотошен. Просматривает дела. Распекает за ошибки. Сотрудники вздыхают с облегчением, когда он в конце концов уходит, и тут же звонят соседям, предупреждая их о внезапном визите начальства. Но тревога поднята напрасно. Земба возвращается к себе, никуда больше не заходя.

В приемной его ожидает до крайности возбужденная врач Сливяк.

«Вот, черт, не везет сегодня – целый день бабы!» –

Земба в ярости.

Предстоит еще одно объяснение.

– Пан майор, что произошло с моим сыном? Почему он арестован? Это какое-то недоразумение! Ваши сотрудники форменным образом выкрали его из дома. Обходились с ним, как с каким-нибудь преступником. Это безобразие!

Муж с самого утра никак не может с вами связаться. Мне сказали, что налет на нашу квартиру учинил какой-то новый ваш сотрудник…

«Опять Корч, – думает Земба. – Жалобы на него так и сыплются. Что-то тут не так. А теперь вот еще и Сливяк!»

– Пани Галина, – обращается он к женщине, – я не в курсе дела. Проверю. Прошу вас набраться немного терпения. Я все выясню и сразу же вам сообщу.

Она уходит, и он с облегчением вздыхает.

– Вызвать ко мне Корча, – поручает он секретарше.


ГЛАВА XXII


– Докладывай по порядку все, что установил за последние дни, – хмуро приказывает Земба, когда Корч рано утром является по его вызову на доклад.

Земба, раскладывая на столе папки, задумчиво смотрит на поручика. Парень способный, энергичный, оперативный. Как и он в дни своей молодости. Чем же вызван весь этот поток сплетен, открытой к нему вражды и неприязни?

В чем тут дело? Грубо действует, не умеет найти подхода к людям или слишком торопится? Как с ним быть, если дело пойдет так и дальше?

Корч достает документы, раскладывает свои записи:

– Получен протокол повторного вскрытия эксгумированных останков Врубля. На этот раз, –подчеркивает он интонацией, – произведен детальный осмотр. Из заключения врачей следует, что причиной смерти явился перелом основания черепа. Покойный получил сильный удар в затылочную часть головы каким-то тупым предметом.

После такого удара он наверняка потерял сознание и в бессознательном состоянии был сброшен в озеро. Врач на первом вскрытии, обнаружив в легких трупа воду, этим ограничился, не произвел тщательного осмотра и сделал вывод, что Врубль просто утонул. Удивительная халатность! Так же халатно проведено и все предварительное следствие. – Корч не может удержаться от комментариев.

Земба воспринимает эти комментарии как упрек в свой адрес. Хмурит брови. Это дело вел капитан Жарский.

Жарский, которому он доверял как самому себе. Значит, здесь и его, Зембы, вина? Передоверился, не проконтролировал? «А может быть, оба мы не сумели докопаться до истины?»

– Итак, убийство, – произносит он вполголоса, – но на какой почве?

– Я думаю, следует принять пока версию сестры погибшего, утверждающей, что ее брат, собираясь в тот вечер на встречу с каким-то человеком, взял с собой документы, имевшие, вероятно, отношение к его работе. Материалы, которыми он располагал, представляли, видимо, для кого-то настолько серьезную опасность, что его решили убрать. Преступник или преступники сняли с предварительно оглушенной жертвы одежду, а его самого сбросили в озеро, изъяв уличающие их документы и спрятав затем одежду убитого в заросли терновника.

– Какой предлагаешь план действий?

– Думаю, надо начать с тщательного изучения документации, на стройке. Антос утверждает, что после смерти

Врубля там выявилась якобы крупная недостача стройматериалов, всякого рода упущения и даже злоупотребления.

Не исключено, что ниточка оттуда потянется и к делу о пожаре.

– Ты полагаешь, Антос настолько глуп, что станет подсказывать тебе версию, которая может привести к раскрытию дела, обличающего его самого?

– А если организатором пожара являлся не он? Во всяком случае, версия о его причастности к пожару пока не нашла достаточно веских подтверждений. Антос пытался уверить меня, что беспорядки на стройке явились результатом некомпетентности Врубля как начальника и конечным результатом порочной кадровой политики, проводимой директором Якубяком. К этой мысли он всячески пытался меня склонить, не зная, что я располагаю данными о хищении паркетной клепки со склада из той партии, которую он получил в июле.

– Из твоего прежнего доклада, насколько я помню, вытекало, что вся документация на этот паркет в полном порядке. Если это так, то и на стройке Врубля все документы должны оказаться в ажуре. А если нет, значит, версия связи здесь ошибочна.

– Поскольку Антос сам завел речь о недостаче стройматериалов на стройке, думаю, какие-то основания у него есть. Иначе какой смысл ему наталкивать меня на этот путь. Окажись этот путь ложным, я могу потерять доверие к его показаниям. Вряд ли Антос в этом заинтересован.

– Я что-то не вижу в твоих рассуждениях особой логики.

Корч, однако, настаивает на своем. «Ладно, пусть действует по своему усмотрению, – решает про себя Земба. –

Посмотрим, что из этого получится».

– Я слышал, у тебя на беседе был Валицкий? Зачем ты его вызывал?

– Уточнял его показания в связи с возобновлением следствия по делу Врубля. Выяснилось, что вечером пятнадцатого сентября прошлого года, в день гибели Врубля, Валицкий находился в мотеле «Под соснами» и, следовательно, дал в тот раз ложные показания. Вот документы, –

Корч подает Зембе протоколы и свое заключение.

Земба просматривает их и кладет на стол.

– Следовало согласовать со мной его вызов, – спокойно говорит он, внимательно глядя на Корча.

– Я не мог этого сделать, вы в тот день уезжали на совещание в воеводство, – объясняет Корч.

«Воспользовался моим отсутствием, – думает Земба. –

Может, считал, что я не дам согласия? Он ведь знает, что

Валицкий состоит у меня в комиссии по охране общественного порядка и мы встречаемся иногда в неофициальной обстановке. Опасался, что эти наши отношения могут помешать объективному ведению следствия?» Земба испытывает чувство обиды. Такая оценка представляется ему незаслуженной и несправедливой. «Вот как, значит, обо мне думают, вот как я выгляжу в глазах людей со стороны, в глазах своих сотрудников?! Но ведь мои личные отношения никогда не влияли на исполнение служебного долга.

Разве только на их форму, вынуждая действовать с большей осмотрительностью и только… Как объяснить это

Корчу, который прет к цели напролом? Мой метод он считает перестраховкой, а своим добился лишь целой волны сплетен, жалоб и нареканий».

– Какими мотивами, по твоему мнению, – скрывая раздражение, обращается Земба к Корчу, – мог руководствоваться Валицкий?

– Полагаю, он был заинтересован замять это дело. Речь, конечно, не идет о его непосредственном участии в преступлении. У него железное алиби, но какой-то его заинтересованности исключать нельзя. Я хочу собрать более подробные сведения о его связях и контактах.

– Не слишком ли поспешно ты формулируешь свои умозаключения? Валицкий – уважаемый и авторитетный в городе человек. Мне лично его причастность к махинациям кладовщика или кого-либо другого кажется маловероятной. Самое большое, в чем можно его заподозрить, – это в отсутствии контроля. И уж совсем невероятным считаю, чтобы он хоть в какой-то степени был заинтересован в убийстве, Если бы Врубль представлял для него опасность, он мог снять его с должности начальника стройки или вообще уволить с работы. Как-никак, он его начальник и мог использовать менее рискованные способы действий.

Корч смотрит на Зембу искоса. Он опасался именно такой реакции. «Придется обосновывать свои соображения иным путем, – думает он. – Досадно, что Земба, которого он уважает и ценит, фетишизирует должностное положение людей. Он принимает желаемое за действительное, –

размышляет про себя Корч, – впрочем, иначе ему, наверно, тут бы не усидеть».

– Все мной сказанное о Валицком отнюдь не означает запрещения собрать о нем нужную тебе информацию, –

говорит Земба, подумав и словно разгадав мысли Корча, –

поступай как знаешь. Речь идет лишь о том, чтобы соблюдать при этом чувство такта и меры. Всякое необдуманное твое действие вызовет лишь поток жалоб и недовольство.

Решение Зембы для Корча приятная неожиданность.

«Все-таки согласился. Правильный мужик!» Он поднимает на шефа посветлевший взгляд:

– А на меня были жалобы?

– Да. Кое-кто неодобрительно оценивает твое поведение и поступки. Наверно, не без повода.

– Может, это результат того, что мы напали на верный путь, – неуверенно произносит Корч.

– Возможно. Но если даже и так, все равно это результат и допущенных тобой ошибок. В Заборуве нельзя не считаться с общественным мнением. Нужно действовать, не давая пищи сплетням, не появляться, например, в общественных местах вместе с Дузем и не афишировать своих отношений с секретаршей председателя. Эти мелкие, казалось бы, и пустяковые на первый взгляд факты могут затруднить, а то и вообще сделать невозможной твою дальнейшую работу.

Корч понимает обоснованность аргументов Зембы.

Другое дело, что эти аргументы противоречат его темпераменту, взглядам, принципам. Но что поделаешь?

– Подумай об этом, – в тоне Зембы отеческие нотки. – И

попытайся проанализировать свои поступки и действия.

Оцени их сам. Мать Сливяка жаловалась на методы задержания ее сына. На это же ссылался и ее муж, ординатор городской больницы. Следовало их уведомить о его задержании… разумеется, постфактум. Кстати, что удалось установить по этому делу?

– Сливяк признал свое соучастие в нападении на Ирэну

Врубль и виновность в попытке запугать Кацинского, в попытке, которая в итоге закончилась трагически. После очной ставки с ним раскололся и Базяк. Этот признал себя виновным в нападении на Врубль и в подстрекательстве

Сливяка к запугиванию Кацинского. Однако он так и не сказал, кто поручил ему проведение этой акции. Сливяк же, судя по всему, этого не знает.

– Прокурор дал санкцию?

– Да. С этим все в порядке. Правда, ему пришлось поломать голову над квалификацией действий, повлекших за собой смерть Кацинского. «Непреднамеренное убийство?»

Но это уже не наши заботы. Я вот думаю, как установить организатора нападения. Хочу поискать его в кругу лиц, заинтересованных в сокрытии дела Врубля.

– Опять метод дедукции?

– В какой-то мере – да. Если инспиратор этой акции поручил своим подручным шепнуть девушке на ухо, чтобы она не шаталась в милицию, о чем же ином может идти речь? Всем известно, что она упорно стремилась возобновить дело, неоднократно ходила в милицию. Была и у меня.

Таким образом, вывод вроде напрашивается сам собой.

– Ладно, действуй, но не зарывайся.


ГЛАВА XXIII

Вилла расположена в стороне от шоссе, на самом берегу озера. К ней ведет извилистая, в ухабах проселочная дорога, упирающаяся в зеленые свежевыкрашенные ворота. Ворота широко распахнуты, а ясно видимые на дороге следы автомобильных шин свидетельствуют, что сюда недавно въезжал грузовик. Следы шин ведут к самой веранде. Через эту, на кирпичном фундаменте, веранду –

вход в дом. Корч останавливается и через настежь раскрытую балконную дверь заглядывает в дом. Окидывает внимательным взглядом обширную комнату. Она почти пуста. Мебель громоздится в куче в дальнем углу. Двое рабочих, ползая на четвереньках спиной к двери, стелют в комнате паркет. Целая гора этого паркета сложена у одной из стен. Она как магнит притягивает к себе внимание

Корча. «Тот самый или такой же, как тот, что согласно накладной отправлен якобы на стройку микрорайона?

Любопытно бы узнать, откуда он поступил».

– Здравствуйте, – громко произносит Корч, переступая через порог и обращаясь к рабочим.

Оба как по команде оборачиваются, явно захваченные врасплох неожиданным визитом.

– Здравствуйте, – машинально отвечают они. – Вам чего?

Лица их Корчу знакомы – он часто бывает на стройках и там их встречал. Они же не сразу его узнают, ослепленные падающим в двери солнцем. Оно светит ему в спину. Корч достает удостоверение, называет себя.

Паркетчики не смущаются.

– У вас, пан поручик, дело к нам или к хозяину? –

спрашивает один из них. – Хозяина сейчас нет. Он оставил нам ключи.

– Много работы? – не самым лучшим образом завязывает Корч беседу.

– Много, – бурчит один из них. – А что? Халтура во внерабочее время преступлением вроде не считается. Напарник мой после второй смены, а я в отпуске.

– У меня к вам никаких претензий, – поясняет Корч. – Я

хотел только узнать, кто вас подрядил: хозяин или частный подрядчик Ольсенкевич?

– Вас интересует, взимают ли с нас налог? – В тоне явно недружелюбные нотки.

– Налог меня не касается. Я не фининспектор, – пытается свести все к шутке Корч. – Не знаете, часом, где хозяин взял этот паркет?

Оба одновременно пожимают плечами.

– Это дело не наше. Наше дело стелить. Мы пришли, материал был уже на месте. А кто его привез и откуда –

спросите у хозяина, пана Зелинского. Он приезжает сюда с семьей по субботам и воскресеньям. А может, и наш бухгалтер Яноха знает, что и как. Зелинский его свояк, и это

Яноха устроил нам здесь халтуру.

– Можно посмотреть паркет? – спрашивает Корч и, не ожидая разрешения, подходит к сложенной у стены пирамиде. Осматривает с тыльной стороны несколько паркетин.

На одной из дубовых дощечек штамп изготовителя: Сверковский деревообделочный комбинат. Этот же изготовитель – насколько помнит Корч – поставляет паркетную клепку и для стройуправления.

– Вы получили такой паркет для квартир на новостройках?

– Нет. Сначала было обещали, а потом завезли плитку

ПХВ, – неохотно отвечает один из рабочих.

– Я возьму эту паркетину, – говорит Корч. – Сейчас выпишу расписку.

– Зачем? Авось хозяин от одной паркетины не обеднеет.

– Не обеднеет, конечно, но порядок есть порядок. –

Корч выписывает расписку. – А теперь распишитесь вот здесь в подтверждение, что я взял клепку именно в этом доме. – Он подает им вырванную из блокнота страничку с текстом подтверждения.

Помешкав, они неохотно расписываются.

– Нам же потом и попадет за то, что мы вас впустили.

Корч выходит довольный. Теперь, наконец, он уверен, что находится на верном пути. Возвращаясь в отдел, по дороге заворачивает в магазин стройматериалов. Интересно проверить, когда в последний раз поступал сюда паркет и кому он продан?

Директора Борковского на месте нет. Он ушел и предупредил, что сегодня больше не вернется. Корчу это, пожалуй, даже на руку. У него нет ни малейшего желания снова толковать с этим делягой, который то и дело упоминает о своих широких связях, а как только речь заходит о выяснении каких-либо конкретных вопросов, начинает изворачиваться и юлить. Секретарша директора любезно советует Корчу обратиться к главному бухгалтеру: в отсутствие директора он может дать ему наиболее полную информацию.

– С какой фабрики вы получаете паркет? – спрашивает

Корч у бухгалтера. – И как часто?

– Ежеквартально мы подаем заявки на требующиеся нам материалы, в том числе и на паркет. После утверждения в воеводстве заявки направляются на соответствующие фабрики, – охотно объясняет бухгалтер. – В урезанном виде, естественно. Паркет мы, как правило, получаем со

Сверковского деревообделочного комбината.

– Можно посмотреть накладные на последнюю поставку паркета?

– Сейчас поищу, пан поручик. – Бухгалтер – воплощенная любезность. Он достает скоросшиватель и долго роется в бумагах. Наконец недоуменно разводит руками:

– Нет этих накладных. Наверно, кто-нибудь из сотрудников взял для работы. Одну секунду, сейчас схожу спрошу.

Он выходит, оставляя Корча одного в кабинете. Тот быстро придвигает к себе скоросшиватель. Листает, бросает взгляд на даты. Вот так так! В скоросшивателе только прошлогодние документы. Корч кладет папку на прежнее место. «Любопытно, что же, в этом году паркета они не получали?» Главбух входит явно растерянный.

– Прошу прощения, пан поручик, мой сотрудник, оказывается, заболел и сегодня не вышел на работу, а документы заперты у него в сейфе.

– Ну, ничего страшного. Я могу несколько дней подождать. А нельзя ли пока посмотреть ваш прошлогодний сводный отчет. Там, вероятно, отражены все поступления в магазин.

– Крайне сожалею, – беспомощно разводит руками главбух, – но этот отчет у директора, а его сегодня уже не будет.

– Ну ладно. А нет ли у вас, часом, накладных за текущий год на получение стройматериалов вообще?

– Пожалуйста. – Бухгалтер вытаскивает другой скоросшиватель. – Вот здесь все документы на поступления в текущем году. Ничего больше в первом полугодии мы не получали.

Накладных всего три. Одна из Сверковского комбината.

По ней было получено полтора десятка оконных рам разного размера, несколько дверных блоков и кухонных шкафов. По другим накладным поступила сантехника и электрооборудование.

– Да, негусто. Как говорится, кот наплакал, – замечает

Корч, выписывая в блокнот даты и номера накладных.

– В прошлом году было тоже не лучше, – отвечает бухгалтер. – Кроме небольшой партии паркета, нам поставили немного плитки ПХВ да с десяток древесностружечных плит. Эти материалы вас тоже интересуют?

– Да. Мне хотелось бы составить себе представление,

какую часть местных потребностей покрывают эти поступления.

– Боюсь ошибиться, заявки проходят не через мой отдел, но знаю, что они удовлетворяют лишь мизерную часть спроса. Наши покупатели постоянно жалуются. Не было случая, чтобы поступающие к нам материалы мгновенно не раскупались.

Корч прощается и уходит. «Если в текущем году паркет в магазин вообще не поступал, значит, тот, у Зелинского, куплен «слева». Любопытно, есть ли у Зелинского на него документы? А может, частная стройконтора получила в этом году какие-нибудь фонды?»

Владелец частной стройконторы, Януш Ольсенкевич, построил себе неподалеку от магазина строительных материалов дом, на первом этаже которого помещается контора, а на втором – квартира владельца.

В конторе никого уже нет. Ольсенкевич у себя наверху.

Корча принимает радушно.

– Что привело вас, пан поручик, в мою скромную хижину? Или тоже решили строиться?

– А почему бы и нет? Если вы сможете обеспечить мне не только квалифицированную рабочую силу, но и нужные материалы, – отвечает он полушутя-полувсерьез. – Участок, можно сказать, у меня уже есть. Директор Валицкий сам предложил.

– Если Валицкий предложил, надо брать, – Ольсенкевич смотрит на Корча изучающе. – Первый шаг к собственному домику был бы сделан. А в собственном доме совсем по-другому живется.

– Так-то оно так, да где деньги взять? Это ведь дело дорогое!

– Можно взять ссуду в банке. У нас все так делают.

Фонды на стройматериалы, как вы, вероятно, знаете, выделяются горсоветом и продаются потом через магазин стройматериалов. Да что я вам рассказываю, вы, думаю, и так изучили все эти тонкости в ходе следствия по делу о пожаре, – прерывает он себя. В голосе его полувопрос-полуутверждение.

– Немного просветился, – соглашается Корч. – Мне же надо выяснить все обстоятельства, проанализировать улики, чтобы не бросить тень на невиновного. По городу ходит столько разных сплетен и слухов…

– Да, люди иной раз пытаются использовать такие случаи в своих целях. Тут надо держать ухо востро… –

Ольсенкевич умолкает, как бы ожидая реакции Корча.

Корч делает вид, что не понимает, и меняет тему:

– Я вижу, вы занимаетесь спортом? – указывает он на лежащие в углу гантели.

– Занимаюсь, и даже разными видами, – отвечает хозяин дома. – Хожу на тренировки, играю в футбол, плаваю, занимаюсь греблей. Состою даже в нашем клубе подводного плавания. Однако, – спохватывается он, – вы, вероятно, пришли не ради рассказов о моих спортивных успехах.

– Я пришел узнать, выделяют ли вам фонды на стройматериалы и в каких количествах?

В глазах собеседника вспыхивает едва приметная искра. Ольсенкевич улыбается.

– Пан поручик, вы никак шутите?! Стройматериалов не хватает для государственных строек, что ж тут говорить о частниках? Ну, если удастся порой перехватить немного кирпича или цемента, и на том спасибо. Частным конторам приходится самим изыскивать материалы. Я могу обеспечить лишь квалифицированных рабочих. В этом – всегда к вашим услугам, – провожает он гостя.


ГЛАВА XXIV


– Что привело вас ко мне, поручик? – директор Якубяк, как всегда в безукоризненно сшитом костюме, жестом указывает Корчу кресло. – Чашку кофе?

– С удовольствием, – Корч удобно усаживается в глубокое кожаное кресло.

Якубяк садится напротив.

– Чем могу служить?

– Я хотел бы просить вас дать указание подготовить для меня справку об использовании партии паркета, поступившего к вам двадцать пятого июля. Эта партия была направлена на строительство микрорайона Заборувек.

Нужны мне также ксерокопии нарядов и накладных поставщика и получателя этой партии.

– Разве с этим что-нибудь не в порядке?

– Точно не знаю. Пока я просто проверяю всю документацию по использованию строительных материалов за период до пятнадцатого июля и позже. Просил бы вас разрешить мне также ознакомиться с документами по использованию стройматериалов за первое полугодие прошлого года на строительстве, которым руководил Ежи

Врубль.

– А почему, собственно, вас интересует именно этот период?

– Как вы относились к Врублю? – вопросом па вопрос отвечает Корч.

– Ответ кроется, пожалуй, в том факте, что именно я выдвинул его на руководящую работу. Очень способный и энергичный молодой человек. Честный и принципиальный.

Впоследствии меня пытались, правда, убедить, будто я ошибался в его оценке, но, невзирая на это, я и по сей день уверен – Врубль был человеком порядочным.

– Его в чем-нибудь обвиняли?

– Да. Но лишь после его внезапной смерти, когда он не мог уже дать объяснений. Неожиданно выявилось, что на его стройке некоторые накладные оказались подделанными, часть из полученных стройматериалов фактически на строительстве не использовалась, а куда они девались –

неведомо.

– Кто в то время курировал эту стройку?

– От имени заказчика – инженер Марьян Бялек. Впрочем, он и поныне выполняет эти функции. Лично я полагал, что на нем, как кураторе, тоже лежит определенная доля ответственности за вскрытые недостатки, но поскольку заказчик претензий к нему не предъявлял, у меня, как у подрядчика, не было повода вмешиваться в эту историю.

Беседу прерывает Ванда Круляк. Она вносит кофе и расставляет на столе чашки.

– Нужно что-нибудь еще? – обращается она к директору.

– Нет. Благодарю вас, это все.

Выходя, Ванда бросает на Корча томный взгляд. Он делает вид, будто этого не замечает. Едва он появился в приемной, она столь настойчиво стала допытываться, какие дела его привели, что он, потеряв в конце концов всякое терпение, довольно резко оборвал ее категоричным:

«Прошу вас доложить обо мне директору!» Она была явно обижена и, демонстративно повернувшись, с царственным видом направилась в кабинет. Через минуту, открыв дверь, она все с той же миной на лице сухо бросила: «Пожалуйста». И повторила еще раз: «Пожалуйста, директор вас ждет». А сама при этом продолжала стоять, загораживая собой проход. Корч вынужден был попросить ее подвинуться. Она повернулась вполоборота, но ровно настолько, чтобы, проходя, Корч неизбежно ее коснулся. А теперь вот этот еще ее взгляд. «Что ей нужно, черт побери? Никак от нее не отвяжешься!» – думает Корч, отхлебывая кофе.

– Могу я узнать, что удалось вам выяснить по делу о пожаре? Как руководителю управления, мне важно быть в курсе дел.

– Да, конечно, я понимаю, но, к сожалению, похвалиться пока нечем. Неясны еще многие обстоятельства, без которых невозможно прийти к сколько-нибудь определенным выводам. Выяснением этих обстоятельств я сейчас и занимаюсь, чем, собственно, и вызван мой визит к вам.

Материалы, которые я прошу у вас, мне крайне необходимы.

Якубяк, ни слова не говоря, подходит к телефону.

– Пан Яноха, прошу вас срочно принести мне все документы по реализации последней партии паркета, полученной нами, насколько мне не изменяет память, двадцать пятого июля. Подготовьте, кроме того, все наши накладные и наряды со строек по распределению этой партии.

Он кладет трубку и снова садится в кресло.

– В чем еще нужна моя помощь?

– Спасибо. Это все. Я слышал, будто зять бухгалтера

Янохи работает в воеводстве? – переводит Корч разговор на интересующую его тему.

– Вы имеете в виду инспектора Зелинского? Я что-то слышал об этом, но, знаете, слабо пока ориентируюсь в заборувских родственных связях и отношениях. Собственно, здесь я человек новый. Что-то вроде новой метлы. И, надо сказать, с первых же шагов не снискал к себе особого расположения со стороны многих влиятельных особ.

Кое-кого из аппарата я собирался уволить, но тут же подвергся давлению «сверху». Одна за другой зачастили комиссии. Меня обвинили в искажении кадровой политики, в недооценке старых проверенных работников. И мало-помалу спустили все на тормозах. Возможно, после завершения вами следствия по делу о пожаре мне и удастся все-таки осуществить кое-какие преобразования. Если, конечно, не окажется, что главный виновник пожара – я, –

говорит он с иронией и горечью. – Такой вариант некоторым пришелся бы весьма по душе. Мешаю я здесь некоторым. Не вписываюсь в семейные кланы.

Ну что ж, ладно, поплакался я вам в жилетку, выпустил, как говорится, пар и вроде бы полегчало. Впрочем, надеюсь, вы разберетесь во всем сами, – придает он тону большую официальность. – Куда доставить нужные вам документы? Они будут готовы через час, максимум – два.

– Если можно, я просил бы вас оставить их у себя, а позже я зайду за ними сам.

Корч прощается, но, подойдя уже к двери, вдруг, словно что-то вспомнив, останавливается:

– Да, пан директор, вы не знаете, случайно, удалось ли найти ключи от склада, пропавшие во время пожара?

С этими ключами связана целая история. Сторож Заляс клянется всеми святыми, что кладовщик при нем повесил их на доску в проходной и они висели там все время, а потом в послепожарной суматохе куда-то запропастились.

Когда это случилось, установить не удалось, да и вообще факт этот вскрылся лишь, когда сам он, Корч, вспомнил о ключах, отправляя на экспертизу замок от склада. Эксперты установили, что на замке нет следов отмычки или взлома. «Куда же все-таки девались ключи? Пропали».

Корч склонен думать, что это случилось за три-четыре часа до пожара.

Преступник, вероятно, снял ключи с доски в проходной. Затем, после поджога, опять запер склад, а ключи выбросил. Преступником мог быть и Антос, и кто-либо другой, но – Корч в этом убежден – непременно лицо, так или иначе связанное со стройуправлением. «Опровергнуть алиби Антоса теоретически не составляет особого труда, но пока ведь нет и свидетеля, который видел бы его в городе между пятнадцатью и девятнадцатью часами. Пробрался незамеченным? Версия, что у него был сообщник, тоже ничем не подтверждается. Помощник его болен и находится в больнице. По мнению врача, он не в состоянии подняться с постели». Проверили алиби других потенциальных подозреваемых. Все они отпали.

В сущности, ключи из проходной мог без труда взять любой из знавших, где они висят, – ведь сторожа в проходной не было. Заляс праздновал именины и начиная с четырех часов дня вместе со своими приятелями сидел в одном из кабинетов стройуправления. Правда, из окна этой комнаты вход в проходную хорошо просматривается, но

Корч почти уверен, что никто из компании за входом не следил – было не до того. Все приглашенные приходили с водкой. В общей сложности опорожнили – как утверждала уборщица – больше десятка бутылок. В среднем по бутылке на брата. Одним словом, вероятность выяснения обстоятельства пропажи ключей представлялась весьма проблематичной. Предпринятые в этом направлении шаги никаких результатов пока не дали.

…Спрашивая сейчас о ключах, Корч делает это скорее для очистки совести.

Якубяк качает головой отрицательно:

– Во всяком случае, мне не докладывали, что они найдены, – говорит он. – Поинтересуйтесь на проходной.

Но на проходной по этому поводу нет ничего нового.

– Заляс всех уже спрашивал о ключах, – говорит Корчу дежурный сторож. – Хочет сам их найти. Ему здорово за них влетело. Вот он теперь и старается.


ГЛАВА XXV


– Слушаю вас, – майор Земба стоит у стола, прижимая к уху телефонную трубку.

– С вами говорит Ямницкий, – представляется ему собеседник на другом конце провода. – Наш сотрудник, старший инспектор Зелинский, подал мне жалобу на действия вашего инспектора, поручика Корча. Этот Корч, воспользовавшись отсутствием Зелинского, без санкции прокурора проник в его дом и учинил допрос находившимся там рабочим. Я вынужден буду доложить об этом воеводскому руководству. – Тон резкий и категоричный.

Зембу раздражают и этот тон, и сама постановка вопроса. Его явно пытаются запугать.

– Впервые об этом слышу, не в курсе дела, – отвечает он как можно спокойнее. – Но полагаю, вам, как лицу ответственному, прежде чем делать окончательные выводы, следовало бы выслушать и другую сторону, а не основываться лишь на заявлении заинтересованного лица, не выяснив всех обстоятельств дела. Возможно, нашему сотруднику потребовалось в связи с проводимым следствием проверить какие-то факты на строительстве индивидуальных дач. Я постараюсь во всем этом разобраться. А заодно поинтересуюсь в воеводском управлении, не противоречит ли принятым у нас принципам и нормам такой порядок, при котором курирующий нас инспектор строит себе дачу именно в нашем районе.

Удар рассчитан точно. Ямницкий хоть и настаивает на просьбе проинформировать его подробнее по существу дела, но уже не в столь категоричном тоне.

Земба кладет трубку и вызывает секретаршу:

– Пришлите ко мне Корча.

– Сегодня его не будет, он выехал в район.

– Пусть явится завтра утром.

«Еще одна каша заварилась, – с раздражением думает

Земба. – Опять выясняй, оправдывайся… Что-то в последнее время слишком много идет жалоб. А источник все один – Корч. Не устранить ли этот источник?»

Но врожденное чувство справедливости берет верх. «В

сущности, Корч во многом прав. Жарский ведь действительно завалил дело Врубля. Почему?»

Земба решает немедля это выяснить. Набирает номер домашнего телефона Жарского. В это время тот обычно бывает дома. И действительно, трубку поднимает сам

Жарский.

– А я уж думал, ты совсем меня забыл, – говорит он обрадованно. Просьбу зайти в милицию капитан воспринимает с явным удовольствием. – Сейчас буду.

Зембе становится не по себе. «Жарский обрадовался.

Решил, что нужен мне, а я к нему с претензиями. Но вместе с тем и не высказать их нельзя. Это нужно для дела».

Земба встречает Жарского сердечно, но тут же без обиняков выкладывает ему свои претензии. Жарский озадачен и даже несколько растерян.

– Ну что ж, – говорит он, наконец, – ты прав. Дело я действительно завалил. Но в этом есть и твоя вина.

– Моя?! В чем же именно?

– Ты не раз говорил, что наш район должен быть на высоте. Сам старался избегать всяких конфликтов и слишком острых людей. Припомни, как ты отзывался о тех, кто критиковал прежнего директора стройуправления? Ты называл их склочниками. И считал, что все их заявления о кумовстве и групповщине, царящих в стройуправлении, просто досужий домысел кучки обиженных, а таковых, мол, как известно, хватает везде. Главное же в том, и ты не раз об этом упоминал, что строители выполняют план. Ты радовался успехам Заборува и добрым отношениям с руководством предприятий, гордился тем, что преступность у нас падает, а показатель раскрываемости растет…

Земба хмурится.

– Все верно, но какое это имеет отношение к следствию по делу Врубля?

– Сейчас объясню. Положение дел в стройуправлении ты считал благополучным, между прочим, и потому, что кроме немногих случаев мелких хищений, там не обнаруживалось ничего более серьезного. А ты не допускаешь, что более серьезные дела не выплывали на поверхность просто потому, что мы смотрели на все твоими глазами?

Непорядки у строителей, с твоей точки зрения, начались с приходом Якубяка. А между прочим, слухи о конфликтах нового директора с прежними служащими, сторонниками бывшего руководства, до тебя доходили лишь с подачи

Янишевского, Голомбека, Валицкого. Они же охаивали

Якубяка, поскольку с его приходом пришел конец разным их махинациям, взаимным услугам и одолжениям, которые они оказывали друг другу за государственный счет.

Прежний директор, бывало, одному ссудит трактор завезти землю на огород, другому подбросит рабочих на строительство дачи, а то приложит руку и к «общественно полезному» деянию: рабочие стройуправления, к примеру, день и ночь вкалывали на прокладке дороги от шоссе к дачному поселку. А в твою приемную с жалобами на порядки, введенные в стройуправлении Якубяком, попадали исключительно люди, недовольные новым директором.

Это именно они стали ретиво изобличать расхитителей народного добра. Ты тут же заметил, что количество дел о хищениях государственной собственности внезапно резко подскочило, но сделал вывод, что это результат честности и принципиальности старых работников, их высоко развитого чувства своего гражданского долга.

Земба слушает Жарского с подчеркнутым вниманием.

– И все-таки я пока не улавливаю связи сказанного тобой с делом Врубля, – говорит он медленно.

– Врубль принадлежал к числу людей, выдвинутых

Якубяком. Человеком он был бескомпромиссным, а, следовательно, и неудобным. Стоило ему повести решительную борьбу за повышение качества работ, искоренение халтуры и очковтирательства – он тут же пришелся не по вкусу некоторым рабочим. Стал «совать свой нос» в дела стройуправления, выступать с резкой критикой некоторых его решений – оказался неугодным и для руководства.

Одним словом, когда он утонул, многие вздохнули с облегчением.

Как развивались события дальше? Тело обнаружили в густых водорослях. Без одежды. Версия: утонул, купаясь, –

подкрепленная к тому же протоколом вскрытия трупа, –

казалась вполне достаточно обоснованной. Правда, выбор места утонувшим для одежды в зарослях терновника возбуждал некоторые сомнения, но, когда в ответ на переданное по радио обращение к населению города с просьбой заявить, кто в тот вечер видел Врубля, показания дал Валицкий, и эти сомнения рассеялись. В пьяном виде нередко совершаются вещи, которые человеку трезвому никогда бы и в голову не пришли.

– Хорошо, но почему ты не проверил показаний Валицкого?

Жарский иронически усмехается.

– Внеси я тогда тебе такое предложение, ты наверняка сказал бы, что для недоверия к Валицкому нет оснований.

Он, мол, явился сам, по собственной инициативе, выполнил, так сказать, свой гражданский долг. Будь у него намерение что-либо скрыть, он не стал бы сам к нам соваться.

Ну, признайся, разве не такую позицию ты бы занял?!

Земба молчит.

– Кароль, ну скажи честно: ведь Корч занялся проверкой показаний Валицкого без твоего ведома и согласия?

– Лихо ты меня разделал, – медленно произносит Земба, оставляя вопрос без ответа. – Но ты-то, оказывается, перестраховщик! Почему все это ты говоришь мне только сейчас? А прежде ты знал, что в деле Врубля не все чисто?

– Нет. Я считал, что его сестра просто преувеличивает.

Это же ясно: когда внезапно погибает человек, у родственников часто возникают всякие подозрения, вызванные эмоциями и невозможностью примириться с утратой. С

другой стороны – стремление найти хоть какое-то самоуспокоение в предпринимаемых попытках установить истину. Это дело обычное. Так могло быть и в случае с

Врублем. Ирэна любила брата, очень переживала его смерть и никак не могла с ней примириться. Из того факта, что у него было немало недоброжелателей и многим он изрядно насолил, она, делала – так тогда я полагал – очень уж далеко идущие выводы. Ты вот упрекаешь меня в перестраховке. Может, скажешь еще, что я боялся испортить с тобой отношения? Нет, это не так. Мы с тобой были и остаемся друзьями. Вернее всего – оба мы с тобой свыклись просто с заборувскими порядками, со сложившимися здесь отношениями и связями. Принимали их за норму, хотя и каждый по-своему. Иногда я думаю, вся штука в том, что мы постепенно сами вросли в окружающую нас среду и с течением времени стали воспринимать ее как естественный порядок вещей, подобно тому, как в прошлые годы естественным считали необходимость драться с оружием в руках.

– Ты никогда прежде со мной об этом не говорил. Почему?

– Да я и сам все это понял лишь теперь, когда вышел из игры и стал простым пенсионером без дел и забот, когда у меня появилось время для раздумий. Кроме того, и люди стали теперь относиться ко мне иначе – хуже, но откровеннее. Меня перестали бояться. А в итоге у меня открылись глаза на многое, чего прежде я не знал. Яснее стало, кто чего стоит в этом нашем омуте.

– Наш «омут», как ты презрительно его именуешь, не что иное, как небольшая часть целого.

– Часть ли? А может, просто периферия – заборувское болотце?

Земба долго молчит.

– Знаешь, – говорит он, наконец, – я хочу просить тебя: помоги Корчу.


ГЛАВА XXVI

Утро для Корча начинается с неожиданности в виде двух поступивших к нему актов.

Один содержит заключительные выводы комиссии, созданной стройуправлением для оценки ущерба, причиненного пожаром. Комиссия работала черепашьими темпами, и даже неоднократные напоминания не влияли на ускорение дела. Корч, проходя иногда вечером мимо

«Нового», видел там ревизоров, сидевших в обществе местных тузов. Встречал он их и на пристани, а порой и на пляже. Август, погода волшебная, озеро, лодки… Как тут беднягам устоять? Да и куда спешить?

Плоды трудов комиссии, составившие пухлый акт, не содержали ничего сенсационного. Несущественное отклонение от первоначально установленной цифры – 20 миллионов злотых. Из представленных расчетов с полной очевидностью следовало, что склад в день пожара был забит стройматериалами от пола до крыши и едва не лопался по всем швам.

Второй акт составлен был комиссией народного контроля. Эта комиссия проверяла документацию на стройматериалы за все первое полугодие. Корч пропускает детальные выкладки, отыскивая заключительные выводы. Из них следует, что вся документация по стройматериалам велась безупречно, сверка бухгалтерских учетов стройуправления с документацией на стройках не выявила особых расхождений, не считая некоторых несущественных неточностей по срокам.

Корч откладывает акты. Фиаско. Ни одного исходного пункта. В свете таких фактов версия о «предревизионном пожаре» казалась бы исключенной, не будь истории с исчезновением партии паркетной клепки. По документам, правда, и здесь все в полном ажуре. Паркет этот оприходован, и по накладной вся партия целиком передана на стройку.

Из документов стройки следует, что паркет, как и предусматривалось, использован на строительстве двух жилых зданий, готовых к сдаче. Однако в действительности вместо паркета квартиры этих домов застелены плиткой ПХВ, а паркет Корч обнаружил на даче Зелинского.

Доказательства, подкрепленные свидетельством комбината, подтверждающего, что паркет этот действительно изготовлен у них и в июле отправлен по госнарядам, в том числе и в Заборув, хранятся в сейфе у Корча. Вывод напрашивается сам собой: оприходование поступающих стройматериалов как в бухгалтерии, так и на стройках осуществляется только по бумажкам. Сами же материалы, как видно, прямо с железной дороги попадают в руки частников. Возникает вопрос: в чьи конкретно и каким путем? Доставляются ли они непосредственно владельцам дач на машинах стройуправления, или предварительно совершают путешествие в магазин стройматериалов, который, возможно, затем в порядке компенсации левых поставок выделяет для строек из своих резервов плитки ПХВ?

А может быть, посредник – частный предприниматель? Это необходимо выяснить.

А пока Корч прячет акты в сейф. Его вызывает шеф.

Этот внезапный вызов не сулит ничего доброго.

– Ты не знаешь, что опять приключилось? – спрашивает он секретаршу.

– У него сидит инспектор Зелинский, – сообщает ему шепотом Галинка.

– Ага, вот и виновник, – говорит Земба при виде входящего Корча. – Инспектор Зелинский приехал ко мне с жалобой. Он утверждает, что ты самовольно вторгся в его личное жилище.

– Вы превысили свои права, – взрывается Зелинский. –

Я подал на вас жалобу в воеводское управление.

– Никто к вам не вторгался, – спокойно уточняет Корч.

– Я просто зашел узнать, откуда вам доставили паркетную клепку, и не знал, что вас нет дома. Паркетчики оставили дверь на веранду открытой, поэтому я и зашел, думая, что есть кто-то из хозяев. Рабочие сказали мне, что вас нет, я взял под расписку одну плитку паркета и ушел, ожидая вашего приезда для выяснения обстоятельств.

Зелинский кипит от ярости.

– Что же, вы полагаете, у меня нет накладных на паркет?! По какому праву вы подозреваете меня в покупке ворованных материалов?!

– Я ничего не подозреваю, – возражает Корч. – Просто я хотел проверить накладные. Сейчас ведется предварительное расследование по делу о пожаре на складе, и мне необходимо выяснить все связанные с этим факты.

– Накладные у меня дома. Сейчас я их привезу. Пусть майор Земба лично убедится в вашем самоуправстве! –

Зелинский выходит.

– Опять ты отличился. Зелинский подал жалобу в воеводское управление. Что прикажешь с тобой делать? –

class="book">Земба раздражен.

Корч чувствует, что тучи над ним начинают сгущаться.

– Ни магазин стройматериалов, ни владелец частной стройконторы, – начинает он объяснять, – не имели нарядов на получение паркета. На плитках паркета, который купил Зелинский, имеется штамп фабрики-изготовителя.

По наведенным мною справкам, паркет этот предназначался для государственных поставок, следовательно… –

Корч умолкает.

– А что ты скажешь, если накладные у него окажутся в порядке?

– Я допускаю такую возможность, – медленно говорит

Корч. – Но все дело в том, кто их оформил. Если нам удастся выяснить, мы установим, кому сбываются ворованные материалы.

Накладная, которую привозит Зелинский, датирована тридцатым июля. Она оформлена магазином стройматериалов и подписана лично директором Витольдом Борковским.

– Вот вам доказательство! Можете убедиться! – Тон у

Зелинского негодующий и резкий.

– Прошу вас извинить меня за назойливость, – обращается к Зелинскому Корч, – но, чтобы впредь не возникало никаких сомнений, мы сейчас оформим протокол.

Корч берет накладную и выходит с ней из кабинета.

Когда он возвращается, ксерокопия накладной уже лежит у него в папке.

– Один ноль в твою пользу, – замечает Земба, когда посетитель покидает наконец кабинет. – Мы выяснили положение и накликали на свою голову еще одну неприятность. Борковский мобилизует теперь всю свою родню.

Значит, все-таки Борковский… – продолжает он задумчиво. – Кто бы мог подумать? Скупает похищенные материалы и оформляет на них счета. Интересно, у кого же он их покупает?

– Поскольку по документам все в полном порядке, значит, в махинациях не мог не участвовать родич Зелинского бухгалтер Яноха, ну и, конечно, Литос. Должны быть сообщники и на стройках. Это надо выяснить. Одно пока ясно – стройматериалы сплавлялись налево, и, следовательно, Антос вполне мог быть заинтересован в пожаре для скрытия недостачи на складе. В свете этих фактов несколько иначе начинает представляться дело Дузя и других рабочих, обвинявшихся в хищениях компанией Литос –

Борковский. Похоже, такого рода провокациями они маскировали свои махинации, может быть, стоит подумать о получении разрешения на их арест?

– Рано, – хмурит брови Земба. – Чем ты будешь мотивировать обвинение Антоса в поджоге? Ты пока не сумел ни опровергнуть его алиби, ни даже найти ключей от склада…

– Мы тщательно обыскали всю территорию… – говорит

Корч и вдруг вспоминает, что в день пожара или чуть позже ему говорили, будто видели какого-то человека в клетчатой куртке, копавшегося у фонарного столба. Он не придал тогда значения этому свидетельству, признав его несущественным. Мало ли всяких невероятных историй и слухов носилось по городу после пожара?! А может, все-таки проверить? Фонарь – он помнит – стоит метрах в двухстах от ворот склада. Корча охватывает нетерпение.

Он хочет идти туда сейчас же, немедленно.

– Я могу быть свободен? – обращается он к Зембе.

Тот молча кивает.

…Корч несколько раз обходит вокруг фонарного столба, тщательно его осматривая. Ничего интересного.

«Зачем кому-то понадобилось здесь копаться?» Столб как столб. Корч обшаривает его глазами со всех сторон. «Стоп.

А это что?» У самого основания – железная дверца. Он пытается ее открыть, несколько раз дергает. Дверца не поддается. Тогда он достает из кармана перочинный нож и поддевает лезвием защелку. Дверца отскакивает, открывая глубокую нишу. Электрические предохранители и какой-то сверточек. Он достает его. В свертке – ключи. «От склада ли?»


ГЛАВА XXVII

Коммерческий директор Валицкий едва сдерживает ярость.

– Что у вас опять приключилось, поручик?! Зачем меня снова вызвали в милицию?!

– Весьма сожалею, что оказался вынужденным еще раз пригласить вас к себе, но мне необходимо выяснить некоторые обстоятельства по поводу ваших прежних показаний. Чем вы тогда руководствовались?

Валицкий хмурит брови.

– Я, помнится, уже говорил вам: мне хотелось поскорее покончить с этой неприятной для всех историей. Не понимаю, отчего вы снова возвращаетесь к этому вопросу.

Дело прошлое, давно закрытое. Зачем опять его ворошить?

– Вы ошибаетесь. Дело еще не закрыто. После эксгумации выяснилось, что речь идет не о несчастном случае, а скорее об убийстве. Дело в корне меняется. Поэтому, если вы не хотите впутываться глубже, вам следует рассказать все более подробно.

Валицкий бледнеет.

– Убийство?! Невероятно! – Сразу куда-то исчезает присущая ему самоуверенность. В глазах читается страх. –

Я не имел об этом ни малейшего понятия. Неужели такое могло случиться?

– Случилось, – голос Корча звучит сухо. – Именно потому вы должны рассказать всю правду.

– Я ничего не знаю об убийстве. Показания я дал по просьбе инженера Бялека, осуществлявшего у нас надзор за стройкой. Он как-то оказал мне небольшую услугу, и я счел себя обязанным отплатить ему тем же. И это все.

– Таким образом, вы навлекли на себя уголовную ответственность за дачу ложных показаний: введение в заблуждение органов следствия. – Корч беспощаден.

– Я не мог себе даже представить, что речь идет о чем-либо серьезном. – Валицкий застыл на стуле, лицо его покрыла мертвенная бледность. – С моей стороны это была простая любезность.

– Такого рода «простые любезности» иногда дорого обходятся, – иронически замечает Корч. – Вы полагали, вероятно, что закон писан лишь для простых смертных.

Корч предлагает Валицкому подписать протокол и просит подождать в комнате дежурного.

Едва тот выходит из кабинета, он звонит на стройку инженеру Бялеку. Предложение явиться в милицию инженер воспринимает с заметным беспокойством.

– А что случилось? – спрашивает он удивленно.

– Дело крайне срочное, – настаивает Корч. – Или вы предпочитаете, чтобы я послал вам официальный вызов?

– Нет, – отвечает тот, – сейчас буду.

Бялек является почти мгновенно. Держит себя свободно, без тени замешательства.

Корч достает из ящика бланк протокола.

– Имя, фамилия, год рождения?

– В чем дело, пан поручик? – недоумевает Бялек. – Я

чем-нибудь провинился?

– Сейчас выясним, – отвечает Корч. – С какой целью вы просили Бронислава Валицкого дать показания по делу о смерти Ежи Врубля?

– Я? Валицкого? – В удивлении Бялека что-то неискреннее.

– Так утверждает Валицкий. Вот, пожалуйста, подписанный им протокол. Познакомьтесь. – Корч протягивает

Бялеку исписанный лист.

Тот читает его медленно, как бы стараясь выиграть время. По мере чтения лицо его вытягивается, мрачнеет.

– Так значит Врубль убит?

– Да. При этих обстоятельствах, как вы сами понимаете, сокрытие правды бросает определенную тень и на самих свидетелей.

– Хорошо, – решается Бялек, – я скажу все. Мне, собственно, скрывать нечего. Все действительно было именно так, как показал Валицкий. Я и впрямь его просил. Меня же, в свою очередь, просил Ольсенкевич, бывший подчиненный Валицкого. Он сказал, что ему неудобно лично обращаться к бывшему шефу с такой просьбой. А у меня с

Валицким отношения дружеские. Поэтому он ко мне и обратился. Напомнил, что оказывал мне кое-какие услуги.

Я согласился.

– Чем Ольсенкевич мотивировал такую, прямо скажем, довольно необычную просьбу?

– Он ничего мне не объяснял, просто попросил об одолжении.

– И вас это не удивило?

Бялек, похоже, несколько озадачен.

– Вы знаете, я как-то об этом тогда не подумал. Мне и в голову не приходило, что речь может идти об убийстве.

– Почему Ольсенкевич остановил свой выбор именно на Валицком, а не на ком-нибудь другом, скажем, на вас?

– Я был куратором Врубля, между нами, естественно, могли существовать разного рода трения. Мои показания не были бы восприняты так, как показания Валицкого. Он пользуется в городе большим авторитетом. У него связи, положение.

– Значит, вы таким способом отблагодарили Ольсенкевича за услугу. Какую именно?

– Я уж точно не помню. Все мы стараемся как-то облегчить друг другу жизнь. – В объяснении чувствуется оттенок какой-то недоговоренности.

Корч понимает. Речь идет об укоренившейся здесь практике взаимных услуг и одолжений. Но только ли? Он выходит из кабинета, чтобы отпустить Валицкого. Тот сегодня ему больше не нужен.

– Доставьте ко мне срочно Ольсенкевича, – просит

Корч дежурного. – Но без огласки и шума.

Он возвращается к себе и продолжает допрос. У него не вызывает сомнений, что все эти оказываемые друг другу услуги и так называемые любезности имеют связь с махинациями на стройке, которой руководил Врубль. Не исключено, что, разоблачив их, Врубль предопределил свою судьбу. «Но что именно удалось Врублю вскрыть? Куда направить дальнейший поиск? Вина за выписку Зелинскому фиктивной накладной на паркетную клепку, которой магазин фактически не получал уже более года, ложится только на одного Борковского. Накладная эта по бухгалтерским документам не проведена. Следовательно, она лишь форма прикрытия покупки паркета слева. Но знал ли покупатель, что паркет ворованный? Как это доказать? Где

Борковский получал товар? На складе у Антоса или только через него как посредника? Судя по реакции, Зелинский вполне убежден в законности своей покупки. На чем в действительности основана его уверенность: на убежденности в законности покупки или на чувстве неприкосновенности своей особы? Сколько еще фиктивных оформил

Борковский? Кому? За сколько? Трудно предположить, что он действовал бескорыстно».

Изъятие документации у Борковского и ревизии у владельцев дач, которым он выписывал накладные, Корчу представляются на этом этапе расследования предприятием преждевременным. Возможно, накладные оформлялись в одном экземпляре только для покупателя, и тогда проверка документов в магазине Борковского ничего не выявит, а вызовет лишь ненужный шум и даст возможность замешанным в это дело мгновенно замести следы. Если даже владельцы дач не знают, что покупали ворованный паркет, то, узнав, постараются во избежание неприятностей, компрометации, а то и возможного изъятия у них паркета запутать следствие.

Нить может оборваться.

Корч потому решает начать с другого конца. С выявления потенциальных подозреваемых в убийстве Врубля, с мотивов, которыми те могли руководствоваться, опасаясь, что он раскроет механизм хищений материалов со стройки.

А с этим должны быть связаны и обращения к Валицкому о даче ложных показаний для прекращения дела. «Кто из этих «просителей» твердо знал, что речь идет о стремлении замять дело именно об убийстве? Валецкий? Бялек? Ольсенкевич? А может быть, кто-то еще?»

Корч одолевает Бялека вопросами до тех пор, пока снизу ему не сообщают по телефону, что Ольсенкевич доставлен. Корч отводит Бялека в комнату для задержанных и просит подождать, пока готов будет протокол.

Приглашает к себе Ольсенкевича.

Тот входит в кабинет улыбаясь. Садится на стул напротив Корча и спокойно ждет, когда поручик заговорит первым.

– Вы обращались к инженеру Бялеку с просьбой убедить Валицкого дать показания по делу о смерти Врубля…

– звучит полуутвердительно.

Несмотря на чуть ли не преувеличенное самообладание, в глазах Ольсенкевича мелькает едва заметная искра.

– Это неправда, – спокойно отвечает он, – Валицкого я и сам хорошо знаю еще со времени моей работы в стройуправлении. Потом я строил ему дачу, так что у меня нет никакой необходимости искать с ним контакты через посредника, тем более такого, как Бялек, отношения с которым у меня далеко не самые лучшие. Это можно легко проверить.

– У меня есть по этому вопросу показания Бялека и

Валицкого, – возражает Корч.

– Вероятно, они дали ложные показания, – настаивает на своем Ольсенкевич. – У Бялека были какие-то счеты с

Врублем, и, возможно, он обращался к Валицкому. Не хотел, чтобы эти отношения стали достоянием гласности, –

добавляет она как бы в пояснение.

«Кто из них говорит правду, а кто лжет? – размышляет

Корч. – Бялек, узнав, что речь идет об убийстве, не стал отрицать своего обращения к Валицкому с просьбой об услуге. Валицкому, правда, он не сказал, что выступает от имени Ольсенкевича. Не оговаривает ли Бялек его с целью отвести подозрения от себя? Не исключено, что с этой же целью и тот обвиняет его во лжи. Документация – вот где нужно искать ответ. Только с какой стороны к ней подступиться?»


ГЛАВА XXVIII

Начинает уже смеркаться, когда Корч покидает, наконец, свой кабинет. В руках у него папка с документами, полученными от Якубяка. Он собирается еще раз тщательно изучить их дома. Вдруг да придет в голову какая-нибудь идея. А пока в голове только тяжесть, мысли ворочаются лениво и хаотично. «Нужно хоть немного отдохнуть. – Одновременно с мыслью об отдыхе возникает мысль об Ирэне. – Да, надо бы к ней зайти. Она однажды говорила о каком-то шофере, с которым встречался ее брат.

Надо расспросить поподробнее», – пытается он оправдать перед самим собой это внезапно вспыхнувшее желание ее повидать.

Ирэна встречает его с искренней радостью, и Корч чувствует себя здесь как дома. Он усаживается, просит чашку чая, расспрашивает Ирэну о здоровье.

– Дня через два выйду, наконец, на работу, – улыбаясь, отвечает девушка. – Страшно надоело болеть. А вы? Куда пропали? Совсем нас забыли.

– Нет, не забыл. Просто не было времени. Пришлось много работать.

В голубых глазах хозяйки молчаливый вопрос.

– Ясик рассказывал, будто слышал от товарищей о вскрытии какой-то могилы. Это правда?

– Да. Мы эксгумировали останки вашего брата.

– Значит… – в голосе скрытое волнение.

– Да, следствие по его делу возобновлено. Вы были правы.

– Права? – Ирэна опускается на стул, закрывает лицо руками. – Значит, его убили?!

– Да.

– О боже!

Корч молчит. Ему понятно, что творится сейчас в душе девушки. Опять потрясение. Может быть, не стоило ей говорить, пока она полностью не оправится?

Внезапно Ирэна вскакивает, подбегает к нему, хватает за руку и прижимает ее к губам.

Корч теряется.

– Пани Ирэна! Ну что вы?

– Я же говорила, что поверю только вам. Вы спасли

Ясика, а теперь вот… – Слезы градом катятся по ее лицу.

Корч озадачен, взволнован, растерян. Не знает, как себя держать.

– Простите меня… Все это так неожиданно… просто не верится… – Она беспомощно разводит руками.

Потом мало-помалу девушка успокаивается.

– Я не могла бы вам в чем-то помочь? – робко предлагает она.

– Да, конечно! Попытайтесь вспомнить, что вам рассказывал о встречах брата с каким-то молодым шофером.

– Пани Яховская, – отвечает она, не задумываясь. –

Старушка пенсионерка, которую сбила машина. Можно прямо сейчас к ней сходить. Она живет тут совсем рядом.

Пусть она сама вам расскажет. Пойдемте, я сейчас, только умоюсь.

Ожидая девушку, Корч молча пьет чай. Минут через пять она появляется в дверях с сумочкой в руках.

– Идемте!

Яховская с трудом передвигается по квартире. При виде

Ирэны сразу оживляется.

– Это вы, мой ангел? – На глазах у нее слезы радости. –

Если бы не она, мне бы и не выжить! – обращается старушка к Корчу. – Она меня и кормила, и поила, и купала, и квартиру убирала. Я вот только-только оправилась после этой катастрофы.

– Вы знаете, кто вас сбил? – спрашивает Корч.

– Знаю, я сразу его узнала, – переходит на шепот старушка. – Сын Голомбека. Когда меня приходили в прошлый раз допрашивать, я побоялась сказать. Вы не знаете, что это за люди! Они все могут. А я старая, слабая. Ткни пальцем – мне и конец.

– Чего вам бояться? Если вы дадите показания, он будет наказан по закону, а иначе все сойдет ему с рук.

– Ладно, будь что будет! Раз уж вы пришли ко мне с

Ирэной, признаюсь вам: приходил тут ко мне один и сказал, что если я обращусь в милицию – мне на свете не жить.

– Как он выглядел, бабушка? – вмешивается Ирэна.

– Молоденький такой, блондинчик с кудряшками.

«Опять Базяк. Любопытно. И ее запугивал, и в нападении на Ирэну участвовал… Похоже, оба дела имеют какую-то связь. Может быть, в обоих случаях один и тот же организатор? Надо будет нажать на Базяка посильнее».

– Бабушка, у меня к вам еще одна просьба, – прерывает мысли Корча Ирэна. – Помните, вы мне говорили, что встречали Юрека с каким-то молодым шофером. Вы не знаете этого шофера?

– Фамилию не знаю. Рыжеватый такой, невысокого роста, ходит всегда в кожаной куртке. Живет здесь, на

Ясминовой, в доме восемь. Работает на грузовике.

Проводив Ирэну, Корч возвращается домой и садится за работу. Из-за стены доносятся шум и музыка. Он не обращает на них внимания, достает из папки документы и раскладывает на столе. В это время дверь вдруг распахивается и входит Ванда Круляк. Она сильно накрашена, с модной прической, в прозрачном, глубоко декольтированном платье.

– Сегодня у меня день рождения, – говорит она с кокетливой улыбкой.

Корч вскакивает, отодвигает в сторону бумаги, подходит к девушке и целует ей руку.

– Желаю вам счастья, пани Ванда. Жаль, что не знал об этом торжестве раньше, непременно явился бы с цветами.

Завтра исправлю эту оплошность.

– Ах, что вы, зачем мне цветы. Я пришла за вами. У нас гости.

– Я сегодня очень занят… – Корч огорченно разводит руками.

Ванда не сдается. Она явно под хмельком.

– На этот раз вам не удастся отвертеться. Идемте со мной. Иначе я отсюда не выйду.

Деваться некуда. Корч неохотно надевает пиджак.

Кладет в карман сигареты, заранее предупреждает:

– Хорошо, но простите, зайду только на минуту.

Он входит в столовую, пропустив девушку вперед.

Окидывает взглядом богато накрытый стол. Блюда с копченостями, салаты, рыба, налитые рюмки. Бутылки с водкой. За этим столом, кроме хозяев, несколько знакомых лиц: Анна Матыс, Валицкий, Стефан Яноха, Антос, Вацлав

Лучак. Остальных он не знает.

Дружный хор приветствий ввергает его в смущение.

– Просим, просим, наконец-то!

Хозяйка усаживает его между Анной Матыс и Антосом.

Придвигает рюмку и закуски.

С бокалом поднимается Валицкий.

– За здоровье именинницы, по первой!

Кто-то начинает скандировать: «Сто лет».

Антос наклоняется к Корчу:

– Надо было сразу обратиться к нам. Мы бы помогли.

Сразу бы разделались с махинаторами… – конфиденциальным шепотом говорит он. Судя по всему, он уже изрядно пьян, от него разит водкой. Анна Матыс тоже слегка навеселе. Обращаясь к Корчу и указывая пальцем на сидящего с противоположной стороны стола молодого человека, она во весь голос заявляет:

– А вот он меня к вам ревнует. Думает, я его собственность и не имею права никому назначать свидания. А я хочу назначить вам свидание. Хочу, и все! Имею право!

Свадьбы у нас еще не было.

Молодой человек хмурит брови. Корч смущен.

Вацлав Лучак разражается смехом:

– Ревнует – значит, любит! Радоваться надо. Поженитесь, Пыжак выделит вам участок, я подыщу автомобиль.

Умница ты, Аня – умеешь жить… – Он снова оглушительно хохочет и обращается к Антосу: – Неплохо иметь такую толковую кузиночку, а? Бери пример, Ванда. От души советую. Здоровье именинницы, по первой! – поднимает он рюмку.

Все встают. Кто-то кричит: танцевать! Ванда ставит пластинку.

Пользуясь благоприятным моментом, Корч незаметно уходит. В дверях сталкивается с Валицким. Пропускает его и направляется к себе. Пытается отпереть ключом дверь.

Она не закрыта. Корч обеспокоен: он прекрасно помнит, что, выходя, дважды повернул в замке ключ. «…Может, Валицкий что-то искал здесь?» Корч зажигает свет и подходит к столу. Проверяет, все ли на месте. Успокаивается –

все лежит на своих местах.

Едва он усаживается за стол, как дверь вдруг снова открывается и входит Ванда. Она возбуждена, бесцеремонно и сильно пьяна.

– Вы опять сбежали?! Зря. Идемте со мной. Я вам не нравлюсь? – Язык у нее заплетается.

Корч смотрит на нее с откровенным осуждением.

– Возвращайтесь к своим гостям. Мне нужно работать,

– произносит он твердо.

Круляк с минуту смотрит на него широко открытыми глазами, потом начинает вдруг рвать на себе платье и надрывно кричать:

– Ах, ты не хочешь меня?!

На крик вбегают Валицкий и Юзеф Круляк. Круляк останавливается в дверях и видит сидящего за столом

Корча, а по другую сторону стола кричащую, полуобезумевшую от вина и ярости дочь. Он обнимает ее за плечи и силой тащит из комнаты. От двери, обращаясь к Корчу, говорит:

– Извините нас за нее. Она совсем пьяна.

Корч остается один. Запирает дверь на ключ. Работа на ум не идет. Он ходит по комнате с мрачным видом. На душе у него неспокойно.


ГЛАВА XXIX


– Все было, как рассказала вам моя дочь…

Жена директора ресторана «Новый», Кристина Малинская, решилась говорить лишь после того, как Корч дал ей прочитать подписанный ее дочерью протокол.

– В первых числах сентября мужу позвонил Ольсенкевич и сказал, что ему доставили итальянский кафель для кухни и ванной. Я поехала с дочерью выбрать цвет и рисунок. Один из рабочих Ольсенкевича провел нас в гараж.

Там уже были жены Голомбека, Янишевского и Пыжака, они тоже выбирали себе кафель. Все, что мы просили, Ольсенкевич записал к себе в блокнот.

Я видела там еще кухонные шкафы, цветные раковины, унитазы, но меня они не интересовали. Все это муж еще раньше привез из Варшавы. Я выбрала себе кое-что для кухни и голубой кафель. Вы его видели у нас.

– Все это вы сразу отвезли домой? – спрашивает Корч.

– Не-е-т, что вы! На следующий день мой заказ доставил нам на грузовике шофер. Молоденький такой, рыжеватый. Он же раньше привозил и паркет для дачи.

Шофером грузовика, как установил Корч, оказался некий Тадеуш Куц. Сейчас он сидел в коридоре в ожидании допроса.

– Что ж тут много говорить, пан поручик, – начал он свои показания, – у меня жена, ребенок, соблазнился «наваром». За каждую левую ездку – сотня. Иногда в день перепадало и несколько… Развозил что велели и куда велели.

– Где обычно грузились?

– На станции, на товарном дворе. Антос тут же говорил, куда и что отвозить.

– Когда вы возили сантехнику и кафель Ольсенкевичу?

– Прошлый год в начале сентября.

– Когда и кому возили паркет?

– По нескольким адресам… Зелинскому, Голомбеку, Малинскому.

– Когда?

– Двадцать пятого сентября…

– Что ж, так за один день развезли целый вагон? Вчера, когда я вас задержал, в кузове машины у вас тоже был паркет.

– Все правильно. Сначала мы сгрузили паркет в сарай, что стоит за парком. А уж потом я развозил.

– Чей это сарай?

– Не знаю.

– Номер машины, на которой вы работали?

– ХМ-12-41.

Корч листает блокнот. Он помнит, что записывал номер машины, разгружавшейся возле дачи Лучака. Точно. Номер тот же. «Ага, вот оно в чем дело!»

– Так это вы привозили мраморные плиты на дачу Лучака в июле этого года?

– Да.

– Где вы ими загружались?

– Все там же, на товарном дворе.

– С вами были двое рабочих.

– Да, один я бы не управился.

– Их фамилии?

– Не помню.

– Советовал бы вам припомнить. Если не скажете, узнаю сам, вам же тогда хуже будет.

– Пан поручик, они, как и я, хотели просто подработать, только и делов. Да и побаивались. Откажись – самому дороже обойдется. У нас так: кто шибко умный – плохо кончает. Одних подвели под суд за воровство, Врубль –

утопился, а его приятеля, тоже начальника стройки, с треском вышибли. И новый директор не помог.

– Вы знали Врубля?

– Знал. Он был правильный мужик.

– Я слышал, вы с ним несколько раз встречались?

– Было дело. Кажется, в сентябре или в августе прошлого года, точно уж не упомню. Врубль скумекал, похоже, что с поставкой материалов и оборудования на его стройку не все ладно. Вместо паркета получил плитки

ПХВ, вместо импортной сантехники – какие-то старые ржавые краны и битые раковины. Сам-то он их не принимал, а потом уже после установки обнаружил. Тут он психанул и помчался к начальству ругаться. Хотел слать рекламации поставщикам. На стройке об этом все знали. А

через пару дней разнесся слух, что он утопился. Кто порадовался, а кто его и пожалел. Как всегда…

– А вы с ним по какому делу встречались?

– Врубль все расспрашивал меня, вроде вот как вы сейчас. Хотел дознаться, не возим ли мы материалы налево.

Видать, кто-то ему протрепался.

– Вы сказали ему правду?

– Что ж, по-вашему, я дурак, петлю себе на шею вешать?! Не прихвати вы меня с паркетом, я и вам бы не сказал. С милицией лучше не ссориться, но со своими – и того хуже. Дороже обойдется.

– Как обошлось Врублю? – негромко спрашивает Корч.

– Как Врублю, – эхом повторяет шофер. – Или как

Дузю, и другим.

– Почему вы считаете, что Врублю «дороже обошлось»?

– А как же: лучший пловец, водку не пил, ну разве что рюмку или две, и вдруг на тебе – утонул по пьянке?! Да кто этому поверит?

– Вы говорили кому-нибудь о ваших разговорах с

Врублем?

– Только Антосу сказал, что боюсь, мол, погореть: Врубль вынюхивает, кто сплавляет товар налево. А тому хоть бы хны. Пожал плечами и велел опять ехать. Ему что?

У него всюду свои люди.

После подписания протокола Корч отпускает шофера.

Сегодня это уже пятый допрос. Корч устал, чертовски устал. Со вчерашнего дня клубок стал постепенно разматываться. Корч долго ломал себе голову, с какой стороны подступиться к документации. Наконец решил избрать метод сравнения. Документов с реальностью. Начал с осмотра сданных квартир в двух корпусах на стройке Врубля.

Взял с собой накладные на поступившие в тот период оборудование и материалы. Ходил из квартиры в квартиру и сверял позицию за позицией. Доставлялось на стройку дорогое импортное оборудование, монтировалось же годное только на свалку старье. Корч выслушивал жалобы жильцов, записывал их претензии, фамилии. Потом разыскал Бялека и спросил, где можно найти журнал регистрации выполненных в тот период работ.

– Не знаю, он куда-то запропастился. – Инженер был явно захвачен врасплох неожиданным визитом Корча. – Не пойму, как это могло случиться. Я сдал его вместе с другими документами сразу после заседания приемочной комиссии. А потом сам искал и не нашел. После смерти

Врубля, – в голосе его нотки конфиденциальности, – обнаружилась некоторая, мягко говоря, недостача дефицитных стройматериалов. Неясно, кто был в этом повинен. Я

курировал стройку, записывал использованные материалы в журнал регистрации, и он, таким образом, являлся основным документом, отражавшим действительное положение дел.

Корч поблагодарил за информацию и попрощался. Теперь он был почти убежден, что фигурировавшие в накладных материалы никогда не попадали на стройку, а вместо них использовалось всякое старье. Но по количеству все сходилось. «Знал ли ведущий учет материалов об этих махинациях? Не обязательно. В приемочных документах отражалось только количество, а количество полностью совпадало с накладными. Словом, по документам все было в порядке. Знал ли подоплеку дела Бялек? Скорее всего, да. И, возможно, именно этим объясняется его просьба к Валицкому, а затем попытка свалить вину на

Ольсенкевича. Почему исчез именно журнал учета выполненных работ? У Бялека, надо думать, был мотив заставить молчать Врубля. Но какими путями, куда, кому и через кого продавались украденные материалы? Надо разыскивать исчезнувшую сантехническую арматуру и кафель».

Корч решается на риск. «Опять не обойдется без скандалов и жалоб за вторжение в квартиры», – думает он. Но иного выхода нет. Рано утром он начал с квартиры Скробяка. Хозяин – инженер одного из местных предприятий –

на работе, хозяйка – на курорте. Дома, как он и предполагал, оказывается только домработница. Он просит разрешения помыть руки и под этим предлогом заходит в ванную. Один взгляд – и все ясно. Вот он, кафель, предназначенный для отделки новых жилых домов. Сомнений не оставалось. Правда, домработница не знала, где и когда хозяева купили эту красоту. Она у Скробяков недавно, и все это здесь было еще до ее прихода.

У Малинского ему повезло больше.

Шестнадцатилетняя дочь хозяев рассказала ему все. Он привез ее в отдел, чтобы по горячим следам составить протокол. И вот сегодня пригласил мать. Она все подтвердила. Вынуждена была подтвердить. Теперь оказалось документально подтвержденным, что часть стройматериалов только на бумаге проходила через склад. Фактически же прямо из вагонов она поступала к Ольсенкевичу или непосредственно к покупателям – владельцам дач.

Ольсенкевич. Эту линию необходимо выяснить до конца. Корч вызвал на допрос двух его рабочих. На завтра.

На сегодня – достаточно. «Ладно, бумаги приведу в порядок дома», – решает он, складывая их в папку. И в этот момент раздается телефонный звонок. Корч поднимает трубку: «Кто бы это мог быть в такой поздний час?» Низкий мужской голос в трубке кажется знакомым, но явно изменен:

– Это поручик Корч?

– Да.

– Если вы хотите поймать преступников с поличным, приходите завтра на рассвете к сараю за парком.

Корч хочет о чем-то еще спросить, но в трубке раздаются короткие гудки отбоя.

«Идти или не идти?!» – бьется в голове мысль. Ясно, что предпринятые им шаги вызвали у преступников чувство нависшей над ними опасности. Значит, можно ожидать и провокации. Это не исключено. С другой стороны –

захват преступника на месте преступления значительно ускорит и упростит все дело. «Упустить такую возможность?! Нет, надо все-таки посоветоваться…» Корч снимает трубку и набирает номер квартирного телефона

Зембы. Длинные гудки – никто не отвечает. «Да ведь Земба после обеда повез жену к врачу в воеводство», – вспоминает Корч.

…Едва забрезжил рассвет, как он был уже в парке.

Густой туман стелется по мокрой траве, серыми клочьями цепляется за верхушки кустов. Корч находит знакомую тропинку и чуть не ощупью движется в глубь парка, в противоположный его конец, туда, где на краю поляны у дороги едва заметен в кустах заброшенный сарай. В ветвях деревьев, просыпаясь, копошатся пичуги. Первые их робкие трели приветствуют наступающий день.


ГЛАВА XXX

С самого утра телефон у Зембы не умолкает. Едва он успевает положить трубку, как раздается новый звонок.

«Что они сегодня, сговорились, что ли?!» – думает

Земба со злостью. Тема все та же: Корч.

– Слушай, Кароль, – тон у Голомбека раздраженный, –

это переходит, наконец, всякие границы! Я слышал, этот твой Корч пытался изнасиловать Ванду Круляк! До каких пор ты будешь терпеть этого типа?!

– Ты не устаешь твердить, что постоянно бдишь о высоких моральных качествах своих сотрудников, – кричит в трубку Янишевский. – И вот тебе пожалуйста – такая история! Гости едва успели защитить девчонку, буквально вырвали ее у него из рук. Все платье у нее было изодрано…

– Откуда тебе это известно?

– Валицкая рассказала. Ее муж видел все собственными глазами.

– Я считаю своим гражданским долгом – гремит в трубке голос Борковского, – уведомить вас об этом происшествии. Ваш сотрудник запятнал честь мундира нашей всеми уважаемой милиции! В городе все возмущены. Необходимо принять срочные меры!

– Он вынудил меня дать показания недозволенными методами, – жалуется по телефону Кристина Малинская. –

Ворвался в дом, несовершеннолетнюю дочь заставил угрозами пойти с ним в милицию!… Это беззаконие! А сегодня я узнала, что он изнасиловал Ванду Круляк! Как же такой человек может служить в милиции?!

Земба стискивает зубы. «Опять Корч. Изнасилование.

Что он там натворил?» Вызывает секретаршу:

– Прошу вас, передайте шоферу Голомбека, Юзефу

Круляку, чтобы сейчас же приехал ко мне. Если понадобится, пусть директор Голомбек освободит его на полчаса.

Попросите от моего имени. Корч здесь? Пусть зайдет.

– Корча пока нет. Не знаю, что могло случиться. Он всегда приходит точно. – Голос у Галинки явно обеспокоенный.

– Пусть явится, как только придет, – сухо бросает

Земба.

Не проходит и пятнадцати минут, как прибывает Круляк. Поздоровавшись и усадив гостя в кресло, Земба сразу же переходит к делу.

– Пан Круляк, что там у вас произошло дома на именинах дочери?

– Ничего, пан комендант. – Круляк удивлен. – А что такое?

– Я слышал, будто мой сотрудник приставал к вашей дочери. Это правда?

Круляк пожимает плечами.

– Пан майор, чего только люди не придумают! Дочка малость перепила и сама пошла к нему. Хотела, видать, вернуть его за стол, поскольку он рано ушел. Она разобиделась. Потом я услышал ее крик. Мы с Валицким побежали в комнату Корча, и – стыдно сказать – он спокойно сидел за своим столом, а она стояла у двери и рвала на себе платье. Совсем, видно, очумела.

– И это все?

– Все. Я извинился перед поручиком за ее выходку, и мы ушли. Дочка тут же легла спать. Только и делов.

– А правда ли, что поручик Корч и до того пытался за ней ухаживать?

Круляк снова пожимает плечами.

– Я что-то не замечал. Наш квартирант – человек серьезный. Не очень общительный, правда, все работа да работа… но плохого о нем не скажу. Один раз он заходил к нам в гости – дочь его уговорила, но чтобы… Пан майор, не забивайте себе этим делом голову. Это только для нас позор! Девчонке что-то померещилось, вбила себе в голову.

Парень ей, видать, нравится, вот она и хотела таким манером его обработать… Одно слово – дура!

Беседу прерывает телефонный звонок. Земба снимает трубку.

– Слушаю, майор Земба.

– Здравствуйте, – говорит Сикорский, ординатор больницы. – К нам только что доставлен в бессознательном состоянии ваш сотрудник Анджей Корч с проломом черепа. Состояние крайне тяжелое. Надо, чтобы кто-нибудь от вас приехал.

До Зембы не сразу доходит смысл услышанного. Какое-то мгновение он растерянно молчит, потом торопливо произносит:

– Да, да, доктор, спасибо, сейчас буду у вас. Земба кладет трубку, встает из-за стола и обращается к Круляку:

– Спасибо вам за беседу, но закончить ее придется в другой раз. Мне надо срочно выехать.

Спустя несколько минут он уже в больнице. У входа в операционную его обгоняет больничная каталка. Пропуская ее, майор отступает к стене и, не узнав под простыней лежащего на ней Корча, идет дальше.

Из кабинета с табличкой «Ординатор» навстречу ему выходит врач в белом халате.

Земба не скрывает тревоги:

– Что с Корчем? В каком он состоянии? Можно ли его увидеть?

– Его только что отправили в операционную. Трещина затылочной части черепа. Предстоит трепанация. Состояние, как вы понимаете, тяжелое.

– Есть ли шансы… – Земба не заканчивает вопроса.

Ординатор разводит руками, потом успокаивающе произносит:

– Организм молодой, крепкий. Будем надеяться. Во всяком случае, мы делаем все, что в наших силах.

– Прошу вас сразу же сообщить мне о результатах операции.

– Непременно.

Земба прощается. Лицо у него хмурое и озабоченное.


ГЛАВА XXXI

В кабинете прокурора Раницкого плавают клубы сизого дыма – только что закончилось служебное совещание.

Хозяин кабинета, невысокий худощавый человек лет пятидесяти, поднимается из-за стола, радушно встречает майора Зембу и прибывшего вместе с ним его заместителя капитана Габрыся.

У Зембы лицо усталое, осунувшееся. Свежий загар

Габрыся, досрочно отозванного из отпуска, приобрел сероватый оттенок, припухшие воспаленные веки свидетельствуют, что спать в эту ночь ему не пришлось. Капитан выкладывает на стол два пухлых тома с документами.

– Вот все материалы, собранные Корчем.

– Как его состояние? – Раницкому известно уже о покушении на Корча, но подробностей он не знает.

– Состояние по-прежнему тяжелое, – хмуро произносит

Земба. – Операция, правда, прошла успешно, но гарантий врачи пока не дают.

– Как же все это произошло? Удалось что-нибудь выяснить?

– Удалось. И при том без особой нашей заслуги: все случилось на глазах у Жарского.

В то утро, как обычно, он вывел на рассвете в парк свою собаку. У него отличная служебная овчарка. Не доходя до озера, заметил вдруг идущего впереди Корча и крайне удивился столь ранней его прогулке – небо едва начинало светлеть. Пошел вслед за ним, стараясь держаться на некотором отдалении. Так они прошли метров сто и уже приближались к выходу из парка со стороны озера, как вдруг из-за кустов за спиной Корча выскочил какой-то человек и с силой нанес ему удар по голове.

Все произошло с такой молниеносной быстротой, что

Жарский не успел даже крикнуть. В следующее мгновение, придя в себя, он спустил с поводка собаку и сам бросился вслед за ней. Нападавший тем временем склонился над лежащим на земле Корчем и обшаривал его карманы. Собака с разбегу вскочила ему на спину и перевернула навзничь. Тут Жарский узнал в нем Ольсенкевича. На беду, а может, и к счастью – иначе не знаю, чем бы все это кончилось, – Жарский, не добежав до места происшествия шагов двадцать, споткнулся о корень дерева и, падая, сильно ударился головой о край садовой скамейки. На какое-то время потерял сознание. Когда очнулся, вокруг бы-


ло тихо, Ольсенкевич исчез, и все виденное представилось

Жарскому каким-то дурным сном. Увы, это был не сон –

впереди на тропинке недвижно лежал Корч, а рядом, с ножом под лопаткой, затихала в последних конвульсиях собака.

Превозмогая боль и подступавшую к горлу тошноту, Жарский с трудом вскарабкался на скамейку и здесь снова потерял сознание: все-таки возраст.

Нашел его садовник Юзеф Стебняк. Пока он бегал за машиной, пока собирал на помощь людей, пока доставили

Корча в больницу и привели в чувство Жарского, прошло немало времени.

Ольсенкевича мы взяли в полдень. В самую последнюю минуту, когда он выезжал уже из гаража, собираясь, как видно, покинуть наши края всерьез и надолго. Во всяком случае, в машине у него оказался запас провизии дней на пять, чемодан с одеждой, а в тайнике около двух миллионов злотых наличными и шкатулка с золотом и драгоценностями тоже миллиона на три. По предварительной оценке.

Здесь же были и неопровержимые улики: кастет со свежими следами крови, а также изодранная собакой куртка. Их он, видимо, собирался выбросить где-нибудь по дороге. Вся шея и руки у него были сплошь искусаны и исцарапаны собакой.

Захваченный врасплох, под давлением неопровержимых улик Ольсенкевич на первом же допросе рассказал все.

Выяснилось, что Корча он выманил на встречу обещанием схватить с поличным преступников, похитивших паркет. Пойти на эту рискованную и сомнительную авантюру Ольсенкевича вынудили крайние обстоятельства и смятение. Дело в том, что накануне Корч вызывал на допрос шофера Куца, и тот признался, что по заданию Антоса доставлял ворованные стройматериалы в частную контору

Ольсенкевича. Это известие совпало по времени с другим –

о вызове на следующий день в милицию некоторых рабочих Ольсенкевича. Все это утвердило его в мысли, что над ним нависла реальная угроза разоблачения. Времени на долгие раздумья не оставалось, и он решил убрать Корча тем же способом, каким прежде убрал Врубля.

Вечером он позвонил Корчу на работу и, постаравшись изменитьголос, назначил ему встречу. Что и говорить, перспектива захватить преступников с поличным и завершить таким образом затянувшееся следствие представилась Корчу заманчивой. Но одного простить ему не могу: как он посмел отправиться на эту встречу, не обеспечив себе прикрытия?

Раницкий усмехается.

– Вспомни себя в молодые годы. Молодости свойственна самонадеянность и неумение порой понять, где кончается уверенность в себе и начинается самоуверенность. А мы об этом часто забываем и мало все-таки работаем с молодежью… Знания уставов, инструкций, наставлений мы добиваемся, а вот формированию психологии человека, черт его характера, душевных качеств внимания уделяем недостаточно. Много у нас тут еще формализма…

Ну да ладно, об этом потом, рассказывай дальше.

– При обыске в доме Ольсенкевича в подвале нашли оставшиеся нереализованными сантехнику, арматуру к ней, импортную кафельную плитку, кубометра два паркета,

а самое главное – книгу учета, которую за два дня до смерти брал к себе домой Врубль. На ней остались отпечатки пальцев и его, и Ольсенкевича. Их удалось идентифицировать. Поняв, что отпираться бесполезно, Ольсенкевич в конце концов признался и в убийстве Врубля.

Правда, поначалу наспех и не очень удачно придумал версию, будто убивать Врубля не собирался, а хотел его просто припугнуть и заставить молчать, предлагал даже деньги. Но, когда Врубль якобы не согласился, он ударил его по затылку кастетом, вроде, так сказать, последнего аргумента. После этого Врубль будто бы сам пошел к озеру, чтобы смыть лившуюся из носа кровь и тут упал в воду, где, наверно, и захлебнулся. Однако, не сумев объяснить, отчего Врубль оказался раздетым, а одежда его спрятанной в зарослях терновника, Ольсенкевич вынужден был признаться, что, ударив Врубля, он сам затащил его в озеро, предварительно раздев. Признав это, скрывать остальное уже, конечно, не имело смысла. Ольсенкевич показал, что несколько лет назад, еще в период работы бывшего начальника стройуправления, он, получив разрешение открыть частную стройконтору, вошел в сговор с Антосом с целью получения от него дефицитных стройматериалов. Антос решил погреть руки на благоприятно сложившейся конъюнктуре. Договорились об условиях. Антос брал на себя снабжение Ольсенкевича дефицитными стройматериалами за счет фондов, предназначенных стройуправлению для жилищного строительства. С целью сокрытия в документах недостач он вошел в сговор с жилремконторой, которая стала поставлять ему материалы и оборудование, демонтируемые при ремонте или сносе старых зданий и предназначенные к списанию в утиль.

Сокрытие этих махинаций в документах обеспечивал Антосу, с одной стороны, сотрудничавший с ним бухгалтер

Яноха, а с другой – уполномоченный Зелинского в Заборуве инженер Бялек, ведавший учетом материалов на стройках. Потребность в стройматериалах к этому времени стала очень острой. Все в Заборуве, кто побогаче и чином повыше, словно в горячке принялись строить себе виллы и дачи. Стройматериалов требовалось все больше. Цены не смущали, лишь бы достать. «Дело» со дня на день становилось все доходнее.

В начале прошлого года для городского строительства была заказана импортная сантехника и большая партия дубовой паркетной клепки. Судя по всему, заказ этот с самого начала предназначался для заборувской элиты, а отнюдь не для будущих жителей нового микрорайона. Все полученные материалы прямо с платформ доставлялись непосредственно в подвал частной конторы Ольсенкевича.

В домах же новостроек микрорайона устанавливалась арматура, списанная в утиль, которую инженер Бялек тем не менее оприходовал в книге учета как импортное оборудование.

В это время сменилось руководство стройуправлением.

На стройки пришли новые руководители, в том числе и

Врубль. Антос и компания сразу поняли, что он человек бескорыстный, честный и принципиальный. Над преступной группой нависла угроза разоблачения.

Однажды Врубль осматривал готовые к сдаче квартиры. Поначалу он, видимо, решил, что произошла какая-то ошибка, но, проверив книгу учета, убедился, что Бялек оприходовал списанный утиль как импортное оборудование. Тогда он решил встретиться с ним и поговорить конфиденциально, полагая, что того попросту ввели в заблуждение. Возможность разоблачения ввергла Бялека в панику. Он тут же бросился к Антосу. Тот посоветовал ему пойти на условленную с Врублем встречу, а сам известил обо всей это истории Ольсенкевича. Бялек ожидал Врубля неподалеку от пристани. И не дождался. Когда два дня спустя он узнал, что Врубль утонул, это не вызвало у него никаких подозрений. Втайне он был даже рад, что все так кончилось, и потому охотно отозвался на просьбу Ольсенкевича уговорить Валицкого выступить в качестве свидетеля: прекращение дела совпадало и с его интересами. Кстати, Ольсенкевич показал на допросе, что забрал у

Врубля книгу учета и не уничтожил ее, чтобы на всякий случай держать в своих руках Бялека.

Раницкий, до сих пор молча слушавший рассказ Зембы, прерывает его:

– В какой все-таки степени был замешан в этом деле

Валицкий?

– В такой же, как и все другие владельцы дач. Ему тоже нужны были стройматериалы, и он, закрывая глаза на их происхождение, покупал. Главное, были бы в порядке документы…

– Но тут пора уже появиться бы Борковскому, не так ли?

– Да. Борковский не бескорыстно, конечно, выписывал фиктивные накладные на не поступавшие к нему материалы. Однако для продажи их требовались в каждом конкретном случае соответствующие наряды. Оформлялись они с помощью Анны Матыс, племянницы Антоса, состоящей в родстве, как и сам Антос, с Янишевским. А

Янишевский и сам тоже покупал ворованные материалы и пользовался услугами Борковского. Таким образом, документы у всех «покупателей» оказывались в конце концов в полном порядке. Другое дело, что количество якобы проданных магазином материалов никак не соответствовало поступлению их в магазин. Поступление дефицитных материалов в магазин было мизерным. Если кому-нибудь при ревизиях пришла бы в голову мысль сопоставить квитанции на проданные материалы с фактическим их поступлением в магазин – преступная афера сразу всплыла бы наружу. Однако такая мысль что-то никому из ревизоров ни разу в голову не приходила. Не исключено, что и здесь не обошлось без влияния семейно-дружеских связей. Но эта сторона дела требует еще дополнительной проверки. За нить, ведущую ко всему этому клубку, первым ухватился поручик Корч. Идя по следу уплывшей налево партии паркета, он добрался до магазина стройматериалов, до скупщиков краденого, а затем и до главного организатора всей этой преступной группы – до частной стройконторы

Ольсенкевича, раскрыв, таким образом, все ее невидимые связи.

Дорогой заплатил за это ценой… А вообще-то говоря, ему пришлось расплачиваться и за нашу слепоту. Поздно я это понял… – В голосе Зембы горечь.

– Свежий глаз… – задумчиво говорит Раницкий.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Как-то незаметно мы погрязли в окружившем нас болоте, и кругозор наш сузился. – Раницкий встает из-за стола и начинает ходить по кабинету. – Мы свыклись с окружающей нас средой и перестали в лесу видеть отдельные деревья. Ну, ладно, об этом мы поговорим в другой раз. На кого просишь ордера на арест?

– Кроме Ольсенкевича, мы задержали еще Антоса.

Фактически он был второй фигурой и в некотором смысле инициатором покушения на Корча. Знал он, конечно, и правду о гибели Врубля. Пока у нас нет достаточных доказательств прямой его причастности к пожару на складе, но и это не исключено. Корч отыскал ключи от склада. На кольце эксперты обнаружили микроследы шерстяной ткани. Для сравнительного анализа мы отослали им куртку

Дузя. Как явствует из показаний уборщицы, которая теперь только явилась к нам, в день пожара между восемнадцатью и девятнадцатью часами Антос брал с вешалки эту куртку.

– А что нового по делу о нападении на Ирэну Врубль?

– Организатора установить нам до сих пор пока не удалось. Но исходя из показаний Яховской, которую прежде пытался запугать Базяк с тем, чтобы заставить ее молчать по делу Голомбека, представляется весьма вероятным, что и в случае с Ирэной Врубль цель была та же –

запугать ее. И сдается мне, не обошлось здесь без Лучака.

Базяк – его работник, и в обоих случаях в дни нападений –

как удалось установить – Лучак давал ему отпуска.

Странное и, пожалуй, не случайное совпадение.

– Да, возможно. Мне, например, известно, что Лучак нередко бывает в доме у Голомбеков, – вставляет Раницкий. – Они давно связаны разными взаимными «любезностями». Черт бы побрал эти «любезности». Они словно электрическое поле…

– В каком смысле? – не понял сравнения Земба.

– Да только в том, что эти «любезности», все эти внешне невидимые связи, словно электрическое поле, сразу возбуждаются, стоит только попытаться в них проникнуть и разобраться…

– Мы же, однако, проникли…

– Не говори гоп… – Раницкий придвигает к себе ордера на арест, подписывает их и передает Зембе. – Сейчас нужно как можно быстрее разработать план дальнейшего ведения следствия. Нам предстоит разгрызть твердый орешек. Эти связи…

Они понимающе смотрят друг на друга и прощаются крепким рукопожатием.


ГЛАВА XXXII


– Товарищ Янковский сейчас занят. Вам придется немного подождать, – секретарша жестом указывает Зембе на стул. – Хотите чаю или кофе?

– Чашечку кофе, пожалуй. – Вид у Зембы усталый, глаза воспалены от недосыпания. Он явно нервничает.

Последние дни были на редкость трудными.

…Все началось с телефонного звонка из воеводства.

– Что вы там, в своем Заборуве, самоуправством занимаетесь? – Голос резкий и неприязненный. – Арестовываете уважаемых людей…

А потом: и нарушение законности, и самоуправство, и бесконтрольность действий органов охраны правопорядка… Чего только не пришлось выслушать!

– У нас без оснований никто не… – стал было отвечать

Земба, но там уже повесили трубку.

С того и началось. Звонки сыпались один за другим. И

все по поводу арестованных. Опять из воеводства, потом из

Варшавы. Не отставал и Заборув. Звонил то один, то другой… Все местное начальство.

– Кароль, подумай, что ты делаешь. Зачем арестовал людей? Здесь или какая-то ошибка, или фальсификация…

Корч вводит тебя в заблуждение. Не может быть, чтобы эти люди…

Земба отбивался, как кабан от волчьей стаи. Огрызался направо и налево. Объяснял, убеждал. Ни на что другое у него не оставалось времени. В разговорах все чаще стали звучать более или менее завуалированные угрозы. А

кое-кто и прямо заявил ему, что он не оправдал доверия и придется из этого сделать соответствующие выводы.

Все эти наскоки и давление вызвали, однако, реакцию, прямо противоположную ожидаемой. Земба вместо того, чтобы пойти на попятную, уперся и, убежденный в своей правоте, не собирался ни на шаг отступать. Более того. Он не уставал себя корить за то, что своевременно не разобрался в обстановке. Вместе с прокурором готовил обвинительное заключение. Тома дела все пухли и пухли. В

милицию приходили с заявлениями все новые люди. Плотина страха и молчания рухнула.

И тут последовал удар: Раницкий получил указание передать все материалы следствия в воеводское управление для проверки обоснованности обвинений.

– Боюсь, что у нас отберут это дело, – признался он

Зембе. – А потом… сам знаешь – всякое может случиться.

Да. Земба это знал. Нужно было действовать. Безотлагательно. Пока не принято окончательное решение.

И Земба прибег к последнему средству. Он решил ехать в Варшаву. К Янковскому. Во время войны Янковский был командиром отряда, в котором служил Земба. Теперь имя этого человека часто появлялось на страницах газет. О нем писали, на его высказывания ссылались и неизменно с данью заслуженного уважения.

«Если уж он не поможет… Да помнит ли он меня?» –

терзался Земба.

Он его помнил. Пригласил приехать. И вот Земба в

Варшаве, в парадном мундире, с орденскими планками боевых наград, несколько смущенный предстоящей встречей.

…В приемную Земба прибыл точно в назначенный срок. И вот теперь ждет беседы не без душевного волнения.

«Возьмется ли? У него и без того дел хватает…»

Дверь кабинета распахивается неожиданно. Выходят какие-то люди, за ними в дверях – Янковский.

– Здравствуй, дружище! – Приветственным жестом он протягивает навстречу Зембе обе руки.

Сердечное рукопожатие, и Земба в кабинете. После взаимных расспросов и воспоминаний Земба переходит к приведшему его сюда делу. Янковский слушает внимательно, не перебивая, временами хмурится, что-то записывает в блокнот. Потом, когда Земба умолкает, он на мгновение задумывается и медленно говорит:

– Ладно, возвращайся к себе.

– Поможете? – в голосе Зембы тревога.

– Не беспокойся. Поможем. Дело серьезное и случай далеко не частный…


Крыстин Земский


ЗОЛОТЫЕ ЩУПАЛЬЦА


ГЛАВА I

Миниатюрные створки на резной крышке часов, висящих в углу комнаты, со звоном распахнулись, из оконца выглянула кукушка и прокуковала двенадцать раз. Майор

Ежи Бежан поднялся из-за письменного стола, заваленного пухлыми папками с делами, подошел к окну, растворил форточку и глубоко вдохнул бодрящий воздух августовской ночи. Отсюда, из окна однокомнатной холостяцкой квартиры на двенадцатом этаже дома по Маршалковской, открывался такой знакомый и милый сердцу вид. Четкие, как на параде, прямоугольники домов, узкие ленты затихших улиц. А чуть свет их зальют шумные потоки людей, автомобилей, трамваев.


«Скажешь ты при первой мысли,

Где отчизны нашей слава:

Здесь она, над брегом Вислы,

Потому что здесь Варшава», –


всплыли в памяти стихи военных лет. Родной город –

родной дом. Здесь Ежи Бежан родился, здесь рос, здесь учился. Потом сражался на баррикадах восстания. Пережил горечь капитуляции и радость возвращения. Вставала из пепла Варшава. Пришла пора и ему выбирать свое дело, свое место в жизни. Горькая память о пережитом и юношеские мечты: стоять на страже, оберегая мирный сон людей, – определили выбор. Неожиданно для друзей и даже, пожалуй, для себя самого после преддипломной практики в суде он пошел на работу в органы госбезопасности. Стоять на страже – для него это, как и для большинства его сверстников, означало действовать, а не судить действия других. Работа оказалась нервной и нелегкой, требовала постоянного напряжения, а зачастую и риска. И он охотно, пожалуй, далее слишком, а порой и без нужды, как утверждал его начальник и друг полковник

Владислав Зентара, шел на такой риск. Особенно по душе ему были дела трудные, казалось, безнадежные и неразрешимые.

Именно такого рода дело и поручил сейчас Бежану полковник Зентара.

– По нашим каналам, – говорил он, – поступила информация, что в системе финансирования шпионской сети внутри страны фигурирует некто по имени Анна Кок. И

ничего более. Одно имя.

Бежан оживился:

– Необходимо найти?

– Не только. Известно пока лишь имя, а может быть, даже и псевдоним. Но о какой сети, о какой агентуре конкретно идет речь, неизвестно. Ничего не знаем мы и вообще о действующем механизме финансирования агентуры. Передаются средства по каналам связи или какими-то иными путями? Централизовано это финансирование или осуществляется индивидуально?… Одним словом, мы пока не знаем ничего или почти ничего. А знать должны все.

Тебе предоставляется полная свобода действий.

«Попробую для начала разыскать эту особу», – решил

Бежан.

Попробовал – и фиаско. Во всей Польше нашлось лишь две Анны Кок: одна – семидесятилетняя, с тяжелой формой склероза пенсионерка, жившая в доме престарелых в

Люблине, другая – десятилетняя девочка-сирота, взятая на воспитание дальними родственниками.

Среди женщин со сходно звучащей фамилией Кох не нашлось ни одной Анны.

– Но ведь Анна Кок, – докладывал он результаты своих поисков Зентаре, – может участвовать в системе финансирования, проживая за границей. Не исключено вообще, что это псевдоним мужчины. Представляется, что сам путь поиска неперспективен. Исходный материал для расшифровки Анны Кок нужно, полагаю, искать в конкретных делах раскрытой агентуры, в делах текущих или проходивших у нас раньше.

– Пожалуй, ты прав. – Зентара задумался. – Хорошо, я поручу руководителям оперативных групп изучить под этим углом дела раскрытых агентов и дать тебе нужные сведения.

– А мне останется их только подшивать? – поморщился

Бежан.

– Не только, – усмехнулся Зентара, заметив его реакцию, – За неделю или, скажем, дней за десять ты на основе анализа дел раскрытых нами за последние полтора года иностранных агентов подготовишь справку о способах финансирования агентуры мюнхенского центра. Причем используй также дела, еще не раскрытые.

– Ты хочешь попробовать ассоциативный метод?

– С чего-то нужно начинать… – кивнул Зентара.

Из кабинета начальника Бежан вышел явно не в духе.

– Что, попало? – сочувственно спросила Бася, секретарша полковника, привыкшая видеть этого всеми уважаемого офицера всегда подчеркнуто спокойным и уравновешенным.

– Нет, просто меня передвинули в архивариусы, –

буркнул тот, выходя из приемной.

С этого дня стол Бежана и был завален кипами дел. Сам он почти не выходил из кабинета.

– Ну, ты совсем закопался в бумагах, – трунили сослуживцы, заходя к нему обменяться новостями. – Однако не вешай носа, старик.

– Тут не только нос повесишь… – отшучивался он. –

Вообще засохнешь.

Он и впрямь чувствовал себя неважно: листаешь папку за папкой, а результатов ноль. Протоколы допросов арестованных агентов показывали, что деньги в оплату их услуг и для финансирования различных шпионских акций выплачивались в злотых и всякий раз новыми лицами, а сроки в каждом конкретном случае предусматривались специальными инструкциями. Причем иногда агенты оповещались по телефону когда и куда надо явиться за деньгами. В этих случаях звонивший называл пароль. Во всех изучаемых делах пароль ни разу не совпал и тоже обусловливался заранее. Ни один из агентов, задержанных органами безопасности, не мог назвать лица, вручавшего ему деньги. Не оказалось «кассиров» и среди арестованных.

– То ли группы мы раскрыли не полностью, то ли те, кто занимается финансированием агентуры и передает деньги, непосредственно не связаны с разведкой, – высказал гипотезу Бежан.

Зентара посмотрел на него с удивлением:

– …Не связаны с разведкой? Ерунда! Кто же доверится случайным людям? Для разведцентров финансирование агентов – важнейшее дело, и тут на маломальский риск никто не пойдет. Поскольку дату передачи денег, пароль и опознавательный знак вместе с инструкциями сообщают связные, значит, надо думать, теми же путями идет и финансирование.

– А мне кажется, «кассиров» потому и не могут опознать, что каналы эти совсем разные, – покачал головой

Бежан. – Агенты проваливаются, а те, кто им платит, нет.

Эту механику надо раскрывать на каком-нибудь живом деле.

– Короче говоря, понимать тебя надо так: в бумагах мне копаться надоело, давай живое дело. Так?

– Понимай как хочешь. – Бежан отвел глаза. – Я и так уж потерял всякое воображение.

– Ладно, получишь ты живое дело. Но справку сначала подготовь. Поройся еще в нераскрытых делах. Кстати, посмотри дело о катастрофе самолета.

Бежан помнил это дело. История была необычной.

Случилось это два года назад. Самолет одной из иностранных авиакомпаний, приземляясь в Окенце, не выпустил шасси и сел на фюзеляж. Были убитые и раненые.

Среди убитых оказались швейцарские граждане Иоганн и Герта Шпад из Женевы. Их делом заинтересовались органы безопасности, поскольку в багаже трагически погибших были обнаружены замаскированные тайники, в которых, помимо полутора килограммов золотых двадцатидолларовых монет, были еще два паспорта с фотографиями покойных, но выписанные на имя французских граждан Фердинанда и Жанетты Дюк, проживающих якобы в Париже. Дело тогда вел заместитель Бежана, капитан Станислав Погора. Он попытался идентифицировать погибших и установить обстоятельства, связанные с их приездом в Польшу.

Однако идентификация не удалась. Обе пары паспортов оказались фальшивыми. Лица под указанными именами не значились ни в Женеве, ни в Париже, а их фотографии не фигурировали в картотеках ни французской, ни швейцарской полиции. Не знали там и их фамилий.

Ничего не дала публикация в швейцарской и французской прессе объявлений о розыске наследников трагически погибших Шпадов и Дюков. Правда, поверенный семьи

Дюк прислал письмо с запросом, какие формальности должны выполнить его клиенты, чтобы получить наследство. Когда же адвоката уведомили, что наследник должен приехать для опознания фотографий умерших и их багажа, никто больше не отозвался. Монеты отправили как депозит в Национальный польский банк.

Оставалось установить цель приезда этой четы в

Польшу. Выяснилось, что Шпады, они же Дюки, прибыли сюда по приглашению некоего Яна Птачека, который через несколько дней после их гибели отбыл по служебным делам в Вену и там остался, попросив политического убежища.

В анкете Птачека значилось, что с 1942 по 1944 год он находился в концлагере, откуда был освобожден союзниками, а затем до 1947 года лечился в Швейцарии. По словам сослуживцев, Птачек рассказывал им о милой супружеской чете швейцарцев, которые приняли в нем горячее участие после освобождения из лагеря. «Я им многим обязан, потому и пригласил их в Польшу», – уверял он коллег и начальство, испрашивая два дня отпуска в связи с их приездом. Возможно, все это было правдой, а может быть, и просто поводом для связи.

Листая документы, Бежан нашел в них версию Погоры, согласно которой золотые монеты, привезенные Шпадами, предназначались для финансирования какой-то шпионской акции. Исходил Погора при этом прежде всего из особенностей личности Птачека и его деятельности в мюнхенском центре. Как оказалось, через месяц-другой после бегства из

Польши Птачек стал штатным сотрудником разведцентра в

Мюнхене. «Он вряд ли бежал бы из Польши после смерти

Шпадов, – писал Погора, – если бы выявление связи с ними ничем ему не грозило. Факт доставки Шпадами даже столь значительного числа золотых монет сам по себе не мог представлять для него опасности. Шпады погибли до заполнения таможенной декларации, и при таких обстоятельствах ничто не могло быть поставлено в вину ни им, ни тому, кто их пригласил».

«Чего же тогда боялся Птачек? О наличии у них фальшивых паспортов он мог и не знать. А тем не менее он скрылся, и скрылся потому, – считал Погора, – что вся эта история могла навести на след шпионской группы, в которую он входил». Гипотезу Погоры Бежан счел малообоснованной: «Два эти факта – смерть Шпадов, или Дюков, или как там их еще… и бегство Птачека – могли и не иметь прямой связи между собой. Хотя, конечно, полностью исключить такую связь тоже нельзя». В багаже покойных не обнаружили ничего, изобличающего Птачека.

Ничего, кроме двух телефонных номеров. Один из них был номером Птачека. Другой оказался коммутатором городского финансового управления.

Этому второму телефонному номеру Погора вообще не придал никакого значения. Бежан его выписал на всякий случай. «Может, пригодится в каком-нибудь новом деле…» Пока же и этот след никуда не вел.

Бежан раздраженно отодвинул от себя дела.


ГЛАВА II

Жаркий августовский день. Стоя на перекрестке Аллей

Ерозолимских и Маршалковской, сержант Голомбек вконец измучился. Духота. Час пик. Некогда и пот со лба стереть. «А тут еще светофор подвел. Пока чинить приедут… Это только в газетах светофоры в два счета чинят. Ну пора менять направление». Голомбек поднял руку.

Поток машин сразу замер. Одна только черная «Волга»

не затормозила и выехала на перекресток. «Что он там, заснул? Или пьяный?»

Рука автоматически схватилась за свисток. Трель свистка слилась со скрежетом удара. На другой стороне

Маршалковской «Волга» выскочила на тротуар и врезалась в афишную тумбу.

Голомбек бросился к месту происшествия. Вокруг машины мгновенно собралась толпа. Он едва сумел протолкаться. «Волга» вмялась радиатором в тумбу; водитель неподвижно лежал на сиденье. «В обмороке, что ли?»

Стекло наполовину опущено. Можно достать ручку левой дверцы. Но дверь не поддается. Голомбек осматривает машину спереди. «Все ясно: капот приоткрылся и задрался вверх, брызговик сдвинулся назад и заклинил дверцу. Одному тут не справиться». По радиотелефону он вызывает «скорую помощь» и дорожный патруль.

Из толпы кричат:

– Постовой! Сюда! Скорей! Он женщину сбил!

По другую сторону машины – отброшенное силой удара тело. У головы быстро расплывается лужа крови.

Голомбек вызывает вторую карету «скорой». Сдерживает желающих помочь женщине:

– Не трогайте! Возможно, у нее перелом позвоночника или черепа. Нужен врач.

Ждать пришлось недолго. Сирена «скорой», а следом за ней резко тормозит и патрульная машина. Из нее выскакивают милиционеры. Голомбек коротко докладывает обстоятельства дела и спешит обратно на перекресток – там уже пробка.

Милиционеры фотографируют раненую, после чего санитары осторожно кладут ее на носилки. Кто-то передает поднятую с тротуара сумку. Пока одни заняты женщиной, другие пытаются отворить дверцы машины, чтобы извлечь водителя.

– Черт, намертво заклинило!.

– Попробуй заднюю.

– Помоги-ка, одному не справиться.

Общими усилиями удается наконец открыть правую


заднюю дверцу. Теперь через спинку сиденья надо вытащить водителя. Это оказывается непросто: мужчина грузный и совершенно недвижим. Виснет в руках как куль…

В конце концов с помощью санитаров его все-таки осторожно вытаскивают и укладывают на носилки.

– Алкоголем вроде не пахнет, – наклоняется над лежащим Венцек. – Впрочем, это дело медиков. Лишь бы не забыли, а то поди потом докажи…

Взвывают сирены, кареты «скорой помощи» уезжают.

Теперь можно заняться и формальностями. Из толпы приглашаются свидетели.

– Я расскажу, я видел, – суетится мужчина средних лет с бородкой. – Я переходил улицу вон там, – свидетель указывает в сторону «Ротонды», – а он прямо на тротуар.

Чуть меня не сшиб, я едва успел отскочить. Потом слышу крик. Это, наверно, та женщина. Он на нее умышленно наехал. .

– Товарищ начальник, да он зигзагом ехал. Наверняка набрался! Все они такие. .

– А мне кажется, его занесло на перекрестке, когда он поворачивал налево. .

В общем, сколько свидетелей, столько и мнений. И все разные.

Сержант Вендек добросовестно записывает фамилии, адреса, показания, хотя по опыту знает, как шатки выводы по дорожным происшествиям, основанные на свидетельских показаниях. Редко кто способен верно оценить ситуацию, складывающуюся в доли секунды, заметить существенные для следствия детали. Все выясняется, как правило, по замерам следов, фотографиям, изучению технического состояния автомобиля, по обследованию водителя. Обследованию, которое проведут в больнице. А свидетели что? Они только и видели, как он въехал на тротуар и сбил женщину.

– Ну, все сделали? – спрашивает он у товарищей. – Я

свое закончил.

– Залезь в машину, проверь тормоза и люфт у руля, –

говорит ему старший команды сержант Дуда.

С заднего сиденья Венцек перелезает на водительское место. Берется за руль, поворачивает его вправо, влево. И

вдруг что-то сыплется ему на ноги. Сержант наклоняется и присвистывает от удивления: золотые монеты! Ими устлан весь пол. Вот так штука!

– Разойдись! – кричит он на столпившихся у машины прохожих. Потом жестом подзывает своих. Те подходят, загородив стекла от любопытных глаз. Венцек показывает пальцем на пол.

– Ну и ну! – Все поражены.

– Вызывай нашу «техничку»,– приказывает Венцеку

Дуда.– Надо отбуксировать «объект» в управление. Предупреди валютный отдел, пусть встречают.

– А монеты собрать?

– Нет, лучше не трогай. Пусть спецы сами разбираются.

Венцек побежал к своей машине, включил рацию.


ГЛАВА III

Настойчивый звонок телефона разбудил Бежана.

– Ну что еще? – сонно пробурчал он, уверенный, что это опять его заместитель Погора.

– А ничего, – отозвался знакомый голос. – Ты что, уже спишь? В такую рань? А сам меня уверял, что работаешь дни и ночи. Вот когда я тебя подловил! Теперь ясно, как ты работаешь!

– Адам! – Бежан рассмеялся, – Ты когда приехал из своего Гданьска?

– Сегодня утром. «Ракетой». Весь день мотаюсь по городу. Голодный как собака. А ты себе дрыхнешь. Вместо того чтоб бдеть.

– Ладно, раз уж ты не дал мне отоспаться за все предыдущие ночи, бери такси и валяй ко мне. Сыщется что-нибудь и поесть и выпить в моем холостяцком хозяйстве.

– Добро. Сейчас буду.

Бежан вскочил с кровати, оглядел комнату. «Есть все элементы беспорядка. Ну да не беда, Адам свой человек», –

подумал он и отправился на кухню. Он успел уже кое-что приготовить, когда раздался звонок в дверь.

– В самый раз! Здравствуй! – Бежан дружески обнял своего приятеля по университету, а ныне журналиста

Адама Зелинского. – Дай-ка на тебя взглянуть! Ну молодец! И ничуть не лысеешь. Видать, неплохо живется на журналистских хлебах! Ну располагайся, я сейчас. Будем ужинать.

Усевшись в кресло, Адам по профессиональной привычке пристальным взглядом окинул комнату. Обстановка скромная, все только необходимое: кровать, стол, несколько неновых уже стульев, книжные полки. Они занимают чуть ли не всю комнату. «Интересно, что он читает.

Ага: криминалистика, психология, право, философия, история. Из беллетристики все больше фантастика». Углубившимся в какую-то книгу его и застал Бежан, вкативший в комнату недурно сервированный столик.

– Давай ешь, – скомандовал Бежан, разливая по рюмкам коньяк, – Какими ветрами занесло тебя на этот раз в столицу?

– Редакционными. Надо написать отчет о конференции техников-рационализаторов. Группа наших специалистов приехала на встречу с коллегами со здешнего машиностроительного завода. Думаю, будет интересно. Комнату мне отвели в Доме техника. Но это все семечки, а вот тут я, брат, напал на след большой аферы. Чую, будет гвоздь! Уж я это дело размотаю! Ниточка уже у меня в руках. Будь здоров! – поднял он рюмку.

– Аферы – это не по моему ведомству. Но мой тебе совет – передай-ка ты лучше эту ниточку в милицию.

Следствие закончат, тебе готовый материал. Надо, чтобы каждый занимался своим делом. Знаешь, эра доморощенных детективов миновала, – проворчал Бежан, разрезая яичницу с салом.

– Нет, мне хочется распутать самому. Сногсшибательная история. Ты только послушай. Сегодня днем у меня выдалась пара свободных часов. Завернул я в кино «Феникс». Смотрю, у входа валяется значок. Довольно необычный. Маленький такой, продолговатый, с надписью

«Еврон». На булавке. Ну я, не долго думая, приколол его к пиджаку. Пусть себе висит. Вхожу в кинотеатр, билетов уже нет. Сунул билетерше пару злотых, она усадила меня на откидное место. Кончился журнал, дали свет. Вижу, соседнее кресло не занято. Я пересел. Перед самым концом сеанса мой сосед слева что-то мне шепчет. Сперва я не понял. Он опять повторил. Оказывается, просит вернуть ему значок. Думаю: наверно, это он потерял. Я и отдал. А

он тут же кладет мне на колени небольшой конверт. Не успел я сообразить, что к чему, а тут сеанс кончился. Все к выходу, а мой сосед первым. Я и видел-то его одну секунду. Что, думаю, за тип? Заглянул в конверт. Мать моя!

Там пачки денег! Недоразумение, думаю себе, и скорей вперед. За этим типом: простите, мол, ошибка вышла. А

народу тьма. Ну где его найдешь? Но тут мне вдруг показалось, что в толпе мелькнула его фигура и свернул он вроде бы в ближайшие ворота. Я туда. Никого. А дом большой, квартир на четыреста. Стою как дурак и не знаю, что делать. Искать иголку в стоге сена? Проторчал в воротах часа три. Раза два обознался. Собрался уже было уходить и вдруг вижу, выходит мой киношный сосед, только одет иначе – был в светлом костюме, а теперь в синем. И появилась тут у меня мысль: что-то в этом деле нечисто. И я, вместо того чтоб подойти и вернуть ему деньги, пошел за ним следом, стараясь остаться незамеченным.

– Ну, ну, и что же дальше? – Теперь Бежан слушал с интересом.

– Да, собственно, больше ничего. Узнал у дворника его имя и адрес. Завтра с утра хочу подежурить у ворот. Согласись, дело наклевывается любопытное. Надо думать, учрежденческие кассиры таким оригинальным способом свои обязанности не исполняют. Тут, видимо, расчеты или за продажу краденого, или за аферы.

– Конверт с тобой?

– Со мной. Специально привез. Хочу просить твоего мудрого совета. Кстати, есть и еще одно дело. – Из внутреннего кармана пиджака Адам достал серый конверт.

Бежан осторожно его взял, вытряс на стол содержимое.

Банкноты по тысяче злотых и по пяти долларов. Пересчитали их: пятьдесят тысяч злотых и пятьсот долларов.

– Ого! – присвистнул Бежан. – Неплохо ты подзаработал! Но, знаешь, надо немедленно передать все это на экспертизу.

– О том я и хотел тебя просить. Но как о личной услуге.

– Слушай, Адам, – Бежан посерьезнел, – по-моему, ты должен срочно сообщить об этом деле милиции или прокуратуре. Самодеятельность тут неуместна и может дорого тебе обойтись. Представь, что он тебя заметил. Если все обстоит так, как ты предполагаешь, то в игре наверняка участвует целая группа. Одному тебе тут не управиться.

Будь благоразумен.

Зелинский помолчал, потом хитро прищурился:

– Насколько я тебя знаю, ты и сам-то редко бываешь благоразумным.

– Что правда, то правда. Потому мне и от начальства порой достается за партизанщину. Да что делать: у колумбов риск в крови… Наверно, нас уже не перевоспитаешь… Но…

– Да брось ты, какое там «но»! Каждому интересно самому размотать серьезное дело.

– Да где здесь серьезное дело? О судьбе страны, что ли, речь идет? Аферистами займется милиция. Одному тебе все равно до сути не докопаться. Самое большее – спугнешь этих типов, вот и все.

– Может быть, ты и прав. Но до завтрашнего вечера я все-таки поработаю над этим делом сам. Не справлюсь, приду к тебе. Попрошу помощи. А пока вот тебе залог –

«мое состояние». У меня есть к тебе еще одна просьба. Ты помнишь Янку Ковальчик?

Глотнув черного как деготь кофе, Бежан покачал головой.

– Как не помнишь? Ну та красотка блондинка, которую мы с тобой от хулиганов спасали. В Елиткове два года назад. Ты же с ней потом весь отпуск любовь крутил.

Теперь Бежан вспомнил. В тот вечер они с Адамом выбрались прогуляться в Елитков. Сидели у моря, слушали шум прибоя. И вдруг вечернюю тишину разорвал пронзительный женский крик. Они бросились на него, и в самую пору – девушка отбивалась от трех хулиганов. Хулиганов они скрутили и сдали в ближайший участок, а девушку проводили в город. Так состоялось знакомство. С тех пор девушка явно благоволила к Бежану, и до конца отпуска они довольно часто встречались. Вместе возвращались в

Варшаву, где жила и она. В Варшаве тоже пару раз виделись. Потом встречи прекратились. По его вине. Он дважды подвел – не пришел на свидание. Извиняться, оправдываться ему не хотелось. Он молчал и ждал ее звонка. Она не позвонила. На том все и кончилось.

– Так что с этой Ковальчик?

– Она недавно приезжала в Гданьск. Заходила ко мне в редакцию посоветоваться. Ее дядя погиб в море. Какая-то темная, непонятная история. А потом она получила письмо из Амстердама с просьбой приехать за каким-то не то наследством, не то дядиным вкладом. Я, по правде говоря, не очень во всем этом разобрался и посоветовал ей обратиться к тебе. Просто как к старому знакомому. Возможно, ты сумеешь ей чем-нибудь помочь. Позвони ей, прошу тебя.

– Ладно, постараюсь.


ГЛАВА IV

На столе, словно в банковском сейфе, высятся ровные столбики золотых монет, а рядом аккуратно уложенные золотые слитки.

– Ну, подсчитал наш «барыш»? – обращается к своему коллеге капитан Антковяк, занося в протокол число монет и слитков.

– По какому курсу считать?

– Давай по курсу «черного рынка». Так будет понятней.

Капитан Мадей углубляется в расчеты. Множит, делит, складывает. Наконец объявляет:

– По курсу «черного рынка» все это золотишко стоит около полутора миллионов злотых.

– Ого, видать, птица крупного полета! Интересно, как он будет выкручиваться…

– А что ему выкручиваться, – возражает Мадей. – По закону хранение валюты и ценностей не карается. На монетах год чеканки: тысяча девятьсот четвертый. Вот он и скажет тебе, что все это досталось ему от прабабушки. Что ты ему сделаешь? В спекуляции его не уличили.

– Вариант не пройдет, – раздражается Антковяк. – А

зачем он держит такую сумму в тайнике автомобиля? Ясно, что он вез это золотишко, как ты его называешь, для осуществления какой-то сделки. А тут авария – не повезло.

«Нет, трудно поверить, чтобы кто-нибудь стал хранить свое наследство, да еще в такой сумме, в тайнике автомобиля! Даже самый лучший водитель на идеально исправном автомобиле не гарантирован от аварии. Он никого не сшибет, так его стукнут. Машину могут и угнать. Да мало ли что может случиться с машиной?! Яснее ясного, что в любой квартире без особых тайников проще и надежней припрятать свои богатства. Нет, тайник явно предназначался для каких то сделок в городе», – в этом Антковяк был уверен. Мысль его подтверждалась и самим устройством тайника. Открывался он с помощью кнопки, скрытой под клыком переднего бампера, рядом с номерным знаком.

Возня здесь водителя никогда не привлечет к себе внимания – обычное дело… Одно легкое, незаметное движение –

и нажатием кнопки высвобождается защелка, удерживающая крышку рулевой колонки. Теперь достаточно еще одного неприметного движения – и содержимое тайника у вас в руках. Защелкивается тайник тоже одним движением, причем настолько обычным и естественным, что оно, как и прочие действия водителя, не обратит на себя внимания даже проницательного наблюдателя.

Изобретательность и надежность устройства тайника, обеспечивающие возможность незаметно пользоваться им в условиях обычного уличного движения, лишний раз доказывали, что используется он для перевозки валюты, а не для постоянного ее хранения.

Личность водителя «Волги», казалось, тоже подкрепляла такой вывод.

Водителем оказался некий Ян Вейль, собственник не только черной «Волги», но еще и кафе и ресторана «Под пихтами». Оба эти заведения располагались неподалеку от

Варшавы на самом берегу Вислы и снискали себе широкую популярность, особенно среди столичных собственников автомобилей. Живописная местность, отличная кухня, вымуштрованный персонал и довольно божеские цены –

все это привлекало клиентуру. Летом, кроме того, влекли сюда пляж и возможность пообедать на свежем воздухе за укрытыми в беседках столиками. В зимнее время неплохой приманкой служил танцзал и дважды в неделю проходившие выступления варьете.

Ресторан приглянулся. Вошел в моду. Сюда охотно наезжали актеры, художники, журналисты, писатели. Маленькими, уютными кабинетами с удовольствием пользовались столичные нотабли, предпочитавшие развлекаться в обстановке интимной, без лишнего шума, который мог бы повредить их репутации. Возили сюда и зарубежных гостей: блюда изысканные, помещение роскошное, персонал образцовый. Не проезжали мимо «Пихт» и представители частной инициативы.

Одним словом, дело процветало, а его хозяин и метр –

для завсегдатаев просто Янек – своей заботой о посетителях снискал себе популярность в самых различных кругах.

Отсюда не поступало ни единой жалобы на качество блюд или завышение цен, а потому ревизиигосторгинспекции, поначалу частые, стали редкостью. Ревизоры, как правило, не обнаруживали здесь никаких нарушений. А

поскольку и добираться «Под пихты» общественным транспортом было делом хлопотным, то ревизоры и вообще стали избегать поездок сюда. Разве что только в качестве гостей.

Не причинял хлопот ресторан и милиции. Происшествий здесь не бывало. А если случалось какому-нибудь незадачливому посетителю переоценить свои возможности, в права вступал весьма представительного вида вышибала, неизменно дежуривший у входа, который тут же отводил такого гостя в одну из задних комнат. В этих комнатах, со вкусом убранных, можно было проспаться, а утром официант непременно подавал прямо в постель что-нибудь освежающее: кофе, чай, горячую закуску и прочее, не преминув, конечно, включить все это в счет. Посетители против таких порядков не возражали. Напротив, многие были благодарны хозяину и персоналу за возможность проспаться, отрезвиться и не подвергаться риску попасть в пьяном виде в автокатастрофу или в милицию.

Благодаря всем этим мерам ресторан и его владелец снискали хорошую репутацию не только у клиентуры, но и у торгинспекции, у милиции и финорганов.

Вейль сверхстарательно вел расчетные книги, пунктуально платил налоги и являлся всегда по первому вызову, выяснял все претензии, низко кланялся, бывал порой у самого начальника отдела и всегда встречал благожелательный прием. Даже секретарша, нередко бесцеремонно выпроваживавшая посетителей, по отношению к нему была образцом благожелательности. «А как же… Если сам начальник…» Финансовые органы нередко ставили Вейля в пример исполнительности и пунктуальности.

В картотеке валютного отдела он тоже не числился и впервые попал в орбиту их внимания только после автокатастрофы. И вот теперь Антковяк и Мадей ломали голову, за что же им зацепиться в этом деле. И ничего не находили.

– Такого рода ресторан, как у Вейля, – идеальное место для валютных сделок. Зачем же ему понадобился тайник в машине? С лихвой хватило бы сейфа в квартире, – рассуждал Мадей.

– Ресторан берем под наблюдение, – решил Антковяк после доклада начальнику отдела. – Самого Вейля тоже.

Спешить не будем. При любых обстоятельствах ему все равно придется отвечать за нарушение правил дорожного движения, наезд, нанесение тяжких телесных повреждений, а возможно, и за смертельный исход…

Пострадавшая, правда, была пока жива, но состояние ее оставалось тяжелым. «Мало надежды, что она выкарабкается, – говорили врачи, – трещина в основании черепа». В

то же время состояние Вейля заметно улучшалось, и врач разрешил с ним свидание.

– Еду в больницу к Вейлю, – позвонил Антковяку поручник Дерда из дорожного отдела. – Не хотите присоединиться?

– Непременно. Заезжайте за мной.

Антковяк протянул Мадею неоконченный протокол:

– Докончи, пожалуйста. Я вернусь часа через два. Хочу посмотреть, что собой представляет наш «клиент». Может, и какая зацепка найдется.

– Он перенес сердечный приступ и легкое сотрясение мозга, – сказал им ординатор в больнице. – Допрос не должен продолжаться больше получаса. Он еще очень слаб. Чрезмерное волнение ему противопоказано, – внушал врач, проводя их по коридору, уставленному койками, к одиночной палате.

«Каким чудом нашлась для Вейля отдельная палата?» –

пришло на мысль Антковяку, хотя, впрочем, ему ведом был механизм подобных чудес.

Сестра принесла стулья и поставила у кровати больного.

– Пан Вейль, как же получилось, что вы въехали на тротуар? – задал вопрос Дерда.

Сорокалетний, крепко сложенный мужчина перевел на него взгляд.

– Сам не пойму, пан поручник. Я вдруг почувствовал себя плохо. В глазах потемнело. Помню только: руль я держал до конца. Пока не потерял сознание. Надеюсь, никто не пострадал? – спросил он с явным беспокойством.

– Увы, въехав на тротуар, вы сбили женщину. И пока неизвестно, останется ли она жива. За это вам придется отвечать…

Вейль откинулся на подушку, закрыл глаза рукой.

– Какой ужас, – прошептал он. – Но ведь я неумышленно. Внезапный сердечный приступ…

– Как же так? У вас больное сердце, а вы водите автомобиль? Тем самым вы создаете угрозу другим участникам движения!

– Со мной это первый раз… – Вейль беспомощно развел руками. – Сам не пойму… До этого я был здоров как бык.

Врач вам подтвердит. Меня тщательно здесь обследовали, чтобы установить причину несчастного случая. – В голосе едва уловимая нотка уверенности.

– Похоже, он успел оградить себя от ответственности за катастрофу, – проговорил Антковяк по дороге из больницы.

– И мне так показалось, – согласился Дерда. – Если врач не исключит сердечный приступ как причину происшествия, то дело придется прекратить как неумышленный несчастный случай. Судя по всему, так оно и будет.

Антковяк сердито молчал.


ГЛАВА V

Дворник остановился у лестницы, ведущей в подвал, и прислушался. «Никак внизу кто-то стонет? А может, почудилось? Нет, снова вроде бы стон. Вот те раз… Надо бы проверить, поглядеть. Да одному как-то боязно». Дворник повернул назад и стал с нетерпением поджидать зеленщика, обычно приезжавшего как раз в это время.

Услышав у входа шаги, с облегчением вздохнул. «Наконец-то!» Приняв обычный дневной запас овощей, он стал уговаривать зеленщика вместе спуститься вниз.

– Это из подвала, – решили они, внимательно прислушавшись.

Сквозь узкое оконце заглянули в подвал. Пусто. Тихо.

– Похоже, не здесь… Может, в котельной?

Они наклонились над окошком, до половины заложенным кирпичом. Снова прислушались. Шорох, потом вроде бы громкий вздох. Они напряженно всматривались, но верхняя часть окна, выступающая над кирпичной кладкой, была такой грязной и так давно не мыта, что рассмотреть ничего не удавалось.

Чуть не бегом спустились они по лестнице вниз. Дверь в котельную была закрыта только на щеколду. «Что за чудеса?!» – дворник почесал затылок. Он хорошо помнил, что вчера сам запирал ее на ключ. Котельная не работала, что же ей стоять открытой настежь?

Осторожно двинулись вперед. Когда глаза немного привыкли к полумраку, сквозь который едва пробивался узкий луч света, падающий сверху, зеленщик тронул дворника за руку:

– Смотри там, между котлами!

Они подошли ближе. Дворник испуганно ахнул: между двумя котлами, втиснутый словно мешок, лежал человек.

– Что за чертовщина? Как он сюда попал?

– Наверно, пьяный, – шепнул зеленщик.

– Да хоть и пьяный. Как он сюда забрался? – повторил дворник, таращась на лежащего. – Все знают, котельная не работает, на замке…

– Надо его вытащить, – решились они наконец.

Тело казалось странно тяжелым и выскальзывало из рук. Каждое их движение порождало новые стоны. Но они все-таки не отступались и в конце концов вытащили человека на лестничную площадку. Теперь его можно было рассмотреть лучше. Все лицо в крови. Вылезшие из орбит глаза безжизненны. В груди что-то клокочет.

– Ну и набрался!.

– Нет, один он бы сюда не залез. Глянь, на шее синие пятна – похоже, его душили.

Им стало не по себе.

С трудом втащили они его в вестибюль и уложили в кресло.

– Надо доложить начальству. Пойду позвоню, а ты покарауль, – дворник направился к телефону.

Едва он вернулся, сообщив, что вызвал «скорую помощь», зеленщик заторопился:

– Мне пора идти, и так уж, поди, заждались.

Дворник не стал его удерживать: «Пора так пора», – и сел в кресло рядом с раненым. Теперь он присмотрелся к нему внимательнее и ахнул: «Ведь это же тот журналист, что приехал вчера из Гданьска!» Дворник побежал за женой. Она пришла полуодетая, заспанная – на часах не было еще и шести. При виде раненого женщина всплеснула руками:

– Боже ж ты мой! Вчера только я ему ключ давала от комнаты приезжих! Он поселился в пятой. Что с ним?

Пока дворник сбивчиво и путано рассказывал ей, приехала «скорая». По предварительному заключению врача, у журналиста Адама Зелинского множественные переломы обеих конечностей и, видимо, поврежден позвоночник.

– Состояние крайне тяжелое. Надо немедленно доставить его в больницу и срочно уведомить родственников. В

милицию я сообщу сам, – распорядился врач.

«Интересно, кто же его так? – недоумевал, теряясь в догадках, дворник. – И главное, я ничего не слышал».

Правда, тут он вспомнил, что ночью слышал на лестнице какой-то шум. Внизу, прямо под своей квартирой. Но и то сказать, техники парод веселый и, возвращаясь поздно из гостей в комнаты для приезжих, обычно не очень-то заботились о тишине, а потому он и не придал этому шуму особого значения. Перевернулся на другой бок, чертыхнувшись про себя: «Холера, ни днем, ни ночью покоя нет!»

– и опять заснул.

Но теперь он вдруг подумал, что обязан был, пожалуй, проверить причину ночного шума, а значит, в случившемся есть доля и его вины. И тогда он твердо про себя решил:

«Ничего не слышал, ничего не знаю. Пусть другие разбираются». Жене тоже наказал, чтобы язык попусту не распускала, если о чем будут спрашивать. Потом он отмыл испачканные в крови руки и, подталкиваемый непреодолимым любопытством, спустился в котельную посмотреть, что там и как. «Не каждый день ведь такое случается!»

На площадке темнело растоптанное пятно крови. Несколько капель виднелось и на лестнице, ведущей в котельную. «Это, наверное, мы наследили, когда несли», –

подумал он. Подошел к котлам. На цементном полу здесь темных пятен было больше. «Похоже, его тащили, – рассуждал он, разглядывая полосы на пыльном бетоне. – Видать, здоровые мужики, иначе его сюда бы не запихнуть…

– Он поскреб в затылке. – Негоже все это так оставлять.

Надо прибрать…»

Потоптавшись, дворник вернулся домой за ведром и тряпкой.

«А ну как будет следствие? – вдруг пришло ему в голову. – Скажу, на лестнице ничего не было, – решил он, старательно замывая следы ночного происшествия. –

Хватит с них того, что в котельной».

Однако ночными событиями никто не интересовался, и он, успокоившись, занялся своими повседневными делами.

Под вечер разразился ливень. Лило как из ведра, словно разверзлись все небесные хляби. Вода залила ведущие вниз лестницы, не говоря уже о подвалах и котельной. Все следы смыло.

ГЛАВА VI


– Я «Маргаритка», я «Маргаритку», вызываю «Розу», вызываю «Розу».

– Я «Роза», я «Роза», – отозвался Бежан, нажимая клавишу рации. – Перехожу на прием.

– Подопечный фотографирует объект. Задержать его на месте с поличным или продолжать наблюдение? Прием.

– Не спускайте с него глаз. Установите, куда поместит материалы. В 18.00, как обычно, жду доклада.

Бежан сел за стол и придвинул к себе папку. Материалов в ней было пока немного. Делом агронома Вацлава

Котарского заинтересовались всего неделю назад, после того, как из Министерства национальной обороны сообщили, что в районе одного из подваршавских особо секретных военных аэродромов замечен какой-то подозрительный человек. Эта информация попала на стол к Зентаре. Он передал ее Бежану.

– Ты хотел иметь живое дело, – сказал при этом Зентара, – вот, пожалуйста, иду тебе навстречу. – И тут же переменил тему: – Ты познакомился с материалами по делу

Шпадов?

Бежан молча кивнул головой.

– И что ты об этом думаешь?

– Можно предположить, что это действительно был один из агентурных каналов. Я говорю «был», поскольку сейчас, после гибели супружеской четы и бегства Птачека, он, судя по всему, перестал существовать. Не исключено, однако, что нам удастся раскопать всю эту историю до конца при расследовании какого-либо другого дела…

– Мыслишь ты правильно. Вот именно потому я и поручаю тебе это «другое» дело.

Бежан не скрыл гримасы неудовольствия.

– Знаю я этих «подозрительных»… Может, кто другой, а?

– Нет, не другой, – твердо проговорил Зентара. – Слушай, уж не считаешь ли ты себя слишком значительной фигурой? Эдаким асом контрразведки?

Бежан нахмурился.

– Ты же прекрасно знаешь, дело не в этом. Просто, я думаю, не тот это случай, который поможет нам раскрыть тайну Анны Кок. А мне не хотелось бы разбрасываться…

Однако Зентара был непреклонен.

И вот дело Вацлава Котарского на столе у Бежана. Котарский, старший инспектор Сельхозобъединения, недели две назад по личной просьбе был переведен из Варшавы на работу в одну из деревень неподалеку от столицы и назначен на должность агронома Агрономов на селе постоянно не хватало. Должность, которую он занял, до этого была вакантной больше года. Новенький дом, специально отстроенный для агронома, пустовал в ожидании энтузиаста. И вот когда энтузиаст наконец нашелся, районные и сельские власти приняли его с распростертыми объятиями.

Котарский перебрался быстро, однако оставил за собой и варшавскую квартиру. «Выезжаю временно. Из-за плохого состояния здоровья», – объяснил он домоуправу, внося квартирную плату за три месяца вперед.

Все последние дни перед отъездом в деревню супруги

Котарские посвятили покупкам. Их варшавские соседи, деликатно опрошенные, рассказали, что агроном, вечно сидевший в долгах, перед самым отъездом купил вдруг новый заграничный автомобиль, а его жена что ни день стала щеголять в новых нарядах, возвращаясь из города нагруженной покупками.

«Выиграл полмиллиона в лотерею», – объяснял Котарский соседям эту внезапную перемену в своем материальном положении.

Выигрыш в лотерею при проверке оказался мифом, как и жалобы агронома на плохое состояние здоровья.

Истинная цель переезда Котарского в деревню представлялась Бежану ясной – за селом находился военный аэродром. Едва обосновавшись, новый агроном сразу же попытался завести знакомства среди персонала аэродрома, а на прогулки ходил только в ту сторону. Именно тогда на него и обратила внимание охрана.

Бежан, приняв дело, выслал на место оперативную группу в составе трех человек во главе с поручником Богданом Вроной.

– Ты просился в отпуск, – сказал он ему шутливо, – вот и получай. Курорт. К тому же бесплатный. На государственный счет. Ну ладно, шутки в сторону. Организуешь там наблюдение. – И Бежан подробно, во всех деталях, изложил ему задачу.

Несмотря на кажущуюся простоту, задание оказалось довольно хлопотным и далеко не легким. В небольшой, вытянувшейся вдоль шоссе деревушке все друг друга хорошо знали, каждое новое лицо неизбежно привлекало к себе внимание. Дом агронома, в котором поселился их «подопечный», стоял в центре деревни, а сам агроном в силу характера своей работы был в постоянном движении.

Просто ли в таких условиях организовать наблюдение, не возбуждая излишнего любопытства?

Врона, как вскоре убедился Бежан, с задачей справился блестяще. Сам под видом дачника поселился у одного из хозяев по соседству с домом агронома. Машину с радиостанцией укрыл во дворе. Его помощники, выдавая себя за туристов, разбили палатку у леса на окраине деревни. Таким образом, у всех был предлог свободно бродить по окрестностям, не вызывая подозрений. Связь между собой они поддерживали по радиотелефону. Да, собственно, и личные контакты не привлекали внимания. Что странного в том, что дачники друг с другом общаются? Рация, установленная в автомобиле, обеспечивала постоянный контакт с Бежаном. Ежедневно в девять и в восемнадцать Бежан выходил на связь. До последнего времени в донесениях Вроны не было ничего интересного. И вот лишь сегодня «подопечного» удалось застать за фотографированием аэродрома. Теперь первоочередная задача – выявить «почтовый ящик», место, куда Котарский спрячет пленку, и человека, который за ней явится, а также доставит шпиону новые инструкции, и если Зентара прав, то и деньги. Этот последний этап интересовал Бежана больше всего. Но все это перспектива, а пока приходилось ждать.

Как долго, неизвестно.

Бежан прятал в сейф материалы по делу Котарского, когда раздался телефонный звонок.

– Докладывает капитан Грабович, – услышал он в трубке знакомый голос. – Я по поводу конверта с банкнотами, который вы передали нам на экспертизу…

– Какого конверта? – не сразу понял Бежан.

– Серого продолговатого конверта с бумажными долларами и банкнотами достоинством в тысячу злотых. Вы прислали его несколько дней назад.

– Ах да, простите. Конверт Зелинского, – вспомнил

Бежан. – Что же вам удалось установить?

– Отпечатки пальцев на конверте и банкнотах идентичны. Больше, к сожалению, ничего. По нашим учетам отпечатки не проходят.

– Ну что ж, спасибо и на том. Принесите, пожалуйста, мне конверт вместе с результатами экспертизы, – попросил он и положил трубку.

«Да, но где же Адам?» – вспыхнула вдруг тревожная мысль. Они договорились встретиться четвертого сентября вечером. Адам не пришел. И не позвонил. Правда, он всегда имел обыкновение появляться и исчезать внезапно. Но эта его история! «Как бы не попал он в беду… Даже за конвертом не пришел, а ведь результаты экспертизы не могли его не интересовать!» – продолжал с беспокойством думать Бежан. Подгоняемый растущим чувством тревоги, он тут же заказал срочный разговор с Гданьском. Минуту спустя на проводе был секретарь редакции «Глоса». Он сообщил, что Зелинский из Варшавы еще не вернулся.

Более того, он даже не сообщил, что задерживается, хотя срок его командировки истек.

Бежан не на шутку встревожился. «Доморощенный детектив! Идиот! – чертыхался он про себя. – Видимо, что-то стряслось». Он позвонил в Дом техника: может быть, там что-нибудь знают?

Да, здесь знали. История получила уже широкую огласку. Бежан тотчас же бросился в больницу, адрес которой ему назвали.

– Состояние крайне тяжелое. Почти безнадежное. Помимо множественных переломов конечностей, обнаружены трещины позвоночника и основания черепа. Кроме того, сильное сотрясение мозга, – объяснял ему лечащий врач, поглядывая в историю болезни. – В сознание он пока не приходил. Судя по всему, его зверски избили. На шее видны также следы пальцев. Вероятно, его еще и душили.

– Можно на него взглянуть?

– Да, конечно. Пойдемте, – врач протянул Бежану халат. На койке перепеленатая бинтами фигура. Восковое, искаженное гримасой боли лицо. Закрытые глаза. Почти труп.

Бежан молча стоял у изголовья. Зелинский медленно, с трудом открыл глаза.

– Ежи! Приведите Ежи, – едва слышно прошептал, почти простонал он.

– Адам, я здесь, я с тобой, – у Бежана дрогнул голос.

– Он бредит. В бреду постоянно что-то шепчет, – проговорил врач.

Бежан склонился над кроватью. Какое-то невнятное бормотание, ни одного членораздельного звука…

– Ночью возле него дежурят? – повернулся Бежан к врачу.

– Обязательно. Вы хотите побеседовать с сестрой?

– Да, пожалуйста.

– Ночью больной говорил что-нибудь? – спросил Бежан у сестры.

Та не могла сказать ничего определенного – не прислушивалась. Это не входит в ее обязанности. Ее дело –

дать лекарство, сделать укол.

Бежан вышел из больницы потрясенный. Он искренне любил Адама. Каких-нибудь два дня назад Зелинский сидел у него дома, шутил. И вот теперь он почти труп. «Как это могло случиться? Когда?» Бежал пытался восстановить в памяти все детали их последней беседы. «Значок фирмы

«Еврон». Конверт. Больше, кажется, ничего существенного. Попробуй теперь разберись! Если бы он хоть на минуту пришел в сознание!. »

Вернувшись в управление, Бежан сразу же отправился к

Зентаре доложить о случившемся.

– Ты хочешь взять это дело себе?

– Да. Это мой друг. Он обратился ко мне за советом и помощью. Значит, в какой-то мере и я повинен в случившемся. Я не сумел удержать его, отговорить… Разреши мне лично проследить за ходом следствия и найти преступников.

– А если это просто пьяная драка? Знаешь, как порой бывает? Человек он молодой, приехал в Варшаву… Впрочем, если хочешь… я не возражаю, но знай: людей у меня свободных нет. Договорись с городским управлением милиции. Пусть предварительное следствие они проведут сами.

Придя к себе в кабинет, Бежан разослал телефонограммы во все воеводские отделы с заданием выявить людей со значками фирмы «Еврон». Теперь надо было ждать.

Опять ждать. Бежан чертыхнулся – больше всего он не терпел бездействия.


ГЛАВА VII


– Вейль ежедневно общается с таким множеством людей, что мы едва успеваем устанавливать их личность. А

для тщательного наблюдения за ними пришлось бы поднять на ноги всю милицию страны, – докладывал Антковяку старший труппы наблюдения поручник Жук. – Прошу указаний, на ком сосредоточить основное внимание, иначе своими силами я не справлюсь.

– Кто из его знакомых проходит по нашим учетам?

– Мы не выявили ни одного.

– Здорово! Частник с безупречной репутацией. Общается только с чистыми ангелами. А не проворонили вы, поручник, часом, опять что-нибудь? – Антковяк недовольно покосился на собеседника.

Поручник побледнел. «Опять…» Капитан все еще не может забыть того случая… Тогда и впрямь глупо все получилось, но разве они в этом виноваты?!

…Вейль, выйдя из больницы, обратился в автомобильную инспекцию с просьбой вернуть ему автомобиль.

Машину ему отдали, сохранив тайник в неприкосновенности. Эту идею подал Антковяк и после долгих дискуссий добился все-таки ее утверждения. А возражения были резкими. Дело в том, что монеты в тайнике Вейля оказались фальшивыми. Экспертиза установила, что вес их меньше стандартного из-за меньшего содержания золота и более низкой его пробы.

– Монеты фальшивые. У нас теперь достаточно оснований, – уперся начальник Антковяка, – немедленно их изъять, а владельца арестовать.

– Нет, у нас недостаточно для этого оснований, – настаивал на своем предложении Антковяк. – Мы не можем доказать, знал ли Вейль, что монеты фальшивые. А он может сказать, что получил их, к примеру, в наследство и знать ничего не знает. Кроме того, у нас нет пока также доказательств, что он этими монетами торговал. Вернув

«Волгу» с нетронутым содержанием тайника, мы тем самым притупим его бдительность. Он сочтет, что тайник не обнаружен, и снова займется своими прежними делишками. У нас это единственный шанс схватить его на месте преступления, выявить его сообщников и источники получения монет.

В конце концов предложение Антковяка было принято.

Наблюдение за Вейлем поручили оперативной группе поручника Жука. Ему было приказано ни на секунду не спускать с Вейля глаз, установить, когда и где он будет вскрывать тайник, с кем в этот момент общаться. Однако они не сумели за ним уследить.

Вейль получил машину и прямо из милиции поехал в ремонтную мастерскую. На Охту. Здесь он машину оставил. Однако оказалось, что тайник был уже пуст. Монеты и слитки исчезли незаметно для наблюдателей.

– Он мог их извлечь только по пути в мастерскую. Если же, садясь в машину, он не касался клыка бампера, как вы утверждаете, значит, опорожнить тайник на ходу не мог.

Следовательно, по дороге он где-то останавливался. Где и когда? Как вы могли проворонить? – Антковяк был вне себя.

– Мои люди утверждают, – оправдывался Жук, – что по дороге он ни на секунду не выходил из машины. Вышел только в мастерской. Следом за ним в мастерскую сразу же въехал наш сотрудник Стефанский. Он не спускал глаз с

Вейля и с его машины, но ничего не заметил.

– Чудеса в решете! Значит, содержимое из тайника просто испарилось?!.

– …Так ты просишь уточнить, на чем сосредоточить внимание? – вспыхнул Антковяк. – Интересный вопрос! На отыскании доказательств преступления! – скопившееся за все эти дни раздражение не давало ему успокоиться. А тут еще и шеф сегодня не преминул подколоть его на совещании: «Гениальная идея и столь же гениальное ее воплощение – содержимое тайника, оказывается, испарилось!»

– И все-таки мы действительно не в состоянии обеспечить наблюдение за всеми связями Вейля, – Жук не уступал. «Ничего, позлится, позлится, а потом все-таки даст дельный совет», – усмехнулся он про себя.

Антковяк задумался.

– В первую очередь возьмите под наблюдение тех знакомых Вейля, с которыми он поддерживает постоянные контакты: торговые, дружеские, деловые. Об этих людях необходимо собрать возможно более полную информацию.

Не спускайте глаз с самого Вейля, – добавил он вслед выходившему уже из комнаты поручнику.

Оставшись один, Антковяк попытался подвести итоги проделанной работы. Итак, всем ювелирам поручено немедленно сообщать о каждом случае поступления к ним двадцатидолларовых золотых монет или слитков. Составлены списки продающих золото через скупочные пункты.

Меры эти результатов пока не дали. Ни одна из выявленных сделок не имела отношения к личности владельца ресторана «Под пихтами».

Далеко не в лучшем расположении духа взялся Антковяк за просмотр поступивших за день донесений. На их основе он составил подробный распорядок дня Вейля.

Господин этот оказался на редкость деятельным. Просыпался он обычно в семь. От восьми до девяти отдавал распоряжения по кухне. Потом совершал обход кафе, ресторана, подсобных помещений, проверяя качество уборки, заглядывал в каждый закуток. С десяти до двенадцати заключал торговые сделки с поставщиками овощей, фруктов, дичи, рыбы, мяса. Сам присутствовал при получении доставляемых продуктов, лично проверял их качество, выписывал расписки, выплачивал деньги. После двенадцати уезжал в город. Часа на два, на три. Здесь посещал различные учреждения, решая связанные с содержанием ресторана вопросы, и возвращался «Под пихты».

Кафе открывалось в одиннадцать, ресторан в час, но жизнь в заведении начиналась лишь около четырех. И к этому времени Вейль неизменно был на месте. Он сидел или внизу, наблюдая за персоналом, или у себя в квартире на втором этаже, готовый в любой, самый неожиданный момент спуститься и взгреть нерадивых.

По понедельникам ресторан не работал, и пан Ян весь день проводил в столице. Встречался со знакомыми в кафе, играл в карты. Вместе со своей приятельницей, второразрядной актрисой одного третьеразрядного театра, посещал выставки, вернисажи, иногда спектакли. Одним словом, предавался светским развлечениям.

Антковяк тщательно изучил все его привычки, повадки и ежедневные занятия. Теперь задача состояла в том, чтобы в донесениях службы наблюдения найти события необычные, выходящие за рамки его повседневных дел.

«Валютные сделки, – рассуждал Антковяк, – должны находиться в прямой зависимости от доставки валюты. Маловероятно, чтобы такой «товар» поставлялся повседневно и его получение укладывалось в рамки обычного распорядка дня. Значит, надо искать отклонения, какую-то новую встречу, явление, необычный шаг. Они-то и могут оказаться нужной нитью». Увы, нити такой пока не было.

До сих пор Вейль ни разу не нарушил своих обычных привычек и образа жизни. Все, что он делал, происходило на глазах у людей. С поставщиками расплачивался всегда в присутствии своих приказчиков, платил, как правило, наличными. Источник его средств также не составлял тайны

– у него имелся текущий счет в государственной сберегательной кассе. На этом счету числился вклад в несколько сот тысяч злотых. Два раза в месяц он снимал деньги и раз в неделю вносил текущую выручку. Суммы вкладов и выплат копейка в копейку совпадали с расходами и доходами, зафиксированными в его бухгалтерских книгах. Пан Ян заботился о своей репутации. «Эта забота, – Антковяк был убежден, – не более как дымовая завеса для прикрытия другого рода «деятельности». Однако ни этой деятельности, ни источника получения валюты обнаружить пока не удавалось.

ГЛАВА VIII


– Вам повезло, вас направили не на какое-нибудь захудалое кладбище. Наше кладбище – это сама история,

история не только деревни, но и всей страны. Мой дед хоронил здесь повстанцев 1863 года. Вот их могилы, –

старик могильщик вел своего нового помощника по густо усаженной деревьями аллее, указывая рукой на обомшелые, покосившиеся от времени кресты. Потом свернул направо. – А на этом участке мой отец хоронил защитников родины в сентябре тридцать девятого. В сорок третьем мы с отцом хоронили здесь партизан, расстрелянных фашистами… Да, тут сама история… Молодые-то стали уж забывать…

Поручник Юлиуш Петшик, новоиспеченный помощник могильщика, не прерывал старика. Он безропотно брел за ним, несколько ошеломленный этим неожиданным для себя вторжением в иной, незнакомый мир. Оживился он только возле склепа, над которым скорбно склонялся белый мраморный ангел с поникшими крыльями. Именно к этому склепу привело группу Вроны наблюдение за Котарским.

В пятницу – на следующий день после фотографирования аэродрома – Котарский, как обычно, вернулся в полдень домой обедать. Потом он опять был в поле, присматривал за уборкой хлебов. К концу дня обошел несколько домов. С одним из крестьян ходил на луг, что-то ему там показывал, объяснял. Вечером отправился на озеро. Здесь немного постоял, поболтал с рыбаком, сидевшим на берегу с удочкой.

Наблюдавший за ним Здислав Галенза сообщил своему напарнику, что «объект» направился в сторону костела.

Наблюдение принял Рудзик. Делая вид, что рассматривает архитектуру костела, Рудзик заметил, как агроном не торопясь двинулся в направлении боковой калитки, ведущей на кладбище. Рудзик последовал за ним. Довольно быстро темнело, и наблюдать становилось труднее. Силуэт Котарского сливался с окружающим кустарником, то и дело исчезая из вида. Рудзик перебегал от дерева к дереву, от куста к кусту, боясь упустить главное. Так они добрались до склепа. Здесь Котарский остановился, огляделся по сторонам. Рудзик притаился за ближайшим надгробием.

Он видел, как агроном наклонился, потом присел. По движениям рук можно было догадаться, что он роется где-то у основания надгробной плиты.

Затем Котарский встал и не спеша двинулся обратно, к воротам. Рудзик некоторое время следовал за ним, пока не убедился, что тот действительно уходит. «Наверное, оставил пленку», – решил он и тут же передал по радиотелефону Галензе, чтобы тот принял дальнейшее наблюдение за агрономом, а Броне сообщил, что он, Рудзик, остается на кладбище возле склепа и ждет дальнейших указаний.

Врона связался с ним неожиданно быстро. Похвалил за решение остаться на кладбище.

– Сиди, не сходя с места, пока тебя не сменит Галенза.

Если возле склепа кто-либо появится, примешь за ним наблюдение, – приказал Врона.

И Рудзик сидел. Он только переменил позицию, укрывшись за соседним деревом, густо обросшим кустарником. До боли в глазах всматривался в склеп. Скоро он почувствовал, как шорты его промокли от росы. Становилось прохладно. Хотелось курить. «Хоть бы в рукав, да вот беда

– рукавов нет». Наблюдение он принял в чем был, не успев даже переодеться. И вот теперь сидел на мокрой траве в


одной легкой тенниске и шортах. Во рту с утра ни маковой росинки. «Ничего себе курорт! Черт его знает, сколько еще придется здесь торчать!»

Сумерки почти мгновенно сменились густым мраком.

Ночь стерла контуры деревьев и кустов. И лишь склеп выделялся из тьмы светлым пятном. Кое-где сквозь заросли пробивались далекие огоньки деревни. Потом погасли и они… Не отрывая взгляда от скорбного ангела, Рудзик напряженно вслушивался в тревожные шорохи ночи. Порой ему казалось, что где-то поблизости раздаются шаги.

Он до боли в глазах всматривался в темноту, но шаги стихали. Звуки замирали, растворяясь в беспокойном шелесте листвы. Поднялся ветер. Вдруг рядом с ним что-то промчалось. Что-то мягкое коснулось его лица. Он вскочил, едва не вскрикнул. Взмахнул рукой – ничего, пусто.

«Привидение?» Ему стало не по себе. Снова между деревьями что-то мелькнуло. Он напряг зрение. Сжался в комок. И вдруг удар в голову. Перед глазами поплыли, завертелись все быстрее и быстрее разноцветные круги. И

мрак…

В три часа ночи в бессознательном состоянии нашел

Рудзика Галенза, присланный Вроной на смену. Не теряя ни минуты, Галенза вызвал Врону. Вместе они вынесли товарища из кустов, осторожно уложили на траве. Врона ощупал его голову.

– Кажется, цела. Только шишка на затылке. Будто от удара палкой или камнем. Что будем делать?

Посовещавшись, они решили везти его в госпиталь.

Полчаса спустя Врона на бешеной скорости мчал все еще не пришедшего в себя Рудзика в Варшаву.

В госпитале раненого тщательно осмотрели.

– Ничего страшного. Череп цел. Только шишка на макушке. Пару дней полежит, и все будет в порядке, – успокоил Врону дежурный врач.

Убедившись, что Рудзик вне опасности, Врона в пять часов утра отправился к Бежану. Они обсудили сложившуюся ситуацию и наметили план дальнейших действий.

Врона вернулся в деревню. А днем позже туда прибыл поручник Петшик в качестве новоиспеченного помощника местного смотрителя кладбища с заданием выяснить на месте все обстоятельства происшествия.

Бежан опасался, что Рудзик спугнул агента, явившегося за пленкой. «В этом случае, – инструктировал он Петшика,

– дальнейшее наблюдение за склепом не имеет смысла.

Они, конечно, сменят почтовый ящик, и опять придется долгое время наблюдать за Котарским, чтобы выйти на новый тайник. Но Рудзика мог стукнуть и какой-нибудь пьяница, случайно забредший на кладбище и принявший его с пьяных глаз за привидение. Во всяком случае, пока от наблюдения за тайником отказываться не следует».

– Желаю успехов! – напутствовал Петшика Бежан. – С

завтрашнего дня ты помощник могильщика.

Смотритель кладбища поначалу принял новичка холодно.

– На кой ляд мне помощник… – бурчал он себе под нос.

– И что им взбрело в голову? Хотят план захоронений досрочно выполнить, что ли?

Но после беседы с Петшиком, когда тот объяснил, что направлен сюда временно, на практику, и подкрепил свои объяснения бутылкой чистой «Выборовой», старик смягчился. Посвящение новичка в тайны профессии он начал с ознакомления его с кладбищем. И вот теперь на вопрос

Петшика о «приглянувшемся» ему склепе он снова пустился в пространные объяснения:

– Это склеп Тырлинских. Всю семью их уничтожили немцы, хозяйство спалили. Уцелел один старик. Да и тот после пережитого умом тронулся. Чуть не всю землю продал, чтобы поставить этот памятник. Сам живет теперь в развалюхе на краю деревни. Хозяйство забросил, ничем не занимается, только и делает, что склеп оберегает. Почитай, все время здесь проводит. А намедни его в больницу забрали – занедужил старик…

Они еще раз обошли кладбище и вернулись в сторожку, где за небольшую плату и поселился Петшик. Наскоро перекусив, он отправился в деревню.

За околицей его уже поджидал Врона.


ГЛАВА IX


– Состояние здоровья Зелинского? – Шедший по коридору в сопровождении двух медицинских сестер врач приостановился у окна. – Без перемен. – Он взглянул на

Бежана. – Жизнь его по-прежнему под угрозой. В сознание так и не приходил…

Едва белые халаты скрылись в глубине коридора, Бежан тайком пробрался в палату. Изможденное, мертвенно-бледное лицо, запавшие глаза. Беспокойные, словно лихорадочно что-то ищущие по одеялу руки. Едва заметно подергиваются губы. Бежан склонился над изголовьем.

– Еврон, – чуть слышный шепот. Потом стон и, похоже,

какое-то имя. Бежан наклонился еще ниже, но шепот не повторился.

«Черт побери! Человек в таком состоянии, а при нем ни души». Бежан надавил кнопку звонка. Никто не приходил.

Он нажал еще раз, второй, третий.

Наконец дверь отворилась.

– Что вы тут делаете? – набросилась на него сестра. –

Сюда нельзя входить. Врач запретил.

– Сейчас же займитесь больным! Как вы можете человека в таком состоянии оставлять одного?! – Бежан едва сдерживался.

Сестра взглянула на больного, схватила его за руку, стала щупать пульс.

– Похоже, коллапс… Побудьте здесь минутку, я сбегаю за врачом.

Вскоре целый сонм эскулапов окружил койку больного.

На Бежана никто не обращал внимания. Он стоял у окна и весь кипел от негодования. «Не войди я случайно…»

– Это называется у вас уход за больным?! – набросился он на врача, когда Адама наконец с трудом вернули к жизни. – Вы здесь лечите или помогаете умирать? – цедил он сквозь зубы. – Вы меня уверяли, что при нем постоянно дежурит сиделка. Где она?! – Бежан круто повернулся и быстро вышел. «Надо сюда наведываться чаще», – решил он. Вернувшись к себе, Бежан позвонил в городское управление милиции.

– Что удалось установить по делу журналиста Зелинского?

– Пока немного. Мы обследовали котельную, в которой его нашли. Судя по всему, преступник был не один. Но обнаружить каких-либо следов не удалось. Даже крови.

Все смыто водой после ливня.

– Ну и темпы у вас, копошитесь как мухи в смоле!

Прошу о ходе расследования регулярно меня информировать!

Бежан положил трубку. Просмотрел телеграммы, поступившие из воеводств. И тут пусто – не обнаружен ни один человек со значком фирмы «Еврон».

«Что же предпринять еще? – Бежан задумался. – Да!

Ведь Адам просил помочь Янке Ковальчик. Я совершенно забыл…»

Он достал записную книжку. В трубке позабытый голос. В нем вдруг радостные нотки, как только он себя назвал.

– Наконец-то! Чему обязана?

– У тебя, кажется, ко мне какое-то дело? – спросил он, тут же подумав, что «дело» – это, вероятнее всего, просто предлог для восстановления знакомства.

– Да. Мне очень хотелось бы с тобой встретиться.

Бежан взглянул на часы. Было около часа дня. До шести

– до сеанса связи с группой Вроны – он был свободен.

– Хорошо. В два в «Бонбоньерке». Тебя устраивает?

– Вполне. Буду ждать.

Янка сидела на открытой террасе и скучающе смотрела на уличную суету. Увидев Бежана, она подняла сразу посветлевшее лицо.

– А я уже решила, что ты и на этот раз меня подведешь.

– До трех раз не считается, – отшутился он, заказывая коктейль. – Ну, что у тебя стряслось?

– Ты торопишься? Это длинная история. А рассказывать надо все с самого начала.

Бежан поморщился. Он и впрямь не выносил, когда женщины начинали рассказывать «с самого начала». Это значит: длинно, путано и не по существу.

– Ладно, излагай.

– Ты помнишь наш отпуск? – спросила она. Он кивнул.

– Я жила тогда на даче у дяди в Сопоте. Он каждый год меня приглашал. Не помню, я говорила тебе, что он служил поваром на пароходе? Плавал на линии Амстердам –

Дюнкерк – Гавр – Латакия – Гамбург – Колдинг. Я знаю эту линию наизусть – он присылал мне открытки из каждого порта. И вообще он очень хорошо ко мне относился. Купил мне в Варшаве кооперативную квартиру, обставил ее. А год назад он умер.

– Что же приключилось с дядей? – нетерпеливо прервал

Бежан сильно затянувшуюся, на его взгляд, историю.

– Видимо, внезапный сердечный приступ. Капитан сообщил о его смерти в гданьский порт по радио. Я хотела похоронить дядю рядом с его сестрой и попросила доставить тело на родину. Но когда корабль вернулся из рейса и я приехала в порт, оказалось, что труп дяди исчез…

Теперь Бежан стал слушать внимательней.

– Может быть, его просто, по морской традиции, похоронили в море? – высказал он предположение.

Девушка отрицательно покачала головой.

– Нет, тело исчезло из холодильной камеры, которая была заперта и опечатана. Когда камеру открыли, капитан сам был поражен. Причем исчезло не только тело, но и все дядины документы.

– Фамилия твоего дяди тоже Ковальчик?

– Да, – кивнула она головой.

– Насколько я понимаю, у тебя с этой историей связано что-то еще?

Она опять кивнула головой.

– После смерти дяди я, как единственная наследница –

других родственников у него нет, – продала дачу в Сопоте, рассчитала его домработницу, словом, сделала все, что положено, и вернулась в Варшаву. И вот десять дней назад на мое имя приводит вдруг письмо. Из Амстердама. Адресовано дяде. Вот оно, прочитай сам, – она протянула густо исписанный лист бумаги.

class="book">Он пробежал его глазами. Ничего особенного – обычные вопросы о здоровье, о погоде. Но в конце:

«Твои приятели с корабля разыскали меня. Спрашива-

ли, не оставил ли ты случайно у меня партии кружков. Я

сказал, что нет, как мы и договорились. Сверток ты

должен забрать в течение ближайших трех месяцев. Со

своими приятелями будь осторожен.

Лиссэ».

Бежан прочитал письмо еще раз, теперь более внимательно. «Кружки» – так на жаргоне валютчиков именовались золотые двадцатидолларовые монеты. «Похоже, речь идет о контрабанде валюты?»

– Каким образом письмо, адресованное дяде, пришло на твой адрес?

– Все письма, адресованные ему, и раньше приходили на мой адрес. Он месяцами был в плавании и потому просил, чтобы я получала его письма. Возвращаясь из рейса, он обычно всегда звонил и справлялся. Если письма были, он приезжал за ними в Варшаву и гостил у меня иногда день, иногда два.

– А что, твой дядя был болен?

– Особенно нет. Правда, жаловался иногда на печень и даже лечился у варшавских светил. Он был страшно мнительным и всегда заботился о своем здоровье. Водки в рот не брал – ему сказали, что это вредно для печени. Поэтому я удивилась, когда узнала, что в каюте у него в ночь смерти обнаружили несколько бутылок виски. Все: и смерть, и исчезновение трупа, и виски – показалось мне крайне странным. А теперь еще и письмо. Посоветуй, как быть?

Мне кажется, что там, в Амстердаме, осталось что-то очень ценное. Иначе этот Лиссэ не стал бы писать письма, а просто выслал сверток почтой. Я хочу за ним съездить…

– У тебя затруднения с заграничным паспортом? – догадался Бежан.

– Да. Мне сказали, что сейчас, в летний сезон, большой наплыв туристов и получение паспорта требует нескольких месяцев… У тебя нет каких-либо связей? Друзей или знакомых?

Янка не знала, где он работал, и считала его военным юристом.

– Ладно, я подумаю, – пообещал он, прощаясь, – Через пару дней позвоню.

– Надеюсь, не через год? – улыбнулась она.

ГЛАВА X

Антковяк был явно не в духе. Шеф чуть ли не каждый день с нескрываемой иронией интересовался «открытиями» в деле Вейля. А никаких открытий пока не было. Если, правда, не считать одного показавшегося подозрительным факта. Два дня назад некий рыбак, постоянный поставщик

Вейля, как обычно, приехал «Под пихты» со своим живым товаром. Вейль, как обычно, товар получил и расплатился наличными. Но, кроме денег, он ловко и почти незаметно сунул рыбаку какую-то небольшую плоскую коробочку.

Рыбак положил ее в карман. Содержимое коробочки установить не удалось.

Антковяк старательно листал и перелистывал доклады группы наблюдения. В них по-прежнему не было ничего примечательного. Вейль жил и работал с однообразием часового механизма. Все его шаги и действия можно было чуть ли не предсказать заранее. «Быть может, я ошибаюсь, стараясь выявить необычные его поступки, – размышлял

Антковяк. – А что, если сделки с валютой проходят в рамках его обыденных занятий?» Эту мысль подтверждал и случай с рыбаком: вполне возможно, что в коробочке

Вейль сунул ему монеты.

Антковяк немедленно поручил группе наблюдения усилить внимание к постоянным, повседневным контактам

Вейля.

Снова потянулись томительные дни ожидания. И опять ничего. Служба наблюдения выявила лишь имена частных торговцев, постоянных клиентов Вейля. И вот сегодня

Антковяк напал на след. Собственно, даже не на след. На тень следа.

Просматривая киноленту, доставленную группой Жука, Антковяк заметил, что Вейль, выйдя, как обычно, из управления финансов, коснулся клыка бампера своей

«Волги». Антковяк еще раз прокрутил ленту. «Да, так и есть. Но если он коснулся клыка, выходя из здания, значит, он что-то получил, что хотел спрятать в тайник. Новую партию монет? Следовательно, источник их получения находится в этом здании? Но в нем трудится более двух тысяч человек, а в отделах, где побывал Вейль, более пятидесяти. Организовать наблюдение за всеми? Где взять столько людей? Шеф и без того рвет и мечет».

После долгих размышлений Антковяк решил ждать результатов дальнейших наблюдений за визитами в управление финансов, а пока заняться более тщательным изучением биографии Вейля и его старых связей. «Не исключено, что на этом пути удастся быстрее отыскать источник, укрытый в здании управления финансов».

И вот документы у него на столе. Он углубился в иx изучение. Увы, опять ничего интересного.

Вейль родился и воспитывался в Плонске, где его отец –

владелец бакалейной лавки – до войны был довольно заметной фигурой. Ян Вейль перед самой войной окончил гимназию, как и пристало отпрыску преуспевающего мещанского рода, а затем вдруг неожиданно для всех сбежал из дома. Во время оккупации перебивался случайными заработками в Варшаве, а после освобождения подался на

Побережье, где нанялся на судно в качестве юнги. Десять лет плавал на морском судне «Ополе», здесь дослужился до стюарда. В 1955 году перешел на линию, которую обслуживал теплоход «Анна» В 1963 году списался на берег.

Приехал в Варшаву. Некоторое время служил метрдотелем в ресторане «Эспланада», потом уволился и отсюда. Организовал собственное дело, купив за 600 тысяч злотых дом «Под пихтами». После оформления этой сделки финансовые органы заинтересовались источником такой значительной суммы, Вейль представил подробный, документально подтвержденный перечень своих заработков за восемнадцать лет службы на торговых судах.

Биография Вейля натолкнула Антковяка на мысль проверить, не поддерживает ли он связей с матросами, своими прежними сослуживцами. «Быть может, именно по этим каналам фальшивые монеты и слитки доставляются из-за границы и потом передаются Вейлю для реализации?» Эта версия показалась Антковяку весьма вероятной.

Через Гданьское управление милиции он получил полные списки команд всех судов за период, когда на них плавал Вейль, и решил их сравнить с перечнем нынешних его знакомых.

Просмотрел состав команды «Ополя». Ни одна фамилия не подходила. То же и с «Анной». «А если выделить только тех матросов, с которыми Вейль поддерживал приятельские отношения?»

Антковяк отметил их крестиками. Сравнил со своим списком. Оказалось, что все приятели Вейля того времени, как и он, с кораблей в разное время списались и с морем порвали.

В списках команды судна «Анна» единственным из приятелей Вейля оставался кок Ковальчик, но и он отпадал

– в графе «Особые замечания» против его фамилии значилось, что он умер во время рейса год тому назад.

«Опять промах? Что же делать, как сдвинуть с мертвой точки это проклятое дело?» В голове не было ни одной стоящей мысли. «Пойти посоветоваться? С кем»? К своим обращаться не хотелось. И тут он вспомнил о товарище по университету. Прежде он, бывало, обращался за советами к

Бежану и, как оказывалось, не зря. «Если кто и может мне помочь, так это он», – решил Антковяк и, не откладывая дела в долгий ящик, набрал номер телефона Ежи.

– Приходи, но только сейчас, позже я буду занят, –

Бежан рад был слышать товарища по учебе.

Они сели в кресла. Бежан приготовил кофе.

– Ну рассказывай, что там у тебя приключилось.

Антковяк подробно, со всеми деталями, опуская лишь совсем несущественное, изложил состояние дела.

Бежан слушал с интересом.

– Любопытно, – раздумчиво проговорил он, – а не проходил ли этот твой тип по нашим учетам?

У Антковяка загорелись глаза:

– Это можно сейчас проверить?

Бежан куда-то позвонил и попросил дать ему нужную справку.

– Погоди-ка, – положив трубку, он хлопнул себя по лбу.

– Я что-то припоминаю. По какому-то прежнему делу у меня тоже проходила большая партия золотых двадцатидолларовых монет. Погоди, погоди… Что же это за дело?…

Вот черт! Ах да! – Он чуть не подскочил в кресле. – Это же дело Шпадов. Интересно, не такие ли монеты были обнаружены и у них?

Он снова направился к телефону, но в этот момент в дверях появился сотрудник учетного отдела.

– Товарищ майор, Ян Вейль по нашим учетам не числится.

– Спасибо, можете идти. – Бежан набирал уже номер телефона своего заместителя капитана Погоры. – Сташек, во что бы то ни стало срочно найди хотя бы пару монет, проходивших по делу Шпадов. Помнишь, катастрофа самолета? Как только получишь, сразу на экспертизу. Пусть определят их вес, содержание золота и сравнят со стандартными монетами того же достоинства.

Настроение у Антковяка заметно улучшалось: да, вместе с Бежаном они, пожалуй, что-нибудь придумают. Разговор Ежи с заместителем натолкнул на мысль проверить старые уголовные дела, по которым проходили золотые монеты и слитки. «Не окажется ли там идентичных?»

Бежан, закончив разговор с Погорой, стал расспрашивать Антковяка обо всех обстоятельствах дела, казалось бы, даже самых маловажных и несущественных.

– Так, говоришь, Вейль восемнадцать лет плавал на

«Ополе» и «Анне»?

– Да.

– А на этих кораблях в последнее время не было каких-нибудь ЧП?

– Не знаю. Этого я не проверял. Правда, сравнивая списки матросов, бывших друзей Вейля, с перечнем теперешних его знакомых, я чисто случайно выяснил, что в одном из рейсов умер кок «Анны».

Реакция Бежана его изумила

– Что ты сказал?! Повтори!!! – Бежан так и подпрыгнул.

Антковяк взглянул на него с изумлением:

– Я сказал, что на теплоходе «Анна» умер кок. Повар по-морскому.

– Анна Кок, – повторил Бежан. – Анна Кок… Ах ты черт! Вот это да!

Бежан стиснул Антковяка в объятиях.

– Ты даже не представляешь себе, какую услугу…

Сейчас же привези мне эти списки! Бери мою машину. – Он возбужденно заходил по кабинету.

«Что ему далась эта фраза?» – размышлял Антковяк, сбегая вниз по лестнице.


ГЛАВА XI


– Наконец-то головоломка начинает проясняться! –

Бежан без стука ворвался в кабинет Зентары. – Ты только подумай, особу по фамилии Анна Кок мы искали бы до скончания века. А ключ к загадке – теплоход «Анна» и смерть корабельного кока!

– Не говори гоп… – Зентара, склонившись над столом, рисовал в блокноте чертиков. – Что ты собираешься предпринять?

– Прежде всего затребую из Гданьска списки и подробные сведения о команде теплохода «Анна». Необходимо также дело Вейля взять мне на себя вместе со следователем капитаном Антковяком. Его опыт в валютных делах и знание связанного с ними преступного мира очень пригодятся. Он дельный парень, я давно его знаю.

– А ты не намерен, часом, привлечь себе в помощницы и эту твою протеже Ковальчик?

Бежан умолк и несколько смешался.

– Ага, я вижу, тебя волнуют не только проблемы финансирования иностранной агентуры, – Зентара чуть улыбнулся.

Бежан промолчал и на этот раз. Да и что скажешь?

Зентара случайно угодил не в бровь, а в глаз. Девушка действительно его заинтересовала. Так или иначе, но встречи с ней доставляли ему удовольствие, а телефонные разговоры порой затягивались далеко за полночь. Во всяком случае, вчера Погора никак не мог дозвониться и даже думал, что испорчен телефон. А на столе у Погоры в это время лежало заключение экспертизы монет, привезенных четой Шпадов. Из него вытекало, что содержание золота в них и его проба ниже, чем предусмотрено стандартом.

Монеты фальшивые. Об этом-то и спешил сообщить Погора.

– Как ты додумался? – недоумевал он.

Бежан в общих чертах рассказал ему о деле Вейля.

Сейчас в разговоре с Зентарой он вновь вернулся к результатам экспертизы:

– Я думаю, нужно сравнить результаты обеих экспертиз. Если окажется, что монеты, привезенные Шпадами и найденные в автомобиле Вейля, идентичны, то будут серьезные основания полагать, что появились они из одного и того же источника. Есть и еще одно совпадение в этих двух делах. Вейль постоянно посещает управление финансов. Номер коммутатора этого управления был и в записной книжке Шпада. Хотя, правда, если принять версию Погоры, что все это звенья разветвленной агентурной сети, то не все концы с концами тут сходятся.

– А что именно не сходится?

– Тот факт, что монеты фальшивые, безусловно, затрудняет их реализацию и облегчает разоблачение агента.

Трудно допустить, чтобы иностранная разведка подвергала свою агентуру риску провалиться из-за фальшивых монет.

– Тут ты, пожалуй, прав, – согласился Зентара. –

Фальшивомонетчики – это люди иного толка. Однако возможен вариант, что Шпады, выполняя задания разведцентра, решили подработать и по собственной инициативе занялись производством фальшивой валюты. Так мог поступить и Вейль.

Бежан с сомнением покачал головой.

– Не думаю. Слишком большой риск. Нет, что-то тут не так…

– Хорошо, поживем – увидим. Кстати, что нового в деле

Котарского?

– Котарский вложил в «почтовый ящик» кассету с пленкой и зашифрованное донесение, содержащее общие сведения об аэродроме, количестве учебных полетов, а также вычерченную от руки схему объектов, расположенных в лесу севернее аэродрома. Мы подменили и кассету, и все другие материалы. Так сказать, небольшой сюрприз его хозяевам.

– А не догадаются?

– Нечего и думать. В худшем случае сочтут, что у него не было возможности сделать более четкие снимки. А записи подделаны так, что он и сам бы не догадался. Вероятнее всего, центр поручит ему повторить операцию. Мы выиграем время, а он будет действовать «свободно». Для них пользы никакой, а для нас огромная. Выявим каналы связи, посредников и сам центр. Надеюсь, за это время мы распутаем весь клубок.

– Как ты додумался? – недоумевал он.

– Довольно примитивно. Из стены, окружающей надгробие, вытаскивается один кирпич. Он немного ýже других. В образовавшуюся нишу и закладываются материалы.

Петшик установил рядом микропередатчик, подающий сигналы всякий раз, как сдвигается кирпич тайника. Приемник находится у них в палатке. Один из сотрудников с биноклем и с фотоаппаратом, снабженным телеобъективом, постоянно дежурит в тщательно замаскированном укрытии с хорошим полем обозрения. Не то что Рудзик.

– Да, а что с Рудзиком?

– Ничего страшного, он уже здоров. Отделался шишкой на голове. Оказалось, на него свалился с дерева плохо прибитый скворечник.

– Кто примет под наблюдение агента, который явится за материалом? Как вы решили этот вопрос?

– Оперативная группа Вроны в этом случае остается на месте: наблюдение за Котарским – дело довольно хлопотное. Поскольку неизвестно, кем окажется связной и куда затем он направится, на расстоянии полукилометра от кладбища мы поместили еще одного наблюдателя, сержанта Смоляка. В его распоряжении палатка с радиостанцией и автомобиль. Как только ему поступит радиосигнал, он и возьмет под наблюдение объект номер два – связного.

– Одного не мало?

– Больше людей у меня пока нет, а сколько времени придется ждать связного, неизвестно. Может, день, может, и месяц. Кстати, ты не хочешь поговорить с Вроной? Через десять минут он будет на связи.

Зентара кивнул головой. Они прошли в кабинет Бежана.

Радиостанция Вроны отозвалась точно в назначенное время, секунда в секунду.

– Я «Маргаритка», я «Маргаритка», вызываю «Розу», вызываю «Розу».

Бежан ответил и перешел на прием.

– В двадцать часов у тайника на кладбище появился человек в форме железнодорожника. Изъял материалы, оставленные Котарским. Смоляк принял наблюдение, –

доложил поручник.

– Железнодорожник что-нибудь вложил в ящик? –

спросил Зентара.

– Нет. Только изъял. Тайник сейчас пуст. Какие будут дальнейшие указания?

– Продолжайте наблюдение за Котарским и тайником, –

включился в разговор Бежан. – Направляю к вам «Агату», передайте ей все фотоснимки. Петшику скажите, чтобы ждал ее в двадцать часов возле кладбища. Гляди в оба, старик! – добавил Бежан, выключая рацию.

– Ну вот видишь, – обратился он к Зентаре, – все идет как по нотам. Дело ясное, никаких неожиданностей.

Он и не предполагал, что самое ближайшее будущее опровергнет его точку зрения.


ГЛАВА XII

Материалы следствия по делу о смерти и исчезновении трупа повара с теплохода «Анна» Яна Ковальчика оказались на редкость скудными.

Из них следовало, что кок был зачислен в штат теплохода в 1960 году, а до этого плавал на судах каботажного флота. У него были отличные характеристики; в них отмечалась его высокая профессиональная подготовка, дисциплинированность, честность и общительность. Из материалов дознания проведенного после его смерти милицией Сопота, вытекало, что положительного мнения о нем было не только начальство по месту работы, но и все окружающие. Листая страницы дела, Бежан читал: «Коваль-

чик проявлял положительное отношение к существующей

действительности», «принимал участие в общественной

жизни», «в связях с чуждыми элементами замечен не был, морально устойчив, политически выдержан».

Формализм этих оценок для Бежана был очевиден.

Поскольку кок из двенадцати месяцев в году восемь-девять проводил в море, то совершенно ясно, что фразы:

«…отношение к существующей действительности»,

«…участие в общественной жизни» – могли лишь означать, что повар пару раз принял участие в каких-нибудь домкомовских собраниях, на которых, быть может, даже один-два раза выступил, высказавшись «за».

«Такая позиция, – подумал про себя Бежан, листая бумаги, – облегчала ему, вероятно, отношения с финансовыми органами». У них, кстати сказать, тоже не было к нему никаких претензий. «Ковальчик, построив небольшой дом, – уведомляли из финуправления официальной бумагой, – за стройматериалы отчитался полностью, законными счетами, а налоги платил регулярно». В «черный список»

таможни он также не попал ни разу.

«Еще один ангелок, уж не такой ли, как и Вейль?» Невольно сравнивая их, Бежан сразу обратил внимание на эту, прямо скажем, редкую заботу о безукоризненности своей репутации. Люди, которым нечего скрывать, случается, порой о чем-то забудут, чем-то пренебрегут, поссорятся с соседями по дому или с коллегами по работе. И лишь те, у кого есть какие-то причины маскироваться, как правило, особо внимательно относятся к общественному мнению и сохранению своего реноме.

Бежан перелистал дело и нашел свидетельство о смерти. Подписал его судовой врач Петр Валяшек, констатируя, что смерть наступила в ночь с 22 на 23 января на почве острой сердечной недостаточности, вызванной, по всей вероятности, алкогольным отравлением.

Эту версию подтверждал и осмотр каюты, произведенный капитаном и его первым помощником утром двадцать третьего числа, сразу же после обнаружения трупа. В

каюте при осмотре была обнаружена наполовину опорожненная бутылка виски и недопитый стакан с этим же напитком. В каюте стоял сильный запах алкоголя.

«Как увязать это заключение со словами Янки, что дядя жаловался на печень и в рот не брал водки? Конечно, она могла знать не все. Надо бы выяснить у нее фамилии «светил», к которым обращался Ковальчик в Варшаве», –

отметил про себя Бежан.

Затем он еще раз перечитал документы, относящиеся к истории исчезновения трупа. И тут ничего особенного. В

момент смерти кока теплоход «Анна», как явствовало из записи в судовом журнале, находился в двух сутках пути от порта приписки.

О смерти кока капитан уведомил по радио управление порта и гданьскую милицию. Тело он распорядился поместить в одну из судовых холодильных камер и лично ее опечатал.

Когда же по окончании рейса в Гданьске на палубу теплохода поднялись сотрудники милиции и санитары, чтобы доставить тело в морг на судебно-медицинскую экспертизу, и открыли опечатанную дверь холодильной камеры, оказалось, что печати не тронуты, а труп исчез.

Как, когда, каким образом? Для выяснения этого милиция опросила всю команду и пассажиров. Бежан листал страницы протоколов. Никто ничего не видел. Лишь один из опрошенных матросов заявил, что, по его мнению и по мнению всей команды, покойник на борту приносит несчастье.

Больше ничего конкретного установить тогда не удалось.

Милиция согласилась, что смерть повара наступила в результате острой сердечной недостаточности и естественность ее не вызывает сомнений, а исчезновение трупа объяснила широко распространенным среди моряков предрассудком и внесла предложение дело следствием прекратить. Прокуратура это предложение утвердила. На том все и кончилось.

…Бежан позвонил Янке:

– Мне надо бы с тобой встретиться. По делу твоего дяди…

– Хорошо, что есть повод, а то я еще бы год тебя не увидела. Когда и где?

– Через час. В «Несподзянке».

На этот раз Бежан не только не опоздал, но даже пришел чуть раньше. Сел за свободный столик у балюстрады лицом к входу, чтобы видеть весь зал. Эта привычка сохранилась у него еще со времен оккупации и работы в подполье.

Зал был полупуст. Бежан взглянул на часы, заказал кофе, развернул газету. Но ему не читалось. Через пару минут он вновь посмотрел на часы. До встречи оставалось еще пятнадцать минут.

«Я похож, наверно, на влюбленного юнца, ждущего свою принцессу», – усмехнулся он про себя. И действительно, он ждал Янку с нетерпением. Она появилась в дверях точно в назначенное время. Изящная девичья фигурка, рассыпавшиеся по плечам волосы.

– Ты уже здесь? – поразилась она, завидев его. – А я-то опасалась, что обречена по меньшей мере на получасовое ожидание. Ты понемногу меняешься в лучшую сторону. Не зря, видно, назначил встречу в «Несподзянке4», – шутила она, усаживаясь за стол.

Он спрятал свое смущение за широкой улыбкой.

– Я хотел поговорить о твоем покойном дяде.

– ? – Она вопросительно взглянула на него.

– Помнится, ты говорила, что он жаловался на печень и обращался к варшавским знаменитостям. А на сердце он никогда не жаловался?

– Нет, не припоминаю.

– Ты говорила еще, что дядя совершенно не пил водки.

А может быть, он просто скрывал от тебя? Ты ведь редко его видела.

– Редко, это верно. Но почти каждый год мы проводили вместе два-три месяца. Летом. Дядя брал обычно отпуск. И

я никогда, ни при каких обстоятельствах не видела, чтобы он выпил хоть рюмку.


4 Несподзянка – неожиданность, сюрприз (польск.).

– А в Сопоте у дяди было много знакомых?

– Ты знаешь, нет. Меня это даже несколько удивляло. Я

его иногда спрашивала, почему он ведет такой замкнутый образ жизни. И он объяснял это тем, что в рейсах никогда не удается побыть одному, и от людей устаешь. А потому на берегу хочется уединения, покоя и тишины.

– Перед последним рейсом ты с ним виделась?

– Да. Он приезжал в Варшаву. За письмами Мне тогда он показался каким-то странным. Я спросила, как он себя чувствует. Он ответил, что хорошо и печень в последнее время его почти не беспокоит. А за несколько часов до отъезда он вдруг ни с того ни с сего без всякого вступления спросил, стала бы я жить вместе с ним, если бы он перестал плавать. Я удивилась: «Ты хочешь, чтобы я переехала в

Сопот? Но ведь я же учусь». Он ответил: «Нет, я хочу встать на прикол и бросить якорь в Варшаве. Заживем вместе, ты бросишь работу – того, что у меня есть, хватит на двоих». Я спросила: «Когда это?», он ответил: «Может, уже скоро. Я сообщу». И больше я его не видела. На этот раз даже ни одной открытки не получила.

– А после его смерти на твой адрес приходили из-за границы письма?

– Нет. Только то, которое я тебе показывала. Как-то странно все это. Тебе не кажется?

Он решил пойти ва-банк:

– Мне кажется, что следствие надо возобновить. Но если я сумею решить этот вопрос – я работаю теперь в милиции – и если вдруг окажется, что это твое наследство, возможно, даже очень значительное, придется сдать в фонд государства, поскольку оно незаконного происхождения, согласишься ли ты на выявление истины?

Она оперлась на руку и молчала. На ее лице читалась растерянность. Потом она посмотрела ему прямо в глаза:

– Какой бы ни была эта истина и какие бы последствия,

– это слово Янка подчеркнула интонацией, – она за собой ни повлекла, я хочу ее знать.


ГЛАВА XIII

Монотонный перестук колес убаюкивал. Сержант

Смоляк, уже два часа неотрывно стоявший у окна в коридоре международного скорого поезда Варшава – Вена, едва сдерживал зевоту. Несколько последних полных напряжения часов изрядно его утомили. В 20.10 он принял наблюдение за человеком в форме железнодорожника. Последовал за ним в Вавр, здесь битый час ждал у дома, в который тот вошел. Потом наблюдаемый вышел и направился в Варшаву. Через служебный вход он вошел в Центральный вокзал, и здесь Смоляк неожиданно его потерял.

Отыскать снова стоило немалых трудов и нервов. Наконец тот обнаружился на перроне. Смоляк увидел его входящим в только что поданный под посадку международный поезд.

«Скорый поезд Варшава – Вена отправляется в двадцать часов тридцать пять минут», – услышал он в это время объявление по радио и взглянул на часы. До отхода оставалась тридцать одна минута. Времени в обрез. Надо оформить билет и успеть позвонить своим. Сначала он с помощью портативной рации связался с управлением и попросил прислать еще одного сотрудника. С билетом до пограничной станции в кармане он вскочил в поезд уже на ходу, в последний вагон. «Удалось ли им выслать кого-нибудь в помощь? – нервничал он, идя по составу. –

Одному тут, ясно, не справиться». В самом последнем купе он наткнулся на Ясинского. Тот едва заметно кивнул головой: все, мол, в порядке, прибыл. При виде товарища у

Смоляка отлегло от сердца. Не спеша они направились в голову поезда. «Объект» оказался в служебном купе первого класса. Чуть заметный жест, кивок головы. Ясинский понял. Они предъявили билеты. Смоляк спросил, в котором часу поезд прибудет на пограничную станцию.

– Около трех ночи, – ответил проводник. – Вас разбудить?

– Да нет, спасибо, потерплю, я сегодня чуть не весь день спал. Догуливаю отпуск.

– Домой едете?

Смоляк отрицательно покачал головой:

– Нет, к родственникам на недельку.

– Жить на границе и не перейти ее – все равно что лизать мороженое через стекло…

– Что верно, то верно. Да ведь не каждому удается… А

вы, – Смоляк решил поддержать разговор, – едете до конца или тоже только до границы?

Проводник чуть заметно ухмыльнулся:

– До конца, до самой Вены. Там двадцать четыре часа отдыха и обратно.

– Позавидуешь вам – Вена, говорят, мировой город.

Блеск в глазах собеседника был выразительнее всяких слов.

– Да, везет людям… Ну извините, мне пора – работа ждет, да и поспать надо пару часиков.

Смоляк остался у окна. Ясинский сел у двери в последнем купе.

Проводник проверил у пассажиров билеты и прошел через тамбур в соседний вагон. Ясинский незаметно направился за ним. Смоляк остался. «Вернется или не вернется?» – искоса поглядывал он в конец вагона.

Проводник вернулся. Он открыл дверь служебного купе и заперся изнутри. Соседнее купе было занято. Смоляк вошел в следующее и сел у двери. На противоположной полке спал мужчина, сладко покрапывая. Смоляк осторожно подошел к окну, открыл его и высунулся наружу.

Окно служебного купе было закрыто. Смоляк вернулся на место. Ясинский, как он видел, обосновался в последнем купе с другой стороны вагона.

Время тянулось нестерпимо медленно. Везде все спокойно. Одолевала сонливость. Смоляк то и дело поглядывал на светящийся циферблат часов, ловил ухом каждый шорох.

«Если он решит спрятать или кому-нибудь передать материалы, то, скорее всего, сделает это не в служебном купе, – размышлял про себя Смоляк. – Ему придется выйти, и, конечно, до прибытия на пограничную станцию, до таможенной проверки. Значит, не позднее двух, четверти третьего».

Он снова взглянул на часы. Стрелка приближалась к двум.

Тихий, едва слышный скрип двери. Смоляк осторожно выглянул. За поворотом, ведущим в тамбур, мелькнула спина проводника.

«Выходит из вагона?» Смоляк молниеносно подскочил к окну своего купе. Так и есть. Проводник стоял на ступеньке. Смоляк до боли в глазах всматривался в темноту.

Глаза постепенно привыкали к мраку. Промелькнувший одинокий фонарь помог ему разглядеть склонившуюся на ступеньках вагона фигуру.

Низко пригнувшись, Смоляк одним прыжком проскочил через тамбур в соседний вагон и открыл окно входной двери. Теперь видно было лучше. Проводник почти висел, держась рукой за поручень. Другой рукой он что-то делал под вагоном: то ли что-то клал, то ли привинчивал. Смоляк осторожно прикрыл окно, вернулся в свое купе.

«Что предпринять? – билась в голове мысль. – Проверить, что там под вагоном?! Опасно, но другого выхода нет». Он стал ждать. Скрипнула дверь – проводник вернулся. Но не в купе. Шум воды в умывальнике подтвердил, что он вошел в туалет. Наверное, умывается.

Смоляк считал секунды. Операция в его, Смоляка, исполнении продлится, вероятно, значительно дольше. Ему неизвестно, где и что придется искать, да и навыка нет.

Опять едва слышный скрип двери и щелчок замка.

Наконец-то!

На цыпочках Смоляк пробрался к выходу. Открыл дверь. Воздушный вихрь едва не сбросил его со ступеньки.

Он спустился ниже, держась за поручень и приоткрытую дверь. Вдруг вагон резко швырнуло на повороте, дверь вырвалась и распахнулась. Смоляк повис на одной руке. На какое-то мгновение он потерял равновесие и едва не сорвался в черную грохочущую бездну. Потом, сжавшись в комок, он ухватился обеими руками за поручни, подтянулся и сел на ступеньку. Отдышался. Теперь надо закрыть дверь, тихо, чтобы не услышал проводник. Несколько освоившись и привыкнув к темноте, Смоляк нащупал рукой


нижний край вагона, пошарил под ним – ничего, только холодный шершавый металл. «Может быть, дальше?» Но это «дальше» требовало почти акробатического трюка.

Когда наконец ему удалось изловчиться и, почти повиснув на вытянутой руке, просунуть руку дальше под вагон, пальцы наткнулись на какой-то цилиндр. Он дернул, потом еще раз, сильнее. Безуспешно. «Может, надо отвинчивать?

– Цилиндр подался неожиданно легко. – Значит, привинчен недавно, иначе так легко бы не открутить», – мелькнула мысль. Еще один, второй оборот, и цилиндр у него в ладони. Он сунул его в карман.

«Теперь быстро в туалет, а потом придется лезть обратно. Надо торопиться». Смоляк с трудом поднялся по ступенькам, проскользнул в тамбур и осторожно прикрыл за собой дверь. Туалет, к счастью, оказался незанятым.

Здесь он осмотрел цилиндр внимательнее. Это был круглый металлический пенал длиной около двадцати и в диаметре примерно шесть сантиметров с резьбой на конце.

Резьба как новая, без единого следа ржавчины. Верхняя крышка тоже ввинчена. Достав нож, Смоляк быстро ее вывинтил, перевернул пенал – на ладонь выпала небольшая металлическая кассета. Такие кассеты Смоляк знал. В них обычно хранят фотопленки.

В соответствии с полученными инструкциями он не должен был изымать пленку, а лишь установить способ ее доставки и личность «почтальона».

Время подгоняло. Смоляк снова выбрался из вагона. На этот раз дело пошло лучше. И все же операцию он закончил, когда вдали замигали уже огоньки станции. Он проскользнул в туалет, взглянул в зеркало и ахнул: на черном,

в потеках пота лице сверкали белки глаз. Он торопливо умылся, неслышно пробрался в купе. Как раз вовремя. В

коридор вышел проводник. «Граница! Прошу подготовиться к таможенному досмотру!» – будил он пассажиров.

…Им повезло – удалось сразу же пересесть на обратный поезд. Смоляк тут же завалился на полку и заснул как убитый.


ГЛАВА XIV


– Я тщательно изучил все материалы следствия по делу об исчезновении трупа повара. К сожалению, в них нет ничего существенного. Следствие тогда явно скомкали.

Исправить допущенные ошибки будет теперь нелегко –

слишком много прошло времени, а всякого рода детали у людей в памяти держатся недолго.

– Что ты предлагаешь? – Зентара постучал по столу карандашом, призывая всех к тишине.

– Надо ехать в Гданьск и начинать все сызнова. Эту часть задачи я хотел бы взять на себя, – чувствовалось, что

Бежан давно уже продумал это предложение.

– Препятствий не вижу. Когда ты можешь выехать?

– Через четыре дня теплоход «Анна» возвращается из рейса. Мне надо быть там днем раньше. Я хотел бы предварительно ознакомиться с личными делами всех членов команды, а затем осмотреть корабль и разработать план допросов.

– А кто будет заниматься твоими делами здесь?

– Группа Вроны продолжает наблюдение за Котарским.

Их донесения будет принимать Погора. Смоляк и Ясинский довели железнодорожника до границы, составили его подробный словесный портрет, изготовили чертеж пенала, в котором доставляются агентурные данные, и описали процедуру размещения пенала на раме вагона. Кстати сказать, процедура довольно рискованная и хлопотная.

Сейчас оба занимаются сбором более подробных сведений об этом железнодорожнике. Серия его фотографий получена еще при изъятии им материалов из тайника на кладбище. Время следующего визита на кладбище… Ну точная дата нам, конечно, неизвестна, но, по всей видимости, она будет зависеть от оперативности Котарского. Во всяком случае, для Смоляка и Ясинского необходимо заблаговременно заготовить заграничные паспорта и валюту с тем, чтобы они при необходимости могли без лишних проволочек пересечь границу.

– Вейлем занимается капитан Антковяк. Тебе надо установить, – повернулся к нему Бежан, – не поддерживал ли он после увольнения с корабля контакта с коком. Это чрезвычайно важно. В твое распоряжение выделяется наша группа наблюдения. Надеюсь, наши, не в пример твоим, не подведут. План дальнейших действий, товарищ полковник, будет разработан после моего возвращения.

После совещания Зентара задержал Бежана.

– Скажи, как твоя протеже восприняла известие, что ты работаешь в органах?

– По-моему, нормально. Она хочет знать правду. Во всяком случае, ее поведение заслуживает уважения.

– Только ли уважения? – Зентара слегка улыбнулся.

– Ну что ты ко мне прицепился? – вспыхнул Бежан.

– Да ничего. Просто хочу тебя женить. Вот и пытаюсь определить, годится ли кандидатура для этой роли, – с показной серьезностью ответил Зентара.

– Ты опять за свое, – Бежан отвернулся. – А что, по нашим каналам не поступало никаких дополнительных сведений об Анне Кок? – переменил он тему.

– Пока нет. Используй то, что есть, шевели мозгами.

Интуиция тебя вроде никогда не подводила. Может, и в делах сердечных ты на этот раз угодил в десятку?

Бежан демонстративно взглянул на часы.

– Разрешите идти? Я должен быть в управлении милиции.

– Ну ладно, ладно. Иди.

Честно говоря, ему никуда не надо было идти. Он вполне мог вызвать нужного офицера к себе. Но он не нашел другого повода поскорее закончить этот неприятный для себя полуофициальный разговор. Шуточки Зентары его раздражали, тем более что в них была какая-то доля правды. Никогда прежде он так остро не реагировал на шутки по поводу своих амурных дел. Надо сказать, он пользовался успехом у женщин. Быть может, оттого, что никогда его не искал. Но прежде все это было несерьезно.

А вот теперь он чувствовал: знакомство с Янкой нечто совсем иное. Чувствовал и потому злился, злился на себя. И

на нее тоже.

В городское управление милиции он влетел как ураган.

– Что вы установили по делу Зелинского?! – сразу же насел он на начальника следственного отдела.

Тот вызвал следователя.

– Докладывай!

– Зелинский приехал в Варшаву на конференцию техников-рационализаторов утром третьего августа. Вещи он оставил в одной из комнат для приезжих Дома техника. В

ночь с третьего на четвертое там и ночевал. Пришел в тот день поздно. Около полуночи. А уже в восемь утра опять ушел в город. Его сосед по комнате, тоже журналист, удивился такой спешке и поинтересовался ее причиной.

«Напал на сенсацию. Бомба. Еду в городское управление милиции», – ответил Зелинский, стоя уже в дверях. В

управлении он находился с девяти до одиннадцати. Интересовался механикой работы контрабандистов. Об этом же расспрашивал случайно встреченного за обедом репортера по уголовной хронике газеты «Трибуна». Они сидели за одним столиком в Доме техника между часом и двумя.

В два Зелинский выходил звонить по телефону. Вернувшись, он торопливо распрощался с репортером, извинившись за то, что не сможет вечером зайти, как они условились прежде. В этот день Зелинского видели в ресторане Дома техника еще дважды. Я допросил швейцара. Он вспомнил, что около двадцати трех часов, перед самым закрытием ресторана, два каких-то человека выводили третьего. Этот последний буквально висел у них на руках.

Лицо одного из сопровождавших показалось гардеробщику знакомым. Поэтому он и запомнил всю сцену. У того, которого выводили, голова была опущена на грудь, и лица его он не видел. Но внешность и одежду описал. Судя по описанию, это был Зелинский. Вероятнее всего, он был оглушен. Пьяным он быть не мог.

– Почему вы так думаете? – спросил Бежан.

– Один из допрошенных официантов рассказал, что

Зелинский, которого он опознал на фотографии, сидел за одним из его столиков с женщиной. Эту женщину он знает, она работает официанткой. Он подал им два кофе и два коньяка. Больше они ничего не пили. Примерно в шесть-семь часов вечера за их столиком разразился скандал. Устроил его муж официантки, решивший, что посетитель соблазнял его жену. После этого скандала Зелинский сидел за столом один. Алкогольных напитков ему больше не подавали.

– Значит, обыкновенная драка из-за женщины, – полуутвердительно, полувопросительно заметил Бежан.

– Да нет, непохоже, – возразил капитан. – Скандал произошел около семи. Муж официантки в ресторан больше не возвращался, гардеробщик его знает, так что не заметить не мог. Зелинского же два человека выводили около одиннадцати, то есть почти через четыре часа. Так что на драку из-за женщины все это непохоже, – повторил капитан. – Притом его явно пытались убить, а не избить.

Даже в преступном мире счетов на этой почве в такой форме не сводят! Очень похоже, что здесь действовали профессиональные бандиты и поводы у них, видимо, были иные. Надо полагать, что Зелинского сначала оглушили.

Где можно оглушить человека, сидящего в ресторане?

Причем так, чтобы никто этого не заметил? Как показал осмотр ресторана, только в туалете.

– И это все?

– Нет. Я хотел допросить официантку, с которой сидел

Зелинский. Но оказалось, что со дня происшествия, то есть с четвертого сентября до сегодняшнего дня, ее нет ни на работе, ни дома. Муж заявил об ее исчезновении в милицию и сам бегает по всему городу в поисках ее. Сейчас мы собираем более подробные сведения об этой чете.

– А люди, выводившие Зелинского?

– Исчезли. Их ищут. После осмотра котельной и двора

Дома техника я пришел к выводу, что по крайней мере один из этих людей так или иначе связан с домом. Только свой человек мог знать ход в котельную, а также то, что она не работает. Я спрашивал об этой котельной и ее нахождении у многих постоянных посетителей дома, и оказалось, что ни один из опрошенных не знает, где она находится и где в нее вход.

– Это уже след. Может быть, надо разработать его детальнее? – Бежан посмотрел на следователя. – А вообще-то у вас много еще пробелов в изучении того дня…

Следователь согласно кивнул головой.

– Да, мы не знаем пока, что делал Зелинский от двух до шести. Между шестью и семью он находился в ресторане с официанткой, а потом опять пробел. До одиннадцати. Но перед одиннадцатью он снова был в ресторане, поскольку его оттуда выводили. В пять утраего обнаружили в котельной уже избитым. Следовательно, покушение на убийство совершено между одиннадцатью и пятью. В котельную его затащили силой. Преступников было не меньше двух. Чтобы втиснуть Зелинского между котлами, нужна была сила. Один, даже сильный, человек с этим бы не справился.

– Итак, по вашему мнению, это покушение на убийство?

– Безусловно, – подтвердил свою точку зрения следователь. – Преступники, втаскивая Зелинского в котельную, вероятно, считали, что он уже мертв.

Бежан был согласен с этим выводом.

ГЛАВА XV

Поезд резко затормозил. Бежан очнулся от полудремы.

Выглянул в окно: Тшев. Через полчаса Гданьск, где его ждет куча новой работы. Собираясь в командировку, Бежан рассчитывал еще раз продумать все гипотезы, связанные с

«Анной Кок», в дороге. Но переоценил свои возможности.

Усталость оказалась сильнее. В последние дни он спал от силы два-три часа в сутки: приводил в порядок записи, разрабатывал планы действий, инструктировал людей. На остальное не хватило времени, хотя это остальное, по его мнению, являлось ключом к раскрытию всего дела.

«Но где же все-таки этот ключ?» История представлялась темной и запутанной. С одной стороны, материалы следствия, правда, следствия поверхностного и явно неудовлетворительного, но все же… С другой – утверждение

Янки, что дядя жаловался на печень и никогда не пил спиртного. Утверждение, кстати сказать, подтвержденное светилами из Медицинской академии, лечившими Ковальчика. А наряду с этим все-таки свидетельство о смерти от сердечной недостаточности, виски, найденное в каюте кока…

Правда, все эти противоречия на поверку могли оказаться мнимыми. Повар, к примеру, вполне мог страдать и сердечным заболеванием, сам того не подозревая. Мог он, несмотря на больную печень, и позволять себе пропустить с приятелями стаканчик-другой. Известно, моряки в этом смысле народ не промах. Возможен и другой вариант: судовой врач мог поставить диагноз без достаточно тщательного обследования умершего, полагая это не нужным ни для покойного, ни для его родственников, оставшихся на берегу. Все это так. Но если принять за чистую монету заключение о кончине кока естественной смертью, то почему исчез его труп? Суеверия моряков? Моряки суеверны, это правда. Однако стали бы они в этом случае действовать так осторожно, чтобы не оставить ни одного следа, так профессионально, чтобы не повредить печати, не оставить на дверях ни одного отпечатка пальцев? Милицейский эксперт по дактилоскопии установил, что на дверной ручке холодильной камеры имелись только отпечатки пальцев капитана. Капитана, который лично эту дверь запирал и опечатывал. А нет ли доступа в камеру с другой стороны?»

Об этом в документах следственного дела не было ни слова.

«Как могло случиться, что никто ничего не заметил?

Вполне возможно, что в избавлении от трупа принимала участие вся ночная вахта, – ответил Бежан сам себе. – Остальные об этом знают, но молчат из чувства солидарности.

Моряки народ спаянный».

Если все произошло именно так, то его, Бежана, версия лопнет как мыльный пузырь. Совпадение слов «Анна» и «кок» может оказаться совершенно случайным. Даже письмо из Амстердама о свертке, оставленном на хранение, ни о чем, собственно, не говорит. Ковальчик, как и некоторые другие моряки, мог подрабатывать на разнице курсов валюты, а потом припрятать у своего знакомого в Амстердаме скопленные таким образом деньги, не желая почему-либо на этот раз провозить их контрабандой домой или просто собираясь истратить на месте.

А если все же, опираясь на информацию, полученную по специальным каналам, и на факты по делу Вейля, предположить, что повар, плававший на теплоходе «Анна», действительно был звеном финансирования шпионской деятельности в стране, то в чем тогда причина его смерти?

Кроме того, в этом случае, вероятно, на корабле он действовал не один. Его наверняка кто-то прикрывал. Должен быть еще кто-то, кто ему помогал, а быть может, и просто за ним наблюдал. Если Ковальчика убрали, значит, он либо пытался надуть своих шефов, либо собирался их выдать, либо, наконец, допустил какой-то промах, который грозил агентуре провалом. В преступном мире действует закон: молчат только мертвые. Ликвидация трупа в этом случае была бы логическим следствием убийства: вскрытие трупа могло выявить подлинную причину смерти. На теле не было обнаружено никаких видимых следов насилия, следовательно, мог быть использован яд, вероятнее всего, подсыпанный в спиртное. Никто ведь не исследовал содержимое стакана.

«Однако, устраняя неугодного по каким-либо причинам человека, не проще ли было имитировать несчастный случай? Столкнуть, скажем, кока за борт? Но ведь могло не представиться подходящего случая… Черт побери! Все это только гипотезы, – терялся в догадках Бежан, – гипотезы, построенные фактически на песке».

И тем не менее внутренне он был уверен, что напал на верный след. Агентурная информация, наименование теплохода, смерть кока, исчезновение его трупа, письмо из-за границы, доказывающее не только нелегальные операции, но и намекавшее на какую-то реальную опасность, интуиция, наконец. Всего этого со счетов не сбросишь.

«Письмо, кстати, не первое из пришедших на варшавский адрес родственницы. Она здесь сыграла роль почтового ящика. Сознательно? – Эту новую мысль Бежан тут же отбросил. – Вряд ли она так легко согласилась бы на возобновление следствия, понимая, что это грозит опасностью и ей».

Бежан задумался. В ушах зазвучал ее голос. Перед самым его отъездом они встретились. У нее дома. Трехкомнатная кооперативная квартира обставлена со вкусом и по последней моде. Правда, мода эта, как видно, стоила недешево. Цепелевская мебель, дорогие ткани, множество безделушек. Картины – цветные пятна. Все изящно, в тон.

«Как тебе нравится у меня? – спросила она, заметив, что он с любопытством осматривает ее жилище. – Все это я устроила уже после смерти дяди. Прежде тут был сплошной антикварный магазин. Дядя старался покупать только то, что подороже и поценнее. Он рассматривал это как вложение капитала. А я чувствовала себя здесь будто в мебельном комиссионном магазине».

Да, ему нравилось. Даже очень. Сам он никак не мог найти ни времени, ни средств на устройство своей холостяцкой квартиры. Самое необходимое у него, конечно, есть. Во всяком случае, есть где спать, а при необходимости и поработать. Но это скорее гостиница, а не дом. Гостиница, в которой его никогда никто не ждет. Порой не занятыми работой вечерами на него нападало чувство одиночества. В такие минуты он склонен был даже отказаться от своей теории, что работа в контрразведке требует жертв. Что только человек одинокий, как он, действительно свободен и независим, никому не обязан отдавать отчета в том, что делает, куда и зачем идет, когда вернется.

Но столовки ему изрядно надоели, и он с удовольствием принял приглашение Янки пообедать у нее дома.

После обеда он опустился в удобное кресло и, неторопливо прихлебывая черный кофе, расспрашивал Янку о ее жизни, о дяде. О его вкусах, интересах, привычках. Это помогало ему раскрыть образ человека, лучше понять мотивы его поступков. Над этим методом частенько подтрунивал одно время Погора, считавший, что их работа состоит только в том, чтобы собирать факты, доказательства, анализировать их и делать по ним выводы, а психология –

это, мол, дело педагогов, а не оперативных работников.

Однако метод Бежана с успехом выдерживал испытания жизнью, и после того, как Погора пару раз обжегся на своей теории голых фактов и доказательств, ему пришлось умолкнуть.

– Каким был дядя? – повторила Янка вопрос. – Обыкновенный человек. Он с трудом окончил начальную школу.

Локтями пробивался в жизни. По характеру был человеком жестким, себялюбивым, любил деньги. Но когда немцы во время оккупации расстреляли моих родителей, он взял меня к себе, заботился обо мне и по-своему воспитывал.

Уважение и даже зависть вызывали у него только люди состоятельные. «Будут у тебя деньги, – не раз говорил он, –

тебе все дозволено. Все тебе простится и все забудется».

– Ты разделяешь эти взгляды?

– И да и нет. Да, поскольку я ценю деньги как средство получения иных ценностей. Материальная независимость дает мне возможность учиться ради удовольствия, работу выбирать не только с точки зрения зарплаты и вообще пользоваться всякими жизненными благами. Но я не разделяю взгляда, что все можно купить за деньги. Не купишь, к примеру, дружбы, любви, уважения. А счастье ведь не только в красиво и удобно обставленной квартире, – она повела вокруг рукой, – для счастья нужно нечто значительно большее… Вот ты, например, ты очень мне нравишься. Но я знаю, что твое расположение нельзя купить ни за какие деньги.

Он опешил и постарался изменить тему:

– А ты не думала, что дядюшка добывал деньги, не гнушаясь никакими способами?

Она поняла и рассмеялась:

– Хочешь переменить тему? Ладно. Пусть будет по-твоему. Нет, не думала. Дело в том, что я вообще очень мало знала эту сторону его жизни. Но деньги у него были, это факт. В Сопоте он ими особенно не разбрасывался.

Скорее наоборот – старался производить впечатление человека скромного достатка. Заботился, так сказать, о своей репутации. Но однажды мы поехали вместе с ним в родные места, и вот здесь он развернулся, швыряя деньгами направо и налево. Ему хотелось, как я понимаю, блеснуть своим богатством, вызвать зависть у друзей детства, показать, что вот, мол, он, человек необразованный, благодаря своей смекалке и практичности выбился в люди и превзошел их, неудачников.

«Она сказала: заботился о своей репутации. О репутации чаще всего заботятся люди, которым есть что скрывать».

– Поезд прибывает в Гданьск! – вывел его из задумчивости голос проводника.

ГЛАВА XVI

Ясное до этого небо вдруг потемнело, будто кто-то набросил на солнце темную вуаль. Врону, шедшего пружинистым спортивным шагом в сторону палатки, ослепила вспышка. Свинец темнеющих с каждой минутой туч рассекла молния. Раздался грохот – предвестник надвигающейся бури. «Успею», – подумал он, прикидывая расстояние до палатки. Но не успел. Струи воды стегали по лицу, по спине, по плечам. Он промок до нитки в одно мгновение. Тропинка превратилась в бурлящий ручей, ноги скользили и разъезжались в жидкой грязи. В палатку он ввалился всклокоченный, мокрый и перемазанный глиной, словно искупался в болоте.

– Дайте полотенце, черти, – взмолился он, плюхаясь на топчан.

Пока он докрасна растирался жестким крестьянским рушником, Радзик полез куда-то в угол и извлек термос.

– Ну-ка, погрейся, – наполнил он стакан желтоватой жидкостью. – Тут, оказывается, одна бабка самогоном приторговывает. Вот мы и запаслись на всякий пожарный случай.

Врона выпил, крякнул, покрутил головой:

– Ну и ну! От такой еще скорее ноги протянешь. Сейчас бы зайти к Котарским на рюмочку коньяку!

А надо сказать, что через несколько дней после того, как Врона обосновался в деревне, он решил свести знакомство с Котарскими. Оказалось это даже проще, чем он предполагал.

В тот день дома оставалась одна Котарская. Визит симпатичного соседа-дачника она восприняла с радостью.

– Наконец-то хоть один интеллигентный человек из столицы, – пропела она, закатывая глазки и усаживая его в мягкое кресло на колесиках. На столе, мгновенно покрытом белой скатертью, появилась бутылка коньяка и тарелки с закусками. – Вы знаете, я здесь так одинока, – стала она жаловаться, едва они выпили по первой рюмке за знакомство. – Буквально не с кем слова сказать! Как в пустыне.

Одно мужичье. Взбрело же в голову моему забраться в такую глушь…

«О муже сказала «мой». Видно, и сама из деревни», –

подумал Врона.

– У вас же есть автомобиль, в любое время можно прокатиться в Варшаву, – поддержал он разговор.

Она безнадежно махнула рукой.

– На автомобиле? Как? У меня нет водительских прав, а

Ванек с утра до вечера в поле. Говорит, дела. И зачем ему эта работа? Мы заслужили лучшей жизни. Да разве ему втолкуешь…

– Зачем же вы ехали сюда? Не могли его отговорить?

– Он сказал, что ему советуют врачи… Временно… А

потом, мол, опять вернемся в Варшаву.

«Пожалуй, он не посвятил ее в суть дела, – мелькнула у

Вроны мысль, – иначе она не стала бы болтать всей этой ерунды».

После четвертой рюмки они уже были на дружеской ноге.

– Приходите, пожалуйста, хоть каждый день, – кокетливо улыбалась Котарская. – Вы очень меня обяжете.

И он вскоре зашел опять. Хотелось поближе познакомиться с самим Котарским. Да и с хозяйкой невредно было поддержать отношения – болтливость ее могла оказаться полезной.

Котарский произвел на него впечатление человека очень заурядного, серого, неприметного. Лет сорока с небольшим, лысеющий, с брюшком. Рыхлое, безвольное лицо. Водянистые глаза на собеседника смотрят прямо. От неожиданного визита на лице ни тени смущения.

– Рад с вами познакомиться. Жена мне о вас говорила…

Мы здесь недавно, не успели еще обвыкнуться в этом чужом для нас мире…

– Я слышал, у вас неважно со здоровьем и только из-за этого вы согласились на временное изгнание? – говорил

Врона, исподволь наблюдая за собеседником.

– Да, да, я чувствую себя скверно. Иначе бы мы, конечно, ни за что не забрались в такую глушь. В городе ведь совсем иная жизнь. А вы где трудитесь, если не секрет?

На этот вопрос у Вроны был заранее заготовлен ответ.

– В промышленности.

– А, вот как! Наверно, интересная работа?

– Да, я конструктор.

– Это чуждая мне область. Мое дело что? Навоз, земля,

– Котарский широко улыбнулся, – посеять, рассадить, убрать – это по моей части.

В тот вечер они заболтались, и Врона просидел у них допоздна.

– Человек должен наслаждаться жизнью, – разглагольствовал Котарский. – Но для этого нужны деньги. Вы знаете, во время оккупации я был батрачонком у одного хозяина. Настоящий пан. Двадцать гектаров отменной земли – чистый чернозем. Великолепный инвентарь.

Скотный двор, амбары. Вся деревня у него в кулаке. Слово его – закон. Во всем околотке. А как он свое богатство скопил? Родственников ограбил. А потом вел торговлю с оккупантами, парней, девок отправлял на работы в Германию, если кто из родителей его не подмажет. И люди боялись его. А все почему? Богат! Кому хочется рисковать?

Он любого мог в порошок стереть, а при желании и купить с потрохами. Имел деньги, имел и власть. Да что там говорить, я и сейчас таких знаю. Для них все доступно. Что хотят, то и делают, всюду пути находят. Да вы, наверно, и сами знаете, как оно делается. Перед деньгами никто не устоит!

Врона слушал внимательно. Ему хотелось понять психологию этого человека. Постичь, откуда в нем пренебрежение к окружающим, к среде, из которой он сам вышел, откуда безудержная страсть к деньгам. «Роль здесь играет не происхождение, – пришел он к выводу. – Котарский ведь выходил из бедной семьи, всем, что имеет, он обязан народной власти, а вот поди ж ты…»

Тут в палатке зажужжал зуммер радиопередатчика, возвращая Врону к действительности. Сигнал из тайника на кладбище.

– Черт побери! Там кто-то есть1 В такое время?!

А может, это просто дождь?

– Кто у нас на посту? – крикнул Врона и, не ожидая ответа, включил радиотелефон. – Я первый! У нас сигнал.

Что видишь? Прием.

В трубке раздался голос Петшика:

– Видимость почти ноль. Но, по-моему, там опять железнодорожник… Да, точно. Это наш клиент. Кажется, что-то прячет…

Врона повернулся к Галензе:

– Передай Смоляку, пусть возьмет его под наблюдение.

А я пойду проверю тайник. Дай команду Петшику, чтобы меня прикрывал.

Поежившись, он выбрался из палатки опять под дождь.


ГЛАВА XVII

На теплоход поднялись вечером, как и просил Бежан, хотевший произвести осмотр, не привлекая излишнего внимания команды.

Сопровождал его представитель воеводского управления милиции капитан Банасик, тот самый, который в прошлом году вел следствие по делу об исчезновении трупа Ковальчика. В качестве провожатого капитан теплохода оставил своего первого помощника. И тот и Банасик были явно недовольны неожиданно свалившимся на них неурочным заданием, ломавшим их заранее намеченные планы. И вот теперь они, один спереди, другой сзади, плелись без особого энтузиазма.

Осмотр каюты Ковальчика, где год назад и был обнаружен его труп, не дал ничего существенного. Впрочем, Бежан на многое и не рассчитывал. Он просто хотел познакомиться с расположением помещений. Глядя сейчас на стоящий в углу каюты чей-то чемодан, Бежан спросил у первого помощника:

– А что, вещи покойного, его бумаги переданы семье?

Тот помолчал, потом нехотя ответил:

– Нет, представьте себе, нет. Насколько я припоминаю, за ними никто не обращался.

«Ага, вот и еще один оставшийся незамеченным след. А

вдруг в вещах что-нибудь интересное?»

– Где сейчас эти вещи? Я хотел бы их осмотреть.

– Хорошо. – Помощник капитана вызвал вахтенного матроса.

– Узнай, где хранятся вещи нашего кока, и принеси ключ.

Бежан с укором взглянул на Банасика. Как же можно было не осмотреть вещи?

– Упустили… – пробормотал тот.

– И не только это, – тихо, но достаточно выразительно сказал Бежан. – Почему, например, вы решили, что кок умер естественной смертью, если труп его испарился и вскрытия не было?…

– Врач… – начал было Банасик.

– При чем здесь врач! Разве не бывает, что врач, свидетельствуя смерть и давая заключение о ее причинах, ошибается и ошибка выясняется только при вскрытии?

Банасик хотел что-то ответить, но в это время в дверях каюты появился вахтенный.

– Чемодан кока в каптерке. Вот ключ.

Каптеркой оказалась небольшая заваленная рухлядью каморка. С трудом они отыскали там чемодан.

Назвать его содержимое богатым было трудно. Несколько пар далеко не лучшего белья, бритвенный прибор, носки, полотенца. Черный, довольно дешевый выходной костюм.

– Костюм ему зачем-то понадобился! – проворчал первый помощник. – Формы ему не хватало?

Бежан не ответил, продолжая осмотр вещей. Его удивило отсутствие каких бы то ни было писем, бумаг. «Надо будет потом осмотреть внимательней».

– Напишите расписку, – повернулся он к Банасику, –

Чемодан мы возьмем с собой. Вы уверены, что это вещи кока, ошибки тут нет? – спросил он затем у помощника капитана.

Тот посмотрел на него неприязненно.

– Уверен. Сразу после смерти кока приказал составить их опись.

– Можно ее принести?

– Можно. – Помощник едва сдерживал раздражение. Он снова вызвал вахтенного.

Просмотрели список вещей. Он полностью совпадал с содержимым чемодана.

– Давайте пройдем в холодильную камеру, где находился труп, – предложил помощник, надеясь тем самым побыстрее закончить этот осточертевший ему осмотр. –

Ключ у меня с собой.

Бежан не возражал. И вот они в камере. Помощник со злорадным удовлетворением поглядывал на сразу посиневшие носы незваных гостей. «Тут вы долго не задержитесь, голубчики», – подумал он про себя.

Вопреки его ожиданиям Бежан стал внимательно осматривать все переборки сверху донизу, тщательно их выстукивать и ощупывать.

– По-моему, вы напрасно теряете время.

Бежан и на этот раз не ответил. «А вот, кажется, что-то интересное». Задняя стенка камеры оказалась не капитальной переборкой, а временной перегородкой из древесностружечных плит, стянутых болтами.

– А что с другой стороны?

– С другой стороны? – Банасик посмотрел на него растерянно.

– Да, с другой стороны перегородки, – пояснил Бежан. –

У вас на схеме это не отражено. Перегородка же, как вытекает из смысла самого слова, должна что-то перегораживать. В этом, видимо, и кроется разгадка того, как исчез труп…

Банасик молчал. «Да и что тут скажешь? Проморгал, Им там, в Варшаве, делать, наверно, нечего. Тоже мне, важное дело отыскали! – подумал он про себя со злостью. –

Завтра выговор мне обеспечен от начальника управления…»

– Что за этой перегородкой? – спросил Бежан помощника капитана.

– Аптекарский склад. Мы года два назад отгородили его по настоянию врача. Вход туда рядом. Отдельный.

– На склад можно войти?

– Вахтенный! Принесите ключ от медицинского склада!

– крикнул помощник вместо ответа.

Когда принесли ключ и открыли дверь, Бежан сразу же подошел к перегородке, отодвинув с помощью Банасика стоящие возле нее ящики.

При свете фонаря, направленного на стену, было ясно видно, что болты сравнительно недавно откручивались.

Вокруг них виднелись тонкие, едва заметные царапины от гаечного ключа.

– Итак, тело было вынесено отсюда, – Бежан постучал по перегородке.

Теперь уже заинтересовался и помощник капитана.

– Действительно, такой вариант как-то не пришел нам в голову, – проговорил он, подразумевая себя и капитана.

– Вызовите фотографа, – обратился Бежан к Банасику. –

Следы от гаечного ключа необходимо зафиксировать и приобщить к материалам следствия.

После фотографирования Бежан и Банасик разобрали перегородку. Плиты разъединялись без всякого труда.

Достаточно было вынуть две, и образовался проем, через который свободно мог пролезть человек.

– Сфотографируйте проем, – распорядился Бежан. – У

кого хранился ключ от этого склада?

– У судового врача Петра Валяшека и у вахтенного.

Доступ сюда имел только врач.

– Дверь запирается на один замок?

– Да. Но замок с секретом. Без ключа его не открыть.

Бежан вытащил из кармана связку отмычек. Попробовал. Первая же открыла замок. Замок был самый что ни на есть элементарный.

– Хорош секрет, – покосился он на моряка.

– Наши люди не носят отмычек, – огрызнулся тот.

– Значит, вы полагаете, что труп изъял врач?

– Нет, это невозможно. Пожалуй, вы правы. Вероятно, кто-то из команды все-таки подобрал ключ, – сбавил тон помощник капитана. – Что поделаешь, моряки – народ суеверный, считают, что покойник на борту приносит несчастье…

Бежан не стал возражать.


ГЛАВА XVIII

На этот раз Смоляк и Ясинский были застрахованы от случайностей. У обоих заграничные паспорта и валюта.

Сообщение о том, что железнодорожник снова изъял вложенные Котарским в тайник материалы, застало их в полной готовности продолжать наблюдение за ним и за границей.

Как и в первый раз, сначала они довели его до Вавра.

Теперь они знали, что здесь он живет. И вообще они знали теперь о нем довольно много. Фамилия его Вархол. Ему двадцать пять лет. На железной дороге он работает около полутора лет. Сначала был проводником на внутренних линиях. Зарекомендовал здесь себя хорошо, а когда выяснилось, что он свободно владеет немецким языком, сочли возможным удовлетворить его просьбу и перевести на международную линию. Так он попал в бригаду, обслуживающую поезд Варшава – Вена. Вархол был холост, жил в мансарде старого, отжившего свой век кирпичного дома.

Выяснилось также, что он собирается жениться и просит о предоставлении служебной квартиры. Его невеста, некая

Ванда Фиал, изучает германистику, отличается редкой красотой, любит модно одеваться, посещать рестораны, пользоваться успехом у мужчин. Ее мать, вдова штукатура, на свое и дочери содержание зарабатывает стиркой и уборкой. Из своих скромных доходов она не в состоянии удовлетворять потребности дочери. «Попробуй сама заработать хоть бы сотню на свои наряды», – отвечала она дочери, когда та приходила с претензиями, что вот, мол, подруги ее одеваются модно, а она…

Но у Ванды не было желания зарабатывать самой. Она полагала, что ее внешность и молодость – достаточные основания для удовлетворения ее потребностей. Матери своей и ее занятий она стыдилась. А потому ни подруг, ни своих кавалеров домой никогда не приглашала, объясняя, что предпочитает встречаться в «общественных местах», подразумевая под этим рестораны и кафе. Поклонников она выбирала из людей состоятельных, способных удовлетворять ее капризы. Почему она решилась на помолвку с

Вархолом, парнем без особых возможностей, живущим на одну зарплату, это в свете выявленных о ней сведений могло представлять интерес. «Рассчитывает на благополучие, купленное ценой его предательства? Знает о его побочных занятиях и заработках? А может быть, даже сама их инициатор? Не исключена и такая возможность». Девушка, несмотря на помолвку с Вархолом и назначенный уже день свадьбы, продолжала тем не менее встречаться со своими прежними поклонниками. Наблюдение за ними и за самой девушкой было поручено отдельной группе. Смоляк и Ясинский занимались только Вархолом.

Смоляк занял место в первом купе от входа. Именно с этой стороны вагона, как он теперь знал, и помещается цилиндр, в который Вархол должен будет вложить доставленную Котарским на кладбище пленку. По ту сторону границы пленку эту – кстати, подмененную уже Бежаном –

кто-то должен будет изъять. Смоляк посмотрел на часы.

Без пяти час. Вархол выйдет не раньше двух. На этот раз

Смоляку не надо будет совершать головоломных трюков на ступеньках вагона. У него есть зеркальце.

Это небольшое продолговатое металлическое зеркало размером пять на два сантиметра он укрепил на присоске с внешней стороны окна. Сконструировано оно так хитроумно, что плотно прилегает к оконной раме, составляя как бы ее часть, и в то же время позволяет наблюдать за всем, что делается на ступеньках вагона. Таким образом, теперь можно вести наблюдение, не выходя из своего купе.

Ясинский расположился в противоположном конце вагона. В его задачу входило наблюдать за лицами, которые в Вене, возможно, вступят в контакт с проводником.

Их следует заметить и сфотографировать.

Правда, Смоляк был уверен – до личных контактов дело не дойдет. «К чему? Получатель вполне может сам незаметно изъять материал из-под вагона».

Других пассажиров в купе не было. Смоляк, тщательно загримированный, сидел один, внимательно, наблюдая в зеркало. Вдруг там что-то мелькнуло. Смоляк снова посмотрел на часы. «Два. Значит, распорядок не изменился, –

он все время побаивался, как бы что-нибудь не изменилось.

– Ну теперь все в порядке. До границы можно, пожалуй, и поспать. Таможенники все равно разбудят».

И действительно, они его разбудили. Правда, визит их в его купе длился недолго – у него был с собой только портфель со сменой белья, бутылкой водки, куском колбасы и термосом кофе. Таможенники проверили паспорт и перешли в соседнее купе.

Смоляк встал, походил по купе, разгоняя сон. Потом достал портфель, вытащил термос и выпил чашку кофе.

Открыл окно. В купе ворвался свежий ветер, и спать сразу расхотелось. Мысли работали четко и ясно. Смоляк сел, выключил свет. На память пришел последний напутственный инструктаж Бежана: «Надо иметь в виду два возможных варианта изъятия материалов из пенала. Первый и наиболее вероятный – пленку попытаются изъять, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, ночью на ходу поезда, сразу после пересечения австрийской границы. В этом случае вероятно, что на одной из первых же австрийских станций кто-то подсядет в вагон. И второй вариант, на мой взгляд, менее вероятный – пенал опорожнят после прибытия поезда в Вену. В обоих случаях действуйте по обстановке. Опыта вам не занимать. Но советую сосредоточить внимание на первом варианте».

Проехали Чехословакию.

Теперь поезд шел уже по территории Австрии. Вдали замелькали огоньки станции. Первая австрийская станция.

Перрон, к которому подкатил экспресс, оказался с той стороны, куда выходило окно Смоляка. Он выглянул. В

вагон село всего два человека. Хлопнула дверь. Шаги в коридоре. Какой-то мужчина заглянул в купе, занятое

Смоляком, и вошел, поставив на полку небольшой плоский чемодан. Снял пальто, сел у двери. Смоляк, заслышав шаги, прикрыл лицо плащом и притворился спящим. Однако через небольшую щелку он внимательно наблюдал за незнакомцем. «Мужчина – высокий, худой, в отлично скроенном костюме. На пальце золотой перстень», – профессионально фиксировал Смоляк в памяти все детали.

Поезд тронулся. Новый пассажир достал сигарету, закурил, затянулся раз, другой, потом решительным жестом сунул окурок в пепельницу, встал и вышел в коридор. «Он!

– пронеслось в голове у Смоляка. – Надо ждать, не скрипнет ли дверь. Чу! Знакомый звук. Теперь скорей к зеркалу.

Так и есть! Он!» В зеркале отчетливо видна была фигура на ступеньках вагона. «Молодец, Бежан. Да и я не промах, – с удовлетворением усмехнулся про себя Смоляк. – Но и они не лыком шиты, – тут же подумалось ему. – Даже по свою сторону границы осторожничают, не стали ждать конечной станции…»

Снова тот же знакомый скрип двери. «Возвращается.

Теперь должен бы зайти в туалет умыться. Ara, так и есть».

Снова томительно тянутся минуты. Наконец хлопает дверь в туалете, и тут же сразу открывается купе. На фоне светлого квадрата двери фигура незнакомца. Он входит в купе, садится. Смоляк по-прежнему притворяется спящим. Выжидает. Потом как бы вдруг просыпается, сбрасывает с себя плащ, вскакивает, открывает окно и высовывается наружу. Незаметным движением снимает зеркало. «Хоть и ловко приделано, да чем черт не шутит!» А теперь оно уже ни к чему. Он поднимает обратно окно и сонным голосом по-польски спрашивает:

– Где мы находимся?

Спутник окидывает его пристальным взглядом.

– В Австрии. А вы куда направляетесь? – в свою очередь спрашивает он на чистейшем польском языке.

– В Вену. – Смоляк широко зевает.

– Значит, попутчики, – поддерживает разговор незнакомец.

Смоляк старается не упустить такой возможности:

– В котором часу мы прибываем? Я, знаете ли, первый раз… в командировку… – добавляет он. – Вы поляк?

Прекрасно говорите по-польски, – Смоляк сыплет вопросами, доставая и протягивая спутнику портсигар.

Тот не отказывается. Смоляк предупредительно щелкает зажигалкой.

– Спасибо, – вежливо кивает незнакомец. – Позвольте представиться: Птачек, – он пожимает руку Смоляку. Тот называет себя. – Ну, поскольку все формальности соблюдены, я теперь по порядку отвечу на ваши вопросы. В Вене мы будем около полудня. Это изумительный город. Его стоит посмотреть. Вы надолго туда?

– К сожалению, нет.

– Ну если сумеете выбрать время, позвоните мне, я охотно покажу вам город. Мне доставляет огромное удовольствие быть гидом у земляков. Я живу здесь давно и знаю буквально каждый закоулок.

Смоляк рассыпался в благодарностях.

– Ну конечно, я с удовольствием воспользуюсь вашей любезностью, – он записывал номер телефона своего нового знакомого. – А теперь предлагаю по рюмочке за новое знакомство! Я тут прихватил с собой бутылочку, – он ловко извлек из портфеля бутылку яжембяка. – И закусить кое-что найдется, – на столике мгновенно появилась колбаса, хлеб. – Определенно я родился под счастливой звездой – не успел приехать и встретил земляка!

– И я очень рад. Мне давно уже не доводилось быть на родине. Совсем оторвался от родных краев. Не знаю даже толком, что там сейчас происходит. Вам придется удовлетворить мое любопытство. Как столица? Все так же быстро строится?

Смоляк стал рассказывать. Выпили еще по одной. Беседа оживлялась. Смоляк вовсю старался произвести впечатление человека словоохотливого и общительного.

– Скучаю по родине, – в который раз повторял уже

Птачек. – Сколько лет не могу никак вырваться! Все дела, дела – я служу коммивояжером в одной фирме косметики.

Постоянно в разъездах, в хлопотах. Вот и сейчас возвращаюсь из командировки. А жизнь проходит. Так недолго и родной язык забыть. Поэтому вы понимаете, что значит для меня встреча с земляком…

Расстались они друзьями на венском вокзале. Смоляк обещал позвонить Птачеку вечером. Прощаясь с попутчиком, он видел, что Ясинский направился за проводником. Он за ними не пошел. С Ясинским была договоренность встретиться на вокзале.


ГЛАВА XIX

Опрос команды теплохода «Анна» длился уже второй день. Капитан Вальчак, один из наиболее способных офицеров Гданьского воеводского управления милиции, работал чуть ли не круглые сутки. Бежан личного участия в опросах не принимал, но Вальчаку дал подробные инструкции, указав, что необходимо установить и на что обратить особое внимание. Первые же беседы с матросами показали, что время стерло в их памяти многие существенно важные подробности.

– Я плохо помню уже этот случай, – заявил судовой врач Петр Валяшек. – Это было, кажется, так: матросы после вахты явились на завтрак. А завтрака не оказалось.

Не было на месте и кока. Стали его искать. Пошли к нему в каюту. Она была заперта. В эту ночь механик Зеленчик, живший вместе с коком, ночевал в другой каюте, у товарища. Накануне они с коком, кажется, поссорились. Таким образом, Ковальчик в эту ночь был в каюте один. Дверь была заперта изнутри. Стали стучать. Никто не открывал.

Тогда дверь выломали и обнаружили кока мертвым. Кто-то прибежал за мной. Я сразу же отправился на место, но мне там делать было уже нечего. Смерть наступила несколько часов назад. Труп окоченел. Я обследовал его. Чувствовался острый запах алкоголя. На столике в каюте стояла бутылка и стакан с виски. Все говорило за то, что сердце не выдержало чрезмерной дозы алкоголя. Жаловался ли он мне прежде на сердце? – Врач смотрел прямо в глаза

Вальчаку. – Нет. Вообще из команды никто у меня постоянно не лечился. К судовому врачу, как правило, обращаются только в неотложных случаях. Собственно, судовой врач для этого и призван. Ковальчик, помнится, пару раз брал у меня нитроглицерин. Но это вещь обыденная – рейс у нас длинный, вентиляция на корабле скверная, и в жарких широтах у людей, как правило, обостряются всяческие недуги… Причем от рейса к рейсу все чаще. К тому же спиртное, значительные нервные перегрузки, физическое утомление… В таких условиях даже здоровое сердце может не выдержать.

– Вы давали кому-нибудь ключи от склада с медикаментами? – спросил Вальчак.

– Нет. Ни в коем случае. Ключ всегда при мне. В аптеке у меня хранятся запасы разных лекарств: обезболивающие средства, наркотики, в том числе и морфий. Судовому врачу ведь не на кого рассчитывать. А от наличия лекарств порой зависит жизнь и смерть людей. Но многие из лекарственных средств, как вы знаете, являются ядами, поэтому ключ от аптеки я храню как зеницу ока.

Показания врача звучали убедительно. Лицо честное, открытое.

Бежан, прослушав пленку с записью показаний врача –

беседа записывалась на магнитофон, – согласился, что доктора Валяшека можно пока исключить из числа подозреваемых.

«Признавая, что под его личной опекой находился склад лекарств, многие из которых являются ядами, и утверждая, что ключа от склада он никому не давал, Валяшек как бы сам навлекал на себя серьезные подозрения. Ибо в таком случае только он мог воспользоваться этими лекарствами. Знал он также и о перегородке. Но если он был виновником исчезновения трупа, значит, и убийцей должен быть он. Одно обусловливает другое. Но мотив? Какой у него мог быть мотив? Черт побери, опять я начинаю искать мотивы, – выругал себя Бежан. – Если речь идет об устранении неугодного по каким-то причинам агента, то здесь решают не мотивы, а приказ!»

Бежан нашел пленку с показаниями Зеленчика, соседа кока по каюте. Зеленчик неохотно говорил о событиях той ночи.

– Не знаю… Не помню. Давно дело было, – повторял он в ответ на все вопросы. – Какие у нас были с ним отношения? Да никаких. Как со всеми. Иногда, случалось, ссорились. Обычное дело. Из-за чего? Мало ли из-за чего? Это корабль, а не дом отдыха. Смотришь, иной раз кто-нибудь и наступит на мозоль. А тут еще жарища… О покойниках плохо не говорят, но характер у Ковальчика был не сахар…

Судя по тому, как Зеленчик говорил о покойном, чувствовалось, что особых симпатий он к нему не питал.

– Если вам плохо жилось вдвоем, почему же вы не просили перевести вас в другую каюту?

– А разве я говорю – плохо? Терпимо.

– Почему в ту ночь вы спали в другой каюте?

– После вахты я пришел в свою, но дверь оказалась запертой. Такого еще не бывало. Я решил, что кок нарочно заперся. Меня позлить… Ну и пошел спать к приятелю, у него как раз койка была свободная…

– Ковальчик часто выпивал?

– Я с ним не пил. Бутылки в шкафчике у него были, это точно.

– Знакомые у него в заграничных портах были?

– Знакомые у всех есть. А его знакомых не знаю. На берег он всегда ходил один. А если кого из команды в городе случаем встречал, всегда норовил за угол шмыгнуть.

В портовых кабаках он мне тоже не попадался. Видать, в другие места ходил. А пил или не пил? Не знаю, не видел, врать не буду. Он все кашки себе разные варил, жаловался

– печень болит. Может, притворялся? Всяк по-своему с ума сходит…

Опрос других членов команды и немногочисленных пассажиров из тех, кого удалось найти, ничего нового не дал. Большинство опрошенных в принципе о коке отзывались неплохо. Готовил хорошо, вкусно, разнообразно.

Старался всем угодить. Ничего особенного о плавании в том рейсе вспомнить никто не мог. Рейс как рейс. Правда, стояла страшная жарища, в Бискайском заливе два раза попали в шторм, в трюме сорвался груз. Все были издерганы, часто вспыхивали ссоры. Вот, пожалуй, и все.

Истинной находкой оказался лишь один пассажир,

корреспондент «Глоса» – Тадеуш Васьковский. Это было его первое морское путешествие. «Быть может, поэтому, –

объяснял он Вальчаку, – я вел дневник. Собирался потом книжку написать».

Услышав о дневнике, Вальчак оживился, а когда узнал, что журналист принес его с собой, и вовсе обрадовался.

Вместе они стали его листать. На странице, датированной двадцать вторым февраля, Васьковский записал: «Вышли

из амстердамского порта с полуторачасовым опозданием

из-за кока, который, сойдя на берег, куда-то запропас-

тился. Капитан рвал и метал, а когда кок наконец поя-

вился, устроил ему разнос по всем правилам капитанского

искусства. А кок только ежился и повторял: «Меня в го-

роде приступ схватил». Вид у него был помятый и возбу-

жденный. На щеках красные пятна».

Вечером, прогуливаясь по палубе, журналист стал свидетелем ссоры.

«Выдашь – убью!» В ответ другой голос: «Прячь где хочешь, только не у меня». Опять первый: «Ты тоже не святой. Тюрьма давно по тебе плачет».

Один из этих голосов журналист узнал. Это был голос кока. «А чей же второй?» Васьковский притаился. Спустя минуту мимо него проскользнул как тень механик Зеленчик.

– На следующий день утром, – рассказывал Васьковский, – узнав, что кок ночью умер, я попытался сопоставить с этим подслушанную ссору. Но ничего путного так и не придумал. Механик не захотел даже говорить со мной о поваре. Другие тоже больше отмалчивались. Народ они дружный. После прибытия в порт я узнал, что труп кока исчез. На первых порах хотел было даже заняться этой историей детальнее. Побеседовал с некоторыми из знакомых мне матросов. Мнения их сводились в основном к тому, что кто-то из особо суеверных товарищей выбросил труп в море. Значительно позже я вспомнил, что на следующую ночь после смерти кока меня разбудил громкий всплеск. Будто что-то тяжелое упало в море. Иллюминатор у меня был открыт. С минуту я прислушивался, но на корабле все было тихо. Всплеск больше не повторился. Я

решил, что мне привиделось это во сне, и снова уснул.

Наверно, это тогда и произошло…

– Что еще во время рейса или после возвращения привлекло ваше особое внимание? – продолжал допытываться

Вальчак.

Журналист задумался. Полистал дневник.

– Да, вот что еще. При выходе теплохода в рейс и при возвращении обратно досматривал его один и тот же таможенник. Помню, у меня тогда появилась в этой связи идея написать статью о таможенниках. Если какой-то корабль постоянно обслуживают одни и те же лица, им легко вступить в сговор с командой.

– Вынаписали эту статью?

– Нет, навалились другие, более срочные дела… К тому же тут могла быть простая случайность.

– А вы смогли бы узнать в лицо этого таможенника?

– Конечно. У меня отличная память на лица. Так сказать, профессиональная.

На следующий день Вальчак вместе с дотошным журналистом отправился в таможню.

– Этот, определенно этот, – показал Васьковский на пятидесятилетнего полного мужчину, прошедшего мимо них по коридору.

Вальчак, распрощавшись с журналистом, занялся просмотром списка уличенных в контрабанде матросов

«Анны».

Судя по этому списку, кок был чист как слеза.

Пару раз в «черный список» попадал механик Зеленчик.

За провоз часов, рубашек и разной галантереи. Но поскольку он был отличным специалистом, по отношению к нему ограничились штрафом и изъятием контрабандных товаров.

Когда Вальчак выходил из таможни, он знал уже фамилию толстого таможенника – Ян Кроплинский. Установил он также, что распределением таможенников по объектам ведает некто Роман Порембский.

Все эти сведения Вальчак доложил Бежану, и они вместе занялись изучением графиков таможенных до смотров всех судов. Из них действительно вытекало, что таможенник Кроплинский постоянно входил в состав бригады, досматривающей теплоход «Анна». Бежан поручил взять под наблюдение работников таможни, а также – до отплытия теплохода – и Зеленчика.

Больше в Гданьске делать ему было нечего. Надо было возвращаться в Варшаву и разработать план на дальнейшее. Теплоход уходил в очередной рейс через две недели.

У Бежана родилась мысль отправиться в этот рейс на теплоходе в качестве пассажира. Он полагал, что шестинедельное пребывание на борту поможет ему в конце концов и установить причину смерти кока, и выявить соучастников. «Взять бы в этот рейс Янку, тогда можно бы выяснить заодно и вопрос с пакетом, оставленным коком на хранение в Амстердаме», – подумал он.

Янка. Он невольно улыбнулся при мысли, что, быть может, уже завтра ее увидит.


ГЛАВА XX

Антковяк выглядел весьма респектабельно. Когда он с шиком подкатил на черном «ситроене» к самому подъезду ресторана и чуть развязной походкой – он специально отрабатывал ее в течение нескольких дней – направился ко входу, сам пан Ян, наблюдавший, вероятно, из окна квартиры за приездом нового посетителя, лично вышел его встретить и сопроводить. Узнав, что прибывший является приятелем его давних знакомых с теплохода «Анна», он принял его с распростертыми объятиями.

– Такой гость! Очень рад, – говорил он, подхватывая его под руку. – Чем хата богата!.. Примите мое приглашение на обед.

Антковяк слегка упирался, но пан Ян не уступал:

– Закон старопольского гостеприимства обязывает…

Не смущайтесь – один обед в моей бедной хижине меня не разорит, – добавил он шутливо.

Они уселись в небольшом кабинете. Посетителей в ресторане было еще немного. Расчет Антковяка оказался верным: он специально приехал около трех часов, зная, что в ресторане в это время мало гостей и, значит, легче свободно поболтать с его владельцем и попытаться установить с ним приятельские отношения. А от этого в значительной мере зависело успешное выполнение порученного ему

Зентарой задания. «Вы должны выяснить, – говорил ему полковник, – какие отношения связывали Вейля с коком; поддерживалась ли между ними связь после того, как

Вейль списался с корабля?»

Антковяк знал Вейля по фотографиям, образ его жизни

– по донесениям. Внешность пана Яна, его исполненная достоинства манера держаться, подчеркнутая элегантность в одежде – все это не вязалось с образом, какой он себе составил на основе донесений Антковяк подготовил себя к встрече с пройдохой валютчиком, И вот те на! – напротив сидел изысканный пожилой господин, по одному жесту которого мгновенно был накрыт стол на две персоны.

Сгибаясь в поклоне, официант подавал закуски.

– Персонал у вас превосходно вышколен. Малейшие ваши желания схватываются на лету, по-моему, даже предугадываются, – пошутил Антковяк. – Вы же, войдя сюда, кажется, ни слова не сказали официанту, – добавил он, когда тот вышел за новыми блюдами.

Вейль улыбнулся:

– Люди у меня знают свое дело. Иных я не держу. Если они видят, что я вхожу с посетителем в кабинет, и слышат, что он мой личный гость, для них этого достаточно. Они понимают, что я хочу угостить человека как можно лучше, и подают все лучшее, что у нас есть. Впрочем, по такому принципу они обслуживают и других посетителей. Иначе кто стал бы нас посещать? Я в этих делах знаю толк, благо происхожу из дворянской семьи, – он сверкнул перед глазами Антковяка золотым перстнем с гербом. – Правда, теперь у нас демократия и такие вещи не в моде…

Он выглядел так изысканно, говорил настолько убедительно, что, не знай Антковяк его биографии, вполне мог поверить в легенду об аристократическом происхождении этого купеческого сына.

– Я убежал из дома. Меня с детства влекла романтика моря, – рассказывал о себе Вейль. – Восемнадцать лет я проплавал на кораблях. Немало, не так ли? За тех, кто в море! – поднял он бокал. – Будьте добры, расскажите о моих друзьях, меня крайне интересует, как им теперь живется. У меня давно нет с ними никакой связи… Любопытно, откуда они узнали, чем я теперь занимаюсь?

– Этого я не скажу, – ответил Антковяк, – но, вероятно, что-то слышали, поскольку направили меня прямо к вам.

Вейль подробно расспрашивал о знакомых, причем настолько подробно, что Антковяк от души себя поздравил с тем, что так тщательно подготовился к этой беседе. «В

нашей работе, – внушал ему Бежан, – мельчайшая, казалось бы, совершенно несущественная, деталь порой может решить успех всего дела. Твои противники не глупее тебя.

Никогда не следует недооценивать врага. Лучше его переоценить. Тогда больше шансов, что никакая неожиданность не застанет тебя врасплох».

И вот теперь Антковяк с благодарностью вспоминал эти наставления.

– Я плаваю сравнительно недавно, – подчеркнул он, –

мне долго пришлось добиваться перевода из управления порта на корабль. Дело оказалось нелегким. Всюду нужна протекция…

– Или деньги, – вставил Вейль. – Это старая истина.

– Ну, положим, купить можно не всякого, – возразил

Антковяк, забыв на мгновение о своей роли.

– Всякого, всякого, друг мой. С той только разницей, что каждого за свою цену. Одному хватит тысячи злотых, другому надо дать сто тысяч, а третий потребует за услуги миллион или равноценную услугу. Вы еще молоды. Поживете с мое, сами убедитесь в моей правоте.

– Не всякий возьмет деньги за протекцию.

Вейль улыбнулся.

– Ну если не деньги – ибо это выглядит неэлегантно, –

хотя я знаю вполне элегантных людей, которые берут, не моргнув глазом, то благодарность в виде подарка или какой-нибудь услуги. А это ведь тоже стоит денег. Порой даже больших, чем просто несколько злотых в карман вульгарному взяточнику. Вы плаваете, вам надо это знать.

Да и рисковать порой приходится, чтобы провезти презент для благодетеля. А как не привезешь, если «ненароком»

обмолвился: «Да вот хотелось бы для дочери…» Но тут уж приходится одаривать и таможенника, чтобы «не заметил», и так далее, и так далее…

Антковяк кивнул головой.

– Да, все это верно. Случалось такое и у меня. Пару раз пришлось натерпеться страха. На сушу возвращаться-то не хочется.

– На сушу возвращаются и за решетку садятся только те, кто занимается мелкими делишками. А оптовики… – он выразительно махнул рукой. – Можете мне поверить: все дело в цене. Нужно всегда знать, сколько кому, кого за сколько. Надолго вы приехали? – переменил он тему.

– На пару дней, – ответил Антковяк. – Мне хотелось бы здесь остановиться.

– О чем речь! Считайте себя моим гостем. Это доставит мне истинное удовольствие. Вспомню прежние годы. Я не такой уж крохобор и стараюсь помогать людям. Взгляните на эти картины, – жест рукой в направлении стены, – поддерживаю вот молодые таланты. Потом я покажу вам свою картинную галерею. Человек порой должен отрываться от прозы жизни, общаться с миром прекрасного.

После обеда Антковяк осматривал галерею, притворялся восхищенным, хотя, по совести говоря, здесь немало было халтуры, хотя и оправленной в богатые золоченые рамы. И лишь здесь, в этой галерее, устроенной в зале на втором этаже, в полной мере проявился подлинный вкус хозяина, этого провинциального купеческого отпрыска.

Одна из лубочных картин, на которой белый корабль прыгал по бушующему морю, позволила Антковяку вернуться к интересующей его теме:

– Похожую картину я видел как-то в доме у Ковальчика. Вы его знали?

Вейль на минуту задумался, как бы что-то припоминая.

– Ах да, это повар с «Анны». Он, кажется, умер?

– Да, умер. Знакомые говорили мне, что от разрыва сердца, с перепою.

– Возможно. Это был примитивный человек, хотя и хитрый. Никогда не попадался…

– А было на чем?

Вейль хитровато прищурил глаза:

– Сами знаете, каждому хочется заработать пару злотых. Только один попадается, а другой нет. Все дело в том, кому как удается. Если вам при случае понадобится валюта на обзаведение, заглядывайте «Под пихты». Друзья наших друзей – наши друзья. А сейчас отдохните пока здесь, –

Вейль провел Антковяка в свой кабинет, – а я спущусь на минутку вниз. В зал. Без хозяйского глаза не обойдешься.

Оставшись один, Антковяк внимательным взглядом окинул письменный стол и разложенные на нем бумаги.

Встал с кресла, выглянул на лестницу. Снизу доносился голос Вейля, отдававшего какие-то распоряжения. В одно мгновение Антковяк оказался возле стола. Быстро перебрал бумаги: счета, расписки, квитанции об уплате налогов, вырванный из блокнота листок. На нем от руки записаны какие-то расчеты. Антковяк внимательно их просмотрел, тренированная память запечатлела колонки цифр.

Он уселся обратно в кресло, и как раз вовремя – на лестнице раздались шаги. В дверях показался пан Ян.

– Если хотите, прогуляйтесь по саду, – предложил он, –

подышите свежим воздухом, осмотрите мои владения… А

те несколько дней, что вы решили провести у нас, поживите у меня. Сюда, в кабинет, я распоряжусь поставить диван. Надеюсь, вам будет здесь удобно.

«Судя по всему, ничего компрометирующего в доме он не держит, – мелькнула у Антковяка мысль, – иначе вряд ли бы он стал приглашать в свою квартиру меня, человека ему фактически совсем незнакомого. Не такой уж он простак».

Задумавшись, Антковяк добрел до конца сада, упиравшегося в берег Вислы. Часа через два Вейль отыскал его на обрыве у реки и потащил с собой ужинать.

– Приехала моя пассия – актриса. Хороша штучка, –

хвастался он по дороге. – Впрочем, увидите сами. А что делать? Надо уважать семейные традиции, – он многозначительно подмигнул. – Мой отец в свое время тоже имел на содержании артистку…

– Дануся, позволь представить тебе, – Вейль согнулся в полупоклоне, – моего друга, офицера торгового флота. Он только что приехал, и мы тут предавались воспоминаниям.

Женщина взглянула на Антковяка с любопытством.

– Ах вот как! Я охотно послушаю бывалого морского волка, – она кокетливо улыбнулась. – Расскажите о заморских странах, городах и океанах. Так ли уж они романтичны и прекрасны, как поется о них в песенках?

Антковяк галантно поклонился.

– Ах что вы! В обществе прекрасной дамы говорить пристало лишь о ней, – поспешил он уклониться от опасной для себя темы. «С такого рода рассказами нетрудно попасть и впросак. Вейль как-никак проплавал столько лет».

Хозяин охотно его поддержал:

– Действительно, дорогая, ты изумительно играла в прошлый понедельник, – он погладил ее по руке. – Предлагаю тост за твое здоровье!

Ужин затянулся далеко за полночь. Расходились, когда уже светало.


ГЛАВА XXI


– Итак, прошу докладывать установленные факты и свои предложения, – открыл совещание Зентара, как только

Бася, расставив чашки с дымящимся кофе и блюдечки с традиционными эклерами, вышла из кабинета. – Начинайте вы, капитан, – обратился он к Антковяку.

– Вейль, – начал тот, несколько смущенный оказанной ему честью, – списавшись на берег, не поддерживал контакта ни с коком, ни с другими членами экипажа теплохода

«Анна». Этот мой вывод подтверждается также и данными службы наблюдения. Круг лиц, с которыми Вейль поддерживает в последние годы отношения, не выходит за границы Варшавы и ее окрестностей.

– Следовательно, поставщик валюты и золота в этом круге? – перебил его Бежан.

– Судя по всему, да. Иное дело, откуда получает их сам поставщик. Однако до сих пор нам не удалось пока установить ни поставщика, ни источника, которым он пользуется. Есть, правда, одно довольно любопытное обстоятельство, – он протянул Зентаре листок с расчетами, обнаруженными на столе у Вейля. – Вы видите, здесь цифра двести умножена на шесть тысяч. Около шести тысяч сейчас стоит на «черном рынке» золотая двадцатидолларовая монета. А цифра двести означает, по моему мнению, количество монет, полученных Вейлем. Означенное произведение – один миллион двести тысяч – это, надо полагать, та сумма, которую он уплатил поставщику за двести монет. Далее, из этой суммы вычитается сто двадцать тысяч – очень похоже на десять процентов комиссионных, причитающихся Вейлю за осуществление сделки. Все эти расчеты произведены не рукой Вейля. Можно предположить, что это почерк поставщика валюты.

– А ты не допускаешь, что сам Вейль и есть поставщик валюты, а неизвестный лишь посредник? – снова вмешался

Бежан.

– Такой вариант возможен. Однако одно ясно: Вейль изготовлением фальшивой валюты не занимается, он получает ее из какого-то источника. Весь вопрос в том, из какого? – Антковяк умолк, обвел присутствующих взглядом, словно ожидая от них ответа, и сел на место.

– Если все известные нам факты, – по жесту Зентары поднялся Погора, – связать с тем обстоятельством, что наблюдение за железнодорожником, выполняющим функции связного, вывело нас на получателя шпионской информации – Птачека, а этот последний проходил по делу

Шпадов, в котором фигурировали фальшивые монеты точно такого же образца, то можно сделать вывод, что мы вышли на след широко разветвленной шпионской сети.

Зентара одобрительно кивнул головой.

– Поручник Врона, – обратился он к сидящему напротив офицеру, – доложите содержание расшифрованных инструкций, доставленных в последний раз из Вены для

Котарского.

Врона раскрыл блокнот.

– Котарскому предлагается на этот раз установить дислокацию, назначение и систему охраны военных объектов, расположенных в районе аэродрома и его ближайших окрестностей. Особое внимание обратить на радиотехнические средства. Из содержания инструкций вытекает, что Котарский не справился в нужной мере с выполнением ранее полученного задания…

– И неудивительно, – улыбнулся Зентара, – надо сказать, что наши коллеги из военной контрразведки, да и мы тоже, скажем без излишней скромности, неплохо потрудились для дезориентации не в меру любопытных… Продолжайте, поручник.

– В инструкции, кроме того, – Врона перелистнул страницу, – содержится весьма примечательная фраза:

«Прилагаем чек. Реализация обычным порядком». И тут же к инструкции приложен значок, на котором выбито слово

«Еврон». Это, вероятно, и есть чек. Вот его фотоснимок. –

Врона выложил на стол несколько крупноформатных глянцевых фотографий.

– Что ты сказал? – Бежан так и подскочил на кресле.

– Я сказал, что к инструкции приложен чек в виде значка фирмы «Еврон». На нем, кроме того, нацарапана цифра «1».

– «Еврон». Это же след, на который напал Зелинский!

Так вот почему его пытались убить! Теперь понятно. – Он повернулся к Зентаре. – Нам необходимо срочно взять на себя дело Зелинского. Ведь ему удалось установить адрес человека, вручившего ему деньги в обмен на значок.

– Согласен, дело мы затребуем. Но ведь адрес известен только Зелинскому. Свяжись-ка сейчас с больницей и узнай, не пришел ли он в сознание.

Зелинский в сознание не пришел. Более того, лечащий врач сообщил, что состояние Зелинского ухудшилось.

Надежда спасти ему жизнь убывает с часу на час.

Расстроенный этим известием, Бежан положил трубку и вернулся на место.

– Теперь твоя очередь, – обратился к нему Зентара. –

Доложи, что тебе удалось установить в Гданьске.

– Меньше, чем хотелось бы. Но все-таки удалось раскрыть, каким образом был похищен труп кока. Дополнительно взяты под наблюдение новые лица, и, в частности, два таможенных досмотрщика. Примечательно, что оба они работали в таможне на аэродроме, когда там произошла катастрофа самолета, на котором прибыли Шпады.

Не исключено, что это еще одно звено, соединяющее в одну цепь дела: Шпады – кок – «Анна». Если теплоход –

канал финансирования агентуры, то кок, безусловно, действовал не в одиночку. У него не могло не быть сообщников. Именно они его и убили, а затем ликвидировали труп.

Не случайно в письме Лиссэ к коку содержится предостережение относительно компаньонов. Кстати, что удалось установить об этом Лиссэ?

– Феликс Лиссэ, – поднялся с места Погора, – двенадцать лет назад бежал за границу. Обосновался в Амстердаме. Открыл здесь торговлю товарами, пользующимися спросом у моряков. Охотно покупают у него и матросы с польских пароходов. Не составляет исключения и команда

«Анны». Вполне возможно, что лавка Лиссэ, – одна из явок иностранной разведки.

– Сомнительно, – буркнул Бежан.

– Почему? – живо повернулся к нему Зентара.

– У них там тоже сидят не дураки. Материалы прошлых дел подтверждают, что каналы финансирования и связи в западных разведках в последние годы разделены. Вряд ли можно предположить, что, проявляя столь повышенную заботу о безопасности своей агентуры, они пошли бы на финансирование ее фальшивой валютой и притом через сеть, нередко состоящую из людей крайне ограниченных, разоблачение которых не составляет особого труда.

– Какова же твоя версия?

– Я полагаю, что часть лиц, попавших в поле нашего зрения, используется иностранной разведкой не более как инструмент. Быть может, даже вопреки их воле. И в этом случае им нельзя даже инкриминировать шпионаж.

– Любопытно, но сомнительно. Едва ли столь крупные суммы могли бы передаваться через руки случайных людей.

– Ну что ж, это только гипотеза, – уклонился от спора

Бежан. – Фактами в ее подтверждение я пока не располагаю.

– Поскольку и другие, я вижу, фактами больше не располагают, – не без иронии подвел итог Зентара, – перейдем к задачам на ближайший период. Итак, первое: Бежан в качестве сопровождающего Янины Ковальчик, которая должна будет получить в Амстердаме пакет своего дядюшки, отправится в путешествие на теплоходе «Анна».

Это займет у него примерно четыре-шесть недель. За него останется Погора. Руководить группой ты будешь, – повернулся он к нему, – под моим личным контролем. Задачи группы… – Зентара на минуту умолк, прошелся по кабинету. – Врона по-прежнему остается на участке «Котарский». Не спускать с него глаз! Крайне, важно установить, каким путем он реализует полученный чек. Эта операция имеет особое значение. Тем более что Зелинский помочь нам не может. За эту операцию, – он повернулся к Погоре, –

ты отвечаешь лично. Сегодня доложи мне представление о награждении Смоляка и Ясинского. Они отлично справились с заданием. Благодаря им теперь до конца раскрыта механика связи агентуры с разведцентром, выявлены источник и получатель шпионской информации, получены исчерпывающие изобличающие материалы. Жаль, конечно, что Смоляк не установил контакта с Птачеком в Вене.

Возможно, удалось бы выявить что-нибудь новое… Но его можно понять: велик был риск и вероятность провокации.

Впрочем, о Птачеке мы и без того знаем практически все.

Зентара встал, прошелся по кабинету, остановился возле Антковяка.

– Вы, капитан, продолжаете заниматься Вейлем. Основная ваша задача – установить источник получения валюты и поставщика. Все свободны. А ты, Юрек, – обратился он к Бежану, – на минуту задержись.

Зентара подошел к окну, настежь распахнул обе створки.

– Некоторые детали твоей задачи. В рейс ты отправишься в качестве двоюродного брата Янины Ковальчик.

Паспорта и валюта вам заготовлены. Завтра получишь.

Помощник капитана и вахтенный с «Анны», знающие тебя в лицо, временно переведены на другой корабль. Таким образом, в этом плане все должно быть в порядке. Но…

Есть тут одно «но». Фамилия Янины и пакет, который она получит у Лиссэ, бесспорно, привлекут внимание сообщников кока. Разыскивать тебе их не придется – они объявятся сами. Одним словом, акция тебе предстоит рискованная. Как раз в твоем вкусе. Ты будешь там предоставлен сам себе… Не увлекайся, соблюдай осторожность, – в голосе Зентары прозвучала просьба.

– Не беспокойся за меня. Как говорится, бог не выдаст –

свинья не съест. – Бежан не скрывал своей радости. Наконец-то ему предоставлялась возможность действовать самому, а не руководить действий ми других.


ГЛАВА XXII

Штормило уже несколько часов кряду. Корабль плясал на волнах как мячик. Янка в конце концов не выдержала этой бешеной пляски и сбежала из бара к себе в каюту.

– Укачало бедняжку, – заметил бармен, подавая Бежану рюмку коньяка. – А вам хоть бы что. Чувствуется закалка.

Бежан улыбнулся.

– Я тертый калач. А вот кузина впервые на море Слабый пол…

– Фамилия вашей кузины Ковальчик?

Бежан утвердительно кивнул.

– Она, часом, не родственница нашего покойного кока?

– Племянница.

– Значит, и вы вроде бы родственник?

Бежан прищурил глаз.

– Ну как вам сказать?… Так, седьмая вода на киселе.

Двоюродный брат племянницы.

На этот раз улыбнулся бармен.

– Ну тогда выпьем. За успехи племянницы! А вы, верно, в отпуске?

– У сестры дело в Амстердаме, – Бежан исподволь присматривался к собеседнику. – А я просто так, за компанию… Люблю море, когда-то даже мечтал стать моряком…

– Хорошо, что вовремя передумали.

– Да нет, я не передумал. Просто меня не приняли в училище. Ковальчику больше повезло.

Бармен как-то двусмысленно усмехнулся:

– Будешь знать нужных людей, повезет…

– Я что-то не слыхал, чтобы у него были влиятельные покровители, – заметил Бежан. – Он говорил, повезло –

оказалось вакантное место.

– Хм, когда нужно, можно и занятое сделать вакантным. Кок на пароходе должность завидная. Охотников на нее всегда хоть отбавляй. Повар у всех в почете. Даже у капитана. Вкусно поесть всякий любит. За это все прощается.

– А что ему было прощать-то?

– Кто из нас без греха. Только одному все с рук сходит, а другой отдувается.

– Я слышал, он пить начал.

– Всякое болтают, хотя, правду сказать, в бар он никогда не заглядывал.

– Говорят, покойник на корабле – плохая примета, потому его труп матросы в море и выкинули…

Бармен отвел глаза в сторону.

– Чего не бывает на пароходе… Да нечистую силу лучше не поминать…

Бармен вдруг замкнулся и замолчал. Ничего больше

Бежан от него так и не узнал. Однако и услышанное наводило на некоторые размышления. Из проведенных ранее бесед с матросами можно было заключить, что никто из них, пожалуй, не верил всерьез в старый морской предрассудок о покойниках. Но как только речь заходила о смерти кока, все, как по уговору, словно воды в рот набирали. Бежан был уверен – они знали или, во всяком случае, предполагали нечто. Но как до правды докопаться?…

Друзей у кока не было. Это факт. Но сообщники наверняка были. И это лишний раз подтверждалось, например, тем, что кто-то обшарил каюту Бежана. Из вещей, правда, ничего не пропало и все осталось на прежних местах, но наметанный глаз Бежана сразу приметил – в каюте был посторонний и рылся в его вещах. А чуть позже утвердила его в этой мысли и Янка.

– Ты знаешь, у меня такое ощущение, будто за мной все время кто-то наблюдает. Вечером на палубе стало холодно, и я вернулась в каюту за шалью. Мне показалось, что от дверей моей каюты метнулась какая-то тень. Шаль лежала на прежнем месте, на диване, но дверца шкафа оказалась открытой, хотя я хорошо помню, что, выходя, закрыла ее и даже заперла на два поворота ключа, иначе она все время открывается. Быть может, я слишком мнительна, но мне кажется, что в самом воздухе здесь носится что-то тревожное, грозное…

«Итак, вещи обысканы. Зентара оказался прав. Фамилия Янки, ее родство с коком привлекли чье-то внимание.

Чье? Убийцы кока? Его встревожили повторные опросы команды, возобновление следствия? Так или иначе, но, судя по всему, кто-то пытается выяснить цель нашего путешествия на этом теплоходе»

Бежан очнулся от задумчивости, подойдя к каюте Янки.

Он шел справиться о ее самочувствии. У двери он остановился, прислушался. В каюте было тихо. Он постучал.

Никто не отозвался. Встревоженный, он отправился ее искать.

– Вы случайно не видели моей сестры? – обратился он к попавшемуся ему навстречу Зеленчику.

– Вы родственник нашего кока? – вместо ответа спросил тот.

– А вы откуда знаете? – Бежан изобразил удивление.

– Я много чего знаю. Потому и опасаюсь. Мне надо с вами поговорить. Срочно.

– Хорошо, но попозже. Сейчас мне надо найти сестру.

Она плохо себя чувствовала. Не случилось ли с ней какой беды…

– Ничего с ней не случилось, – ответил Зеленчик, –

сидит с лекарем в библиотеке. – И тут же опять изменил тон: – Нам надо поговорить. Дело важное. – Говорил он возбужденно, поминутно оглядываясь. – И для вас и для меня…

– Ладно. Приходите сегодня после ужина ко мне в каюту, – согласился Бежан.

Он нашел библиотеку и неслышно приоткрыл дверь.

Механик оказался прав. Янка действительно была здесь. С

доктором. Оба увлечены были беседой. Злясь на пережитую о ней тревогу, Бежан довольно бесцеремонно нарушил их уединение:

– Ты уже здорова? – голос его прозвучал неожиданно резко.

Она вздрогнула.

– Ах, это ты? Доктор дал мне таблетку, и я сразу же почувствовала себя лучше. – Она оправилась от смущения.

– Познакомьтесь: это мой двоюродный брат, а это доктор

Валяшек.

Валяшек сдержанно поклонился.

– Присаживайтесь к нам. Вас, я вижу, морская болезнь не берет.

– Я заговоренный, – отшутился Бежан. – А не пойти ли нам в бар выпить по чашечке кофе?

– Блестящая идея, – с готовностью поднялся Валяшек.

И тут вдруг раздался пронзительный вой сирены. Они выскочили на палубу.

Человек за бортом.

По мокрой палубе с шипеньем скатывалась вода. Ветер превышал шесть баллов. Бежан поскользнулся, взмахнул руками, и прежде чем успел за что-нибудь схватиться, набежавшая волна свалила его с ног, потащив к борту. Кто-то из матросов подхватил его, крикнув в самое ухо:

– Идите отсюда! Зеленчика смыло!..

– Как же это случилось? – часом позже расспрашивал

Бежан матросов.

Зеленчик вышел с боцманом на палубу. Боцман заступил на вахту, а Зеленчик сменялся и хотел дохнуть свежего воздуха после машинного отделения. А тут вдруг волна.

Корабль швырнуло. Боцман упал, но в последний момент успел схватиться за поручень. Когда он встал, Зеленчика на палубе не было. Издали донесся вроде бы крик… Да и то неясно: не то крик, не то нет… Погода-то вон какая! Боцман поднял тревогу… Жаль человека. Хороший был мужик. А механик – золотые руки…

В эту ночь Бежан, потрясенный произошедшим, долго не мог уснуть.

«Случайность или убийство? Если второе, то единственный пока человек, которого можно не подозревать в причастности, это врач. Он все это время был с нами».


ГЛАВА XXIII


– Получил ты наконец донесение из Гданьска?! – В

голосе Зентары звучало явное нетерпение.

– Так точно, – вытянулся Погора. – Вот шифровка.

– Докладывай! Да не торчи перед глазами, садись.

– Наблюдение за механиком Зеленчиком велось с двенадцатого по двадцать девятое августа, то есть до ухода в рейс. Установлено, что у него были встречи с частными торговцами. За это время он продал им около двух дюжин рубашек, судя по всему, контрабандных. В контакт с интересующими нас таможенниками не вступал.

– А другие матросы?

– Тоже не вступали.

– Странно, – Зентара задумался. – Значит, наши предположения, что перед выходом «Анны» в рейс деятельность всей сети должна активизироваться, не подтвердились… Но если агент действительно на этом корабле… Да, странно. Впрочем, возможно, мы их вспугнули повторным следствием? А что дало наблюдение за таможенниками?

– Ничего существенного. – Погора пожал плечами. –

Круг их служебных и личных знакомств оказался весьма широким, и под наблюдение пришлось взять большую группу людей. Однако в итоге оказалось, что интересующие нас таможенники без сучка и задоринки. Ни в их поведении, ни в их биографиях не просматривается ничего, что хоть в малейшей мере подтверждало бы наши подозрения.

– В числе работников таможни, отправлявших в этот раз «Анну» в рейс, Кроплинский был? – спросил Зентара.

Погора кивнул головой.

– А что установлено о его начальнике, Порембском?

– Порембский не поддерживает личных отношений с

Кроплинским, – начал Погора.

– А зачем ему их поддерживать? Они и без того ежедневно встречаются на службе, – перебил его Зентара. – Ну ладно, продолжай.

– Двадцать второго августа, то есть за неделю до отплытия «Анны», у Порембского дома собралась компания преферансистов. В обычном своем составе: Ян Зигфрид, Юлиуш Конопчинский и Зигмунд Шургот.

Преферанс, как было установлено, затянулся до утра.

Такие встречи у Порембского проводились регулярно два раза в месяц и, как правило, всегда в одном и том же составе, так что связывать это мероприятие с предстоящим отплытием «Анны» не было никаких оснований. Правда, наблюдение за одним из партнеров, Зигмундом Шурготом, выявило одно настораживающее обстоятельство: третьего августа он выезжал в Варшаву. Вернулся пятого самолетом, вылетавшим из столицы в семь тридцать утра.

Факт этот примечателен был тем, что именно третьего в

Варшаву выехал и Зелинский, а в ночь с четвертого на пятое на него было совершено покушение.

– С другой стороны, – рассуждал вслух Зентара, – это совпадение дат могло оказаться совершенно случайным.

Шургот, как установлено, довольно часто выезжает в

Варшаву по делам службы. Что он делал в столице на этот раз, пока не установлено, так как наблюдение за ним начато по связи с Порембским лишь с середины августа. Кстати, что нового по делу Зелинского?

– Все пока на мертвой точке, – нахмурился Погора. –

Для розыска официантки Круповой, из-за которой произошел в ресторане скандал, было поднято на ноги все районное отделение. Оказалось, она, боясь ревности своего благоверного, сбежала к родителям и сейчас живет у них. Я

поручил пригласить ее к нам на беседу завтра на девять утра. Но боюсь, беседа с ней не даст ничего нового.

– При всех обстоятельствах протокол ее показаний мне завтра принеси, – закончил беседу Зентара.

Вопреки ожиданиям беседа с Круповой дала довольно интересные данные.

Зелинского она знала несколько лет. Он помог ей однажды выпутаться из какой-то неприятной истории во время отпуска, который она проводила на побережье. С тех пор она приглашала его порой на чашку кофе в «Телемену», где работала в то время официанткой – ей льстило знакомство с журналистом. Однако встречи их были редкими, поскольку Зелинский в последнее время в Варшаву приезжал нечасто. Он не знал даже, что она вышла замуж.

И когда четвертого августа около двух часов дня он вдруг позвонил ей домой, она была приятно удивлена. У нее как раз был выходной, и они условились встретиться в половине шестого в ресторане Дома техника. Ей, правда, не очень хотелось идти именно в этот ресторан, поскольку здесь часто бывал ее муж, но Зелинский все-таки ее уговорил.

Встретились они в вестибюле. Зелинский старательно выбирал столик и сел лицом к залу. Она сидела напротив.

Адам, поначалу очень оживленный и разговорчивый, потом в какой-то момент вдруг умолк и все время пристально смотрел мимо нее в противоположный угол зала… Ей это не понравилось, и она хотела повернуться, чтобы посмотреть, что или кто так привлек его внимание. Но, заметив ее движение, он схватил ее за руку: «Не оборачивайся, очень тебя прошу!»

А спустя минуту возле их столика появился ее муж.

Вспыхнула ссора. Муж увел ее с собой. Зелинский остался в ресторане. Что он делал потом, она не знает. Больше она его не видела.

– Из этих показаний можно сделать вывод, что Зелинский за кем-то наблюдал, притом за кем-то, встреченным неожиданно. Но за кем? – Погора хмурился и старался не встречаться со взглядом Зентары. – Опять тупик.

– Позвони в больницу, – посоветовал Зентара.

Сведения из больницы были неутешительны. Накануне вечером у Зелинского опять был сердечный приступ.

Жизнь его висела на волоске.


ГЛАВА XXIV


– Юрек, посмотри, какой сказочный вид! – Янка схватила Бежана за руку.

Теплоход входил на рейд амстердамского порта. Вдали море огоньков. Казалось, кто-то сгреб все звезды небосклона и ссыпал их именно сюда, в это место. А рядом у борта разительный контраст: внизу, под ногами, непроглядная темь моря, обступившая корабль.

Бежан, сдержанный в выражении своих чувств, молчал, вбирая в себя прелесть открывшейся панорамы. Потом он перевел взгляд на стоявшую рядом Янку. В сердце снова закралась тревога за нее, не оставлявшая его с момента гибели Зеленчика. Бежан старался не отпускать от себя

Янку ни на шаг.

– Ты ходишь вокруг меня как часовой, – шутила она. –

Ну что может со мной случиться?

«Что может случиться?» Вопреки мнению капитана и сделанной им в судовом журнале записи: «Несчастный случай» Бежан, чем больше думал, тем определеннее приходил к выводу – смерть Зеленчика не случайность.

«Он хотел мне что-то сказать. Если бы я его выслушал!. А

может, его и убрали из-за того, что он хотел мне что-то рассказать? Нас тогда подслушивали?… Ведь я, наверно, мог предотвратить это несчастье. И получить какую-то новую нить. А я всем этим пренебрег…»

Бежан не переставал себя укорять и тем заботливее опекал Янку. Он инстинктивно чувствовал, что именно сейчас настает самый опасный момент. Ночью он то и дело просыпался, прислушиваясь к звукам в ее каюте. Днем не отходил от нее ни на шаг, и порой ему самому начинало казаться, что ей уже порядочно надоела вся эта канитель.

«Я, наверно, все преувеличиваю, – пытался он успокоить сам себя, – ничто пока не указывает на реальную опасность».

«Ничто? Так ли?» Несколько раз Янка незаметно исчезала из поля его зрения. Однажды он застал ее в баре, о чем-то тихо беседующей с доктором. Едва он вошел, они сразу же замолчали. «А может, мне это только показалось?»

– Завтра пойдем к Лиссэ за дядиным пакетом, – нарушила его размышления Янка.

Предполагалось, что «Анна» простоит в порту три дня –

столько времени требовалось под погрузку. Таким образом, времени было более чем достаточно. «Но где хранить пакет во время рейса? Самое безопасное сдать его на хранение капитану», – убеждал Бежан Янку. В конце концов она согласилась, но во что бы то ни стало хотела отправиться за пакетом в первый же день стоянки.

– Не люблю ждать, – оправдывалась она, – просто умираю от любопытства.

Ночью теплоход вошел в порт, а около восьми утра катер уже доставил их на берег.

– Давай возьмем такси, – предложила Янка – Зачем зря тратить время. Вдруг это окажется далеко.

Лавка Лиссэ оказалась совсем рядом.

– Земляки – моя слабость, – суетился вокруг вновь прибывших хозяин, буквально обнюхивая их с головы до ног. – У меня все самого высшего качества, – расхваливал он товар, обводя рукой полки, ломившиеся от всяческого добра.

– Мы, собственно, совсем по другому делу, – прервала его Янка. – Я Ковальчик. Месяц назад я получила от вас письмо, адресованное моему дяде. Вот оно, – она протянула письмо в сером конверте.

Торговец недоуменно захлопал глазами.

– Почему же ваш дядюшка не прибыл сам?

– Не смог, – коротко ответила Янка. – Он прислал нас.

Мы его доверенные.

– Не смог? – удивился Лиссэ. – Надеюсь, с ним не случилось ничего дурного? – Сарделькообразные пальцы потянулись за платком. Лиссэ вытер вспотевший лоб и опять засуетился: – Одну минуточку. Я только запру магазин. Сейчас, сейчас… Пройдемте наверх, в квартиру. Там обо всем и поговорим спокойненько.

Комната, куда они вошли, напоминала больше склад, чем жилое помещение. Лиссэ притащил откуда-то два стула, а сам опустился в старое, потертое плюшевое кресло.

– Дядюшка ваш по-прежнему любит креветки? – добродушно улыбнулся он.

– Нет, теперь он предпочитает устрицы, – поспешно ответил Бежан.

– Точно. Пароль вы знаете, значит, пакет – ваш. Янка изумленно посмотрела на Бежана. В глазах ее читался вопрос. Бежан сделал вид, что не замечает этого.

– Знакомцы дядюшки, от которых вы его предостерегали, к вам больше не приходили? – спросил он Лиссэ.

– «Анна» здесь, значит, надо думать, сегодня-завтра зайдут, – ответил тот, вставая и направляясь куда-то за портьеру.

Минуту спустя он вернулся со свертком в руке.

– Вот, прошу проверить и пересчитать. Здесь должно быть полторы тысячи штук, – он протянул сверток Янке.

Она нетерпеливо дернула за шнурок. Слишком сильно

– на стол со звоном посыпались золотые монеты. Целое состояние.

У Янки вспыхнули щеки. Она стала считать.

– Почему же все-таки дядюшка не взял монеты с собой, а оставил их у вас? – спросил Бежан у Лиссэ.

Тот неопределенно пожал плечами.

– Ему стало казаться, что за ним наблюдают.

– Но если его приятели приходили к вам за свертком, то они знали, что он оставил его у вас? – полувопросительно, полуутвердительно проговорил Бежан.

– Точнее – предполагали. Но пароля они не знали, и я догадался, что действовали они не от его имени. А без пароля я не отдал бы деньги даже самому дядюшке. Вы все пересчитали? – обратился он к Янке. – Я хотел бы открыть магазин. Для нас время – деньги.

– Сейчас закончу, – ответила Янка. – А это вам за хранение, – она отсчитала двадцать монет.

– За хранение мне причитается пять процентов, – заметил Лиссэ, будто не видя протянутой руки Янки. – Значит, всего семьдесят пять монет.

Янка медленно отсчитала. С явной неохотой.

– В этом свертке целое состояние, и вам ничто не мешало его присвоить. Вы честный человек, Лиссэ! – голос

Бежана звучал вполне искренне.

– В нашем деле иначе нельзя. Один мой знакомый однажды об этом забыл. Через месяц полиция выловила его труп в море. Вот так-то… – Через черный ход торговец вывел их на улицу и попрощался…

– Заглядывайте, всегда к вашим услугам…

Когда они вышли на оживленную набережную, Бежан предложил:

– Давай сверток, я понесу.

– Не надо. Я сама, – ответила Янка, прижимая сверток к груди. – А скажи, что за пароль ты ему назвал? Откуда ты его узнал?

– Вот тебе и на! – изобразил изумление Бежан. – Ты же сама мне его сказала. На пароходе.

Янка сочла вопрос исчерпанным и не стала вдаваться в подробности. Лиссэ деньги отдал – значит, не о чем и говорить.

– Я пройду сейчас на пароход и спрячу деньги.

Бежан сразу подметил это «я». Не «мы», а именно «я».

– Ну, в каюте их не спрячешь. Надо отдать капитану.

– Ничего, что-нибудь придумаю.

– Как хочешь, – не стал настаивать Бежан.

class="book">Когда они поднялись на палубу теплохода, она ушла, не сказав ни слова. Бежан вернулся в город. «Действительно, не исключено, что сообщники Ковальчика опять явятся в лавку Лиссэ. Пожалуй, стоит за лавкой понаблюдать. А

вдруг удастся кого-то опознать!»

Бежан отыскал неподалеку кабачок. Заказал кружку пива и сел у окна. Однако через четыре часа он решил отказаться от дальнейшего наблюдения: никто из команды теплохода в поле его зрения не появлялся. И вдруг, когда он совсем уже собрался уходить, на углу показалась знакомая фигура. Янка? Да. И притом не одна. Рядом с ней шел Валяшек. Бежан выскочил на улицу и последовал за ними. Пройдя пару кварталов, они скрылись в подъезде какого-то дома. Спустя несколько минут вслед за ними туда входил и он. Преградившая вход тучная, густо размалеванная, весьма преклонных лет дама, спрятав сунутую ей банкноту, жестом указала на вход в ресторан и на лестницу, ведущую вверх.

Сначала он заглянул в ресторан. Среди зеркал, дешевой позолоты и цветочных кадок – столики. Официанты во фраках. Клубы дыма. На эстраде какое-то представление.

И вдруг он увидел Янку. Она сидела за столиком под пальмой. Одна. «Где же доктор? Не отправился ли наверх к девочкам?» – мелькнула у него мысль. Характер этого дома не вызывал никаких сомнений, – Бежан отступил за дверь.

Поднялся по лестнице. Длинный коридор. По обеим сторонам номера. «Комнаты свиданий?» Крадучись он двинулся вперед. Внезапно из какого-то темного угла коридора до него совершенно явственно донеслись слова, произнесенные на чистейшем польском языке!

– Как здоровье Анны Кок?

– У бедняжки мигрень. Завтра в семнадцать приходи за посылкой.

Прижимаясь к стене, Бежан двинулся на звук голосов.

– Лады. Количество прежнее? – послышался новый вопрос.

Голоса были где-то совсем рядом. Еще шаг, второй…

Удар. В глазах вспыхнула ослепительная молния, и Бежан без звука свалился на пол.


ГЛАВА XXV


– Я – «Маргаритка», я – «Маргаритка», вызываю «Розу», – Врона поправил наушники и поднял боковое стекло.

– Я – «Роза», я – «Роза», перехожу на прием, – послышался голос Погоры.

– Подопечный следует на «вартбурге» в сторону Варшавы. Движемся за ним. Какие будут указания?

– Не прозевайте на этот раз. Жду донесений. – Погора выключил рацию.

– Хорошо ему говорить: «не прозевайте», – буркнул

Врона, обращаясь к Рудзику. – Посидел бы сам на нашем месте! Хотел бы я посмотреть, что он сумел бы сделать в тот раз.

А «в тот раз» дело было так. В четверг после обеда, спустя два дня после второго визита железнодорожника, Котарский извлек из тайника инструкцию и значок. Потом, как обычно в это время, он вернулся домой. В пятницу до трех часов дня просидел в общинном совете. Оттуда вернулся домой и больше в этот день никуда не выходил. Вечером Врона зашел к Котарским «на огонек». Хозяин был явно не в духе, у Котарской – заплаканные глаза, и вообще отношения между ними заметно натянутые. Поняв, что попал не вовремя, Врона не стал засиживаться и поспешил откланяться.

В субботу с утра Котарский направился к Крашекам, у которых стоял его «вартбург».

«Как видно, собрался уезжать». Врона включил двигатель своего автомобиля и по радиотелефону вызвал Рудзика, приказав ему ждать у шоссе. В роще, невидимые для проезжающих по дороге, они остановились. Ждать пришлось недолго. Вскоре между деревьями мелькнул светлый «вартбург» Котарского. Они выехали из рощи и последовали за ним, держась на таком расстоянии, чтобы не терять его из вида. В городе расстояние пришлось сократить. Да и мало вероятно, чтобы в таком скопище машин он мог их заметить. Впрочем, если бы даже и заметил, что странного в том, что они выбрались в город за покупками или навестить свои семьи?

Котарский оставил машину возле аэровокзала «Лёта»

на улице Варынского. Они остановились на противоположной стороне. Рудзик вышел из машины и пошел за

Котарским. Врона остался за рулем.

– Агроном, – как рассказывал потом Рудзик Броне, – сел в зале за столик, на котором лежали газеты и журналы.

Значок был уже у него на лацкане пиджака. Рудзик даже не заметил, когда он его прицепил. Вскоре за тот же столик сел какой-то мужчина, спиной к Рудзику. Незнакомец закурил, положил на столик спички и стал просматривать газету. Потом он ее сложил, встал и вышел. Котарский достал сигареты и стал шарить по карманам, отыскивая спички. Не найдя, взял коробок, лежавший на столе. Закурил. Спички спрятал в карман и направился к выходу с толпой пассажиров, спешивших на посадку в автобусы авиакомпании. Рудзик подумал уж было, что Котарский собрался куда-то лететь, но нет – он обошел автобусы и не торопясь направился к своей машине.

К удивлению их обоих, Котарский развернулся и двинулся по улице Маршалковской тем же самым маршрутом, каким час назад они въезжали в город. Дважды он останавливался. Один раз возле магазина «Деликатесы», и второй – около аптеки. Оба раза возвращался с покупками.

Вскоре сомнений уже не оставалось – он возвращался в деревню.

В понедельник утром агроном, как обычно, направился в поле на работу. К обеду вернулся домой. После обеда еще раз выходил в поле. На обратном пути повернул к дому

Крашеков. «Поедет в Варшаву», – решил Врона.

Они опять ехали за ним. Теперь втроем: Врона, Рудзик и Галенза. Агроном остановил машину у кинотеатра. Неторопливо вышел, тщательно запер дверь, достал из бумажника билет и направился к входу.

Следовать сразу за ним было рискованно – он в любой момент мог обернуться, а толпа перед входом значительно поредела. Сеанс, видимо, уже начинался. Чтобы не быть замеченным, Рудзику пришлось несколько минут переждать. Когда наконец, потеряв еще драгоценные минуты на объяснение с билетершей, он вошел в зрительный зал, свет уже погас, и Котарского нигде не было видно. Пытаться найти его в темном и переполненном зале казалось предприятием безнадежным.

Врона решил вызвать оперативную группу и перекрыть все входы и выходы. Рассуждал он примерно так: «Агроном не покупал билета, значит, он получил его раньше. Не исключено, что в спичечном коробке. А если так, то, следовательно, он прибыл сюда на встречу. Остается надежда, что выйдет он вместе с тем, кто его ждал».

Увы, надежда эта не оправдалась. Котарский вышел один. Наблюдать за ним Врона оставил Рудзика, а сам отправился к Погоре доложить обо всем происшедшем. Погора был еще в управлении. Выслушав доклад, он недовольно поморщился:

– Как же вы так? Такая важная операция, а вы…

Упустить такую важную нить!.

…И вот теперь, спустя несколько дней после описанных событий, в машине, опять следующей за «вартбургом»

Котарского по направлению к Варшаве, Врона вспоминал все высказанное ему тогда Погорой. «Кто же мог предположить, – пытался найти он себе оправдания, – что в спичечном коробке окажется билет в кино, и кто мог знать, в какой кинотеатр и на какой сеанс? Теперь, конечно, проще.

Теперь известно, по крайней мере, что в полученном вчера

Котарским коробке должен быть билет в кино. Неизвестно, правда, в какой кинотеатр, но это уже детали».

– Франек, помни, – Врона явно нервничал, – твоя задача внимательно следить за соседями, сидящими по обе стороны от Котарского. Ты, – он повернулся к молча сидевшему Галензе, – будешь наблюдать за сидящим слева, я –

справа. Надо запомнить лица, одежду, чтобы при выходе указать этих людей нашим. Дальнейшее наблюдение за ними примет оперативная группа. Действовать надо быстро. Времени в обрез – перерыв между журналом и фильмом. Ну, братцы, глядите в оба!

Въехали в город. На этот раз агроном остановился возле кинотеатра «Рим».

– Вызывай оперативную группу, – Врона передал микрофон Рудзику.

Выждав несколько минут, пока начнется сеанс, они вошли в фойе, тщательно загримированные. Слишком большой была вероятность, что сегодня остаться незамеченными им не удастся. План в общих чертах был таков: сразу после журнала, как только зажжется свет, они пойдут между рядов кресел, будто бы отыскивая свои места. Заметив Котарского, должны будут запомнить внешность его соседей и при выходе передать наблюдение за ними оперативной группе.

У входа в зрительный зал их остановил билетер.

– Только после журнала, панове!

Однако аргумент достоинством в двадцать злотых оказался достаточно убедительным:

– Проходите, но тихо, и садитесь на свободные места.

Вдоль стены они прошли почти к самому экрану.

«Пока все идет по плану, – с облегчением вздохнул

Врона, стоя лицом к зрительному залу. – Так бы и дальше!»

Кончился журнал. В зале вспыхнул свет. Врона двинулся вперед, внимательно осматривая ряд за рядом. Пятый, шестой, десятый, двенадцатый. «Неужели нет?»

Нервы напряжены до предела. И вдруг знакомое лицо.

Котарский сидел в середине последнего ряда. У самой стены. Оба места рядом с ним были заняты. Врона напряженно всматривался в правого соседа. Старался запечатлеть его в памяти. «Какой-то сухарь. Счетовод», – окрестил он его про себя, садясь двумя рядами ближе на откидное место.

Свет погас. На экране вспыхнули и побежали титры. Но

Броне было не до экрана. Он искал взглядом Рудзика и

Галензу. Нашел – они стояли у стены по другую сторону зала. Облегченно вздохнул: еще каких-нибудь полтора часа, и все! Возвращение в деревню казалось ему теперь поездкой на курорт. Фильм начался, но Врона его не смотрел. Все его внимание сосредоточилось на сидящем справа от Котарского человеке. Краем глаза он видел его.

«Не потерять бы только в сутолоке при выходе!» – нервничал Врона. Время словно бы остановилось. Минуты казались часами. Когда свет наконец зажегся, Врона весь обратился в зрение. «Счетовода» удалось обнаружить только у самого выхода. Врона протиснулся к нему сквозь толпу и шел, чуть ли не касаясь. На улице осмотрелся, поискал глазами своих. «Ага, вон Кшиштоф!» Едва приметным кивком головы он показал ему на незнакомца.

Кшиштоф кивнул: «Вас понял, наблюдение принял».

Теперь Врона был свободен и стал с нетерпением ждать

Галензу.

– Ну как? – спросил он, едва тот появился возле машины.

– В порядке. Поехали.

На сегодня их миссия была выполнена.


ГЛАВА XXVI

Он открыл глаза. Помутненным взором обвел белые крашеные стены.

– Где я? Что со мной? – сорвался с его губ чуть слышный шепот.

– Вот так оно и бывает, когда в чужом городе отправляешься в одиночку к девочкам, – голос звучал шутливо.

Бежан вздрогнул. «Этот голос!» Он пробуждал какие-то неясные ассоциации. «Кто это?» Он снова приоткрыл глаза

– над ним склонился доктор Петр Валяшек.

– Спокойно, спокойно, дорогой. Не двигайтесь.

– Что со мной?

– Как видно, какой-то портовый хулиган «приласкал»

вас в той обители, куда вы заглянули. К счастью, там оказались и мы с Янкой. Мы-то и доставили вас на корабль.

Сознание постепенно возвращалось, а вместе с ним оживало в памяти и содержание подслушанного разговора.

– Прошу вас лежать спокойно, – повторил врач. – Боль сейчас пройдет. Я ввел вам морфий. Все, слава богу, обошлось благополучно. Кости черепа у вас целы. Придись удар на пару сантиметров ниже… – Он осторожно ощупал его голову. – Да, угодил бы нападавший на два-три сантиметра ниже…

– Сколько времени я здесь лежу?

– Со вчерашнего дня.

Бежан инстинктивно взглянул на часы. Стрелки не двигались.

– Сколько сейчас времени?

– Двенадцать. Двенадцать дня.

Бежан успокоился – не все еще потеряно.

– Могу я встать?

– Вам нельзя двигаться. Денек надо вылежаться. Советую вам поспать. Сейчас дам что-нибудь снотворное.

Город и порт Янке я покажу сам. Очень жаль, конечно, что вы не сможете пойти с нами.

– Что с Янкой?

– Она дежурила возле вас всю ночь. Была очень встревожена. Видимо, она скоро придет.

И действительно Янка пришла.

– Юрек! Как ты неосторожен! – воскликнула она, наклоняясь над ним. – Мы нашли тебя на улице у входа в ресторан. Ты был без сознания. Я так испугалась! К счастью, ничего серьезного.

– Полежу сегодня, отосплюсь. Доктор, дайте, действительно, какую-нибудь таблетку. И оставьте меня одного.

Когда дверь каюты за ними закрылась, а шаги их в коридоре стихли, он попробовал сесть. Не удалось. Он упал опять на подушку. Попытался еще раз. На этот раз дело пошло лучше. Прежней резкой боли не было. Сознание работало быстро и четко.

До пяти часов дня в запасе было еще достаточно времени. Во всяком случае, достаточно для того, чтобы обдумать план дальнейших действий.

Как незаметно выбраться с теплохода? О происшествии наверняка знает уже вся команда, а значит, и заинтересованные. Кто-то за мной, безусловно, наблюдает. Выход один – просить о помощи капитана, – решил в конце концов

Бежан.

Ему не пришлось даже идти в капитанскую каюту, капитан пришел сам узнать о здоровье пассажира, ищущего приключений. Услышав, что Бежан в таком состоянии собирается снова отправиться в город, он замахал руками:

– Одной шишки вам мало?! А отвечать мне?

Однако после долгих настояний он все-таки уступил и даже отозвал ненадолго вахтенного с тем, чтобы Бежан мог проскользнуть на берег никем не замеченный.

В порту он поймал такси. Пробило ровно три, когда он сел за столик в небольшом кафе неподалеку от дома свиданий, размышляя, как ему пробраться в эту обитель развлечений.

«Чудес не бывает. Меня, конечно, увидят. Но как тогда идентифицировать голоса? На свидание, назначенное в пять, придет, вероятно, кто-то из команды. Его я узнаю на расстоянии. А как узнать местного?» После недолгих размышлений он решил не входить в дом, а наблюдать за всеми входящими и выходящими после пяти часов дня.

Моряки с «Анны», если они здесь будут, выйдут отдельно.

За остальными – незнакомыми – можно наблюдать и с улицы. «Возможно, даже удастся сфотографировать, а заговорив, идентифицировать и голос». Это был лучший, да, пожалуй, и единственно возможный выход.

«А вдруг это доктор и Янка?! – пронеслось у него в голове. – Янка… Ее поведение в последний день, прогулки с доктором… Как все это понять? Сговор?! – Он не мог поверить. – А что, если она сознательно играла роль «почтового ящика» своего дядюшки?» Бежан старался отогнать эти мысли. Они не только подрывали зарождающееся чувство, но и били по самолюбию – компрометировали его профессиональный нюх.

«Но откуда эти приязненные отношения с доктором? С

какой целью приходила она в дом свиданий? Что делал наверху судовой врач? Один из голосов определенно принадлежал ему».

Он вздрогнул. На углу появились две знакомые фигуры.

Бежан посмотрел на часы. Было почти ровно пять. Он вышел на улицу, укрылся в ближайшей подворотне.

Дневное время облегчало наблюдение – в такого рода увеселительных заведениях оживление начинается только поздним вечером. А сейчас выходили и входили буквально единицы.

В часовой мастерской рядом часы пробили пять. И чуть ли не точно с последним ударом на улице появился пожилой седовласый господин с большой туристской сумкой в руке. Шел не торопясь, будто прогуливаясь. Останавливался, осматривал витрины, потом скрылся за дверью дома свиданий. Оттуда вышла женщина. Они почти столкнулись. Потом пробежал парнишка.

Бежан терпеливо ждал. Примерно через час дверь отворилась. На улицу вышли доктор и бармен Адамчик, тот нес туристскую сумку, с которой – Бежан был уверен –

входил в дом пожилой господин. «Бармен?! Вот это открытие. Всегда почтительный, приветливый, обходительный, готовый оказать любую услугу. Этого я, признаться, никак не ожидал», – подумал Бежан.

Он продолжал внимательно наблюдать за выходящими.

Время тянулось нестерпимо медленно. Пожилой господин вышел из заведения только через два часа. Без сумки.

Бежан двинулся за ним. Длительное ожидание, теперь эта прогулка. Он начинал ощущать усталость. Возвращалась дурманящая боль в голове и слабость. На лбу выступили капли пота. Бежан начал опасаться, как бы не отказали ему ноги. Усилием воли он заставил себя ускорить шаг – надо во что бы то ни стало успеть заговорить с этим господином.

Он поравнялся с незнакомцем, когда тот открывал дверь, украшенную сверкающей вывеской.

– Простите, не могли бы вы сказать, который час? –

обратился к нему Бежан по-немецки.

Тот посмотрел на часы.

– Без десяти семь, – ответил он на том же языке.

– Спасибо, – Бежан с облегчением вздохнул. Голос был тот самый. Он прошел еще немного вперед и прислонился к стене дома. Его поташнивало, кружилась голова. Чуть передохнув, он повернул обратно, прошел мимо подъезда, в котором скрылся незнакомец. На вывеске сверкало бронзой: «Л. Адамс и Ко».

Из последних сил Бежан добрался до стоянки такси. С

непередаваемым наслаждением опустился на мягкое сиденье.


ГЛАВА XXVII


– Я – «Агата», я – «Агата», вызываю «Розу», вызываю

«Розу», – ожила рация.

– Я – «Роза», я – «Роза», – включился Погора. – Перехожу на прием.

– Объект сел в трамвай. Едет в направлении Маршалковской. Следуем за ним. Какие будут указания?

– Действуйте в соответствии с планом. Не выпускайте его из вида. Об изменениях обстановки докладывайте. –

Погора щелкнул выключателем. Откинулся на спинку кресла. «Агата» приняла наблюдение за человеком, сидевшим в кино справа от агронома. «А что с левым соседом? Почему до сих пор нет донесений от «Ванды»? Не ушел ли он от них? Конечно, из этих двух интересующим нас может быть лишь один, но какой именно – покажет только наблюдение». И он с нетерпением ждал донесений от «Ванды», то и дело поглядывая на часы.

– Я – «Ванда», я – «Ванда», – голос был едва слышен.

«Наконец-то!» – Погора нажал клавишу.

– Я – «Роза», я – «Роза». Что с вами? Почему молчите?

– Подопечный находился в кафе на Пулавской. Неподалеку от площади Унии. Направился сюда прямо из кино.

Сидит один. Ведет его Кшиштоф.

– Немедленно докладывайте о каждом его шаге.

Снова отозвалась «Агата»:

– Наблюдаемый вышел на Маршалковскую! Идет в направлении вокзала Средместье. Следуем за ним.

Погора ходил по кабинету в ожидании дальнейших донесений. На этот раз ждать пришлось недолго. «Ванда»

доложила, что наблюдаемый вышел из кафе и следует пешком в направлении Мокотовской.

Минуту спустя отозвалась рация «Агаты»:

– Вошел в здание вокзала Средместье. Ведет его Адам.

Через несколько минут снова доклад:

– Купил билет до Отвоцка. Адам поедет с ним. Мы –

тоже.

– Вошел в дом на Мокотовской, – доложила «Ванда».

– Наблюдайте за домом. Установите номер квартиры и фамилии жильцов. Жду донесений.

Погора выключил рацию и заходил по комнате, стараясь таким образом убить время, ползущее черепашьим шагом.

Через час он сам вызвал «Агату».

– Почему молчите? Что с подопечным?

В голосе отвечавшего слышалась неуверенность:

– Мы его потеряли. Из поезда он не выходил, но и в вагонах Адам его не обнаружил.

– Но хотя бы словесный его портрет дать можете?

– Да.

– Передайте его немедленно. Жду. С этим-то уж, надеюсь, вы справитесь, – не смог он удержаться от колкости.

Минута молчания, потом подчеркнуто официальное:

– Слушаюсь!

Он стал вызывать «Ванду». Здесь ничего нового не произошло. Наблюдаемый из дома не выходил. Фамилию хозяина квартиры, в которую он вошел, установили: Аполлинарий Крапа.

– Продолжайте наблюдение за домом. Если тот выйдет, двое до особо распоряжения оставайтесь на месте, остальные продолжайте наблюдение за объектом.

Закончив разговор, Погора позвонил Зентаре. Доложил обстановку.

– Свяжись с Антковяком, установи, фигурирует ли

Крапа в числе знакомых Вейля.

Да, эта фамилия там значилась. Аполлинарий Крапа, проживавший, как установила служба наблюдения, на

Мокотовской улице, оказался старшим инспектором финансового управления. Это было открытие. Зентара немедленно поехал на службу.

– Итак, еще одна птица из того же самого гнезда, –

проговорил он, входя в кабинет, где его ждали Антковяк и

Погора. Наблюдение за человеком, который оставил Котарскому коробок спичек с билетом в кино – «человек со спичками», как именовался он в протоколах, – привело именно в это же управление, в кабинет инспектора Винцентия Звардоня.

Звардонь, как выявила срочно и тщательно проведенная проверка, человек в возрасте уже за шестьдесят, был известен своей угодливостью перед начальством и стремлением снискать его расположение. И начальство его жаловало. Его ставили в пример, другим работникам, выдвигали, награждали, премировали.

Со Звардонем, как вытекало из донесений, поддерживал дружеские отношения Ян Вейль.

Вейль поддерживал также отношения с Аполлинарием

Крапой, на которого и вывело теперь наблюдение.

Аполлинарий Крапа среди сослуживцев пользовался репутацией человека, живущего весьма скромно. Единственный маршрут этого пятидесятилетнего инспектора ежедневно пролегал только по трассе: дом – работа и обратно. Дома, с семьей, он проводил все вечера, все выходные дни и все праздники. По воскресеньям перед обедом обычно выскакивал на минуту в ближайшую забегаловку пропустить рюмку-две и тут же возвращался обратно домой. На прогулки выходил только с семьей: с женой и детьми-подростками. На работе, куда неизменно являлся с редкостной пунктуальностью, часто вдавался с коллегами в дискуссии об упадке нравов и всеобщем попрании морали.

К представителям частного сектора относился с недоверием, то и дело требуя от них различных сведений и данных, достоверность которых поручал затем проверять своим подчиненным.

– Умеет маскироваться, – усмехнулся Погора, – но теперь-то вопрос ясен. Он, вероятно, и есть тот тип, который передает агентам деньги.

– Не говори «гоп»… – остудил его пыл Зентара. – А

если это делает тот, второй, который ушел из-под наблюдения?

– Не может быть. Все сходится. И кино, и связь с Вейлем.

– И тем не менее мы не можем отказаться от выяснения личности того, второго. Внеси коррективы в задачи

«Ванды», – приказал Зентара Погоре. – Двое пусть останутся для наблюдения за квартирой и Крапой. Остальные могут вернуться. Там они пока не нужны.

Погора стал вызывать «Ванду», а Зентара углубился в изучение списка и характеристик служащих управления финансов, связанных с Вейлем. «Поскольку наблюдение навело на двух лиц из этого управления, а в записной книжке Шпадов оказался номер телефона тамошнего коммутатора, не исключено, что есть здесь и другие… Эти два, пожалуй, лишь пешки».

Зентара достал характеристику начальника отдела.

Марцелий Адамовский считался человеком спокойным, уравновешенным, требовательным к подчиненным. Не скупился на выговоры за малейшие нарушения трудовой дисциплины, сурово карал за всяческие злоупотребления.

Нескольких служащих управления, уличенных в связях с частными предпринимателями, уволил как утерявших доверие, дела других передал прокуратуре. Образ его жизни и бюджет не вызывали никаких подозрений. Вне работы имел несколько увлечений. Одним из них был небольшой сад, в котором он любил копаться, выращивая цветы и разводя пчел. Другие? Посещал наиболее интересные спортивные встречи, сам числился почетным членом клуба

«Варта». Коллекционировал почтовые открытки с изображением часов разнообразнейших отечественных и зарубежных фирм. Нередко с гордостью демонстрировал свои коллекции коллегам по работе и даже начальству.

Вейль бывал у него во время своих визитов в управление и всегда встречал радушный прием, хотя, собственно, это ни о чем не говорило, поскольку тот заходил и к другим сотрудникам.

«Только ли валютные спекуляции или наряду с этим и деятельность другого рода?» – размышлял Зентара, отдавая распоряжение установить наблюдение за всеми служащими финуправления, вступавшими в контакты с Вейлем.

Затем еще раз внимательно просмотрел списки связанных с ним частных торговцев. Характер этих связей внешне казался ясным: торговые сделки, легальные и нелегальные.

Версию Погоры о том, что и в этой среде следует искать нити шпионажа, он склонен был отвергнуть. Очень уж примитивной и ограниченной была здесь публика. Все они в основном открыто стремились к обогащению, и круг их интересов не выходил за рамки купли-продажи. Вряд ли стали бы иностранные разведки вербовать такую агентуру.

«Впрочем, иное дело вариант Бежана, – мелькнула у него мысль. – Действительно, можно допустить, что кого-то из них разведка использует как орудие, не посвящая в суть дела, просто как свой инструмент. Нет, пожалуй, мало вероятно, – решил он в конце концов, взвесив все «за» и «против», – слишком большой риск.

Бежан… Как он там? Совсем один, без всякой помощи,

– тревога за друга не покидала его все последние дни. – Не попал ли в беду?»


ГЛАВА XXVIII

Свой выход в город Бежану не удалось сохранить в тайне от Янки и Валяшека. Вернувшись в порт, он не смог самостоятельно подняться по трапу. Матросы внесли его и уложили обратно в лазарет, где он провел предыдущую ночь.

– Не приведи господь таких пациентов, – сокрушался вызванный к нему доктор. – Куда вы подевались? Опять сбежали в город? Не могли уж хотя бы пару часов полежать спокойно! – Говорил он полушутливо, но в тоне его слышалось недоверие.

– Надо было кое-что купить, – пробормотал Бежан, чувствуя, что звучит это неубедительно. – Завтра всем вам расскажу. Чуть только отдышусь.

– Ладно, беседу откладываем до завтра. Но только до завтра.

Эту фразу Бежан воспринял как угрозу. И тем не менее после ухода врача он сразу же погрузился в глубокий сон.

Спал почти двенадцать часов. Пробудившись, выглянул в иллюминатор. Порт удалялся. Теплоход выходил в открытое море.

В пижаме, перебросив через плечо костюм, Бежан направился в свою каюту. Только он собрался открыть дверь, как вдруг услышал тихие, будто крадущиеся шаги.

– Наконец-то я вас нашел. Принес вот вам завтрак, –

Адамчик, как всегда, был сама вежливость.

– Спасибо, но я не хочу есть. Приду к обеду.

– Может быть, помочь вам одеться? – не отступал стюард.

– Нет, благодарю. Я справлюсь сам. – Он захлопнул дверь перед самым носом навязчивого посетителя.

Двумя часами позже на палубе он увидел Янку.

– О чем задумалась?

Она резко повернулась, словно застигнутая на месте преступления. Нахмурилась.

– А тебе что за дело?


Он пожал плечами.

– Прости, я не знал, что ты не в настроении. Что случилось?

– Зачем ты продолжаешь вмешиваться в мои дела? –

резко спросила она.

Наступило неловкое молчание. Бежан понял, что продолжать сейчас разговор бессмысленно, и, не сказав больше ни слова, вернулся к. себе в каюту. Надо было в спокойной обстановке обдумать план дальнейших действий. Игра осложнялась.

Из задумчивости его вывели донесшиеся из коридора голоса – ее и врача. Скрипнула дверь в соседней каюте –

каюте Янки. Бежан припал к иллюминатору. К счастью, в соседней каюте он тоже был открыт, и Бежан явственно слышал каждое произнесенное гам слово.

– Прошу вас, садитесь, доктор. – Голос Янки. – Сейчас можно докончить наш вчерашний разговор. Юрек нам не помешает, он на палубе.

– Будьте с ним осторожней, – голос доктора звучал вкрадчиво. – Не хотелось бы вас огорчать, но ваш братец очень смахивает на шпика. Зачем он нас выслеживал?

Хорошо, что вы отдали сверток мне на хранение. Теперь он, по крайней мере, в безопасности.

– Я очень вам благодарна за помощь и советы. Когда я могу взять его обратно?

– После рейса. Я пронесу его на берег и отвезу вам прямо домой в Варшаву. Естественно – не даром. За труды мне – пять процентов.

– Вы обдираете меня как липку.

– Лучше лишиться нескольких монет, чем потерять все.

Игра стоит свеч. Ваш дядюшка – мой друг – действовал так же.

– Мой дядя составил свое состояние на контрабанде?

– Контрабанда – дело не предосудительное. Каждый хочет как-то подработать. Главное – не попасться. А

все-таки вы не знаете, зачем ваш братец направился за нами в дом свиданий?

– Думаю, что он оказался там случайно. Ваш брат мужчины падки на такого рода развлечения. Лучшее тому доказательство вы сами. Вы ведь тоже куда-то исчезли на целый час, оставив меня одну.

– А вы все-таки как-нибудь поделикатнее спросите у него. Да неплохо бы также выяснить, не догадывается ли он, что именно мне вы передали на хранение пакет. Поведение его мне кажется весьма подозрительным.

– Нет, я не стану этого делать. Он, чего доброго, подумает, будто я из ревности. А что касается свертка, то он не знает даже, что в нем содержится. К Лиссэ он со мной не заходил. Я попросила его подождать в кафе, пока сделаю кое-какие покупки. Он, наверное, думает, что я купила какие-нибудь тряпки.

Бежан напряженно вслушивался в каждое слово. Все стало ясно. Янка пытается его обезопасить. Ведет игру на свой страх и риск. Теплое чувство к ней поднялось у него в душе. «Так вот, значит, в чем причина перемены в ее поведении!» Он с облегчением вздохнул. «Сверток в руках доктора. И пока он в его руках и пока Валяшек полагает, что от Янки будет узнавать о его, Вежана, намерениях, сама девушка в безопасности». Вечером он пригласил Валяшека в бар.

– Ваше здоровье! – поднял Бежан бокал. – Благодаря вам я превосходно себя чувствую. Здорово вы меня вылечили. А кулак у этого типа был крепкий. Как у вас, – он внезапным движением схватил своей рукою ладонь Валяшека и стал ее внимательно разглядывать. Тот резко вырвал руку.

– А с какой целью, собственно, вы тогда отправились в это уютное заведение? – спросил вдруг доктор.

– Что значит – «с какой целью»? Познакомиться с амстердамскими красотками. Опыт обогащает. А иной раз и услышишь вдруг что-нибудь любопытное, – Бежан умышленно перешел на шепот.

– За опыт, бывает, приходится дорого платить. На вашем черепе хорошее тому доказательство.

– Что делать! Обретение опыта, как и сама жизнь, имеет и светлые и теневые стороны, – философски проговорил

Бежан. – А кстати, о жизни… Скажите, как здоровье Анны

Кок?

В глазах Валяшека что-то дрогнуло.

– У бедняжки мигрень, – последовал мгновенный ответ.

Бежан решил идти ва-банк.

– В последнее время милиция стала проявлять повышенный интерес к теплоходу и команде. Шеф направил меня в этот рейс проверить, не угрожает ли вам провал.

Видите, как все просто объясняется! – усмехнулся Бежан.

– Ничего себе просто! Черт побери! Почему ж вы не объявились раньше? Еще чуточку, и мой помощник отправил бы вас в лучший мир. Мы решили: шпик.

– Я должен был проверить вас за работой. Пришлось идти на риск. Зато теперь я уверен, что все в порядке и работаете вы чисто, – говорил Бежан чуть покровительственным тоном. – Так я доложу шефу.

– А почему вы отправились в это путешествие вместе с

Ковальчик? Она с нами связана?

Бежан пожал плечами.

– Мне поручено наблюдать и за ней. Возможно, она что-то знает о своем дяде.

– Как же вы на нее вышли?

– Мы можем выйти на любого, кто нас интересует, –

многозначительно усмехнулся Бежан. – И вы это знаете.

– Что вы думаете о девчонке? Вы были с ней в городе.

Есть ли у нее здесь знакомые?

Бежан решил подыграть версии Янки.

– Мы прошлись с ней по магазинам. Я ждал в кафе, пока она делает покупки. Купила она немного, в руках у нее был всего лишь небольшой сверток. Похоже, денег у нее мало.

Валяшек заметно повеселел.

– Ваше здоровье, – поднял он бокал. Они выпили.

«Он уверен, что я не видел содержимое свертка. Мне он пока не доверяет. Или хочет просто при случае подзаработать?» – размышлял Бежан.

– Вам неизвестно случайно, почему именно сейчас опять поднялся шум по делу Ковальчика? Кто его поднял?

Не эта ли племянница? – спросил Валяшек.

– Нам все известно. Но зачем вам эти подробности?

Опасности провала нет. Это главное. А все остальное –

дело шефа, и вас пусть оно не тревожит. Он не любит, когда хотят знать слишком много.

– Вы правы. Я, так сказать, в порядке беспокойства за людей и канал… – Валяшек взглянул на часы. – Мне пора.

Я обещал капитану дать ему таблетки…

– Пожалуйста, пожалуйста! У нас будет еще время поговорить. – Бежан покровительственно пожал доктору руку.


ГЛАВА XXIX


– Когда вы наконец управитесь с этой шифрограммой с

«Анны»? – торопил шифровальщиков Погора. – Полковник уже несколько раз напоминал, нервничает.

– Спокойно, дружище. Это тебе не блины печь. Не можем пока найти ключ.

Зентара действительно нервничал. Его одолевала тревога за Бежана. А шифровальщики, как назло, копаются…

Он снял было трубку сам, но в это время в дверях появился начальник шифровального отделения с дешифрованным текстом радиограммы. Зентара буквально вырвал ее у него из рук и пробежал глазами:

«Груз в пути. На корабле находится племянница Ко-

вальчика. Она осведомлена. Как с ней поступить? Пра-

вомочен ли решить этот вопрос сопровождающий ее

представитель шефа? Подпись: Валяшек».

Радиограмма была адресована инспектору таможенного управления Роману Порембскому.

Зентара положил бланк на стол. Вызвал Погору.

– Немедленно установи, кто такой Валяшек. Гданьск пусть вручит эту радиограмму адресату. По обычным каналам. Немедленно организуйте наблюдение за Порембским и всеми, с кем он будет встречаться после получения этой радиограммы. О каждом их шаге докладывать мне немедленно. Распорядись также от моего имени задерживать и вручать нам все передаваемые на теплоход радиограммы.

Зентара сел за стол и снова взял в руки принесенный ему текст. «Контрабандисты или шпионы? – размышлял он. – Валяшека раскрыл, как видно, Бежан. А Порембский?

Бежан высказывал предположение, что служащие таможни, связанные с контрабандистами, могут использоваться иностранной разведкой лишь как слепое орудие. Я не согласился тогда с этой версией. И как видно, оказался прав.

Радиограмма это подтверждает. Теперь самое важное –

установить, с кем свяжется Порембский после получения радиограммы». Зентара снова вызвал Погору.

– Валяшек – это судовой врач на «Анне», – доложил тот, едва войдя в кабинет. – Радиограмма Порембскому будет вручена около семнадцати часов. Все остальные ваши распоряжения в Гданьск переданы.

– Хорошо. Еще раз напомнил Вальчаку, чтобы звонил мне в любое время дня и ночи. Я должен знать о каждом шаге Порембского.

Зентара отпустил Погору и вышел в приемную.

– Бася, – обратился он к секретарше, – закажи разговор через гданьскую радиостанцию с Бежаном. Но не отсюда, а из дома. На вечер. Справишься у него о здоровье. Посоветуешь не злоупотреблять лекарствами. Дома – скажи – все в порядке. От себя задай любые вопросы о погоде, настроении, впечатлениях, о сестре… Смотри не перепутай.

Речь идет о безопасности Ежи. Его надо предупредить.

Поняла? Но беседа должна внешне носить чисто семейный характер.

Зентара знал педантичную пунктуальность Баси и, несколько успокоенный, вернулся к себе в кабинет. В шесть вечера раздался телефонный звонок. Вальчак доложил, что

Порембский связался по телефону со служащим гданьского отделения турагентства «Орбис» Зигмундом Шурготом.

Они договорились встретиться в кафе. Несколько минут назад оба отправились на эту встречу. Наблюдение за ними ведется.

– Срочно соберите всю возможную информацию об этом Шурготе, – распорядился Зентара.

– Слушаюсь!

«Содержание их беседы, – размышлял Зентара, – наверняка окажется чрезвычайно важным». Но на этот раз он ошибся. Когда Вальчак вторично позвонил и доложил о содержании подслушанного разговора, оказалось, что в нем не было ничего примечательного. Обычная застольная беседа: о погоде, о какой-то необычной партии преферанса, о домашних заботах Словом, никакой связи с интересующим Зентару делом.

– А наблюдатель ничего особого не заметил? – на всякий случай спросил все-таки Зентара.

Оказалось, что заметил. Наблюдаемые пили кофе. Порембский, как бы между делом, вертел в пальцах вчетверо сложенную бумажку. Потом он положил ее на край стола, а минуту спустя стал вертеть в руках бумажную салфетку.

Сложенный листок лежал на столе. Но тут вдруг чья-то фигура заслонила на мгновение столик наблюдаемых. И

тогда бумажка исчезла.

Не подлежало сомнению: Порембский передал радиограмму Шурготу. «Значит, сам Порембский лишь промежуточное звено. А что же Шургот? Шеф? Тогда ответ на радиограмму он будет давать сам».

– Не спускайте с него глаз, – приказал Зентара Вальчаку. – Если наблюдение даст что-нибудь новое, звоните мне домой, невзирая на время.

Дома после ужина он ни на шаг не отходил от телефона, но аппарат молчал как заколдованный. Спать Зентара лег, так и не дождавшись звонка, уже под самое утро.

Позвонил Вальчак только в десять утра. Он сообщил, что Шургот заказал с почты междугородный разговор с

Варшавой и разговаривал пять минут.

– Записать удалось только Шургота, – докладывал

Вальчак. – Передаю дословно: «Доктор шлет привет.

Спрашивает, кузину оставить или тоже освободить от

работы. Интересуется, действительно ли вместе с ней

находится наш представитель». Это все, товарищ полковник.

– С каким номером телефона он соединялся в Варшаве?

– Двадцать – семьдесят семь – семнадцать. Фамилия абонента не установлена.

– Спасибо. Остальное мы сделаем здесь сами.

Названный Вальчаком номер оказался небезызвестным

– коммутатором финуправления. Просмотрев еще раз внимательно материалы дела, Зентара без труда установил, что именно этот телефон был записан в записной книжке

Шпадов. «Наблюдение за вручавшим Котарскому «гонорар» вывело на двух сотрудников этого управления: на

Звардоня и Крапу. Значит, одному из них и звонил Шургот.

А может быть, есть еще и третий?»

– Распорядись немедленно проверить, с каким внутренним номером телефонистка финансового управления соединяла сегодня в десять утра Гданьск, – приказал Зентара Погоре.

Установить внутренний номер не удалось: сразу после десяти телефонистка сменилась с дежурства, а в 11.30 выехала в отпуск, в туристскую поездку.

Вальчак доложил по телефону, что после разговора с

Варшавой Шургот зашел на работу к Порембскому, а потом отправился к себе. Порембский передал радиограмму на «Анну». Вальчак продиктовал ее текст.

На этот раз расшифровка была произведена молниеносно. Текст радиограммы гласил: «Девушку не трогать.

Груз обычным путем. Нашего представителя на корабле

нет. Это шпик. Убрать».

– Задержи этот текст, – распорядился Зентара. – Вместо него передай следующий: «Груз обычным путем. Остальные решения на усмотрение моего представителя». Проследи за отправкой.

Зентара был уверен, что «представитель» – это Бежан.

«Молодец Ежи, как видно, вышел все-таки на след», –

улыбнулся он про себя. Сейчас, когда спало наконец напряжение последних суток, он почувствовал, как сильно устал.


ГЛАВА XXX

На этот раз Валяшек пришел сам. Ни слова не говоря, он протянул Бежанулист бумаги. Тот скользнул по нему взглядом: радиограмма и расшифрованный ее текст.


«Груз обычным путем. Остальные решения на усмот-

рение моего представителя».

Бежан молчал, вопросительно глядя на доктора.

– Я посылал шефу радиограмму, в которой просил подтвердить ваши полномочия. В нашем деле никому нельзя верить, даже знающему пароль. Пароль можно подслушать, – поспешил пояснить Валяшек

– Я не знаю содержания вашей радиограммы, – проговорил Бежан, – и не понимаю, по какому вопросу должен принять решение. Может, вы потрудитесь мне объяснить.

– Я сообщил шефу, что на пароходе находится племянница Ковальчика. Возможно, ей что-то известно… –

Валяшек замялся.

Бежан мгновенно все понял. Доктор хотел его проверить и вместе с тем получить согласие на ликвидацию

Янки. Ему, как видно, не давали покоя ее деньги, ведь о них никто, кроме нее и Валяшека, не знает… «Ах, Янка, Янка…

– подумал Бежан, – заварила ты кашу! Хорошо еще, что

Зентара вовремя все понял». Бежан был убежден, что текст радиограммы – дело рук Зентары.

– Девчонка, насколько я понимаю, ничего не знает, –

проговорил он. – Если, конечно, не проболтались вы, –

добавил он резко. – И даже если она что-то знает о нашем деле, ее нельзя устранять на корабле. Особенно теперь, когда возобновлено следствие по делу ее дядюшки. Любое происшествие сейчас вызовет особый шум и новое следствие. Как вы себе представляете дальнейшую работу в таких условиях? Что, прикажете закрыть канал?!

– Я об этом не подумал, – пробормотал доктор. – Вы правы.

– Надо уметь предвидеть последствия, – назидательно вставил Бежан. – Скоком была иная ситуация.

– Вы знаете и это?

– Я знаю все, что мне положено знать. Все, о чем шеф считает целесообразным мне сообщать. Лишних вопросов я не задаю. Болтливые долго не живут.

Валяшек побледнел.

– Вы намекаете на меня?

Бежан отрицательно покачал головой.

– Вы – по крайней мере, до сих пор – проявляли достаточную осторожность и предусмотрительность. Устранение кока, ликвидация трупа, а теперь и ваша радиограмма шефу… Нет, претензий к вам я не имею. Напротив.

Считаю, что на вас можно положиться.

Валяшек был явно польщен.

– Да, девчонку надо пока оставить в покое, – поспешно согласился он. – Другое дело в Варшаве…

Бежан кивнул головой, словно утверждая план собеседника, а про себя подумал: «Валяй, валян! В Варшаве я уж как-нибудь с тобой управлюсь!»

– Ну а теперь, благо мы нашли общий язык, – Бежан улыбнулся, – расскажите мне, доктор, откровенно, что вас толкнуло на сотрудничество с нами. Если это тайна, я, конечно, не настаиваю…

Валяшек окончательно успокоился.

– Бог с вами! Какая тут может быть тайна… Хотя, в сущности, я до сих пор ни с кем на эту тему не говорил. Я

поклонник мамоны, поклонник с тех пор, как перестал верить разным красивым и в такой же мере пустым словам.

Бежан взглянул на него вопросительно.

– Вы знаете, в детстве я учил катехизис. Я свято верил во все, чему учил меня ксендз. В том числе и в догмат, что богатому войти в райские врата труднее, чем верблюду пролезть в игольное ушко. Но со временем я заметил, что мой пастырь не только не действует в духе этого догмата, но, напротив, стремится загрести как можно больше благ мирских. И тогда я перестал веровать. Десяток лет спустя, будучи еще студентом, я проникся идеями новых своих наставников и их лозунгами. Но потом я сопоставил их поступки с их теориями. Оказалось, что слова их были своего рода дымовой завесой, ширмой, за которой скрывались подлинные их цели: карьера, деньги. Я перестал им верить и стал подражать, правда, не всегда путями легальными, но зато и без фальшивых лозунгов, Я смотрю на жизнь трезво и реалистично. Без предрассудков.

Бежан внимательно слушал кредо этого человека, пытавшегося оправдать свои поступки и не испытывавшего ни малейших угрызений совести. Перед ним сидел рафинированный, циничный игрок, из того сорта людей, которые ради денег готовы на все. «Алчность толкнула его на убийство. Это наверняка он убил кока. Но только ли убийство на его совести?» Теперь Бежан был уверен, что деятельность его не ограничивается контрабандой и валютными махинациями.

После этого тяжкого разговора Бежан вышел на палубу подышать свежим воздухом. В глубокой задумчивости он стоял у борта, опершись на поручень. Вдруг рядом легкие шаги. Янка!

Она не заметила его и подошла к борту. Бежан положил руку ей на плечо. Она вздрогнула и обернулась.

– Кто здесь?

– Я. Что ты делаешь так поздно на палубе?

– А ты все забавляешься ролью телохранителя? – Голос ее звучал резко и неприязненно. – Мне это уже надоело.

– Что с тобой происходит? Ты совсем переменилась ко мне. Почему? – Он делал вид, что ничего не знает и не понимает.

– Людям свойственно меняться, как ты знаешь. Под влиянием фактов и обстоятельств.

– Каких фактов, каких обстоятельств?

– Оставь меня в покое. Я не на допросе.

– Ты же веришь в мое к тебе расположение?

– Расположение? – Она горько рассмеялась. – К кому?

Ко мне? К той, которую ты знал в Сопоте? Или в Варшаве?

Или к той, какая я теперь?

– Я не вижу разницы.

– Ах, ты не видишь! А я вижу! И потому, что вижу и понимаю… – она вдруг замолчала. – Иди отсюда. Оставь меня в покое!

– Янка! – Голос его звучал мягко, почти нежно. – Для меня ты всегда прежняя.

– Вероятно, потому, что ты ничего еще не понимаешь.

– Я понимаю больше, чем ты думаешь, – шепнул он. – И

хочу понимать тебя. Во всех ситуациях.

– Оставь меня. – Голос ее звучал решительно. – Я же сказала: уйди отсюда!

Он ушел. Продолжать разговор не имело смысла «Но в чем же все-таки дело?»

ГЛАВА XXXI

«Как быстро летит время! Подумать только – сегодня последний день октября! Рейс длился чуть не два месяца».

– Бежан сел в кресле поудобнее и с удовольствием вытянул ноги. Два дня назад он сошел с палубы «Анны». Час в самолете, полчаса в машине с аэродрома – и вот он в родных пенатах! Зентара встретил его сердечными объятиями и вздохами облегчения.

Отчет готов. Бежан, правда, умолчал в нем о своем амстердамском приключении – к чему давать Зентаре лишний повод журить его за рискованные методы работы?!

Зато подробнейшим образом он описал встречу с Адамсом.

Личность эта оказалась давно известной. Адамс, он же

Штернберг, числился в картотеке управления как старый агент мюнхенского центра. В 1946 году, скрываясь от ответственности за сотрудничество с оккупантами, он бежал из Польши и сначала обосновался в Гамбурге. Здесь он открыл магазин и ювелирную мастерскую. Уже тогда он стал закидывать сети, пытаясь завлечь польских моряков с кораблей, заходивших в порт, суля им золотые горы за сотрудничество. В 1958 году он перебазировался в Амстердам. Здесь, но под другим уже именем, тоже открыл ювелирную мастерскую. Связей своих с разведкой не порвал, но непосредственно вербовкой сам больше не занимался. Теперь благодаря информации Бежана роль его выяснилась до конца. Адамс и был поставщиком золотой валюты, предназначенной для финансирования шпионской деятельности в Польше. Источник – мюнхенский разведцентр. Однако вряд ли разведцентр пошел бы на снабжение своей агентуры фальшивыми деньгами. Похоже было, что это уже инициатива самого Адамса, решившего погреть руки на этом деле. Механизм переброски валюты, посредников и пароли Бежан вскрыл. Теперь оставалось выявить каналы внутри страны. Полдня и всю ночь Бежан изучал материалы, скопившиеся за время его отсутствия.

Потом наскоро составил план действий группы.

Мнение Зентары относительно того, что период стоянки теплохода в Гданьском порту должен характеризоваться активизацией деятельности всей сети, действительно подтверждалось. Наблюдением было установлено, что таможенник Кроплинский пропустил Валяшека без досмотра его багажа. Несколькими часами позже Валяшек доставил «груз» Порембскому. Утром следующего дня

Порембский с битком набитым портфелем посетил Зигмунда Шургота. От него вышел через полчаса с тем же портфелем, но уже пустым.

Итак, груз достиг Шургота. Шургот, единственный из всей гданьской группы, имел непосредственную связь с

Варшавой и шефом. Об этом свидетельствовал телефонный его разговор с Варшавой после получения радиограммы с

«Анны». Сам разговор и заказанный Шурготом номер телефона указывали, что шефа следует искать в финуправлении. Обнаружить его пока не удалось. Телефонистка, соединившая Гданьск с внутренним номером, из отпуска, правда, вернулась, но не приходилось и мечтать, чтоб спустя две недели она припомнила нужный номер.

Версию Погоры, что один из выявленных наблюдением служащих управления и есть «кассир», а вместе с тем и шеф, Бежан без колебаний отверг. «Шеф – «человек со спичками», или не выявленный еще «кассир»? Нет, неправдоподобно! Противоречит элементарным требованиям конспирации. Нельзя думать, что мы имеем дело с глупцами, – отклонил Бежан соображения Погоры. – И лучшее тому доказательство то, что мы почти три месяца уже возимся с этим делом, а до конца с ним так еще и не разобрались». Бежан не был даже уверен, что «кассиром» может оказаться Крапа. С момента посещения кино Крапа находился под пристальным наблюдением, которое не выявило, однако, ничего для них интересного. Крапа неизменно курсировал лишь по маршруту: дом – служба –

дом. Контакты только с родственниками, да и то по праздникам.

Правда, учитывая, что и шеф работает в том же управлении, связь с ним выявить трудно, но сомнения у Бежана вызывала сама личность Крапы. «Кассир», по его убеждению, должен быть человеком подвижным, быстрым, оперативным, а Крапа просто чудаковатый и очень уже пожилой чиновник. Сомнения эти оказались оправданными. Дело прояснилось совершенно неожиданным образом.

Из больницы поступили сведения, что состояние Адама

Зелинского стало улучшаться. Бежан немедленно отправился к нему со всеми фотографиями лиц, выявленных наблюдением. Зелинский узнал «кассира». Им оказался человек, ушедший из-под наблюдения по пути в Отвоцк.

Однако вспомнить его адрес, который удалось прежде установить, Зелинский не смог. Память возвращалась к нему с трудом.

– Это было, кажется, где-то в районе кинотеатра «Феникс», – медленно говорил Адам. – Вот если бы мне самому туда сходить…

Но об этом не могло быть пока и речи.

Лиц, сидевших в тот вечер с «кассиром» за столиком в ресторане Дома техника, когда на него случайно наткнулся

Зелинский во время свидания с официанткой, на предъявленных ему фотографиях Адам не опознал. Кто на него тогда напал, сказать не мог. Он вернулся в ресторан ужинать около одиннадцати часов вечера. Заметил тех же двух мужчин, что сидели прежде за столиком с «кассиром», но чувствовал себя настолько усталым, что ему даже не хотелось думать обо всей этой истории. После ужина он вышел в туалет. Здесь ему нанесли сзади удар в голову.

Очнулся только в больнице.

Двое сидевших с «кассиром», сам «кассир» и, наконец, шеф – все эти действующие лица в построениях Бежана оставались пока величинами неизвестными. Правда, он располагал фотографией «кассира», известно было, что живет тот где-то в центре города. Но от службы наблюдения, снабженной размноженными фотографиями, никаких известий не поступало. Ждать, пока Котарский снова получит через железнодорожника значок, – это опять на несколько недель затягивать окончание дела. Бежан решил избрать форсированный вариант. «Шургот выведет нас на шефа или, в худшем случае, на человека, с ним непосредственно связанного».

– Шургот сегодня, – доложил по телефону Вальчак, –

принял «груз».

«Выезд Шургота в Варшаву станет сигналом к арестам в Гданьске. Задача теперь в том, чтобы не спугнуть его раньше времени. Остальное выяснится само собой. Свидание Шургота с шефом тоже даст кое-какие результаты.

Схваченные на месте с поличным, они вынуждены будут заговорить».

Зентара этот план одобрил. Частью плана была засада в квартире Янки.

– Янка… Бежан понял ее поведение, прочтя письмо, которое она сунула ему в карман перед тем, как сойти с палубы теплохода.

«Все, что у меня есть, все, чем я располагаю, все мое

состояние получено путем незаконных сделок. Сама пока

не знаю, как решу я этот вопрос. Знаю только, что у нас с

тобой нет ничего общего и наши отношения нужно пре-

кратить. Спасибо тебе за все».

Письмо это вызывало уважение и грусть. «Надо же всему так кончиться!» А в том, что это конец, он не сомневался. «Она права. Отношения надо прекратить. Пока или навсегда. В зависимости от ее решения по делу о наследстве дядюшки».

В письме не было ни слова о следующей встрече. Но он знал, что встреча будет. Сегодня дома в шесть часов вечера у нее назначено свидание с доктором, который должен вернуть ей сверток с деньгами. Сегодня утром Валяшек выехал в Варшаву.

Бежан посмотрел на часы. Скоро шесть. Он открыл замок входной двери, снял с предохранителя пистолет и укрылся за портьерой.

Ждать пришлось недолго. Скрипнула входная дверь, тихо щелкнул замок. «Ишь ты, запер на всякий случай», –

подумал Бежан.


Доктор на цыпочках вошел, а точнее, проскользнул в комнату. Заглянул во вторую, в третью.

В щелку Бежан видел, как доктор вошел и остановился в дверях, глядя на лежащую на софе женщину. Она была укрыта пледом, лицом лежала к стене. Светлые волосы волной рассыпались по подушке.

Доктор подошел ближе. Молниеносно выхватил пистолет. Выстрелил. Раз, второй, третий, целясь в голову.

Потом склонился над телом. И в тот же момент в спину ему уперся ствол пистолета.

– Ни с места! Брось оружие! Руки вверх! – скомандовал

Бежан. Из ванной комнаты и туалета выскочили сотрудники. Щелкнули наручники.

– Вы арестованы по обвинению в убийстве кока Ковальчика и в покушении на убийство Янины Ковальчик, а также моей скромной особы… – докончить он не успел.

Доктор узнал его.

– Это вы? – язык едва ему повиновался.

– Я, я. Что, не рады? Советую не отпираться. Итак, вы убили кока и, разобрав следующей ночью переборку со стороны аптеки, выбросили в море его труп. Яд коку дали в лекарстве.

Валяшек затрясся, как в ознобе.

– Откуда вам это известно?! У Ковальчика в тот день болела печень. Он попросил лекарство. Это был удобный случай.

– Ну вот видите! А я и не знал. Спасибо, что сказали.

Валяшек посерел. «Попался на удочку как последний идиот!»

– Вы убрали Ковальчика по собственной инициативе? –

не то вопросительно, не то утвердительно проговорил Бежан.

– Не-ет… Мне было приказано. Правда – приказано…

Шеф опасался, что он нас выдаст…

– В оставленном у Лиссэ на хранение свертке Ковальчика находились тысяча пятьсот монет, хотя получил он две тысячи. Пятьсот штук были у кока на руках, и вы их присвоили. Так сказать, подработали. Таким же манером вы рассчитывали завладеть и остальной суммой, переданной вам на хранение Яниной Ковальчик. Вы пришли сюда с тем, чтобы ее убить. – Бежан повернулся к сотрудникам: –

Обыщите его.

Хлопнула входная дверь. На пороге комнаты появилась

Янина.

– Что… тут происходит?!

Бежан жестом указал на софу.

– Полюбуйся: такая судьба ожидала тебя. Пуля – вместо денег.

Дыры в пледе и пороховые подпалины на светлых волосах были красноречивым подтверждением правдивости его слов.

Она смотрела широко открытыми, полными ужаса глазами, потом медленно осела на пол. Бежан поднял ее и перенес в кресло.

– Вызовите «скорую помощь», – поручил он одному из сотрудников. – Доктора уведите, а весь реквизит: манекен, парик и прочее вместе с пледом отнесите в мою машину.

Бежан подошел к Янке, взял ее за руку. Пульс едва прощупывался. «Ах, Погора, Погора! Просил же я тебя под любым предлогом задержать ее в управлении часов до семи».

ГЛАВА XXXII


– Будьте добры, доложите обо мне директору, – офицер милиции в ладно подогнанном мундире вежливо поклонился секретарше, – я из городского управления милиции.

Она не спросила даже фамилии и тут же прошла в кабинет.

– Директор вас просит, – секретарша распахнула дверь.

Из-за стола навстречу Бежану поднялся тучный низенький человек.

– Что вас к нам привело? – спросил он подчеркнуто вежливым тоном. – Провинился кто-нибудь из наших сотрудников? Прошу садиться.

– Нет, ваши сотрудники здесь ни при чем. Дело у меня незначительное. Я хотел бы уточнить имущественное положение некой Янины Ковальчик, проживающей… – Бежан назвал адрес. – Вчера вечером она едва не была убита корабельным врачом неким Петром Валяшеком. Преступление имело целью ограбление, и мы выясняем связанные с этим обстоятельства. И поэтому… – Бежан умолк, внимательно всматриваясь в собеседника. У того не дрогнул на лице ни один мускул.

– Одну минуту. Я приглашу начальника отдела. Он даст все интересующие вас сведения. Это его епархия. – Пухлая рука потянулась к телефонной трубке. – Пригласите ко мне

Адамовского.

Едва они успели обменяться парой фраз о сложностях финансовой службы, как вызванный открывал уже дверь кабинета.

Бежан внимательно его осмотрел: худой, высокий, с залысинами. Что-то знакомое бросилось ему в глаза в этом продолговатом, невыразительном лице. Темные глаза смотрели внимательно, изучающе.

– Слушаю вас. Чем могу быть полезен? – спросил тот, склонив слегка голову.

– Начальник отдела Адамовский – наша гордость и гроза всех нарушителей, – отрекомендовал его директор. –

А вот майор из управления милиции хотел бы получить данные об имущественном положении какой-то гражданки. Прошу вас ему помочь.

– Пожалуйста. Может быть, вы пройдете ко мне? Я

сейчас распоряжусь. – Адамовский направился к двери.

Бежан последовал за ним. По пути он снова подробно рассказал о вчерашнем происшествии. Никак не среагировал и этот. «Однако так или иначе, но известие о необычном происшествии быстро разнесется по управлению.

Разнесется и должно вызвать реакцию шефа». Собственно, расчет на эту реакцию и был основой плана, который они с

Зентарой обсудили вчера вечером после ареста Валяшека.

– Шургот, конечно, выведет нас на шефа, – обосновывал Зентаре свой план Бежан, – мы сможем арестовать их обоих, устроить засаду и вылавливать дичь, которая в нее попадет. Но как тогда установить каналы связи шефа с центром?

– Что ты предлагаешь? – спросил Зентара.

– Все подтверждает, что резидент обосновался в финансовом управлении. Необходимо заставить его в спешном порядке подать сигнал тревоги в свой центр. Но в то же время его нельзя вспугнуть до выезда Шургота в Варшаву.

В этом случае последний останется на месте и укроет «груз». Тогда нам долго придется опять ждать, пока они возобновят свою деятельность. Я хочу вынудить шефа к немедленным действиям еще до приезда Шургота. Полагаю, что, узнав о провале Валяшека, фамилия которого ему наверняка известна, он не на шутку встревожится и уведомит центр.

– Понятно. Утверждаю. – Зентара хлопнул ладонью по столу. – Действуй!

С утра Бежан приступил к реализации этого плана. Все оперативные машины, занятые наблюдением за сотрудниками финуправления, были приведены в состояние полной готовности.

– Докладывайте немедленно о каждом сотруднике управления, который после моего визита будет выходить в город, – инструктировал Бежан сотрудников службы наблюдения.

В управление он решил пойти сам, да никого под рукой больше и не было.

…Адамовский, введя гостя в кабинет, вызвал референта. Пока он давал тому задание, Бежан в третий раз рассказал историю с Валяшеком. Теперь-то уж он был уверен: о ней будет знать все управление.

Справку ему выдали мгновенно. Не прошло и пяти минут, как референт принес карточку с интересующими его сведениями.

Бежан распрощался, поблагодарив хозяев за оперативность. Адамовский, явно польщенный похвалой, проводил его до самого порога.

– «Домой», но пулей, как на пожар! – бросил Бежан водителю, садясь в ожидавшую его машину.

– У нас всегда пожар, – пробурчал тот, нажимая на газ.

Едва войдя в кабинет, Бежан соединился с «Евой».

– Не спускайте глаз с Вейля! Ни на секунду!

Между двенадцатью и часом Вейль сегодня, как и обычно, должен быть в финуправлении. Наблюдение за ним приобретало особое значение. Затем Бежан соединился с Вальчаком.

– Немедленно звони, как только Шургот двинется в

Варшаву! Все ли у вас готово к аресту гданьской группы?

Теперь оставалось только ждать результатов предпринятых шагов. И ждать пришлось недолго. В одиннадцать тридцать «Ева» доложила, что Вейль едет в направлении

Варшавы.

– Обратите особое внимание, коснется ли он клыка бампера, перед тем как войти в финуправление. Доложите, как только поставит машину.

Минуту спустя на связь вышла «Агата».

– Объект вышел в город. Направляется в сторону

Маршалковской. Следуем за ним.

– Смотрите не прозевайте! Жду донесений. – Бежан выключил рацию.

«Агата» вела наблюдение за Звардонем – «человеком со спичками». «А может быть, шеф решил использовать его в качестве связного? Не исключен и такой вариант…»

Точно в двенадцать раздались позывные «Евы».

– Вейль вошел в финуправление, до бампера не дотрагивался.

– Если, выходя, кнопку тайника нажмет, на обратном пути берите его под любым предлогом и доставьте к нам.

Бежан связался с Антковяком.

– Я приказал задержать Вейля, если, выходя из управления, он коснется кнопки тайника. Свяжись с «Евой» и договорись о деталях. Допроси его сразу же. Используй все, что о нем знаешь.

– Объект вошел на станцию обслуживания автомобилей на Аллеях Ерозолимских, дом пятьдесят четыре, – доложила «Агата». – Ведет его Вацлав.

– Установите цель посещения и немедленно доложите.

Наступило затишье. В кабинет вошел Зентара.

– Ну, что нового?

– Из финуправления вышел только Звардонь. Сейчас он на станции обслуживания автомобилей на Аллеях. Цель его визита туда устанавливается. Вейль несколько минут назад вошел в финансовое управление.

– Я – «Агата», я – «Агата», вызываю «Розу», вызываю

«Розу».

– Я – «Роза», перехожу на прием.

– Объект проверяет финансовые документы. Проверка плановая.

– Один из вас пусть продолжает наблюдение за станцией, остальные выполняют прежнюю задачу.

В двенадцать сорок пять отозвалась «Ева»:

– Объект, выйдя из управления, нажал кнопку под бампером. Сейчас садится в машину. Прикажете задержать?

– Да.

– Я распорядился задержать Вейля, – объяснил Бежан

Зентаре. – Он едет с валютой. Возьмем его с поличным.

– Ты не слишком спешишь с этим арестом? Ведь мы не знаем, у кого он был. Кроме того, валюта могла еще не дойти до адресата.

– Если моя гипотеза верна, то он был у шефа и «груз»

получил. В его задачу входит обмен валюты на злотые.

Ведь Зелинский получил «вознаграждение» не только в долларовых бумажках, но и в злотых. Шеф, по всей вероятности, имеет определенный резерв валюты с тем, чтобы не зависеть от срока новых поступлений.

Соображения Бежана прервал позывной «Агаты», доложившей, что Звардонь вернулся в управление. В контакты ни с кем, кроме бухгалтера и владельца станции обслуживания, не вступал.

В тринадцать пятнадцать на связь вышла «Кристина».

Доклад ее был кратким:

– Начальник отдела Адамовский вышел из учреждения.

Идет пешком по Аллеям в сторону Маршалковской.

«Адамовский! Это новость! Откуда мне знакомо его лицо?» – Бежан упорно напрягал память. И вдруг прозрение!

– Да, видимо, так и есть, – высказал он Зентаре свое предположение. – Но если так… – он не успел докончить, вошел Антковяк.

– Вейль у нас.

– Рассказывай, как брали.

– Да очень просто. Едва он сел в машину, к нему подошли наши – один в форме и другой в гражданском. Попросили их подвезти. «Куда?» – спросил Вейль. Они назвали наш адрес. Уже у самого здания попросили его въехать во двор. Шедшая следом наша машина сообщила мне по рации, что они проехали в ворота. Я спустился вниз. При виде меня Вейль вытаращил глаза. Я его спрашиваю:

«Привезли «товар»?» А он обалдело: «Какой товар?» Тогда я нажал кнопку тайника, и посыпались золотые монеты.

– Иди и немедленно его допроси. Любопытно, как он будет реагировать. – Бежан хлопнул Антковяка по плечу. –

Молодец, операцию провел блестяще…

Немного спустя вновь на связь вышла «Кристина»:

– Адамовский вошел в здание почтамта на Новогродской. Заказал срочный разговор с Гданьском. Номер: тридцать один – двадцать один – пятнадцать. Сидит, ждет вызова.

– Установите, если удастся, содержание разговора. Не забывайте фотографировать! – Бежан выключил рацию и взглянул на Зентару: – Видишь! Угодили прямо в десятку!

Заказанный Адамовским номер – это телефон Шургота.

Как видно, Адамовский встревожен и хочет задержать «груз». – Бежан вдруг схватился за голову: – А если тот еще не выехал?!

К счастью, на этот раз опасения его не подтвердились.

Раздался телефонный звонок. Это Вальчак докладывал, что

Шургот вышел из конторы «Орбиса» с саквояжем в руках и отправился на вокзал.

– Взял командировку на два дня в Варшаву. Билет заказал в мягкий вагон на поезд, отправляющийся отсюда в четырнадцать ноль-ноль. Примите наблюдение в Варшаве… Бежан облегченно вздохнул.

– Как только Шургот сядет в поезд, приступайте к арестам. Согласно плану, – закончил он разговор и положил трубку.

Итак, первый раунд окончен.

ГЛАВА XXXIII

Сидя в глубоком кресле, хозяин дома искоса наблюдал за ведущими обыск. На губах его пренебрежительная усмешка.

В первую минуту, когда часа два назад у двери небольшого коттеджа в Юзефове раздался звонок, он удивленно поднял брови:

– Служба безопасности? Ко мне? Вероятно, вы ошиблись адресом. – В этот момент он увидел Бежана. – И вы здесь?

Он внимательно изучил подписанный прокурором ордер на обыск. Беспомощно развел руками.

– Ну, что ж, проходите… – Хозяин пропустил их в комнату, а сам сел в кресло у окна и больше не двигался.

Одну за другой обыскали все комнаты. Заглядывали в каждую щель, выстукивали стены, тщательно осмотрели всю мебель – нигде никакого тайника. Наблюдая исподволь за поведением хозяина, Бежан понял; в доме они ничего не найдут, «Где же? Быть может, в саду?»

– Я видел в саду ульи, – доложил ему один из сотрудников, проводивших обыск. – Там посмотреть?

– Сегодня уже поздно искать, – вполголоса ответил ему

Бежан. – На улице совсем темно. – Он решил прекратить на сегодня обыск и объявил: – Ладно, подождем – время у нас есть. Будем встречать визитеров.

Брови хозяина чуть сдвинулись. Бежан понял: «Обдумывает, как лучше обосновать приход Шургота, который вот-вот должен появиться здесь с «грузом».

Бежан сел за стол и стал машинально листать лежавший на краю альбом с почтовыми открытками. «Что за странное хобби? – подумал он, разглядывая открытки. – Сплошь часы. Античные часы разных эпох и народов. То выставленные в витринах магазинов, то украшающие стены жилищ или фронтоны ратуш». Он автоматически достал одну открытку. Перевернул. На ней стоял штемпель мюнхенского почтамта, датированный 10 сентября. Текст поздравительный. Под ним дата – 6 сентября. Бежан вложил открытку обратно. «Ничего интересного».

Продолжительный звонок в дверь. Бежан взглянул на часы. «Должно быть, Шургот».

– Открой, – приказал он сидевшему напротив Погоре.

Погора открывает входную дверь. За его спиной с пистолетом в руке – Станчак. При виде незнакомых лиц входящий пытается повернуть обратно. Заметив его движение, Погора решительно хватает его под руку, в которой тот держит саквояж. Станчак поднимает пистолет и предлагает:

– Входите!

Прибывший послушно входит. Лицо у него становится серым. Бежан узнает это лицо по фотографиям службы наблюдения. «Шургот. Сомнений нет».

– Прошу вас, подойдите сюда. – Бежан берет из рук

Шургота саквояж, раскрывает, достает увесистый сверток, бросает его на стол. Бумага рвется. Дождем сыплются золотые монеты. Бежан сгребает их обратно в саквояж, одну оставляет. Саквояж передает Погоре.

– Проведите господина Шургота наверх, – обращается он к нему, – обыщите и допросите. Монеты немедленно на экспертизу.

– Какой по счету этот «груз»? – обращается он затем к

Адамовскому.

Тот недоуменно поднимает брови.

– Груз?! Не понимаю, о чем вы говорите… Если о монетах, то они, вероятно, принадлежат моему гостю… При чем здесь я? Спрашивайте у него.

– Этот «груз», – Бежан говорит медленно, веско, – полученный в Амстердаме от некоего Адамса, доставлен в

Польшу на теплоходе «Анна» Адамчиком и арестованным вчера Валяшеком. Сотрудник таможни Кроплинский по указанию инспектора Порембского пропустил багаж Валяшека без досмотра. Последний, как обычно, доставил сверток Порембскому, а тот, в свою очередь, – вашему гостю, сотруднику гданьской конторы «Орбиса» Зигмунду

Шурготу. Я говорю достаточно ясно?

– Вполне. – Адамовский ни на йоту не смутился. – Но при чем здесь я?

– Сегодня в тринадцать часов тридцать минут на почтамте по улице Новогродской вы заказали междугородный телефонный разговор на номер Шургота. Вы хотели задержать доставку «груза». Вас встревожил арест Валяшека.

Но вы опоздали на пятнадцать минут – Шургот уже отправился на вокзал.

– В Гданьск сегодня я действительно звонил. Это правда, и делает честь оперативности вашей службы, –

Адамовский улыбнулся. – Дело в том, что Шургот обещал мне на отпуск путевку, и я хотел ему об этом напомнить.

Но, к сожалению, и впрямь, как вы говорите, я его не застал. А то, что, приехав в столицу, он зашел ко мне, ничуть не удивительно – мы старые знакомые. Хотя сам по себе этот факт не налагает на меня ответственности за содержимое чемодана… Да, впрочем, и наличие у человека валюты не есть преступление, – Адамовский говорил совершенно спокойно, даже чуть иронично.

Бежан, облокотясь о стол, вертел в руках оставленную монету. Потом он полез в карман и достал другую, совершенно аналогичную.

– Взгляните, – он протянул монеты Адамовскому. –

Как, по-вашему, это одинаковые монеты?

– Действительно, очень похожи, – ответил тот, – но какое все это имеет отношение к моей особе?

– Ян Вейль, посетивший вас сегодня на службе, получил из ваших рук двести таких монет для обмена на злотые за десять процентов комиссионных. Как обычно. Мы арестовали его в момент, когда он прятал монеты в тайник своего автомобиля. Он сообщил, что такие сделки вы с ним практикуете уже в течение полутора лет. Вейль вручил нам даже ваши предыдущие расчеты. – Бежан, не торопясь, раскрыл свою папку и вытащил небольшой листок, вырванный из блокнота. – Это ваш почерк? – придвинул он его Адамовскому.

Тот молчал, словно собираясь с мыслями. Потом он взял бумажку, внимательно ее осмотрел, повертел в руках.

– Похож. Но мой ли?…

– Графологическая экспертиза установит. Чтобы не было сомнений. После экспертизы у нас, например, нет сомнений, что высылаемые Адамсом монеты являются фальшивыми. Адамс – ваш брат, – добавил он.

Адамовский побледнел. Заметно смутился.

– Откуда вы?!

– Откуда – это неважно, главное – знаю.

– Я много лет не поддерживаю с ним связи. С тех пор, как он бежал из Польши.

– Откуда же вы тогда знаете, что он носит сейчас имя

Адамс? Ведь поначалу в Гамбурге он фигурировал под фамилией Штернберг.

– Я узнал об этом чисто случайно от каких-то знакомых.

Но я все же никак не пойму, почему вы мне рассказываете все эти истории? В чем вы меня подозреваете?!

– В измене родине, финансировании ряда иностранных агентов и в групповой спекуляции валютой, – отчеканил

Бежан.

– Ну, знаете ли… Такие обвинения надо доказать. –

Голос Адамовского окреп. На лице оскорбленное достоинство.

– Докажем. Время у нас есть.

– Я устал и хотел бы лечь спать.

– Пожалуйста. Будете спать здесь, на диване, или хотите пройти к себе в спальню?

– В спальню.

– Проводите пана Адамовского в спальню, – распорядился Бежан. – Один пусть останется с ним на ночь. Кстати,

– повернулся он к Адамовскому, – телефон отключен, так что связи с городом у вас нет. Спокойной ночи.

Бежан поднялся наверх. Вызвал Погору из комнаты, в которой тот допрашивал Шургота.

– Ну и как?

– Пока никак. Твердит одно: валюту получил в наследство еще во время войны. В Варшаву привез, чтобы продать. Официально, через ювелирный магазин. Ему, видишь ли, срочно понадобились деньги.

– Внеси эти показания в протокол, дай ему подписать, и пусть отправляется спать. Завтра с утра пораньше обыщем сад. Ты оставайся здесь, а я сейчас поеду в управление узнать, что делается у Антковяка. Вернусь сюда утром.

Адамовского разбудите около семи. Он должен присутствовать при обыске сада.

Антковяка Бежан застал еще в управлении.

– Вейль сознался в торговле валютой, – стал рассказывать Антковяк. – Золотые монеты, как утверждает, получил от Адамовского партиями по двести-триста штук. Менял их на злотые и бумажные доллары. По курсу «черного рынка». Монеты охотно скупали его знакомые частники.

Когда я заявил, что ему ведь придется предстать перед судом по обвинению не только в спекуляции валютой, но и в измене родине и в шпионаже, он весь затрясся и едва не потерял сознание. Клялся и божился, что он не шпион.

«Приторговать – другое дело, – распинался он дрожащим голосом. – Человеку хочется жить на уровне, по запросам, культурно… А для этого нужны деньги. Надо и самому заработать и другим дать. Все хотят жить… Вот я и давал.

Бизнес есть бизнес. Услуга за услугу. Но чтобы и самому иметь, и другим давать, надо где-то брать. Вот я и подторговывал. Для пользы дела – люди заработают, и весь жизненный уровень в стране выше станет. А шпионаж – ни за что и никогда! Я за это не взялся бы ни за какие богатства!»

Показания Вейля звучали правдоподобно, хотя, возможно, он и прикидывался. Кто же станет признаваться в причастности к такому делу?

– Он, пожалуй, говорил искренне, – вслух рассуждал

Бежан. – Ты знаешь, у меня на этот счет выработалась определенная концепция. Насколько она верна, выяснится позже. Больше тебе Вейль ничего не сказал?

– Признался еще, что к спекуляции монетами склонил его Адамовский. Познакомились они случайно. В ресторане «Эспланада». Вейль, списавшись с корабля, в течение года был метрдотелем «Эспланады». Как-то раз они изрядно выпили с Адамовским. Вейль, узнав, что имеет дело с начальником из управления финансов, решил во что бы то ни стало поддержать с ним знакомство. Оно могло ему впоследствии пригодиться. Он тогда уже рассчитывал открыть собственное дело. Адамовский, выведав планы

Вейля, предложил ему тайное сотрудничество. Вейль принял это предложение с восторгом. Договор составили письменный. Вейль сам указал, где он спрятан. Ничего другого, компрометирующего его, в доме мы не нашли.

– Ты выяснил, как произошла с ним тогда автомобильная катастрофа?

– Да. Он, оказывается, просто зазевался. А когда выскочил на тротуар и сбил женщину, совсем растерялся и врезался в столб. Потом ему удалось как-то убедить врачей, что у него был сердечный приступ.

– Славно! – Бежан был явно доволен. – Дай мне пленку с его показаниями. Завтра она мне очень пригодится.

Зайдя к себе в кабинет, Бежан позвонил в Гданьск.

– Ну как твои птички? Уже в клетке? – спросил он у

Вальчака.

– Ведем допрос. От вас кто-нибудь приедет?

– Нет нужды. Справишься сам. Я только прошу тебя: каждому из них после показаний о механике доставки валюты предъяви обвинение в шпионаже. Важна их реакция. Пленки с этой частью показаний пришли мне.

Доложив Зентаре, что птички в клетке, Бежан отправился спать. Завтра ему предстоял трудный день.


ГЛАВА XXXIV

Подошли к пятому по счету улью. Адамовский с самого утра был при обыске сада. Когда черед дошел до ульев, любезно предложил отведать медку. Сейчас он вдруг побледнел, как-то весь съежился. Пятый улей был пуст. Ни следа пчел. Крышка снялась без труда. Заглянув внутрь, Бежан сразу заметил, что дно здесь выше, чем в других пчелиных жилищах. Он стал тщательно ощупывать стенки.

Под пальцами что-то вроде кнопки. Нажал. Дно отскочило, открывая металлический ящик.

– Отведаем и этого меда, – повернулся Бежан к Адамовскому. – Дайте, пожалуйста, ключ.

Адамовский с видимой неохотой снял с тонкой цепочки на жилетном кармане небольшой ключ. Он точно подошел к ящику.

– Позови дактилоскописта, – поручил Бежан Станчаку.

– Пусть снимет с ящика отпечатки пальцев.

Все вернулись в дом. Принесли ящик. Это был небольшой стальной сейф. Бежан вставил ключ, щелкнул замок. Внутри лежал завернутый в бумагу сверток. Бежан развернул его – пачка банкнот достоинством в тысячу злотых каждая.

– Пересчитай, – протянул он пачку Станчаку, – сумму и номера банкнот занеси в протокол.

Вслед за свертком Бежан извлек из сейфа пластмассовую коробку. В ней оказались золотые монеты.

– Срочно на экспертизу, – Бежан отдал коробку одному из сотрудников, – и скажи им, что результат нам нужен был еще вчера. – Он повернулся к Адамовскому. – Если окажется, что найденные в улье монеты идентичны тем, что я показывал вам вчера, как, по-вашему, будет это доказательством того, что вы как-то связаны с «грузом», с Анной

Кок, которая не страдает, бедняжка, больше мигренью?

Умерла. А?

Адамовский молчал, как бы что-то обдумывая.

Бежан снова полез в ящик. На этот раз он достал и развернул на столе большой лист миллиметровки, аккуратно расчерченный на графы: номер, имя, фамилия, дата, краткая характеристика, сумма вознаграждения. Список членов группы. Три фамилии: Шпад, Ковальчик, Птачек –

зачеркнуты красным карандашом.

– Вчера вы утверждали, что не знаете Валяшека, – а здесь вот собственной вашей рукой записана его фамилия, имя, дата начала сотрудничества и даже краткая характеристика: «Жаден, беспринципен».

А вот и сумма единовременного вознаграждения: за каждую его услугу – по двести тысяч злотых. Я понимаю, все это не исключает того, что вы не знакомы лично. В

этом, собственно, не было острой необходимости. Однако фамилию… Ведь вы же, видно, сели персональный учет состава всей группы, – добавил он с иронией. – Тут даже и мертвые: Шпад, Ковальчик… Есть и Птачек. Он, кстати, сотрудник мюнхенского разведцентра. Не так ли? На него нас вывело наблюдение за одним из финансируемых вами агентов…

Бежан вытащил из сейфа новые бумаги:

– Ага, здесь и расчеты с агентами… Но что-то я не вижу

«Евронов».

Адамовский сжал зубы.

– А вот и «Евроны», – в руке Бежана значки. – Неплохая идея. Тут тебе и опознавательный знак, тут тебе и расписка.

По этим значкам Звардонь и распознавал нужного человека, которому вручал потом спичечный коробок в каком-либо заранее условленном месте, скажем, в помещении «Лёта» на Варынского. Пунктуальный вы человек, Адамовский! Вот я вижу здесь и перечень этих мест…

«Лёт» значится под номером пять. Так о чем это я, бишь, говорил? Ах да… «Человек со спичками» входит в заранее условленное место, в установленный час, обнаруживает господина созначком в петлице. Под названием фирмы видит цифру. В коробке со спичками оставляет агенту билет в кино и потом сообщает вам цифру, указанную на значке. У вас имеется табличка – вот, кстати, и она. – Бежан выложил на стол еще один листок. – По ней вы определяете, что господину, на значке которого проставлена, к примеру, цифра «два», следует выплатить пятьдесят тысяч злотых и еще пятьсот долларов. Сумму эту доставит агенту в кинотеатр ваш «кассир» по фамилии, если не ошибаюсь, –

Бежан заглянул в списки Адамовского, – Кристин Данис.

Увы, до сих пор я имел возможность познакомиться с ним лишь по фотографиям. – Бежан достал из своей пачки и показал Адамовскому фотографию. – Этот, не так ли?

Ответом ему было молчание. Адамовский конвульсивно глотал слюну, словно у него пересохло в горле.

В этот момент во входную дверь позвонили.

– К вам еще один гость! Позвольте, мы и на этот раз возьмем на себя вашу роль хозяина. – Бежан кивнул головой Погоре: «Открой!»

Погора открывает дверь, за ней у стены Станчак.

Прибывший – высокий, плечистый, спортивного вида человек – мгновенно ориентируется в обстановке и выхватывает пистолет. Кто-то из сотрудников бьет его по руке. Пуля впивается в потолок коридора. Короткая борьба, и гость в комнате.

– Здравствуйте, пан Данис, – обращается к нему Бежан.

– А мы как раз ожидаем вас. Вы принесли «Евроны»?

«Кассир» недоуменно оглядывается, смотрит на молча сидящего Адамовского, лезет в карман и вытаскивает два значка.

– Благодарю вас. Давайте их сюда. – Бежан по-прежнему убийственно вежлив. – А теперь прошу вас в соседнюю комнату.

Даниса уводят.

– Ну вот, теперь, кажется, полный комплект.

Адамовский пришел наконец в себя.

– Ну что ж, вы знаете все. Наша игра проиграна. Вероятно, что-то я не сумел предусмотреть. Упустил какую-то деталь. Идея создания банка для финансирования агентов, распознаваемых только по значкам, казалось, обеспечивала полную неуязвимость.

– Сколько времени просуществовал ваш банк?

– Около трех лет. После освобождения из концлагеря я почти год жил на Западе. В сорок шестом ко мне приехал брат. Из Польши. Им сразу заинтересовались. Предложили организовать вербовку агентов из числа польских моряков.

Он согласился. У меня тогда тоже завелись кое-какие знакомства. Я решил ему помогать. Однако мне предложили вернуться на родину, найти солидную должность, ничем себя не компрометировать и ждать сигнала. Три года тому назад центр предложил мне работу. Материально весьма выгодную. Я согласился. Для обеспечения безопасности решил финансировать агентуру по каналам, не связанным непосредственно с агентурной работой. Предложил методику. Центр одобрил. Оставалось подобрать людей. На свете я пожил немало, повидал всякое, людей вижу насквозь и знаю, как искать тех, кого можно использовать в нужном направлении и в целях, для них неизвестных, а порой даже, возможно, и нежелательных. Ни один из участников проводимых мной операций не знал, чему и кому он служит, Я не посвящал их в истинные цели работы. За риск платил, и платил хорошо. Причем тоже через посредников. Порембский получал вознаграждение от Шургота для себя, для Кроплинского и для людей с теплохода.

Для них он был шефом. Шурготу, Данису и Звардоню платил я сам. Вейль, как известно, получал комиссионные.

В этих условиях провал одного или нескольких человек не грозил всей организации. Ничего по существу дела не зная, они ничего не могли и выдать. В худшем случае им грозило наказание за контрабанду. Их арест не был бы слишком большой потерей. Нашлись бы другие. Падких на деньги еще немало.

– Чем вы занимались во время оккупации? За что сидели в лагере?

– Я участвовал в движении Сопротивления.

Бежан чуть заметно усмехнулся.

– Приведите сюда. Даниса и Шургота, – обратился он к

Станчаку.

– Вы знакомы, не так ли? – продолжал Бежан, когда оба сели за стол. – Это Данис, – повернулся он к Шурготу, –

выполнял, так сказать, обязанности «кассира», а это Шургот, доставлял валюту в Варшаву. Теперь скажите мне, господа, откуда вы знаете пана Адамовского?

Они переглянулись, потом оба посмотрели на Адамовского.

– Чисто случайное знакомство…

– Случайное? – Бежан изобразил удивление. – Погора, –

крикнул он, – принеси-ка мне, пожалуйста, пакет, который ты нашел вчера в тайнике над потолком.

Войдя из коридора в комнату, Погора протянул Бежану серый конверт.

– В руках у меня донесение, – Бежан вынул из конверта бумагу и сделал вид, будто внимательно изучает, – датированное сорок третьим годом. Из него следует, что оба вы сотрудничали с оберштурмфюрером Ханке и по его указаниям пускали в оборот на «черный рынок» фальшивые фунты стерлингов и доллары, выполняя задания гестапо…

Оба побледнели.

– Это он нас заставил! – крикнул Шургот. – Это он выполнял задания гестапо и зарабатывал на этом миллионы! А нас потом шантажировал этим донесением. Он специально его состряпал.

– Ну что ж! – Бежан посмотрел на троицу с омерзением.

– Так вот, значит, в каком движении Сопротивления вы участвовали, господин Адамовский! А теперь вы вкупе с братцем надуваете новых своих работодателей. Тайком от них «экономите» их золотишко, чеканя фальшивые монеты. Это, так сказать, ваш и братца вашего приварок. Любопытно знать, как будут реагировать на этот факт ваши работодатели? А у них ведь длинные руки.

Адамовский спрятал лицо и застонал.


ГЛАВА XXXV

Едва Бежан вернулся с доклада Зентаре, как в дверях его кабинета появился Врона.

– А, Богдан, наконец-то, – приветствовал его Бежан. –

Ну, дружище, рассказывай, как там у тебя.

– Что именно? Как завершился мой отпуск? Или как прошел арест Котарского? Если последнее – то нормально.

Как учили. Без сучка без задоринки. На уровне.

– Не валяй дурака, рассказывай.

Врона уселся в кресло, налил себе из термоса кофе и начал:

– Поскольку из перехваченной инструкции нам известна была направленность интересов Котарского, мы совместно с нашими военными коллегами подготовили нужную ему информацию и не особенно препятствовали ее сбору. Приманка сработала. Котарский до поздней ночи корпел над составлением отчета, довольный богатым уловом «Как мне удалось установить, радары… Самолеты в

количестве…» Ну и так далее. Смехота!

– Где вы его арестовали? – перебил разговорившегося коллегу Бежан.

– На следующий день на кладбище, в тот момент, когда он собирался сунуть свое донесение в тайник. Ты бы посмотрел на него в ту минуту! Я уж испугался, как бы его паралич не хватил. Признался во всем. Завербовал его, оказывается, весной какой-то иностранный турист.

Прельстил своим шикарным автомобилем, роскошно оборудованным прицепом к нему, разными тряпками. Одним словом, богатством, в представлении агронома, нераздельно связанным с Западом. Котарский сызмальства почитал людей богатых. Сам он родом из деревни, из семьи бедняцкой, всем смыслом жизни которой и целью было –

прикупить земли. Эту психологию Котарский впитал с молоком матери. Потом он уехал из села учиться в город.

Здесь попал в среду новоявленных богачей. Образ и стиль их жизни, их интересы и разговоры – все утвердило молодого Котарского в убеждении, что единственная в мире сила – деньги. И когда иностранец предложил ему деньги в обмен на информацию, он согласился без колебаний.

Предательство – для него пустой звук. Конечно, он отдавал себе отчет в преступном характере своих действий, однако не считал их для себя позорными – ведь это путь к богатству. Он понимал: действия эти, конечно, противозаконны; но они не были противны его этике. «Человеку с деньгами прощается все», – считал он.

Котарский был озадачен разоблачением его деятельности. Он спокойно наблюдал, как во время обыска из шкафа извлекали шпионский арсенал: кассеты с не проявленными еще пленками, фотоаппараты и его гордость –

бинокль, приспособленный для фотографирования. На свой последний «гонорар» он купил шубу, немного золота, в том числе два перстня. Остальные деньги и валюту он спрятал глубоко, во всяком случае глубже, чем свой шпионский арсенал. Ведь для него это было главное. Вот, пожалуй, и все, – закончил рассказ Врона.

– Ты не скажешь, по каким дням Котарский должен был посещать аэровокзал «Лёта» для получения спичечных коробков? – спросил Бежан.

– Сейчас, – Врона перелистал свой блокнот. – При вербовке было условлено, что это будут даты, включающие в себя цифру «шесть». То есть – шестое, шестнадцатое и двадцать шестое. Время всегда одно и то же – четыре часа дня. Приходил он, естественно, не три раза в месяц, а в какой-либо один из этих дней, когда вместе с очередной инструкцией получал «Еврон» – свидетельство, что ему причитается «гонорар». Без значка делать ему там было нечего – он не знал ни железнодорожника, ни связанных с финансированием людей.

– Понятно! Теперь все понятно! – оживился Бежан. –

Так вот почему не удавалось распутать все это раньше!

– Что тебе понятно? – уставился на него Вропа.

– Механика связи центра с «банком», вот что понятно.

Адамовский, значит, не имел непосредственной связи с центром. Он мог только в случае необходимости выслать сигнал тревоги в промежуточный адрес. Оттуда сигнал передавался Адамсу. На третий день – как сообщил в своих показаниях Адамовский, – считая со дня отправки сигнала, являлся к нему обычно представитель центра. Каждый раз новый и неизвестный, но с условленным паролем. После катастрофы, в которой погибли Шпады, он тоже выслал сигнал. В тот раз вместе с явившимся представителем центра они решили, что для безопасности «банка» и самого шефа Птачек должен исчезнуть. Вот чем вызвано было его внезапное бегство! Завтра как раз истекает третий день после отправки Адамовским последнего сигнала тревоги.

Значит, надо ждать и захватить «полномочного представителя».

– Ты говоришь, представитель центра является только по сигналу тревоги. А как же передавались отчеты о расходовании получаемых средств? Должен же был Адамовский как-то отчитываться перед центром.

– Думаю, что это выяснится завтра. А пока я знаю только, как центр информировал Адамовского о необходимости оплаты агентов. Ты помнишь хобби его – собирать почтовые открытки с изображением часов? Я нашел у него целую коллекцию. По меньшей мере, половина открыток –

чистые. Видимо, куплены или подарены приятелями и знакомыми, знавшими о его увлечении. И только на семи открытках штемпель мюнхенского почтамта. Взгляни, –

Бежан разложил на столе несколько открыток. – Первая из них получена около двух с половиной лет назад, то есть когда «банк» уже существовал. Остальные приходили через разные промежутки времени. Открытка, датированная шестым сентября, пятая по порядку. Под пятым номером в списке Адамовского числится и помещение «Лёта». Совпадение? Но если к этому добавить, что время явки Котарского сюда – четыре часа дня, и это же время показывают часы, изображенные на открытке, а все открытки помечены датами первой декады, то все, пожалуй, становится ясным.

– Ты хочешь сказать, что с помощью этих открыток

Адамовскому сообщалось, когда он должен оплатить агента, какое для этого помещение избрать и в какое время должна состояться встреча? – прервал его, усевшись за стол, вошедший только что Зентара.

– Именно так. Если мои предположения верны, то Котарский был пятым по счету агентом, которого финансировал «банк». Теперь, когда мы имеем эти открытки и список пунктов для встреч, надо бы посмотреть все прошлые дела и проверить, не фигурируют ли в них эти пункты и соответствующие даты – Бежан искоса взглянул на Зентару. – Думаю, что на этот раз в архивах вполне бы мог покопаться Богдан. Он и так почти два месяца прогулял на лоне природы.

– Тебе бы так погулять, узнал бы, почем фунт лиха, –

усмехнулся Врона.

– Ну ничего, зато ты закалился, окреп, научился пешком ходить. А теперь посидишь, отдохнешь. Утверждаешь?

– повернулся Бежан к Зентаре.

Тот кивнул головой.

– Ты говоришь – старые дела? А пожалуй, не только старые. Ведь после открытки, касающейся Котарского, поступили еще две. Дай-ка посмотрю список этих мест для встреч. И открытки. Надо поручить руководителям оперативных групп проанализировать под этим углом все донесения службы наблюдения. И притом срочно. А ну как одним выстрелом мы убьем еще пару зайцев. Ведь теперь со спичечными коробками можно послать наших людей.

– Кстати, о спичках. Что показал Звардонь? Ведь это он разносил коробки. У него, значит, тоже должен быть список помещений и сроков. – Бежан вопросительно взглянул на Зентару.

Тот как-то сразу помрачнел.

– Звардоня арестовали вчера вечером при выходе с работы. Здесь, у нас, он потерял сознание. А когда узнал, что принимал участие в шпионской деятельности, с ним случился сердечный приступ. Пришлось отправить его в тюремный госпиталь. Ночью он пришел в сознание, сумел как-то разорвать рубашку и на сделанном из нее жгуте повесился.

В дверях кабинета показался Смоляк.

– Разрешите доложить, – вытянулся он при виде Зентары, – мною доставлен арестованный железнодорожник

Михал Вархол. Задержан по пути в Варшаву, после того как вывинтил кассету с инструкцией и вернулся в вагон.

Допрошен на месте, в поезде. Во всем признался, когда ему была предъявлена инструкция с указаниями Котарскому о сборе шпионских сведений. Устроил истерику. Его показания мною записаны на пленку. Разрешите включить?

– Давай! – Зентара сел в кресло.

«Братцы, – прерывающийся голос, – я ничего не знал.

Это невозможно. Я никогда бы на это не пошел. Просто я хочу жениться на красивой девушке. А у нее запросы: платья, юбки, туфли, кофточки… Я хотел немного подработать. Зарплаты не хватало… Вот я и попросился перевести меня на международную линию. Один раз, когда я был в Вене, зашел в какой-то ресторанчик перекусить. Там возникла ссора. Меня задержала полиция. Сказали, что я у кого-то что-то украл. Я объяснил, что сидел за столиком один, что ни у кого ничего не брал… Никогда, ни разу в жизни… Через несколько часов отходил мой поезд. Я был в отчаянии, а они ничего не хотели слушать. Через час явился пострадавший, вроде бы тот, которого обокрали…

Это был поляк, тот самый, что потом меня обманул. А в тот момент я думал, что это сам ангел небесный: он отказался от своего обвинения и попросил меня отпустить. Потом он пригласил меня к себе. Дома за столом сказал: «Услуга за услугу». За перевозку материалов платил мне марками. Он говорил, что пересылает контрабандой порнографические фильмы. Получает за это приличные деньги. Я и возил…

Мне никогда и в голову не приходило…»

– На предъявленных ему фотографиях Вархол опознал своего «благодетеля». Это Птачек, – добавил Смоляк, когда пленка кончилась.

– Хорошо. Вы свою задачу выполнили, – Зентара пожал

Смоляку руку. – Можете отдыхать. Пленку оставьте Бежану, а Вархола – в камеру.

– Вот и еще одна жертва золотых щупальцев, – проговорил Бежан раздумчиво. – До чего доводит людей корысть!


ГЛАВА XXXVI

Адам Зелинский закрыл последний том пухлых протоколов.

– Невероятная история! Вы знаете, – повернулся он к сидящему за столом Зентаре, – если бы я сам не оказался в, известной степени участником этой истории, если бы лично не ощупал все эти документы и показания, а посмотрел, допустим, фильм или прочитал книгу, я бы сказал, что все это высосано из пальца автором со слишком богатой фантазией.

– Жизнь полна ситуаций, которых не в состоянии придумать ни один романист даже с самым богатым воображением. Не так уж много в ней явлений, которые можно определить как типичные. Не существует двух совершенно идентичных человеческих личностей, двух одинаковых мгновений. – Зентара улыбнулся. – Я что-то расфилософствовался на излюбленную тему Ежи. Его увлечение –

психология, постижение мотивов человеческих поступков в различных ситуациях. А кстати, что касается данного дела, вам все здесь понятно?

Зелинский покачал головой.

– Отнюдь. Я только хотел просить вас кое-что мне объяснить.

– Я советую вам зайти к Ежи. Он это сделает лучше меня.

– Тебе еще не осточертел этот боевик? – спросил Бежан приятеля. – Три месяца в больнице и поломанные кости –

немалая цена даже за целую серию детективных репортажей и за личное участие в раскрытии преступления.

– Представь себе, не осточертел. А тебе жалко посвятить другу полчаса времени? – ответил шуткой Зелинский.

– Не жалко, не жалко. Для тебя мне ничего не жалко.

Этот «гвоздь», как говорится на вашем журналистском жаргоне, – твоя награда за попорченную шкуру. Можешь меня эксплуатировать как хочешь и сколько хочешь. Что еще тебя интересует?

– Схема организации «банка». К чему сводилась в ней, например, роль Вейля?

– Начнем с центра. У него много щупальцев в разных точках мира, в том числе в Вене, Париже, Амстердаме. Из штаб-квартиры в нашем случае нити тянулись к Адамсу.

От Адамса – как резидента – через теплоход, таможенников, Шургота – одним словом, по каналу, к резиденту в стране – к шефу.

От шефа тянутся вторичные шупальца, не имеющие между собой точек соприкосновения. Одно – к Вейлю, другое – к Звардоню, третье – к Данису и так далее. Вся система продумана так, чтобы провал одного звена не повлек за собой провала всей сети.

– И все-таки система оказалась с изъянами, – перебил

Бежана Адам.

– Да, подвели кадры, подобранные Адамовским, Он отбирал людей продажных, корыстных, беспринципных, рассчитывая лишь на силу уз, а вернее – пут, сплетенных из золотых щупальцев. Однако такие путы не гарантируют преданности делу. И уж кому-кому, а ему-то об этом следовало знать: ведь он сам вкупе с братом обманывал и обворовывал своих работодателей. А его люди, в свою очередь, надували его. Так оно и шло. Аппетит, как говорится, приходит во время еды. Росли аппетиты и у них. «Гонорары» их не стали уже удовлетворять. Кок решил обогатиться, заграбастав чуть ли не всю очередную партию валюты.

– Кстати, если уж речь зашла о коке… Откуда взялся этот депозит Янки у Лиссэ?

– Этот депозит – тысяча пятьсот золотых монет – и составлял, собственно, три четверти очередной партии валюты, переданной разведцентром. Кок, как обычно, получив ее, львиную долю на этот раз укрыл у Лиссэ, сообщив

Валяшеку, что валюта отобрана была таможней. В доказательство он представил квитанцию. Фальшивую, конечно.

Мы узнали об этом только теперь через «Интерпол».

Кстати, на основе нашей информации «Интерпол» арестовал Адамса, читай – Штернберга, по обвинению в подделке двадцатидолларовых монет. А по ходу дела выяснилась и эта история с фальшивой квитанцией. Итак, Ковальчик квитанцию подделал или купил подделанную.

Валяшек знал, что пятьсот монет он сохранил и держал при себе. И тогда у него родился план: кока убрать, пятьсот монет присвоить, а шефа уведомить, что кок «засыпал»

очередную партию валюты, а их грозит выдать. Таким образом, Ковальчик погиб из-за собственной жадности. Валяшек провалился тоже из-за нее. В квартире у него при обыске мы нашли четыреста золотых монет из пятисот, украденных у кока, и тысячу пятьсот – депозит Янки.

– Да, а что с Янкой?

– Мое начальство представило ее к награде за содействие и участие в этой операции. Депозит ее конфискован.

– А как погиб Зеленчик? Тебе удалось выяснить, что за ссора произошла между ним и коком, о которой рассказывал Васьковский из «Глоса»?… Помнишь?

– Помню. Нет, тут ничего определенного выяснить не удалось. Можно только строить предположения. Вероятнее всего, Зеленчик обнаружил где-то в машинном отделении тайник Ковальчика и собирался доложить об этом капитану. Однако так все-таки и не доложил.

– Ты полагаешь, его убили?

– Здесь тоже можно только строить гипотезы. Валяшек в тот момент был со мной и, значит, не мог столкнуть его за борт. Быть может, Адамчик… Но доказательств пока никаких.

– Сколько же, в конце концов, было переправлено всего партий валюты? Я что-то совсем сбился со счета.

– Шесть. Из них в руки шефа попали три. Первую доставили Шпады самолетом. Вторая уже не дошла в связи с катастрофой самолета, в котором они погибли. Из четырех партий, отправленных на «Анне», две дошли, а две нет.

Одна из-за жадности кока, а другая уже благодаря нашей работе. Сумма каждой партии составляла по ценам «черного рынка» около двенадцати миллионов злотых. Помножь ее на три и получишь сумму, которой располагал

Адамовский для финансирования нескольких прохвостов и «на мелкие расходы». Часть средств предназначалась на оплату разных бандитов, а примерно миллиончик шеф оставлял себе. Несколько миллионов по указанию центра составляли резерв. На непредвиденные расходы. Одним из таких непредвиденных расходов был, между прочим, ты сам…

– Это каким же образом? – изумился Зелинский.

– Очень простым. Как только Данис обнаружил, что ты за ним следишь, он сам стал наблюдать за тобой. Вы поменялись ролями. Из преследователя ты превратился в преследуемого. Он пошел за тобой в Дом техника. Увидев тебя здесь с женщиной, прикинул, что ты уйдешь нескоро.

Тогда он вышел и нанял двух известных бандитов – Дикаря и Мудрого, дав им пять тысяч злотых в качестве задатка.

Потом он привез их на такси в Дом техника, чтобы показать, кого они должны «пришить». Их ты и видел с ним за столиком. Сам он ретировался, а они вечером тебя и обработали. Данис на допросе показал, что доложил шефу об израсходовании сорока тысяч злотых на твое убийство.

Шеф эти деньги ему компенсировал. Вот таким образом ты и ввел разведцентр в непредвиденные расходы. В учетах

Адамовского эти расходы зафиксированы в соответствующей графе…

– Скажи, а сам Адамовский предусматривал возможность провала?

– Ну он был немножко предусмотрительнее тебя.

Лично сам никуда не совался. А на всякий случай хранил в сейфе заграничный паспорт на имя голландского гражданина Адамса. Мы отдали этот паспорт вместе с фальшивыми паспортами Шпадов на экспертизу. Оказалось, что все они изготовлены одной и той же «конторой». Подлинная фамилия Адамовского, как и его брата, – Штернберг.

– А как он себя вел, когда понял, что игра проиграна?

– Рассказал все, что знал. Предложил нам сотрудничество. В доказательство своей искренности провалил представителя центра. Да что там провалил?! Он так провел с ним встречу – мы оставили их наедине, – что тот, ни о чем не догадываясь, выложил немало весьма любопытных сведений. Тип этот, как оказалось при проверке документов, имел дипломатический паспорт и состоял в иностранном посольстве. Наш МИД уже объявил его персоной нон грата. И последнее, чтобы покончить с шефом. Это старый шпион и агент. Ему казалось, что его везде с радостью перекупят. Ну что ж, на этот раз он ошибся.

– Что-то я еще хотел у тебя спросить?… Ах да! Удалось ли вам схватить остальных агентов, которых обслуживал «банк»? Я помню, в документах фигурировало семь почтовых открыток?

– Из этих агентов трое были разоблачены и осуждены еще раньше. Два прошли по другим делам. Котарский, как ты знаешь, арестован. И только одного мы раскрыли уже теперь, по открыткам Адамовского. Представь, оказался директором одной торговой точки, а в прошлом тоже прихвостень гестапо.

– Но объясни, Ежи, – Зелинский перелистал свои записи, – как же могло случиться, что в течение стольких лет люди эти могли процветать, занимать посты, считаться, как

Адамовский и Шургот, работниками с безупречной репутацией?

– Вопрос резонный, – оживился Бежан, – и серьезный.

И ответить на него посложней, чем про те или иные детали нашей практики. Ну, можно во всех подробностях расписать, как мы выводим на чистую воду шпионов и их пособников. Но не для нашего ведь аппарата ты собираешься писать, нас, извини уж, тебе учить не приходится, А что до всякой нечисти мы беспременно доберемся, так можешь в это поверить. Но вот откуда берутся эти самые пособники?

Дешевое тщеславие, какой-то потребительский зуд, стремление выделиться не истинными достоинствами, а чем угодно внешним, лишь бы помодней да подороже, –

разве не встречал ты людей с подобной психологией? Кому-то такое процветание спать спокойно не дает, кажется образцом. Тут уж ни патриотизм, ни совесть не в счет. На этих страстях и инстинктах нетрудно сыграть не только аферисту, но и резиденту. Вот и оказываются любители шикнуть и блеснуть затянутыми в щупальца измены, щупальца-то золотые… Впрочем, растолковывать такие проблемы – это скорее по твоей части, кого-то охолодишь, кого-то предупредишь… А вопрос ведь не из простых!

Тут бы еще невредно призадуматься, отчего люди весьма сомнительных моральных достоинств оказываются в чести на службе и могут со спокойной дутой заниматься всяческими махинациями, веря, что никакие подозрения им не грозят. Увы, играют-то они на человеческих слабостях собственных начальников, которым не всегда удается, да и не всегда хочется различать, где служебное рвение, а где подхалимство, угодничество. А добровольной жертве золотых щупальцев подольститься ничего не составляет, все равно совесть продана. Дело, значит, не только в личном нравственном падении, но и в том, что хочет он заразить атмосферу вокруг себя. Оттого он тем более опасен.

– Есть над чем задуматься. Да, об этом, пожалуй, я и постараюсь написать.






















Ежи Эдигей


ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ ИГРОКА


ГЛАВА I. БОЛЬШОЙ ШЛЕМ

Игра шла за двумя столиками. Дружеские встречи за картами в доме Войцеховских стали своего рода традицией. Сам профессор Войцеховский, известный химик, не слыл уж столь страстным игроком в бридж, но любил принимать у себя узкий круг друзей. Поводом для таких встреч как раз и были столик и две колоды карт. Один-два раза в месяц приглашались три или четыре пары. Обычно в субботу, часам к пяти пополудни.

Для начала подавался кофе с тортом или шарлоткой, специально испеченной по такому случаю хозяйкой дома.

К этому – небольшой столик на колесиках с богатым набором коньяков, ликеров и вин. Около часа велась легкая, непринужденная беседа. Затем четверо усаживались за карты, а Эльжбета Войцеховская на правах хозяйки дома, пользуясь привилегией первой «не играющей», сервировала стол к ужину. Ужин подавали часам к восьми. Хозяйка неизменно старалась блеснуть перед приглашенными дамами каким-нибудь новым «фирменным» блюдом.

Играли по маленькой. Это называлось «на газету», то есть по пятьдесят грошей, а когда цены на газеты повысились, то соответственно и ставки поднялись до одного злотого. Невзирая на столь мизерные «материальные стимулы», за карточным столом завязывались довольно жаркие баталии, порой доходило даже и до острых перепалок –

бридж есть бридж. Особенно часто такое случалось, если в игре принимал участие давний приятель профессора адвокат Леонард Потурицкий. Адвокат, довольно сильный игрок, никогда не признавал своих ошибок и каждый раз старался переложить вину на партнера. Немногим лучше в этом смысле был и доктор Витольд Ясенчак. Дамы играли значительно сдержаннее, они с пониманием относились к слабостям своих партнеров, особенно если это были их мужья.

Все здесь давно друг друга знали, знали и сильные, и слабые стороны игроков. Если Эльжбета Войцеховская объявляла игру без козырей, всем было понятно, что на руках у нее «бомба» и она увереннее себя чувствует при разыгрывании масти. А если доктор Ясенчак объявлял козыри и, поддержанный партнером, вдруг переходил на игру без козырей, все тоже знали, что на руках у него сильная карта или не более двух мелких.

Сегодня бридж был несколько необычным. Во-первых, из Англии приехал в Варшаву довольно известный физик, доктор Генрик Лепато, поляк по происхождению. Он должен был прочесть две лекции в Политехническом институте. Ректор института попросил профессора Войцеховского позаботиться о физике во время его пребывания в

Варшаве, зная, что они знакомы, встречались на каком-то международном конгрессе. Кроме того, в институт полимеров, который возглавлял Войцеховский, прибыл его коллега из Гливиц профессор Анджей Бадович.

В сложившейся ситуации Войцеховские решили пригласить обоих ученых на свой субботний бридж, а число гостей увеличить до десяти, чтобы можно было играть сразу за двумя столиками. Кроме адвоката Потурицкого и жены его, Янины, доктора Ясенчака и его жены Кристины, были приглашены Мариола Бовери – молодая очаровательная киноактриса, еще не потерявшая надежды сыграть свою главную роль, но, увы, с весьма прозаичным именем по паспорту: Мария Сковронек – и доцент Станислав

Лехнович. Все, кроме англичанина и гостя из Гливиц, знали, что Мариола Бовери – очередная «невеста» доцента.

Играли в двух комнатах, перегороженных раздвижной стеной. Одна гостиная, вторая библиотека. На книжных полках вдоль стен покоилось не менее двух тысяч томов, главным образом книги на иностранных языках по химии.

Войцеховские жили в Варшаве на Президентской улице в собственной вилле. В цокольном этаже у них был гараж и химическая лаборатория. На первом этаже – две вышеупомянутые комнаты, кухня, ванная и туалет, на втором –

три комнаты: пани Эльжбеты, профессора и их шестилетнего сына Михала Себастьяна. Почему Себастьяна? Этого никто, даже сам Войцеховский, объяснить не мог, поскольку поклонником Баха профессор никогда не был.

До ужина игра шла довольно вяло. Так обычно бывает, когда за бридж садятся малознакомые люди. После обильного ужина с хорошей выпивкой игра заметно оживилась. Пошла азартнее. Профессор Войцеховский дважды объявлял малый шлем, правда, оба раза неудачно, но исключительно из-за на редкость неблагоприятного расклада карт. В гостиной играли четверо: доктор с англичанином против пани Бовери и адвоката. Хозяйка дома была свободна от игры. В библиотеке сражались мужчины против женщин. Профессор Войцеховский играл в паре со своим коллегой из Гливиц, а Янина Потурицкая с Кристиной

Ясенчак. Лехнович в этой партии не играл.

Пани Бовери сдала карты. Обе стороны игру приняли.

Мариола спасовала. Англичанин после недолгого раздумья объявил черви. Потурицкий, которому эта масть была исключительно на руку, тоже спасовал. Доктор Ясенчак, оказавшийся вообще без червей, не раздумывая, ответил пиками. Мариола снова спасовала. На этот раз англичанин объявил три пики. Адвокат в ответ – «пас». Ясенчак ответил четырьмя бубнами. Торг теперь шел только между

Ясенчаком и англичанином, поскольку и Мариола, и адвокат пасовали. Англичанин на четыре бубны ответил пятью трефами. Доктор Ясенчак перешел на пики, тогда англичанин объявил малый шлем на этой же масти. У

Ясенчака даже пот проступил на лбу. С минуту он раздумывал и наконец громким, хотя и чуть дрогнувшим, голосом объявил:

– Большой шлем на пиках!

– Вистую, – ответила Мариола, имея на руках козырную даму и короля червей.

Последовали три, одно за другим: «пас», «пас», «пас», и пани Мариола выложила на стол восьмерку треф.

В обеих комнатах воцарилась тишина. Даже играющие в библиотеке, за другим столиком, прервали игру. Большой шлем, особенно в такого рода «любительской» игре, надо признать, событие не столь уж частое. Свободные от игры –

Эльжбета и доцент Лехнович – тут же очутились за спиной у доктора Ясенчака.

Англичанин, силясь сохранять спокойствие, выкладывал свои карты на стол.

Ясенчак молча обдумывал план игры. Не пошла ли пани Бовери, случаем, из-под короля? Он хорошо знал, какие порой трюки предпринимаются в такой игре. От разгадки ее хода зависело, удастся ли разыграть шлем.

– Надо бить тузом, – подсказал Лехнович.

– Позвольте, – воскликнул Потурицкий, – вы заглядываете в карты!

– Я сам решу, как играть, – огрызнулся доктор, однако побил восьмерку треф тузом.

– Я не играю. – Потурицкий демонстративно швырнул карты.

– Успокойтесь, – попыталась вмешаться Эльжбета.

– Это не по-джентльменски, – заметил англичанин. –

Кто не играет, должен молчать и не вмешиваться.

– Я и сам пошел бы с туза, без всяких дурацких советов,

– вспыхнул Ясенчак.

– Сами вы дурак. Я же видел, как вы взялись за валета, –

рассмеялся Лехнович. – В игре надо рисковать, в противном случае нечего и браться. Мариола вистует, значит, следует ходить под нее с младшей пики.

– Станислав, ты не читал роман «Внезапная смерть игрока»? – разозлилась на своего приятеля Мариола.

– А после этого, – Лехнович пропустил мимо ушей ее вопрос и вел себя так, словно стремился вызвать скандал, –

надо сыграть так, чтобы вынудить адвоката сбросить бубны или черви, и уж тогда вам, доктор, удастся…

– Ну, это уж слишком, – возмутился Ясенчак.

– Чему вы удивляетесь, доктор, – голос Потурицкого дрожал от едва сдерживаемого бешенства, – доносчик всегда останется доносчиком.

– А продажный адвокатишка – продажным адвокатишкой, – не остался в долгу Лехнович.

Адвокат вскочил, с грохотом отбросил стул. Лехнович со сжатыми кулаками двинулся на него.

К счастью, между ними оказалась Эльжбета.

– Ну что вы сцепились, словно драчливые петухи.

Возьмите себя в руки. Как вам не стыдно!

– Он… он… – Потурицкий задыхался от гнева.

– Я не позволю себя оскорблять. – Лицо Лехновича налилось кровью.

– Должен признать, пан доцент, – вмешался англичанин, – вы ведете себя в высшей степени непристойно.

– Действительно, что он вмешивается в чужую игру? –

подлил масла в огонь доктор Ясенчак. – Я не первый день играю в бридж!

Еще минута, и скандал грозил разрастись. Могло дойти и до рукоприкладства. Профессор Войцеховский счел нужным вмешаться, прийти на помощь жене.

– Прошу вас, успокойтесь. О чем идет речь? Не жизнь же вы проигрываете, в самом деле! Поистине ведете себя как десятилетние мальчишки. Ну что особенного случилось? И без того видно, что шлем выигрывается, а такой великолепный игрок, как доктор, не мог, конечно, не справиться со столь простой задачей. Ты удивляешь меня, Станислав. Где твоя обычная сдержанность?…

– Стах в последнее время плохо себя чувствует, –

вмешалась Мариола. – Сколько раз я советовала ему поехать хоть ненадолго куда-нибудь отдохнуть.

– И ты тоже хорош, адвокат называется… – пытался обратить в шутку неприятный эпизод Войцеховский, –

одно замечание выводит тебя из равновесия. Садись на место.

Потурицкий послушно последовал совету хозяина дома.

– И меня простите за резкость. – Господин Лепато, хотя и поляк по происхождению, демонстрировал свое истинно английское воспитание.

– Предлагается всем по глотку коньяка для успокоения,

– заключил профессор. – У кого какие цвета салфеток?

На передвижном столике теснилась целая батарея разных бутылок. Сюда же играющие ставили и свои бокалы, каждый на свой цветной бумажный кружок, чтобы не путать. Гостям только надо было запомнить цвет.

– У меня красный, – отозвался Ясенчак.

– Я, как всегда, на зеленом, – улыбнулся адвокат.

– У меня – белый, а у господина Лепато – желтый, я запомнила, – откликнулась Мариола.

Войцеховский не спеша разливал коньяк. Обстановка постепенно разряжалась.

– А у тебя, Стах? – спросила Эльжбета.

– Голубой, – буркнул тот.

Хозяйка подошла к столику, взяла два бокала, один подала Лехновичу и, подхватив его под руку, увлекла в сторону от играющих.

– Ты ведешь себя, как бурбон, – проговорила она тихо. –

Просто стыдно за тебя.

– Прошу, прости меня, – сказал доцент, целуя хозяйке руку, – но, знаешь, я действительно в последнее время скверно себя чувствую. Не пойму толком, что со мной.

Говоря это, Лехнович залпом осушил бокал и даже передернулся от столь крепкого напитка.

Минуту он стоял неподвижно, полуоткрыв рот. Затем лицо его исказила гримаса боли, он схватился рукой за сердце, бокал упал на ковер. Доцент зашатался, рухнул на пол возле дивана и застыл в полусидячем положении, уткнувшись головой в сиденье. Глаза его были широко открыты.

Все повскакали со своих мест.

Доктор Ясенчак первым подбежал к доценту и пытался нащупать пульс.

– Помогите мне. Его надо положить на диван.

Войцеховский с англичанином подняли Лехновича и положили на диван. Доктор расслабил Лехновичу галстук, расстегнул рубашку, приложил ухо к сердцу.

– Он умирает, – ужаснулся доктор. – Срочно вызывайте «скорую помощь», попросите выслать реанимационную машину.

– Я позвоню, – отозвалась Эльжбета.

– Нет, лучше я сам. – Ясенчак прошел в библиотеку, схватил телефонную трубку и торопливо набрал нужный номер. – Говорит доктор Ясенчак. Я звоню с Президентской улицы, дом пятьдесят пять, угол Фильтровой. В

квартире профессора Войцеховского у одного из гостей сердечный приступ. Думаю, острая сердечная недостаточность. Состояние крайне тяжелое. Срочно вышлите реанимационную машину. Спасибо, ждем.

Доктор снова торопливо бросился к больному, пытался нащупать пульс.

– Умер, – произнес он глухо. – Увы…

– Не может быть! – вскрикнула Мариола.

– Увы… это так.

– Его надо спасать! – с мольбой протянула руки к доктору Янина Потурицкая.

– Боюсь, уже поздно.

Эльжбета разразилась рыданиями. Ее с трудом успокоили. Мариола тихо плакала. Остальные столпились возле дивана. На нем неподвижно лежал человек, который еще пять минут тому назад был жив.

– Может быть, искусственное дыхание? – неуверенно предложил англичанин.

– Теперь уже ничто ему не поможет.

– Какое страшное несчастье! – не могла прийти в себя

Кристина Ясенчак. – Что же теперь делать?

– Надеюсь, мне удастся убедить врача «скорой помощи» забрать умершего в больницу. Это наилучший выход.

Иначе Зигмунту не избежать хлопот.

– Что ты имеешь в виду?

– Внезапная смерть в чужом доме безусловно повлечет за собой проведение расследования со всеми вытекающими последствиями, то есть допрос присутствующих, вскрытие тела, постановление прокурора о выдаче тела семье и разрешение на погребение. Я сам много лет был судебно-медицинским экспертом и хорошо знаю, как все эти формальности «приятны» для семьи, для тех, у кого в доме такое случилось. Милиция рассматривает их как подозреваемых.

– Какой страшный случай! – простонал Войцеховский.

– Готовься к тому, что у тебя будет еще немало неприятностей, если мне не удастся уладить дело со «скорой помощью». Таков закон.

В эту минуту послышался сигнал «скорой помощи»,

затормозившей у дома. Спустя минуту в комнату вошел врач. Это был молодой человек в наброшенном на плечи белом халате с чемоданчиком в руке.

– Где больной? – спросил он, не тратя времени на формальности.

Ответа ему ждать не пришлось – он сам увидел Лехновича, лежавшего на диване.

– Коллега, – доктор Ясенчак подошел к прибывшему врачу, – боюсь, ваше вмешательство уже не потребуется.

Доцент Станислав Лехнович умер за минуту до прибытия «скорой помощи».

– Вы… – Молодой человек вопросительно взглянул на говорящего.

– Витольд Ясенчак, к вашим услугам, – доктор протянул руку.

– Жаль, что довелось познакомиться с вами, доктор, при столь печальных обстоятельствах, – сказал молодой врач.

Поскольку фамилия Ясенчака, одного, пожалуй, из самых известных в Польше кардиологов, говорила очень многое, он с уважением пожал протянутую ему руку, а затем подошел к дивану.

– Да, – подтвердил он заключение Ясенчака. – Факт смерти бесспорен.

– Классический случай внезапно наступившего инфаркта, – пояснил Ясенчак. – Я сразу почувствовал, что тут ничто не поможет.

– Увы, да, – согласился врач.

– Эльжбета, детка, – обратился Ясенчак к хозяйке дома,

– гдебы мы могли спокойно поговорить?

– Пройдите в кабинет Зигмунта.

Оба врача поднялись на второй этаж.

ГЛАВА II. БЕСТАКТНЫЙ МОЛОДОЙ ВРАЧ

Комната профессора была обставлена на редкость скромно. У одной стены стояла тахта, накрытая пестрым покрывалом, вдоль другой тянулись полки с книгами.

Кроме этого, в комнате стоял огромный письменный стол, заваленный бумагами, удобное вращающееся кресло, журнальный столик и возле него два небольших кресла.

Сюда и привел доктор Ясенчак своего коллегу. Усадив его в кресло, он протянул пачку американских сигарет.

– Спасибо, не курю.

– Увы, такое о себе сказать не могу. Знаю, как вреден мне табак, но ничего не могу поделать. Несколько раз пытался бросить – все напрасно. Но я, конечно, не затем вас пригласил, коллега, чтобы толковать о вреде курения, когда внизу в комнате лежит умерший человек.

– Неприятная история, – заметил молодой врач.

– Крайне неприятная. Дружеский ужин, дом полон гостей. Бридж. Небольшая ссора за карточным столом, как это нередко бывает, и вот тебе на – человек вдруг хватается за сердце. Едва мы успели уложить его на диван, и он тотчас скончался.

– Тут уж ничего не поделаешь. Даже если бы мы приехали в самый момент приступа, вряд ли удалось бы ему помочь.

– Несомненно. Но что теперь делать? – Ясенчак вопросительно взглянул на собеседника.

– Лично я здесь больше не нужен. Сообщу в милицию и вернусь в больницу на дежурство.

– Именно об этом я и хотел бы с вами поговорить.

– О чем «об этом»? – холодно спросил молодой человек.

– Думаю, вы сами прекрасно понимаете. Какая это неприятность для профессора Войцеховского…

– Хозяин дома – наш прославленный химик? – изумился врач.

– Именно он. Высокий седовласый господин, который открывал вам дверь.

– Да, для хозяина дома это действительно большая неприятность, – согласился молодой человек. – Милиция, допросы и все прочее… Но я, собственно, тут бессилен.

– Мне хотелось бы избавить профессора Войцеховского от всего этого. Огласка может нанести ему непоправимый ущерб. Вы, вероятно, слышали, что его кандидатура выдвигается на Нобелевскую премию?

– Даже так? Нет, не слышал, хотя знаю, что профессор

Войцеховский – крупный ученый с мировым именем. Один из ведущих специалистов в области полимеров.

– Поэтому, я полагаю, мы должны оградить этого человека от излишних неприятностей, к тому же от него не зависящих. Ну посудите сами, его ли вина, что гость, приглашенный на бридж, во время игры внезапно умирает?

– Конечно, Войцеховский тут ни при чем, – согласился врач «скорой», – но вы же знаете, доктор, каковы инструкции…

– Прекрасно знаю, – кивнул Ясенчак. – Как и всякий начинающий врач, я в свое время тоже подрабатывал дежурствами на «скорой». Вместе с доктором Храбонщем, нынешним директором этого почтенного учреждения.

Довелось мне поработать несколько лет и судебно-медицинским экспертом.

– Значит, вы понимаете…

– Понимать-то, конечно, понимаю и знаю все требования закона. Но закон законом, как говорится, а жизнь –

жизнью. Надо уметь эти вещи различать. Primum non nосеrе – прежде всего не вредить, это азы врачебной профессии.

– Покойному мы ничем уже не поможем и не повредим.

– Но живым следует помочь.

– Каким образом?

– Весьма простым. Допустим, вы приехали пятью минутами раньше, и доцент Лехнович умер бы тогда не на диване профессора Войцеховского, а в машине «скорой помощи». И никаких проблем. В свидетельстве о смерти значилось бы, что летальный исход наступил от острой сердечной недостаточности во время оказания помощи по пути следования в больницу, а место смерти – ваша больница на Хожей.

– И вы предлагаете мне?…

– Надеюсь, коллега, вы не сомневаетесь, – голос доктора Ясенчака зазвучал строже, – что я не ошибся в диагнозе, сказав вам, что Лехнович умер от инфаркта. Что ни говори, а за плечами у меня два десятка лет практики и я немного разбираюсь в кардиологии.

На лице молодого человека отразилась растерянность.

– Конечно, доктор, – поспешил согласиться он, – даже первокурсникам известно ваше имя. Вы же главный эксперт в стране по кардиологии, один из лучших врачей Европы.

– Ну, вы, вероятно, несколько преувеличиваете, коллега, – благосклонно согласился Ясенчак, питавший слабость, как, впрочем, и всякий, к похвалам в свой адрес.

Воцарилось краткое молчание.

– Ну что ж, будем считать вопрос решенным, – заключил кардиолог. – Вы забираете умершего, а я при оказии рассказываю об этом случае моему другу доктору Храбонщу.

Молодой человек опустил голову.

– Простите, доктор, но я не могу.

– Как не можете? Я же вам сказал, что это инфаркт!

– Но я действительно не могу. Ведь это нарушение инструкции. Мне непозволительно ее нарушать.

– Вам нечего опасаться. Санитар и шофер ничего не поймут, сочтут, что больной без сознания. А чтобы окончательно их сбить с толку, я в их присутствии сделаю

Лехновичу укол. Ему это вреда не причинит, а они поверят, что он жив, находится в глубоком обмороке. Ведь вы же понимаете, ради чего это делается…

– Да, но…

– Что вас смущает?

– Я не могу, я действительно не могу.

– Если все это вас смущает, я могу поехать в машине, вместе с вами и сам подпишу свидетельство о смерти. Не предполагал, что молодые врачи ныне так опасливы. Неужто должность врача «Скорой помощи» так трудно получить?

– Не в этом дело. – Молодой врач впервые чуть повысил голос и продолжал более решительным тоном. – Я поступил в медицинский институт и окончил его затем, чтобы исцелять больных, а не участвовать в каких-то сомнительных аферах. Даже если эти аферы кому-то необходимы для получения Нобелевской премии. Надеюсь, вы меня понимаете.

– При чем тут афера? Речь идет просто о товарищеской услуге одного врача другому.

– Я не вижу в этом никакой товарищеской услуги. И

вообще удивлен, как вы, врач с мировым именем и безупречной профессиональной репутацией, можете такое предлагать. Я категорически отвергаю ваше предложение.

Как врач «скорой помощи» я констатировал факт внезапной смерти. Подлинные причины смерти при обычном осмотре установить нельзя. Порядок здесь предельно ясен и категоричен: вскрытие трупа и проведение расследования компетентными органами, то есть милицией и судебно-медицинским экспертом. Моя первейшая обязанность –

уведомить эти органы о случившемся.

– А они тут же арестуют всех присутствующих по подозрению в убийстве, – с иронией подхватил доктор

Ясенчак.

– Что предпримут власти – это их дело. Мне же надлежит выполнить свой долг.

– Вы так считаете?

– По-другому я не могу.

– Это ваше последнее слово?

– Мне крайне неприятно. – И врач встал с кресла, давая понять, что дальнейший разговор считает бесполезным.

Ясенчак тоже встал.

– Ну что ж, такое не забывается.

Витольд Ясенчак не любил проигрывать. Ни в бридж, ни в жизни.

Оба молча спустились вниз. Все гости собрались в библиотеке. Возле умершего сидела только Мариола Бовери – она уже успокоилась и не плакала Эльжбета напоила ее крепким чаем. Все присутствующие вопросительно смотрели на врачей.

– Мой коллега считает необходимым уведомить о случившемся милицию, – нехотя проговорил Ясенчак.

– Мне крайне неприятно, но это мой долг, – пояснил молодой человек. – Инструкции на этот счет совершенно однозначны.

– Я вас понимаю, – согласился Войцеховский. – Пожалуйста, вот телефон, – и он указал на письменный стол.

– Минуточку, – вмешался Потурицкий.

Врач, протянувший было руку к трубке, остановился.

– Адвокат Леонард Потурицкий, – представился он. –

Мне хорошо известен существующий порядок, и я понимаю, что вы должны немедленно уведомить милицию, хотя причины смерти нашего друга для нас более чем ясны и очевидны. Dura lex, sed lex5. Позвольте мне выполнить за вас эту обязанность.

Врач улыбнулся. Он все еще опасался, что сейчас его снова начнут убеждать нарушить требования закона, а меж тем в лице симпатичного адвоката он нашел человека, который не только его понимал, но и готов был прийти на помощь, готов освободить от выполнения этой неприятной процедуры. Благодаря такому обороту дел даже конфликт с прославленным кардиологом как-то смягчался.

– Пожалуйста, – сказал врач и, словно опасаясь, как бы адвокат не передумал, торопливо протянул ему трубку. –

Мне безразлично, кто сообщит в милицию, лишь бы все было как положено.


5 Закон суров, но это – закон (лат.).

Потурицкий по памяти набрал номер.

– Можно попросить к телефону полковника Адама

Немироха? О, простите, бога ради, я вас не узнал. Это я, Леонард. А супруг дома? Спасибо. Адам, мне нужна твоя помощь. Мы оказались в прескверной ситуации. Я звоню тебе из квартиры профессора Войцеховского. Да, именно его. Это мой старый друг. Представь себе, какое несчастье.

Мы у него играли в бридж, и совершенно неожиданно один из наших друзей умер от инфаркта. Доцент Станислав

Лехнович… Ты угадал, именно при розыгрыше большого шлема. Он, бедняга, видно, разволновался, и сердце не выдержало… Помощь была оказана сразу же – с нами здесь доктор Ясенчак, ты его знаешь – кардиолог. «Скорая помощь» тоже оказалась на высоте, уже здесь. Но, к сожалению, все напрасно, он умер… Ты понимаешь, какая это ужасная неприятность для Войцеховских… Я знаю, что определенных формальностей избежать не удастся, но хотел бы тебя просить уладить это дело без лишней огласки, как можно тактичнее… Именно об этом я тебя и прошу…

Да, передаю ему трубку. – Адвокат повернулся к Ясенчаку.

– Полковник Немирох хочет поговорить с вами.

– Витольд Ясенчак… Рад, дорогой полковник, что вы еще помните меня, скромного судебно-медицинского эксперта… Не преувеличивайте, не преувеличивайте, пан полковник. Это вы действительно гроза преступников, как-никак начальник отдела по расследованию особо опасных преступлений Варшавского управления милиции.

Можно сказать, первое лицо в этой епархии. А я как был, так и остался скромным врачом, хотя порой, конечно, и мне кое-что удается… Что же касается данного случая, то нет ни малейших сомнений: речь идет о сердечном приступе, инфаркте, наступившем вследствие нервного перенапряжения… Иногда с азартными игроками такое случается…

Вот здесь, рядом со мной, коллега из «Скорой помощи», он может подтвердить мой диагноз.

Врач «скорой» стоял рядом с каким-то растерянным выражением на лице. К счастью, полковник не счел нужным с ним говорить и удовлетворился авторитетным мнением известного кардиолога.

Ясенчак протянул трубку Потурицкому.

– Полковник просит вас…

– Да, я слушаю… Ну, большое тебе спасибо, старик…

Конечно, будем ждать приезда милиции… Нет, ничего не трогали. Только больного после приступа уложили на диван в этой же комнате. На нем он и умер… Еще раз спасибо.

Адвокат положил трубку и обратился к присутствующим:

– Как вы слышали, я разговаривал с полковником Немирохом, моим давним другом, ныне начальником отдела по расследованию особо опасных преступлений. Полковник обещал прислать сейчас оперативную группу, которая по возможности быстро и без лишних сложностей уладит все формальности. Полковник просят до прибытия милиции ничего не трогать и оставаться на местах. Вы удовлетворены, доктор?

– Большое спасибо, пан адвокат. И прошу меня простить, но я действительно не мог поступить иначе: милицию необходимо было уведомить.

– Ну что вы, доктор, – ответил профессор Войцеховский, – мы прекрасно все понимаем. Жаль, что вы уже ничем не могли помочь нашему несчастному другу.

Профессор проводил доктора к выходу, сердечно с ним простился и вернулся обратно в библиотеку. Все собравшиеся в молчании ожидали дальнейшего развития событий.


ГЛАВА III. ОЧЕНЬ ТАКТИЧНЫЙ МОЛОДОЙ ПОРУЧИК

МИЛИЦИИ

На этот раз машины подъехали без всяких сигналов. На обычном «фиате» не было даже опознавательных знаков милиции, а на санитарной машине – только красный крест.

Из «фиата» вышли четверо в гражданском, из санитарной –

врач, естественно, в белом халате. Все быстро вошли в дом.

– Поручик Роман Межеевский, – представился один из молодых людей. – Сотрудник Варшавского управления милиции.

– Зигмунт Войцеховский, хозяин дома, – представился профессор. – Мы вас ждем.

– Полковник Немирох сообщил о случившемся, сказал, что среди присутствующих есть адвокат Потурицкий.

– Потурицкий – это я. – И адвокат пожал руку поручику.

– Полковник просил вас рассказать, что здесь произошло, и помочь разобраться.

Через открытую дверь Потурицкий указал на соседнюю комнату, где на диване лежал умерший.

– Мы играли в карты. Точнее говоря – в бридж. Внезапно у доцента Лехновича случился сердечный приступ, и,

хотя среди нас здесь есть врач и доценту немедленно была оказана помощь, он умер.

– А «скорую» вызывали? – спросил прибывший с оперативной группой врач.

– Да, конечно, – ответил Войцеховский. – Вызвали «скорую», надо сказать, она довольно быстро приехала, но первую помощь оказывал доктор Витольд Ясенчак, вот он стоит.

– Простите, доктор, я вас сразу не заметил, – растерялся врач, узнав прославленного кардиолога. – Можно осмотреть тело?

– Да, пожалуйста…

– Одну минуту, – остановил поручик. – Приступ у доцента начался именно на диване?

– Нет, – ответил адвокат, – Лехнович стоял вот здесь, а потом вдруг схватился за сердце и, потеряв, видимо, сознание, упал на ковер, а уж затем мы перенесли его на диван, пытаясь оказать первую помощь.

– Мертв? – на всякий случай спросил Межеевский.

– Да, мертв.

– В таком случае наш врач уже ничем не поможет. Для начала надо сделать снимки.

Он дал команду своим помощникам, и милицейский фотограф в несколько минут отснял всю комнату.

– Отпечатки пальцев снимать не будем, – решил поручик. – Теперь вы, доктор, можете заняться умершим.

Врач склонился над лежащим, бегло осмотрел тело и выпрямился.

– Могу лишь констатировать, что смерть наступила час назад. Самое большее – два. На теле нет никаких повреждений, свидетельствующих о насильственной смерти. Никоим образом, конечно, я не ставлю под сомнение заключение моего авторитетного коллеги, доктора Ясенчака, о том, что смерть наступила в результате инфаркта, но подтвердить это можно будет только после вскрытия. Я не вижу препятствий для отправки тела в морг.

– Хорошо, – согласился Межеевский. – В таком случае, доктор, займитесь выносом тела, все остальные, прибывшие со мной, тоже могут ехать. Я здесь задержусь.

Вслед за этим опергруппа покинула дом. Поручик достал блокнот.

– Я хотел бы завершить без проволочек все неприятные формальности, – извиняющимся тоном начал он. – Дело, конечно, ясное, но порядок есть порядок. Расскажите мне, пожалуйста, как все это произошло. Может быть, начнем с вас, пан адвокат?

Потурицкий подробно описал, кто за каким столиком играл, не скрыв при этом, что во время объявления большого шлема, а точнее, чуть позже возникла ссора между игравшими и свободным от игры в этой партии Лехновичем, который, зная карты всех, стал, по мнению участников, бессовестно подсказывать… Адвокат не скрыл, что в этой ссоре и сам принял активное участие и что у них с доцентом дело едва не дошло до драки.

– Надеюсь, никто никого не ударил? – поинтересовался поручик.

– Ну что вы! – воскликнул адвокат. – До этого, конечно, не дошло. К тому же хозяйка вмешалась и быстро разрядила обстановку. Мы снова расселись по своим местам, выпили по рюмке коньяку и только собирались продолжить игру, как вдруг Лехновичу стало плохо. Он стоял вот здесь, в такой позе, – Потурицкий показал, где именно находился и как стоял в ту минуту доцент, – а потом вдруг мы увидели, как лицо его исказила гримаса боли, и он, словно рыба, вытащенная из воды, судорожно глотая воздух широко открытым ртом, схватился за сердце и упал на ковер. Вы можете себе представить, какое ужасное впечатление все это произвело на нас?

– Да, неприятный случай, – согласился поручик.

– Я тотчас бросился на помощь, – вмешался в разговор

Ясенчак, – положил его на диван. Расстегнув рубашку, прослушал сердце: полная аритмия, пульс едва прослушивался, человек умирал. Никаких лекарств со мной не было, я тут же позвонил в «Скорую помощь», попросил срочно прислать реанимационную машину. Она приехала довольно быстро, но, к сожалению, уже было поздно.

– Кто-нибудь из вас считает нужным еще что-нибудь добавить? – спросил поручик.

– Больше, пожалуй, ничего, – за всех ответил Войцеховский.

– Я хочу вот что добавить, – вмешался англичанин. –

Когда мы укладывали доцента на диван, я взглянул на часы

– было семнадцать минут одиннадцатого. В этот момент, мне кажется, он был уже мертв.

Поручик старательно записывал в блокнот показания присутствующих.

– У покойного есть родственники? Кто-то, кого надо уведомить о случившемся?

– Насколько мне известно, у него никого нет, кроме его невесты пани Мариолы Бовери, она здесь, – уточнил Войцеховский.

– Мы собирались пожениться в начале следующего месяца, – сказала Мариола, прижимая платок к глазам.

– Вам либо кому-то еще, кто возьмет на себя организацию похорон, надлежит получить разрешение прокурора.

Это всего лишь формальность, но я считаю нужным сообщить вам об этом, – объяснил поручик.

– Этим займусь я, – проговорил профессор. – Покойный был моим учеником и близким другом. Смею сказать –

самым способным учеником из всех, какие у меня когда-либо были. Я-то думал, что это он будет меня хоронить и продолжит мое дело. К сожалению, судьбе угодно было распорядиться иначе.

– Мне хотелось бы как можно скорее освободить вас от своего присутствия, – сказал поручик. – Я прекрасно понимаю, как это вас всех тяготит. Но тем не менее я должен переписать ваши фамилии, имена и остальные данные.

– Вы будете нас допрашивать? – удивился адвокат.

– Этого не удастся избежать.

– Удивительно, право. Я пятнадцать лет выступаю в роли адвоката и еще ни разу не давал показаний, не был подозреваем и не попадал даже просто в свидетели. Но на этот раз, вижу, мне кажется, этого не миновать.

– Пожалуй, так, пан адвокат, – согласился поручик. –

Понимаю, что сейчас вы все возбуждены, взволнованы, так что перенесем эту неприятную процедуру на следующий раз. Сегодня я лишь запишу ваши фамилии и адреса, и мы договоримся о времени, когда вы завтра подъедете к дворцу Мостовских, где находится Варшавское управление милиции. Я там буду с девяти утра до двух часов дня. Вы не представляете, с каким огромным желанием я отказался бы от этих допросов, но, направляя дело прокурору – ведь только он может закрыть его, – мы должны представить соответствующие обоснования. Поверьте мне, все это отнимет у каждого из вас не более пятнадцати минут.

– В любое время я к вашим услугам, – заверил поручика

Войцеховский. – Если позволите, я буду у вас ровно в девять утра.

– А я могу приехать вместе с мужем? – спросила хозяйка дома.

– Безусловно.

– У меня завтра в суде два дела. Одно в девять, второе –

в одиннадцать, я, наверное, смогу к вам подъехать что-нибудь около двух часов. – И Потурицкий вопросительно посмотрел на поручика. – А если разбирательство затянется, как тогда быть?

– Тогда приезжайте послезавтра или же завтра в любое время, обратитесь к дежурному офицеру. Он будет в курсе дела и составит краткий протокол опроса свидетелей – вы все будете давать показания как свидетели.

Межеевский переписал фамилии и домашние адреса игроков в бридж и договорился, кто и когда явится в управление для дачи показаний. Захлопнув блокнот, он спрятал его в карман и, уже прощаясь, обратился к хозяйке дома:

– Позвольте выразить вам сочувствие, весьма прискорбно, что в вашем доме произошло столь трагическое событие, и вы, пани Бовери, примите мое соболезнование.

Еще раз извините, что я вторгся в ваш дом, но служба есть служба, ничего не поделаешь.

Профессор проводил его до двери.

– Какой приятный молодой человек, – отметила Потурицкая. – Какой тактичный.

– С огорчением вынужден признать, что офицеры милиции по воспитанию и такту на голову выше молодых врачей. Особенно тех, что работают в «Скорой помощи». –

Доктор Ясенчак явно не мог простить своему коллеге из

«Скорой помощи» его неуступчивость.

– Думаю, нам не повредит, если мы выпьем по чашечке крепкого черного кофе, – предложила пани Эльжбета. – А

может быть, после всех этих треволнений немного перекусить? Есть прекрасный бигус, я сейчас разогрею.

– Спасибо, Эля, но я так взволнована, что не смогу ничего проглотить, – отказалась Кристина Ясенчак. – Мы, пожалуй, пойдем.

– Да, Эля, – поддержала ее Янина Потурицкая. – Чем скорее мы уйдем, тем лучше. Я вижу, ты едва держишься на ногах, и профессор выглядит усталым.

– Еще бы, после такой встряски, – добавил Анджей

Бадович. – Я думаю, всем нам следует отдохнуть. Завтра опять придется возвращаться к столь трагическим последствиям сегодняшнего вечера.

Хозяева не стали удерживать гостей и лишь Мариоле

Бовери предложили остаться переночевать. Но та отказалась, англичанин любезно предложил проводить ее домой.

Расходились молча. Каждый все еще переживал про себя случившееся. И лишь доктор Ясенчак, стоя в прихожей уже в пальто, мрачно пошутил:

– Пся крев! Раз в жизни выпал большой шлем, но так и не довелось его разыграть.


ГЛАВА IV. ВСЕ ЛГУТ

Два дня спустя в кабинете полковника Немироха раздался телефонный звонок.

Полковник выслушал краткий доклад.

– Изложите все это письменно по форме и пришлите, как только будет готово. Прямо на мое имя, – распорядился он. Положив трубку, он вызвал секретаршу, пани Кристину.

– Вызовите ко мне срочно поручика Межеевского со всеми материалами по делу Лехновича.

Не прошло и пяти минут, как поручик был уже в кабинете шефа с серой папкой в руках.

– Как движется дело?

– У меня все готово, – не без гордости доложил Межеевский. – Фотографии, описание места происшествия, протоколы опроса свидетелей. Жду только результатов вскрытия, после чего отправлю все материалы прокурору с предложением закрыть дело.

– Покажите материалы. Меня интересуют показания свидетелей.

Поручик достал из папки пачку листов машинописного текста и протянул полковнику. Сверху на каждом листе типографским способом крупно отпечатанный заголовок:

«ПРОТОКОЛ ОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ».

Немирох углубился в чтение протоколов в том порядке, в каком они лежали. Начал он с показаний профессора

Войцеховского.

«…доцента Станислава Лехновича я знал с 1961 года, то есть с момента его учебы в институте. Уже тогда он

обращал на себя внимание своими незаурядными способ-

ностями. Позже Лехнович стал моим ассистентом, за-

тем защитил у меня степень-магистра, а позже – док-

тора наук.

…звание доцента Лехнович получил позднее, в инсти-

туте органической химии Академии наук, в это время он

уже занимался проблемами гидрогенизации угля и наши

непосредственные научные контакты прекратились, хотя

я по-прежнему поддерживал с ним дружеские отношения

и мы оба с супругой считали его членом нашей семьи. Как

правило, он бывал у нас на всех торжествах и регулярно

проводимых в нашем доме партиях в бридж.

…свидетелем самого инцидента, если, впрочем, в дан-

ном случае вообще уместно говорить об инциденте, я, собственно, не был, поскольку играл за другим столом в

соседней комнате. Правда, я слышал, как доктор Ясенчак

объявил большой пиковый шлем, а вскоре после этого за

столом вспыхнула словесная перепалка между Ясенчаком, адвокатом Потурщким и Лехновичем. Но что именно по-

служило поводом для разногласий и какие при этом

употреблялись выражения, я не слышал, да, честно говоря, и не помню. В конце концов, я вошел в их комнату с наме-

рением вмешаться и успокоить слишком уж возбужден-

ных игроков. Все уладилось само собой. Надо сказать, что

в бридже подобного рода вещи порой случаются. Для ус-

покоения нервов я предложил выпить коньяку, разлив его, я

раздал бокалы, стоявшие на цветных салфетках. Неко-

торые бокалы были полны, я наливал в пустые. Наливал, насколько помню, «мартель».

…убедившись, что игра вошла в нормальное русло, я

направился к своему столику и тут вдруг услышал стук

падающего тела и сразу же крик жены. Я обернулся: Лехнович лежал на полу, привалившись головой к дивану, прижав руку к сердцу, и мне показалось, что он никак не

мог вдохнуть. Доктор Ясенчак тут же бросился на по-

мощь. Кто помогал ему укладывать Лехновича на диван, не

помню. Доктор, понимая, что Лехнович находится в тя-

желом состоянии, немедленно вызвал «скорую помощь».

Увы, Лехнович скончался до прибытия реанимационной

машины. Надо сказать, что в последнее время он довольно

часто жаловался на плохое самочувствие и даже был у

врача. Его внезапная смерть тяжелая утрата для на-

шей науки: в его лице мы потеряли подающего большие

надежды молодого ученого. Для меня это тоже тяжелый

удар: я потерял друга и ученика, которым по праву гор-

дился».


– Гм… – хмыкнул полковник и принялся за очередной протокол.

Из показаний Эльжбеты Войцеховской следовало, что она – инженер с ученой степенью, работает в институте химии на Жолибоже научным сотрудником. Со Станиславом Лехновичем была знакома еще во время учебы в

Политехническом институте: она училась на первом курсе, а будущий доцент в том году защитил диплом и был оставлен ассистентом на кафедре. Он пользовался симпатией и уважением студентов, всегда охотно помогал им. Как ассистент, он не ограничивался лишь формальным проведением семинаров, коллоквиумов, и приемом зачетов, но и считал для себя делом чести добиваться, чтобы все его «подопечные» действительно хорошо знали преподаваемые им предметы. Часто он помогал и по другим предметам.

«Докторская диссертация Лехновича, – читал далее полковник, – стала настоящим событием в институте.

Это была новаторская работа, она потом была опубли-

кована в крупных специальных журналах Соединенных

Штатов, Франции и Советского Союза».

В то же примерно время Эльжбета стала женой профессора Зигмунта Войцеховского, знакомство с доцентом переросло в подлинную дружбу с любимым учеником мужа. Эта ничем не омрачаемая дружба продолжалась до самого дня трагической смерти Лехновича. В субботнем бридже поначалу предполагалось сыграть впятером: хозяева дома, Потурицкие и Кристина Ясенчак без мужа, поскольку доктор готовился к какой-то важной научной конференции. Но когда пришлось пригласить англичанина и профессора Бадовича, решили увеличить число игроков до десяти. Войцеховский уговорил Лехновича прийти к ним вместе со своей невестой, хотя они предполагали поначалу провести вечер как-то иначе. Лехнович был человек обязательный и охотно принял приглашение своего учителя, а Мариола Бовери своей красотой украсила вечер, чему особенно, кажется, был рад гость из Англии. Ссору, возникшую за картами, по мнению Эльжбеты Войцеховской, следует рассматривать как явление во время игры вполне обычное. Тем более что адвокат Потурицкий за бриджем вечно ссорится со своими партнерами, а малейшая подсказка других игроков доводит его буквально до белого каления. Обычно все играющие давно и хорошо друг друга знали, а потому никто не принимал этих вспышек близко к сердцу, сам же адвокат быстро успокаивался и становился прежним очаровательным собеседником и партнером. Одним словом, такого рода инциденты за карточным столом случались и прежде.

Эльжбета Войцеховская знала, что Лехнович в последнее время много работал, сильно уставал, жаловался на здоровье и на боли в области сердца. Друзья советовали ему обратиться к врачу, подлечиться, но доцент любил работу больше, чем себя, и визит к врачу постоянно откладывал.

Лишь дурным самочувствием пани Войцеховская объясняла тот факт, что во время возникшей за картами перепалки Лехнович вел себя запальчиво и неуместными репликами будто намеренно вызывал на скандал адвоката, и без того известного своей чрезмерной вспыльчивостью.

Как хозяйке дома ей пришлось в конце концов вмешаться, отвести Лехновича в другой конец комнаты. Он сразу же успокоился, попросил у нее прощения и в знак примирения поцеловал руку. Однако Войцеховская заметила, что у него было какое-то странно изменившееся лицо. Его бокал с коньяком она сама взяла со столика, он стоял на голубой салфетке. Выпив залпом коньяк, Лехнович вдруг умолк на полуслове, лицо его исказила гримаса боли, он зашатался и как подкошенный рухнул прямо у ее ног. Едва она успела наклониться, хотела его поднять, как на помощь сразу же бросились мужчины, первым подбежал доктор Ясенчак. В

память ей врезались его слова: «Он умирает». Больше она ничего не помнит, пришла в себя лишь после того, как ей подали какое-то лекарство и стакан воды. Как хозяйка дома, Эльжбета Войцеховская корит себя за то, что они пригласили Лехновича. Не сделай они этого, быть может, он остался бы жив. К сожалению, как и все остальные, они не предполагали, что у него так плохо обстоит дело со здоровьем.

Полковник перешел к показаниям английского подданного Генрика Лепато.

«…теперь моя фамилия Лепато, я родился в самой

Варшаве, до выезда в Англию носил фамилию Лепато-

вич. Однако в Англии я решил труднопроизносимую для

англичан фамилию изменить. Во время оккупации жил в

Варшаве и принимал участие в работе подпольной орга-

низации «Шарые шереги»6. В 1943 году был арестован

гестапо, сначала попал в тюрьму Павяк, а затем был пе-

реведен в концлагерь Маутхаузен. Сразу же после окон-

чания войны нанялся в английские «караульные роты» и

потом попал в Англию. Там я окончил физический фа-

культет Эдинбургского университета, в настоящее время

профессор в Кембридже, занимаюсь физикой.

С профессором Зигмунтом Войцеховским познакомился

по линии польско-английского научного сотрудничества.

Войцеховский читал в Лондоне цикл лекций о достижениях

польской химии. Меня, как поляка, эти лекции весьма за-


6 «Шарые шереги» – подпольная юношеская организация в оккупированной

Польше.

интересовали, хотя я не химик по специальности. У меня

сложилось впечатление, что Войцеховский крупный уче-

ный, сделавший ряд серьезных открытий в своей области.

Мы с ним познакомились в Лондоне. Когда же мне пред-

ложили прочитать две лекции в Политехническом ин-

ституте в Варшаве, я согласился с большой радостью.

После долгого перерыва я попал на родину. Профессор

Войцеховский очень радушно опекал меня в Варшаве. Я был

приглашен в его дом, для меня это была большая честь…

…в бридж играю, признаться, слабо, но в общем-то

кое-как справлялся и даже был в небольшом выигрыше.

Словесные перепалки за карточным столом меня в об-

щем-то не удивляют. Вопреки широко распространенному

мнению о бесстрастии и сдержанности англичан за

бриджем, они нередко ссорятся куда более азартно, чем

это имело место в ту субботу за карточным столом у

профессора. В последней перепалке я участия не принимал, поскольку шлем объявил мой партнер, ему и предстояло

его разыгрывать. Я лишь выложил свои карты на стол.

…с доцентом Станиславом Лехновичем я прежде

знаком лично не был, хотя в английских научных журналах

встречал его имя и знал, что в Польше это восходящая

звезда. Молодой ученый произвел на меня благоприятное

впечатление. За ужином мы сидели рядом и вели инте-

ресную беседу о новейших достижениях и перспективах

развития науки. Я был поражен тем, как он хорошо раз-

бирается в моей области токах высокой частоты.

…эта последняя словесная перепалка была жарче

предыдущих споров за карточным столом. Начал ее сам

Лехнович своими подсказками, он посоветовал доктору

Ясенчаку, как ему разыграть пиковый шлем. Подсказывал

он, в сущности, верно и, конечно, мог вывести из себя

противников доктора, поскольку лишал их возможности

выиграть. Да и Ясенчака он раздражал, ибо тот считал

себя знатоком, не сомневался, что самостоятельно ре-

шит, как играть и выиграть, не так уж это было сложно.

Я слушал и не вмешивался как-никак, я был все-таки

человеком новым. Хозяева быстро уладили спор, и пани

Эльжбета увела Лехновича от столика, они стояли в

стороне, о чем-то переговаривались; похоже, доцент

просил прощения, даже поцеловал ей руку. Лехнович уже

тогда, по-моему, чувствовал себя плохо. Я обратил вни-

мание, когда он поднес ко рту полный бокал, рука у него

дрожала, он даже расплескал коньяк на ковер. Это вряд ли

можно объяснить только возбуждением, вызванным пе-

репалкой за карточным столиком. Коньяк он выпил зал-

пом, словно воду, так обычно пьют водку, а не благород-

ный французский напиток. Такой человек, как Лехнович, не

мог не знать, как принято пить коньяк.

…да, я действительно помог положить Лехновича на

диван. Он был без сознания и, кажется, вообще не дышал.

Не знаю, был ли он еще жив ведь я не врач. Правда, я

предложил сделать ему искусственное дыхание, но доктор

Ясенчак сказал, что мертвому это уже не поможет.

…все мы были невероятно удручены трагическим

происшествием. У хозяйки дома чуть ли не началась ис-

терика, да и другие дамы, особенно невеста доцента, пани

Бовери, нуждались в медицинской помощи. К счастью, доктор Ясенчак нашел в домашней аптечке какие-то ус-

покаивающие средства.

…припоминаю, что, приехав в Варшаву, я просил про-

фессора Войцеховского познакомить меня с доцентом

Лехновичем. Надо думать, и моя просьба явилась в ка-

кой-то мере поводом для встречи за этим злосчастным

бриджем в доме профессора. Крайне сожалею, что кос-

венным образом явился причиной трагических событий

того вечера».


– Гм… – не сдержавшись, хмыкнул полковник Немирох и взял листки с показаниями Мариолы Бовери.

«…со Станиславом Лехновичем познакомилась пять

месяцев назад. Можно сказать взаимная любовь с

первого взгляда. Эти месяцы самая счастливая пора

моей жизни. Смерть Стаха совершенно меня сломила. Не

знаю, удастся ли мне когда-нибудь оправиться. Я все никак

не могу смириться с мыслью, что его нет в живых. Мне

никогда не доводилось встречать человека более благо-

родного и порядочного. Он совершенно не думал о себе, о

своей научной карьере и особенно о здоровье. Нередко

бывало, что лицо его искажалось от боли, он хватался за

сердце. Я умоляла его пойти к врачу.

…тот субботний день мы собирались провести спо-

койно, вдвоем, у Стаха. Но когда позвонил профессор

Войцеховский и рассказал о своих заботах, так как не-

ожиданно приехал профессор из Англии и еще один про-

фессор из Гливиц, Стах, не колеблясь, согласился выручить

своего любимого «метра» так он всегда называл про-

фессора Войцеховского. Я лично не была знакома ни с

профессором, ни с его женой, пани Эльжбетой. До этого

мы только раз встречались в театре. Профессор тогда

предложил после спектакля зайти к ним поужинать, но

Стах отказался. Уже тогда он чувствовал себя неважно.

…мужчины за бриджем вечно ссорятся, словно от их

проигрыша зависят судьбы мира, но, признаться, я была

удивлена, что в тот вечер спор принял столь резкий ха-

рактер. Видимо, потому, что Стаху сильно нездоровилось.

Обычно он умел держать себя в руках, а на этот раз, ка-

залось, просто намеренно нарывался на скандал. Мне

пришлось даже сделать ему замечание. После вмеша-

тельства профессора и его жены вроде бы все успокои-

лось. Стах отошел с хозяйкой в глубь комнаты. Я сидела к

ним спиной и вдруг неожиданно услышала женский крик и

стук упавшего тела. Когда я обернулась, Стах лежал на

ковре возле дивана. Я пришла в ужас и никак не могла ус-

покоиться. Такой кошмар… Я и до сих пор не могу прийти

в себя…»


– Ну, ясно, – глубокомысленно протянул полковник

Немирох, – именно таких показаний и следовало ожидать.

Но давай пойдем дальше.

Говоря это, он взял в руки очередной протокол: показания адвоката Леонарда Потурицкого.

«…Станислав Лехнович был моим школьным товари-

щем. Еще до войны мы вместе учились в гимназии имени

Миколая Рея. Позже, во время оккупации, посещали под-

польную школу. Экзамены на аттестатзрелости сдавали

уже после войны. Затем, хотя и учились в разных инсти-

тутах: я в юридическом, а он в политехническом, наша

прежняя дружба сохранилась. Мне всегда нравился его

острый ум, глубокие знания. Он был прирожденный уче-

ный, потому и выбрал именно эту стезю, хотя после ин-

ститута ему предлагали завидные должности в про-

мышленности. Должности куда более высоко оплачи-

ваемые, чем должность старшего ассистента. Стах, однако, без колебаний отверг все эти предложения. Меня

лично нисколько не удивляла прямо-таки сногсшибатель-

ная научная карьера Лехновича. Если бы не эта бессмыс-

ленная и трагическая смерть, нет сомнений он стал бы

ученым-химиком с мировым именем. Кроме того, он был

человеком необычайно отзывчивым и скромным. Лучшее

тому доказательство его отношение к профессору

Войцеховскому, которого он почитал за отца и учителя, хотя его последние научные достижения ничуть не ус-

тупали трудам самого Войцеховского.

…я увлекаюсь бриджем и должен признаться, что во

время игры нередко, как теперь говорят, слишком «заво-

жусь». Но мои друзья знают эту присущую мне слабость и

обычно особенно на нее не реагируют. Между мной и

Стахом дело не раз доходило и до более серьезных стычек.

А в детстве, бывало, мы даже и расквашивали друг другу

носы, но это отнюдь не мешало нашей дружбе.

…да, на подсказки Лехновича я прореагировал резко.

Неиграющему нечего соваться в игру. А тем более если

разыгрывается большой шлем. Я абсолютно убежден, что

доктор Ясенчак игрок, честно говоря, довольно слабый,без подсказки Стаха шлем ему бы не разыграть. Доктор

для видимости сердился, но в глубине души был рад помощи

опытного игрока. Тут я не сдержался и сказал Стаху пару

«ласковых» слов. Не припомню сейчас точно, какие именно

выражения я употребил, но не думаю, что они могли до

такой степени задеть его и вызвать сердечный приступ, хотя все знали, что в последнее время со здоровьем у

Стаха не совсем благополучно. Мы искренне ему сочув-

ствовали и всячески советовали подлечиться.

…благодаря вмешательству профессора Войцехов-

ского, призвавшего всех к благоразумию, конфликт был

улажен. Мы вернулись к игре. Пани Эльжбета увлекла

Стаха в глубь комнаты. Профессор для успокоения пред-

ложил выпить по рюмке коньяку. Я хорошо видел пани

Эльжбету и Стаха. Он, насколько я помню, попросил у нее

прощения за свое бестактное поведение, поцеловал руку.

Она подала ему бокал с коньяком. И тут произошло не-

предвиденное Стаха словно поразило громом. Он

схватился за сердце, раскрыл рот, будто хотел что-то

сказать, и как подкошенный рухнул на ковер. Мне ка-

жется, когда мы укладывали его на диван, он был уже

мертв.

…не могу себе простить, что так вспылил из-за под-

сказки Стаха. Промолчи я, быть может, ничего бы и не

было. Эта перепалка могла оказаться той пресловутой

каплей, что переполнила чашу».


– Браво, адвокат, весьма удачно сформулировано, – не удержался полковник, комментируя показания своего приятеля. – Любопытно, а что по этому поводу сказал нам

Витольд Ясенчак?

«…Станислава Лехновича я знал много лет. Правда, не

припомню сейчас, при каких обстоятельствах мы позна-

комились. Вероятнее всего, это произошло в доме про-

фессора Войцеховского, с которым я учился в одной школе

несколькими классами младше. Признаюсь, я весьма ценил

Лехновича, этого молодого талантливого ученого.

Встречаться с ним мне доводилось и у Войцеховского, и у

других общих знакомых. Частенько мы вместе играли в

бридж. Порой, как это бывает за карточным столом, между нами сличались небольшие перепалки, особенно если

кто-то проваливал интересную игру. Лехнович играл хо-

рошо, но относился к той категории игроков, которые

считают своих партнеров пригодными лишь для того, чтобы держать в руках карты, а играть предпочитают

всегда сами.

…несколько раз Лехнович действительно жаловался на

то, что «у него побаливает сердце», и просил даже про-

писать ему «какие-нибудь капли». Я обещал положить его

в свою клинику и там тщательно обследовать, а потом

уж соответственно и полечить. Лехнович в принципе со-

глашался, но никак не мог выбрать время, тянул. Так

продолжалось более года. Я никак не предполагал, что со

здоровьем у него так скверно.

…ссора за бриджем не имела, собственно, под собой

никакой почвы. Расклад карт был таков, что даже начи-

нающий игрок без труда справился бы с задачей. Само

собой напрашивался лишь один вариант. Независимо от

того, что советовал Лехнович, играть можно было

только так, и никак не иначе. Потурицкий известен своей

несдержанностью в игре, потому я нисколько не удивился, когда он стал скандалить. В то же время меня, как врача, удивило поведение Лехновича. Обычно он умел владеть

собой, был хорошо воспитанным человеком. Однако на

этот раз проявил несвойственную ему нервозность. Та-

кого рода поведение, кстати сказать, нередко проявля-

ется у людей в предынфарктном состоянии. В свою оче-

редь, нервное напряжение, повышенная возбудимость

провоцируют сердечный приступ.

…тот факт, что раньше у Лехновича вообще не было

инфаркта, ни о чем еще не говорит. Нередко первый ин-

фаркт оказывается и последним. Мнение, что самым

сильным является третий инфаркт и, кто его пережи-

вает, тому уже ничего не страшно, это всего лишь

легенда, распространяемая дилетантами. Любой сер-

дечный приступ следует рассматривать сугубо индиви-

дуально, любой из них может окончиться трагически.

Здесь нет никаких закономерностей.

…будь у меня под рукой все необходимые медикаменты

и реанимационная аппаратура и даже знай я заранее, что

у Лехновича случится сердечный приступ, я все равно не

сумел бы его спасти. Сердце у него остановилось внезапно

и навсегда, от начала приступа до наступления смерти, это я могу утверждать с полной определенностью, про-

шло всего каких-нибудь тридцать сорок секунд…

…я абсолютно убежден и, как кардиолог, могу под-

твердить это всей своей практикой, что при том со-

стоянии здоровья, которое было у Лехновича, инфаркт

мог произойти в любое время, даже не будучи спровоци-

рованным какой-либо ссорой или другим нервным перена-

пряжением. В равной мере одинаково это могло случиться

с ним в квартире Войцеховского, или несколькими часами

позже, на улице, или в собственной постели…

…случись этот приступ в другое время и в иной об-

становке, был бы он столь же тяжелым и повлек ли за

собой летальный исход? Я не ворожей, а врач и не могу

ответить на этот вопрос с полной определенностью.

…констатировав смерть Лехновича а это было еще

до приезда «скорой помощи», я занялся женщинами, в

первую очередь пани Бовери. Внезапная смерть жениха

повергла ее в состояние глубокого нервного шока. Не лучше

себя чувствовала и хозяйка дома, для которой трагическая

смерть одного из ее гостей явилась тяжелым психическим

потрясением».


– Да, конечно, – полковник отложил прочитанный протокол, – доктор Ясенчак изложил все это весьма убедительно. Особенно в той части, что сердечный приступ у

Лехновича неизбежно наступил бы и при любых других обстоятельствах. Посмотрим, что же утверждают другие гости профессора.

«…я профессор Силезского политехнического инсти-

тута, – принялся он за чтение показаний Анджея Бадовича. – В Варшаву приехал, чтобы проконсультироваться

с профессором Войцеховским, поскольку работаю сейчас

над научной проблемой из той области, в которой в на-

стоящее время он является, пожалуй, крупнейшим в

Польше специалистом. Мое пребывание в Варшаве, рас-

считанное на три дня, несколько затянулось, и я оказался

вынужденным остаться еще на субботу и воскресенье.

Вполне понятно, что я охотно согласился на предложение

профессора принять участие в субботнем бридже…

…людей, собравшихся у Войцеховских, я, собственно, не

знал, за исключением доцента Лехновича. С ним мне не-

сколько раз доводилось встречаться на различных научных

конференциях. Я рад был повидаться с ним и даже дого-

ворился о встрече в понедельник днем. Надо сказать, Лехнович добился выдающихся успехов в области химии, и

ему сулили блестящее будущее. Меня лично особенно в нем

привлекало доброе его отношение к профессору Войце-

ховскому. Профессор относился к нему буквально как к

любимому сыну, а Лехнович, вполне уже сложившийся, можно сказать, ученый, к тому же работающий в совсем

иной области, чем Войцеховский, по-прежнему продолжал

считать себя его учеником и неизменно поддерживал с ним

научный контакт, делился со «своим метром», как он его

называл, не только горестями, но и достижениями. Такие

взаимоотношения между профессором и ассистентом в

наше время довольно редки и заслуживают всяческого

уважения.

…я играл в бридж за другим столиком и не был оче-

видцем всей ссоры. Я, конечно, слышал, как в соседней

комнате объявили большой шлем это все-таки не

часто случается. Потом до меня донеслись возбужденные

голоса. Немного погодя профессор Войцеховский, игравший

вместе со мной и только что выложивший карты на стол, встал и со словами: «Надо пойти разнять этих петухов»

направился в соседнюю комнату. Мы тоже прервали

игру. Когда я вошел в комнату, доктор Ясенчак поднялся с

дивана, на котором лежал Лехнович, и проговорил то ли

«он умер», то ли «он скончался». Не припомню, кто вызвал

«скорую помощь» я тоже был растерян и поражен

случившимся. Зато хорошо запомнил, что милицию вызы-

вал адвокат; его фамилии я не знаю, так как видел его

впервые, хотя и играл вместе с его женой, Яниной, за од-

ним столом».


– Ну, ясно, – полковник Немирох иронически усмехнулся, – пан профессор из Гливиц тоже нашел добрые слова и в адрес хозяина дома, и в адрес его умершего гостя.

Так что же поведали нам почтенные дамы?

Обе женщины дали краткие и почти одинаковые показания. Обе утверждали, что были знакомы со Станиславом

Лехновичем многие годы. Встречались с ним исключительно в кругу друзей. Дома у них он не бывал, но общих друзей и знакомых у них много. О Лехновиче они неизменно слышали только лестные отзывы. Особенно о его выдающихся научных достижениях. Знали, что Войцеховских с доцентом связывали чувства подлинной и глубокой дружбы. Сам Войцеховский с восторгом отзывался о необыкновенной одаренности своего ученика.

В бридж в тот вечер обе женщины играли против

Войцеховского и Бадовича. Они слышали, как за столом в соседней комнате доктор Ясенчак объявил большой пиковый шлем. Слышали они и какой-то спор, возникший между адвокатом, доцентом и доктором, но, занятые своей игрой, особенно не вникали в то, что делалось в соседней комнате. Да, они видели, как профессор встал и пошел успокаивать спорщиков. Но по-настоящему встревожились, услышав крик Эльжбеты и звук падающего тела.

Когда они вбежали в гостиную, Лехнович был уже мертв. Женщины хлопотали вокруг Мариолы Бовери и

Эльжбеты Войцеховской – обе находились в состоянии глубокого нервного шока.

– Как в сказке! – удовлетворенно кивнул головой полковник.

Поручик Межеевский тоже был доволен показаниями опрошенных игроков.

– Как приказано, пан полковник, – щелкнул он каблуками, – действовал деликатно, старался никого не обидеть и дело провести без лишней шумихи. Кажется, это действительно удалось. Среди лиц, имеющих отношение к Политехническому институту, смерть Лехновича вызвала, конечно, удивление, но никто не связывает это с профессором Войцеховским и уж тем более с игрой в бридж в его доме. Очень помог мне адвокат Потурицкий. Теперь осталось приложить к документам медицинское заключение о вскрытии, и можно считать дело законченным. Все тихо, гладко, без шума.

– Да, все оказались на высоте, – согласился Немирох. –

И мы с тобой как работники милиции, и все девять свидетелей. Требует исправления только одна небольшая ошибка. Так, пустячок…

– Какой?

– Мне только что звонил из морга доктор Малиняк.

Речь его была краткой, но ясной: «Ваш химик нашпигован таким количеством цианистого калия, что его хватило бы умертвить все поголовье свиней во всех госхозах воеводства или, если вам больше нравится, – не менее половины жителей Охоты7. Одним словом, не поскупились». Официальное заключение Малиняк пришлет завтра утром.


7 Охота – район Варшавы.

– Что-о-о? – У поручика слова застряли в горле.

– Классический случай – Лехнович умерщвлен цианистым калием, который ему подсыпали в коньяк. При столь большой дозе смерть, понятно, наступила мгновенно. Что же касается свидетелей, все они лгут. И не только убийца, но буквально все как один, и мужчины и женщины.

– Как же теперь быть?

– Да, вляпались мы… Точнее, я вляпался. Вот старый болван – дал себя объегорить Потурицкому, этому крючкотвору!

– Ну, еще неизвестно, замешан ли здесь Потурицкий.

Не исключено, что он действовал по неведению.

– Голову даю на отсечение, – прервал полковник, – что все присутствовавшие в тот вечер в доме Войцеховского нутром чуяли: смерть Лехновича отнюдь не простая случайность. Именно потому все их показания так тщательно выверены, изобилуют взаимными комплиментами и до небес превозносят покойного. Послушать их, так Лехнович прямо-таки агнец, эдакая ходячая добродетель, ангел с крылышками, сошедший на грешную землю, чтобы играть в бридж и спасать грешные души заблудших.

Поручик счел за благо не перечить шефу.

– Ладно, один раз я дал себя провести, но теперь хватит!

С этой минуты начинаем вести следствие по делу об убийстве по всем правилам. Никому – никаких поблажек!

Преступник должен быть выявлен как можно быстрее. На мне лежит основная вина за служебную халатность, потому я беру ведение следствия на себя, а вы, поручик, будете мне помогать. Эти игроки еще убедятся, что Немирох не так уж наивен, как они полагают. Над чем вы смеетесь, поручик, –

взорвался вдруг полковник. – Надо мной или над собой?

– Простите, полковник, просто я рад, что буду работать под вашим непосредственным руководством. Нам, молодым офицерам, не часто выпадает такая честь.

– Смотрите, как бы не пришлось жалеть.

– Уверен – не придется.

– Ну ладно, ладно! – Немирох махнул рукой, как бы давая понять, что считает вопрос исчерпанным.

– С чего начнем?

– Соберите мне завтра всю эту честную компанию к десяти утра. Уж я с ними поговорю! Посмотрим, будут ли они по-прежнему петь друг другу дифирамбы. Думаю, у них быстро пропадет охота врать. Они у меня иначе запоют! Быть должны все, без исключения! Никаких уверток, никаких отговорок, экзаменов, семинаров и разных прочих выкрутасов. В случае чего – доставить приводом.

– Слушаюсь. – Межеевский поспешил ретироваться, опасаясь, как бы под горячую руку не досталось и ему.


ГЛАВА V. ПОДОЗРЕВАЕМЫХ – ДЕВЯТЬ, ПРЕСТУПНИК –

ОДИН

Явились все. Попыток уклониться не предпринимал никто. Но самое удивительное – никто даже не спросил, что означает этот внезапный переполох через два дня после первого опроса. Явились в точно назначенное время. Некоторые даже минут на пятнадцать раньше. Сидели в приемной молча. Обменялись лишь краткими приветствиями. Эта группка людей ничем сейчас не напоминала то оживленное общество, которое собралось в субботний вечер в уютном доме профессора Войцеховского в тот так трагически закончившийся день.

Ровно в десять в приемную вошел поручик Роман Межеевский. На этот раз – в милицейской форме. Слегка поклонившись, он объявил:

– Полковник Адам Немирох, начальник отдела по расследованию особо опасных преступлений, ждет вас у себя в кабинете. Прошу следовать за мной.

По лестнице поднялись на второй этаж. Дверь, за ней небольшая комната, стол секретарши со множеством телефонных аппаратов. Вторая дверь, обитая звуконепроницаемым материалом, и, наконец, огромный кабинет. В кабинете за столом – мужчина лет под шестьдесят, седоватый, худощавое лицо, на лбу – давний шрам, серые холодные глаза, узкие, плотно сжатые губы, волевой, чуть выступающий вперед подбородок. Нос крупный, слегка вздернутый.

У стола – в ряд девять стульев. Десятый – в стороне у стены.

При виде вошедших полковник встал, легким кивком поздоровался и жестом указал места напротив себя.

Затем сухо произнес:

– Я счел необходимым пригласить вас, чтобы довести до вашего сведения некоторые важные обстоятельства, выявленные при расследовании. Первое – вскрытие тела

Станислава Лехновича показало, что он умер в результате отравления цианистым калием, подмешанным ему в коньяк. Доза была столь велика, что смерть наступила мгновенно.

– Невероятно! – воскликнул Потурицкий.

– Здесь у меня на столе протокол вскрытия, подписанный медицинским экспертом. Ни о какой ошибке не может быть и речи. Будь иначе, я не стал бы вас вызывать.

Никто не произнес ни слова и даже не шелохнулся.

Поручик Межеевский, наблюдавший за присутствующими со стороны, не заметил на их лицах не только волнения, но даже простого удивления. Полковник продолжал:

– Мне вряд ли надо говорить вам, что в доме профессора Войцеховского в субботу вместе с хозяином находилось десять человек. Следовательно, кто-то из этих десяти, именно кто-то из них, подсыпал яд. Поскольку самоубийство в данном случае можно, я полагаю, исключить, число подозреваемых, таким образом, сокращается до девяти.

Итак, один из вас убийца. Я говорю «один», хотя допускаю, что, возможно, и «одна».

– Этот бокал с коньяком Лехновичу подала я, – прервала полковника Эльжбета Войцеховская. – Значит, вы хотите обвинить меня в убийстве?

– Пока имен я не называю. Хотя следствием кое-что уже установлено, но предъявить конкретных обвинений мы еще не можем. Тем не менее вы все являетесь подозреваемыми. Поэтому мы обязаны предпринять ряд мер, и сегодня вы должны дать подписку о невыезде из Варшавы без разрешения органов милиции. Прошу иметь в виду, что вас будут вызывать на допросы, и не раз.

– Да, но я живу в Гливицах! – воскликнул профессор

Бадович.

– А я в Кембридже, – счел необходимым сказать Генрик

Лепато.

– Это не имеет ровно никакого значения, – возразил полковник. – Вы сможете выехать из Варшавы лишь в том случае, если это не помешает ведению следствия.

– А что установлено в ходе предварительного расследования? – поинтересовался адвокат Потурицкий.

– Прежде всего то, что все вы, давая свои показания, совершенно откровенно лгали.

– Ну, знаете, это уж чересчур! – возмутился адвокат.

– А с вами, пан адвокат, у нас при случае будет еще особый разговор. – Немирох произнес это таким тоном, что у Потурицкого мурашки побежали по коже. – Быть может, я дал не совсем точное определение – в ваших показаниях есть, конечно, и правдивая информация, но это касается лишь тех фактов, которые и без того не вызывают никаких сомнений. В то же время во всех ваших показаниях есть немалая доля неправды или же просто замалчиваний. А

ведь вас предупреждали об ответственности за дачу ложных показаний, и, несмотря на это, вы все-таки говорили неправду.

На этот раз Потурицкий не выказывал своего возмущения.

– Уже на основании этого, – продолжал Немирох, –

можно возбудить против вас уголовное дело. Однако на первый случай пока этого делать не будем. При условии, конечно, что в своих последующих показаниях вы будете более строго придерживаться подлинных фактов. Я не рассчитываю, что находящийся среди вас убийца сам признается, но восемь правдивых показаний полностью могут гарантировать раскрытие преступления.

Поручик Межеевский напряженно наблюдал за лицами всех сидящих перед полковником. И вновь вынужден был признать свою несостоятельность. Ни на одном лице ему не удалось ничего прочесть. Перед ним были словно каменные маски.

– Я понимаю, что, решаясь на преступление, убийца имел какие-то серьезные мотивы, толкнувшие его на этот шаг. И эти мотивы, возможно, известны не только ему одному. Считаю себя обязанным предупредить, что всякий умалчивающий об этом, то ли по соображениям сострадания, то ли из чувства солидарности или по каким-либо иным причинам, становится, хочет он того или нет, соучастником преступления. И это приведет его на скамью подсудимых. Потому я настоятельно прошу, чтобы те, кто не убивал Станислава Лехновича, не пытались в своих же личных интересах что-либо утаивать. Даже мельчайшие факты, детали, на первый взгляд кажущиеся кому-то несущественными, станут крайне важными для следствия и могут явиться той нитью, которая позволит распутать весь клубок. Надеюсь, все вы хорошо меня поняли?

Никто не ответил. Адвокат Потурицкий попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась жалкая гримаса. Остальные слушали полковника с застывшими лицами.

– Все вы в ближайшие дни получите повестки с вызовом на допрос. Допрашивать буду я лично или поручик

Роман Межеевский, мой помощник. Запомните вот еще что: вам не обязательно ждать вызова, если кто-то сочтет нужным что-либо сообщить, может сделать это в любое время дня и ночи, прийти сюда или связаться по телефону, запишите номера коммутатора нашего управления.

Все с готовностью достали из карманов и сумочек ручки, блокноты, записные книжки и старательно записали продиктованные им номера.

– Это все, что я имел вам сказать. Добавлю только – для убийцы Станислава Лехновича было бы лучше самому явиться с повинной и признаться в содеянном, ибо он все равно будет найден. Но тогда уж рассчитывать на какие-либо смягчающие вину обстоятельства не придется.

Останется лишь статья уголовного кодекса, предусматривающая смертную казнь или тюремное заключение сроком на двадцать пять лет за убийство. Пусть тот из вас, кто убил

Лехновича, надлежащим образом подумает, пока не поздно. Но и на этот раз никто не шевельнулся, не изменился в лице.

– Вы свободны. Во всяком случае – пока… Сожалею, но подать вам на прощанье руку не могу. Убийцам руки не подают.

Все встали и один за другим вышли из кабинета. Молча прошли по коридору, спустились по лестнице и вышли на площадь. Здесь эти добрые друзья и знакомые распрощались, тоже не подав друг другу руки.

Войцеховские сели в ожидавший их перед зданием «мерседес». Англичанин задержал проезжавшее мимо такси. Потурицкие уехали на красном «фиате». Бадович сел в трамвай. Ясенчаки пошли пешком в направлении Маршалковской.

– Ну и как? – спросил полковник своего подчиненного, когда они остались одни. – Удалось что-нибудь заметить?

– Ни у кого не дрогнул ни один мускул на лице, когда вы сказали, что Лехнович был отравлен. Никто не выразил удивления, слушая это. Да и потом никто из них ничем себя не выдал. Сидели, словно каменные изваяния.

– Это можно было предвидеть. Убийцу мое сообщение не застало врасплох, поскольку он прекрасно знал, что означает повторный вызов в милицию. Другие могли догадываться.

– Держались они на высоте, но вы здорово задали им жару.

– Ты полагаешь?

– Я просто диву давался, как вы им врезали. Что ни слово, то прямо в точку,

– Ну ладно, ты мне дифирамбы не пой, – отмахнулся полковник, хотя, в сущности, похвалы поручика ему были приятны. Да он и сам понимал, что разговор получился.

– Честно говорю. Будь я на их месте, у меня бы волосы на голове дыбом встали от страха. Вы хорошо закончили, отказавшись подать им руку на прощание. Не зря, выйдя на улицу, никто из них, прощаясь, не подал друг другу руки.

Похоже, вам удалось поколебать их солидарность.

– Может, и удалось…

– Наверняка удалось. Теперь каждый из них будет печься только о спасении собственной шкуры – и о том, как бы его не заподозрили в соучастии или пособничестве преступлению.

– Твоими устами да мед пить.

– Бьюсь об заклад, что теперь большинство из них не станет дожидаться официального вызова, а тайком от других явится к нам. И первым, пожалуй, будет адвокат

Потурицкий. Вы его здорово приложили. Собственно, только у него одного и появился на лице испуг, когда вы сказали, что с ним еще будет особый разговор.

– Конечно, будет. Обвел меня, шельмец, вокруг пальца.

И кого? Меня, старого доку. Уговорил распорядиться проявить при расследовании деликатность. Ну ничего, он меня еще попомнит!

– Готов держать любое пари, что адвокат явится еще сегодня, – не успокаивался поручик.

До пари дело не дошло, к счастью для Романа Межеевского, иначе он проиграл бы его с позором. Адвокат явился много дней спустя, лишь получив официальный вызов. Зато через час после разговора в кабинете полковника позвонила Янина Потурицкая и попросила к телефону поручика.

Она сказала, что хотела бы дополнить свои показания, поскольку припомнила некоторые подробности, которые, возможно, могут иметь для дела существенное значение.

Супруга адвоката добавила, что звонит из ближайшего кафе и может быть в управлении через несколько минут.


ГЛАВА VI. СЛОВООХОТЛИВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

Поручик Роман Межеевский, назначив Янине Потурицкой встречу через полчаса и положив трубку, сразу же отправился с докладом к полковнику Немироху.

– Одна уже раскололась, – смеясь, доложил он. – Через полчаса здесь будет жена адвоката. Я-то думал, что сам адвокат сочтет нужным явиться к нам.

– Возможно, он ее подослал.

– Вы сами будете с ней говорить?

– В этом нет нужды. Моя роль сводилась к тому, чтобы вызвать среди них переполох. Теперь ты для них лицо более предпочтительное, чем я, они охотнее будут обращаться к тебе. Я буду разговаривать лишь с теми, кто станет категорически на этом настаивать. Прошу тебя, после разговора с Яниной Потурицкой тотчас ознакомь меня с ее показаниями.

– Слушаюсь.

– Но имей в виду и следующее, – продолжал Немирох, –

все это люди по занимаемому ими положению достаточно влиятельные, имеют вес в обществе или в научных кругах.

Знакомы друг с другом долгие годы, за исключением, конечно, англичанина и профессора из Гливиц. Такого рода люди не совершают преступлений без весьма серьезных к тому поводов. Из-за пустяков они не станут рисковать своим положением и карьерой. А если все-таки и идут на это, скажем, ради денег, то идут ради денег больших и не в нашей валюте. Говорю тебе об этом на всякий случай, поскольку не думаю, что доцент располагал такими деньгами.

– У него даже автомобиля не было.

– Ну, это само по себе ни о чем еще не говорит. Я знаю людей, без сомнения более состоятельных, чем доцент, которые, однако, тоже предпочитают пользоваться такси, а не трепать себе нервы в авторемонтных мастерских или автомагазинах нашего «Пальмосбыта».

– Это верно, – рассмеялся поручик.

– Следовательно, между доцентом и кем-то из остальных членов этой компании, вполне возможно, возникли какие-то сложные проблемы эмоционального или материального характера, что и привело к преступлению. Вскрыть это не удастся, если анализировать лишь теперешние их отношения и связи. Займитесь их прошлым. Быть может, даже весьма отдаленным прошлым. Помимо допросов, необходимо всесторонне изучить их биографии. В том числе и Лехновича. Ведь все они, не исключая англичанина и профессора из Гливиц, нахваливают доцента, готовы поставить ему памятник чуть ли не из чистого золота.

Он-де и безукоризненный человек, и отзывчивый товарищ, и благодарный ученик, и будущее светило отечественной науки, и вдруг на тебе! – такого идеального человека его же ближайшие друзья потчуют коньяком с цианистым калием.

Надо проверить, впрямь ли уж этот «ангел» сотворен из благородного металла, не покрывал ли только снаружи тонкий слой позолоты обычную глину, а то и вообще кое-что похуже. Истоки конфликта между убийцей и его жертвой могут уходить в далекое прошлое. Нам со стороны довольно трудно будет в этом разобраться. Как угадаешь, что в глубине чужой души давно зреет ненависть, притаился страх или дает себя знать оскорбленное самолюбие.

– Ваши указания понял, все будет в точности исполнено. Можно будет попросить вас передать мне акт о вскрытии, его надо подшить в дело. Я даже и не читал его.

– Да, конечно, я совсем забыл о нем. – Немирох выдвинул ящик стола и достал нужный документ. – Обрати внимание, доктор Малиняк, как обычно, верен себе и соблюдает осторожность: констатировав смерть в результате отравления большой дозой цианистого калия, подмешанного, по всей вероятности, в алкогольный напиток, он все же не преминул отметить, что сердце покойного находилось в плохом состоянии, и поэтому не исключает возможности сердечного приступа. Это, конечно, несколько оправдывает доктора Ясенчака, не сумевшего отличить отравление ядом от сердечного приступа. Тут нелишне иметь в виду, что Малиняк и Ясенчак – старые друзья, и я отнюдь не уверен, что наш милицейский эскулап не отметил этого факта намеренно, с целью спасти репутацию приятеля.

– Разрешите идти. Потурицкая, наверное, уже ждет.

– Да, только еще одно: не забудь, Ромек, люди куда откровеннее говорят «не для протокола», а в доверительной форме. Для нас главное – найти убийцу Лехновича, а не строго придерживаться всех формальностей. Поэтому при необходимости можешь позволить себе при допросах некоторые отступления от процессуальных норм. Но лишь в случае, когда этого будут требовать обстоятельства.

Межеевский вернулся к себе, вскоре к нему в кабинет вошла Янина Потурицкая. Поручик вежливо с ней поздоровался, поцеловал руку, как бы давая понять, что никак не считает ее убийцей, усадил в кресло и предложил сигарету.

– Спасибо, я не курю.

Наступило молчание. Поручик умышленно не прерывал его. Ждал, когда Потурицкая начнет сама.

– Мне трудно говорить, – извиняющимся тоном произнесла наконец она, – в прошлый раз… в прошлый раз, когда я говорила с вами, я сказала не все.

– Ну, это пустяки, случается, что свидетель что-то забывает, а потом дополняет свои показания.

– Но вы знаете, мне не хочется, чтобы все сказанное мной или, точнее, хочется, чтобы не все сказанное мной рассматривалось как мои официальные показания и полностью было внесено в протокол. Ведь известно, что с материалами дела рано или поздно знакомится обвиняемый, защитник и судьи. – Потурицкая как жена адвоката знала процессуальный кодекс. – А это все люди нашего круга, где мы часто бываем.

– Я вас понимаю, – поспешил на помощь Межеевский. –

Вы хотели бы довести до нашего сведения некоторые данные сугубо конфиденциально.

– Именно. Вы очень точно это сформулировали: сугубо конфиденциально.

– Ну что ж, прекрасно. Поговорим без протокола.

– Спасибо. – Потурицкая облегченно вздохнула. – Думаю, мои наблюдения представят для вас некоторый интерес. А может быть, даже выведут на след убийцы.

– Для нас только это и важно, – откровенно признался поручик.

– Значит, так, – начала свой рассказ Потурицкая. – Как вы знаете, мы живем на Жолибоже, а Войцеховские на

Охоте. У нас машина. Польский «фиат-132». Очень хороший автомобиль. Муж на него просто не нарадуется. А

прежде у нас была «шкода». На нее тоже не приходилось жаловаться. Но «фиат-132» совсем другое дело. Едешь –

одно удовольствие! И скорость, и комфорт!

Поручик не прерывал. Пусть себе выговорится. Возможно, разговорившись, расскажет и то, о чем поначалу хотела умолчать.

– Мы сочли нецелесообразным к Войцеховским ехать на машине: у них всегда подают хорошие напитки и превосходный стол. Зигмунт – человек широкий, хлебосольный, а Эля – хозяйка, каких мало. Одним словом, мы поехали на трамвае и знали, что, кроме нас, на вечере будут еще Ясенчаки. Войцеховский, когда приглашал нас к себе на субботу в гости, ясно сказал, что будем только мы и они.

– Простите, – перебил Межеевский. – Когда именно

Войцеховский приглашал вас?

– Это было дней за восемь. В пятницу или даже в четверг на предыдущей неделе. Короче говоря, предупредил заблаговременно, чтобы мы не занимали эту субботу ничем другим. Вы же понимаете, адвокаты – народ зависимый и не всегда вольны в выборе знакомых, а их популярность в большой мере зависит от различного рода личных контактов. Именно поэтому нам часто приходится бывать в гостях и в свою очередь приглашать к себе. И не всегда тех, кого бы хотелось.

– Понимаю, – согласился поручик. – Прошу вас, продолжайте.

– Ну так вот, как я сказала, мы поехали к ним на трамвае. Вышли на Фильтровой и свернули на Президентскую.

И тут я вдруг увидела, что впереди нас идет Лехнович с каким-то мужчиной. Это не столько нас удивило, сколько огорчило. Знай мы заранее, что доцент будет у Войцеховских, мы бы ни за что к ним не пошли.

– Почему?

– Вы не знаете, что это за человек! Интриган и сплетник. Муж всегда называл его не иначе как «каналья».

– Они же школьные товарищи.

– Да, но их дружба давно кончилась. Лехнович сделал мужу немало гадостей. Писал на него доносы. У Леонарда из-за этого была масса всяких неприятностей, прежде чем ему удалось отмыться от грязи, которой Лехнович его поливал. Я, правда, не знаю подробностей всех этих дел – все это происходило еще до нашего супружества, – но мы всячески избегали встреч с этим господином. У Войцеховских в последние годы его тоже не принимали.

– Почему? Он же любимый ученик профессора. Во всяком случае, все единодушно так утверждали в своих показаниях.

– А что нам оставалось делать? Ведь все действительно думали, что у него сердечный приступ. О мертвых, как известно, плохо не говорят. А что касается «любимого ученика», то Лехнович, возможно, и был таким, но очень давно. Потом он стал распространять о своем профессоре такие сплетни, что Войцеховские не только закрыли перед ним двери своего дома, но ему вообще пришлось уйти из

Варшавского политехнического института. Будь профессор мстительным человеком, Лехнович не остался бы в

Варшаве.

– Что, он приударял за пани Эльжбетой? Распространял слухи о ее изменах? – попытался уточнить поручик.

– Возможно, она, бедняжка, и стала бы изменять, –

Потурицкая не была бы женщиной, если бы упустила случай уколоть свою приятельницу, – будь она хоть чуточку красивее, а так, кто на нее позарится? Лицо, как полная луна, ноги, словно тумбы. Муж лет на двадцать пять старше ее и вряд ли может ей соответствовать.

Поручик мысленно сравнивал слова Потурицкой с тем обликом жены профессора, который сохранился в его памяти. Оценка была явно несправедливой. Пани Войцеховскую, конечно, не назовешь красавицей, но зато она была очень женственна, стройна, с удивительно милой улыбкой, ноги у нее, правда, были чуть-чуть полноваты, но отнюдь не как тумбы.

– Лехнович порочил не только Эльжбету, но и профессора. Все это в конце концов дошло до ученого совета и доставило Войцеховскому немало неприятностей. Научная карьера Лехновича висела буквально на волоске. Но ему удалось все-таки как-то выкрутиться. Он, надо сказать, не такой уж простак, настоящий игрок. Но их дружбе пришел конец.

– Любопытно.

– Мы были так озадачены при виде Лехновича, шедшего к дому Войцеховских, что муж просто хотел тут же повернуть обратно. Мне едва удалось его уговорить не делать этого. В конце концов, один вечер можно и потерпеть общество человека, который тебе неприятен. Да и хозяев не хотелось обижать. В кругу наших знакомых упорно ходят слухи, что профессор рассчитывает получить

Нобелевскую премию. К счастью, порой мне удается убедить мужа.

– Ничуть не сомневаюсь, – искренне согласился Межеевский.

– Итак, мы шли вслед за Лехновичем и его спутником.

Как потом оказалось – англичанином, профессором Кембриджского университета. Они нас не замечали, хотя мы были в трех шагах от них.

– Они разговаривали между собой?

– Да, конечно. Не в моих правилах подслушивать, но волей-неволей кое-что я услышала. По-моему, англичанин немного глуховат и потому, вероятно, говорил очень громко. Я слышала, как он сказал: «Вот уж никак не предполагал, что, приехав в Варшаву, сразу же встречу тебя». Он сказал – «тебя», следовательно, они были прежде хорошо знакомы. И потому меня крайне удивило, что

Лехнович, когда мы наконец остановились все вместе возле дома Войцеховских, заявил, что гостю из Англии на редкость повезло: представляете, разыскивая Президентскую улицу, он обратился именно к нему, Лехновичу. А потом они оба в тот вечер обращались друг к другу только на «вы».

– А что ответил доцент на слова англичанина?

– Я не расслышала. Но лицо Лехновича не выражало в этот момент особого восторга. Весь вечер я ломала себе голову: зачем они скрывают ото всех свое знакомство? Но так и не разгадала. Потом этот трагический случай, о разговоре англичанина с Лехновичем я совершенно забыла и только сегодня вдруг вспомнила и решила, что вам это должно быть интересно.

– Да, факты действительно интересные и могут иметь существенное значение для следствия.

– Вот, пожалуй, и все. Больше я ничего не знаю, –

проговорила Потурицкая.

Поручику сейчас больше всего хотелось очутиться подальше от этой комнаты и вообще от всей этой атмосферы, но он себя пересилил:

– Могу я просить вас еще об одном одолжении?

– Да, конечно, пожалуйста.

– Вы частый гость в доме Войцеховских и хорошо знакомы с принятыми у них порядками. Не можете вы мне объяснить, что это за особая система у них с бокалами для гостей?

Потурицкая улыбнулась.

– Вы знаете, Войцеховский очень любит, чтобы в доме у него всегда были хорошие напитки. Чуточку этим даже похваляется. Поэтому во время игры в бридж для начала вкатывают небольшой столик на колесиках со множеством всяческих бутылок. Коньяки, ром, ликеры; к этому – подсоленные сухарики, орешки, шоколад. Гостей прежде всего угощают кофе. К нему – домашнее печенье и богатый выбор разных напитков. Профессор обычно сам наливает всем напитки, а бокалы ставит на круглые бумажные салфетки, потом каждый по цвету салфетки легко находит свой бокал. После кофе и светской, так сказать, беседы все ставят свои бокалы только на свои салфетки. Если во время игры кто-то захочет выпить, то подходит к столику, выбирает напиток и наливает себе сам в свою рюмку или бокал. Перед уходом домой все допивают, «дабы благородный напиток не прокис», как любит шутить доктор Ясенчак. Вообще говоря, эти цветные салфетки – идея довольно удачная. Зигмунт привез ее из какой-то своей заграничной поездки. Оттуда же привез и салфетки. Честно говоря, я тоже переняла у Войцеховских этот обычай.

– Судя по вашим словам, любой из присутствовавших в доме профессора мог подойти к столику и, зная цвет салфетки Лехновича, спокойно всыпать яд в его бокал?

– Конечно, мог. За те пять-шесть часов, что мы находились у Войцеховских, каждый хоть раз подходил к столику, чтобы что-нибудь выпить, и, вполне понятно, никто при этом друг за другом не следил.

– Из того, что вы рассказали, следует также, что всыпавший яд в бокал Лехновича мог совершенно уверенно ждать финала, поскольку перед уходом все гости непременно допьют свои бокалы, так сказать, «на посошок».

Я думаю, – Потурицкая была женщиной сообразительной, – что обычая пить «на посошок» в доме Войцеховских могли не знать только профессор из Гливиц и англичанин. Они были у них в гостях впервые.

– Вы так полагаете?

– Абсолютно уверена. Как вы понимаете, просидев в гостях шесть часов кряду, притом с обильными закусками и выпивкой, человек неизбежно испытает потребность посетить туалет. Оба гостя не знали расположения комнат, и Зигмунт обоим показывал дорогу.

– Да, – улыбнулся поручик, – из вас получился бы неплохой детектив.

– Вы знаете, все говорят, что я отличаюсь редкой наблюдательностью. – К числу, достоинств пани Потурицкой, как видно, относилась еще и скромность. – Впрочем, это вовсе не исключает, – тут же торопливо добавила она, –

что один из них мог оказаться убийцей Лехновича. Им нетрудно было заметить, что доцент любит приложиться к рюмке. Еще до ужина он несколько раз подходил к столику. Следовательно, можно было предполагать, что он не преминет сделать это и позже.

– Вы оказываете нам просто неоценимую помощь, –

продолжал расточать комплименты поручик, стремясь вытянуть из нее как можно больше сведений. – В милиции с такими способностями вы бы сделали карьеру.

– Куда уж мне, таких старух в милицию не берут, –

кокетничала Потурицкая.

– Если бы все были такие «старухи»… – не сдавался

Межеевский.

– Вот уж не думала, что милиционеры могут быть так любезны, – не осталась в долгу пани Янина. – Вы совершенно не похожи на своего грубияна полковника.

– Скажите мне откровенно, сугубо, конечно, доверительно, никто из женщин, находившихся в доме Войцеховских, не состоял в близких отношениях с Лехновичем?

– Любовницей его была эта горе-актриса, Мариола

Бовери, но, как я слышала, роман их подходил уже к концу.

Лехнович все никак не мог придумать, каким образом выкурить из своей квартиры эту особу, прочно обосновавшуюся у него с намерением надолго бросить там якорь.

– А что, у Мариолы Бовери нет своей квартиры? Ведь она же артистка?

– Она живет с родителями, хотя ей уже под тридцать.

Да и какая она артистка! Она все цеплялась за разных псевдорежиссеров и операторов, их было больше, чем фильмов, в которых она играла крохотные роли служанок.

Ни на что большее она не способна.

– А супруга Ясенчака? Она ведь совсем недурна собой и могла понравиться Лехновичу. Я слышал, он вообще-то питал слабость к прекрасному полу.

– Слабость – мягко сказано, он был просто бабник.

Отвратительный бабник. Говорят, еще в бытность ассистентом в Политехническом институте он принимал зачеты у студенток только у себя на квартире.

– Следовательно, мог клюнуть и на привлекательную супругу доктора?

Янина Потурицкая рассмеялась.

– Так вы действительно ничего не знаете?

– А именно?

– Ну как же, ведь Кристина была первой женой Лехновича. И лишь после того, как он ее бросил, окрутила

Ясенчака. Доктор, правда, намного старше ее, но зато известный врач с положением в обществе и с хорошими деньгами.

– Что вы говорите! Для меня это настоящая сенсация!

– В свое время это был крупнейший скандал в нашем столичном мирке. Все были просто шокированы. Лехнович сделал Ясенчака всеобщим посмешищем.

– Не удивляйтесь моему невежеству – я четыре года провел в офицерской школе в глубокой провинции. Да и потом не сразу вернулся в родную Варшаву, а служил в небольших городках и, таким образом, не мог следить за столичной хроникой.

– Лехнович разделался с Кристиной в один день.

Спровоцировал скандал и попросту вышвырнул ее на улицу. По специальности она была медицинской сестрой, и, хочешь не хочешь, пришлось ей пойти работать, чтобы хоть как-то существовать. Попала она в клинику Ясенчака, а он также был падок на молоденьких хорошеньких девиц.

Короче говоря, принялся утешать отвергнутую женщину, утешал довольно успешно, и Кристина забеременела.

Доктору пришлось жениться, куда денешься? Скандал мог подорвать его удачно начавшуюся карьеру. Ясенчак как раз в то время добивался назначения на должность эксперта при ООН. Ребенок родился всего через каких-нибудь три-четыре месяца после свадьбы.

– Случай не столь уж редкий, – рассмеялся поручик.

– Да, но главная сенсация была впереди. Лехнович обратился в суд с заявлением, в котором просил не признавать Ясенчака отцом ребенка, поскольку тот женился на ней всего лишь за месяц до рождения ребенка и, следовательно, он, Лехнович, является отцом ребенка.

– А в действительности?

– А в действительности он бросил ее за два года до рождения ребенка, но развод свой они официально не оформили. Лехновича вовсе не интересовал ребенок, ему важно было втянуть Ясенчака в скандальную историю. На суде он доказывал, что Ясенчак стар, а он, Лехнович, человек молодой и полный сил. Этот процесс стал подлинной сенсацией в «варшавском свете». Правда, проходил он при закрытых дверях, но в коридорах толпились сотни людей.

А сам Лехнович в перерывах между судебными заседаниями пространно комментировал в кулуарах все происходившее в зале суда, все свои выступления и речи. Короче, он надолго сделал Ясенчака всеобщим посмешищем.

– Но процесс, конечно, проиграл?

– Естественно. Не только проиграл, но и вынужден был оплатить судебные издержки. Но главную комедию он разыграл чуть позже, на глазах у всей публики.

– Что же он сотворил?

– При выходе из зала суда Лехнович улучил момент и оказался в дверях одновременно с Ясенчаком. Ни один из них, конечно, и не думал уступать другому дорогу. Они вместе стали протискиваться в довольно узкую дверь. Тогда Лехнович грохнулся наземь и во весь голос закричал;

«Спасите! Милиция! Меня бьют!» Прибежал милиционер.

Взбешенный Ясенчак сгоряча обругал не только Лехновича, но и ни в чем не повинного капрала. Кончилось все тем, что кардиолога в сопровождении милиционера доставили в отделение милиции, где по решению административной комиссии ему пришлось уплатить крупный штраф. Чуть ли не пять тысяч злотых. Но никакие деньги, конечно, не шли в сравнение с тем позором, на который его выставил Лехнович.

– Зачем ему это понадобилось?

– А в этом как раз вся суть Лехновича. Сделать кому-нибудь пакость. Осмеять человека без всякого к тому повода. И дело тут даже не в какой-то бессмысленной зависти. Просто он – настоящая свинья. Широкую огласку получила и «шутка», которую он сыграл с профессором

Политехнического института Стшалецким…

– Я об этом ничего не слышал, – признался Межеевский.

– Стшалецкий хотел получить паспорт для поездки в

Соединенные Штаты. В те времена, лет пятнадцать назад, нелегко было получить и паспорт, и визу. Работник паспортного бюро обратился в ректорат института, чтобы уточнить, так ли уж необходима эта поездка. К несчастью, ему попался Лехнович, и на вопрос, не задумал ли, случаем, профессор остаться в «свободном мире», Лехнович, в то время старший ассистент, ни минуты не раздумывая, ответил, что профессор только о том и мечтает и вообще «не такой он дурак, чтобы возвращаться обратно в Польшу». Вы понимаете, что значили такого рода заявления? А

Лехнович, когда ему предложили объяснить, с какой целью он бросил тень на репутацию профессора, беззаботно ответил, что он просто пошутил.

– А как он себя вел в субботу, в гостях у Войцеховских?

– До момента ссоры он был просто очарователен. Дамам расточал комплименты, к Зигмунту всячески подлизывался. Называл его «мой учитель». В разговоре с англичанином неустанно подчеркивал, что всем, чего он достиг, обязан профессору. Словом, это был совсем другой человек. И лишь позже, изрядно подвыпив, не удержался и устроил этот скандал за карточным столом.

– Не заметили ли вы, что в субботу в гостях у Войцеховских кто-нибудь вел себя необычно или неестественно?

Вы ведь так наблюдательны.

Такой комплимент не мог не вызвать на лице Янины

Потурицкой довольную улыбку.

– Вполне понятно, что и мы, и Ясенчаки на Лехновича поглядывали косо. Войцеховский, улучив момент, объяснил моему мужу, что на его голову внезапно свалились еще два гостя и он оказался вынужденным пригласить Лехновича. Пани Бовери была неестественно оживлена и весела.

Она совершенно открыто завлекала англичанина. Но более всего бросилось мне в глаза явно недоброжелательное отношение к Лехновичу со стороны профессора из Гливиц.

Он чуть ли не демонстративно отказался играть с ним за одним столом и в разговоре довольно резко его обрывал.

– А Лехнович?

– Все стерпел. И даже, казалось, вообще на это не реагировал, что уж совсем на него не похоже и потому выглядело весьма странным.

– Как вы думаете, кто мог отравить Лехновича?

– Прошу вас, поручик, не заставляйте меня бросать тень на друзей.

– Ну что вы, – Межеевский поцеловал пани Потурицкой руку, – у меня и в мыслях того не было… Просто хотелось бы воспользоваться вашей проницательностью и редкостной интуицией. Только и всего.

– Ну хорошо. Я скажу вам, кто наверняка не повинен в отравлении Лехновича.

– Я внимательно слушаю вас.

– Прежде всего это не я. Кроме мелких сплетен, Лехнович не сделал мне ничего дурного. И не мой муж. Не оттого, что у него не было повода. Лехнович в свое время нанес ему очень тяжелое оскорбление. Но это было много лет назад, а мой муж не настолько злопамятен. Кроме того, чтобы убить человека, надо обладать сильным характером.

О, я бы, например, смогла убить, но мой муж – нет. Определенно нет.

– Вы – вне всяких подозрений. Иначе вряд ли бы вы пришли к нам и дали столь ценные показания.

– Наверняка не повинен в убийстве и Войцеховский. Он для этого слишком добрый человек. Притом все интриги

Лехновича против него давно перестали его волновать. С

тех пор он слишком высоко поднялся. С какой стати профессору подвергать риску свою карьеру? Из мести?

– Да, вы, пожалуй, правы.

– Можно исключить и Эльжбету Войцеховскую. Она не настолько глупа, чтобы всыпать яд в бокал и самой подать его своей жертве. Если бы она сыпала яд, то, вероятнее всего, стала бы ждать, пока Лехнович сам возьмет свой бокал, или предложила бы всем гостям выпить. Как хозяйке дома, для нее это не составило бы особого труда. Она могла бы, к примеру, предложить: «Стах, пригласи, пожалуйста, гостей выпить». Он подал бы гостям бокалы и, пользуясь случаем, выпил бы сам. А Эля тем временем сидела бы как ни в чем не бывало с картами в руках. Собственно, так и поступил убийца. Кроме четырех человек, названных мной, все остальные могли совершить преступление.

– Остается, таким образом, пять человек. Это очень много. Ведь ищем мы одного. Кроме того, по-прежнему неясен нам мотив преступления.

– За исключением меня, пожалуй, у всех остальных, –

рассмеялась Потурицкая, – был повод его убить, Да и у меня порой появлялось такое желание.

Не скупясь на комплименты, поручик поблагодарил жену адвоката за «беседу». Респектабельная пани была так очарована молодым офицером, что намекнула даже на возможность встречи «на нейтральной почве». Она обещала, если вспомнит еще что-нибудь, позвонить.

После ухода Потурицкой поручик кратко записал содержание беседы, которая, надо прямо признать, была весьма ценной для следствия. Она по-новому освещала некоторые уже известные факты.

Полковника Немироха крайне интересовало, с чем приходила к ним жена адвоката, и он вскоре вызвал Межеевского к себе.


ГЛАВА VII. ДВА ЧЕСТНЫХ СЛОВА


– Я вижу, ты покорил ее сердце, – рассмеялся полковник, ознакомившись с показаниями Потурицкой. – Мой подчиненный решил довольно оригинальным способом вступиться за честь своего старого полковника, которого некий адвокат бессовестно обвел вокруг пальца. Ну что ж, надо признать, пани Потурицкая дамочка пикантная.

– Ну что вы, полковник, – отнекивался Межеевский, – я думал только об интересах дела.

– Ладно, шутки шутками, но от Потурицкой мы действительно узнали немало интересного. Как я и предполагал, «памятник» оказался не из чистого золота, а из обыкновенного гипса. По описанию Потурицкой он вообще предстает в довольно мрачном виде.

– Не знаю только, можно ли ей верить.

– Наверняка можно. Вопрос только, все ли она сказала, о чем умолчала, а что приукрасила. Историю, например, об этом нашумевшем процессе Лехновича с Ясенчаком я слышал. Доцент тогда немало потешил Варшаву. Я как-то совершенно выпустил из виду, что речь идет именно о

Ясенчаке и Лехновиче. Эта история абсолютно достоверна.

– А все остальное?

– Будем проверять. Во всяком случае, благодаря Потурицкой у нас есть теперь исходная точка. А это уже немало…

– По моему мнению, наиболее интересным представляется тот факт, что Лехнович с англичанином были прежде знакомы, и притом настолько коротко, что обращались друг к другу на «ты». Любопытно, почему они скрывали это от остальных гостей? В своих показаниях англичанин совершенно твердо заявил, что лично с Лехновичем знаком не был, и просил Войцеховского устроить ему встречу с доцентом. Тут какая-то загадка. Ведь, казалось бы, господин Лепато ничем не рисковал, признаваясь, что при тех или иных обстоятельствах познакомился с Лехновичем: доцент, как известно, не раз выезжал за границу, в том числе и в Англию. И тем не менее англичанин, исходя из каких-то соображений, счел за благо скрыть от нас знакомство с Лехновичем.

– Кстати, о Лепато, – проговорил полковник, – он час назад звонил мне и просил принять его. Так что нам представляется возможность выяснить у него эту любопытную деталь.

– Когда он будет?

Полковник взглянул на часы:

– В два, следовательно, через десять минут. Я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре и вел протокол. Лепато хотя и поляк по происхождению, но привык к английским порядкам. У них подписи под показаниями придается чрезвычайно важное значение. За ложные показания следует весьма суровое наказание. Во всяком случае, куда более суровое, чем предусматривает наш кодекс. Теперь он, видимо, изрядно трусит, поскольку фактически уже дал ложные показания. Вряд ли после этого он рискнет лгать.

Генрик Лепато появился в кабинете Немироха с точностью до одной секунды. Он не требовал разговора с глазу на глаз и не выразил удивления при виде поручика за пишущей машинкой и магнитофона на столе полковника.

Держался спокойно, с достоинством невиновного человека.

Предложив посетителю стул и выдержав небольшую паузу, полковник с подчеркнутым огорчением в голосе проговорил:

– Вы пытались ввести нас в заблуждение…

Англичанин рассмеялся:

– Все понемногу лукавили, и всяк старался перещеголять остальных. Уже в доме у Войцеховских. Я не столь наивен, чтобы в сложившейся ситуации одному выступать в роли правдолюбца и навлекать на себя подозрения со стороны милиции и собратьев по несчастью.

– Понятно. Ну а теперь давайте правду. – Полковник удобнее уселся в кресле.

– Все, конечно, сразу поняли или же догадывались, что смерть доцента неестественна. Была предпринята попытка убедить врача «скорой помощи» взять тело в реанимационный автомобиль, а в свидетельстве о смерти указать, что больной умер по пути в больницу от сердечного приступа.

Конечно, разве такой известный кардиолог, как пан Ясенчак, не мог отличить сердечный приступ от цианистого калия? Ну хотя бы по запаху горького миндаля?

– А вы бы отличили? Ведь цианистый калий был подмешан в коньяк, а коньяк многие из вас заедали миндальными орехами.

– Возможно, я бы и не отличил, но уже студент третьего курса института обязан отличать.

Полковник махнул рукой:

– Ну, это все не то. На вашей совести есть более серьезные грехи.

– А именно?

– Вы показали и эти показания заверили собственноручной подписью, что прежде не были знакомы с Лехновичем. А это неправда. Вы его знали, и притом знали довольно хорошо.

Англичанин заметно смутился.

– Именно потому, пан полковник, я к вам и пришел. Я

хочу просить вашего разрешения вернуться в Лондон. Я не могу долее здесь задерживаться. Даже в случае, если вы возьмете на свой счет мое дальнейшее здесь пребывание, на что, впрочем, я не рассчитываю. В Англии меня ждут лекции в университете и срочная научная работа – опыты, которые нельзя надолго прервать или откладывать.

– Я ничем не могу тут вам помочь, – развел руками полковник. – Печальная необходимость.

– Я, конечно, прекрасно понимаю, стоит мне обратиться в английское посольство, а ему соответственно – в достаточно высокие инстанции вашего Министерства иностранных дел, и вам не удастся удержать меня в Варшаве. Я не убийца, и обратного никто мне не докажет. Но я пришел к вам с оливковой ветвью и не хочу войны, а предлагаю мирное соглашение.

– Какого рода?

– Я расскажу вам всю правду. Все, что мне известно.

Для вас это будут важные сведения. Возможно, вы сумели бы установить их и сами – у меня нет оснований сомневаться в высоком профессионализме польской милиции, но это займет у вас несколько недель упорной работы. А я все это расскажу вам за несколько минут.

– И что же вы хотите взамен?

– Взамен я возвращаюсь в Англию без всяких препятствий с вашей стороны.

– А какие есть гарантии, что вы скажете правду и ничего не утаите? Мы не проверяем подозреваемых с помощью тестов, и у нас нет «детекторов лжи».

– В качестве гарантии мое честное слово. Честное слово поляка, бойца польского движения Сопротивления и английского профессора Кембриджского университета. Полагаю, этого достаточно. В конце концов, я ведь тоже могу спросить, какая есть гарантия того, что, получив мои показания, вы позволите мне беспрепятственно выехать из страны?

Немирох улыбнулся:

– Честное слово полковника.

– Хорошо. Я согласен. А вы?

Полковник минуту размышлял, затем утвердительно кивнул:

– Согласен, но хочу предупредить: сначала я должен буду проверить ваши показания.

– Что ж, будем считать, соглашение достигнуто.

– Итак, я вас слушаю.

– Начну с того, – Генрик Лепато уселся поудобнее, –

что я знал Лехновича еще во времена оккупации. Мы с ним были в одной группе «Шарых шерегов». Мне тогда не было еще и семнадцати. Вместе мы принимали участие в различных операциях. И вдруг – провал. Все наше звено попало в руки гестапо. Схватили нас на месте сбора при подготовке к очередной операции. Не оказалось с нами только Лехновича. С первых же допросов стало ясно, что немцам известно о нас почти все. Из Повяка8 вскоре нам удалось переправить на волю записку, в которой мы сообщали, что нас предал, по всей вероятности, Лехнович. У

каждого из нас были тогда громкие подпольные клички, но знали мы друг друга и по именам, поскольку до войны состояли в одном харцерском отряде9. Одним словом, я знал, что Ястреб – это Станислав Лехнович.

– Вам известно, чем завершилась вся эта история? Ваша записка попала к адресату?

– Не знаю. Часть нашей группы была расстреляна в развалинах гетто. Остальных разбросали по разным концлагерям. Выжить посчастливилось немногим. После войны я не вернулся в Польшу. Но вот, много лет спустя, мне попалась в одном из научных журналов фамилия польского ученого-химика Станислава Лехновича. Я тут же вспомнил


8 Повяк – тюрьма в Варшаве.

9 Харцеры – так в довоенной Польше называли бойскаутов.

и подполье, и провал, и те подозрения, которые пали тогда на Ястреба.

– И оттого приехали в Польшу?

– Нет! Я действительно приехал лишь прочесть лекции.

Естественно, одной из причин поездки был, конечно, интерес к родине, к тому, как живут теперь мои бывшие соотечественники. И все те минувшие дела, о которых я рассказал, меня, понятно, мало уже интересовали. Теперь я

– гражданин Великобритании. За пребывание в застенках гестапо и в лагере я получил от ФРГ достаточно высокую компенсацию, а на Западе я привык к тому, что любое дело можно урегулировать посредством денег.

– Даже дело чести?

– Даже дело чести. Правда, как у поляка по происхождению, у меня свой взгляд на этот счет. Но в рассказанном мною случае речь о чести, или, во всяком случае, о моей чести, не шла; о чести Лехновича – может быть. Собираясь в Варшаву, я заранее решил непременно повидаться с бывшим Ястребом. Тем более что с его именем у меня были связаны и некоторые другие сомнения.

– А именно?

– Дойду и до них. В Варшаве профессор Войцеховский принимал меня очень любезно и сердечно. Я высказал ему пожелание познакомиться с доцентом Лехновичем, о котором слышал как о восходящей звезде польской химии.

Профессор лестно отзывался о своем бывшем ученике и, казалось, остался доволен моей просьбой. Как выяснилось позже, доцент тоже жаждал повидаться со мной и даже убедил Войцеховского организовать в субботу у него в доме дружескую встречу за карточным столом, где бы мы и встретились.

– И встреча состоялась именно там?

– Нет, еще днем Лехнович позвонил мне в гостиницу

«Бристоль», где я остановился, и предложил вместе пообедать, а затем уже ехать к Войцеховским.

– И вы согласились обедать в обществе человека, который, возможно, выдал вас в руки гестапо?

– Я вижу, романтизм не угас еще в Польше, – улыбнулся англичанин. – Лично я отнесся к этому несколько иначе и согласился встретиться с Ястребом – мне интересно было узнать, что он расскажет. А сомневаться не приходилось, что он коснется прошлого.

– И ваши ожидания оправдались?

– Лехнович опасался, не приехал ли я с целью его разоблачения. Он стал уверять меня, что невиновен и еще во время оккупации был создан специальный суд, который занимался расследованием дела и установил подлинные причины провала. Нас выдал якобы некий агент гестапо –

жених сестры одного из наших товарищей. Он узнал через нее некоторые сведения о нашей группе, и гестапо установило за нами слежку. Лехнович сказал также, что этот предатель по решению подпольного суда был расстрелян через месяц после нашего провала. А он, Лехнович, не смог тогда явиться к месту сбора, поскольку попал на Праге в облаву и несколько часов просидел в каком-то подвале. Он утверждал, что в Военно-историческом архиве сохранились документы по этому делу и я могу при желании с ними ознакомиться.

– Вы проверили его слова?

– Нет. Просто не счел нужным. Я же говорил вам, полковник, что весь этот давний пламень в душе моей уже угас. В заключение нашего разговора Лехнович попросил меня не разглашать этой истории, сохранить в тайне наши прежние отношения и принадлежность к «Шарым шерегам».

– Вы не станете возражать, если мы все-таки проверим эту подробность биографии Лехновича?

– Пожалуйста.

– Был ли между вами разговор о Войцеховском?

– Да. Лехнович много рассказывал мне и о нем, и о его супруге, которой я прежде не знал.

– Как он о них отзывался?

– В самой превосходной степени. Я, признаться, был даже несколько удивлен. Обычно доценты не слишком-то жалуют своих профессоров. Они ведь мешают их карьере.

Обычно ждут их смерти, тогда появляется возможность возглавить кафедру. Жену профессора Лехнович превозносил как образец всех человеческих добродетелей: и как примерную мать, и как заботливую жену, и как друга профессора, хотя тот намного старше ее.

– Высказывал ли Лехнович какие-либо суждения о людях, с которыми вам предстояло встретиться в доме у

Войцеховских?

– Да. Он говорил, что там будут интересные и приятные люди. Известный кардиолог с очаровательной супругой и не менее популярный адвокат тоже с очень милой и привлекательной женой. Упомянул, что будет и его девушка, киноактриса. Вообще Ястреб старался держаться как старый добрый друг. Он даже предложил мне деньги, сказав, что готов помочь, если я нуждаюсь.

– Одолжить деньги с условием вернуть валютой в

Англии, надо полагать?

– Ничуть не бывало. Об этом не было даже и речи. Он просто сказал: старик, если тебе нужны деньги, не стесняйся, могу дать сколько нужно.

– Судя по этому предложению, он тоже считал возможным урегулировать давние недоразумения посредством денег? Очевидно, дело с вашим провалом обстояло далеко не совсем так, как пытался представить это Ястреб.

– Во всяком случае, держался он очень уверенно, хотя, возможно, и темнил.

– Что еще вы можете добавить?

– Если иметь в виду само происшествие и смерть Лехновича, то я совершенно точно все осветил в своих предыдущих показаниях, умолчав лишь о том, что рассказал вам сегодня. Честно говоря, у меня с самого начала закрались сомнения относительно сердечного приступа.

– Кто же его мог отравить, по вашему мнению?

– Тот, кому смерть его была выгодна, – ответил англичанин.

– Is fecit cui prodest, – повторил Немирох классическую формулу римского права. – Но суть в том, что мы до сих пор все еще не можем выяснить, кому выгодна была его смерть.

– Мне не известны отношения между людьми, собравшимися в субботу на вилле у Войцеховских, и потому трудно судить, кто, кого, в какой мере и за что мог ненавидеть. В то же время, исходя из норм жизни, принятых на

Западе, мне это дело кажется совершенно ясным. Я дам вам, полковник, доказательства своей полной искренности, ибо то, что сейчас скажу, более всего, пожалуй, может быть обращено против меня самого. Так вот: поводом для убийства, я полагаю, послужило научное открытие, сделанное доцентом Лехновичем.

Полковник Немирох на откровенность ответил откровенностью и спросил:

– Какое открытие? Нам об этом ничего не известно.

– Как вы знаете, полковник, я специалист по токам высокой частоты. Наши лаборатории в Кембридже работают сейчас в этой области на уровне высших мировых достижений. У нас совершенно уникальное оборудование.

Именно потому к нам за помощью обращаются самые крупные английские и иностранные концерны. Насколько я понимаю, и ваши научные учреждения тоже тесно сотрудничают со своей промышленностью.

– Разумеется, – согласился полковник.

– Ну так вот, несколько месяцев назад крупная американская авиационная фирма обратилась ко мне с просьбой исследовать физические свойства нового полимера. Вероятнее всего, они до этого и у себя провели необходимые испытания, но хотели, видимо, перепроверить полученные результаты. Кстати сказать, с этой фирмой, а точнее, с шефом исследовательского института фирмы я сотрудничаю уже много лет. Доставив в Англию необходимые для испытаний образцы, директор американского института по секрету сообщил мне, кто является изобретателем этого полимера. Фамилию директора и название фирмы я, с вашего позволения, называть не стану. Да это и не имеет никакого отношения к данному делу. Скажу только, что новый материал оказался подлинным открытием в области полимеров. Он значительно прочнее любой стали и намного ее легче. Хорошо поддается формовке, у него очень высокая термостойкость. Практически полностью огнеупорен и обладает хорошими диэлектрическими свойствами. Идеальный материал для авиастроения. Однако он требует еще существенных доработок и устранения некоторых имеющихся недостатков. К огромному своему удивлению, я узнал, что создателем этого материала является польский химик Станислав Лехнович.

– Вы предполагаете, что доцента подкупили, с тем чтобы он продал за океан свое открытие?

Англичанин чуть улыбнулся:

– Фу! Кто же теперь употребляет столь вульгарное выражение «подкупили». После скандальной аферы со взятками фирмы «Локхид» от такого рода методов решительно отказались. Теперь применяются иные, более утонченные. Допустим, к примеру, от той же фирмы, о которой я говорил, однажды поступает в Польшу приглашение познакомиться с ее предприятиями. Приглашаются несколько, а то и десяток директоров – для крупного концерна такие расходы сущий пустяк – и несколько ученых. В

их числе, скажем, и Лехнович. Во время поездки дирекция фирмы предлагает обмен специалистами. Ну, положим, сроком на год. Такое предложение ваша промышленность, стоящая в сравнении с американской на ступеньку ниже, с охотой принимает. Или, предположим, другое: какой-нибудь американский «фонд» учреждает несколько стипендий для польских химиков и физиков. В каждом из предлагаемых списков фигурирует имя Лехновича.

– Понятно, – кивнул головой полковник. – И доцент, таким образом, выезжает вместе со своим открытием за океан.

– Вы близки к истине, но методы такого рода деятельности крупных концернов в нынешние времена стали еще более изощренными. Зная формулу и технологию производства какого-либо синтетического вещества, легко получить пусть несколько иной, но почти с аналогичными свойствами материал. Приведу простой пример: нейлон, перлон, стилон отличаются названиями и способами производства, но свойствами обладают практически одинаковыми.

– Сколько же мог получить Лехнович за свое открытие?

– Столько, сколько сумел бы выторговать. Полагаю, однако, не меньше ста тысяч долларов. Официально ему заплатили бы за какую-нибудь вполне безобидную разработку. Возможно, даже и другие польские химики получили бы для камуфляжа относительно высокие вознаграждения за разного рода мелкие рационализаторские предложения. На крупных промышленных предприятиях не так уж сложно придумать какое-нибудь новшество, особенно для настоящего одаренного ученого. Не исключено, что

Лехнович, получив изрядную мзду, не вернулся бы в

Польшу, но и в этом случае дело повернули бы так, что ни тени подозрения не пало бы на фирму.

– Хорошо, но я все еще не вижу пока убийцы.

– Возможны два варианта: первый – это конкуренция.

Получение одним из концернов такого, прямо скажем, уникального материала ставило бы в трудное положение другие конкурирующие фирмы. По крайней мере на ближайшие два-три года, пока им не удалось бы тоже получить аналогичное вещество. Прибегну вновь к известному примеру. Изобретение шариковых ручек привело чуть ли не к полному краху американские заводы, производившие авторучки и карандаши. И лишь после того, как они выкрали секрет изобретения и внедрили его в производство, им удалось избежать банкротства, хотя все равно они понесли миллионные убытки. Завершилась вся эта история многолетними судебными процессами.

В данном случае для конкурирующей стороны, чтобы заставить Лехновича навеки замолчать, расходы исчислялись бы стоимостью полуграмма цианистого калия. Если исходить из этой версии, то подозрение прежде всего падает на представителя конкурирующей стороны, то есть на меня. Но будь я преступником, вряд ли я стал бы раскрывать вам, полковник, весь этот скрытый механизм возможных действий.

– Вы упоминали о двух вариантах. К чему же сводится второй?

– Ну, это элементарно – польская контрразведка. Она ведь тоже должна быть заинтересована, чтобы стратегически важное для обороноспособности страны изобретение не перекочевало за океан.

– У вас буйная фантазия, профессор. В нашей стране подобные методы не применяются. Советую вам это запомнить.

– Ха, узнаю великолепный польский романтизм. Наверное, единственный оазис в Европе. Впрочем, в начале нашей беседы я оговорился, что смотрю на проблему глазами человека Запада. Делать из моих показаний выводы, какие вы сочтете необходимыми, – это уж ваша забота, полковник. Но вернемся к делу,– продолжал Лепато. – С

точки зрения техники исполнения убийство Лехновича не представляло трудностей ни для кого из присутствовавших в доме Войцеховского. Бокалы стояли примерно на равном расстоянии от обоих столов. Время от времени кто-нибудь из игравших подходил к столику выпить глоток коньяка, ликера, сока или кока-колы. Цианистый калий – химическое соединение, легко растворимое в разных жидкостях. В

том числе и в алкоголе. А Лехнович в тот вечер отнюдь не заботился о сохранности запаса вин профессора Войцеховского. Следовательно, ничего не стоило всыпать яд в его бокал и, продолжая игру, спокойно ждать, когда доцент подойдет к столику и… покинет этот лучший из миров, как образно говорят поэты.

– Не бросилось ли вам случайно в глаза, что кто-нибудь из присутствовавших еще до скандала за карточным столом был слишком возбужден или, напротив, сверх меры сосредоточен для такой в общем-то чисто развлекательной дружеской встречи.

– Вы имеете в виду убийцу?

– Я допускаю, – пояснил полковник, – что человек, решившийся всыпать яд в бокал или уже всыпавший его в коньяк Лехновича, не мог оставаться совершенно спокойным. Он один знал, что должно вскоре произойти, и потому либо проявлял повышенную нервозность, либо, наоборот, сдерживая себя, сохранял чрезмерное спокойствие и тем заметно выделялся среди других. Короче говоря, как в одном, так и в другом случае поведение его отклонялось от нормы. В конце концов, речь ведь идет не о человеке, привыкшем ежедневно отправлять своих ближних в дальний путь без обратного билета.

– Преступник был достаточно ловким человеком и прекрасно выбрал момент для того, чтобы всыпать в коньяк яд. Если даже он и был более возбужден, чем остальные, то после сытного ужина с обильными возлияниями, когда все уже находились в состоянии легкого опьянения, его возбуждение вряд ли могло обратить на себя внимание.

– Резонно.

– Пан полковник, – Генрик Лепато придал тону должную торжественность, – даю вам честное слово, я сказал буквально все, что мне известно. И даже, пожалуй, чуть больше, поскольку сам на себя бросил тень подозрения.

– Ваши показания, профессор, могут оказаться для нас весьма ценными. Благодарю вас. И прошу подписать протокол. Каждую страницу внизу и в конце показаний. Разборчиво, полностью имя и фамилию.

Англичанин выполнил все требования.

– Мне остается лишь, – полковник вышел из-за стола, –

попрощаться с вами, профессор, и пожелать вам счастливого пути. Надеюсь, этот первый не очень удачный визит на родину не отобьет у вас желания приехать в Польшу еще раз.


ГЛАВА VIII. ПОДОЗРЕВАЕМЫХ СТАНОВИТСЯ БОЛЬШЕ


– Я весь так и кипел от злости, слушая эту английскую куклу. А когда он сказал, что Лехновича могла ликвидировать польская контрразведка, я вообще едва не выскочил из-за машинки и не врезал ему по бритой физиономии. А

как он то и дело твердил: «Мы, люди Запада… мы, люди

Запада…»

Немирох смеялся, глядя на возбужденного поручика.

– Дорогой мой, в известной мере Лепато прав. Там, на

Западе, в Соединенных Штатах, да и в Англии тоже, конкурентная борьба не знает никаких пределов. Один труп –

для них это сущий пустяк.

– Да, но при чем тут наша контрразведка!

– Наша, конечно, ни при чем. А другие?

– А еще называет себя поляком по происхождению! –

не успокаивался поручик. – Это же надо такое придумать!

– Замечено, что новообращенные оказываются наиболее правоверными. А бывший Генрик Лепатович, нынешний Лепато, как раз и есть такой новообращенный в западную веру. Чего же ты от него хочешь?

– Меня и сейчас еще всего трясет.

– Тем не менее я полагаю, что на этот раз англичанин сказал правду и если что-то утаил от нас, то очень немногое. Задерживать его дольше в Варшаве не имеет смысла. Я

не думаю, что преступление совершил он. А если даже и он, то мы всегда сможем предпринять соответствующие меры.

– При обыске квартиры умершего, – доложил Роман

Межеевский, – не обнаружено никакой подозрительной корреспонденции, никаких научных работ, касающихся полимеров, и ни одного образца.

– Если Лехнович действительно сотрудничал с американской фирмой, то он достаточно стреляный воробей и не стал бы хранить дома какие-либо компрометирующие его материалы. Видимо, вам придется деликатно побеседовать на эту тему в институте химии ПАН.

– У меня есть там знакомый инженер. Возможно, от него удастся что-либо узнать. Сегодня же попробую связаться с ним по телефону и договориться о встрече.

– Ну что ж, хорошо. А вообще-то надо стараться избегать излишней огласки.

– Думаю, имеет смысл побывать в архиве Войска

Польского, – предложил Межеевский. – Если в этой части показания Лепато окажутся ложными, у нас появятся основания сомневаться в достоверности и другой полученной от него информации.

Адам Немирох рассмеялся.

– Не горячись, Ромек. Я вижу, очень уж не понравился тебе этот профессор из Кембриджа. А ведь это не он ссылался на Военно-исторический архив, где имеются якобы документы, раскрывающие причины провала группы. Он передал нам лишь слова Лехновича, который утверждал, что с него снято подозрение и Лепато может при желании все это проверить. Тут есть разница. Но я согласен, завтра с утра отправляйся в архив, а с инженером договорись о встрече на два часа дня. Ну, на сегодня хватит. Мы и без того поработали неплохо. Кажется, следствие начинает понемногу двигаться.

– С черепашьей скоростью.

– А ты хотел бы сразу с космической? Прежде чем нам удастся установить, кто отправил Лехновича на тот свет, в

Висле еще немало воды утечет. Но главное – дело сдвинулось с мертвой точки, а сплоченность игроков дала трещину. Теперь оставшиеся будут стараться вложить свой кирпичик в наше здание.

– Пока не воздвигнем камеру смертника для убийцы, –

рассмеялся поручик.

– Можно и так сказать. Но что-то никто больше добровольно не объявляется. Ну что ж, возьмем тогда инициативу в свои руки.

– Кого вызвать на завтра?

– Завтра у нас маловато остается времени. У меня с утра совещание в Главном управлении, да и ты неизвестно когда вернешься из архива. Но где-то к часу дня я, вероятно, освобожусь, возможно, и ты к этому времени сумеешь управиться. В таком случае одного человека можно пригласить на исповедь.

– Кого? Мариолу Бовери? Думаю, она не займет у нас много времени.

– Ну что ж, пусть будет Бовери. Очередность допросов не имеет принципиального значения.

На следующий день поручик появился в управлении только к полудню. Полковник Немирох успел ужевернуться с совещания и тотчас вызвал его к себе.

– Мне повезло, – докладывал Межеевский. – В архиве я попал к полковнику, который сам в годы войны состоял в

«Шарых шерегах». Правда, лично не был свидетелем провала, но слышал о нем, а главное – знал, где искать нужные документы. Благодаря этому поиск материалов занял у меня всего каких-нибудь полтора часа.

– Ну и как?

– Англичанин сказал правду. Я нашел даже прежнюю его фамилию в списках «Шарых шерегов». И Станислава

Лехновича тоже. По его делу действительно проводилось специальное расследование. Он оказался не виновным, и то, что рассказал англичанину, соответствует истине.

– Ну, одной заботой меньше, – удовлетворенно кивнул полковник. – А как с институтом химии ПАН? Удалось что-нибудь?

– Я договорился со своим знакомым о встрече на пять часов в кафе «Дануся».

Немирох поморщился:

– А потише места не мог выбрать? Рядом с вокзалом, всегда полно народу. И проезжих, и местных…

– Ему так удобнее, он живет под Варшавой. А из кафе до поезда два шага. Правда, он предупредил, что сегодня не сможет уделить мне много времени. Но это – ничего, главное – сказать ему, что нас интересует, пусть все разузнает. Человек он серьезный, болтать зря не станет и нас не подведет. На него вполне можно положиться.

– Прекрасно.

– Артистку вы сами будете допрашивать?

– Нет, предпочту довериться тебе. С молодой красивой особой, думаю, поручику легче договориться, чем мне, старому деду.

– Вы не одного молодого еще перещеголяете.

– Ладно-ладно, не льсти. А после допроса приходи сразу – расскажешь, что удалось узнать.

– Официальный протокол допроса оформлять?

– Решишь сам на месте, по ходу дела. Главное – побольше узнать о Лехновиче. Как-никак она прожила у него несколько месяцев и кое-что должна знать о своем женихе.

Пани Мариола заставила себя ждать целых десять минут и даже не сочла нужным извиниться за опоздание – она была уверена, что красивая женщина может позволить себе опаздывать и все обязаны ее ждать. Мариола Бовери действительно была красива, но того рода женской красотой, которую обычно принято считать вульгарной, слишком злоупотребляла всеми доступными видами косметики.

Возможно, это казалось бы уместным перед кинокамерой или вечером в ресторане, но никак не днем и тем более в здании управления милиции.

Вопреки инсинуациям жены адвоката, пани Янины

Потурицкой, актрисе на самом деле было всего лишь двадцать пять лет. С образованием, правда, дело обстояло хуже. Театральное училище ей даже не снилось. Аттестата зрелости, «ввиду плохого состояния здоровья», получить тоже не удалось.

Мариола ничего не имела против ведения протокола, хотя визит в управление милиции склонна была считать скорее как дружескую встречу.

– Как я рада, – щебетала она, – беседовать с вами, а не с этим старым полковником. Надулся, как индюк, и думает кого-то испугать. Такими только детей в детском саду стращать.

Поручик тактично молчал, а пани Мариола продолжала заливаться соловьем:

– Ах, как я вам завидую! Это чудесно – заниматься такой увлекательной работой! Не то что я: целыми днями десятки раз повторяю в студии перед камерой один и тот же жест. Порой до потери пульса! А режиссеры, как правило, сами не знают, чего хотят. Вот и сегодня – еле вырвалась. Просто ужас!

У Межеевского не дрогнул на лице ни один мускул, хотя ему было отлично известно, что Мариола уже довольно давно не снималась ни в одном фильме, даже в роли статистки. И не похоже было, что это положение в ближайшем будущем изменится к лучшему.

– Наша работа лишь внешне выглядит романтично. А в действительности это дотошное собирание разных сведений да возня с хулиганами, обворовавшими пивной киоск.

Удовольствие беседовать с молодой, интеллигентной и красивой женщиной нам, к сожалению, выпадает редко.

Мариола ни минуты не сомневалась, что «молодая, интеллигентная и красивая женщина» – это именно она.

– Да и то нам довелось встретиться лишь по случаю трагического события на Президентской.

– Ах, это действительно ужасно. Я страшно жалею, что поддалась на уговоры Стаха и пошла к Войцеховским.

– Вы были с ними знакомы прежде?

– Нет. Очень нужен мне какой-то старый хрыч и его уродина. Если бы Лехнович так усиленно меня не упрашивал, я ни за что бы не пошла. Но в конце концов решила все-таки уступить ему на прощание.

– Что значит – «на прощание»? Вы знали, что он умрет?

Мариола разразилась смехом. Серебристым смехом, хорошо отрепетированным.

– Вы, может быть, еще подозреваете, что я его и убила?

Да нет же, вы меня не так поняли. Просто он мне надоел. До невозможности.

– Да?…

– Скажу вам откровенно – это был отвратительный тип.

– Не может быть!

– Представьте себе. Просто какой-то ненормальный. Вы не поверите – он хотел мне изменить.

– Что вы говорите?! – Межеевский силился изобразить на лице выражение крайнего удивления.

– Да. И с кем бы вы думали? С одной вертихвосткой.

– Чудовищно!

– К счастью, я его вовремя раскусила. Он мне совершенно опротивел. Жадина, грубиян, никаких приличных знакомств. К тому же болтун и хвастун. Чего он мне только не плел! Его послушать, так в Варшаве нет ни одной женщины, которая могла бы устоять перед ним. А в сущности, он ничего собой не представлял, мог лишь совращать студенток, которым нужно было получить хоть тройку на экзаменах. И ничего больше.

– Но, кажется, он был одаренным химиком?

Мариола Бовери махнула рукой.

– Не знаю. Но уверена, что больше хвастался. Как обычно. У него все были дураками и только он один – гений. Его послушать, так Войцеховский ничего бы в жизни не добился, не будь его, Лехновича. Я специально пошла с ним в гости, чтобы посмотреть на этого Войцеховского.

Старик, конечно, но сразу видно – в порядке. Вы обратили внимание, какой бриллиант на пальце у его Эльжбеты?

Такой бриллиант и за двести тысяч не купишь. Одна вилла стоит полтора миллиона. А что Лехнович? Трехкомнатная кооперативная квартира и доцентское жалованье. Ну, подработает иногда кое-какие крохи. Я за одну главную роль в любом заграничном фильме получу столько, сколько этому пану доценту не заработать до конца своей жизни. А он еще равняется с Войцеховским. Сколько он пел мне о своих друзьях, а как дошло до дела, то оказалось, что не был знаком ни с одним режиссером даже в Польше.

Прямо в глаза мне врал, что знаком с режиссером из Советского Союза. А когда я позвонила в Москву, этот режиссер сказал, что никакого пана Лехновича не знает и никогда ничего о нем не слышал.

– Но, кажется, Лехнович сделал какое-то крупное научное открытие?

– Научное открытие? Первый раз слышу. Скорее всего, он вам тоже наврал. Иначе он трубил бы об этом на всех перекрестках, а я ни словечка от него ни о каком открытии не слышала. Правда, однажды хвалился, что стоит ему шевельнуть пальцем – и все американские концерны передерутся между собой из-за него, если он захочет уйти из своего института. Но когда я сказала: ну сделай так, чтобы они передрались, он ответил, что не настало еще время. А

если настанет, я, мол, еще о нем услышу.

– Лехнович получал письма из-за границы?

– Какие-то иностранные журналы приходили. Да еще разные рекламные проспекты. А больше ничего. Мой младший брат – заядлый филателист, но Стах не разрешал мне даже марки с конвертов для него отклеить. Он их сам собирал. Говорил, что отдает какому-то швейцару. А когда я один раз взяла с его стола одну-единственную красивую марку, кажется Мадагаскара, он устроил такой скандал, что я думала – убьет меня.

– Что ж, он был такой жадный?

– Да нет. Жадным может быть только человек богатый, а он был беден. Просто беден. Что у него было? Каких-то несчастных восемь-девять тысяч злотых в месяц. А может, и того меньше.

Поручик старательно поддакивал. Он не стал говорить, что эти «восемь-девять тысяч» – почти два месячных оклада офицера милиции.

– А красивая женщина, как вы понимаете, словно драгоценный камень, нуждается в соответствующей оправе.

Особенно если она актриса.

– Безусловно, – поспешил согласиться поручик. – Но давайте вернемся к Лехновичу. Факт остается фактом, его убили. Как вы думаете, кто? Не удалось ли вам заметить что-либо подозрительное?

– Кто убил? У меня это не вызывает ни малейших сомнений.

– Кто же?

– Доктор. Постойте, как его фамилия?… Ах да, вспомнила: Ясенчак.

– Почему именно доктор?

– Ну как же! Вы бы только видели, как его любимая

Кристина строила Стаху глазки. Будь ее воля, она прямо там же, на Президентской, утащила бы его наверх, в спальню. От меня такие вещи не скроешь. Да и доктор тоже не слепой. Он весь вечер следил за ними. Но все-таки не уследил. Был момент, перед самым ужином, когда Кристина отправилась на кухню, вроде бы заменить хозяйку –

та в это время играла. А Стах как раз выложил карты на стол, поскольку его партнер вистовал, и сделал вид, будто направился в туалет. Но я-то хорошо видела, как он открыл в туалет дверь, но тут же ее закрыл, а сам шмыгнул на кухню и торчал там целый час, так что его партнерам пришлось даже прервать игру. Я думала, Ясенчака хватит удар – он тут же проиграл партию на каких-то дурацких трех трефах, оставшись без двух, хотя мог сыграть малый шлем.

– Ну и что ж тут такого? Из-за этого так уж прямо сразу и убивать человека?

– О, вы не знаете, на что способен стареющий муж, у которого молоденькая жена, да еще если ее вдруг потянет «налево». А может, и не вдруг. Возможно, этот треугольник сложился раньше. Я лично не ревнива и никогда не следила за Стахом.

– Удивляюсь, как это за игрой в карты люди могут поссориться чуть ли не до драки. Ведь не корову же они проигрывали.

– Вообще-то бридж в тот вечер проходил, можно сказать, довольно спокойно. Хотя мужчины, дело известное, вечно стараются поддеть друг друга. Но в этот раз виновником скандала был Лехнович.

– Как же все это происходило?

– Стах умышленно старался вызвать скандал. Сначала он, я-то уж хорошо его изучила, всячески пытался разозлить адвоката. А тот реагировал на его слова, как бык на красную тряпку. Начал огрызаться, швырять на стол карты.

Я только до сих пор не могу понять, почему он назвал

Стаха доносчиком?

– Наверное, в гневе выкрикнул первое, что пришло на ум. – Поручик сделал вид, что не придает значения этой детали. Никто из ранее допрошенных об этом не упоминал.

– Мы так мило с вами беседуем, – проговорил он, – я с искренним сожалением думаю о предстоящем прощании.

Но, с другой стороны, прекрасно понимаю, для вас время дорого. В студии вас, вероятно, уже заждались.

Мариола взглянула на часы.

– На сегодняшние съемки я уже опоздала. Ох, и попадет же мне от режиссера! Ну да ладно.

– Простите меня бога ради и большое вам спасибо. Еще одна только маленькая формальность – надо подписать протокол.

Мариола взяла протянутую шариковую ручку.

– Прошу вас подписать разборчиво, подлинным именем, согласно паспорту.

– Ах, – вздохнула Мариола Бовери, – как я ненавижу этого Сковронека10. Ну, посудите сами, можно ли сделать артистическую карьеру с такой фамилией. Представляете себе – афиша: «…в главной роли Мария Сковронек». Ужас!

– Зато «Мариола Бовери» звучит вполне пристойно. И

весьма оригинально, – как мог изощрялся в галантности поручик.

Пани Мариола все принимала за чистую монету.

– Если я вам еще понадоблюсь, буду рада увидеться с таким милым офицером. Возможно, вам удобнее где-нибудь в городе? Но тогда поторопитесь, потому что мой импресарио сейчас заканчивает переговоры с одной иностранной кинофирмой Вероятно, придется надолго уехать: меня непременно хотят занять сразу в нескольких фильмах.

– В ФРГ?

– Возможно… Но сначала все-таки Париж и Рим. Не знаю, как мне удастся везде успеть. Но что делать…

– Как я вам завидую!

– Ах, всюду одна и та же каторга. А найти по-настоящему интеллигентного режиссера теперь так трудно!

После ухода актрисы поручик отправился с докладом к полковнику, но секретарша сказала, что «старик» уехал в министерство и сегодня, вероятно, его не будет. Межеевский привел в порядок материалы дела и отправился в кафе. Ровно в пять он сидел в «Данусе». Несколькими минутами позже появился инженер Закшевский. Он внима-


10 Сковронек – жаворонок (польск.).

тельно выслушал рассказ поручика. Межеевский не стал посвящать товарища во все детали, лишь сказал, что ведет следствие по делу о смерти Лехновича, который якобы сделал какое-то сенсационное открытие в области полимеров. Закшевский был искренне удивлен.

– Я ничего об этом не слышал, хотя работал вместе с

Лехновичем над одной и той же темой. Ты, часом, ничего не путаешь? Как говорится, слышал звон, да не знаешь, где он.

– Да ничего я не путаю, – обиделся поручик. – Если говорю, значит, знаю.

– Наш институт вообще не занимается полимерами.

Над ними работает кафедра полимеров Политехнического института.

– Ну и что? Лехнович вполне мог заниматься этой проблемой частным порядком. В нерабочее время. Или вообще дома.

– Ну да, конечно… И в пробирке или в кухонной кастрюле на спиртовке сделал эпохальное открытие… –

рассмеялся Закшевский. – Времена таких чудес, брат, давно миновали. Теперь, чтобы сделать какое-нибудь открытие, нужна хорошая лаборатория со сложным специальным оборудованием и множеством помощников и лаборантов. Требуется провести тысячи, а то и десятки тысяч опытов, прежде чем получишь нужный результат. Не обойтись тут и без современных компьютеров.

– И тем не менее я не ошибаюсь. Из вполне достоверного источника мне стало известно, что Лехнович создал какой-то совершенно уникальный полимер. По твердости превосходит сталь, по тугоплавкости – ванадий или тантал и поддается формовке легче, чем глина.

– Абсурд какой-то! – Закшевский пожал плечами.

– И все-таки я попрошу тебя навести справки в своем институте, поговори с людьми.

– Ты хочешь выставить меня идиотом?

– Не горячись, старик.

– Да как же не горячиться? Это все равно что спросить в пекарне, не изготовляют ли они колбасу.

– И тем не менее я прошу тебя об этом одолжении.

– Вечно ты меня эксплуатируешь. Ну ладно, сделаю, но в последний раз. Постараюсь узнать, кто в Варшаве занимается полимерами, и попробую с ними связаться – может быть, они что-нибудь знают. Хотя вообще-то полимеры не моя специальность, но кое-что из этой области старик

Войцеховский сумел вбить мне в голову.

– Лехнович прежде был учеником, а затем и ассистентом у Войцеховского. У него защищал диссертацию.

– Ну, тогда он наверняка разбирался в полимерах. Но ведь все это было, как я могу судить, лет десять назад. А по нынешним временам десять лет в науке – это гораздо больше, чем три века в прошлом. Лехнович же десять последних лет работал в нашем институте и совершенно не был связан с полимерами. Ну, – Закшевский взглянул на часы, – мне пора. Завтра, возможно, я что-нибудь сообщу тебе. Позвоню по телефону часа в два.


ГЛАВА IX. ГДЕ ВЗЯТ ЦИАНИСТЫЙ КАЛИЙ?


– Да, забыл тебе сказать, – проговорил полковник, выслушав отчет Межеевского о проделанной работе, – я просил сегодня прийти Кристину Ясенчак, а профессор

Анджей Бадович из Гливиц сам позвонил мне.

– Что, хочет дать показания?

– Нет. Довольно ехидным голосом спросил, сколько месяцев ему придется торчать в Варшаве, продлит ли милиция ему командировку и не оплатит ли расходы на питание и гостиницу?

– И что ж вы ему ответили?

– Ответил, что пребывание в столице доставляет ему, очевидно, удовольствие, поскольку он не спешит зайти к нам. Оплачивать же чьи-то удовольствия мы не намерены.

Все, кому было нужно, давно уже посетили нас, уладили свои дела и даже выехали за границу. Если профессор решил ждать официального вызова, то он его получит, когда дойдет до него очередь.

– И он, конечно, сразу скис?

– Во всяком случае, сказал, что готов явиться хоть сейчас. Я назначил с ним встречу на десять часов. Будем принимать его вдвоем.

– А доктора Ясенчака вы не вызвали?

– Пока нет. Пусть еще немного созреет. На сегодняшний день он все-таки один из тех, у кого были наиболее серьезные мотивы убить Лехновича. Выставить человека на всеобщее осмеяние – это, пожалуй, лучший способ сделать его своим смертельным врагом. А Лехнович довольно жестоко посмеялся над доктором. Если даже не все, что рассказала нам пани Бовери о жене Ясенчака, соответствует действительности, мотивы для мести все-таки остаются.

– Но ведь с тех пор прошло много лет, события тех дней давно изгладились из памяти.

– А из сердца доктора?

– Трудно сказать, – признался поручик.

– Мы в ходе следствия упустили с тобой из виду одну важную деталь, – продолжал полковник. – Тебе надо будет срочно этим заняться.

– Слушаю вас?

– Яд. Как-никак цианистый калий на улице не валяется и его не купишь в первом попавшемся киоске.

– Я об этом думал, – ответил поручик, – но тут дело довольно-таки ясное. Ведь Войцеховские – химики. В

подвале виллы у них прекрасно оборудованная лаборатория. Изготовить в ней четверть грамма цианистого калия не составит особого труда. Такими же возможностями располагает и профессор Бадович. О Лепато не приходится и говорить. Артисточка, пожалуй, для этого слишком глупа.

– Ну, если ты, офицер милиции, ведущий следствие, считаешь ее глупой, значит, она достаточно умна. Но причастна ли она к отравлению, покажет будущее. А пока надо проверить, имела ли она доступ к яду. Вполне возможно, что она могла достать его у Лехновича.

– У Лехновича?

– А почему нет? Он ведь тоже химик. Изготовление цианистого калия не составляло для него ни тайны, ни трудностей.

– Но он не дал бы ей яда.

– Почему? Ей ничего не стоило придумать, скажем, какую-нибудь байку о том, что надо травить крыс. И для убедительности использовала какое-то количество яда, а остальное приберегла для своего жениха. В такого рода историях следует принимать в расчет разные варианты.

– Слушаюсь, я проверю.

– Ну и ладно. А теперь приготовь все для ведения протокола. Скоро десять.

Профессор Бадович гневался только по телефону. В

управлении спесь с него сразу спала. Он не упоминал больше о материальной компенсации и возвращении домой. Сведения о себе излагал тихим, спокойным голосом, за которым чувствовалось, однако, скрытое волнение.

– Вы, профессор, на предварительном опросе дали нам свои показания. К сожалению, в них, как, впрочем, и в показаниях других участников трагического события, просматривается немало несоответствий, – начал допрос полковник. – Мы хотим предоставить вам возможность уточнить ваши первичные показания. Вы, конечно, понимаете, что следствие по делу об убийстве – дело неординарное. Шутки здесь неуместны. Итак, я вас слушаю.

– В основе своей мои показания абсолютно достоверны,

– возразил Бадович. – Я и сейчас их подтверждаю в полном объеме. В карты я действительно играл за другим столом и ссору слышал только краем уха. В соседнюю комнату я вышел, когда Лехнович был уже мертв или, во всяком случае, при смерти.

– А все остальное?

– Что – остальное? Мои лестные отзывы о Лехновиче?

Что делать – такова традиция. О мертвых плохо не говорят.

Разве вам доводилось читать хотя бы один некролог, в котором вместо: «Неоценимый, самоотверженный и знающий свое дело работник, чистой души человек» было написано: «С удовлетворением сообщаем о смерти имярек, наконец-то наш коллектив избавился от лентяя и дебошира» или «С душевной радостью встретила смерть своего пьяницы-мужа счастливая вдова».

При одной мысли о такого рода некрологе сидевший за машинкой поручик едва не прыснул со смеху. Полковник, в свою очередь, вынужден был про себя признать, что имеет дело с незаурядным противником, и поэтому решил говорить с ним жестко.

– Вы прекрасно понимаете, что в случае, когда речь идет об убийстве, подобного рода условностям не место.

– Давая первые свои показания, – профессор усмехнулся, – я находился под впечатлением заверений некоего известного кардиолога, что смерть Лехновича – классический случай инфаркта. У меня не было ни малейших оснований подвергать сомнению заключение врача. Надеюсь, вы не предполагаете, что я с самого начала знал правду?

Ведь правду знал только убийца. Надеюсь, в убийстве вы меня не подозреваете?

– Подозреваются все, находившиеся в тот вечер на вилле Войцеховских. А у вас имелись серьезные мотивы разделаться с Лехновичем, – решил пустить пробный шар полковник.

Бадович остался спокоен.

– Тот факт, что вам известно о нашей ссоре с Лехновичем, – ответил он, – лишь упрощает дело. Действительно, доцент совершил по отношению ко мне беспрецедентную подлость, но это отнюдь не повод для убийства. Дать по физиономии этому мерзавцу или привлечь его к ответу на президиуме Академии наук – это еще куда ни шло. В конце концов, потеря для меня десяти – пятнадцати тысяч злотых не так уж страшна.

– В нашей практике встречаются случаи, когда убивают и за меньшие суммы, – не отступал полковник.

– Свою репутацию я защитил. К счастью, у меня имелись письменные доказательства того, что я просто-напросто был введен в заблуждение. А вот Лехнович, эта «восходящая звезда польской химии», действительно рисковал всей своей карьерой.

– Жажда мести порой лишает человека рассудка.

– Я не отношусь к категории людей, легко теряющих рассудок.

– Попрошу вас подробнее рассказать всю эту историю.

– К чему, если она вам известна?

– Известна, но не из ваших уст. Кроме тою, я считаю необходимым ее запротоколировать.

– Как вам будет угодно, – согласился Бадович. – Дело обстояло следующим образом. Силезский политехнический институт издавна сотрудничает со многими промышленными предприятиями. В том числе и с химическим заводом в Освенциме. За выполненные исследовательские работы институт выставляет счета, а специалисты, занятые выполнением этих работ, соответственно получают дополнительно надбавку к заработной плате или премии.

Причем нередко вознаграждение они получают непосредственно от предприятий. Одним словом, формы оплаты практикуются разные. Но все сотрудники, конечно, заинтересованы в таких дополнительных заработках.

– Естественно, – согласился полковник.

– Более года назад мы, то есть возглавляемый мною коллектив, получили заказ от химического завода в Освенциме. Работа предстояла серьезная, а главное – интересная. Не стану здесь говорить, к чему она сводилась, ибо это не имеет отношения к следствию. Да и вообще речь идет о проблемах чисто научных и сугубо специальных.

Скажу только, что на решение их требовался по меньшей мере год, а то и значительно больше. Завод спешил, да и мы были заинтересованы в скорейшем получении итоговой формулы. Я знал, что подобная проблема исследуется также институтом химии ПАН в Варшаве. Работал над ней

Лехнович со своими сотрудниками.

– И тоже для Освенцима?

– Нет, они эту работу делали для Полиц или Дольного

Бжега. Точно не знаю, меня это не интересовало. В целях ускорения работы я предложил доценту сотрудничество и взаимный обмен результатами экспериментов. Часть исследований должны были делать мы у себя в институте, а часть – они в Варшаве. Таким образом, и для них и для нас это упрощало работу и позволяло избежать дублирования в проведении многих экспериментов.

Различия в нашей работе составляли не более четверти.

Все остальное было идентично. Вам не нужно объяснять, полковник, какой получался выигрыш во времени.

– По меньшей мере раза в два, – согласился полковник.

– Ну, может быть, не в два, но, во всяком случае, значительный. Мы добросовестно передали все результаты наших исследований в Варшаву, они прислали нам свои. И

вот тут-то произошел подлинный конфуз. Наша разработка оказалась несостоятельной. При проведении испытаний завод понес большие убытки. Его дирекция не только не оплатила нашу работу, но и обвинила нас в недобросовестности. Когда же мы стали перепроверять всю работу с самого начала с целью выявить, в чем состояла ошибка, выяснилось, что Варшава дала нам ложные результаты своих экспериментов.

– Это действительно подлость, – заметил полковник.

– Редкостная подлость, – согласился профессор. – Мало того, зная об отрицательных результатах нашей работы, Лехнович предложил заводу свои услуги, с тем чтобы выполнить ее целиком в Варшаве в кратчайший срок, за каких-нибудь несколько месяцев. Дирекция, оказавшись в безвыходном положении – промышленность требовала скорейшего выпуска новой продукции, охотно приняла его предложение. А Лехнович взял наши материалы, дополнил их своими, на этот раз верными, и положил в карман изрядную сумму, не говоря уже о рекламе, которую таким неправедным образом себе создал. Ну как же! Силезский институт восемь месяцев бился над проблемой и не решил ее, а «восходящая звезда польской химии» преодолел все трудности за каких-нибудь три месяца.

– Надо думать, вы не оставили это без последствий?

– Представьте себе, этот шельмец выкрутился, сказал, что во всем виновата машинистка, которая, мол, по ошибке выслала нам не те данные. Мало того, он оказался настолько хитер, что ни один из присланных нам документов не был подписан им лично, а сопроводительное письмо вообще подписал какой-то административный работник, не имевший даже технического образования. Вся афера была проведена по высшему классу жульничества. Оправдательное письмо Лехновича изобиловало изъявлениями «сожалений» и уверениями, что «виновная» в допущенной ошибке будет строго наказана. А мне оставалось лишь хлопать глазами: ну как же! – не сумел решить пусть и трудоемкую, но, в сущности-то, довольно простую проблему. В глупом положении я оказался и в глазах коллектива, поскольку освенцимский химический завод после этого случая надолго прервал с нами всякие деловые отношения.

– В первых своих показаниях вы говорили, что условились о встрече с Лехновичем в понедельник.

– Да, я давно хотел с ним объясниться. Но он каждый раз ускользал, словно угорь. Знаю даже, он специально предварительно изучал списки разных научных собраний, конференций, съездов и, если находил там фамилию Бадович, попросту на них не являлся. Узнав, скажем, что я нахожусь в Варшаве, он тут же оформлял командировку куда-нибудь подальше, в другой конец Польши. Посчастливилось мне его поймать только у Войцеховских. Я пригрозил, что если в понедельник он со мной не встретится, я при первом же случае публично дам ему пощечину.

– О чем вы собирались с ним говорить?

– О сатисфакции. И не только от своего имени, но и от имени всего нашего института. Я хотел добиться от него официального признания, что он намеренно ввел нас в заблуждение, сообщив заведомо ложные данные, а также извинений в ведомственной печати и письменного уведомления на имя дирекции освенцимского химического завода о том, что именно институт химии ПАН, а не мы, несет ответственность за все случившееся.

– Вы полагаете, профессор, что Лехнович согласился бы добровольно отправиться на Голгофу.

– Я привез с собой письмо нашего декана, предупреждающее, что он поставит этот вопрос на президиуме ПАН и направит дело в Верховный суд. Уж так-то. И Лехновичу не удалось бы свалить с себя вину на машинистку. Вот, пожалуйста, это письмо, посмотрите.

Профессор протянул письмо полковнику; тот прочел его и вернул обратно.

– Лехнович, конечно, взвесил бы все «за» и «против», –

продолжал Бадович, – и понял, что мы даем ему неплохую возможность с достоинством выйти из всей этой истории.

Признать свою ошибку, и ничего более.

– Но в этом случае Лехнович поставил бы под сомнение свою научную репутацию.

– Он поставил бы ее под еще большее сомнение, попади дело на рассмотрение президиума Академии наук. А так он мог рассчитывать, что через год-два об этом забудут или вообще расценят всю историю просто как промах «молодого ученого».

– Ну, он был не так уж и молод. Все-таки, под пятьдесят.

– Доцент до гробовой доски остается «молодым»: пока доцент не станет профессором, он все будет считаться «молодым ученым». А получив наконец звание, как правило, становится слишком старым для назначения на столь долгожданную кафедру; возраст для наиболее эффективной научной работы оказывается уже позади. И, как правило, этот возраст проходит для науки бесплодно.

– Вы знали, что Лехнович будет в гостях у Войцеховского?

– Не только знал, но прослышав, что профессор восстановил добрые отношения с доцентом, я попросил его сделать мне одолжение и пригласить Лехновича, а Войцеховского предупредил, чтобы он не говорил Лехновичу о моем приезде в Варшаву.

– Профессор Войцеховский знал о конфликте между вами?

– Нет, я не стал его посвящать, иначе он мог не согласиться с моим планом. Кроме того, наш институт имел в виду пригласить именно Войцеховского в качестве эксперта, если дело дойдет до суда.

– Хотя Лехнович и был его учеником?

– Профессор Войцеховский известен своей беспристрастностью. Его заключения не посмел бы оспаривать даже Лехнович, хотя и своему учителю он умудрился наделать немало гадостей. Честно говоря, я был даже несколько удивлен восстановлением добрых отношений между Войцеховским и доцентом. Слишком уж легко

Зигмунт предал забвению все его мерзкие выходки.

– Вы можете рассказать о них подробнее?

– Могу, конечно. Все это лишний раз свидетельствует о порядочности и великодушии Войцеховского. Надо вам сказать, всем, чего добился Лехнович, он обязан именно ему. Даже после того, как Лехнович стал работать самостоятельно, профессор никогда не отказывал ему в помощи. И притом помогал не только своими знаниями и опытом, но делился даже итогами своих не опубликованных еще работ. В «благодарность» Лехнович обвинил профессора в том, что тот ставит свое имя на работах своих аспирантов и учеников, а для выполнения своих научных работ использует якобы студентов и ассистентов.

– Серьезное обвинение.

– Весьма серьезное.

– А насколько справедливое?

– Все работы своих учеников профессор тщательно изучал. Нередко случалось, он поправлял не только ошибки, но и предлагал свои, принципиально новые концепции, которые затем вместе со своими учениками всесторонне обсуждал. В таких случаях работы, по существу, становились результатом совместного творчества, и Войцеховский имел полное право их подписывать. Кстати сказать, для молодых, начинающих ученых это и большая, честь, и хорошая рекомендация на будущее. В научном мире имя Войцеховского имеет очень большой вес. Блеск его славы падал, таким образом, и на соавтора. Наверное, можно определенно сказать, что никто на это не жаловался и не обижался. С другой стороны, я не знаю случая, чтобы

Зигмунт «примазался» к чужой работе, которую только проверял! Это ему просто чуждо.

– А второе обвинение?

– Такой же абсурд. Проводя ту или иную исследовательскую работу, ни один профессор не ставит всех опытов лично. Он не подметает в лаборатории пол, не ходит на склад за нужными ему препаратами, не занимается их взвешиванием и не стоит у реторты, ожидая, когда раствор достигнет требуемой температуры. Для этого и существуют лаборанты и студенты, познающие таким путем все тонкости профессии химика. Ученый должен определять генеральное направление исследований, контролировать и проверять результаты опытов, а также принимать участие в проведении важнейших экспериментов, имеющих принципиальное значение для исследуемой проблемы. А если ученый в ходе работы пользуется результатами чьих-то разработок, сделанных до него, он обязан оговорить это в своем итоговом труде. Профессор Войцеховский всегда поступал именно так.

– Ну и чем же вся эта история закончилась?

– Профессор объявил, что подаст в отставку, если ученый совет не проведет расследования. А расследование выявило вздорность всех обвинений. Лехновича уволили из Политехнического института. Тогда он сумел пристроиться в институт химии ПАН и там уже получил звание доцента. Войцеховский прекратил тогда с ним всякие отношения.

– Однако на бридж он его все-таки пригласил.

– Зигмунт просто не способен долго помнить зло. Я сам был крайне удивлен, когда, приехав Варшаву, услышал от профессора сплошные похвалы в адрес Лехновича. На мой удивленный и прямой вопрос Войцеховский ответил, что с полгода назад Лехнович явился в институт и прямо в кабинете ректора публично принес Войцеховскому извинения, мотивируя свое недостойное поведение недомыслием и расстройством нервной системы, а затем повторил эти извинения в присутствии всех сотрудников профессора.

Тут же он попросил разрешения преподнести Войцеховскому в дар свою новую научную работу, которую собирался тогда публиковать. Войцеховский не только его простил, но и был всем этим крайне растроган. В сущности, он всегда питал слабость к Лехновичу. Тот и впрямь был лучшим его учеником. Наиболее одаренным и способным.

– А Лехнович?

– С той поры, кажется, он стал отзываться о своем учителе только в превосходной степени. Впрочем, должен сказать, что все это я слышал из третьих уст, поскольку как раз в то время Лехнович бегал от меня как черт от ладана.

Хотя с полной ответственностью могу подтвердить, что в доме Войцеховских в субботу доцент буквально засыпал профессора комплиментами и всяческими похвалами.

– Кстати, опять об этом вечере. Что вы могли бы еще добавить по поводу случившегося в тот день?

– Ну что? Вполне понятно, всем собравшимся тогда у профессора хотелось хотя бы из уважения к хозяину избежать огласки этой истории. Старания в этом направлении доктора Ясенчака зашли, пожалуй, слишком далеко. Но я отнюдь не хочу этим сказать, что считаю его виновником преступления.

– А скажите мне откровенно, профессор, не были ли у вас с самого начала сомнения по поводу смерти доцента?

Бадович с минуту колебался.

– Поскольку я не терпел Лехновича, то, признаюсь, поначалу с чувством даже некоторого удовлетворения подумал: «Наконец-то черт его прибрал». А когда столь известный кардиолог, как Ясенчак, констатировал смерть от сердечного приступа, я был очень далек от сомнений в верности диагноза.

– А на какого цвета салфетке стоял ваш бокал?

– На фиолетовой. Хорошо помню, что такого же цвета была салфетка и у жены адвоката.

– И вы их не путали?

– Нет. Я пил коньяк, а она – ликер, по цвету похожий на денатурат и пахнущий фиалками. Притом ее рюмка была совсем другой формы.

– Скажите, в химических лабораториях трудно достать цианистый калий?

– Ну что вы! Вопреки мнению дилетантов, этот яд имеет довольно широкое применение в фармакологии, кожевенном деле и в других отраслях. Есть он и в наших лабораториях. Хранится в специальных закрытых на ключ шкафах. Всегда строго учитывается, кто, сколько и с какой целью его получает. Вы легко, например, можете убедиться, что лично я по крайней мере в течение года в своих работах не использовал этого соединения.

– Мы все, конечно, проверим. Это наша обязанность.

– Ничего не имею против. Но если речь идет о смерти

Лехновича, нет нужды искать цианистый калий в Силезии.

Он преспокойно стоит в домашней лаборатории профессора Войцеховского в подвале его дома.

– Вы видели там цианистый калий?

– Конечно. Профессор показывал нам свою лабораторию. Вход в нее из холла по лестнице вниз. На одной стене там висит предупредительная табличка: «Осторожно – яд», и в шкафчике рядом – целый набор склянок. На одной из них я сам видел написанную от руки этикетку: «Цианистый калий», а в скобках «КСN». Содержащегося в ней порошка вполне хватило бы отравить половину населения Катовиц.

– Шкафчик был заперт?

– Не знаю – не проверял.

– В течение вечера кто-нибудь заходил в лабораторию?

– Да, и притом не раз, и многие. Дело в том, что в лаборатории стоит мощная холодильная установка. В отличие от обычного холодильника она образовывает лед в несколько раз быстрее, и Войцеховские используют ее для приготовления пищевого льда. За ним в течение вечера несколько раз спускались и сам профессор, и его жена.

Приносили лед Лехнович и, по-моему, доктор Ясенчак. В

лабораторию можно незаметно спуститься и без всякого предлога, сделав вид, будто вышел в туалет или в ванную комнату. Никто ведь друг за другом не следил.

– Ну да, понятно.

– В этой связи еще одна деталь, – продолжал Бадович. –

За ужином адвокат Потурицкий с увлечением рассказывал о недавно приобретенных им редких экземплярах бабочек, пополнивших его коллекцию – одну из лучших, как он уверял, частных коллекций в Польше. Бабочки – его хобби.

А надо вам знать – энтомологи широко пользуются цианистым калием для умерщвления насекомых. Не думаю, что получить цианистый калий и для врача составляет особые трудности. Ведь основы химии преподаются во всех медицинских институтах, а изготовление этого соединения даже в домашних условиях – дело довольно простое. Тем более что различные соли калия можно купить в любой аптеке, был бы рецепт. Говорю все это для того, чтобы вы, полковник, не заблуждались, подозревая в преступлении только химиков. Даже не спускаясь в лабораторию Войцеховского, практически любой из его гостей мог принести с собой этот яд.

– Но как вы думаете, кто все-таки совершил преступление?

– Изобличение преступника – ваша прерогатива. И я лично желаю вам в этом преуспеть, хотя, как уже говорил, этой смерти не оплакиваю. Что касается меня, то я рассказал вам все, что знал. Если это поможет, буду рад.

Полковник Немирох поблагодарил профессора за «искренние на этот раз» показания и предложил ему подписать протокол. Бадович долго и внимательно читал машинописный текст, отпечатанный Межеевским, в нескольких местах попросил внести поправки и только потом поставил на документе свою подпись.

– И как долго мне придется еще оставаться в Варшаве?

– поинтересовался он.

– Теперь это уже ваше дело, можете только до ближайшего поезда, идущего в Катовицы. Если вы нам понадобитесь, мы вас найдем. Правда, в случае отъезда куда-нибудь на длительный период прошу нас уведомить и сообщить свой новый адрес.

– Я никуда пока не собираюсь. – Бадович попрощался и вышел из кабинета.


– Чем дальше в лес, тем больше дров, – рассмеялся поручик, – с каждым допросом подозреваемых становится все больше. Поначалу мы Бадовича исключали, но теперь выясняется, что и у него имелись основания свести счеты с

Лехновичем.

– Да, действительно, все, что мы узнаем о людях, собравшихся в прошлую субботу у Войцеховских, придает делу новую окраску, – согласился Немирох, – по-иному высвечивает и саму жертву, и игроков в бридж, но по-прежнему нет ответа на главный вопрос: кто и зачем?

– Для меня лично на сегодняшний день вызывает наибольшие подозрения доктор Ясенчак.

– Почему? – полюбопытствовал полковник. – Не оттого ли, что он пытался замять дело? Но, возможно, любой из нас на его месте поступил бы так же.

– Да нет, дело не в этом. Как-никак у него был не один, а два серьезных повода свести счеты с Лехновичем. Первый

– скандальная история с судебным процессом, и второй –

ревность. Не исключено, что жена Ясенчака сохранила какие-то чувства к бывшему мужу. Не зря же она на похоронах тайком смахивала платочком слезы. Даже наши ребята это заметили. На кладбище никто не был так убит горем, как пани Кристина.


ГЛАВА X. ЕЩЕ ОДИН ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ

Пани Кристина Ясенчак в противоположность Мариоле

Бовери явилась в управление на пятнадцать минут раньше назначенного времени и казалась явно испуганной. Она молча села на указанный ей стул и отвечала на вопросы так тихо, что поручик Межеевский то и дело вынужден был их повторять:

– Имя и фамилия?

– Кристина Ясенчак.

– Девичьяфамилия?

– Ковальская.

– Год рождения?

– Седьмое сентября тысяча девятьсот тридцать пятого года.

– Место рождения?

– Седльцы.

– Образование?

– Инженер, магистр химии.

– Место работы?

– Промкооператив «Соболь».

– Это скорняжное предприятие?

– Нет, кожевенное. У нас дубят ценные шкурки. Норку, лису, нутрию…

– Сколько у вас детей?

– Двое: сын и дочь.

– Кто их отец?

– Как вы смеете! – Лицо пани Ясенчак покрылось красными пятнами.

– Я спрашиваю об этом, поскольку вы продолжаете скрывать от нас, что доктор Ясенчак не первый ваш муж. А

дети могут быть от разных браков.

– До этого я была замужем за Станиславом Лехновичем. От него у меня не было детей. Если вы имеете в виду судебный процесс о непризнании Ясенчака отцом моего ребенка, то это мерзкая инсинуация Лехновича, который любым способом стремился нам досадить.

– Прежде вы работали в больнице? Кем?

– Я была медицинской сестрой.

– Как вы стали химиком?

– После школы мне не удалось поступить в институт, и я окончила курсы медицинских сестер при обществе

«Красного Креста». Затем училась на химическом факультете Политехнического института. После развода с

Лехновичем – я была тогда на третьем курсе – осталась без всяких средств к существованию, поскольку благодаря стараниям моего бывшего супруга меня лишили стипендии. Пришлось прервать учебу и пойти работать в больницу на прежнюю должность. Позже, выйдя замуж за

Ясенчака, я вернулась в институт и закончила химический факультет.

– Что послужило поводом вашего развода с Лехновичем?

– Не знаю. Наверное, я ему надоела. Что я тогда собой представляла? Провинциальная тихая девчонка, оглушенная столичной жизнью, приехавшая в Варшаву из небольшого захолустного городка, какими тогда были разрушенные войной Седльцы. Стах вскоре понял, что для дальнейшей успешной карьеры ему нужна респектабельная жена. И нет бы разойтись просто, по-человечески, так он решил разыграть целый спектакль. Однажды я вместе с одним из своих сокурсников готовилась к очередному экзамену. Мы часто готовились с ним вместе. У нас дома.

Лехнович хорошо об этом знал, но почему-то в один из дней ворвался вдруг в квартиру, разыграл сцену ревности, устроил скандал, обвинив меня в измене, тут же буквально вышвырнул из дому, запер дверь на ключ и даже не отдал моих личных вещей, утверждая, что все они приобретены на его средства.

– Вы могли обратиться в суд.

– Я была молода и глупа. Мне тогда едва исполнился двадцать один год. А через два года Лехнович устроил новый скандал. На этот раз буквально на всю Варшаву, затеяв известный вам пресловутый судебный процесс.

– И невзирая на это, вы все-таки пошли на его похороны и оказались, пожалуй, единственным человеком, уронившим слезу на его могиле.

– Это лишний раз доказывает, что я до сих пор не поумнела.

– Должен вам задать еще один деликатный вопрос.

Лехнович довольно открыто заявлял, что стоит ему только «свистнуть», как он выражался, и вы тут же к нему вернетесь.

Кристина опять покраснела.

– В этом весь Лехнович, фрондер и хвастун. По его словам, все женщины только и ждут, когда он их поманит.

Он кому угодно готов был испортить репутацию. Даже тем, кого вообще не знал. Вы, очевидно, слышали о тех слухах, которые он распространял, будто ребенок Войцеховских –

его сын. Хотя стоит только посмотреть на мальчика, чтобы убедиться в его на редкость поразительном сходстве с профессором. Но это ничуть не мешало Лехновичу оклеветать Эльжбету.

– Профессор знал об этих сплетнях?

– Эльжбета хотела принять решительные меры, но профессора все это мало волновало. Как я позже убедилась, Войцеховский не только простил Лехновичу все его подлости, но даже снова стал принимать в своем доме. Жаль, правда, что он заранее не предупредил нас об этом, иначе мы постарались бы избежать субботней встречи с Лехновичем и всех последующих неприятностей.

– Скажите, в кожевенном производстве применяется цианистый калий?

– Я понимаю ваш вопрос. Да, при дублении некоторых видов шкурок в раствор действительно добавляется цианистый калий, но в микроскопических дозах. Притом применяемый в нашем кооперативе яд во избежание несчастных случаев хранится смешанным с очень большим количеством обычной поваренной соли. Даже случайное употребление этой смеси не вызовет смерти, приведет лишь к легкому отравлению, от которого не умирают.

Помимо того, цианистый калий у нас строго учитывается и хранится в постоянно запертом шкафу. В нашем кооперативе не было ни одного случая отравления. Могу вас уверить, что, вздумай я отравить Лехновича, воспользоваться цианистым калием нашего кооператива мне никак бы не удалось. Проще было взять его в шкафчике в лаборатории

Войцеховского. Вам, конечно, известно, что дома у профессора прекрасно оборудованная лаборатория, в которой есть и цианистый калий. Только я думаю, что этот калий не стали бы брать для отравления Лехновича. Банка с ним стоит на верхней полке много лет, яд наверняка уже утратил силу, а тот, что всыпали в коньяк, был, видимо, совершенно свежим, так как подействовал мгновенно.

– Вы так полагаете? Но ведь эффект зависит и от количества порошка. Большая доза частично утратившего силу яда дает тот же результат.

– На самом деле все несколько сложнее. Цианистый калий обладает способностью выветриваться, или, говоря по-научному, окисляться. При этом образуется углекислый калий, а это соединение значительно хуже растворяется в воде и тем более – в алкоголе. На дне бокала в этом случае неизбежно образовался бы белый осадок, а сама жидкость несколько помутнела. Все это стало бы очень заметным.

Вряд ли убийца пошел бы на такой риск. Зато чистый, свежий цианистый калий мгновение растворяется в алкоголе и не меняет его цвета. Советую вам прежде всего сделать химический анализ цианистого калия, хранящегося в лаборатории Войцеховского. – Едва пани Кристина заговорила о профессиональных вопросах, куда сразу девалась вся ее нерешительность.

– Из вас получился бы неплохой эксперт, – улыбнулся полковник.

– Химия – наука точная. Она учит мыслить логически.

– Вы, вероятно, задумывались над обстоятельствами смерти Лехновича и, обладая таким аналитическим умом,

очевидно, пришли к каким-то выводам. Что, по вашему мнению, послужило поводом для убийства?

– Месть.

– Как ни странно, но статистика преступлений доказывает, что месть – очень редкий мотив убийств. Чаще других мотивами убийств выступают вопросы материального порядка, за ними следуют убийства в драках. В этой статистике месть фигурирует лишь где-то на четырнадцатом месте. Почему в данном случае вы считаете месть наиболее вероятной?

– Я исхожу из состава гостей, собравшихся в тот вечер у

Войцеховских.

– В каком смысле это следует понимать?

– Среди собравшихся в тот вечер не было, пожалуй, ни одного человека, за исключением, быть может, англичанина – о нем я ничего не знаю, – которому Лехнович не причинил каких-нибудь неприятностей, не исключая и меня.

– И вашего мужа тоже.

– Витольд не способен на обдуманное убийство. А со времени событий, о которых идет речь, хотя они и доставили нам много горьких минут, прошло более шестнадцати лет. Наш сын – повод пресловутого судебного процесса –

через год получит аттестат зрелости. Все давно уже потеряло значение: и сама обида, и месть.

– Реакции человеческой психики бывают очень разными и порой неожиданными, – заметил поручик Межеевский.

– Это верно, – согласилась пани Ясенчак. – Но и у меня, и у моего мужа есть аргумент, доказывающий нашу невиновность.

– А именно?

– Собираясь в субботу на бридж к Войцеховским, ни я, ни Витольд не предполагали, что встретим там Лехновича.

Он не бывал у них уже лет десять. Прежде профессор, зная о наших взаимоотношениях, никогда не приглашал нас вместе. Мы не пошли бы к Войцеховским, зная, что встретим там моего бывшего мужа.

– В ваших рассуждениях кроются две ошибки, – возразил полковник.

– Какие же?

– Во-первых, вы упускаете из виду второй возможный мотив, который мог толкнуть вашего мужа на преступление.

– Какой мотив? – перебила его Кристина.

– Ревность. Доктор Ясенчак до болезненности ревнив, а имея такую очаровательную жену…

– Жаль, что приходится слышать этот комплимент при обстоятельствах не особенно приятных. Вообще же, вы все, мужчины, немного ревнивы. Это, говорят, непременный атрибут любви. Но Витольд прекрасно знает, что я никогда не давала ему ни малейшего повода для ревности, а уж тем более к Лехновичу.

– Ревность слепа и в статистике преступлений занимает куда более почетное место, чем месть. Ваши аргументы легкоуязвимы. Допустим, вы не знали о приглашении

Лехновича к Войцеховским. Ну и что ж? Решение об убийстве могло созреть и непосредственно у Войцеховских. А спуститься в лабораторию и взять цианистый калий ни для кого не составляло особого труда. Все, даже профессор Бадович, впервые попавший в дом профессора, знали, как выясняется, о наличии яда в его лаборатории.

– Ваши рассуждения справедливы только в случае, если цианистый калий в лаборатории Войцеховских не окислился. А это требует проверки.

– Это не совсем верно. Яд мог быть и окисленным. Но, как все единодушно утверждают, Лехнович в тот вечер проявлял повышенную нервозность и в таком состоянии вполне мог не заметить, что коньяк помутнел, а на дне бокала осадок.

Кристина Ясенчак с минуту молчала, потом воскликнула:

– Но клянусь жизнью своих детей, ни я, ни Витольд не причастны к убийству.

– Пани Кристина, в этом кабинете произносились и не такие клятвы и заверения. Хочется, чтобы ваши слова оказались правдой. Но мы никому не верим на слово и вынуждены проверять все показания.

– Я этого не боюсь. Я знаю, что мы оба невиновны.

– А кто, по вашему мнению, виновен?

– Потурицкий.

– Вы так думаете? Почему?

– У него, пожалуй, самый серьезный повод для мести.

– Уточните, пожалуйста.

– Об этом я узнала от Стаха. В свое время он этим даже похвалялся и лишь позже стал отнекиваться от всего.

– Я вас слушаю.

– Лехнович и Потурицкий – школьные товарищи. Они знали друг друга еще до войны. После войны тоже вместе учились и вместе заканчивали школу. Позже Потурицкий поступил на юридический факультет университета, а

Лехнович – на химический факультет Политехнического института. В те годы, сразу после войны, придавалось большое значение, как вы знаете, «анкетным данным».

Потурицкий в своей анкете в графе «социальное происхождение» указал: «из крестьян». В известной степени это соответствовало правде, поскольку отец его действительно был земледельцем. Потурицкие, носившие прежде графский титул, до первой мировой войны владели огромными поместьями на Украине. Но после войны, в границах межвоенной Польши, у них остались лишь крохи былого величия, хотя эти «крохи» составляли более двух тысяч гектаров.

– Одним словом, не столько «из крестьян», сколько «из помещиков», – рассмеялся полковник.

– Вот именно. Лехнович хорошо знал родословную своего товарища, поскольку до войны по приглашению родителей Потурицкого раз или два гостил во время каникул у них в имении. Когда Леонард Потурицкий перешел на третий курс юрфака, Лехнович, вводивший тогда в состав руководства студенческой организации, предал этот вопрос огласке. Потурицкого исключили из организации и по ее ходатайству – к чему Лехнович тоже приложил руку –

из университета. Последствия оказались плачевными для всей семьи Потурицких: отца Леонарда уволили с работы из Министерства сельского хозяйства.

Немирох покачал головой, а Кристина Ясенчак продолжала:

– Леонард пять лет работал кондуктором. Его мать зарабатывала шитьем, а старый граф продавал старье на толкучке. Лишь много позже Леонард смог вернуться в университет, а его отец, агроном по образованию, получил работу по специальности.

– Что же толкнуло Лехновича на такой поступок по отношению к своему школьному товарищу? – не удержался от вопроса поручик.

– Трудно сказать. Но вообще-то Лехнович всюду и всегда стремился быть, что называется, «на виду». Стать «заметной фигурой». Вот и в молодежной организации ему непременно хотелось играть руководящую роль. Очевидно, он рассчитывал, что, выдав товарища, возвысится в глазах руководства и поднимется хотя бы ступенькой выше в этой организации.

– Замечу, однако, вы не очень последовательны в своих рассуждениях. С одной стороны, свои личные счеты с

Лехновичем вы относите к делам давно минувшим и забытым, поскольку с тех пор прошло почти шестнадцать лет, а, с другой стороны, зло, причиненное Потурицкому, полагаете достаточным поводом для убийства, хотя рассказанная вами история имеет по меньшей мере двадцатилетнюю давность. Как это понимать?

Кристина Ясенчак заметно смутилась, но тут же нашлась:

– Все очень просто. Нас Лехнович выставил на всеобщее осмеяние. Но далеко идущих последствий это не имело. Витольд пользовался слишком большой популярностью, чтобы какой-то вздорный процесс мог оказать влияние на его авторитет врача. А я в то время училась в институте, и самое большое, что меня могло ожидать, – это лишь насмешки моих подруг. Зато для Потурицких, и не только для Леонарда, но и для его семьи, интриги Лехновича имели очень тяжелые и серьезные последствия.

– Все так, но ведь Потурицкому эта, хотя и неприятная,

история в конечном счете все-таки не испортила жизни.

Теперь он известный адвокат, отец его получает хорошую пенсию, свой довоенный дом на Жолибоже они сумели отстроить и всей семьей благополучно в нем живут.

– Да, конечно, но Леонард Потурицкий – человек злопамятный и мстительный. Он сам как-то рассказывал, что до сих пор не разговаривает с товарищем, с которым поссорился, когда им обоим было по двенадцати лет. Такие люди обычно не забывают нанесенных обид. А случая отомстить ему прежде, очевидно, не представилось.

– Ну конечно! И цианистый калий, надо думать, он десятки лет носил с собой в кармане, просто так, на всякий случай. А вдруг пригодится, – с иронией произнес полковник.

– Странно. Впрочем, я кажется понимаю вас, вы хотите отвести подозрения от своего приятеля, – решила перейти в наступление Кристина Ясенчак.

На этот раз заметно смутился Немирох: не станешь же отрицать, что они хорошо знакомы и друг с другом на «ты».

– Я никого не защищаю и никого не обвиняю. Я расследую дело и стараюсь оценить все возможные варианты.

– Цианистый калий в лаборатории профессора Войцеховского в равной мере был доступен как для моего мужа, так и для Потурицкого.

– Хорошо, с этим покончили. Меня интересуют еще некоторые детали.

– Пожалуйста, я отвечу, если смогу…

– Что вы пили у Войцеховских?

– За ужином – старку и ликер. Рюмку старки и рюмки две ликера.

– А что вы пили во время игры в карты?

– С кофе я пила ананасовый ликер. Одну рюмку растянула на весь вечер.

– А другие?

– Янка Потурицкая тоже пила ликер, но фиалковый.

Эльжбета, как всегда, – красное вино. Ничего другого она не пьет. Мужчины пили коньяк. Но кто и какой именно, я не обратила внимания. На столике было много бутылок с разными марками коньяка, каждый наливал себе сам.

– Пили много?

– Перед ужином порядочно, а потом в основном освежающие напитки, кока-колу и фруктовые соки.

– Их приносили из холодильника?

– Нет, на столике стояло ведерко со льдом. Время от времени профессор, Эля или кто-нибудь из свободных от игры гостей пополняли ведерко, принося лед из лаборатории, где стоит специальная холодильная установка. Определенно помню: лед приносили Войцеховский и его жена, потом Лехнович и, кажется, еще пани Бовери. Да, да, совершенно точно: пани Бовери один раз спускалась в лабораторию. Я обратила на это внимание, поскольку ее вызвался проводить Лепато, свободный в то время от игры.

Они спустились вниз и не возвращались довольно долго, –

многозначительно добавила Кристина.

– А Потурицкие?

– Я не видела. Витольд не ходил, это точно.

– Вы помните цвет салфетки, на которой стоял ваш бокал?

– Да. Желтый.

– А у других гостей какие были цвета?

– Боюсь сказать, не помню.

– Ну хорошо, это, пожалуй, все, – заключил беседу полковник.


– Любопытно все-таки, – вышел из-за машинки поручик Межеевский, когда дверь за Кристиной Ясенчак закрылась, – почему она так настойчиво обвиняет Потурицкого? Ведь, строго говоря, у адвоката не больше поводов расквитаться с Лехновичем, чем у всех остальных.

– Ну, это как раз понятно. Все ее показания преследуют одну главную цель – выгородить Витольда Ясенчака. Она считает, что, обвиняя Потурицкого, тем самым отводит подозрения от мужа.

– А что вы думаете?

– Если хочешь знать мое мнение, то я считаю, что подлинного мотива убийства Лехновича мы пока не установили.

– Похоже на то, – согласился поручик.

– Плоховато идет у нас расследование. На каждом шагу мы допускаем ошибки. И все из-за того, что с самого начала недооценили этого дела, а теперь начинают выявляться разного рода последствия нашей оплошности. Не занялись и поисками яда. А следовало сразу же, узнав, что смерть наступила не от сердечного приступа, а в результате отравления ядом, устроить обыск в доме Войцеховского, изъять цианистый калий и отправить на экспертизу. Я ничуть не удивлюсь, если окажется, что цианистый калий исчез из шкафчика в лаборатории профессора. Отправляйся, Ромек, сейчас же на Президентскую и без склянки с цианистым калием не возвращайся.

– А если ее на месте не окажется?

– Придется искать. Обшарь всю виллу, вплоть до мусорных ящиков. Если склянка исчезла, немедленно звони мне. Прямо из дома Войцеховских. Пришлю тебе в помощь оперативную группу.


ГЛАВА XI. ЗАЩИТНИК ЛЕХНОВИЧА

Поручику Межеевскому повезло. Склянка с цианистым калием стояла на месте. Пани Эльжбета Войцеховская была дома – после субботних событий ей все еще нездоровилось. Она сразу поняла, с какой целью милиция проявляет интерес к цианистому калию, и, как химик, сама предложила поручику провести тут же на месте эксперимент. Хотя это несколько и противоречило принятому порядку, Межеевский счел возможным согласиться. В один из бокалов, из которых в субботний вечер мужчины пили, налили до половины коньяку. Затем Войцеховская достала из шкафчика склянку с цианистым калием и стеклянной лопаткой всыпала в него примерно полдесертной ложки порошка.

– Это наверняка больше, чем было всыпано в бокал

Лехновича, – пояснила она. – Такая концентрация, если цианистый калий даже частично и окислился, во много раз превышает смертельную дозу.

Белый порошок в коньяке почти мгновенно растворился. Напиток лишь слегка помутнел. Осадок на дне был едва заметен и практически не виден.

– Ну и как? – спросил поручик.

– Процент окисления очень небольшой. Полагаю, яд сохранил свои свойства по меньшей мере процентов на девяносто. Анализ в вашей специальной лаборатории даст, конечно, более точный результат.

Эльжбета вылила содержимое бокала в раковину и затем тщательно промыла и раковину и бокал, сначала водой, а потом каким-то раствором и опять водой. Лишь после этого насухо вытерла бокал и поставила на прежнее место в сервант.

– А не удастся ли нам найти тот бокал, из которого пил доцент?

– Его бокал выпал тогда у него из руки на ковер, но не разбился. Потом кто-то поставил его на столик. Утром, придя немного в себя, я убрала комнату и помыла посуду. Я

ведь не знала, что Лехнович отравлен, и как все думала, что это был сердечный приступ. Однако хорошо, что вы меня надоумили – надо на всякий случай тщательно промыть все бокалы еще раз.

– Может быть, передать всю посуду в наш отдел криминалистики? Там и выявят бокал, из которого пил Лехнович.

– Ничего не имею против, но зачем? Ведь и без того известно, что Лехнович умер в результате отравления цианистым калием, а бокал ему подавала я.

– Надо позвонить полковнику. Пусть он решает.

Немирох разделил точку зрения Войцеховской и даже не выразил никакого неудовольствия по поводу проведения ею на месте эксперимента с цианистым калием. Но оставшийся порошок распорядился послать на экспертизу.

– Я сейчас чувствую себя уже лучше, и, если необходимы мои повторные показания, мне хотелось бы побыстрее выполнить эту формальность. Могу я прийти к вам в управление завтра утром? – вопросительно взглянула на поручика Войцеховская.

– Хорошо, будем вас ждать. Если вас не затруднит – в десять часов.

В управление Межеевский вернулся лишь к четырем часам дня. Здесь ему сообщили, что его разыскивал инженер Закшевский и просил позвонить. К счастью, поручик еще застал его в институте. Договорились о встрече опять в

«Данусе».

– Вечно ты все путаешь, – встретил поручика Закшевский.

– Что ты имеешь в виду?

– Изобретение нового полимера, о котором ты говорил.

– Что именно я путаю? Нет такого изобретения?

– Изобретение есть. Но Лехнович никакого отношения к нему не имеет.

– Откуда у тебя такая уверенность?

– Я же тебе говорил, что наш институт полимерами в настоящее время не занимается. В центре внимания у нас гидрогенизация угля.

– А что это такое?

– Как, ты не знаешь, что такое гидрогенизация угля? –

совершенно искренне удивился Закшевский. – Гидрогенизация угля – это получение из угля жидкого топлива. В

том числе и бензина. Над усовершенствованием и повышением рентабельности технологических процессов в этой области сейчас работает весь мир. Запасов угля на земном шаре хватит на тысячи лет, а нефти – едва на десятки.

– Ладно, давай, однако, вернемся к нашим баранам, то бишь к полимерам…

– Этими проблемами занимаются Институт полимеров и Варшавский политехнический. В Политехническом действительно сейчас работают над новыми полимерами и, похоже, получают очень обнадеживающие и даже сенсационные результаты. Но Лехнович здесь абсолютно ни при чем. Вероятнее всего, он даже не знает об этих работах.

– А кто их ведет?

– Автором открытия, а говорить можно, судя по всему, не просто о каком-то усовершенствовании технологического процесса, а об открытии принципиально нового семейства полимеров, является крупнейший в нашей стране специалист в этой области профессор Зигмунт Войцеховский. Естественно, он работает не один, а с целым штатом сотрудников различных степеней и ученых рангов, начиная с доцентов и кончая лаборантами со средним образованием.

– На какой стадии находится это изобретение?

– Откуда мне знать. Таких вещей не оглашают, ими не похваляются. Лабораторные исследования, говорят, прошли успешно. Но до заводских испытаний и промышленного производства – путь далекий. Сколько еще на этом пути может встретиться препятствий.

Закшевский взглянул на часы и заторопился.

– Ну, старик, я уже опаздываю. Через пятнадцать минут мой поезд. В другой раз ставь вопросы поточнее и не морочь зря людям голову.

Когда на следующий день поручик доложил шефу о разговоре с Закшевским, тот, к его удивлению, никак на это не отреагировал. Зато похвалил Межеевского за приглашение Эльжбеты Войцеховской к десяти утра.

– Это ты хорошо сделал, – проговорил полковник. –

Такая очередность встреч с нашими подопечными меня устраивает.

Ровно в десять снизу, от дежурного, доложили, что явилась гражданка Эльжбета Войцеховская. Полковник попросил проводить ее к нему. Встретил он ее приветливо, вышел из-за стола, поцеловал руку и усадил, но не на стул у своего стола, а в кресло возле низкого овального столика в углу. Затем попросил свою секретаршу, пани Кристину, принести три кофе.

Такой прием Войцеховскую явно удивил. Ей запомнилась последняя встреча, когда полковник почти кричал на всех свидетелей событий на Президентской улице.

– Как вы себя чувствуете? – участливо осведомился полковник. – Я слышал, вы очень тяжело пережили эту трагическую историю.

– Я все еще ее переживаю и никак не могу смириться с мыслью, что в моем доме совершено убийство. Когда умирает человек у тебя в доме – это страшный удар. Трудно смириться с ужасной мыслью, что среди друзей нашего дома скрывается убийца!

– Доцента Лехновича ваши друзья не очень-то жаловали, – заметил полковник. – Скорее, наоборот.

– Вы правы, многие не только его не любили, но даже ненавидели.

– Скажите, отчего вы так настойчиво приглашали

Лехновича к себе в субботу? Вы ведь прекрасно знали об отношении к нему ваших друзей, знали, что Потурицкого и

Ясенчака буквально трясет при одном имени Лехновича.

– Это не совсем так. Я отнюдь не настаивала на приглашении Стаха. Как вы, вероятно, знаете, Лехнович причинил моему мужу немало неприятностей. Да и мне тоже.

Еще в бытность мою студенткой последнего курса, когда я выходила замуж за Зигмунта, Лехнович распространял не очень этичные шуточки по поводу разницы между нами в годах, вроде таких, например: «Старый дед покупает себе молодую телку». Я не скрывала, да и сейчас не скрываю, что была без памяти влюблена в профессора, а мои однокурсницы даже посмеивались надо мной. Это чувство к мужу сохранилось у меня и поныне. Я счастлива и горжусь, что стала женой такого человека. Все остальное для меня не имеет значения.

– Я вас прекрасно понимаю, – сказал полковник, целуя пани Войцеховской руку.

– Наши отношения с Лехновичем, естественно, ухудшились. Позже мы вообще прекратили с ним знакомство, а ему пришлось даже уйти из института. Но, надо сказать, Зигмунт всегда питал некоторую слабость к Лехновичу и даже после его ухода из института продолжал интересоваться его научной карьерой. Примерно полгода назад

Лехнович сделал вдруг неожиданный шаг: он явился в институт и публично в присутствии ректора попросил у мужа прощения. Пришел он и к нам домой с двадцатью четырьмя розами, чуть ли не на коленях умолял меня простить его. В это же время он всюду, где только представлялась возможность, стал курить фимиам Зигмунту, не забывая при этом и моей скромной персоны.

– Такой вдруг крутой поворот? И без всякого повода?

– Без малейшего. Зигмунт по натуре очень добрый человек, я тоже не мстительна, в итоге возвращение «блудного сына» было встречено с радостью, а он сам – с распростертыми объятиями. Профессор всегда, и, надо сказать, справедливо, считал Лехновича самым способным из всех своих учеников и, пожалуй, единственным своим преемником.

– Все это тем не менее не объясняет, почему Лехнович был приглашен в ту субботу.

– Нет, отчего же? Зигмунт, видя, что доцент в корне изменился, решил примирить его со своими друзьями. Он, конечно, понимал, что Потурицкий и Ясенчак терпеть не могут Лехновича и оба они не придут, узнав, что он приглашен к нам. Но они достаточно воспитанные люди, чтобы, встретившись с ним в обществе, не выказать открыто своего неудовольствия ни ему, ни нам. Тем более что среди приглашенных были и посторонние люди: пани Бовери и профессора из Англии и Гливин. Зигмунт большой оптимист и рассчитывал, что его благие намерения увенчаются успехом.

– Довольно рискованный эксперимент.

– Я тоже опасалась, но мужу так хотелось привести в исполнение свой замысел, что он и слушать не желал моих возражений. В конце концов я уступила.

– Теперь видите, чем все кончилось.

– Увы, да. Поначалу все шло прекрасно. Лехнович изо всех сил старался произвести хорошее впечатление. Женщинам расточал комплименты, и даже Янка в конце концов повеселела, не говоря уже о Кристине. Для этого милого создания встреча со Стахом наверняка была приятной.

Несмотря на все причиненное ей горе, мне кажется, она сохранила к нему добрые чувства. О каком-то флирте с ним не могло быть и речи. Кристина слишком для этого порядочна и глубоко уважает Ясенчака, очень к нему привязана.

А это порой играет гораздо большую роль, чем так называемая любовь.

– Как давно вы были знакомы с Лехновичем?

– Когда я только поступила в Политехнический, он уже был ассистентом. Я сдавала ему зачеты, курсовые работы.

Нередко профессор Войцеховский поручал Лехновичу принимать у студентов и экзамены и только уж совсем злостных двоечников приглашал в свой кабинет, чтобы убедиться, стоит ли их вытаскивать.

– Что вы сами можете сказать о доценте?

– Мне хотелось все-таки вступиться за него. Я не знаю, что вам говорили другие, но думаю, они живого места на нем не оставили. Как его только не называли: и интриганом, и доносчиком, и даже, простите, канальей. Наверное, никто не сказал о нем доброго слова. Ведь так?

Полковник улыбнулся:

– Вы правы.

– А это не совсем справедливо. Стах, в сущности, не был плохим человеком. Он необыкновенно способен. Талантливый педагог. Очень начитанный, с широким кругом интересов. Он великолепно рисовал, хотя никогда этому не учился. Опубликовал два томика стихов и несколько рассказов. Позже его целиком захватила химия, и он полностью посвятил себя науке. Ему страшно мешало его непомерное честолюбие. Везде и всюду он хотел быть первым.

Добиться известности, возвыситься над другими – это было основное жизненное кредо Лехновича. Любой ценой, даже идя по трупам, как говорится, он стремился сделать научную карьеру. И у него это, несомненно, со временем получилось бы. Человек необыкновенно одаренный, талантливый и к тому же с просто нечеловеческой работоспособностью не может в конце концов не достичь многого.

Но Стах не умел ждать. Ему все подавай сразу. Когда он стал ассистентом, «его» студенты не могли не быть самыми лучшими на факультете. Чтобы добиться этого, он порой просиживал с нами ночи напролет и помогал «грызть гранит науки». Став членом молодежной организации – это, впрочем, было еще до моего поступления в институт, но я об этом знаю, – он решил, что непременно должен пробиться в руководящие органы. Чтобы создать себе авторитет, он встал на путь «разоблачения» своих товарищей и не пощадил даже лучшего друга, Потурицкого, который когда-то немало ему помогал. Но для Лехновича нет ничего святого. Все, что мешало и преграждало путь к намеченной цели, он без колебаний отметал. «Цель оправдывает средства» – этот старый иезуитский постулат служил путеводителем и для него.

– Он был жаден на деньги?

– Нет. Жадным не был. Скорее напротив, деньги тратил не задумываясь. Хотя бы на ту же Мариолу Бовери. Лехнович во что бы то ни стало решил добиться ее, так как это тешило его самолюбие. Ну как же – такая красивая женщина, киноактриса! Ему открыт был вход в общество снобов-интеллектуалов. Он буквально осыпал ее подарками. Одел с ног до головы. А когда добился цели, она перестала его интересовать… И я знаю, он собирался расстаться с ней.

– А Кристина?

– Кристина была самой красивой из всех студенток на курсе. Ее выбрали даже «мисс» института. Женитьба на такой красавице тогда вполне отвечала честолюбию молодого ассистента. Однако Стах быстро разочаровался в ней. Она из Седлец, в то время небольшого городка близ

Варшавы, оттуда же и я, и Янка. Кристина по складу характера была глубокой провинциалкой, она никак не подходила для роли респектабельной жены подающего надежды ученого.

– Однако теперь она слывет одной из наиболее элегантных женщин столицы.

– В этом целиком заслуга Витольда. У Лехновича не было таких возможностей, да и желания. Ему сразу подавай элегантную жену, и все тут. На какие-то глубокие чувства, кроме любви к самому себе, Лехнович вообще не был способен и без всяких угрызений совести бросил

Кристину. Позже, видя, как супруга доктора блистает в

Варшаве, он, надо думать, не раз кусал себе локти.

– Кажется, Лехнович говорил, что стоит ему только свистнуть, и пани Кристина сразу же побежит к нему.

– Это очень похоже на Стаха. Но сам-то он хорошо знал, что это далеко не так.

– У него были враги?

– Я бы сказала, что он обладал просто редкой способностью наживать себе врагов, – рассмеялась пани Эльжбета. – Некто, скажем, после окончания института занял видную должность. А в институте этот «некто» с трудом успевал по предметам Лехновича, и Стах вынужден был заниматься с ним дополнительно, чтобы как-то его подтянуть. Такой человек, естественно, питал чувство признательности к своему бывшему учителю. Но Лехновичу непременно надо было попрать это чувство благодарности какой-нибудь нелепой фразой, произнесенной в кругу общих знакомых, вроде: «Такой-то – настоящий рыцарь, подлинный железный лоб; на редкость устойчив против всякой науки. Сколько мне пришлось биться с этим чурбаном, чтобы вложить в него хоть каплю знаний. Такого редкого тупицу не часто встретишь». И все: человека, исполненного к нему чувства благодарности, он таким образом превращал в своего заклятого врага. И такого рода штуки выкидывал буквально на каждом шагу. А потом всюду плакался, что его недооценивают, ущемляют и преследуют. Даже Зигмунта он умудрился довести до белого каления. А уж на это действительно нужен великий талант. С другой стороны, нуждающемуся доцент мог отдать последнюю рубашку. Скольким студентам он помогал! Добивался для них стипендий, ректорских пособий, подыскивал возможность подработать тем, кто особо нуждался. В его квартире неделями жили студенты, не имевшие жилья. Обвиняя Лехновича во всех смертных грехах, обо всех этих фактах, как правило, забывают.

– Ну вот и будем придерживаться фактов. А факты свидетельствуют, – заметил полковник, – что Лехнович мертв. Точнее, отравлен цианистым калием, и к тому же в вашем доме, а у вас, кстати сказать, в домашней лаборатории он тоже имеется. В этой связи не могу не отметить, что вам надлежало знать о правилах хранения ядов: их держат в запертых шкафах и под строгим контролем.

– Шкаф был заперт.

– Да, но ключ торчал в замке, – вмешался поручик. –

Даже после случившегося. Вчера я сам в этом убедился.

– Думаю, никто больше не воспользуется этим цианистым калием с той же целью во второй раз, – возразила

Войцеховская. – Кроме того, правила хранения ядов распространяются только на государственные научные организации, а не на частные лаборатории. Шкафчик с ядами у нас висит отдельно от всех других химикатов, почти под самым потолком, на нем имеется соответствующая надпись.

– Однако для убийцы это не явилось препятствием.

– Думаю, и стальной сейф не стал бы ему помехой. Дело в том, что среди наших гостей не было человека, для которого достать цианистый калий составило бы проблему.

Бадович, Лепато и Кристина – химики, Янина Потурицкая

– фармацевт, Потурицкий – энтомолог-любитель, Ясенчак

– врач. Возможно, лишь у Мариолы Бовери могли возникнуть какие-то трудности. У всех остальных яд наверняка есть или дома, или на работе,

– Кто из них, по вашему мнению, мог совершить преступление?

– Если уж я обязана назвать имя человека, наиболее мною подозреваемого, то это профессор Анджей Бадович.

– Почему?

– Я конечно, не подслушивала, но во время перерыва в игре, когда мы с Кристиной Ясенчак накрывали стол к ужину, я обратила внимание на беседовавших в холле Бадовича с доцентом, а проходя мимо на кухню, услышала, как Бадович говорил: «Я вас предупреждаю, что готов на все, вплоть до самых крайних мер». Даже на расстоянии чувствовалось, что он был чрезвычайно возбужден.

– А Лехнович?

– Лехнович смеялся. Казалось, гнев Бадовича его просто забавлял. Тут я пригласила всех к столу, и их разговор прервался.

– Вы хорошо помните детали событий перед роковой минутой?

– Буду помнить их до конца своей жизни.

– Расскажите, пожалуйста.

– В разгар ссоры, вспыхнувшей из-за подсказки Лехновича, Зигмунт подошел к играющим и сумел как-то всех успокоить. Я оттащила Лехновича в сторону, а муж разлил мужчинам коньяк. Помню еще, Зигмунт спрашивал у каждого, на салфетке какого цвета стоит его бокал.

– Сам профессор тоже выпил вместе со всеми?

– Нет. После ужина Зигмунт обычно не пьет. Только «на посошок», когда гости расходятся. Я резко отчитала

Лехновича. Как ни странно, он воспринял это со смирением и тут же признал себя виноватым. Просил его простить.

Стремясь окончательно загладить этот неприятный инцидент, я подала Стаху его бокал и взяла свой с вином – я пью только красное вино. Мы с ним чокнулись.

– Лехнович был взволнован?

– Да, это бросалось в глаза и, признаться, меня удивило.

Прежде, даже в ситуациях куда более для него неприятных, он умел сохранять самообладание. А на этот раз рука его так дрожала, что он расплескал коньяк на пол.

– Вы наливали коньяк в бокал Лехновича из бутылки?

– Нет, его бокал был уже полон.

– Но коньяк ведь не принято наливать дополна.

– Да, действительно. Но тем не менее бокал был полон, что называется – «с верхом». Я тогда не придала этому значения. Стах тоже. И выпил коньяк залпом. И все… Остальное вы знаете.

– Еще один вопрос. Вы не помните, какого цвета салфетки были у ваших гостей?

– Я не обратила на это внимания. У нас этих круглых небольших салфеток разных цветов целая пачка. Зигмунт привез их как-то из Стокгольма, когда был там в командировке.

– Но вы же подавали бокал Лехновичу?

– Я спросила, какой у него цвет. Он сказал – голубой.

Тогда я подошла к столику и взяла два бокала. Свой, с вином, я держала в левой руке, а в правой – коньяк Лехновича и тут же сказала ему, что он ведет себя как бурбон.

Он еще раз извинился, посетовал, что очень неважно себя чувствует и вообще не может понять, что с ним творится.

Хочу еще раз подчеркнуть, я никогда прежде не видела его таким взволнованным.

– Ну вот, у нас появился еще один подозреваемый, – не без огорчения констатировал поручик, когда Эльжбета

Войцеховская вышла из кабинета. – Можно даже составить довольно любопытную схему, кто и кого обвиняет в совершении преступления.

– Войцеховская рассказала нам немало интересного. Ее показания могут иметь для дела решающее значение.

– Вы действительно думаете, – поручик взглянул на полковника, – что Бадович…

– Не о нем речь. Но чем больше мы выслушиваем лиц, причастных к этому делу, тем ярче вырисовывается облик убийцы.

– Что-то, честно говоря, я его не вижу.

– Нужно, Ромек, повнимательнее слушать, что, говорят люди, и вникать в материалы дела. А в нем есть уже почти все. Ничуть не сомневаюсь, что показания трех еще не опрошенных: Ясенчака, Войцеховского и Потурицкого –

дополнят картину, Не знаю, кто является преступником, но шестое чувство мне подсказывает, что мы приближаемся к развязке.

Поручик Межеевский не разделял оптимизма полковника, но предпочел не спорить. К тому же он знал, что полковник Немирох редко ошибается в своих предположениях.

ГЛАВА XII. СЕРЬЕЗНЫЕ АРГУМЕНТЫ ВРАЧА


– Вы, полковник, спрашиваете, как это я, опытный врач-кардиолог, не сумел отличить отравления цианистым калием от сердечного приступа? Отвечу. Любой врач в случае скоропостижной смерти склонен всегда связать происшедшее с сердечной недостаточностью. Если, конечно, нет явных признаков инсульта, а они, как правило, бесспорны, и всякая ошибка исключается. Что мог предположить я в случае с Лехновичем? Совершенно здоровый человек после внезапной ссоры падает как подкошенный.

А мне известно, что до этого он жаловался на сердце. Когда я подбежал к нему, он был уже без сознания. Вывод один –

сердце. Мне ведь и в голову не могло прийти, что среди столь почтенных и уважаемых гостей мог оказаться убийца. У меня были все основания считать эту смерть естественной, так скоропостижно обычно умирают от инфаркта.

– Гм… – Аргументы доктора Ясенчака не до конца убедили полковника. – А запах горького миндаля?

– Я ведь слушал сердце умершего, а не обследовал его рот. Не стану отрицать: ядействительно пытался убедить врача «Скорой помощи» увезти Лехновича в больницу, хотя хорошо знаю, что реанимационные машины не предназначены для перевозки умерших, и хотел также, чтобы врач зафиксировал смерть доцента по пути в больницу. Но руководствовался я при этом исключительно заботой о

Войцеховских. Мне просто-напросто чисто по-человечески хотелось оградить профессора от массы неприятных хлопот и формальностей: вызов в милицию, допросы присутствовавших, ну и прежде всего, конечно, от неизбежных слухов, которые могли нанести ущерб престижу нашего известного ученого.

– А может быть, проще: хотелось скрыть преступление?

– жестко бросил полковник.

– Абсурд. Я ведь не убеждал врача «Скорой помощи»

оформить свидетельство о смерти, а лишь просил забрать тело. В больнице при всех обстоятельствах должны произвести обязательно вскрытие и установить причину смерти. Я был абсолютно убежден, что вскрытие подтвердит мой диагноз и все обойдется без скандала. Теперь же, конечно, совершенно ясно, что при вскрытии мой диагноз никак не мог подтвердиться и дело все равно передали бы в милицию.

– Вы знакомы с нашим судебно-медицинским экспертом Малиняком?

– Знаком. Мы когда-то вместе работали.

– Вы с ним говорили об этом деле?

– Говорили. Но звонил не я ему, а он мне. Уже после весьма милого приема у вас, в этом кабинете. Когда вы,

весьма уважаемый полковник милиции, сочли возможным отнестись к нам как к банде преступников и убийц.

Полковник улыбнулся:

– Ну, к банде не банде, а факт остается фактом: кто-то из вас – преступник. Надеюсь, у вас в этом нет сомнений?

Не думаю, что Лехновичу самому захотелось в гостях у

Войцеховских выпить лошадиную дозу цианистого калия.

– Ценю ваш юмор, но одно могу сказать с полной определенностью: подозревать меня в причастности к этому преступлению по меньшей мере смешно.

– А почему? У вас имелись весьма веские основания убрать Лехновича.

– Я знаю закон и положение о презумпции невиновности. Какие у вас есть доказательства?

– Их набралось порядочно. Ваша ненависть к Лехновичу широко известна. Достаточно вспомнить судебный процесс о непризнании вашего отцовства, дело об избиении или попытке к избиению доцента.

– Вы, полковник, ссылаетесь на факты шестнадцатилетней давности, – ощетинился Ясенчак.

– И тем не менее все эти шестнадцать лет вы продолжали питать ненависть к Лехновичу. Вы никогда не бывали у Войцеховских, если заранее знали, что там будет и он. На торжествах по разным поводам, например, на именинах профессора, вы всячески избегали встреч с доцентом. И в прошлую субботу вы наверняка не пришли бы к Войцеховским, если бы знали, что там будет и Лехнович.

– Тут вы правы – не пришел бы.

– Оказавшись в столь неприятной ситуации, вы вполне могли прийти к выводу, что наконец-то настал весьма подходящий момент разрубить этот гордиев узел. Тем более что склянка с белым порошком прямо просилась к вам в руки.

– Повторяю еще раз – все это сплошной вымысел.

Кровная месть спустя шестнадцать лет? Какой вздор!

– У вас были поводы для преступления и значительно более поздние.

– А именно?

– Ревность.

– К Лехновичу? Он унизил мою жену куда как больше, чем меня. И она, естественно, ненавидела его сильнее, чем я.

– Следовательно, вы полагаете, – спокойно спросил

Немирох, – что убила она.

Ясенчак обалдело уставился на полковника.

– Вы хотите поймать меня на слове?!

– Ничуть. Я только делаю логический вывод из вашего заявления.

– В таком случае прошу принять к сведению мое заявление: ни я, ни моя жена Кристина к этому преступлению не имеем никакого отношения.

– Пани Кристину я не подозреваю в убийстве.

– Спасибо и на том.

– Сколько раз в субботу у Войцеховских вы спускались в лабораторию за льдом? До ужина или после ужина?

– Я не ходил за льдом.

– А за чем вы ходили?

– Я вообще не спускался в лабораторию.

– Значит, в тот вечер вы не были в лаборатории Войцеховского? Должен вам напомнить: вы обязаны говорить только правду.

– Я был в лаборатории, – доктор захлебывался от ярости, – был вместе со всеми гостями Зигмунта. В обязательный ритуал приемов у профессора входит демонстрация гостям виллы, и в первую очередь лаборатории.

– И больше в подвальное помещение вы не спускались?

– Не спускался, не спускался, не спускался, не…

– А кто и когда спускался?

– Любой мог туда спуститься из холла. Дверь, ведущая вниз на лестницу, находится между ванной комнатой и туалетом. Я лично видел, – доктор понемногу успокаивался, – как сначала с ведерком для льда спускался Войцеховский, а потом – Лехнович. Это было еще до ужина, после ужина один раз лед приносила Эльжбета.

– А второй раз?

– Кристина, когда была свободна от игры в одной из партий, уходила на кухню мыть посуду. Вернувшись, она увидела, что лед растаял, и спустилась в лабораторию за льдом. Кажется, чуть позже туда отправились англичанин с артисточкой и довольно долго не возвращались – видимо, искали лед…

– Прошу вас, расскажите со всеми подробностями, как протекала ссора с Лехновичем за бриджем

Доктор подробно описал и начало, и весь ход ссоры. Он хорошо помнил даже, какие у него были тогда на руках карты и какие выложил на стол его партнер, профессор

Лепато. Рассказ доктора полностью совпадал с предыдущими показаниями партнеров по бриджу и Эльжбеты

Войцеховской.

– Вы сидели так, что должны были видеть пани Войцеховскую, подававшую коньяк Лехновичу. Как все это выглядело со стороны? – спросил Немирох.

Ясенчак надолго задумался.

– Эльжбета, – наконец заговорил он, – держала в руках два бокала. В одной – бокал с вином, в другой – с коньяком.

Коньяк она подала доценту и при этом что-то ему сказала.

Сказала тихо, так, что слов я не расслышал. Надо думать, она отчитала его за недостойное поведение, он тут же поцеловал ей руку, прося, видимо, прощения. И еще одно: доцент выпил полный бокал коньяка сразу, залпом.

– А вы?

– Кажется, тоже, поскольку был перевозбужден. Ну еще бы! – единственный раз в жизни мне повезло разыграть большой шлем, и вдруг такой скандал! Я боялся, что Потурицкий, человек тоже крайне возбудимый, откажется продолжить игру.

– Меня особенно интересует бокал с коньяком Лехновича. Вы не обратили внимания на то обстоятельство, что вопреки общепринятым правилам бокал был налит доверху.

– Вы очень кстати об этом мне напомнили. Но, пожалуй, все-таки бокал был наполнен не доверху, а примерно на три четверти. Я не без удовлетворения отметил, что

Лехнович тоже был раздражен. У него тряслась рука, и он расплескал коньяк на ковер. И, кажется, даже растер его ногой. Потом залпом выпил коньяк и тотчас, буквально мгновенно, рухнул на пол Я бросился к нему на помощь.

Когда я склонился нал ним, то сразу понял, помощь ему уже не нужна – он был мертв.

– Скажите, такая скоропостижная смерть от сердечного приступа в принципе возможна?

– Конечно. Когда происходит закупорка крупного сосуда, сердце сразу же останавливается, наступает мгновенная смерть. Поскольку Лехнович прежде жаловался на плохое самочувствие, я не усмотрел в его внезапной смерти ничего необычного.

– Какого цвета была у вас салфетка?

– Красная.

– А у других?

– Я не обратил на это внимания.

– Профессор Войцеховский предложил всем выпить, пытаясь успокоить спорящих. Он спрашивал, у кого какого цвета салфетки?

– Спрашивал. Я сказал, что у меня красная. У Потурицкого всегда зеленая – это цвет адвокатов. У артистки и англичанина были, кажется, коричневая и белая, но за точность не ручаюсь. Что касается игравших за другим столом, то тут я ничего не могу сказать. Женщины, по-моему, вообще не пользовались салфетками, поскольку пили ликер и рюмки у них были другой формы.

– Не бросалось ли в глаза в поведении кого-либо из гостей что-нибудь необычное?

– Да, пожалуй, нет. Но вот все-таки англичанин, или, точнее, этот английский поляк, был единственным новым человеком в нашем обществе, и если среди нас действительно оказался преступник, то, вероятнее всего, это – он.

– Думаю, самоубийство в данном случае исключается.

Следовательно, кто-то из гостей профессора или он сам является убийцей.

– Войцеховского можно смело исключить. Он человек редкостной души и не способен обидеть даже мухи.

– Ну а что вы можете сказать о Генрике Лепато?

– Он вел себя как-то странно, словно какой-нибудь сыщик. В лаборатории все осматривал, обнюхивал, до всего ему было дело. Крышка стола и та привлекла его повышенное внимание. Сначала он провел по ней ножом, а потом загасил об нее сигарету. Перед шкафчиком с ядами стоял минуты три и очень внимательно изучал его содержимое. Даже привстал на цыпочки, чтобы прочитать надписи на всех баночках и скляночках. Лично я вообще не знал, что у Зигмунта в доме есть цианистый калий, и, вероятно, так никогда бы и не узнал, не брось Лепато фразу:

«О, у вас здесь, профессор, богатая коллекция ядов, и даже

KCN», Затем, чуть позже, когда женщины накрывали на стол, а все гости собрались в одной комнате, англичанин остался в библиотеке и, могу присягнуть, заглядывал в ящики письменного стола. А когда мы осматривали второй этаж, Лепато в кабинете профессора подошел к столу и слишком уж внимательно присматривался к лежащим на нем бумагам. Вот так-то. А вы, – добавил Ясенчак не без ехидства, – позволили этому господину вернуться в Англию. Ну конечно, для вас убийца – Ясенчак, и в этом направлении вы ведете следствие

– Какую цель мог преследовать англичанин, устраняя

Лехновича? Ну хорошо, допустим, Лепато действительно проявлял повышенный интерес к бумагам Войцеховского.

Но это ведь никак еще не доказывает, что именно он отравил доцента. А тот факт, что англичанин привлек внимание всех присутствующих к склянке с цианистым калием в лаборатории профессора, скорее, свидетельствует в его пользу. Действительно, задумав воспользоваться ядом в преступных целях, вряд ли преступник стал бы привлекать внимание всех к содержимому шкафчика.

– Честно говоря, меня вообще удивляет, – вставил

Ясенчак, – почему преступник, воспользовавшись ядом, оставил склянку с ним на прежнем месте? Он вполне мог высыпать остатки порошка в раковину, а затем тщательно промыть и раковину, и саму склянку, сорвать с нее этикетку и поставить ее среди множества точно таких же пустых, стоящих на столе.

– Ну, это потребовало бы времени, – ответил полковник, – а в лабораторию в любую минуту могли войти.

Кроме того, убийца был заинтересован оставить банку на месте, чтобы следствие знало, что любой из гостей мог взять яд для своих преступных целей.

– Любой из гостей Зигмунта мог принести с собой цианистый калий, а не брать его в шкафчике.

– Допустим, это так. Но ведь, кроме хозяев, англичанина, профессора Бадовича и пани Бовери, никто не знал, что доцент приглашен на этот вечер.

– Ага, а эти «незнающие» – это я с женой и супруги

Потурицкие? Так ведь? Вы, полковник, с завидным упорством возвращаетесь все на один и тот же полюбившийся вам путь: преступник – Ясенчак.

– Во всяком случае, он действительно один из наиболее подозреваемых, имеющих весьма веские мотивы для преступления.

– Вам следовало заранее меня предупредить, полковник, я прихватил бы с собой полотенце, мыло, зубную щетку и белье.

– Это вы всегда успеете сделать. Во всяком случае, сегодня вам удастся еще беспрепятственно покинуть это здание. Мне недостает нескольких деталей для завершения следствия. На этом давайте и закончим наш разговор.

Доктор Ясенчак встал, и, не прощаясь, вышел громко хлопнув дверью.

– Здорово вы взяли его в оборот, – рассмеялся Межеевский.

– Что делать? С одними можно добром, других надо брать за горло.

– Однако доктор не так уж много нам сказал,

– И тем не менее несколько любопытных деталей он все-таки прояснил. Например, интерес англичанина к бумагам в лаборатории профессора. Это действительно занятно. Во всяком случае, мы знаем теперь, что Лепато рассказал нам не всю правду.

– Вы полагаете, он лгал, рассказывая о Лехновиче? Но ведь я сам проверял документы в архиве.

– О Лехновиче англичанин рассказал нам очень много.

И, конечно, не лгал. Речь идет сейчас не о том, что он нам говорил, а о том, что умышленно от нас скрыл. Впрочем, ладно. Как бы там ни было, с каждым днем мы узнаем все больше.

– Может быть, действительно не следовало разрешать

Лепато выезд из Варшавы?

– Это не имеет значения. Он – не убийца.

– Значит, все-таки Ясенчак?

– Если бы я считал Ясенчака преступником, я разговаривал бы с ним иначе. А мне нужно было всего лишь заставить его говорить. И это мне удалось. Возможно, и не на все сто процентов, но, во всяком случае, процентов на восемьдесят. И это хорошо.

– Итак, мы допросили уже семь человек, – проговорил поручик. – Осталось двое: профессор Войцеховский и адвокат Потурицкий.

– Всего только двое, – уточнил Немирох.

– Все допрошенные до сих пор сумели в значительной мере доказать свою непричастность к преступлению.

Следовательно, можно предположить, что убийца – один из двух оставшихся неопрошенными. Войцеховского все дружно защищают, не допуская даже мысли о его виновности. Таким образом, остается адвокат. Если, конечно, никто из семерых не ввел нас в заблуждение. Боюсь, как бы не пришлось начинать все сначала.

– Ну, не все так уж мрачно. Каждый из допрошенных внес свою определенную лепту в дело, дополнив общую картину принципиально важными деталями. Полагаю, от двух оставшихся мы тоже узнаем новые интересные факты.

Это, знаешь, похоже на детские кубики. На каждом кубике

– фрагмент картинки, но надо собрать все кубики, чтобы сложить картину Целиком. Я лично надеюсь, что Войцеховский и Потурицкий подбросят нам недостающие кубики. И тогда перед нами предстанет портрет убийцы.

– А я никогда не умел собирать кубики.

– Ничего, ты еще молодой, научишься. – Судя по всему, полковник был явно доволен ходом следствия.


ГЛАВА XIII. ТРУДНЫЙ ПУТЬ ОТКРЫТИЙ

Допрос профессора Войцеховского полковник проводил «доверительно». Без протокола, хотя и в присутствии поручика Межеевского. Правда Немирох сразу же предупредил ученого, что будет вынужден пригласить его повторно для оформления официального протокола, а пока ему хотелось бы просто поговорить о некоторых подробностях той трагической субботы.

– До сих пор не могу понять, кому и зачем понадобилась смерть этого молодого человека!

Что из того, что Лехновичу было уже сорок восемь лет?

Для профессора Войцеховского он все еще оставался тем юношей, который совсем недавно поступил к нему в институт. Хотя это «недавно» исчислялось двадцатью пятью годами.

– Именно, – согласился Немирох, – мы до сих пор не можем найти мотивов преступления. Ведь не могло же не быть серьезного повода, заставившего преступника подсыпать в коньяк яд. Кстати, профессор, в каких целях вы держите у себя цианистый калий?

Профессор рассмеялся.

– Вы знаете, у меня есть хобби – «бытовая химия». Я

развлекаю себя, изготовляя улучшенную пасту для обуви.

Вот, пожалуйста, – с этими словами профессор открыл свой портфель, – я принес вам показать, – говоря это, он протянул две небольшие фарфоровые баночки, в каких обычно продают питательные кремы. – Великолепно защищает обувь от влаги и соли, которой в таком изобилии посыпают улицы и тротуары Варшавы.

– И придает обуви блеск? – улыбнулся полковник, припомнив, что ему рассказывали о хобби профессора и как, расхваливая пасту, сетовали, что она не дает блеска, и оттого знакомые профессора предпочитали ею не пользоваться.

– На это я не обращал особого внимания. А разве это так важно? – удивился ученый. – Но эту задачу легко решить, добавив в пасту пчелиного воска.

– И в эту пасту вы добавляете цианистый калий?

– Упаси боже! – замахал руками Войцеховский. –

Цианистый калий я добавляю, и то в мизерных количествах, лишь в раствор для чистки замшевых вещей и меха.

– Ваша жена тоже увлекается бытовой химией?

– У Эли на это нет времени. Работа, дом, ребенок. Порой она заглядывает в лабораторию, но занимается исключительно косметикой. Изготовляет для себя разные кремы, духи, одеколоны. Надо признать, ей удалось составить довольно интересную ароматическую композицию для своих духов, их я позволил себе назвать «Эля».

– Вероятно, у вашей жены прекрасное обоняние?

– О да! Просто феноменальное. Она порой шутит, что ее родословная по прямой линии восходит, вероятно, к собакам, от этих предков она унаследовала свой нюх.

– А зрение?

– Вы знаете, и здесь сходство буквально до смешного. У

собак, как известно, довольно слабое зрение. И Эльжбета тоже не может этим похвастаться.

– Скажите, профессор, вы хорошо помните, как развивались события в тот субботний вечер?

– Еще бы! И буду долго их помнить.

– Я, признаться, хочу понять, как мог Лехнович позволить себе учинить скандал в чужом доме. Он был свободен от игры и, следовательно, не заинтересован в ее исходе.

– За наружной сдержанностью в Стахе скрывался законченный неврастеник, способный порой на совершенно непонятные для окружающих поступки.

– Говорят, он был очень честолюбив.

– Беспредельно. Он всюду хотел быть первым. Ради глупой шутки, из-за стремления привлечь к себе внимание он на каждом шагу наживал себе смертельных врагов.

Вероятно, вы слышали о его скандальном процессе с

Ясенчаком и еще более гадкой истории с Потурицким, а позднее – и со мной.

Немирох утвердительно кивнул головой.

– Но в то же время я слышал, он отличался редкими способностями?

– У меня нет и никогда не будет столь одаренного ученика. У него был интеллект подлинного ученого. Вынужденный уход из Политехнического института серьезно осложнил его карьеру ученого. В институте Академии наук ему пришлось работать в совершенно другой области и начинать все с нуля. Но и там он довольно быстро стал заметной фигурой.

– Ему удалось сделать какое-нибудь открытие?

– Нет, но он проявил себя великолепным теоретиком.

Некоторые выдвинутые им концепции обещают многое.

Боюсь, его смерть приведет к свертыванию этих работ. Я

лично не вижу достойного продолжателя.

– А Лехнович не хотел вернуться в ваш институт?

– Вам, думаю, известно, что он публично принес мне свои извинения и отказался от выдвинутых против меня обвинений. Впрочем, еще до этого я перестал питать к этому юноше какую-либо антипатию. Более того, я предлагал ему вернуться в институт. Скажу откровенно, лишь в нем я видел человека, способного продолжить мои скромные начинания. Но Стах отказался.

– Почему?

– Станислав сказал, что работы, которые он проводит в академии, представляют для него большой интерес. И, кроме того, его заверили, что в самое ближайшее время его выдвинут к присвоению звания профессора, а возвращение к нам в институт такую возможность на несколько лет отодвинет. В какой-то мере я мог его понять.

– А вам, профессор, в последнее время удалось сделать какое-нибудь значительное открытие?

Ученый улыбнулся.

– Видите ли, в современной химии ни один ученый в одиночку не сможет сделать никакого открытия. У себя в институте мы действительно работаем над совершенно новым веществом. Проведенные эксперименты дают многообещающие результаты. Однако прогнозировать пока преждевременно.

– Я слышал, что новое вещество прочнее любой стали, намного ее легче, обладает очень высокой термостойкостью. Одним словом, материал – находка для авиастроения и космонавтики.

– Все не так просто, – возразил Войцеховский. – Да, материалу свойственны эти качества, но он обладает и многими недостатками. Их надо исключить, а это требует проведения сотен, а то и тысяч опытов и испытаний. В

наших условиях на все это уйдет по меньшей мере года два.

– Почему?

– Задача Политехнического института – готовить кадры, а не заниматься открытием веществ. Наши лаборатории хорошо оборудованы для учебных целей, но не имеют условий проводить научно-исследовательские работы. Аппаратуру подчас приходится изготовлять кустарным способом.

– А вы не боитесь, что какая-нибудь иностранная фирма сумеет добыть образцы вашего материала и присвоит себе ваше открытие? В современных условиях, надо думать, не составляет особого труда определить химический состав того или иного вещества. Даже наша лаборатория криминалистики наверняка бы справилась с такой задачей.

Войцеховский весело рассмеялся.

– Сразу видно, что вы специалисты совсем в иной области, а не в органической химии. Нет абсолютно никакой необходимости производить анализ химического состава нашего вещества, этот состав хорошо известен даже начинающим студентам. Это всего-навсего цепи углеводорода. Секрет кроется не в химическом составе, а в технологии производства, в использовании соответствующих катализаторов, ну и, конечно, в количественных пропорциях. Температура химической реакции, ее продолжительность – вот что главное! Все это проблемы сложные, и, смею думать, ни один из моих сотрудников не сумеет довести дела до конца, если меня вдруг не станет. Суть в том, что в любом исследовательском коллективе всегда есть только один человек, знающий весь комплекс работ и определяющий их направление, так сказать – генеральную линию.

– Но вы готовили себе преемника. Вероятно, доцент

Лехнович сумел бы справиться с проблемой?

– Пожалуй, только он один. Но ему для этого пришлось бы изучать все то, чего мы уже добились. Без этого он не смог бы вникнуть в суть проблемы, ведь он довольно давно отошел от того, чем мы занимаемся.

– Вы, кажется, покрыли этим новым веществом крышку стола у себя в домашней лаборатории, не так ли?

– Милиция и это сумела установить?

– Стараемся, как видите.

– Создавая любое новое вещество, его необходимо испытать в самых различных условиях. А покрытия рабочих столов в химических лабораториях должны быть огнеупорны, стойки к кислотам, щелочам и различным другим химикатам. Я распорядился покрыть новой пластмассой все столы в лабораториях нашего института, не забыл, конечно, и своего почтенного стола в подвале виллы.

– Вы беседовали с английским коллегой о своих последних работах?

– Однажды речь зашла на эту тему, но в самом общем плане. У меня создалось впечатление, что эти проблемы его мало интересуют. Он что-то ответил, но, по-моему, больше из вежливости. Заметно существеннее интересовала его личность Лехновича.

– Он говорил вам о своем прежнем с ним знакомстве?

– Нет. Он говорил лишь о том, что читал его работы. И

вообще выказал крайнее удивление, узнав от меня, что

Стах несколько лет уже не работает в нашем институте и не занимается полимерами.

– И еще одно, профессор. Если бы вы, допустим, имели в своем распоряжении такую лабораторию, какими располагает, скажем, Советский Союз или крупные концерны

Соединенных Штатов, сколько бы времени заняла работа над завершением вашего открытия?

– Если бы все шло успешно и при наличии компьютера, полагаю, потребовалось бы еще минимум полгода интенсивной работы. Естественно, переход от экспериментальной исследовательской работы к промышленному производству потребовал бы еще по меньшей мере трех-четырех месяцев.

– Следовательно, можно сказать, что за год проблема была бы решена?

– В химии не бывает до конца решенных проблем: совершается открытие и сразу же начинается работа по его усовершенствованию. Искусственные материалы известны уже несколько десятков лет, а то и больше, а ученым удается находить все новые, лучшие, более дешевые и со все более широкой сферой применения. Созданная нами масса составляет лишь звено длинной цепи открытий в этой области. И думаю, не последнее.

– А какого мнения придерживался Лехнович о вашей работе? Он знал о ней? Вы, вероятно, не держали ее в тайне от него?

– Я вам говорил, полковник, что тут вообще нет какой-либо особой тайны. Просто некоторые технологические трудности. Стах, узнав, над чем мы работаем, поначалу, казалось, увлекся идеей. Не раз приходил к нам в лабораторию и помогал в проведении опытов. Взял образцы полученного вещества, чтобы в лабораториях своего института провести ряд опытов, которых мы не могли осуществить в нашей лаборатории. Потом он сказал мне, что результаты оказались негативными. Вероятно, этот факт охладил энтузиазм Лехновича, и он довольно быстро утратил интерес к нашей работе, хотя я и пытался втянуть его, поскольку такой одаренный, как он, работник нам наверняка бы помог.

– С вами так интересно говорить о химии, что я совершенно забыл о необходимости затронуть темы менее приятные. Вернемся, однако, к той трагической субботе.

Как вы думаете, кто мог убить Лехновича? Ведь вы хорошо знаете своих гостей.

– За исключением троих: пани Бовери, которую видел тогда впервые, профессора Лепато, с которым хотя и познакомился в Англии, но ничего о нем сказать не могу, и, наконец, профессора Бадовича, которого знал мало, поскольку он работает в Гливицах.

– Кто был инициатором приглашения Лехновича на бридж?

– Исключительно я. Правда, и Лепато и Бадович хотели встретиться с Лехновичем, но идея организовать игру за двумя столиками полностью принадлежит мне. Эля была против, зная о сложных отношениях Лехновича с Потурицким и Ясенчаком.

– И у вас не вызывало опасений, что такого рода встреча может завершиться ссорой?

– Некоторые опасения у меня были. Оттого я решил предварительно поговорить со Стахом. Он с одобрением отнесся к этой встрече и выразил надежду, что она явится первым шагом на пути к примирению, а оба его недоброжелателя за давностью времени должны предать забвению его «глупости». Именно так он сказал о своем прежнем поведении. В последнее время Лехнович действительно разительно изменился. За те полгода, когда между нами восстановились «дипломатические отношения», я просто его не узнавал. Это был совсем другой человек.

– Значит, после беседы с доцентом вы были совершенно убеждены, что все обойдется без эксцессов.

– Я не рассчитывал только на Лехновича, поговорил заодно с Потурицким и Ясенчаком. Оба высказали некоторые сомнения, но я сумел их убедить. Даже доктора, особенно скептически настроенного. В конце концов

Ясенчак только попросил меня сохранить все это в тайне от

Кристины, которая могла, бедняжка, от волнения расхвораться или вообще не прийти. Адвокат не ставил и таких условий: у его супруги не было никаких столкновений с

Лехновичем, а ему самому Лехнович нанес обиду задолго до того, как он женился.

– Одним словом, все обещало пройти вполне спокойно,

– кивнул головой полковник. – А скажите, Лехнович жаловался в последнее время на сердце?

– Да, и довольно часто. Он и меня убеждал обратиться к врачу, уверяя, что я плохо выгляжу и у меня наверняка что-то с сердцем. Он стал мне это говорить по меньшей мере с месяц тому назад. Напугал этим даже Элю, и она решила во что бы то ни стало затащить меня к врачу, чтобы сделать электрокардиограмму.

– И какой был результат?

– Никакого, – рассмеялся профессор, – я просто не пошел.

– Мы опять уклонились с вами от сути дела. Так кто же все-таки, профессор, мог, по вашему мнению отравить

Лехновича?

– За всех своих гостей я ручаюсь и за Эльжбету – тоже.

Следовательно, остается лишь моя скромная особа. Скажу честно, порой я ловлю себя на мысли, не я ли уж и впрямь всыпал этот несчастный цианистый калий в бокал своего ученика? Знать бы только – зачем?

– Два человека из числа ваших гостей имели серьезные мотивы для убийства. Ясенчак и Потурицкий.

– Абсурд. Потурицкого я знаю хорошо. Сегодня он не тот юноша, которого много лет назад исключили из молодежной организации за сокрытие социального происхождения. Он известный адвокат, к которому не так просто попасть на прием, прекрасно зарабатывает. Любит путешествовать. Каждый год проводит отпуск где-нибудь за границей. Греция, Турция, Испания. Его предкам-магнатам, владевшим огромными имениями на Украине, и не снилась подобная жизнь, И вы серьезно полагаете, что этот человек станет рисковать всем ради какой-то иллюзорной мести за дела двадцатипятилетней давности?

– А доктор Ясенчак?

– Витольда я знаю еще лучше – он мой товарищ по школе. По сути дела, он должен быть признателен Лехновичу. Благодаря ему у него прекрасная жена, чудесные дети. Ну, немножко над ним когда-то в варшавском «свете»

посмеялись. Что с того? Все уже давным-давно забыто.

Зато все знают прославленного кардиолога, доктора

Ясенчака, и его красавицу жену.

– Тем не менее доктор всегда отзывался о Лехновиче не иначе как «скотина» или «каналья». Кроме того, он ревновал, ведь Лехнович всюду утверждал, что стоит ему только захотеть, и Кристина тут же к нему вернется.

– Я слышал об этом пресловутом «стоит мне только свистнуть». Возможно, за рюмкой Стах и сболтнул что-нибудь подобное, а так называемые доброжелатели, в которых у нас нет недостатка, разнесли это по всему городу. Тут уж ничего не поделаешь.

– Словом, есть труп и девять невиновных, – позволил себе шутку Немирох.

– Именно это – самое поразительное и ужасное во всем деле. Именно этого я никак не могу понять, – беспомощно развел руками профессор.

– Скажите, профессор, столь внезапная смерть Лехновича не показалась вам подозрительной?

– Ничуть, тем более что часа за два до этого Стах жаловался на сердце, а такой известный кардиолог, как

Ясенчак, констатировал сердечный приступ.

Адам Немирох поблагодарил ученого за беседу и проводил до подъезда. Вернувшись, он, обращаясь к Межеевскому, многозначительно изрек:

– Ну вот и еще один кубик в нашей головоломке.

– Вы считаете, что показания профессора дали что-то новое?

– Самое главное профессор Войцеховский сказал мне на лестнице.

– Что же это?

– А то, что старый швейцар у них в институте – страстный филателист… Ну что ж, остался один Потурицкий. –

Настроение у полковника явно улучшалось.

– Последний – значит, преступник, ведь всех остальных вы сочли невиновными.

– Мне кажется, этот последний допрос обещает быть очень интересным, – полковник не ответил прямо на вопрос своего подчиненного, – и даст нам недостающий фрагмент для воссоздания полной картины.


ГЛАВА XIV. УБИЙЦЕЙ МОЖЕТ БЫТЬ И ЖЕНЩИНА

Вопреки ожиданиям Романа Межеевского увидеть испуганного и растерянного преступника Леонард Потурицкий явился во дворец Мостовских в элегантном темно-синем костюме и модном галстуке, в подобранных под цвет носках. А также… предельно самоуверенным. Поздоровавшись легким кивком головы, адвокат, не ожидая приглашения, сел на стул напротив полковника Немироха, положил ногу на ногу и, достав из кармана пачку иностранных сигарет, демонстративно закурил.

– Я не угощаю вас, – сказал он, – ибо знаю, что от убийцы вы ничего не примете. – С видимым удовольствием он затянулся и продолжал: – Хорошо представляю себе, полковник, как вы гневаетесь на меня за мой субботний телефонный звонок. Ему я, видимо, обязан честью оказаться последним в числе допрашиваемых? Последним, но самым главным! Все оказались просто невинными барашками, и наконец-то явился настоящий преступник. Наручники, надеюсь, уже приготовлены и камера в тюрьме забронирована? Признаюсь, однако, что все же не огорчен своим обращением тогда непосредственно к начальнику отдела по расследованию особо опасных преступлений

Варшавского управления милиции. Невзирая ни на что, мне удалось все-таки избавить добрейших Войцеховских, и в первую очередь самого профессора, от массы всякого рода неприятностей. Что делать, это несколько спутало шаблонный ход следствия, но, полагаю, с этим можно смириться.

– Мне, конечно, нельзя было забывать, что, имея дело с адвокатом, всего можно ожидать, – парировал полковник, которого не вывело из равновесия бесцеремонное поведение Потурицкого. Напротив, чем больше адвокат старался ему досадить, тем лучше, казалось, становилось у него настроение.

– Не с адвокатом, а с «паршивым адвокатишкой», ведь так вы хотели сказать, полковник? Полагаю, это меткое определение Лехновича достигло ушей хозяина кабинета, в котором я имею честь находиться?

– Вместе с «доносчиком».

– Хочу надеяться, что этим эпитетом мне удалось доставить ему «удовольствие», – зло усмехнулся адвокат.

– Не менее, чем бокалом коньяка с цианистым калием, –

добавил Немирох.

– Да, это было великолепно, – явно продолжал провоцировать адвокат. – Сначала – кое-что для души, а потом и для тела.

Поручик сидел за машинкой, но ничего не записывал.

Адвокат повернулся к нему:

– Прежде чем вы занесете в протокол мои анкетные данные, категорически требую зафиксировать страшную тайну, которую я должен вам открыть. – Он сделал небольшую паузу и, понизив голос до эффектного «театрального» шепота, добавил: – Мне крайне жаль, но это не я убил Станислава Лехновича.

– Об этом мне было известно с самого начала, – ответил полковник. – Какая же тут тайна. Перестань, Леон, наконец кривляться, словно старый, списанный актеришка.

– Благодарю. Адвокатишкой я уже был, теперь вырос до актеришки. Неплохая карьера. Откуда же вам, полковник, было известно, что убийца – не я?

– Есть два принципиальных соображения. Первое –

твой звонок ко мне. Если бы ты отравил Лехновича, то не стал бы сам лично звонить мне, а подсунул бы эту идею

Ясенчаку, который со мной тоже знаком. Второе. Тот факт, что ты не предпринимал попыток явиться к нам до официального вызова, свидетельствует: у тебя есть действительно важные для нас сведения, но ты по своему обыкновению выжидаешь в расчете на больший эффект.

Лицо у Потурицкого сразу как-то вытянулось: ну еще бы! Он приготовил «бомбу», а она не сработала.

– Откуда ты знаешь? – буркнул он нехотя.

– Уж я-то тебя знаю не первый год. Ты всегда был любителем эффектов. Ну ладно, хватит болтать, перейдем наконец к делу. Как ты сам понимаешь, при сложившихся обстоятельствах без протокола не обойтись.

На этот раз адвокат воздержался от каких-либо реплик и, послушно изложив свои анкетные данные, начал говорить:

– То, что я сейчас скажу, к сожалению, бросит подозрения на одного из близких для меня людей; но мой долг говорить правду, и только правду. Независимо от того, нравится она мне или нет. Во имя этой правды я вынужден также указать следственным органам на одну их серьезную ошибку.

– Слишком внимательное отношение к одному телефонному звонку некоего адвоката? – спросил Немирох.

– Нет. В своих поисках преступника вы упустили из виду одно важное обстоятельство. Яд – излюбленное оружие женщин. Еще со времен жен фараонов, потом

Екатерины Медичи, Борджиа и до наших дней. Не стану касаться карточной ссоры – она, вероятно, запротоколирована у вас во всех деталях восемь раз, перейду сразу к главному вопросу. Эльжбета Войцеховская оттащила

Лехновича от играющих и спросила: «А твой, Стах?» –

имея в виду цвет салфетки, на которой стоял его бокал.

«Голубой», – ответил Лехнович. Эльжбета подошла к столику на колесиках и подала Лехновичу бокал. Он выпил и тут же рухнул на пол. Поднялась суматоха. Все бросились на помощь, и только я один остался на месте. Меня будто парализовало. Перед самым моим носом, в каких-нибудь трех метрах, стоял столик с бокалами.

– Ну?

– На его черной полированной поверхности я четко видел небольшой голубой кружок и стоящий на нем полный бокал коньяка. Другой голубой салфетки на столике не было.

– Вы не ошибаетесь? – Межеевский был поражен показанием адвоката. – Это невозможно!

– Я абсолютно убежден в том, что тогда видел, а сейчас говорю. Эльжбета Войцеховская подала Лехновичу не его бокал, а другой, куда заранее был всыпан яд. Надо сказать, что на столике стояли и «ничейные» бокалы, без цветных подставок. Таким бокалом вполне можно было воспользоваться в подходящий момент в преступных целях. А

ссора во время игры и оказалась таким «подходящим моментом», лучше которого нельзя было и придумать.

– У меня это просто не укладывается в голове! – не мог прийти в себя Межеевский.

– Должен признаться, – продолжал Потурицкий, – меня поражает ее хитрость. Тот факт, что она сама, как хозяйка дома, подала яд доценту, как бы автоматически снимал с нее всякие подозрения. Естественно, конечно, было предположить, что преступник всыпал яд в заранее намеченный им бокал и лишь ждал, когда жертва воспользуется отравленным напитком или получит этот бокал из чьих-нибудь третьих рук. Войцеховская, очевидно, предусмотрела такую вероятность и сделала нужный вывод: подавший яд окажется вне подозрений.

– Вы не ошибаетесь? – еще раз повторил вопрос поручик. – Какие мотивы могли быть у Войцеховской для отравления Лехновича?

– Не знаю, – откровенно признался Потурицкий. – Да и что, впрочем, мы, мужчины, знаем определенного о женщинах, их психологии и душевных порывах? Быть может, здесь глубоко скрытая и обманутая любовь, а может быть, Лехнович когда-то чем-то оскорбил Эльжбету, и она годами вынашивала свою месть…

– Чем он мог ее оскорбить?

– Повторяю: не знаю. Ну тем, к примеру, что из двух близких подружек, Кристины и Эльжбеты, в свое время выбрал Кристину, а не Элю. Таких вещей женщины никогда не прощают. Отвергнутая, как правило, помнит об этом всю жизнь.

– Но ведь Войцеховская прекрасно устроила свою судьбу. У нее знаменитый муж, собственный дом, достаток, чудный сын.

– Действительно, муж – знаменитый, но старый, а быть может, она предпочла бы молодого доцента? Нам трудно об этом судить. Я говорю лишь то, в чем твердо уверен: я собственными глазами видел бокал с коньяком на голубой салфетке, а Лехновича мертвым на полу у ног Войцеховской. Это, впрочем, легко проверить. Правда, милиция, выполняя указание полковника Немироха, вела себя в доме

Войцеховских в высшей мере тактично, но все же некоторые действия, необходимые для следствия, произвела.

Милицейский фотограф нащелкал достаточно много фотографий на месте события, а поскольку вы наконец перешли на цветную пленку, возможно, на какой-нибудь из фотографий окажется столик с бокалами?

Полковник рывком открыл ящик стола. Вытащил толстый серый конверт. Из него высыпал на стол пачку цветных фотографий. Не на одной, а даже на трех оказался запечатленным столик на колесиках. На двух снимках был отчетливо виден коньячный бокал с чайного цвета жидкостью, стоящий на голубом кружке.

– Вот, пожалуйста, неопровержимое доказательство моей правоты! – торжествовал Потурицкий.

– Действительно, – с горечью согласился Межеевский.

Он никак не мог смириться с мыслью, что такая милая женщина – отравительница.

Адвокат, как видно, угадал мысль поручика.

– Для меня это тоже явилось глубоким потрясением, и я долго колебался, доводить ли это до сведения следственных органов. Ведь я знаю Эльжбету с восемнадцати лет.

Почти с того же дня, что и свою будущую жену. Это были три очаровательные подружки, приятельницы еще по школе. Янка, Кристина и Эля. Первая была студенткой фармацевтического, две другие учились на химическом. Я

выбрал Янку, Лехнович, с которым мне тогда опять довелось встретиться, ухаживал за Кристиной. Эля какое-то время оставалась свободной, а потом и она вышла замуж за профессора Войцеховского. Через нее я, собственно, и познакомился, а затем и подружился с Войцеховским. Ему я в большой мере обязан и дальнейшими успехами в своей адвокатской практике, поскольку он ввел меня во влиятельные круги своих знакомых, а это для любого адвоката залог будущего успеха.А вот теперь я наношу ему такой страшный удар. Он ведь очень привязан к Эле.

– Да, да, она производит впечатление примерной жены.

– Полковник ничем не выражал своего удивления, слушая сенсационные показания Потурицкого, и только теперь вмешался в беседу, утратившую характер официального допроса.

– Да, – согласился адвокат. – Эльжбета не из тех изощренных кокеток, что опутывают своими сетями стареющего мужчину ради выгодной партии. Напротив, поначалу из них двоих она была больше влюблена в Зигмунта, чем он в нее. Он даже несколько опасался этого супружества.

Боялся показаться смешным в глазах своих коллег, вступая в брак со своей студенткой, которая на много лет была моложе его. Надо сказать, Войцеховский в годы войны пережил ужасную трагедию – во время Варшавского восстания под развалинами дома погибли его жена и двое детей. После этого он долго не решался на брак, только Эле удалось растопить лед, о чем ему, конечно, не приходится жалеть.

– И вот теперь этой женщине придется предстать перед судом по обвинению в преднамеренном убийстве, – огорченно покачал головой Межеевский.

– Для меня это тем более тяжело, что я приложил к этому руку, – вздохнул Потурицкий. – Скажу даже больше: я не осуждаю Эльжбету. С моей точки зрения, Лехнович всегда был и остался подлецом.

– Спасибо за исполненный долг. Я верю, Леон, что приход сюда с таким разоблачением был для тебя делом нелегким. И потому даже не в претензии, что ты медлил до самой последней минуты, рассчитывая, что нам самим удастся напасть на верный след. Должен признаться, мы с самого начала плохо вели следствие, наделали массу ошибок. В том числе и ту, что недостаточно внимательно изучили фотографии.

– А ты, старик, не сердись за тот мой звонок. – Потурицкий протянул полковнику руку, и они обменялись сердечным рукопожатием.

– Подпиши протокол, – остановил Немирох уже выходившего Потурицкого, – а то придется вызывать тебя еще раз.

– Постановление о задержании подготовить? – спросил

Межеевский, когда адвокат вышел из кабинета.

– Не будь, Ромек, таким прытким, – рассмеялся Немирох.

– Что, разве этих доводов недостаточно?

– Доводы – лучше не надо. И для нас, и для прокурора.

Достаточны они и для суда. Но зачем нам торопиться?

Войцеховская от нас не убежит.

Поручик не мог прийти в себя от изумления. В его практике не было случая, чтобы полковник откладывал арест преступника, против которого имелись столь серьезные улики. А тем более – убийцы.

– Конечно, – возразил он, – Войцеховская не убежит в буквальном смысле этого слова. Я, правда, изъял из лаборатории профессора цианистый калий, но в шкафчике там осталось еще множество разных ядов. Некоторые из них действуют не хуже, чем цианистый калий.

– И это не страшно, – успокоил полковник своего юного помощника. – Отправь Войцеховской повестку с вызовом к нам на послезавтра на десять часов утра. В повестке укажи:

«Для подписания протокола». А до того я хотел бы завтра побеседовать с паном Винцентием Коротко.

– Кто это такой?

– Милый пожилой человек. Страстный филателист. А

кроме того, вот уже тридцать лет работает швейцаром в

Политехническом институте, на кафедре профессора Зигмунта Войцеховского. Мне хотелось бы поговорить с паном Коротко завтра что-нибудь часов в двенадцать дня.

Ясно?


ГЛАВА XV. ПОКАЗАНИЯ СТАРОГО ФИЛАТЕЛИСТА

Пана Винцентия Коротко, худощавого высокого старика с седой шевелюрой и пышными усами, с на редкость молодым взглядом добрых глаз, скорее удивил, чем встревожил вызов в городское управление милиции. Немирох усадил своего гостя в удобное кресло, угостил сигаретой и приступил к беседе:

– Мы пригласили вас сюда к нам, поскольку считаем вас человеком добропорядочным, достойным уважения.

Все, что вы нам расскажете, останется между нами, разговор будет сугубо доверительный.

– Мы что, – заверил швейцар, – мы к власти всегда со всем нашим почтением.

– Мы это знаем и знаем, что мимо вас ничто не пройдет незамеченным. Потому хотели бы узнать, о чем говорят у вас в доме, что там делается, как работает участковый?

Знаете, время от времени приходится их проверять.

– Это уж как водится. А участковый, что ж? Ничего участковый, плохого слова о нем не скажу. Участок у него великоват. Что он может сделать, если всяк день не успеешь во все углы заглянуть? Оно не вредно бы как-нибудь вечерком облаву устроить на хулиганов, что у нас в подъезде сборища устраивают. И не то чтобы там где-нибудь внизу, а все норовят повыше, на разных этажах, а всего чаще на шестом. Орут, курят, мусорят, без бутылок плодово-ягодного вина дня не обойдутся. А тут уж, глядишь, и жильцов начинают цеплять. А девицы с ними так, с извинением сказать, прежде под фонарями лучше стояли. Один стыд и божья срамота.

– Записывайте, поручик, – распорядился Немирох.

– Участковый, оно, конечно, старается, да что один может сделать? Зато вот дворника, или как он там теперь зовется – смотрителя дома, – не мешало бы хорошенько прищучить штрафом, да побольше, чтоб знал! Лестницу если протрет мокрой тряпкой в два месяца раз – и на том спасибо. А уж лифта, почитай, как дом построили, ни разу не мыл. Ни пола, ни стен. Грязища такая, что ни рукой тронуть, ни спиной прислониться. Того и гляди, приклеишься. Уж сколько я ему говорил, говорил, да и другие жильцы внимание обращали… Все впустую. Да разве такой тунеядец за дело болеет? Ему главное – квартиру получить, а там хоть трава не расти, ему все едино…

– Запишите, поручик, – снова распорядился полковник.

– В домоуправлении тоже не лучше. Сидят там такие размалеванные, надушенные куколки, будто тебе кафе какое, а не учреждение. Попробуй приди к ним с просьбой!

Водопроводчика ждал больше двух недель. А явился, так не о работе думал, а как бы ему водки стакан поднесли.

Месяца не проходит, чтобы горячую воду на несколько дней не отключали, а бывает, и неделями ее нет.

– Все записывайте, Межеевский.

– Слушаюсь, записал.

– Мусор вывозят – будто одолжение делают, когда из-под отходов уже баков не видать. Зимой-то еще полбеды, а летом от помойки несет на всю округу. Не приведи бог какой заразы! Обратно же, собственники – ставят автомобили под самыми окнами и давай в шесть утра газовать, моторы прогревать, весь дом перебудят! А на стоянку встать, что за детской площадкой, им, видишь ли, пятьдесят метров проехать трудно.

– Успели записать, поручик?

– Все записал.

– Спасибо вам, пан Винцентий. Мы вашему домоуправлению и этому тунеядцу поддадим жару, долго помнить будут. А что касается сборищ на шестом этаже, мы найдем для них другое помещение. Намного ниже и с железными занавесками на окнах.

– Это пойдет им на пользу. А то ведь пройти не дают человеку, чтобы не обозвать его грязным словом, даже женщин и детей.

– Положим этому конец, и без проволочек.

– Люди вам спасибо скажут. Жильцы у нас – народ порядочный, грех худое слово молвить, а этот сброд даже не знаешь, откуда собирается.

– Я слышал, пан Винцентий, вы у нас известный филателист?

– А что? – оживился швейцар. – Вы тоже собираете?

– Я-то нет, а мой младший брат собирает, – сочинял как по нотам Немирох: у него и брата никогда не было. – А что вы собираете?

– Вообще все, что попадется. У нас профессора и старшие студенты знают об этом и приносят мне марки, если получат заграничные письма. Это так, удовольствия ради, а иногда для обмена. Моя специальность – марки с произведениями искусства и Мадагаскара. Он теперь называется Малагасийская республика. Во всей Польше нас только три таких специалиста. Но тем двум куда до меня!

Они начали только после войны, а у меня еще довоенный альбом с Мадагаскаром уцелел. Целые серии. На выставке в Праге два года назад мне за этот Мадагаскар диплом дали. А сейчас и медаль бы дали. Серебряную уж точно, а то, может, и золотую.

– Значит, коллекция ваша увеличилась?

– Увеличилась. А все спасибо пану доценту Лехновичу.

Упокой, господи, его душу. Уважительный был человек. С

полгода назад, помню, подходит ко мне и говорит: «Вы, пан Винцентий, кажется, марки Мадагаскара собираете? У

меня есть друзья за границей, некоторые тоже марки собирают, так я попрошу, чтобы присылали подходящие для вашей коллекции. Обязательно напишу». С той поры, как ни придет к нам, обязательно принесет мне марку… Одна другой лучше. Пан доцент разбирался в этих делах, хотя сам и не коллекционер. Да он вообще во всем разбирался.

– Так вы были знакомы с Лехновичем?

– Известно, знаком. Я знал его еще сосунком, когда он первые шаги у нас делал. Способный был, бестия. Помню, на экзаменах у нас с профессором Войцеховским Лехнович всегда одни пятерки получал. Во время экзаменов я люблю сидеть в комнатенке возле кабинета профессора, дверь открою и слушаю, как сдают. Раз, помню, подговорил я профессора засыпать для интереса Лехновича. И чтоб ты думал? Войцеховский так и не смог ни на чем его подловить, хоть и гонял по всему материалу и самые что ни на есть каверзные вопросы задавал. После экзамена профессор ему и говорит: «Нет у меня для вас оценки, разве что только мое место». И подумать ведь, теперь уж доценту ничего больше не надо!

– Я слышал, у них были какие-то нелады с Войцеховским и Лехновича убрали из института. Было такое?

– А, что там! – Пан Коротко пренебрежительно махнул рукой. – Дело известное, ученые часто между собой ссорятся. Лехновича в том деле я не одобряю. Некрасиво поступил, что и говорить. Но опамятовался, хоть и через несколько лет. Просил у профессора прощения и старался, как мог, отработать свою вину перед ним.

– Что вы говорите? Теперь нечасто встретишь, чтобы человек добровольно признавал свою вину. Курите, – Немирох придвинул швейцару пачку «Кармена».

– Извинялся, а как же! В присутствии самого пана ректора. При мне дело было. А уж потом-то ночами работал, сюрприз профессору хотел сделать, от хлопот избавить.

– А разве у профессора есть какие-нибудь трудности?

– Пан профессор большой ученый. Письма к нему со всего света приходят. Но дело известное, как это с учеными бывает. У каждого свой… – швейцар оборвал себя на полуслове, – и у Войцеховского – свой. Приспичило ему изготовить какую-то такую массу, какой никто еще не изобретал.

– Ну и как, изобрел?

– Хрен там! Наварили какой-то грязно-серой каши, ни на что не годится. Профессор велел обмазать ею все столы в лабораториях, так я об нее три хороших ножа обломал. А

для этой работы профессору, похоже, один министр большие деньги дал. Вот теперь и неприятности – деньги взял, истратил, а толку-то и нет.

– Как вы ладите со студентами? Через лаборатории ведь столько людей проходит. Вашей работенке не позавидуешь.

– Тридцать лет на том сидим. Вместе с профессором. С

самого открытия института после войны. А с молодежью я управляюсь. Молодежь у нас неплохая, но и спуску давать ей нельзя. Чуть к ней подобрее, враз распоясывается.

– Профессор у вас чересчур добрый. Доцент, говорят, покруче был.

– Это уж точно – у профессора мягкое сердце, никого не обидит. А Лехнович, тот их гонял! Правда, сказать нельзя –

в учебе помогал: разные там дополнительные занятия, опыты, семинары. Ну а если кто сачковал, то лучше сразу уходи. И академический отпуск не помогал: хоть через год, хоть через два, а пан доцент еще сам был ассистентом, потом старшим, а потом уж доцентом, все равно лентяя на чистую воду выведет.

– Значит, у профессора Войцеховского неприятности?

– Известно, невесело ему. Виду не показывает, работает что есть сил, но меня-то не обманешь – я все вижу. И все помощники его стараются.

– Лехнович, наверное, тоже ему помогал.

– Известно, помогал. Но профессор он и есть профессор

– ему неловко пользоваться чужой помощью. Лехнович-то у нас не работает. Вот доцент и решил до поры не говорить профессору о своей работе: делает всякие опыты потихоньку, а когда уж найдет, где профессор маху дал, да все исправит, тогда культурненько и подскажет, что к чему.

Чтоб, значит, профессора не обидеть. Профессор он на то и профессор, чтобы много о себе понимать.

– Благородный человек – Лехнович. Жаль, что умер.

– Чистая душа! Я, как узнал, что с паном доцентом сердечный приступ приключился, сам сердцем заболел.

– И долго так доцент приходил работать в лабораторию?

– А почитай, месяца четыре. Все больше по субботам после обеда, когда уж в лаборатории никого нет, кроме меня да уборщиц. Другой раз покойник, царствие ему небесное, всю ночь просидит да еще и воскресенье прихватит.

– Ну и что ж теперь будет после смерти доцента с этой самой массой?

– Так себе думаю – справимся. Тут пан профессор начал новую аппаратуру устанавливать, глядишь, на ней дело пойдет лучше. У нас в химии нельзя опускать руки после первых неудач, – со всей серьезностью провозгласил

Винцентий Коротко. – Надо упорно добиваться поставленной цели.

– Мы с вами так заговорились, оглянуться не успели, целый час пролетел. Большое вам спасибо за сведения об участковом и вашем домоуправлении. Мы там наведем, как я вам обещал, нужный порядок. Поручик Межеевский возьмет все это под контроль.

– Спасибо, пан полковник. – Старый швейцар, в высшей степени собой довольный, с достоинством попрощался.


– Не понимаю, – эта фраза уже прочно вошла в разговорный словарь Межеевского, – что делать с этими его жалобами на домоуправление и тамошних хулиганов?

– Что делать? – повторил Немирох. – Направь бумагу в их отделение, пусть разберутся и, если жалобы подтвердятся, как следует накажут виновных, вплоть до вызова на административную комиссию. А сборище на лестничной клетке шестого этажа ликвидировать сегодня же!

– Не хватало нам хлопот.

– Не будь этих хлопот, не знали бы мы о «трогательном» участии Лехновича в «неудачах» профессора Войцеховского. Понятно?

– Это все понятно. И ловкие делишки Лехновича тоже, их можно подвести под статью об экономическом шпионаже…

– Что же тогда тебе не понятно?

– Я все еще не вижу повода, почему Эльжбета Войцеховская отравила Лехновича.

– Она будет завтра у нас в десять часов утра. Надеюсь, тогда все и разъяснится. Тешу себя мыслью, что завтра мы сможем завершить следствие.

– И передадим дело прокурору? – удивился поручик. –

Сразу после допроса подозреваемой? К чему такая спешка?

Не лучше ли более тщательно провести следствие, чтобы у прокуратуры не было к нам претензий.

– Завтра посмотрим.

ГЛАВА XVI. ЦВЕТНЫЕ ЛИСТЫ ПРОТОКОЛОВ


– Поручик, – полковник говорил как никогда официальным тоном, – сейчас вы приведете сюда пани Эльжбету

Войцеховскую и будете присутствовать при нашем разговоре. Прошу вас не задавать никаких вопросов, ни мне, ни жене профессора. Никаких реплик, сидите и слушайте.

– Ничего не записывать и не составлять протокола?

– Нет. Сядете сбоку, справа от пани Войцеховской.

Значит, она будет сидеть слева от вас, а я на своем обычном месте за столом.

– Слушаюсь. – Межеевский никак не мог взять в толк, что бы значило это странное вступление шефа, но счел за благо ни о чем не спрашивать.

Немирох взглянул на часы. До десяти оставалось пять минут.

– Дежурного внизу предупредить, что Войцеховская будет задержана? – вопросительно взглянул Межеевский на полковника.

– Нет, на это у нас еще будет время.

Поручик вышел и вскоре провел в кабинет Эльжбету

Войцеховскую, она, судя по всему, и не предполагала, что ее ждет, спокойно и дружелюбно улыбалась, без тени страха и нервозности поздоровалась с полковником. Села на предложенное ей место.

– Что нового с этим страшным делом? Я все время о нем думаю. Порой мне кажется, что это просто какой-то кошмарный сон, который скоро кончится, и все встанет на свои места, но он не проходит. Увы, это явь.

– Да, – согласился полковник. – Это событие – тяжелый удар для вас и вашего мужа. Надеюсь, что все скоро выяснится.

– Вы знаете, кто убил Лехновича? – спросила Войцеховская. – Но ведь это новый удар для нас – узнать страшную правду, что один из наших близких друзей –

убийца. Кто он?

– К сожалению, в данную минуту я пока еще не имею права говорить, тайна следствия. Но не позже субботы истина будет установлена. Я понимаю, что должен вам объяснить некоторые вещи.

– Ах, разве дело в этом! Я вообще предпочитала бы ничего не знать.

– Возможно, нам придется попросить вас с мужем о помощи.

– Ну конечно же, пожалуйста. Мы сделаем все необходимое. Вы можете вполне рассчитывать и на меня, и на мужа.

– Об этом мы поговорим несколько позже. А пока, –

продолжал полковник, – я хотел бы пояснить, с какой целью позволил себе пригласить вас сегодня к нам.

– Право, это мелочи.

– В предыдущую нашу встречу я допрашивал вас, можно сказать, неофициально, мы, скорее, просто беседовали о событиях той трагической субботы. Но закон есть закон, и в следственном деле должен фигурировать наряду с другими документами протокол допроса Эльжбеты

Войцеховской.

– Поверьте, это все пустяки. Вы можете задавать мне любые вопросы и записывать все, что вам необходимо.

– Мне не хочется злоупотреблять вашим временем, поэтому, основываясь на нашем предыдущем разговоре, я составил краткий протокол. Вам остается его только прочитать и подписать. Если я что-нибудь исказил, пожалуйста, поправьте, а если упустил – допишите. Все это не только разрешается, но и крайне желательно.

Говоря это, полковник достал из ящика пачку цветных листов с машинописным текстом, протянул их Войцеховской и добавил:

– Мы провели у себя интересное усовершенствование.

Надеюсь, оно приживется в следственном отделе. Теперь мы будем готовить протоколы в нескольких экземплярах на разного цвета бумаге, и сразу будет ясно: белый – для суда, красный – для прокурора, зеленый, традиционно, –

для адвоката, а голубой – для нашего служебного пользования, желтый – в архив. Это очень удобно. Прошу вас, прочтите и подпишите. Но не все, а только экземпляр на голубой бумаге для нас.

Войцеховская внимательно читала протокол.

– Знаете, у меня нет никаких замечаний, – сказала она, закончив чтение. – Здесь все верно.

– Ну и прекрасно. А то я опасался, что придется переписывать или, того хуже, проводить весь допрос заново.

– Тоже ничего страшного не случилось бы.

– Хорошо. Вот вам ручка, подпишите, пожалуйста, все голубые экземпляры.

Войцеховская подписала листы и вернула всю пачку полковнику.

Немирох вложил документы в папку и спрятал ее в стол.

– Большое спасибо и еще раз простите за беспокойство.

– Вы что-то говорили о нашей вам помощи?

– Да. У нас большая просьба к вам обоим, и к мужу и к вам.

– А в чем дело? Вы так об этом говорите, словно речь идет о чем-то чрезвычайно важном.

– Для нас это имеет принципиальное значение, – пояснил полковник. – Следствие все еще пока сталкивается с определенными трудностями, необходимо уточнить буквально по минутам, как протекала игра, момент начала ссоры и время смерти Лехновича. Показания свидетелей очень разнятся в деталях. Поэтому мы хотим обратиться к вам с просьбой разрешить провести у вас дома следственный эксперимент.

– Только и всего? – Пани Войцеховская сразу успокоилась. – А я-то уж думала бог знает что! Конечно, мы согласны. А как вы сможете провести этот эксперимент?

– Очень просто. Мы соберем всех присутствовавших в тот вечер в комнате, где разыгрались трагические события, и секунда за секундой будем их воспроизводить.

– Но ведь господин Лепато уехал в Англию. Нет и профессора Бадовича. Ну и, к сожалению, нет Лехновича.

– Лехновича заменит поручик Межеевский. Он даже немного фигурой похож. Профессора Лепато я постараюсь сам заменить, а Бадович во время ссоры находился в соседней комнате, так что свидетелем фактически не был, без него можно обойтись.

– Как сочтете нужным, – согласилась Войцеховская.

– Давайте договоримся о времени.

– Когда вам будет угодно.

– Лучше, наверное, избрать такой день, чтобы не нарушить планов профессора. Мы ведь знаем, как он занят.

– Может быть, в субботу? В этот день у мужа лекции только с утра. После обеда лаборатория не работает. Поэтому обычно все дружеские встречи мы проводим по субботам. А в воскресенье муж любит повозиться у себя в домашней лаборатории либо пишет.

– Нас тоже суббота устраивает. А в котором часу?

– Может быть, в пять?

– Прекрасно. Итак, в субботу, в пять.

– Я должна сообщить всем остальным?

– Нет, не надо. На сей раз на бридж мы приглашения разошлем сами, думаю, нам никто не откажет.

– Все? Я могу быть свободна?

– Да, все. Еще раз, спасибо.

– В таком случае – до субботы.

– Поручик, прошу вас, проводите пани Войцеховскую.

– Спасибо. Я теперь и сама найду дорогу. – Войцеховская попрощалась и вышла из кабинета.

– Ну и женщина! Высший класс! – восхитился Межеевский. – Как она великолепно владеет собой. Не приходится удивляться, что у нее не дрогнула рука отправить

Лехновича на тот свет. Она разговаривала с вами так, словно не имеет к делу ни малейшего отношения. Не будь мне известны показания Потурицкого и если бы я собственными глазами не видел фотографий, то готов был бы присягнуть, что она – сама ходячая добродетель.

– Таковы женщины, – философически заметил полковник.

ГЛАВА XVII. ВСЕ НАЧАЛОСЬ И ЗАКОНЧИЛОСЬ

БРИДЖЕМ

В субботу все явились точно в назначенное время. Буквально за несколько минут до пяти. Способствовало тому не только предупреждение, отпечатанное на оборотной стороне милицейского «приглашения на бридж», как назвал эту повестку полковник Немирох, но и простое человеческое любопытство.

В роли «хозяина дома» выступал поручик Межеевский.

Он встречал гостей и провожал в библиотеку, где их ожидали профессор Войцеховский с женой и полковник Немирох. Тут гости располагались вокруг карточного столика и у письменного стола. Когда все собрались, Немирох обратился к присутствующим:

– Сейчас мы с профессором на минуту оставим вас, чтобы привести соседнюю комнату в тот вид, какой она имела в вашу последнюю здесь встречу.

– Что я должен делать? – спросил профессор.

– Мне нужен столик на колесиках, бокалы и цветные круглые салфетки, на которых они тогда стояли. Ну и еще, может быть, немного чая, который мы нальем вместо коньяка.

– Зачем вместо, у меня найдется и настоящий коньяк.

– Где стоял столик? – спросил поручик, вкатив его из кухни, где он обычно стоял.

– Вот сюда, пожалуйста, – показал профессор, доставая тем временем из серванта бокалы и салфетки.

Межеевский все расставил, как ему было указано, и в каждый бокал налил коньяка. Профессор с помощью полковника придвинул к карточному столику кресла и положил на зеленое сукно две колоды карт, стремясь максимально восстановить обстановку той трагической субботы.

– Да, еще: женщины тогда пили ликер, а Эльжбета –

красное вино, – напомнил Войцеховский.

– Можно и без ликеров. Ведь все женщины находились тогда в соседней комнате, а вот фужер с вином надо поставить.

– Не будем обижать наших милых дам. – Профессор налил в две высокие рюмки ликер, а в фужер – вино.

– Прошу всех сюда, – раздвинул поручик стену, перегораживающую комнату. – Будьте добры, займите свои места. Полковник Немирох заменит отсутствующего профессора Лепато.

Гости сели за стол. Ясенчак машинально принялся тасовать лежащую перед ним колоду карт.

– Теперь прошу внимания, – продолжал Межеевский. –

Сейчас мы должны постараться воспроизвести с предельной точностью весь ход событий с того момента, когда профессор Войцеховский подошел к столику, чтобы успокоить спорящих. Я заменю покойного Лехновича. Он здесь стоял?

– Нет, – поправила Мариола Бовери, – немного левее.

Между мной и полковником, то есть тогда – между мной и господином Лепато.

Межеевский подвинулся и встал на указанное место.

– А где была пани Войцеховская? – спросил полковник.

– Я стояла за спиной доктора Ясенчака, но не произнесла ни слова.

– Будьте добры, встаньте на то же самое место, – попросил Немирох.

Пани Эльжбета послушно выполнила его указание.

– А теперь кульминационный момент ссоры: адвокат вскакивает со своего места, прошу вас, пан Потурицкий, а я

– Лехнович – со сжатыми кулаками подхожу к нему. Так все было?

– Так, – подтвердили все присутствующие.

– Хорошо. Включайтесь вы, пан профессор. Кстати, я думаю, монологи и реплики мы без необходимости воспроизводить не будем, только действия или когда без реплик не обойтись. Прошу вас.

Войцеховский, точно так же как в ту трагическую субботу, спросил у всех присутствующих, на какого цвета салфетках стоят их бокалы, и, подойдя к столику, стал их раздавать.

– А твой, Стах? – включилась Эльжбета Войцеховская, воспроизводя свой вопрос, адресованный тогда Лехновичу.

– Голубой, – решительным тоном ответил поручик.

Хозяйка дома подошла к столику и вернулась с двумя бокалами в руках. В одной руке она держала бокал с вином, в другой – с коньяком. Коньяк она подала Межеевскому.

– Стоп! – воскликнул полковник.

Все вопросительно взглянули на Немироха.

– Сейчас прошу всех подойти к столику и посмотреть…

Все девять человек, собравшихся в комнате, окружили столик. Первой разобралась в ситуации Мариола Бовери:

– Но тут вообще нет салфетки голубого цвета, – воскликнула она удивленно. – Но зато здесь две розовых. А

тогда – я хорошо помню – была одна голубая.

– Браво! – похвалил ее полковник.

– Ничего не понимаю, – пробурчал адвокат.

– Пани Эльжбета, – обратился к хозяйке дома полковник, – мне крайне неприятно, но, к сожалению, я вынужден выдать одну вашу маленькую тайну. Видите ли, – обратился он ко всем, – дело в том, что пани Войцеховская –

дальтоник. Довольно редко случается, чтобы дальтоником была женщина, а кроме того, различая основные цвета спектра: желтый, зеленый, синий, красный, – не отличает некоторых пастельных тонов – к примеру, пани Эльжбета не отличает голубого тона от розового, если эти тона одинаковой степени интенсивности. А в итоге это кончилось трагически для Лехновича, которому пани Войцеховская ошибочно подала бокал, предназначенный не для него.

– Не для него? – вскрикнула Войцеховская.

– Как свидетельствуют имеющиеся у нас фотографии, да, впрочем, это заметил и адвокат Потурицкий, пани

Эльжбета, не различая тонов, подала доценту бокал, стоявший на салфетке другого цвета. А его бокал, стоявший на голубой салфетке, остался нетронутым. К счастью, на фотографии отчетливо видно, на каких именно салфетках нет бокалов. Таким образом, стало ясно, что Лехнович выпил коньяк не из своего бокала, а из бокала, под которым была салфетка розового цвета.

– Позвольте, розовая салфетка была у меня! – Войцеховский был явно удивлен и взволнован.

– В том-то и дело, профессор, что цианистый калий, находившийся в этом бокале, предназначался именно для вас. Тем, что вы остались живы, вы обязаны, можно сказать, дальтонизму своей жены.

– Зигмунт! – Эльжбета лишь теперь осмыслила весь ужас происшедшего и импульсивно прижалась к мужу, словно стремясь убедиться, что он действительно жив и стоит тут, рядом с ней.

– Я чувствую себя обязанным объяснить вам всем и свое порой, скажем прямо, не слишком деликатное поведение, и весь ход расследования. Поскольку это потребует некоторого времени, может быть, нам лучше присесть, –

предложил полковник.

Он придвинул к себе кресло, поудобнее уселся и, окруженный слушателями, начал рассказ.

– Скажем откровенно, дело с самого начала представлялось довольно загадочным. Не оттого, что в «приличном обществе» совершено убийство, такие вещи случаются. Но вот мотивы преступления казались нам либо недостаточно вескими, либо давно утратившими свою актуальность. Мы перебрали все возможные варианты, но концы с концами не сходились. Кроме одного… – полковник сделал многозначительную паузу.

Все с напряженным вниманием ждали продолжения.

– Да, так вот: кроме одного варианта, когда мы попытались перевернуть, если можно так сказать, картину наоборот и положить в основу рассуждений версию, что убийцей является сам Лехнович. И тут вдруг все факты начали совпадать и выстраиваться в логически четкую систему.

– Невероятно! – прошептала Эльжбета, все еще продолжая судорожно держать мужа за руку.

– В конечном итоге, – продолжал полковник – не составило особых трудностей выявить среди собравшихся в ту роковую субботу за бриджем потенциальную жертву

Лехновича. Задача облегчалась тем, что яд был всыпан в бокал, стоявший на розовой салфетке, салфетке профессора Войцеховского.

– Но за что?! – Эльжбета никак не могла смириться с мыслью, что ее мужу грозила смертельная опасность, и притом от руки любимого ученика.

– Мотивы для убийства профессора Войцеховского

Лехновичем в ходе следствия также выявлены с полной очевидностью. На путь преступления Лехновича толкнули непомерное честолюбие, жажда денег и карьеры. Денег и карьеры – любой ценой, – объяснил полковник, – даже ценой жизни своего учителя.

– Я всегда считал, что он редкий подлец, – пробормотал

Потурицкий.

Полковник Немирох, сохраняя внешнюю невозмутимость, продолжал:

– Следствием доподлинно установлено, что Лехнович убийством профессора Войцеховского стремился не только расчистить себе дорогу к кафедре в Политехническом институте, но и присвоить открытие профессором нового полимера, над которым сейчас работает институт, с целью продажи этого открытия одной из американских авиационных фирм. Для этого ему необходимо было, чтобы работы над созданием нового вещества были задержаны или вообще временно прекращены. Таким образом, устранением профессора Войцеховского Лехнович рассчитывал убить сразу двух зайцев.

– Но позвольте, новый полимер проходит только стадию испытаний. – Войцеховский был явно растерян и озадачен. – Моя смерть приостановила бы всю работу.

Более того, Лехнович не сумел бы ее продолжить, поскольку знаком был с ней только в самых общих чертах, он лишь изредка принимал участие в проведении некоторых опытов.

– Вы опять-таки ошибаетесь, профессор. Лехнович без вашего ведома, пользуясь доверчивостью некоторых работников института, проникал в вашу лабораторию и вот уже несколько месяцев работал над созданным вами веществом, сам проводил опыты. Несомненно, можно предположить, зная способности доцента, что он прекрасно ориентировался во всем комплексе проблем, связанных с этим изобретением. А возможно даже, продвинулся и дальше, чем его учитель.

– Вот мерзавец! – повторил Потурицкий.

– Лехнович стремился любой ценой задержать проведение испытаний, выиграть время и под предлогом выезда в Соединенные Штаты на стажировку или в каких-либо других научных целях, получив там в свое распоряжение специальную лабораторию и квалифицированных помощников, в кратчайший срок завершил бы все работы. Он сумел начать переговоры с фирмой и даже передал туда опытные образцы нового вещества. Вернулся бы он потом на родину, чтобы занять кафедру в Политехническом институте, или остался бы в США, если бы ему предложили нечто более отвечающее его ненасытному честолюбию, теперь можно только гадать.

– Чудовищно!

– Готовить преступление Лехнович начал давно. Чтобы внезапная смерть профессора не вызвала у окружающих подозрений, он сам стал жаловаться на боли в сердце и внушать профессору, что у него тоже больное сердце.

– Я и в самом деле понемногу начал в это верить, –

признался Войцеховский.

– Если бы в ту субботу умер не Лехнович, а профессор

Войцеховский, то, вероятнее всего, не возникло бы никакого дела.

– Почему? – удивилась пани Эльжбета.

– Просто потому, что врач «Скорой помощи» не обязан уведомлять о факте смерти милицию, поскольку больной умер в собственном доме в присутствии известного кардиолога, который констатировал смерть от сердечного приступа. У врача не было бы ни малейших оснований сомневаться в диагнозе, и он без колебаний подписал бы свидетельство о смерти. Никто бы ничего не заподозрил, тем более что за ужином шел разговор о плохом самочувствии профессора.

– Я сам ничего не говорил о плохом самочувствии, –

заметил профессор.

– Кто именно говорил, осталось бы без внимания, важно, что разговор был, – возразил полковник. – Но вернемся к событиям той субботы. Все происходило следующим образом: Лехнович еще до ужина всыпал цианистый калий в бокал, стоявший на розовой салфетке, рассчитывая, что сразу после ужина профессор выпьет приготовленный для него «напиток». Доцент наверняка не рискнул воспользоваться ядом из лаборатории профессора, поскольку не знал степени его окисления и, следовательно, силы действия. А это для него было важно: приходилось принимать в расчет, что профессор вряд ли выпьет бокал залпом, а скорее всего будет отпивать коньяк небольшими глотками. Поэтому был необходим абсолютно свежий яд и очень высокой степени концентрации.

Но… час проходил за часом, профессор о своем бокале не вспоминал. Лехнович начинал все больше нервничать.

Время подходило к десяти. Еще час, и бридж закончится, а бокал так и стоит нетронутым. Вот тут-то доцент и решает разыграть скандал, вызвав на ссору обычно не в меру эмоционального адвоката Потурицкого. Расчет его прост: после ссоры все захотят выпить, чтобы успокоить нервы; не минет на сей раз чаша и хозяина дома.

– Ах, скотина! – В третий раз не выдержал Потурицкий, стукнув кулаком по столу.

– Скандал развивался как по нотам. Но Лехновича ждало разочарование: предложив всем выпить, как и ожидал доцент, сам хозяин дома и на этот раз к своему бокалу не притронулся. Можно ли удивляться, что Лехнович находился в высшей степени напряжения – он ведь все-таки не был профессиональным убийцей – и у него дрожали руки, когда он принимал от пани Эльжбеты бокал с коньяком. Надо думать, он так и не успел сообразить, что выпил коньяк, предназначенный профессору Войцеховскому – он ведь не мог предположить, что жена профессора – дальтоник.

– Ну и поделом ему, – буркнул адвокат.

– Что ж, сам угодил в свои же сети, – согласился

Ясенчак.

Пани Кристина тихо вздохнула. Эльжбета продолжала крепко сжимать руку мужа.

– Изучение имеющихся у нас цветных фотографий места происшествия с полной очевидностью подтверждает тот факт, что в момент, когда Лехнович был уже мертв, его бокал с коньяком по-прежнему стоял нетронутым на голубой салфетке, а на розовой салфетке бокала не было. Это навело меня на мысль, что пани Войцеховская сама того не заметив, подавая коньяк, перепутала салфетки. И тогда я подумал: а не страдает ли пани Войцеховская дальтонизмом? Я пригласил ее к нам в управление и, сославшись на необходимость подписать протокол допроса, дал ей на подпись протокол, отпечатанный на бумаге голубого и розового цветов, попросив поставить свою подпись только на страницах, отпечатанных на голубой бумаге. Пани

Эльжбета без колебаний подписала все.

Само собой разумеется, чтобы окончательно закрыть это оказавшееся столь запутанным дело, нам придется направить пани Войцеховскую к врачу-офтальмологу для детального обследования состояния ее зрения. Но это простая формальность – в материалах дела должно находиться официальное заключение врача-специалиста.

– У меня нет никаких возражений. – Пани Эльжбета отпустила, наконец, руку мужа.

– Сегодняшний эксперимент имел целью подтвердить наши предположения, и он полностью себя оправдал. Пан

Войцеховский совершенно верно разложил на столике салфетки и расставил бокалы. Но, когда он отвернулся, поручик Межеевский незаметно заменил голубую салфетку розовой.

– Да, вот, пожалуйста, эта голубая салфетка у меня, –

поручик Межеевский достал из кармана голубую салфетку.

– Вся эта история – еще одно убедительное доказательство пагубности алкоголя, – мрачно пошутил Потурицкий, – особенно когда он в руках «данайцев, дары приносящих…». Ты же, Зигмунт, всегда считал Лехновича своим верным учеником.

– Полковник представил нам неопровержимые факты и доказательства, но мне просто не хочется в это верить, – с грустью проговорил Войцеховский. – Лехнович?! Мой лучший ученик?! Будущая гордость нашей химии… Непостижимо!

– Видимо, одаренность – это еще не все, главное – быть человеком… – заключил полковник Немирох, вставая.

– Так и не довелось тебе, Витольд, разыграть большой шлем, – с шутливой иронией адвокат похлопал по плечу

Ясенчака.


Document Outline

НЕВИДИМЫЕ СВЯЗИ

НЕВИДИМЫЕ СВЯЗИ

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА XVII

ГЛАВА XVIII

ГЛАВА XIX

ГЛАВА XX

ГЛАВА XXI

ГЛАВА XXII

ГЛАВА XXIII

ГЛАВА XXIV

ГЛАВА XXV

ГЛАВА XXVI

ГЛАВА XXVII

ГЛАВА XXVIII

ГЛАВА XXIX

ГЛАВА XXX

ГЛАВА XXXI

ГЛАВА XXXII

ЗОЛОТЫЕ ЩУПАЛЬЦА

Глава I

Глава II

ГЛАВА III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Глава XXIX

Глава XXX

Глава XXXI

Глава XXXII

Глава XXXIII

Глава XXXIV

Глава XXXV

Глава XXXVI

ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ ИГРОКА

ГЛАВА I. Большой шлем

ГЛАВА II. Бестактный молодой врач

ГЛАВА III. Очень тактичный молодой поручик милиции

ГЛАВА IV. Все лгут

ГЛАВА V. Подозреваемых – девять, преступник – один

ГЛАВА VI. Словоохотливый свидетель

ГЛАВА VII. Два честных слова

ГЛАВА VIII. Подозреваемых становится больше

ГЛАВА IX. Где взят цианистый калий?

ГЛАВА X. Еще один подозреваемый

ГЛАВА XI. Защитник Лехновича

ГЛАВА XII. Серьезные аргументы врача

ГЛАВА XIII. Трудный путь открытий

ГЛАВА XIV. Убийцей может быть и женщина

ГЛАВА XV. Показания старого филателиста

ГЛАВА XVI. Цветные листы протоколов

ГЛАВА XVII. Все началось и закончилось бриджем