Лахме вернется в 8,00 [Юлиан Семенович Семенов] (fb2) читать постранично, страница - 3

Совсем редко, по глупости. Извини меня, форель, что я так думал о тебе. Ты меня не балуешь, форель, совсем не балуешь, ты никого не балуешь, ты умный и хитрый, форель..."

"Бульк!" - шлепнулся поплавок во второй раз.

"Если ты сидишь под коряжкой - значит, ты сейчас смотришь за червяками, форель.

Значит, ты опытный, а не какой-нибудь одногодок. Значит, в тебе граммов пятьсот, не меньше. Ага, ты и сейчас не хочешь брать? Ладно! Но учти, я бросаю в последний раз..."

"Бульк!"

Поплавок понесло все стремительнее и стремительнее. Потом его завертело в маленьком омуте, метрах в трех от коряжки. Вдруг поплавок подпрыгнул, метнулся к самому берегу и пошел стремительно, чуть не цепляясь за черные, зловещие ветки прибрежных кустарников.

И вдруг стремительный луч прожектора резанул воду от коряжки к берегу серебряной невесомой полосой. В ту же секунду поплавок ушел под воду, а леска сделалась тяжелой.

Сколько бы раз поплавок ни уходил под воду даже у самого удачливого рыбака, все равно новая удача отдается гулким, тяжелым ударом сердца и перехваченным дыханием.

Лахме почувствовал, как все его тело напряглось, подалось вперед. Он осторожно, несильно подсек левой рукой, в которой держал леску, а правой остановил катушку.

- Ну, вот видишь, форель... - прошептал Лахме.

Форель оказалась граммов на пятьсот, как и рассчитывал Лахме. Бока у нее мерцали красно-сине-черными пятнышками.

- Красавец! - сказал Лахме, рассматривая форель. - Ты очень красивый, и я рад, что поймал тебя.

6

Лахме прошел вверх по речушке километра четыре. За это время он взял еще одну форель, в большой черной яме. Форель была чуть побольше первой граммов на семьсот.

"Хорошо, - подумал Лахме, опуская рыбу в холщовый мешок, надетый через плечо, как скатанная солдатская шинель, - это уже хорошо! Можно считать, что я накормил ухой пять человек. А может быть, и шесть".

На луг упала роса. Она сделала высокие травы атласными: по яркой зелени шла перламутровая изморозь. Солнце спряталось за лес. Как напоминание о нем, над лесом лежала желтая полоса цвета жидкой стали.

Вместе с белым невесомым туманом от луга поднималась ночная, влажная прохлада и где-то на уровне лица Лахме сталкивалась с дневным, жарким воздухом. Именно на этом уровне вокруг головы Лахме кружились мухи и мошкара. От этого его голова была словно в ореоле. Мошка гудела монотонно, как телеграфные провода.

"Мошка и мухи чуют будущих покойников", - вдруг вспомнил Лахме слова своего друга Миллера.

Они вместе дрались с фашистами в эстонском корпусе. Под Псковом, в разведке, они лежали втроем: Миллер, Эндель Хэйнасмаа и Лахме. Эндель Хэйнасмаа был тогда совсем мальчишкой, не то что сейчас - председатель. Был такой же, как и сейчас, предвечерний час, и такая же первозданная тишина и спокойствие плыли над лесом, и лес был такой же, и луг почти совсем такой же - с яркими красными и синими цветами. Мошка и мухи вились над головой Миллера. Он бодался, как бык, но мошка по-прежнему висела над ним зудящим облаком.

- Как ты думаешь, Арно, - спросил тогда Миллер, - мухи чуют будущих покойников?

- Почему ты спрашиваешь об этом?

- Так...

- Ну, тогда я тебе отвечу: нет, мухи не чуют будущих покойников.

Эндель Хэйнасмаа придвинулся к Лахме и заглянул ему в лицо расширившимися от ужаса глазами.

- Пошли, пожалуй, - сказал Миллер.

И они поползли дальше. Они в тот раз взяли "языка". Это был парень из саперной роты. Когда переползли линию фронта, Миллер полз первым, а Лахме, пропустив Энделя Хэйнасмаа и пленного, полз последним с гранатами и автоматом. Миллер взорвался на мине, когда до наших окопов осталось метров двести, не больше.

Немца оглушило, Энделя Хэйнасмаа контузило, а Лахме только засыпало землей.

- Ерунда, - вдруг сказал Лахме, насаживая новых червей, - все ерунда! Никакие мухи ничего не чуют, просто надо быть осмотрительным и никогда зря не торопиться. Надо было ему щупать руками землю: если очень рыхлая или, наоборот, очень твердая - остановись. Землю, под которой зарыта мина, всегда можно почувствовать. Человек хитрит, чтобы убить врага, а хитрость всегда заметна.

Особенно на земле. Земля ведь не терпит хитрости.

Лахме насадил червей и подкрался к реке.

"Бульк!"

"Хорошая яма! - подумал Лахме, прислонившись к дереву так, чтобы ему было видно поплавок из-за ветвей, - Ну, форель, смотри внимательно, сейчас я начну водить крючок перед твоим носом! Вот так, не быстро, спокойно. Ну, что же ты? Ничего, у меня есть время. Я подожду. А ты здесь сидишь, это точно, что ты сидишь в этой яме..."

7

Жена Лахме, Элза, погибла, когда эвакуировали Таллин. Пароход, на котором она плыла в Ленинград, сгорел.

О жене Лахме думал постоянно. Элза, когда собирала Лахме на рыбалку, делала ему бутерброды с курицей и с огурцами. Она клала их в в гуттаперчевый пакетик. На пакетике она сама нарисовала большую рыбу. Один глаз у рыбы хитро подмигивал, а рот кривила злая ухмылочка.

Возвращаясь домой, Лахме ставил сумку с рыбой под дверью, нажимал кнопку звонка и сбегал на