Жюльетта. Письмо в такси [Луиза де Вильморен] (fb2) читать онлайн

Луиза де Вильморен Жюльетта Письмо в такси

Луиза де Вильморен Жюльетта

Моим дочерям Жесси, Александре, Елене

15 сентября, около полудня, князь д’Альпен и г-жа Фасибе вышли из магазина одного знаменитого парижского ювелира. В их элегантности, свидетельствовавшей о явной принадлежности к привилегированному космополитическому обществу, чувствовался налет какой-то бесподобной и в то же время какой-то весьма конкретной непринужденности, отличавшей их от всех прочих смертных и привлекавшей к ним внимание прохожих. В обращенном на князя взгляде г-жи Фасибе то и дело мелькали задорные искорки, но улыбка на ее губах не отражала ничего иного, кроме безмятежного счастья от еще живой любви. Князь тоже улыбался, но у него на лице витала тень беспокойства. Они остановились на пороге ювелирного магазина, чтобы побеседовать. Г-жа Фасибе поздравила князя, осведомилась у него о времени приезда его невесты и, задержавшись взглядом на крошечном пакетике, который он держал в руке, добавила: «Кольцо восхитительное, Эктор, надеюсь, оно ей понравится». Он ответил, что невеста прибывает в Париж вечером, и поблагодарил г-жу Фасибе за помощь в покупке кольца.

— Спасибо за ваши добрые советы, моя прекрасная Рози, — сказал он.

— Надеюсь, они принесут вам счастье, — ответила она.

Князь поцеловал ей руку:

— Я не в состоянии одобрить ваше новое увлечение, поверьте мне, этот мужчина вас недостоин, и я уверен, что вы скоро его бросите.

— Если бы вы знали Андре получше, вы бы так не говорили, — возразила она. — Мне просто очень повезло, вот и все. До свидания, Эктор, будьте счастливы, и я желаю, чтобы жизнь доставляла вам одни удовольствия.

Глядя ей вслед, князь отметил изящество ее походки. Затем его мысли приняли другой оборот. Он хлопнул ладонью по футляру, сунул его в карман, повернулся и открыл дверцу автомобиля.

Князь д’Альпен, красивый, обаятельный и богатый мужчина, успел в своей жизни изрядно попользоваться своим умением располагать к себе людей. Устав ложиться спать на рассвете, устав от роскошных отелей, от вилл и гондол, в которых жизнь, похоже, не укореняется, он решил вернуться на родину, чтобы там, в горном краю, зажить в своем родовом замке, обзаведясь детьми от юной невинной жены, способной вызывать чувство ревности, иногда путешествовать. Он испытал на себе тепло и жар всего, чему дано воспламеняться, знал все, что говорится и делается, знал цену букетов, знал, чем заканчиваются вечера, и, зная, как далеко можно заходить, зная также, чего от него ждут, был в состоянии много дать и продолжал возбуждать интерес. Ведомый более могучим инстинктом, чем инстинкт сердца, обольститель пользуется своим фатальным талантом покорять все без разбора и пресыщаться тем, что ему открывалось и покорялось. Обольститель, являясь сам жертвой, окружает себя другими жертвами, только жертвами, ибо такова природа этой инфекции. Князь д’Альпен принадлежал именно к этому разряду людей, и его жертвы были тем более многочисленны, что он обладал умом, фантазией, деньгами и своеобразной моралью, привносившей в его облик некоторый элемент тайны. В пятьдесят лет он собирался жениться на восемнадцатилетней мещаночке, встреченной на пляже. Это был брак по любви, но одновременно и по расчету.

В тот же день, 15 сентября, часов в пять вечера, г-жа Валандор и ее дочь Жюльетта садились в Бордо в парижский поезд. Г-жа Валандор, белокурая красавица, пухленькая, ухоженная, сохранившая в свои сорок лет, благодаря счастливому вдовству, которое позволяло ей, не чувствуя на себе никаких оков, дышать воздухом свободы, и свежесть, и цветущий вид. Ее личная жизнь состояла из череды маленьких тайн, но, поскольку она любила соблюдать приличия и отдавать дань условностям, ненавидела скандалы, всякого рода беспорядок, праздную мечтательность и недостижимое, то ей удалось дать своей дочери серьезное образование, снискавшее немало похвал от ее подруг. Превосходно воспитанная Жюльетта была, однако, мечтательной, увлекающейся, непостоянной во всем, за исключением своих фантазий, выводивших ее за пределы реальной действительности в заоблачные высоты, где и протекала ее жизнь. Трудно сказать, любила ли она князя, но в любом случае ей было приятно, как он за ней ухаживал. Она с удовольствием отмечала, с какой ревностью молодые люди и девушки ее возраста реагируют на поощряемое ею внимание, которое ей оказывал этот красивый пятидесятилетний мужчина, известный своим обаянием, своей элегантностью и хорошим вкусом. С не меньшим удовольствием она подмечала и плохо скрываемую обиду женщин, которые, будучи обделенными подобным вниманием, сердились на нее за то, что она лишала их возможности общаться с мужчиной, чья компания, более лестная, чем компания любого другого мужчины, подчеркнула бы их прелести. Жюльетте нравилось выглядеть победительницей в глазах всех этих людей. Удовлетворенное тщеславие порой может сойти за любовь, порой прокладывает ей путь, но иногда затушевывает истинные веления сердца. Море, вечерние сумерки, ветер, то чересчур горячий, то наполненный сентябрьской свежестью, привносили свою ноту в прогулки князя с Жюльеттой, и дымком взвихрившийся над дюной песок, ракушка на берегу, впервые наброшенная на плечи шаль, первый огонь в камине, букет, собранный вдвоем на опушке ночи, украшали их воспоминания переплетенными вензелями чувств. Они все более и более отдавали предпочтение гармонии природы перед гармонией партеров, и князь казался себе художником, а Жюльетта себе — Евой. Он рассказывал ей о своем крае как о нескончаемом вечере, мягким очарованием которого, звездой которого она должна была стать, и она, слушая его, видела мысленным взором леса, а в тех лесах — разгуливавших на свободе диких зверей. Князь любил Жюльетту, но ее молодость, ее еще совсем детская грация пробуждали в нем разные мысли. Он сравнивал себя и ее, обнаруживал различия и совпадения вкусов; окинув мысленным взором свое прошлое, он поместил Жюльетту на вершину горы в центре своего будущего и решил на ней жениться.

Предложение князя открыло перед ней дверь в неведомое, и она приняла волнительный эффект удивления за волнительный эффект счастья; опьяненная столь замечательной победой, но не сумев разглядеть покоренного ею мужчину, Жюльетта обратила на него свои огромные очи и прошептала: «Я согласна, да, да, я согласна». В этот момент они сидели на пляже, и она протянула навстречу губам князя припорошенные песком руки, отчего тот чихнул, не утратив, однако, самообладания. Он извлек из кармана платок и весьма непринужденно смахнул им песок с усов и с губ, после чего заключил Жюльетту в объятия, прижал ее к своей груди и поцеловал долгим поцелуем, который привел ее в ужас.

«Я буду творцом своей жизни», — сказала Жюльетта матери, сообщая о помолвке. Безразличная к творческим позывам дочери, г-жа Валандор сочла все же уместным обратить ее внимание на реальные факты и напомнила ей о возрасте князя. «В его возрасте человек уже не меняется», — ответила Жюльетта. Разумеется, г-жа Валандор не стала разубеждать дочь. Она согласилась, что князь, кстати выглядевший моложе своих лет, был прекрасной партией и обещал стать «мужем с жизненным опытом» или, как она еще говорила, «человеком с весом», а поскольку ей ужасно не нравилась любая неопределенность и поскольку поведение князя в отношении Жюльетты дало основание для всяких пересудов, она высказала пожелание, чтобы о помолвке было объявлено без промедления. Она радовалась возможности заставить замолчать злые языки и всех тех, кто, сравнивая простоту Жюльетты с представительностью князя, находил нужным сказать: «Она слишком высоко метит».

Три дня спустя буквально все разговоры на пляже сводились к будущему бракосочетанию Жюльетты. Страдающие от ревности женщины ластились к ней, а молодые люди не без грусти поздравляли ее. Князь, ощущавший себя ее господином, не покидал Жюльетту ни на минуту и поглядывал на нее взглядом человека расточительного, но внимательного к качеству покупки, будь то красивая собачка или какая-либо ценная вещица, привлекательности которой еще не успела навредить сила привычки. Все поздравляли г-жу Валандор и говорили о ней: «Счастливая мать». И правда, не прошло и недели с момента оглашения помолвки, как она начала производить на всех впечатление человека более счастливого, чем ее дочь. Жюльетта уже не пыталась говорить о будущем, слова «Я буду придумывать свою жизнь» уже не слетали с ее губ. Она старалась избегать любой возможности оставаться наедине с князем — она дулась. Привыкший к капризам женщин, князь проявлял особую внимательность к капризам юного создания, в которое он был влюблен, и не держал в своей душе обиды за эту перемену настроения. Он решил, что Жюльетта нуждается в отдыхе, чтобы прийти в себя от впечатлений последних дней и сообщил ей о своем намерении уехать в Париж и ожидать ее там. Г-жа Валандор оценила этот жест князя. «Он не только обаятелен, — сказала она дочери, — но и не лишен здравого смысла». Перед его отъездом она имела с ним серьезную беседу, где была затронута тема денег, драгоценностей и приданого, а затем было сказано несколько слов о характере Жюльетты и наконец — о дате свадьбы.

— Не будем слишком тянуть, — сказал князь, — осень — сезон, настраивающий на сентиментальный лад, и мне видится некое благородство в осенних красках. Что бы вы сказали, например, о 28 октября?

Г-жу Валандор эта дата вполне устраивала:

— Мы пробудем здесь еще неделю, — сказала она, — а 15 сентября поспешим к вам в Париж.

Передавая Жюльетте этот разговор, который, казалось бы, должен был вызвать у нее интерес, она не заметила в выражении лица будущей супруги ничего, кроме усталости и досады. Ее жених, прощаясь с ней, не скрыл от нее ни сожаления от расставания с ней, ни желания как можно скорее увидеть ее вновь. Затем он коснулся некоторых общих воспоминаний, на что она отвечала произнесенными шепотом словами, полуулыбками, вздохами и украдкой брошенными взглядами, в которых князь усмотрел доказательство внезапной и трогательной застенчивости.

После отъезда князя д’Альпена г-жа Валандор решила, наконец, выяснить, что думает Жюльетта о своем браке:

— Ты дуешься, ответь мне, почему?

Жюльетта только сжала губы и ничего не сказала.

Тогда мать обвинила ее в бессердечии:

— Тебе доставляет удовольствие нервировать меня. Ты хочешь свести меня с ума. Берегись, Жюльетта, ты двинешься навстречу своему несчастью.

— И мне тоже так кажется.

От этого ответа у г-жи Валандор перехватило дыхание. Несколько секунд она не могла произнести ни слова.

— Что? Как это понять? — промолвила она наконец.

— Я только хочу повторить твои слова, — ответила Жюльетта. — Ты хотела меня предупредить и сказала: «Берегись, ты движешься навстречу несчастью», — что ж, мама, я тоже так считаю.

— В таком случае, если я правильно понимаю, ты передумала, твои чувства изменились, и у тебя теперь другие планы? О! — стала корить дочь г-жа Валандор, — Жюльетта, ты вызываешь у меня страх, ты начинаешь напоминать мне своего отца. Подумай, до чего его довели его нерешительность и его фантазии. До могилы, дитя мое, до могилы, повтори это слово.

— Признаться, и я тоже думаю о смерти.

— О! Ты хочешь умереть? Ты хочешь доставить всему свету такое удовольствие, хочешь, чтобы все над тобой смеялись? Тебе не терпится дать почувствовать свою правоту тем, кто говорил: «она метит слишком высоко»? Все подумают, что князь бросил тебя и что ты покончила жизнь самоубийством, не снеся такого оскорбления.

— Я не люблю Эктора, — спокойно произнесла Жюльетта.

— Можешь ли ты это знать? А если и так? Не получится брака по любви, так получится брак, основанный на разумном решении. Часто именно такие браки бывают самыми крепкими и всегда — самыми продолжительными. — Она привела несколько примеров и продолжила: — Это даже очень хорошо, что ты не влюблена в него. Поверь мне, дитя мое, это гарантия счастья.

Жюльетта вздохнула:

— Мне хотелось бы верить твоим словам, но отвращение лишает меня мужества.

— Отвращение? Какое сильное слово! Да знаешь ли ты, что это такое? В твоих устах это слово, по крайней мере, неуместно. Будь благоразумной, прошу тебя.

И она принялась живописать портрет князя столь лестными красками, что перед желаниями Жюльетты стали открываться более радужные перспективы.

— Все, что ты говоришь, верно, — подтвердила дочь, — Эктор обладает всем, чтобы нравиться, — и, посмотрев матери прямо в глаза, добавила: — За него замуж нужно бы выйти тебе, а не мне.

От смелости сказанного у г-жи Валандор возникло подозрение, что дочь потеряла рассудок. Она убедила ее пойти лечь в постель, села у изголовья и завела с ней долгую беседу. Жюльетта не находила никаких аргументов, чтобы возражать ей, отчего ее смятение только росло.

— Ну вот, — заключила г-жа Валандор, — будь умницей. Доверься мне и инстинкту, толкнувшему тебя к человеку, какого редко можно встретить в жизни. А то когда ты начинаешь рассуждать, то ты все запутываешь. Умствование — это не для твоего возраста, положись на интуицию. Еще вчера ты говорила: «Я буду творцом своей жизни». Прекрасно! Так позволь, милая моя, мне тебя спросить, кто, как не князь, может предоставить тебе такую возможность? Это такая роскошь, какую в наши дни почти никто из молодых людей не в состоянии тебе предложить.

Для Жюльетты быть творцом своей жизни означало устроить дом по своему вкусу, быть окруженной только такими предметами, которые создают чувство защищенности, иметь много больших клеток с изысканными птицами, совершать морские путешествия, купаться в озерах, в которых в ночной тьме танцуют большие рыбы, имеющие склонность проглатывать кольца, оброненные королевами. Быть творцом своей жизни — это в белом манто отправляться в лесные прогулки в экипаже и бросать молчаливому и улыбающемуся кучеру: «Направо, налево». Это возвращаться домой с первым порывом свежего ветра и находить у своей двери печать осени. И чтобы из распахнувшегося окна выглянул ребенок, крикнул бы: «Пришла осень!» — и быстро захлопнул его створки. Тогда Жюльетта растянулась бы в шезлонге, достала бы из корсажа небольшой букет цветов и, полузакрыв глаза, прижала бы его к губам. Ребенок, только что выглядывавший из окна и которого звали бы Бамбино, сел бы около нее и запел бы под аккомпанемент потрескивающих горящих поленьев песенку, а из вестибюля доносился бы стук собачьих шагов по паркету, похожий на звук падающего на плиточный пол крупного града. Это было бы как раз время визитов. Очень красивая дама в трауре по своей красоте, лаская свои перчатки, говорила бы о прошлом. Какой-нибудь профессор, любитель природы, сидя с Бамбино в углу библиотеки, читал бы ему страницы из жизни ящериц. Пожилые господа, все чрезвычайно замечательные, вынимая свои носовые платки, чтобы промокнуть каплю пота на носу, смешивали бы запах лаванды с благоухающим паром, идущим от чашки с чаем. Люди более молодые, но не менее замечательные, рожденные и выросшие в комнатах со сводчатыми потолками — охотники, орнитологи, ботаники, астрологи, артисты и литераторы — все были бы безумно в нее влюблены и безумно бы ее ревновали. Одному из них Жюльетта отдавала бы предпочтение. Когда все покидали бы ее дом, он делал бы вид, что следует за всеми, но немного погодя возвращался бы, чтобы сжать ее в своих объятиях. Она любила бы свою грусть, неизбывную и придающую ей значительность, грусть, питаемую сельскими пейзажами, речными далями и благородными мыслями. Он говорил бы о ветре и строил бы планы на будущее: «Если ветер не усилится, мы отправимся к Мирозеэнским башням». Ах! Она так любила бы его и так боялась бы его потерять, что выдумывала бы для него всяческие несчастья, от которых лишь она одна могла бы его спасти.

Вот только почему среди этих людей не было князя д’Альпена? Поначалу он отсутствовал в этом доме, который был, собственно, его домом? Неужели Жюльетта прогнала его?

— Ах! Я хотела бы быть вдовой, — воскликнула она.

Услышав это, г-жа Валандор поняла, что к ее дочери вернулся рассудок.

— Запасись терпением, — ответила она ей, — для начала нужно выйти замуж. — На этом она, довольная, что лишний раз продемонстрировала торжество здравого смысла, оставила Жюльетту и отправилась примерять новую шляпку. В этот вечер она вписала в свой дневник две фразы: «Я разрываюсь между моим материнским долгом, светскими обязанностями и моим долгом как женщины» и «У меня не четыре руки».

Однако настроение у Жюльетты с каждым днем ухудшалось. Она сознавала, что взяла на себя определенные обязательства, чувствовала себя попавшей в ловушку собственных слов, и, боясь критики, насмешек, позора разорванной помолвки, боясь объяснений, не находила в себе ни смелости расторгнуть эти обязательства, ни силы подчиниться ситуации. Из стыдливости она не смела себе признаться, что же ее отдаляет от князя, и по слабости хотела бежать куда глаза глядят, исчезнуть, умереть, лишь бы освободиться от взятых было на себя обязательств.

От всего этого г-жа Валандор потеряла сон. Она сердилась на дочь за то, что та не желала прислушаться к ее доводам, сердилась на саму себя за свою неспособность понять дочь и, проводя ночи напролет в поисках смысла поведения и слов Жюльетты, вдруг вспомнила ее слова: «Отвращение лишает меня мужества».

Их пребывание на море подходило к концу. На следующий день мать и дочь должны были отправиться в Париж, где их ждал князь. Г-жа Валандор подумала, что необходимо предпринять еще одну попытку, предпринять ее даже с риском вывести дочь из себя, что необходимо, расспросив девушку, привести в порядок ее мысли, прояснить ее будущее и утешить в настоящем.

— Жюльетта, — спросила она у нее, — почему ты на днях мне сказала: «Отвращение лишает меня мужества?»

Сначала Жюльетта отказалась отвечать. Но мать настаивала, умоляла, затем ее охватил страх, так ей пришло в голову, что за молчанием дочери скрывается какая-то большая тайна.

— Я все поняла, все поняла, — вскричала она вдруг, — ты скрываешь другую любовь, ты обручилась дважды. О!

Какое несчастье! Какой ужас! Я понимаю твое отвращение, — и она принялась плакать.

При виде этих слез Жюльетту охватил порыв нежности: ей было больно сознавать, что она заставляет страдать свою любимую мать, которой хочется лишь одного — понять свою дочь и помочь ей обрести свое счастье. Воспитание, полученное Жюльеттой в материнском доме, не изменив ее натуры, научило ее дорожить приличиями и видеть в них выражение тех добродетелей, которые являются свидетельством принадлежности к хорошему обществу. Она питала глубокое отвращение к ссорам и проявлению неделикатности в отношениях с людьми и потому не решалась ни порвать с князем, ни выйти за него замуж.

— Будь со мной откровенна, Жюльетта, будь откровенна, — умоляла г-жа Валандор, — я знаю, говорить правду иногда бывает так трудно. Но это всего лишь один момент. Скажи — и тебе станет легче.

Жюльетта не хотела ничего скрывать, но ей необходимо было преодолеть одновременно и свою слабость, и свою стыдливость, победа над которыми казалась ей недостижимой.

— Я не смею, — прошептала она.

Г-жа Валандор вздрогнула от охватившего ее страха, она вообразила невообразимое, сердце у нее упало.

— Бесчестие, бесчестие, — шептала она, так как ей показалось, что она поняла, почему Жюльетта думает о смерти. В это мгновение г-жа Валандор тоже подумала о смерти — о своей собственной смерти, и уже видела в своем воображении, как она увлекает свою дочь на вершину маяка и оттуда бросается вместе с ней в волны.

Голос Жюльетгы рассеял этот образ:

— Успокойся, ни о каком бесчестии речь не идет, я только однажды была обручена, и тебе известно, что я не хотела бы быть обрученной вовсе.

Затем, воспользовавшись мгновением тишины, когда ее мать была погружена в молчание от охватившего ее ужаса и напоминала мраморную статую, Жюльетта собралась с духом и призналась, что ей неприятны поцелуи князя.

— Я сделала для себя это открытие слишком поздно, — продолжала она, — тогда, когда уже дала слово и, увы, уже была обручена.

Словно только что проснувшийся, вопросительно осматривающийся вокруг человек, чей ум еще полон сновидений, г-жа Валандор медленно повернула голову, высоко подняла брови и, приоткрыв рот, посмотрела на свою дочь.

— И что же? — спросила она.

— И что же? Больше ничего, это все, — был ответ Жюльетты.

Удивление и радость г-жи Валандор нашли выход в безудержном взрыве смеха.

— Как все? — вырвалось у нее. — И из-за такой незначительной малости ты собираешься отказаться от брака?

— Нет, я не собираюсь отказываться от брака, я просто хочу освободиться от этого брака.

— Но почему? Попроси своего жениха не целовать тебя — вот и все. Найди какую-нибудь уважительную причину. Скажи ему, что поцелуи вызывают у тебя крапивную лихорадку, такое вполне вероятно. Ну или в конце концов справься с собой. Уверяю тебя, в семейной жизни поцелуи — временное явление.

Однако Жюльетта пошла в своих признаниях еще дальше. Она отметила обаяние князя, которое расположило ее в его пользу, но добавила, что с тех пор, как он ее поцеловал, не может выносить его присутствие, что находиться с ним наедине — для нее сущее мучение.

Тут г-жа Валандор возмутилась. Она обвинила Жюльетту в инфантильности и в глупости, сказала ей, что у нее семь пятниц на неделе, не упустила случая снова напомнить ей о ее отце, а потом подвела итог:

— Все, поступай, как считаешь нужным. Я умываю руки. Соберись с духом и скажи ему правду.

— Я не решусь, а вот ты, ты, может быть, могла бы поговорить с ним и, не ранив его, объяснить ему суть дела.

— Я? И не подумаю, — был ответ г-жи Валандор. — Ты у меня спрашивала совета, когда принимала решение, от которого зависит все твое будущее? Тогда тебе смелости хватало?

— О! — воскликнула Жюльетта, — могло ли мне тогда прийти в голову, что пройдет совсем немного времени и мне захочется бежать от человека, который мне нравился?

— Если бы ты не усложняла все, он бы тебе нравился и сейчас. Жюльетта, те доводы, которые ты приводишь, кажутся мне неубедительными. Скажи ему «да», скажи ему «нет», скажи ему все, что сочтешь нужным, но скажи ему это сама. Уверяю тебя, с меня будет достаточно и тех усилий, которые мне придется предпринимать, чтобы не ударить в грязь лицом, когда на нас со всех сторон посыплются насмешки.

— Ну тогда я выйду замуж за князя.

— Поступай как хочешь, — сказала г-жа Валандор и удалилась, чувствуя себя совершенно разбитой. Однако последние слова дочери возродили в ее душе надежду.

На следующий день после этого разговора г-жа Валандор и Жюльетта попрощались с сосновыми рощами, посмотрели в последний раз на море, сели в Бордо на поезд, который по расписанию прибывал в Париж вечером того же дня. Пора возвращения из отпусков еще не наступила, пассажиров было мало, и носильщик, за которым неотступно, словно на поводке, следовала г-жа Валандор, без труда нашел пустое купе и разместил там над двумя расположенными около окна кушетками их чемоданы. Г-жа Валандор расплатилась, разорвав таким образом узы, на мгновение соединившие ее с этим человеком, и вновь обрела свободу.

— Ну вот мы и одни, — тотчас отметила она.

— Здесь так душно, — отозвалась Жюльетта и усталым жестом бросила на кушетку сумочку, перчатки и иллюстрированные журналы, которые только что купила, чтобы как-то занять себя в пути.

Г-жа Валандор села, стараясь не помять пальто.

— Я так полагаю, ты купила эти журналы, чтобы их не читать? — спросила она.

Жюльетта быстро собрала их и положила на колени матери.

— Может, ты захочешь почитать, — отозвалась она и, сев напротив матери, принялась рассматривать свои ногти.

Г-жа Валандор пожала плечами.

— То-то Эктор будет приятно поражен, увидев тебя, выходящей из вагона с такой миной.

— О! Мама, я тебя очень прошу, не будем начинать все сначала, — с умоляющими интонациями в голосе произнесла Жюльетта. — Мы сказали все, что хотели сказать, вопрос исчерпан, и я прошу тебя больше не возвращаться к этому.

— Да, но только ты, может быть, или не знаешь, или просто забываешь, — ответила мать, — что я вот-вот заболею, причем тяжело. Твое дурное настроение убивает меня. Вот уже целую неделю я не могу заснуть ни днем ни ночью, и у меня не осталось даже сил, чтобы одеться! Если вопрос исчерпан, если, как ты говоришь, решение тобой уже принято, то все прекрасно, тогда улыбайся, расслабься и не сиди тут больше передо мной с таким выражением на лице, будто тебя приносят в жертву. Разве ты не видишь, что я прямо умираю? — И, глядя на хранившую молчание Жюльетту, она убитым голосом, словно речь уже и в самом деле шла о ее смерти, повторила: — Я умираю, умираю, умираю.

— О! Мама, я тебя умоляю, — жалобным голосом произнесла Жюльетта.

— Нет, это я тебя умоляю, — возразила г-жа Валандор, — вместо того, чтобы непрестанно думать о поцелуях Эктора, лучше подумай о нем самом. Он человек в конце концов. У него прекрасных качеств хоть отбавляй, а к тому же он еще и князь!

— О! Князь, ты знаешь…

— Да, да, я признаю, что в наше время титулы в качестве добавления к имени мужчины вроде бы уже и не смотрятся. Князь, князь — в этом есть что-то смешное, я могу с тобой согласиться, но зато княгиня — это звучит красиво.

— Ну и прекрасно! Буду княгиней, — ответила Жюльетта.

Поезд тронулся с места. Она встала и вышла в коридор, чтобы посмотреть сквозь стекло на поднятые в момент отправления лица, на посылающие воздушные поцелуи пальцы, на обращенные к отъезжающим пассажирам жесты прощания тех, кто оставался на платформе. И еще долго после того, как поезд оставил позади себя вокзал, Жюльетта продолжала стоять у окна. Она рисовала на стекле вопросительные знаки. Немногие находящиеся в коридоре пассажиры, должно быть, обратили внимание на эту грациозную юную девушку, которая развлекалась как ребенок, а в то же время казалась преисполненной такой глубокой печали. Небрежно спадающие пряди ее темно-русых и прямых волос с чуть завивающимися у самых плеч кончиками привносили в ее внешность легкий оттенок отчужденности и серьезности. Глядя на нее, можно было предположить, что через несколько мгновений рядом с ней возникнет фигура сопровождающего ее брата. Ее можно было принять за иностранку, возвращающуюся после лечения на морском берегу, или еще за покинутую кузеном сироту. Удивившись через какое-то время, что мать не зовет ее и не просит сесть рядом, Жюльетта обернулась и увидела, что движение поезда усыпило г-жу Валандор, что губы ее шевелятся от мерного дыхания и что журналы упали с ее колен и рассыпались по полу. Собрав их, Жюльетта села напротив и уже приготовилась было читать, но тут в купе вошел еще один пассажир. Это был мужчина лет тридцати, высокого роста, со спокойным и серьезным выражением лица. Он бросил шляпу в сетку и сел на другом конце занимаемой Жюльеттой кушетки, после чего, даже не взглянув на своих спутниц, даже, казалось, не слыша сонного мурлыкания г-жи Валандор, открыл свой кожаный портфель, являвшийся его единственным багажом, достал оттуда бумаги и с величайшим вниманием принялся их читать. Потом, через некоторое время, не прерывая чтения, вынул из кармана портсигар, положил его около себя, открыл крышку, нащупал сигарету и поднес ее ко рту. Затем так же на ощупь вынул зажигалку, прикурил от нее и опять положил ее в карман.

Склонившись над журналами, Жюльетта рассеянно листала их страницы, и проступавшие в ее воображении картины, накладываясь на журнальные иллюстрации, терзали ее сердце. Она думала о будущем и не могла думать ни о чем другом. И не столько об отдаленном, сколько о том совсем уже близком будущем, когда князь встретит ее у подножки вагона, возьмет за руку и будет искать ее взгляда. Улыбающаяся г-жа Валандор, без сомнения, примет его предложение проводить их, и там дома, в гостиной, наполненной благоуханием огромных присланных им букетов, они останутся одни, и он, приблизившись к ней, склонится, чтобы поцеловать ее. Как же избежать этого? Объяснить ему, например, что у нее насморк, или сказать правду? «Любите ли вы меня?» — «Какое еще доказательство вы от меня ждете?» — ответит он, показывая на огромные букеты. «Прекрасно! Но тогда если вы меня любите, я прошу вас или, лучше, я вам советую не целовать меня. Ваши поцелуи для нас опасны. Эти обнаженные розовые зверьки внушают мне ужас и превращаются в камни, которые мне хочется бросить вам в лицо». Нет, это невозможно, она не сможет выговорить это, она скажет иначе: «Ваши поцелуи — это камни, с помощью которых мы против нашей воли, я прошу меня извинить, воздвигаем мавзолей для нашей любви». Найдется ли он, что ответить? Может, смеясь, обвинит ее в кокетстве, в капризности или в инфантильности? А может, и скажет: «В моем распоряжении тысяча различных поцелуев. Позвольте мне представить вам несколько образчиков и извольте сделать свой выбор. Нет ничего проще». Какой ужас! Но может, он скажет: «Прощайте, вы посмеялись надо мной». И, безусловно, это было бы идеальным вариантом. Ну а вдруг он начнет плакать, встанет на колени, будет повторять: «Я люблю вас, я люблю вас, сжальтесь надо мной, Жюльетта, сжальтесь!» Вот это будет ужасно.

А если, если, повергнутый в отчаяние, он потеряет сознание, упадет в обморок, если он опрокинется навзничь во всю длину своего роста и станет сначала теплым, потом холодным, потом совсем ледяным? Тогда она побежит в комнату к матери, чтобы сообщить ей эту новость: «Князь умер. Я ни в чем не виновата, уверяю тебя. Я просто не смогла этому помешать». Они вместе вернутся в гостиную, чтобы осмотреть жениха, затем сложат ему руки на груди и замрут у его тела в траурных позах. «Это радость от встречи с тобой убила его, — торжественно произнесет г-жа Валандор, — это настолько же известный, насколько редкий случай». Она приведет ряд примеров и добавит: «Да, это прямо княжеская смерть». А Жюльетта повторит: «Да, это радость, это радость, уверяю тебя, я ни в чем не виновата», — и будет засыпать князя огромными букетами, будет заваливать доказательствами той любви, которой он ее окружал. Эта смерть наделает много шума. «Он умер от любви к моей дочери. Какой красивый жест, какое свидетельство благородства», — будет говорить г-жа Валандор своим подругам. «Какая честь! — отзовутся эти дамы и сочтут необходимым отметить, насколько в наши дни избалованы юные девицы: — С ними обращаются как с женщинами, причем мужчины не знают, что и выдумать, чтобы доставить им удовольствие». Жюльетта, видевшая в подобном конце грациозную развязку своего несчастного обручения, еще оставалась во власти своих фантазий, когда в ее ушах веселым звоном прозвенел колокольчик, призывающий пассажиров в вагон-ресторан, прозвенел и призвал ее к реальности. Далеко унесенная своим воображением, она не заметила исчезновения своего соседа. Держа под мышкой кожаный портфель, тот беседовал в коридоре с другим пассажиром. От звона колокольчика г-жа Валандор проснулась.

— Сходи поужинай, если хочешь, — сказала она Жюльетте, — у меня нет даже сил, чтобы добраться до вагона-ресторана.

Но Жюльетте есть не хотелось.

Поезд замедлил ход и остановился.

— Двадцать три минуты седьмого. Мы уже в Ангулеме, — сообщила г-жа Валандор. Потом протяжно зевнула и добавила: — Нам повезло, что к нам никто не подсел. Не люблю спать в присутствии посторонних. А ты спала?

— Нет еще.

— Ну так отдохни, — посоветовала ей мать, — жизнь видится совсем иначе, когда глаза закрыты. — Она устроилась поудобнее, отвернулась к окну и мгновенно опять уснула. Пассажир вернулся в купе и снова углубился в чтение. Жюльетта принялась искать в ковровом рисунке кушетки очертания, похожие на лица, потом, чтобы ни о чем не думать, начала читать про себя молитвы. Незаметно поезд подошел к следующей остановке. Сосед Жюльетты какое-то время продолжал еще читать, но вдруг, осознав, что поезд больше не движется, вскочил, быстро побросал бумаги в портфель, взял шляпу и вышел. Жюльетта в это время наблюдала из окна коридора за снующими по платформе людьми. Сосед по купе прошел мимо нее быстрым шагом. Г-жа Валандор опять проснулась и позвала дочь. Та вернулась в купе.

— Где мы?

— Не знаю, — ответила Жюльетта, — я не смогла прочитать название станции, и к тому же уже темно.

Г-жа Валандор бросила взгляд на часы:

— Без четверти восемь. Это, должно быть, Пуатье.

У меня нет сил встать. — Она прошептала еще несколько слов, не то жалуясь на что-то, не то извиняясь, поменяла позу и со стоном вновь погрузилась в сон.

Именно в этот момент Жюльетта, выходя в коридор, увидела, что между подушкой и спинкой кушетки поблескивает портсигар ее недавнего соседа. Движимая естественным чувством, она схватила его с намерением вернуть его владельцу и не раздумывая выбежала из купе. Столкнувшись на подножке с поднимавшейся в вагон пожилой дамой, Жюльетта спрыгнула на платформу. Забытый портсигар был инкрустирован многоцветными камнями и, безусловно, являлся драгоценным изделием. Жюльетта поискала глазами пассажира и, не увидев его, направилась бегом к выходу, находящемуся на достаточном расстоянии от поезда. «Мсье! Эй! Мсье!» — крикнула она. При этом возгласе все женщины как одна обернулись, но ни один мужчина, казалось, его даже не слышал. «Мсье! Эй! Мсье!» — повторяла Жюльетта, и женщины останавливались при ее приближении, смотрели на нее, а мужчины по-прежнему никак не реагировали. Запыхавшаяся, оглушенная гулкими ударами собственного сердца, она была уже у выхода, когда наконец заметила своего недавнего соседа, который, стоя перед дверью, перекладывал свой портфель из одной руки в другую и рылся в карманах, как человек, что-то потерявший. Жюльетта коснулась его руки. Изумленный, он обернулся лицом к ней и лицом к поезду.

— Это ваше, — сказала она, — ваш портсигар, вот он, вы его забыли.

Безусловно, сказать спасибо этому господину помешали не удивление и не какая-нибудь присущая его натуре неблагодарность, а то, что он увидел, как поезд тронулся. Он взял Жюльетту за плечи, развернул ее и, изрядно подтолкнув, сказал:

— Быстро, быстро, бегите, видите, поезд уходит, у вас еще есть время.

Она побежала, и незнакомый господин тоже побежал вместе с ней. Ему удалось открыть одну дверцу, и, поддерживая Жюльетту за локоть, чтобы помочь ей взобраться, он говорил:

— Ну давайте, давайте, поднимайтесь. Гоп! Ну давайте же, гоп! Поднимайтесь.

Но поезд уже набрал ход. Ее охватил страх, она заколебалась и, сделав еще несколько неуверенных шагов, выпустила ручку и осталась на платформе.

— Мадмуазель, это моя вина, какая незадача, я в отчаянии.

Она смущенно улыбалась:

— Да, какое невезение, особенно для вас.

И, не обменявшись больше ни словом, они покинули вокзал.

Тут незнакомец представился:

— Меня зовут Ландрекур, я адвокат, и я из этих мест. Теперь нужно выяснить, сможем ли мы вас устроить на ночь.

— Но у меня нет денег, — сказала Жюльетта, показав свои пустые руки. — Видите, у меня ничего нет, ни единого су, ничего, кроме носового платка.

— Об этом вы можете не беспокоиться. Это мелочь, не думайте об этом, прошу вас.

Спустя некоторое время они входили в отель «Три шпаги». Консьерж объявил им на своем изысканном языке: «Мест нет». Они вышли. Ландрекур хмурил брови. Жюльетта, чувствуя себя виноватой и думая, что суровое выражение на его лице относится к ней, сочла уместным выказать абсолютную беззаботность и сказала:

— Не беспокойтесь за меня, я прекрасно могу провести ночь и под открытым небом, прямо здесь, например, на скамейке у вокзала.

Андре Ландрекур нетерпеливо махнул рукой:

— Это не решение вопроса, не будем медлить, пойдемте.

Чуть позже, когда они шагали, направляясь к центру города, он извинился за свое плохое настроение.

— Извините меня, я тороплюсь. Я живу в двадцати километрах отсюда и здесь оказался сегодня проездом. Мне нужно успеть сегодня же вечером добраться домой и уложить багаж, потому что завтра на рассвете я уезжаю, как минимум, на три недели.

— В таком случае, — вскричала Жюльетта, — разве я не была права, когда сказала, что это прежде всего вам сильно не повезло?

Он не ответил, и они молча дошли до гаража, где стояла машина Ландрекура.

Жюльетта подождала его у входа. Ночь в этом провинциальном городке уже пахла осенью, но летней осенью, благоухание которой доходило сюда скорее всего от какого-нибудь расположенного неподалеку хорошо политого сада. Ей представилась луковицеобразная бегония, щедрая на розовые и желтые цветы, и эти краски, которые в природе бывают то очень нежными, то едкими, повернули ее мысли к г-же Валандор. «Интересно, спит она еще или уже проснулась, — подумалось Жюльетте, — и что она скажет, когда проснется?» И девушка представила себе, как мать приезжает в Париж, как видит встречающего на вокзале князя и падает ему на грудь. «Моя дочь пожелала бежать от вас, — может быть, признается она, — она не любила вас. А между тем, ах, как вы прекрасны! Ах! Как вы очаровательны! Ах! Как вы мне нравитесь! Ах! Как я вас люблю! Ах! Как это прекрасно — любить!» — «Отлично, — ответит князь, — за любезность я рад платить вам любезностью. Я был слеп, мне нужен был поводырь. Браво! Отныне вы одна будете моей путеводной звездой. К черту вашу дочь, вы гораздо более красивы и более молоды, чем она. Ах! Как хорошо, наконец, почувствовать себя разумным, пойдемте, давайте поторопимся, бежим, будьте моей женой». — «А Жюльетта?» — обязательно спросит г-жа Валандор. — «Жюльетта? Ах! Мой Бог, как она далеко. А какой у нее был цвет лица?» «Как у свечи», — ответит г-жа Валандор, несколько напрягая свою память. — «Да, это так, свеча, — скажет князь, — это была свеча, ну так она истаяла. Держитесь, держитесь, вы больше ее не увидите, считайте ее безвозвратно потерянной и пойдемте в казино». Выехавший из гаража Ландрекур был чрезвычайно удивлен, увидев, как Жюльетта пританцовывает на тротуаре и напевает: «Вы ее больше не увидите». Он остановился около нее и пригласил ее сесть в машину.

— Мне кажется, у вас прекрасное настроение.

— Да нет, просто я немного замерзла и решила попрыгать и потанцевать, как танцуют кучера.

— Кучера танцуют? — спросил Ландрекур.

Жюльетта ответила, что зимой, особенно в городах, расположенных на больших реках, они только и делают, что танцуют.

— Похоже, вы много путешествовали в своей жизни?

— Нет, совсем мало, только от случая к случаю.

Ландрекур остановил машину перед гостиницей «Вербы». Вышел из нее и вошел в гостиницу один, а через две минуты, садясь в машину и захлопывая дверцу, сообщил:

— Ни единой комнаты.

Жюльетта засмеялась.

— Вы смеетесь? Вы находите, что это очень весело? — раздраженно спросил он.

— Извините меня, это нервы.

— У меня нет ни малейшего желания смеяться, — вновь заговорил он с явно выраженным недовольством. — Ну что ж! Мы пойдем от двери к двери и будем стучаться к жителям. Это может продлиться всю ночь.

— К жителям? — робко произнесла Жюльетта. — Но зачем же к жителям? Поедемте лучше к вам.

Ландрекур пожал плечами:

— Но я же вам уже сказал, что я уезжаю на рассвете. Мой дом закрыт, там нет ни души, ни души, все разъехались до 1 октября.

— О! Все это не имеет значения, поскольку речь идет только об одной ночи. Мне ничего не нужно. Разве что я попросила бы вас одолжить мне расческу и мыло, вот и все.

Он задумался:

— В конце концов, вы правы. Это, безусловно, самое простое решение.

И они отправились в путь.

Не прошло и часа с тех пор, как они покинули вокзал, с тех пор, как пожилая дама, с которой Жюльетта столкнулась на ступеньках вагона, когда спрыгивала на платформу, заняла напротив г-жи Валандор освободившееся место. Эта пожилая дама с живым взглядом, с простой и энергичной манерой вести себя, с какой-то печатью добродушия и шаловливости в движениях и вообще во всей личности вошла в купе, неся в руке легкий чемодан из полотняной ткани. Она бросила восхищенный взгляд на иллюстрированные журналы, разбросанные по кушетке, ни минуты не колеблясь, выбрала один из них и безмятежно, в грохочущей тишине идущего поезда, сидя напротив спящей г-жи Валандор, погрузилась в чтение, в то время как практически незнакомые друг с другом Жюльетта и Ландрекур ехали по шоссе в направлении дома, который назывался «Под ивами». Они молчали, и Жюльетта размышляла о том, какой вопрос можно было бы задать, чтобы и не показаться нескромной, и узнать поближе человека, с которым свел ее случай.

— Вы женаты? — спросила она.

— Нет, обручен, а вы?

— А я вдова, — ответила Жюльетта.

— Вдова? — переспросил он, тихо засмеявшись.

— Вы смеетесь, вы находите, что это очень забавно?

— Извините меня, это нервы. — И чтобы извинение его прозвучало более убедительно, а также чтобы проявить интерес к ней, он еще спросил: — А давно вы стали вдовой?

Жюльетта стала загибать пальцы:

— Семь или восемь месяцев, но это все равно было неминуемо. Какая великая ошибка — выходить замуж, и зачем вообще это делать, когда ты просто изначально чувствуешь себя вдовой.

— Изначально чувствовать себя вдовой? Какая странная мысль. Вот почему вы грустите, а я было подумал, что вам весело.

— Да, я грустна, но я не жалуюсь на это: быть грустной — это более спокойно, а быть вдовой — менее одиноко.

— Ах, мадам! — воскликнул Ландрекур. — Юность, заставляющая вас говорить глупости, служит вам одновременно и извинением.

Минутой позже они свернули с шоссе и углубились в обсаженную кедрами аллею.

— Какие прекрасные деревья, они такие черные, — заметила Жюльетта.

— Это ливанские кедры, а там, в конце аллеи, вон видите, стоит мой дом. Мы прибыли. — И, по мере того как он говорил, дом, внезапно освещенный светом фар, возникал из темноты в глубине земляного двора, окаймленного посаженными полукругом ивами. Больше Жюльетта ничего не смогла различить. Она вышла из машины и последовала за Ландрекуром, который уже открыл дверь и зажег свет в прихожей. Он провел ее в гостиную, попросил сесть и извинился, что оставляет ее одну.

Никогда раньше Жюльетте не приходилось видеть комнат, похожих на эту гостиную. Здесь было много мебели, и лампы отбрасывали слабый свет на столы. На одних, покрытых коврами и стоящих около канапе, лежали толстые книги и альбомы, другие, без ковров, были заставлены различными предметами, часто теснящимися на подносах. Большое количество картин, как пейзажей, так и портретов, почти полностью скрывалосерые деревянные панели стен, а над камином, очень простым, до самого потолка доходило овальное зеркало, отражавшее находящееся на другом конце комнаты канапе и стоящие по обеим его сторонам высокие этажерки с бюстами. Полосатые шторы из синего репса и зеленого велюра скрывали три окна, ниспадая на ковер, на белом фоне которого можно было различить рисунок из трилистников, камешков и черных инициалов. Гобеленовая ткань такого же рисунка, но с желтым фоном, покрывала одни предметы мебельного гарнитура, в то время как другие были затянуты той же материей, что пошла на шторы. На пианино стояла бронзовая скульптура в виде двух рук, держащих открытую книгу. На ней были выгравированы две фразы, по одной на каждой странице: «Я не нуждаюсь в истине, я доверяю» и «Нужно смеяться, чтобы меня утешить».

Нет, Жюльетта никогда не видела ничего такого, что можно было бы сравнить с этой гостиной, в которой сумерки не казались грустными и в которой к важности и степенности, исходящей от старинных предметов, не примешивалось никакой меланхолии. Видно было, что вся совокупность находящихся здесь вещей и их сочетание не были заранее продуманными, что только ощущаемая хозяевами необходимость в их присутствии, ослепление, рожденное привычкой, или желание ничего не менять в обстановке, связанной с определенным прошлым, объединяли и сохраняли их здесь. В этом ансамбле, в этом наборе вещей чувствовалось нечто артистическое, нечто истинное, глубокое и изысканное, что позволяло посетителю ощутить дыхание влюбленной пары и печать ее присутствия.

Когда Ландрекур вернулся, неся печенье, бутылку малаги и расписание поездов, он увидел Жюльетту разгуливающей по гостиной. Она помогла ему разместить все, что он принес на табурете около камина, и, придвинув кресла, они сели напротив друг друга. У Жюльетты подрагивали плечи.

— Я немного замерзла, — сказала она.

— Все в доме закрыто, — ответил Ландрекур и протянул ей бокал и печенье, которое она принялась есть, макая в вино.

Попивая вино, они изучали расписание поездов.

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка, вот, вот, вот, — то и дело восклицал Ландрекур, листая страницы. Затем на листке, вырванном из своего блокнота, он записал: 10 час. 12 мин. И приписал еще номер телефона своего гаража. Он вынул из кармана ключ и вместе с листком вручил его Жюльетте. — Вот, это ключ от кухни, вы отдадите его шоферу, который за вами приедет. Когда я вернусь, он мне его вернет. Это мой друг. Завтра утром вы закажете от моего имени машину на девять часов. Жаль, что я это не могу сделать сейчас, но телефон здесь, в сельской местности, ночью не работает. Увы! Вы даже не сможете до завтра успокоить своих родных.

— Но меня никто не ждет.

— Никто? — У Ландрекура удивленно поднялись брови.

— Никто, — повторила Жюльетта. — В котором часу вы уезжаете?

— В шесть часов. Мне придется часто и надолго останавливаться по дороге, а в первом часу меня уже ждут в Бордо. Поэтому, если вы не возражаете, я покажу вам кабинет, в котором находится телефон, провожу вас в вашу комнату и пожелаю вам спокойной ночи.

Жюльетта поднялась и нехотя последовала за Ландрекуром. Проходя через гостиную, она поворачивала голову то налево, то направо и несколько раз останавливалась, чтобы обернуться, как обычно делают, когда с каким-то местом прощаются навсегда. У двери из ее груди вырвался такой глубокий вздох, что Ландрекур спросил, не устала ли она. Он погасил свет. Не зная, что ответить, она сочла, что проще еще раз глубоко вздохнуть.

Все комнаты первого этажа выходили в широкий коридор, начинавшийся лестницей и кончавшийся окном, занавешенным белой шторой. Ландрекур открыл одну из дверей в конце коридора.

— Вот ваша комната, — обратился он к Жюльетте. — Моя комната всегда готова к моему приезду, а здесь, я боюсь, постель не приготовлена. — Затем добавил: — Если вас не затруднит, помогите мне, белье находится вот здесь.

Они нашли простыни и постелили постель. Чуть позже Ландрекур принес Жюльетте пижаму, халат и несколько банковских билетов, которые положил на письменный стол.

— Деньги, — воскликнула она, — как это меня расстраивает.

— Ну что вы? Они вам понадобятся, чтобы продолжить путешествие.

Извинившись, он также предложил ей воспользоваться его ванной комнатой.

— В доме есть только колонки, которые топятся дровами. Моя колонка приготовлена. Мне стоит только поднести спичку, и через несколько минут, если у вас есть такое желание, вы можете принять ванну.

Он издалека показал ей на дверь ванной, поклонился и поцеловал ей руку. Жюльетта чувствовала себя тем более смущенной, что за обходительностью Ландрекура, как ей казалось, угадывались какая-то холодность и нетерпение. Она пробормотала:

— Я не знаю, как благодарить вас. Я чувствую себя некстати вторгшейся, я, я, в общем, вы понимаете.

Он вынул из кармана портсигар со сверкающими на крышке камнями и помахал им перед ее глазами.

— Это я не нахожу слов, чтобы отблагодарить вас. Именно я ваш большой должник. Еще раз до свидания, мадам, спокойной ночи.

И Ландрекур удалился.

В то время, когда Жюльетта, приняв ванну, выбирала книгу на полке и ложилась в постель, в то время, когда Ландрекур, закончив укладывать чемоданы, задвигал в своей комнате ящики и закрывал шкафы, собираясь ложиться спать, поезд, уносящий г-жу Валандор, постепенно замедлял свой ход и наконец остановился на вокзале. Спящая открыла глаза и зевнула. На месте Жюльетты сидела пожилая дама, державшая журнал открытым так близко около своего лица, что, казалось, читала его кончиком носа. Полностью скрытая страницами, она скользила взглядом от строчки к строчке, сопереживая какой-то любовной истории. Г-жа Валандор, еще не полностью проснувшись, подумала, что видит перед собой свою дочь, и позвала:

— Жюльетта!

Пожилая дама медленно опустила журнал и посмотрела на г-жу Валандор, которая при виде этого чужого лица невероятно удивилась и воскликнула:

— Жюльетта, но это же ведь не ты, Жюльетта. О! Я прошу вас извинить меня, мадам.

— Мне не за что вас извинять, — ответила пожилая дама, — меня зовут Жюльетта, — и они улыбнулись друг другу.

Г-жа Валандор встала, посмотрелась в зеркало над кушеткой, поправила шляпку, попудрила лицо, пожала плечами, увидев брошенные на кушетку перчатки и сумочку Жюльетты, затем сказала, что ей нужно размять затекшие ноги, и до отхода поезда осталась стоять в коридоре. Но поскольку было уже темно и нельзя было ничего разглядеть, она вскоре вернулась на свое место, взяла журнал и принялась за чтение.

— Но где же все-таки моя дочь? — воскликнула она спустя некоторое время. — Где она? Куда она запропастилась?

Пожилая дама ответила, что не имеет ни малейшего представления.

— Вы случайно не видели молодую девушку? — спросила у нее г-жа Валандор.

— О! Я вижу их везде, я только их и вижу. Все женщины мне кажутся такими молодыми! Вот вы, например, разве вы не молоды?

— Увы! Нет, — ответила г-жа Валандор.

— А я тем более! Как это забавно! Вся жизнь состоит из удивительных совпадений, — заметила пожилая дама.

Они опять улыбнулись друг другу и вновь обратились к своему чтению.

— Какая я все-таки глупая! — воскликнула вдруг г-жа Валандор.

— Мне об этом ничего не известно, — сообщила пожилая дама.

— Скорее всего она не может выйти из туалета, со мной такое случилось в прошлом году. В конце концов меня пришлось вытаскивать через окно. К счастью, я тогда упала в обморок, а то пассажиры хотели разорвать меня на части. Они думали, что я задержалась там для собственного удовольствия.

— В подобных случаях люди, ожидающие своей очереди, считают, что другие там развлекаются.

Г-жа Валандор прошла в конец вагона, остановилась перед закрытой дверью и, неистово тряся ее ручку, закричала:

— Жюльетта, Жюльетта, ты слышишь меня? Если ты не можешь открыть дверь, не волнуйся, я пойду поищу проводника.

При этих словах дверь открылась и оттуда вышел какой-то худощавый господин.

— Ах! — воскликнула г-жа Валандор, — это вовсе не моя дочь.

— Сожалею об этом и извиняюсь, — произнес господин, отступая в сторону и исчезая в мгновение ока.

Тогда она отправилась в вагон-ресторан. Там несколько пассажиров пили вино и беседовали. Она осмотрела каждого из них, словно любой из них мог оказаться ее дочерью, и вернулась в купе со смутной надеждой, наконец, встретить ее там. Но пожилая дама была по-прежнему одна и по-прежнему читала журнал.

— Я потеряла свою дочь, — воскликнула г-жа Валандор.

— О! Мне вас очень жаль, — с искренним сочувствием произнесла пожилая дама, — и это была ваша единственная дочь? Возможно, у вас, кроме нее, никого нет?

— Да, никого, — г-жа Валандор подумала и добавила: — Черт возьми, где же она может быть?

— Не пытайтесь это узнать, — посоветовала пожилая дама, — это таинство. В этом бренном мире нужно просто довериться Господу Богу.

Изумленная г-жа Валандор приняла пожилую даму за сумасшедшую.

— Вы очень добры, но это мне ее не вернет. Не могли бы вы мне сказать, мадам, когда вы сели в поезд?

— Я села на предпоследней остановке, в Пуатье.

— На предпоследней остановке? Но моя дочь тогда была здесь. Я видела ее, как вижу вас, и разговаривала с ней, как разговариваю с вами. Вы уверены, мадам, что молодая девушка не сидела здесь, именно здесь, на вашем месте, когда вы вошли в купе?

Тут уже настал черед пожилой дамы подумать, что бедная мать лишилась рассудка.

— Я уверена в этом, у меня нет никаких сомнений.

Она поднялась, отошла от кушетки и рукой показала на пустое место:

— Видите, здесь никого нет, нет даже тени кого-нибудь, видите, совершенно никого.

На какое-то мгновение г-жа Валандор расстроилась, но присущий ей от природы здравый смысл не замедлил вернуться к ней, и волнение ее несколько улеглось:

— Жюльетта, возможно, встретила друзей, и они пригласили ее в свое купе, это вполне может случиться во время путешествия. Пойду пройдусь по другим вагонам.

Пожилая дама одобрила эту мысль. Она посмотрела вслед удалявшейся неровной походкой г-же Валандор и с облегчением вернулась к интриге любовного романа.

Г-жа Валандор прошла насквозь весь поезд. По дороге она не раз задерживалась, чтобы описать внешность своей дочери, и поэтому вернулась к себе в купе всего за пять минут до прибытия поезда.

Она не плакала.

— Все во мне оледенело, — произнесла она, и это было все.

Пожилая дама уже на пороге сжала ее руки в своих руках и сказала ей:

— Когда вас что-нибудь печалит, не думайте о себе, а старайтесь укачивать свое несчастье, как ребенка, укачивайте его, иначе оно никогда не утихнет.

На вокзале князь д’Альпен мерял шагами платформу, ходил туда-сюда и постукивал в кармане пальцами по футляру, в котором лежало предназначенное для Жюльетты обручальное кольцо. Когда поезд остановился, он, встав на цыпочки, некоторое время искал женщин глазами, потом, узнав шляпку г-жи Валандор, снял свою и поспешил ей навстречу. Безутешная пастушка стада чемоданов, она поворачивалась налево и направо и призывала: «Носильщик, носильщик!», а как только увидела приближающегося князя, тотчас протянула ему руку и воскликнула:

— Эктор, Эктор, я приехала одна, я потеряла Жюльетту.

— Как? Что вы хотите этим сказать? Где она? — произнес он встревоженно, затем на лету схватил одну из рук г-жи Валандор, которыми она нервно жестикулировала, и поднес ее к губам.

— Я говорю вам, что Жюльетта потерялась, бесследно исчезла, я прошла насквозь поезд из конца в конец. Она исчезла в пути, и я не знаю, где и когда.

— Это невероятно, — заключил князь.

— И, однако, это правда. Держите, вот ее сумочка, вот ее перчатки и чемодан — доказательство того, что ее нет с нами. Эктор, все это ужасно, я не знаю, что делать, я в отчаянии, а вы?

— Это более чем ужасно, это начинает меня беспокоить. Идемте сейчас же в комиссариат вокзала, вам необходимо дать свои свидетельские показания. Это займет всего одну минуту, а затем я провожу вас домой.

Пока они разговаривали, носильщик успел сложить все чемоданы на тележку и ожидал дальнейших распоряжений.

Г-жа Валандор была чрезвычайно озабочена исчезновением своей дочери, но это не мешало ей думать и о своих чемоданах. Она сказала князю, что раз уж у него есть машина, то было бы более разумно оставить багаж там, под надежной защитой.

— Никогда не знаешь, что может произойти, — произнесла она. — Я уже потеряла Жюльетту, и теперь, откровенно говоря, я не хотела бы потерять и мои чемоданы, это было бы уже слишком.

Князь, судивший о желаниях людей по характеру тех, кто их выражает, счел аргументацию г-жи Валандор совершенно естественной. Они занялись сначала чемоданами, а затем направились в комиссариат полиции. Г-жа Валандор вкратце объяснила суть дела, не слишком акцентируя внимание собеседника на том, что проспала в поезде целых четыре часа, но со всей искренностью утверждала, что никто не входил и не выходил из купе, пока они были там с дочерью. Словесные обороты, которыми пользовался комиссар, чтобы выразить ей свое сочувствие, прояснили для нее всю безмерность ее несчастья. Она почувствовала себя героиней великой драмы и платком смахнула слезу.

— Пойдемте, — сказал князь, — вы нуждаетесь в отдыхе.

Он поддерживал ее во время ходьбы, что показалось ей чрезвычайно приятным, и, безвольно опершись, почти опустившись на его руку, она пересекла здание вокзала, села в машину, и они уехали.

— Не могло ли произойти какого-либо несчастного случая, как вы думаете? — спросил князь.

— Ах! — воскликнула г-жа Валандор. — Я думаю обо всем и не думаю ни о чем. Спаси нас, Господь, от несчастного случая, и потом Жюльетта не слишком подвержена несчастным случаям, не тот характер. Вы же понимаете, это в значительной степени зависит от человека. Несчастный случай, нет, я не думаю, а вот приступ своеволия или какая-нибудь безумная выходка, кто знает?

— Приступ своеволия, но почему?

— Почему? Что я могу вам сказать? Последние дни Жюльетта была очень странной. Вы не должны были с ней расставаться, уверяю вас. Разлуки никогда не приводят ни к чему хорошему.

— С глаз долой, из сердца вон, это вы хотели сказать?

— Нет, нет, нет, — промолвила она и наивно добавила: — Но, видите ли, ребенок колеблется. Жюльетта не знает жизни. Для нее выйти замуж — это целая история, это очень важный шаг в жизни.

В князе, в достаточной степени наделенном умом и чувствительностью души, было много и гордости.

Ему не хотелось, чтобы обида усугубила ту печаль, которая уже и так томила его. Он подозрительно спросил:

— Жюльетта колебалась?

— И да, и нет. Нет, нет, нет, — ответила г-жа Валандор, — но временами она сама не знает, чего хочет, если это то, что вы называете колебаниями.

— Да, именно это, — сказал князь и погрузился в молчание.

Когда они доехали до дома г-жи Валандор, князь, прежде чем выйти из машины, повернулся к ней и с чувством сжал ее руки.

— Дорогой друг, — сказал он, — Жюльетта еще ребенок, а я уже почти старый господин. Именно я должен понять то, что она не поняла до сих пор. Это в моем возрасте можно колебаться, встречая любовь, колебаться, размышлять, бороться, не принимать чего-то, а юность не колеблется. Пыл молодых людей, сила их желания, жар их пламени побеждает все аргументы, которыми мы пытаемся их удержать. Колебание Жюльетты — это не что иное, как признание в безразличии. Женщина, полная безразличия? Хочу ли я заполучить такую женщину? Ах! Нет. Жюльетта меня не любит. Я возвращаю ей данное мне слово.

— Что? Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать именно то, что вы уже услышали. Жюльетта свободна, она совершенно свободна, — ответил он таким тоном, в котором не почувствовалось никакой горечи. — Хочу вас заверить, что мы останемся лучшими друзьями. Она может на меня рассчитывать.

— Лучшими друзьями! Это ужасно, — простонала г-жа Валандор. — Она может на вас рассчитывать! Это чудовищно! Жюльетта свободна, совершенно свободна? Какое несчастье! Самое большое из всех несчастий!

Однако вскоре г-жа Валандор овладела собой. Она хотела бы поспорить с князем, убедить его изменить свое решение, но, не зная, как вернуться к началу разговора, вынуждена была промолчать и вышла из машины с низко опущенной головой. Князь проводил ее, внес в прихожую чемоданы, сказал, что остается в ее распоряжении, и пообещал ее навестить. Правда, поскольку она не переставала повторять: «Лучшими друзьями! Это чудовищно!» — ему пришлось перепоручить ее заботам горничной и, сделав хорошую мину при плохой игре, ретироваться с высоко поднятой головой.

Это был человек с сердцем, и сердце его было привязано к имени «Жюльетта». Жизнь, которая была так к нему щедра, никогда не преподносила ему уроков и не наносила ран его самолюбию, и ему было больно сознавать, что в его годы его план женитьбы, который только что разлетелся в прах, как оказалось, зиждился не на отваге, а на безрассудстве. Хотя было уже очень поздно, его первой мыслью, когда он садился в машину, было поехать провести часок у г-жи Фасибе, но тут же вспомнил, что именно сегодня она уехала к своему другу, который вызывал у него антипатию, и, грустный, вернулся к себе домой.

После того как князь д’Альпен уехал, г-жа Валандор долго жаловалась своей горничной, а поскольку ей нравилось, чтобы ее жалели, то больше она говорила не о дочери, а о тех страданиях, которые та ей доставляет. Однако знание характера Жюльетты несколько умеряло ее беспокойство. Не обладая способностью одновременно думать и говорить, она помолчала минуту, чтобы подумать, и затем произнесла:

— Жюльетта убежала, чтобы не встречаться с князем, она спряталась от него, как спряталась бы от какого-нибудь кредитора. Так всегда ведут себя слабые люди: вместо того чтобы пытаться загладить свою вину, они готовы от стыда провалиться сквозь землю вместе с этой виной, они предпочитают исчезнуть, умереть, только чтобы ничего не объяснять. Жюльетта спряталась, это не вызывает сомнения, и специально оставила свою сумочку, но у нее наверняка есть деньги в кармане, меня она не проведет, я для этого слишком хорошо ее знаю. — Верная своим привычкам, она уже приготовилась было провести параллель между Жюльеттой и ее умершим отцом, как раздался звонок в дверь и прервал ее размышления.

— Кто-то звонит в дверь, — заметила горничная.

— Это Жюльетта, это Жюльетта, это Жюльетта, я узнаю ее манеру звонить из тысячи. Жозефина, поди открой, у меня даже отнялись ноги.

Когда Жозефина сообщила ей, что с ней желают поговорить каких-то два господина, г-жа Валандор притворилась, что находится в полуобморочном состоянии.

— Два господина? Поговорить со мной? В такой поздний час? Кто они?

— Судя по их лицам, какие-то незнакомые, — ответила Жозефина, — но я могу ошибиться.

— Может, это грабители? Где они? — воскликнула г-жа Валандор и побежала в прихожую, где чуть было не столкнулась с двумя улыбающимися господами.

— Кто вы? — спросила она.

Они представились, и, постепенно начиная понимать, что один из них журналист, а другой фотограф, она пригласила их в гостиную и попросила сесть. В ореоле огромных букетов, присланных князем, окруженная их благоуханием, г-жа Валандор отвечала на вопросы журналиста, в то время как фотограф снимал ее.

Этих господ захватил рассказ об исчезновении Жюльетты. Г-жа Валандор не допускала возможность побега или похищения, но при словах о самоубийстве или несчастном случае из ее груди вырвался громкий крик. Она не упомянула имени князя д’Альпена, воздержалась что-либо сообщать о помолвке и расторжении последней, но описала красоту своей дочери, отметив, что это даже нечто иное, чем просто красота, рассказала о ее уме, объяснив, что это нечто иное, чем ум, о ее характере, присовокупив, что это нечто иное, чем характер, о ее обаянии, добавив, что это слово здесь не подходит, в результате чего оба господина сделали вывод, что из всех существующих человеческих достоинств эта девушка обладает лишь чем-то иным.

Полные восхищения и признательности, они ушли очень поздно, так что г-жа Валандор, утратившая от всех этих треволнений ощущение времени, заснула лишь на рассвете — в то самое время, когда Ландрекур закрывал за собой дверь затерянного в далекой провинции дома под ивами. Неся чемоданы, он направился к машине и в этот момент услышал звук открывающегося окна. Подняв глаза, он увидел появившуюся в окне Жюльетту.

— Пока вы не уехали, — крикнула она, — скажите мне, пожалуйста, который сейчас час.

— Шесть часов. Заведите настенные часы в вашей комнате и поставьте стрелку ровно на шесть. У вас еще достаточно времени, чтобы отдохнуть.

— О! Я больше не усну.

— Почему же? Вам страшно быть одной в доме?

— Нет, сегодня я ничего не боюсь, кроме как опоздать на поезд.

Он успокоил ее, они обменялись еще несколькими словами благодарности, пожеланиями счастливого пути, и он уехал, даже не посмотрев, помахала ли она ему на прощание рукой.

Жюльетта завела часы и растянулась на постели. В этой чужой обстановке она чувствовала себя уютно. От мыслей, в которых собственно размышления переплетались с мечтами, у нее постепенно возникло ощущение блаженной усталости, очарование которого должно было бы прервать движение стрелок, отмечающих время, но она не обращала на них внимания и, лежа с широко раскрытыми глазами, улыбалась возникающим в ее воображении улыбающимся ей образам.

Часов в девять она протянула руку, взяла на столике у изголовья листок бумаги, на котором Ландрекур написал номер телефона своего гаража, посмотрела на него, затем не спеша разорвала, дунула на мелкие клочки бумаги, упавшие и рассыпавшиеся по одеялу, натянула одеяло до самых ушей и тотчас уснула.

Утро уже переходило в полдень, когда Жюльетта, совершив свой туалет, спустилась на первый этаж с ключом от кухни в руке. Там было сумрачно и прохладно. Она вошла в ту большую гостиную, которая ей так понравилась накануне, раздвинула шторы и посмотрела наружу через главное окно, которое оказалось стеклянной дверью. С этой стороны дом выходил на луг, на котором росли огромные, одиноко стоящие дубы и несколько кустов бузины. Вдали холмы, подернутые дымкой тумана, казались прозрачными. До сих пор Жюльетта жила только в больших городах да еще в курортных местечках на берегу моря. Поэтому тут у нее появилось чувство одиночества, причем возникло оно не от внутреннего состояния ее души, а от созерцания этого сельского пейзажа и от той удивительной тишины, которая была ей до сих пор незнакома. Охваченная внезапным беспокойством, она отошла от окна и повернулась лицом к гостиной, которая сохраняла прежнее таинственное очарование, сумрачность и нечто похожее на сосредоточенность даже при ярком свете дня. Печенье и бутылка малаги по-прежнему находились на табурете около камина. Жюльетта подошла, выпила немного вина, съела все печенье и унесла поднос в буфетную, шкафы которой Ландрекур в утренней рассеянности и спешке забыл закрыть. Этот дом, подобно большинству сельских домов, был оснащен, словно готовый к долгому плаванию корабль. Жюльетта, которой уже сильно хотелось есть и которая рассчитывала в лучшем случае на фрукты и вареные овощи, при виде заготовленных припасов обрадовалась и улыбнулась своему будущему. Она растопила плиту, приготовила обед и поела тут же, на кухонном столе, затем сварила кофе, выпила его и отправилась осматривать дом. Она подолгу задерживалась в каждой комнате, с интересом рассматривала каждую вещь, иногда переставляя что-нибудь, либо для того, чтобы подчеркнуть значимость предмета, либо желая разлучить его с окружавшей его тайной. Тут не было ничего, что бы ей не нравилось, но больше всего ей пришлись по душе гостиная и библиотека, сообщавшаяся с одной стороны с прихожей, а с другой — с гостиной. Это была расположенная в конце дома комната, вытянутая, с тремя окнами, выходившими на огород и обрамлявшую этот огород каменную стенку. Сумрачный свет, проникавший сквозь эти обращенные к северу окна, казалось, оставался по ту сторону стекол и только заглядывал внутрь библиотеки, почти не освещая ее. Здесь на двух опорах из красного дерева стояли большие глобусы в медных клетках, похожие на потухшие, уменьшенные до скромных размеров небесные светила, на поверхности которых еще сохранились дороги, моря и города, где есть жизнь, жизнь, проводящая своих пассажиров через времена года. Пролистав множество книг и совершив прогулку, Жюльетта, которая в этот вырванный из времени день шла от одного удивительного открытия к другому, вдруг обнаружила, что уже наступил вечер. Тогда она решила организовать себе пикник, наполнила небольшую корзину провизией и, повесив ее на руку, отправилась на природу. Она ни разу не вспомнила о Ландрекуре и теперь, ужиная под деревьями, принадлежавшими этому хлебосольному хозяину, помимо собственной воли, думала не о нем, а о г-же Валандор и о той тревоге, которую должно было вызвать в ней ее исчезновение. Жюльетта хотела бы успокоить ее, не раскрывая, однако, где находится ее убежище. «Если я доверюсь ей, она приедет сюда вместе с Эктором, — говорила она себе. — Они все мне простят, но их волнение и слезы тронут мое сердце, и тогда я пропала. Притворюсь-ка я лучше мертвой. Ведь если бы я действительно умерла, они бы это уже знали».

А в это же самое время Ландрекур вместе с г-жой Фасибе входил в одну небольшую деревенскую гостиницу. Их лица светились счастьем, они держали друг друга за руки и смеялись. Они встретились еще днем в одном из крупных отелей Бордо. Элегантно одетая, благоухающая свежестью г-жа Фасибе ждала Ландрекура в двери своего номера. «Андре, Андре!» — воскликнула она, когда он появился в коридоре. Она протягивала к нему руки, все время призывая его по мере того, как он к ней приближался, чтобы исчезнуть в проеме двери своей небольшой гостиной, как только он оказался рядом. Он устремился к ней и успел только прошептать: «Моя любовь», прежде чем воцарилась тишина, свидетельствующая о пылких поцелуях. Они не сели рядом: ведь это отдаляло бы их друг от друга, а вышли на балкон, сжали друг друга в объятиях и стали говорить друг другу все то, что обычно говорят во время свиданий, когда сердце полно счастья и когда любовь сливается со страстью. Рози, которую накануне вечером довезли в отель ее друзья, упрекала Ландрекура в том, что ей пришлось его ждать. «А вы, Рози, сколько недель вы заставили меня ждать вас, — сказал он ей в ответ и обнял ее. — Я хотел приехать раньше, но меня задержала в дороге дюжина деловых встреч, и, чтобы выиграть время, я даже не завтракал. Ах! Какое утро, — продолжал он, — мне кажется, все это время я умирал от скуки. Мои мысли были заняты только вами, и мне едва удавалось следить за нитью бесед. Я ничего не слышал, кроме вашего голоса. Рози, Рози, вы сделали из меня совсем другого человека». Г-жа Фасибе ответила ему, что и она, благодаря его любви, превратилась совсем в другую женщину, что она сама себя больше не узнает, что он преобразил ее, и это заметили все ее знакомые.

Все сказанное ею было далеко от правды, но доставило Ландрекуру удовольствие. Г-жа Фасибе попросила сигарету, и он достал из кармана портсигар.

— Мой портсигар, — тут же воскликнула она.

— Я не расстаюсь с ним никогда.

— Надеюсь, Андре, что это действительно так, поскольку забыть его где-нибудь значило бы забыть меня.

— Именно поэтому такое не случится никогда, никогда в моей жизни. Забыть этот портсигар, Рози, для меня так же невозможно, как перестать вас любить.

— Прекрасно, если вы меня любите, то вы будете счастливы доставить мне радость, и я вам сейчас же предоставлю для этого удобный случай. Я хотела бы вас кое о чем попросить.

Ландрекур смотрел на нее веселым, восхищенным взглядом.

— Понимаете, Андре, у меня нет никакого желания ехать на море. Я прошу вас, аннулируйте заказ на наш номер в гостинице.

— Аннулировать заказ? Какая странная мысль! Но почему? Вы просто испорченный ребенок, Рози, — вскричал он, — не попросите вы меня теперь сопровождать вас в Индию?

— Нет, нет, успокойтесь. Мне хотелось бы поехать не в Индию, а в деревню — в настоящую деревню, чтобы насладиться там тремя неделями истинного покоя. Поедемте к вам.

Ландрекур запротестовал. Он стал объяснять ей, что это совершенно невозможно, что дом закрыт до 1 октября, что еще до самого последнего дня, если бы она этого захотела, они могли бы прекрасно провести там вдвоем время, нет, теперь об этом не может быть и речи. Без прислуги, утверждал он, там было бы одновременно и неудобно, и мрачновато.

Но Рози настаивала:

— Я обожаю готовить.

— А ходить за покупками?

— И готовить, и ходить за покупками, и убирать комнаты, я буду творить чудеса, чтобы только мы могли побыть одни. — Она обняла его и прошептала на ухо: — Совершенно одни.

— Совершенно одни, — повторил он мечтательно, но лицо его тут же погрустнело. — Нет, нет, вам будет недоставать комфорта, развлечений, общества, вечерних приемов.

— О каких приемах, о каких развлечениях вы говорите? Уверяю вас, гораздо больше мне недостает прогулок вдвоем, проведенных вдвоем долгих вечеров. Вы меня совсем не знаете, Андре, больше всего я люблю простоту.

Ландрекур, и соблазненный этими словами, и еще полный колебаний, в конце концов не смог устоять перед очарованием образов, которые рисовал его воображению нежный голосок Рози, в то время как ее губки делали особое ударение на словах: «Совершенно одни».

— Чем мы рискуем, — наконец произнес он. — Мы можем попробовать, и если вы увидите, что вам это не нравится, мы сможем поехать куда угодно.

При разговоре он накручивал вокруг указательного пальца то в одну, то в другую сторону серебряную цепочку, на которой висела связка ключей. При взгляде на ключ от «Дома под ивами» Ландрекур вспомнил о том ключе, который он доверил накануне вечером Жюльетте. Это воспоминание повлекло за собой другие. Он уже мысленно увидел Жюльетту, стоящую на платформе и протягивающую ему забытый им портсигар. Запыхавшись, она говорила: «Эта ваше, вот ваш портсигар, вы его забыли». И тогда он вспомнил те слова, которые только что сказал г-же Фасибе: «Забыть этот портсигар для меня так же невозможно, как перестать вас любить». Ландрекур пожалел об этой невольной лжи, из-за которой он не мог теперь рассказать ей об этом приключении, которое развеселило бы ее или, что еще лучше, поселило бы в ней ревность.

Если Рози Фасибе выражала какое-либо желание, а тем более желание, которое она находила вполне разумным, то ей хотелось, чтобы оно было исполнено тотчас же.

— Нас здесь больше ничего не задерживает, — сказала она. — Я по-настоящему даже еще и не распаковывала чемоданы. Почему бы нам не отправиться сейчас же? Это далеко отсюда?

— На машине три, три с половиной часа. Это не бог весть как далеко, но я хотел бы немного отдохнуть. Пойдемте немного присядем. Я еще не знаю, насколько я доволен таким изменением наших планов.

— Вы будете довольны им чуть позже. Я не люблю колебаться, это мне чуждо. Проголодались?

Ландрекур ответил, что просто умирает от голода, и повторил, что он еще не завтракал.

— Я тоже, когда я одна, у меня пропадает аппетит. Уже три часа. Мы сейчас скажем, чтобы нам побыстрее принесли чего-нибудь вкусненького, и пообедаем в дороге.

Все произошло так, как хотела г-жа Фасибе, и через час они уже выходили из отеля. Проходя через холл, она, как обычно, купила вечернюю газету и сунула ее в карман пальто, после чего они сели в машину и уехали.

Хотя Ландрекур и был счастлив привезти Рози в свой дом, его не покидало беспокойство. Разного рода воспоминания, но особенно воспоминания о родителях привязывали его к тому месту, где протекло его детство. Рози же ничто не связывало с «Домом под ивами», и он боялся, что этот дом не понравится ей — не понравится не только из-за своего старинного уюта, который мог ей показаться отсутствием уюта, но и из-за той мебели, которой он был наполнен, из-за давно вышедшей из моды мебели, милой сердцу Ландрекура, именно потому, что она была отмечена печатью сентиментального прошлого.

Если он боялся, как бы его дом не произвел на г-жу Фасибе неблагоприятного впечатления, то прежде всего потому, что она все еще являлась частью того мира, где слово «поэзия» вызывает зевоту, и потому, что у него пока было мало возможностей приобщить ее совсем к другому миру — миру, где он жил и где поэзия рождала в сердцах горячий отклик. Она являлась частью того светского общества, которое ветер моды гонит из казино в столицу и из кругосветных путешествий на континент. Для нее, как и для ее друзей, имело значение прежде всего состояние, да еще представительная внешность. Эти обстоятельства играли решающую роль в завязывании дружеских отношении, а отсутствие денег прощалось только в том случае, если человек обладал достаточным вкусом, чтобы кого-нибудь заставить себя содержать на широкую ногу. Эти люди, которых их весьма серьезное легкомыслие увлекает слишком далеко от их прошлого, имеют тем не менее друзей детства. Те навевают на них скуку, но иногда их бывает невозможно избежать, и тогда на мгновение приходилось окунаться в среду своей первоначальной юности. Так Рози Фасибе, однажды захваченная в плен встреченной в театре подругой по пансиону, была вынуждена принять приглашение отобедать у этой кипящей добродушным возбуждением дамы, матери пятерых детей, жены известного полярного исследователя, которая и сама тоже интересовалась подводными течениями. Связанный дружбой с этой ученой парой, имея склонность делить с ними их занятия и исследования, Андре Ландрекур приехал провести в их доме пасхальные каникулы, причем именно тогда, когда Рози Фасибе была приглашена на обед. Он был ослеплен ее красотой, очарован ее грацией и любезностью, опьянен ее духами. Она тоже испытала на себе его обаяние, может быть, из-за того явного восхищения, которое он выказывал по отношению к ней, может быть, из-за серьезного и важного вида, с каким он это делал, а может быть, наконец и потому, что в отличие от всех мужчин, которые вызывали ее одобрение, он не нагонял на нее скуку. Поскольку Ландрекур отличался искренностью, ей он показался загадочным. Г-жу Фасибе приятно взбудоражила эта встреча, и она еще несколько раз напросилась на обед в этот дом, что доставило удовольствие подруге детства и ободрило Ландрекура в любви, которую он начинал к ней испытывать. Было очевидно, что она старается ему понравиться, и все заметили, что он позволил себя увлечь. Его друзья сначала посмеивались над ним, но затем стали его предостерегать: «Она очаровательна, — говорили они ему, — но эта женщина вам не подходит. Безусловно, она умеет нравиться, однако, дорогой наш Андре, не дайте себя увлечь. Рози Фасибе относится к числу тех женщин, которые не могут подолгу обходиться без блестящего, привыкшего к праздности космополитического общества, привычки которого она разделяет. Мы не часто видели ее на протяжении последних десяти лет, но знаем, что состояние ей досталось от мужа, которого она обожала, но ей хватило нескольких месяцев, чтобы она от него устала. Она принадлежит к разряду тех людей, которые, похоже, созданы только для того, чтобы нравиться, но которые как бы имеют миссию завязывать отношения лишь для того, чтобы затем от них освобождаться. Безусловно, это не ее вина, она так очаровательна, у нее есть сердце, она часто способна любить в первый и последний раз, но она сжигает каждую свою любовь и уходит, даже не взглянув на пепел, который от нее остается».

Ландрекур отвечал своим друзьям, что он прекрасно все это сознает и что его чувства к г-же Фасибе не ослепили его настолько, чтобы он строил планы на будущее или чтобы он считал, что она любит его. Однако он не смог скрыть той смутной надежды, которую она безо всякой задней мысли поддерживала в нем своими частыми визитами и всем своим отношением к нему.

Супруги занимали нижний этаж дома, расположенного недалеко от Ботанического сада, и после ужина Ландрекур и хозяин дома непременно провожали Рози до машины. Однажды вечером, прощаясь, она сказала:

— Сегодня я без машины. Такой тихий вечер, я решила прогуляться.

— Одна! — воскликнул Ландрекур. — Как можно! Набережные ночью такие пустынные, разрешите мне проводить.

Она согласилась. Они вышли скорым шагом, но потом сбавили темп. Наедине с Ландрекуром Рози не знала, о чем говорить. Она ощущала потребность освободиться от груза, как она полагала, накопившихся в ней за последние дни чувств и мыслей, но который на самом деле, возможно, был всего лишь грузом некой новизны. Он тоже молчал и время от времени смотрел на нее. Тогда Рози повернулась к нему лицом и обратила на него свой отрешенный взор. Затем взяла его под руку.

— Вы не устали? — спросил Ландрекур.

Она отрицательно покачала головой, но они все же остановились и, влекомые единым желанием, подошли к парапету набережной Сены и, облокотившись на него, склонились над рекой. Трудно сказать почему, но даже самые счастливые чувства несут на себе печать грусти. Не знаю, возможно, мы всегда оплакиваем конец состояния неизвестности, но определенно в смехе есть слезы, а в блаженстве есть налет тревоги. Ландрекур и Рози глубоко вздохнули, признавшись друг другу в любви, как если бы к радостям их первых признаний уже примешивалась тоска по тайне и по сомнениям. Вместе с поцелуем, которым они обменялись, на их души снизошло ощущение вечности. С этого мгновения для них не существовало больше ничего, кроме их будущего и потребности в уединении. Именно в тот вечер Рози и подарила Ландрекуру свой портсигар, чтобы он постоянно носил при себе эту эмблему их любви. На следующий день он обернул вокруг ее запястья небольшую золотую цепочку, а еще через день попросил ее быть его женой. Он не видел никакого препятствия для этого брака. Рози тоже не видела, но сказала Ландрекуру, что решение этого вопроса нужно отложить до осени, так как она прежде и в самом скором времени должна была съездить в Турцию и в Северную Америку по своим денежным делам. Перед ее отъездом он познакомил ее кое с кем из своих друзей. Они отметили ее красоту, она удивила их, они сделали несколько критических замечаний, но поскольку Ландрекур любил ее, они приняли ее такой, какая она есть, и уже готовы были ее полюбить. Друзья г-жи Фасибе отнеслись к Ландрекуру совсем по-другому: они нашли его скучным и не находили нужным этого скрывать. Его манера одеваться, здороваться и держать себя в обществе, его речь и сама его обходительность — все им не нравилось. Они говорили о нем с насмешкой, судили его как человека, который никогда не сможет стать в их среде своим, и сочли, что его общество, несколько для них тягостное, ничего им не дает. Ландрекуру тоже не нравилось их общество, хотя он и не стал об этом говорить. Тем временем Рози и Ландрекур с каждым днем увлекались друг другом все больше и больше. Она любила его так, что, казалось, питала отвращение ко всем на свете. Что касается его, то он был счастлив, то потому, что чувствовал себя на пороге счастья, то потому, что не мог в него поверить. После трех месяцев отсутствия и переписки г-жа Фасибе в июле вернулась домой, бросилась в его объятия и стала умолять поехать вместе с ней в Италию, куда ее уже давно звали в гости друзья.

— Увы! Это невозможно, — ответил он, — у меня слишком много работы, на мне лежит слишком много обязательств, и я не могу ни разочаровать, ни даже просто заставить ждать людей, которые на меня рассчитывают.

— Как жаль, — воскликнула Рози. — Зачем вы выбрали профессию адвоката? Мой Бог, как трудно иметь дело с занятыми людьми! Если я правильно понимаю, я никогда не буду вас видеть.

— Даже самый занятой человек в мире всегда найдет время для своей жены, — возразил Ландрекур.

Его искренность, доверчивость, вкус к идеальному были именно теми качествами, которые покоряли сердце Рози.

Неделей позже, договорившись встретиться вновь 16 сентября в Бордо, чтобы затем провести вместе три недели на берегу моря, они с грустью расстались. Слегка мучимая угрызениями совести, она уехала в Италию, а Ландрекур, возвращаясь в провинцию, где он жил, мысленно спрашивал себя, почему он по-прежнему один. Он вдруг заметил, что вся его жизнь открыта перед той женщиной, которую он любит, тогда как ее жизнь осталась для него как бы за закрытой дверью. «Все изменится, когда мы поженимся, — подумал он. — Она же не может так вот сразу разорвать связи, соединяющие ее с прошлым, и прервать без всякой причины отношения со своими старыми друзьями». С другой стороны, он не видел никакого смысла пренебрегать своей карьерой для того только, чтобы сопровождать г-жу Фасибе в том мире, который она, по ее словам, ненавидела. «Следовать за ней значило бы поощрять ее». Ландрекур доверял Рози, он чувствовал себя любимым и, уверенный, что сумеет сделать ее счастливой, разумеется, в соответствии со своими собственными представлениями о счастье, он уже мысленно видел ее живущей рядом с ним, наслаждающейся великим покоем и привольной великой любовью, которая со временем только усиливалась бы. Он упускал из виду, что обращения в новую веру даются ценой внутренней борьбы, что они являются результатом, если можно так выразиться, направленной на самого себя тирании и что человек, под влиянием которого мы уходим с естественных для нашей природы путей, не может никогда быть уверенным, что ему удастся удержать нас вдали от этих путей, что мы не рискуем рано или поздно взяться за старое. Все письма Рози из Италии, свидетельствовали о том, что она устала от всего, что там ее окружало, что она верна ему и с нетерпением ждет встречи: «Я заранее радуюсь тем трем неделям отдыха, которые мы проведем вместе. В Париже я остановлюсь только для того, чтобы заказать мои зимние платья, и 16-го мы встретимся в Бордо. Наконец-то! Наконец!»

И теперь, когда они наконец были вместе, ее желание поехать к нему и не видеть никого, кроме него, наглядно демонстрировало Ландрекуру, насколько велико ее стремление как можно скорее оказаться в той обстановке, в которой будет протекать их жизнь.

Ресторанчик при деревенской гостинице, в котором они обедали, находился на берегу реки, всего в тридцати километрах от дома «Под ивами». Хотя когда они подъехали к гостинице, уже опустилась ночь, Рози настояла, чтобы им накрыли на стол под открытым небом, но как только они начали ужинать, захотела вернуться в помещение. От речной прохлады ее знобило.

— Здесь уже пахнет осенью. А какая стояла прекрасная погода эти последние недели. Буквально все вечера мы ужинали или в каком-либо саду, или на террасах. В Италии такие прелестные домаи сады. Там жизнь протекает так легко, не жизнь, а просто мечта. Причем никогда еще там не было такой великолепной погоды, как в этом году. Пожалуй, мое пребывание там было омрачено только вашим отсутствием и обручением Эктора.

— Что? Ваш князь женится?

— Как? — воскликнула она. — Как? Неужели я вам не говорила об этом? Не говорила и не писала? Просто невероятно! Ну и хороша же я! Так вам еще ничего не известно об этом несчастье? Да, увы! Эктор д’Альпен женится. Да, он покидает нас. Он должен был провести три недели недалеко от Аркашона, а затем присоединиться к нам в Италии, но какая-то малышка восемнадцати лет, которую он встретил на пляже и на которую обратил внимание, уверяю вас, только потому что ему было скучно, удерживала его при себе целое лето. Представляете, целое лето, это невероятно. И теперь он женится на ней. Не далее как вчера утром я помогала ему выбирать обручальное кольцо и, уверяю вас, великолепное кольцо, по моему мнению, даже слишком.

— А невеста, какова же она? — спросил Ландрекур.

— Я ее еще не видела, она должна была приехать в Париж вчера вечером, когда я была уже в пути. Какая нелепая история. Все это просто смешно.

— Но почему же?

— Почему? Да потому что смешно видеть, как Эктор в свои пятьдесят лет женится на никому не известной восемнадцатилетней особе, в которую он даже не влюблен. Он, конечно, утверждает, что влюблен, но я в это не верю и не верю потому, что я слишком хорошо его знаю.

— А эта девушка, хотя бы она-то его любит?

— О! Уж надеюсь, — ответила г-жа Фасибе. — Как можно не любить Эктора? Это был бы уже предел всего! Эктор — само очарование, и все его обожают.

До конца обеда она ни о чем больше не могла говорить, как только об этом браке, приходя в отчаяние от того, что князь д’Альпен женится на какой-то никому не известной мещаночке, с которой невозможно будет ни о чем поговорить.

— Просто барышня никто, — сказала она, — я даже не могу вспомнить ее имени.

— Значит, если я правильно вас понял, — спросил Ландрекур, — я должен буду смириться с тем, что я больше уже никогда не увижу князя, этого верного рыцаря, у ваших ног?

— Вы можете смириться, но я с этим смириться не могу. Даже смерть друга меньше раздражает, чем его брак. Умерший друг не пригласит вас на ужин, где вам придется сидеть за одним столом с его женой. Все это такая скука…

— Ну просто смертельная скука, — подхватил Ландрекур.

Но Рози даже не улыбнулась.

— Лучше давайте переменим тему, вы не в состоянии понять, настолько все это для меня тягостно.

Затем вдруг, как бы прося простить ей невольную резкость, проскользнувшую в ее словах, она протянула ему обе руки, которые он расцеловал.

— Андре! Это просто великолепное местечко, ведь мы вернемся сюда, не правда ли? Вы мне обещаете?

— Да, любовь моя, — ответил он.

Они встали, взяли друг друга за руки и направились к машине.

— Как темно под этими деревьями, можно подумать, что находишься в туннеле. Где мы? — спросила г-жа Фасибе, когда они въехали в кедровую аллею.

— Мы у меня дома. Мы у цели нашего путешествия. В этой аллее, завтра вы это увидите, царит ночь даже среди белого дня. Рози, я люблю вас. Я очень взволнован и очень счастлив. Смотрите, вот и дом.

— О! Посмотрите, — сказала она тотчас же, показывая на освещенное окно первого этажа. — Почему же вы говорили, что дом закрыт и что в нем нет ни души?

Ландрекур ударил себя ладонью по лбу, как делают рассеянные люди, когда слишком поздно вспоминают о чем-нибудь важном.

— Хотя бы уже только из-за этого, я должен был бы вас благодарить за то, что вы захотели сюда приехать, — воскликнул он. — Сегодня утром, когда я вставал, было еще совсем темно, и, торопясь уехать и думая только о вас, я забыл, как я теперь вижу, потушить свет в ванной. Если бы не вы, эта лампа могла бы гореть до 1 октября.

Они вышли из машины. Ландрекур обнял Рози на пороге дома, потом обнял ее опять, когда они переступили порог, затем еще раз посреди прихожей и наконец еще, когда они вошли в гостиную.

— Вот вы и у себя дома, — сказал он. — Но как вы видите, этот дом далеко не замок.

— Я чувствую здесь себя так, словно оказалась в чужой стране. До чего это странное занятие: мысленно представлять себе что-либо заранее. Ваш дом виделся мне в моем воображении совершенно другим.

Рози судорожно запахнула пальто. Увидев этот боязливый жест, Ландрекур спросил у нее, не страшно ли ей или, может быть, холодно.

— Да, здесь не жарко.

— Вот, возьмите, — протянул он ей свою зажигалку, — дрова в камине уже приготовлены. Я пойду занесу чемоданы и сейчас же вернусь. — Прежде чем выйти, он послал ей воздушный поцелуй и улыбнулся, увидев, как она опустилась на колени перед камином.

Между тем Жюльетта, пообедав на свежем воздухе и проведя вечер за чтением в библиотеке, вошла в ванную, где еще текла вода, когда Ландрекур и г-жа Фасибе выходили из машины. Шум наполняющей ванную воды заглушил для нее звуки подъезжающей машины, но когда несколькими минутами позже Ландрекур вышел за чемоданами, она уже закрыла кран. Она услышала стук дверцы, выскочила из ванной, накинула пеньюар, открыла окно и, выглянув из него, увидела машину. Ландрекур, нагруженный чемоданами, поднял голову — точно так же, как утром, когда уезжал, — и увидел Жюльетту, воскликнувшую в этот момент «О небо!» и тотчас исчезнувшую. Он бросился в дом, оставил чемоданы посреди прихожей, взбежал по лестнице и столкнулся нос к носу с Жюльеттой, вышедшей ему навстречу.

— Прошу прощения, о! Прошу прощения! — пробормотала она. — Вы видите, я еще…

Не дав ей продолжать, он одной рукой закрыл ей рот, а другой взял за руку, развернул ее и потащил к лестнице на чердак, открыл дверь, ведущую в совершенную темноту, толкнул ее туда и сказал:

— Оставайтесь здесь. Никуда отсюда не выходите, я скоро приду. Ничего не бойтесь, я вам потом все объясню.

Затем он закрыл дверь, спустился с лестницы, держась за голову, и вошел в гостиную к Рози. Она сидела спиной к нему на табурете перед камином, и как раз когда он входил, вытащила газету из кармана своего пальто и начала ее разворачивать. Ландрекур приблизился к ней на цыпочках, обнял ее за плечи и, наклонившись вперед, прижал свою щеку к ее щеке. Не убирая журнал с колен, Рози запрокинула голову и закрыла глаза.

— Я чувствую, как чье-то сердце сильно бьется.

Именно в этот момент взгляд Ландрекура упал на фотографию Жюльетты, напечатанную на первой странице лежащей перед его глазами газеты. «Несчастный случай или похищение? Бегство или самоубийство? Исчезновение молодой девушки в поезде. Полиция ведет расследование». По мере того как он читал эти слова, объятия его слабели и его щека удалялась от щеки Рози. Удивленная, она обернулась и, подавшись к нему, сказала:

— Я не слышу больше вашего сердца, не чувствую ваших рук. Что случилось?

Он рассеянно поцеловал ее и, не найдя, что ответить, посмотрел на огонь:

— Огонь почти не горит.

— О! Такой пустяк вас расстроил? — полувопросительно произнесла она и, подняв газету, упавшую на пол, быстро смяла ее, бросила в камин и даже еще подтолкнула ее кончиком ноги поглубже в пламя.

Все это произошло так стремительно, что Ландрекур не успел ее остановить. Правда, он попытался жестом удержать ее.

— О! Газета, — воскликнул он, — нет, нет, не сжигайте ее, ведь вы ее еще не прочитали.

Но газета уже пылала вовсю.

— В конце лета, — заявила Рози, — газеты обычно такие же пустые, как столицы. Никаких интересных новостей.

Очень сильное, но недолгое пламя осветило их обращенные к очагу лица, после чего огонь опять вернулся в свое полутлеющее состояние, грустно посвистывая и выделяя тонкую струйку дыма.

— Этот огонь смеется над нами, мне от него холодно, — помолчав, сказала Рози, — пойдемте отсюда, здесь слишком грустно, покажите мне лучше дом.

Гостиная дома «Под ивами» сообщалась с одной стороны со столовой, а с другой, как нам уже известно, через дверь справа от камина — с библиотекой. Сначала они осмотрели именно библиотеку, которую г-жа Фасибе нашла ее слишком сумрачной:

— Такое впечатление, что эти лампы вообще не горят. — Затем, когда они вернулись в гостиную, из которой только что вышли, она добавила:

— Точно так же сумрачно, как здесь. Уверяю вас, там совершенно ничего не видно. — И они продолжили осмотр.

— Да, да, может быть, — повторял Ландрекур при каждом замечании Рози, когда же из ее уст не вылетало никаких замечаний, то он говорил: — Все тут очень старое, я понимаю, но я всегда помнил дом таким, какой он есть сейчас, и ничего не менял.

На что она отвечала:

— Это видно.

— Поскольку вы хозяйка дома, нужно, чтобы вы осмотрели все свои владения, — сказал он и с этими словами открыл перед ней дверь кухни.

Никогда еще она не видела столь великолепно оснащенной кухни.

— Сколько тут вкусных вещей! О! Вишневая наливка, я с удовольствием ее попробую, она согреет меня гораздо лучше, чем этот ваш гадкий огонь.

Он был счастлив услышать от нее ясно выраженное желание.

— Вот поднос и бокалы, несите в гостиную все, что может доставить вам удовольствие. Я же, любовь моя, занесу ваши чемоданы, приготовлю вам постель и присоединюсь к вам через пять минут.

Ландрекур удалился быстрым шагом, схватил в вестибюле два своих чемодана и несессер, отнес их в большую комнату, расположенную справа, на втором этаже, рядом с лестничной площадкой, затем побежал в комнату, где Жюльетта провела ночь, взял в охапку как попало одеяла и одну из простыней, и все это, пока он шел, путалось в его ногах, подставляло ему подножки и замедляло его шаг. Наконец он добрался до чердака, где его ждала Жюльетта.

— Вот, возьмите, — прошептал он, — я сейчас приду.

Ландрекур вернулся в ту же комнату и, чтобы ничто больше не помешало ему идти быстрым шагом, водрузил подушку себе на голову, неся на вытянутых руках вторую простыню, которая теперь, ниспадая впереди него белым покрывалом, полностью лишала его обзора. Между тем Рози, закончив на первом этаже свои приготовления, подумала, что хорошо было бы подняться к Андре и помочь ему. Но только она успела поставить ногу на первую ступеньку лестницы, как увидела чрезвычайно высокую белую фигуру, надвигающуюся на нее из темноты коридора. Она испустила громкий крик и побежала обратно, крича и призывая: «Андре, Андре!» Ландрекур не вполне понял, что произошло. Он выпустил из рук подушку и простыню, устремился за ней и увидел ее у входа в гостиную. Она стояла, закрыв лицо руками, и бормотала:

— Ах! Это ужасно, ах! Боже мой, как я испугалась! Боже мой, как это ужасно!

Он обнял ее, довел до дивана и сел рядом с ней.

— Моя дорогая, любовь моя, что с вами?

— Я хотела подняться по лестнице и пойти помочь вам, Андре, но там наверху я увидела — ах! Это ужасно.

— Моя дорогая, любовь моя, скажите мне, что вы там увидели.

— Я увидела в коридоре белую фигуру, ах! Это ужасно. Я уверяю вас, белую фигуру, которая двигалась прямо на меня, просто ужас.

— В коридоре? Белую фигуру? Но моя дорогая, любовь моя, это же белые шторы на окне, которое я только что открыл, чтобы проветрить, это были просто белые шторы, которые надувает ветер.

— Правда? Вы так думаете? — промолвила она, желая, чтобы ее успокоили.

Он ответил ей, что он в этом совершенно уверен:

— В коридоре темно, и, поскольку вы не знаете дома, для вас неожиданно было увидеть это окно с его белыми шторами. Как это ни странно, но белый цвет ночью производит более сильное впечатление и в большей степени способен вселить страх, чем какой-либо другой цвет. Даже парус на море…

— Это правда, белый цвет пугает. Мне показалось, что я умираю. Я совершенно выбита из колеи. Мне нужно прийти в себя. Немного вишневой наливки мне будет очень кстати.

Ландрекур, поцеловав ее несколько раз, перенес от камина и поставил около нее, на диване, поднос с бокалами и присел возле ее ног на маленьком табурете.

Глаза в глаза, они медленно пили вино и между глотками улыбались друг другу, но не произносили ни слова. Ворчание огня, казалось, недовольного тем, что ему приходится вторить подергиванию лишенного силы пламени, подчеркивало царящую вокруг них тишину. Ландрекур положил свой портсигар на колени Рози.

— Куда я дел свою зажигалку? — спросил он, роясь в карманах с такой настойчивостью, что, казалось, он не ищет что-то, а чешется.

— Я оставила ее вон там, на углу камина, когда зажигала огонь.

Он нашел ее, они прикурили свои две сигареты, но Ландрекур, вместо того чтобы сесть, направился к двери.

— Пойду закрою окно, которое вас так напугало, — объяснил он.

— О! Не надо, зачем? Теперь это совсем не нужно! Теперь я не буду бояться. Останьтесь, прошу вас.

— Нет, нет, надо, мне хочется закрыть это окно, чтобы шторы не метались. Так будет лучше.

Он вышел, взял свои чемоданы и поспешил их отнести в свою комнату, потом подобрал в коридоре подушку и простыню, побежал к Жюльетте, бросил ей их в руки и опять ушел.

Затем он притащил туда матрас с пледом и, уже взбираясь по ступенькам, прошептал:

— Будьте готовы на рассвете. На рассвете будьте готовы, я приду за вами. Ждите меня и никуда не выходите.

— Моя одежда и пижама остались в вашей ванной, — ответила Жюльетта.

— Я их принесу. Будьте готовы на рассвете, я отведу вас на вокзал.

— Нет, — сказала она.

Ландрекур посмотрел ей прямо в лицо:

— Не ломайте комедию, я знаю, кто вы.

— В самом деле? Что ж, прекрасно! Тогда вы знаете гораздо больше меня!

— Вы уедете.

— Нет, — повторила она.

Он погрозил ей, что выдаст ее полиции.

— Тогда я скажу, что вы меня похитили, — ответила Жюльетта.

Он сказал, что никто ей не поверит.

— Напротив, — возразила она, — как бы я оказалась в вашем доме, если бы вы меня сюда не привезли? Я поклянусь, что вы хотели меня заточить здесь, на этом чердаке, на этом убогом ложе, но в последний момент испугались.

— Вы ведете себя чудовищно, — прошептал Ландрекур.

— Я молода, — ответила она и, указав на открытую в темноту чердака дверь, спросила: — Почему вы отвели меня сюда? Почему вы меня прячете?

Ландрекур, ничего не отвечая, начал спускаться по лестнице, но так как она следовала за ним, он остановился.

— Вы не один? — спросила она.

— Не один.

— Кто с вами?

— Моя невеста.

— А, ваша невеста? — полувопросительно протянула она. — О! Тогда мне вас жаль.

Взбешенный, он пожал плечами и быстро спустился вниз, но еще успел расслышать у себя за спиной ее жалобный голос:

— Свечу, прошу вас, здесь ничего не видно, я не могу даже постелить постель. И воды, пожалуйста, я просто умираю, умираю от жажды.

Сжав руки в кулаки, Ландрекур на миг задержался в прихожей, глубоко вздохнул, закрыл глаза, снова открыл их, и в результате этой гимнастики ему удалось вернуть себе невозмутимый вид, после чего он вошел к Рози. Она упрекнула его в том, что он так надолго оставил ее одну:

— Я уже было подумала, что вы исчезли навсегда.

Он объяснил ей, что он не только закрывал окно, но и занимался багажом.

— Вы видите, что значит не иметь в доме никого из прислуги?

Ему хотелось сейчас взять ее за руку, вывести из дома, посадить опять в машину и вместе с ней отправиться в какую-нибудь небольшую, красивую и светлую гостиницу на берегу моря, дабы она стала надежным приютом для их счастья, дабы избежать всех тех опасностей, которые угрожали ему тут из-за этой инфернальной, этой неблагодарной девицы. Кто она такая? Он так и не смог прочитать ее имени. Почему она отказывается уезжать? Заранее она приняла решение бежать или ей дал для этого повод забытый им в поезде портсигар? Ландрекур не мог простить себе, что солгал г-же Фасибе. Он чувствовал, как его ложь разрастается, разрастается с каждой минутой, усугубляется последствиями и что с каждой минутой простая правда становится все более и более сложной, все более и более невероятной. Еще совсем недавно, когда Жюльетта так смело высунулась из окна и окликнула его, он должен был бы привести ее к Рози. «Рози, я по рассеянности солгал вам, — должен был он признаться, — у меня выпало из памяти, что вчера вечером в поезде я забыл ваш портсигар, портсигар, который я никогда не забываю. И вот эта девушка мне его принесла». Они вместе удивились бы, почему она не уехала, и после заданных ими вопросов Жюльетта извинилась бы и сказала: «Я злоупотребила вашим гостеприимством, я понимаю, что веду себя неприлично. Извините меня». И вполне возможно, что она объяснила бы причины, по которым ей хочется остаться здесь. «Почему вы отвели меня сюда? Почему вы меня прячете?» Ведь получается, что он и в самом деле, именно он ее прячет и, пряча ее, чтобы скрыть ложь, роковым образом ошибается, ведет себя, как настоящий безумец. Теперь момент для признаний уже упущен, и если сейчас он начнет объяснять, как все произошло, она откажется ему верить. «Если бы ваша история с портсигаром была бы правдой, вы бы не ждали целый час, чтобы мне ее рассказать, — скажет она, — вы сочинили ее уже потом, чтобы оправдать присутствие под вашей крышей особы, которая, как я понимаю, должна была сегодня утром покинуть ваш дом, поскольку вы тоже уезжали, и позволила себе остаться без вашего разрешения, только зная заранее, что будет прощена. Вы здесь ни при чем? Если вы действительно ни при чем, то почему вашим первым побуждением было спрятать эту девушку? Чтобы не признаваться мне, что солгали, говорите вы? Нет. Вы не ожидали ее здесь увидеть. Она ревнует вас ко мне, она вам угрожала, и вы ее испугались. Вот и все». И г-жа Фасибе, с презрением отринув его правдивый рассказ, может поверить правдоподобной лжи Жюльетты. А если полиция обнаружит ее у него в доме, на чердаке, спящей на этом убогом ложе? И Ландрекур живо представил себе, как отразятся последствия подобного скандала на его карьере.

— Вы что-то очень молчаливы, моя любовь, — обратилась к нему Рози.

— Я размышлял, — ответил он, — и должен признаться, что я очень устал и обеспокоен.

— Вполне естественно, что вы устали, но что вас тревожит?

Разговаривая, она налила и протянула ему второй бокал, который он опустошил одним глотком.

— Меня тревожит наше пребывание здесь. Счастье видеть вас и желание доставить вам удовольствие лишили меня разума. У меня был приступ безумия. Знаете ли вы, чего бы мне хотелось?

— Нет.

— Мне бы хотелось сесть в машину и немедленно уехать отсюда. Здесь вы заскучаете и не посмеете мне признаться в этом. Я только и буду делать, что следить за каждым облачком, набежавшим на ваше лицо, и моя душа не будет знать покоя.

— Это только доказывает, что вы меня плохо знаете. Если я вдруг заскучаю, я вам сразу об этом скажу. Я не думаю, что мы совершили безумие, приехав в дом, о котором вы мне столько говорили. Но я нахожу, что мы его безусловно совершили бы, уехав час спустя после приезда. И потом, куда бы мы поехали? Андре, я прошу вас, не тревожьтесь, — закончила она и добавила, стараясь привнести в свой голос нотку веселости: — Я великолепно чувствую себя, превосходно. Я радуюсь тому, что буду сама убирать комнату и сама заниматься всеми своими делами. Вспомню добрые старые времена, когда я жила в монастыре.

Они еще поговорили о друзьях, у которых впервые встретились на Пасху.

— Если бы они сейчас нас увидели, — сказал Ландрекур, — они бы не поверили бы своим глазам.

Рози наклонилась к нему и поцеловала.

— Вы хотели меня успокоить, но вы меня не успокоили. Я не могу избавиться от тревоги. Я боюсь, как бы вам не понадобилось что-нибудь, какой-нибудь пустяк, который, если его нет, может вдруг приобрести непропорционально важное значение. Этим пустяком может оказаться, например, свеча.

— Свеча? Какая странная идея.

— Нет, совсем не странная, мы непременно должны найти какую-нибудь свечу. Жени, мой старый лакей, каждый год, прежде чем уехать в отпуск, вынимает их из подсвечников. Он утверждает, что в пустом доме свечи вянут.

— Свечи вянут! Никогда не замечала.

— Вянут или нет, но мы должны найти хотя бы одну свечу. Сезон сейчас такой, что разразится гроза, а в грозу может погаснуть свет. Давайте из чистой осторожности, моя дорогая, поищем какую-нибудь свечу.

— Но я валюсь с ног от усталости, я хочу спать, — произнесла Рози.

— Тем более, — ответил Ландрекур. — Вы забываете, что сейчас ночь, а время сна — это время свечей, и чтобы спокойно уснуть, можно обойтись без всего, но только не без света.

Рози, удивленная, следовала за ним от шкафа к шкафу в столовой и в кладовых. Он ворчал:

— И куда это Жени их засунул?

Она же повторяла:

— В этом нет никакой необходимости, это излишне, довольно.

— Нашел, нашел, мы спасены, — воскликнул он вдруг, — передайте мне подсвечник, вон там перед вами, и пойдемте.

— Покажите мне вашу комнату. По комнате можно узнать о человеке все, а я имею право все знать и все понимать.

Они поднялись, но Ландрекур, решивший держать Рози подальше от своей комнаты из страха, что она увидит в его ванной одежду Жюльетты, мягко и как бы рассеянно подтолкнул ее к комнате, которая предназначалась для нее самой. Войдя, Рози сразу же раздвинула шторы, открыла окно и облокотилась на подоконник, как делают обычно, чтобы насладиться зрелищем звездного неба, подышать свежим воздухом и расслабиться. Ландрекур, держа подсвечник, сначала неподвижно стоял позади нее, но затем, воспользовавшись моментом, когда она, казалось, о чем-то задумалась, добежал на цыпочках до двери и поспешил за одеждой Жюльетты, чтобы отнести ее ей вместе со свечой.

— А спички? — спросила Жюльетта.

— Возьмите мою зажигалку.

— Спасибо, и еще, если возможно, принесите воды, в вашей колбасе слишком много перца, я умираю от жажды, у меня все горло в огне.

— Потерпите до завтрашнего утра, я прошу вас, я вас умоляю. До свидания, до свидания, я вернусь рано утром.

Жюльетта запротестовала, но он, не желая ее слушать, убежал, закрыв уши ладонями.

Отсутствие Ландрекура длилось совсем недолго, минуту-другую, в течение которых, Рози свесившись из окна, говорила:

— Я тоже думаю, что будет гроза. На улице теплее, чем в доме. Какая тишина! Это настоящая сельская тишина. Вы любите ветер? А часы, которые не кончаются? А одиночество? — не дождавшись ответа, она обернулась и, пораженная, увидела, что комната пуста.

— Что с вами? — спросил он, когда вернулся.

— Я удивлена. Где вы были? Я думала, что вы рядом.

— Я искал простыни для вашей постели.

— Простыни? Но где же они?

Ландрекур посмотрел на свои пустые руки.

— Это удивительно, — промолвил он, — я, должно быть, забыл их или потерял по дороге.

Растерявшись от этих слов, г-жа Фасибе заметила ему, что у него странный вид, на что он ответил, что от вина становится несколько рассеянным, затем повернулся и вышел, оставив ее одну раскладывать свои чемоданы на софе.

Сцена, разыгравшаяся несколькими минутами позже, показала, до какой степени Ландрекуру хотелось как можно скорее положить конец этой ситуации, опасность которой была вполне очевидной. В самом деле, когда он вошел в комнату и увидел, что Рози открыла свои чемоданы, он бросил принесенные простыни на постель и закричал:

— Что вы делаете? Что вы делаете? Я этого не хочу, — и быстрым движением опустил крышку чемодана, которым она занималась, придавив ей при этом пальцы. — Зачем вы разбираете чемоданы?

— Потому что мне это нравится, — ответила она, — а вы сделали мне больно.

Подняв одну за другой крышки нескольких чемоданов, она взяла в охапку свои вещи и разбросала их по разным углам комнаты.

Ландрекур извинился. Он сожалел о своем жесте и, однако, продолжал.

— Зачем весь этот беспорядок? Зачем весь этот труд, раз мы завтра уезжаем.

— Почему же завтра? Дайте мне хотя бы вздохнуть. Ваш образ действий можно назвать безумным, я вас не узнаю. Ведь в конце концов я не принуждала вас везти меня сюда. Признайтесь, вас было совсем нетрудно уговорить.

— Я это признаю, но утверждаю, что был не прав. У меня нет желания ни самому заниматься хозяйством, ни видеть вас с метлой в руке. Рози, мне нужен отдых, я хочу спокойно наслаждаться вашим присутствием. Уедем. Я слишком люблю вас, чтобы тратить неизвестно на что время, предназначенное для нашей любви.

Рози засмеялась.

— Останемся, я решила приятно провести здесь время, а уж если мы не можем обойтись без какой-нибудь помощи, я попрошу приехать мою горничную.

Согнувшись, словно собиратели колосьев, они поднимали разбросанные платья и складывали их то в комод, то в шкаф, но при этих словах Ландрекур вдруг прервал это занятие и повернулся к г-же Фасибе.

— Что? — воскликнул он. — Попросите приехать вашу горничную? Только не делайте этого, а то вы вынудите меня покинуть дом.

Она впилась в него таким взглядом, которым смотрела на него впервые, потом, поколебавшись, улыбнулась и, решив разговаривать с ним как с человеком, которому лучше не противоречить, посоветовала ему идти спать и пожелала спокойной ночи. Но он, казалось, не слышал ее слов и, склонившись все в той же позе собирателя колосьев, помог ей уложить до конца все платья и расстелить постель.

— Ну вот, — сказала она, — спасибо, мой дорогой, теперь все в порядке, мы устали, хороший сон придаст нам сил, — и, ласково поторапливая его, Рози открыла ему дверь в коридор и зажгла ночник.

— Будьте спокойны, у меня есть все, что мне нужно, в самом деле, все, кроме разве что свечи.

— Ах да! Действительно! Свеча, свеча, куда же я ее дел?

— Вы принесли ее, я в этом уверена, еще совсем недавно когда вы сюда вошли, вы держали ее в руках.

— Да, вы правы, но куда же она, черт возьми, подевалась? Как это ни странно, но я ее потерял. Она истаяла. Быть может, от пламени нашей любви?

— Это странно, действительно очень странно, но пусть это не мешает вам спокойно спать. Идите, идите же скорее, мой дорогой, — добавила она очень мягким тоном.

— Вы меня прогоняете?

— Да, прогоняю, но я люблю вас, а завтра буду любить вас еще больше.

Рози почувствовала его беспокойство, догадалась, что у него возникло едва заметное, но неприятное подозрение, и, чтобы успокоить его, сказала еще:

— Я люблю вас, Андре, и вы это знаете, а поэтому перестаньте грустить и не сомневайтесь во мне.

Несмотря на эти слова, они обменялись меланхолическим поцелуем, а их улыбка была отмечена печатью условности, говорившей о том, что мысли их находятся далеко. Рози проводила взглядом удалявшегося по коридору Ландрекура и, когда, потушив свет в коридоре, он зашел к себе в комнату, закрыла дверь, села за туалетный столик, вынула из несессера разного рода коробочки, баночки и флакончики, совершила свой вечерний туалет и легла спать.

Ландрекур же не спешил разбирать свои чемоданы. Засунув руки в карманы, опустив голову, он долго еще ходил по комнате. Возможно ли, право, что он покинул «Дом под ивами» всего лишь сегодня утром? И если к концу дня сегодняшняя заря казалась ему еще более давним событием, чем какое-нибудь забытое воспоминание детства, то случилось ли это оттого, что все в этот день шло совсем не так, как он представлял себе накануне, или же оттого, что незнакомка сумела расстроить сам механизм времени? Незнакомка. Он чувствовал, как от ее присутствия в доме под угрозой оказывается каждая секунда его жизни. Она не только все изменила, она к тому же грозилась все разрушить. Он видел ее повсюду: в салоне, макающей свое печенье в вино. «Ах! Тогда я еще был счастлив», — подумалось ему. Видел ее на лестнице, в коридоре, в ванной, где ее ноги оставили на плиточном полу матовые следы. Он испытывал перед ней больший страх, чем перед привидением. Заключенная на чердаке, она со своими чарами нависла над всем домом. Ландрекур слышал ее слова: «Какое невезение, особенно для вас. Быть вдовой — это значит чувствовать себя менее одинокой. Тогда вы знаете гораздо больше меня. Я скажу, что вы меня похитили. У меня все горло в огне. Ваша невеста? О! Тогда мне вас жаль». «Завтра надо уехать, — мысленно сказал он себе, — завтра нужно уехать во что бы то ни стало». Прежде чем лечь спать, он окинул взглядом свою постель, беспорядок, который красноречиво свидетельствовал, с какой стремительностью он покинул дом сегодня утром. Тяжко вздохнув, он бросился на нее, натянул одеяло на голову и больше не шевелился.

Между тем Жюльетта не спала. Растянувшись на матрасе в центре довольно обширного, но убого обставленного пространства, она слушала, как дождь стучит по стеклам слуховых окон, и вглядывалась то в глубокие тени, мелькавшие вокруг нее, то в пламя свечи, которое время от времени колебало чье-то таинственное дыхание. Так она бодрствовала несколько часов, а затем встала и со свечой в руке начала исследовать чердак, у входа пустой, а в глубине хаотически заваленный ненужными вещами. Это помещение, такое же длинное и такое же широкое, как сам дом, имело четыре слуховых окна, расположенных друг против друга у самого ската крыши. Два из них выходили во двор, а два других — на поле.

Если не считать большого количества пустых ящиков, высокого зеркала и буфета, а также железного каркаса кровати, нескольких тюков ткани и стопки старых газет «Воскресный Галл», Жюльетте на глаза попадались там лишь выщербленные тарелки, разбитые кувшины и другие такого же рода предметы, которые собственно уже почти и не являются предметами, разнородный хлам, все то, что небрежение оставляет и забывает, а пыль покрывает подвижной, наводящей ужас вуалью. Девушка вспомнила один рассказ г-жи Валандор, который та охотно повторяла после дня, проведенного за картами у той или другой из своих подруг: «Откровенно говоря, я чувствую себя в своей тарелке только у себя дома. Уф! Только здесь я могу глубоко вздохнуть. Жюльетта, ты и представить себе не можешь, что тигр в натуральную величину не так страшен, я не преувеличиваю, как увеличенная в тысячу раз в микроскопе пылинка. Мне довелось случайно в этом убедиться, когда я была у одного профессора, который время от времени ловил самые невидимые из пылинок и показывал своим ученикам, и мне не стыдно даже признаться, что у меня вырвался крик. Напрасно профессор говорил мне: «Успокойтесь, это всего лишь крохотная пылинка». Я не постеснялась ему ответить: «Крохотная? Вы что, смеетесь надо мной? Разве можно назвать ее крохотной? Когда она увеличена в тысячу раз, она совсем не крохотная, а просто огромная, или я вообще ничего понимаю». Это был удачный ответ. Даже твой отец, хотя не будем о нем вспоминать, первым сказал по этому поводу, что у меня острый ум. Поверь мне, пылинка — это чудовище с десятью головами, с мягким телом, наполовину летающее, наполовину ползающее, похожее и на водоросль, и на дракона. Я не понимаю, как у большинства людей хватает смелости жить в подобном зверинце». При воспоминании об этих словах Жюльетту охватили отвращение и страх. Ей захотелось немедленно уйти, убежать и бежать до самого своего дома, до своей комнаты, где мать, несомненно, поставила бы несколько из присланных князем огромных букетов. Затем перед ее внутренним взором вдруг предстал сам князь, такой, каким она его видела в первые дни их знакомства. В душе ее внезапно пробудились те самые чувства, которые она испытывала тогда. Она снова была неравнодушна к его обаянию, представительности, к его авторитету. Она слышала его голос, рассказывающий ей о своей покрытой горами и лесами стране, о доме, который она могла бы обставить по своему вкусу, и, обретая снова, в упоении от такой великолепной победы, все те удовольствия, которые несло с собой удовлетворенное тщеславие, вновь видя, словно наяву, все, что она только могла себе вообразить — летние прогулки и осенние возвращения, визиты молодых и пожилых господ, всех в равной мере замечательных, всех до единого в нее влюбленных и каждый вечер собирающихся вокруг ее шезлонга, — она испытала такое смятение, что пожалела о князе, что даже подумала, будто, потеряв его, она потеряла саму себя, причем навсегда. Ее мысль вернулась к г-же Валандор: «Ты должна только радоваться тому, что ты не влюблена. Поверь мне, дитя мое, что это гарантия счастья. Ты хотела бы творить сама свою жизнь? Прекрасно, моя дорогая, тогда я спрошу тебя, кто еще кроме князя может предоставить тебе такую возможность?» Жюльетта привыкла, чтобы ее любили, нежили, ухаживали за ней, что лишь усугубляло то ощущение одиночества, не оставлявшее ее на этом убогом чердаке, оживляемом лишь скачками теней и света от свечи. Положение, в которое она попала, казалось ей оскорбительным. Все в ее душе восставало против него, и возмущение быстро перешло в жажду мести, затем в гнев и, наконец, в решимость. Стучащий по стеклам дождь напомнил ей собачьи шаги, звук которых похож на падающий на плиточный пол вестибюля крупный град. Вслушиваясь в ветер, она различила голос, говоривший ей: «Если ветер будет не слишком силен, мы отправимся к Мирозеэнским башням», и рожденный ее воображением молодой человек, выделяемый ею из всех остальных, тот, который прижимал бы ее к своей груди и любил бы ее втайне от князя, встал перед ее глазами в саду их будущего. Она хотела позвать его, но как его звали? Она хотела задержать его, чтобы назначить свидание: «Эй! Останьтесь, вы так прекрасны». «Но какой у него цвет лица? А губ? Голубой? Или же просто нежный? Он заставляет меня обо всем догадываться самой», — сказала она себе и, всматриваясь внутренним взором в то, что ей хотелось бы увидеть, она обнаружила Ландрекура, наделенного авторитетом воспоминаний, и больше никого. Жюльетта испытала одновременно и нетерпение, и досаду от желания вновь увидеть его таким, каким он был накануне, когда, сидя рядом с ней, протягивал ей бокал и печенье, и она не могла запретить себе смотреть на него и думать о нем. Если он прячет ее, значит, она для него важна. Если она могла привести его в такое беспокойство, значит, в ее руках была большая власть. Но почему он привел ее в это унылое место и покинул здесь, не оставив воды и еды. Ведь она умирает от жажды! Вернется ли он утром и будет ли умолять ее уехать? «Ах! Ну уж нет, — сказала она себе, — я никуда не поеду, я останусь здесь, я буду мстить, я покажу ему, на что я способна», — и она принялась строить планы мести, жертвой которых был бы Ландрекур. Сначала она постарается внушить ему страх, а затем, чтобы он до конца понял, какие он дал ей права, пряча ее здесь, она поселится в этом доме, обставит его по своему вкусу и будет в нем жить, окружив себя друзьями. Их смех будет рождаться только из воспоминаний. Их приятный иностранный акцент, несколько сглаженный воспитанием, временем и путешествиями, будет погружать сердце в некие легкие, таинственные мечтания о прошлом. «У нас будет совершенно обособленное общество», — сказала себе она. Что же касается Ландрекура, то, влюбив его в себя до безумия, она прогонит его и будет обращаться с ним с чрезвычайной холодностью. Умоляя ее на коленях, он будет писать ей любовные письма, которыми она будет зажигать вечером канделябры, смеясь от всего сердца. Все эти мечтания не помогли Жюльетте забыть князя д’Альпена, и она вздрогнула при воспоминании о его поцелуе. «Я совсем в нем не нуждаюсь, — подумала она. — У меня есть все, что мне нужно, чтобы творить, чтобы созидать свою жизнь». Она подняла с пола какую-то тряпку, вытерла середину высокого зеркала и, поднеся ближе свечу, посмотрела на свою сверкающую в темноте улыбку.

В этот момент ногой наткнулась она на валявшуюся в пыли чашку. Ей пришла в голову мысль вымыть ее под дождем и затем наполнить дождевой водой, чтобы утолить жажду. Увидев, что она не сможет дотянуться до слишком высоко, под самой крышей, расположенного окна, Жюльетта из различной ширины ящиков составила лестницу в три ступени, по которой было бы легко добраться до окна. Подобная простодушная изобретательность, служащая доказательством упрямства, имела, увы, некоторые далеко не самые счастливые последствия. Жюльетта поставила свечу около зеркала, поднялась по выстроенной ею лестнице и, устремившись всем телом вперед, с большим трудом открыла окно. Однако неистовый ветер хлестнул ее по лицу потоком дождя и ей пришлось его закрыть. И здесь Жюльетта сделала ошибку. Вместо того чтобы признать себя побежденной, она какое-то время пребывала в задумчивости, пока раскат грома не вернул ее к реальности, казалось, побудив ее принять решение, которое она до сих пор, может быть, только обдумывала. Жюльетта взяла свечу, пересекла чердак, открыла дверь и, не отрывая взгляда от колебавшегося при каждом ее шаге пламени, бесшумно спустилась в дом. Стараясь не затушить пламя, освещающее лишь верхнюю часть ее лица, она дошла до этажа, где спали Ландрекур и г-жа Фасибе, и, спускаясь по ведущей в вестибюль лестнице, споткнулась на лестничной площадке о большое и легкое жестяное кашпо, которое опрокинулось и покатилось по деревянным ступеням, не имеющим летом коврового покрытия. Вероятно, именно из-за растерянности и удивления Жюльетта, вместо того чтобы вернуться в свое убежище, бросилась вслед за кашпо, которое она все равно не смогла бы ни догнать, ни остановить в его грохочущем падении. Пламя свечи не выдержало стремительности этого безумного движения, свеча потухла, и к Жюльетте, вынужденной остановиться из-за темноты на полдороге между двумя этажами, вновь вернулся здравый смысл. Она поняла, насколько глупо себя повела, и мысленно спрашивала себя, что ей делать, как вдруг услышала звук открывающейся двери и призывающий на помощь женский крик, прозвучавший, несмотря на ясно различимый в нем страх, весьма и весьма звучно. Замершая на месте Жюльетта услышала торопливые шаги и поняла, что Ландрекур побежал к г-же Фасибе. «Моя дорогая, моя дорогая, что с вами?» — обратился он к ней, после чего дверь закрылась, грянул гром и воцарилась тишина. Держась за поручни, Жюльетта продолжила свой спуск. Пока она бродила по прихожей в поисках двери на кухню, Ландрекур, поддерживая Рози, уложил ее в постель и спросил, что случилось.

— Ужасный грохот, гул, низвержение, оглушительный, способный разбудить мертвых шум, — бормотала она, — разве вы не слышали?

— Нет. Я спал. Вы уверены, что это вам не приснилось?

— Приснилось? Мне? Андре, я не сошла с ума. Я никогда не сплю в ночь моего приезда в доме, в котором я никогда не была.

Прерывистая вспышка молнии осветила комнату сквозь планки жалюзи и приоткрытые шторы, и раскат грома потряс здание. Г-жа Фасибе вздрогнула, и Ландрекур улыбнулся.

— Что вы об этом скажете? — спросил он.

— Это гром, и я его терпеть не могу.

— Прекрасно, моя дорогая, я уверен, что ваш сон был неглубок и в полусне вам послышалось все, о чем вы говорите. На самом же деле вы слышали гром. Что же это еще могло быть? Подумайте сами.

Рози не могла поверить в то, что она ошиблась, и чем больше Ландрекур совершенно искренне повторял ей: «Это был гром, только и всего», тем в большей степени она чувствовала себя смущенной и смешной, и тем больше страдало ее самолюбие.

— Я испугалась грозы, — промолвила она. — Вы видели когда-нибудь человека, пораженного молнией?

Он заверил ее, что ей нечего бояться, что на крыше есть громоотвод, что он вообще-то любит пугливых женщин и что теперь не покинет ее, пока гроза не пойдет на убыль. Потом она рассказала ему о таинственных свойствах молний, которые могут делать людей заиками, превращать их в пыль, превращать негров в белых, а белых в негров и проделывать дырки в груде тарелок, не разбив ни одной из них.

— Просто не молнии, а какие-то фокусники, — заметил Ландрекур.

Они закурили, вздохнули, зевнули, подтрунивая над зевками друг друга, и предсказали друг другу на завтрашний день ясное небо.

— Давайте спать, — сказала Рози, — Андре, мне стыдно. Действительно, я не знаю, что мне привиделось, и теперь я боюсь, что вы обо мне подумаете.

— Не бойтесь ничего, любовь моя, это все, о чем я вас прошу.

— Ничего не бояться? Это легко сказать, — промолвила она.

Ландрекур посмотрел на нее. Он стоял, держась за ручку приоткрытой двери. «Это правда, что достаточно полюбить, как начинаешь всего бояться, — и добавил: — Хотите, я осмотрю сейчас весь дом сверху донизу?» Именно в это момент Жюльетта, напившаяся воды в кухне и все это время не смевшая шелохнуться, сочла, что Ландрекур вернулся к себе в комнаты и что она может без опаски вернуться на чердак.

Безусловно, Ландрекур не мог предвидеть, какой эффект произведет на Рози его вопрос. Женщина, нечуждая кокетства, чей инстинкт не спит, в отличие от простушки, прекрасно чувствует тот момент, когда она может себе позволить некоторую инфантильность, позаимствовать у детей их ухватки, добавить себе привлекательности кажущейся наивностью, привнести в эту игру, которую она ведет со всей доступной ей грациозностью, нечто одновременно и тревожное, и нежное, то, что ласкает сердце мужчины и увеличивает его потребность защищать женщину. Рози в совершенстве владела этим искусством. Она увидела в вопросе, который ей задал Ландрекур, прекрасный повод показать себя ребенком и тем самым смягчить сердце любимого, которому она только что причинила неприятность. «Осмотрим, осмотрим, — воскликнула она, — может быть, мы обнаружим гром собственной персоной», — и с видом девчонки, смеющейся про себя придуманной ею шутке, она выскочила из постели, надела пеньюар и, словно не слыша Ландрекура, который повторял как раз то, что она хотела от него слышать: «Вы настоящий ребенок, вы простудитесь», устремилась в коридор, шепча: «Это людоед-волшебник, и мы свернем ему шею». Но вдруг она остановилась. Свет, двигающийся в глубине лестничной клетки, и звук шагов по поскрипывающим ступеням оборвали ее речь. Она отступила, повернула назад, испустила вздох, больше похожий на крик очень испуганного человека, и бросилась в свою комнату, как преследуемая лань. В это мгновение появилась Жюльетта. Ландрекур стоял в темноте коридора и смотрел на нее. На Жюльетте была та же самая пижама, которую он ей накануне одолжил. Чуть завивающиеся кончики прямых волос касались плеч, и зажженная свеча, которую она держала в левой руке, стараясь правой рукой защитить пламя, освещала обращенное к нему в профиль лицо. Сосредоточенная, она с отсутствующим видом прошла по площадке, как по натянутому канату, ведущему ее к ней домой.

Дверь в комнату Рози оставалась открытой. «Послушайте, послушайте, это шаги. Зайдите сюда, прошу вас, не оставляйте меня одну», — говорила она. Но Ландрекур, слышавший одновременно и шаги направлявшейся к своему убежищу Жюльетты, и этот тревожный призыв, не мог устоять перед желанием продлить еще на несколько мгновений пьянившее его недоразумение. Он счел, что лучше пока ничего не отвечать, и только несколько раз кашлянул.

— Шаги, шаги, — повторяла Рози.

— Нет, нет, вы ошиблись, это я кашляю, я поперхнулся, — и он вошел в комнату.

Нетрудно понять, что этот ответ сильно рассердил г-жу Фасибе. Она набросилась на него, затрясла его изо всей силы, хлопнула дверью и закричала:

— Вы хотите меня уверить, что я сошла с ума! Я слышала шаги, видела свет, а вы мне говорите: «Это я кашлянул!» Вы кто, чудовище или сумасшедший? И за кого вы принимаете меня? А! Вы опустили голову? Вы ничего не можете мне ответить? Прекрасно, — сказала она и разразилась рыданиями.

Тогда он тихо подошел к ней и положил руки ей на плечи:

— Бедняжка моя, любовь моя, все пугает в незнакомом доме. В незнакомом доме воображаешь себе немыслимые, невероятные вещи. Дождь перестал, и то, что вы приняли за шаги, было всего лишь равномерным течением воды, падающей из водосточной трубы, вон там, напротив стены, около лестничного окна. И тот неопределенный свет, который вас так испугал, был не чем иным, как отблесками молний, которые еще долго напоминают нам об уходящей грозе. Вы убежали прежде, чем это можно было понять; я же остался, чтобы до конца в этом убедиться. Поверьте мне, успокойтесь, это только то, что я вам сказал.

— Что же, если это всего лишь то, что вы говорите, то почему вы не сказали мне этого сразу? Почему вы ответили: «Я кашлянул»?

— Вы правы. Я подумал о водосточной трубе, и вместо того чтобы вас ободрить, я сказал себе: «Посмотри, как протекает водосточная труба. Нужно до наступления зимы вызвать водопроводчика». Я был не прав, Рози, извините меня.

Рози посмотрела на него и, ощутив себя виновной в той грусти, которую увидела в его глазах, стала упрекать себя. Затем она вновь почувствовала, что оказалась в смешном положении, поддавшись страху и, особенно, не удержавшись от криков. Она подумала, что только каприз может оправдать ее поведение, которое она считала унизительным и которое хотела выдать за ребячливость.

— Останьтесь со мной, не покидайте меня, — попросила она, — я испугалась, и потому сейчас я вся какая-то не своя.

В его глазах она видела выражение истинной печали. Осознавая, что она вправе бояться и жаловаться, он страдал от своей лжи и чувствовал, что ложь отдаляет его от нее и лишает его любимого существа. «Обманывая ее, я ее теряю, — говорил он себе, — так бывает всегда, и именно так люди в конце концов расстаются». И он сердился на Жюльетту, которую считал причиной такого разлада.

— Нет, моя дорогая, я не покину вас, я пойду возьму одеяло и лягу здесь, на софе, у ваших ног.

Она согласилась, легла в постель и, подождав, пока он устроится, потушила лампу. Жюльетта уже давно спала, когда Рози, доверив свою усталость мягкой постели, не замедлила уснуть, тогда как Ландрекур, чье сознание не покидали разного рода тягостные фантазии, видел мысленно, как к нему тянется, как к нему приближается угрожающее лицо неблагодарной девицы, а лицо Рози удаляется и исчезает за облаком, поднимающимся от пудреницы и от пуховки, которой она размахивала, говоря ему: «Прощай».

Ландрекур уснул, когда уже светало, а проснулся, когда день был в полном разгаре. Он посмотрел на лежащую в алькове Рози. От ее красоты у него на душе стало грустно, и ее присутствие, вместо того чтобы успокаивать его, вселяло в него страх ее потерять. Он бесшумно вышел, оделся и спустился в кухню приготовить завтрак для Жюльетты.

Ландрекур, не спуская глаз с подноса, который он нес на чердак, тихо поднимался по лестнице, не подозревая, что Рози, красивая, отдохнувшая и одетая в домашнее платье из черного атласа, ждала его, свесившись с балюстрады лестничной площадки, и улыбалась как возможности застать его врасплох, так и удовольствию наблюдать за ним, когда он об этом и не подозревает.

— Вы что, волшебник, мой дорогой, — спросила она его, — откуда вы знаете, что я проснулась?

Он вздрогнул.

— О! Я не думал вас здесь встретить. Почему вы не в постели?

— Я? Потому что я вас искала, потому что я соскучилась по вас. — Заметив единственную чашку, стоящую на подносе, она спросила: — Почему же только одна чашка? Вы не будете завтракать вместе со мной?

— Я позавтракал на кухне, когда готовил завтрак вам.

— Очень жаль. Уже, наверное, очень поздно? Вы давно встали? И вы все еще меня любите?

— Уже десять часов. А вас я обожаю и хотел бы как можно скорее освободиться от этого разделяющего нас подноса.

— Потерпите немного, пойдемте, я хочу завтракать на свежем воздухе, под деревьями. Посмотрите на небо, можно подумать, что мы находимся в Мексике, — и пока они спускались, она произнесла несколько слов по-испански.

Проходя через гостиную, в которой Ландрекур открыл окна, Рози остановилась и осмотрела эту комнату, увиденную ею впервые при свете дня.

— Эти шторы скрывают вид.

— А! — промолвил Ландрекур, и они вышли.

Он опустил поднос на литой столик, который поставил под деревьями на некотором расстоянии от дома. Трава была мокрой от росы, г-жа Фасибе сняла туфли и, чуть приподняв подол своего черного атласного платья, бросилась бежать босиком, как ребенок.

— Вы схватите насморк, вы заболеете! — закричал он.

Рози засмеялась и сделала вид, что чихает.

«Какая обворожительная женщина, — подумал Ландрекур, — сколько очарования, грации, простоты. Это настоящая женщина, поистине совершенство», — и, смутившись, он заметил, что подумал об угре.

Пока Рози танцевала и пела, Ландрекур вытащил из кладовой два тростниковых шезлонга, подобных остовам доисторических животных — трофеи, которые он тащил за собой и которые, казалось, были добыты во время какой-нибудь экспедиции в глубь времен. Он поставил их рядом друг к другу так, чтобы можно было видеть и дом, и поле, с которого, размывая пейзаж, поднималась, обещая хорошую погоду, дрожащая дымка. Рози болтала без умолку. Она смеялась над своими ночными страхами и не только не выражала недовольство своим завтраком без масла и молока, но даже сделала Ландрекуру комплимент и забросала его вопросами о его родителях, о прошлом, о «Доме под ивами» и том, как в нем протекало его детство. Слушая и отвечая ей, он втайне проклинал Жюльетту, и гармония, которой было проникнуто это мгновение, еще глубже дала ему почувствовать, какое удовольствие он мог бы получать сейчас от жизни, если бы ее здесь не было. Этот момент передышки заставил его забыть о времени. Он держал в своей руке руку Рози и время от времени подносил ее к губам.

— Что мы будем сегодня делать? — спросила она его. — Нет ли тут в окрестностях чего-нибудь интересного, что стоило бы посмотреть?

— Здесь недалеко находятся величественные развалины замка Асет, — ответил он. — Когда я был ребенком, мы с родителями часто бывали там осенью. Мы отправлялись туда на лошадях и обедали в тени деревьев, таких же огромных, как вот эти, под которыми мы сейчас сидим, причем обедали в большом зале с еще сохранившимся кое-где плиточным полом и сидели на камнях, на которых были выгравированы имена и латинские надписи.

— Вы обедали на гробницах! — воскликнула Рози. — Вот это мне никак бы не понравилось. Я заметила, что в сельской местности всегда бывает много гробниц и развалин. Мне же больше нравятся животные: коровы, куры, свиньи. А у вас есть ферма?

— Да, в пятистах метрах отсюда, и, когда дом открыт, мой садовник приносит утром все, что нужно для кухни.

Ландрекуру тут же пришлось пожалеть о своих словах.

— Но в таком случае, на что вы жалуетесь? И почему не успели мы вчера вечером приехать, как вы начали говорить об отъезде? Зачем весь этот сыр-бор? Я просто пойду предупрежу, что вы вернулись, и, конечно же, мне удастся найти кого-нибудь, кто мог бы заняться нашим хозяйством. Вы считаете меня неспособной организовать даже простенький пикник. Предоставьте мне возможность доказать вам обратное. Позвольте мне это сделать. Мне очень хочется.

Ландрекур поднялся и присел у ее ног.

— Моя дорогая, я уже решил, что мы уезжаем немедленно.

— Немедленно? Уже когда я вам доказала, что мы можем организовать наше пребывание здесь самым наилучшим образом? Поистине, Андре, я не понимаю вас. Почему вы хотите уехать? Что случилось? Что вы от меня скрываете?

— Я ничего от вас не скрываю, ничего, даже то эгоистическое побуждение, которое толкает меня уехать отсюда. Дело только в этом, поверьте мне, и ни в чем другом. Дух никогда не бывает свободным в том месте, где живешь целый год. Здесь с завтрашнего же дня на меня навалились бы тысячи обязанностей и забот и разлучили бы нас с вами. Что бы вы делали целыми днями совершенно одна? Вам опротивели бы и этот дом, и наша жизнь здесь, а я бы от этого страдал, Рози, невероятно страдал. Я эгоист, и я хочу отдыхать, не теряя ни минуты вашего присутствия.

Г-жа Фасибе, скрестившая перед этим руки за головой, расправила их и положила на колени Ландрекуру.

— Мой дорогой, — сказала она, — совсем не меня, а именно вас следует назвать избалованным ребенком, но мне нравится ваша искренность. Вы планировали свой отпуск, и для вас отпуск — это прежде всего перемена места? Что ж, хорошо. Я не хочу из каприза лишать вас удовольствия, и теперь, когда я уже увидела ваш дом, я и довольна, и мне одновременно грустно, но в любом случае я готова следовать за вами, куда вам будет угодно.

Ландрекур хотел каким-либо жестом, выражающим его любовь, утешить Рози, высказать благодарность за ее доброту, и он обнял ее, но, нежно прижимая ее к груди, он почувствовал, что угрызения совести и желание, чтобы его простили, отрицательно влияют на страсть, которую он до этого к ней испытывал, и понял, что если его сердце теперь всецело принадлежит Рози, то его ум из-за треволнений последней ночи никак не может забыть о неблагодарной Жюльетте. Он думал о ней с гневом, с ужасом и, считая ее способной на все, боялся, как бы она в этот момент не вышла из своего убежища, чтобы поискать на кухне что-нибудь съестное, или как бы она не стала, не отдавая себе отчет, бродить из комнаты в комнату, или, что еще хуже, вполне отдавая себе отчет, вполне сознательно, веселясь при мысли о том эффекте, который произведет их встреча на Рози Фасибе. Чтобы избежать этой опасности, он пытался найти повод вернуться домой один, но пока еще не знал, что сказать, чтобы убедить Рози как можно дольше оставаться под деревьями, предаваясь отдыху.

— Как вы милы, как добры, — сказал он, — мне стыдно за себя.

— О! — отвечала она, откинувшись на спинку шезлонга, — стыдно, стыдно, — не надо преувеличивать. Разве не я первая изменила все планы, связанные с вашим отпуском?

— Ну хорошо! — сказал он. — Вот что я вам предлагаю: мы отправимся сию же минуту и…

— Нет, нет, — возразила она, — я хотела бы сделать все, как вы хотите, но вот какая у меня идея: давайте еще какое-то время пребывать в лени, мы позавтракаем в нашем импровизированном кабачке и совершим прогулку. Вы покажете мне окрестности, а затем, перед ужином, мы сложим вещи, поужинаем и завтра утром с веселым сердцем отбудем. С двумя веселыми сердцами, я вам это обещаю. Это вас устраивает, мой дорогой?

Ландрекур счел более благоразумным не настаивать на своем. Эта полупобеда все же была каким-то успехом, и он этим удовлетворился.

— Это меня устраивает, — ответил он. — Я уже мысленно представляю себе, как мы будем путешествовать, словно бродяги, для которых время не существует. Мне следовало бы уметь играть на скрипке, чтобы вечером, во время отдыха у дороги, играть вам прекрасную музыку, в то время как вы сидели бы у костра и смотрели бы на потрескивающие в нем сучья и веточки.

— Ах нет! — воскликнула она. — Ничто так не ест глаза, как дым от такого костра.

Ландрекур, улыбаясь, посмотрел на нее. Она подумала, что его развеселил ее ответ, тогда как он просто смирился с тем, что его не поняли.

Жюльетта с утра работала на своем чердаке, возводила стену, которая теперь разделяла помещение на две части. Эта стена, сконструированная из ящиков различных размеров, представляла из себя поверхность, состоящую из выступов, ниш и ступенек, углублявшуюся посредине, образуя нечто вроде алькова, где Жюльетта расположила железную кровать с матрасом и все то, что Ландрекур принес ей накануне для ночлега. Самые крупные ящики, лежащие в основании этой стенки, образовывали две скамьи, которые обрамляли с двух сторон альков. Справа узкий проход позволял пройти в глубину чердака, где с обратной стороны всей этой конструкции стояли, прислоненные к ней, большое зеркало, комод и буфет, на одной из полок которого на уровне глаз можно было видеть миску, горшок с водой, чашку и несколько блюдец, вытертых с помощью старой тряпки.

Жюльетта нашла среди тюков материи мягкую, почти новую обивочную хлопчатобумажную ткань синего цвета, на которой были изображены переплетающиеся в темной листве золотые цветки вьюнка, ломоноса и зверобоя. Взобравшись на покалеченный табурет, она задрапировала этой тканью стену, прикрепив ее в разных местах к ящикам таким образом, что она подчеркивала выступы и впадины стены и алькова, ставших похожими теперь на цветущую раковину. Время от времени она спрыгивала с табурета и отходила подальше, чтобы глаз лучше мог объять ее творение, затем приближалась и, наконец, вновь взбиралась на табурет, чтобы изменить какую-нибудь не понравившуюся ей деталь. «Что он скажет? Что он скажет? Вот я посмеюсь-то», — припевала она.

В саду Ландрекур искал повода покинуть Рози.

— Какая прекрасная погода! Да здравствует лень! У меня нет никакого желания двигаться, — промолвила она.

— Вот и не двигайтесь, зачем вам двигаться? Ничто нас не торопит? Ничто нас не торопит, оставайтесь здесь, а я пойду зажгу колонку для вашей ванной.

Он взял поднос с пустой посудой от завтрака и направился к дому. Рози посмотрела ему вслед, вздохнула, бросила взгляд на пейзаж и, зевнув, потянулась.

Ландрекур вернулся на кухню, сразу же занялся там приготовлением завтрака, наполнил графин вином и поднялся к Жюльетте. Можно себе представить, каково было его изумление, когда, войдя, он оказался перед возникшей за несколько часов стеной, разукрашенной цветущими на фоне ночного неба цветами.

— Ах! — вырвалось у него, и он поднял глаза на Жюльетту, которая при звуке открываемой двери обернулась и смотрела на него с табурета.

— Вы удивлены, не так ли? — спросила она его. — Я работаю с самого утра и теперь умираю от голода. У меня даже кружится голова от усталости.

— К чему весь этот труд?

Она подошла к нему и взглянула ему прямо в глаза.

— А вы что, думали, что я смогу жить в конуре?

— Жить? Я не понимаю.

— Разве вы не видите, что я здесь обустраиваюсь? Обустраиваюсь, чтобы жить, хотя и не исключаю, что в какой-то момент вдруг решу уехать.

— Вы уедете сейчас, — возразил он холодно.

Она ответила ему, что пока совершенно не думает об этом, что ей очень хочется есть, и попросила поставить поднос на одну из скамей у основания стены. После чего пригласила его сесть рядом с собой.

— Сесть здесь? И не подумаю. Послушайте меня: завтра я уезжаю, и поскольку вы вынуждаете меня уехать, я закрою все шкафы. Может быть, это заставит вас призадуматься.

— Ничего я вас не принуждаю, — ответила Жюльетта. — Оставаясь здесь, я не пряталась от вас, я всего лишь задержалась, вот и все. Не вы ли прячете меня ото всех? Не вы ли требуете от меня, чтобы я призадумалась и оставалась в своем убежище? Я исполняю вашу просьбу. Я остаюсь. Уезжайте, закрывайте ваши шкафы. Вчера во время прогулки я видела издалека вашего садовника и из чувства долга по отношению к вам не заговорила с ним, но с завтрашнего дня я сделаю его своим другом. Я расскажу ему какую-нибудь историю, заплачу, если понадобится, и, уверяю вас, заживу самым наилучшим образом.

— Зачем же вы так поступаете? Какой я дал вам повод портить мне жизнь? Откройте мне вашу тайну! Я вам уже помог однажды, и теперь я готов сделать это еще раз.

— Я полюбила этот дом, — ответила Жюльетта, — но сердце, которое поддерживало в нем жизнь, увядает, я это чувствую, и я хочу дать ему новое сердце, или, точнее, я пробую в нем свое собственное сердце, да, именно так, я пробую свое сердце.

— Я ни в ком не нуждаюсь, чтобы любить свой дом. Уезжайте, — сказал он, — убирайтесь. Я сержусь на вас, и я вас не прощаю.

— Добиться того, чтобы тебя простили — это не так важно. Прежде всего нужно добиться, чтобы о тебе сожалели, — ответила Жюльетта.

Задетая не столько словами Ландрекура, сколько искренностью его тона, она погрустнела и не скрывала этого.

— Извините меня, — прошептал он.

— Извините? Уходите, убирайтесь из моей комнаты. Мне нужно вылечить свою душу, прежде чем простить оскорбление. Известно, что время лечит и помогает нам забыть зло.

— Поймите меня, — начал было он, но она прервала его.

— Я уеду позднее, я уеду в тот день, когда вы вернетесь, если только, вернувшись, вы не будете настаивать на том, чтобы я осталась.

Ландрекур начал умолять ее, говорил о том скандале, который может разразиться из-за ее присутствия в его доме, а также об опасности, которая из-за этого присутствия нависла над его счастьем. Она все прекрасно поняла, но, ни в чем не уступая, ограничилась тем, что повторила:

— Поскольку вы уезжаете, я никак вас не стесню.

— Разрешите мне попросить вас, ведь это не бог весть какая просьба, не выходите, пожалуйста, до завтра из вашей комнаты.

— Обещать что-либо вам? О! Нет, — отвечала она. — Обещания делают из нас жертв, и я не настолько вас люблю, чтобы рисковать вас разочаровать. Я хочу есть, я ужасно проголодалась и хотела бы заняться завтраком.

Поняв, что суровость лишь дает Жюльетте дополнительные основания для укрепления своей и без того уже достаточно сильной позиции, он решил быть любезным и предложил ей сигарету.

— Мой портсигар, — воскликнула она.

— С тех пор как я его потерял, я его разлюбил, — сказал Ландрекур.

— А я его с тех пор полюбила. Найдя его, я обрела самое себя.

Он ничего не ответил, помог ей накрыть на стол и немного посидел с ней. Таким образом, в то время как Рози была в полной уверенности, что он занимается ею и исключительно ею, он был до такой степени занят Жюльеттой и исключительно Жюльеттой, что даже забыл зажечь колонку в ванной комнате.

В течение последних месяцев чувство, которое внушал Рози Ландрекур, незаметно для нее самой трансформировалось. Это была уже не столько любовь, сколько уверенность, в том, что ее любят, уверенность, которая привязывала ее к нему и в то же время давала ей большую свободу в ее размышлениях, о которых Ландрекур не догадывался, а если бы догадался, то они заставили бы его страдать. Лежа в шезлонге под деревьями, она витала от одного воспоминания к другому, она вспоминала былые свои любовные приключения и улыбалась любовным признаниям, которым улыбалась когда-то в прошлом. Она вспоминала слова князя д’Альпена: «Рози, поверьте мне, этот человек вам не подходит». Не означало ли это, что он считает себя более достойным, чем Ландрекур, занять в ее сердце главное место и что он готов его занять, если она на это согласиться? «Да нет же, — мысленно сказала она себе, — Эктор женится, Эктор вот-вот совсем остепенится, он больше не думает обо мне». Когда она вдруг представила себе ту элегантную и приятную жизнь, которую он мог бы позволить вести своей жене, у нее сжалось сердце и одновременно она испытала приступ зависти. Звонкий титул, огромный замок, большой прекрасно сервированный стол, всегда много гостей, много новых платьев и драгоценностей и всегда много легко осуществимых планов. Безусловно, с такой жизнью нельзя было даже и сравнивать ту жизнь, которую ей предлагал Ландрекур с его именем, его любовью и его домом под ивами. «В таком месте, — сказала она себе, — нужно было бы быть влюбленной до безумия, чтобы не скучать», — и медленно, задумчиво перевела взгляд с дома на огородную стенку, а затем на поле. И тут она заметила слева, на лугу, среди травы, большую черную собаку, которая не спеша двигалась в ее сторону. Собака была еще далеко и, может быть, еще не заметила Рози, но та уже закричала: «Пошла, пошла!» Но собака, вместо того чтобы повернуть назад, побежала именно к ней, навстречу, как если бы она ее позвала. Мгновение, и собака была уже всего в двадцати шагах от нее.

Испугавшись, Рози вскочила, подобрала кое-как свое длинное платье и кинулась бежать к дому, а собака, еще молодая, игривая и непослушная, естественно, побежала за ней, лая и резвясь. Как бывает в кошмаре, чем быстрее Рози бежала, тем дальше ей казался дом. Чувствуя, как слабеют ее ноги, она уже считала себя погибшей, но собрала последние свои силы, и наконец, рука ее ухватилась за дверную ручку, но в это время собака догнала ее, слегка толкнула и теплым языком лизнула ей руку. Это было уже слишком. Рози вбежала, захлопнула за собой дверь и истошно закричала, призывая на помощь, словно собака все еще преследовала ее.

— Андре, Андре! — кричала она, пробегая гостиную, и скорее рухнула, чем села в большое кресло в прихожей.

Услышав крик, Ландрекур, не произнеся ни слова, покинул Жюльетту и поспешил к Рози.

— Что с вами, моя дорогая? Что с вами случилось? — спросил он.

Задыхаясь, держа одну руку у себя на сердце, другую у него на шее и не открывая глаз, она молчала. Он стал перед ней на колени и попытался понять, что же все-таки произошло.

— Что с вами, моя дорогая? Скажите же мне. Что с вами, что случилось?

— Ах! — вымолвила она наконец. — Мне казалось, что я погибаю. Меня преследовало чудовище, черное чудовище, огромная собака.

Ландрекур при этих словах, может быть, и для того, чтобы ее успокоить, разразился смехом.

— Это же Султан, одна из собак, которые живут на ферме. Он часто здесь бродит. Он еще молодой и игривый, но совсем не злой. Вас преследовал совсем не он, моя дорогая, а ваш страх.

Он забыл, что нужно всегда относиться снисходительно к тем доводам, которые находит для себя женщина, чтобы иметь право жаловаться, и что смеяться над этими доводами, как бы плохо они ни были обоснованы, значит протягивать ей зеркало, в котором она видит себя смешной. Так что его слова произвели на Рози тот эффект, который только и можно было ожидать: она вскочила, выпрямилась и, полная оскорбленного достоинства, ответила:

— Как? Это все, что вы нашли мне сказать? Прекрасно, мой дорогой, благодарю вас. Впредь, когда я буду испытывать потребность в сочувствии, обращаться я буду не к вам, а к кому-нибудь другому.

— О! — промолвил он умоляющим голосом. — Вы меня не поняли, Рози, я не хотел вас оскорбить. Моя любовь, я в отчаянии.

Он потянулся было к ней, но она оттолкнула его:

— Оставьте меня, отодвиньтесь немного, вы мне мешаете.

Он выпрямился. Рози встала и, приблизившись к нему, совершенно спокойно сказала:

— Я больше не дам вам повода ни смеяться надо мной, ни просить меня сложить мои чемоданы, так как меньше чем через час я буду готова отправиться в путь, причем отправиться в путь, чтобы покинуть этот дом навсегда, чтобы никогда, никогда сюда не возвращаться.

После чего она повернулась и быстрой походкой поднялась в свою комнату.

Ландрекур, опешив, продолжал стоять на месте, обвиняя себя в неловкости, вздыхая и пожимая плечами, как человек не то доведенный до отчаяния, не то собирающийся сделать над собой усилие. По своей природе он был склонен относиться к людям снисходительно, особенно когда что-то его ранило. «Женщины — это божья мигрень», — подумал он и ощутил боль одновременно и в голове и в сердце, воскресив кое-какие неприятные воспоминания. Минутой позже, неся чемоданы г-жи Фасибе, он тихо постучался в дверь ее комнаты:

— Вот ваши чемоданы, — произнес он, — я вам еще нужен?

Достаточно мрачным голосом она попросила его войти, он открыл дверь и посмотрел на Рози.

— Это все нервы, я не сдержалась, простите меня, — попросила она.

В отличие от тех людей, которые, желая испытать радость примирения, ищут любовных ссор, Ландрекур видел в них лишь доказательство отсутствия гармонии в отношениях, последствия которого, всегда очень грустные, приводят к разрыву или к смирению.

— Моя дорогая, — прошептал он ей на ухо, — давайте будем остерегаться ранить друг друга, — и он так сильно прижал ее к сердцу, что она забормотала:

— Я задохнусь, вы меня задушите.

— Извините, — промолвил он, — я так неловок. Мы только и делаем, что просим друг у друга прощения.

Тогда она сказала ему, что пойдет одеваться, и вышла в туалетную комнату.

— Никаких сборов, — торжественно объявила она. — Унесите эти несчастные чемоданы, я никогда отсюда не уеду. Скорее ванну, скорее платье, и мы отправляемся обедать, а потом гулять, и пусть наши головы будут заняты только мыслями о том, как извлечь из нашего отдыха максимум удовольствия.

Ландрекур спросил у нее, будут ли они думать также и о счастье.

— Да, конечно, — ответила она, — мы будем думать обо всем, о чем вы хотите, — и, наклонившись вперед, протянув руку под кран, который она открыла, она добавила: — Эта вода холодная, как лед. Вы думаете о счастье, мой дорогой, но вы забыли зажечь колонку. — Затем, повернувшись к Ландрекуру, стоявшему в дверном проеме, она спросила: — Чем же вы занимались, пока я в одиночку боролась с диким животным?

Поколебавшись, он ответил:

— Я думал о вас, я скучал.

Рози решила не реагировать на эту неловкую фразу.

— Вы не будете меня ругать, если я немного задержусь.

Он поправил дрова в колонке, зажег их, предоставил Рози мыться в свое удовольствие, а сам спустился в гостиную. Там, прислонившись к камину, он посмотрел в большое овальное зеркало и очутился лицом к лицу не с чужим человеком, а с единственным существом, как ему казалось, которое может его понять, может отвечать ему на его вопросы и с которым он мог бы найти общий язык. Беспокойство подталкивало его к диалогу. «Бедная Рози, бедные мы оба», — прошептал он. — «Почему ты ей лгал?» — спросил тот, кому он смотрел в глаза. — «Это получилось нечаянно. У меня выпало из памяти, что я забыл этот портсигар». — «И с тех пор ты только и делаешь, что лжешь ей, и из-за твоей лжи она постоянно оказывается виноватой, и чем больше она имеет поводов для страха, тем настойчивее ты стараешься уличить ее в глупости». — «И тем не менее, я люблю ее». — «Да, но защищаешь ты все-таки другую». — «Другую? Она все смешала, все расстроила». — «Ты сердишься на нее не столько за то, что она перевернула вверх дном весь дом, сколько за то, что она занимает твои мысли». — «Что же делать?» — «Нужно на нее рассердиться еще сильнее». — «Это таинственное существо». — «А думал ли ты когда-нибудь о Рози, как о таинственном существе?» — «О таинственном? Нет, никогда». — «Тогда ты на пути к тому, чтобы разлюбить, ты уже не любишь, но вы все трое совершенно ни в чем не виноваты». Тут Ландрекур повернулся к своему изображению спиной. «Почему вдруг все эти вопросы и ответы? — спросил он себя. — Я слишком озабочен, что вполне естественно, и говорю вздор, вот и все».

Жюльетта забыла о своих планах мести. Она сожалела, что Ландрекур стал жертвой своего доверия к ней и что он страдает от ситуации, которую случаю было угодно уготовить ей. Чего хотелось ей накануне утром, когда он оставил ее одну в доме? Разве могла она предполагать, что он вернется вечером в тот же день из путешествия, которое, по его словам, должно было продлиться несколько недель? Тогда ей хотелось только воспользоваться случаем, чтобы исчезнуть, отбить желание жениться у князя д’Альпена и вынудить его разорвать помолвку. А если сейчас она требовала большего, то просто потому, что ей нужно было еще некоторое время побыть где-то вдали от Парижа, чтобы убедиться, что все ее страхи потонули в прошлом. Уехать сейчас для нее было совершенно немыслимо. Это значило бы, что завтра она окажется лицом к лицу с князем и, подчинившись своему уважению к нему, вынуждена будет уступить. Это значило бы дать себя победить будущему, которого случай давал ей возможность избежать, повернувшись к нему спиной. При этом ей хотелось также доказать Ландрекуру, что он приютил не просто какую-то ничем не примечательную пассажирку. Все ее мысли были мыслями женщины, стремящейся понравиться.

Стоя перед слуховым окном на третьей ступеньке выстроенной ею лестницы, она крошила и бросала во двор оставшийся у нее от завтрака хлеб. Прилетели сначала две птицы, потом еще несколько, и вскоре их кружилось уже великое множество, масса птиц, клюющих хлеб у нее под окном. Это занятие веселило ее, не мешая мечтать. Ей тут же представилось, что она может привлечь всех птиц в округе и научить их новым мелодиям. Сгруппировав по тону их голоса на разных ветках ив, она дирижировала бы концертом, держа в руках тонкий и длинный кусочек венгерского пирога, присыпанного сахарной пудрой и начиненного маком. Вот было бы чудо, которое, несомненно, удивило бы Ландрекура. А его невеста, что бы она сказала, услышав это пение? Как, интересно, ее зовут? И когда у них будет свадьба?

Когда будет свадьба? Сидя перед зеркалом, Рози заканчивала приводить в порядок голову после ванной и задавала себе этот же вопрос. Смотря на свое изображение, она видела перед собой красивую женщину, женщину, которую любят и которая еще долго могла бы позволять любить себя Ландрекуру, если бы только он пореже говорил о свадьбе. Она любила его, она собиралась выйти за него замуж, но как бы постепенно, мало-помалу. Среди всех качеств, которые она за ним признавала, больше всего она восхищалась тем, до какой степени в нем едины в любви сердце и ум. Но она заметила, что ни его достоинства, ни обаяние его ума не помогают ему дружески расположить к себе тех людей, которыми она любила себя окружать. Рози также сожалела, что Ландрекур не придает никакого значения богатству и не стремится быть в курсе всех светских событий, на которых покоится и вся жизнь общества, и истинная элегантность. Он был очарователен один на один, но в обществе он несколько ее стеснял, и она постоянно следила, чтобы он не оставался в одиночестве и участвовал в общей беседе. «Я обожаю его, и я доказываю это на деле, — сказала она однажды князю д’Альпену, — поскольку нужно иметь достаточно смелости, чтобы любить человека, которого никто не знает и по поводу которого нужно непрестанно давать пояснения». — «Это только доказывает, — ответил ей князь, — что одной лишь любви для вас недостаточно. Впрочем, на свете мало женщин, которые могут ею удовлетвориться, в то время как мужчинам ничего больше не нужно». Рози пожала плечами, вспомнив этот ответ, бросила взгляд на часы, надела шляпу и вуалетку, улыбнулась своему отраженному образу и спустилась к Ландрекуру.

— Я заставила вас ждать, — сказала она ему, — но это ваша вина, — и, как обычно, протянула ему обе руки, которые он поцеловал, на миг задержав их в своих руках.

— Как только вы появляетесь, все меняется, все наполняется светом. Вы приносите свет. Только что я смотрел на эту комнату и находил ее несколько поблекшей, но теперь, когда вы здесь, я не могу представить себе более яркой комнаты.

— Поблекшей? Да, вы правы. Эти шторы затемняют ее, и потом вся эта мебель, весь этот вышедший из моды хлам… Я уже вижу, как я здесь все устрою, если вы позволите мне это сделать. Я уберу большую часть картин, обтяну кресла светлой материей, а на окна повешу что-нибудь более прозрачное в нежных тонах. О! Я уже вижу, как здесь будет хорошо! Там, там и там я заменю эти лампы на более крупные и более веселенькие, и вечером здесь будет так же светло, как днем. Какое преображение! Уверяю вас, это будет нечто совсем иное. Я с таким удовольствием буду обустраивать эту гостиную, она у меня превратится в сказку. Вы ее просто не узнаете. Такая, какая она есть, она похожа на гостиную старого ученого. Но я понимаю, что вы дорожили вашими воспоминаниями.

— О! Воспоминания… — промолвил Ландрекур.

— Я тоже так думаю, — одобрила она, — воспоминания, если говорить по сути, я их терпеть не могу.

Он сделал вид, что не понял.

— Пойдемте, пойдемте, — сказал он, — нам нужно поторопиться, едем. А то мы рискуем приехать слишком поздно и испортить себе завтрак, — и он увлек ее за собой.

Во дворе Рози заметила птиц, кружащихся у самой земли.

— О! — воскликнула она с беспокойством, — что это?

— Это птицы, — ответил он, открыл дверцу машины и помог ей сесть.

— Но что они здесь делают? — не унималась Рози. — Это как-то странно. Мне не нравятся эти птицы.

— Они нам сообщают, предвещают о перемене погоды. Поедемте, Рози, дорогая, поедемте.

— Я еще никогда не видела столько птиц.

Ландрекур ответил ей, что птицы составляют одну из прелестей деревенской жизни.

Жюльетта, которая при звуке голосов отпрянула от окна, выглянула затем, лишь когда машина уехала. Тогда она бросилась в огород, нарвала там побольше цветов, веток с листьями и, вернувшись, положила их на стол в прихожей. После чего она произвела уборку на чердаке, выбросила несколько ведер пыли в углу для мусора позади двора и перенесла кувшины с водой и цветы к себе на чердак. Потом, перебираясь в гостиной с кресла на шкаф и со шкафа на сервант, она сняла со стен наиболее понравившиеся ей картины: портрет молодого человека с выражением грусти на лице, прислонившегося в сумерках к колонне; портрет молодой женщины, свежей, как первая роза земного рая, одетой в такое легкое платье, словно оно было соткано из мыльной пены; полотно, где был изображен слон на пляже, подбирающий хоботом раздуваемую ветром шаль. Еще она выбрала пейзажи с горами и каскадами, где можно было видеть то пастуха, пасущего овцу у подножия горы, а за его спиной на отлогом склоне влюбленных, обменивающихся сладким и долгим поцелуем, подобным тому, каким обмениваются вечером, в десять часов, перед тем как переступить порог ночи; то радующегося эдельвейсу ботаника; то молодую вдову, держащую в руке миниатюрный портрет капитана и плачущую, прижав к себе голову своего одетого в военную форму маленького сына. Перетащив к себе все эти картины, Жюльетта с большим трудом перенесла также кое-что из мебели, а также такие предметы, которые ей были необходимы, чтобы превратить свою комнату в место, пронизанное той ирреальной атмосферой, которую наше воображение ищет в реальном. В комнате Ландрекура она взяла шаль и плед, некоторые предметы туалета и украла у Рози румяна, духи и ее брошенное на кровати длинное платье из черного атласа. Вот так, в равной степени и осмысленно, и бездумно, привнося в свои занятия столько же отрешенности, сколько и упрямства, работала она в течение нескольких часов, готовя себе сюрприз. Вскоре белые ковры, усыпанные черными камешками, трилистниками и инициалами, уже покрывали на чердаке пол, подушки из гостиной украсили скамейки у подножия стены из ящиков, а покрытые тканью ниши и выступы оказались уставленными вазами, полными цветов, и бюстами на золоченых цоколях. На круглом столике у изголовья постели, пристроившемся в алькове-гроте, уместились керосиновая лампа, агатовый кубок и бронзовая скульптура в виде держащих раскрытую книгу рук. Свет, падавший из обращенного во двор окна, освещал письменный стол. Под вторым окном, обрамленным этажерками в форме пирамид, стояла китайская ваза с несколькими ветками, похожими на ветки, торчащими из других китайских ваз, которые стояли по обе стороны двери. Справа и слева от этой двери на стенах висели пейзажи, портреты и два зеркала. Центр комнаты между двумя крутящимися этажерками с книгами занимал обращенный к кровати тростниковый шезлонг, драпированный шалью из красной шерсти. Справа от алькова развернутая полукругом ширма скрывала проход в глубину чердака и оттеняла ансамбль из стола и расположенных вокруг него кресел. Слева, на высокой подставке, радовала глаз картина с очень трогательным сюжетом. На ней были изображены некий герой и его собака, похожие друг на друга, как близнецы: один цвет шерсти и волос, одно и то же выражение мужественности на лице и на морде и, вероятно, одно и то же имя. Было невозможно понять, которого из этих двух персонажей художник имел намерение превознести. Жюльетта, растянувшись теперь в шезлонге, аплодировала самой себе за то, что она сделала эту комнату такой красивой, похожей на гостиную, расположенную перед гротом, в котором бледно-голубое покрывало кровати напоминало небольшое горное озеро. Погода на улице переменилась, набежали облака, подул ветер, стало почти холодно и, хотя было еще совсем светло, уже пахло ночью.

«Прежде всего нужно добиться, чтобы о тебе сожалели», — подумала она, вспомнив, что Ландрекур завтра уезжает. Ей хотелось пригласить его в свою мечту. Она сказала бы ему: «Будьте как дома», а он ответил бы: «Где я?» Тогда бы она предложила ему сесть возле шезлонга, а сама, расположившись в нем, наливала бы в полночь чай. «Где часы?» — спросил бы он. «Они умерли в своей клетке, — отвечала бы она, — они не подходят к цветам». «Чай в полночь? — мысленно спросила она себя. — Сегодня же вечером? Может быть, но для этого нужно одеться». Жюльетта встала, прошла в кладовую, перед зеркалом привела себя в порядок, надела черное атласное платье г-жи Фасибе, потом попудрилась, облокотилась на подоконник и принялась крошить хлеб для птиц. Она продолжала веселиться, глядя, как птицы кружатся и клюют хлеб во дворе, когда въехавшая во двор машина прервала это ее развлечение, которое являлось для нее отдыхом.

— О! — воскликнула Рози, выходя из машины. — Эти птицы еще здесь, хотя погода изменилась.

Ландрекур, нагруженный пакетами, сделал вид, что не слышит, и последовал в дом.

— Что они здесь делают? Почему они все время здесь? — спросила она.

Ландрекур посмотрел на них с безразличием:

— Они любят это место, они охраняют дом, сообщают о том, что собирается дождь или что там еще… я уже и не знаю, — ответил он и добавил: — Возьмите в моем кармане ключи и откройте дверь, моя дорогая, вам не трудно?

Она открыла и, прежде чем войти, не удержалась и еще раз выразила свое отношение к пернатым:

— Не нравятся мне эти птицы. У них такой мрачный вид, они производят на меня неприятное впечатление. Они меня раздражают.

— Пойдем, пойдем, маленькая девочка, не надо бояться всего на свете, — ответил он, подталкивая ее к дому.

После того как они отправились на машине обедать, их день протекал как череда счастливых мгновений. Рози во время обеда позволила себя убедить уехать на следующий день, хотя, как она заявила, здешние места показались ей такими красивыми, что отъезд вызывает у нее сожаление.

— Вы счастливый человек, — сказала она хозяину ресторана, — я тоже хотела бы жить на берегу этой реки.

Хозяин ответил, что зимой здесь не слишком весело.

— Зимой? — воскликнула г-жа Фасибе. — Но зимой нужно путешествовать! Можно поехать в Египет, в Южную Америку или в Индию. В прошлом году я побывала даже на одном острове, на острове, название которого я позабыла, но который со всех сторон окружен морем и где тепло круглый год. В наше время расстояние не проблема.

— Но когда имеешь семью… — начал было хозяин ресторана.

Но Ландрекур, опасаясь, что им сейчас придется выслушать длинную речь хозяина, прервал его просьбой принести свежую газету.

— В воскресенье мы не получаем газет, но у меня есть вчерашняя, если вам угодно ее посмотреть?

Эта была одна из провинциальных газет, субботний утренний номер, и Ландрекур не нашел там ни строчки относительно исчезновения Жюльетты.

После обеда, продлившегося до четырех часов из-за бесконечного рассказа Рози о ее пребывании в Турции, они купили в ресторане себе на ужин жареную курицу, салат-латук, сыр и много других вкусных свежих вещей.

— Обожаю делать покупки в ресторане, — не переставала повторять Рози, — это настолько проще и быстрее, чем готовить самой. И так всего хочется.

Когда они уже сели в машину, Ландрекур воскликнул:

— Ах! У меня все время было ощущение, что я что-то забыл. Нам же нужны свечи. — Он позвал: — Хозяин! Хозяин! Извините, — а поскольку г-жа Фасибе удивилась, он сказал ей, что хотел бы украсить свечами их первый ужин в «Доме под ивами». В течение нескольких последних лет он часто заезжал в этот ресторан, причем всегда в компании какой-нибудь красивой женщины, и хозяин, хранитель многих тайн, радовавшийся случаю доставить удовольствие хорошему клиенту, гордый от сознания, что является его сообщником, принес большой пакет со свечами.

Ландрекур не торопился вернуться в средоточие своего беспокойства. Он устроил для Рози долгую прогулку, пожелал показать ей красоты и достопримечательности окрестностей, завел ее в две известные старинные церкви, сохранившиеся с девятого века.

— Скорее выйдем отсюда, — сказала она, — все церкви похожи одна на другую, а у меня от них всегда появляется насморк.

Тогда он привел ее в лес, где они бродили пешком по маленьким тропинкам, слишком узким для машины.

Теперь, устав от свежего воздуха, она была счастлива, что день близится к концу. Ей хотелось прилечь, отдохнуть возле горящего камина, принять ванну и поужинать в постели. Но ее хорошее настроение, омрачившееся уже при виде птиц, совсем испортилось, когда она вошла в гостиную и обнаружила, что мебель там сильно поредела. Ландрекур в это время раскладывал на кухне привезенные пакеты.

— Андре! Идите посмотрите, Андре, идите сюда, это ужасно.

Он поспешил в гостиную.

— Вас ограбили, — произнесла она.

— Похоже на то, — невозмутимо сказал он.

— Нужно вызвать полицию, нужно немедленно позвонить, — кричала г-жа Фасибе, размахивая руками.

— О! — ответил он. — Теперь, когда это уже произошло, давайте не будем беспокоиться.

Этот ответ не только не успокоил Рози, но привел ее в полное замешательство.

— Вы сошли с ума, вы не отдаете отчет в возникшей опасности. Воры, может быть, спрятались в доме. Воры или убийцы; я в ужасе при одной мысли об этом. Если вы не хотите предупредить полицию, то я сделаю это сама, я позвоню сию же секунду, вы слышите меня, — и она бросилась к телефону.

Тут Ландрекур схватил ее за руку:

— Не делайте этого, прошу вас, я вас умоляю, я вам это запрещаю.

— Что с вами, Андре, — промолвила она, освобождая руку, — ваше поведение ни на что не похоже. Если вы не дорожите своей жизнью, то я моей жизнью дорожу.

— Я извиняюсь, Рози, — сказал он, — моя шутка получилась тем более отвратительной, что вдохновил меня на нее ваш страх.

— Если это шутка, то я нахожу ее самого дурного вкуса, тем более, что я не понимаю, в чем она заключается.

Ландрекур, все более и более привыкающий ко лжи, стал утверждать, что сегодня утром позвонил своему столяру, человеку, достойному всяческого доверия, попросил его прийти взять мебель, чтобы починить ее, а также картины и ковры, чтобы их почистить.

— Мы недоговорились конкретно ни о дате, ни о времени, и я не думал, что он придет именно сегодня.

— Но как же он вошел в дом? — спросила Рози. — Дверь, как мне кажется, была закрыта.

— Я оставил ключ на двери кухни.

— Значит, вы знали, что он придет?

— Нет, но я подумал, что это вполне возможно, и, как видите, я был прав, моя дорогая.

Она молчала, но ее взгляд выражал презрение. На лице у нее не было и тени улыбки.

Ландрекур сказал умоляющим тоном:

— Поймите меня, вы сами, любовь моя, когда сказали мне «Вас ограбили», подали мне идею заставить вас в это поверить.

Рози отказывалась его простить. Она чувствовала себя жертвой жестокого фарса и, оскорбленная, повернулась к нему спиной, пересекла гостиную, заявила, что ноги ее больше не будет в этой комнате, и вошла в библиотеку. Ландрекур разжег огонь в камине, включил свет и опустил шторы. Рози легла на диван перед камином; он положил ей на колени альбом старых фотографий и пошел готовить чай. Когда он вернулся, она сказала ему, что время чая уже прошло и что она его не хочет.

— Но это вас немного согрело бы, — заметил он.

— Мне уже и так слишком жарко, и к тому же я хотела бы сейчас принять горячую ванну.

Ландрекур поставил чашку с чаем, который только что себе налил, и побежал зажигать колонку в ванной комнате. Затем он опять вернулся в библиотеку, по окнам которой барабанил дождь, подстегиваемый порывами ветра. Рози, наслаждаясь своим плохим настроением, вздыхала, рассеянно переворачивала страницы альбома и шептала:

— Какая погода, какая погода, можно подумать, мы где-то на краю света. Мне кажется, что мне сто лет!

Но тут ее заинтересовала одна фотография.

— О! А эти вот болонка и левретка, одетые под буржуа, кто это такие? — спросила она.

Ландрекур наклонился над ее плечом:

— Мои родители, — ответил он и забрал у нее альбом.

Г-жа Фасибе извинилась с величайшей искренностью.

— Фотографии так часто лгут, — сказала она.

— Зато вы вполне искренни, — ответил он.

Она чувствовала себя виноватой, но что сказано, то сказано, и, желая загладить свою вину и заставить забыть Ландрекура огорчившее его замечание, она обняла его, улыбнулась ему, извинилась за то, что слишком резко прореагировала на забавную шутку с ограблением, и наконец решила, что с удовольствием выпьет чашку чая. Потом они поговорили о погоде, о меланхолическом настроении, которое навевает осень, и о северных странах, где ночь длится целыми неделями.

— В наше время подобных вещей просто не должно существовать, — заявила Рози. — Целые месяцы полнейшей темноты! Это же варварство! Куда только смотрят ученые, я вас спрашиваю?

Погрустнев, он мысленно отметил, что подобные невежественные и фантастические речи, которые в устах любимой женщины обычно веселят и совсем не раздражают, утратили для него весь свой шарм, и огорченно вынужден был признать, что ничего забавного больше в этих речах не находит. Отнюдь не рассматривая это изменение настроения как признак усталости или спада любовной страсти, он относил его на счет вызывающей у него меланхолию навязчивой мысли, а также тревоги, которая самым неблагоприятным образом сказывалась на его суждениях и была подобна слишком острой боли или жару, под воздействием которых мы не только теряем всякую способность получать удовольствие, но и начинаем воспринимать его в самом отвратительном свете. Таким образом, уверенный, что его страсть к г-же Фасибе осталась прежней, несмотря на столь неблагоприятные для их счастья обстоятельства, Ландрекур не сомневался в возвращении в его душу тех неистовых чувств, которые возгораются от поцелуя, от какого-нибудь слова, отзвука шагов и доказывают человеку, что любовь еще жива. Но несмотря на все эти рассуждения, он должен был признать, что на какое-то время Рози утратила все те отличительные признаки, которые обеспечивали триумф ее обольстительности, и что в ней проявились другие отличительные признаки, до сих пор не слишком заметные, признаки, которые разрушали ее личность, привнося в нее элемент вульгарности. При этом, однако, он вспомнил, что некоторым мужчинам достаточно в какой-то момент по-настоящему любить женщину, чтобы продолжать любить ее всем сердцем и потом, хотя, может быть, и несколько по-другому, любить всю жизнь. Зная, что есть пары, чья жизнь связана одними лишь воспоминаниями о когда-то разделенной страсти, он говорил себе: «Я буду всегда любить Рози, потому что я ее любил», — и находил в этих своих мыслях некоторую красоту. И все-таки что-то продолжало его беспокоить. Почему, например, ему казалось, что он лучше знает г-жу Фасибе с тех пор, как начал ей лгать? «Неужели наша ложь помогает нам лучше понять другого человека?» — вопрошал он себя. И ничего не мог ответить. Рози вызывала в нем раздражение, поскольку он устал изобличать ее в неоправданном страхе, когда она имела все основания пугаться, и, сердясь на нее за то, что она вынуждает его лгать, он совершенно забывал о тех обстоятельствах, которые возникли по его вине.

Конечно же, он не испытывал к Жюльетте любви и винил ее за тот хаос, который она внесла в его жизнь, но почему он не обвинял ее в том, что она разрушает в его глазах объект его любви? Она заставила его страдать от всего того, что еще вчера ему нравилось в любимой женщине, ныне жертве их сообщничества, женщине, в которой ее естество выглядело теперь как самый большой недостаток. Он проклинал Жюльетту, но при этом тревога в нем была более сильна, чем гнев. «Мое счастье, моя честь, мое будущее, — размышлял он, — все находится у нее в руках, она берет у меня все, в чем я ей отказываю», — и она казалась ему вооруженной и обезоруживающей, подобно случаю или ребенку. Тут он представил себе, как Жюльетта сидит на темном чердаке, одна, скучая без дела, укрощенная ночью. Он, казалось, видел, как она, скучающая и одинокая, выходит из своего убежища и пробегает босиком из комнаты в комнату в поисках свечи, как она спускается на кухню, чтобы поискать там что-нибудь в шкафах. Не встретит ли она в прихожей Рози? И как они разберутся друг с другом? Во всяком случае ему не придется много говорить. Он просто сделается немым навсегда, и они уйдут, каждая в свою сторону, оставив его в одиночестве, оставив его в его доме, на борту этого потерпевшего кораблекрушение судна, которое потонет в волнах лжи, покинутости и забвения.

В то время как в его воображении витали все эти образы, он держал Рози за руку и смотрел на кучу углей в камине, по которым пробегали маленькие голубые огоньки.

— Огонь затухает, — сказал он и наклонился к корзине, чтобы взять еще несколько поленьев, но она помешала ему.

— О! Нет, поставьте лучше решетку, и уже пора подниматься наверх, — а когда он помогал ей встать, она вздохнула и добавила: — Я устала, скорее всего, это от свежего воздуха.

— Да, конечно, от свежего воздуха. После ванной вы пойдете в постель, и мы поужинаем в вашей комнате. Там нам будет уютнее, чем внизу.

— Особенно с тех пор, как здесь побывал столяр, — весело ответила она.

Проходя через гостиную, Ландрекур увидел свое отражение в зеркале. Ему показалось, что чей-то голос произнес: «Ты разлюбил», — и он ускорил шаги.

Г-жа Фасибе устало потянулась и закрыла лицо руками.

— О! Какой беспорядок, — сказала она. — Хотя нужно признать, у нас не было времени заниматься уборкой.

— Не беспокойтесь. Окажите мне удовольствие быть вашей горничной. Когда вы закончите ваш туалет, все будет в порядке, и ужин будет готов.

Как только она закрыла за собой дверь ванной, он опустил шторы и пошел заниматься ужином. Но распаковывал ли он покупки, готовил ли какое-либо блюдо, накрывал ли на стол возле постели г-жи Фасибе, в каждом его движении чувствовалось больше покорности, чем радости. «А мой дикий зверек, нужно ведь и его накормить, — подумал он, — а не то он скушает и Рози, и меня, и весь дом, как он уже скушал половину гостиной. Как оказалось, я приютил в своем доме маленькое чудовище».

Он посмотрел на накрытый стол и с достаточной долей иронии, обращаясь через дверь к Рози, сказал:

— Настоящий обед влюбленных.

Затем, пользуясь минутой свободы, которая позволяла ему наконец прийти на помощь Жюльетте, он взял свечи, купленные им прежде всего для нее, и уже стучался к ней в дверь, но в это мгновение вдруг раздался крик Рози, заставивший его вернуться. Он оставил пакет со свечами на лестничной площадке и побежал вниз по лестнице.

Она стояла, задрапированная в пеньюар, спиной к туалетному столику, и гневно выговаривала:

— Беру вас в свидетели! Мои румяна, моя пудра, мои духи! Теперь вы, я надеюсь, не станете утверждать, будто столяр взял их, чтобы починить?

Ландрекур склонился над туалетным столиком, загруженным различными флаконами, коробочками и румянами.

— Но ведь здесь есть все, — сказал он, — здесь есть все, что вам нужно. В чем дело?

— Как в чем дело? Как здесь есть все? — воскликнула она, выходя из себя. Схватив один флакон, несколько губных помад и коробочку с пудрой, она начала объяснять, по очереди показывая на каждый из этих предметов: — Это не духи, это моя туалетная вода, вы понимаете?

— А! — произнес Ландрекур.

— А это моя дневная губная помада, вы понимаете?

— А! — произнес он опять.

— А вот это, это моя пудра для вечера, тогда как моя пудра для дня, моя губная помада для вечера и мои духи…

— Для дня, — вставил он с видом человека, начинающего что-то понимать.

— Вы смеетесь надо мной, — воскликнула она, — ну это уж слишком.

— Извините, — начал он умоляющим голосом и хотел было обнять ее за талию, но она оттолкнула его.

— Я хочу уехать отсюда, — сообщила она, — причем уехать немедленно.

— Это меня совершенно устраивает, — ответил Ландрекур, — собирайтесь, и мы уезжаем.

— Устраивает это вас или не устраивает, я уезжаю, — сказала она, — но слушайте меня внимательно, Андре, я не уеду, пока не найду свои вещи.

— Вы уверены, что они не остались в ваших чемоданах? В вашем несессере.

— Я в этом уверена, уверена, уверена, как ни в чем другом. А к тому же где мой несессер? Где мои чемоданы? Они мне нужны, вы понимаете?

— Успокойтесь, Рози, ваши чемоданы стоят в бельевой, я их вам сейчас же принесу.

— Выпутывайтесь сами, как знаете, — заключила она и громко хлопнула дверью за вышедшим Ландрекуром. Опустив голову, он поднялся к Жюльетте и, не постучав, вошел к ней на чердак.

Он погрузился в тьму и остановился, затем медленно начал продвигаться вперед по бледной световой дорожке, которую образовывал слабый свет, проникающий с лестницы. Невидимая для него Жюльетта, лежавшая в шезлонге, бормотала что-то, как человек, который только что проснулся и потягивается:

— Вы могли бы и постучать, прежде чем войти.

— Верните мне все, что вы украли, — сказал он.

— Я ничего не крала, я только перенесла мебель. Всего несколько вещей, я вас уверяю.

— Об этом мы поговорим позже, — ответил сухо Ландрекур. — Сейчас же я прошу вас отдать мне только губную помаду для дня, пудру для вечера, духи…

— Для раннего утра, — продолжила Жюльетта.

— Вы смеетесь надо мной. Это уж слишком.

— Вовсе нет, я лишь предполагаю.

— Отдайте мне эти вещи, быстро, быстро.

— А вы мне их вернете?

— Да, да, то есть я хочу сказать, нет, нет.

Жюльетта, лежавшая в шезлонге в двух шагах от Ландрекура, который пытался разглядеть ее в узкой полоске света, спросила:

— Вы страдаете?

— Да, я страдаю. Отдайте мне эти вещи.

— Что ж, хорошо! Посмотрите туда на столик, рядом с вами, справа. Вам нужно только протянуть руку. — Она замолчала, потом повторила: — Протяните руку, там, там, — протяните руку.

Он нащупал рукой губную помаду.

— Губная помада, — сказал он.

— Вчерашняя, — уточнила Жюльетта.

— А вот и пудра.

— Позавчерашняя.

— И духи.

— Давно ушедшего прошлого.

— И моя зажигалка, — добавил он, кладя ее в карман.

— О! Что касается зажигалки, то не могли бы вы принести мне что-нибудь, чтобы здесь был свет. А то в темноте мне тоскливо. Подумайте обо мне.

Ландрекур, уже уходя, обернулся:

— Что? Подумать о вас? Увы! Вы просто вынуждаете меня думать о вас! Увы! Вы вынуждаете меня думать о вас против моей воли. Возьмите свечи, они на лестничной площадке, — и он закрыл за собой дверь, но она тут же ее открыла и тихим голосом спросила:

— Эй! Эй! А спички.

Секунду он колебался, возвращаться ли ему назад или нет, но, боясь опоздать, считая опрометчивым задерживаться дольше, он побежал в бельевую, бросил косметику Рози в ее несессер и отнес несессер вместе с чемоданами к ней в комнату. Она сидела перед туалетным столиком и стучала по краю его расческой. При его появлении Рози резко обернулась.

— Ну и как? — спросила она.

— Прекрасно! Посмотри, — ответил он, поставил несессер на софу, предоставив ей самой искать в нем свои вещи, а сам, отойдя в сторонку, стал наблюдать за выражением ее лица, на котором, по мере того как она находила то, что считала уже потерянным, гнев постепенно сменялся смущением. Какое-то время, склонившись над несессером, она не произносила ни слова, не смея ни пошевелиться, ни заговорить, ни особенно посмотреть в глаза Ландрекуру, который тоже хранил молчание. Когда же она, наконец, встала, то это было для того только, чтобы спрятаться в его объятиях и подставить свое лицо со следами смущения и раскаяния его поцелуям.

— Я не стою вашего прощения, но я не привыкла заниматься багажом сама, я забываю половину вещей. Вы не сердитесь на меня?

— Как я могу на вас сердиться, любовь моя? Поверьте мне, я сам хотел бы ошибиться. Иногда нет ничего более тяжкого, чем быть правым, что, кстати, часто оказывается всего лишь видимостью.

Взяв ее за подбородок, он посмотрел ей прямо в глаза. Умиленный, осознающий свою вину, сожалеющий обо всем, что произошло в нем самом и в его доме за последние двадцать четыре часа, он поддался страстному порыву, напомнившему ему первое время их любви и погрузившему их души в безмолвие.

— Я не хочу больше видеть эти ужасные чемоданы, — сказала она по прошествии какого-то времени. — Теперь, когда мы помирились, я чувствую, что умираю от голода. Обедать, обедать! Какой красивый у нас стол! Как он великолепно накрыт! Не хватает только свечей.

— Ах! Да, действительно не хватает свечей, я пойду их поищу. Позовите меня сразу, как только оденетесь.

— Оденусь? Зачем? Я не одеваюсь для обеда в постели…

— Вы уже не хотите уезжать сегодня вечером?

— О! Нет, это было бы слишком грустно, у меня осталось бы ощущение, что вы на меня все еще сердитесь. Мы уедем завтра, завтра утром. Это решено. Теперь я займусь косметикой, а вы идите и возвращайтесь побыстрее, мой дорогой. Не заставляйте меня ждать.

Он вышел, отнес чемоданы и быстро вернулся к Жюльетте. Она стояла на лестнице и, держа в руках пакет со свечами, укачивала его, как ребенка.

— Что вы здесь делаете? — спросил он ее.

— Я слушаю шепоты.

— Дайте мне две свечи.

Она согласилась дать их только в обмен на спичечный коробок. Он принял этот обмен без возражений. Их руки соприкоснулись, отчего он слегка смутился. Жюльетта настояла на том, чтобы зажечь те две свечи, которые он должен был взять с собой, и сказала ему:

— Вам весело. Вы вдвоем. Я же одна и ничем не занята. Быть светом вашего вечера — занятие, которое мне понравилось бы.

— Вы не свет его, а тень.

— Тень? Что ж, и это мне тоже подходит.

— Не могли бы вы оставить меня в покое?

— Не забывайте, что я умираю от голода, — возразила она.

— Как всегда. Потерпите еще немного. Разве вы не понимаете, что я начинаю сходить с ума.

— Вы выражаетесь, как моя мать, — заметила Жюльетта.

— Ваша мать? А мне казалось, что вы одна на свете. Я думал, что на всем белом свете у вас нет никого, кроме меня?

И не дожидаясь ответа, он стал спускаться по лестнице, не отводя глаз от двух маленьких язычков пламени, заставлявших его думать о руках Жюльетты.

Рози, лежа в постели, улыбалась:

— Почему только две свечи? — спросила она, в то время как он вставлял их в стоявшие на камине подсвечники и переносил их на стол. — Мы, мне кажется, купили их шесть, восемь, десять?

— Да, десять, но это было бы слишком много.

— Слишком много? Но почему?

— От них очень жарко, ничто так не нагревает воздух, как свечи.

— В самом деле? — спросила она.

Нахмурив брови, блуждая мыслями, как казалось, где-то далеко-далеко, Рози принялась есть. Она отправляла в рот кусочки курицы, похоже, не ощущая их вкуса. Довольно долго обед влюбленной пары протекал в безмолвии. Ландрекур не разговаривал, и у Рози, сидевшей с отсутствующим видом, тоже не было желания прерывать молчание.

— Это забавно, — произнесла она вдруг, — насколько ваши замечания напоминают мне замечания моих старых гувернанток, которые мне приходилось слышать, когда я была ребенком. Это были старые провинциальные дамы, монахини и вообще разные особы, имевшие склонность к поговоркам и рецептам. «Ничто так не нагревает воздух, как свечи». Когда я услышала эту фразу, у меня буквально защекотало в носу от запаха отвара из четырех цветов и я почувствовала благоухание листьев эвкалипта, которые кипятили в моей комнате, когда я была простужена. Можно подумать, что вы были воспитаны пожилыми людьми совсем другого времени.

— Пожилыми? Совсем нет. А что касается времени, то оно индивидуально. Определяющим моментом здесь является вовсе не эпоха. Время — это, по-моему, чисто личностная реальность. Из-за которой как раз иногда и получается, что двух людей, живущих в один и тот же момент, разделяет непреодолимое расстояние. Люди соединяются, но им редко удается пройти все расстояние от одного к другому. Любовь приветствует любые надежды, любые планы на будущее, любое стремление к сближению. Она творит особое время для двоих, время преходящее, которое она побуждает нас принять за бесконечное. Но в один прекрасный день оно рассеивается, все возвращается на круги своя, возвращает нам ощущение перспективы и позволяет нам, уже обретшим свое место и вернувшимся в свое время, разглядеть человека, вид которого, несмотря на кажущуюся его близость, еще больше увеличивает ощущение нашего одиночества. И однако для многих людей достаточно жить с кем-нибудь, чтобы не чувствовать себя одинокими, и они предпочитают ссоры или подчиненное положение отсутствию общества. То, что их не понимают, возвеличивает их в собственных глазах и дает им повод жаловаться, что, как вы знаете, всегда доставляет удовольствие. Однако бывает, что встречаются два существа близкого друг другу времени, то есть времени, имеющего одинаковую природу, и тогда…

— Ладно! Вы говорите невеселые вещи, — прервала его Рози, — и если это результат моих размышлений по поводу нагревающих воздух свечей, то мне было бы лучше помнить, что молчание — золото. Кстати, заметьте, я начала с того, что помолчала. Андре, дорогой, я, как и все остальные люди, тысячу раз думала о том, что вы только что сказали. Все это банально, как ночь и день, и потому совсем не забавно. Я предпочитаю розы тревогам. Так что вы видите, что и я тоже могу смотреть тайне в лицо. Если бы я позволила себе погрузиться в отчаяние, то у меня пропало бы желание делать что бы то ни было, и я, как и другие, говорила бы: «А что это даст?» С таким девизом можно, конечно, что-то сэкономить, но вот с этим «А зачем?» преуспеть в коммерции никак не удастся. Я не хочу ставить себя в пример, но я всегда чего-нибудь хочу, а это имеет еще и ту хорошую сторону, что дает повод моим друзьям доставить мне удовольствие. Я никогда не буду знать, что такое жизнь, но я знаю, что я люблю многих людей и многие вещи, которых не найти нигде в других местах. А что касается этих пресловутых расстояний, о которых вы говорите как об источнике страдания, то я, напротив, благословляю их, поскольку гораздо чаще, уверяю вас, испытываю желание отдаляться от людей, чем видеть, как они приближаются ко мне. Люди так склонны к фамильярности. «Сохраняйте дистанцию». Разве вам не повторяли это по десять раз на день, когда вы были ребенком? Я не могу поверить, что наши родители и гувернантки стали бы внушать нам этот принцип, смеясь, облизываясь и похлопывая нас по спине, если бы осознавали, что позже мы станем его жертвами. А что касается одиночества и страха перед ним, то это всегда доказательство того, что человек стареет и именно возраст внушает нам страх. Однако мы должны были бы уже к нему привыкнуть. Вы, мой дорогой, вы уже рассуждаете, как старик. Каждую минуту я жду, что вы вспомните изречение: «Если бы молодость знала, если бы старость могла». Ха! Большое спасибо, вот радость-то! Если бы молодость знала? Тогда бы на земле жили бы одни старики, и именно поэтому молодые инстинктивно не доверяют опыту старших. Каждый раз, когда я открывала какую-нибудь книгу по философии, я думала: «Мой Бог, каким надо быть старым, чтобы писать подобные вещи». Эти книги чрезвычайно опасны: пока ты их читаешь, ты чувствуешь себя очень умным, и вдруг, бах, когда ты ее закрываешь — прощай юность, тебе уже сто лет. Андре, я говорю об этом со знанием дела: одна из моих подруг на это попалась. В понедельник мы с ней расстались, да, в один из понедельников, накануне она выиграла миллион в казино, она была свежая, легкая, говорила о любви, и ее душевное состояние было дай бог каждому. И вот, встречаю я ее снова в субботу, да, именно так, не в пятницу, а в субботу, и как только я вошла к ней, я увидела, что она стала совсем другой. Трудно поверить, но, вместо того чтобы разговаривать по телефону, она держала в руках книгу. Я сказала себе: «Это забавно, как это ее меняет». Тогда я ее спросила, не заболела ли она, не утомило ли чтение ей глаза. Она ответила мне: «Нет, но я поняла». — «Что ты поняла?» — «Я поняла, что мы живем, как дураки, и что есть нечто совсем иное…» Я ответила ей: «Побереги себя, моя дорогая, ты пропала. Не думай, если хочешь, ни о чем, но не думай об ином». Она пожала плечами и отвернулась от меня. И каков результат? Вам угодно знать, каков был результат? Сначала, стараясь дать нам почувствовать, что мы дураки, она переполнила чашу терпения своих друзей. Теперь мы избегаем ее, а дети не называют иначе, как «Наша бедная мать». Вот какой прекрасный результат! По моему мнению, всякие мыслители там и философы никогда не могли доказать ничего путного. Просто они напридумывали себе идей и пытаются всех убедить, что эти идеи хорошие. Я же предпочитаю даже не дотрагиваться до них, я предпочитаю не понимать. Права я или нет?

Ландрекур слушал ее и не раз принимался смеяться, и не столько ее словам, сколько ее хорошему настроению, которое так прекрасно сочеталось с простотой ее речей. Ему нравилась ее искренность, и он ответил:

— Да, вы правы.

Впервые с тех пор, как он приехал в «Дом под ивами», у него был счастливый вид.

— Я, наконец, обретаю вас вновь, — сказала она ему, — и, словно испытывая удовольствие при мысли, что они одни в этом пустом доме и что в их власти создавать здесь такие мгновения, которые любовь любит продлять, она добавила: — Да здравствует одиночество.

Немного позднее на вопрос, который она задала ему о его отрочестве, он рассказал, какие фарсы разыгрывал, учась в коллеже, как служил в армии и как путешествовал по Норвегии со своей первой настоящей любовницей.

— У вас были и ложные? — спросила она.

— Как и у всех, — ответил он.

Они рассмеялись, и Ландрекур вдруг заметил, что думает о Жюльетте. К нему вернулось волнение, которое он ощутил при соприкосновении их рук, он погрузился в мечтательное состояние, и Рози спросила его:

— О чем вы думаете?

— О нашем путешествии.

— А я спрашиваю себя, куда отправится в свадебное путешествие Эктор. Он мне даже не описал свою невесту, не странно ли? Мне хочется поскорее ее увидеть, хотя я уверена, что мне не о чем будет с ней говорить: ведь она никого не знает.

Она протянула руку к столику у изголовья кровати, чтобы взять коробку сигарет, и не обнаружила ее там.

— Мои сигареты исчезли, — воскликнула она.

— Я по рассеянности унес их к себе, вот держите мои, — ответил Ландрекур и протянул ей свой красивый портсигар, на котором сияли звезды их бывшего небосвода.

Пока она курила и продолжала говорить о браке князя д’Альпена, он перемещал стол и подносы с наполовину пустыми блюдами. Она предложила ему помочь.

— Нет, нет, не беспокойтесь, я все это уберу и вернусь через минуту.

Ландрекур исчез в темноте коридора, быстро переложил остатки ужина на поднос и поднялся к Жюльетте. Та сидела за столом и что-то писала.

— Входите, входите, — пригласила она.

Ландрекур замер в неподвижности, и пока он осматривался вокруг себя, его лицо сохраняло выражение крайнего изумления, которое, вероятно, должно было бы появиться у человека, в один миг перенесенного из самой убогой обстановки в место, очаровывающее своей красотой. Он забыл про Рози, утратил ощущение опасности, и изумление лишило его способности что-либо чувствовать. Жюльетта приблизилась к нему медленным шагом, как бы боясь его разбудить, и взяла у него из рук принесенный им поднос.

— Вы взволнованы? — спросила она, но, увидев, что он не может вымолвить ни слова, продолжила: — Да, я знаю, это очень красиво, да, это хорошо. А если учесть те скромные средства, которыми я располагала, и те трудности, с которыми я встретилась, все это было совсем непросто, уверяю вас. Я следую за своей фантазией, — заключила она и поставила поднос на стол.

— Нет, нет, это вы — моя фантазия, — прошептал он достаточно тихо, чтобы она не могла его услышать.

Теперь Ландрекур смотрел не на комнату, а на саму Жюльетту. Как она была грациозна и прекрасна, босая, неторопливая, в этом длинном черном платье, складками ниспадающем вокруг нее и тихо шевелящемся в ритме ее шагов! Какая она была трогательная и таинственная в этой комнате, возникшей вместе с ней из глубин неизвестности.

— Воровка, — промолвил Ландрекур.

— Воровка? — повторила она отвернувшись. — И это все, что вы нашли мне сказать?

Он подошел к ней и пальцем коснулся плеча.

— Вы украли это платье, верните его мне, — приказал он.

— Оно валялось в комнате, можно было подумать, что его забыли, — ответила Жюльетта.

— Верните мне его, — повторил Ландрекур.

Но она отказалась:

— Никогда, никогда, у меня нет никакого другого платья для вечера.

На рабочем столике было разбросано множество исписанных листков. Сам того не желая, он прочел: «Жюльетта. Глава первая. Чтобы научиться сочинять, более благоразумно ничего не знать».

— Верните мне это платье сию же минуту, я вам это советую, не заставляйте меня брать его у вас силой, — и при этих словах он потянул за конец пояса, который, развязавшись, упал на пол.

Жюльетта отскочила назад.

— Не настаивайте, а то я закричу, уходите, я вам советую.

После чего, перебегая от столика к столику, она задула свечи.

— Спокойной ночи, вечер окончен.

Но Ландрекур, неотступно следовавший за ней, схватил ее за талию.

— Пустите меня.

— Мне нужно это платье, отдайте его, — повторил он.

Она стала отбиваться, но, чувствуя, что проигрывает битву, не нашла ничего лучшего, как громко и пронзительно крикнуть. Ландрекур сразу же выпустил ее. Он добежал в темноте до двери, под которой виднелась полоска проникающего с лестницы света, и вынужден был уйти с пустыми руками. Рози стояла на пороге своей комнаты.

— Крик! Крик! Кто-то кричал! Вы слышали?

Ландрекуру удалось спрятать свои эмоции за улыбкой.

— Что? Что? Вы что, хотите заставить меня поверить, что вы испугались. В этой местности так много сов и они так громко кричат, что иногда будят меня ночью.

Он обнял Рози, прижал ее голову к своему плечу, и провел рукой по ее щеке.

— Какой заунывный, пугающий крик! — промолвила она.

— Да, пугающий. Крик совы вызывает страх у большинства людей, которые не привыкли жить в деревне.

— Но почему она кричала, эта сова?

Поколебавшись, он ответил:

— О! Наверное, она увидела крысу.

— Что? Крысу, крысу, здесь есть крысы? — и, воздев руки к небу, она убежала, бросилась на кровать и, схватив подушку, спрятала в ней лицо. Ландрекур последовал за ней, сел у изголовья и попытался ее урезонить.

— Уберите подушку, моя дорогая. Крысу, крысу, я хотел сказать мышь, может быть, летучую мышь, какой-нибудь свет или просто звезду.

Но г-жа Фасибе, еще лицом в подушке, перечисляла:

— Крысы, мыши, летучие мыши, водосточные трубы, грозы, собаки, столяр, крик — все это ужасно.

Наверху, в своей прекрасной комнате, Жюльетта вновь зажгла свечи в канделябрах и, почти не чувствуя за собой никаких прегрешений, мирно ужинала, сидя перед своим альковом, в то время как Рози, устав всегда оказываться неправой, искала теперь случая ранить Ландрекура.

— Теперь я понимаю, — сказала она, — почему цивилизованные люди не хотят жить в деревне.

— Какое плохое воспоминание останется у вас об этом доме, Рози. Я чувствую себя виноватым, сильно виноватым.

— Этот дом? — продолжала она. — О! Вы знаете, что я о нем думаю: со светлой мебелью и с ванными в современном стиле я бы быстро превратила его в самое очаровательное жилище, подобное многим другим. Это доставило бы мне удовольствие, но такой, какой он есть, Андре, я признаюсь, он мне не подходит.

— Ну а я, — ответил он, как бы декламируя, — я мечтаю о большой комнате, в которой возвышается ночная стена, покрытая ломоносами и другими вьющимися растениями. Напротив этой стены среди цветов я вижу бюсты на золоченых цоколях. Белый ковер, усеянный камешками лашес-лазури. Букеты из листьев обрамляют дверь, букеты из цветов стоят на окнах. Отблеск свечей увеличивает глубину теней и помещает шезлонг, задрапированный темно-красным, в островок света и…

— В какой книге вы это прочли? — прервала его г-жа Фасибе, глаза которой все больше и больше округлялись, по мере того как Ландрекур говорил. — Ни за что на свете я не хотела бы жить в подобном месте. Ночная стена! И свечи, увеличивающие глубину теней! Свечи — это прекрасно, когда весело, но, когда грустно, когда холодно и льет дождь, особенно в деревне, я предпочитаю электрический свет.

Он погладил ей ладошки и поцеловал их одну за другой.

— До свидания, любовь моя, — произнес он. — Вчера вы меня прогнали, а сегодня я благоразумно удаляюсь сам. Подумаем о завтрашнем дне. Не забудьте, что мы уезжаем утром рано.

— Давайте встанем завтра попозже и побудьте со мной еще немного. Ладно?

— Нет. Ваши нервы возбуждены, а я устал. Прекрасные вечера нас ждут во время путешествия. До свидания, любовь моя, отдыхайте. Приятных вам снов.

Он отнес на кухню пустые подносы и привел там все в порядок. Когда он поднимался, у него появилось искушение зайти на несколько минут к Жюльетте. Он поднял вверх глаза, сделал три шага к лестнице, ведущей в ее прекрасную комнату, потом глубоко вздохнул, развернулся и пошел к себе.

Ландрекур успел уже сколько-то поспать, как вдруг его разбудили какие-то возгласы. Он не спеша встал, надел халат, взял одеяло, подушку, и в этот момент вошла Рози.

— Андре, я слышала тик… тик… тик… и так… так… так…, гул и шум колесиков, — начала было она.

— Сейчас дует ветер и это, вероятно, флюгер. Но не будем доискиваться, и ничего мне не объясняйте. Вы видите, моя дорогая, я полностью экипирован, чтобы спать у ваших ног.

— Но…

— Но, — прервал он ее, — у вас уже выработалась привычка пугаться, вот и все. Вы просто ничего не можете с этим поделать.

Рози, задетая этой холодностью, легла, не произнеся больше ни слова. Он прилег на софе, после чего она потушила свет и тихим язвительным голосом принялась перечислять:

— Привидение, гром, водосточная труба, собака, птицы, столяр, сова, крысы, мыши, флюгер, все ли я вспомнила? С меня достаточно. Даже более чем достаточно.

Ландрекур вновь заснул лишь на рассвете и проснулся, когда они уже должны были собираться в путь. Тем не менее он поостерегся будить Рози, вышел из ее комнаты на цыпочках, вошел в свою комнату, открыл настежь окна и полной грудью вдохнул воздух этого дождливого утра. Затем, совершив свой туалет, опять вернулся к окну. Султан грыз что-то посреди двора.

— Султан, Султан, — позвал он тихо. Собака посмотрела на него. — Славный пес, ты на меня смотришь, — добавил он, но Султан отвернулся, чтобы подобрать куриный скелет, только что упавший в нескольких шагах от него. Ландрекур покачал головой, закрыл окно и поднялся к Жюльетте.

Одетая в костюм, который был на ней во время путешествия, она стояла на ступеньке около слухового окна и бросала на улицу остатки обеда. Она не слышала, как подошел Ландрекур, который, приблизившись, тронул ее за руку.

— О! Это вы, — промолвила Жюльетта, — я вас не ждала.

— Куриные кости вредны собакам, — сказал он и, протянув руку, чтобы помочь спуститься, добавил: — Обопритесь.

В комнате Жюльетты стоял запах цветов и леса. Влетавший в окно ветер примешивал к нему аромат влажного луга и утреннего, осеннего тумана. Ландрекур не хотел смотреть на Жюльетту и, однако, не мог смотреть ни на что другое. Он перевел глаза на поднос, где оставалось только немного хлеба и масла.

— Это хлеб для птиц, — сказала она.

— Вы хорошо пообедали?

— Да, хорошо, и хорошо позавтракала. Вы видите, тарелки пусты, но одиночество изменяет вкус блюд.

Она легла в шезлонге, а Ландрекур, не прореагировав на жест, которым она предложила ему сесть, остался стоять рядом. Переведя дыхание, он начал:

— Надо с этим кончать, — сказал он строго.

— И я тоже так думаю, — ответила она, — уже сегодня вечером вы обретете покой.

Он вздохнул.

— Спасибо, но почему вечером? Послушайте меня: возьмите мою машину, оставьте ее около вокзала. Шофер из моего гаража будет ждать вас и сразу же приведет мне ее обратно. Ваш поезд уходит в 10 часов 12 минут, а сейчас еще нет и 9 часов. Машина вернется как раз вовремя, чтобы я смог уехать около полудня. Поторопитесь, прошу вас, мы вскоре увидимся вновь, завтра, может быть, если вы хотите.

— Я не поеду на поезде, который уходит в 10 часов 12 минут, — ответила Жюльетта.

— Но, — воскликнул он, — я не понимаю вас, если вы поедете на вечернем поезде, это известный вам поезд, который уходит в 7 часов 50 минут, то вам придется провести весь день в городе.

— Я не поеду на поезде, который уходит в 7 часов 50 минут, — ответила Жюльетта. — Вам что, нужно повторять одно и то же тысячу раз? Когда вы уедете, я буду стеснять вас не больше, чем если бы вы не возвращались. Сегодня вечером, а то и раньше, вы будете уже в пути и обретете покой. А мне необходимо все обдумать, и я не уеду, пока не закончу моего обустройства. Я сочиняю, я творю свою жизнь, я испытываю свое сердце, я остаюсь.

Ландрекур покачал головой.

— Что ж, — сказал он, — оставайтесь.

Прежде чем уйти, он с огорчением посмотрел вокруг себя и, увидев черное платье Рози, лежавшее в ногах кровати в алькове, в три прыжка добежал до него и завладел им. Жюльетта вскочила, чтобы выхватить платье. Произошла короткая схватка, во время которой каждый тянул в свою сторону, пока Жюльетта, все время отбиваясь, не оказалась рядом с письменным столиком и не схватила ножницы.

— Давайте разделим, согласны? — пригрозила она.

Ландрекур выпустил добычу.

— Вы видите это платье? — продолжала она. — Вы хотите его получить? Я отдаю его вам, но потрудитесь сходить за ним.

Она быстро свернула его, сделала из него комок и изо всей силы бросила через окно во двор.

— Спасибо, — сказал он и вышел.

Однако Султан, который облизывался и зевал в ожидании нового хорошего кусочка, увидел, как к его ногам упало нечто, напоминающее сдутый мяч. Возможно, приняв этот предмет за игрушку, он бросился к нему, схватил его зубами и потащил. Именно эту картину и увидел Ландрекур, вышедший в этот момент из дома.

— Султан, — закричал он, — иди сюда.

Султан остановился, выпустил было добычу, посмотрел на него, потом, видя, что он приближается, и боясь, что ему попадет, схватил платье снова и убежал. Ландрекур последовал за ним, ласково призывая его:

— Султан, добрый пес, ну иди же сюда, ну песик.

Он свистел, ворчал, угрожал. Султан не раз останавливался, чтобы радостно полаять, и, снова схватив платье, потащил его дальше за собой по грязи и по мокрому лугу. Он убегал все быстрее и быстрее, пока наконец, не исчез вдалеке, за оградой, у самого леса. Ландрекур, запыхавшийся и растерянный, продолжал еще некоторое время бежать и звать его. И только добравшись до самой отдаленной ограды, обогнув ее и не найдя ни платья, ни собаки, окончательно потерял надежду. У него пропало всякое желание возвращаться домой. Но теперь уже отнюдь не Жюльетта была той причиной, из-за которой он боялся возвращаться. Он не сердился на нее. Он говорил себе, что, в конце концов, она хотела только подразнить его и не могла предвидеть того, что сделает Султан. Зато его страшила мысль об упреках Рози. Ландрекур боялся увидеть именно ее и сердился теперь только на нее. Удрученный, неспособный найти ни слова в свое оправдание, он тем не менее вернулся и, еще находясь довольно далеко от дома, увидел г-жу Фасибе. Засунув руки в карманы дорожного пальто, накинутого прямо на ночную сорочку, она ждала его во дворе и, увидев его, направилась навстречу с криком:

— Что здесь происходит? Ваш вой разбудил меня, — и прежде чем он успел ответить, она показала ему на полу своего пальто: — Исчезло мое домашнее платье, у меня украли мое платье.

— Увы! Мне это известно.

— Как? — воскликнула она. — Откуда вам это известно? Я не могу без него обойтись, вы слышите, оно мне необходимо, и пусть мне его вернут. Кто его украл?

— Собака, — ответил Ландрекур.

Г-жа Фасибе совершенно вышла из себя, она затопала ногами и сжатыми кулаками начала колотить его по груди:

— Собака, собака! А почему не птицы, почему не эти ужасные птицы? — кричала она. — Вы смеетесь надо мной, вы заходите слишком далеко, это просто невыносимо. Я уезжаю, вы слышите?

— Я тоже, — сказал он. — Поехали.

— Только вы поедете в одну сторону, а я в другую, — заявила она. — Вы отвезете меня на вокзал, и я сяду на первый попавшийся поезд. Но прежде вы должны объясниться.

— Да, — ответил он. — Давайте зайдем в дом.

Они не пошли дальше прихожей. Рози села в кресло с высокой спинкой и, держась прямо, как судья, посмотрела на Ландрекура, который в нерешительности топтался на месте.

— Вот, — начал он, — я отнес ваше платье на кухню, чтобы погладить его…

Она прервала:

— Какая была необходимость гладить мое платье, я вас спрашиваю? Оно совсем не было помято.

— Немного, — возразил он.

— И что же? Я вас слушаю.

— Ну и пока я готовил завтрак, собака тихо-тихо прокралась в дом и без малейшего звука украла ваше платье. Когда я это заметил, было уже слишком поздно, несчастье уже произошло, вор исчез. — Затем он добавил снисходительным тоном: — Султан еще совсем молодой! Ему все равно что хватать.

— Такой молодой! — повторила Рози. — Эта собака, которая тихо-тихо прокрадывается в дом, такая молодая, что не может отличить кость от платья, несчастное животное! Андре, — продолжала она холодным тоном, — ваша история совершенно неправдоподобна, я в нее не верю, но у меня нет выбора, и я вынуждена принять ее такой, какая она есть.

Он остановился перед ней и склонился, чтобы взять ее руки, но она резко отдернула их и спрятала за спину.

— Я извиняюсь, — промолвил он, — я в отчаянии, я прошу у вас прощения. Как все-таки странно, что забавная история может вдруг оказаться грустной.

Г-жа Фасибе встала и принялась ходить взад и вперед по прихожей, а Ландрекур сел, точнее просто рухнул на то место, которое она только что покинула. В позе, выдающей чрезвычайную усталость, он сидел, запрокинув голову на спинку кресла, вытянув руки, опершись ладонями о подлокотники и закрыв глаза.

— Мой дорогой Андре, — сказала ему Рози, — мы с вами решили уехать. Ведь это именно вы просили меня об этом, не так ли?

— Да, я.

— Прекрасно. Сегодня я, в свою очередь, тоже попрошу вас кое о чем.

— Все, что вам угодно, я вас слушаю.

— Вы можете сейчас говорить серьезно?

— Разумеется.

— Тогда откройте глаза, Андре. Я прошу вас сделать выбор между мной и вашим домом.

При этих словах он приблизился к ней.

— Конечно же — я выбираю вас, конечно, вас, любовь моя, — сказал он, — поедем отсюда.

Этот ответ несколько утешил ее, несколько успокоил ее раненое самолюбие, страдавшее с тех самых пор, как она появилась в «Доме под ивами».

— Поедем, — повторил Ландрекур.

— Сейчас не время об этом спрашивать, но все-таки: вы по-прежнему дорожите мною?

— Рози, как вы могли подумать?

— И в самом деле: это же ведь не вы, а ваш дом играет со мной гнусные шутки. Я не хочу этого дома. Я отказываюсь в нем жить. Продайте его. Вот все, что я у вас прошу, понимаете?

— Да, — промолвил он, — но вся моя жизнь проходит здесь, все мои дела связаны с округой, и я не смог бы покинуть эту местность, не подвергая опасности свою карьеру.

Держась рукой за перила, Рози начала медленно подниматься в свою комнату.

— Здесь есть без сомнения и другие дома, — сказала она не оборачиваясь. — Вы по-прежнему думаете о нашем будущем?

— Что за вопрос, вы в этом сомневаетесь?

Рози брала реванш. Высокопарная, прекрасно сознающая, что ставит Ландрекура в чрезвычайно затруднительное положение, она руководствовалась сейчас исключительно тщеславием, надеясь еще раз удостовериться в чувствах, которые уже не только не стремилась ему внушать, но от которых хотела освободиться как можно скорее.

— Что же, Андре, вы должны в конце концов выбрать: либо дом, либо я.

Стоя неподвижно в вестибюле, он продолжал разговаривать с ней, в то время как она взбиралась по ступенькам.

— Если я правильно понял, вы хотите, чтобы я продал этот дом? Кому же я должен его продать? Я не знаю никого, кто в наши дни изъявил бы желание купить дом, подобный этому, дом, затерянный в провинциальной глуши.

Г-жа Фасибе остановилась и повернулась к нему лицом:

— Ну если вы никого не знаете, то я знаю одного человека, — ответила она, медленно выговаривая слова. — Слушайте меня, мой дорогой, а потом мне скажите, хорошие у меня идеи или нет.

— Одного человека.

— Да, и этого человека зовут Эктор д’Альпен! Он мечтает иметь детей, а его будущая жена, как он мне говорил, любит только деревню. Этот дом находится в четырех часах езды от Парижа, что идеально как для детей, так и для родителей: это как раз то, что нужно.

Ее лицо похорошело от радости, она спустилась по ступенькам вниз, аплодируя этой прекрасной идее, накоторую Ландрекур не знал что ответить.

Рози неожиданно оказалась по отношению к нему в ситуации в каком-то смысле аналогичной той, в которой была два дня тому назад Жюльетта, испытавшая страдание при одной мысли о князе д’Альпене. Рози испытывала желание порвать с Ландрекуром, но, поскольку она верила, что он любит ее, и поскольку у нее было достаточно доброе сердце, чтобы не желать причинять ему боль, Рози не осмеливалась сказать ему правду и желала, чтобы какое-нибудь событие, скорее всего непредвиденное, помешало бы скорому осуществлению их планов на будущее, а время освободило бы ее от них навсегда.

— Продать? — повторил он. — Посмотрите на меня, Рози, и скажите, любите ли вы меня все еще так же, как любили?

Не смея посмотреть ему в глаза, она прижалась к нему.

— Этот дом виноват во всех наших несчастьях, — сказала она. — Я люблю вас, да, я вас люблю, но как это можно доказать, находясь в подобном состоянии? Я уже не чувствую, что я живу. Я не узнаю себя больше. Я стала другой женщиной.

— И я, я тоже себя не узнаю, я теперь совсем другой человек, это правда, — он помолчал немного. — Что касается продажи дома, то мы поговорим об этом завтра, в Париже.

— Завтра? Но почему же завтра? Напротив, я считаю, что князю д’Альпену нужно позвонить сию же минуту. Он обожает импровизации и, если его невеста не задержит его, он будет здесь сегодня же после обеда, я в этом уверена, я его знаю. Я его попрошу, если это нужно, привезти с собой и свою юную барышню. Мы уедем отсюда все вместе, вчетвером, пообедаем в дороге, и это будет великолепно.

Она оставила Ландрекура совершенно озадаченным, пошла на кухню и попросила немедленно связать ее с князем д’Альпеном.

Ландрекур наконец мог сообщить Жюльетте нечто важное. Оставшись один, он побежал к ней и, не извинившись, зашел, прервав ее сочинительство.

— Я пришел сообщить вам важную, можно даже сказать, первостепенную новость.

— Новость? Мне?

— Да, вам. Слушайте меня, слушайте меня внимательно, я продаю дом, но я не продаю мебель, я увожу ее с собой. Мой камердинер, которого я вызываю письмом, займется переездом. Может быть, вы захотите ему помочь? Вы видите, я вас не прогоняю. И, возможно, вам удастся убедить нового хозяина оставить вас жить под этой крышей.

— Что? — воскликнула она. — Вы продаете этот дом? Разве вы собирались его продавать? Но почему же вы не говорили мне об этом раньше? Это преступление, это безумие. Почему вы его продаете? Я так привязалась к нему.

— Я продаю этот дом, потому что в нем поселилось привидение. Да, и это привидение — это вы. Моя невеста отказывается в нем жить, а меня, меня вы из него выгоняете, вы преследуете меня, вы угрожаете моей жизни, вы стали моим наваждением, я вижу вас везде и не могу думать ни о чем, кроме вас.

— Прямо как я, — ответила она, — у меня тоже есть наваждение, я тоже думаю только о вас. Еще вчера утром мне хотелось всего лишь задержаться здесь немного, а потом, когда вы посоветовали мне поразмышлять, я думала только о том, чтобы заставить вас сожалеть обо мне. Я обустраивала эту комнату по образу моей мечты столько же для вас, сколько и для себя. Я выдала вам свою тайну, я вам показала, кто я такая, а вы продаете мою мечту, мою тайну, мою выдуманную жизнь, вы продаете меня самую.

Она встала и жестом своих распахнутых рук показала на все, что ее окружало:

— Потерять, бросить все это, в то время как я так радовалась возможности в ваше отсутствие сделать каждую комнату в этом доме такой же красивой, как эта. Что бы вы сказали по возвращении? Меня бы уже не было здесь. Вы заплакали бы от неожиданности, вы загрустили бы или скорее растрогались бы. Покинуть, продать неизвестным людям! Вы так бедны? Вы разорены?

— Я продаю не неизвестным людям. Я не знаю никаких неизвестных людей. Я продаю дом князю д’Альпену, который приезжает сегодня вечером.

Меланхолическое выражение тотчас исчезло с лица Жюльетты, грусть в ее глазах уступила место недоверчивости, и она разразилась безудержным смехом:

— Князю д’Альпену, князю д’Альпену! Ха, ха! Так что, моя история уже пропечатана в газетах?

— Я не знаю, кто вы, я ничего о вас не знаю, — сказал Ландрекур и с искренним любопытством спросил у нее, что она нашла забавным в имени князя д’Альпена.

— Вы все знаете не хуже, чем я, — возразила она. — Признаюсь, я испугалась, но вам не хватает тонкости: если бы вы мне сказали: «Я продаю дом г-ну Лингреку или г-ну Фидо», я бы вам еще поверила, но князю д’Альпену! Это уже слишком. Не надо притворяться невинным младенцем.

— Он приедет сегодня же, — попытался убедить ее Ландрекур.

— Он приедет сегодня! — повторила она. — Ах! Я задыхаюсь, я умираю! — Она опять разразилась смехом и бросилась на кровать.

Ландрекур смотрел на нее сначала с удивлением, потом эта веселость вызвала у него улыбку, но чем дольше, тем более широкую, пока наконец он, неспособный противостоять заразительности ее смеха, не начал так же хохотать, как и она. Так они и смеялись оба, Жюльетта — над тем, что она считала выдуманной угрозой, а он — увлеченный ее веселостью. Рози же в это время разговаривала по телефону с князем д’Альпеном.

— Эктор, с меня довольно, — говорила она ему тихо, — приезжайте, спасайте меня, я хочу уехать.

— Я же вам говорил, — ответил князь, — этот человек вам не подходит.

— Я люблю его всем сердцем, но мы слишком разные. Мы любим друг друга, но мы совершенно по-разному смотрим на вещи.

— Но… но… Когда приходит любовь, она не знает слова «но», и именно с этим словом она прощается с нами. Что я могу для вас сделать, моя бедная, прекрасная Рози.

— Я на всякий случай соврала ему. Андре думает, что вы ищете дом, где вы могли бы жить во Франции после вашего бракосочетания. Вы можете потом сказать все, что вам придет в голову, но только приезжайте, прошу вас.

— Речь о моем бракосочетании уже больше не идет.

— Не может быть! Что же, нет худа без добра, в общем, я вас поздравляю. Вам ни о чем не нужно будет говорить, но приезжайте. Эктор, вы мне нужны.

— Я приеду часов в пять, вы можете на меня рассчитывать, но ночью я должен вернуться. Важная встреча заставляет меня быть завтра рано утром в Париже.

Рози спросила у него о последних новостях. Он сообщил, что еще почти никто не вернулся, но что яхта, принадлежавшая Паричидо, потерпела крушение, что вся семья была на борту, что утонул только массажист и что все только об этом и говорят. После чего они обменялись любезностями и распрощались.

— Уф, — сказала себе г-жа Фасибе, — я начинаю дышать, — и позвала Ландрекура, который спускался по лестнице, согнувшись вдвое и с искаженным от смеха лицом. Довольная и повеселевшая после разговора с князем, она, видя смеющегося Ландрекура, тоже начала смеяться. Они стояли друг против друга и хохотали: он смеялся, потому что ему передался заразительный смех Жюльетты, а она — потому что у нее было легко на душе и потому что смеялся он.

Когда к Ландрекуру вернулся серьезный вид, г-жа Фасибе, которая в немногих словах должна была рассказать о многом, увлекла его в библиотеку:

— Эктор приедет около пяти часов.

Опасаясь, как бы выражение ее лица не выдало удовольствия, которое она испытывала при мысли о столь скором осуществлении ее планов, она принялась листать лежавший на столе альбом с фотографиями.

— Кто эта колбаска? — спросила она, ткнув пальцем в портрет новорожденного в пеленках.

— Это я, — ответил Ландрекур, и они опять начали смеяться.

— Я все время попадаю впросак, а кстати о колбасках, который сейчас час?

Он ответил, что уже больше одиннадцати. Она сделала из этого вывод, что голодна, и вспомнила, что не завтракала.

— Мой Бог, как же я хочу есть! — сказала она. — Как вы думаете, не пообедать ли нам спокойно под деревьями? У нас еще осталось полкурицы, сыр, масло, кажется, это все, но этого будет вполне достаточно.

— Увы, — признался он, — ничего не осталось.

— Как ничего? Сова? Собака? Крысы? Весь этот прекрасный зверинец тоже любит курицу?

— Этого я не знаю, Рози, но, поскольку мы должны были уехать рано утром, я счел за лучшее съесть все остатки, которые иначе бы испортились.

— Что ж, прекрасно! Это мне лишний раз доказывает, что в этом доме можно ожидать всего, чего угодно, — прокомментировала Рози и вышла.

Рано или поздно даже самому большому терпению приходит конец. Ландрекур почувствовал, что со всем этим пора было кончать. У него было желание уйти, остаться одному, по-настоящему одному, уехать куда-нибудь действительно далеко без намерения вернуться обратно или же уехать в экспедицию со своими добрыми друзьями, живущими около Ботанического сада, жить среди медведей, тюленей и пингвинов в фантастической тишине полярных снегов, куда не ступала нога почтальона. Движимый искренностью, к которой располагает поранившая самолюбие неудача, а также сопровождающие ее гнев и несправедливое раздражение, он радовался при мысли о том, чтобы оставить дом на этих двух женщин, закрывающих ему будущее, оставить их самих разбираться между собой, разбираться в ситуации, возникшей по его собственной вине. «Ах! Лучше уж медведи, киты, морские львы, что угодно, но только не женщины! Я ненавижу их, — размышлял он. — Как красивые, так и безобразные, как злые, так и самые добрые — все они хищницы, и больше ничего. Они съедают у вас время горстями и ставят вам в упрек минуты, которые вы пытаетесь приберечь для себя, для какого-нибудь дорогого для вас воспоминания или просто вздоха. У женщины нет в голове ни единой нормальной мысли, все мысли у ней задние. Нельзя, например, воскликнуть: «Ах, эти мухи, просто ужас какой-то», не рискуя услышать в ответ: «О! Ну что вы! Я недавно видела несколько таких красивых у моего ювелира. Великолепные бриллиантовые мухи на капустном листике из изумруда. Есть же женщины, которым по-настоящему везет». А если во время прогулки, увидев случайно теленка, вы вдруг скажете: «Смотрите, какие огромные у него глаза», то можете тотчас услышать в ответ: «Вам, по-моему, не стоит продолжать скрывать вашу игру: вы без ума от глаз Сюзон. У этого теленка точно такие же». Северный полюс, да, одиночество, да, с добрым китом и эдельвейсом в моем стакане для зубной щетки. «Прощайте и выпутывайтесь сами, как знаете», — вот что я напишу этим двум женщинам. Одна — нетерпеливая и взбалмошная, другая — легкомысленная, неблагодарная и жестокая. Внезапно, словно эти три последние слова нарисовали перед ним портрет, от которого он хотел бы убежать, Ландрекур вышел из комнаты и хлопнул дверью. Султан, пребывающий в самом игривом настроении, встретился ему в прихожей, но он прогнал его таким пинком ноги, от которого тот, дрожа, убежал во двор.

Часто бывает, что какое-нибудь случайное событие, не связанное с причинами нашего гнева, так действует на нас, что гнев наш рассеивается, и мы оказываемся пристыженными. Ландрекур, которого жалобные стоны Султана вернули к действительности, забыл свои планы мести и, стыдясь своего поступка, подбежал к нему, чтобы извиниться перед ним. «Султан, славная псина, хорошая собачка, во всем виноваты эти дьяволицы женщины», — сказал он, похлопывая его по спине и вытряхивая из шерсти клубы пыли.

— Вот, вот, женщины, — услышал он голос, в тоне которого чувствовалось столько же жизненного опыта, сколько и покорности судьбе.

Ландрекур выпрямился и, увидев, что его садовник стоит в нескольких шагах от него и смотрит на него улыбаясь, улыбнулся ему в ответ:

— Я разговаривал с Султаном.

— Собаки — это большие дети, — заметил садовник, — что, увы, не означает, что большие дети — это маленькие собачки, этакая красивая мечта! Не так ли?

— Какая красивая мечта, — повторил Ландрекур, и они засмеялись. Было видно, что они давние друзья, привыкшие вместе веселиться и поддразнивать друг друга.

— Увидев машину, я понял, что вы здесь, но поскольку это вы впервые приезжаете, не предупредив, то я подумал: «Интересно, в этом есть что-то странное, за чем, может быть, кроется нечто забавное».

Ландрекур объяснил ему, что он приехал неожиданно накануне вечером, что теперь он собирается снова отправиться в Париж, но что в доме останется жить одна девушка, которой нужно будет приносить овощи и продукты с фермы. «Как для меня», — заключил он.

— Родственница? Больная, может быть, как у нее со здоровьем? — спросил садовник.

— Дальняя родственница, кузина, больная, да, не без этого, Артюр. Хорошенько ухаживайте за ней, — и тут же добавил: — Я хочу сказать, не дайте ей умереть с голоду.

— Можете на меня положиться. Жена займется ею. В болезнях она понимает больше, чем кто-либо на свете: она придумает любую на выбор даже тому, у кого их нет и в помине.

Они обменялись еще несколькими фразами, после чего Ландрекур вернулся в дом, завернул в библиотеку, взял книгу, сел в кресло, но единственное, что он сумел сделать, так это закрыть глаза. Жюльетта на чердаке предавалась размышлениям. Рози в своей комнате задержалась за своим туалетом, и было уже час с лишним, когда она, готовая наконец во всеоружии, спустилась к нему вниз.

— А! Тем лучше, вы, я вижу, поспали. Я боялась, что вы меня заждались, но особенно боялась, что вы будете на меня сердиться. Едем. Куда же мы отправимся? В наш маленький ресторанчик? Я люблю те места, где меня знают.

— Тогда не будем медлить, — ответил он, и они уехали.

Жюльетта предавалась размышлениям. Она думала о поцелуе, которым одарил ее князь д’Альпен, и приходила к выводу, что подарок, освещая особым светом личность того, кто его делает, может нас отдалять или приближать к нему и что чем в большей степени этот подарок является плодом искреннего выбора, тем больше дарящий выдает себя. Князь явился Жюльетте в виде подарочного пакета.

— О! Какой красивый пакет!

— Да, я князь пакетов.

— Если это так, то вы, должно быть, содержите в себе сокровище.

— Я весь ваш. Развяжите меня.

— Я и хочу это сделать. Да, да, хочу. Вы мне нравитесь, князь пакетов, вы прямо искушаете меня.

— Тогда не медлите. Я предлагаю себя вам. Я легко раскрываюсь.

— О! Какое это удовольствие, развязывать ваши тесемочки! О! Какой приятный звук.

— Это мои обещания, обожаемая Жюльетта.

— Ваши обещания! Ваши обещания украшены сияющими коронами? А на этих коронах цветы полной уверенности?

— Цветы полной уверенности? Разве я не князь?

— Я приближаюсь, приближаюсь, я вся горю от нетерпения.

— Это прекрасная жизнь, моя прекрасная Жюльетта, это моя близость.

— О небо! Я не хочу этого подарка. Нет, нет, я его не хочу. Прощайте, князь пакетов. Посмотрите, как быстро я убегаю.

— Капризная невеста, жестокое юное создание! Как? Вы убегаете и оставляете меня развязанным?

«Да, развязанным, именно так», — пронеслось в голове у Жюльетты. Она осмотрелась вокруг, затем задумалась о последствиях этого поцелуя, который она не боялась принять от князя. «Это поцелуй Эктора, этот подарок близости был, без всякого сомнения, тем взрывчатым веществом, которое разнесло в щепы корабль нашего обручения. Но не из всяких обломков возникает Робинзон. Увлекаемая течением, вынесшим меня к берегам неизвестного, я пыталась организовать свою жизнь, как вдруг нагрянули пришельцы: мужчина и женщина прямо среди ночи. Ну как можно было их ожидать? Справедливость, ответь мне, встань на мою сторону. Я думала, что это путешественники или жертвы кораблекрушения, или мятущиеся, как сейчас все вокруг, люди. Я совсем забыла об убийцах и соблазнителях и бросилась им навстречу. Но прежде чем женщина успела меня увидеть, мужчина, опасаясь, очевидно, с ее стороны приступа ревности, схватил меня в охапку, как мешок, и бросил на чердак. Виновата ли я в том, что он сделал из меня свою Робинзону? Свою Робинзону Крузо? Разве я имею к этому какое-либо отношение? И что же дальше? А дальше, вынужденная так или иначе устраиваться, я поняла, что бедные располагают только теми средствами, которые предоставляет им судьба. Чтобы отомстить, я располагала только этими средствами, так как несправедливость — это вопрос, который требует ответа: чтобы позабавиться, поскольку жить нужно весело, и чтобы творить свою жизнь, поскольку меня обязывает к этому мой разум».

Жюльетта поняла также, что то, что прячут, всегда важно для того, кто прячет. Из этого она сделала вывод, что если связи между предметом и человеком часто оказываются более прочными, чем между двумя человеческими существами, то происходит это прежде всего потому, что предмет не может говорить и не реагирует на излучаемый им самим соблазн, и человек может чувствовать себя господином этой лишенной сознания формы, этой реальности, наделенной красноречием и даром убеждения, которая волнует вас, но ни к чему не обязывает. «Со мной это невозможно, — говорила себе Жюльетта, — я такой предмет, который говорит. Я нежность, которая умоляет о вздохах или отвергает их, я могу позвать на помощь, и тот, кто меня спрятал, делая из меня свою тайну, создал из нас пару, существующую только для нас двоих и которую может разрушить всего одно неосторожное слово. Я хотела творить сама свою жизнь, а оказалось, что меня саму сейчас творит в сущности незнакомый мне человек, и мой образ озадачивает мой взгляд. Ах! Я чувствую себя совершенно несчастной в моей новой форме, когда нет никакого другого взгляда, кроме моего. Мне нужен взгляд, который шлифует меня и придает мне блеск, взгляд, который бы обесцвечивал, изнашивал, пожирал бы меня. Жить можно только тогда, когда тебя пожирают глазами».

Если принять во внимание неопытность Жюльетгы, искренность ее натуры и непринужденность обычных рассуждений, то можно увидеть в печали, которой веяло от ее мыслей, доказательство того, что она боялась, как бы эта игра не оказалась перенесенной за рамки ее фантазии, в какую-нибудь область, где царит безразличие и где сердце и воображение могли бы стать жертвой равнодушного человека. Она возлагала на Ландрекура ответственность за все, что она чувствовала, и сердилась на него за то, что не могла не думать о нем, в то время как она не была уверена, что он думает о ней. «Дыма без огня не бывает», — не раз повторяла ей г-жа Валандор, и эта поговорка, приводившая ее раньше в такое раздражение, заставляла теперь смотреть на свою веру, на свои представления, равно как и на чувства, занимавшие ум, как на дым, подымающийся от огня полной уверенности. Ей вспоминались сейчас и другие слова матери: «Рассуждения — это не для твоего возраста. Именно когда ты начинаешь рассуждать, ты все и запутываешь». И она понимала, что с помощью этого несколько насмешливого совета г-жа Валандор хотела поставить ее лицом к лицу с реальностью и отдалить от той склонности к переживаниям, которая, как она была уверена, свела г-на Валандора в могилу. Он начал с того, что любимой женщине стал предпочитать чувства, которые эта женщина ему внушала, затем стал предпочитать этим чувствам эмоции, которые позволяли ему испытывать эти чувства. «В любви, — говорил он, — я больше всего люблю томление».

— Что же ты любишь во мне? — спрашивала у него его жена.

— Воображать тебя.

Взволнованная этими воспоминаниями, Жюльетта посмотрела в лицо реальности. Она согласилась, что боится не быть любимой и еще больше боится превратиться в результате каких-то действий в тайну, лишенную интереса для того, кто ее сотворил. «Став такой новоявленной тайной, — подумала она, — я потеряла бы всю свою значительность, потеряв того, кто придавал мне эту значительность. Ну что же! Пусть будет так: я останусь здесь спрятанной, если нужно, всю свою жизнь, и в этом случае он будет хотя бы сильно раздосадован».

Она хотела бы, чтобы Ландрекур всегда любил ее, все время ее ненавидя; чтобы он не понимал причин, заставляющих его любить, и чтобы, постоянно влекомый к ней любовью, он постоянно находился бы в напряжении, обнаруживая ее и обретая вновь всегда в неожиданном месте и в неожиданном виде. Он восклицал бы то: «Мне казалось, я уже потерял вас», то: «Вы напугали меня», то: «Это была ты!» Тогда она сказала бы: «Да, это я».

Так ребенок любит удивлять и пугать, гордый своей властью устраивать сюрпризы и успокаивать. Восклицая: «Это был я!», он испытывает ощущение победы. Но и разоблачая себя, он продолжает быть источником волнений, он творит непредвиденное, сомнение, тайну, его считают способным на все, и он держит взрослых в состоянии беспокойства.

Ландрекур, думая о Жюльетте, думал о последствиях сказанной им Рози лжи. Своей ложью он способствовал тому, что Жюльетта полностью раскрылась, причем для него одного, что она оказалась на сцене, закрытой для посторонних глаз, где разыгрывается пьеса, не ограниченная временем, пьеса, в которой они были единственными персонажами. Он подарил ей закрытое пространство вне поля ординарной жизни, где она обустроила свою комнату, подобно тому, как ребенок строит в саду логово своих чаяний, шалаш, где он творит свою жизнь, где он осуществляет свои гордые замыслы, свои идеи о будущем, примеряется к власти, строит крышу, под которой он хочет провести ночь, словно часы сна и мечты должны осветить реальность его замыслов и еще более важную реальность его индивидуальности. Ландрекур, пряча Жюльетту, позволил ей показать себя всю целиком, во всей правде своей натуры, в различных проявлениях своего характера и богатой фантазией своих вдохновений, и все это дразнило его, привлекало, отталкивало и вынуждало признать, что он не может перешагнуть порог некой комнаты, которую огромное расстояние отдаляло от всех тех, куда он когда-либо входил, без того, чтобы не почувствовать ее очарование, без того, чтобы не узнать и не ощутить присутствие неуловимого в совершившемся факте. Жюльетта научила его согласию между руками и вещами, она дала ему почувствовать, как могут защищать вещи, требования которых удовлетворены, она научила его плакать от гнева и смеяться от умиления. Он говорил себе, что эта комната, созданная на скорую руку, является, может быть, единственной в мире, где ночь в своей темной накидке не будет носить траур по ушедшему дню. Но что особенно важно, он чувствовал, что, спрятав Жюльетту и зажав ей рукой рот, когда накануне она вышла к нему навстречу, уже готовая сказать: «Я спрячусь», он связал себя и ее узами тревоги. Испытывая тревогу, он не мог ни любить, ни радоваться, ни свободно дышать; настоящее неотступно преследовало его, сознание, тянущееся к открытиям, ожидающим его в будущем, к Жюльетте, которая одна могла успокоить его или заставить страдать; и теперь, когда он завтракал, сидя напротив Рози и смотря на нее, но не вслушиваясь в слова, ему казалось, что она живет общей жизнью, ничем не отличимой от жизни других красивых женщин, которых он, как ему казалось, забыл ради нее навсегда, тогда как Жюльетта творила свою частную жизнь, свою атмосферу и свой аромат, ничем в его глазах не напоминающие ни отдаленные воспоминания, ни дальнюю родню.

«Интересно, она все еще смеется? — спросил он себя, и ему показалось, что он слышит взрывы ее недавнего смеха в ответ на его сообщение о приезде князя д’Альпена. — И почему она смеялась?»

В тот самый момент, когда он задавал себе этот вопрос, Жюльетта выходила из комнаты г-жи Фасибе. Она только что украла у нее добрую половину рисовой пудры, разделила пополам тюбики с губной помадой, но ее жесты утратили прежнюю легкость, и когда чуть позже, она, нагруженная книгами, поднималась из библиотеки в свою комнату, чтобы выйти оттуда с пустыми руками, в дерзости хождений было уже меньше поддразнивания, чем покорности, и меньше было веселости и свободы в манере, когда она уносила с собой из гостиной всю коллекцию перламутровых ларцов, оправленных позолоченной бронзой и украшенных видами Вены. У нее не было желания ни читать, ни рассматривать эти виды, но было очевидно, что она хотела ослеплять. «Я думаю обо всем, — сказала она себе, — случай надо мной не властен». И, вновь обретя прекрасное расположение духа и уверенность в себе, она уже радовалась мысли о предстоящем одиночестве. Она назвала Ландрекура букой, решила, что, как только он уедет, она примет ванну и поужинает на свежем воздухе, а затем отправилась в огород за фруктами и овощами.

Артюр, отнюдь не удивившись ее приходу, бросился ей навстречу, вытирая руки и отдуваясь с таким видом, словно с ее приходом вдруг исполнились те его надежды, которые он было уже записал раз и навсегда в разряд тщетных. Он сопровождал ее, не отходя ни на шаг, давая ей советы и справляясь о здоровье.

— Вы можете не беспокоиться ни о столе, ни о хозяйстве, моя жена с завтрашнего дня будет к вашим услугам. Вы нуждаетесь в отдыхе, это сразу видно, — сказал он и протянул ей маленькую дыню. — Последняя в этом сезоне, ваш кузен достаточно их поел в этом году.

По этим слова Жюльетта поняла, что ему дали ложную информацию на ее счет. Она воспользовалась этим, чтобы ловко задать ему ряд вопросов, касающихся Ландрекура, притворившись, однако, что в общем она очень хорошо его знает. Она узнала таким образом, что хозяин почти не общается с людьми из округи, что его друзья — исследователи, художники, ученые и разного рода люди почтенного возраста, которые, как часто можно слышать, смеются и поют по вечерам в компании грациозных дам, имеющих склонность к музыке, великолепно играющих на фортепьяно и любящих вкусно поесть.

— Как только начинается весна, их часто можно видеть через открытые окна, со стороны парка. Это прекрасные вечера, и иногда я слушаю, как ваш кузен читает гостям отрывки из своих книг.

— Но ведь он адвокат?

— Одно не мешает другому. Вспомните-ка, ведь его отец тоже писал книги, а при этом он был дипломатом. Разве не так?

— Да, конечно, я совсем забыла, — промолвила она с той неопределенной грустью в голосе, который должен свидетельствовать о том, что наши мысли унеслись к далеким воспоминаниям.

Жюльетта узнала также, что родители Ландрекура погибли во время путешествия, а еще, что его отец взял в жены иностранку, блондинку, нежный вид которой с непривычки даже смущал.

— Ваш кузен был бы на нее очень похож, если бы не был брюнетом, но глаза у него такие же голубые, как у матери, и, видя их, я всегда вспоминаю ее. По словам Артюра, Ландрекуру было от кого унаследовать свои лучшие качества; он говорил еще, что это такой человек, что второго такого не найдешь, и что, если его не знаешь, он может внушать страх.

— Страх? Почему же? — спросила Жюльетта.

— Я даже и не знаю. Однажды, когда он был еще совсем молодым, я услышал от него такие слова: «Артюр, так не может продолжаться, я устал все время видеть одно и то же». И я вспомнил, как ребенком он уходил от друзей, чтобы следить за каким-нибудь насекомым, за пауком или наблюдать в темноте за огромными жабами, которые иногда как сядут друг против друга, нос к носу, и смотрят, смотрят, будто какие-то камни с глазами. Он любил их и называл «господами», даже приветствовал их, говорил: «Вы мне нравитесь, господа, потому что вы удивляете меня». Зазвонит, бывало, колокол, все ждут его к столу, а он опаздывает, и потом мать спрашивает его: «Где ты был?» А он отвечает: «Я был с господами». Тогда отец, недовольный, говорит ему: «Ты бы все-таки придумал что-нибудь поновее». А еще он любил слушать, как говорят люди на каком-нибудь языке, который он не понимает. Его отец все шутил над этой его страстью. Помню, четыре года назад они здесь прогуливались, а я стоял в двух шагах от них, слышал, как ваш кузен ответил ему: «Гораздо больше, чем слова, меня умиляют, просто до слез, до коликов в животе, движения людей, их позы, жесты». — «Тогда почему же ты стал адвокатом?» — спросил у него отец, и ваш кузен ему ответил: «Я стал адвокатом, чтобы улучшить положение людей, похожих на нас». Тут они ушли слишком далеко от меня, и я больше ничего не слышал. Но вы видите, его все время преследовала эта мысль о похожести.

— Это интересно, — промолвила Жюльетта.

— Да он считает, может быть, что на свете не хватает тайны. Он ищет то, что его удивляет, хочет чего-то, что не было бы обычным.

— Может быть, он хочет отвлечься от своей схожести со всеми другими схожестями, должно быть, это так нужно понимать, — сказала она.

— Возможно, но только, глядя на него, я думаю, что в поисках невозможного он в конце концов никогда не женится. А ведь при этом нельзя сказать, чтобы ему не хватало женщин. Бог мне свидетель, какой у него выбор.

— Выбор? Вот это-то, наверное, ему и мешает, — заметила Жюльетта. — Поставьте себя на его место.

— Хотя и зарекаться ни от чего тоже нельзя, — продолжил Артюр. — Сейчас вот как раз момент, когда все говорят о свадьбе, но вы-то, должно быть, знаете об этом гораздо больше, чем я.

— Я? — промолвила Жюльетта. — Я знаю все.

— Я не любопытный, так что меня, мадемуазель, можно не бояться, мне можно рассказывать все, я все равно как бы ничего и не слышал.

Жюльетта уже несколько минут покручивала вокруг своего кольца стебелек травы, накручивала и раскручивала, накручивала и раскручивала, и эта машинальная игра придавала ей вид человека скучающего, человека, которому вроде бы все безразлично:

— О! Я не хотела бы оказаться неделикатной, но я удивлена, что вы не знаете некоторых вещей, которые, увы, известны не только мне одной, — и она рассказала ему, что Ландрекур уже давно тайно женат на одной женщине, на эскимоске, страшной кокетке, от которой у него уже есть несколько детей, рожденных во льдах.

— Вот ведь несчастье! — воскликнул Артюр. — И что самое печальное, так это то, что я догадывался об этом. Я разговаривал с вашим кузеном, только что разговаривал, но у него был такой вид, будто он находится не здесь, а где-то еще, вид совершенно…

— Замороженный? — подсказала она.

Он, поколебавшись мгновения, ответил:

— Да, вот-вот, замороженный, именно замороженный! Теперь я понимаю, почему.

Жюльетта ограничилась тем, что грустно вздохнула, затем последовала пауза, во время который они молча шли, опустив головы.

— Жена эскимоска! И он собирается привезти ее сюда? — спросил Артюр.

— Что касается ее, то я не знаю, но детей — обязательно, он хочет сделать из них патриотов. Я чувствую себя усталой, — продолжила она, — от одного слова «осень» у меня сжимается сердце, пора мне пойти отдохнуть.

Садовник поблагодарил ее за проявленное по отношению к нему доверие, заверил в своей неболтливости, она протянула ему свою открытую ладонь, чтобы он положил на нее свою, как делают люди, желающие скрепить пакт, и в пожатии рук, которым они затем обменялись, Жюльетта почувствовала, что она обрела себе друга, который сумеет весело посмеяться над тем, что его обманули.

Они прошли вместе еще несколько шагов, потом расстались, и она не спеша направилась к дому, как юная дама, возвращающаяся в свое жилище, чтобы почитать и отдохнуть в ожидании того, кто, идя на поводу своих страстей, все же прислушивается к ее советам. Но под внешним спокойствием Жюльетты скрывалось сомнение, на котором она благоразумно старалась не заострять свою мысль. Она спрашивала себя, придет ли Ландрекур попрощаться с ней, и, чтобы как-то отвлечься от тревоги, возникшей у нее от неуверенности, попыталась продолжить написание своих мемуаров. Однако, поскольку ее перо отказывалось выводить что-либо, кроме вопросительных знаков, она сочла более разумным не противиться тому состоянию, в которое ее погружало появившееся сомнение, и ждать приезда Ландрекура, повторяя себе: «Он и в самом деле уезжает».

За обедом Ландрекур и Рози говорили мало. Хозяин ресторана, поощряемый г-жой Фасибе, взял на себя весь труд по поддержанию разговора. Он рассказал о трудностях в начале своего жизненного пути, о своем браке, о своей войне с номерами, чрезвычайно многочисленными на берегу реки, о своей солдатской жизни, о своих подвигах на войне, о детях. Наконец они собрались уходить, и Рози не удалось скрыть жеста нетерпения, когда Ландрекур попросил газету.

— Провинциальную газету, когда уже сегодня вечером в Париже вам будут известны все последние новости? Что за странная идея, — говорила она в тот момент, когда хозяин протягивал Ландрекуру газету, которую тот сразу положил в карман. — Что же касается меня, — добавила она, — то я вообще никогда не читаю газет.

— Моя жена поступает точно так же, как вы, — ответил хозяин, — она устала от темных дел и от убийств, которыми полны газеты. Сегодня пишут главным образом об исчезновении одной девчонки, принадлежащей к хорошему обществу, которая одновременно состоит в банде негодяев и грабителей, так называемой «Тысячерукой банде». Эта девчонка очаровывала богатые семейства, проводящие лето на побережье, такова была ее роль, а потом, очаровав, хоп! обкрадывала их. У жены она крала бриллианты, а у мужа — банковские билеты. Но на этот раз она украла чемоданы у иностранца, имя которого полиция скрывает, у князя, каких сейчас много здесь проезжает, и который, вне всякого сомнения, не подал бы жалобу, если бы не имел спокойную совесть.

Можно представить себе тоскливое чувство, овладевшее Ландрекуром, когда он услышал эти слова. В этой воровке он узнал некую девчонку, которая, правда, вернула ему портсигар и только что смеялась при упоминании имени князя д’Альпена, и тут он вспомнил ее манеру угрожать ему: «Я скажу, что вы меня похитили. Как бы я оказалась в вашем доме, если бы вы меня не привезли сюда? Я поклянусь, что вы хотели меня заточить, но потом испугались». «Воровка», — подумал Ландрекур и в тот момент, когда почувствовал, что теряет ее, понял, что любит.

— Девчонка восемнадцати лет! — продолжал хозяин. — Какое грустное начало! Бедные родители! Ну да в конце концов, все это не слишком интересно.

— Вот я бы посмеялась, если бы это оказалась невеста Эктора, — воскликнула Рози.

Она взяла из рук Ландрекура газету, которую он начал разворачивать, и разложила на столе.

— Опять исчезновение юной девушки, — прочла она громким голосом, затем ее чтение превратилось в глухое бормотание, где друг за другом следовали только у, у, у, сквозь которые время от времени прорывались кое-какие членораздельные слова: — Мы не забыли у, у, у, исчезновения, у, у, у, Жюльетты Валандор, у, у, у, со своей матерью, у, у, у, ничего общего, у, у, у, с Ренеттой, у, у, по прозвищу Тонкая Штучка Мене-Алор, у, у, у… — Г-жа Фасибе прерывала свое чтение. — Жюльетта Валандор, — сказала она, хлопая тыльной стороны ладони по газете, — Жюльетта Валандор, да это же именно так, я уверена в этом, именно так зовут невесту Эктора д’Альпена.

Ландрекур отметил неправдоподобность этих слов:

— Если бы невеста князя д’Альпена исчезла, он бы сказал вам об этом сегодня утром и у него бы не возникло намерения приезжать сегодня покупать дом, чтобы жить в нем с женой.

Г-жа Фасибе, не успевшая оправиться от удивления и от собственной уверенности в том, что она не ошибается, ответила, не подумав:

— Он мне сообщил сегодня утром, что его помолвка разорвана. — Вдруг она густо покраснела, сделала вид, что поперхнулась, закашлялась, начала смеяться и, сделав вид, что все прошло, объявила: — Я сошла с ума, я задохнулась. Эктор сказал мне, что его свадьба откладывается, да, откладывается. Что касается имени молодой девушки, то теперь я вспоминаю, что ее зовут Валентина, забыла фамилию, и именно это имя Валентина мне на мгновение напомнила фамилия Валандор.

Эти путаные и разорванные речи, которым Ландрекур сразу не придал значения, всплыли у него в памяти несколькими днями позднее как доказательство того, что Рози решила покинуть его и что именно для того, чтобы его покинуть, она ему и лгала. Она обернулась к хозяину ресторана:

— Вы мне рассказывали, что во время войны… — и пока тот продолжал рассказ о своих приключениях, Ландрекур взял газету и прочел в мгновение ока несколько касающихся Жюльетты строк. Она показалась ему еще более таинственной, оттого что не была воровкой, и его волнение еще больше усилилось при мысли о том, что она останется одна в его доме, в его отсутствие, отягченная двойной тяжестью известности и неизвестности в этой выдуманной ею сентиментальной комнате. «Но почему она рассмеялась?» — мелькнуло у него в голове. Рози, отметив его задумчивый вид, сочла, что он заскучал, и, воспользовавшись моментом, когда хозяин пошел искать фотографию дочери, она спросила его:

— Вы грустите, Андре?

— Нет, — ответил он, — ревную.

Его потянуло, толкнуло к ней что-то вроде безнадежной нежности, что-то вроде признания в любви и просьбы о защите, что-то такое, что возникает в момент прощания, когда будущее как бы высвечивает реальность всего, что связывает нас с настоящим и с человеком, которого мы еще обнимаем, но которое из-за нашего собственного выбора уже принадлежит прошлому. Г-жа Фасибе не совсем отвергла это движение нежности, но ласково с полуулыбкой и зябким жестом стыдливости уклонилась от него.

— Вы меня смущаете, — промолвила она.

Затем они немного покопались в прошлом. Они несколько раз вспомнили начало своей любви, вспомнили вечера у своих друзей, живущих рядом с Ботаническим садом, прогулки по ночным улицам, поговорили обо всех этих мгновениях, словно воспоминание о них могло возродить их, вернуть их наполненными эмоциями и искренностью их былой страсти.

Рози, встав из-за стола, задержалась на мгновение, засмотревшись на пейзаж.

— До свидания и спасибо, — обратилась она к хозяину ресторана, — это был наш последний визит в этом году.

От этих слов сердце Ландрекура сжалось. Он вдруг почувствовал себя несчастным при мысли о встрече с Жюльеттой. Взяв Рози под руку, он захотел увлечь ее все равно куда, не думая о багаже и не заботясь о приезде князя.

— Мне не хочется возвращаться, — промолвил он, — давайте прогуляемся.

— Только не долго, Андре. Уже поздно, а Эктор может приехать с минуты на минуту. Что он будет делать, если не застанет нас дома? Он хочет уехать в шесть, даже чуть раньше, а мои чемоданы еще не собраны.

— Я помогу вам, пойдемте прогуляемся немного.

И он повез ее в направлении, противоположном от «Дома под ивами», к развалинам замка, о котором он ей уже говорил и куда вечерами во времена своего детства он приезжал на лошадях вместе с родителями.

— Мы накрывали на стол прямо на какой-нибудь плите, и пока мы ели, лошади заглядывали к нам в окна. Мы собирались домой, когда уже было темно, но моя мать, несмотря на спустившиеся сумерки, собирала цветы, растущие у подножия стен. Она делала из них букеты и перед уходом клала их на могилы. Отец, дожидаясь ее, говорил: «Пойдем, достаточно, поверь мне. Мне не понадобилось бы так много», и я чувствовал, что эта привычка медлить, собирая цветы, трогала его, выводила из терпения и заставляла еще больше ее любить. Хотя они были в этот момент еще молоды, они достигли того момента в своей жизни, когда счастье, уже имеющее свою историю, рождает беспокойство, когда каждый жест, хранитель определенных воспоминаний, воскрешает в душе первозданные чувства.

Рози не слушала. Она смотрела на часы, стрелки которых, как ей казалось, бегут быстрее, чем обычно, и нервничала, опасаясь, как бы Ландрекур не утратил чувство времени, не завез бы ее, заговорившись, слишком далеко, как бы не заставил и в самом деле осматривать развалины. Она пыталась привлечь его внимание, то глубоко вздыхая, то стуча пальцами по стеклу. Наконец, собравшись с духом, она сказала:

— Я хочу вернуться, мы уже на краю света.

— Еще нет, но как раз на край света хотел бы тебя увезти.

Он говорил искренне. Он не только боялся потерять ее, у него было ощущение, что она принадлежит ему и что он будет ее любить всегда такой, какая она есть, не судя ее. Полагая, что наконец обрел вновь свою любовь и свой здравый смысл, он не видел больше в Жюльетте ничего, кроме безумия, неопределенности, риска и опасности; он относился теперь подозрительно и к ней, и ко всему, что связано с тайной и таинственным.

— Давайте убежим ото всех, убежим куда глаза глядят, — сказал он, всматриваясь в дорогу.

Г-жа Фасибе подумала, что он ее дразнит, и рассердилась.

— Все это совсем не смешно, — сказала она, — я терпеть не могу развалины, они наводят на меня скуку.

— В самом деле?

— В самом деле.

Тогда он развернулся, и мысли его, как бы спешащие вернуть на тот путь, который, казалось, стал для них естественным, тоже развернулись вместе с машиной и стали удаляться от Рози, чтобы приблизиться к Жюльетте.

Так в довольно грустном настроении они подъехали к «Дому под ивами».

Несколько птиц кружились над двором, посреди которого спал Султан, лежа на черном домашнем платье Рози.

— Султан! Султан! Иди сюда, мерзкое животное, — закричали они, но собака, проснувшаяся от шума въехавшей машины, убежала, волоча за собой платье. Ландрекур бросился за ней, но Рози удержала его:

— Оставьте, оставьте, я уже с ним распрощалась.

Затем она поднялась в свою комнату и потребовала свои чемоданы.

— Я хочу быть готовой, когда приедет Эктор, вы поможете мне, не так ли? — спросила она.

Он успокоил ее кивком головы.

— Я сейчас вернусь, — сказал он и побежал к себе, где, оставшись наконец один, смог развернуть газету, лежавшую у него в кармане.

Жюльетта Валандор все еще не была найдена, мать пребывала в слезах, и полиция продолжала поиски. «Жюльетта, Жюльетта», — прошептал он. Смущенный, опьяненный звуками этого имени, которое его губы произносили впервые, он хотел было пойти к Жюльетте, протянуть ей газету или раскрыть перед ней и привести девушку в смятение, но сначала он должен был помочь г-же Фасибе собрать вещи. Склонная раздражаться, как только что-нибудь шло вразрез с ее желаниями, Рози воспользовалась отсутствием Ландрекура, чтобы разбросать по постели, софе и по полу одежду, сложенную в комоде и висевшую в шкафу ее комнаты.

— Все это ни за что не уместится в чемоданах. Как мы все это уложим, я вас спрашиваю? — воскликнула она, когда он вошел, неся пресловутые чемоданы. — И потом, посмотрите на меня, у меня вид, как будто я вернулась с того света, на мне нет лица, мой парикмахер меня не узнает. Нет! Я не хочу, чтобы Эктор увидел меня в таком виде. Помогите мне, прошу вас.

Она поставила несессер на стул возле себя и принялась восстанавливать свой макияж. Ландрекур в это время ползал на коленях от одного шкафа к другому, собирал разбросанные платья и раскладывал их по чемоданам.

— Эктор опаздывает, это странно, — повторила она несколько раз, — я ничего не понимаю, он сама точность. Мои часы не сошли с ума, который у вас час?

— Пять.

— Пять? Я готова, вы видите, я совершенно готова, все уложено, закрыто, застегнуто, и я жду. Это невероятно. Только бы, Господи, он не попал в аварию.

Ландрекур, закончивший уже укладывать вещи, сел в ногах кровати и посмотрел на нее.

— В аварию?Почему, черт возьми, вы полагаете, моя дорогая, что он должен попасть в аварию? Вероятно, ему пришлось задержаться в Париже и, может быть, он нам пытался дозвониться, когда мы были на прогулке. Но даже если он и не приедет, что за дела, мы все равно уезжаем. Можно отправиться сию минуту, если вы хотите.

— А вдруг он приедет?

— Напишите ему записку, я приколю ее на входной двери.

— Написать записку? И что я должна в ней написать?

— Что, что, напишите все как есть: «Мы подумали, что вы погибли, и уехали».

Она ответила, что у нее не то сейчас настроение, чтобы смеяться, поднялась и пошла караулить князя на балкон. Он облокотился рядом с ней и, видя, как она напряжена, как искажено ее лицо ожиданием, подумал, что у нее вид человека, слушающего глазами. Она ежеминутно поглядывала на часы, подносила их к уху, топала ногами, вздыхала и повторяла:

— Он умер, я уверена в этом, меня удивляет его поведение, можно подумать, что он издевается надо мной.

Не зная, что ей ответить, и не доверяя словам, Ландрекур остерегался произносить что-либо, кроме однозначных замечаний, которые он с предельной деликатностью вставлял наудачу в паузы. Замечания были такого рода: «Сентябрь — непредсказуем, то выдается день теплый, то холодный», или: «Саду нужен дождь», «Нужен настоящий дождь», «Очень нужен дождь». Но поскольку время шло, он счел уместным внести некоторые разнообразия в свои реплики и, положив руку на плечо Рози, сказал:

— Слышите, слышите, мне кажется, я слышу, как квакают лягушки. В такой час? Это совершенно неестественно.

— Тихо! Тихо! Замолчите, прошу вас. Мне кажется, что ваши лягушки — это автомобиль, — и прежде чем она успела обрадоваться, машина, за рулем которой сидел князь д’Альпен, выехала из кедровой аллеи и остановилась во дворе.

— Это он, это он, — воскликнула Рози, — пойдемте быстрее, пойдемте.

— Я иду, — отозвался Ландрекур.

Однако, не желая мешать их излияниям, он предоставил ей спуститься одной, медленно следуя за ней.

Рози, раскрыв объятия, бросилась навстречу князю и приникла к его груди.

— Эктор, мой маленький Эктор, как я рада вас видеть! Как это мило с вашей стороны!

— Все так же хороша? — произнес он, отстраняясь от нее, чтобы лучше ее рассмотреть. — Нет, я вижу, вы все хорошеете и хорошеете. И на что вы жалуетесь?

В этот момент Ландрекур показался на пороге дома и направился к ним. Князь д’Альпен улыбнулся.

— Очень приятно, — сказал он.

— Очень приятно, — ответил Ландрекур. Они подали друг другу руки и вошли в дом.

Г-жа Фасибе нашла уместным дать некоторые объяснения:

— Таинственный столяр забрал мебель из гостиной, теперь у нее довольно мрачный вид, — сказала Рози, — пойдемте лучше посидим в библиотеке.

— Какая приятная комната, — воскликнул князь, остановившись на мгновение в проеме двери, — и сколько книг!

— О! Но некоторых книг недостает, — заметила Рози. — А и альбомы? Я не вижу альбомов, куда они делись?

Ландрекур, словно не слыша ее, отвечал князю:

— Да, это довольно хорошая библиотека, идеальная комната для чтения и работы. Мой отец был историком.

— Историком? Это чрезвычайно интересно, потому что мой отец тоже был историком. Что же касается меня, то я предпочитаю всему остальному мемуары и поэзию, — сказал князь, приближаясь к книжным полкам, чтобы прочитать вслух несколько названий.

— Наша прелестная подруга сообщила мне, что вы собираетесь продать этот дом, — снова заговорил он, — но я могу предположить, что вы не собираетесь расставаться с вашей библиотекой. Интересно, вам не подходит здешний климат? Или вы хотите переехать поближе к какому-нибудь большому городу?

— Спросите у Рози, — ответил Ландрекур.

Князь тогда сказал, что г-жа Фасибе — избалованный ребенок, но что виноваты в этом друзья, так как у них вошло в привычку потакать всем ее желаниям.

— Вы сами, дорогой Ландрекур, не для того ли, чтобы доставить ей удовольствие, стали думать о перемене места проживания? Поверьте мне, вам никогда не удастся убедить г-жу Фасибе поселиться в деревне. Не так ли, наша очаровательная Рози?

Он повернулся к ней и взял ее под руку.

— Ну скажите же честно, — обратился он к ней, — и не упрекайте меня в том, что я говорю правду. — Затем, обращаясь к Ландрекуру, он добавил: — Я давно знаю эту очаровательную даму, но она сама себя не знает.

Ландрекуру стал вдруг симпатичен князь, он угадал в нем человека, которого Рози не удалось понять, но в нем вызывала ревность манера, с которой она принимала откровенность этого друга, предполагающая какую-то близость, какие-то общие тайны и воспоминания, которые он с ними не разделял. Разумеется, князь д’Альпен обладал большей независимостью ума и проницательностью, был более значителен как личность, чем г-жа Фасибе, и не склонен был, как она, презирать и критиковать людей, не живущих согласно правилам того маленького замкнутого общества, на которое он, не пренебрегая им, посматривал все же свысока. Воспитанный в вере во все то, что он собой воплощал, князь был склонен верить только в самого себя, не отворачиваясь при этом от других. От его воспитанности, основывающейся на старинных традициях, веяло тем несколько озадачивающим и даже внушающим робость обаянием, которое рождается от сочетания сдержанности и властности. Образованный, интересующийся природой, стремящийся быть в курсе человеческих достижений, изысканий и конфликтов, он имел вкус к познанию и к наблюдению и, любя красивых женщин как зрелище, как украшение общества и как своего рода отдохновение, беседовать обычно предпочитал с мужчинами. Люди, которые его немного знали, спрашивали себя, был ли он легкомыслен из меланхолии, грустен из легкомыслия или легкомыслен из любви к легкомыслию. Но на самом деле ни то, ни другое, ни третье не соответствовало истине. Князь д’Альпен был человеком серьезным. И когда им овладевала меланхолия, он переставал выходить из дома, поскольку легкомысленное времяпровождение не смогло бы отвлечь его от причины его грусти, а как только к нему возвращалось его легкомысленное настроение, он вновь обретал вкус к светской жизни. Женщины любили его за его состояние, за титул и за красивую внешность, а он сам, отрешенный от всего, что он привносил в любовь, и от того, что получал от нее, выбирал тех или иных женщин, менял одну на другую и любил одновременно их всех, что как раз их всех и разочаровывало. Женившись, он превратился бы в человека строгого, умело руководящего своей супругой в весьма замкнутом пространстве. Его многочисленные авантюры утомили его, причем не столько, может быть, его фантазию, сколько его склонность утолять определенного рода желания: он не стремился больше к нюансам. Князь д’Альпен подарил столько поцелуев, что у него не сохранилось отчетливых воспоминаний уже ни об одном из них, и уже давно губы, встречавшиеся с губами, не получали в ответ ничего, кроме одного-единственного неизменного поцелуя, поцелуя его собственного удовольствия. Он приехал сегодня, отозвавшись на призыв о помощи Рози, точно так же, как остановился бы во время прогулки и не поленился бы вернуть в родную стихию большую рыбину, выброшенную волной на берег. Он знал, что мужчина и женщина, не предназначенные судьбой друг другу, могут тем не менее просто испытывать взаимное влечение. Он знал также, какая досада возникает самопроизвольно в их душах из той самой связи, которую они пытаются установить, как их натура, замаскированная было страстью, выходит наружу от усталости, от малейшей неудачи, как она проявляется со всеми своими реальными запросами, подчеркивая недостатки, разногласия и противоречия, требуя жертв, вызывая упреки, разжигая злость и набрасывая мрачный флер на самые радужные воспоминания.

— Если бы я имел такой дом, как ваш, — сказал князь Ландрекуру, — и если о нем можно судить по этой вот одной комнате, то не стал бы его продавать.

— Именно поэтому вам и следовало бы его купить, — чрезвычайно уверенным тоном заявила Рози, — для семьи ничего не может быть лучше.

Тут Ландрекур поздравил князя с его бракосочетанием.

— Мое бракосочетание? Какая мечта, — ответил он и этим ограничился.

Затем, заметив принужденную улыбку Ландрекура, он завел разговор о бесчисленных приятных сторонах жизни в деревне и даже сказал, что любовь нуждается в пространстве и обширных пейзажах, чтобы иметь больше возможностей теряться в них и вновь обретать себя и что горожане не умеют любить так, как любят друг друга те, кто живет вдали от города. Эти речи, произнесенные с такой легкостью, до такой степени очаровали Ландрекура, что он просто забыл о Жюльетте.

Но Рози, чьи мысли были заняты только отъездом, прервала князя и предложила ему осмотреть дом. Он ответил, что ему подобный осмотр доставит большое удовольствие, и Ландрекур попросил г-жу Фасибе показать князю все комнаты, пока он сам приведет в порядок свою комнату и соберет документы, которые ему хотелось бы взять с собой. Она согласилась: «Прекрасно, но поторопитесь». Он оставил их в обществе друг друга, а сам побежал к Жюльетте.

— Какой милый человек, — сказал князь.

— Да, милый, милый, но у меня нет ни малейшего желания показывать вам его дом. Пойдемте, поднимемся ко мне и, пока я буду надевать шляпу, вы расскажете мне о себе.

— Вы опечалили меня, — ответил ей князь. — Ваше поведение говорит об отсутствии сердца. Ваша красота, которая доставила вам столько побед, как мне кажется, убедила вас в глупости мужчин. Очень жаль. Я здесь для того, чтобы помочь вам, но не рассчитывайте на меня, если вы собираетесь обращаться с Ландрекуром как с идиотом. Он считает, что я здесь, чтобы осматривать дом, а я привык быть вежливым даже во лжи. Не забывайте, Рози, что только уважение к сердцу человека, которого бросают, может несколько смягчить досаду в его душе.

— Что же, осмотрим дом, — ответила Рози.

Они быстро прошлись по комнатам первого этажа, затем второго.

— Может быть, вы хотите подняться на чердак? — спросила г-жа Фасибе.

А между тем Ландрекур в это время был у Жюльетты. Он постучал в дверь, подождал немного и, не получив ответа, вошел.

— Я принес вам газету, Жюльетта Валандор, я теперь знаю ваше имя, — произнес он. — Получается, что только мне известно ваше местонахождение, и я пришел вам сообщить, что ваша мать пребывает в слезах и что я поеду сегодня вечером ее успокоить.

Не увидя Жюльетту, он подумал, что она, дразня его, спряталась, и стал звать ее снова, как вдруг его взгляд упал на листок бумаги, лежащий на краю шезлонга. Он наклонился и прочел: «Я не думала, что вы можете быть таким злым, вы бука».

«Я не думала, что вы можете быть таким злым, вы бука. Что это может значить?» — думал он, а тишина говорила ему, что Жюльетты здесь больше нет. «Где же она?»

А Жюльетта уехала. Она услышала, как во двор въехала машина, и услышала голос князя, обращенный к Рози: «Я вижу, вы все хорошеете и хорошеете. И на что вы жалуетесь?» Не веря своим ушам, она высунулась в окно, увидела князя и сделала вывод, что история ее исчезновения, вероятно, еще накануне обошла все газеты, что Ландрекур уже успокоил г-жу Валандор и что посланный ею князь приехал за ней. «Счастье, может, и явилось сюда собственной персоной, — сказала себе Жюльетта, поскольку она признавала достоинства князя, — но это счастье не для меня: то мгновение неприязни предупредило меня об этом». Она написала слова прощания Ландрекуру, положила в карман деньги, которые накануне он оставил ей для продолжения путешествия, взяла яблоко, послала воздушные поцелуи сотворенному ею вокруг себя миру, открыла дверь и быстро спустилась на второй этаж. Шум голосов в библиотеке успокоил ее, она быстро скатилась с лестницы, прошла через кабинет на кухню и вышла из дома. «У меня нет выбора», — подумала она, подбежала к машине Ландрекура, села в нее, бесшумно закрыла дверцу, включила мотор, нажала на газ и исчезла.

«Она уехала, — прошептал Ландрекур, — и не оставила мне ничего, кроме своего имени». Он бросил газету на шезлонг, и прощальное письмо Жюльетты, поднятое движением воздуха от упавшей газеты, вспорхнуло в пустынной комнате и упало к ногам Ландрекура. Он поднял его, смял в ладони и вышел.

Подобно человеку, обремененному тяжким грузом, он спускался по лестнице, делая короткую паузу на каждой ступеньке, как вдруг, находясь чуть выше уровня второго этажа, услышал голос Рози и остановился от ее слов: «Вы и я». В своей комнате, открытая дверь которой выходила в коридор недалеко от лестницы, г-жа Фасибе разговаривала с князем д’Альпеном.

— Разорвать с вами? Это невероятно, просто какое-то безумие! — говорила она. — Но утешьтесь, Эктор, вы чуть не женились на дуре. Может, у меня и нет вашего ума, но мне кажется, что я имею достаточно оснований утверждать, что я вас знаю, и мне думается, мы с вами похожи. У нас более или менее одни и те же вкусы. Мы любим одних и тех же людей, одни и те же вещи, один и тот же образ жизни. Мы великолепно понимаем друг друга, Эктор, мы старые друзья, — и более нежно, тем тоном, который Ландрекур прекрасно знал, тем тоном ласкающегося ребенка, который и вроде бы решается сделать что-то рискованное, и одновременно ищет защиты, она добавила: — Мы с вами: вы и я? В конце концов, Эктор, мой дорогой, почему бы и нет?

— Почему? — отвечал князь. — Да прежде всего потому, что вы меня не любите, Рози, и потому что я люблю Жюльетту. Оглянитесь вокруг себя: самые привлекательные мужчины на свете призывают вас и протягивают вам руки.

Ландрекур медленно пошел дальше вниз по лестнице в своем доме, который теперь казался ему наполненным туманом.

Иногда женщина находит свое место в жизни мужчины, если нуждается в утешении. Князь улыбался Рози, полагающей, что ее несправедливо заподозрили в корыстном расчете. Она почувствовала себя смущенной и мысленно обвиняла себя в неловкости.

— О, Эктор, я пошутила, — продолжала она. — Надеюсь, вы не подумали, что я говорила серьезно? В этом доме все представляется в деформированном виде: люди, слова, намерения, и, похоже, здесь не узнают друг друга даже самые лучшие друзья. Пойдемте посмотрим, что делает в своей комнате Андре. — Она была удивлена, не найдя его у себя, и позвала его. — Это странно, — заметила она, — его здесь нет. Пойдемте.

Ландрекур в библиотеке открыл бутылки с газированной водой, поставил три стакана и раскладывал в них лед.

— А! Вот вы где. Почему же вы прячетесь? Уже время уезжать, — сказала ему Рози, входя.

Он посмотрел по очереди на князя и на г-жу Фасибе и предложил им виски.

— Угощайтесь, — обратился он к ним, — а я пойду вынесу багаж и вернусь.

Князь предложил пойти с ним и помочь ему.

— Да, правильно, — одобрила Рози, — вдвоем вы справитесь быстрее. Андре, не забудьте выключить свет. Вы помните, как мы приезжали позавчера вечером? Помните освещенное окно? Как это было недавно, всего лишь позавчера. А кажется, будто прошло целое столетие.

— Столетие? Вы выглядите гораздо моложе.

Они рассмеялись, и мужчины, поднимаясь на второй этаж, все еще продолжали смеяться, но в их смехе не чувствовалось веселья.

— Я уверен, что у вас нет никакого желания продавать свой дом, — сказал князь Ландрекуру. — Поверьте мне, капризам женщин нужно подчиняться только тогда, когда они не идут вразрез с нашими намерениями. Если мы начинаем размышлять, то мы или подсчитываем, или предаемся отвлеченному размышлению.

— Чтобы не подсчитывать, нужно быть очарованным, — сказал Ландрекур.

— Это, безусловно, лучшее из всех состояний, лучший из всех видов восторга, — ответил князь.

Ландрекур вздохнул:

— Иногда думаешь, что у тебя есть какие-то гарантии от несчастья, а в результате обнаруживаешь, что несчастье тебе гарантировано.

— Философия — это всего лишь один из способов увещевать меланхолию, — продолжил князь д’Альпен. — Нужно обладать мужеством, чтобы заставить ценить свои вкусы: это для счастья более важно, чем дух жертвенности.

Группируя багаж в прихожей, они договорились встретиться в Париже, и Ландрекур еще пригласил князя погостить у него в «Доме под ивами». Тот принял приглашение и обещал приехать попозднее, «среди зимы, когда деревня прячет в себе будущий взрыв красок». Между тем Рози, оставшейся одной, стало скучно. Она вышла из библиотеки и остановилась около них.

— А где мы будем ужинать? — спросила она. Князь предложил ресторан «Маленький барабанщик».

— Да, да, в «Маленьком барабанщике», — поддержала она и, чтобы поторопить их, добавила: — Андре, я буду ждать вас в машине. С вами я приехала, с вами и уеду. Первую половину дороги мы проделаем вместе.

Она открыла дверь во двор, вышла и стала блуждать взглядом с тем оторопелым выражением на лице, которое у нее, наверное, появилось бы, если бы, войдя в свою комнату, она не обнаружила бы там своей кровати, затем обернулась и посмотрела на дом.

Ландрекур и князь стояли в этот момент на пороге. Опустив головы и глядя на носки ботинок друг друга, они соревновались в вежливости.

— Прошу вас, — говорил князь.

— Только после вас, — отвечал Ландрекур.

— Ну пожалуйста.

— Ни за что на свете.

— Ну я очень прошу вас.

— Умоляю вас.

Безразличная к классической галантности этого диалога, г-жа Фасибе прервала его.

— Андре, а где ваша машина? — спросила она.

Оба подняли глаза и посмотрели во двор.

— Где ваша машина? — повторила Рози. — Вы ее видите?

Ландрекур ничего не ответил, но морщины на лбу и поднятые брови свидетельствовали о том, что он пытается найти выход из трудного положения, и губы его уже приоткрылись, как если бы он собирался что-то сказать.

— Столяр, может быть, или же собака, или… — начала было она.

— О! Я вас умоляю, не продолжайте, — сказал он и обратился к князю: — Вор скорее всего остановится у первой же автозаправочной станции; только что, когда мы возвращались, я боялся, что у меня кончится бензин. Но в какую сторону он поехал? Вот это нам неизвестно. Я вижу, что мне придется с вами расстаться. Только будьте так любезны, высадите меня в городе, чтобы я мог начать поиски и, пожалуйста, продолжайте ваше путешествие без меня.

Он отнес свои чемоданы обратно в прихожую и сел рядом с Рози в машине князя.

— Вы не будете на меня сердиться за то, что я оставляю вас одного? — спросила она его. — Если бы я осталась, я бы только мешала вам.

— Мешала — это не то слово, — сказал он. — Кто знает, может, завтра мы встретимся в Париже.

По дороге князь и Ландрекур говорили только о ворах и ограблениях. Рози постоянно прерывала их своими восклицаниями:

— О! Замолчите, я вся дрожу, хотя мне стоило бы уже привыкнуть к ворам и привидениям.

Ландрекур попросил остановиться в городе около комиссариата полиции, вышел из машины и поцеловал руку Рози, которую та ему протянула.

— До свидания, моя дорогая, — сказал он. — Мне очень грустно, что у вас останется такое нехорошее воспоминание о моем доме.

— Не надо грустить, — отвечала она, — я удерживаю в памяти только хорошие воспоминания.

Этот ответ очень понравился Ландрекуру и вызвал у него угрызения совести.

— До свидания, дорогой друг, — стал прощаться с ним и князь, — я не забуду вашего приглашения, и в любом случае мы скоро увидимся.

— Да, да, скоро, да, очень скоро, — сказал он и, когда они отъехали, помахал им вслед шляпой. Затем посмотрел на часы и медленно пошел в сторону вокзала.

Уже издалека среди других стоящих на площади машин он увидел свою, что, собственно, не стало для него неожиданностью. В носовом платке Жюльетты, привязанном к ручке одной из дверец, он обнаружил ключ зажигания, сел в машину и отправился домой. Но по мере того, как он удалялся от вокзала, чувство, похожее на сожаление, заставило его сбавить скорость; ему казалось, что само его сердце сопротивляется ему. Какой урок он преподает Жюльетте, удалившись сейчас от нее, и какой урок он преподает себе, прекращая то преследование, продолжить которое ему подсказывало его сердце? Он остановился и положил голову на скрещенные на руле руки. Но все, что он знал, о чем догадывался и чего желал, мешало ему думать. Он сел прямо, резко расправил плечи, развернулся и поехал в город. Не обращая внимания на прохожих, которые вздрагивали и замирали в испуге по обе стороны улицы, старательно катил к вокзалу, светящиеся часы которого уже виднелись вдалеке, когда его машина вдруг начала сначала покашливать, потом замедлила ход и наконец остановилась. Тогда он бросил ее прямо посреди улицы и побежал. Неужели вот эта самая минута похитит у него Жюльетту? Неужели ему теперь придется искать ее в течение нескончаемых часов? Найдет ли он ее когда-нибудь?

На платформе, сидя под фонарем, Жюльетта в ожидании поезда читала газету и грызла яблоко. Ландрекур подошел к ней, забрал у нее газету и, не говоря ни слова и даже не глядя на нее, взял за руку и повел за собой. Можно было подумать, что он ведет слепую. Таким образом они дошли до брошенной машины, которую уже обступили зеваки. Несколько молодых людей помогли им подтолкнуть ее до ближайшей автозаправочной станции, и вскоре Жюльетта уже сидела рядом с Ландрекуром в машине, направлявшейся к «Дому под ивами».

— Ну вот, — произнес он наконец после долгого молчания.

— А где же ваша невеста? — спросила она.

— Это вы.

— Вы хорошо сделали, что напомнили мне, а то я уже совсем не думала об этом и чуть было вообще не забыла, — сказала она.

Ландрекур посмотрел на нее.

— Возможно ли, чтобы это были вы и что вы сидите здесь? Успокойте меня. Положите свою руку мне на сердце. Я уже потерял надежду найти вас.

— Хотя я только и делала, что подчинялась вам.

Разве не вы сами умоляли меня сегодня утром уехать, взять вашу машину и оставить ее на вокзале.

— Да, я просил вас уехать, но почему вы убежали?

— Князь, — промолвила она, — вы не понимаете?

— Нет, не понимаю, я совершенно ничего не понимаю.

Теперь Жюльетта уже не сомневалась, что Ландрекур говорит правду. Она рассказала ему про свою помолвку с князем и как она, не смея разорвать помолвку, воспользовалась случаем, давшим ей возможность исчезнуть, ничего не объясняя.

— В таком случае, это не я вас прятал, а вы сами прятались.

— И то, и другое.

— Ах, как мне неприятно слышать все это, — воскликнул Ландрекур. — У князя доброе сердце, а вы заставили его страдать. При этом ведь это его я должен благодарить за то, что вы появились в моем доме.

— Не переживайте за него, пусть вас утешит мое присутствие. Что касается меня, то не вашу ли невесту я должна благодарить?

— Нет, мою забывчивость.

— Это одно и то же, — ответила Жюльетта.

Они стали вспоминать все случаи из своего недавнего прошлого, которые самым фатальным образом организовали их встречу, и на лице Ландрекура появилось выражение задумчивости.

— О чем вы думаете? — спросила она.

Он ответил ей, что думает о доказательствах любви. Жюльетта заверила его, что любовь измеряется как сожалениями, которые испытываешь сам, так и сожалениями, которые желаешь внушить другому.

— А то почему бы мне хотелось сделать так, чтобы вы сожалели обо мне?

Так, доверяя друг другу свои сокровенные мысли, они подъехали к «Дому под ивами». У лестницы Жюльетта покинула Ландрекура:

— Не ходите сейчас за мной, подождите немного, дайте мне время приготовиться, чтобы принять вас, — и не оборачиваясь к вздыхающему и зовущему ее Ландрекуру, она быстро побежала вверх по ступенькам.

Хотя комната Жюльетты обреталась во вневременном пространстве, было уже поздно и на землю спускалась ночь. Босая, одетая в белый пеньюар с букетиком листьев, приколотым к декольте, она возлежала в шезлонге, покрытом красной тканью, и была похожа на королеву зимы, путешествующую в санях к краю горизонта. Здесь были горящие свечи и глубокие тени, и цветы со своим благоуханием, и блюда с фруктами, круглое печенье, стаканы с компотом и другие атрибуты выдуманного Жюльеттой мира. Ландрекур сидел около нее, на краю шезлонга, и слушал, как она рассказывает эпизоды из их будущей жизни.

— Тогда мы возвратимся домой вслед за первым порывом холодного ветра и обнаружим у нашей двери первые признаки осени. Из окна детский голос прокричит нам: «Пришла осень!» — и живо захлопнет створки.

— Жюльетта, Жюльетта, — шептал Ландрекур.

Она посмотрела на него и замолчала. Скорее какая-то мысль, чем улыбка, приоткрыла ее губы, она положила около себя крошечную японскую ширмочку, которой, беседуя с Ландрекуром, она все время играла, и совершенно естественным, детским движением, выпрямившись, обхватила плечи Ландрекура и медленно опустилась на подушки, увлекая его с собой. И тут они доверили друг другу все тайны и все признания, скрепленные молчанием и раскрываемые только в тишине поцелуев.

Когда они разжали объятия, их черты и весь их вид выражали задумчивость.

Склонив голову и прикрыв веки, Ландрекур оперся локтями в колени и закрыл лицо руками. Жюльетта в то же время, не открывая глаз, поднесла свою левую руку к губам, а правой взяла маленькую японскую ширмочку и закрыла ею лицо. Они долго оставались в таком положении, размышляя над своим падением.

— Весь мир умер, — прошептала она.

— Нет, но мы перешли на другую сторону нашей жизни, где больше нет никого, кроме нас двоих.

Она выразила затем удивление по поводу того, что он до сих пор еще не женат, потом стала расспрашивать его о друзьях, поинтересовалась, кто были те пожилые господа, которые, по словам Артюра, вечерами смеялись здесь и музицировали вместе с красивыми дамами, которые пели под их аккомпанемент.

— Это мои старые дядья, иностранцы, приезжающие сюда ожидать перелета некоторых птиц. Один из них всегда носит в одном из своих чемоданов солнечные часы.

Жюльетта решила, что они будут и ее друзьями:

— Я сделаю их моими пленниками, — объявила она.

— Прекрасно, вы доставите им удовольствие. В молодости они сами были тиранами, но, постарев, они жаждут оказаться во власти какой-нибудь тирании. — Затем он обвел комнату глазами и добавил: — Все это им будет очень даже по душе. Можно подумать, что обустраивая эту комнату, вы хотели понравиться именно им.

— Но она обустроена пока еще не так, как мне хотелось бы. Я часто чувствую себя смущенной, даже вещами. Например, в картинах, и особенно в натюрмортах и портретах, меня смущает то, что они нарисованы лишь с одной стороны полотна. Нужно было бы сделать так, чтобы, поворачивая их, можно было увидеть другую сторону вещей и спины персонажей с теми интерьерами или пейзажами, которые были у них перед глазами, когда их рисовали. Мне очень жаль, что на этом портрете героя и его собаку нельзя видеть то спереди, то со спины. Это было бы более естественно и более серьезно. Моя мать никогда не могла понять этой идеи, и, несмотря на мои просьбы, она запретила художнику, рисовавшему меня, когда мне было шесть лет, в костюме стрекозы, изображать меня со спины. «Люди созданы, чтобы смотреть на них спереди, — утверждает она, — и доказательством тому служит то, что, когда они поворачиваются к нам спиной, мы чувствуем себя оскорбленными. Что можно увидеть со спины? Изображение получится бедным, без деталей, совершенно неинтересным».

Ландрекур сделал из этого заключение, что г-жа Валандор — женщина, живущая головой.

— Да, безусловно, головой, но это еще не все, — сказала Жюльетта. — Моя мама чрезвычайно привержена условностям. Говоря, например, зевая: «Я сегодня не сомкнула глаз, а только грезила», она позволяет понять окружающим, что всю ночь страдала от несварения желудка. Мне очень неприятно чувствовать, что она беспокоится обо мне в эту самую минуту, когда мы говорим о ней, — продолжала Жюльетта, — и теперь, когда есть вы, чтобы защитить меня, мне грустно, что я не могу ее успокоить.

Ландрекур предложил отвезти ее в деревню и разбудить врача, от которого в любой час можно позвонить куда угодно.

— Это далеко? Мне хотелось бы прогуляться в ночи, под руку с вами.

Жюльетта давала Ландрекуру слишком много оснований для того, чтобы он любил ее. Его любовь к ней, подобно обращению в новую религию, освобождала его от его былой сущности и от его опыта. Чувствуя себя непривычно в своем новом состоянии, умиленный до отчаяния и не имеющий никакой другой опоры, кроме уверенности, которая поручилась за его будущее, он сказал ей:

— У меня осталось только одно сердце.

— Я подарю вам их тысячу! — отвечала она. — Самые веселые будут утешать охваченных печалью, и у вас будут и свои рассудительные, и свои безумные сердца.

Они обнялись, и она попросила у него пальто. Ландрекур вышел из комнаты, а Жюльетта поднялась, надела свой дорожный костюм, и они пошли пешком, как она хотела, молчаливые, слегка чопорные от увлеченности друг другом и от охватившей их задумчивости, пронизываемые до дрожи редкими порывами ветра сентябрьской ночи.

Доктор, открывший им дверь, застыл в изумлении на пороге, увидев их, неподвижных и безмолвных, но, всмотревшись в серьезное лицо Ландрекура, отметив бледность, блеск в глазах и, как ему показалось, очевидную слабость юной, одетой в мужское пальто девушки, подумал, что Ландрекур привел к нему больную. «Каким добрым ветром вас занесло?» — сказал он и посторонился, чтобы пропустить их в дом.

С момента исчезновения своей дочери г-жа Валандор считала, что ей подобает не выпускать из рук носовой платок, а также почитывать «Исчезнувшую Альбертину» Марселя Пруста. В ее спальне, увешанной теперь фотографиями Жюльетты разных возрастов, эта книга лежала на столике у изголовья кровати. Г-жа Валандор, едва освещенная лампой с абажуром, тень от которого была тем более густа, что на нем висели многочисленные шелковые платки, лежала в кровати и спала, когда зазвонил телефон и разбудил ее. Она нащупала трубку, взяла ее и вскрикнула:

— Жюльетта? Что? Где ты? А! Где? Кто? Это имя мне незнакомо. Да, я тебя слушаю. Нет, нет, я не могу упасть, говори, я лежу в постели. А где же ты думала меня застать в этот час? А… О… Нет? Все это очень красиво, но… Не горячись. Ну что ж! Тебе выпала удача, а этот господин, похоже, человек большого мужества. Это все, что нужно, ты говоришь? Ах! Моя бедная голова… Князь? Сейчас об этом не стоит и говорить, он разорвал помолвку. Оставь меня в покое со своей удачей. Что? Да, да, ах, моя бедная голова. Да, да, я еду.

Она положила трубку, но тут же сняла ее опять и, не раскрывая местонахождения Жюльетты, предупредила полицию, что дочь нашлась. Она смогла лишь немного подремать, встала рано утром, отдала распоряжения, покричав на прислугу, все утро сильно волновалась и часов в одиннадцать, собираясь сесть в такси, чтобы отправиться на вокзал, вдруг столкнулась лицом к лицу с князем д’Альпеном, который как раз в это время направлялся к ней узнать, нет ли каких новостей о Жюльетте. Это было время, когда он обычно выходил на прогулку, и поэтому он шел пешком.

— У меня нет времени скрывать от вас правду, — сказала ему г-жа Валандор, — моя дочь обручилась с каким-то господином Ландрекуром, и это именно у него она пряталась с субботы, и сейчас я направляюсь к ней.

Князь д’Альпен выронил маленький букетик, который он держал в руках, и продолжил свою прогулку. В этот же вечер он распорядился уложить в чемоданы необходимые ему вещи и уехал. Середина сентября была тем самым сезоном, когда он имел обыкновение уезжать поохотиться, пострелять оленей в высокогорных лесах у себя в провинции. По вечерам ему предстояло слушать, как его молодые и красивые кузины болтают о диадемах, что должно было создать ему ощущение родной стихии.

В тот самый момент, когда князь д’Альпен принимал решение об отъезде, а г-жа Валандор отправлялась в путь, чтобы встретиться с Жюльеттой, г-жа Фасибе в своих апартаментах в отеле ожидала парикмахера. Она ходила туда-сюда из спальни в гостиную и обратно, то и дело останавливаясь перед зеркалом, поглаживая атласный воротничок своего утреннего платья, улыбаясь корзинам с цветами, которые прислали ей узнавшие о ее приезде поклонники. Ощущая, что потеряла много времени, стремясь освободиться от меланхолии прошлого, она раскрывала свои широко распахнутые объятия настоящему и погружалась в благоуханную ванну, как бы желая окончательно смыть с себя мрачные и липкие отпечатки воспоминаний.

Выйдя на платформу, г-жа Валандор, не спускавшая глаз с идущего впереди носильщика, купила первое издание вечерней газеты, потом поднялась в вагон, выбрала купе и, еще не успев сесть, развернула газету. Носильщик, расположивший в сетках багаж, ждал, когда же она расплатится, и пристально смотрел на нее. Наконец он стал покашливать. С улыбкой на губах и полнейшим изумлением в глазах она опустила газету.

— Чего вы ждете? — обратилась она к носильщику.

Тот кивнул подбородком на чемоданы, а затем показал глазами на ладонь своей руки.

— Ах! бедная моя голова, — промолвила она, — ах, ну конечно, я чувствовала, что что-то забыла.

— Что-то? Кого-то, — поправил ее носильщик.

— Да, кого-то, вы правы, — ответила г-жа Валандор. — У меня все смешалось в голове. Держите, вот, возьмите, извините меня.

Носильщик поблагодарил ее и вышел.

Все еще стоя посреди купе спиной к коридору, она опять принялась читать и рассматривать свою собственную фотографию, под которой стояли слова: «Счастливая мать». В этот момент в купе вошел полный господин лет шестидесяти, жизнерадостный, розоволицый и холеный. Он сам нес свою дорожную сумку с начищенными до блеска замками. Ему, естественно, хотелось занять одно из угловых мест возле окна, проход к которому загораживала г-жа Валандор. Он подождал немного, поклонился спине пассажирки и сказал наугад:

— Прошу прощения.

Г-жа Валандор обернулась:

— О! Это я прошу прощения.

— Ничего, ничего, — ответил полный господин. — Какое место вы хотели бы занять?

— Какое вам угодно.

Полный господин удивленно отступил на шаг, вскинул голову и, показав два пальца, произнес:

— Но, мадам, это вы должны выбрать.

Прежде чем г-жа Валандор успела ответить, поезд неожиданно тронулся и ее, пошатнувшуюся, бросило на грудь полному господину, которому, чтобы поддержать ее, ничего не оставалось, как сжать ее в своих объятиях.

— Я смущен, — сказал он г-же Валандор, помогая ей сесть.

Она поправила свою шляпу.

— Не стоит смущаться, без вас я бы упала, — и она улыбнулась этому любезному господину, который теперь, сидя напротив, ласкал ее глазами.

Было очевидно, что он находит ее красивой, элегантной, прекрасно сложенной и достаточно молодой, и в то время, как он рассматривал одну за другой все детали ее костюма, его ноздри трепетали от запаха тонких духов, исходящих от носового платка, которым обмахивалась г-жа Валандор. Понимая, что вызывает восхищение, она делала вид, что чрезвычайно заинтересовалась пейзажем за окном, а между тем так развернула газету, что полный господин просто не мог не заметить ее портрет. Что и произошло, и изумленный взгляд пассажира, переходящий от г-жи Валандор на фотографию и обратно, встретился наконец с ее взглядом.

— Я не ошибаюсь? — спросил он.

— Нет, — ответила она, — это я.

Они продолжили разговор, познакомились и очень понравились друг другу. Он пригласил ее в вагон-ресторан, она приняла приглашение, и к концу обеда, после того как они поделились друг с другом многим как самым простым, так и очень личным, между ними зашел такой доверительный разговор, который возможен только между самыми давними друзьями. Полный господин чистил грушу и смотрел на г-жу Валандор.

— Будьте внимательны, можете порезаться.

Он положил нож на тарелку.

— Должно быть, вам часто делают комплименты.

— Не очень часто, уверяю вас.

— О! Я вам не верю, — воскликнул полный господин.

Но она стояла на своем:

— Не очень часто, не очень часто. Уверяю вас, в самом деле.

— Мне кажется, я знаю вас уже двадцать лет и люблю вас, люблю вас, как в первый день.

— Мне тоже кажется, что я вас знаю уже очень давно, знаю, как саму себя.

Он взял ее руки, покрыл легкими поцелуями ее пальцы, затем разделил грушу надвое.

— Выбирайте.

— Видите ли, — сказала г-жа Валандор, как бы внезапно возвращаясь к реальности, — в этой истории с моей дочерью меня огорчает то, что она сказала мне неправду.

— Сказала неправду? Как это?

— А вот послушайте: ей не нравился князь Альпен, ладно, пусть будет так. Она убежала от меня, пусть будет так. Она считала, что напугала меня, пусть будет так. Ее неосторожность обернулась наилучшим образом, прекрасно. Но зачем было искать оправдание своему бегству? Зачем рассказывать эту историю про портсигар, будто бы забытый в купе? Рассказывать мне, мне, какие-то истории про портсигары из золота, якобы забытые в купе! Из золота, — повторила она, крутя перед носом полного господина золотым браслетом, опоясывающим ее запястье.

Но полный господин, будучи по натуре человеком добрым и считая, что доверчивость есть разновидность доброты, постарался укрепить г-жу Валандор в доверии к своей дочери.

Когда они возвращались в свой вагон, их задержала в коридоре другого вагона девочка пяти-шести лет, решившая походить на четвереньках. Г-жа Валандор нагнулась и, дотронувшись до нее рукой, слегка отстранила малышку. В эту же минуту крики: «Клеманс, где ты? Клеманс, ты слышишь меня? Клеманс, иди сюда сейчас же!» — заставили их повернуть голову, и г-жа Валандор с изумлением узнала пожилую даму, которая ехала с ней в одном купе три дня тому назад.

— Я еду за дочерью, — тотчас же сообщила ей г-жа Валандор.

— Да, да, конечно, — ответила старая дама, — и вы, и я, мы обе несем ответственность за эти души. Я вот увожу внучку отдыхать в деревню. Клеманс! Иди сюда, иди сюда. Мы скоро нанесем вам визит, забежим к вам ненадолго. Клеманс! — И, держа ребенка за руку, она вернулась в свое купе.

— Черт бы ее побрал, — проворчал полный господин. — Кто это такая?

— А это одна старая сумасшедшая, — ответила г-жа Валандор.

И в это же время маленькая девочка тоже спросила: «Бабушка, а кто эта дама?» — на что та ответила: «А, это одна несчастная сумасшедшая».

Стоя в коридоре своего вагона, г-жа Валандор и полный господин выкурили по сигарете, обменялись адресами, выразили намерение встретиться в будущем, поклялись не забывать друг друга. Будущее манило их. Они казались себе помолодевшими, и г-жа Валандор невольно мысленно сравнила своего нового друга, сразу ставшего ей очень близким, с хорошей подушкой или с розовой пуховой постелью, на которой играет отблеск вечернего солнца.

— Хотела бы я знать, что сейчас делает моя дочь.

— Она ждет вас и скоро вас обнимет, а я, увы, уже на следующей станции, через десять минут, вас покину.

Жюльетта и Ландрекур тоже думали о будущем, о будущем, где время не течет. Притихшие и потерянные, они бродили по городу, ожидая прибытия г-жи Валандор. Жюльетта прижималась к Ландрекуру доверчиво и грациозно.

— От счастья можно просто заболеть. Я никак не могу прийти в себя, — говорила она.

Прохожие обращали на них внимание и улыбались, как улыбаются влюбленным, отрешенность которых от всего происходящего вокруг них кажется окошком в их внутренний мир. Они задержались у одной витрины. Какой-то молодой человек с довольно грустным видом остановился на минуту позади них, наблюдая, как на покрытом паром от их дыхания стекле они рисуют два сердца, потом опустил голову, словно страдая от какого-то воспоминания, и удалился.

Тем временем в купе к г-же Валандор и полному господину зашла пожилая дама со своей внучкой. Они стесняли влюбленных, которые теперь едва смели при них разговаривать.

— Мне жаль, но я вынужден вас покинуть, — прошептал полный господин.

— Мне тоже жаль, — ответила г-жа Валандор.

— Старые друзья непременно рано или поздно встречаются, — заметила пожилая дама и тут же принялась бранить внучку, которая то ползала на четвереньках, то развязывала шнурки своих ботинок.

Когда поезд стал замедлять ход, полный господин вытащил из кармана портсигар и сунул его под себя.

— Увы! — произнес он.

— Уже! — прошептала г-жа Валандор.

Пожилая дама вышла в коридор и остановилась у окна. Г-жа Валандор встала, полный господин уступил ей дорогу, а как только она вышла, взял свою сумку, шляпу и последовал за ней до выхода из вагона.

— До свидания, до свидания.

Он посмотрел на нее, спустился на перрон, затем, подняв голову, с серьезным и одновременно лукавым видом погрозил ей большим пальцем:

— Берегитесь, берегитесь, я очень влюблен.

— Он влюблен, прямо такое торжественное слово, — воскликнула она, в то время как он удалялся быстрыми шагами.

Она с меланхолическим видом пошла к себе в купе, но еще в коридоре услышала голос маленькой девочки, которая, цепляясь за руку бабушки, говорила: «Бабуся, бабуся, посмотри, ну посмотри же», пытаясь привлечь ее внимание к портсигару, забытому, по-видимому, полным господином. Г-жа Валандор стремительно схватила его, соскочила на платформу и побежала к выходу с криком: «Месье, месье!» Все женщины оглядывались, но никто из мужчин, похоже, не слышал ее. Наконец, почти выбившись из сил, она схватила полного господина за рукав и протянула ему портсигар. Он высоко поднял брови, положил портсигар в карман и взял г-жу Валандор за руки:

— О! Возможно ли такое? Рассказывать мне, мне, какие-то истории про портсигары из золота, якобы забытые в купе.

— Отпустите меня, отпустите меня, вы же видите, поезд уходит, отпустите меня, — говорила она, вырываясь.

— Отпустить вас? Вас? Да ни за что на свете, — ответил он.

— Как ни за что на свете? В самом деле?

Они еще продолжали громко смеяться, когда два чемодана г-жи Валандор упали перед ними на платформу. Они пришли в себя, закричали: «Спасибо, спасибо», но увидели только маленькую, в серой перчатке руку, которая делала им знаки, то ли прощаясь, то ли благословляя, из окна набирающего скорость поезда.

Луиза де Вильморен Письмо в такси

Жану-Франсуа Лефевру-Понтали

Сердце — это драма.

Когда мне было семнадцать лет, я любила Гюстава Дальфора и мечтала выйти за него замуж, но он предпочел мне Сесилию Тек, мою ровесницу, только более одаренную, более интересную и красивую, чем я. Разочарование, которое я пережила в связи с ее замужеством, не омрачило нашей дружбы. Именно через нее мне стало известно большинство событий одной истории, каждое из действующих лиц которой было мне знакомо.

В то время, когда Сесилия превратилась в мадам Дальфор, Гюстав занималсястроительством воздушных замков. У него были грандиозные планы и не было состояния. Она решила, что в нем есть какая-то удаль, что ему можно поверить все самое заветное, что он — идеальный спутник ее жизни; поскольку оба они мечтали о прелести и буйстве моря, он решил разбогатеть настолько, чтобы купить яхту. Тогда он еще не подозревал о своей страсти к деньгам и о том, с каким усердием вскоре начнет карабкаться по лестнице, ведущей в общество бизнесменов и банкиров. Понемногу он изменился: его больше не будоражило ничего, кроме карьеры; через десять лет, не удовлетворившись назначением на пост уполномоченного в том самом банке, где он начинал, он стремился подняться еще выше, словно пытаясь что-то доказать самому себе. Все, что выбивалось вон из ряда, казалось ему сомнительным, он меньше говорил о спорте, путешествиях и любви, больше — о политике, финансах и правительствах и любой другой компании предпочитал общество людей, о которых говорят, что они могут все, что у них большие связи и что перед ними распахиваются многие двери. Однако сия прискорбная метаморфоза не сделала его невыносимым, потому что у него было доброе сердце, и он никому не желал ничего дурного.

Его возвышение никак не отразилось на характере, настроении и образе мыслей Сесилии: она сохранила повадки и дух своего отрочества; Гюстав немного сожалел о том, что она не слишком похожа на жен его коллег, но в глубине души забавлялся, любил ее и находил несравненной.

— Будь как все, — все же говорил он ей. — Теперь я кое-что значу, занимаю важную должность, а ты похожа на студентку, Офелию, иногда даже на нищенку. Это несерьезно и уже не для твоего возраста.

— О, возраст! Знаешь, это когда как. Вчера он у меня был неопределенным, сегодня мне пятнадцать, а завтра, возможно, мы отметим мое столетие, — отвечала она.

Она ненавидела мещанскую жизнь и мышление богатых людей, которые постоянно чувствуют себя под угрозой. Это был не ее мир, но она не жаловалась, а, напротив, смеялась, из сентиментальности добросовестно исполняя свои обязанности.

Однажды утром в пятницу (дело было в мае) она вышла из своей комнаты и быстро спустилась по лестнице, вертя в руке запечатанное письмо с наклеенной маркой. Одиль, ее горничная, была в прихожей.

— Сколько сейчас времени, только точно? — спросила Сесилия.

— Только что пробило девять.

— Как я могла сделать такую глупость или слабость — пообещать этой дурочке мадам Ило отвезти ее на вокзал! И как мой брат умудрился отыскать хоть крупицу соли в этой сахарной гусыне? Девять часов, она, должно быть, уже бьет копытом. Я побежала.

Сесилия выбежала из дома, остановила такси, велела отвезти ее на авеню Виктория, где жила мадам Ило, а по дороге задумалась о своем брате. Александр Тек был человеком творчества. Высокий, толстый, легкомысленный, он слыл непостоянным, бонвиваном и мотом, а его последняя опера-буфф «Толстая Худышка», мелодии из которой были у всех на устах, сделала его знаменитым. Нельзя сказать, чтобы он работал вместе с сестрой, но правда в том, что он ни за что не брался, не посоветовавшись с ней. Он доверял ее поэтичности, занятности, ее взгляду на мир, и они были очень дружны. Когда репетиции или представление какой-либо пьесы вынуждали его отправиться в провинцию или за границу, Сесилия часто добивалась от Гюстава разрешения сопровождать своего брата и пользовалась этим для сочинения рассказов о путешествиях, которые публиковали в иллюстрированных журналах. За ней буквально следовали по пятам, а ее фотографии, появлявшиеся в газетах, погружали читателей в мечты об этой незаурядной особе.

Александр, который в свое время приветствовал замужество Сесилии, теперь о нем сожалел. Он находил Гюстава бездуховным и приземленным.

— На сегодняшний день твой муж — судья. Он уже не тот человек, за которого ты вышла замуж. Ты создана для того, чтобы быть свободной, а будь ты свободной, ты бы стала актрисой, — говорил он сестре.

— Мне надо было уйти, когда он стал банкиром, но раз уж я осталась, то с какой стати мне покидать его теперь? Ты думаешь, что я для него идеальная жена? Он позволяет мне делать почти все, что я хочу, он верит мне, и ты хочешь, чтобы я его бросила, потому что время от времени он заставляет меня ужинать с людьми, которые нагоняют на меня скуку? Нет. Я счастлива и так и ни за что на свете не хочу причинить ему ни малейшего горя. Это было бы несправедливо, — отвечала Сесилия, что не мешало ей посмеиваться вместе с Александром над образом мыслей своего мужа и поднимать на смех то самое общество, принадлежностью к которому он гордился.

С площади Шатле Сесилия издалека увидела Жильберту Ило, поджидавшую ее на авеню Виктория. Она «била копытом» — пританцовывала от нетерпения в кругу из чемоданов.

— Простите, Жильберта. Вы нервничаете?

— Есть из-за чего. Могу поспорить, что мы опоздаем на поезд…

— Вы — возможно, но не я.

— Это что, смешно?

— Нет, — ответила Сесилия. Пока Жильберта усаживалась рядом с ней, ворча: «Подвиньтесь чуточку, пожалуйста», шофер ставил багаж им в ноги.

Мадам Ило направлялась в Орлеан, где жила ее семья. Она надеялась, что не пробудет там долго и что Александр Тек, выполняя свое обещание, вызовет ее в Биарриц, откуда они поедут в Испанию, где его ожидала работа. Однако Александр был непостоянен в своих чувствах. Жильберта, которая нравилась ему несколько дней, быстро потеряла в его глазах привлекательность новизны. Она об этом не подозревала и все еще думала, что их мимолетное приключение сможет перерасти в прочную связь. Она была честолюбива и надеялась приобрести положение в свете, если сумеет завоевать дружбу Сесилии.

Они прибыли на вокзал Аустерлиц за двадцать минут до отхода поезда. Это не успокоило мадам Ило, она распахнула дверцу такси еще до того, как машина остановилась, и крикнула: «Носильщик!» так, как кричат: «Грабят!» Все взгляды обратились на нее. Началась суматоха, Сесилия расхохоталась, когда Жильберта чуть не потеряла шляпу, потом, все еще смеясь, расплатилась с шофером, и пока она, повернувшись к путешественнице, пыталась ее успокоить, какой-то мужчина сел в такси и тотчас уехал.

— Идите же, спокойно устраивайтесь, а я пока куплю вам газет, — сказала она Жильберте.

— Газет и леденцов, если это вас не слишком затруднит, — отвечала та, ибо Жильберта могла читать, лишь поедая конфеты. Они улучшали ей зрение и как будто заменяли очки. Сесилия сразу пошла к киоску с конфетами и парижскими сувенирами, где еще продавали для начинающих коллекционеров большие конверты с 7000 почтовых марок всех стран за 200 франков. Эти марки напомнили ей, что ей нужно было бросить в ящик письмо. Она порылась в карманах пальто, перебрала все вещи в своей сумочке, вернулась ко входу на вокзал и поискала на тротуаре и в сточной канаве. Пожилая дама встала рядом и тоже заглянула туда.

— Вам помочь? Вы, наверное, ищете…

— Да, я потеряла письмо, письмо… Оно, должно быть, выскользнуло, когда я вышла из машины пять минут назад, а теперь такси уже уехало! Да, письмо, оно выскользнуло, это ужасно. Это кошмарно!

— Надеюсь, это не ценное письмо? Дорогое?

— Да-да, это было очень ценное письмо.

— Тогда мне вас жаль, бедная вы моя. Будем надеяться, что оно не попадет в нехорошие руки. Ах, нехорошие руки! Деньги, ох уж эти деньги.

— О, тут дело не в деньгах.

— Значит, любовь, а вы замужем? Боитесь шантажа?

— Нет-нет, не любовь, гораздо хуже.

— Профессиональная тайна? Вы, случайно, не врач?

— Нет.

— Шпионка? — спросила пожилая дама и, не дожидаясь ответа, быстро исчезла. Сесилия запомнила лишь эти слова: «Вы боитесь шантажа? Будем надеяться, что оно не попадет в нехорошие руки», и мадам Ило, стоявшая на часах у своего вагона, увидела, что она идет, прижав руки к вискам, без конфет и газет.

— Почему вы придерживаете волосы? Нет ни ветерка, — сказала она Сесилии. — Вы как будто расстроены.

— Так и есть. Вы тогда не заметили у меня в руках письмо?

— Тогда — это где?

— Да в такси же.

— Письмо? Нет.

— Значит, оно выскользнуло, когда я подвинулась, чтобы дать вам место, а потом, с этой суматохой, чемоданами и все такое, я о нем забыла. Да, оно выскользнуло, и я его потеряла.

— Скажите сразу, что это я во всем виновата.

— О, я никого не виню, я просто говорю, что это ужасно.

— Почему? Ничего страшного. Письма теряют каждый день.

— Да, но это было важное письмо, и я боюсь, как бы оно не попало в нехорошие руки. Если мы чего-то боимся, то лишь потому, что такие опасности существуют. Сколько раз нам приходилось слышать: «Был один шанс из тысячи, что это случится, и — бац! — это случилось».

— У вас слишком богатое воображение. Ваше письмо, пока мы о нем говорим, уже могли отнести на почту. Знаете, есть ведь и честные люди. Подумайте лучше о том, что бы сделали вы, чем думать о том, что могут сделать другие.

— Просто других много больше, — ответила Сесилия.

Она дождалась отхода поезда и вернулась домой еще более несчастная от того, что лучше осознавала причины своей тревоги, о которой не могла не думать.

Она жила в Париже на бульваре Ланн, в маленьком домике, который Гюстав купил для нее, а она устроила по своему вкусу. Мебель на первом этаже была в стиле Луи XIII, на стенах, обитых темно-синей материей, висели большие черно-белые гравюры в золоченых рамах, изображающие порты Франции и всевозможные виды города Страсбурга. Это создавало одновременно необычную и уютную обстановку, как в домах коллекционеров, входя в которые начинаешь чувствовать себя путешественником. Гюстав гордился этим убранством, оригинальностью которого восхищались все его друзья. В библиотеке были в основном сборники стихов и воспоминаний, альбомы по искусству и драматические произведения, и эта комната на втором этаже была владением Сесилии. Она почти всегда находилась там: «Это мое убежище, — говорила она, — моя пещера Али-Бабы».

Когда в то утро она вернулась с вокзала, Одиль заметила, что она бледна.

— Мадам устала?

— Ничто не утомляет больше неприятностей, моя бедная Одиль. Провожая мадам Ило на ее чертов поезд, я потеряла в такси письмо — помните, мое утреннее письмо?

— Лучше бы мадам дала его мне.

Гюстав был на деловом обеде, и Сесилия, оставшись дома одна, не захотела ничего есть. Ее терзали черные мысли и сердцебиение; неуверенность стискивала горло, и она не могла проглотить даже капли воды. «Я привидение, — сказала она себе, входя в свою пещеру Али-Бабы, — привидение, проходящее сквозь запертые двери, которое не может ни взять в руки книгу, ни сорвать цветок, ни съесть шоколадку». Она попыталась читать, но смысл слов от нее ускользал, она завела граммофон, но от музыки тоска ее становилась еще больше, и Одиль, поражаясь такой тревоге, посоветовала ей сначала помолиться святому Антонию Падуанскому, а потом, к четырем часам, предложила сходить за соседской консьержкой, которая гадала по картам.

— Гадалка! Вот что мне нужно. Бегите, бегите, пусть придет поскорее!

Через несколько минут за столом напротив нее сидела предсказательница в гранатовой накидке и готовилась раскладывать карты на восточном платке, который она принесла с собой.

— Большой расклад? Малый расклад? Таро?

— Все расклады — большие, малые, тяжелые, легкие, блестящие, кружащиеся, порхающие…

— Если будете шутить, карты ничего не скажут, — заявила дама довольно холодным тоном. — Большой расклад?

— Большой расклад, — отозвалась Сесилия, которая, слушая консьержку, попыталась следить за перипетиями запутанного романа, героями которого, среди прочих, были фривольная женщина, верный друг и служитель Фемиды.

Гадалка показала пальцем на трефового короля:

— Это ваш муж.

— Нет, это не он, вы ошибаетесь. Хотите, покажу вам его фотографию?

— Не надо. Повторяю вам еще раз: ваш муж — король треф.

— Вот приятная новость! Какой он красивый! Просто не узнать. Надеюсь, он снова так оденется на футбольный матч Франция — Венгрия.

Предсказательница уже теряла терпение.

— Я лучше помолчу, — сказала она.

— О нет, простите меня, продолжайте, прошу вас. Итак?

— Итак, я вижу письмо в ночи…

Сесилия уже не смеялась:

— Письмо? Я не жду письма, но не скажете ли вы, попадет то письмо, которое написала я, по назначению?

Насмешливое отношение клиентки обидело гадалку.

— Маловероятно, — ответила она, а уходя, должно быть, в отместку, добавила: — Будьте осторожны.

«Будьте осторожны, будьте осторожны». Сесилия услышала только эти слова, и к тем опасениям, что она уже испытывала, добавилась подозрительность.

Когда Гюстав возвращался домой раньше ужина, он почти всегда задерживался в буфетной и, зажав газеты под мышкой, пил там фруктовый сок, который подавала ему Одиль. «Все хорошо? Мадам дома?» — спрашивал он и в тот вечер не изменил своей привычке:

— Мадам дома?

— Мадам не выходила.

— Она устала?

— Нет, огорчена. Мадам потеряла письмо.

— Лучше бы она дала его вам, — сказал Гюстав и поднялся к жене в пещеру Али-Бабы. Склонившись над столом, она перелистывала «Воображаемый музей» Андре Мальро; приглушенно играл фонограф.

— Добрый вечер, дорогая. Как прошел день? Никаких неприятностей?

— Да нет…

— Ты не выходила?

— Нет, я отвезла Жильберту Ило на вокзал. Она уехала в Орлеан.

— А, Жильберта! Она очаровательна! Еще одна жертва Александра. У твоего брата нет сердца, это липкая бумага для мух, а мухи, бедные мушки в ней увязают. Мне кажется, Жильберта довольно мила, мне ее жаль, и я хотел бы что-нибудь для нее сделать.

— Пошли ей открытку.

— Кстати об открытках. Одиль мне сказала, что ты огорчена.

— Я?

— Да, кажется, ты потеряла письмо.

— О, совершенно пустое письмо.

— Которое ты, однако, захотела лично отнести на почту.

— Не то чтобы я этого хотела, но раз мне все равно надо было ехать, я подумала, что брошу его в ящик по дороге.

— Кому ты написала?

— Александру.

Сесилия покраснела, и ее муж это заметил:

— Ты покраснела?

— О, Гюстав, ну кому же мне еще писать? Я никогда не давала тебе ни малейшего повода меня подозревать, и ты же не станешь устраивать мне сцену из-за того, что я посеяла письмо, причем, повторяю, совершенно пустое.

— Тогда почему же ты огорчилась?

— Это не я огорчилась, а моя лень. Я хотела отправить Александру идею сценария, он длинный и запутанный, и мне неохота начинать все заново. Вот и все.

Гюстав, удовлетворенный правдоподобностью этого объяснения, сразу же переменил тему:

— Ты не забыла, что завтра мы едем в Солонь, к Дубляр-Депомам?

— Что? Ты хочешь, чтобы мы поехали к Дэдэшкам? Я думала, мы с ними в ссоре? И радовалась этому, несмотря на дружеские чувства к Марселине Дубляр, в которой дремлет гений. Не позднее чем вчера ты говорил мне: «Эта женщина утешается от тоски по панели, заедая ее гусиным паштетом», а о нем говорил, что это бандит и негодяй (что, слава богу, не всегда одно и то же), что ты мог бы порассказать о нем достаточно, чтобы упечь его в тюрьму, а его деньги не просто пахнут, а воняют. (Вот видишь, я помню каждое твое слово.) Ты назвал его Ненасытной Лапой и Темнилой, послушать тебя, так он ведет тройную жизнь, у него гнусные наклонности и он любит напиваться со странными девицами (этим он мне скорее симпатичен). «И при всем при том он позволил себе разговаривать со мной свысока! — сказал ты мне. — Плевать я хотел на то, что он-де президент нашего банка! Клянусь тебе, много воды утечет, прежде чем я снова появлюсь в доме этого субъекта!» Ненасытная Лапа! Темнила! А завтра ты будешь перед ним расшаркиваться! Ну уж нет.

— Во-первых, я прошу тебя не называть его так и добавлю, что мы с Дубляр-Депомом никогда не ссорились. Это прекрасный человек, которому можно поставить в упрек только его неловкость. Я видел его сегодня и понял, что вчера у него не было и тени дурных намерений на мой счет. Это было под конец совещания, он нервничал, я устал, я вспылил и был неправ. Нужно ли мне предупреждать тебя, чтобы ни слова из того, что я тебе сказал, не дошло до чужих ушей? Оставь это все про себя и больше не вспоминай, умоляю тебя. Люди злы, они заинтересованы лишь в своих интересах, и я знаю многих завистников, которые не замедлят воспользоваться малейшей нескромностью, чтобы навредить мне и даже уничтожить меня в глазах Дубляр-Депома. Мое будущее зависит от него, он всесилен, а мне завидуют, ты же знаешь. Так что молчок. Могила.

— Могила, — отозвалась Сесилия.

Марселина Дубляр-Депом достигла того возраста, когда женщины светлеют. Пышнотелая и жизнерадостная, она любила приемы, украшения, театр и кофе со сливками в любое время суток. Ее муж походил на нее и, как она, не боялся внешних проявлений богатства. В их доме — будь то в Париже или в Солони — ковры были в три раза толще, свет в три раза ярче, пирамиды из печенья в три раза выше, а подписи на картинах в три раза знаменитее, чем в других столь же богатых домах. Все у них было в три раза больше, так что Сесилия называла их Триплярами.

Наверное, щедрая душа Марселины благотворно сказывалась на здоровье мехов: ее норковые шубы и лисьи накидки были в три раза пышнее, чем те же меха, что носили ее подруги.

Небо запоздало благословило союз Дубляр-Депомов, подарив им дочь, которой теперь было восемнадцать. Она звалась Нану и заслуженно вызывала вожделение своей свежестью и внешностью богини Помоны, только испанской, — более, чем своим тройным приданым. Она одевалась в шерсть или хлопок, носила распущенные волосы, обедала в кино, а по ночам пила виски на какой-нибудь дискотеке.

— Это лошадка, сбежавшая из времени, которое бежит от меня, — разъясняла Марселина Дэдэ.

— Я не в силах удержать девушку, которая следует средневековой моде. Она и ее друзья говорят на неизвестном языке, в котором полно иностранных слов, и я восхищаюсь тем, что они понимают друг друга.

Нану желала бы разорить своего отца; она стыдилась его манеры выставлять напоказ свои деньги, но она любила мать, которую богатство не лишило сердца, и лишь из нежности к ней соглашалась проводить с родителями выходные в их поместье в Солони, где был довольно красивый сад, особенно в сумерках. Она прогуливалась там однажды вечером с тройной собакой, когда перед домом остановилась машина. Оттуда вышла Сесилия, и Нану тотчас подбежала к ней.

— Народу много? — спросил Гюстав.

— Вся компания и ни одного незнакомого лица.

— Где они?

— Они? В этот час они принимают ванну. Десять ванн по покойнику в каждой.

Особенность собраний у Дубляр-Депомов заключалась в их одинаковости. Они были точной копией друг друга вне зависимости от времени года; что в апреле, что в декабре. На этих вечерах Сесилия, как могла, старалась соответствовать пожеланиям Гюстава; она отвечала улыбками на комплименты мужчин, пыталась участвовать в беседе женщин, которые, впрочем, ничего не могли ей сказать и находили ее эксцентричной. Исполнив свой долг, она шла к Нану, которая поджидала ее, чтобы вместе посмеяться над только что разыгранной ею комедией, а главное — чтобы засыпать ее вопросами об Александре Теке, ее кумире.

В тот вечер Сесилии было не до смеха. Мысль о потерянном письме не выходила у нее из головы, а последствия ее рассеянности казались ей просто страшными. Сославшись на усталость, она поднялась к себе в комнату сразу после ужина и позвонила Александру в Биарриц:

— Ты дома? Какая удача! Ты один?

— Да, я работаю.

— Я написала тебе вчера письмо, ты его получил?

— Нет.

— Если получишь, позвони мне, это очень важно.

— Будь спокойна.

«Нет, нет, нет, никогда, — подумала она, — я не смогу спать с этой мыслью». Перед сном она приняла снотворное, а проснувшись на следующее утро, сказала мужу:

— Еще одно воскресенье будет влачиться, никого не увлекая.

Он смотрел на жизнь иначе:

— Ну же, дорогая, встряхнись!

В деревне, когда ты не у себя дома, сон бродит вокруг уже после полудня. Наверное, лишь из опасения захрапеть в гостиной гости сразу после кофе пошли прогуляться. Пока мужчины открывали весну, разговаривая о сентябре и начале охотничьего сезона, их жены, шедшие следом, обменивались адресами массажистов и жаловались на печень или печень мужа. Их послушать, так природа была убийцей: приходилось остерегаться и капусты, и петрушки, а есть белую фасоль — просто самоубийство. Еще они сетовали на недостаток прилежания к учебе у сыновей. «Мой, твой, ее, — говорили они и приходили к выводу: — Их отцы не могут найти к ним подход».

Сесилия, которая обычно не отказывала себе в удовольствии слушать их и упражняться таким образом в искусстве диалога, в тот день решила составить компанию Марселине Дэдэ, чем обрадовала Гюстава:

— Ты слишком часто ею пренебрегаешь. Воспользуйся тем, что ты устала, чтобы быть вежливой, и не забудь повторить ей все то хорошее, что я думаю о ее муже.

Встревоженные и влюбленные (а всем известно, что любовь — это тревога) выбирают самые кружные пути, чтобы поговорить о том, что их занимает.

— Такой дом, как ваш, наверное, привлекает воров, — сказала Сесилия Марселине. — Вас могут ограбить в ваше отсутствие.

— О, когда я не здесь, я ничего не боюсь, — отвечала та. «Значит, надо отсутствовать», — подумала Сесилия.

— …а потом, видите ли, мне самой не нужно воровать бриллианты, чтобы купить себе рогалик с маслом, так что мне жалко воров. Они интересные люди, уверяю вас, и поэтому я предпочитаю оставаться на своем месте. Это сорвиголовы, спортсмены, акробаты; они занимаются очень опасным ремеслом, но какое у них будущее, у бедняжек?

— Есть такие воры, которые могут воровать без опасности для себя. Что вы думаете, например, о людях, способных присвоить себе найденную вещь?

— Ах, не путайте божий дар с яичницей. Эти жалкие личности не воры, а просто нечестные люди.

— Что бы вы сделали, Марселина, если бы нашли какую-нибудь драгоценность?

— Отнесла бы ее в полицейский участок.

— А письмо?

— Ах, письмо бы я прочитала. Признаюсь вам: любопытство — моя милая слабость. Я подслушиваю у дверей, подглядываю в замочную скважину и не противлюсь соблазну читать чужие письма. Это сильнее меня, и я многое узнала именно таким образом.

— Да, но представьте, что это вы потеряли письмо…

— Ах, Сесилия, дорогое дитя, с какой легкостью вы строите несчастье! Чтобы я тревожилась из-за потерянного письма, это должно быть любовное письмо, а чтобы я написала любовное письмо, у меня должен быть любовник. Любовник, какое чудо!

Гюстав, который не пошел на прогулку, а говорил о делах с Дубляр-Депомом в соседней комнате, зашел в гостиную за сигаретой.

— Любовник? — повторил он.

— Да, какое чудо! Сесилия начала роман: я, наконец, изменяю мужу и теряю письмо, которое написала любовнику. Мы дошли до этого места.

Гюстав посмотрел на жену, та показалась ему смущенной, и он, озабоченный, вернулся к своим разговорам.

Гуляющие вернулись, размахивая руками и крича во все горло. Принесли чай и десерт, который подавала Нану в костюме гаучо. Помогавшая ей Сесилия чувствовала на себе неотступный взгляд Гюстава. Поскольку ни та ни другая не играли в карты, а все рассаживались за игорными столами, они обе сели в уголке гостиной, где могли вдоволь шептаться, попивая крепчайший виски. Гюстав играл рассеянно и проиграл равнодушно, а потом, когда наконец все пошли переодеваться, зашел вместе с Сесилией в ее комнату, где та, с мнимой непринужденностью, распустила волосы и начала раздеваться.

— Что это еще за история с письмом? — спросил Гюстав. — Мне кажется, нет ничего удивительного в том, что я усматриваю связь между твоим потерянным письмом и словами Марселины.

— О, конечно, в этом нет ничего удивительного, но неужели ты думаешь, что, если бы у меня был любовник, я рассказала бы об этом ей, а она, сделавшись моей наперсницей, захотела бы меня скомпрометировать?

Подозрительность Гюстава не могла ничего противопоставить логике такого рассуждения, однако он не сдавался:

— А каким образом ваша беседа приняла столь двусмысленный оборот?

— Ну просто я поразмыслила и расстроилась. В письме, которое я написала Александру, был, как ты знаешь, сюжет фильма или пьесы, и меня тревожит мысль о том, что какой-нибудь нечистоплотный субъект может присвоить его и продать. Я спросила Марселину: «Что бы вы сделали, если бы нашли письмо?» Она ответила, что прочитала бы его; тогда я сказала: «А если бы письмо потеряли вы?» Выяснилось, что для нее ценность может представлять лишь любовное письмо. Любовь — это было ей по душе; это ей тем более нравилось, что она видела в чувстве благовидный предлог для измены Дэдэ, и, когда ты вошел, она вовсю радовалась своим фантазиям.

Гюстав рассмеялся.

— Ну и как, сочинили вы конец этого романа?

— Если бы мы сочинили конец, мы бы сочинили весь роман. Ты нас прервал, и мы к этому уже не возвращались.

Она вошла в ванную комнату, Гюстав последовал за ней и, пока она принимала ванну, ходил взад-вперед.

— Роман… роман… будем проницательны, — бормотал он. — Марселина теряет любовное письмо, которое попадает мне в руки; если я честен, я отнесу его на почту; если я нескромен, я его прочитаю, а если я нечестен, я постараюсь использовать его в своих целях; но как бы я смог извлечь из него выгоду, если я знаю лишь имя получателя?

— А если адрес отправителя отпечатан на бумаге или написан на обороте конверта?

— Какая неосторожность! Марселина в опасности! Я навожу справки, иду к ней и, если она отказывается платить, угрожаю передать драгоценный документ в руки ее мужа. Впрочем, я могу предпринять то же самое с ее любовником, который трепетал бы при мысли, что я могу ее скомпрометировать. Письмо — не собака, его отправляют по почте, и я-то знаю, что если бы мне принесли письмо, которое я написал и которое можно было бросить в ящик, я сказал бы себе; «Дело темное, придется платить».

— И это ты называешь романом?

— Это только начало.

— А я бы это назвала началом и концом пренеприятной истории, — обрубила Сесилия. И, слушая только голос своей тревоги, она запомнила лишь последние слова: «Если бы мне принесли письмо, которое можно было бросить в ящик, я сказал бы себе: «Дело темное, придется платить».

Хотя обычно рассуждения Постава ее не трогали, в этот раз они произвели на нее живейшее и неприятнейшее впечатление. «Корабль дал течь. Я на борту «Титаника», и, раз я иду ко дну, мне остается только петь». После ужина она села за фортепьяно и спела вместе с Нану самые популярные мелодии из «Толстой Худышки». Она всех развеселила, ею восхищались, благодаря ей время прошло незаметно.

Гюстав, не любивший вставать спозаранку, еще накануне решил в тот же вечер вернуться в Париж. После смеха и аплодисментов начались «спокойной ночи», «до свидания», «до скорой встречи», и Сесилия исчезла, оставив память о себе.

Дорога была светлой, словно заледенелая река. Луна рождала свои миражи, бесцветное голубое свечение окаймляло бескрайнее, невообразимое и неожиданное поле, и то была земля, то была звезда, украшенная отсветами и тенями ночи. Чтобы избегнуть того, чего она опасалась, Сесилия искала способ стать невидимой, или, по меньшей мере, неуловимой, и мысль о возвращении в Париж приводила ее в ужас:

— Посмотри, — сказала она Гюставу, указывая на маленькую хижину на опушке леса, — знаешь, я бы охотно жила там до конца своих дней. Вон там, в той маленькой хижине.

— Возможно, она не продается, — отвечал Гюстав и добавил, что лично он хотел бы иметь такой дом, как у Дэдэшек.

Их богатство и стиль жизни внушали ему уважение, и он долго об этом говорил. Сесилия, поглощенная своими страхами, его не слушала, и он очень удивился, когда она прошептала: «Дело темное, придется платить».

— Что ты сказала?

— Ничего. Я, наверно, уснула; бормотала что-то во сне.

— Хорошо, спи, дорогая, — сказал он, и она уже не открывала глаз до конца пути.

Не все невесты красивы, но есть красивые невесты; не все дни знаменательны, но есть дни, которые выделяются из потока. Сесилия проснулась в еще больших мучениях, чем уснула, и, ослабев от тревоги, едва смогла встать. Она подумала, что сможет развлечься, переставляя мебель, и, когда Гюстав вернулся к обеду, она сидела на полу в своей пещере Али-Бабы, с босыми ногами и руками в пыли, за стеной из книг.

— Ничего себе, — сказал Гюстав.

— Садись рядом, устроим пикник.

— Здесь, на ковре?

— Этот ковер — сад, книжные полки — солнечные лучи, ветви смоковницы, осеняющие нас, а Одиль принесет нам сардин в масле, холодного мяса, пирожных — всего, что ты любишь. Я подумала, что, погостив у Трипляров, ты будешь рад переменить обстановку.

— И где мы, по-твоему?

— В окрестностях Монпелье.

— Это чересчур далеко. Если бы я принял твое приглашение, я бы опоздал на работу, а сегодня днем у меня важные встречи. Я оставлю тебя в окрестностях Монпелье и съем свои сардины внизу, у себя, в полном одиночестве.

Пока Сесилия и Гюстав вели этот разговор, в одном баре-ресторане на улице Пьер-Шарон обедали два друга.

Когда принесли счет, каждый открыл бумажник, и один достал из своего конверт, положил на стол и щелчком переправил товарищу.

— Взгляни-ка, Роже. Я нашел это письмо в пятницу в такси у вокзала Аустерлиц. Сунул его в карман и забыл о нем. В тот же вечер я уехал за город, а сегодня утром снова надел этот пиджак и увидел, что оно все еще здесь. Я хотел было отнести его на почту, а потом опять забыл.

Роже посмотрел на оборот конверта и прочел имя отправителя:

— Зачем тебе относить на почту письмо, которое поможет тебе познакомиться с Сесилией Дальфор? Отнеси его ей сам. Она занятная, тебе нравится, ты ей даже восхищаешься, и вот как раз случай сказать ей об этом. Не упускай удачу, Поль, не упускай удачу, которая свалилась тебе с неба.

Поль, бывший человеком романическим, скрытным и страстным, не верил сам себе и довольно долго размышлял над последствиями поступка, к которому его подталкивал Роже.

— Она не увидит в этом ничего, кроме знака восхищения. Да, ты прав, я пойду к ней сегодня же вечером, — вымолвил он наконец.

В шесть тридцать Сесилия была в ванной комнате. Портниха, ползавшая вокруг нее на коленях, проводила примерку едва наметанного платья — черного, облегающего и сильно декольтированного, намеченного белыми нитками и скрепленного булавками. В этот момент Одиль объявила, что с ней хочет поговорить какой-то месье.

— Месье?

— Месье.

— Али-Баба, — отозвалась Сесилия и, позабыв о том, что она не причесана, не одета, полуголая и похожа на астролога в этой тунике, покрытой кабалистическими знаками, вошла в свою пещеру. Там стоял мужчина, который не мог поверить своим глазам. Мужчина — это серьезно, и его молчание напугало ее.

— Мадам, — начал он, сунув руку во внутренний карман пиджака, — я нашел в такси письмо, которое вы написали…

Она перебила:

— Дальше можете не продолжать. Сколько вы хотите? Сто тысяч? Двести? Какова ваша цена?

При этих словах он положил письмо обратно в карман.

— Ни гроша, ни сантима.

— Тогда чего вы хотите? Чего вы ждете от меня?

— Я жду, чтобы вы пригласили меня поужинать с вами наедине. Только этого я и хочу.

— Никогда.

— Не будет ужина — не будет и письма. Всего хорошего, мадам, и знайте, что я не вернусь.

Было что-то пугающее в его непринужденности и что-то тревожное в его серьезности. Он повернулся к ней спиной, открыл дверь и вышел; но когда он уже стоял на лестнице, она побежала за ним вслед и удержала его:

— Ужин в ресторане?

— Нет, здесь, у вас.

Она взмолилась:

— Попросите что-нибудь другое, просите что угодно.

— Я ничего другого не хочу. Да или нет?

— Я хочу сказать…

— А я говорю — в пятницу вечером.

Она почувствовала, что отказ окончательно ее погубит, и, поскольку в его глазах и улыбке она видела лишь предзнаменования катастрофы, прошептала: «Я согласна, мошенник, негодяй, мерзавец…», затем быстро отвернулась и, не помня себя, бросилась на диван в своей пещере Али-Бабы.

Гюстав, который как раз возвращался с работы, увидел, что какой-то мужчина, чьего лица он не разглядел, вышел из его дома и сел в машину. В противоположность своей привычке Гюстав не задержался в буфетной, а прямо прошел к жене, которую нашел в растерзанном виде.

— Сесилия, дорогая, что с тобой? Тебе плохо, ты больна?

— Больна? О нет, ничего страшного, все прошло, — ответила та, приходя в себя, и встала с дивана.

— Ну и слава Богу, ты меня напугала. Что за мужчина отсюда вышел?

— Мужчина?.. Ах да, правда, мужчина… Это… Ах да… Это врач. Кто же еще!

— Врач?

— Какой ты странный, Гюстав! Ты первый заявил, что у меня нездоровый вид, а теперь удивляешься, что приходил врач?

— Откуда ты его знаешь?

— Я его не знаю.

— Он что, с неба свалился?

— Нет. Это знакомый… — она замешкалась, и первым именем, пришедшим ей на ум, оказалось имя Жильберты Ило: — Это знакомый Жильберты.

— Жильберты? Разве она не в Орлеане?

Сесилия притворилась, будто теряет терпение:

— Гюстав, если ты хочешь получить от меня ответ, не задавай больше вопросов. Мне стало плохо во время примерки. Разве это трудно понять! Женщины — героини, уж можешь мне поверить, а я просто рискую жизнью, чтобы тебе нравиться. Я хочу сделать тебе приятное, одеваться по твоему вкусу и вот чуть не погибла ради кокетки.

— Кокетки? Какая же я кокетка?

— Ты и не вытачка. Я о платье говорю. К швейным ателье надо прикреплять докторов, а женщин обязать примерять платья только в присутствии врача.

Гюставу не было дела до этих рассуждений: он хотел знать, почему Сесилия не обратилась к их домашнему врачу, Андре Варэ. Та ответила, что позвонила ему, но он был на вызове у миссис Памелы Черчиль в Лондоне, и тогда она позвонила Жильберте Ило.

— Но почему Жильберте? Насколько я знаю, Жильберта не входит в число твоих подруг?

— Я с ней едва знакома, но чего ты хочешь, когда человек обезумеет, он хватается за первую попавшуюся мысль.

— И кто тебе ответил?

— Голос. По телефону всегда отвечает голос. Горничная, домработница, квартирный вор — кто его знает. Я сказала: «Пришлите ко мне врача, знакомого мадам Ило. Мне плохо, возможно, сердце. Или нервы. Я не знаю», назвала имя и адрес.

— А врача ты принимала в таком виде?

— О, врачи привыкли к неглиже.

— И как он тебя нашел? Где рецепт?

— Он не оставил мне рецепта по той простой причине, что он меня не нашел.

— Не нашел?

— Ты так часто мне говоришь, что я ненормальная, что я и сама в это поверила. Ненормальные сбегают из психушки, а я сбежала от него.

— Объяснишь ты все как следует или нет?

— Гюстав, у меня переменчивое здоровье. Я зеленею, краснею, дрожу и застываю. Я чувствительна, а потому подвержена резким переменам, ты же знаешь. Короче, когда он пришел, я уже выздоровела, прекрасно себя чувствовала и сказала ему: «Не нужно, не входите», — и извинилась за беспокойство.

— Но когда я вошел минуту назад, ты, однако, выглядела совершенно разбитой.

— Я? Нет. Я размышляла, а когда я размышляю, я всегда совершенно разбита. О, не ворчи, и пойдем со мной заканчивать примерку.

Он согласился, но в этом была какая-то тайна, которая ему не нравилась, и он поклялся себе ее прояснить.

На следующий день Сесилия получила букет, который принесла Одиль, а на карточке в конверте, вложенной в цветы, было написано одно только слово: «Пятница».

— Ах, цветы. Какие цветы? — спросила она, разрывая карточку.

Одиль, вынув букет из упаковки, педантично ответила:

— Весенние цветы. Куда мне их поставить, мадам? В вашу комнату? В будуар? В гостиную?

— Поставьте в мою комнату, в угол, куда хотите. Или нет, никуда не ставьте. Возьмите себе, я вам дарю.

— Мне?

— Да, это мой вам подарок, раз они вам понравились.

Одиль поставила цветы в вазу на столике в буфетной, и Постав, вернувшись домой, сразу же их заметил:

— Ничего нового? Все хорошо? Мадам дома?

— Мадам у Али-Бабы. Мне кажется, она спит.

— Не будите ее. Мой рабочий день еще не закончен, мне надо просмотреть несколько докладов. Скажите-ка, Одиль, у вас тут прекрасный букет. У вас день рождения?

— О нет, я сентябрьская. Этот букет подарила мне мадам.

— Как это, просто так?

— Нет, чтобы сделать мне приятное.

Он выпил стакан сока, не отводя глаз от букета, потом уселся в гостиной, зажег сигарету, развернул газеты и, увлекшись чтением, позабыл, что ждет.

«Ци-ци-ци, ца-ца-ца…» Дверь тихонько раскрылась, и мелкими шажками вошла Сесилия в японском кимоно, напевая:

Гюстава эта сцена более умилила, чем ошарашила и позабавила.

— Откуда у тебя только берутся подобные идеи? — рассмеялся он. — Солнышко мое, ты в самом деле не создана для того, чтобы быть женой банкира!

— Сесилия!

— Пойдем, дорогая, лично я умираю от голода, давай ужинать.

— Кстати, о сакурах, я видел в буфетной очень красивый букет.

— Букет цветов?

— Раз букет, значит, из цветов.

— Нет, бывают букеты из ветвей или из перьев.

— До сегодняшнего дня букеты из перьев назывались пучками, а букеты из ветвей — вениками, а, насколько я знаю, ни пучки, ни веники не ставят в вазы. Я говорю о букете цветов. Ты подарила его Одиль? Почему? Кто тебе его прислал?

— Никто.

— Ты его купила?

— Нет.

— В таком случае никто — это наверняка кто-то.

— На конверте был только мой адрес, а на карточке — никакой подписи. Нет ничего неприятнее, чем букет, в котором скрывается незнакомец. Меня это напугало, так что я отдала его Одиль.

Гюстав одобрил чувства и поступок жены и, получив свободу думать о других вещах, сообщил ей, что в следующую пятницу к ним придут ужинать Дубляр-Депомы и Нану и что из-за их прихода он вынужден отменить ранее назначенный деловой ужин.

— В пятницу? Ничего не отменяй, я приму Дэдэшек без тебя.

— Нет, это невозможно. Я бы, конечно, предпочел другой день, но у нас перед ними долг вежливости, а у них все вечера заняты до конца месяца.

Сесилия была сражена. «Ну, если нужно, пусть будет в пятницу», — прошептала она.

Мужчина, которого она была принуждена пригласить на ужин в эту пятницу, оскорбился тем, как его приняли. Ее подозрения уязвили его, однако он находил ее привлекательной и много говорил о ней со своим другом Роже Нимье. Они задавались вопросом, что же такого важного могло содержать потерянное ею письмо. «Если бы у нее совесть была спокойна, если б ей не приходилось бояться случайностей, она вела бы себя совсем по-другому», — говорили они друг другу. Поразмыслив, они приходили к выводу, что в этом письме содержалось нечто, разглашение которого могло оказаться для нее роковым. Из этого они заключили, что у нее был любовник, а ее брат был поверенным в любовных делах, и что она была готова дать что угодно, лишь бы муж не узнал правду. «Значит, — думали друзья, — она все устроит, чтобы остаться одной».

Сесилия получила живые, но безымянные знаки почитания: настоящие деревья — ракитники, розовые кусты и рододендроны, на которые она смотрела с убитым видом, а Одиль восхищалась.

— Эти деревья — просто прелесть, — приговаривала она.

— Им не хватает птиц и бабочек. Одиль, я очень несчастна, но только не говорите об этом. Если вас спросят, от чего я умерла, скажите, что я умерла от тревоги, и посадите эти деревья на моей могиле. «Тревога» — это слово конца.

Дом превратился в парк, и Гюстав, сначала удивленный цветочным нашествием, вскоре встревожился.

— Мне надоело, хватит, — заявил он, и Сесилия, не придумав ничего лучшего в свое оправдание сказала, что будто бы воспылала безумной страстью к растениям.

— Я вижу, что безумной, и начинаю подозревать, что ты действительно сошла с ума. Неразумные расходы не всегда бесполезны, но это просто-таки классический пример отсутствия меры, так что будь любезна, положи этому конец.

Одиль присутствовала при их разговоре.

— Это ребячество! — вступилась она. — Разве месье не понимает, что мадам хочет поразить Дэдэшек?

— Месье и мадам Дубляр-Депом, — поправил ее Гюстав и улыбнулся жене: — А! Ты хочешь поразить Дубляров? Зачем же скрывать это от меня? Это прекрасная идея, и я ее приветствую.

— Ты приветствуешь идею, которая не похожа на меня, — отвечала Сесилия со смехом. Он поцеловал ее, также смеясь, а на следующий день, накануне ужина, которого у нее было множество причин опасаться, она сидела в своей пещере Али-Бабы, когда Одиль объявила ей, что внизу ожидает мадам Ило.

— Куда мне ее деть? — осведомилась Одиль.

— Мадам Ило? Она здесь?

— Собственной персоной.

— Это чудо.

Печальная, но кокетливо одетая, надушенная, расфуфыренная, возбужденная, Жильберта ворвалась вихрем, воскликнув:

— Простите, что явилась к вам без предупреждения, но мне нужно было вас видеть. Я так одинока, Сесилия.

— Что-то не так?

— Скажу вам начистоту: я надеялась поехать в Испанию, а потом вдруг узнала, что Александр завтра возвращается в Париж.

— Я не знала.

— Я, впрочем, почти что отказалась от этой поездки: в Испании, как говорят, женщине достаточно появиться в компании с мужчиной, чтобы ее перестали уважать. Можно подумать, что испанцы живут еще во времена турков, — сказала она наудачу, а затем, после множества вздохов, добавила: — Ваш брат причиняет мне много горя, не лишая надежды, вот это-то и ужасно.

— Все ужасно, моя дорогая Жильберта, а в эту минуту я хотела бы оказаться далеко от банков, в повозке бродячих музыкантов.

— Что? У вас очаровательныймуж, вы даже очень симпатичная, вы — исключение, вам можно дать восемнадцать лет, и вы еще жалуетесь?

— У меня нет ровесников. Ах, Жильберта, я должна вам сделать очень важное и срочное признание.

— Мне? Правда?

— Я впутала вас в свою ложь.

— Это доказательство дружбы, я вас благодарю, — отвечала Жильберта, тогда как Сесилия нестерпимо страдала от того, что ей приходится делать своей союзницей женщину, в которой угадывалось честолюбие и которая совсем ее не привлекала.

— Дело все в том письме, которое я потеряла, когда провожала вас тогда на вокзал. Так вот, по несчастной случайности оно попало в руки человека, который пришел сюда ко мне…

— …и потребовал денег.

— О, если б только это, я бы выкрутилась, но он потребовал, чтобы я пригласила его на ужин. На ужин сюда, завтра вечером.

— Ужин у вас дома — это стоит миллионов! Скоро он совершит бог знает какое мошенничество и будет похваляться знакомством с вами и тем, что вы принимали его у себя. Как он был одет?

— О! Знаете, в наши дни князья, лавочники, служащие и воры одеваются одинаково. Гюстав видел издали, как он отсюда выходил, расспросил меня о нем, и, поскольку в моих мыслях вы были связаны с воспоминанием об этом потерянном письме, ваше имя первым пришло мне на ум. Я сказала Гюставу, что почувствовала себя плохо, а Андре Варэ, наш семейный врач, не смог прийти, и тогда я позвонила вам домой…

— Ко мне? Там никого нет.

— …и попросила не знаю кого, возможно, вашу горничную…

— Я о ней только мечтаю.

— …прислать ко мне врача, вашего знакомого.

На этих словах Жильберта возмутилась: она обвинила Сесилию в том, что та поставила ее в ложное, мучительное и невыносимое положение:

— Если ваш муж станет меня расспрашивать, что я ему отвечу?

— Я не знаю.

— Как же я буду защищаться?

— Я ничего не знаю. Простите, Жильберта, мне очень жаль: меня застигли врасплох, и я сказала Бог весть что.

— Бог весть что — это уж слишком. Я отказываюсь нести ответственность за визит, который вам нанес этот опасный тип.

Зная, что Сесилия не станет с ней ссориться, поскольку не сможет открыть Гюставу причину их размолвки, она встала и сладеньким тоном изложила ей свои сожаления, оттого что не может ей помочь, однако Сесилия была в меньшем замешательстве, чем предполагала Жильберта, ибо у нее было оружие, способное заставить задуматься:

— Я поставила вас в неудобное положение и признаю это, но, поскольку мы не подруги, я не могу поставить себе в упрек злоупотребление вашей дружбой, — сказала Сесилия. — Раз мой брат приезжает завтра, он найдет способ помочь мне выкрутиться. Я ему все объясню и знаю, что он обо всем этом подумает.

Жильберта сразу поняла, что допустила оплошность, и Сесилия, навсегда разлучив ее с Александром, превратит спровоцированный ею разрыв в предлог для того, чтобы больше ее не принимать, и захлопнет у нее перед носом двери того мира, в который ее манило честолюбие. Она глубоко раскаялась и, когда Сесилия пожелала ей всего хорошего, умоляла не держать на нее зла за нервный срыв, о котором она теперь сожалела.

— Позвольте задать вам один вопрос: вы потеряли любовное письмо? — спросила Жильберта.

— О нет!

— Тогда другое дело. Если бы я точно знала, о чем идет речь, я бы, возможно, выкрутилась, чтобы оказать вам услугу.

— Ну что ж, я совершила большую неосторожность, которая может сильно навредить и причинить боль моему мужу.

— Какую неосторожность?

— Все очень просто, — ответила Сесилия.

И рассказала ей, как однажды вечером Гюстав, обычно такой осторожный, уравновешенный, спокойный, вернулся домой разъяренным, потому что месье Дубляр-Депом, президент банка, говорил с ним свысока. В гневе он даже сказал, что этот якобы ангел во плоти наряжается собакой и надирается со своеобразными девицами. Гюстав обозвал его Ненасытной Лапой и Темнилой. Эти слова позабавили Сесилию, и она мало того что пересказала их в письме своему брату, так еще и присовокупила сценарий небольшой драмы под названием «Обратная сторона банкиров». По сюжету Дубляр-Депом был игрушкой своих махинаций, чувств и интриг; куда бы он ни пошел, любая дорога вела его в тюрьму, а Гюстав мечтал лишь о свободном доступе в тюрьмы-гостиные, которые посещал Дубляр. Сесилия тщетно старалась направить его в другую сторону. Она танцевала, пела, переодевалась; она одна была для него тысячей соблазнительных женщин, но он ни к одной не прислушивался. Что до Александра, тот царил в мире фантазии. Он насмехался над Гюставом и советовал Сесилии бросить его. Разрываясь между двумя мирами, она плакала, а брат, чтобы ее развлечь, повел ее в ночной клуб, где музыка уносила ее в объятия жениха, который вечно будет женихом. Вернувшись к реальности, она вновь столкнулась с таким неизбывным отчаянием, что замертво упала на коврике перед дверью своего дома.

— Вы счастливо отделались, — заметила Жильберта, когда Сесилия закончила свой рассказ. — Не понимаю, почему вы так изводитесь. Будущее вашего мужа уже не в опасности, потому что письмо принесли не месье Дубляр-Депому, а вам самой. Так что вам нечего бояться. Признайтесь Гюставу, что вы пересказали брату его слова о Дубляр-Депоме; скажите ему, чем вам угрожают, и завтра он встретит этого господина у дверей и схватит его за шиворот. Из осторожности можно было бы обратиться в полицию.

— О, я думала об этом! Но если Гюстав получит это письмо, я уверена, что он его прочтет, а я не могу этого допустить! О, он простит мне мою нескромность и то, что я поднимаю его на смех (просто шутя и без всякой злобы, уверяю вас!), но я любой ценой хочу избежать того, чтобы он узнал, что я выставляю себя, пусть ради шутки, жертвой его амбиций и якобы умираю от тоски или горя на коврике перед нашим домом — тем самым домом, который он мне подарил, потому что мне здесь весело и счастливо. Если бы он прочел то, что я написала, это разбило бы ему сердце. Разбило сердце! Бедный Гюстав! Ах, какой урок! Я люблю его в десять раз больше, с тех пор как возникла опасность причинить ему такую боль. Нет-нет, это письмо должна получить я, я одна, и я разорву его на тысячу клочков.

— Мне жаль вас, — ответила Жильберта, — но я в самом деле не представляю, как бы я могла вам помочь. Этот мнимый доктор — просто кошмар.

— Доктор или нет, этот человек — кошмар, — подтвердила Сесилия. Она подошла к окну, прижалась лбом к стеклу и повторила: — Кошмар, кошмар. О, вот и Гюстав. Который час?

— Уже поздно, я поеду домой и подумаю над этой историей.

Гюстав встретил их на лестнице. Присутствие Жильберты его удивило и как будто в приятную сторону. Он пожурил ее за то, что она уходит как раз тогда, когда он вернулся, и попросил немного задержаться; затем, узнав, что она не торопится, пригласил ее остаться поужинать и провести вечер с ними. Она согласилась, и они вошли в сад-гостиную, где Жильберта застыла с открытым ртом перед растениями в кадках.

— Бразилия! — воскликнула она.

Гюстав обнял Сесилию за плечи:

— Все здесь устроено по вкусу этой девушки, — сказал он, глядя на жену. — Что с тобой, дорогая? Ты грустна? Расстроена? Устала?

Она взяла его за руку и утащила в прихожую:

— Гюстав, предупреждаю тебя, что ты будешь очень недоволен.

— Ну-ну. Что еще за глупость ты сделала? Говори скорей, я слушаю.

— Ты помнишь этого, ну этого… врача, которого ты видел издали в тот день…

— Да.

— Ну так вот, поскольку я побеспокоила его напрасно и хотела одновременно поблагодарить его и попросить прощения… я… ну, в общем… я его… да, ну просто… пригласила на ужин завтра вечером.

— Что? Ты пригласила на ужин незнакомого человека?

— Увы!

— И говоришь мне об этом только сейчас?

— У меня в голове, наверное, был сквозняк, когда приходил этот врач, так как он вылетел у меня из головы, не оставив по себе ни малейшего воспоминания, а потом вдруг снова всплыл, когда я увидела Жильберту.

— И он будет здесь завтра? Завтра, вместе с Дубляр-Депомами! Ты сошла с ума! О чем ты думаешь?

— Я много думаю.

— И чем больше думаешь, тем рассеяннее становишься!

— Мысли отвлекают. Только когда думаешь, тогда и отвлекаешься. Прости меня, Гюстав.

— Ладно, не будем делать из этого трагедию. Раз этот господин — знакомый Жильберты, ей ничего не будет стоить попросить его не приходить.

— Я просто не хотела бы его обижать.

— Он придет в другой вечер, — возразил Гюстав, после чего пошел в гостиную и попросил мадам Ило отменить визит этого врача, чье присутствие нарушит уют их завтрашнего вечера. С огромным удивлением он услышал, что Жильберта его не знает.

— Вы с ним не знакомы?

Жильберта ответила, что в ее записной книжке на букву «Д» помещался длинный список докторов и дантистов, чьи заслуги ей расхваливали друзья или случайно встреченные люди; она записывала их имена на случай зубной боли или возможного заболевания, но благодаря ее крепкому здоровью надобности в их услугах ни разу не возникло.

— Так позвоните вашей горничной, она наверняка знает, — не сдался Гюстав, указав ей на телефон.

— У меня есть только домработница, которая сейчас уже ушла, но обещаю вам, что займусь этим делом завтра с самого рассвета, — заверила его Жильберта.

На следующий день, ближе к полудню, она зашла к нему на работу и с убитым видом сообщила, что потеряла свою записную книжку — должно быть, неосмотрительно положила ее в сумочку, и та выпала оттуда вчера, когда она была в универмаге; она искала ее повсюду, так что вся квартира перевернута вверх дном, и она в отчаянии, потому что дорожила этой книжкой больше всего на свете.

В противоположность ее ожиданиям Гюстав не утратил спокойствия и хорошего расположения духа:

— Ах, эта Сесилия! Вечно она витает в облаках, и я чувствую себя победителем каждый раз, когда мне удается вернуть ее на землю. Это птичка из теплых краев, не то что наш. Она прилетит и снова упорхнет, добавив мне хлопот, но пусть уж будет такая, как есть, чем прирученная.

— Какая же она счастливая! Вы просто идеальный муж.

— Ну что ж, моя дорогая Жильберта, значит, нам суждено проглотить пилюлю этого врача! И раз уж так нужно, мы проглотим эту пилюлю и будем надеяться, что не умрем, — заключил он.

Мадам Ило, свалив с себя груз всякой ответственности, почувствовала себя в силах разделить с Сесилией муки страха, которого сама больше не испытывала. Она пересказала Сесилии свой разговор с Гюставом, и та могла лишь поздравить ее со столь умелой ложью, а грозившие ей опасности показались ей тем большими, что отныне она осталась совершенно одинока в своем несчастье.

— Когда этот человек войдет, пойдите ему навстречу и скажите: «Добрый вечер, доктор», и вы увидите, что он будет только рад этому званию, гораздо более почетному, чем его собственное. Настоящие мошенники умеют разыгрывать роли, — говорила Жильберта, но эти оптимистичные предположения не могли успокоить Сесилию. «Завтра вечером этот бандит будет сидеть за нашим столом, а где буду я? — думала она. — Меня здесь не будет, потому что я умру, а Гюстав станет вдовцом. Вдовцом, вдовцом! Смертный грех! И он станет вдовцом из-за меня! Помогите! Помогите, этого нельзя допустить! Мне нужно жить! Надо бороться!» — сказала она себе и, чтобы ее муж не оказался вдовцом, принялась желать его смерти.

Гюстав помнил, что у нее было намерение поразить Дубляр-Депомов, и утром накануне рокового ужина посоветовал ей подобрать изысканный туалет и сделать красивую прическу:

— Ты так красива, когда походишь на женщину, — сказал он ей.

— На какую женщину?

— На себя самое.

— А разве ты не предпочел бы незнакомку?

— Ты моя незнакомка, и другой мне не надо.

После полудня она отправилась кружным путем к своему парикмахеру, Гийому, и сразу же заявила ему, что завидует беззаботным, рассеянным, тем, кто не различает предзнаменований грядущих бед:

— А для меня все — знак: хлопающий ставень, упавший платок, цветок, посаженный так или этак, и даже пощечина, которую какая-нибудь мамаша влепит своей дочке на Елисейских полях. Разве я виновата, что предвижу? Нет, правда? И признаюсь вам, что сегодня вечером я бы не так беспокоилась, если бы моего мужа уже не было на свете. Я чувствую, что он будет страдать, а я этого не вынесу. Пусть уж лучше его убьют, чем он умрет от горя.

— Но… Это ужасно!..

— Вовсе нет. Радуемся же мы, если человек, которого любишь, уже не с нами и не присутствует при чем-то таком, что привело бы его в отчаяние, и говорим с облегчением: «Слава богу, он этого не видит!» Значит, если бы я не любила своего мужа, я не желала бы ему смерти.

— И все-таки это отвратительно.

— Да, это отвратительное доказательство любви. Я сделаю невозможное, чтобы отвратить от него грозящее ему горе.

— Да какое горе?

— Худшее из всех: разочарование. Я хотела бы, чтобы он не совсем умер, а наполовину — ну, попал в тюрьму, например, или был изгнан в пустыню, — короче, я бы хотела, чтобы он на какое-то время исчез. Ах, Гийом, взгляните на меня: у меня лицо с того света, маска спадет, и я потеряю лицо!

— Нет, вы восхитительны, но мне кажется, вам надо отдохнуть.

Она поблагодарила его бледной улыбкой и ушла, держа шляпу в руке.

Когда она вернулась домой, Гюстав уже был готов принять Дубляр-Депомов.

— Незнакомая красавица, никогда ты не была такой красивой, но поспеши, — сказал он ей и, пока она поднималась к себе в комнату, крикнул ей тоном продавцов газет: — Последние новости! Александр Тек, знаменитый автор «Толстой Худышки», вернулся в Париж и поужинает вместе с нами.

Сесилия еще раньше решила надеть то платье, которое она примеряла несколько дней назад, в тот час, когда к ней явился человек, державший в своих руках ее судьбу. Это было всего лишь длинное и прямое черное платье, очень облегающее, очень открытое и перехваченное на талии поясом из красного атласа, по сделанному специально для нее рисунку Антонио дель Кастильо. Это было смелое, необычное и бедное платье, при виде которого сразу слышались мелодии аккордеона. Она остановилась перед высоким зеркалом и спросила себя: «Ты еще существуешь? Отвечай. Ты готова мне помочь? Да? Тогда выходи из зеркала и дай мне руку». Одиночество, удрученность, страх, который вызывала мысль о непредсказуемом приговоре судьбы, придавали ее красоте недосягаемую серьезность девочки, одолеваемой неуверенностью, а ее распахнутый взгляд был проникнут медлительностью, которая привлекательнее живости.

Когда она шла через прихожую, прибыли Дубляр-Депомы. Марселина в кружевном платье цвета поджаристого хлеба походила на муслиновую булочку; Нану в цыганском платье с алыми, синими и лиловыми воланами — на язык пламени, а шествовавший за ними месье Дэдэ был похож на толстого повара в выходном костюме.

Сад-гостиная произвел большое впечатление. Гюстав и Жильберта сидели под сенью ветвей подле столика, заставленного фужерами и бутылками; начались охи-ахи, комплименты, смешки, выпили аперитив, и вечер начался.

— Предупреждаю вас, — сказал Гюстав, — что вам предстоит ужинать с одним врачом, о котором мы ничего не знаем. Сесилия пригласила его, даже не узнав его имени.

— Врач! Какая радость! Мой отец был врачом, медицина — это мое детство, я обожаю врачей, — воскликнула Марселина, и тут дверь открылась, и на пороге появился человек, на которого обратились все взгляды. Гюстав вышел вперед и протянул ему руку:

— Добрый вечер, доктор, я месье Дальфор.

— Добрый вечер, месье, меня зовут Поль Ландриё, — отвечал ему незнакомец, а у Сесилии во время этой короткой сцены внезапно закружилась голова. Она покачнулась и упала бы, если бы Жильберта, которая одна только поняла причину ее слабости, не поддержала ее.

— Доктор, доктор, как вы вовремя! — закричала Марселина. — Скорее, у нее обморок.

Гюстав обернулся.

— Что? Что такое? У кого обморок? — спросил он и, увидев, что месье Дэдэ помогает Сесилии прилечь на канапе, повел к ней вновь прибывшего.

Сесилия не упала в обморок, ее глаза были широко раскрыты, и она попыталась отстранить всех рукой.

— У меня переменчивое здоровье, оставьте меня, не беспокойтесь обо мне, — бормотала она.

Гюстава удивило то, как повел себя доктор: он не наклонился к Сесилии, не осведомился о том, как она себя чувствует, и даже не подумал взять ее за кисть, чтобы проверить пульс.

— Как вы думаете, тогда с ней случилось примерно то же, что и сейчас? — спросил его Гюстав, однако не получил ответа.

Тем временем Сесилия встала, и месье Дубляр-Депом принес ей стакан виски со словами: «Выпейте, выпейте, виски — лекарство от всех болезней!» Еще дрожа, она выпила, улыбнулась, ее бледность понемногу исчезла, и Поль Ландриё поцеловал ей руку.

— Уф! — перевела дух Марселина, — как же я испугалась.

В это же время в прихожей послышались голоса.

— Это мой брат шутит с Одиль, — объяснила Сесилия, и появился Александр Тек — шумный выход знаменитого человека, который знает, что опоздал. В его жизненной силе было что-то ошеломляющее, и даже те, кто критиковали его, не будучи с ним знакомы, подпадали под его обаяние сразу же, как только он появлялся. Гюстав гордился таким шурином, Жильберта кичилась тем, что называла его по имени, что же касается Нану, она теперь думала лишь о том, как его покорить, и сразу же стала его рабыней. Поприветствовав всех, Александр вернулся к Полю Ландриё, и по выражению его лица было ясно, что он напрягает память.

— Мы ведь уже встречались, но где? Ах да, вспомнил! — воскликнул он, и по их словам все поняли, что они как-то раз провели вместе развеселый вечерок.

— А знаете, я ведь снова встречался с теми красотками! Наверное, и вы тоже? Но на следующий день это уже не то, так что я взял ноги в руки.

— Ах, если бы женщины могли довольствоваться тем моментом, когда они нам нравятся, и не шли бы дальше, мы бы всегда стремились к этому моменту, — ответил Поль.

— Что за ночь! Что за поездка! Мы расстались словно на луне.

— Я довольно долго оттуда возвращался.

— И, наверное, показались лунатиком в компании «Земля и Луна».

— Что? Компания «Земля и Луна»? «Перекрывая пространство и время». Так вы авиационный врач? — спросила Марселина.

Поль притворился, будто не расслышал, но она не отставала:

— Авиационный врач? Летающий врач?

— Нет, мадам, не совсем. Я возглавляю одну из служб…

— Ну конечно, медицинскую службу. Если я правильно поняла, вы возглавляете одну из медицинских служб компании «Земля и Луна»? Это очень интересно, — заметила она, и поскольку было очевидно, что эти вопросы досаждают Полю Ландриё, Александр из добрых побуждений решил положить им конец и ответил Марселине Дубляр сам:

— Поль Ландриё не врач, а один из директоров компании «Земля и Луна». Ведь так? — сказал он, и Поль поклонился.

Он не знал, куда деваться от смущения, а Гюстав, не пропустивший ни слова из этого разговора, наблюдал за ним тем более внимательно, что поведение нежданного гостя с первого взгляда его озадачило. Тут было что-то замешано, и это приводило его в замешательство. Сесилия нарочно опрокинула стакан, чтобы отвлечь внимание. Началась суета, она проклинала свою неловкость, а Гюстав шепнул ей на ухо: «Этот господин — обманщик, а ты мне солгала». Она знала, что он не будет устраивать скандала перед Дубляр-Депомами, но была ни жива ни мертва:

— Мне еще более неловко, чем тебе, — прошептала она.

— Ты поэтому упала в обморок?..

— Кушать подано, — объявила Одиль.

Чем докучать читателю занудным описанием, которое заставило бы его напрягать воображение, чтобы увидеть те вещи, которые слова, как бы точны они ни были, все же рисуют очень плохо, мы лучше просветим его без лишнего труда, приведя ниже план стола.

Сесилия говорила, что тайна — самая совершенная форма скромности, но Гюстав не любил тайн. Он разглядел во взглядах, которые Поль Ландриё бросал на его жену, признаки восхищения, которые были ему не по нраву, и поскольку он подозревал, что у них обоих есть какой-то секрет, то с самого начала ужина отыскал способ помешать им сговориться.

— Дорогой друг, — обратился он к месье Дэдэ, — расскажите нам о вашем путешествии на Огненную Землю.

Этот рассказ, который Дубляр-Депом знал наизусть и приукрашивал по воле обстоятельств, был настоящим пиршеством на его городских ужинах и препятствовал любому постороннему разговору. Однако он заставил себя упрашивать из вежливости, а гости, также из вежливости, сочли нужным его уговаривать.

— В отличие от того, что обычно себе представляют, на Огненной Земле вовсе не жарко, — начал он. — В лицее я был неплохим учеником, особенно мне нравилась география, я поражал своих учителей, но опыт доказал мне, что я всего лишь мечтатель. Вы знаете, что юноши повинуются лишь своему воображению, а их гений зиждется на невежестве; увы! Едва они почувствуют в себе отвагу, как уже попадают в ловушку людской посредственности, и вот вам доказательство: в двадцать один год, полностью доверяя своему изобретательному уму и уверенный в том, что совершаю оригинальный поступок, я вступил в такой же обывательский брак, как и мои собственные родители. Мы с женой оба ненавидели холод. Правда, Марселина?

— Это так.

— Огонь же для меня был синонимом жары, и название «Огненная Земля» блистало в наших глазах всеми преимуществами идеальной температуры — постоянной, обжигающей даже ночью. Я боюсь вечерней прохлады, моя жена тоже ее боялась, и, поскольку мы были молоды, то есть бедны, нам было холодно в Париже. Огненная Земля! Миражи! Пальмы! Апельсиновые рощи! Мимоза! Тамариск! Огромные цветы! Мы надеялись, что найдем там уютную виллу рядом с океаном, в бухте у подножия скалы, на берегу, усыпанном мелким песком. Помнишь, Марселина?

— Великий Боже! Да. Я видела незримые вещи…

— И по твоему совету я уехал один, на разведку, потому что ты устала.

Александр Тек забавлялся.

— И что же было дальше? — понуждал он. — Продолжайте.

— А дальше я совершил большую ошибку, не наведя справок. Я позволил Марселине продать медальон, доставшийся ей от бабушки, и с этими грошами уехал, взяв с собой лишь колониальный шлем, два легких костюма, полотняные туфли, накомарник и алюминиевый велосипед — средство моей независимости и приятных прогулок, которые мне нравится совершать в сумерках. Вы замечали, что лучи заходящего солнца особенным образом удлиняют тени всего, что есть, и даже чего нет? Поле исчерчено черными полосами, а когда я еду на велосипеде по засаженной деревьями дороге, такое впечатление, будто катишь по спине зебры.

— Зебры! И правда, экзотика ждет у порога, в придорожных травах, в цветах и запахах, но ее ведь надо отыскать. Когда все серо и нет теней, вам, должно быть, недостает вашей зебры, — произнес Александр Тек.

— Дорогой мой, вы совершенно правы, и это одна из причин, по которой меня тянет в солнечные края. Огненная Земля! Сколько света, теней и длинных сумерек! Однако Огненная Земля меня разочаровала. Я ехал на юг, все дальше к югу, думая, по логике, что двигаюсь навстречу жаре, но, в противовес тому, чего я ожидал, мое путешествие шаг за шагом превратилось в экспедицию по безлюдным и бескрайним местам. Другой бы отчаялся, но я был молод, очень молод, и это все объясняет. Велосипед мой не перенес испытаний неровной дорогой, его шины превратились в лохмотья, колеса погнулись и из круглых, какими были вначале, вскоре стали квадратными и больше не могли катиться. Мне пришлось его бросить. Я похоронил его, как хоронят умершую возлюбленную, и, положив на его могилу большой цветок чертополоха, тоже увядшего, и последнюю баночку абрикосового варенья, удалился в слезах. Слезы застывали у меня на лице, и лишь этими солеными льдинками, которые я отдирал от щек и подбородка, я мог сдобрить муравьиные яйца — единственное свое пропитание. Из-за суровости климата я был вынужден кутаться в меха, все более и более густые — тем более густые, чем холоднее мне становилось. Эти приобретения меня разорили, и, сраженный обстоятельствами, я нехотя повернул назад, стараясь, как вы можете себе представить, миновать могилу своего велосипеда.

Но это было еще не все, что хотел сказать Дубляр-Депом. Его рассказ переродился в перечисление проблем, которые ему приходилось решать, и изложение речей, с которыми он обращался к содержателям сомнительных распивочных и подозрительных факторий, чтобы уговорить их одолжить ему денег. Успехи финансового порядка вызвали у него вполне обоснованную идею о его собственной силе убеждения, именно тогда он и решил заняться финансами и стать банкиром.

— В далеком порту, садясь на корабль, я как будто уже различал на горизонте берега Франции и развевающийся трехцветный флаг. Порывы ветра приносили с собой легкий запах свежей рыбы, столь характерный для банковских билетов, только что вышедших с печатного станка, и ободряли меня в моих планах на будущее. Я стал другим человеком — более спокойным, целеустремленным, проникнутым важностью того, что скрывалось в моих мыслях. Я вырос, пополнел, поправился настолько, что по возвращении Марселина нашла меня…

— Двойным! Правда, он удвоился, — поддержала она.

— Нет, не удвоился, а вдвое раздался. Ты говоришь обо мне, как о цене на шубу.

— Шуба! Шуба! Ах, тебе ли о них говорить! Та, что ты мне привез из твоей экспедиции, была просто страх: такая тяжелая, такая унылая, что я так и не решилась ее надеть. Когда я ее увидела, я расплакалась.

— Меха — это всегда уныло, — сказала Сесилия.

— О, я не согласна, — возразила Жильберта, — меха очень элегантны.

— А элегантность — это не роскошь, а средство обольщения, не так ли, Жильберта? — подхватил Гюстав.

Ужин подходил к концу; Гюстав и Дэдэшки без умолку говорили о добыче мехов, дублении кож и торговле шкурами, Александр ухаживал за Нану, а Жильберта страдала, чувствуя себя брошенной. Поль Ландриё молчал, Сесилия обернулась к нему и улыбнулась, словно призывая на помощь, и Гюстав, перехвативший эту улыбку, встал так резко, что месье Дэдэ поперхнулся последним кусочком персика.

У дверей гостиной дамы говорили друг другу: «Проходите, проходите», «Только после вас» и «Прошу вас», и Гюстав, шедший позади всех, задержал Поля в столовой.

— Я буду краток. Ясно, что вы не врач, — сказал он, — тогда кто же вы и что здесь делаете?

Поль ответил, что он в жизни не попадал в такое затруднительное положение; он входит в руководство компании «Земля и Луна» и несколько дней назад пришел к мадам Дальфор для того лишь, чтобы вернуть ей письмо, которое она потеряла в такси.

— Ее имя было написано на обороте конверта. Я поклонник мадам Дальфор, ее фотографии так часто появляются в газетах, и ее лицо многим снится. Мне очень хотелось с ней познакомиться, и я подумал, что мой поступок, каким бы нескромным он ни был, не сможет вас оскорбить.

— Мне кажется, вы могли бы предупредить о своем посещении.

— Я действовал в едином порыве. Это жалкое оправдание, но другого у меня нет.

— Но почему моя жена решила, что вы врач?

— Ну уж на этот вопрос, месье, может ответить только она сама, — сказал Поль, и Гюстав вошел вместе с ним в гостиную, где Сесилия, изнывая от тревоги, помогала Одиль разливать кофе.

Гюстав подозвал ее знаком, и все трое укрылись в проеме окна.

— Сесилия, ты знала, что этот человек не врач?

— Если бы я знала, я бы его не пригласила.

— Насколько я знаю, ты приглашаешь не только врачей?

— Нет, но с чего бы я сказала тебе, что он врач, если бы я так не думала? Ради удовольствия слышать, как ты назовешь его доктором? О нет, Гюстав.

— Каким же образом ты так ошиблась, когда месье принес тебе письмо, которое ты потеряла? И почему ты мне не сказала, что он тебе его вернул?

— Он мне его не вернул.

— Как это?

— Мадам Дальфор была более чем наполовину раздета, и я подумал, что именно ее наряд не только не позволял ей меня принять, но и вынудил ее выставить меня за дверь.

— Нет, дело было не в этом, я ведь ждала врача!.. Но врача, которого я не знала, как не знала и вас, а он как раз и не пришел.

— Я поговорю с Жильбертой по этому поводу, — перебил ее Гюстав.

— У меня переменчивое здоровье, — повторила Сесилия. — Когда вы пришли, я уже выздоровела. Я выздоровела, и вы уже больше не были мне нужны, я торопилась вернуться к примерке.

— А вы, месье, — обратился Гюстав к Полю, — вас не удивило, что моя жена выставляет вас за дверь и приглашает на ужин?

— Как же, я был очень удивлен и совершенно очарован.

— Месье Ландриё отдаст его моему брату, — воскликнула Сесилия.

Поль взялся за бумажник:

— Да, я отдам ему.

Их секретничанье продолжалось не больше пяти минут, но за это время уже сложились две группы. Александр, невзирая на бешенство Жильберты, увлек Нану в угол гостиной. Он находил ее красивой, но сожалел, что она придерживается этого нарочито небрежного стиля, роднившего ее с большинством ровесниц. Тогда как она считала себя эксцентричной, он находил ее банальной, потому что она одевалась по моде. Он же любил свежесть, белизну, хрупкость и все, до чего боишься дотронуться, чтобы оно не исчезло. Однако испанские мотивы Нану ему нравились, и он уже представлял, во что бы она могла превратиться, если бы ему было позволено заняться ее преобразованием.

— Вседозволенность дозволяет все и всему, даже сердцу, — сказал он ей. — Я вижу вас такой, какой я вас воображаю, то есть такой, какой вы могли бы быть. Если бы я был художником и написал портрет, который захотели бы купить тысяча человек, я был бы горд успехом своего произведения, но если бы я сумел создать женщину, которую тысяча мужчин захотели бы у меня отобрать, я бы ревновал — наконец-то ревновал! Вы выйдете на сцену, и у меня каждый вечер будет невесть сколько соперников среди зрителей. Я буду сомневаться в вашей верности и этим буду околдован.

Чета Дэдэшек и Жильберта, устроившись у камина, помешивали ложечками в чашечках, обсуждая различные способы жарить, молоть и варить кофе; Сесилия присоединилась к ним. Поль Ландриё присел рядом с Марселиной Дубляр, а Гюстав, решительно настроенный продолжать свое расследование, увлек Жильберту в другую сторону.

Полю Ландриё было тридцать пять лет. У него были правильные черты лица, темные глаза, и в его спокойствии таилось нечто дикое, романическое и мрачное. Его внешность, довольно ярко о нем говорившая, давала почувствовать страстную натуру, неприятие сожалений и полумер, отказ чем-либо делиться. Он был соблазнителен, не будучи соблазнителем; женщины с легкостью влюблялись в него, и когда они его опасались, он сомневался в их искренности.

Чтобы иметь возможность говорить с Нану, не переходя на шепот, Александр попросил разрешения включить проигрыватель. Сесилия помогла ему выбрать пластинки, а Поль, последовавший за ней, наклонился и тихо сказал:

— Завтра. В семь часов.

— Завтра в семь? Здесь? Нет, это невозможно.

Он дал ей адрес бара на улице Пьер-Шарон. Для нее это не было любовное свидание, он это знал и добавил:

— Вы сделаете все, что угодно, чтобы вернуть это письмо. Признайтесь, ведь все, что угодно.

— Почти, — прошептала она.

Тем временем Александр мечтательно влюблялся в Нану, а Жильберте становилось все горше и горше.

Фантазия Сесилии, хорошее настроение Марселины, ее веселость и задор победили неловкость, заползшую, словно червь в яблоко этого вечера. Вдвоем они заставили позабыть о возможном и невозможном, о ревности, злобе и сомнениях. Одна хотела развлечь, другая — позабавить, и Александр заключил с ними союз. Он расставил кусты полукругом, и гостиная превратилась в зеленый театр. Разыграли шарады, потом — живые картины и, наконец, забавные комедии. Месье Дубляр-Депом, закутанный в скатерть и с шарфом на голове, нарядился толстой дамой, которая лаяла; Нану, ставшая цветочной торговкой, так дорого продавала свою улыбку, что Александр кончал с собой. Жильберта и Марселина его грабили, а Сесилия спела свою японскую песню для Поля, спавшего на скамейке. Что до Гюстава, то он по-настоящему напился и забыл о письме. Вечер удался на славу. Ночь закончилась на кухне, где все ели красную икру, а прощаться начали уже на рассвете.

Гюстав проснулся сконфуженным. Он ругал себя за то, что столько выпил, и попросил Сесилию в точности рассказать ему, как он себя вел. Она сказала, чтобы он не терзался, что он был таким забавным и в таком хорошем расположении духа, будто вернулись те времена, когда они были помолвлены.

— Папаша Дэдэ едва удерживал равновесие, — сообщила она.

В тот день она гуляла с Александром по берегу Сены и подробно рассказала ему про все, что касалось потерянного письма, и про свои измышления, на которые ее толкнули страхи. Она утверждала, что до сих пор успокоилась лишь наполовину, и все же, когда брат предложил ей вместе пойти на свидание, которое ей назначили, она ответила, что это было бы неудобно и Поль совершенно справедливо оскорбился бы таким знаком недоверия, теперь уже незаслуженного. Она достаточно хорошо знала брата, чтобы угадать его мысли: Сесилия почувствовала, что он подозревает в ней слабость к Полю, и, чтобы избежать поддразниваний на этот счет, переменила тему разговора и заговорила с ним о Нану. Он не скрывал того, что чувствовал: он считал эту девушку способной заставить его страдать, думал о ней, не желая того, и пригласил ее поужинать в тот же вечер в Булонском лесу. Сесилия посоветовала ему не поощрять в Нану тех надежд, воспоминание о которых остается связанным с памятью о поражении, а также не злоупотреблять своей известностью и быть еще более осторожным, поскольку он знаменит. Оставив брата наедине с размышлениями, в семь часов Сесилия вошла в бар на улице Пьер-Шарон, где ее ждал Поль Ландриё. Она шла к нему уверенно и почти непринужденно, но, увидев его, вдруг смутилась, приписав это на счет застенчивости, оставшейся загадкой для нее самой.

— Нет ничего длиннее расстояния, чем то, которое отделяет нас от искомой вещи, — сказала она. — Уничтожьте это расстояние и отдайте мне письмо. С тех пор как я его потеряла, я — уже не я, я скорблю о себе и спешу вернуться к себе самой. Все мне кажется недоступным, будто мой дом — на другом конце света, а моя спальня отделилась от него и летает на облаке.

— Спальня, какое таинственное слово! Вам никогда не приходило в голову, что в нашей спальне содержится тайна нашей сути? Только там мы истинны, но еще нужно, чтобы мы были там одни, ведь из нее мы выходим в маске. Когда я встречаю кого-нибудь на улице или в гостиной, я всегда задаюсь вопросом: какова его спальня, какая у него кровать. Я представляю себе, как рассвет гонит сладкий сон спящих, разбросанную одежду, утренний беспорядок, наполовину выпитую чашку чая подле букета примул, а еще представляю себе простоту, суровость, нищету; студентов, не спавших всю ночь, целующихся влюбленных, старых супругов, ложащихся рядом в стотысячный раз. Какая у вас спальня?

— Отдайте мое письмо, — отвечала Сесилия.

— Я вам его отдам, когда вы этого заслужите. Вы принимаете меня за афериста, выдаете меня за доктора, и я еще должен повиноваться вам беспрекословно? Для начала попросите прощения за ваши жалкие подозрения и выдумки.

— Вы думаете, мне было приятно выдавать вас за доктора? Я была вынуждена солгать!

— Не я вас к этому принуждал, и потом, с какой стати мне отдавать вам это письмо, если вы не сдержали слова? Мы должны были ужинать наедине. Вы мне это обещали.

— Обещала! Скажите лучше, что вы вырвали у меня это приглашение. Неужели вы считаете, что я нарочно позвала к себе столько народу ко вчерашнему вечеру.

— Мы с моим другом Роже Нимье несколько раз говорили о вас с того дня, когда я набрался смелости позвонить к вам в дверь. То, что вы предложили мне денег, указало нам на важность, которую вы придаете своему письму. Из этого мы заключили, что тут замешана любовь, и, если внутри конверта не содержится другого, адресованного другому мужчине, в нем наверняка есть откровения или планы, вас компрометирующие. «Если Сесилия Дальфор согласна принять тебя в пятницу одна, значит, она устроит все так, чтобы удалить своего мужа, от которого она что-то скрывает, — сказал мне Роже Нимье, — и напротив, если он будет там, ты поймешь, что у нее нет от него секретов». За себя я был спокоен, так как мне достаточно было сказать правду, чтобы оправдаться. Однако ваш муж был на месте, но думал, что я — врач! Величина вашей лжи указала мне на величину вашей тайны. Я мог бы погубить вас, вручив письмо месье Дальфору, так что вам бы не мешало поблагодарить меня за то, что я этого не сделал. Вы могли бы и признать вашу вину.

— Какую вину? Почту придумали не для собак. Я действовала согласно умозаключению, которое выстроил мой собственный муж, и по этой логике выходило, что вы принесли мне письмо, потому что прочитали его и знали, чего оно стоит. Разве моя вина в том, что внешняя сторона дела работала против вас?

— Разве я был похож на проходимца?

— Вы мне таким показались.

— Да, потому что ваша неспокойная совесть заставляла вас повсюду видеть одни неприятности. Я показался вам таким, каким меня представлял ваш страх, и, если бы речь шла о пустяковом письме, вы бы не дрожали, принимая меня.

— Обманщик не должен злиться на обманутого. Если бы вы вошли ко мне переодетым в китайца, я бы сказала себе: «Вот китаец», и если бы вы мне доказали, что вы не китаец, мне бы не пришлось извиняться. Повторяю вам, что вы обратили внешние обстоятельства против вас.

— А я заявляю вам, что ваше недоверие мне отвратительно, и вы обязаны принести мне свои извинения.

— Я вам их не принесу, пока вы не отдадите мне то, что должны.

— Тогда это будет не сегодня.

Она возмутилась:

— Как не сегодня? Но это гнусно! Это дурно, мерзко, просто нечестно. О, прошу вас, не будьте злым, — смягчила она тон.

— Возможно, сегодня я зол, но в следующий раз постараюсь таким не быть, — ответил он.

Она была в ярости, она была зла на него, и все же согласилась увидеться с ним на следующий день.

Когда она вернулась, Гюстав ходил взад-вперед в прихожей. Она опаздывала, он был недоволен и пожелал узнать, где она была. Она сказала, что бродила по берегу Сены с Александром:

— Не знаю, что реки напевают влюбленным, но их голос совершенно точно их привлекает. Прости, что заставила тебя ждать, ты, должно быть, умираешь от голода. — Она сняла перчатки, быстро причесалась и вперед него вошла в столовую.

Он еще не оправился от своей невоздержанности в предыдущую ночь, и, хотя от этого длинного вечера у него остались лишь самые туманные воспоминания, некоторые вещи, которые он заметил, врезались ему в память и все еще смущали его. Он находил, что Сесилия была слишком фамильярна с Полем Ландриё, а Александр, чересчур безразличный к Жильберте, чрезмерно ухаживал за Нану. Он был уверен, что Нану вообразит себе бог весть что, а Александр забудет ее так же быстро, как заметил, и все это очень плохо кончится.

— А я не хочу, чтобы какой-нибудь неприятный инцидент бросил тень на наши отношения с Дубляр-Депомами. Женщины наскучивают твоему брату, как только влюбляются в него по-настоящему, и Нану наскучит ему, как и все прочие. Бедняжка Жильберта не единственная жертва этого соблазнителя, — изрек Гюстав.

— О! Жильберту, наверное, было легко соблазнить. Она счет потеряла своим любовникам.

— Много любовников — признак большого невезения, — возразил Гюстав и пошел спать, даже не задержавшись в гостиной.

Сесилия какое-то время занималась цветами, потом раскрыла окно и облокотилась на подоконник. Она представляла себе стол и два прибора на белой скатерти под сенью деревьев Булонского леса. Два прибора для мужчины и девушки, в которой просыпалась и улыбалась жизнь, как она улыбалась в цветах на ветвях каштанов. Розовые свечки на фоне ночи, длинные волосы, касающиеся бледных плеч, и маленькие ножки — такие легкие, что не оставляют следов. Как только дух восстает против опасностей, угрожающих материи, сердце, чувствительное к чарам непостоянства, влюбляется в вечный долг, словно любовь властна осуществить желания верности. Каждый, воображая будущее, которое открывается перед кем-то другим, измеряет размеры собственной тюрьмы, и Сесилия думала о своем брате. «Ему всегда хочется добавить слова, расставить акценты и даже чувства между строк уже написанной страницы, но его будет манить к себе чистый лист, чтобы начертить на нем целомудренный рисунок», — говорила она себе в тот самый час, когда Александр и Нану в открытой машине скользили, словно на яхте, среди других дорожных судов Булонского леса, главным островом которого был Пре Кателан.

Войны чудом пощадили этот сад, где приглушают голос, словно чтобы не нарушить чей-то покой. Здесь покоятся не часы, а некий час, и чувствуешь себя словно на берегу Женевского озера, где слегка грассирующие дамы, которым кроткая аккуратность придает обаяние выздоравливающих, ищут тень от тени под смоковницами и кедрами на лужайках, в час, когда с позвякивающих чайных ложечек взлетают почти невидимые серебряные эльфы. Пока их мужья, обычно жгучие брюнеты, обсуждают в жакетах свой бизнес — сигарный или трамвайный, — эти дамы покусывают фиалку и курят сигарету, набитую восточным табаком — подарок бывших дипломатов Высокой Порты. В их взглядах — целая аптечка, и когда они восклицают: «Сердечко мое! Мое сердечко! Где мое сердечко?» — к ним подбегают малюсенькие собачонки, у которых глаза размером с живот, они надушены «Жикки» или «Хамман Букет» — свидетельство верности их хозяек их вечно отсутствующим хозяевам. Иногда у этих дам есть сын, которому вечно не больше девяти — одиннадцати лет, они окружают его врачами и окулистами. Такой мальчик любит траур, умывается розовой эссенцией «Испаган», коллекционирует древние монеты, пьет теплую и дорогую воду и ест только фруктовые салаты, сдобренные ананасовым соком. Если сказать его матери, что он подрос или делает успехи, она ответит: «Прочтите «Трактат о философико-лингвистической бледности» профессора Сигиса Эзольмана, там сказано, что слово «успех» ничего не значит. Это статичное слово. Что касается моего сына, это не успехи, а преувеличение — окрашенный термин, происходящий из неограниченной тенденции».

В Пре Кателане вихрь сражений сорвал тюлевые вуальки со шляп прогуливавшихся дам, золотые бубенчики на ошейниках их собачек прозвонили отходную целой эпохе, и пушечные выстрелы, унеся шляпы мужчин, лишили их грациозного приветствия, но войны, от которых желтеют газоны, деревья обвивает плющ, а сады — гостиные природы — приходят в запустение, пощадили Пре Кателан, тамеще встречаются дамы, полулежащие в креслах, укутав ноги пледом из шерсти ламы, и читающие произведения профессора Сигиса Эзольмана подле розового куста, на котором цветет последняя летняя или первая весенняя роза. Ресторан, расположенный в этом саду, по вечерам освещен и напоминает курзалы, сияющие огнями в ботанических садах водных курортов Германии или немецкой Швейцарии. Нежная музыка расцвечивает ночь синим, и горизонт выглядит доверительно. Забываешь о бескрайней осени и о том, что руки мнут опавшие листья — каждый со своим автографом: забываешь морскую пустыню в непрерывном движении и о крупных зайцах, сидящих на вспаханных опушках леса. Соблазны томятся, рассуждения уже не путаются, и в меланхолии счастья чувствуется нега алькова.

В этот ресторан Александр и привел Нану. На ней было накрахмаленное платье; счастливая от полуосознания смутных планов и смутных надежд, которые ее сердце подбрасывало рассудку, она оглядывалась по сторонам и хлопала в ладоши, не соприкасаясь пальцами, как маленькие дети перед притягивающим их предметом, который они хотели бы заполучить. Множество женщин услаждали ночи Александра, но еще никогда он не мечтал о голубой наготе невинности и дрожал при мысли о том, что кто-нибудь может похитить у него Нану. Он предназначал ее себе, он больше себе не принадлежал и так торопился заключить ее в объятия, что не стал ждать и пяти минут и сразу пригласил ее на танец.

— Знаете ли вы, кто вы? — спросил он ее.

— Нет.

— Ну так вот, вы — моя прекрасная новость. «Прекрасная новость» — так я назову свою следующую оперетту. Я посвящу ее вам, и вы будете в ней петь.

За этот вечер, и часто в тишине, они многое сказали друг другу, а когда посетители ушли и оркестр играл только для них одних, она облокотилась на рояль и, повинуясь желанию Александра, спела для него весьма смело.

Александр Тек жил в Нейи на улице Пармантье в квартире, занимавшей весь первый этаж. Солнце проникало туда со двора, выложенного Сероватыми плитами. Этот довольно прохладный двор на следующий день пересекла Жильберта, и в стуке ее каблуков звучал ее гнев. Она остановилась у окна, посмотрела, как Александр работает за столом, и постучала. Он открыл ей, она поняла по его улыбке, что ее визит пришелся некстати, но притворилась недогадливой и вошла. Ее внимание привлекла красная роза в бокале на камине. Это была роза из ночного клуба, которую Нану вынула из букета, подаренного ей Александром в прошлый вечер, а он заботливо поставил в воду. Жильберта подошла к камину, наклонилась, словно чтобы понюхать цветок, а затем в бешенстве схватила его, измяла в руках, бросила на пол и растоптала со словами: «Вот все, чего она заслуживает».

Александр указал ей на дверь:

— Меня нет дома, и я терпеть не могу, когда в мое отсутствие здесь кто-то есть.

Но она не сдвинулась с места.

— Мои знакомые, — продолжала она, — видели вас прошлой ночью, поздно, очень поздно, в компании одной девицы…

— Я и не думал скрываться.

— Вот почему мне жаль ее, ведь в тот день, когда вы ее обманете, вы даже не постараетесь вести себя скромнее.

— При чем тут обман? Вы сами обманываетесь, Жильберта.

— Любя вас?

— Нет, думая, что любите меня. Ну, не глупите. Мы с вами никогда не разыгрывали любовной комедии, так что нам предстоит не порвать нежные отношения, а положить конец приятному сговору, которые доставляют тем больше удовольствия, что не затрагивают ни нашего сердца, ни свободы. Товарищи по удовольствию могут лишь остаться добрыми друзьями, какими бы ни были их настроение или событие, изменившие характер их отношений.

— Товарищи по удовольствию! Ах, так вот как вы все себе представляете! А моя гордость, как быть с ней?

— А, я боялся, что задето ваше сердце.

Торопясь поговорить с Сесилией, а главное, попросить ее не поощрять новых романов Александра, Жильберта отправилась к Дальфорам, и Гюстав был очень удивлен, увидев ее одну, ведь, как он понял, Сесилия собиралась провести остаток дня вместе с ней.

— Наверное, это недоразумение, — сказал он.

Жильберта, обычно беззаботная, была мрачной и взвинченной и, поскольку Гюстав уговаривал ее подождать Сесилию, а ей срочно нужно было найти поддержку, именно ему она и поведала свою досаду. Он был с ней солидарен и не жалел слов, а пока он сетовал на легкомыслие шурина и припоминал его многочисленные романы, Сесилия задерживалась с Полем Ландриё. Они были вместе уже больше часа, и хотя он ее не удерживал, она не могла решиться уйти. В самом начале встречи она заслонила лицо рукой.

— Я не от вас прячусь, а от себя, — пояснила она. — Я хочу получить свое письмо, я хочу уйти и не хочу вас больше видеть.

— Никогда?

— Никогда.

— И вы уйдете?

— Да.

Тогда он бросил на стол ее фотографии, вырезанные из журналов. Она начала их рассматривать, затем села и выслушала его слова о том, что женщины, позволяющие печатать свои фотографии в прессе, соглашаются выставлять себя под взгляды сотен мужчин, которые мысленно ими обладают.

— С более или менее стыдливым видом они бесстыдно отдаются, устремляются в наше воображение, то есть в суть нашей жизни, и позволяют нам таким образом проводить с ними целые часы в совершенно интимной обстановке. Разве такое может остаться без последствий? Вы вошли в мою жизнь, не спросясь меня, и укоряете меня за то, что я пришел к вам в дом без вашего разрешения? Разве фотографии — приглашения, на которые нескромно отвечать? Слово за слово, шаг за шагом (а вы знаете, что слово — это шаг, и порой ложный шаг мысли) я следовал за вами в каждое из ваших путешествий.

— Ах, так это вы были со мной в огромных зеленых парниках Лиссабона…

— И в музее карет, где вы мне сказали, что в музеи не обязательно помещать экипажи, чтобы они превратились в гаражи, а вам больно видеть здесь эти маленькие комнаты, еще наполненные прощаниями и биением сердец.

— Это правда: колеса, такие радостные от того, что они круглые, так грустны, когда им не дают крутиться.

— В другом краю, где проезжали повозки, нагруженные толстенной корой пробкового дуба, вы воскликнули: «У лесных духов украли доспехи». Я помню, что вы купили большую пастушью шубу с двойной пелериной.

— Плащ Алентехана!

— Вы его носите хоть иногда?

— Я жду зимы.

— А когда мы прибыли в Алькубасу, вы пожалели, что наполеоновский солдат отбил нос Инее де Кастро, каменной Джоконде: «Все Джоконды — лишь грезы, но где они?» А в Коимбре, где сумеречный свет ложится на землю, словно в Тоскане, вы кокетничали со студентами университета. «В своих длинных черных мантиях они заранее носят траур по знанию, как крестьяне в черных шапках заранее носят траур по своему ослу». Вот что я от вас узнал, а вы своей губной помадой написали на оштукатуренной стене: «Траур носят заранее».

— Студенты, крестьяне, сумерки, ослы — я снова вижу все это, но не помню, чтобы я кокетничала.

— Вы просто вывели меня из себя.

— Ах, так вы поэтому дулись на меня за ужином в той харчевне на холме. Гитаристы играли фламенко, а мы были далеко, далеко… да?

— Любовь уносит вдаль, а я вас уже любил.

— О нет!

— Вы захотели обольстить меня и покорили. Риск — в успехе. Помните наше возвращение на корабле из Лиссабона в Бордо, когда все смотрели на вас? Ваш голубой костюм был кладезем вашей истины, и вы выходили из него совершенно обнаженной.

— И, поскольку истина простужается, когда выходит из своего кладезя, я подхватила насморк, — сказала она и притворно чихнула.

— В Голландии парусные суда проходили вдоль торговых улиц, звонки велосипедов отсчитывали секунды во время прогулки.

— Это была прекрасная Европа! А в Амстердаме, в ресторане «Бали», мы были на Бали. Ах, мир представлен везде разрозненными частями, но Дельфт есть только в Дельфте; на антикварном рынке выставлялись кое-какие изделия немецких ювелиров, которые я хотела бы купить, но у меня не было денег, покупателей было негусто, и продавец не намеревался делать мне подарков. Однажды вечером, на берегу — таком, знаете, к которым море не подступает близко, — моя лиловая блузка стала серой, и Верхарн, Эмиль, прогуливавшийся неподалеку, остановился, увидев меня. Он положил руку мне на плечо, его щека касалась моей, и он шепнул мне, говоря о настоящем в прошедшем времени, как все поэты:

«Это случилось теми золотыми вечерами Фландрии и Зеландии…» — повторил Поль, и они взглянули друг на друга.

— Однажды ночью в Париже вы пришли ко мне домой, — сказал он.

— Это правда. Вы взяли газету, как берут такси, но если пассажир такси знает, куда прибудет, пассажиры газет не знают, куда едут. Я же путешествовала в той вашей вечерней газете, вы положили меня в карман, и таким образом я, не желая того, вошла к вам в дом.

— Да, вот так, как соблазн, побуждающий нас любить его.

— О, по-моему, соблазны — всего лишь следствия весьма таинственной усталости. До свидания. То есть «спасайся, кто может». Я не хочу ни во что верить, потому что могу найти оправдания лишь в сомнении. Сомнение — это моя манера горевать и утешаться; но отдайте же мне мое письмо, прошу вас; я его потеряла, и вы тоже можете потерять, а тогда все мои беды начнутся сначала.

— Насчет этого будьте покойны, оно защищено от случайностей, небрежности и рассеянности.

Она возмутилась тем, что он смеется над нею, но гнев ее был напускным, и, чтобы он этого не заметил, она быстро поднялась и убежала.

Когда Сесилия вернулась домой, на пороге ее караулила Одиль, сообщившая, что мадам Ило провела довольно много времени вместе с Гюставом и что тот в нетерпении.

— Али-Баба, — шепнула Сесилия. — Скажите ему, что я в своей пещере, вы не заметили, как я вернулась, и только что меня увидели, когда шли закрывать ставни.

Она поднялась по лестнице, расстегивая платье, накинула пеньюар, взъерошила волосы и села за туалетный столик. Гюстав услышал, как она напевает в ванной комнате, зашел к ней и на вопрос, давно ли она дома, услышал, что она не хотела мешать их интимной беседе с Жильбертой. Из этого он заключил, что она ревнует, и был польщен.

Поведение Сесилии в последующие дни пробудило подозрительность ее мужа. Ее привлекал Поль Ландриё, ее любопытство возбуждала мрачная нежность, угадывавшаяся в нем; соблазненная требовательностью его непроницаемого, цельного и почти грозного характера, она пристрастилась к чувству опасности, и хотя еще пыталась интересоваться тем, что интересовало ее вчера, и преуменьшать значимость своих потайных вылазок, жизнь имела для нее смысл только тогда, когда она больше не подчинялась своей совести, а прислушивалась лишь к тому, что доставляло ей удовольствие.

Брат был в курсе ее свиданий, как и она знала все о его любви к Нану. По его просьбе она поговорила о свадьбе с Марселиной Дубляр, и та, не смея в это поверить, восторженно приветствовала возможность союза, который месье Дэдэ счел бы тем более неординарным, что в нем не была замешана выгода. Сесилия воспользовалась этими событиями, чтобы сбегать из дома в то время, когда обычно она была у себя; Жильберта, которой она неосмотрительно пренебрегала, озлилась на нее за покровительство любовным похождениям Александра и сблизилась с Поставом, чьи подозрения росли и крепли. Мадам Ило видела в нем возможного покровителя, а может быть, и больше, но ждала своего часа и с видом монашки, только разодетой в пух и прах, все чаще являлась составить ему компанию под конец дня. Она была миловидна, умела проявлять внимание и чуткость, он считал ее мужественной, потому что она была весела, и к тому же влюбленной в него; Гюстав относил на счет этой склонности порой коварные инсинуации Жильберты в отношении Сесилии, но при этом не допускал и мысли о том, что она хочет смутить его душу.

— Вы один? Сесилии нет дома? Как же это вы все один да один? — говорила она ему. — Я на это не жалуюсь, хотя мне немного досадно, так как я пришла повидаться именно с ней. Если бы у меня был такой муж, как вы, я бы всю жизнь его ждала. Да, мне бы хотелось баловать человека, который баловал бы меня, я бы знала, чем ему обязана, и этого мне было бы довольно для счастья.

— Сесилия мне ничем не обязана, а ничто — не пустое слово.

— Но вы несчастливы…

— Я встревожен.

— И вам этого достаточно?

— Нет.

Гюстав, разгадывая загадки, которые вставали перед ним в связи с произошедшими в Сесилии переменами, понял, что один-единственный порыв гнева сможет сразу лишить его того, что питало его сердце и гордость, и когда Жильберта однажды сказала ему, что людям нравится завязывать романы, основанные на одной видимости, он спросил, на что она намекает.

— Гюстав, дорогой мой Гюстав, если можно полагаться на видимость, то бывает и дружба с первого взгляда, в отношении которой вправе обманываться кто угодно, кроме вас.

Он вспомнил, как рассказал ей, что Поль Ландриё неоднократно приходил к Сесилии и он застал их вместе в пещере Али-Бабы, где она обычно не принимала посетителей. Сидя рядышком, они листали альбом, ему это не понравилось, а когда он сказал об этом жене, та ответила, что ему мерещится зло там, где нет ничего дурного.

— С тех пор он больше не приходит, а ее почти никогда не бывает дома под конец рабочего дня, — поддела Жильберта.

И правда: когда Гюстав возвращался по вечерам, Одиль говорила ему, что Сесилия то в кино, то за ней приехал Александр Тек, то она в Ледовом Дворце, то подруга детства пригласила ее за город поужинать.

— Где она? Если вы только знаете, — спросил он однажды вечером.

— Мадам у парикмахера.

Он сел в машину и поехал к Гийому, где Сесилию никто не видел, но, когда он вернулся домой, она уже была там, и Гюстав заявил ей, что с него хватит.

— Да, хватит с меня печали, — сказал он. При этих словах ее сердце дрогнуло:

— О нет! Отругай меня, если хочешь, но прошу тебя, не печалься.

Он сказал ей, что за последние две недели она сильно изменилась и очень его огорчает. Он посетовал на то, что постоянно один, так как даже когда она дома, она где-то далеко, и спросил о внезапно возникших подругах детства, о которых до сих пор и речи не было:

— Почему, вместо того чтобы ехать к ним, ты не приглашаешь их сюда? То же самое касается Александра и Нану: почему ты едешь к ним под конец дня и остаешься там до девяти часов, когда они прекрасно могли бы поужинать с нами здесь? В субботу и воскресенье ты не находила себе места, было совершенно ясно, что у тебя ни к чему душа не лежит и тебе скучно. Возможно, со мной невесело, но ты впервые даешь мне это понять. Можно подумать, что тебе больше не нравится ни твой дом, ни пещера Али-Бабы, ни твои детские и серьезные игры. Твои причуды часто приводили меня в замешательство, но не вызывали тревоги, теперь же я подозреваю, что ты скрываешь от меня что-то или кого-то, кто стал в твоей жизни важнее меня.

Она поклялась, что он изводит себя без причины, что она любит его так же, как любила всегда, и лишь помолвка Александра нарушает ее привычки:

— Мы бегаем по магазинам, по ювелирным лавкам, а потом, естественно, болтаем без конца. Это немного нарушило однообразие моей жизни; мне и весело, и грустно; я забываю о времени и ругаю себя за это, уверяю тебя.

Это были совершенно пустые оправдания, однако Гюстав как будто удовлетворился ими.

В тот вечер Сесилия ужасно страдала. Слова Гюстава, сказанные им с такой мягкостью, открыли ей правду о ее собственных чувствах, в которых она не имела мужества себе признаться. Она поняла, что любит Поля, ужаснулась тому, какое место он занимает в ее жизни, и хотя муж, в ее представлении, был пока еще жертвой всего лишь сентиментального легкомыслия, он внушил ей глубокую жалость, и она ощутила ее значимость и силу. Ей хотелось утешить его в несчастье, о котором он еще не знал, и, чтобы сделать ему приятное, она надела кимоно и спела ему «Японскую песню». Несмотря на все ее усилия, это была лишь комедия, разыгранная переодетой грустью для грусти явной, иллюзия, ностальгическая попытка воссоздать былое, несбыточное благодаря воспоминаниям. От слез, блестевших на ее ресницах, ее глаза казались больше, а взгляд — небесной красоты. «У меня болит голова, которую я потеряла», — прошептала она позже в пещере Али-Бабы и, оставшись одна в этой комнате, где уже не могла найти саму себя, представила все опасности, которые таились в том, что ее привлекало. Она решила сопротивляться влечению, которое, возможно, было всего лишь одним из ее страстных капризов, зачастую ужасающих по своей силе; но решимости ее хватило ненадолго.

Тем временем Поль сомневался в ней и видел в ее готовности встречаться с ним лишь уловку, продиктованную желанием вернуть себе письмо, которое он использовал как средство снова ее увидеть и даже держать ее в зависимости от себя.

— Я не верю в ее искренность, — говорил он Роже Нимье. — Женщины способны на все, чтобы получить то, что хотят, и самого хитрого из нас легко провести тем видом, который они на себя напускают. Сесилия стремится смягчить меня; она готова на что угодно, чтобы я отдал ей это письмо, и в тот же день, когда это случится, она повернется ко мне спиной.

— И будет права, — отвечал ему Роже, тогда как Сесилия трепетала при мысли, что Поль может утратить единственное оправдание для ее встреч с ним.

Гюстав становился все более раздражительным. Его задевало то, что Сесилия не ревнует из-за ежедневных визитов Жильберты Ило, и Одиль, которая была в курсе множества обманов и не любила Жильберту, жалела Гюстава так же, как Сесилию, и не ждала ничего хорошего.

Тем временем Сесилия поехала к брату.

— Вот ты волен влюбляться, перед тобой будущее, а я не знаю, что делать, — сказала она ему.

— Ты наконец-то влюбилась! Тем лучше, — ответил он.

— Я люблю Поля.

— Люби его, и пусть все остальные катятся ко всем чертям.

— О нет, не к чертям, а в рай, который был бы создан угрызениями совести и стал бы самым прекрасным раем. С тех пор как я люблю Поля, я все время желаю счастья Гюставу. Раньше я столько об этом не думала. Самое ужасное — что я люблю Гюстава всем сердцем, но во мне есть другое сердце, которое страстно любит Поля.

— А Поль тебя обожает…

— Я не знаю этого наверняка…

Слушая ее, Александр узнал о существовании угрызений совести и целого мира чувств, который был ему незнаком. Любовь давалась ему легко; он знал лишь удовольствия, остуду и недолговечную жестокость и находил, что Сесилия слишком экзальтированна, что она ведет себя как попрошайка, бросающая на ветер крохи счастья, делает трагедию из счастливого стечения обстоятельств, а вместо того чтобы бороться со своими чувствами, ей бы следовало радоваться от того, что она любит и любима.

— Кого ты хочешь обмануть? — спросил он ее. — Поля с Гюставом или Гюстава с Полем?

— Я хотела бы обмануть только себя.

— Ты так и делаешь, стеная и болтаясь между двумя мужчинами. Будь же искренна сама с собой и откровенна в своем выборе. Если ты выбираешь Гюстава, так и выбери его, а если Поля, то уходи к нему, а Гюстав завтра, послезавтра, в крайнем случае через пару недель оправится от этого унижения — из гордости или еще как. Если он останется один, все будут на его стороне, и Дубляр, благодаря твоей измене, даст ему повышение. Если он снова женится, он будет тебя критиковать, и его новая супруга от этого будет только счастлива. Жильберта просто создана для того, чтобы утешить его и стать настоящей мадам Дальфор.

— Да, я знаю, — отвечала Сесилия, но уже заранее ревновала к женщине, которая заменит ее в ее собственном доме, станет подниматься по ее лестнице, ужинать за ее столом и жить в тех комнатах, где жила она.

В Париже нет ресторана красивее, чем на Лионском вокзале: представьте себе просторную, богато украшенную залу в форме прямоугольника, сводчатый потолок которой рождается в двух метрах от пола. Декоративные маски с миролюбивыми физиономиями загораживают собой уносящиеся вверх стрелки, а причудливые кариатиды и сирены по замыслу архитектора поддерживают лишь мечты путешественника. Наверняка опасаясь опоздать на поезд, поддавшись их обаянию, он старательно обводит взглядом массивные и помпезные формы, обрамляющие жанровые сценки юга Франции, написанные маслом официальными художниками начала XX века. Чем выше поднимается взгляд, тем больше разбегаются глаза, так как на потолке помещены картины, различные по форме и формату, изображающие пейзажи или аллегории и вставленные в кессоны, которые, подчиняясь правилам симметрии, нарушают ее монотонность самим разнообразием своих пропорций. В глубине зала, напротив входа, сидит кассирша в стеклянном киоске, над которым парит полная луна (ее называют часами, потому что на ней есть стрелки); с высоты своего трона кассирша заведует беготней метрдотелей и официантов, снующих между посетителями и большим сервантом, затененным зелеными растениями. Столы и несколько стульев стоят перед двойными скамьями из аукумеи и коричневой кожи, одновременно соединенными и разделенными массивной спинкой. Эти всегда накрытые столы, скамьи с вешалками по краям и спинкой, увенчанной медными прутьями, образуют в океане паркета вытянутые в струнку островки — устойчивые, проникнутые достоинством, свойственным тяжеловесности, и достаточно удаленные друг от друга, чтобы не мешать интимной беседе. С каждой длинной стороны свет проникает в залу через три огромных окна с широким сводом, так что с одной стороны видны голубые пути странствий, а с другой сквозь белые сетчатые занавеси просвечивает привокзальная площадь, ведущие на нее пандусы, мраморные пирамиды, увенчанные канделябрами из черной бронзы, и вдалеке вывески кафе, на которые ловятся охотники за иллюзиями. Две огромные хрустальные люстры заливают ярким светом весь этот как нельзя более роскошный ресторан, в котором доведены до крайней точки все классические стили. Необычно в нем то, что в безудержной, доходящей до бесстыдства помпезности убранства содержится важная истина, бросающая вызов изысканности красоты и вкуса зрелищам республиканского изобилия. Это фантастическое место было задумано и создано не только для того, чтобы удовлетворить запросы великокняжеских буржуа и буржуазных великих князей, но и чтобы вызвать восхищение Козетты и Фантины.

Александр Тек, заклятый враг светских раутов, женился в субботу без фанфар и оркестра. Он, скорее, похитил Нану, чем взял в жены. Они пригласили близких родственников и артистов, друзей Александра, как раз в буфет Лионского вокзала, чтобы успеть попрощаться с ними с шести до восьми часов вечера. Выпятив грудь, месье Дубляр-Депом, соблазненный мордашками некоторых юных актрис, прохаживался перед ними, бросая на них жадные взгляды, суля златые горы и записывая адреса. Гюстав переходил от одного кружка к другому, а Жильберта поминутно подходила к нему, чтобы обратить на что-нибудь его внимание или пересказать только что услышанную остроту.

Сесилия и Поль смотрели друг на друга издали, но подолгу. Жильберта перехватила эти взгляды, которые без сомнения можно было назвать любовными, и укрепилась в своем убеждении, что Поль причастен к таинственным исчезновениям Сесилии. В этом была тайна, которую она поклялась себе раскрыть.

Марселина Дубляр, чье волнение росло с каждой минутой, беспрерывно сморкалась:

— Нет у меня больше доченьки! Нет моей девочки! Ах, что бы там ни говорили, браки забирают у нас детей! — говорила она Сесилии и вдруг, расталкивая всех, бежала дать Нану последний совет. В один из таких моментов Жильберта положила руку на плечо Сесилии и сказала ей:

— Будьте осторожны, следите за собой. Это дружеский совет.

— Следить за собой? Мне? С чего бы вдруг?

— Потому что существуют взгляды, которые о многом говорят. Вы меня понимаете?

— Нет, Жильберта, я вас совсем не понимаю.

— Ах, — рассмеялась Жильберта, — раз вы меня не понимаете, простите, что я поняла.

— Интересно, что же вы могли понять?

— Ну, если понять значит знать, то я знаю, что Поль Ландриё вам небезразличен. Не слишком это показывайте и будьте уверены, что, если бы Гюстав так же, как я, перехватил ваши взгляды, у него бы не осталось сомнений относительно причины вашего отсутствия в то время, когда…

Сесилия перебила ее:

— У него бы не осталось сомнений, и он был бы прав, — отозвалась она и, чтобы отвязаться, придав невинный характер тому, о чем догадалась Жильберта, воскликнула: — Поль Ландриё? Ах, не говорите мне о нем! Мрачный, заносчивый, желчный — он мне мстит, а я упорно гоняюсь за этим письмом, которое он так и не отправил Александру, а только день ото дня обещает мне вернуть. Если бы я думала только о себе, то рассказала бы всю правду Гюставу, но я думаю и о вас, и в ваших интересах я не решаюсь ему признаться, как велика наша ложь.

— В моих интересах?

— Да, я ведь не могу быть откровенной, не скомпрометировав вас. Гюстав сильно на вас рассердится за то, что вы стали сообщницей в моих выдумках о мнимом докторе и еще усугубили ваше сообщничество, сказав, будто потеряли записную книжку. Я ради вас стараюсь. В конце концов, это ничтожно мало по сравнению с тем, что вы сделали для меня. Я знаю Гюстава так же хорошо, как он меня. Я знаю, что он простит мне мою болтливость и мои шутки, но он непременно почувствует себя в дурацком положении из-за того, что его обманули вы, и именно на вас он будет держать зло за наш сговор. Если бы я сказала ему правду, вы бы стали винить меня за то, что я ответила неблагодарностью на оказанную вами услугу; вы бы взъярились на меня, а он — на вас, и нашей дружбе пришел бы конец. Увы, мне грозит меньшая опасность, чем вам!

— А я-то думала, что вы немного… как бы это сказать… немного влюблены в…

— О нет!

— А почему же Александр не помог вам?

— Я умоляла его в это не ввязываться. Я боялась пощечины, скандала… и все еще думаю, что выпутаюсь сама.

В это время подошел Гюстав и протянул Жильберте бокал шампанского, она отошла в сторону в большой задумчивости, и Марселина Дэдэ, постоянно промокавшая под носом платком, тут же вернулась изливать свое сердце Сесилии.

— Я — море слез, — вздохнула она и вдруг заговорила с ней о Жильберте: — Она мила, любезна, умеет себя подать, нравится мужчинам, но она из тех странниц в краю любви, которые, пожив в шалаше то тут, то там, в одно прекрасное утро начинают мечтать о каменном доме. После моей смерти, когда я стану чистым духом, я, возможно, смогу рассуждать, но пока я жива и повинуюсь лишь своим инстинктам. Жильберта быстро раскусила, что Дэдэ, как вы его называете, не представляет для нее интереса. Он непостоянен, он волокита, это сильнее его; он толстяк и всеми своими победами обязан толстому кошельку, знает об этом и не стесняется. Как-то он мне сказал: «Сердце стоит дороже денег, и какое от сердца веселье?» Он скуп на сердце, потому что ему недостает сердечности. Но вернемся к Жильберте. Ее манера поведения с Гюставом не действует вам на нервы? Перешептывания, улыбки тайком, заботливый вид и мелкие услуги? На вашем месте я бы была настороже. Мужчин привлекает новизна, а Жильберта — ваша противоположность. Кроме того, она безнадежная интриганка, потому что готова на все, лишь бы втереться в приличное общество. Я об этом никогда не думала; я по своей природе не принадлежу ни к какому обществу и чувствую себя свободно только в магазинах, но я знаю, что, как только случай подыщет себе гнездышко, он тотчас снесет там яйца. Мое замужество — тому доказательство: его высидела не любовь, а случай. Как бы там ни было, я живу среди богатых людей, которые балуют своих любовниц, словно прося прощения за то, что не могут на них жениться. При всем при том эти дамы могут поставить под угрозу наши привычки.

— Какие привычки?

— Да наших мужей, которых они могут нас лишить в любую минуту, а вы знаете, что нет ничего тягостнее, чем расставаться с дурной привычкой.

Сесилия, всегда дружески относившаяся к Марселине, любила ее еще больше с тех пор, как Гюстав сказал, что она утешается от тоски по панели, поедая гусиный паштет с трюфелями.

— Когда вы советуете мне быть настороже, вы проповедуете обращенной, — ответила Сесилия, — да будет вам известно, я уже давно остерегаюсь Жильберты.

— Тогда не тяните кота за хвост. Предъявите ультиматум. Будьте проще, как все. Скажите Гюставу: «Или она, или я. Выбирай». Это проверенный метод; он себя так же хорошо зарекомендовал, как одеколон «Жан-Мари Фарина».

Когда все собирались выйти на платформу, чтобы посадить в поезд Нану и Александра, Сесилия, которой не терпелось передать Полю свой разговор с Жильбертой, сказала Гюставу, что она не в силах присутствовать при отъезде брата:

— До сих пор он путешествовал, не расставаясь со мной, но сегодня он уезжает из моей жизни. Он отправляется в могилу брака, и мне грустно — так грустно, что я не смогу поцеловать его без слез. Поцелуй же их обоих за меня — хорошо, Гюстав, обещаешь?

— Обещаю, но подожди меня здесь, вместе вернемся.

— Нет, мне надо побыть одной, пойду посижу на скамейке в саду Тюильри.

— Я запрещаю тебе — слышишь, Сесилия?

— Да, — ответила она, но как только он ушел вместе с небольшой толпой, следовавшей за новобрачными, она исчезла вместе с Полем, который отвез ее на улицу Комартен, в бар под названием «Римлянин».

На платформе Гюстав заметил отсутствие Поля. Он подумал, что тот остался, чтобы составить компанию Сесилии, но когда, немного спустя, вернулся в буфет, где она должна была его ждать, с большим неудовольствием увидел, что она его не послушалась, а Поля тоже нет.

В «Римлянине» тесно, помещение вытянуто в длину. Стены покрыты лакированными панелями темного красного дерева, обрамляющими неоримские полотна, зеркала и витрины со старинными банкнотами. Пять-шесть столов с креслами, массивная, очень длинная и очень высокая стойка — все это тоже из красного дерева и также является образчиком стиля, представляющего собой нечто среднее между Луи XVI и Директорией, весьма популярного в начале нашего века. За стойкой — черные изображения римских императоров в золотых овальных рамах. Прибавьте к этому электропроигрыватель, позволяющий посетителям слушать музыку по своему выбору, и вы получите точную картину обстановки и мебели в этом тесноватом, классическом и конфиденциальном заведении, где можно через стеклянную дверь, распахнутую настежь в хорошую погоду, наблюдать за движением на оживленной улице.

Ничто из того, что касалось Сесилии, не было безразлично Полю, но он давал это понять лишь временами и по-своему. Его все более загадочное поведение делало ее неловкой, уничижало в собственных глазах, заставляло считать себя скучной и совершенно обескураживавшей. Он не верил непринужденности, которая своей фривольностью и порочностью заставляет усомниться во лжи, как и в истине; и хотя он признавал серьезность опасности, заключавшейся в словах Жильберты, он с презрением отнесся к той непринужденности, с какой Сесилия ей ответила. «Солгала она или нет? — спрашивал он себя. — Хотела ли она развеять подозрения Жильберты в отношении чувства, которое ко мне испытывает, или же она искренна, когда говорила, что встречается со мной лишь по необходимости?» Насмешливая улыбка на его губах словно озвучивала эти вопросы, унизительные для Сесилии, которая прекрасно знала, что может объясниться, лишь признавшись в любви, притом не будучи уверенной, что любовь эта не безответна. Она поднялась, поставила пластинку, снова села и, опустив голову, слушала «Господин мое Прошлое» — песню Лео Ферре. Все в ней — молчание, неподвижность и руки, словно забытые на коленях, — показывало, что она грустна или печально размышляет.

— Где ваши глаза? — спросил ее Поль.

Она взглянула на него печально и ответила, что она несчастна, хочет уйти и думает о смерти:

— Я больше не могу смеяться и насмехаться над чем бы то ни было, все мне кажется серьезным, все внушает уважение, даже мои сны. Когда я снова вижу вас, я не знаю, куда иду, и мне кажется, что в тот день, когда я согласилась на первое свидание с вами, ушло мое детство. С тех пор я живу в совершеннейшем беспорядке, то есть в большой неуверенности. Я так долго пряталась от себя, что уже не нахожу себя вновь и думаю, что это вы во всем виноваты; я злюсь на вас, и мне горько. Я вам не верю, я не знаю даже, каковы ваши чувства ко мне; бывают моменты, когда мне кажется, что вам доставляет удовольствие приводить меня в бешенство, и я думаю, что погибла.

— А среди всех этих мыслей вам никогда не приходит в голову, что я вас люблю?

— Я думаю об этом, как думают о невозможных вещах.

— Думайте об этом иначе, потому что я люблю вас, Сесилия.

— Нет, это неправда, нет, я не верю, но если вдруг вы меня любите, то говорите же, повторяйте мне это.

— Чем больше проходит времени, тем труднее мне обходиться без вас. Вы мне нужны вся целиком, для меня одного, на всю жизнь.

— Нет, это неправда, нет, я не верю, но я сделаю что угодно…

Он перебил ее:

— Вы сделаете что угодно, чтобы я отдал вам ваше письмо? Вот оно, — и достал его из бумажника.

Она предупредила его жест и отвернулась.

— Нет-нет, оставьте его себе, если вы мне его вернете, мне будет страшно, — сказала она, и Поль, который до сих пор любил ее, сомневаясь в ней, поверил в ее любовь и обомлел.

— Поль, — продолжала она, — вы перебили меня, когда я собиралась сказать, что, если вы вправду меня любите, я брошу все, чтобы не покидать вас.

Он взял ее за руки и посмотрел на нее, но она закрыла глаза.

— Вы пожираете мою душу, — прошептала она и добавила: — Я не знала, что я такая женщина.

Они вышли, сделали несколько шагов по тротуару и укрылись в подворотне, чтобы целоваться всласть.

Безумие и отрада поцелуев, любовь опьяняла их, когда они расстались, и Сесилия пообещала Полю приехать на следующее утро к нему домой.

Тем временем на Лионском вокзале месье Дубляр-Депом, доверив рыдающую Марселину друзьям, которые должны были отвезти ее домой, вернулся в гардероб за шляпой. Там он столкнулся с Гюставом, собиравшимся уходить, и, нимало не интересуясь его настроением, потащил его в переполненный ресторан, где они сели за столик друг против друга. Дэдэ намеревался съездить на несколько дней в Женеву и хотел обсудить с Гюставом кое-какие дела, которыми тому придется заниматься в его отсутствие. Гюстав сидел как на иголках, Дубляр это заметил, но лишь в самом конце долгой беседы осведомился о причине его нервозности. Гюстав ответил, что он неспокоен, потому что Сесилия, удрученная женитьбой своего брата, решила посидеть на скамейке в парке Тюильри. Дэдэ посчитал это за большую неосторожность и со знанием дела начал рассказывать о том, с кем там можно повстречаться после захода солнца, после чего побудил Гюстава как можно скорее ехать на поиски жены. Они расстались, и Постав отправился бродить в сад Тюильри — не только для того, чтобы сказать потом Сесилии, что он там был, но еще и потому, что не был уверен в том, что ее там нет. Он искал ее наудачу, и влюбленные, прижимавшиеся друг к другу на скамейках, вздрагивали, когда мимо них проходил человек, звавший приглушенным голосом: «Сесилия! Сесилия!» Из темноты появился молодой англичанин, одновременно спокойный и озабоченный, как все англичане, и спросил его:

— Я могу вам помочь? У вас сбежала собака, месье?

— Нет, жена, — ответил Гюстав.

Когда он вернулся, Сесилия ждала его в пещере Али-Бабы. Она не дала ему времени задать вопрос и сразу сказала, что не ездила в сад Тюильри, а Поль Ландриё подвез ее до дома.

— Я так и думал и скажу тебе, что ваша дружба с ним принимает очень фамильярный характер, мне это не нравится.

Советы Марселины всплыли в мозгу Сесилии.

— Что же тогда мне говорить о твоих тесных отношениях с Жильбертой? — парировала она. — Ты ведь с Жильбертой задержался?

— Нет, с Дубляром. Нам было нужно поговорить. Но кстати о Жильберте: она вздумала научиться играть в гольф и так просила меня дать ей урок, что я пригласил ее поехать с нами завтра в Ла Були.

— Целое воскресенье с Жильбертой! Ну уж нет, Гюстав, без меня.

— Ты несправедлива. Она мила, не капризна, в ней есть задор.

— Тебе с ней весело?

— Она женственна, и мне с ней не скучно, — ответил он, и Сесилия усмотрела в этих словах способ освободиться на целый завтрашний день:

— Так поезжай с ней, раз тебе с ней не скучно, надеюсь, что вы проведете прекрасный день. Только не рассчитывай на меня в качестве сопровождения.

Гюстав изобразил неудовольствие, но втайне решил отложить на потом урок гольфа, который он вызвался дать Жильберте, так как хоть она ему и нравилась и ему было жаль ее огорчать, он принимал всерьез только пожелания Сесилии.

Каждое воскресенье в одиннадцать часов он прогуливался пешком вокруг озер Булонского леса, так что на следующее утро Сесилия не удивилась его уходу и не заметила, как он прячет улыбку, говоря, что сначала пойдет разомнет ноги, а затем заедет за Жильбертой и вернется вместе с ней к половине первого.

Он сел в машину и, поскольку ему не хотелось выглядеть невнимательным по отношению к женщине, которая, как ему казалось, была к нему привязана, а отменять встречу по телефону было как-то нелюбезно, поехал к ней сам, чтобы сообщить о неувязке, которая наверняка ее рассердит.

Мадам Ило была еще в халате и потому смутилась; он воспользовался этим, чтобы сделать ей комплимент, затем его лицо омрачилось, и, присев рядом с ней на канапе, он объявил ей, что, к великому своему сожалению, вынужден отказаться от их планов обучения гольфу.

— Что? Как это? Я отклонила ради вас несколько приглашений, а вы бросаете меня вот так, в последнюю минуту?

Гюстав не устоял перед соблазном преувеличить важность некоторых замечаний, которые Сесилия сделала ему накануне вечером, и его довольный вид разозлил Жильберту.

— Ведь правда, — сказал Гюстав, — в последнее время мы часто встречались; возможно, я слишком явно дал понять, что питаю к вам слабость? Я думаю, в это дело вмешалась Марселина, но, как бы там ни было, Сесилия хочет сегодня побыть со мною одна.

— Как бы там ни было! — воскликнула Жильберта.

Это восклицание, полное скрытого смысла, не понравилось Гюставу, но не испугало его, так как решение было принято. Он говорил себе, что верная жена после десяти лет замужества — юная девушка в плену страстей. Он был уверен, что Сесилия испытывает к нему нежные чувства, и решился их сохранить. «Если вдруг она мне лжет и я об этом узнаю, я притворюсь, будто нахожусь в неведении, — говорил он себе, — не отпугну ее упреками, и она попадется в сети моего терпения». Он считал, что добротой можно утишить страсти, кроме того, у него была гордость.

Жильберта какое-то время молчала. Она знала, что Сесилия никогда ее не любила, что лишь безрассудная ложь вынудила ее поделиться с ней своей тайной, к тому же она знала, что Сесилия способна сказать Гюставу всю правду и лишить ее таким образом дружбы человека, который сможет закрыть перед ней двери в тот мир, где она мечтала обосноваться. Из этого она заключила, что ей следует всех опередить и нарисовать Гюставу истинный портрет его жены.

— Мой бедный друг, — сказала она наконец, — как же вы наивны.

— Что вы хотите сказать?

— Вы воображаете себе невероятные вещи! Предполагаете, будто Сесилия ревнует, что ее тревожат наши отношения и что… впрочем, я лучше помолчу.

— Нет, говорите, я требую. Вы уже сказали слишком много. Она кого-то… любит?..

— Она над вами смеется.

— Сесилия? О, нет… нет… это невозможно.

— Она смеется над вами, и если я осмелилась вам это сказать, то лишь потому, что я люблю вас, и мне тяжело видеть, как вы доверчивы, тогда как я знаю то, что знаю.

Гюстав обхватил голову руками.

— Что же вы знаете? Говорите, говорите же, прошу вас.

— Я скажу, но с одним условием…

— С каким?

— Обещайте мне, что вы не будете сердиться на меня за то, что я оказала Сесилии услугу, и обещайте мне также, что наши отношения останутся такими, как прежде. Я так люблю вас, Гюстав, что с вашей стороны будет несправедливо наказать меня.

— Я питаю к вам самую большую дружбу, и она станет еще больше, если вы будете откровенны.

— Клянетесь?

— Клянусь, — отвечал он, и Жильберта заговорила.

Она рассказала ему, что в письме, которое Сесилия обронила в такси, содержались не только его собственные, весьма компрометирующие высказывания о месье Дубляре, его нравах и продажности, но и сатирическая комедия, главным героем которой был он, Гюстав. «Она потешалась над вами вместе с Александром, а в конце умирала от скуки или от отчаяния на пороге вашего дома».

Еще Жильберта рассказала, что Сесилия, захваченная врасплох после прихода Поля Ландриё, выдала его за врача, и как просила ее — ее! — подтвердить эту ложь. «Поняв, что ее непростительная несдержанность могла погубить Вашу карьеру, она словно обезумела. А еще она боялась, что этот милый документ попадет к вам в руки, и тогда вы узнаете, какие оскорбительные для вас шутки в ходу у нее с ее братцем. Она делает вас посмешищем и заслуживает того, чтобы вы об этом знали. Короче, она готова на все, лишь бы снова заполучить это письмо, которое Поль все еще держит у себя из мести».

Задумчиво, как бывает иногда, когда слушаешь музыку, Гюстав вслушивался в слова Жильберты и слышал в них то, чего она не говорила; он выстраивал план и, как только она закончила свой рассказ, вскочил на ноги и воскликнул:

— Жильберта, благодаря вам я — счастливейший из людей!

— Правда, благодаря мне? Тогда и я счастлива. Вы заслуживаете женщины, которая бы понимала и уважала вас, а непорядочность Сесилии по отношению к вам разрывала мне сердце.

Он ходил по комнате взад-вперед в крайнем возбуждении, но при этих словах вдруг остановился и холодно посмотрел на нее:

— Не вам судить Сесилию, а ваша манера ее критиковать доказывает, что вы ничего не поняли. Я не знаю женщины, которая в подобном случае действовала бы с большим мужеством и воображением. Ах, я зол на себя за то, что сомневался в ней, ведь я подозревал, что она уходит из моей жизни и, возможно, бегает на любовные свидания, а теперь узнаю от вас, что она боролась ради меня.

Он сказал, что проболтаться всегда считалось столь ужасным преступлением, что последние бандиты не позволяли себе его совершать; никто не стал бы гордиться тем, что проболтался, и поэтому совершенно естественно, что Сесилия захотела скрыть от него свою несдержанность, за которую ей было стыдно, а последствияприводили ее в ужас; и поскольку он знал, что тревога и неспокойная совесть повсюду видят одни опасности, он счел совершенно естественным и то, что она ошиблась насчет намерений Поля Ландриё, и заявил, что на ее месте он поступил бы так же. Что касается истории с мнимым врачом, то она его позабавила.

— Только у нее могла родиться подобная мысль! — воскликнул Гюстав. — Но столько треволнений! И все это ради меня, ведь только из-за меня она и трепыхалась. Скажи она мне правду — и я тут же отобрал бы у Поля Ландриё это пресловутое письмо (кстати, его поведение отвратительно, и я ему еще покажу), а если бы отобрал, то прочел бы. Так лишь для того, чтобы не поранить моего самолюбия, не разочаровать, не огорчить меня и все в таком роде, она компрометирует себя в его глазах! Она думала только обо мне!

— Бывают женщины, которым везет, — заметила Жильберта. — А вам все равно, что она смеется над вами?

— Они с братом не разделяют моих устремлений, находят их приземленными, но чего вы хотите, артисты есть артисты, они выдумывают, строят, разрушают, не осознавая в полной мере той реальности, которая их вдохновляет. Они не переменяют своих убеждений, но у них нет злого умысла, а я всегда знал, что Сесилии не по душе мещанские идеи или менталитет богатых людей. Из всего того, что вы мне рассказали, я извлек один урок: не имея возможности признаться в этом, она дала мне самое большое доказательство своей любви, о котором я мог только мечтать. Не рассудок, а доброе сердце вынуждали ее лгать мне.

В противоположность тому, на что она надеялась, Жильберта лишь упрочила узы, привязывавшие Гюстава к жене. Она была этим расстроена, натянуто смеялась, но посмотрела ему прямо в глаза и протянула обе руки для поцелуя. Он пообещал ей устроить все таким образом, чтобы Сесилия на нее не обиделась, заверил в своей дружбе, еще раз извинился за то, что должен ее покинуть, и поспешил домой, где Сесилии уже не было.

— Мадам ушла десять минут назад, — сообщила Одиль.

— Ах, черт возьми, я должен был это предвидеть! А я-то как раз хотел сделать ей приятный сюрприз!

— У нее был рассерженный вид.

— Рассерженный или печальный?

— Скорее печальный.

— И куда она пошла?

— Она мне сказала, что едет в Версаль и будет весь день ходить по антикварным магазинам.

Тогда Гюстав решил не играть в гольф и, зная, что Дубляр-Депом вылетает дневным рейсом в Женеву, позвонил Марсели не и предложил ей после обеда прогуляться в Версале по антикварным магазинам. Та согласилась и сообщила ему, что Жильберта только что звонила Дубляр-Депому: чрезвычайно срочные обстоятельства вынуждают ее поехать в Женеву, и раз уж так надо, она хотела бы лететь вместе с ним.

Скромный дом на улице Нотр-Дам-де-Шан, где жил Поль, выходил в сад, из тех, где земля являет свою природу в самом центре Парижа, на краю утесов и галечных пляжей. Эти сады, которые можно было бы назвать парижскими, являются каждый частичкой какой-либо местности, отражая ее характер, особенности и дух: порхающие в них птицы, ползающие черепахи, растущие цветы и беспорядочные кустарники, отбрасывающие мохнатые тени, живут в атмосфере Вогезов, Шаролэ или Фландрии. Сад Поля был частицей окрестностей Санлиса. Это был провинциальный уголок, откуда еще не выветрились старинные запахи: там еще пахло резедой, жимолостью и ромашкой и чувствовалось, что ты и впрямь перенесся далеко-далеко, чего не всегда ощущаешь, преодолев большие расстояния в дальних путешествиях.

Любовь и нетерпение снедали сердце и мысли Поля; когда он открыл Сесилии калитку небольшой ограды, она ступила за нее, прошептав:

— Только мы одни знаем, что край света — здесь.

— И что здесь — наш уголок мира.

Невозможно описать, каким был этот день, можно лишь сказать, что в каждой минуте каждого часа этого прекрасного дня заключалась целая полная счастья жизнь. Едва Сесилия вступила в сад, как этот сад стал ее владением, едва вошла в дом, как дом превратился в ее замок. С кружащейся головой, без ума от любви, стряхнув с себя воспоминания, она царила над всем, и когда Поль говорил ей: «Иди ко мне, я задыхаюсь, ты душишь меня, я слишком тебя люблю», она отвечала: «Не верю». Помогая ему накрыть на стол под деревьями и принести заказанные им блюда, она говорила сама с собой и вершила будущее Гюстава: «Я скажу ему, что я тебя люблю, он придет в ярость, устроит мне сцену, выставит за дверь, а Жильберта его утешит. Чем более я буду виновата, тем менее он станет обо мне сожалеть, а я свободно смогу жить с тобой. Я никогда не буду отсюда выходить, это будет мой монастырь. Я стану капризничать. Буду играть в метаморфозы. Я закрою дверь на ключ. Тебе придется умолять меня открыть, и тогда ты увидишь турчанку, или китаянку, или торговку фиалками с розовыми руками и в черной шерстяной пелеринке», — говорила она, и в ее походке и смехе было изящество и вольность вечной юности.

Любовь была повсюду и решала все. Она была в стенных шкафах и поджидала в мастерской, она была в каждом глотке вина, как и во взглядах, коленях и пище, она была в раках и фруктах, и у пирожных был ее вкус, как и у губ.

Любовь направляла их до самой полутемной спальни, где влюбленные встречаются, чтобы затеряться. Жалюзи были опущены, в комнате пахло гипсом. Там было что-то от итальянского вечера, душа которого переместилась бы сюда, а еще долетевшее из сада вспархивание птицы, задевшей тишину своими трепещущими крыльями. Кровать — это корабль, выходящий в открытое море, как только поднимаются на его борт, и те, кто умеет любить или мечтать, путешествуют всю ночь и даже днем, когда другие отдыхают. На борту этого корабля странствуют сквозь время, встречая на своем пути томление и призрачный свет, и вот уже надо спускаться на берег нового часа, где пассажира подстерегают тревога и слова, смена привычек и шествие по жизни.

Перед уходом Сесилия задержалась в мастерской и сыграла на пианино.

— Уже поздно, мне надо идти, но ты оставишь меня у себя, правда? — сказала она.

— Ты моя, и я тебя крепко держу. Разве ты не чувствуешь, что заперта вот здесь, в моей груди?

Пока он ходил за такси, она провела рукой по каждому предмету, потом вышла в сад, погладила деревья и даже отпечатки следов — своих и Поля — под столом, за которым они обедали. Она вела себя так, как несчастный изгнанник, принужденный покинуть свой дом. «Мои вещи, моя жизнь», — приговаривала она.

Поль, вернувшись, захотел удержать ее:

— Останься.

— Нет, не могу, я правда не могу; сегодня вечером это невозможно.

— Останься, если ты моя.

— Я твоя, но мне надо вернуться.

— Зачем?

— Чтобы поговорить с Гюставом, — и, полузакрыв глаза, она мечтательно прошептала: — Наша спальня… мой сад… моя любовь… Да, я поговорю с ним сегодня же вечером. Я слишком люблю тебя, чтобы при этом кого-нибудь обманывать.

— И ты будешь думать о нашем корабле, о поцелуях спящих, дремлющих, любящих и ищущих друг друга?

Он сжал ее в объятиях, потом очень медленно, обнимая, проводил до машины. Это было такси G-7, из тех огромных и незабываемых G-7, которых еще вчера было множество на улицах Парижа.

— Может быть, в этом такси я и потеряла свое письмо? Поль, знаешь, чего бы я хотела?

— Говори.

— Ты можешь освободиться завтра утром?

— Да.

— А ты мог бы подъехать к моему дому в десять часов в таком такси? И мы бы уехали в будущее в карете моего счастья?

— Будущее — это движение, которое я запрещаю нашей любви. Я украду тебя и увезу в неподвижное время. Два надгробия, обратившие лица к небу, — вот кем мы будем.

У окна в прихожей Гюстав караулил возвращение жены. Увидев, как она выходит из машины, он побежал ей навстречу.

— Ну же, поцелуй меня, — сказал он ей, и, поскольку у него был счастливый вид, а во взгляде сквозило лукавство, Сесилия, ожидавшая упреков, спросила, что привело его в столь хорошее расположение духа.

— Папаша Дэдэ скончался, и тебя назначили президентом банка?

— Все шутишь!

— Хотела бы я шутить, но не могу; Гюстав, я совершенно серьезна, и мне надо с тобой поговорить, — ответила она, входя в гостиную.

— Я тоже должен тебе сказать нечто важное, потому-то мне так и не терпелось тебя увидеть, — весело ответствовал он. — Послушай, Сесилия, тебе больше нечего от меня скрывать, — и без лишних предисловий он передал ей все, что рассказала ему Жильберта.

Еще он сказал, что без откровений Жильберты он установил бы за ней слежку и наверняка бы сделал самые печальные выводы относительно ее встреч с Полем Ландриё, но теперь ему не по себе при одной только мысли о том, что он ее подозревал:

— Ты за меня боялась, обо мне думала, ты теряла голову при мысли, что я буду страдать от последствий твоей нескромности, шуток и безрассудства. Но вместо того чтобы ругать, я благодарю тебя, любовь моя.

— Нет-нет, умоляю тебя, не благодари меня.

— Что мне до мнения твоего брата обо мне, что мне ваши артистические вымыслы; мне самому случается смеяться над своими лучшими друзьями. Мне дороги только твои чувства, и я знаю, что ты меня любишь: ты доказала это, рискуя и подвергаясь опасности, а до остального мне дела нет.

— Послушай, Гюстав, послушай…

— Нет, успокойся, ничего не объясняй, не нужно. Сила, слабость — я все пойму, ты же видишь. Поль Ландриё зол на тебя за то, что ты приняла его за мошенника? Он сам виноват, так как его поступок создавал двусмысленную ситуацию, и завтра же я поеду к нему и потребую это письмо, которое он держит у себя из мести. Самые честные люди порой ведут себя просто невероятно.

Сесилия плакала.

— Не плачь, — сказал он, обнимая ее. — Все хорошо, что хорошо кончается, и в этот вечер я даже счастливее, чем в пору нашей помолвки. Помнишь? Ты мне сказала: «Еще неделя, и нас будет двое». Ну что, нас двое, да или нет?

— Мне больно от твоих воспоминаний, твоя доброта убивает меня, — ответила она, рыдая, и чем больше он старался успокоить ее, чем больше ласкал и осушал ее слезы, тем больше усугублял ее горе. — Письмо, ах, это письмо — не думай о нем, — сказала она наконец, — Поль вернул мне его сегодня, и я разорвала его на тысячу клочков.

Гюстав не был ни глуп, ни снисходителен, но ум его был устроен таким образом, что побуждал его оборачивать все вещи выигрышной для него стороной, и Сесилия, столь серьезная в этот момент, поняла, что стала жертвой этой склонности, которой до сих пор постоянно пользовалась. Перед этим доверчивым и встревоженным человеком, однако склонным по своей природе видеть во всем лишь лучшую сторону, то есть то, что было выгодно для него, она оказалась лишенной права голоса. Трогательный и почти трагический свет озарил причины уважать его и быть к нему привязанной, она ужаснулась чувствам, которые он один мог ей внушить, и признала за собой обязанности по отношению к нему, продиктованные нежностью.

Она целый вечер содействовала счастью Гюстава. Избавившись от забот, торопясь быть счастливым, он весело болтал, осыпал ее тысячей знаков внимания и все спрашивал:

— Так ты вправду все еще любишь меня?

Этот вопрос доводил ее до самого глубокого отчаяния.

— Я люблю тебя, как никого другого, — отвечала она без обмана. Ей было тяжко жалеть его, однако эта жалость внушала ей уважение. «Все уладится, надо подождать», — говорила она себе и при этом, мучимая тайной о себе самой, видела в муже соперника своего любовника.

Гюстав погасил свет, и они поднялись в спальню.

Сесилия задержалась в ванной. Там в зеркалах отражался сад Поля, тишина и птица. Там была спальня, где пахло гипсом, а в этой спальне — белый корабль, готовый пересечь ночь, чтобы причалить к заре, а на плиточном полу лежала шпилька. А на улице были два каменных надгробия, перед которыми склонялись прохожие, а господа и дамы смотрели на них из окон своих машин. «Любовь моя, поскольку мы умерли от любви, ты меня поймешь», — прошептала Сесилия. Она тосковала о чистоте, томлении, неопытности и девственности, она хотела бы быть еще девушкой для Поля. Воспоминания о браке смешались с ее мыслями, она их отталкивала, но перед ее мысленным взором представали всякого рода безнадежные картины. Она вспомнила, что впервые поцеловалась в пятнадцать лет: ее поцеловал друг брата в день ее рождения в октябре, на пляже, в кабинке, сотрясаемой ветром. Он сказал: «Это мой подарок». Теперь она понимала, что этот подарок был кражей. «Первый поцелуй, роковой поцелуй. После него губы переходят в общественное пользование повторов, сходства и пошлости, — сказала она себе, — и теперь, когда я хотела бы все отдать, мне в удел осталась боль от знакомых жестов и печаль от невозможности забыть. Босая, растрепанная, я осталась в той пляжной кабинке, я все еще там, навсегда прижалась спиной к перегородке, в полутьме, и все кончено, я никогда не выйду оттуда ни для кого, и никто не возьмет меня нетронутой, такой, какой я осталась там, во времена, когда я не была ни судьей, ни свидетелем своих переживаний и, ничего не зная, не ведала унижения от возможности сравнивать».

На следующее утро, когда Гюстав в положенный час вышел из дому, Сесилия прервала свой туалет. Она открыла окно, выглянула, чтобы посмотреть, как он уходит, а минуту спустя была уже с Полем, который ждал ее в такси G-7, как она пожелала. Она захотела ехать не в Булонский лес, а на вокзал Аустерлиц. Обхватив друг друга в пылких объятиях, они перекрыли огромное пространство за время одного поцелуя, и когда они открыли глаза, такси уже ехало по набережным Сены недалеко от Ботанического сада. Поль прижал ладонью лицо Сесилии, чья голова и мысли покоились на его плече.

— В этот час нам следует быть не здесь, а на нашем краю света, — сказал он и велел шоферу развернуться и ехать к нему домой, на улицу Нотр-Дам-де-Шан. Сесилия вздохнула.

— Ты вздыхаешь? О чем ты думаешь? — спросил он.

— О нас.

— Уже?

— Да, уже. Поль, я должна тебе сказать, что Жильберта все рассказала Гюставу. Он знает все, абсолютно все, кроме того, что я тебя люблю.

— Не она же могла ему об этом сказать.

— Я поклялась ему, что ты вернул мне письмо и я разорвала его на тысячу клочков.

— Ты ему поклялась? Тогда ты должна его разорвать. К чему все еще лгать ему? — сказал Поль, достал письмо из кармана и отдал ей таким, каким его нашел. — Но прежде чем порвать, скажи мне все-таки, что же в нем такого компрометирующего. Я до сих пор не решался задать тебе этот вопрос только потому, что боялся, как бы твой ответ не осадил мою любовь, но теперь я хочу знать. Любовные тайны? Исповедь твоему брату?..

При этих словах Сесилия распечатала конверт и протянула ему письмо:

— Прочти, так будет проще, — сказала она и, положив подбородок ему на плечо, следила за чтением, оправдываясь шепотом: — Теперь ты понимаешь, что мне было из-за чего беспокоиться… Как я только могла такое написать?.. И все ради шутки… чтобы рассмешить Александра… Как необдуманно… Я была просто ненормальная… Я, наверное, и есть ненормальная… Видишь, я не зря боялась… боялась за Гюстава… за его карьеру… и особенно боялась причинить ему боль… Как он сам сказал, тревога и неспокойная совесть во всем видят одни опасности… а ты тогда… когда ты вошел ко мне… ты представлял собой эту ужасную опасность… жуткую опасность… У Гюстава есть свои недостатки, но… он несказанно добр… даже так добр… что ни в чем не видит дурного… Разве в это можно поверить?.. Во всем, что рассказала ему Жильберта, он усмотрел… только причину… поблагодарить меня… Я даже покраснела… Меня мучила совесть… мне было стыдно…

Поль бросил читать и кинул письмо на колени Сесилии:

— Почему тебя мучила совесть? Чего ты стыдилась?

— Мне было стыдно своего счастья, стыдно всего того, что я знаю, а он — нет. Мне все еще плохо от этого.

— Тебе плохо от любви или же от стыда и угрызений совести?

— Мне плохо от веры Гюстава в меня.

— Я думал, что ты слишком любишь меня, чтобы при этом его обманывать.

— Вчера его душевная чистота меня обезоружила, сердце мое дрогнуло. Мне не хватило мужества сказать ему о нас. Мне недостало сил нанести ему этот удар. Это было слишком жестоко, слишком несправедливо. Подождем, пусть пройдет немного времени. Обожаемый мой, я хочу любить тебя, никому не принося вреда.

— Другими словами, ты не моя, у меня есть непобедимый соперник в твоей жизни, а ты готова делиться, чтобы не сделать несчастным человека, которого тебе жаль? В общем, ты просишь меня довольствоваться теми урывками времени, которые ты украдешь у доверчивого мужа? Ну что ж, так я отказываюсь, и отказываюсь потому, что мне не нужны ни эти минуты, ни эти уловки. В любви надо не любить, а предпочитать.

— Ах, — воскликнула она, — я думала, ты поймешь мои проблемы, мои муки и ужасные затруднения. Разве ты не видишь, что два чувства разрывают мне сердце?

— Два чувства, то есть двое мужчин. Обманывать Гюстава кажется тебе менее жестоким, чем вывести его из заблуждения, но как же быть с моим несчастьем, моими требованиями и мечтами о страсти, которую ты разжигала?

— Поль, ты забыл… ты забыл, что… что я твоя.

— А жизнь твоя — чья?

— Вспомни вчерашний день! И скажи себе, что завтра будет то же самое. А главное, скажи себе, что я люблю тебя.

— Какое мне дело до воспоминаний и до будущего? Мне нужен праздник сегодня и праздник, который всегда со мной.

— Ах, но ты-то живешь один, ты свободен, не связан с какой-нибудь женщиной, в которую ты бы уже не был влюблен, но которая все же занимала бы определенное место в твоей жизни, потому что владела бы частицей твоего сердца, а ты бы это сознавал. Можешь ты это представить?

— Я? Я могу представить, каковы будут мои мысли в те вечера, когда ты будешь жить далеко от меня, хранительницей иллюзий! И знаю, что буду представлять себе сцены умиления, одна мысль о которых мне невыносима. Еще я могу представить, что ты всегда будешь приходить в мои маленькие владения лишь украдкой, зажав в руке стебелек вечно цветущих угрызений совести, который ты сорвешь, проходя по моему саду! Женщина, которую я стану обнимать, будет женой Гюстава? И я на это соглашусь? Нет, я не согласен. Одиночка, обрученный с одиночеством, — единственный чудак, единственный высший аристократ, единственный человек, который ни перед кем не пресмыкается, не ищет себе оправданий и бьет лишь в собственную грудь, когда некий образ развенчивает его сирену. Я предпочитаю оставаться один, чем делить с кем-то любимую женщину.

Такси остановилось на улице Нотр-Дам-де-Шан. Поль быстро вышел и, вытянув руку, мягко оттолкнул Сесилию, собиравшуюся последовать за ним:

— Нет-нет, если два чувства, если двое мужчин разрывают вам сердце, возвращайтесь к мужчине вашей жизни, а я останусь в тени — мужчиной вашего романа.

— Поль! Любовь моя! — крикнула она.

— Любовь моя… — прошептал он.

Затем захлопнул дверцу, дал шоферу адрес Гюстава и, замерев у дороги в тупик, ведущей к решетке его сада, смотрел, как такси G-7, карета их любви, удаляется в облаке разорванной бумаги, в мельтешении белых и черных бабочек, вылетавших в окна.

Верьер,

11 января 1958 г.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Луиза де Вильморен Жюльетта

Луиза де Вильморен Письмо в такси