Полное собрание сочинений в 13 томах. Том 1. Часть 1 [Фридрих Вильгельм Ницше] (pdf) читать онлайн

КУЛЬТУРНАЯ

Институт философии
Российской академии наук

Фридрих Ницше

полное собрание
сочинений
в тринадцати томах
Редакционный совет
A.A. Гусейнову В.Н. Миронов,
Н.В. Мотрошилова, В.А. Подорога,
К.А. Свасьян, Ю.В. Синеокая,
И.А. Эбаноидзе

Издательство
«Культурная Революция»
Москва

Институт философии
Российской академии наук

Фридрих Ницше

полное собрание
сочинений
Первый том.
Часть первая

Рождение трагедии
Из наследия
(сочинения 1869-1873 годов)
Перевод с немецкого

Издательство
«Культурная Революция»
Москва 2О12

ББК 87.3 Герм
Н7О
Общая редакция И А. Эбаноидзе
Сверка, научное редактирование

В.М. Бакусев («Рождение трагедии»), И.А. Эбаноидзе
и А.Г. Жаворонков («Гомер и греческая филология»)
Перевод В. Бакусев, Л. Завалишина, В. Невежина,
Г. Рачинский, О. Химон, И. Эбаноидзе
Подготовка комментария В. Бакусев и А. Жаворонков
Оформление ИЗ. Бернштейн

Н70

Ницше, Фридрих.
Полное собрание сочинений: В 13 томах / Ин-т философии.- М.: Культурная революция, 2005Т. ι / 1 : Рождение трагедии. Из наследия 1869-1873 гг. /
Пер. с нем. В. Бакусева, Л. Завалишиной и др.; общ. ред.
И.А. Эбаноидзе. - 2012. - 416 с. - ISBN 973-5-902764-15"1·

В первый полутом первого тома полного собрания сочинений
Ф. Ницше вошли книга «Рождение трагедии» (в новой редакции
перевода Г. Рачинского), а также статьи из наследия 1869-1873
годов, тематически связанные в основном с античностью, древнегреческой философией, мифологией, музыкой, литературой
и политикой. Половина из этих текстов публикуется на русском
впервые.

Издано при поддержке Д. Фъюче и сайта www.nietzsche.ru.

© Культурная революция, 2012
© В.М. Бакусев, И.А. Эбаноидзе. Перевод, 2012
© В.М. Бакусев, А.Г. Жаворонков, И.А. Эбаноидзе.
Редакция перевода, 2012
© В.М. Бакусев, А.Г. Жаворонков. Подготовка комментария, 2oi 2
© И.Э. Бернштейн. Оформление, 2012

Содержание
7

Рождение Трагедии (пер. Г. Рачипского)
Опыт самокритики
Предисловие к Рихарду Вагнеру

g
21

145 Из наследия 1869-1873 г г ·
Гомер и классическая филология
(пер. О. Химона)

147

Два публичных доклада
Греческая музыкальная драма
(пер. В. Бакусева)

169

Сократ и трагедия (пер. В. Бакусева)

185

Дионисийское мировоззрение
(пер. И. Эбаноидзе)

2Oi

Сократ и греческая трагедия (пер. В. Бакусева) 227
Пять предисловий к пяти ненаписанным книгам
О пафосе истины (пер. И. Эбаноидзе)

265

О будущности наших образовательных
учреждений (пер. В. Невежиной)

271

Греческое государство (пер. О. Химона)

275

Отношение шопенгауэровской философии
к возможной немецкой культуре
(пер. Л. Завалишиной)

287

Гомеровское состязание (пер. О. Химона)

291

Философия в трагическую эпоху греков
(пер. Л. Завалишиной)

301

367 Комментарии

Рождение трагедии

Опыт самокритики

Что бы ни лежало в основании этой спорной книги, это
должен был быть вопрос первого ранга и интереса, да еще и
глубоко личный вопрос; ручательством тому - время, когда
она возникла, вопреки которому она возникла, тревожное
время немецко-французской войны 1870-1871 годов. В то
время как громы сражения при Вёрте проносились над Европой, задумчивый мыслитель и охотник до загадок, которому выпало на долю стать отцом этой книги, сидел где-то в
альпийском уголке, весь погруженный в свои задумчивые мечты и загадки, а следовательно, весьма озабоченный и вместе с тем беззаботный, и записывал свои мысли о греках- ядро
той странной и малодоступной книги, которой пусть и будет
посвящено это запоздалое предисловие (или послесловие).
Прошло несколько недель, как сам он уже был под стенами
Меца, все еще не отделавшись от тех вопросов, под которые
он поставил мнимую «жизнерадостность» греков и греческого искусства, пока наконец в том исполненном глубокой напряженности месяце, когда в Версале шли переговоры о мире, он и сам не нашел в себе примирения и, выздоравливая
от полученной на поле сражения болезни, не выяснил для
себя окончательно «Рождение трагедии из духа музыки». - Из
музыки? Музыка и трагедия? Греки и трагическая музыка?
Греки и пессимистическое произведение искусства? Самая
удачная, самая прекрасная, самая завидная, доселе более
всех других соблазнявшая к жизни порода людей, греки,
- что? Неужто именно они нуждались в трагедии? Более того - в искусстве? Чему служило греческое искусство?..
Можно догадаться, где был тем самым поставлен великий вопросительный знак, относящийся к ценности существования. Является ли пессимизм безусловным признаком упадка, гибели, незадавшейся жизни, утомленных и
ослабших инстинктов - каковым он был у индийцев, како-

ιо

Рождение трагедии

вым он, по всей видимости, является у нас, «современных»
людей и европейцев? Существует ли пессимизм силы"? Существует ли какая-то интеллектуальная предрасположенность ко всему жестокому, ужасающему, злому, проблематичному в существовании, вызванная благополучием, бьющим
через край здоровьем, полнотою существования? Нет ли
страдания и от чрезмерной полноты? Испытующего мужества проницательнейшего взгляда, жаждущего всего ужасного как врага, достойного врага, на котором оно может
испробовать свою силу? На котором оно хочет поучиться
тому, что значит «бояться»? Какое значение трагический
миф имеет именно у греков лучшего, сильнейшего, храбрейшего времени? И чудовищный феномен дионисовского
начала? И то, что из него родилось, - трагедия? - А с другой
стороны: то, что погубило трагедию, сократизм морали,
диалектика, самодовольство и веселость теоретического
человека - что же, разве не мог именно этот сократизм быть
признаком упадка, утомления, болезни, анархически распадающихся инстинктов? А «греческая веселость» позднейшего эллинства - лишь вечерней зарею? Эпикурово неприятие пессимизма - лишь предосторожностью страдающего?
А сама наука, наша наука - что означает вообще всякая наука, рассматриваемая как симптом жизни? Зачем нужна,
хуже того, откуда берется всякая наука? Так что же? Не есть
ли научность только страх и отговорка от пессимизма? Тонкая самооборона против - истиньа И, говоря на моральный
лад, нечто вроде трусости и лживости? А говоря на лад неморальный, хитрость? О Сократ, Сократ, не в этом ли, может быть, и была твоя тайна? О таинственный ироник, может быть, в этом и была твоя - ирония? - -

То, что мне тогда пришлось ухватить, нечто страшное
и опасное, - проблема рогатая, не то чтобы непременно
бык, но во всяком случае новая проблема; теперь я сказал
бы, что это была проблема самой науки- наука, впервые понятая как проблема, как нечто спорное. Но книга, в которой
я тогда дал волю своей юношеской смелости и скепсису, -

Опыт самокритики

11

что за неприятная книга должна была вырасти тогда из столь
не подходящей для юности задачи! Построенная на основе
одних преждевременных, абсолютно незрелых переживаний, которые все стояли прямо на границе того, что может
быть передано словами, поставленная на почву искусства ибо проблема науки не может быть познана на почве науки,
- быть может, книга для художников, обладающих попутно
аналитическими и ретроспективными способностями (то
есть для исключительного сорта художников, которых надо
поискать, но искать-то и не хочется...), полная психологических нововведений и артистических секретов, с артистической метафизикой на заднем плане, юношеское произведение, полное юношеской смелости и юношеской тоски,
независимое, упрямо самостоятельное даже там, где оно,
кажется, подчиняется какому-то авторитету и приватному
благоговению, - короче говоря, первый плод, в том числе
и во всяком плохом смысле этого слова, отягощенный всеми грехами молодости, несмотря на поставленную им старческую проблему, прежде всего ее «длиннотами», ее «бурей
и натиском»; с другой стороны, в смысле успеха, который
выпал на ее долю (в особенности у того великого художника, к которому он обращался, как бы вызывая на диалог, - у
Рихарда Вагнера), - это оправдавшая себя книга, я хочу сказать, такая, которая во всяком случае удовлетворила «лучших своего времени». Уже по одному этому к ней следовало
бы отнестись с некоторым уважением и молчаливостью;
тем не менее я не хочу полностью скрывать, насколько она
теперь кажется мне неприятной и сколь чуждой теперь, по
прошествии шестнадцати лет, она предстает передо мною
- перед моим возмужалым, в сто раз более избалованным,
но нисколько не охладевшим взглядом, которому не стала
более чуждой и та задача, к решению которой впервые приступила эта дерзкая книга, - взглянуть на науку под углом зрения художника, на искусство же - под углом зрения жизни...

Опять скажу, нынче это для меня невозможная книга - я
нахожу ее дурно написанной, неуклюжей, тягостной, неисто-

12

Рождение трагедии

вой и запутанной в своей картинности, чувствительной, коегде засахаренной до женственности, неровной в темпе, лишенной стремления к логической опрятности, чрезвычайно
убежденной и поэтому не считающей нужным давать доказательства, подозрительной даже по отношению к уместности доказательства в качестве книги для посвященных, «музыки» для тех, кто был крещен именем музыки, изначально
соединенных для совместных и редких переживаний в искусстве, - знака, по которому узнают друг друга родные по
крови in artibus1, - высокомерная и мечтательная книга, с
самого начала еще более закрытая от profanum vulgus2 «образованных», чем от «простонародья», но которая, как то доказало и доказывает ее воздействие, достаточно хорошо умеет
находить себе соратников по мечтаниям и заманивать их на
новые тропинки и места для плясок. Здесь, во всяком случае,
говорил - это признавали и с любопытством, и с некоторой
антипатией - какой-то чуждый голос, ученик еще «неведомого бога», который до поры до времени скрывался под
капюшоном ученого, под маской тяжеловесности и немецкого отвращения к диалектике, даже дурных манер вагнерианца; тут заявил о себе ум, обладавший чуждыми, еще не
получившими имени потребностями, память, битком набитая вопросами, переживаниями, тайнами, к которым, словно
еще один вопросительный знак, было поставлено имя Диониса; здесь вела речь - так с подозрительностью говорили
себе - какая-то мистическая и чуть ли не менадическая душа,
которая с усилием и на свой страх и риск, как бы в нерешимости - открыться или скрыть себя, лепетала на чужом языке. Ей бы следовало петь, этой «новой душе», - а не говорить!
Как жаль: то, что мне нужно было тогда сказать, я не решился сказать как поэт, - я, возможно, смог бы это сделать! Или
по крайней мере как филолог: ведь и по сей день в этой области для филолога почти все предстоит еще открыть и выкопать! Прежде всего ту проблему, что здесь налицо проблема - и что греки, пока у нас нет никакого ответа на вопрос о
том, «что такое дионисовское начало», по-прежнему остаются для нас совершенно непонятными и невообразимыми...
ι

в искусствах (лат.) (Гораций. «Оды». III, Ι, ι ) .

2 н е о б р а з о в а н н о й черни (лат.).

Опыт самокритики

ιз

Ну так что же такое дионисовское начало? В этой книге
есть ответ на этот вопрос - здесь говорит человек «знающий», посвященный и ученик своего бога. Быть может, теперь
я стал бы более осторожно и менее красноречиво говорить
о такой сложной психологической проблеме, какую являет
собой происхождение трагедии у греков. Один из коренных вопросов - отношение греков к боли, степень их чувствительности к ней: оставалось ли это отношение всегда
одинаковым или изменилось на противоположное? Тут все
дело в том, действительно ли их все усиливавшееся стремление к красоте, к празднествам, увеселениям, новым культам выросло из недостатка, лишения, из меланхолии, из
чувства боли? Ведь если верно именно это - а Перикл (или
Фукидид) дает нам это понять в своей великой надгробной
речи, - то откуда в таком случае возникло противоположное стремление, появившееся раньше, - стремление к ужасному, известная непреклонная воля древнейших эллинов к
пессимизму, к трагическому мифу, к образам всего страшного, злого, загадочного, губительного, рокового в самых
основах бытия, - откуда тогда возникла трагедия? Быть может, из удовольствия, силы, бьющего через край здоровья,
преизбытка полноты? И какое значение имеет в этом случае, если ставить вопрос физиологически, то исступление,
из которого выросло как трагическое, так и комическое
искусство, - дионисовское исступление? А что если исступление не есть необходимый симптом вырождения, гибели, перезревшей культуры? Быть может, существуют - вот
вопрос для психиатров! - неврозы здоровья} Неврозы народной молодости и юношеской свежести? На что указывает этот синтез бога и козла в сатире? На основании какого личного переживания, по какому внутреннему побуждению греки должны были прийти к представлению о дионисовском мечтателе и первобытном человеке как о сатире?
А что касается происхождения трагического хора, то не
было ли в те века, когда греческое тело цвело, когда греческая душа через край била жизнью, каких-либо эндемических экстазов? Видений и галлюцинаций, сообщавшихся
целым общинам, целым культовым сообществам? Что если

14

Рождение трагедии

греки именно в богатстве своей юности обладали тягой к
трагическому и были пессимистами? Если именно безумие,
по словам Платона, принесло Элладе наибольшие благословения? И если, с другой стороны и наоборот, греки именно
во времена своего разложения и слабости становились все
оптимистичнее, поверхностнее, все более заражались актерством, а также все пламеннее стремились к логике и логизированию мира, то есть были в одно и то же время и
«веселее» и «научнее»? Что если вопреки всем «современным идеям» и предрассудкам демократического вкуса победа оптимизма, возобладавшая разумность, практический и
теоретический утилитаризм, подобно самой демократии,
современной ему, представляют собою, может быть, только
симптом никнущей силы, приближающейся старости, физиологического утомления? А как раз не пессимизм? Был ли
Эпикур оптимистом - именно в качестве страдающего} —
Отсюда видно, что эта книга взвалила на себя целую связку
сложных вопросов, добавим к этому еще сложнейший из
затронутых в ней вопросов: что такое мораль, рассмотренная с точки зрения жизни}..

Уже в предисловии, обращенном к Рихарду Вагнеру, как
подлинная метафизическая деятельность человека представлено искусство, а не мораль; в самой книге много раз повторяется колючее положение, что существование мира может
быть оправдано лишь как эстетический феномен. Действительно, за всеми процессами бытия вся книга признает только художественный смысл, явный или скрытый - «Бога»,
если угодно, но, конечно, только совершенно беззаботного и неморального Бога-художника, который как в созидании, так и в разрушении, как в хорошем, так и в плохом
одинаково стремится ощутить удовольствие и самовластие,
который, создавая миры, освобождается от гнета полноты
и переполненности, от муки теснящихся в нем противоречий.
Мир, в каждый миг своего существования достигнутое спасение Бога, как вечно сменяющееся, вечно новое видение,
предносящееся ему, максимально преисполненному стра-

Опыт самокритики

15

даний, противоположностей, противоречий, который способен найти себе спасение лишь в зримой иллюзии; вся эта
артистическая метафизика может показаться произвольной, беспочвенной, фантастической - но главное в ней то,
что здесь уже проявляет себя ум, который в будущем решится, пренебрегая всеми опасностями, восстать против моралького истолкования и моральной значимости существования.
Здесь заявляет о себе, быть может в первый раз, пессимизм
«по ту сторону добра и зла», здесь получает свое выражение
и формулу та «извращенность умонастроения», против которой Шопенгауэр заблаговременно и неустанно метал свои
самые отчаянные проклятия и перуны, - философия, осмеливающаяся перенести в мир явлений самое мораль, низвести ее этим и поставить на одну доску не только с «явлениями» (в смысле идеалистического terminus technicus 1 ), но
даже с «обманами» - в качестве иллюзии, бреда, заблуждения, истолкования, прихорашиваний, искусства. Возможно,
обо всей глубине этой антиморальпой склонности лучше все
го можно судить по осторожному и враждебному молчанию,
которым на протяжении всей книги обойдено христианство, это самое необузданное проведение моральной темы
в различных фигурациях, какое только доселе было дано
слышать человечеству. Да и в самом деле, трудно найти чисто эстетическому истолкованию и оправданию мира, которое развивает эта книга, более разительную антитезу, чем
христианское учение, которое и есть, и хочет быть лишь
моральным, и своими абсолютными мерками, хотя бы, например, уже своей правдивостью Бога, изгоняет искусство,
всякое искусство в область лжи, - то есть отрицает, проклинает, осуждает его. За подобными образом мысли и способом
оценки, которые неминуемо враждебны искусству, если хоть
сколько-нибудь неподдельны, я издавна чувствовал и враждебность к жизни, свирепое мстительное отвращение к ней:
ибо всякая жизнь зиждется на иллюзии, искусстве, обмане,
оптике, необходимости перспективы и заблуждения. Христианство с самого начала, по существу и в своей основе,
было отвращением жизни к жизни и пресыщением жизни
жизнью, которое только маскировалось, только пряталось,
ι специального термина {лат.).

ι6

Рождение трагедии

только наряжалось верою в «другую» и «лучшую» жизнь.
Ненависть к «миру», проклятие аффектам, страх перед красотой и чувственностью, потусторонний мир, изобретенный
для того, чтобы лучше оклеветать этот, на деле же стремление к ничто, к концу, к успокоению, к «субботе суббот» - все
это всегда казалось мне, вместе с безусловной волей христианства признавать лишь моральные ценности, самой опасной и жуткой из всех возможных форм «воли к гибели» или
по крайней мере признаком глубочайшей болезни, усталости, недовольства, истощения, оскудения жизни, -ибо перед
моралью (в особенности христианской, то есть безусловной
моралью) жизнь постоянно и неизбежно должна оставаться
неправой, так как жизнь по своей сущности есть нечто неморальное; она должна, наконец, раздавленная тяжестью презрения и вечного «нет», ощущаться как нечто недостойное
желания, нечто недостойное само по себе. А сама мораль что если она есть «воля к отрицанию жизни», скрытый инстинкт уничтожения, принцип упадка, унижения, клеветы,
начало конца? И, следовательно, опасность из опасностей?..
Итак, против морали обратился тогда, в лице этой спорной
книги, мой инстинкт - то был заступнический инстинкт
жизни, и изобрел себе в корне противоположное учение
и противоположную оценку жизни, чисто артистическую,
антихристианскую. Как было назвать ее? Будучи филологом
и человеком слов, я окрестил ее - не без некоторой вольности, ибо кто может знать настоящее имя Антихриста? - именем одного из греческих богов: я назвал ее дионисовской. -

Понятно ли теперь, какую задачу я осмелился почать этой
книгой?... Как жалею я теперь, что не имел еще тогда достаточно мужества (или нескромности?), чтобы во всех случаях позволить себе для выражения столь личных воззрений и дерзаний и свой личный язык - что я с усилием старался выразить шопенгауэровскими и кантовскими формулами чуждые и новые ценностные подходы, которые по
самой основе своей шли вразрез с духом Канта и Шопенгауэра, не менее чем с их вкусом! Ведь как мыслил Шопен

Опыт самокритики

17

гауэр о трагедии? «То, что придает всему трагическому его
своеобразный взмах и подъем, - говорит он («Мир как воля и представление» II 495)» ~э т о начало осознания того,
что мир и жизнь не могут дать истинного удовлетворения,
а посему и не стоят нашей привязанности: в этом состоит
трагический дух - а потому он ведет к отречению». О, со сколь
иными речами обращался ко мне Дионис! О, как далек был
от меня именно в то время весь этот дух отречения! - Но
есть в книге еще нечто значительно более скверное, о чем
я теперь жалею еще больше, чем о том, что затемнил и испортил дионисовские чаяния шопенгауэровскими формулами: то, что я вообще испортил себе грандиозную греческую
проблему, какой она тогда возникла передо мною, примесью
самых современных тем! Что я питал надежды там, где не
на что было надеяться, где всё слишком явственно предвещало конец! Что я на основании новейшей немецкой музыки начал выдумывать басни о «немецкой сущности», будто она именно тогда была готова открыть себя и вновь себя
найти, - и это в то самое время, когда немецкий дух, незадолго перед тем еще обладавший волей к господству над
Европой, силу руководить Европой, только что безусловно
и окончательно отрекся от властных притязаний и под помпезным предлогом основания империи совершил переход
к посредственности, к демократии и к «современным идеям»! Действительно, за это время я научился достаточно
безнадежно и беспощадно мыслить об этой «немецкой сущности», а равным образом и о современной немецкой музыке
как насквозь романтической и самой негреческой из всех
возможных форм искусства; кроме того, как о перворазрядной губительнице нервов, вдвойне опасной у такого народа, который любит выпить и почитает неясность за добродетель, и притом в ее двойном качестве опьяняющего и
вместе с тем отуманивающего наркотика. - Однако, оставляя
в стороне все скороспелые надежды и ошибочные применения к ближайшей современности, которыми я тогда испортил себе свою первую книгу, - большой дионисовский
вопросительный знак, как он в ней поставлен, неизменно
остается в силе и по отношению к музыке: какова должна
быть музыка, которая уже была бы не романтического происхождения, подобно немецкой, - а дионисовского?..

18

Рождение трагедии

- Но, милостивый государь, что же такое романтика, если
Ваша книга не романтика? Можно ли довести фундаментальную ненависть к «настоящему», к «действительности»
и к «современным идеям» до более высокой степени, чем
это сделано в Вашей артистической метафизике, которая
скорее поверит в «ничто», скорее признает дьявола, чем
«настоящее»? Не раздаются ли басовые ноты гнева и радости уничтожения ниже всего Вашего искусства контрапунктического голосоведения, прельщающего уши слушателей, - бешеная решимость против всего, что есть «теперь»,
воля, которая не так уж далека от практического нигилизма
и как бы говорит: «Лучше уж, чтобы не было ничего истинного, чем допустить, что вы были правы, что ваша истина
настояла на своем!» Раскройте-ка уши и послушайте сами,
господин пессимист и боготворитель искусства, одно-единственное избранное место Вашей книги, то не лишенное
красноречия место об истребителях драконов, которое для
молодых ушей и сердец должно звучать так же двусмысленно, как игра пресловутого крысолова. Это ли не настоящий
и подлинный символ веры 1830 года под личиною пессимизма 1850-го? Ведь за ним уже прелюдирует и обычный романтический финал - разрыв, крушение, возвращение и падение ниц перед старой верой, перед все тем же старым Богом...
Да разве Ваша пессимистическая книга не есть сама образчик антиэллинства и романтизма, сама нечто «столь же опьяняющее, сколь и отуманивающее», во всяком случае наркотик, даже образец музыки, немецкой музыки? Но послушаем:
«Представим себе подрастающее поколение с этим бесстрашием взора, с этим героическим стремлением к неимоверному, представим себе смелую поступь этих истребителей
драконов, гордую смелость, с которой они поворачиваются
спиной ко всем этим внушающим расслабленность доктринам оптимизма, дабы целиком и полностью «жить с решительностью»: разве не представляется необходимым, чтобы трагический человек этой культуры, воспитывая себя для суровой и ужасной жизни, возжелал нового искусства, искусства
метафизического утешения, трагедии как предназначенной
ему Елены, и воскликнул вместе с Фаустом:
«Не должен разве я стремительною мощью
Единый вечный образ вызвать к жизни?»

Опыт самокритики

ig

«Разве не представляется необходимым?»... Нет, трижды
нет, о молодые романтики, это кг представляется таковым!
Но весьма вероятно, что делокончится именно этим, что