Йеллоуфейс [Ребекка Куанг] (fb2) читать онлайн

Ребекка Куанг Йеллоуфейс

Эрику и Джанетт

~

«Это отличное чтение. Криминал, сатира, ужасы, паранойя, вопросы культурной апроприации. Много неприятных моментов в социальных сетях. В общем, просто отличная история. Трудно описать, еще труднее забыть». —

Стивен Кинг

«Жестокое наслаждение… вызывает привыкание». — New York Times Book Review «Захватывающий, быстро развивающийся роман с качественным содержанием». —

NPR

«Читая этот роман, я чувствовала себя участником дикой, жестокой психологической схватки на ножах с сумасшедшим клоуном. Безжалостная сатира, которая заставила меня внутренне кричать… ведь это так ужасно и смешно одновременно». —

Констанс Ву, «Безумно богатые азиаты»

«Блестящая сатира, провоцирующая на размышления, захватывающая и бьющая по больному. Обязательная к прочтению история о границе между репрезентацией и эксплуатацией и о тех, кто готов переступить ее ради славы. Каждый, кто так или иначе причастен к издательскому бизнесу, должны прочесть эту книгу и посмотреть на себя в зеркало». —

Вайшнави Патель, автор романа «Kaikeyi»

«Блестящая сатира, сочетающая ужас и юмор, тонкое исследование расы, наследия, идентичности и разнообразия в книгоиздательском деле, а также честный взгляд на ад, которым являются социальные сети». —

Boston Globe

«Это захватывающее, шокирующее, убедительное, нелепое и чрезвычайно веселое чтение». — Paste Magazine «Этот роман — хлесткое, язвительное чтение, которое затронуло меня до глубины души. Куанг постоянно находит новые способы разоблачения систем власти, в данном случае рассматриваются вопросы коммодификации и потребления искусства с размахом и утонченностью. „Йеллоуфейс“ действительно та еще стерва». —

Оливи Блейк, автор романа «Шестерка Атласа»

«Превосходная сатира… Эту книгу нельзя пропустить». —

Publishers Weekly

«Эта тревожная и захватывающая книга затрагивает острые вопросы культурной апроприации и расовой идентичности». —

Library Journal

«В книге много интересного (часто с иронией) о превратностях издательского дела и эгоизме писателя. Я узнала много нового о собственной белой привилегии. Но прежде всего это смешное, увлекательное чтение о том, что делают люди, когда считают, что им все сойдет с рук». —

Эрин Келли

«Этот великолепный роман использует сатиру, чтобы пролить свет на систематическую расовую дискриминацию и правду, которая часто скрывается за искаженными историями, созданными власть имущими». —

Booklist

«Один из самых захватывающих романов, которые я читала за последние сто лет… Куанг смело задает вопросы о таких злободневных проблемах, как привилегии, апроприация и аутентичность, оставляя за читателями право самим решать, где провести черту». —

Закия Далила Харрис

«Колючий, язвительный, умный, зловещий взгляд на привилегии белых». —

Никки Мэй, автор романа «Беда»

«Острый, сатирический роман, в котором наперебой рассказывается о расизме и токенизации в издательском деле и индустрии развлечений, о тщеславии социальных сетей и о том, на что готовы пойти люди, чтобы остаться в центре внимания». —

Трейси Лиен, автор книги «Все, что осталось недосказанным»

«Говорят, что нужно написать такую книгу, которую можешь написать только ты. Так вот, никто другой, кроме Куанг, не смог бы написать этот роман: блестящий и непоколебимый взгляд на белую перформативность и издательское дело. Я не преувеличиваю, когда говорю, что голос писательницы — один из самых важных в издательском деле сегодня». —

Джесси К. Сутанто, автор книги «Доверьтесь Ченам»

«Мрачный сатирический триллер о жадности, правде, идентичности, искусстве и о том, кому на самом деле принадлежит история. Читать этот роман — все равно что кататься на американских горках без ремня безопасности. Я кричала всю дорогу!» —

Пэн Шепард, автор книги «Картографы»

1

В ту ночь, что я наблюдаю кончину Афины Лю, мы как раз отмечаем ее сделку с Netflix.

Для начала, чтобы эта история имела какой-то смысл, насчет Афины нужно знать две вещи.

Первая — это что у нее было всё. Она еще не успела отучиться, но уже располагала контрактом на издание нескольких книг (причем издательство крупное). Была также реклама на одном раскрученном литературном сайте, анонсы сразу в нескольких престижных арт-резиденциях, а еще номинации на премии (перечень длинней, чем мой список покупок). В свои двадцать семь она уже опубликовала три романа, каждый успешней и громче предыдущего. Сделка с Netflix для нее была не чем-то судьбоносным, а просто еще одним пером в шляпке, эдаким добавочным костыликом в восхождении на книжный Олимп, по которому она даже не взбиралась, а будто взлетала за своей птицей счастья прямо со студенческой скамьи.

Вторая — возможно, следствие первой — это что у нее почти не было друзей. Писатели нашего возраста — молодые, ищущие, амбициозные, еще по эту сторону символического «тридцатника», — как правило, сбиваются в стайки и своры. В соцсетях их не нужно даже искать — от этой публики там просто рябь в глазах и звон в ушах, как они восторгаются отрывками из неопубликованных рукописей друг друга («КРЫША ЕДЕТ, КАКОЙ ОТРЫВ!»), брызжут кипятком по поводу обложек («КЛАСС! УЛЁТ!! ОТВАЛ БАШКИ!!!») и выкладывают селфи со своих писательских тусовок во всех частях света. А вот на снимках Афины в Instagram^[1] никто, кроме нее, не присутствовал. В твитах она аккуратно публиковала новости о своей карьере и остроты для своих семидесяти тысяч подписчиков, но редко когда писала другим людям. Там не значилось имен, не было рекламы, не рекомендовались книги кого-то из коллег и вообще не выказывалось того публичного «чувства локтя», которое навязчиво демонстрируют всевозможные «пробники пера» в своих потугах вымостить себе карьеру. За все время, что мы знакомы, я никогда не слышала, чтобы она упоминала кого-нибудь из близких друзей, кроме меня.

Раньше я считала это обыкновенным зазнайством. Афина настолько примитивно, вызывающе успешна, что общаться с простыми смертными ей, предположительно, просто влом. Ее круг состоит исключительно из обладателей чеков с семью нулями и таких же, как она, производителей бестселлеров, тешащих друг дружку своими утонченными наблюдениями за современным обществом. Якшаться с пролетариями Афине попросту недосуг.

Однако в последние годы у меня сложилась другая теория, суть которой в том, что все остальные считают ее невыносимой по той же причине, что и я. В самом деле, трудно дружить с кем-то, кто затмевает тебя каждым своим шагом и на каждом повороте. Вероятно, выносить Афину никто другой не в силах потому, что ничем не может пригасить ее постоянное превосходство. Ну а я с ней на дружеской ноге из-за того, что и не пытаюсь этого делать.

В общем, тем вечером мы с ней сидим в том шумном баре Джорджтауна, на открытой террасе. Коктейли по заоблачным ценам Афина вливает в себя будто на спор, что вечерок ей удался, а я пью, притупляя в себе сучку, тихо желающую, чтоб она подавилась — лучше всего насмерть.

Сошлись мы с Афиной только благодаря обстоятельствам. На первом курсе мы жили на одном этаже в общежитии Йеля, а поскольку обе чувствовали в себе тягу к писательству с тех самых пор, как начали соображать, то и оказались на одних и тех же студенческих семинарах по писательскому мастерству. На заре творчества мы обе тискали свои рассказики в одних и тех же журналах, а через несколько лет после университета переехали в один и тот же городок — Афина ради престижной стипендии в Джорджтауне, где преподаватели, по слухам, настолько впечатлились ее гостевой лекцией в университете, что английская кафедра специально соорудила под нее должность креативщицы в ПЕН-клубе, а я из-за того, что у материной сестры в Росслине была квартирка, которую она мне сдала за оплату буквально света и воды — ну и в расчете, что я не забуду поливать ее фикусы. С Афиной нас не сближало ни пресловутое «родство душ», ни какая-нибудь глубокая связующая травма — просто мы всегда крутились в одних и тех же местах, занимались одними и теми же делами, так что и дружелюбие у нас вошло в подобие привычки.

Но, хотя взрастали мы в одном и том же гнездышке — на кафедре малой прозы профессора Наталии Гейнс, — после выпуска нас разметало по совершенно разным траекториям карьер и орбит.

Написание первой книги у меня тянулось целый год — очажок вдохновения среди скукотливой маеты, чем было для меня преподавание в Teach for America^[2]. Каждый день после работы я увлеченно кропала историю, которую хотела поведать с детства: богатую сценами, с элементами волшебства повесть о взрослении и скорби, утрате и сестринской связи. Повесть называлась «Под сенью платана». Безуспешно обойдя с полсотни литературных агентов, я все же пристроила ее в скромном издательстве Evermore, по итогам открытого конкурса. Размер оплаты на тот момент казался мне фантастическим — аванс десять тысяч, с гонорарами от последующих продаж; но это было до того, как я узнала, что Афина за свой дебютный роман на Penguin Books^[3] получила шестизначную сумму. А Evermore за три месяца до выхода моей книги взял и схлопнулся.

Права на книгу возвратились ко мне. Каким-то чудом литагент, подписавший со мной контракт после неудачи с Evermore, перепродал их одному из домов «Большой пятерки» за аванс в двадцать тысяч долларов («недурная сделка» — мелькнуло в объявлении Рынка издателей). Казалось, я близка к тому, что все мои мечтания о славе и успехе вот-вот сбудутся — «ну вот оно, наконец». Однако ко дню выхода первый тираж моей книги вдруг урезался с десяти до пяти тысяч экземпляров, а тур раскрутки по шести городам сократился до трех столичных пригородов; не реализовались и обещанные отзывы от известных писателей. Допечатки я так и не дождалась. Всего разошлось две, от силы две с половиной тысячи экземпляров. Моего редактора сократили в ходе одной из тех издательских передряг, что обычно случаются во времена спадов, и я перешла к какому-то парню по имени Гаррет, который до этих пор проявлял к книге так мало интереса, что впору задаться вопросом, помнил ли он вообще мое имя. «Да это в порядке вещей», — внушали мне. Обсёр с дебютами — удел решительно всех. «Ты же знаешь этих издателей». В Нью-Йорке кромешные хаос и сутолока, все редакторы и рецензенты завалены работой, вечно на подсосе, грызня идет повсеместно. Так что на другой стороне травка никак не зеленее. Да еще и сами авторы привередничают: то не так, это не эдак. Золушек с туфельками здесь не бывает — только работа до пота, упорство и неустанные попытки вытянуть тот самый счастливый билет.

Тогда как, объясните, некоторые выстреливают к славе с первой же попытки? Еще за полгода до выхода дебютного романа Афины ее сексапильная, в полстраницы фотка уже красовалась в распиаренном издательском журнале. Чего стоит один заголовок: «Знакомьтесь: наше юное дарование! Азиатская американка с историей, бередящей любую душу!» А у самой уже контракт на издание в трех десятках стран. Дебют Афины Лю прошел под сплошные фанфары критиков в таких изданиях, как Times и New Yorker, а сама книга несколько недель продержалась в топах всех списков бестселлеров. Бесспорный залог к церемонии награждения, которое ждало ее и в следующем году. Дебют Афины — «Голос и эхо» (о юной американской китаянке, способной вызывать призраков всех умерших в ее роду женщин) — был одним из тех редких романов, где идеально сходились грани между фантастикой и коммерческой литературой, за что Афина номинировалась сразу на «Букер», «Небьюлу», «Хьюго» и «Всемирную премию фэнтези», из которых заполучила две. Это было буквально три года назад. А затем она опубликовала еще две книги, по следам которых критики окончательно сошлись во мнении, что ее произведения становятся все ярче и лучше.

Не то чтобы у Афины не было таланта; вовсе нет. Писатель она чертовски добротный — я прочла все ее работы, и ревности из-за признания хорошего стиля во мне быть не может. Однако истинно звездная сила Афины явно не в писании. Она в ней самой. Проще говоря, Афина Лю обалденно крута. Уже само ее имя — Афина Лин Энь Лю — звучит классно. Молодцы мистер и миссис Лю, хорошо постарались: выбрали идеальное сочетание экзотики с классикой. Родившаяся в Гонконге, выросшая между Сиднеем и Нью-Йорком, образование Афина получила в британском пансионе, что дало ей шикарный, слегка иноземный акцент. Высокая и изящная, как дорогая трость, с грацией наподобие бывшей балерины, фарфорово-бледная, с карими глазищами в опушке длинных ресниц — ну просто вылитая Энн Хэтэуэй, только на китайский манер (не сочтите меня за расистку, но как-то раз Афина опубликовала селфи с «Энни» на каком-то светском рауте, где их трепетные, как у ланей, глазищи полыхали над простой, но броской подписью: «БЛИЗНЯШКИ!»).

Она невероятна, в самом буквальном смысле.

И, конечно же, удостаивается всего наилучшего; так уж устроена эта индустрия. Издательства избирают победителя — кого-то достаточно привлекательного, харизматичного, молодого и (конечно, это у каждого на уме, так что давайте скажем без стеснения) «разнопланового» — и изливает на него благодатный дождь из своих денег и ресурсов. Все это чертовски произвольно. Быть может, и не на сто процентов, но все равно продиктовано факторами, которые не имеют ничего общего с силой чьей-либо прозы. Афина — изысканная, окончившая Йель, в меру экзотичная, с дерзкой красотой «на любителя» цветная женщина — была выбрана сильными мира сего. А я лишь кареглазая шатенка Джун Хэйворд из Фили (так у нас именуют Филадельфию), и не важно, с каким усердием и как хорошо я пишу — Афиной Лю мне не быть никогда.

Казалось бы, к этому времени она должна просто со свистом взлететь над моей орбитой. Однако ко мне по-прежнему продолжают приходить дружеские эсэмэски: «Ну что, как нынче пишется?», «Норму по словесному потоку выполнила?», «Удачи с дедлайном!». Бывают и приглашения: маргарита «счастливого часа» в «Эль Сентро», поздний завтрак в «Зайтиньи», поэтический слэм на Ю-стрит. У нас одно из тех закоренелых приятельств, когда достаточно много времени проводишь вместе, по-настоящему не узнавая друг о друге. Я, например, до сих пор не знаю, есть ли у нее братья или сестры. А она никогда не любопытствует насчет моих парней. Но мы продолжаем тусоваться, потому что это удобно: обе живем в Вашингтоне, а чем старше становишься, тем новых друзей заводить все сложнее.

Честно сказать, я не знаю, отчего Афина испытывает ко мне симпатию. При встрече она меня всегда обнимает. Ей нравятся мои посты, которые я дважды в неделю выкладываю в соцсетях. Где-то раз в пару месяцев мы с ней пропускаем по бокальчику, причем на посиделки меня по большей части приглашает она. Сама я понятия не имею, чем могу ей пригодиться — у меня нет ни положения, ни популярности, ни связей, которыми она могла бы воспользоваться через наше общение.

В глубине души я неизменно подозревала, что Афине во мне импонирует именно то, что я не могу с ней соперничать. Я понимаю ее мир, но не представляю угрозы, а ее достижения для меня настолько недосягаемы, что ей не стыдно бахвалиться передо мной своими победами. Хотя кому из нас не хотелось бы иметь друга, который никогда не станет оспаривать наше превосходство, потому что заведомо знает, что это безнадежно? Разве мы все не нуждаемся в ком-то, к кому можно относиться как к боксерской груше?

— Ничего такого уж скверного в этом нет, — увещевает меня Афина. — Они просто намекают, что выпуск пейпербека смещается на несколько месяцев.

— Не смещается, — уныло поправляю я, — а отменяется. Бретт сказал, что они просто… не сумели найти под него место в графике публикаций.

Афина поглаживает меня по плечу.

— Да ты не переживай. За твердую обложку гонорарная планка по-любому выше! Значит, ты и получишь больше. Нет худа без добра, верно?

«Смелое, однако, предположение, что я вообще что-нибудь получу».

Вслух я этого не произношу. От намеков на бестактность Афина может впасть в бурные извинения, реагировать на которые для меня труднее, чем просто проглотить свой сарказм.

Мы на крыше бара «Грэхэмс», любуемся с диванчика закатом. Афина доканчивает свой второй «Виски сауэр», а я свой третий пино-нуар. Как-то незаметно мы переходим на нудноватую тему моих проблем с издателем, о чем я глубоко сожалею, так как от любого совета или утешения Афины при встрече с реальностью остаются лишь рожки да ножки.

— Гаррета я злить не хочу, — говорю я. — Но, честно сказать, мне кажется, ему просто не терпится пустить этот вариант под откос, и тогда они смогут со мной покончить.

— Ой-й, не продавай себя за бесценок, — досадливо отмахивается Афина. — Он ведь, кажется, приобрел твой дебютник?

— Да нет, не совсем, — вздыхаю я.

Афине я вынуждена напоминать об этом каждый раз. Когда дело доходит до моих проблем, память у нее становится как у золотой рыбки — требуется два или три повтора, чтобы что-нибудь закрепилось.

— Агент, который покупал права, уволился, и распоряжение перешло к нему. Но каждый раз, когда мы с ним об этом разговариваем, у меня ощущение, что ему все фиолетово.

— Ну так шли его к херам, — бодро напутствует Афина. — Еще по одной?

Цены на алкоголь здесь просто космические, но это нормально: платит-то Афина. Она так делает всегда, я уже перестала сопротивляться. Не думаю, чтобы она когда-нибудь реально понимала, что такое «дорого», а что нет. По окончании университета она сразу шагнула на полную ставку магистра, а уж теперь ей наверняка на счет приходят сотни тысяч. Однажды, когда я обмолвилась, что издательская работа в Нью-Йорке на начальном этапе приносит в год всего около тридцати тысяч, она удивленно посмотрела и спросила: «А это много?»

— Можно бы мальбек, — определилась я. Между прочим, девятнадцать долларов за бокальчик.

— Сейчас будет, лапка.

Афина встает и непринужденно дефилирует к бару. Бармен шлет ей улыбку, а она с удивленным возгласом подносит руки ко рту, как эдакая Ширли Темпл. Оказывается, один из джентльменов за стойкой презентовал ей бокал шампанского.

Поверх музыки плывет ее изящный, радостный смех:

— Надо же, мы как раз празднуем! А можно еще один, для моей подруги? Я заплачу.

Мне никто из присутствующих шампанское не презентует. Впрочем, это типично. Афину осыпают вниманием всякий раз, когда мы появляемся на людях, — если не восторженные читатели, охочие до селфи и автографа, то просто мужчины и женщины, которые находят ее восхитительной. Что до меня, то я здесь невидимка. Меня как будто нет вовсе.

— Итак. — Афина с довольным видом шлепается рядом со мной и придвигает мне мой бокал. — Хочешь знать, как у меня сложилось с Netflix? О боже, Джуни, это было просто безумие! Я там познакомилась с парнем, который продюсировал «Короля тигров». Нет, ты представляешь? «Короля тигров»!

«Будь за нее счастлива, — внушаю я себе. — Просто будь, и пускай она оторвется».

Зависть всегда описывают как нечто острое, зеленое, ядовитое. Безотчетный и подлый, приправленный едкостью укус или укол. Однако у писателей, по моему наблюдению, зависть больше напоминает страх. Лично у меня она выражается в неистовом сердцебиении, когда я в Twitter просматриваю какую-нибудь новость об очередном успехе Афины — новый контракт, номинацию на премию, специализированное издание, выход книги за рубежом. Ревность — это неотвязное и обязательно неудачное сравнение себя с ней; это паника из-за того, что я пишу недостаточно хорошо или быстро; что у меня это не выходит и вряд ли когда выйдет. Ревность — это даже то, что само известие о подписанном Афиной шестизначном контракте с Netflix выбьет меня на несколько дней из колеи и я не смогу сосредоточиться на собственной работе, испытывая стыд и отвращение к себе при виде хотя бы одной из ее книг на стеллажах книжного магазина.

Из известных мне авторов каждый испытывает нечто подобное по отношению к кому-нибудь другому. Писательство — занятие сродни затворничеству и связано с неизбывным сомнением. У тебя нет уверенности в том, что создаваемое тобой имеет какую-то ценность, а любой признак того, что ты отстаешь в этой крысиной гонке, повергает в пучину отчаяния. Говорят, «не отводи глаз от своей газеты». Но как неодолимо трудно это делать, когда вокруг все другие газеты так и шелестят, так и хлопают у тебя над ушами и под носом!

Вот и я тоже испытываю порочную ревность, выслушивая рассказы Афины о том, как она обожает своего консультанта, литературную глыбу по имени Марлена Энг, которая «вытащила ее из безвестности» и «просто реально ухватывает, как нужно все обиходить на профессиональном уровне». Я смотрю в темно-карие глаза своей подруги, обрамленные этими смехотворными опахалами ресниц, что придают ей сходство с диснеевской зверушкой, и меня разбирает мучительное любопытство: «Каково же это — быть тобой?» Каково быть такой немыслимо совершенной, обладать всем самым хорошим в мире? И может быть, из-за этих коктейлей или моего чересчур разыгравшегося писательского воображения, но я ощущаю, как в животе у меня скручивается некая жаркая пружина, наполняя странным желанием вонзиться пальцами в этот накрашенный ягодно-красный рот и разодрать это лицо на части, аккуратно сняв с тела шкурку, словно с апельсина, и, обернувшись ею, застегнуть молнию.

— И это в ней меня типа заводит, как будто она занимается с моими словами сексом. Типа, а ну давай перепихнемся!

Афина, хихикнув, очаровательно задирает носик. Я подавляю желание ткнуть в него пальцем.

— Ты когда-нибудь думала о процессе редактирования как о сексе со своим редактором? Ну, как будто ты делаешь большого литературного ребенка?

«Да она пьяная», — доходит до меня. Всего два с половиной дринка, а уже наклюкалась; в очередной раз забыла, что я своего редактора терпеть не могу.

Пить Афина не умеет совершенно. Я поняла это еще в начале первого курса, когда на домашней вечеринке у одной старшекурсницы в Ист-Рок удерживала дорогую подругу за волосы, пока та блевала в унитаз. У нее есть бзик: она любит прихвастнуть, что разбирается в скотче (при этом почему-то называет его «виски с гор»), но едва успевает пригубить, как щеки уже пунцовые, а речь скачет. Напиваться Афина любит, а в пьяном виде становится несносной и впадает в истеричную патетику.

Впервые такие ее повадки я заметила на молодежном фестивале в Сан-Диего. Мы тогда все толклись у большого стола в баре отеля. Там Афина, вся раскрасневшаяся, хохотала как безумная, а парни вокруг пялились на ее расстегнутую на груди блузку (один потом прослыл в Twitter серийным насильником).

— О боже, — причитала она сквозь смех. — Я к такому не готова. Сейчас крыша поедет. Я не готова. Ты думаешь, меня тут ненавидят? Думаешь, все меня тайком ненавидят, но просто ничего не говорят? Ты б мне сказала, если б ненавидела?

— Да перестань, — успокаивали парни, поглаживая ей руки и плечи. — Кто ж тебя такую может ненавидеть?

Раньше я думала, что такие проделки — просто уловка для привлечения внимания, но она так же вела себя и со мной наедине. И тут вдруг на нее находит эдакая уязвимость. Голос начинает дрожать, словно от подкатывающих слез, или же она думает поведать секрет, который раньше тщательно скрывала. Зрелище не из простых.

В этом есть какая-то отрешенная отчаянность, и я даже не знаю, что меня настораживает больше — то, что она достаточно искусна в своих манипуляциях и сейчас может что-нибудь выкинуть, или же все, что она собирается сказать, может оказаться правдой.

Несмотря на буханье музыки внизу и басовые вибрации, бар кажется вымершим, что вообще-то объяснимо: сегодня вечер среды. Двое робких ухажеров пробуют всучить Афине свои телефонные номерки, но она отмахивается. В этом заведении мы единственные женщины. На террасе царит тишина, вызывающая клаустрофобию, и это нервирует, так что мы дружно допиваем свои напитки и уходим. Я с некоторым облегчением думаю, что на этом у нас всё, но тут Афина начинает зазывать меня к себе домой, недалеко от Дюпон-Сёркл, всего несколько минут на такси.

— Ну давай, — наседает она. — У меня дома есть потрясный вискарик, именно для такого случая, и ты должна зайти его попробовать.

Я утомлена и веселье как-то подувяло (ревность усиливается, когда ты пьяна), но на жилье Афины мне взглянуть любопытно, и я соглашаюсь.

Очень, очень недурственно. Я знала, что Афина вполне «упакована» по деньгам (гонорары за бестселлеры — это вам не жук чихнул), но не представляла насколько, пока мы не переступили порог ее квартиры на девятом этаже. Две комнаты, в которых она обитает в приятном одиночестве, — одна для сна, другая для писательства, — обе с высокими потолками, лощеным паркетом, окнами от пола в потолок и уходящим за угол балконом. Дизайн в том вездесущем, распиаренном в каталогах стиле, где сквозь напускной минимализм проблескивает роскошь: изящная дорогущая мебель, экстравагантные книжные полки и безукоризненные однотонные ковры. Растения и те смотрятся дорого, а под калатеями пошипывает увлажнитель воздуха.

— Ну что, виски? Или что-нибудь полегче? — Афина указывает на мини-бар (подумать только, у нее гребаный мини-бар!). — Может, рислинг? Или вот этот чудесный совиньон, если только душа не просит красного…

— Вискарь, — отрезаю я, чувствуя единственный способ пережить остаток этой ночи: напиться как можно крепче.

— Чистый, со льдом, или по старинке?

Я понятия не имею, что это и как.

— М-м-м… Давай как себе.

— Значит, по старинке.

Она уныривает на кухню.

Слышно, как там открываются створки шкафов, позвякивает посуда. Кто бы знал, что старинка оборачивается такими хлопотами?

— У меня здесь прекрасный «Уислпиг» восемнадцатилетней выдержки, — воркует Афина. — Мягонький, шелковистый, будто ириски с черным перцем, ты оценишь.

— Кто б сомневался, — отзываюсь я. — Вкусно уже на звук.

Афина что-то не торопится, а мне не мешало бы в туалет, и я брожу по гостиной в поисках санузла. Интересно, что меня встретит там. Может быть, супер-пупер-ароматизер. Или корзинка с нефритовыми фаллосами.

Дверь в кабинет распахнута. Я знаю, там ее святилище, и не могу удержаться, чтобы туда не заглянуть. Картинку я сразу узнаю по знаменитым постам Афины в Instagram — сама она называет это место своим «храмом творчества». Здесь господствует огромный письменный стол красного дерева на изогнутых ножках, непосредственно перед оконной рамой с викторианскими кружевами, а на столе красуется ее черная пишущая машинка.

Да-да. У Афины в ходу пишущая машинка; не какой-то там «ворд», «гугл-докс» или «скривенер». Свои тексты она набрасывает в линованных блокнотах, пополняя набросками на стикерах, и уже затем настукивает полноценные черновики на своем «ремингтоне». Это заставляет ее тщательней «фокусироваться на уровне предложений» (ее словечки, которые так часто проскальзывают в интервью, что я уже затвердила наизусть). Потом из нее вылетают уже целые абзацы, так что в плане продуктивности то на то и выходит.

Ну правда. По-честному: кто так говорит? И кто так думает?

Эти уродливые в своей вычурности электрические девайсы по немыслимой цене — для авторов, что не могут связно выдать больше абзаца, все равно затем поглядывая в Twitter. Но Афине это, видите ли, не по нраву; она пользуется винтажной пишущей машинкой — трескучим устройством, для которого надо покупать специальные чернильные ленты и толстые, прочные листы.

«На экране я писать просто не могу, — сетовала Афина. — Мне надо видеть текст в печатном виде. В напечатанном слове есть что-то основательное. Возникает ощущение постоянства, осязаемости того, что ты пишешь. Это меня концентрирует, проясняет мысли и придает прозе осязаемости».

Я забредаю вглубь кабинета, в подпитии не соображая, что это неприлично. В каретке еще торчит лист бумаги, на котором всего одно слово: «КОНЕЦ». А рядом с машинкой стопка страниц толщиной в ладонь.

Рядом со мной материализуется Афина, в каждой руке держа по стакану.

— О, это мой проект по Первой мировой. Наконец-то закончила.

Афина славится своей скрытностью насчет проектов, которые еще не завершены. Никаких бета-ридеров^[4]. Никаких интервью, выкладывания фрагментов в соцсетях. Даже ее агенты и редакторы не могут видеть хотя бы набросков, пока вещь не написана целиком. «Это должно вызревать, вынашиваться внутри меня, пока не станет жизнеспособным, — сказала она мне однажды. — Если я явлю миру вещь прежде, чем она полностью сформируется, — это гибельно». (Странно, что никто не критиковал ее за эту гротескную метафору, но, думаю, все в порядке, если это исходит из уст Афины.) Единственное, что у нее проскальзывало в последние два года, — это что она готовит роман, имеющий отношение к военной истории двадцатого века и что для нее это «большой художественный вызов».

— Блин, — буркаю я. — Поздравляю.

— Как раз сегодня утром напечатала последнюю страницу, — щебечет Афина. — Никто еще ничего не видел.

— Даже твой агент?

— Джаред? — Афина смешливо фыркает. — Его дело только меня пропихивать и подписывать чеки.

— Ого, толстенная какая.

Я подхожу ближе к столу, тянусь к стопке, но отдергиваю руку. Пьяная дурища — да как я вообще смею здесь шариться и что-то лапать!

Однако Афина вместо того, чтобы шлепнуть меня по ладони, одобрительно кивает:

— Ну так что?

— Ты хочешь, чтобы я это прочитала?

— Ну, не сказать, чтобы прямо сейчас. — Она смеется. — Это и за ночь не осилить. Просто… просто я так рада, что все это теперь позади. Глянь, какая стопка — красиво, правда? Увесистая. Прямо-таки… что-то в этом есть. Объем, весомость.

Звучит нетвердо; она пьяна так же, как и я, только мне досконально понятно, что она имеет в виду. Эта книга огромна во многих смыслах. Прежде всего это творение, которое оставляет след.

— А можно… — Мои пальцы зависают над стопкой.

— Да бери, пожалуйста. — Афина размашисто кивает. — Мне надо еще привыкнуть к тому, что она здесь, снаружи. Что я наконец разродилась.

Как объемно, стоически сказано. Я осознаю, что чтение этих страниц лишь распалит во мне зависть, но ничего не могу с собой поделать. Снимаю с самого верха десятка полтора страниц и бегло их просматриваю.

Боже правый, хорошо-то как.

Читать подшофе не мой конек — глаза будто соскальзывают с оконцовки каждого абзаца, — но даже этот небрежный, беглый просмотр дает понять, что книга будет потрясающей. Почерк плотный, уверенный. Нет мелких огрехов, как в ее дебютной работе. Голос повзрослел, обрел чеканность. Каждое описание, каждый стилистический оборот — слово к слову, цельно.

Мне бы так. Но мне так, наверное, и в жизни не написать.

— Тебе… нравится? — выдыхает Афина.

Она нервничает. Глаза распахнуты, почти испуганны; наблюдая за мной, она растерянно теребит свое ожерелье. Как часто она разыгрывает это представление? И с какой силой ее осыпают похвалами, когда она это делает?

Это мелочно, но я не хочу выносить свое истинное суждение. Пусть эта игра работает с восторженными рецензентами и фанатами, но не со мной.

— Не знаю, — блекло отвечаю я. — Какое тут спьяну чтение.

Она выглядит удрученной, но только на мгновение. Мне видно, как она поспешно натягивает улыбку.

— Да-да, глупо, конечно, чего-то требовать…

Мигнув, она смотрит вначале на свой стакан, затем на меня, а затем на свою гостиную.

— Тогда, может, просто… позависаем?

И вот мы зависаем вдвоем с Афиной Лю.

В подпитии она, оказывается, потрясающе проста, не сказать банальна. Не рассуждает ни о Хайдеггере, ни об Арендт, ни еще о каких-нибудь философах, которыми так любит козырять в интервью. Зато рассказывает взахлеб, как она однажды очаровательно провела время в Париже, став моделью на шоу Prada (вышло совершенно случайно: постановщик просто заприметил ее возле кафе и пригласил участвовать). Хихикая, мы перемываем кости знаменитостям. Сходимся, что тот последний красавчик с собачьими глазами нас никак не колышет, а вот на Кейт Бланшетт нам всегда стоит равняться. Афина хвалит мой стиль. Спрашивает, откуда у меня такие туфли, брошь, серьги. Восхищается моим умением экономить: «А я так и покупаю половину своих вещей в Talbots, как старушня». Я смешу ее рассказами о своих студентах — стайке прыщавцев с сонливыми глазами, которые, наверное, смогли бы пролезть в прихожку Лиги Плюща^[5] из-за связей своих родителей, если только не провалятся с явно чужими эссе, в которых наперебой плачутся о каких-то жизненных невзгодах, которых у них сроду не бывало. Вместе мы вспоминаем истории о неудачных свиданиях, о своих сокурсниках, о том, как однажды запали на одного и того же парня из Принстона.

В итоге мы растягиваемся у нее на диване и хохочем до колик в боках. Я и не подозревала, что с Афиной можно так весело проводить время. Никогда прежде я не была с ней настолько собой. Знакомство мы водим уже более девяти лет, но я всегда держалась в ее присутствии несколько настороженно — отчасти потому, что нервничала, а вдруг она поймет, что я и наполовину не такая блестящая или интересная, как она полагает, а отчасти из-за того, что происходило на первом курсе.

Но этим вечером, впервые за долгое время, я не чувствую, что мне нужно фильтровать каждое свое слово. Я не пытаюсь производить впечатление на гребаную Афину Инь-Ян Лю. Мы просто зависаем с Афиной.

— Мы должны видеться чаще, — то и дело повторяет она. — Джуни, ну честно, почему мы никогда не делали этого раньше?

— Сама не знаю, — отвечаю я и добавляю, пытаясь быть глубокомысленной: — Может, мы боялись того, как сильно понравимся друг другу?

Слова глупые и совершенно не вяжутся с действительностью, но, похоже, ей приятно их слышать.

— Может быть, — горячо соглашается она. — Может быть. О, Джуни! Жизнь так коротка. Зачем мы возводим эти стены?

Глаза у нее сияют. Рот увлажнился. Мы сидим бок о бок на ее футоне, сведя колени так близко, что они почти соприкасаются. В какое-то мгновение мне кажется, что Афина сейчас наклонится и меня поцелует (вот это пассаж! вот это оборот!), но вот она отшатывается и взвизгивает, а до меня доходит, что мой стакан с виски накренился так сильно, что плеснулся на пол — слава богу, что на паркет; если бы испортился один из дорогущих ковров Афины, я бы, наверное, выбросилась с балкона. Она смеется и бежит на кухню за салфеткой, а я делаю еще глоток, для успокоения, дивясь своему бешено колотящемуся сердцу.

Как-то внезапно наступает полночь, а мы на кухне печем блинчики — свои, не из упаковки, — добавив в них несколько ложечек экстракта пандана (тесто становится едко-зеленым, но готовить нормальные блинчики — это не про Афину Лю).

— Похоже на ваниль, только лучше, — поясняет она. — Дух такой травяной, как будто дышишь лесом. Даже не верится, что белые люди до сих пор ничего не знают о пандане.

Со сковороды она вилкой пуляет блинчики прямо мне на тарелку.

Блинчики подгорелые и комковатые, но пахнут восхитительно, и тут до меня доходит, что я умираю с голоду. Один из них я с ходу сую себе в рот и жую, а подняв глаза, вижу, как Афина ошарашенно смотрит на меня. Я вытираю пальцы, в ужасе от того, что вызвала у нее отвращение, но она со смехом присоединяется к этому состязанию. Включается таймер, и мы наперегонки мечем в себя эти сыроватые пахучие комья, торопливо захлебывая молоком, чтобы не застревали в горле.

— Семь! — задышливо объявляю я. — Семь, и это…

Но Афина на меня не смотрит. Крупно, с силой моргая, она хмурит брови. По лицу текут слезы. Одна ее рука тянется к горлу, другая колошматит меня. Губы приоткрываются, и наружу вытесняется глухой, тошнотный хрип.

Она давится.

Срочно брюшной толчок по Хеймлиху! Что я о нем помню с начальной школы? Да ничего. Но тем не менее подхожу сзади, обхватываю Афину за талию и надавливаю ей на живот, чтобы комок вылетел наружу (какая она тонюсенькая!), но Афина по-прежнему мотает головой, хлопая меня по руке. Блинчик наружу не выходит. Я сжимаю и надавливаю еще и еще раз — не срабатывает. Мелькает мысль схватить телефон, нагуглить «Хеймлих» или глянуть инструкцию на YouTube. Но на это уйдет драгоценное время, целая вечность.

Афина исступленно бьется о шкафчики. Лицо полиловело.

Помню, несколько лет назад в новостях была заметка о девушке-мажорке, которая насмерть подавилась на конкурсе поедания блинов. Я, помнится, как раз сидела в тубзике, прокручивая детали той статейки: способ вот так внезапно, нелепо и никчемно уйти из жизни вызывал непристойное восхищение. По словам парамедиков, блинчики в горле той девицы имели сходство с цементным комом. Кусок цемента.

Афина дергает меня за руку, указывая на мой телефон. Глаза умоляюще блестят.

«Помоги мне, — выдавливает она одними губами. — Помоги, помоги».

Дрожащими пальцами, лишь с третьей попытки разблокировав телефон, я набираю 911. Меня спрашивают, что произошло.

— У меня тут подруга, — заторможенно отвечаю я. — Задыхается, чем-то подавилась. Я пробовала сделать ей «хеймлиха», но ничего не выходит.

Рядом Афина, скрючась, жмется грудиной к спинке стула, всеми силами пытаясь проделать над собой тот самый толчок. Движения становятся все более нелепы и угловаты — она как будто хочет нанизаться на стул, однако это ничего не дает; рот раскрыт, но наружу ничего не выходит.

— Какой у вас адрес?

Вот черт, я же не знаю, где живет Афина.

— Точно не скажу. Я здесь у нее, только она своего адреса назвать не может физически. — Я лихорадочно соображаю. — Так. М-м… Тут через дорогу мексиканский ресторанчик, а рядом книжный. Типа того.

— А можно точнее?

— Э-э… Дюпон! Дюпон-Сёркл! Возле метро, а в доме такая красивая вращающаяся дверь.

— Жилой комплекс?

— Что? Да.

— Индепендент? Мэдисон?

— Точно, Мэдисон! Он самый.

— Номер квартиры?

Я не знаю. Поворачиваюсь к Афине, которая свернулась калачиком на полу и дергается так, что просто ужасно смотреть. Я разрываясь между тем, чтобы ей помочь и глянуть номер на двери, но тут вспоминаю: этаж девятый, вид с балкона на весь Дюпон-Сёркл.

— Девятьсот семь, — выдыхаю я в трубку. — Умоляю, приезжайте скорей. О боже…

— «Скорая» уже выехала. Пациент в сознании?

Я оглядываюсь через плечо. Афина уже не брыкается. Шевелятся единственно плечи, вздымаясь дикими рывками, как у одержимой.

Затем и это прекращается.

— Мэм?

Я опускаю трубку. Вокруг все плывет. Я протягиваю руку и трясу Афину за плечо: реакции никакой. Широко раскрытые глаза глядят неподвижно и страшно; мне невыносимо на них смотреть. Я притрагиваюсь пальцами к ее шее, проверяя пульс: его нет. Диспетчер говорит что-то еще, но я не понимаю. Я не могу разобраться в своих собственных мыслях, и все, что происходит дальше, между стуком в дверь и ворвавшимися в квартиру врачами «скорой», — сплошь темное, невразумительное пятно.

ДОМОЙ Я ВОЗВРАЩАЮСЬ ТОЛЬКО ПОД УТРО.

Документирование смерти, по-видимому, занимает очень много времени. Врачи «скорой» должны проверить каждую гребаную деталь, прежде чем смогут официально написать на своих планшетах: «Афина Лю, 27, пол женск., мертва, так как подавилась гребаным блином».

Я даю показания. Сижу на стуле, неотрывно глядя в глаза врачихе — светло-серые, почти прозрачные, к векам пристали комочки туши, — а позади меня на кухне носилки, и там возятся люди в униформе, укрывая чем-то пластиковым тело Афины. «О боже… Боже, это же мешок для трупов. Все происходит на самом деле. Афина мертва».

— Имя?

— Чье?

— Ваше.

— Джун… То есть Джунипер Хэйворд.

— Возраст?

— Двадцать семь.

— Откуда знаете покойную?

— Она… она была мне подругой. Мы с ней дружим с колледжа.

— Что вы здесь делали этим вечером?

— Мы? Отмечали. — Мой нос пощипывают слезы. — Она только что подписала контракт с Netflix и была вне себя от счастья.

Я до одури напугана, что меня сейчас арестуют за убийство. Но это глупо — Афина подавилась, и глобула (они упорно продолжают называть это «глобулой» — что за слово такое, «глобула»?) сидит пломбой прямо у нее в горле. Признаков борьбы никаких нет. Она сама меня позвала и впустила; люди видели, как мы дружески сидели в баре («Позовите того парня из „Грэхэмса“, — тянет меня сказать, — он все подтвердит»).

Да почему я вообще пытаюсь себя выгораживать? Все эти детали ничего не значат. Я этого не делала. Не убивала. Просто смешно; смешно, что я даже переживаю об этом. Ни одно жюри присяжных не вынесло бы здесь обвинительный вердикт.

Наконец меня отпускают. На часах четыре утра. Офицер (в какой-то момент прибыла полиция, что, видимо, происходит при наличии трупа) предлагает подвезти меня домой в Росслин. Бóльшую часть пути мы проводим в молчании, и лишь когда подъезжаем к моему дому, он бормочет что-то сочувственное — я слышу, но не усваиваю. Пошатываясь, я забредаю в свою квартиру, скидываю туфли, срываю лифчик, полощу рот и валюсь на кровать. Некоторое время я сорванно, с подвывом реву, избывая из себя тот жуткий, скребущий нутро негатив, а затем, после одного мелатонина и двух лунест, меня оглушает сон.

Ну а в сумке, неприкаянно брошенной на полу возле кровати, лежит рукопись Афины — мешком раскаленных углей.

2

Скорбь? Но это странно. Афина была всего лишь знакомой; пусть и хорошей, но не близкой подругой. Говоря это, я чувствую себя сукой, но она действительно не была так важна для меня и не оставила в моей жизни дыры, которую мне теперь нужно научиться обходить. Нет ощущения черной, удушающей потери, которую я, скажем, испытала со смертью отца. Я не хватаю ртом горький, неутоляющий воздух. Не лежу после бессонной ночи, вяло размышляя, стоит ли вообщевыползать из постели. Не киплю злом на всех встречных в удивлении, как они могут продолжать разгуливать по миру так, будто он не перестал вращаться.

Смерть Афины мой мир не разрушила, она просто сделала его… несколько странным. Свои дни я провожу как обычно. В основном, если не задумываться об этом слишком уж плотно, не зацикливаться на воспоминаниях, я в порядке.

И все-таки я там была. Я видела, как умирает Афина. Те первые несколько недель в моих чувствах преобладает не столько горе, сколько тихая потрясенность. Ведь это действительно произошло. Я в самом деле смотрела, как ее пятки тарабанят по паркету, а пальцы вцепляются в шею. Я реально просидела рядом с ее безжизненным телом целых десять минут, пока приехала «скорая». Видела эти выпученные глаза — пораженные, незрячие. Эти воспоминания не вызывают во мне слез — я не смогла бы описать это как боль, — но я действительно смотрю на стену и бормочу «Что за хрень?» по нескольку раз на дню.

Смерть Афины, должно быть, попала в заголовки: мой телефон разрывается от звонков друзей, стремящихся сказать что-нибудь корректное, участливо-встревоженное («Эй, я просто мимоходом: как у тебя дела?»), и знакомых, пытающихся выведать все пикантные подробности («БОЖЕ, я видела в Twitter: ты реально была ТАМ?»). Отвечать у меня нет сил. Я лишь гляжу, как красные циферки счетчиков посещений, накапливаясь, тикают в уголке экрана; наблюдаю с трепетом и изумленным отвращением.

По совету моей сестры Рори я посещаю местный кружок поддержки, а также психоаналитика, специализирующегося на горе. И тот и другой заставляют меня чувствовать себя еще гаже, потому что внушают мне версию дружбы, которой не существовало, и мне крайне трудно им объяснять, почему я не углубляюсь из-за Афины в депрессию, так что я больше не посещаю ни того ни другого. Я не желаю распинаться о том, как я по ней тоскую, или что мои дни без нее кажутся безысходно пустыми. Проблема в том, что мои дни совершенно нормальны, за исключением единственно смущающего факта, что Афина, язви ее, мертва — так уж вышло — и я не знаю, как мне вообще к этому относиться, поэтому начинаю пить и заедать питье жратвой всякий раз, когда по вечерам подкрадывается тоска, и за несколько недель от всех этих мороженых и лазаний я весьма заметно раздалась, но это, пожалуй, и есть то самое плохое, о чем можно переживать.

А так я сама дивлюсь своей ментальной стабильности.

Срываюсь я только раз, через неделю после произошедшего. Толком не знаю, что послужило толчком, но в ту ночь я действительно часами штудирую пособие Хеймлиха на YouTube, сравнивая его с тем, что делала я; пытаюсь вспомнить, точно ли лежали мои руки, достаточно ли резко я надавливала. Я могла ее спасти. Фраза, которую я вслух повторяю снова и снова, в духе леди Макбет, вопящей о своем «проклятом месте»^[6]. В моих силах было не терять головы, сообразить, как все правильно делать, сжать кулаками область над пупком и устранить затор, после чего Афина смогла бы снова дышать.

Я — причина, по которой она умерла.

— Не дури, — одергивает меня Рори, когда я в четыре утра звоню ей, рыдая так, что едва могу что-то выговорить. — Перестань сейчас же! Не смей даже думать! Ты меня поняла? Ты здесь ни при чем. Ту девушку ты не убивала. Ты невиновна. Понимаешь?

Чувствуя себя дитятей, я лепечу в ответ:

— Да. Хорошо. Ладно.

Но это как раз то, что мне сейчас нужно: слепая вера ребенка, что мир настолько прост и что если я не хотела сделать ничего дурного, то и вины моей ни в чем нет.

— С тобой точно все в порядке? — с нажимом спрашивает Рори. — Или хочешь, чтобы я позвонила доктору Гэйли?

— Не надо! О боже, нет. Я в порядке. Доктору Гэйли не звони.

— Хорошо, не буду. Просто она нам сказала, что если ты когда-нибудь начнешь соскальзывать…

— Я не соскальзываю. — У меня вырывается глубокий вздох. — Тут дело не в этом. Со мной все в порядке, Рори. Вообще Афину я знала не так уж и хорошо. Все нормально.

Через несколько дней после новостного взрыва я выкладываю в Twitter длинную заметку о том, что произошло. Чувствую я себя паскудно: у меня ощущение, что я пишу по шаблону, эксплуатируя бессчетные клише на тему «тяжелой утраты», которые бесстыдно надергиваю из разных источников. Пускаю в ход заезженные фразки типа «трагический несчастный случай», «все еще не в силах осознать», «мне до сих пор не верится». В детали я не вдаюсь — это мерзко. Пишу о том, как я потрясена, и что Афина для меня значила, и как сильно мне будет ее не хватать.

От незнакомых людей продолжают поступать сочувственные писульки, как они сожалеют, и что я должна беречь себя, и как это вопиюще несправедливо — нести такой груз скорби, как я сейчас. Называют меня «хорошим человеком». Посылают объятия и наилучшие пожелания. Спрашивают, могут ли они объявить для моей терапии сбор средств (идея соблазнительная, но сказать «да» мне неловко). Кто-то даже предлагает целый месяц ежедневно привозить мне домашнюю еду. Это я отвергаю: мало ли кто может скрываться там, под личиной интернета (какой-нибудь маньяк траванет — недорого возьмет).

Мой твит набирает по тридцать тысяч лайков в день — самое пристальное внимание, которого я когда-либо удостаивалась в Twitter, в том числе от литературных светил и медийных личностей (все с синими галочками). Наблюдая, как число моих подписчиков посекундно растет, я проникаюсь странным возбуждением. А затем меня пробивает чувство гадливости, примерно как после мастурбации, чем я начала заниматься со скуки, и тогда я блокирую Twitter на всех своих устройствах («По состоянию душевного здоровья я вынуждена взять паузу, но благодарю всех за вашу заботу») и даю себе зарок не заходить в сеть по меньшей мере неделю.

Я присутствую на похоронах Афины, куда меня пригласила выступить ее мать. Через несколько дней после происшествия она мне позвонила, и я, узнав, кто она, чуть не выронила трубку: меня пробил страх, что она подвергнет меня допросу или обвинит в убийстве своей дочери — она же, напротив, все время извинялась, как будто со стороны Афины умереть у меня на глазах было верхом бестактности.

Церемония проходит в корейской церкви в Роквилле, что для меня странно: я думала, что Афина китаянка, ну да ладно. Поражает то, как мало среди присутствующих лиц моего возраста. В основном здесь пожилые азиаты, вероятно друзья матери. Ни одного знакомого мне писателя, ни кого-либо из колледжа. Хотя, вероятно, эти похороны — просто общественное мероприятие, а реальные знакомые Афины предпочли виртуальную службу, организованную Обществом американских писателей азиатского происхождения.

Гроб, слава богу, закрытый.

Траурные панегирики звучат в основном на китайском, и я сижу в неловкой позе, тихонько оглядываясь в поисках подсказок, где улыбаться, а где качать головой или смахивать слезу. Когда подходит моя очередь, мать Афины представляет меня как одну из самых близких подруг своей дочери.

— Джуни была там в ту ночь, когда не стало моей Афины, — сказала миссис Лю. — Она сделала все, что могла, чтобы ее спасти.

От этих слов я сразу растекаюсь слезами. «Что и хорошо», — ерничает мерзкий, циничный голос в моей голове. Плач придает моему горю вид искренности. Это отвлекает от того, что я не знаю, за каким хреном вообще здесь нахожусь.

— Афина была просто ослепительной, — говорю я, причем вполне от души. — Она была больше чем жизнь. Недосягаемо прекрасна. Смотреть на нее было все равно что смотреть на солнце. Такая великолепная, что при долгом взгляде становилось больно глазам.

Затем я еще с полчаса изнываю на поминках, пока не нахожу предлог, чтобы уйти — мне невмоготу обилие острой китайской еды и пожилых людей, которые не могут или не хотят говорить на английском. При прощании миссис Лю, шмыгая носом, прижимается ко мне. Она берет с меня обещание поддерживать связь, держать ее в курсе, как у меня дела. Размазанная от слез тушь оставляет на моей бархатной блузке мелкие, но въедливые пятнышки, которые не выводятся даже после нескольких стирок, так что в конце концов я ее просто выкидываю.

Я отменяю до конца месяца свое репетиторство (у меня полставки в колледже «Веритас», где я готовлю народец к выпускным экзаменам и помогаю с написанием эссе — негласная обязаловка для всех выпускников Лиги Плюща без особых перспектив). Мой шеф недоволен; бухтят, понятное дело, и подписанные на меня родители, но для меня сейчас свыше сил сидеть вот так в комнате без окон и допытываться о понимании прочитанного у жующих жвачку сопляков с брекетами. Просто не могу.

— Неделю назад у меня на глазах билась об пол моя подруга, пока не умерла! — набрасываюсь я, когда мать ученика звонит мне с претензиями. — Так что, наверное, я имею право на небольшой отпуск в связи с тяжелой утратой?

Следующие несколько недель я никуда не выхожу. Весь день сижу в своей квартире в пижаме. Как минимум двенадцать раз заказываю чипотле. Пересматриваю старые серии «Офиса» до тех пор, пока не начинаю цитировать их слово в слово, просто чтобы как-то успокоить свой разум.

А еще я читаю.

Афина была права: на ее месте я бы тоже волновалась. Проще говоря, «Последний фронт» — это шедевр.

Чтобы сориентироваться, мне приходится нырнуть в кроличью нору Википедии. В романе повествуется о невоспетом вкладе и опыте Китайского трудового корпуса — 140 000 китайских рабочих, завербованных британским правительством и оказавшихся на союзническом фронте в годы Первой мировой войны. Многие из них погибли от снарядов и бомб, несчастных случаев и болезней. Большинство из них по прибытии во Францию ждало бесчеловечное обращение. Их лишали даже мизерной заработной платы, размещали в грязных и тесных бараках, не давали переводчиков; на них нападали другие рабочие. Многие так и не вернулись домой.

Есть расхожая шутка, что от каждого «серьезного писателя» жди когда-нибудь толстенного и помпезного романа о войне. Полагаю, к их числу можно отнести и Афину, только у нее этот роман действительно получился. Ее прозе присущи уверенность, сдержанность и лиризм, необходимые для раскрытия такой тяжелой темы без скатывания в инфантильную напыщенность или ханжество. Большинство эпопей о великой войне, написанных молодыми писателями, как правило, смотрятся не более чем имитацией; их авторы выглядят малышами, гарцующими с сабельками на игрушечных лошадках. А вот военная проза Афины звучит как эхо с поля боя. Она отзванивает правдой.

Понятно, что она имела в виду, называя эту книгу «эволюцией» в своем ремесле. До этого в ее романах представали линейные сюжеты, а повествование велось о единственном главном герое, в третьем лице прошедшего времени. Здесь же Афина делает нечто похожее на то, что Кристофер Нолан в фильме «Дюнкерк»: вместо того чтобы следовать одной конкретной истории, она наслаивает разрозненные повествования и перспективы вместе, образуя движущуюся мозаику; толпа на ней словно кричит в унисон. Достигается эффект кинематографичности; вы с документальной четкостью буквально видите эту живую картину у себя в голове: сонм голосов, обнажающих из-под земного покрова прошлое.

История без определенного главного героя такой захватывающей быть не должна. Но строки Афины настолько увлекательны, что я продолжаю погружаться в историю, забегая в своем чтении вперед вместо того, чтобы переносить ее на свой ноутбук. Это история любви, замаскированная под военную повесть, и детали здесь настолько потрясающе ярки, настолько конкретны, что трудно поверить, что это не мемуары; что она просто не переписывает слова призраков, вещающих ей на ухо. Теперь понятно, почему на написание этого ушло так много времени: кропотливость исследования сквозит в каждом абзаце, начиная от формы армейских шапок и заканчивая эмалированными кружками, из которых трудяги хлебали разбавленный чай.

Ей дана колдовская способность приковывать ваш взгляд к странице. Мне просто необходимо знать, что происходит с А Гэном, щуплым студентом-переводчиком, и Сяо Ли, нежеланным седьмым сыном. В конце я уливаюсь слезами, когда узнаю, что Лю Дон так и не вернулся домой к своей преданно ждущей невесте.

Но нужна доработка, и немалая. Этот черновик отнюдь не первый — на самом деле это даже не «черновая версия» книги; это больше амальгама поразительно красивых предложений, примерно сформулированных или случайных тем [типа «а затем они пускаются в путь» — закончить позже]. Но драгоценных крошек насыпано достаточно, чтобы я могла двигаться по следу. К чему все идет, я вижу, и это великолепно. Просто восхитительно, умопомрачительно прекрасно.

Настолько, что я не могу не попробовать все это закончить.

Поначалу это просто забава. Упражнение в написании. Я не столько переписываю рукопись, сколько проверяю, удастся ли мне заполнить пробелы; достаточно ли у меня технических навыков для оттенения, тонкой доводки и экстраполяции, пока картина не сделается полной. Я думаю поиграть лишь с одной из глав посередке — той, в которой особенно много незавершенных сцен и по которой можно было бы вывести результат только при полном, глубинном знании текста и автора.

Но потом я уже просто продолжаю идти. Остановиться я не могу. Говорят, редактировать плохой черновик намного проще, чем сочинять на чистой странице, и это правда — как раз в эти минуты я ощущаю в своем продвижении уверенность. Я исправно нахожу обороты фраз, которые подходят к тексту заметно лучше, чем скудноватые описания Афины. Я замечаю, где темп повествования несколько проседает, и решительно вырезаю изменчивый наполнитель. Сквозную линию сюжета я выделяю как четкую, мощную ноту. Я прибираюсь, подравниваю и украшаю; я заставляю текст петь.

Наверное, вы вряд ли поверите, но не было момента, чтобы я про себя подумала: «Вот сейчас возьму и все это себе присвою». То есть я не сидела и не вынашивала какой-нибудь коварный план, чтобы нажиться на работе моей покойной подруги. Нет, серьезно — все это казалось естественным, как будто было моим призванием, чем-то предначертанным свыше. Как только я приступила, мне показалось, что это самая очевидная вещь на свете, которую мне нужно завершить, доведя историю Афины до ума.

Ну а потом — кто знает? Может, и опубликовать все это, опять же ради нее.

Работа поглощает меня напрочь. Я пишу каждый день с рассвета до глубокой ночи. Так усердно я не работала еще никогда, ни над одним писательским проектом, даже над своим собственным дебютом. Слова жгут в груди, как раскаленные угли, переполняя энергией, которую мне необходимо излить сполна, иначе она меня сожжет.

Первую редактуру я осуществляю в три недели. Затем устраиваю себе недельный отпуск, на протяжении которого не занимаюсь ничем, кроме длительных прогулок и чтения книг, просто чтобы освежить кругозор, ну а затем распечатываю все в копицентре и прохожусь по напечатанному красной ручкой. Страницы я перелистываю бережно и неторопливо, бормоча каждое предложение вслух, чтобы прочувствовать звучание, форму слов.

Всю ту ночь я не сплю, а вставляю изменения в «ворде».

Наутро я составляю имэйл своему литературному агенту Бретту Адамсу, с которым не общалась вот уже несколько месяцев, поскольку сбрасывала в корзину все его вежливые, но неотвязные запросы о том, как продвигается моя вторая книга.

«Бретт, привет.

Я знаю, ты ждешь новостей насчет моей второй книги. На самом деле у меня есть…»

Секунду помедлив, последнее предложение я удаляю.

Как мне объяснить все это Бретту? Если он в курсе, что Афина писала первый черновик, ему нужно будет связаться с агентом Афины, Джаредом. Предстоят дрязги с ее литературным наследием. Письменных свидетельств желания Афины, чтобы книгу закончила я, не существует (хотя она наверняка предпочла бы именно это: какому автору хочется, чтобы его произведения томились в безвестности?).

А без подтверждения ее согласия мой вариант может быть не утвержден вообще никогда.

Но, опять же, никто ведь не знает, что Афина писала первый черновик?

Имеет ли авторский отсыл такое же значение, как то, что без меня эта книга, возможно, никогда не увидит свет?

Нельзя допустить, чтобы величайшая работа Афины попала в печать в своем неопрятном, недоразвитом виде; можно сказать, в черновом варианте. Нельзя ни в коем случае. Иначе какая я ей подруга?

«Бретт, привет. Вот рукопись. Немного не в том направлении, которое мы обсуждали, но мне нравится это новое звучание. Что скажешь?

Наилучшего,

Джун»

Всё, готово; «дыц», и сообщение улетает. Я захлопываю ноутбук и отпихиваю его от себя, слегка бездыханная от своей собственной дерзости.

Ожидание — самая трудная часть. Тот свой имэйл я отправляю в понедельник; Бретт отмалчивается и только в четверг сообщает, что для просмотра зарезервировал выходные. Сложно сказать, говорит он это всерьез или же тянет время, чтобы я его не доставала. На подходе к понедельнику я уже не нахожу себе места. Каждая минута кажется вечностью. Я уже миллион раз обошла свою многоэтажку, а телефон засунула в микроволновку — специально, чтобы не было соблазна постоянно его проверять.

С Бреттом мы познакомились на твит-питчинге^[7].

Несколько дней в году авторы забрасывают твиты с мини-аннотациями своих книг и ставят хэштеги, чтобы агенты могли их просматривать и помечать те, которые их заинтересуют. Я у себя написала:

«Под сенью платана». Сестры Джейни и Роуз переживают худшее лето в своей жизни. Их отец умирает. Их матери никогда нет рядом. Все, что у них есть, — это они сами, а еще таинственная дверь на заднем дворе. Портал в другую страну. #Adult #ComingofAge #Litfic.

Бретт запросил рукопись, и я ее отправила, упомянув, что у меня на руках уже есть готовый издательский контракт; неделю спустя он предложил поболтать по телефону. Мне он показался эдаким ловчилой: свою речь пересыпал словечками вроде «классный», «отстой» «супер-пупер», а голос у него звучал непристойно молодо. Пару лет назад Бретт окончил Гамильтон как магистр издательского дела, но в агентстве не проработал и нескольких месяцев. Однако агентство было статусным, а клиентам он, судя по отзывам, нравился — вот я и согласилась подписать с ним контракт. Это, а еще то, что предложений получше у меня не было.

Все эти годы он меня в целом устраивал. Всегда ощущалось, что я для него не на первом плане, в частности потому, что не приношу особо денег, но он, по крайней мере, отвечает на все мои имэйлы в пределах недели и не лжет о моих гонорарах или состоянии авторских прав, о которых впору слагать ужастики. Конечно, есть ощущение неловкости, когда получаешь куцые, бездушные отписки вроде: «Джун привет — издатель твою книжку в пэпербэке не выпустит: нет уверенности, что она продолжит продаваться» или «Джун прт, аудиоверсия что-то никого не цепляет, так что пока тебя снимаем — просто будь в курсе». Конечно же, иногда я подумывала о том, чтобы оставить Бретта и возобновить поиски литагента, который бы давал мне большей уверенности как личности. Но остаться снова одной, без единого сторонника в отрасли… Нет, это свыше моих сил.

Думаю, Бретт тихо ждет, пока я сама от него отступлюсь. Эх, видеть бы его лицо, когда он раскрыл мою присланную бомбу в своем почтовом ящике.

Наконец он отвечает мне по имэйлу во вторник, где-то около полуночи. Вот коротко:

«Привет Джун.

Ух ты, в самом деле что-то особенное. Не виню тебя за то, что ты побросала все ради этого проекта. С твоей стилистикой немного расходится, но это может стать неплохой точкой роста. Не думаю, что для этой книги подходит Гаррет — надо бы раскидать ее шире. Я от себя этим займусь.

Редакторских предложений пока негусто — см. в аттаче.

Чииз, Бретт»

Правки Бретта легкие, щадящие. Помимо разовых вкраплений кое-где, они в основном сводятся к сглаживанию эпитетов (Афина местами позволяет себе некоторую цветастость слога), перемещению некоторых сцен флэшбэков, чтобы повествование было более линейным, и повторной акцентировке определенных тем в конце. Я усаживаюсь с баночным эспрессо и на протяжении семидесяти двух часов его уничтожаю.

Слова даются легко — правки подчас сравнимы с вырыванием зубов, но сейчас мне это нравится. Я получаю от писательства больше удовольствия, чем за все последние годы. Может, потому, что слова я правлю чужие, а потому не чувствую, когда гублю их взамен своих родных. Или потому, что материал настолько добротен, что я чувствую себя эдакой огранщицей драгоценных каменьев, шлифуя грубые участки, чтобы те засверкали.

После этого правку я отправляю обратно Бретту, и тот сначала шлет ее Гаррету, который технически обладает правом первого отказа. Гаррет пасует, как мы и рассчитывали (не думаю, что он потрудился хотя бы открыть файл). Затем Бретт немедленно рассылает роман полудюжине редакторов — все как один маститые, из крупных издательств. («Наш список охвата», — называет это он, как будто речь идет о каком-нибудь студенческом реферате. Раньше он, между прочим, ни одну из моих работ в «список охвата» не включал.) Ну а дальше остается только ждать.

Три недели спустя редактор HarperCollins выносит мою книгу на комиссию по приобретениям — собрание, на котором все «важные шишки» усаживаются за стол и решают, покупать книгу или нет. Днем они звонят Бретту с предложением суммы, от которой у меня отвисает челюсть. Я даже не представляла, что за книги могут платить столько. Следом подает голос Simon & Schuster, затем присоединяется Penguin, а за ним Amazon (по соображениям Бретта, никто в здравом уме с «амазонами» завязываться не будет; они здесь только затем, чтобы задирать цены), а потом какие-то небольшие, но престижные издательские дома, которые все еще как-то существуют в статусе «независимых». Мы выходим на аукцион. Суммы продолжают расти. Обсуждаются графики платежей, бонусы за выход, мировые права против прав в Северной Америке, права на аудио — все те вещи, о которых и речи не заходило при моей дебютной продаже. Наконец по итогам «Последний фронт» уходит Eden Press — независимому издательству средней руки, зато с портфелем престижных лауреатов и за сумму бóльшую, чем мне снилось заработать за всю свою жизнь.

Когда на меня с этими вестями выходит Бретт, я распластываюсь на полу и не встаю, пока потолок не перестает кружиться.

В Publishers Weekly о моем успехе выходит большущий, броский анонс. Бретт заговаривает о перспективе зарубежных изданий, правах на аудиокниги и фильмы, о смешанных правах масс-медиа; я даже не знаю, что все это означает, кроме того, что по трубопроводу начинают втекать все более нешуточные деньги.

Я звоню своей матери и сестре похвастаться, а они, хоть ничего не могут взять в толк, все равно рады, что у меня на ближайшие годы предвидится какой-никакой доход.

Я звоню в свой «Веритас» и сообщаю, что делаю им ручкой.

Друзья-приятели, с которыми я пару раз в год обмениваюсь имэйлами, шлют «Поздравления», которые, так и чувствуется, сочатся ядовитой завистью. С появлением новости на издательском сайте у меня появляется сразу несколько сотен новых подписчиков. Я устраиваю вечеринку с коллегами из «Веритас» и друзьями, которые не очень-то ко мне и расположены. Вся эта история с книгой им глубоко поровну, но после третьей это уже не имеет значения: главное, что мы пьем за меня.

А в голове у меня все время мысль: «У тебя получилось. Ты, блин, сделала это». Я живу жизнью Афины. Слава наконец находит своего героя. Я все же пробила этот стеклянный купол. У меня есть все, к чему я когда-либо стремилась, — и вкус у него именно такой, каким я его себе представляла.

3

Знаю, о чем вы думаете. «Гребаная плагиаторша». А еще, наверное, — поскольку все дурные поступки должны непременно быть с расовой подоплекой — «расистка».

А вот вы меня выслушайте.

Это не так ужасно, как кажется.

Плагиат — выход достаточно простой; способ, которым вы жульничаете, когда сами не умеете ткать узор из слов. Однако то, что делала я, давалось отнюдь не легко. Я действительно переписала изрядную часть книги. Ранние наброски Афины хаотичны, местами откровенно сырые; всюду разбросаны незаконченные предложения. Местами я даже не могла понять, к чему она клонит в том или ином абзаце, поэтому полностью его перекраивала. Это не означает, что я просто взяла картину и выдала ее за свою собственную. Мне достался эскиз с неровными мазками цветов тут и там, и я его закончила в соответствии со стилем оригинала. Как если бы, скажем, Микеланджело оставил незавершенными огромные куски Сикстинской капеллы. А потом пришлось вмешаться Рафаэлю и доделать все остальное.

Весь проект, надо сказать, просто конфетка. Невиданный доселе плод литературного сотрудничества.

Ну и что с того, что я унесла его в сумке, а потом выдала на-гора?

Афина умерла до того, как кто-либо прознал о существовании рукописи. Она никогда бы не была опубликована, а если б и была, то навсегда с клеймом «незаконченного романа» Афины Лю, такого же растиражированного и разочаровывающего, как «Последний магнат» Фицджеральда. Я же дала книге шанс выйти в мир без осуждений и кривотолков, чем всегда чревато совместное авторство. И за весь тот труд, что я в него вложила, за все те часы непрестанных усилий почему бы мне в названии не проставить свое имя?

Афина, если на то пошло, упомянута мной в «благодарностях». Моя бесценная подруга. Мое несравненное вдохновение.

Возможно, Афина даже хотела бы этого. Ее всегда влекли разного рода литературные мистификации. Вроде того, как Джеймс Типтри-младший^[8] водила людей за нос, внушая всем мысль, что она мужчина (у нее это вызывало восторженный писк), или что многие читатели до сих пор считают Ивлин Во женщиной^[9].

«Люди приступают к тексту с огромным числом предубеждений, вызванных их надуманным представлением об авторе, — делилась она в одном из интервью. — Как бы, интересно, воспринимались мои книги, если бы я выдавала себя за мужчину или белую женщину? Мой текст мог быть в точности таким же, но одни бы при этом разносили его в пух и прах, а другие превозносили до небес. Хотя с чего бы?»

Все это, вероятно, можно рассматривать как грандиозный литературный розыгрыш со стороны Афины, а с моей — как выстраивание уравнения «читатель — автор» таким образом, что оно еще послужит кормом для схоластов на десятилетия вперед.

Хорошо — последнее, возможно, слегка преувеличено. И если звучит так, будто я этим успокаиваю свою совесть, то и прекрасно. Я уверена, вам милее мысль, что эти несколько недель были для меня сущей пыткой и что я постоянно боролась со своим чувством вины.

На самом же деле я пребывала в сильнейшем, искристом волнении.

Впервые за несколько месяцев я была рада снова писать. Ощущение было такое, что мне дарован второй шанс. Я вновь уверовала в мечту, что если отточить свое мастерство и сложить хорошую историю, то индустрия позаботится обо всем остальном. Все, что нужно, — это приложить к бумаге ручку, и если будешь работать достаточно усердно и писать достаточно хорошо, то сильные мира сего в одночасье превратят тебя в литературную звезду. Я даже начала поигрывать кое-какими из своих старых идей.

Теперь они представали свежими, яркими, и я могла придумать дюжину новых траекторий, по которым их можно было запустить. Возможности казались бесконечными — все равно что гонять на новой машине или работать на новом ноутбуке. Каким-то образом я впитала всю прямоту и живость почерка Афины. Я чувствовала себя, по выражению Канье Уэста^[10], «тверже и лучше, быстрей и сильней». Чувствовала себя тем, кто его сейчас слушает.

Как-то раз я была на выступлении одной успешной писательницы фэнтези, которая утверждала, что ее безотказный способ преодолеть в себе блокировку — это прочесть сотню-другую страниц хорошей прозы. «И сразу пальцы начинают чесаться по достойному предложению, — откровенничала она. — Выдать что-нибудь в том же духе».

Именно так я относилась и к редактированию исходника Афины. Она улучшала меня как писательницу. Удивительно, как быстро я впитала ее навыки; словно со смертью весь этот талант должен был куда-то деваться и воплотился непосредственно во мне.

Мне казалось, что теперь я пишу за нас обоих. Я чувствовала себя факелоносцем, перехватившим у нее эстафету.

Этого достаточно для оправдания? Или вы все еще убеждены, что я какая-нибудь ворюга-расистка?

Отлично. Вот что я реально чувствовала, когда все пошло по такому пути.

В Йеле я одно время встречалась с аспирантом философского факультета, занятым демографической этикой. У него были статьи о ментальных экспериментах, настолько заумные, что мне приходила мысль соблазнить его пересесть на научную фантастику. Там, к примеру, бытовали темы, есть ли у нас какие-то обязательства перед будущими, еще не рожденными соплеменниками, или можно ли осквернять тела, рискуя через это причинить вред живым.

Некоторые из его аргументов отдавали легким экстремизмом — он, например, не считал, что существует какое-то четкое моральное обязательство следовать воле умерших при наличии явной заинтересованности в перераспределении их благ в пользу других или что существуют серьезные нравственные препоны против использования кладбищ для проживания, скажем, бездомных. Общая тема его исследования состояла в том, кто и при каких обстоятельствах может считаться полномочным моральным актором. Я мало что понимала в его опусах, но их главный аргумент звучал весьма красноречиво: мертвым мы ничего не должны.

Особенно когда мертвые тоже воры и лжецы.

И я, черт возьми, скажу просто: для меня забрать рукопись Афины было чем-то вроде возмещения ущерба; расплаты за то, чего Афина лишала меня.

4

Издание готовится медленно, поди дождись. Реально захватывающие моменты — аукционные торги, переговоры о сделках, звонки от потенциальных редакторов, выбор издателя — все это головокружительный вихрь, но остальное подчас сводится к долгому разглядыванию своего телефона в ожидании, кто и с чем позвонит. Большинство книг реализуется еще за два года до их фактического выхода. Мегаанонсы, которые предстают перед нами на сайтах («Покупка прав!» «Экранизация!» «Покупка прав для ТВ-сериала!» «Номинация на премию!»), — это все приоткрытые секреты недельной, если не месячной, давности. Вся эта шумиха — по большей части работа на публику.

«Последний фронт» выйдет не раньше, чем через год и три месяца после моего подписания контракта. А пока идет так называемый продакшн.

Письмо из издательства я получаю через два месяца после заключения сделки. Редактором в Eden мне ставят Даниэлу Вудхаус, обстоятельную особу с сильным и быстрым голосом, которая в ходе нашего первого телефонного разговора меня разом и насторожила, и заинтриговала. Мне вспомнилось, как в прошлом году на конференции она вызвала переполох, назвав свою коллегу по дискуссии «харизматичкой» за ее выплески, что сексизм в нашей отрасли является препятствием, после чего разные интернет-персоны стали на Даниэлу навешивать ярлык «врагини женщин» и потребовали, чтобы она если еще не подала в отставку, то принесла публичные извинения. Даниэла ни сделала ни того ни другого. Судя по всему, на ее карьере это никак не сказалось. За прошлый год она опубликовала три бестселлера: роман о тайной жизни кровожадных и озабоченных домохозяек, триллер о классической пианистке, в обмен на суперкарьеру пошедшей на сделку с подлинным дьяволом, а также мемуары пчеловодки-лесбиянки.

Прежде чем подписаться с Eden Press, я некоторое время колебалась, особенно с учетом того, что это издательство независимое, а не из большой пятерки HarperCollins, Penguin, Hachette, Simon & Schuster и Macmillan. Но Бретт убедил меня, что в доме среднего размера я буду большой рыбой в оптимально мелком пруду; мне будут оказываться вся та забота и внимание, которых я никогда не видела от своих первых издателей. И вправду, по сравнению с Гарретом, Даниэла со мной буквально нянчится: на все мои имэйлы отвечает в тот же день, нередко в течение часа, и всегда подробно и по существу. Она заставляет меня чувствовать, что я что-то значу. И когда она мне говорит, что эта книга станет хитом, я знаю, что ее слова обоснованны.

Редакторский стиль Даниэлы мне тоже импонирует. Большинство изменений, которые она запрашивает, звучат как простые уточнения: «*А американская аудитория поймет, что это за фраза? *Надо ли помещать этот флэшбэк так близко к началу, когда мы еще не встретились с персонажем в отведенной временной шкале? *Этот диалог цветист, но как он продвигает повествование?»

Честно говоря, я испытываю облегчение. Наконец-то хоть кто-то упрекает Афину в том, что она местами заигрывается в своей намеренной запутанности предложений и культурных аллюзиях. Афине нравится заставлять свою аудиторию «доходить своим умом». Насчет культурных контекстов она пишет, что не видит необходимости «приближать текст к читателю, когда у читателя есть Гугл и он вполне способен сам приблизиться к тексту».

Ничтоже сумняшеся она вставляет целые фразы на китайском, не добавляя никаких переводов (в ее пишущей машинке нет китайских иероглифов, поэтому она оставляла пробелы и вписывала их от руки. Мне требовались часы возни с распознаванием текста через интернет, но даже тогда около половины тех фраз пришлось вычеркнуть). Членов семьи и родни она прописывает в терминологии китайской вместо английской, так что остается лишь гадать, является ли тот или иной персонаж, скажем, дядей или троюродным братом (на сегодня я прочла уже десятки пособий по китайской иерархии родства — бессмыслица полная).

Такое у нее и во всех других романах. Поклонники Афины нахваливают такую тактику как блестящую и аутентичную — необходимое вмешательство писательницы из диаспоры в борьбу с «белизной» английского языка. Но это не есть хорошо. Проза от этого делается раздражающе недоступной; так сказать, не для средних умов. По моему мнению, все это подыгрывает тому, чтобы Афина и клан ее почитателей чувствовали себя умнее, чем есть на самом деле.

«Витиеватый и высоколобый» — вот вам бренд Афины. «Коммерческий и широкого круга, но изысканно-литературный» — это, пожалуй, о моем слоге.

Самое сложное — это уследить за всеми персонажами. Чтобы как-то нивелировать путаницу, мы меняем почти дюжину имен. У двух разных персонажей фамилия Чжан, у четырех — Ли. Афина их различает, давая разные имена, которые использует лишь изредка, а есть еще другие — по-видимому, прозвища (Гэн, Чжу; если только «А» не фамилия и я чего-то не путаю). Или вот взять Да Ли и Сяо Ли — это реально ставит в тупик: лично я считала, что Ли — это фамилия; тогда откуда здесь взялись Да и Сяо? Почему женские персонажи тоже во множестве носят имя Сяо? А если это фамилии, значит ли это, что все они родственники? Это что, роман об инцесте? Наиболее простое решение — дать им всем разные прозвища, и я часами просматриваю страницы по истории Китая и сайты с детскими именами, подыскивая такие, которые бы соответствовали этническим канонам. По итогам мы вырезаем несколько страниц ненужной предыстории.

В своих книгах Афина тяготеет к ризоматике^[11]: может возвращаться на два десятка лет назад, чтобы исследовать детство персонажа; витать среди пейзажей китайской глубинки на протяжении пространных, не связанных меж собою глав; вводить персонажей, подчас не имеющих четкого отношения к сюжету, а затем до конца романа о них забывать. Понятно, что через это она пытается придавать своим персонажам фактурности, показывая, откуда они берутся и в каких извивах повествования обитают, но при этом явно перебарщивает. Все это отвлекает от канвы развития. Чтение должно быть приятным занятием, а не нудными поисками.

Язык мы намеренно смягчаем. Убираем всякие «узкоглазые» и «желтопузые». «Не сочти за подкоп, — пишет в своих комментах Даниэла, — но в наши дни в таких подковырках нет необходимости. Зачем провоцировать читателя?»

Смягчаем и некоторых белых персонажей. Не сказать чтобы радикально, но тем не менее. Оригинальный текст Афины, надо сказать, до неприличия предвзят; французские и британские солдаты здесь просто карикатурные расисты. Я понимаю, этим она пытается подчеркнуть дискриминацию внутри Союзного фронта, но эти сцены настолько шаблонны, что кажутся недостоверными. Читатель просто теряет связь с действительностью. И вот мы заменяем одного из белых хулиганов персонажем-китайцем, а одного из самых шумливых китайских рабочих сочувствующим белым фермером. Это привносит усложненность и нюансы гуманизма, которые Афина из-за чрезмерной близости к проекту могла элементарно проглядеть.

В первоначальном варианте несколько рабочих доведены до самоубийства жестоким обращением со стороны англичан, при этом один вешается в капитанском домике. Капитан, обнаружив тело, через переводчика приказывает остальным рабочим повеситься тоже, но в своих землянках: «Нечего загаживать наши!» Вся эта сцена, по-видимому, взята непосредственно из архивных источников — в рукописи Афины есть пометка на полях: «ВЫНЕСТИ В КОММЕНТЫ, ЧТО ЭТО НЕ ОТСЕБЯТИНА. БРРР!»

Сцена, безусловно, мощная; читая ее в первый раз, я ощутила приступ ужаса. Однако Даниэла считает, что это чересчур. «Понятно, что они неотесанные солдафоны, но слишком уж чернуха, — комментирует она. — Уберем, чтоб не сбоило темп?»

Самое крупное изменение, которое мы вносим, относится к последней трети книги.

«Здесь сюжет явно делает вывих, — пишет Даниэла. — Нужен ли нам этот контекст насчет Версальского договора? Кажется неуместным: мы ж не на китайской геополитике фокусируемся?»

Конец черновика у Афины невыносимо ханжеский. Здесь увлекательные личные истории остаются позади, а на голову читателю высыпается ворох подлостей и гадостей, посредством которых китайские рабочие оказываются обездолены и незаслуженно забыты.

Погибших в бою китайцев запрещено было хоронить рядом с европейскими солдатами. Прав на военные награды они не имели, потому что официально в боевых действиях не участвовали. Но более всего Афину возмущало то, что китайское правительство по итогам войны оказалось бессовестно обмануто: согласно Версальскому договору территория Шаньдуна отошла от Германии к Японии. Но кому все это отслеживать? Трудно сопереживать извивам сюжета в отсутствие главного героя. Последние сорок страниц книги больше напоминают архивный документ, чем захватывающую повесть военных лет. Концовка смотрится несуразно, как студенческий курсовик, случайно прилепленный к концу литературного шедевра. Но что поделать, в Афине всегда была такая дидактическая жилка.

Даниэла хочет, чтобы я вообще все это вырезала.

«Давай закончим роман с А Гэном на лодке, по пути домой, — предлагает она. — А что: сильный финальный образ, к тому же несущий в себе импульс предыдущей сцены погребения. Остальное можно дать в послесловии, ну или в личном эссе, которое можно опубликовать в аннотации ближе к выходу книги. Или, скажем, допечатать в пэйпербэк-версии для книжных клубов. А?»

Мне эта идея кажется блестящей. Я делаю вырез. А затем, вишенкой на торте, просто делаю после сцены с Гэном короткий эпилог: одну строку из письма, которое один из рабочих позже пишет в 1918 году кайзеру Вильгельму, моля о мире во всем мире: «Я чувствую волю Небес в том, чтобы все человечество жило как одна семья».

«Супер! — пишет Даниэла в ответ на мой поворот. — С тобой так удивительно легко работать. Знала б ты, насколько авторы бывают нетерпимы к убийству своих любимцев!»

Я вся лучусь. Мне хочется нравиться своему редактору. Хочется, чтобы она думала, что со мной легко работать; что я не какая-нибудь упрямая дива-годива, а способна вносить любые изменения, о которых она просит. Это повысит и вероятность того, что на будущие проекты она подпишет меня.

Дело здесь не только в потворстве авторитету. Я действительно думаю, что книгу мы сделали лучше, доступнее, упорядоченней. Первоначальный вариант заставлял ощущать себя недалеким, иногда отчужденным и наверняка разочарованным всей этой назидательной праведностью. Здесь попахивало всеми наиболее раздражающими чертами Афины. Новая же версия — это воистину универсальная история, где каждый может рассмотреть все, что ему нужно, в том числе и себя.

За четыре месяца весь процесс проходит три редакционных раунда. К концу я уже настолько осваиваюсь с проектом, что не могу сказать, где заканчивается Афина и начинаюсь я или какие слова кому принадлежат. Здесь я провела исследование: прочла десяток книг по азиатской расовой политике и истории китайского труда на фронте. Зависала над каждым словом, каждым предложением и абзацем по такому множеству раз, что заучила их наизусть; черт возьми, я, вероятно, перечитала этот роман больше раз, чем сама Афина.

Весь этот опыт учит меня одному: писать я могу. Некоторые из любимых отрывков Даниэлы исходят целиком от меня. Например, есть пассаж, где бедная французская семья ошибочно обвиняет группу китайских рабочих в краже ста франков из ее дома. Рабочие, исполненные решимости произвести хорошее впечатление о своей расе и нации, собирают между собой двести франков и дарят их семье, хотя и знают о своей полной невиновности. В черновике Афины есть лишь краткое упоминание о незаслуженном обвинении, однако моя версия превращает его в трогательную иллюстрацию китайской честности и добродетели.

Вся моя уверенность и задор, пошатнувшиеся после ужасного дебютного опыта, стремительно возвращаются. Я великолепно владею словом. Литературу я изучаю почти уже десять лет и знаю, из чего складывается прямое, емкое предложение; знаю, как структурировать историю так, чтобы читатель оставался прикованным к ней на протяжении всего повествования. Я годами трудилась, чтобы постичь свое ремесло. Возможно, исходная идея этого романа принадлежала не мне, но я та, кто его спас, кто высвободил алмаз из его шершавой, нешлифованной оболочки.

Штука в том, что никому невдомек, сколь многое я вложила в это творение. Но если когда-нибудь ветер принесет весть о том, что первый черновик принадлежит Афине, весь мир посмотрит на всю проделанную мной работу, на все те прекрасные предложения, которые создала я, и единственное, что при этом увидит, — это Афину Лю.

Хотя никто ни о чем не узнает, ведь так?

Лучший способ скрыть ложь — это держаться на виду.

И я закладываю фундамент задолго до выхода романа; до того, как рецензентам и книжным блогерам могут быть представлены какие-либо ранние версии. Я никогда не делаласекрета из своих отношений с Афиной; сейчас я в этом еще менее деликатна. Тем более что в настоящее время я наиболее известна как человек, который был рядом с ней в момент ее смерти.

Нашу связь я еще и умело обыгрываю. В каждом интервью я упоминаю имя Афины. Скорбь по поводу ее утраты становится краеугольным камнем истории моего восхождения. Ладно, детали я, быть может, слегка преувеличиваю. Наши ежеквартальные вылазки становятся ежемесячными, а затем и еженедельными. У меня на телефоне хранятся только два наших селфи, которыми я никогда не собиралась делиться, потому что ненавижу, как я смотрюсь рядом с ней; тем не менее я загружаю их в свой Instagram в черно-белом фильтре и с трогательным стихом, посвященным памяти моей любимой подруги. Я читала все ее работы, а она — мои. Нередко мы обменивались идеями. В ней я черпала свое величайшее вдохновение, а ее отзывы о моих черновиках были опорой для моего писательского роста. Это то, что я говорю на публику.

Понятно, что чем ближе мы кажемся, тем менее загадочным будет казаться сходство с ее работой. Отпечатки пальцев Афины в этом проекте повсюду. Я их не стираю. А просто даю альтернативное объяснение тому, почему они там есть.

— Я была действительно в щепетильном положении со своим писательством после того, как вышел боком мой дебют, — рассказываю я Book Riot. — Я даже не знала, стоит ли мне продолжать. Афина и убедила меня дать рукописи еще один шанс. Она же помогала и во всех моих исследованиях — наводила справки в китайских первоисточниках, помогала находить тексты в Библиотеке Конгресса.

Это не ложь. Клянусь, все это никогда не приобретало черт психопатии, как могло бы показаться. Просто небольшое приукрашивание реальности, придание картине нужного оттенка, чтобы у затаившейся толпы возмущенных в соцсетях не возникло неверного представления.

Кроме того, поезд от станции уже отошел, и признание вины теперь поставило бы под угрозу книгу, а я обойтись так с наследием Афины не могу. Никто ничего не подозревает. Здесь отчужденность Афины мне на руку. Судя по всем панегирикам в Twitter, которые я прочла после ее похорон, у нее были и другие друзья, но все разбросаны по разным странам и континентам. Таких, с кем бы она регулярно тусовалась в Вашингтоне, нет больше никого. Никого, кто мог бы опровергнуть мой рассказ о наших отношениях. И, кажется, весь мир готов поверить, что я была у Афины Лю ближайшей подругой. И кто знает — может, так оно и было.

Да, звучит запредельно цинично, но факт нашей дружбы бросает на любых будущих недоброжелателей испепеляющий отсвет. Тот, кто посмеет критиковать меня за подражание ее работам, получается, преследует подругу, которая все еще в трауре, что выставит его чудовищем.

Афина, мертвая муза. И я, скорбящая подруга, преследуемая ее духом, неспособная и строки написать без того, чтобы в памяти не ожил ее голос.

Ну что? Кто-то еще сомневается, что я хорошая рассказчица?

На ежегодном семинаре Общества американских писателей азиатского происхождения, где Афина провела одно лето как слушатель, а три — как приглашенный преподаватель, я учредила стипендию имени Афины Лю.

Его директор Пегги Чан, когда я позвонила с этим вопросом, вначале показалась смущенной и подозрительной, но едва поняла, что я предлагаю деньги, как быстро сменила тон. С тех пор она ретвитит все новости о моей книге, засыпая мой Twitter сообщениями типа «ПОЗДРАВЛЯЮ!» и «НЕ МОГУ УЖЕ ДОЖДАТЬСЯ, ЧТОБЫ ЭТО ПРОЧИТАТЬ!!! #ДЖУНИДАВАЙ!».

Тем временем я проявляю осмотрительность.

То есть занимаюсь исследованиями. Я перечла все до единого источники, которые в своем черновике приводила Афина, и уже сама стала таким экспертом по китайскому Трудовому корпусу, что впору поучать других. Я даже пытаюсь своими силами выучить китайский, но, вопреки стараниям, все символы для меня выглядят так же неузнаваемо, как скребня куриной лапкой, а тонические звуки кажутся тщательно продуманным розыгрышем, поэтому я сдаюсь. (Впрочем, здесь все в порядке: я нахожу старое интервью, в котором Афина признается, что и сама говорит по-китайски не очень, ну а если читать первоисточники не могла даже Афина Лю, то почему должна я?)

Я ставлю себе Google Alerts^[12], где указываю также Афину и оба наших имени в сочетании. Результаты поиска выявляют в основном пресс-релизы, в которых не сообщается ничего нового: пересуды насчет моей книжной сделки, упоминания о работах Афины и иногда о том, как ее творчество сказалось на моем. Кто-то пишет длинную и вдумчивую статью об истории литературных дружб, и я с щекотливым трепетом узнаю, что нас с Афиной сравнивают с Толкиеном и Льюисом, Бронте и Гаскелл.

Несколько недель мне кажется, что все в порядке. Никто не задается вопросами о том, как я пришла к своему исходному материалу. Кажется, никто даже не знает, над чем шла работа у Афины.

И вот однажды я вижу заголовок из Yale Daily News, от которого у меня сводит живот.

«Йельский университет приобретает черновики Афины Лю», — оглашает он. Далее вступительный абзац: «Блокноты покойной писательницы и выпускницы Йельского университета Афины Лю скоро станут частью литературного архива Марлина в Мемориальной библиотеке Стерлинга. Тетради были подарены матерью писательницы Патрицией Лю, которая выразила признательность за то, что тетради ее дочери будут увековечены в ее альма-матер…»

«Черт. Черт, черт, черт!»

Все свои наброски Афина делала в тех дурацких тетрадях-блокнотах.

Об этом процессе она даже рассказывала публично. «Поверьте на слово, все свои мозговые штурмы и исследования я провожу вручную, — кичилась она. — Это помогает мне лучше осмысливать, прощупывать темы и взаимосвязи. Думаю, это потому, что физический акт письма заставляет мой ум замедляться, усиливая потенциал каждого слова, которое я обдумываю. Затем, когда я таким образом заполняю шесть или семь тетрадей, я сажусь за пишущую машинку и тогда начинаю создавать свой черновик».

Не знаю, почему мне тогда не пришло в голову захватить с собой еще и ее тетради. Они ведь были прямо там, на столе — по крайней мере три из них лежали открытыми рядом с рукописью. Хотя той ночью я была так всполошена. Думала, наверное, что они отправятся в контейнер вместе с остальными ее причиндалами.

Но чтобы в публичный архив? Вот же блин. Уже первый, кто захочет написать про нее статью — а таких наберется немало, — сразу увидит заметки для «Последнего фронта». Они наверняка там изложены во всех подробностях. Это выдаст меня с головой. Тогда прощай все на свете.

Времени рассусоливать нет, нужно все обдумать до тонкостей. Пресечь в зародыше.

Сердце бешено колотится, когда я тянусь за телефоном и набираю мать Афины.

Миссис Лю просто великолепна. Верно говорят: азиатские женщины не стареют. Ей сейчас, должно быть, ближе к шестидесяти, но на вид буквально тридцать с небольшим. В изысканной миниатюрности и заостренных скулах проглядывает та хрупкая красавица, в которую бы с возрастом превратилась Афина. На похоронах лицо миссис Лю было таким опухшим от слез, что я не различила, насколько оно выразительно; и теперь, вблизи, она так похожа на свою дочь, что меня несколько сбивает с толку.

— Джуни, очень вам рада. Проходите.

На пороге она меня невесомо обнимает. От нее пахнет сухими цветами.

Я сажусь за ее кухонный стол, а она наливает и ставит передо мной чашку горячего, исходящего ароматом чая, после чего усаживается сама. Тонкие пальцы деликатно обжимают ее собственную чашку.

— Вы, наверное, пришли поговорить о вещах Афины?

От такой прямолинейности мелькает тревожная мысль, не раскусила ли она меня. Оказывается, это совсем не та теплая, гостеприимная женщина, которую я видела на похоронах. Но тут я замечаю усталые складки возле губ, тени под глазами и понимаю, что она всего лишь пытается осилить этот день.

У меня заготовлен целый арсенал светских тем: об Афине, о нашей с ней альма-матер, размышления о горе и о том, как трудно превозмогать каждую минуту любого дня, когда одна из твоих жизненных опор в одночасье исчезает. Я ведь знаю, что такое потеря. И знаю, как разговаривать о них с людьми.

Вместо этого я сразу перехожу к делу:

— Я тут читала, вы собираетесь передать тетради Афины в архив Марлина?

Миссис Лю чутко вскидывает голову:

— Да. Вы не считаете это хорошей идеей?

— Нет-нет, миссис Лю! Я вовсе не про это, а просто… Ну а если так, вы не могли бы рассказать, как к вам пришло это решение? — Мои щеки пылают, я не могу выдерживать ее печально-пристального взгляда и опускаю глаза. — Если вы, конечно же, сами не против об этом поговорить. Я знаю, что все это… Об этом невозможно говорить вот так, в открытую: я понимаю, мы не настолько близко знакомы…

— Примерно месяц назад я получила электронную почту от старшего библиотекаря, — отвечает мне миссис Лю. — Марджори Чи. Очень милая девушка. Мы разговаривали по телефону, и мне показалось, что она очень хорошо знает творчество Афины.

Она вздыхает, отпивая чай. Отчего-то мне думается о том, насколько хорош ее английский. Акцент почти неразличим, а словарный запас богат, структуры предложений сложны и разнообразны. Афина всегда особо акцентировала, что ее родители эмигрировали в Штаты, не зная ни слова по-английски, однако английский миссис Лю, по-моему, звучит безупречно.

— Я, признаться, не очень во всем этом разбираюсь. Но у меня впечатление, что публичный архив — это хороший способ сохранить у людей память об Афине. Она была такой необыкновенной — ты же знаешь; ее ум создавал такие обворожительные вещи. Я уверена, некоторым литературоведам было бы интересно провести исследование. Афина бы это одобрила. Она всегда была в восторге, когда о ее работе отзывались ученые люди; для нее это было намного ценнее, чем… обожание масс. Ее слова. На самом-то деле мой вклад достаточно прост.

Она кивает на угол. Я смотрю туда, и у меня перехватывает дыхание. Тетради лежат прямо там, небрежно сложенные в большой картонный ящик, рядом с которым большой пакет риса и что-то вроде арбуза без полосок.

Голову захлестывают фантазии одна безумнее другой. Сейчас вот схватить этот ящик и дать деру; пока миссис Лю спохватится, я уже буду в квартале отсюда. Или облить все это маслом и поджечь, когда она отлучится; никто ничего не поймет.

— Вы не смотрели, что в них? — осторожно интересуюсь я.

Миссис Лю снова вздыхает:

— Нет. Я об этом думала, но… Все это очень больно. Даже при жизни Афины мне было трудно читать ее книги. Она так много почерпнула из своего детства; из историй, которые мы с отцом рассказывали ей, из вещей… из всего нашего прошлого. Прошлого нашей семьи, родни. Первый ее роман я прочла и именно тогда поняла, как трудно читать о таких воспоминаниях с чьей-то чужой подачи. — Голос миссис Лю подрагивает. Она притрагивается к своей ключице. — Я тогда невольно задумалась, а не лучше ли было нам умолчать, уберечь ее от всей этой боли?

— Как я вас понимаю, — вытесняю я. — Мои родные относятся к моей работе точно так же.

— В самом деле?

Конечно, нет; я лгу. Непонятно даже, что заставило меня это брякнуть. Моим родителям было наплевать на то, что я пишу. Дед всю дорогу ворчал насчет нужды оплачивать стоимость моего бессмысленного диплома по английскому все четыре года, что я училась в Йеле, а мать до сих пор раз в месяц звонит с вопросом, не надумала ли я заняться чем-то более серьезным и денежным — например, окончить юридические или консалтинговые курсы. Рори, та хотя бы прочла мой дебютный роман, хотя и не поняла его от слова «совсем» (задала в конце вопрос, почему сестры были такими противными, чем поставила меня в тупик: я-то думала, до нее дошло, что сестры — это мы).

Но миссис Лю, как видно, сейчас желает только компании и сочувствия. Ей хочется слышать правильные слова. А слова — это именно то, в чем я хороша.

— Они чувствуют свою чрезмерную близость к теме, — говорю я. — В своих романах я тоже многое перерисовываю из своей собственной жизни.

Это, во всяком случае, правда; мой дебютный роман был почти автобиографичным.

— У меня у самой детство было не сказать чтобы гладким, так что им тяжело… Я имею в виду, они не любят, когда им напоминают об их ошибках. Им не нравится смотреть на вещи моими глазами.

Миссис Лю энергично кивает.

— О, я могу это понять.

Я вижу, куда мне внедриться. Это настолько очевидно, что кажется даже слишком простым.

— Я отчасти потому и хотела прийти к вам сегодня поговорить. — Я делаю вдох. — Буду честна как ни с кем, миссис Лю. Я не думаю, что выставлять тетради Афины на всеобщее обозрение — хорошая идея.

Брови миссис Лю хмурятся.

— Почему же?

— Я не знаю, насколько близко вы знакомы с творческим процессом вашей дочери…

— Да почти никак, — признается она. — Очень слабо. Она терпеть не могла говорить о своей работе, пока та не была закончена. Становилась такой ершистой, если я вообще затрагивала эту тему.

— Вот-вот, в этом все и дело, — поддакиваю я. — Афина так сокровенно оберегала свои истории, пока собирала их воедино. Они произрастают из такой болезненной, израненной почвы — мы однажды говорили с ней об этом; она описывала это как нащупыванье шрамов в своем прошлом и вскрытие их, чтобы они вновь закровоточили.

Настолько интимно мы с ней о писательстве не говорили никогда; насчет «вскрытия шрамов» я прочла в одном из интервью. Но в этом отчасти правда: именно так Афина отзывалась о своих незавершенных работах. Эту боль она не могла показать никому другому, пока не доведено до совершенства то, каким образом она хотела ее выразить; пока у нее не появится полный контроль над ходом повествования. Пока все не отшлифовано до изложения и аргументации, которые ее устраивали. Но эти тетради — ее оригинальные, исходные мысли, необработанные и неотстоявшиеся. И нельзя вот так просто… Не знаю, но мне кажется, что передача их в архив была бы чем-то недостойным. Все равно что выставить на обозрение ее препарированный труп.

Может, я слегка перегибаю с этой образностью. Но вид у нее примерно такой.

— Боже мой. — Миссис Лю подносит руку ко рту. — Боже мой, поверить не могу…

— Разумеется, все зависит от вас, — спешно заверяю я. — Это полностью ваше право — поступать с ними, как вам заблагорассудится. Просто, как подруга Афины, я чувствую себя обязанной вам это сказать. Я не думаю, что это то, чего хотела бы Афина.

— Понимаю. — Глаза миссис Лю покраснели и полны слез. — Спасибо вам, Джун. Я даже не думала… — На секунду она замолкает, уставясь в свою чашку. А затем, с усилием моргнув, поднимает взгляд на меня: — Тогда, может, они нужны вам?

Я в ответ якобы вздрагиваю:

— Мне?

— Мне больно, когда они вот так рядом. — Она как-то вся осела. И глядела снизу вверх с покорной ласковостью. — А поскольку вы так хорошо ее знали… — Она медленно покачивает головой. — О боже, что я такое говорю? Такое навязывание… Не надо, забудьте об этом.

— Да нет, что вы! Просто…

Может, сказать ей «да»? И полный контроль над записями Афины по «Последнему фронту» и бог весть чему еще будет у меня на руках. Идеи будущих романов… Может, даже полные черновики…

Нет, лучше не жадничать. Того, что нужно, я уже добилась. Но еще немного, и я рискую оставить след. Миссис Лю будет осмотрительна, но что будет, если Yale Daily News, пусть и без злого умысла, озвучит, что все эти блокноты теперь принадлежат мне?

Я же, грешным делом, не собираюсь строить всю свою карьеру на переделывании работ Афины. «Последний фронт» — это особая, счастливая случайность; слияние двух разноплановых гениев. А любые работы, которые я буду создавать впредь, — это уже мои собственные. Искушения под боком мне не нужно.

— Я не могу, — с мягким участием говорю я. — Ведь я тоже буду чувствовать себя не в своей тарелке. Может, их лучше оставить в кругу семьи?

Чего бы мне хотелось, так это чтобы она их сожгла, а пепел развеяла вместе с прахом Афины, чтобы никто, ни один любопытный родич через десятилетия не мог сунуть в них нос с целью вытащить то, что следует оставить в покое. Только нужно заставить ее думать, что эта идея исходит от нее самой.

— Но мне больше некому, — снова качает головой миссис Лю. — После того как ее отец вернулся в Китай, мы с Афиной остались вдвоем. — Она тихонько шмыгает носом. — Потому я и пошла навстречу людям из Марлина. Вы ведь понимаете: они, по крайней мере, избавили бы меня от этого.

— Я бы просто не стала доверять публичному архиву, — говорю я. — Еще ведь неизвестно, что они там обнаружат.

Глаза миссис Лю испуганно расширяются. Внезапно ее черты пронизывает тревожность; любопытно даже узнать, о чем она думает, но понятно, что лучше не совать нос в чужие дела. То, за чем я пришла, я уже получила. Пускай остальное доделывает ее воображение.

— О боже мой, — вновь выговаривает она. — Поверить невозможно…

У меня скручивает желудок. По ее лицу блуждает детская жалобная улыбка. Боже, что я делаю? Внезапно единственное, чего я хочу, — это убраться отсюда. Черт с ними, этими треклятыми тетрадями! Хрень какая. Поверить невозможно, что мне хватило наглости явиться сюда.

— Миссис Лю, я ни в коем случае не хотела на вас давить…

— Перестаньте. — Она со стуком ставит свою чашку на стол. — Да, вы правы. Выставлять душу моей дочери напоказ я не стану.

С осторожным выдохом я наблюдаю за ней. Неужели я одержала верх? Настолько просто?

— Если это то, что вы…

— Таково мое решение. — Она смотрит на меня чуть ли не с вызовом, словно я пытаюсь ее от этого отговорить.

— Эти блокноты не увидит никто. Ни-кто.

Я сижу у миссис Лю еще с полчаса, болтая о том о сем. Среди прочего рассказываю, как у меня шли дела после похорон. А еще о «Последнем фронте» и о том, как пламенно Афина вдохновила меня на работу и что она наверняка гордилась бы тем, что я написала. Видно, что миссис Лю это неинтересно — по рассеянному блеску глаз; по тому, как она трижды спрашивает, не хочу ли я еще чаю, хотя я уже сказала «нет», и видно, как она мучительно хочет остаться одна, но слишком вежлива, чтобы просить меня уйти.

Когда я наконец встаю, она смотрит на коробки в явном испуге от того, что может лежать внутри.

Следующие несколько недель я слежу за сайтом архива Марлина: нет ли там обновлений насчет коллекции Афины Лю. Пока ничего нет.

Приходит и уходит тридцатое января (именно в этот день блокноты и тетради должны были стать достоянием общественности). И вот при очередном просмотре сайта Yale Daily News я обнаруживаю, что изначальный анонс попросту удален, а его URL не работает, как будто этой истории никогда не существовало.

5

В ту среду у меня проходит первая видеоконференция с моей новой рекламно-маркетинговой командой.

Я так нервничаю, что меня подташнивает. Мой последний опыт работы с промоутерами был незавидным. Помню свои контакты с узколицей блондинкой по имени Кимберли, которая присылала мне вопросы исключительно от блогеров, у которых подписчиков можно было по пальцам перечесть. Когда же я запрашивала что-нибудь существенное — к примеру, освещение на более-менее раскрученном веб-сайте, — она отвечала: «Мы это рассмотрим, но все зависит от интереса». Кимберли, как и прочие, изначально знала, что шансы у моего дебюта нулевые. Просто стеснялась сказать мне это в лицо. В половине случаев она даже произносила мое имя с ошибкой — «Джейн» вместо «Джун». А при уходе от своего старого издателя я получила от нее отписку буквально в три слова: «Было приятно посотрудничать».

На этот раз все обстоит по-другому, и волна общего энтузиазма впечатляет. Эмили, которая отвечает за паблисити, и ответственная за цифровой маркетинг Джессика задают тон рассказом, как они обожают мою рукопись.

— Она просто источает солидность какого-нибудь более зрелого по годам писателя, — распространяется Джессика. — Думаю, она очень удачно впишется между историческим фэнтези, до которого падки женщины, и военной прозой, которая подходит мужской аудитории.

Я попросту шокирована. Похоже, Джессика действительно прочитала мою книгу. (Кимберли, та даже не догоняла, что именно я пишу: романы или мемуары.) Это во-первых.

А во-вторых, они знакомят меня со своей маркетинговой стратегией. Я поражена тем, насколько она всеохватна. Речь идет о рекламе на Facebook и Goodreads; возможно, даже на станциях метро, хотя неясно, обращает ли кто-нибудь нынче на нее внимание. Существенные средства вкладываются и в размещение на полках магазинов — то есть со дня выхода моя книга будет первой, что люди будут замечать, входя в Barnes & Noble по всей стране.

— Это стопроцентно будет книга сезона, — уверяет меня Джессика. — По крайней мере, мы сделаем все от нас зависящее, чтобы это стало так.

Я теряю дар речи. Так вот оно каково — быть Афиной? Что тебе уже с самого начала внушают, что твоя книга будет иметь успех?

Джессика излагает маркетинговый план с указанием некоторых дат и дедлайнов, когда им понадобятся мои рекламные материалы. Наступает короткая пауза. Эмили пощелкивает кнопкой на ручке — чик, чик-чик. Чик, чик-чик.

— Итак, еще одно, чем мы хотели поинтересоваться. Насчет, э-э… позиционирования.

От меня, по всей видимости, ждут ответа.

— Ага… Простите, не совсем поняла?

Они переглядываются.

— Гм. Тут дело, в общем, в том, что действие романа происходит по большей части в Китае, — подает голос Джессика. — А учитывая недавние разговоры… Ну, сами понимаете…

— Культурная аутентичность, — присоединяется Эмили. — Не знаю, следите ли вы за некоторыми трендами в интернете. Книжные блогеры и аккаунты в Twitter нынче могут быть довольно… придирчивы ко всему…

— Мы просто хотим наперед застраховаться от любых возможных коллизий, — поясняет Джессика. — Или, скажем так, нестыковок.

— Я уйму времени потратила на исследования, — отвечаю я. — И, знаете ли, ничего не высасывала из пальца; это не та книга…

— Да, конечно, — мягко соглашается Эмили. — Но вы… то есть вы ведь не…

Наконец я улавливаю, в чем подтекст.

— Нет, я не китаянка, — коротко отвечаю я. — Если вы об этом. Это не «зов крови», или как там еще можно назвать. В этом какая-нибудь проблема?

— Что вы! Вовсе нет, просто мы прикрываем наш, так сказать, тыл. А вы не… еще кто-нибудь?

Произнося это, Эмили вздрагивает, будто спохватываясь, что ей не следовало этого озвучивать.

— Я белая, — холодно уточняю я. — Вы хотите сказать, у нас могут быть неприятности, потому что я написала эту историю, будучи белой?

Я моментально жалею, что так выразилась. Слишком прямолинейно, слишком уж в защиту; вся моя неуверенность налицо. Эмили с Джессикой мелко и часто моргают, поглядывая друг на друга словно в надежде, что другая заговорит первой.

— Конечно же нет, — говорит наконец Эмили. — Разумеется, любой человек волен писать о чем угодно. Просто мы думаем о том, как вас подать, чтобы читатели прониклись к вашей книге доверием.

— Что ж, проникаться им никто не мешает, — говорю я. — А доверяют пускай словам на странице. Там кровь и пот, потраченные на изложение этой истории.

— Да, безусловно! — с готовностью соглашается Эмили. — И это никто не оспаривает.

— Конечно же нет! — вторит ей Джессика.

— Опять же, мы считаем, что любой человек волен высказывать все что угодно.

— Мы не какие-нибудь цензоры. К тому же мы не из Eden, чтобы требовать каких-то культурных ограничений.

— Вот и хорошо.

Эмили плавно переводит разговор на места, где я живу, куда бы могла отправиться в путешествие и т.д. После этого я еще не успеваю сориентироваться, как встреча довольно быстро сходит на нет. Эмили и Джессика вновь восклицают, как они взволнованы книгой, как замечательно было познакомиться и как им не терпится продолжить работу со мной. Потом они исчезают, а я глазею на пустой экран.

Чувствую я себя ужасно и по следам отправляю имэйл Бретту, выплескивая все свои тревоги. Он отвечает через час, уверяя, что я зря волнуюсь. «Они просто хотят внести ясность», — говорит он. О том, как именно меня позиционировать.

Как оказалось, позиционировать они меня хотят как «человека мира». В следующий понедельник Джессика и Эмили присылают нам обстоятельное электронное письмо с подробным описанием своих планов: «Мы считаем бэкграунд Джун очень интересным, поэтому хотим убедиться, что читатели о нем узнают». Они рассказывают о разных местах, которые я сменила еще в детстве, — Южной Америке, Центральной Европе, полдюжине городов в США, ставших остановками в бесконечном турне моего отца как инженера-строителя. (Эмили откровенно смакует словцо «кочевник».) В моей недавно написанной авторской биографии они выделяют год, который я провела в Корпусе мира, хотя рядом с Азией и близко не бывала (была в Мексике, где практиковала свой школьный испанский, а затем до срока бросила учебу из-за выворачивающего и цепкого желудочного вируса; меня даже пришлось эвакуировать по медицинским показаниям).

Публиковаться мне предлагают под именем Джунипер Сонг — вместо Джун Хэйворд. («Ваш дебют набрал не совсем те обороты, на которые мы рассчитывали, и лучше начать с чистого листа. А „Джунипер“ звучит так необычно. Как-то даже ориентально».) О разнице в восприятии между «Сонг» и «Хэйворд» все деликатно помалкивают. Никто не заявляет, что «Сонг» по звучанию может сойти за что-то китайское, хотя на самом деле это второе имя, которое мне придумала мать в пору своего хиппизма, когда меня чуть было не окрестили Джунипер Сиренити Хэйворд.

Эмили помогает мне написать статью для Electric Lit об авторской идентичности и псевдонимах, где я объясняю, что переименоваться в Джунипер Сонг я решила затем, чтобы почтить свое прошлое и влияние матери на мою жизнь. «Мой дебют „Под сенью платана“, написанный под именем Джун Хэйворд, основывался на моем горе из-за смерти отца, — пишу я. — „Последний фронт“, однако, я писала уже как Джунипер Сонг, что символизировало шаг вперед в моем творческом поиске. Это то, что я больше всего ценю в писательстве, — бесконечная возможность заново изобретать себя и те истории, которые мы о себе слагаем. Что, как не это, дарует нам возможность сознавать каждую крупицу своего таланта и своего наследия во времени».

Я ни в чем не солгала. Вот что важно. Я не притворялась китаянкой и не выдумывала опыта жизней, которых у меня не было. То, что мы делаем, отнюдь не надувательство. Мы просто выдвигаем правильные рекомендации, чтобы читатель воспринимал меня и мои истории серьезно; чтобы никто не отказывался взять в руки мою работу из-за каких-нибудь въевшихся предрассудков о том, что кому можно и что нельзя писать. Ну а если кто-нибудь возводит напраслину или неправильно соединяет точки, разве это не говорит о нем гораздо больше, чем обо мне?

У редакторов дела идут без сучка без задоринки. Даниэле по нраву все, что я сделала в своих правках. На своем третьем заходе она просит буквально о мелочах — несколько мелких исправлений в строчках и абзацах и чтобы я добавила dramatis personae (модный термин, означающий список персонажей с их краткими характеристиками, чтобы читатель не забывал, кто они такие). Затем дело переходит к ревизионному корректору — эдакому, в моем представлении, супермонстру с орлиным взором, ухватывающим все затерянные на просторах книги описки и огрехи, невидимые замыленным глазом.

Мы сталкиваемся всего с одной «задоринкой» — буквально за неделю до истечения этого самого срока.

Ко мне как гром среди ясного неба падает имэйл от Даниэлы: «Привет, Джун. Надеюсь, у тебя все норм. Можешь ли ты поверить, что от публикации нас отделяет каких-то шесть месяцев? Хотела узнать твое мнение вот о чем. Тут Кэндис предлагает взять сенситивного ридера или читателя от китайской диаспоры. Понимаю, этап уже поздний, но хочешь, мы этим для тебя займемся?»

Сенситивные ридеры — это читатели, которые за мзду выдают консультации по культуре и критические замечания по рукописям. Например, белый автор пишет книгу, в которой задействован чернокожий персонаж. Издатель может нанять читателя, чувствительного к данной теме, чтобы проверить, являются ли текстовые репрезентации сознательно или бессознательно расистскими. За последние несколько лет это дело набирает все бóльшую популярность и все больше и больше белых авторов подвергаются критике за использование расистских идиом и стереотипов. В принципе, неплохой способ избежать порки в Twitter, причем иногда это приводит к неприятным последствиям — я слышала истории как минимум о двух писателях, которых вынудили снять свои тиражи из-за единственной субъективной ремарки.

«Не вижу смысла, — отписываюсь я. — В своих проделанных исследованиях я абсолютно уверена».

Мне на почтовый ящик тут же поступает ответка: «Это Кэндис. Отвечаю на ваш имэйл. Я твердо убеждена, что нам следует нанять читателя, знакомого с историей и языком. Джун не принадлежит к китайской диаспоре, и мы реально рискуем, если досконально не проверим все китайские фразы, понятия и/или текстовые выкладки на предмет расизма через читателя, который лучше приспособлен для выявления подобных ошибок».

Я издаю тяжелый стон.

Кэндис Ли, помощница Даниэлы по редакционной работе, — единственный человек в Eden, кому я не по душе. Внешне она этого никогда не выдает, чтобы не было оснований жаловаться, — ее имэйлы безупречно вежливы, она добросовестно ретвитит все, что я публикую о книге в соцсетях, а на видеоконференцих неизменно здоровается с улыбкой. Но с уверенностью можно сказать, что все это натянуто, и это чувствуется в напряженности ее лица, резкости слов и интонаций.

Может быть, она знала Афину. Может, она одна из тех начинающих писательниц, что подрабатывают в издательстве мелкими, перегруженными работой сошками, держа тайком собственную рукопись в китайском стиле, и вот она завидует, что я добилась успеха, а она нет. Я это понимаю — в издательском деле такое на каждом шагу. Но это ведь не моя проблема.

«Повторяю: исследование, проведенное мной при подготовке к этой книге, меня вполне устраивает. Так что откладывать подготовку к пруфридингу на данном этапе производства считаю неуместным, тем более что нас уже поджимают сроки с сигнальными экземплярами для первых читателей». Отправляю.

Казалось бы, на этом и конец. Но час спустя мой почтовый ящик сигналит снова. Снова Кэндис, и удваивает ставку. Электронное письмо адресуется мне, Даниэле и всей команде раскрутки:

«Привет всем.

Хотела бы еще раз подчеркнуть, насколько, по моему мнению, важно, чтобы к данному проекту был привлечен сенситивный ридер. В нынешних условиях читатели неизбежно с подозрением отнесутся к тому, кто что-либо пишет за пределами своего культурного пласта — и на то есть веские причины. Я понимаю, что это может замедлить продакшн, зато СР защитил бы Джун от обвинений в присвоении чужой культуры или, что еще хуже, в культурном вампиризме. Это также показало бы добросовестность намерений Джун представлять китайскую диаспору».

Бог ты мой. Присвоение культуры? Культурный вампиризм? У нее с головой все в порядке?

Я пересылаю ее имэйл Бретту. «Ты можешь ей сказать, чтобы она отвалила?» — спрашиваю я. Агенты — замечательные посредники во время подобных перепалок; вам они позволяют сохранять руки чистыми, пока сами всаживают нож. «Я свою позицию, кажется, изложила вполне ясно, так чего она все еще с этим мне навязывается?»

Бретт отвечает, что, быть может, вместо привлечения посторонних пруфридинг можно поручить самой Кэндис? Та отрезает, что она американская кореянка, а не китаянка, так что предположение Бретта является по сути расистской микроагрессией. (Именно тут я прихожу к выводу, что Кэндис существует исключительно своими жалобами на микроагрессии.) Для улаживания свары вмешивается Даниэла. Конечно, за основу берется мое авторское суждение. Нанимать специалиста для пруфридинга — сугубо мой личный выбор, а я ясно дала понять, что никакой СР нам не нужен. Так будем придерживаться изначального графика. Вот и все дела.

На следующей неделе Кэндис присылает мне имэйл с извинениями за свой тон. Хотя звучит он фальшиво; я бы сказала, чертовски пассивно-агрессивно: «Извините, если вас задели мои редакторские предложения. Вы же понимаете, Джун, я лишь хочу помочь публикации „Последнего фронта“ насколько это возможно».

Я закатываю глаза, но чувствую себя на правильном треке. Как-никак битва выиграна, и незачем угнетать и без того обделенного помреда. Мой ответ короток:

«Спасибо, Кэндис. Я это ценю».

Даниэла продолжает через наш с ней прямой канал, что Кэндис от проекта отстранена. Общаться с ней мне больше не придется. Вся дальнейшая инфа по «Последнему фронту» может пересылаться непосредственно через Даниэлу, Эмили или Джессику.

«Мне так жаль, что тебе пришлось с этим столкнуться, — пишет Даниэла. — Кэндис явно испытывала по поводу этого проекта сильные чувства, и это повлияло на ее суждения. Я хочу, чтобы ты знала: у меня с ней был серьезный разговор о соблюдении границ в отношениях с авторами, и я позабочусь о том, чтобы это никогда больше не повторилось».

Во всем этом столько извинительных интонаций, что меня пронизывает неловкость из-за того, что ситуация оказалась так раздута. Но это ничто по сравнению с облегчением от того, что наконец-то, в кои-то веки, мой издатель прочно стоит на моей стороне.

Вы когда-нибудь наблюдали, как кто-то из ваших знакомых внезапно превращается из обычного в полузнаменитость — глянцевый искусственный образ, знакомый сотням тысяч людей? Какой-нибудь музыкант-старшеклассник, который добился успеха, или кинозвезда, в которой вы вдруг узнаете худосочную блондинку с первого курса? Вы когда-нибудь задумывались о механизме популяризации? Как кто-то из обычного, приземленного человека, кого вы реально знали, вдруг превращается в набор маркетинговых и рекламных штучек, которые старательно перенимают и восхваляют фанаты, думающие, что знают его, но на самом деле это не так, а все равно боготворят его и превозносят, несмотря ни на что?

Лично я наблюдала, как все это происходило с Афиной через год после нашего окончания колледжа, в преддверии выхода ее первого романа. Афина носила статус «известной персоны» в Йельском университете и была знаменитостью кампуса, регулярно получая любовные признания и валентинки в созданной тогда группе на Facebook, но еще не была раскрученной настолько, чтобы о ней появилась страница в Википедии или чтобы глаза рядового читателя загорались узнаванием при звуке ее имени.

Все изменилось с выходом в New York Times статьи под названием «Выпускница Йеля заключает шестизначную сделку с Random House», где по центру фото Афины в блузке с таким вырезом, что видны соски, и вся эта красота на фоне Мемориальной библиотеки Стерлинга. Там же цитата одной известной поэтессы, в то время преподавательницы Йельского университета, о «достойной преемнице таких мастеров, как Эми Тан и Максин Хонг Кингстон»^[13]. С того момента все двинулось по нарастающей. В Twitter число подписчиков Афины вспрыгнуло до пятизначных цифр; в Instagram и вовсе до шестизначных. Начали появляться эпизодичные интервью в Wall Street Journal и Huff Post. А однажды по дороге к врачу я остолбенела, заслышав на радио в такси ее кристальный голос со слегка небрежным, квазибританским акцентом.

Мифотворчество действовало в режиме онлайн, созидая образ, который ее издательская команда считала максимально востребованным, в сочетании со здоровой дозой неолиберальной эксплуатации. Сложные послания сводились к звуковым фрагментам; в биографию тщательно вплетались элементы причудливого и экзотического. На деле это применимо к каждому успешному автору, но тем более странно было наблюдать такое при дружбе, так сказать, с исходным носителем. Например, Афина Лю писала только на пишущей машинке «ремингтон» (это правда, но только после выпуска, когда она позаимствовала эту идею у одного известного гостевого лектора). Афина Лю вышла в финал национального писательского конкурса, будучи всего шестнадцати лет от роду (тоже верно, но я вас умоляю: без малого каждый старшеклассник, умеющий складывать фразки, уже так или иначе участвует в таких конкурсах; не столь уж и сложно обойти других своих юных конкурентов, чье искусство состоит не более чем из имитаций текстов Билли Айлиш^[14]). Афина Лю — вундеркинд, гений, наступающая на пятки крупная фигура, голос своего поколения. Вот шесть книг, без которых Афина Лю не может жить (включая, само собой, Пруста). Вот пять доступных брендов ноутбуков, которые рекомендует Афина Лю (она пишет только в блокнотах фирмы Moleskine, но пойдите проверьте те другие бренды, если у вас в кармане вошь на аркане).

«Реально жесть! — отправила я ей сообщение вместе со ссылкой на недавнюю видеосессию в Cosmo. — Я и не подозревала, что среди читателей „Космо“ есть грамотные».

«=))))) Я знаю! — откликнулась она. — Кто вообще эта деваха на первой странице — меня там перед съемкой начепурили вусмерть. Ты глянь, разве это мои брови?»

«Это гиперреальность». Тогда еще считалось крутью цитировать Бодрийяра так, будто знаешь его труды наизусть.

«Однозначно! — отреагировала она. — Афина.0 и Афина.1. Я объект искусства. Конструкт. Афина Дель Рей^[15]».

И по мере того как близился срок выхода моей книги, голову мне кружили безумные ожидания, что издатели вслед за выходом «Под сенью платана» сделают то же самое и со мной; что какая-то четко отлаженная машина вылепит из меня медиаперсону, а мне не надо будет и пальцем шевелить; что рекламисты-маркетологи возьмут меня в оборот и обучат тому, что конкретно нужно носить и что говорить во всех моих интервью для крупных СМИ, засветку в которых мне обеспечат.

А мой издатель вместо этого кинул меня волкам. Все, что я узнала о саморекламе, почерпнуто мной в блоге одного дебютанта, где общались такие же растерянно-потерянные, как я, вбрасывая устаревшие записи в постах, найденных по закоулкам интернета. Для начала необходимо иметь авторский сайт, только вот что лучше — WordPress или Squarespace? Стимулируют ли информационные бюллетени продажи или это пустая трата денег? Надо ли нанимать для авторских фото профессионального фотографа или достаточно просто селфи с айфона? Стоит ли создавать в Twitter отдельный аккаунт для своей авторской персоны? Как быть со спамом? Стоит ли вступать в полемику с другими авторами; нет ли при этом риска падения продаж, повышает ли это узнаваемость? Считается ли нынче крутизной вести в Twitter публичные дискуссии? Или публичные перепалки — это просто дрязги, и ничего более?

Излишне говорить, что мои громкие интервью никоим образом не реализовались. Моим максимальным заходом было приглашение от какого-то типа по имени Марк, у которого значилось пятьсот подписчиков, и я сразу же пожалела о своем согласии, когда он понес пургу насчет политизации современной литературы; я тогда забеспокоилась, не фашиствующий ли он элемент.

На этот раз от Eden я получаю поддержки гораздо больше. Эмили с Джессикой всегда охотно отвечают на все мои вопросы. Да, мне следует быть активной на всех своих платформах в соцсетях. Да, надо включать ссылки на предварительный заказ в каждый пост — алгоритм Twitter понижает видимость твитов со ссылками, но это можно обходить, вставляя ссылки в посты или в био. Нет, отзывы «книжных авторитетов» на самом деле ничего не значат, но все равно лучше, когда они есть: искусственный хайп — все равно хайп. Да, книга разослана рецензентам во все крупные издательства, так что хоть от некоторых из них можно ждать чего-то положительного. Нет, на статью в New Yorker рассчитывать пока рано, но, возможно, через книжку-другую к этой теме можно будет вернуться.

Теперь деньгами я не обделена, поэтому для новой серии писательских фотографий нанимаю себе фотографа. Прежние снимки мне нащелкала Мелинда, подружка сокурсницы, подвернувшаяся случайно и взявшая с меня в несколько раз меньше, чем запрашивают по интернету. Свое лицо я преисполнила высокомерной загадочности, с серьезным вайбом «серьезных звезд писательского небосклона». Планета Дженнифер Иган. Созвездие Донна Тартт.

Афина в своих нарядах неизменно смотрелась как топ-модель: волосы струисто ниспадают на лицо, фарфорово-бледная кожа мягко сияет, а уголки приоткрытых полноватых губ чуть приподняты, словно ей известна шутка, в которую вы не посвящены; одна бровь слегка изогнута, как бы в легкой усмешке: «Ну? Хочешь отведать?» Легко продавать книги, когда ты так великолепна. Я сама давно смирилась с фактом, что сексапильности мне хватает только при правильных ракурсах и освещении, поэтому себе я прикинула то, что по силам: выражение типа «страдающая глубоко и тонко». Однако на камеру эти мысли транслировать непросто, и когда Мелинда прислала мне результаты нашей фотосессии, я была в ужасе. На них у меня вид был такой, будто я пытаюсь сдержать чих или мне невмоготу в тубзик, но стыдно в этом признаться. Я, понятно, захотела все переснять, может быть, с зеркалом на заднем плане, чтоб было видно, что я там из себя корчу, но было жаль тратить время Мелинды, и я выбрала одну, где я больше всего похожу на человека и меньше всего на себя, и заплатила ей за труды пятьдесят баксов.

На этот раз я отстегиваю полтысячи Кэйт, профессиональной визажистке из Вашингтона. Съемка проходит в ее студии, с использованием всяких осветительных причиндалов, которых я раньше даже не видела и которые, хочется надеяться, скроют мои шрамики от угревой сыпи. Кэйт позитивно-энергична и профессиональна; ее указания ясны и четки: «Подбородок выше, вот так. Лицо чуть расслабь. Сейчас я расскажу анекдот, а ты просто реагируй так, как хочется, не обращая внимания на объектив. Прекрасно. О, вот так вообще шикардос». Через несколько дней она присылает мне подборку фотографий с вотермарками.

Я поражена тем, насколько хорошо я выгляжу, особенно на фотоснимках, которые мы сделали снаружи на улице. В желтоватом свете «золотого часа» я кажусь приятно загорелой, что придает мне некоторую расовую двусмысленность. Мои глаза целомудренно отведены в сторону, а разум полон глубоких и загадочных мыслей. Я похожу на человека, который в самом деле мог написать книгу о китайских рабочих времен Первой мировой войны и воздать той эпохе должное. Я выгляжу как Джунипер Сонг.

По предложению Эмили я начинаю интенсифицировать присутствие в соцсетях. До этих пор я публиковала в Twitter только случайные посты со всякой фигней и шуточки о Джейн Остин. Подписчиков у меня почти не было,так что все мои выкидоны фактически не имели значения. Однако теперь, привлекая внимание к своей книжной сделке, я хочу и должна производить правильное впечатление. Нужно, чтобы блогеры, рецензенты и читатели знали, что я из тех людей, которых, знаете ли, волнуют правильные вопросы.

Изучение твит-каналов Афины и ее единомышленников дает понять, на какие столпы сообщества мне следует ориентироваться, в каких разговорах участвовать. Я ретвитлю горячие ролики о чаях с пузырьками, MSG, BTS и каком-то сериале под названием «Неукротимый». Узнаю, как важно быть анти-КНРовкой (т.е. против Китайской Народной Республики), но при этом прокитайской (не совсем, правда, понимаю, чем одно отличается от другого). Я уясняю, что такое «розоватые»^[16] и «танкиз»^[17], и теперь слежу за тем, как бы случайно не ретвитнуть что-нибудь в поддержку тех или других. Послушно осуждаю то, что происходит в Синьцзянь-Уйгуре, и поддерживаю Гонконг. Едва я начинаю высказываться по этим вопросам, как счет подписчиков в день у меня вырастает на десятки, и когда становится заметно, что многие из них цветные или у них в био значится что-нибудь вроде #BLM или #FreePalestine, я понимаю, что нахожусь на верном треке.

Так, как-то разом, начинает обретать форму моя публичная персона. Прощай, малоизвестная Джун Хэйворд, исчезающая под сенью своего платана. И привет, Джунипер Сонг, автор крупнейшего хита сезона, — блестящая, загадочная, лучшая подруга покойной Афины Лю.

За несколько месяцев до выхода «Последнего фронта» рекламная команда предпринимает все усилия, чтобы о его существовании узнала вся Америка.

Они рассылают СЧЭ — сигнальные читательские экземпляры — по другим известным авторам в Eden, и хотя не у всех есть время на чтение, горстка бестселлерщиков находит добрые слова вроде «Увлекательно!» или «Неотразимый голос», которые Даниэла планирует напечатать на обложке книги.

Дизайн обложки сформировался примерно за год до релиза. Даниэла попросила меня сделать подборку идей для оформления на Pinterest (обычно авторы вносят посильную лепту в тематику и общий план обложки, но в целом мы признаем, что ничего не смыслим в арт-дизайне, и груз оформления перекладываем на чужие плечи). Я поискала в Гугле и нашла несколько симпатичных черно-белых фотографий самих рабочих Китайского трудового корпуса — одна из них показалась мне особенно удачной: около десятка работяг сидят и лучатся улыбками в глазок фотоаппарата. Я переслала этот снимок Даниэле.

«Как тебе? — спросила я. — Это теперь общественное достояние, так что и прав получать не нужно».

Но Даниэла и художественный отдел сочли, что образчик не вполне подходящий. «Не хотелось бы, чтобы это выглядело как исторический нон-фикшен, — ответила она. — Ты бы сама взяла это в руки, прогуливаясь по книжному магазину?»

В конце концов мы остановились на более современной трактовке. Название книги проступает крупными заглавными буквами на фоне абстрактного двухцветного изображения того, что выглядит как некая французская деревенька в огне. «Здесь нужны цвета, подчеркивающие смелость, эпику и романтичность, — написала мне Даниэла. — Также обрати внимание на иероглифы по краям суперобложки — это дает читателям понять, что внутри здесь кроется что-то своеобразное».

Обложка смотрелась весомо, серьезно, привлекательно. В ней как будто сосредотачивались все книги о Первой мировой, изданные за последние десять лет, но вместе с тем было что-то новое и захватывающе-оригинальное. «Прекрасно, — написала я Даниэле. — Просто нет слов».

Теперь, с приближением выхода книги, я начинаю всюду видеть ее рекламу — на Goodreads, Amazon, Facebook и Instagram. Рекламу размещают даже в метро. Мне об этом либо не сказали, либо я забыла, поэтому, когда я выхожу на Франкония-Спрингфилд и вижу во всю противоположную стену обложку «Последнего фронта», я так ошеломлена, что застываю на платформе. «Это моя книга. Это мое имя».

— «Последний фронт», — вслух читает позади меня женщина своему спутнику. — Джунипер Сонг. Хм!

— На вид неплохо, — говорит мужчина. — Надо будет глянуть.

— Да, пожалуй, — соглашается женщина. — Не мешало бы.

Меня пронизывает прилив радости настолько банальной, что я чувствую себя какой-нибудь выигравшей кастинг актриской. Сжав руки в кулачки, я азартно подпрыгиваю.

Хорошие новости растут как на дрожжах. Бретт присылает имэйл с обновлениями о продаже прав за рубежом. Права проданы в Германию, Испанию, Польшу и Россию. «Во Францию пока нет, но мы над этим работаем, — пишет Бретт. — Там вообще с продажами сложно. Если ты нравишься французам, значит, делаешь что-то глубоко не так».

«Последний фронт» начинает попадать во всевозможные списки с названиями вроде «Десять лучших книг лета», «Долгожданные дебюты» или, что вообще невероятно, «15 обязательных к прочтению летних пляжных книг от PopSugar». «Не каждый захочет читать о Первой мировой войне на пляже, — шучу я в Twitter. — Но если вы такие же чокнутые, как я, то этот список вам, возможно, придется по вкусу!»

Моя книга отмечена даже национальным книжным клубом, возглавляет который симпатичная белая республиканка, известная в основном тем, что является дочерью видного политика-республиканца. Мне это доставляет некоторый дискомфорт, но потом я прикидываю: если читательская база книжного клуба состоит в основном из белых республиканок, то, может, роман как раз послужит для расширения их кругозора?

В Британии «Последний фронт» выходит в формате бук-бокса «Книгоман». Я и не знала, что бук-боксы здесь такая раскрученная штука, но, очевидно, службы подписки (а «Книгоман» одна из них) рассылают книги в симпатичных коробках с сопутствующими товарами по десяткам тысяч адресов в месяц. Подарочное издание «Последнего фронта» будет с нарядной суперобложкой и в износостойкой сумке из искусственной кожи, с коллекционным нефритовым брелоком в виде знака зодиака (за отдельную плату можно пройти персональный онлайн-тест, чтобы определить свою принадлежность к тому или иному знаку), а также набором экологически чистых зеленых чаев с Тайваня. Barnes & Noble решает выпустить эксклюзивное издание с автографом, а потому за четыре месяца до релиза мне на квартиру доставляют восемь гигантских пакетов с «бонусными» листами, которые с моим автографом будут вклеены в свежеизданные книги. Подписание тысяч бонусных листков занимает целую вечность, и следующие две недели я провожу вечера за «наливанием/подписанием»: передо мной телевизор, справа кипа листов, слева бутылка мерло; я смотрю вполглаза «Империю гламура» и размашисто вывожу «Джунипер Сонг», как на конвейере.

«Является ли все это признаками того, что готовится бестселлер?» — недоумеваю я. Пожалуй, да. Почему никто сразу не говорит, насколько важна твоя книга для издателя? Перед выходом своего «Платана» я лезла из кожи вон, давала интервью в блогах и подкастах, надеясь, что чем больше стараний я вложу в раскрутку, тем щедрее издатель воздаст мне за усилия. Но теперь видно, что усилия автора не имеют с успехом книги ничего общего. Бестселлеры утверждаются. Ничто из того, что делаешь ты, не имеет значения. Ты лишь получаешь возможность баловаться на этом пути «плюшками».

Первые отзывы начинают поступать за пару месяцев до даты релиза.

У меня входит в привычку ежевечерне просматривать свежие обзоры на Goodreads, просто чтобы слегка повысить уровень серотонина. Авторам советуют никогда туда не заглядывать, но никто этому совету не внемлет; никто не в силах устоять перед соблазном проведать, как воспринимается наша работа. В любом случае «Последний фронт» справляется; средний показатель отзывов составляет здоровые 4,89, а большинство из них настолько положительные, что случайно затесавшаяся «троечка» меня почти не смущает.

Но однажды ночью я замечаю нечто такое, от чего у меня замирает сердце.

Одна звезда. Свою первую «единицу» от пользователя «Последний фронт» получает от некой Кэндис Ли.

Да ну. Я перехожу к ее профилю, надеясь, что это простое совпадение. Но нет: Кэндис Ли, Нью-Йорк, работает в издательском деле. Любимые авторы: Кормак Маккарти, Мэрилин Робинсон и Джумпа Лахири. На Goodreads активничает не особо — последняя рецензия была на сборник стихов 2014 года, — а значит, что все это не случайно. Не просто пальчик с клавиши соскользнул. Кэндис явно приложила усилия, чтобы авторизоваться и ляпнуть моей книге одну звезду.

Неверными пальцами я делаю скриншот рейтинга и отправляю его своему редактору.

«Даниэла, привет.

Да, знаю, ты советовала не соваться на GR, но мне это переслал друг, и я слегка обеспокоена. Это мне кажется нарушением профессиональной этики. Думаю, технически Кэндис в свободное от работы время имеет право рецензировать хоть мою, хоть любую другую книгу, и ей никто слова не скажет, но после того, что случилось с СЧ, мне это кажется преднамеренным…

С ув., Джун»

Даниэлла откликается сразу же утром:

«Спасибо, что дала мне знать. Это в высшей степени непрофессионально. Будем улаживать по внутреннему регламенту».

Голос Даниэлы я уже достаточно знаю по электронной почте, чтобы определить, когда она раздражена. Короткие, отрывистые фразы. Без всяких там «здрасте / до свидания». Она сейчас в бешенстве.

Это хорошо. Горячее чувство мщения пружиной скручивается в животе. Кэндис того заслуживает — если отбросить в сторону всю ту хрень с бета-ридерами, какой дебил стал бы вот так измываться над чувствами автора? Разве ей неизвестно, какое это напряжение и даже страх — выпускать книгу? На мгновение я расслабляюсь, представляя, какие сейчас в офисе Eden летят громы и молнии. И хотя вслух о своей коллеге я этого не скажу (жизнь в нашем цеху и так не сахар), надеюсь, что эту сучку выпнут под зад коленом.

6

Месяцы съеживаются в недели, недели — в дни, а затем выходит книга.

В прошлый раз я на собственном горьком опыте убедилась, что для большинства писателей день, когда книга поступает в продажу, — это день великого разочарования. За неделю до выхода кажется, что это обратный отсчет до чего-то грандиозного, с фанфарами и немедленным признанием критиков, что твоя книга взлетит на вершину всех рейтингов и останется там. Но все это, как показывает опыт, во многом фикция. Разумеется, приятно на первых порах заходить в книжные магазины и видеть там свое детище на полках (это если вы являетесь маститым автором, входящим в топ-лист, и ваша книжка не затиснута между другими корешками, теряясь среди них, или, того хуже, даже не представлена в широкой продаже). Но кроме этого, никакой обратной связи нет. Люди, купившие книгу, еще не успели ее прочесть. Большинство продаж осуществляется по предзаказам, поэтому ни на Amazon, ни на Goodreads, ни на любом другом сайте, который вы шерстили как маньяк весь предыдущий месяц, реального движения нет. Внутри вас клокочет вся та неуемная надежда и энергия, но… абсолютно безвыходно.

Нет пока и сокрушительного осознания возможного провала. Есть только тысяча разочарований, громоздящихся одно на другое по ходу дней, когда вы ревниво сравниваете свой собственный уровень продаж с показателями других авторов; когда глаза продолжает мозолить один и тот же самонадеянно подписанный, но так и не проданный экземпляр на прилавке местного книжного магазина всякий раз, когда вы заглядываете туда с проверкой. От вашего редактора сочится лишь медленная струйка имэйлов типа «продажи несколько ниже, чем ожидалось, но будем надеяться, что они подрастут», а затем и вовсе наступает полное, непроницаемое молчание. Возникает только гнетущее чувство тоски и уныния, пока горечь не становится неодолимой; пока вы не начинаете ощущать себя болваном из-за того, что вообще ступили на стезю писательства.

Так что после выхода своего «Платана» я научилась не питать чрезмерных надежд.

Однако сейчас все обстоит иначе. Я вновь убеждаюсь, насколько сильно отличается наш бренный мир от того, что переживают небожители вроде Афины. Утром в день релиза от Eden ко мне домой прибывает царственный ящик шампанского. «Поздравляю! — значится в рукописной записке от Даниэлы. — Ты это заслужила».

Я достаю из обертки бутылку и с ней в руках делаю селфи, которое загружаю в Instagram с подписью: «ВОТ ОН, ТОТ ДЕНЬ! Сама не своя от волнения и благодарности. Счастлива иметь лучшую команду на свете!» За час мне поступает две тысячи лайков.

То, как накапливаются эти смайлики и сердечки, дает прилив серотонина, который я реально ждала в день своего старта. Все утро незнакомые мне люди продолжают отмечаться в постах поздравлениями, заметками и фотками моей книги на стенде новинок в Barnes & Noble или рекламируют ее в своих независимых книжных лавках.

Один книготорговец шлет селфи с целой пирамидой моих книг и подписью: «НАСТРОЕН ПРОДАТЬ 100 шт. ʺПОСЛЕДНЕГО ФРОНТАʺ В ПЕРВЫЙ ЖЕ ДЕНЬ! СМОТРИТЕ!!»

Житейская мудрость подсказывает, что соцсети — плохой показатель оценки того, насколько раскупается книга. В частности, Twitter не отражает спектра книготорговли как таковой, а ажиотаж вокруг определенных книг обычно объясняется гиперактивностью твит-команды автора. При этом лайки и подписчики необязательно перерастают в продажи.

Но разве весь этот шум не должен о чем-то сигнализировать? Обо мне говорит NPR^[18], пишет New York Times и Washington Post. С «Платаном» мне повезло хотя бы добиться рецензии от Kirkus^[19] (что немногим больше, чем краткий пересказ сюжета). Тем временем о «Последнем фронте» все судачат так, будто знают, что это будущий хит. Интересно, не является ли это последней, малоизвестной частью того, как работает отрасль? Что те или иные книги обретают популярность потому, что в какой-то момент приходит спонтанное решение сделать именно эту, а не ту из них королевой нынешнего бала.

Попахивает произволом, но тем не менее я рада, что это работает на меня.

На этот вечер у меня запланирована презентация в Politics and Prose^[20], возле метро «Уотерфронт». Я бывала здесь с десяток раз, икринкой среди публики в зале. Это такой культовый книжный магазин, где во время своих промотуров выступают экс-президенты и всевозможные ВИПы; несколько лет назад я ходила сюда на лекцию Хилари Клинтон. Здесь, кстати, проводила презентацию своего дебюта и Афина. Когда Эмили сказала, что забронировала под меня P&P, я завизжала прямо в экран своего ноутбука.

Прежде чем войти в эти двери, необходимо собраться с духом. Помнится, издатель «Платана» в свое время организовал мне «глобальный тур» по ряду городов, где я должна была в книжных магазинах проводить авторские встречи; при этом аудитория в каждом из них не превышала десяти человек. И это больно, поистине мучительно — осиливать чтение и ответы на вопросы, когда люди посреди твоего монолога еще и уходят. Хуже только сидеть после мероприятия и подписывать стопку нераспроданных книжек, в то время как хозяин магазина суетится и неловко оправдывается, что виной неявке, дескать, праздники: народ занят покупками, и не было времени все как следует разрекламировать, чтобы посещаемость была повыше. После второго города я хотела все это прекратить, но отменить книжный тур еще позорней, чем проживать его минута за минутой, когда сердце все время обмирает в тоскливом осознании твоей нелепости и тщетности твоих надежд.

Однако этим вечером в магазине яблоку негде упасть — стоячих мест так мало, что люди сидят, скрестив ноги, в проходе. Я едва не пячусь назад и зависаю у входа, сверяясь в айфоне, верно ли указаны время и дата, потому что такого на самом деле не может быть. Я точно не попутала дату своей явки с визитом Салли Руни?^[21] Но менеджер магазина, завидев, проводит меня в укромную гостевую, где предлагает бутылочку воды и мятных конфеток, и лишь тогда до меня доходит: это не ошибка, это все взаправду, и весь этот зал жаждет видеть меня.

Я выхожу под звонкий гром аплодисментов, идущий отовсюду. Менеджер магазина представляет меня, и я занимаю свое место на подиуме (хорошо, что я сижу, иначе дрожат колени). С таким количеством людей я не разговаривала никогда в жизни. К счастью, читать мне предстоит перед тем, как настанет время вопросов и ответов, так что есть минутка, чтобы сориентироваться. У меня выбран фрагмент непосредственно из середины книги — небольшая виньетка, которая послужит для аудитории ненавязчивой отправной точкой. Что принципиально важно, это одна из сцен, в значительной мере написанная мной. Так что это мои слова, мой отблеск.

«Британский офицер, поставленный командовать отрядом А Луна, казалось, побаивался, что эти нехристи могут в любой момент накинуться на него самого».

Мой голос подрагивает, но уже успокаивается. Кашлянув, я делаю глоток из бутылочки и продолжаю. Я в порядке. У меня все получится.

«„Держи их в горсти и в узде, — советовал ему при назначении один из штабистов. — Киркой махать они умеют, но обеспечь, чтобы не шлялись где попало“. И офицер приказал, чтобы рабсила без особого распоряжения ни в коем случае не покидала своей ограды из колючей проволоки. Вот так и получилось, что свои первые недели во Франции А Лун провел, лавируя меж сигнальных колоколов и растяжек с единственным вопросом: почему, если он здесь для помощи военным, с ним обращаются как с пленником?»

Все идет как по маслу. О контроле над аудиторией всегда говорит атмосфера, которую нужно создать. Я это сумела. В зале царит некая углубленная тишина с глухим напряжением, словно в груди у каждого абордажный крюк с туго натянутой веревкой. Мой голос стал ровнее; он чист, привлекателен и при этом трепетный настолько, что придает мне трогательной уязвимости; при этом я спокойна и собранна. Я знаю, что выигрышно смотрюсь в серых легинсах, коричневых ботинках и бордовой водолазке, которые специально выбрала для этого вечера. Я Серьезный Молодой Автор. Литературная Звезда.

Чтение заканчивается под восторженные аплодисменты. Не менее успешно проходят и вопросы-ответы. Вопросы — либо пустячки, дающие мне шанс попозировать («Как вам удавалось совмещать исследования по такой своеобразной исторической теме с повседневной работой?», «Как вы сумели сделать исторический фон таким богатым и насыщенным?»), либо откровенная лесть («Как вам удается сохранять равновесие, будучи такой успешной в столь юном возрасте?», «Чувствовали ли вы какое-то давление после получения такого крупного контракта на книгу?»).

Мои ответы забавны, внятны, скромны и вдумчивы:

«Уж не знаю, что я там уравновешиваю. Я даже не помню, какой сегодня день. А еще сегодня, чуть пораньше, я забыла, как меня звать».

В ответ смех.

«Понятно, все, что я писала в колледже, было полной чушью. Студенты колледжа понятия не имеют, о чем писать, кроме романтики студенчества».

Снова смех.

«Что до моего подхода к исторической беллетристике, то я, пожалуй, черпаю вдохновение в приемах критической фабуляции Саидии Хартман, что означает писать „с вкраплениями“, внося эмпатию и реализм в архивные записи истории, воспринимаемой нами как нечто абстрактное».

В ответ задумчивые, впечатленные кивки.

Они любят меня. Не могут отвести от меня глаз. Ради меня они здесь и ловят каждое мое слово. Все их внимание поглощено мной.

До меня впервые по-настоящему доходит, что все сладилось-получилось, сработало. Я стала одной из избранных — тех, кого власти предержащие считают значимой. Я млею от своего симбиоза с толпой; смеюсь, когда смеется она, жонглирую формулировками их вопросов. Я забыла про свои шаблонные, наспех сделанные заготовки с ответами; рассуждаю легко и проникновенно, а каждое слово, что слетает с моих губ, умно и чарующе увлекательно. Все мои посылы бьют в точку.

И тут я вижу ее.

Прямо там, в переднем ряду; из плоти и крови, тень своя собственная, настолько плотная и настоящая, что о галлюцинациях не может быть и речи. На изящные плечи наброшена изумрудно-зеленая шаль — один из ее фирменных образов, — наброшена так, что ее стройная фигура выглядит одновременно утонченно, хрупко и элегантно. Она сидит, грациозно откинувшись на спинку пластикового складного стула; блестящие черные локоны откинуты назад, за плечи.

Афина.

Кровь стучит в ушах молотками. Я несколько раз смаргиваю, отчаянно надеясь, что мне это все же мерещится, но всякий раз, когда открываю глаза, она по-прежнему там, выжидательно улыбается мне своими яркими ягодно-красными губами.

«Стиль на весь день», — бездумно мелькает в уме фраза, знакомая по читаной-перечитаной идиотской статье в Vogue, где Афина давала советы по макияжу. «Тени Бесо». Еще до моей раскрутки.

«Успокойся». Возможно, есть какое-то другое объяснение. Может, это ее сестра; кто-нибудь, выглядящий точь-в-точь как она, — кузина, близнец? Но у Афины нет ни кузины, ни вообще родни в ее поколении. Ее мать выразилась предельно ясно: «Остались только я и моя дочь».

Чары рассеиваются. У меня кружится голова, во рту пересохло, и я как могу, сбивчиво отвечаю на остальные вопросы. Власть, которая у меня была над аудиторией, пропала бесследно. Кто-то спрашивает, повлияла ли на «Последний фронт» какая-нибудь из моих курсовых работ в Йеле, а я в упор не могу вспомнить ни одного курса, который когда-либо посещала.

Я продолжаю поглядывать на Афину в надежде, что она исчезла или была всего-навсего игрой воображения, но всякий раз, когда я это делаю, она по-прежнему здесь и наблюдает с холодной непроницаемостью, оценивая каждое слово, слетающее с моих губ.

Вот время заканчивается. Я пережидаю аплодисменты, отчаянно пытаясь не упасть в обморок. Менеджер магазина подводит меня к столику в начале очереди за автографами, и я с натянутой, как маска, улыбкой приветствую читателя за читательницей. Существует целое искусство улыбки, установления зрительного контакта, обмена фразами при подписании книги, не допуская ошибок в написании своего имени или имени человека, которому вы ее адресуете. У меня уже есть некоторая практика автограф-сессий на мероприятиях, и в нормальный день я могу обойтись всего одной или двумя неловкими паузами. Сейчас у меня эти «ляпы» через одного. Я дважды спрашиваю одного и того же человека: «Ну, как вам вечер?» и так неудачно прописываю имя одного покупателя, что магазин бесплатно меняет ему экземпляр.

Я в ужасе от того, что передо мной с книгой в руке предстанет Афина, а сама все вытягиваю шею в поисках ее зеленой шали, но она, кажется, исчезла.

Неужели никто ее больше не заметил? Неужели я одна?

Судя по лицам персонала, что-то идет не так. Не посовещавшись со мной, они торопят остальных почитателей, напоминая всем, чтобы вопросы звучали коротко: час уже поздний. Когда все заканчивается, меня не приглашают ни на чай, ни на бокал вина, а просто пожимают руку и вежливо благодарят за приход. Менеджер магазина предлагает вызвать мне такси, и я охотно соглашаюсь.

Дома я скидываю туфли и сворачиваюсь калачиком на постели.

Сердце колотится бешено, дыхание мелкое и прерывистое. В голове гудит так, что я едва слышу собственные мысли, ощущая покалывание в основании черепа. Меня словно погружает в собственное тело какая-то вязкая волна, а затем, наоборот, поднимает. Чувствуется приближение приступа паники — нет, не приближение, а скорее пик; я его сдерживала, превозмогая на протяжении последнего часа, и только сейчас нахожусь в обстановке достаточно уединенной, чтобы ощутить все обилие симптомов. Грудь стискивает. Зрение меркнет, сужаясь в булавочный укол.

Я пытаюсь пройтись по контрольному списку, которому меня обучила доктор Гэйли. Что я вижу? Бежевое покрывало, чуть запачканное с одной стороны моим тональным кремом и крапинками туши. Чем пахнет? Корейской едой, заказанной сегодня на обед, — она все еще стоит на столе: из-за нервозности перед мероприятием я даже ничего не смогла съесть; ароматом моющего средства от простыней у меня под носом. Что я слышу? Уличное движение, стук собственного сердца в барабанных перепонках. Какой ощущаю вкус? Подвыдохшееся шампанское (я только сейчас заметила оставшуюся с утра початую бутылку и прихлебнула).

Все это слегка успокаивает, но разум все еще лихорадит, а желудок крутит тошнотой. Неплохо бы доковылять до ванной, принять по крайней мере душ и стереть весь этот макияж, но голова кружится так, что трудно встать.

Вместо этого я тянусь за телефоном.

В Twitter я нахожу имя Афины, затем свое, а затем оба в сочетании. Только имена, только фамилии, с хэштегом, без хэштега. Ищу упоминания о Politics and Prose. Затем аккаунты в Twitter каждого сотрудника книжного магазина, чьи имена мне знакомы.

Там ничего нет. Получается, я единственная, кто углядела на вечере Афину. Все, что обсуждается в Twitter, — это насколько блестящим было мероприятие, как страстно и четко звучала я и как всем не терпится прочесть «Последний фронт». Поиск по запросу «Джун + Афина» выдает лишь один свежий твит, написанный каким-то, по всей видимости, случайным участником мероприятия:

«Сегодняшнее авторское чтение „Последнего фронта“ было просто великолепным, и понятно, почему Джунипер Сонг считает эту книгу данью памяти своей подруге. Поистине, когда она рассказывала о своем творческом процессе, мне показалось, что прямо там, в зале, вместе с нами присутствует призрак Афины Лю».

7

К следующей среде книга занимает третье место в списке бестселлеров New York Times. Даниэла присылает новостной имэйл с припиской: «Поздравляю, Джун! Здесь никто не удивлен, но я знаю, как ты переживала, так что вот тебе официальное доказательство. Ты это сделала!:)»

Через несколько минут врывается сообщение от Бретта: «ВАУУУ!!»

Эмили устраивает настоящий фурор в Twitter, чем вызывает шквал радостных твитов, постов в Instagram и DMS. Eden на своем официальном сайте выставляет в честь меня GIF-файлик, на котором две дамочки скачут вокруг бутылки шампанского. «ДЖУНИПЕР СОНГ, АВТОР БЕСТСЕЛЛЕРА NEW YORK TIMES!»

«О боже. О бо-же!»

Именно к этому я стремилась и всегда ждала. По цифрам предзаказов мы знали, что в список я, скорее всего, попаду, но, видя теперь доказательства, пропечатанные черным по белому, я впадаю в пароксизм восторга. Вот оно, живое воплощение успеха. Я автор бестселлеров. У меня все получилось.

Целых полчаса я сижу за столом, тупо уставясь в телефон, куда сыплются все новые поздравительные сообщения. Ужас как хочется кому-нибудь позвонить и прокричать всю мою радость на ухо, но я не знаю кому. Матери все поровну, или она просто притворится, что ей не все равно, и станет спрашивать всякую чушь типа «а как работает список?», что только раздражает. Рори, та будет за меня рада, но все равно не поймет, в чем мое достижение. Четвертый в журнале звонков — мой бывший, звонивший насчет «перепихнуться», когда был проездом в Вашингтоне (ему я, конечно, ничего говорить не стану). Из друзей-писателей у меня нет таких, чтобы новость для них не прозвучала пошлым бахвальством, а чтобы рассказать друзьям, которые не писатели, — так они ничего не поймут, а здесь нужен такой, чтобы был в курсе; тот, кто действительно способен понять, что дело проделано охрененное.

В какую-то минуту я осознаю, что первый человек, которому бы я позвонила, единственный, кто принял бы эту новость такой, какая она есть, без мелкой зависти или тошного подхалимажа, — это Афина.

«Поздравляю», — шепчу я ее призраку, потому что в силах позволить себе такую щедрость. Потому что к настоящему времени ее тревожащий образ на моем вечере отошел на задний план, вытесненный моими сиюминутными порочными удовольствиями. То видение теперь легко списать на нервные галлюцинации, а еще проще забыть, что оно вообще было.

Вместо этого я публикую новость в Twitter для широкой публики. И пишу длинную статью о том, почему включение в список так много для меня значит, особенно после провала моей первой книги; о долгой, утомительной издательской работе, которая наконец-то принесла свои плоды. «Не все становятся бестселлерщиками в одночасье, — излагаю я мудрые мысли. — У некоторых на это уходят годы упорного труда, надежд и мечтаний. Но я всегда надеялась, что мой час настанет. И вот сегодня, здесь, я думаю, все это сбывается».

Приток лайков и ПОЗДРАВЛЕНИЙ — именно то, что мне нужно для заполнения пустоты. Я сижу перед экраном, наблюдая за растущими циферками, и наслаждаюсь поступлением серотонинчика всякий раз, когда счетчик выдает очередной всплеск сообщений.

Наконец наступает пора отлить, что заставляет меня оторваться от экрана. Попутно я заказываю коробку кексиков от Baked & Wired, по одному всех сортов, что есть сегодня в продаже. А когда приносят, усаживаюсь на полу с вилочкой и отведываю, деликатно прихлебывая шампанским.

«Последний фронт» еще неделю держится в списке под номером шесть, после чего плавно снижается до десятого и держится там целый месяц. Это значит, что в список я попала не случайно. И мои продажи хороши, стабильны. Вложения Eden в мой аванс окупились. По всем возможным параметрам я добилась существенного успеха.

Все меняется. Я теперь перехожу в совершенно другой класс писателей. Только за следующий месяц я получаю полдюжины приглашений выступить на различных литературных мероприятиях и, посетив несколько, обнаруживаю, что мне это нравится. Раньше такие рауты я ненавидела. Все эти писательские сборища — церемонии награждений, съезды, конференции — похожи на первый день в старшей школе, только еще хуже, поскольку «крутые ребята» круты на самом деле и нет ничего унизительней, чем быть включенной в игнор из-за того, что твоя книга вышла недостаточным тиражом, не получила должной раскрутки, промоушена или признания критиков, чтобы все остальные воспринимали тебя как ровню. На одной из своих первых литературных конференций я застенчиво представилась писателю, чьи работы любила со школы. Тот покосился на мой бейджик и пробурчал: «Не уверен, что я что-нибудь о вас слышал», после чего повернулся ко мне спиной.

Я вдруг становлюсь настолько важной, что пользуюсь общим признанием. Мужской контингент в баре наперебой за мной увивается и угощает выпивкой. (Эти междусобойчики на литературных мероприятиях мы называем «встречей на рогах» — водопоем для тех, кто весь год ждет возможности пообщаться в тесном кругу и помериться херами, кто из них круче по авансам и тиражам.) Редактор одного небольшого издательства загоняет меня в угол туалета, чтобы поведать, какая она большая поклонница моего таланта. Киноагенты дают свои визитки и предлагают быть на связи. Писатели, что презрительно сторонились после провала моей первой книги, начинают вести себя так, будто мы закадычные друзья. «О боже, где ты пропадала? Надо же, как летит время! Слушай, ты не хочешь написать отзыв на мою следующую книжку? Может, представишь меня своему редактору?»

Этим летом на BookCon^[22] — рауте, который считается смотринами для издательств, я получаю приглашения на несколько таких вечеринок в Центре Джавитса^[23], где перехожу из рук в руки, попутно знакомясь со все более важными представителями индустрии. Так я постепенно оказываюсь возле Даниэлы и ее общеизвестной троицы. Одна из них Марни Кимбалл, автор бестселлеров о сексапильной блондинке-официантке, крутящей романы с вампирами в захудалых барах, что помогает ей раскрывать мистические преступления. Вторая — Джен Уокер, которая совсем недавно на шоу Today рассказывала о своих мемуарах и о том, как она, будучи еще совсем молодой, разбогатела и заправляла крупной компанией. А третья — Хайди Стил, суровая и красивая писательница любовных романов, которые я помню по магазинным полкам моего детства.

— Это только мое мнение или дебютанты из года в год становятся все моложе? — спрашивает Марни. — Они уже больше напоминают детей.

— Сейчас их подписывают чуть ли не с колледжа, — иронично замечает Хайди. — Никого не хочу обидеть, но на мой семинар ходила девчушка, которая еще только-только поступила. Ей по возрасту даже не наливали в барах.

— Но насколько это разумно? — возводит брови Марни. — Заключать сделки с теми, у кого еще не развились лобные доли?

— Одна подошла ко мне прямо в очереди за автографами и предложила прорекламировать ее книжку, — говорит Джен. — Нет, вы представляете? Название, о котором я сроду не слышала, в каком-то мелком издательстве, про которое я тоже ни сном ни духом, но она подходит ко мне и улыбается, сияя своими брекетами, как будто я сейчас же скажу ей «да». Да еще и сует ту самую книжонку.

Марни содрогается от ужаса:

— И что ты сказала?

— Что у меня для печатных книг нет места в сумке, но пускай попросит своего агента отправить мне электронный файл. Который я, разумеется, даже не открою. Фьюйть! — Джен издает губами свистящий звук. — И прямиком в корзину.

Вся троица преувеличенно громко смеется.

— Верх дипломатии, — кивает Хайди.

— Не будем с ними строги, — смягчается Марни. — У бедняжек нет никакой маркетинговой поддержки.

— Да, есть чему посочувствовать, — вздыхает Даниэла. — Крайне неприятно наблюдать, как эти мелкие издателишки приобретают хорошие романы только затем, чтобы бросить их на съедение волкам.

— Это просто дьявольщина! — пылко соглашается Джен. — Их агентам надо быть разборчивей. Подобная практика порочна.

— О, как это знакомо!

Мы все киваем и потягиваем вино, с облегчением от того, что сами не являемся частью того злосчастного планктона. Разговор переходит на одно независимое издательство, которое дышит на ладан и недавно сократило половину сотрудников, в том числе редакторов, кроме самого старшего. Рождается мысль, не следует ли авторам в той конюшне (кто знает — не было счастья, да несчастье помогло) попытаться вернуть свои права и перескочить с одного корабля на другой, то есть к другому издателю. Оказывается, невзгоды посторонних перемывать весьма приятно.

— Чем вас, однако, так заинтересовал Китайский трудовой корпус? — спрашивает у меня Марни. — Я, признаться, до вашей книги ни разу о нем и не слышала.

— Как и большинство людей, — хорошусь я, польщенная, что Марни вообще знает, о чем моя книга.

Насчет мыслей о ней я ее, понятно, не расспрашиваю (правило своеобразного писательского этикета — не допытываться, читал ли кто-то вашу работу или просто делает вид).

— В Йеле у нас был курс по истории Восточной Азии. Профессор упоминал о том корпусе на семинарах, а я подумала: «Как удивительно, что на английском об этом нет ни одного романа!» Ну вот и решила как-то восполнить этот пробел.

Первая часть верна, остальное — нет: на тех семинарах я почитывала об истории японского искусства (интересовалась хентаем с тентаклями)^[24], но теперь это служит удобным прикрытием при подобных вопросах.

— Это как раз мой подход! — восклицает Хайди. — Я тоже разыскиваю пробелы в истории; то, о чем больше никто не рассказывает. Как раз на эту тему у меня в следующем году выходит эпическое фэнтези о бизнесмене и монгольской охотнице «Орлица»; я попрошу Даниэлу выслать вам экземпляр. Думаю, это беспрецедентно важно — находить места, куда так или иначе не проникал англоязычный читатель. Необходимо высвобождать место для пригнетаемых голосов, подавленных нарративов.

— Верно, — соглашаюсь я («пригнетаемый» — надо же, какое интересное слово). — И без нас эти истории вряд ли появились бы.

— Именно! Именно так!

Ближе к концу вечеринки, у очереди в гардероб, я сталкиваюсь со своим бывшим редактором. Он кидается меня обнять, как будто мы лучшие друзья и будто это не он убил моего первенца, устроив ему провал, а затем выкинул на холод и меня.

— Джун! Джун, поздравляю! — ревет он, щерясь улыбкой. — Так приятно наблюдать за твоим успехом!

За истекший год я частенько задавалась вопросом, что бы я сказала Гаррету, если б его снова когда-нибудь встретила. Под его началом я всегда держалась тише воды ниже травы. Боялась сжечь мосты; боялась, как бы он не распространил слух, что со мной невозможно работать. Жалела, что не сказала ему в лицо, каким ничтожеством я по его милости себя чувствовала; как его куцые, пренебрежительные имэйлы убеждали меня, что издатель от сотрудничества со мной уже отказался; как он своим безразличием чуть не заставил меня бросить писательство.

Но успех — лучшая месть. Стиль руководства Гаррета успехом не увенчался. В списке продаваемых изданий у него нет ничего, кроме умерших классиков, за которых он хватается как за соломинку. Еще один экономический спад, и я не удивлюсь, если увижу его в очереди для безработных. А сарафанное радио у него за спиной наверняка гудит: «Вы слышали? У этого болвана Гаррета Макинтоша в стойле была сама Джунипер Сонг, а он прошляпил ее ʺПоследний фронтʺ. Это ж каким дураком надо быть?»

— Спасибо, — говорю я. И, не в силах удержаться, добавляю: — В Eden у меня поддержка что надо. И Даниэла помощник, каких поискать.

— Да, она великолепна. Мы с ней вместе стажировались в Harper.

В подробности Гаррет не вдается, а лишь смотрит на меня с выжидательной улыбкой.

Я с неприятным уколом осознаю, что он пытается завязать со мной разговорец. Мне его впечатлять ни к чему, я сама по себе впечатление. Это ему хочется, чтобы его видели со мной.

— Ну да, — натянуто улыбаюсь я. — Она просто классная. — И, видимо, оттого, что я сейчас раздражена, или мне просто хочется повертеть в ране ножичком: — Вот кто действительно понимает мое виденье так, что мы дышим просто в унисон. Раньше мне таких даже не попадалось: вокруг одно убожество. Так что своим успехом я обязана ей.

Намек он ловит и блекнет лицом. Мы еще обмениваемся любезностями, делимся рутинными новостями — у меня в работе кое-что новое; он только что подписал контракт с автором, от которого без ума, — а потом вдруг спохватывается:

— Ой, Джуни, извини, я ж забыл: надо еще встретиться с одной британской коллегой, пока не уехала. Она здесь только на выходные.

Я, пожав плечами, вяло взмахиваю рукой. Гаррет уходит — надеюсь, что навсегда из моей жизни.

В январе мне приходит первое уведомление о гонораре за «Последний фронт». Что ж, я его заслужила. Прежде всего это означает, что книг было продано достаточно, чтобы покрыть мой и без того солидный аванс, и с этого момента я получаю процент от всех будущих продаж. А продажи, если верить этой бумаге, обалденные.

До этих пор требушить свой аванс я остерегалась. Из поучительных историй известно, что озерцо авансовых денег быстро пересыхает, никакой гарантии окупаемости нет и что следующий контракт на книгу если и будет, то совсем необязательно равный по сумме первому. Но уж нынче я себя балую. Первым делом покупаю новый ноутбук — наконец-то хороший MacBook Pro, который не шумит и не впадает в ступор при попытке открыть двухсотстраничный вордовский файл. Затем я переезжаю в квартиру поприличней — не такую шикарную, как в доме на Дюпон у Афины, но вполне себе милую, так что любой, кто туда попадет, сразу поймет, что я сорвала куш. Я отправляюсь в IKEA, заказываю там все, что захочу, не глядя на ценники, доплачиваю за доставку и сборку, и ко мне на дом прибывают двое симпатичных студентиков, которых я запросила на сайте услуг. Я позволяю им со мной пофлиртовать и даю хорошие чаевые.

А еще я покупаю мини-бар (да-да, я ведь теперь птица не на бреющем полете).

Далее я выписываю чек на всю сумму моего оставшегося студенческого долга, заклеиваю конверт и отправляю его в Департамент образования. Слава богу, больше никаких писем-напоминаний из Nelnet^[25] до конца моих дней.

После этого, обзаведясь медицинской страховкой, я иду к стоматологу, и когда выясняется, что для приведения в порядок ротовой полости мне придется выложить несколько тысяч, я делаю это не моргнув глазом. Более того, обращаюсь еще и к врачу общей практики, хотя чувствую себя в полном порядке — просто так, для осмотра, исключительно потому, что могу себе это позволить.

Я начинаю покупать хороший виски, хотя он в меня не лезет без мыслей об Афине и всех тех дурацких напитках «а-ля традисьон». Покупки я теперь делаю в Whole Foods, где подсаживаюсь на кукурузный хлеб с халапеньо. Одежду беру только в фирменных магазинах, а не по комиссионкам. Свою дешевую бижутерию c Etsy я попросту выбрасываю и перестаю носить все, что не гармонирует с экологически чистыми камушками высшей пробы.

Когда подкатывает время уплаты налогов, я прошу свою сестру Рори, которая работает бухгалтером, разобраться с моими делами, и направляю ей свои бумаги о поступлениях и тысячу долларов за хлопоты. Через несколько минут от нее приходит имэйл:

«Иесусе, ты с дуба рухнула?!»

«Бери выше, — отвечаю я. — Говорила же, с книгой подфартит».

Я многое оплачиваю наперед. Не кривлю душой, когда говорю, что хочу внести позитивный вклад в азиатское сообщество. Выписываю, как и обещала, чек на две тысячи Обществу американских писателей азиатского происхождения, причем думаю делать эти взносы ежегодно, пока позволяет моя гонорарная планка. Любезно соглашаюсь стать наставником в «Крестных Феях Сочинителей» — программе, служащей мостиком между теми, кто еще не издается, и уже публикующимися авторами, которые могут дать совет, как лучше ориентироваться среди превратностей индустрии. И я рада делиться своей щедростью. Афина, та никогда не предпринимала попыток спустить лесенку своим этническим коллегам. Более того, они ее раздражали. «Почтовый ящик у меня разбухает от всех этих петиций посредственностей, — презрительно сетовала она. — Они, наверное, думают, что я часами буду выдавать им советы просто потому, что у нас один разрез глаз. „Здравствуйте, мисс Лю, я учусь на втором курсе и, как американка азиатского происхождения, очень восхищаюсь вами и очень надеюсь…“. Да заткнись ты, оригинальность хренова! Таким, как ты, цена пять центов за десяток».

Ее выбешивала та восторженность, с которой к ней льнули пишущие собратья азиатского происхождения. Впечатление такое, будто она их активно презирала. Любое упоминание о дебютных романах, которые пресса начинала сравнивать с ее, мгновенно выводило Афину из себя. Она буквально кричала, что все это штамповка и бездушная старательность бамбука, что пыжится прорасти на этнической нише рынка. «О боже, ну напишите хоть что-нибудь другое! — страдальчески восклицала она. — Ну сколько можно всех этих слезоточивых историй об иммигрантах! Бу-бу-бу, бу-бу-бу! Они косо смотрят, что твой обедподозрительно пахнет? Усмехнулись над тем, что у тебя косенькие глазки? Да боже ж ты мой, я это все читала тысячу раз! Насквозь тупая, бездарная раскраска шаблона!»

Возможно, это «синдром горца» — я читала об этом раньше; о том, как члены изолированных сообществ чуют угрозу, если кто-нибудь из им подобных начинает добиваться успеха. Подвержена этому и я — всякий раз, когда я вижу объявление о том, как какая-нибудь молодка прогремела своим дебютом, мне хочется выцарапать глаза — вначале ей, затем себе. Возможно, и Афина переживала ужас от того, что кто-то сможет ее заменить или превзойти.

Только я собираюсь быть лучше Афины. Отзывчивей, добрей. Я женщина, которая помогает другим женщинам.

Так я знакомлюсь с девушкой по имени Эмми Чо, приславшей мне пылкое электронное письмо о том, как она восхищается моими книгами. Эмми живет в Сан-Франциско, поэтому свою первую сессию наставничества я провожу в «зуме». Девушка хорошенькая, со свежим личиком, невинная, как пушистый кролик, как лишенная клыков и когтей Афина, и я инстинктивно испытываю желание приютить ее и обогреть у себя за пазухой.

Она рассказывает мне о своей текущей работе — саге о взрослении девушки-кореянки с лесбийскими наклонностями, выросшей в девяностые на Среднем Западе; книга во многом основана на ее собственном опыте. «Чем-то напоминает фильм „Половина всего“, вы его не смотрели?»

У нее очаровательная привычка заправлять волосы за ушки почти после каждой произнесенной фразы.

— Знаете, я немного обеспокоена тем, что индустрия как-то не очень интересуется такого рода историями. В детстве, например, я даже не видела подобных книг на полках. Это скорее тихая, интроспективная беллетристика, а не какой-нибудь высокооктановый триллер, так что я даже не знаю…

— Не думаю, что тебе стоит переживать, — уверяю я ее. — Во всяком случае, нынче быть выходцем из Азии выгодней, чем когда-либо. Тем более в нашей отрасли.

Ее брови хмурятся.

— Вы в самом деле так считаете?

— Абсолютно, — киваю я. — Разноплановость — это то, что сейчас пользуется спросом. Редакторы только и жаждут слышать голоса маргиналов. У тебя будет масса возможностей проявить свою контрастность. Я имею в виду, азиатская девушка-лесбиянка? Да это сейчас писк! Они будут пускать слюни по всей твоей рукописи.

Эмми нервно смеется:

— Ну тогда ладно.

— Просто пиши как можно лучше, а потом все это принесешь куда надо, — говорю я. — И книга станет хитом, вот увидишь.

Мы еще немного болтаем о том, как у нее продвигается процесс зондирования (запросы в принципе есть, но нет пока серьезных предложений), а также что она чувствует насчет своей рукописи (в своем слоге она уверена, только бы знать, не слишком ли много у нее сюжетных наслоений).

Когда время близится к концу, Эмми откашливается и деликатно спрашивает:

— М-м… Извините, а можно я у вас поинтересуюсь: вы белая?

Должно быть, на моем лице отражается удивление, потому что Эмми тут же спохватывается:

— Ой, простите! Наверно, это не совсем вежливо. Просто, м-м… Сонг. Звучит чуточку двусмысленно, мне и стало любопытно.

— Я белая, — отвечаю я несколько холодней, чем того хотела. На что она намекает? Что я недостойна зваться наставником, если сама не азиатка?

— Сонг — мое второе имя. Так меня нарекла мать.

— А-а… Здорово, — растерянно говорит Эмми, снова заправляя за ухо прядку. — Круто. Я так просто спросила.

8

Конечно, недоброжелатели у меня тоже есть. Ведь чем популярней становится книга, тем популярней и ненависть к ней — вот, кстати, почему отвращение к поэзии Рупи Каур^[26] стало «визитной карточкой» нового тысячелетия. Большинство отзывов про меня на Goodreads пятизвездочные, но есть и те, что с одной звездой — все как один язвительные.

«Унылый колонизаторский мусор», — говорится в одном из них. «Еще одна итерация слезливой истории угнетения от лица белой женщины: где надо копируем, затем вставляем, меняем, где надо, имена, и вуаля, вот вам бестселлер!» — злопыхает другой. И третий, уже чрезмерно личный, чтобы считаться объективным: «Вот же наглая, неуемная сука! Все время хвастает, что она из Йеля. Я купил это „гэ“ на распродаже Kindle, но можете не сомневаться, что не успокоюсь, пока не верну себе все двести девяносто девять центов, которые на него потратил!»

Впервые отмеченная в Twitter плохим отзывом («Вся эта шумиха ввела меня в заблуждение, но больше у этого автора я ничего читать не буду»), я отправляю сообщение Марни Кимбалл и Джен Уокер, моим новым друзьям после той вечеринки на BookCon. Там они дали мне свои телефоны с настойчивым требованием связываться, если у меня станут возникать какие-нибудь нелады с лавированием по отрасли. С тех пор наш групповой чат с дерзким названием «Edenʹs Angels» стал для меня постоянным источником поддержки и писательских сплетен.

«Как вы переносите всякие грубости и гадости, которые о вас могут выкладывать в интернете? — спрашиваю я. — Это так деморализует. Словно у них ко мне личная вендетта. Как будто я пнула однажды их собаку или что-то в этом роде».

«Правило Первое: Не Читать Отзывы». Марни допускает странности, свойственные пожилым женщинам: использует дополнительные пробелы и заглавные буквы; сложно даже сказать, намеренно это или опечатки. «Если б им было сказать чего хорошего, они бы писали свои собственные книги. А так они всего лишь МНЛ — Мелкие Ничтожные Людишки».

«Пускай вопят в своих эхо-скорлупках, — откликается Джен. — Негативные выбросы для них — связующий раствор. От него у них приток серотонина, в буквальном смысле (есть даже исследования на этот счет). Гони это от себя. Не наступай в их помет — они же овцы».

Совет хороший — если бы у меня хватало душевной стойкости не принимать близко к сердцу то, что обо мне думают другие. Я продолжаю читать и перечитывать тирады Goodreads, злобные твиты и снисходительные посты на Reddit; кликать на негативные статейки, всплывающие на Google Alerts, даже если заголовок не предвещает ничего, кроме самодовольной ярости.

Ничего не могу с этим поделать. Мне нужно знать, что обо мне говорит мир. Необходимо набрасывать контуры цифрового восприятия моего «я» — по крайней мере, так, зная степень урона, я буду понимать, насколько сильно мне следует тревожиться.

Самый растиражированный образчик хейтерства — эссе-рецензия в Los Angeles Review of Books критикессы по имени Адель Спаркс-Сато, чьи опусы мне реально нравятся той остротой, с какой она указывает на романы, показно восхваляемые как «голос поколения», на самом деле будучи сплошь себялюбивой, нарциссической чепухой. В свое время Адель критически высказывалась и в адрес Афины (в частности, о ее дебюте: «Лю попадает в ловушку новичка, ошибочно принимая свое лиричное самокопание за углубленную наблюдательность. К сожалению, ориенталистом можно оставаться даже в том случае, если вы азиат. Хотите мнение? Афине Лю следует самой излечиться от своей „желтой лихорадки“»).

На этот раз Адель Спаркс-Сато проходится по мне:

«В „Последнем фронте“ Джунипер Сонг упускает прекрасную возможность поведать историческую правду, вместо этого используя страдания тысяч китайских рабочих как площадку для мелодрамы во искупление вины белых, — пишет она. — Она могла бы, например, поднять тему использования христианских миссионеров для воздействия на молодых малограмотных китайцев с целью заставить их работать и умирать за границей; тех самых „духовных наставников“, что вербовались во Франции в основном для удержания китайцев в послушании, покорности и готовности жертвовать собой. Вместо этого Д. С. беззастенчиво восхваляет роль миссионеров в приведении трудяг к вере. „Последний фронт“ вряд ли открывает новые горизонты; скорее он примыкает к таким „перлам“, как „Прислуга“^[27] или „Земля“^[28], в длинной череде того, что я называю „историческим сиквелом об эксплуатации“ — недостоверные сюжеты, использующие проблемное прошлое в качестве развлекательной декорации для интертейнмента белых».

Я вас умоляю. Кто такая эта Адель, чтобы поучать меня насчет подлинности? А имя Сато — оно, часом, не японское? И разве нет целой теории о том, что быть китайцем и японцем — совершенно разные по сути переживания?

«Эта сучка Адель Спаркс-Сато не поперхнется ли собственной желчью?» — отправляю я праведно-гневливое сообщение своим Edenʹs Angels.

Марни:«С такими инициалами, как ASS? Пожалуй что, нет».

Джен:«Критики поднимают аудиторию за счет опускания других. Это единственный способ, каким они могут легитимировать себя. Эта культура токсична. Не позволяй себя в это втягивать. Мы выше этого».

Какая-то студентка университета в Лос-Анджелесе по имени Кимберли Дэн размещает на YouTube двенадцатиминутное видео «ВСЕ КУЛЬТУРНЫЕ ЛЯПЫ „ПОСЛЕДНЕГО ФРОНТА“!!!», набирающее за неделю сто тысяч просмотров. Я немного посмотрела из любопытства, но меня оно скорее покоробило, чем впечатлило. В нем полно тривиальных шняг типа «Китайские солдаты не стали бы есть на празднике пирог с фаршем» (откуда ей знать, что они ели и когда?) или подробностей условных обозначений («А Кай? Эту хрень она позаимствовала из гонконгской криминальной драмы?»), хотя это писала Афина собственной рукой. В комментах там сплошное дерьмо, типа «АЦКИЙ ОТЖИГ!», «КИММИДАВАЙ!» или «ТА БЕЛЯНКА В ПАДУЧЕЙ!». Позже той Кимберли хватает наглости написать мне в Instagram, не хо-чу ли я стать гостем на ее канале, на что я не без злорадства указываю ей связаться со мной через моего публициста Эмили, а самой Эмили говорю включить ее в игнор.

Еще один онлайн-смутьян, парень по имени Сяо Чэнь, публикует эссе, в котором утверждает, что издавать «Последний фронт» не стоило вообще. С этим субъектом я, кстати, заочно знакома весьма неплохо — насчет него часто и едко высказывалась Афина. В прошлом году Сяо Чэнь стал «вирусным» благодаря своей статье в Vox под названием «Не пишите о диаспоре!», суть которой в том, что из нынешней волны китайско-американских романистов чего-нибудь мало-мальски значимого не создает никто, поскольку никто из них не переживал таких событий, как бойня на площади Тяньаньмэнь или Культурная революция, а все эти избалованные ребятки с Залива^[29], не знающие ни слова по-китайски, а всю свою азиатскую идентичность сводящие к пузырьковому чаю и ритмам BTS^[30], что лишь размывает первородную силу диаспоры. Я видела, как жестко он расплевывается со своими оппонентами в Twitter: «УЧИТЕ КИТАЙСКИЙ ИЛИ УЖ ЗАТКНИТЕСЬ, БЕЗМОЗГЛЫЕ МАРИОНЕТКИ ЗАПАДА!» Его modus operandi^[31] сводится к тому, что все огрехи в текстах объясняются некой укорененной психической проблемой автора. Насчет меня Сяо Чэнь считает, что «Последний фронт» я писала, будучи «одной из многих белых женщин вроде тех, что пишут фанфики по мотивам „Неукротимого“^[32], не только утоляя этим свою тягу к фетишам в образе женоподобных азиатских мужчин, но и полагая, что китайская история — это то, что стоит изучать в поисках интригующих и блестящих самородков, таких как красивые вазы эпохи Мин^[33], которые можно разместить по углам».

Честно сказать, его сарказм смехотворен. Некоторые критические статьи способны ранить своей холодной снисходительностью, но эта настолько эмоциональна и безбашенна, что лишь раскрывает собственную уязвимость Сяо Чэня и его бездонную, неизъяснимую ярость. Представляю, как он горбится у себя в подвале над ноутбуком, рыча и плюясь в несуществующую аудиторию. Интересно, а что бы Сяо Чэнь сделал, если б когда-нибудь увидел меня очно — ударил по лицу или буркнул какую-нибудь глупую любезность и слинял? Такие, как он, в онлайне всегда храбрее, чем во плоти.

Джен:«Таким типусам просто невыносимо видеть, как добиваются успеха женщины».

Марни:«Женоненавистничество в худшем проявлении. Кстати, а „Неукротимый“ — это что?»

На двести какой-то странице романа есть одна сцена, которой все критики буквально одержимы. В самом деле, в каждом отрицательном отзыве она упоминается ну по крайней мере в третьем абзаце. Речь об Энни Уотерс — персонаже, которого я расширила из черновика Афины; семнадцатилетняя дочь миссионеров YMCA^[34]. В одиночку она посещает трудовой лагерь, чтобы раздать там Библии и рождественское печенье. Мужчины, что месяцами не видели своих жен и вообще никаких женщин, по понятным причинам не могут оторвать от нее глаз. А она, стройная хорошенькая блондинка, им улыбается; конечно же, они не могут насытиться ею. Один осмеливается спросить, можно ли ему поцеловать ее в щеку, и, поскольку нынче Рождество, девушка застенчиво это разрешает.

Мне эта сцена показалась трогательной. Перед нами люди, разобщенные языком и расой, которые тем не менее улучают в разгар войны момент нежности. Эта сцена исправляла и более раннюю ошибку Даниэлы в отношении романа, изначально почти полностью посвященного мужчинам. «Эра войны мачо закончилась, — написала тогда она. — Надо включить в панораму и женщин».

Первоначальный вариант Афины поцелуя не включал. В ее версии Энни была замкнутой, пугливой девочкой, считавшей китайских работяг грязными пугающими головорезами. Афинина Энни холодно пожелала мужчинам счастливого Рождества и оставила печенье возле натянутой «колючки», а сама робко отошла в сторону, как будто мужчины были собаками, готовыми рвануть с цепи и замять ее до смерти, стоит только им дать такую возможность.

Ясно, что Афина пыталась безжалостно высветить весь тот расизм, от которого страдали рабочие из-за людей, на чьей стороне они сражались. Но всего этого на страницах книги и так было уже предостаточно. Повествование начинало казаться тяжеловесным, однообразным. Так почему было не включить сцену, которая показывала бы потенциал межрасовой любви? Это же, в конце концов, не кровосмесительство?

Наверное, это был самый расистский художественный выбор, который я могла сделать.

Адель Спаркс-Сато: «Вместо того чтобы исследовать реальные проблемы, связанные с межрасовыми связями между француженками и китайскими рабочими, Сонг выставляет китайских рабочих эдакими животными, неспособными сдержать свою похоть к белой женщине».

Сяо Чэнь: «Неужели все белые бабы думают, что мы только и мечтаем им засадить?? Ничего себе высокомерие. Поверь, Джунипер, не такая уж ты жаркая штучка».

«На моем следующем видео, — жеманным голосом объявляет Кимберли Дэн, — я представлю пособие по макияжу „Энни Уотерс“, с маской для лица из куркумы и белых слезинок».

Весь этот разговор служит толчком к появлению «мема Энни Уотерс», где выставлены фотки безвкусных и некрасивых белых женщин, а под ними подпись из моей книги: «Гибкое юное создание с волосами из солнечного шелка и глазами как морская синь, от которой мужчины не могли отвести взглядов, когда она легкой лодочкой грациозно проплывала мимо». Многие из этих мемов содержат и мои фото — самые нелестные, какие только мои ненавистники смогли наковырять в интернете.

Кипя негодованием, я хочу указать, насколько это возмутительно и сексистски жестоко, но Edenʹs Angels заверяют меня, что лучшая защита — это молчание.

«Как только ты даешь троллям понять, что тебе больно, — они победили, — пишет Джен. — Нельзя даже намекать, что они тебя проняли».

Лишенная возможности лично отвечать на обиды, я частенько репетирую свои споры с воображаемыми оппонентами где-нибудь в душе.

— Только из-за того, — говорю я своему флакону с шампунем, — что китайцы подвергались дискриминации, не означает, что они и сами не были расистами. Есть хорошо задокументированные случаи, когда китайские рабочие не ладили с арабами или марокканцами — по одному из моих источников, китайцы звали их «черными дьяволами». Межэтнические конфликты, знаете ли, всегда были и будут.

В ответ на обвинения, что я, дескать, превозношу западных миссионеров, я отвечаю:

— Столь же абсурдно утверждать, что ни один китайский солдат не обрел себя в христианстве. Да, миссионеры нередко помыкали и навязывали свою веру чуть ли не силой, но из тех же отчетов и мемуаров следует, что некоторые шли в новую веру сознательно, так что будет откровенным расизмом утверждать, будто новообращение было невозможным по той причине, что паствой были китайцы.

А на идиотский кликбейт Кимберли я отвечаю:

— На самом деле все чертовски логично, потому что те сцены происходили в Канаде: рабочих вначале отправляли туда, а уже затем во Францию. Это можно было элементарно узнать из Википедии. Но ты, как видно, не потрудилась.

И при этом млею, представляя себе ошарашенные лица тех критиканов, когда до них доходит, что азиатское происхождение само по себе не делает их экспертами в истории. И никакие они не свидетели истины и уж тем более не провидцы, а значит, их туповатый снобизм и придирки — всего лишь набивание себе цены, а на поверку-то все их бредни ни хрена не стоят. Все эти аргументы так ладно умещаются у меня в голове, что такая подготовка действительно выручает, когда один из моих недоброжелателей решает столкнуться со мной лицом к лицу. Один независимый книжный магазин в Кембридже организует вечер исторического фэнтези, и я в нем участвую. Аудитория пока что корректна, хотя вопросы бывают и каверзные. В основном здесь студенты Гарварда и МТИ^[35], а мне еще по учебе в Йеле хорошо помнится, что старшекурсники элитных заведений всегда считают для себя величайшим достижением срезать какого-нибудь заезжего интеллектуала, самонадеянно полагая себя знатоками всего и вся, что, конечно же, преувеличение.

Пока мне удается успешно парировать вопросы насчет смены моего имени («Как я уже не раз говорила, эту книгу я решила писать под своим вторым именем, чтобы начать все с чистого листа»), о моем процессе исследования («У меня есть стандартная библиография, которую я вам готова изложить») и о взаимодействии с китайско-американским сообществом (здесь у меня есть козырь: стипендия Афины Лю, которую я учредила для летнего семинара коллектива Азиатско-американских писателей).

В какой-то момент микрофон берет девица из первого ряда. То, что все это добром не кончится, я понимаю еще до того, как она открывает рот. Прикид у нее — ну просто мем о борце за свободу: лиловые волосы подбриты снизу, на макушке шапочка-вя′занка, на ногах яркие гетры, а жилетка с дюжиной булавок и значков с символикой — тут тебе и BLM, и BDS, и AOC^[36], и черт знает что еще («Девушка, послушайте, мы здесь все либералы, но я вас умоляю»). Личико бескровное, а раскосые глазки с дерзкой сумасшедшинкой, как будто она всю свою жизнь только и ждала этого шанса сразить меня наповал.

— Привет, — говорит она чуть сдавленным голосом (волнуется; видно, не привыкла затевать баталии перед живой аудиторией). — Я, например, американка китайского происхождения. И когда читала ваш «Последний фронт», я подумала… Короче, я нашла там множество глубоко болезненных историй. И мне хочется спросить: почему вы находите нормальным, чтобы белый автор — в смысле, не китаец — писал такого рода истории, да еще на них наживался? С какой стати вы полагаете, что вообще можете об этом рассказывать?

Она опускает микрофон. Теперь ее щеки рдеют. Ишь, какой прилив адреналинчика. Безусловно, она думает, что это какой-то грандиозный публичный призыв и что такие хлесткие словеса я слышу впервые. Юная публика вся застыла, глядя себе под ноги, словно в ожидании, что мы сейчас сцепимся.

Но ответ у меня готов. Более того, он готов еще с тех пор, как я только начала писать книгу.

— Я считаю это крайне опасным — начинать указывать авторам, что им нужно писать, а что нет. — Посыл значимый и вызывает в толпе одобрительный ропот. Но скептические лица по-прежнему видны, особенно среди присутствующих азиатов, поэтому я продолжаю:

— Я бы не хотела жить в мире, где людям диктуют, что и как они должны писать, а уж тем более ориентируясь на цвет их кожи. Вы сами переверните свои слова, так сказать, в обратную сторону и посмотрите, как они звучат. Получается, темнокожий писатель уже не вправе писать роман с главным белым героем? А как насчет тех, кто писал о Второй мировой войне, но по разным причинам в ней не участвовал? Произведение можно критиковать насчет литературных достоинств и точности исторического изложения — это правда.

Но я не вижу причин, почему мне нельзя касаться той или иной темы, если я желаю и готова в нее окунуться. И, насколько вы можете судить по тексту, со своей работой я действительно справилась. Можете проанализировать мою библиографию, сами проверить факты. Между тем я считаю, что писательство — это, по сути, упражнение в эмпатии. Чтение позволяет нам ощутить себя на месте кого-то другого. Литература наводит мосты; она делает наш мир шире, а не ýже. Что же до вопроса прибыли — по-вашему, каждый писатель, пишущий о мрачных вещах, должен чувствовать себя из-за этого виноватым? И его за это нужно лишить заработка?

Наживаться на чужих страданиях… Боже, какой жестокий способ это высказать. Афина переживала об этом публично, картинно. «С этической точки зрения меня беспокоит то, что я могу рассказывать ту или иную историю только потому, что ее пережили мои родители, бабушка с дедушкой, — поведала она однажды Publishers Weekly. — Мне порой в самом деле кажется, что я использую их боль для своей выгоды. Хоть и стараюсь писать так, чтобы воздать им должное. Я по-прежнему осознаю, что делать это могу только потому, что принадлежу к привилегированному, счастливому поколению. У меня есть возможность безопасно оглянуться назад, изложить все красивыми словами».

Эту реплику я всегда считала отговоркой. Здесь нет необходимости что-либо приукрашивать. Мы все так или иначе стервятники, просто некоторые из нас — прежде всего Афина — умеют находить наиболее сочные кусочки истории, пронзая кости и хрящи до нежного кровоточащего сердца и являя весь его внутренний жар напоказ.

Разумеется, я чувствую себя так же омерзительно, как когда просвещаю зачарованную аудиторию насчет того, что у британских офицеров для подавления беспорядков имелась инструкция расстреливать зачинщиков среди рабочих. Рассказывать об этом одновременно и увлекательно, и как-то неправедно, все равно что накручивать себе лайки сообщениями о смерти Афины. Но такова уж судьба рассказчика. Мы сами становимся узловыми точками для гротеска. Мы те, кто говорит: «Смотри!» — и все смотрят через призму своих глаз, не в силах противостоять тьме в полную силу. Мы формулируем то, что никто другой не может даже разобрать. Мы даем имя неизреченному.

— Я думаю, этот дискомфорт от описания мной трагедии говорит о нашем еще большем дискомфорте признания, что эта трагедия вообще произошла, — заключаю я. — И это, к сожалению, удел любого, кто пишет военный роман. Но я не позволю этому препятствовать мне в написании еще нерассказанных историй. Кто-то же должен этим заниматься.

Сдержанные аплодисменты. Согласны со мною не все, но это нормально — по крайней мере, меня никто не освистал. С подобной аудиторией это уже само по себе победа. Неуемная активистка-повесточница выглядит так, будто хочет сказать что-то еще, но сотрудники книжного магазина уже передают микрофон кому-то другому, а его интересует, где и как я черпаю вдохновение. Я с улыбкой подпираю кулачком подбородок и выдаю очередной прекрасно отшлифованный ответ.

Кто имеет право писать о страданиях?

Однажды мы с Афиной отправились на выставку Корейской войны в Смитсоновском Национальном музее американской истории. Я тогда еще тешила себя иллюзией, что мы с ней задушевные друзья. Это было вскоре после моего переезда в Вашингтон и потугами на преподавание — а Афина, я знала, перебралась туда незадолго до меня стажироваться в Джорджтауне. И вот я ей позвонила — просто так, узнать, как она там. А она ответила, что утром работает, зато во второй половине думает посетить музей и была бы рада, если б я ей составила компанию.

Посещение выставки, да еще с военной тематикой, для вечера пятницы было явно не в топе, но Афина хотела со мной потусоваться, а я в ту пору все еще испытывала легкий трепет всякий раз, когда получала от нее хоть каплю внимания. Поэтому сдуру встретила ее в три часа у парадного входа.

— Ой, я так рада, что ты в городе! — приобняла она меня в той своей обычной легкой, отстраненной манере (типа супермодель, которая припала к одному из сотни своих поклонников и теперь не знает, как придать этому случайному действу хоть какую-то осмысленность).

— Ну что, идем? — спрашиваю я.

— Ах да, конечно!

Вот и все; никаких умильных разговорцев, фразок типа «ну как ты там?». Просто короткое объятие, и мы заходим прямиком в экспозицию музея, посвященную тяготам американских военнопленных в Северной Корее.

Сначала я решила, что это шутка. Розыгрыш. «Ну ты дуреха! Ты ж не собираешься вот так мотыляться по старому пыльному музею вместо того, чтобы нам пойти и где-нибудь посидеть?» Или что мы побудем здесь с полчасика, пока она не насмотрится на то, что ей там интересно, а затем отправимся в прохладный бар с кондиционером, где можно будет уютно посидеть за коктейлями и поболтать о том о сем — о жизни, об издательских делах. Но уже скоро стало ясно, что Афина планирует здесь пробыть весь остаток дня. Перед каждым черно-белым изображением в натуральную величину она стояла минут по десять, если не дольше, шепотом читая истории жизни этих солдат и офицеров. А затем подносила пальцы к губам и со вздохом покачивала головой. Один раз я даже заметила, как она отерла с глаза слезинку.

— Ты только представь, — время от времени нашептывала она. — Все эти потерянные жизни. Эти страдания ради дела, в которое они не только не верили, но даже толком не знали, зачем все это — только потому, что их правительство было убеждено, что теория домино^[37] верна. Боже мой.

При переходе к следующему стенду все начиналось заново. Здесь мы ознакомились с последним письмом девятнадцатилетнего рядового Рики Барнса, в котором он попросил друга вернуть матери его жетон, когда подхватил дифтерию на реке Ялу.

Афину было не унять. Поначалу я думала, что она, судя по всему, невероятно чувствительна, что слышать не может о чужих страданиях, не переживая их остро, как свои собственные. Гребаная святоша. Когда мы продвигались по выставке, я заметила, как она что-то там записывает в блокнот. Все это было исследованием для какого-то писательского проекта. И ее слезы, вероятно, тоже.

— Ужас, просто ужас, — тихо твердила она. — Его вдове было всего семнадцать — совсем еще девочка. И она уже носила под сердцем его дочь, которая никогда не увидит своего отца в лицо.

И далее в том же духе. Мы медленно продвигались по выставке, а Афина изучала каждый плакат, каждую вырезку, поминутно объявляя, что именно это сделало ту конкретную историю такой трагичной.

Наконец я уже больше не могла выносить звука ее голоса и отошла, чтобы поближе рассмотреть витрины с униформой. А когда отошла от стенда, то Афину найти не смогла и на мгновение подумала, что она меня бросила. И тут гляжу — она сидит на скамейке рядом с каким-то стариканом в инвалидной коляске и что-то торопливо записывает под его рассказ у нее над сиськами.

— И вы помните, как это было? — жадно спрашивает она его. — Не могли бы вы все это описать? Ну прямо все, что можете вспомнить?

«Господи Иисусе, — подумала я. — Она же вампирша».

У Афины было острое, как у сороки, чутье на страдания. Эта повадка охватывает все ее наиболее известные работы. Сквозь грязь и илистые наносы фактов и деталей она чуяла и ухватывала ту часть истории, которая кровоточила — ну прямо гарпия на охоте. А затем собирала воедино правдивые истории, связывала их, словно бусы из раковин, отшлифовывала и являла их остро посверкивающие грани потрясенным и зачарованным читателям.

То посещение музея вышло тревожным, но оно меня не удивило. То, как Афина подворовывает, я видела и раньше.

Как о краже она об этом, вероятно, даже и не думала. По ее описаниям, этот процесс сродни не ограблению, а скорее мифотворчеству. «Я пытаюсь упорядочить весь этот хаос, — сказала она как-то в интервью New Yorker. — То, как мы в школе проходим историю, кажется присыпанием антисептиком. Из-за этого проблемы и неурядицы тех времен кажутся настолько далекими, будто с нами они случиться уже и не могут, а мы лично никогда бы не приняли тех решений, что принимали люди во времена, описанные в учебниках. Именно поэтому мной движет желание выставить эти кровавые истории на передний план. Заставить читателя осознать, насколько близки они к современности».

Как изящно обставлено. Даже, можно сказать, благородно. При эдакой формулировке это уже не воровство, а вроде как услуга.

Но скажите же мне, по какому праву Афина присвоила себе пальму первенства в изложении всех этих историй? Ведь в Китае она бывала лишь от случая к случаю, недельку-другую на отдыхе. В зонах боевых действий не бывала и вовсе. Образование, оплаченное работой ее родителей в техносфере, получала в частных школах Англии, лето проводила на Нантакете и Мартас-Виньярд^[38], а взрослую жизнь распределяла между Нью-Хейвеном, Нью-Йорком и Вашингтоном. Даже на китайском Афина говорила с натяжкой, признаваясь в интервью, что дома у них «говорили только по-английски в попытке лучше ассимилироваться».

Заходя в Twitter, Афина рассуждала о репрезентативности американцев азиатского происхождения; о том, что миф о них как о классическом нацменьшинстве во многом надуман, исходя из их широкой представленности как в низком, так и в высоком спектре уровней дохода. О том, что азиатских женщин продолжают фетишизировать и делать жертвами преступлений на почве ненависти и как азиаты безропотно страдают из-за того, что не могут существовать в качестве избирателей белых американских политиков. А затем, нарассуждавшись, возвращалась в свою элитную квартиру на Дюпон-Сёркл и садилась за антикварную пишущую машинку стоимостью в тысячу долларов, прихлебывая дорогущий рислинг, присланный ей в качестве аванса издателем.

В личном плане Афина не испытывала страданий никогда. Она на них просто обогащалась. На материале той выставки под названием «Шепот с берегов Ялу» она написала рассказ, удостоенный писательской премии. При том, что даже не была кореянкой.

9

Случай в Кембридже аукается досадным резонансом в Twitter, в котором отмечаются все заядлые любители дискуссий, толкуя темы на свой лад с разной степенью накала. Многие высказывают свое отвлеченное мнение, кое-кто использует чат как шанс выщелкнуться и продемонстрировать свою «глыбь», мало чем связанную с тем, что говорилось в ходе вечера на самом деле. Пара-тройка человек солидарна с той активисточкой (как выясняется, ее звать Лили Ву, и она второкурсница МТИ). Эта юная особа разродилась обличительной тирадой, в которой обкладывает меня, в частности, «оторванной от общества белой мегерой с избирательной памятью», а также «лицемерной своекорыстной неваляшкой», которая «и нашим и вашим».

Хотя на моей стороне людей больше, чем на ее, ответы Ву полны кипучих комментов типа «Ваша позиция воспринимается мной как расизм наоборот» или «О, вам так нравится цензура? Тогда пожалуйте домой, в ваш коммунистический Китай!». В общем, бардак полный. Крыша едет — дом стоит. Я ничего не комментирую. До меня уже дошло, что лучший способ справиться с негативной реакцией — это укрыться и благополучно переждать, пока все уляжется. В любом случае перепалки в Twitter никогда ничего не дают — это просто возможность для сорвиголов помахать своими флагами, выразить предпочтения и попытаться щегольнуть своим IQ, прежде чем это всем надоест и мир двинется дальше.

А спустя неделю я получаю следующий имэйл:

«Добрый день!

Меня зовут Сьюзен Ли, и я являюсь координатором мероприятий Роквиллского отделения Китайско-американского общественного клуба. Недавно я прочла ваш роман „Последний фронт“ и была поистине впечатлена вашим подходом к этому неправедно забытому аспекту китайской истории. Многим членам нашего клуба было бы очень интересно вас послушать. Мы были бы искренне рады вашему участию в одной из встреч нашего клуба. Они у нас обычно проходят в формате „вопросы / ответы“ приглашенному гостю, после чего следует ужин „шведский стол“ (для вас, разумеется, бесплатно). Пожалуйста, дайте мне знать, интересно ли вам такое приглашение.

Заранее благодарю, Сьюзен»

Это письмо я чуть не удаляю. Я вообще отправляю в корзину большинство приглашений на мероприятия, где не предусмотрены гонорары, если только они не являются действительно престижными. Тон Сьюзен звучит суховато и высокопарно, что вызывает подозрения, хотя точно не понять какие. Прежде чем принять приглашение, я всегда некоторое время прикидываю, не устраивают ли организаторы мне ловушку, чтобы улучить в заложники или, чего доброго, убить. К тому же Роквилл — это далеко в Мэриленде; добраться до него из центра Вашингтона — значит смело расстаться с сотней баксов, если на такси туда и обратно, или ехать час по красной линии — оно мне надо, на безвозмездной-то основе?

Мне бы подумать как следует, прежде чем идти на такое унижение. Но в голове злорадно отзванивают слова Лили Ву о «лицемерной, своекорыстной неваляшке», об «оторванной от общества белой мегере». Помимо Общества американских писателей азиатского происхождения, куда я делаю пожертвования и где на меня точно не станут шикать, это первая азиатская организация, пожелавшая меня принять после той кембриджской промашки. Честно говоря, было бы неплохо. Это может доказать сторонникам той харизматички в Twitter, что моя поддержка азиатской диаспоры — вовсе не притворство. А «Последний фронт» я написала, опираясь на изучение истории, так что об обществе я пекусь ничуть не меньше, чем мои хейтеры. Может, даже удастся завести какие-нибудь новые знакомства. Я уже представляю себе пост в Instagram, где ем еду из китайского фастфуда в окружении ликующих желтолицых фанатов. В интернете я отыскиваю сайт Китайско-американского общественного клуба в Роквилле — мелкую страничку с комиксовым шрифтом на алом фоне. Прокручиваю вниз большущий заголовок, и взгляду предстают несколько темноватых снимков клубных мероприятий — фуршет с местным бизнес-лидером, новогодний банкет, где все одеты в красное, вечер караоке, освещенный яркой «красноглазой» вспышкой. Возраст членов клуба, судя по всему, варьируется от среднего до пожилого. Что ж, вполне безобидно. Есть даже своеобразный шарм.

Ну так за чем же дело стало? Для приличия я выжидаю несколько часов, чтобы не было впечатления, будто я хватаюсь за соломинку, а затем реагирую на присланный имэйл:

«Привет, Сьюзен. С удовольствием готова приехать и выступить перед вашим клубом. Апрель меня вполне устраивает. Какие даты уместны более всего?»

Сьюзен Ли встречает меня на парковке у станции метро «Шейди-гроув». Просаживать деньги на такси никаких гонораров не хватит, поэтому я еду до конца по красной ветке, и здесь довезти меня до клуба предлагает Сьюзен — миниатюрная женщина в брючном костюме, таком безукоризненном, что придает ей сходство с сестрой Ким Чен Ына (я как-то видела в новостях фото той девушки-босса в похожем костюме и темных очках, но, понятно, не могу произнести это сравнение вслух).

Сьюзен приветствует меня крепким рукопожатием.

— Джунипер, приветствую. Как ваша поездка на поезде?

— Ничего, более-менее.

Я иду следом за ней к синему седану. Чтобы освободить для меня место, моей спутнице приходится перекинуть на заднее сиденье плед и несколько книг. Из машины в нос шибает чем-то травянистым.

— Извините за беспорядок. Вот, садитесь впереди.

Такая фамильярность кажется мне недостатком профессионализма. Сьюзен ведет себя так, будто забирает из школы дочку, а не доставляет почетного гостя. Хотя виной тому, вероятно, мой собственный снобизм. «Это не элитный книжный магазин, — напоминаю я себе, — а всего-навсего мелкий социальный клуб без особых средств. Так что это я обязана их желанию иметь дело со мной».

— Вы говорите на китайском? — интересуется Сьюзен, когда мы выезжаем на автостраду.

— Я? Нет, не говорю. Извините.

— Вас разве не учила мама? Или отец?

— Э-э… Мне очень жаль. — Внутри я вся скукоживаюсь от страха. — Тут какое-то недоразумение — мои родители не китайцы, ни мать, ни отец.

— Да вы что! — Рот Сьюзен изумленно округляется в маленькое «о». — Но ведь у вас фамилия Сонг, вот мы и решили… Тогда вы, наверное, кореянка? Я слышала, у них тоже есть Сонги.

— Извините, но тоже нет. Сонг — это мое второе имя. А фамилия Хэйворд. Ни один из моих родителей, гм, не азиат.

Я хочу умереть. Вот так открыть дверцу машины, выкатиться на шоссе и кануть под встречным транспортным потоком.

— А-а. — Сьюзен на секунду умолкает. Я искоса на нее смотрю и при этом перехватываю ее собственный украдкой брошенный на меня взгляд. — Да-да. Понятно.

От всей этой путаницы я чувствую себя на редкость пакостно и вместе с тем задетой за живое. Китаянкой я никогда не притворялась. Но при этом замечала, что люди насчет меня нередко пребывают в «серой зоне», полагая, что я имею китайские корни, но не желая строить догадок или просить меня саму это разъяснить. А я, между прочим, никого не вожу за нос и не напускаю тумана. Нет у меня на лбу аршинной надписи «БЕЛАЯ!», а те, кто испытывает предубеждение, разве не несут за это ответственность? Разве это в каком-то смысле не расизм — оценивать мою расу на основании моей фамилии?

Всю оставшуюся дорогу мы со Сьюзен не разговариваем. Интересно, о чем она думает? Лицо несколько натянуто, но, может, это для нее типично; должно быть, так выглядят все азиатские дамы среднего возраста. На подъезде к месту проведения (видимо, этот китайско-американский клуб Роквилла собирается по четвергам в пресвитерианской церкви) она меня спрашивает, как я отношусь к китайской кухне.

— С большой любовью, — скованно улыбаюсь я.

— Вот и хорошо, — глуша мотор, кивает она. — А то мы как раз сегодня ее заказали.

Внутри перед пасторской кафедрой рядами расставлены металлические складные стулья. Народу здесь больше, чем я ожидала, — человек сорок, а то и под пятьдесят. Я думала, это просто клуб, а здесь целое собрание. У многих подписанные экземпляры моей книги. Несколько человек при виде меня восторженно машут, а я чувствую внутри уколы вины.

— Сюда, вверх по ступенькам. — Сьюзен жестом приглашает меня следовать за ней к кафедре. Здесь она настраивает микрофон под свой рост, а я неловко стою позади, удивленная тем, что мы начинаем так внезапно. Хоть бы кто подал стакан воды перед началом.

— Всем здравствуйте, — обращается с возвышения Сьюзен. Микрофон резко фонит; она ждет, пока стихнет противный металлический писк, после чего продолжает: — Сегодня вечером у нас весьма особенный гость. Наша уважаемая рассказчица написала прекрасный роман о Китайском трудовом корпусе, который многие из вас читали. И вот она здесь, чтобы немного почитать и побеседовать с нами о том, что значит быть писателем. Прошу всех присоединиться ко мне и поприветствовать госпожу Джунипер Сонг.

Она учтиво хлопает в ладоши. Аудитория следует ее примеру. Сьюзен отходит от кафедры и жестом приглашает меня начать, по-прежнему улыбаясь своей натянутой улыбкой.

— Гм, всем привет!

Кашлянув, я прочищаю горло. «Да ладно, это ерунда». В книжных магазинах я провела уже полтора десятка встреч; что меня, на простой вечерок в клубе не хватит?

— Наверное, можно начать с чтения.

Как ни странно, все идет вполне себе гладко. Публика внимает как шелковая, улыбается и кивает в нужные моменты. Некоторые во время чтения кажутся слегка растерянными — щурятся и кренят головы (то ли туговатый слух, то ли плохо понимают по-английски), поэтому я на всякий случай сбавляю темп и говорю громче. В результате чтение фрагментов занимает гораздо больше времени, а на вопросы и ответы остается всего минут двадцать, хотя, честно говоря, это облегчение. Все что угодно, лишь бы убить время.

Вопросы тоже сплошные поддавки. В основном довольно милые — из тех, что обычно получаешь от маминых друзей. Например, как я стала такой успешной в столь юном возрасте? Как мне удавалось совмещать учебу с писательской карьерой? С какими еще интересными вещами о китайских рабочих я столкнулась в ходе своего исследования? Один старичок в очках задает крайне прямой вопрос о размере моего аванса и авторских начислений («Я тут кое-что посчитал, и у меня появились некоторые соображения насчет возможного издательского дела, которыми я хотел бы поделиться», — говорит он); от его вопроса я уклоняюсь, сказав, что частные детали предпочитаю хранить в тайне. Еще один мужчина на ломаном английском спрашивает, как, по моему мнению, американцам китайского происхождения эффективней отстаивать свое представительство в американских политических кругах. Что на это сказать, я понятия не имею, поэтому лопочу что-то о заметности в социальных сетях, спайке с другими маргинализированными группами и разочаровывающем центризме Эндрю Янга^[39], а сама надеюсь, что мой быстрый английский собьет его с толку настолько, что он сочтет это за связный ответ. Одна женщина, представившаяся как Грейс Чжоу, говорит, что у нее в девятом классе учится дочь Кристина, и спрашивает, могу ли я дать ей какой-нибудь совет относительно подачи заявления в колледж.

— У нее есть писательские наклонности, — ласковым голосом говорит она, — но ей трудно адаптироваться в школе, особенно потому, что там, знаете, не так много других американцев китайского происхождения. И вот было бы интересно, не могли бы вы дать ей какие-нибудь советы, которые бы ей помогли чувствовать себя комфортно в плане самовыражения?

Я украдкой бросаю взгляд на Сьюзен, чей рот сейчас сжат буквально в нитку.

— Скажите ей, чтобы она просто была собой, — невнятно предлагаю я. — У меня в старших классах тоже были непростые времена, но я с этим, гм, справлялась, посвящая себя тому, что мне нравилось. Моим прибежищем были книги. Когда меня что-то не устраивало в окружающем мире, я уходила в чтение, и полагаю, что именно это превратило меня в писателя, которым я являюсь сегодня. Я рано познала магию слов. Может быть, то же самое пригодится и Кристине.

Покрайней мере, это правда. Сложно сказать, устраивает ли Грейс этот ответ, но она передает микрофон.

Наконец время заканчивается. Я любезно благодарю аудиторию и направляюсь к двери, надеясь ускользнуть прежде, чем кто-нибудь втянет меня в разговор, но едва отхожу от кафедры, как рядом материализуется Сьюзен.

— Я надеялась… — начинаю я, но она чуть ли не силком ведет меня к пластиковым раскладным столам в глубине помещения.

— Идемте, — руководит она. — Покушаете, пока горячее.

Кто-то из волонтеров выставил подносы с китайской едой, которая под искусственным освещением смотрится такой жирной, что мне сводит живот. Я считала, что китайцы сами не жалуют свою выносную кулинарию. Или мне это просто внушала Афина своими восклицаниями, что в рот не возьмет ни кусочка, доставленного из жралок с названиями типа «Кунг-фу Кухня» или «Великая Стена № 1». («Ты же знаешь, что все это подделка! — горячилась она. — Эту жратву покупают только белые, которые в еде ничего не смыслят».) Пластиковыми щипцами я подцепляю вегетарианский яичный рулет, возможно, потому, что он здесь единственный не лоснится маслом, но крохотная бабулька за моим плечом настаивает, чтобы я непременно отведала вон ту курицу кунг пао и лапшу с кунжутом, и я позволяю ей нагрузить все это мне на тарелку, сама при этом перебарывая невольную отрыжку.

Сьюзен подводит меня к угловому столику и усаживает рядом со старичком, которого представляет как Джеймса Ли.

— Господин Ли с нетерпением ждал вашего выступления с того самого дня, как только о нем было объявлено, — говорит Сьюзен. — Он даже принес на подпись вашу книгу. С вами хотели сесть решительно все — я знаю, что Грейс не дала бы вам покоя насчет своей дочери и ее колледжа, — но я всем сказала твердое «нет».

Мистер Ли лучезарно улыбается и кивает. Лицо его такое смуглое и морщинистое, что напоминает грецкий орех, но глаза ярки и дружелюбны. Из сумки он достает «Последний фронт» в твердом переплете и протягивает его мне обеими руками.

— Подписать, можно?

«О боже, — думаю я. — Он очарователен».

— Мне подписать его лично вам? — мягко спрашиваю я.

Он мелко и часто кивает. Сложно сказать, понимает ли он мои слова, поэтому я смотрю на Сьюзен, которая тоже кивает в знак согласия.

«Мистеру Ли, — подписываю я. — Очень рада встрече с вами. С наилучшими пожеланиями — Джунипер Сонг».

— Дядя господина Ли был членом Китайского трудового корпуса, — сообщает мне Сьюзен.

Я изумленно моргаю.

— Да вы что! В самом деле?

— Потом он обосновался в Канаде, — говорит мистер Ли. Значит, он действительно понимает, о чем разговор. Английский у него медленный, с запинкой, но грамматика безукоризненна.

— В школе я рассказывал всем детям, что мой дядя воевал в Первую мировую войну. «Это же гордость! — думал я. — Мой дядя герой войны!» Но мне никто не верил. Все твердили, что китайцы в Первой мировой войне не участвовали.

Он тянется взять мои ладони, а я так этим поражена, что позволяю ему это сделать.

— Но вы знаете лучше. За что большое вам спасибо.

Его глаза влажно блестят.

— Спасибо, что рассказали всем эту историю.

У меня покалывает в носу и возникает внезапное желание разреветься. Сьюзен отдалилась поболтать за другим столиком, и только это дает мне смелости сказать этому старику:

— Мистер Ли, я не знаю. Честно, как на духу: не знаю, была ли я достойным человеком, чтобы поведать эту историю.

Он легонько сжимает мне ладони. Лицо у него такое доброе, что я чувствую себя премерзко.

— Ну а как же иначе, — говорит он. — Вы нам очень нужны. Мой английский не так хорош. А у вашего поколения английский очень хороший. И вы можете рассказывать людям нашу историю. Чтобы нас помнили. — Он решительно кивает. — Да. Чтобы нас обязательно помнили.

Он в последний раз сжимает мне руки и что-то ласково произносит по-китайски, из чего я, конечно, не понимаю ни слова.

Впервые с тех пор, как мной была отослана рукопись, я ощущаю жаркий наплыв стыда. Это не моя история, не мое наследие. Не мое сообщество. Я посторонняя, что купается в любви этих людей под ложным предлогом. Здесь, среди них, должна находиться Афина, сидеть и улыбаться вместе с ними, подписывать книги и слушать истории старших. Своих старших.

— Вы кушайте, кушайте! — призывно кивает мистер Ли на мою тарелку. — Вы, молодые, так много работаете. А кушаете совсем мало.

Меня мутит. Я не могу больше ни минуты оставаться среди этих людей. Мне нужно освободиться от их улыбок, их доброты.

— Простите меня, мистер Ли.

Я встаю и спешу через комнату.

— Мне нужно идти, — торопливо говорю я Сьюзен. — Мне, э-э… Я совсем забыла, что должна встретить маму в аэропорту.

Сейчас это оправдание звучит нелепейше — Сьюзен знает, что у меня нет машины, именно по этой причине ей и пришлось заезжать за мной на станцию. Но она, похоже, мне сочувствует:

— Конечно, конечно. Нельзя заставлять маму ждать. Сейчас, я только возьму свой ридикюль и отвезу вас к поезду.

— Нет, пожалуйста! Это очень бестактно с моей стороны. Я вызову такси…

— Ни в коем случае! Росслин — это ведь так далеко!

— Нет-нет, не нужно на меня отвлекаться, — сбивчиво выдыхаю я. — Вы еще даже не поужинали. Я прекрасно провела время, и было так приятно со всеми вами познакомиться, но я… э-э… Вам в самом деле лучше насладиться вашим вечером.

Прежде чем Сьюзен успевает ответить, я бросаюсь к двери. Она за мной не гонится, а если бы это сделала, я бы рванула по-спринтерски, пока не скрылась бы из виду. Все это так недостойно, но на тот момент я лишь облегченно ощущаю прохладу воздуха на своем лице там, снаружи.

10

С этого дня я прошу Эмили отклонять от моего имени приглашения на мероприятия. Хватит уже школ, книжных магазинов и клубов. Продажи у меня на том уровне, когда личное появление на стрелку барометра уже не влияет, а потому незачем выставлять себя в качестве приманки для потенциальных дрязг и диспутов. Единственные мероприятия, которые я продолжаю посещать, — это церемонии награждений на литературных съездах, ибо, как бы я сейчас ни стремилась скрываться от публики, лишать себя притока почестей от коллег я бы тоже не хотела.

Награды в нашей отрасли крайне невразумительны и произвольны; они не столько показатель глубины или литературного качества, сколько мерило престижа у весьма небольшой, своенравной группы тех, кто тебя избирает. «Награды значения не имеют» — так, во всяком случае, говорят те, кто регулярно их получает. Это ежегодно поясняла в Twitter и Афина, всякий раз после того, как ее номинировали на что-нибудь крупное: «Разумеется, для меня это большая честь! Но помните: если вы не попали в финалисты, это не означает, что ваша работа не имеет значения! Все наши истории по-своему особенны и важны».

Я реально считаю, что награды — чушь собачья, но от этого моя жажда их завоевывать не убавляется.

И «Последний фронт» — это, попросту говоря, награда-приманка. Он блестяще написан (ставим галочку). Он привлекает как массового, так и «элитарного» читателя (ставим еще одну галочку). Но что самое главное — он о чем-то; на некую актуальную или чувствительную тему, на которую комитеты по присуждению наград могут указать со словами: «Послушайте, нам небезразлично, что происходит в мире, а поскольку литература является необходимым отражением нашей действительности, то мы и решили возвысить именно это произведение».

Я немного нервничаю из-за того, что «Последний фронт» слишком успешен коммерчески, чтобы претендовать на лауреатство. Я слышала, что наградные комитеты хотят казаться более утонченными, нежели «пролетариат», поэтому всегда есть мегабестселлер, который пролетает при голосовании в номинации, где вроде бы должен победить, и в каждой же номинации всегда есть несколько финалистов, о которых никто раньше не догадывался. Но, оказывается, беспокоиться мне не о чем. Награды поступают одна за другой: Goodreads Choice Awards (помечаем); Indies Choice Book Awards (тоже помечаем). Букеровская и Женская премии — это уж слишком большой замах, так что я не очень разочарована, что не попадаю в шорт-лист. Кроме того, я номинирована на столько региональных премий, что все равно купаюсь во внимании.

«Адель Спаркс-Сато грызет подушку», — реагирует Марни, когда я делюсь в чате новостью о премии Goodreads Choice Awards.

От Джен: «ДА! Молодец! Лучшая месть — это процветание. Горжусь, что ты владеешь всем этим с достоинством. #StayClassyStayWinning!^[40]»

Имэйлы о своей номинации я перечитываю по нескольку раз на дню, смакуя слова: «Дорогая мисс Сонг! Рады вам сообщить…» И я, пританцовывая, порхаю по квартире, репетируя воображаемую речь на церемонии вручения, примерно с той же смесью грации и молодого задора, который всегда излучала Афина: «О боже! Мне просто не верится… Нет, правда, я никогда не думала, что выиграю!»

Номинации вызывают шквал положительных отзывов в прессе. Я фигурирую во многих списках BuzzFeed. Yale Daily News дает под меня первую полосу. Победа в Goodreads Choice Award знаменуется существенным приростом продаж, и в итоге я на две недели возвращаюсь в список бестселлеров New York Times. Видимо, шум вокруг наград привлекает внимание и кое-кого в Голливуде: на той же неделе мне звонит Бретт с сообщением, что киноагенты хотят организовать мне встречу с людьми из Greenhouse Productions.

— Что за Greenhouse? — спрашиваю я. — Какие-нибудь юристы?

— Продюсерская компания. В принципе, все по стандарту: мы в прошлом провернули с ними несколько сделок.

— Никогда о них не слышала.

Я набираю название в Гугле. Ух ты, они и в самом деле впечатляют: ядро фирмы составляют три продюсера, у которых за плечами несколько фильмов, из которых как минимум один я знаю. А их продюсер и режиссер Жасмин Чжан в прошлом году получила «Оскар» за фильм о китайских рабочих-мигрантах в Сан-Франциско. Не она ли, часом, проявила ко мне интерес?

— Ого. Так они, черт возьми, на самом деле большие игроки?

— Независимые продюсерские компании, как правило, не на слуху, — поясняет Бретт. — Они по большей части закулисники. Берут в оборот твою книгу, находят сценариста, привлекают таланты и всякое такое, а затем отправляют пакетом в студию. А уже та вкладывает большие деньги. Тебе же продюсерская компания делает предоплату за то, что ты остановила на них свой выбор, и это самый сильный опцион из всех, которые мы до сих пор встречали. Так что поболтать с ними не мешает, верно? Как насчет следующего четверга?

Вышло так, что сотрудники Greenhouse Productions находятся в эти выходные в Вашингтоне на кинофесте, поэтому встречу мы назначаем в кофейне Джорджтауна. Я прихожу чуть загодя (ненавижу всю эту суету с рукопожатиями, затем выяснением, что заказать, а потом возней со своей карточкой у кассы), но когда появляюсь, они уже оккупируют закуток в задней части зала. Их двое — Джастин, один из основателей Greenhouse, и его помощник Харви. Оба светловолосые, загорелые, подтянутые и с ослепительными улыбками. На вид их можно принять за братьев — ну, скажем, двоюродных — вероятно, потому, что волосы у них с одинаковым пробором, а одеты оба в джемперы с V-образным вырезом, модно закатанные до локтей. Жасмин Чжан с ними, похоже, нет.

— Джунипер, приветик! — машет рукой Джастин и встает меня обнять. — Рад, очень рад познакомиться. Спасибо, что нашла для нас время.

— Да пожалуйста, — с улыбкой отвечаю я как раз в тот момент, когда обнять меня тянется и Харви. Лезть через закуток к его протянутым рукам мне неловко, и я напрягаюсь; стыкуемся мы где-то посредине. От него пахнет безупречной чистотой. — Джорджтаун от меня близко.

— Ты часто сюда ходишь? — интересуется Джастин.

На самом деле нет, из-за здешних бомбических цен, а еще из-за наводняющих эти окрестности студентов — шумных, несносных и хамски богатых. Здесь я была всего несколько раз с Афиной, одержимой коктейлями в барах на Висконсин-авеню. Это место я выбрала в основном потому, что надеялась своих гостей впечатлить, а значит, не могу вести себя так, будто не знаю этот район.

— Да фактически все время. Эль-Сентро вполне себе ничего. На набережной много хороших заведений с морепродуктами. Там дальше есть отменная итальянская «макарошка» — если есть время, можете потом зайти.

Джастин сияет так, будто макароны — его любимейшее блюдо на свете.

— Что ж, придется попробовать!

— Определенно, — кивает Харви. — Сразу после нашей встречи.

Я знаю, этот их щенячий восторг призван притупить мою бдительность, но вместо этого нервы у меня сейчас напряженно покалывают. «Персонажи из Голливуда все говорят и делают ровно наоборот», — пожаловалась однажды Афина. С виду они такие дружелюбные рубахи-парни и внушают, что ты самая особая из всех снежинок, какие им только доводилось держать на языке, а затем вонзают зубы, и от них не отделаться неделями. Теперь я понимаю, что она имела в виду. Я понятия не имею, как и чем оценить искренность Джастина и Харви или как они оценивают мои ответы, но безбашенная жизнерадостность делает их настолько непрозрачными, что это только усиливает мою тревожность.

Подходит официантка и спрашивает, что я буду заказывать. Я настолько взволнована, что не заглядываю в меню и прошу себе то же самое, что у Джастина, а это, оказывается, «Мисс Сайгон» — вьетнамский кофе со льдом.

— Отличный выбор, — хвалит Джастин. — Прекрасный кофе. Очень крепкий и при этом сладкий — его, кажется, готовят со сгущенным молоком?

— А, эм-м… Да. — Я возвращаю меню официантке. — Обычно я именно его и беру.

— Итак! — Джастин хлопает ладонями по столу так, что я невольно вздрагиваю. — «Последний фронт». Что за книга! Я удивлен, что никто еще не хапнул права.

Что на это сказать, я не знаю. Значит ли это, что он чувствует себя везунчиком от нашей встречи, или, наоборот, допытывается, почему на права еще никто не позарился? Есть ли смысл притвориться, что у меня есть и другие предложения?

— Мне кажется, Голливуд не слишком склонен к риску снимать фильмы об азиатах, — с тонкой ухмылкой говорю я. Двусмысленность налицо, но сказана серьезным тоном (подобную жалобу я много раз слышала от Афины). — Лично я с удовольствием посмотрела бы, как эта история переносится на большой экран, но, наверное, для этого нужен настоящий союзник. Прежде всего тот, кто действительно понимает смысл моего произведения.

— Скажу без утайки, мы влюбились в этот роман, — проникновенно говорит Джастин. — Он так оригинален. И при этом такой разноплановый — как раз в то время, когда мы остро нуждаемся в разноплановых нарративах.

— А мне импонирует мозаичный стиль подачи, — вторит ему Харви. — Чем-то напоминает «Дюнкерк».

— Да просто в точности как «Дюнкерк»! — с жаром восклицает Джастин. — Если честно, то один из моих любимых фильмов. Это же блестяще, как Нолан заставляет нас гадать, каким образом все нити повествования сойдутся в конце воедино. Хотя, — Джастин искоса взглядывает на Харви, — Крис был бы прикольным кандидатом на роль нашего режиссера, тебе не кажется?

— О да, — ухмыляется Харви. — Было бы очень своеобразным шагом.

— А Жасмин Чжан? — спрашиваю я. Меня слегка удивляет, что ни один из них до сих пор о ней не упомянул. Разве она не наиболее очевидный кандидат для режиссуры?

— О, я даже и не знаю, хватит ли у нее пропускной способности. — Джастин крутит в стакане соломинкой. — Она сейчас несколько занята.

— Побочные эффекты от «Оскара», — смущенно поясняет Харви. — Зафрахтована лет на десять вперед.

— Ха. Вот так. Но ты не волнуйся, у нас на примете есть реально самобытные таланты. Например, Дэнни Бэйкер, всего-навсего выпускник Калифорнийского университета, а уже поразил всех своей короткометражкой о военных преступлениях в Камбодже. Или девушка из Тиша^[41], выпустившая в прошлом году студенческую документалку о доступе к историческим архивам КНР — это к вопросу об азиатских женщинах во главе угла.

Официантка ставит передо мной «Мисс Сайгон». Я прихлебываю и морщусь; напиток гораздо приторней, чем я ожидала.

— Что ж, круто, — реагирую я, слегка сбитая с толку. Они рассуждают так, словно уже решили экранизировать роман. Получается, у меня все пучком? Что еще нужно сказать, чтобы убедить моих визави? — Ну так чем я могу вам помочь?

— О, мы здесь только затем, чтобы выслушать все, что у тебя на уме! — Джастин сцепляет перед собой пальцы и гибко подается вперед. — У себя в Greenhouse мы прежде всего заботимся о видении автора. Мы ни в коем случае не смеем портить авторскую работу, как-то ее ретушировать, причесывать на голливудский манер или что-нибудь еще. Мы все заботимся о целостности картины, поэтому хотим, чтобы ты вносила свой вклад на каждом этапе.

— Представь это как создание доски визуализации. — Харви сидит наготове с ручкой, занесенной над блокнотом. — Какие, допустим, элементы ты бы обязательно хотела видеть в экранизации «Последнего фронта»?

— Я об этом как-то и не задумывалась.

Мне только сейчас вспоминается, почему я никогда не заказываю кофе на рабочих встречах. Кофеин у меня как-то сразу проникает в мочевой пузырь, и возникает резкое, порочное желание поморосить дождиком.

— Написанием сценариев, честно сказать, никогда не занималась, так что даже не знаю…

— Можно начать, например, с актерского состава твоей мечты, — подсказывает Джастин. — О каких реально крупных кинозвездах ты, например, думала, когда писала книгу?

— Я? В самом деле не знаю.

Лицо у меня мучительно пылает. Ощущение такое, будто я тону на зачете, к которому не потрудилась подготовиться, хотя по логике должна была хоть немного подумать о том, чего бы я хотела от экранизации, прежде чем встречаться с киношниками.

— Честно сказать, при написании я ни о каких актерах не думала; воображение как-то не работало в эту сторону.

— Ну, допустим, взять того полковника, Чарльза Робертсона, — подсказывает Харви, — британского атташе. Мы могли бы вложиться в то, чтобы заполучить кого-нибудь действительно выдающегося, вроде Бенедикта Камбербэтча или Тома Хиддлстона.

Я оторопело моргаю.

— Но Робертсон даже не главный герой.

О полковнике Чарльзе Робертсоне лишь мельком упоминается в первой главе.

— Пусть так, — кивает Джастин. — Но, может, его роль можно несколько расширить, придать ему более драматичное присутствие…

— Расширить? — озадаченно хмурюсь я. — Не уверена, что это сработает. Это бы нарушило темп первой части — хотя, в принципе, можно поразмыслить…

— Видишь ли, фокус с военными эпопеями в том, что для экрана нужен кто-то действительно харизматичный, чтобы дать якорную привязку, — говорит Джастин. — Сложно добиться широкой перекрестной привлекательности, если единственным маркетинговым ориентиром будет только военная тема. Но стоит добавить какого-нибудь британского сердцееда, и у нас в кармане окажется весь женский контингент — мамаши среднего возраста, девочки-подростки… Это же, в сущности, и есть «принцип Дюнкерка». Что он сам по себе значит, этот чертов городишко? Кто о нем вообще слышал? Мы ходили смотреть на Тома Харди!

— И Гарри Стайлза, — вставляет Харви.

— Точно! Его тоже. И нужно сказать, что твоему фильму необходим свой Гарри Стайлз.

— А как насчет того парнишки из «Человека-паука»? — спрашивает Харви. — Как там его?

— Том Холланд? — накреняет голову Джастин.

— Да, он самый. Я бы с удовольствием увидел его в фильме о войне. Логичный следующий шаг для такой карьеры.

Харви смотрит в мою сторону так, будто только что вспомнил о моем существовании.

— Как ты думаешь, Джун? Тебе нравится Том Холланд?

— Я… Да, Том Холланд нравится.

Мочевой пузырь не на шутку мне докучает. Я ерзаю на своем сиденье, пытаясь найти точку равновесия.

— Наверное, это бы сработало. В смысле, я не то чтобы уверена, кого бы он сыграл, но…

— А на роль А Гэна мы подумывали о каком-нибудь китайском актере — может, из поп-звезд, — говорит мне Джастин. — Тогда это принесет нам кассовые сборы в Китае, которые просто невероятны…

— У азиатских поп-звезд есть проблема: они дерьмово говорят по-английски, — говорит Харви. — Кошмарный сон для продюсера.

— Харви, так говорить нельзя! — смеется Джастин.

— Опа! Ты меня подловил! Не вздумай сказать Жасмин.

— Как раз это не проблема, — вмешиваюсь я. — Предположительно все рабочие говорили на английском никудышно.

Видимо, это звучит язвительней, чем я предполагала, поскольку Джастин быстро спохватывается:

— Нет-нет, мы ни за что не стали бы менять канву вопреки твоему мнению! Это не то, чем мы занимаемся. К проекту у нас стопроцентное уважение и…

Я качаю головой:

— Да вовсе нет! Я никакой ущемленности не испытываю.

— Мы просто перебрасываемся идеями, чтобы добавить привлекательности и, э-э… расширить аудиторию.

Я откидываюсь на спинку сиденья и примирительно поднимаю руки:

— Послушайте. Голливудские эксперты у нас вы, а я всего лишь романистка. На словах меня все устраивает, так что вот вам мое благословение или как там его, и подавайте в лучшем виде все, что считаете нужным.

Я в самом деле так думаю. Тотальный контроль над экранизациями мне совершенно чужд — начать с того, у меня нет квалификации сценариста, а кроме того, соцсети и без того бурлят сплетнями о бесконечных разладах романистов с режиссерами. Не хватало еще и мне превратиться в эдакую фурию. К тому же в словах этих парней есть реальный смысл. Кто захочет пойти в театр и два часа глазеть на толпу людей, говорящих по-китайски? Не проще вместо этого сходить на обыкновенный китайский фильм? У нас же речь идет о блокбастере, созданном с расчетом на американскую аудиторию. Доступность экранной версии никто не отменял.

Джастин сияет.

— Уф-ф! Спасибо за понимание. А то иногда разговариваешь с авторами, а они… Ну просто…

— Самодовольные придиры, — говорит за него Харви. — Настаивают, чтобы каждая сцена в фильме соответствовала книге слово в слово.

— И совершенно не понимают, что фильм — совершенно иной жанр и требует других навыков повествования, — говорит Джастин. — В сущности, это интерпретация. Перевод. А перевод с других носителей в известном смысле переиначивает суть. «Акт перевода есть акт предательства», — писал Ролан Барт^[42].

— «Belles infidels», — говорит Харви. — Красивая неверность.

— Я вижу, ты поняла, — с чувством говорит Джастин. — И это потрясающе.

На этом разговор, собственно говоря, заканчивается. «Это потрясающе». То есть потрясающая я и мы все, радостно взволнованные тем, что нам предстоит осуществить. Между тем я жду большей конкретики. О каких деньгах идет речь? Какие у них сроки, дедлайны? Можно ли начать переговоры с тем Дэнни Бэйкером, скажем, уже завтра? (Харви говорил о нем так, словно готов набрать его прямо сейчас.) Но хотелки хотелками, а прессовать их дотошными расспросами, пожалуй, еще не ко времени. Поэтому я сижу сложа руки и даю им меня обихаживать: угостить заоблачной цены штруделем (у него интересное название: выпечка «Экстрим»), выслушивать их восторги насчет красоты набережной. Затем Джастин бдительно хватает чек и расплачивается, после чего они оба крепко ко мне припадают, и мы расстаемся.

Я якобы непринужденно фланирую, пока те двое не сворачивают за угол; тогда я бросаюсь обратно в кафе и там в туалете целую минуту журчу непрерывной, тугой струей.

Ну что, рандеву вроде удалось. По дороге через мост к станции метро я скидываю Бретту имэйл с коротким содержанием своей встречи: «Заинтересовать их вроде получилось. Но выкладывать деньги на бочку они не торопятся, как будто что-то высматривают. Есть сомнения и в том, что у них тандем с Жасмин Чжан. Все как-то странно».

«Для голливудчиков эта схема стандартная, — отвечает Бретт. — У них задача прочувствовать тебя как личность. Конкретные предложения приходят позже. Насчет Жасмин четкого понимания нет; основной интерес, похоже, исходит от Джастина. Буду держать в курсе, если что-нибудь поступит».

Я жажду услышать большего, но уж так заведено. В нашем деле процессы просто ползут. Ответственные лица месяцами сидят над рукописями, встречи происходят за закрытыми дверями, а ты сиди снаружи и подыхай от нетерпения. Публикация означает отсутствие новостей на протяжении долгих недель, пока ты не стоишь где-нибудь в очереди на кассу или на остановке, и тут на телефон тебе падает сообщение, которое разом меняет твою жизнь.

Словом, я спускаюсь в метро, ставлю свои голливудские грезы на паузу и жду, когда Бретт сообщит, что я без пяти минут миллионерша.

Вообще надо умерить ожидания. Как известно, подавляющее большинство сделок с опционами заканчивается ничем. Опцион подразумевает единственно то, что продюсерская компания получает эксклюзив на формирование пакета, который студия, возможно, захочет приобрести. При этом подавляющее большинство проектов вязнет в чистилище разработки, и лишь немногие получают от студийных боссов зеленый свет, да и то далеко не сразу. Все это я узнаю через несколько часов, когда прочесываю интернет на предмет статей об этом процессе, заодно знакомясь с отраслевой терминологией и пытаясь оценить, насколько вообще по этому поводу стоит возбуждаться.

Контракта с Warner Bros. мне, скорей всего, не видать. Не стать, пожалуй, и миллионершей. Но хайп тем не менее мог бы мне помочь — «отжать» несколько десятков тысяч долларов на опционном предложении Greenhouse вполне реально. На одной рекламе от этой сделки я могла бы продать еще несколько тысяч экземпляров книги.

И всегда есть это неуловимое, туманно-заманчивое «может быть». Возможно, сделку подхватит Netflix, или HBO, или Hulu^[43]. А фильм станет массовым хитом, и тогда выйдет еще один тираж моей книги с постером фильма на обложке, и будет церемония премьеры, где я в специально сшитом для меня платье выйду рука об руку с красивым азиатским актером, выбранным на роль Гэна. А роль Энни Уотерс непременно сыграет Эль Фаннинг, и на премьере мы с ней сделаем милое селфи вроде того, какое Афина когда-то сделала с Энн Хэтэуэй.

Почему бы не мечтать о большем? Я обнаружила, что по мере достижения издательских целей мои амбиции становятся все больше и шире. У меня уже есть непристойно большой аванс. Есть статус автора бестселлеров и профили в ведущих журналах, свои призы и почести. Но теперь, с приторно-сладким послевкусием от «Мисс Сайгон», все это кажется незначительным в сравнении с тем, как выглядит настоящая литературная слава. Я хочу того, что есть у Стивена Кинга и Нила Геймана. В самом деле, почему бы не заключить сделку с киноиндустрией? Не прославиться теперь и в Голливуде? Не создать мультимедийную империю? Не покорить весь мир?

11

Атаки начинаются с Twitter.

Первый твит приходит с аккаунта @AthenaLiusGhost^[44], созданного ранее на этой неделе (ни фото профиля, ни описания в био):

«Джунипер Сонг — она же Джун Хэйворд — автором „Последнего фронта“ не является. Его написала я. А она украла мою книгу, украла мой голос и мои слова. #SaveAthena»^[45].

Затем, несколькими часами позже, несколько тошнотворных продолжений в тему:

«Джун Хэйворд несколько лет назад навязалась мне в друзья, чтобы присоседиться к моему творческому процессу и работе. Она часто приходила ко мне в квартиру, и я ловила ее на том, как она роется в моих тетрадях, полагая, что я не смотрю.

Доказательство представлено черным по белому. Прочтите мои предыдущие романы. Сравните их с прозой „Последнего фронта“. А затем прочтите дебютный роман Джун и задайте себе вопрос: разве такой роман, как „Последний фронт“, могла написать белая женщина?

Давайте без прикрас: Джунипер Сонг Хэйворд однозначно белая.

Своим псевдонимом „Джунипер Сонг“ она прикрывается, выдавая себя за американку китайского происхождения. Она сделала новые авторские снимки, чтобы смотреться на них более загорелой и „этно“, но она все равно белая, с какой стороны ни посмотри. Так что, Джун Хэйворд, ты воровка и лгунья. Ты украла мое наследие, а теперь плюешь на мою могилу.

Позор воровке Джун! Позор Eden Press! Даниэла Вудхаус должна изъять текущее издание из книжных магазинов и переоформить авторские права на мать Афины, Патрицию Лю. Все будущие издания должны публиковаться только под именем Афины.

Не допустите несправедливости! #SaveAthena».

В предпоследнем твите отмечено более десятка известных аккаунтов с призывом сделать ретвит для охвата.

Ну а последний твит адресован непосредственно мне.

К моменту, когда я его дочитываю, перед глазами у меня уже все плывет. Я делаю вдох, и моя спальня зыбко накреняется. Встать я не могу, могу лишь кое-как шевелиться. Разум в оцепенении; я не в силах формулировать хоть что-либо, а могу лишь нажатием обновлять страницу @AthenaLiusGhost, перечитывая твиты снова и снова в наблюдении, как тема начинает постепенно набирать обороты.

Первые несколько часов здесь нет ни одного лайка, и меня пронизывает безумная надежда, что вся эта хмарь, как и все безбашенные маргинальные аккаунты, просто растворится в эфире, сгинет в никуда. Но, должно быть, эти теги так или иначе магнитят внимание, поскольку через пятнадцать минут после того, как я впервые вижу это, в аудитории постепенно наступает шевеление. Какой-то книжный блогер с подписотой в шесть тысяч ретвитит первый пост; затем некий начинающий писака, несколько раз становившийся вирусным из-за своих пасквильных закидонов типа «Даешь курс критического чтения!» или «Не все злодеи злы!», цитирует эти посты с добавлением: «Если это правда, меня тошнит. О боже». И тут шлюзы открываются. Народ начинает реагировать:

«Вы это, блин, серьезно?»

«Эй! А где доказательства?»

«Всегда подозревала, что с этой Сонг что-то не то. Хм!»

«Похоже, еще одно „чудо из Йеля“ не более чем лживая блудня».

«ЁПТЫТЬ! ДА ЗА ЖОПУ ЕЕ И В ТЮРЬМУ!»

Я не могу оторваться от ноутбука. Даже когда наконец поднимаюсь, чтобы сходить в туалет, глаза остаются прикованными к телефону. Разумнее всего было бы отключить все мои девайсы, но это свыше моих сил. Я должна наблюдать за тем, как вся эта катастрофа разворачивается в режиме реального времени; должна точно видеть, кто сделал ретвит и кто на него отвечает.

Затем начинают сыпаться эсэмэски. Все от совершенно незнакомых людей. Непонятно, зачем я вообще их открываю, но, как видно, любопытство и мазохистские наклонности берут во мне верх, и я их читаю, вместо того чтобы просто удалять.

«Сдохни сука».

«Джун, ты видела эти твиты? Неужели это правда? Если нет, тебе нужно срочно защищаться».

«Гореть тебе в аду за то, что ты сделала. Расистская шлюха-воровка».

«Ты должна миссис Лю каждый гребаный цент на своем банковском счету!!!»

«Я был поклонником „Последнего фронта“. Все это невероятно разочаровывает. Вы должны немедленно принести публичные извинения всему книжному сообществу».

«Приеду в Вашингтон — вышибу из тебя все твое дерьмо, расистская ты сучара!»

После этой последней капли я наконец швыряю телефон через кровать. Пипец. Сердце лупит так, что отдается в барабанных перепонках. Я встаю, расхаживаю нервно по квартире, припираю стулом входную дверь (без мысли, что кто-нибудь ворвется и меня укокошит, а просто ощущение такое), а затем сворачиваюсь калачиком на кровати, подтянув колени к груди, и начинаю взад-вперед раскачиваться.

«Бо-же мой. Бо-же мой».

Все кончено. Люди знают. Скоро прознает весь мир. Прежде всего Даниэла. Из Eden меня выпнут, я потеряю все свои деньги. Миссис Лю подаст на меня в суд и меня там уничтожит. Бретт откажется от меня как от клиента, и на карьере будет поставлен жирный крест. Но на этом страсти не улягутся. В историю литературы я войду как сука, укравшая работу Афины Лю. Обо мне создадут особую страницу в Википедии. Я стану предметом бесчисленных статей и пересудов. Среди профессионалов отрасли нельзя будет даже упомянуть мое имя без смешка или усмешки. Я превращусь в мем. И ни одно слово, которое я напишу, никогда больше не будет опубликовано.

Зачем, скажите бога ради, мне вообще взбрело в голову опубликовать «Последний фронт»? Вот так сейчас взяла бы и пнула себя за эту дурость. Я-то думала, что делаю что-то благое. Нечто благородное — представить работу Афины миру так, как она того заслуживала. Но как можно было даже представить, что все обернется таким укусом в задницу?

До сих пор все текло так стабильно. Я проделала огромную работу по преодолению своего беспокойства, сосредоточась на настоящем, а не на всех своих страхах и болезненной неуверенности в себе. Ужас от того, где и каким образом ко мне попала в руки та исходная рукопись, я упрятала глубоко в себя и двинулась дальше. И вот сейчас все это наплывает на меня чудовищным флэшбэком — руки Афины, взлетающие к горлу, ее синюшное лицо, тарабанящие по полу ноги…

О боже, что же я наделала?

Телефон, лежащий на кровати лицом вверх, так и помаргивает синим цветом от новых уведомлений. Сейчас он похож на сирену тревоги.

Я захожусь воплями — громкими, уродливыми и беззастенчивыми, как у малышей; громкость такая, что как бы не нагрянули соседи. Тогда я утыкаюсь в подушку и так лежу несколько часов в приглушенной, удушливой истерике.

Солнце садится. В комнате сгущается сумрак. С какого-то момента выбросы адреналина во мне идут на убыль; пульс замедляется, горло осипло от рыданий, а слез на плач вроде и не остается. Моя паническая атака унимается, вероятно, потому, что я уже столько раз прогнала в голове наихудшие сценарии, что пугать они меня больше не могут. Мой социальный и профессиональный крах стал теперь привычным, и как это ни парадоксально, но благодаря этому я снова могу думать.

Я тянусь за телефоном и, листая Twitter, понимаю, что ситуация, возможно, не настолько безнадежна, как мне показалось вначале. Тот, кто стоит за @AthenaLiusGhost, даже близко не знает, что происходило на самом деле. Он прав в главном, но ошибается во всем остальном. В квартире Афины я не бывала никогда, за исключением того первого и одновременно последнего раза. С Афиной я сошлась в колледже, а не в Вашингтоне. И уж конечно, не дружила с ней ради того, чтобы умыкнуть «Последний фронт». До той ночи, когда Афины не стало, я даже не подозревала о существовании ее рукописи.

Кем бы ни был тот незнакомец, правду он угадал весьма удачно. Зато все остальное сфабриковано. И это говорит о том, что на самом деле у них нет никаких конкретных доказательств.

Ну а если у них на руках нет ничего, кроме подозрений, то у меня есть способ очистить свое имя, изгнав таким образом зловещего призрака.

Мысленно я все возвращаюсь к содержанию того твита от «духа» Афины Лю. Мне вспоминается лицо Афины на том вечере в P&P; блеск ее глаз; поджатые в надменной улыбке губы. Наваждение — прочь! Это верный путь к безумию. Афина, язви ее, мертва. Я видела ее смерть собственными глазами. И это проблема для меня, живой.

Я не хочу, чтобы Бретт узнал обо всем из Twitter, поэтому спешно кидаю ему электронку: «Творится что-то неладное. У тебя есть минутка подойти к телефону?»

Он, наверное, уже увидел твиты, потому что не проходит и пяти минут, как уже звонит (хотя на часах одиннадцатый час).

Я беру трубку противно дрожащей рукой.

— Привет, Бретт.

— Приветик. — Голос у него звучит ровно, хотя на уме наверняка что-нибудь не то. — Что хотела сказать?

Я прочищаю горло.

— Ты, наверное, видел твиты?

— Если ты потрудишься объяснить…

— Те, где говорится, что я типа украла «Последний фронт» у Афины Лю.

— Есть такое. — Долгая пауза. — Но это же не так?

— Конечно нет! — выпаливаю я. — Еще не хватало! Не знаю, кто за этим стоит… И началось как-то вдруг, разом…

— Ну а если это не так, то и не придавай особого значения. — Голос у Бретта совсем не такой расстроенный, как казалось бы. Я думала, он вне себя, а он лишь чуточку раздражен. — Это всего лишь троллинг, покипит и уймется.

— Боюсь, что нет, — возражаю я. — Ведь все это увидят самые разные люди. И составят мнение, что…

— Да и пусть составляют. Eden не будет снимать книгу с полок из-за каких-то там интернет-сплетен. Да и большинство потребителей к Twitter вовсе не привязаны — поверь, возбудится только малая часть издательств, которым это небезразлично.

Я издаю отвратительный скулящий звук.

— Но моя-то репутация мне не безразлична.

— Твоя репутация не пострадает, — с ноткой беспечности говорит он. — Это же все голословно, верно? Сплошь беспочвенные обвинения. Не отвечай на них. Не вздумай впутываться. Если им нечего предъявить, значит, у них ничего и нет, а люди достаточно скоро поймут, насколько отвратителен весь этот гнусный поклеп.

Его голос звучит так уверенно и даже беззаботно, что меня овевает трепет облегчения. Может, он и прав. Возможно, это будет истолковано как травля и обернется против ее разжигателей (у «твиттератов» с этим обычно строго). Может, в конце концов все уляжется, и сети восстановят милостивый тон.

Бретт еще продолжает жужжать, приводя примеры других известных авторов, прошедших через горнило травли в интернете.

— Продажам, Джуни, это никогда не вредит. Такого просто не происходит. Так что пускай тролли несут, что им вздумается. Тебя это нисколько не затронет.

Я киваю и сдерживаю то, что хочу сказать. Бретт прав — нет смысла обострять ситуацию, ведь любой ответ лишь сыграет тем нападкам на руку, придав им вид обоснованности.

— Ладно.

— Ладно? Ну вот и славно. — Судя по голосу, Бретт готов закончить разговор. — Ты уж так не переживай. Хорошо?

— А ну-ка постой. — Меня подбрасывает от неожиданной мысли. — Ты что-нибудь слышал от тех двоих из Greenhouse?

— А? Да нет. Прошла-то всего неделя, они, наверное, отдыхают от своей поездки. Дай им немного оклематься.

Меня опять начинает грызть страх, но я внушаю себе, что это глупо. Непохоже, чтобы эти вещи были взаимосвязаны. Джастин и Харви едва ли прикованы к Twitter, чтобы сутками отслеживать последние книжные сплетни. У них дела поважнее.

— Хорошо.

— Джуни, я тебе говорю: расслабься. Ну хейтеры, ну жалят — ты, что ли, первая? Это все междоусобные разборки. Если это все неправда, то тебе и переживать не о чем. — Бретт на мгновение замолкает. — Это ведь неправда?

— О господи! Да конечно же нет!

— Тогда просто их заблокируй, — фыркает Бретт. — Включи в игнор. Вообще забань к херам весь Twitter. Вы, писатели, слишком уж на нем помешаны. Все это отгорит и рассосется. Так было всегда.

Бретт ошибается. Такое не отгорает и не рассасывается. Скандалы в Twitter напоминают комья, из которых лепят снеговиков; чем больше людей это видят, тем больше тех, кого тянет высказаться по этому поводу, множа дискурс провокационного замеса.

А достигнув критической массы, об этом начинает говорить вся отрасль. У @AthenaLiusGhost, кем бы он или они ни были, уже набирается почти тысяча фолловеров. Так что критическая масса считай что достигнута.

«Скандал Афины с Джун», как его теперь именуют, становится самой горячей темой для обсуждения. Это в корне отличается от дискурса Лили Ву, где участвовало не больше дюжины человек. На этот раз в воде клубится кровь. Отмалчивание не вариант. Каждый должен заявить о своей стороне, иначе его обвинят в соучастии. («Вас не смущает, что так многие языки вдруг притихли? Это не из солидарности с их разоблаченным собратом?» — радостно гонят волну анонимные Twitter-аккаунты.) Многие из известных писателей пересекают черту, пытаясь прикрыть себе задницу и в то же время прослыть за «своих».

«Плагиат — это ужасно, — пишет один из них. — Если Хэйворд действительно им занималась — а мы пока не знаем, так ли это, — то она обязана вернуть все свои гонорары семье Афины Лю».

«Ужасно, если это окажется правдой, — вторит другой. — Но пока нет четких доказательств, я не решаюсь присоединиться к этой толпе линчевателей».

Тут же вспыхивают жаркие дебаты о том, уместна ли фраза «толпа линчевателей» в отношении белой женщины; заканчивается тем, что подписота обвиняет вышеупомянутого писуна в расизме. В считаные часы его учетная запись блокируется.

Наиболее порочны аккаунты тех, кто не является сколько-нибудь значимым и весомым; этим пустышкам терять нечего, и они с упоением терзают меня без риска получить сдачи.

«Раньше она писала как Джун Хэйворд, — твитует некто под ником reyl089. — Но свою книгу про Китай написала как Джун Сонг. Что за лажа?»

«Косит под котигорию „йеллоуфейса“», — говорится в одном из ответов (все понятно: уровень грамотности налицо).

«Как пафосно!» — подпукивает кто-то еще.

Ну и вечнозеленое: «Перестанут ли белые когда-нибудь белеять?»

Кто-то еще публикует мой снимок из Instagram в паре с фотографией Скарлетт Йоханссон и подписью: «Найди различия между этими двумя изображениями. Я валяюсь!))))»

Ответы содержат подлейшие замечания о моей внешности, какие только можно представить. Ну, например:

«Блин, ну почему все белые бабы смотрятся одинаково?»

«Разница между той и этой в том, что на Скарлетку у меня бы встал)))))))».

«Она щурится потому, что хочет выглядеть азиаткой, или потому, что боится солнца?»

Мне бы прекратить это копание сразу, едва перед глазами мелькнуло днище интернет-бездны. Но читать о себе домыслы — это все равно что ощупывать свой больной зуб. Тянет продолжать ковыряние просто затем, чтобы увидеть, как сильно он прогнил.

И я просматриваю не только Twitter, но и Reddit, и YouTube (где уже три книжных блогера разместили видео «Польем чайком на Джуни Сонг»), и Google News, и даже TikTok (да-да, охват добрался уже и до малолеток). Это занятие изнуряет. Но я не могу сосредоточиться на чем-либо другом. Даже не могу выйти из своей квартиры; все, чем я занимаюсь, — это лежу калачиком на постели, попеременно прокручивая стримы на телефоне или ноутбуке, где читаю и перечитываю одни и те же обновления на одних и тех же пяти веб-сайтах.

Распространяемые обо мне в сетях слухи откровенно абсурдны. Кто-то говорит, что мои прошлые отзывы на Goodreads являются расистскими (хотя однажды я всего лишь бросила, что не могу четко высказать свое мнение о любовном романе одного писателя-индуса, потому что все персонажи у него блеклы и настолько погрязли в своих семейных разборках, что диву даешься). Кто-то говорит, что я регулярно преследую и зашикиваю всех, кто критикует мою работу (однажды в твите я резко прошлась по особо тупой рецензии на «Платан», но это было три года назад!). Какая-то дама утверждает, что я однаждыприцепилась к ней на съезде, «отметив ее цвет кожи в непристойно расистской манере». (Я всего лишь сказала, что ее красное платье выгодно подчеркивает янтарность кожи. Господи, ну что за дурость! Это ж был всего лишь комплимент. А платье, между прочим, так себе.) Ну а теперь «твитанутые» превращают все это в нарратив о том, что я, дескать, питаю нездоровую страсть к азиатам, которая подтверждается моими недавними ретвитами с комплиментами BTS, а еще тем, что я однажды играла в японские видеоигры и высказалась в Twitter о тамошних персонажах, что они-де «жаркие штучки» — значит, у меня извращенная страсть к субтильным желтолицым симпатяжкам (несмотря на то, что музыка BTS мне совершенно параллельна, а персонажи видеоигр, о которых шла речь, были созданы под вкусы европейцев, так что где здесь извращенность?).

«Все красные флажки в самом тексте», — читаю я в анонимном микроблоге на Tumblr, который нашла, кликая «цитаты» в выкладке Reddit. «Гляньте страницу 317, где она описывает миндалевидные глаза А Гэна и гладкость его кожи. Миндалевидные глаза? В самом деле?? Да белые бабы десятилетиями облизывались на азиатских мужиков!» (Но я ведь этого даже не писала! Это все Афина!)

Кто-то, не поленившись провести сравнение «Последнего фронта» с другими работами Афины, прогнав их через НЛП на «питоне»^[46], сообщает, что в обоих текстах наблюдается «ошеломительная частота совпадения ключевых слов». Причем слова эти типа «сказал», «посмотрел», «он», «она» и «они». С такими аргументами на руках меня, пожалуй, можно обвинить и в краже слов у Хемингуэя.

С целью обнаружить еще какой-нибудь компромат мои недоброжелатели как через лупу просматривают все публичные заявления, которые я когда-либо делала насчет «Последнего фронта». Очевидно, что истории о китайцах неуместно называть «романтичными», «экзотичными» или «обворожительными». Очевидно, что мое описание этой книги как драмы затыкает рот потенциальным критикам расового капитализма. «Я не согласна с рассмотрением рабочих как наемных слуг, — сказала я однажды. — Китайское правительство добровольно снаряжало свои отряды на Первую мировую, пытаясь этой мягкой силой завоевать расположение западных держав. Рабочие отправлялись туда добровольно». (Это воззрение «не учитывает хищничества западной гегемонии» и «совершенно не освещает угнетения глобальным капиталом».) «Эти люди были по большей части неграмотны, — пишет Адель Спаркс-Сато. — Да, их прельщали обещаниями более высокого заработка, но многие из тех трудяг понятия не имели, что их ждет в Европе. То, что Хэйворд/Сонг характеризует их найм как „свободный от принуждения“, демонстрирует в лучшем случае академичную зашоренность, а в худшем — злонамеренное безразличие к бедственному положению трудящихся глобального Юга».

«Последний фронт» они называют «мифом о белых спасителях». Им, видите ли, не нравится, что я продемонстрировала доблесть и отвагу белых солдат и миссионеров; по их мнению, это «концентрированное самомнение белой расы». Но эти люди действительно существовали! Миссионер Роберт Хейген утонул, пытаясь спасти китайца, когда пароход «Атос» был атакован германскими подлодками. И что — получается, смерти его и ему подобных не имеют никакого значения?

А еще меня клеймят расисткой за откровение, что рабочих нанимали преимущественно с севера Китая, поскольку южане из более теплых провинций, по мнению бриттов, не годились для сурового физического труда. Но это не моя точка зрения, это точка зрения офицеров британской армии! Почему никто не чувствует разницы? Что случилось с навыками критического восприятия?

Кроме того, это же расизм — утверждать, что люди с севера приспособлены к холодам лучше, чем южане? Правда никого не заботит.

Мне хочется опубликовать опровержение, буквально построчно. Я сделала непростой творческий выбор, решив расширить в этой истории спектр человеческих отношений, а не подстраиваться под стереотипы, хорошие или плохие. Точно так же изображения расизма я включила в текст не потому, что с ними согласна, а потому, что хотела сохранить верность историческим данным.

Но понятно, что все это тщетно. Они уже определились со своим нарративом насчет меня и просто собирают «факты» в его подтверждение. Меня они не знают, да и не могут знать, поскольку никогда со мной не встречались. Просто надергивают обрывки информации, разбросанные по интернету, и лепят из них некий образ, который соответствует их воображаемому жупелу, но не имеет никакого отношения к действительности.

Я не болею желтой лихорадкой. Не принадлежу к тем фрикам, что пишут исключительно о японском фольклоре, носят кимоно и каждое заимствование из азиатских языков произносят с намеренным, деланым акцентом. Маття. Отаку. Я не одержима идеей присвоения азиатской культуры. Скажем так: до «Последнего фронта» современная китайская история не интересовала меня от слова «вообще».

Но хуже всего то, что иногда тролли заставляют меня сомневаться в понимании самой себя. Я подчас задаюсь вопросом, не у меня ли искаженная версия реальности; действительно ли я не социопатка, что западает на азиатских женщин; не испытывала ли Афина на протяжении всей нашей дружбы ко мне боязнь, и было ли мое присутствие той ночью в ее квартире чем-то более гнусным, чем я полагала?

Но эти вкрадчивые опасения я всегда пресекаю в зародыше. Как учила меня доктор Гэйли, я их стопорю, чтобы не раскручивались по спирали. Среди нас двоих с катушек сходит интернет, а не я. А именно тот контингент борцов за социальную справедливость; те белые «союзнички», стремящиеся к влиянию, и не вполне адекватные азиатские активисты, стремящиеся к тому же. Я здесь не «плохой парень». Я жертва.

По крайней мере, хоть кто-то подает голос в мою защиту. Честно говоря, в основном это белые, но это не означает, что правда не на нашей стороне.

Бретт, да благословит его господь, делает следующее заявление: «Недавно выдвинутые обвинения против моей клиентки Джунипер Сонг совершенно беспочвенны и злонамеренны по своей сути. Атаки в интернете — это не что иное, как попытки негласной расправы». Он рассказывает о моем бесспорном писательском таланте, о том, как я усердно оттачивала свое мастерство на протяжении всех четырех лет, что у нас с ним заключен контракт, и заканчивает словами: «Я и агентство „Ламберт“ однозначно на стороне Джунипер Сонг».

Моя команда в Eden помалкивает, что вызывает некоторое раздражение. Но, учитывая поток призывов разорвать со мной контракт, нейтралитет Eden сам по себе является вотумом доверия. Когда потекли первые обвинения, Даниэла направила нам тревожный имэйл, но когда Бретт заверил, что все они — это беспочвенный поклеп, посоветовала нам сидеть и не высовываться. «Нет смысла, отвечая на нападки, придавать им вид законности. По нашему прошлому горькому опыту общение с троллями лишь придает им остервенелости. Жаль, что такое происходит с Джун, но сейчас самое лучшее — это хранить молчание».

«Все это дикие, взбалмошные обвинения, которые можно выдвигать без четких доказательств, — пишет в Twitter интернет-персона, известная своим разумным и взвешенным подходом к неразумным ситуациям. — А впрочем, чему здесь удивляться: на кону доход изрядного множества лиц. Беспокоит лишь то, как ненасытно это сообщество стремится получать удовольствие от страданий других. С этим нужно что-то делать».

Один поп-блогер с консервативными взглядами и семьюдесятью тысячами подписчиков ополчается против Адель Спаркс-Сато. Используя ее инициалы как неприличное слово, он вопиет: «ASS — МАНЬЯЧКА, ОДЕРЖИМАЯ ВЕНДЕТТОЙ ПРОТИВ БОЛЕЕ УСПЕШНЫХ ПИСАТЕЛЕЙ! СРОЧНАЯ НОВОСТЬ ДЛЯ АДЕЛЬ: РЕВНОСТЬ СИДИТ НА ТЕБЕ БЕЗОБРАЗНО!» (Наблюдать за этим забавно, но, откровенно говоря, я не сторонница подобных действий. Разумеется, приятно, когда кто-то ратует в твою защиту, но в идеале таких в эфире встретишь нечасто, даже на Fox News.)

Ну а Eden Angelʹs, дай им бог здоровья, всецело на моей стороне.

От Джен: «Обычно с маргиналами я не соглашаюсь, но насчет ASS он прав на сто процентов».

Марни: «Не нужно быть маргиналом, чтобы это понять!:-))»

Джен: «С тобой там все в порядке? Ты, надеюсь, держишься?»

Марни: «Как это ужасно! Мне очень, очень жаль, что тебе приходится проходить через это. Дай знать, можем мы что-нибудь для тебя сделать. Преклоняюсь перед твоей храбростью».

Джен: «Синдром высокого мака^[47] в чистом виде. Успех, которого добиваются молодые женщины, режет им глаза. Мне самой постоянно доставалось от мужиков в директорском звании. Их от нас просто КОРОБИТ».

Марни: «Они до тебя докапываются из-за твоего влияния и признания, причем сами это знают. Так что дело не в тебе, а в них».

Джен: «Не борись со свиньями — пускай себе хрюкают! Забудь о них, Джуни. Не обращай внимания на ненавистников. БУДЬ ВЫШЕ!!»

Если б я только могла. Но я не могу оторваться от своих устройств. Всякий раз, закрывая глаза, я по-прежнему вижу этот лазурный экран. И представляю, как на очередную бичующую меня тему накручиваются лайки.

Я действительно примеряюсь к цифровому чистилищу. Все продолжают настаивать, чтобы я к этому прибегла, словно притворство, что Twitter якобы не существует, решит все проблемы. «Тролли кормятся твоим вниманием! — неустанно напоминает мне Джен. — Интернет не сможет причинить тебе вреда, если ты не будешь в него заглядывать». Но это не похоже на очищение; это означает, что я прячу голову в песок, в то время как все вокруг меня рушится. Я не могу игнорировать ущерб. Мне необходимо отслеживать точную траекторию урагана, потому что знание момента, когда и куда он обрушится, смягчит боль удара. По крайней мере, мой мозг убежден, что это так.

Я устраиваю себе прогулки с целью раствориться в пении птиц, брызгах солнечного света и мокрых пятнах, оставленных дождем на асфальте, но мир снаружи кажется таким же зыбким и недостоверным, как фон видеоигры, которая все еще прогружается. Иногда мне на минутку действительно удается от всего отрешиться, но затем внимание соскальзывает, и я вспоминаю про телефон, лежащий сейчас на кровати и жужжащий все новыми и новыми уведомлениями. Дыхание моментально учащается, в сердце растет тревога, и я понимаю, что нахожусь на грани срыва, поэтому сразу же спешу обратно в квартиру, сворачиваюсь там на кровати и хватаюсь за телефон, чтобы в обнимку с ним час-другой прокручивать события — единственное занятие, которое, как ни парадоксально, действует на меня успокаивающе.

Есть я не могу. То есть безумно хочу (я постоянно изнываю от голода и все заказываю с доставкой огромные, горячие, жирные блюда вроде пиццы или лазаньи), но едва начинаю жевать, как мысли вновь закручиваются спиралью о моем неминуемом профессиональном крахе, и тогда я не могу проглотить ни кусочка без рвотного позыва.

А вдобавок меня никак не берет сон. Каждую ночь я лежу, не смыкая глаз до самого рассвета, и лихорадочно обновляю разные темы и аккаунты, отслеживая, кто что ретвитнул или ответил, создавая в голове воображаемые отповеди и такие же воображаемые опровержения негативных реакций на эти самые отповеди.

Если б у меня была ну хоть какая-нибудь стратегия выхода. Какое-то волшебное извинение, которое можно принести; защита, которую можно выставить, после чего все прекратится. Но ведь ясно, что впутываться в эту кутерьму совершенно бессмысленно. Все, что я опубликую, станет еще одним доказательством, которое могут использовать против меня. И как она вообще будет выглядеть, эта онлайн-победа? Нет никакого способа обратить шельмование вспять, заставить интернет забыть обо мне. Этим клеймом я помечена навсегда. Любое загугливание моего имени или упоминание меня на литературной конференции из-за скандала с этим плагиатом будет отравлять воздух, как постоянный пердеж.

Я знаю некоторых авторов, которым удавалось перескакивать от скандала к скандалу, сохраняя свою репутацию совершенно нетронутой. В основном это белые. По большей части мужчины. Айзек Азимов то и дело вляпывался в истории с харассментом, так же как Харлан Эллисон. Дэвид Фостер Уоллес абьюзил, харасил и сталкерил Мэри Карр. А их до сих пор превозносят как гениев.

Иногда я обреченно думаю, что это, видимо, просто то, через что нужно пройти. И все эти «пляски на костях» не более чем обряд посвящения, который ныне вынужден проходить всякий мало-мальски известный автор. Например, в прошлом году одну писательницу изгнали из соцсетей за то, что она подбивала своих поклонников ставить «одну звезду» дебюту другой писательницы (позже выяснилось, что та дебютантка увела у нее жениха). В любом случае обе те писательницы недавно подписали шестизначные контракты на свои будущие трилогии. А Марни Кимбалл, фаворитка Даниэлы, попадала под раздачу никак не меньше десяти раз, и вечно за то, что писала в Twitter что-нибудь из разряда «промеж глаз» — например, что «классика просто лучше, а если вы ее не понимаете, значит, вы просто не доросли умом. Уж извините». И продажи у нее идут прекрасно. Может быть, Даниэла права и молчание в самом деле лучший ответ.

Свой период онлайн-нападок пережила даже Афина, хотя, конкретно в ее случае, не совершала ничего дурного. Пару лет назад она отреагировала в Twitter на бесспорно вопиющую тему о росте преступлений на почве ненависти против американцев азиатского происхождения. «Я еще никогда так не нервничала, находясь в своей собственной шкуре, — сказала она. — У меня сегодня явственное ощущение, что эта страна мне не принадлежит». Слова звучали с эдакой слащавой самовлюбленностью, но не важно: они исходили от сердца, и, безусловно, нельзя хейтить того, кто боится нападений на улице.

И вот какой-то анонимный аккаунт с эмодзи китайского флажка в био задал ей вопрос: «Если тебя так колышут азиаты, почему ты встречаешься с белым?»

Не знаю, зачем Афина отреагировала. Заставить тролля угомониться — дело заведомо безнадежное. Но настрой у нее, видимо, был боевой, поэтому она отписалась: «С кем я встречаюсь, не имеет никакого отношения к политике. Или вам в принципе ненавистны межрасовые пары? Мы вообще в каком году живем? Просто не верится, что в 2018-м».

И тогда на нее, как сквозь шлюзы, хлынул поток хейтерских фекалий. Кое-какие из них Афина показала мне в кафе, где мы встретились на той неделе. Мерзость редкостная:

«Заткнись и насасывай белый член».

«WAMFы^[48] противоестественны. От них рождаются Эллиоты Роджеры. Хочешь, чтобы я пришел и застрелил тебя как Эллиот Роджер?^[49]»

«Белый никогда тебя не полюбит, милашка — каким местом ни подставляйся».

«Не смей говорить от имени азиатов! Ты потеряла это право, как только дала белому мужику колонизировать твою пелотку».

К тому времени, как Афина сделала свой аккаунт закрытым, «амры»^[50] (как она их называла) уже вычислили ее писательскую веб-страницу и электронный адрес. Ей начали поступать угрозы расправы.

Скриншоты изначальной перепалки в Twitter перекочевали на Reddit, где основная ветка в конечном итоге выросла в тысячу с лишним постов, многие из которых включали скриншоты фотографий Афины и ее тогдашнего бойфренда Джеффа, перекачанные с их аккаунтов в Instagram и с пометками типа «ПРЕДАТЕЛЬНИЦА РАСЫ» или «Некоторые из азиаток не лояльны к своей расе. Им нужны только белый елдак, белые бабки и белый бэбик. Но когда-нибудь они очнутся и поймут, что „белое превосходство“ их не спасет. Будем надеяться, что наша дурашка это поймет, пока еще не слишком поздно».

Кто-то взломал ее авторский сайт, так что при нажатии на главную страницу все, что представало глазам, — это карикатура азиатки с раскосыми глазами, лежащей в непристойной позе перед толпой пускающих слюни белых жлобов.

«Хочу тебя поддержать, — написала я ей в знак солидарности. — Эти козлы такие придурки».

«Спасибо, — отозвалась Афина. А затем: — Думаю, со мной ничего не сделается. Просто чертовски страшно. Я не чувствую себя в безопасности даже в своем собственном доме».

Тогда я думала, что Афина преувеличивает. Она была мастерица поразыгрывать свой страх ради сочувствия, точно так же как изображала сценки ранимости ради внимания к своей персоне. Что бы там ни было, но интернет всего лишь интернет. Можно подумать, что какой-нибудь задрот с Reddit, живущий в каморке на попечении своей матери, и вправду проделает сотни миль до столицы ради того, чтобы напасть на писательницу возле ее квартиры? Да перестаньте. Тогда мне в голову приходила гаденькая мысль: «А чего б тебе, душечка, просто не отключиться на время от Сети да и жить-поживать в обнимку со своим богатством, красотой и успешностью?»

Но теперь я точно знаю, что Афина имела в виду. От этого так просто не отмахнуться. Ты лишаешься всякого чувства безопасности, потому что в каждый момент — когда ты спишь, или бодрствуешь, или просто выключаешь на несколько минут телефон, чтобы сбегать в душ, — десятки, а может, сотни, а может, и тысячи незнакомцев шуршат снаружи, добывая твою личную информацию, прокрадываются в твою жизнь, ища способы осмеять, унизить или, что еще хуже, подвергнуть тебя опасности. Ты начинаешь сожалеть обо всем, чем когда-то делилась о себе: о каждой фотке, каждом меме, каждом комменте к видео на YouTube, о каждом своем небрежном твите. Потому что тролли их непременно нароют.

Я поудаляла из своего цифрового следа столько, сколько лишь смогла за те первые сутки травли, но машина обратного отсчета все так же крутится. Кто-то высмеивает мой восторженный отзыв 2018 года о «Чудо-женщине»^[51]: «Понятное блин дело — Хэйворд души не чает в россказнях о белых воительницах. Держу пари, что она любит еще и „Цахал“^[52]!» Кто-то отыскивает мое фото со школьного выпускного: «Вот! Это платье — история происхождения змеюки Джунипер Сонг». Кто-то публикует инфу об экзаменационных курсах, где я однажды преподавала: «Родители, если вы пользуетесь этим сервисом, ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ ДЖУНИПЕР СОНГ!» Если бы я уже не уволилась из Veritas, то искренне полагаю, что такие, как она, меня бы оттуда выжили.

«Вам всем нужно выйти на улицу, — печально посоветовал однажды твитерцам один известный писатель. — Подышите свежим воздухом. Twitter — это не реальная жизнь».

Как бы не так. Twitter — жизнь вполне реальная; более того, он реальней реальной жизни, ибо это сфера, где обретается социальная экономика издательской индустрии, у которой нет иной альтернативы. В офлайн все писатели — лишь безликие, гипотетические существа, кропающие словеса автономно друг от друга. Ни к одному из них невозможно заглянуть через плечо. Невозможно сказать, действительно ли они такие лощеные и глянцевые, какими себя выдают. Зато в интернете можно следить за всеми горячими сплетнями, даже если весомости в вас и близко нет на то, чтоб занимать место в зале, где это происходит. В интернете вы можете сказать Стивену Кингу идти лесом. В онлайн можно вычитать, что главная звезда нынешнего литературного сезона на самом деле такая гнида, что все ее опусы можно смело помножить на ноль. Репутации в издательском деле постоянно созидаются и разрушаются как раз в интернете.

Я представляю себе гомон сердитых голосов и толпу, которая тычет пальцами и нависает надо мной, чтобы рвать куски плоти из моего тела, как однажды менады поступили с Орфеем, — пока не останется единственный вопрос, произносимый плотоядным шепотом: «Вы слышали что-нибудь о Джунипер Сонг?» И останутся кружиться лишь бесформенные обрывки слухов, постепенно тускнея и исчезая в сероватой полумгле; кровавые, разлагающиеся клочья моей виртуальной личности — пока не останется ничего, кроме заявления, правдивого или нет, что Джунипер Сонг отменена.

12

Мне хочется одного — залечь под одеяло в спячку на неопределенное время, но на этот месяц у меня есть еще два запланированных мероприятия — посещение со школьниками библиотеки в Вашингтоне и литературный фестиваль в Вирджинии, с панельной дискуссией пишущих на темы Восточной Азии. Был еще обмен имэйлами с одной женщиной из французского посольства, насчет посещения в следующем месяце мемориала КТК в Ньёль-сюр-Мер (встреча приурочена к выходу французского издания «Последнего фронта»). Однако она перестала откликаться на мои имэйлы примерно в то же время, когда клеветническая кампания стала вирусной — что меня, впрочем, устраивает; последнее, чего бы я хотела, — это мариноваться семь часов в самолете только затем, чтобы несносные французы костерили меня в своем лягушатнике. Библиотека и фестиваль, надо сказать, тоже не присылали никаких вестей с тех пор, как стали расползаться слухи, но это может означать и то, что отменять мой визит они не хотят. А отменить его самой может косвенно намекать на признание вины.

Посещение библиотеки проходит нормально. Школьники оказываются третьеклашками, а не старшеклассниками, как я ожидала. До прочтения «Последнего фронта» им еще расти и расти, а уж китайские рабочие времен Первой мировой для них просто не от мира сего. Ну и слава богу: это означает, что по малолетству их не интересует и та драма в Twitter — пускай они не особо рады меня видеть, но и антипатии ко мне не испытывают тоже. Просто сидят себе и тихонько ерзают в холле библиотеки Мартина Лютера Кинга, пока я двадцать минут зачитываю первую главу, а они затем задают несколько умильных наивных вопросов, каково это — писать книжки («Вы прямо ходите на фабрику, где их печатают?», «Вам долларов платят, наверно, целые миллионы?»). Я рассказываю им несколько банальных трюизмов о том, насколько важна грамотность, потому что она открывает двери в другие миры, и что, возможно, им тоже захочется стать рассказчиками. Затем их учитель меня благодарит, мы делаем групповое фото и мирно расходимся.

А вот дискуссия оборачивается просто катастрофой.

Начинается с того, что я уже всех распаляю своим опозданием. Затем я неверно разбираюсь в расписании — под дискуссию отведена Дубовая комната, а не Кедровая, и мне приходится тащить свою задницу через весь конференц-центр. К тому времени, как я притаскиваюсь, зал уже гудит как улей. Все участники дискуссии сбились в кучу на дальнем конце стола и разговаривают друг с другом поверх микрофонов. Завидев меня, все умолкают.

— Ой, извините! — выдыхаю я на подлете к своему месту (задержка уже больше десяти минут). — Тут без компаса не доберешься, верно?

Хохма остается без ответа. Двое участников смотрят в мою сторону, затем друг на друга; одна девушка хмурится в свой айфон. Словом, прием холодный.

— Ну вот, наконец-то! — бодро возглашает Энни Брош, модератор. — Теперь мы все в сборе, можем начинать. Для начала давайте представимся по именам и назовем свои последние публикации.

Представление идет вдоль стола, слева направо. Диана Цю, поэтесса и художник-визуалист; Нур Риши, в свободное от адвокатских будней время пишущий о современной молодежи; Айлин Чжоу, признанная критиками автор исторических романов, действие которых происходит в «расово детерминированной» (по ее словам) викторианской Англии. Очередь доходит до меня. Я подаюсь к микрофону. «Привет всем! Я Джун Хэйворд, пишу под псевдонимом Джунипер Сонг. Автор „Последнего фронта“».

Это вызывает несколько косые взгляды, но ропота нет. В данный момент это лучшее, на что можно рассчитывать.

— Хотелось бы, чтобы каждый из присутствующих высказался, что вдохновило его на создание своих произведений, — воркует Энни. — Джунипер, почему бы стартером нашей беседы не сработать вам?

У меня мгновенно пересыхает во рту, голос срывается, и я кашляю, прежде чем продолжить:

— Гм! Хорошо. Меня, как и Айлин, прежде всего вдохновляла история. На самом деле о Китайском трудовом корпусе я впервые узнала…

— Мое имя Ай Линь, — дерзко вклинивается в разговор молодая особа.

— Ой, извините.

Я чувствую укол раздражения. Я полностью копировала произношение Энни, но ее эта девица не перебивала.

— Я считаю крайне важным, чтобы наши имена произносились правильно, — говорит Ай Линь под жидкие аплодисменты зала. — Раньше я боялась говорить, если люди коверкали мое имя, но теперь это часть моей практики. Важно, чтобы мы каждый день, шаг за шагом бросали вызов белому превосходству. Важно, чтобы мы требовали к себе уважения.

Снова аплодисменты. Пунцовая от смущения, я отстраняюсь от микрофона. Она это серьезно? У нее «практика»?

— Да, безусловно, — угодливо кивает Энни. — Извините, Ай Линь. Мне следовало перед началом уточнить все у руководства.

— Ай Линь, — выговариваю я медленно, с педантичной правильностью, просто обязанная что-нибудь произнести. — Как будто бы рыбка ушиблась о камушек.

Попытка съюморить снова выходит мне боком: аудитория заметно напрягается.

Ай Линь ничего не говорит. Наступает долгая, неловкая пауза, после чего голос подает Энни:

— Э-э… Нур? А что вдохновляет на работу вас?

В таком духе мы продолжаем достаточно долго. Энни, надо отдать ей должное, хороший регулятор. Вместо того чтобы отдавать инициативу участникам, она вразброс задает вопросы каждому из нас, а значит, я могу оставаться на своей полосе и избегать прямого столкновения с Ай Линь на протяжении целого часа. Остальные участники дискуссии часто ссылаются друг на друга и отталкиваются от прозвучавших ответов, но никто не реагирует на то, что говорю я. Публике на меня как будто наплевать; с таким же успехом можно вещать в пустоту. Но это даже к лучшему. Надо просто пережить этот час.

Энни, должно быть, замечает, что мои ответы довольно сжаты, поэтому в какой-то момент поворачивается ко мне и спрашивает:

— Джунипер, а вы не хотели бы подробнее рассказать о том, как нарративная литература способна повлиять на презентность слабо представленных групп?

— Да, конечно. — Я опять прочищаю горло. — Когда я раздумываю над тем, зачем вообще взялась за «Последний фронт», мне на ум неизменно приходит фраза, забавная своим двоемыслием. Начну с того, что в начале двадцатого века Канада была настолько враждебна к китайским переселенцам, что с каждого китайца, въезжающего в страну, взимался подушный налог в размере пятисот долларов. Когда рабочих Трудового фронта привезли в Канаду, налог на их иммиграцию был отменен, поскольку приезд считался частью военной кампании, но зато им не разрешалось при переезде покидать вагоны, так что они все время, пока находились в Канаде, пребывали под постоянной охраной.

Обычно, когда я рассказываю эту историю, на меня неотрывно смотрят. Но эта аудитория, возможно, просто решила меня возненавидеть, или, может, они перегрелись, утомились и им наскучило мое морализаторство, потому что они скучающе ерзают, оглядываются по сторонам или шарятся у себя в смартфонах. В лицо мне не смотрит никто. Мне остается только гнать дальше:

— И вот они днями сидели в этих своих вагонах, на жаре. Медицинская помощь им не оказывалась, даже когда кто-то падал в обморок от обезвоживания. Перемолвиться с кем-нибудь снаружи они тоже не могли, потому что канадское правительство наглухо перекрывало сообщения прессы о присутствии в стране китайских рабочих. И мне подумалось, что это неплохая метафора для центральной аргументации книги — о том, что китайский труд использовался, а затем скрывался и дискредитировался, словно был чем-то постыдным.

— Да неужто? — неожиданно вмешивается Диана Цю. — То есть у вас еще и претензии к непризнанной азиатской рабсиле?

Я так поражена этим вбросом, что несколько секунд просто смотрю на эту худощавую вычурную фифу с язвительными темными глазами, тонкими подщипанными бровками и помадой такой алой, что рот на лице похож на зияющий шрам. На самом деле это ее броское эстетство напоминает Афину — настолько, что я невольно вздрагиваю.

Краем глаза я замечаю вспышку: кто-то делает снимок. Сразу несколько зрителей поднимают свои смартфоны: пошла запись нашей дуэли.

— Это что за вопрос? — Я понимаю, что обстановку нагнетать не должна, но возмущение вырывается наружу прежде, чем я успеваю его остановить. — Я имею в виду как раз обратное. Смысл, очевидно, в том, что постыдность…

— Постыдно красть слова у мертвой женщины, — бросает мне Диана. Кто-то в зале буквально ахает.

— Давайте ограничимся обсуждением подготовленных тем, — бесстрастно говорит Энни. — Нур, что вы думаете о…

— Кто-то должен был это сказать, — повышает голос Диана. — Есть доказательства того, что Джун Хэйворд «Последний фронт» не писала. Они наглядно представлены в Сети. Давай не будем притворяться. Так что извините, но я не собираюсь сидеть здесь сложа руки и делать вид, что передо мной коллега, заслуживающая уважения, когда на карту поставлено наследие Афины…

— Диана, я попрошу! — говорит Энни, на этот раз настойчиво и громко. — Подобная дискуссия здесь неуместна, и нужно уважать всех наших приглашенных участников.

Ай Линь, кажется, хочет сказать что-то еще, но ее за руку трогает Нур, и она откидывается от микрофона, воинственно скрестив руки на груди.

Я ничего не говорю. Даже не знаю, что из себя выдавить. Диана и зрители меня уже ошельмовали, и ничто из мною сказанного не искупит меня в их глазах. Остается только сидеть с бешено колотящимся сердцем и омываться своей униженностью.

— Все в порядке? — спрашивает Энни. — Очень вас прошу. Ну что, двинемся дальше?

— Давайте, — высокомерно роняет Диана.

Энни с заметным облегчением задает Ай Линь вопрос, какого она мнения о «Бриджертонах»^[53].

Всё, поздно. Мероприятие уже не спасти. Обсуждение продолжается до конца часа, но заготовки Энни никого больше не волнуют. Те, кто еще не покинул зал, усердно печатают на своих смартфонах, бесспорно передавая своим подписчикам ту сцену. Нур и Ай Линь вальяжно подыгрывают подсказкам Энни, как будто кому-то здесь хоть отдаленно есть дело до древнекитайской письменности или исламского мистицизма. Диана до конца часа молчит, я тоже. Сижу как мышь, стараясь не расплакаться, а у самой пылают щеки и дрожит подбородок. Ну а где-то в это самое время уже ваяются мемы со снимками моего ошеломленного лица. Как пить дать.

Наконец с окончанием я собираю свои вещички и выхожу со всей максимальной быстротой, не переходя разве что на спринт. Энни что-то кричит вслед — наверное, извинения, — но я не останавливаюсь, пока не сворачиваю за угол. Единственное, чего я хочу сию минуту, — это убраться с глаз долой.

Марни: «ВОТ ЖЕ СТЕРВА».

Джен: «Она что, больная? В смысле, на всю голову?»

Марни: «То, что ей мнится известным, не имеет никакого значения. Дергаться подобным образом на публике — полная противоположность стильности. Она явно не искала решения, а просто хотела внимания к своей персоне».

Джен: «ВЕРНО. Именно так. Этот ее перформанс — верх гнусности. Настолько пошлая и явная уловка для самообогащения. Потуги что-нибудь себе выторговать этим арт-визуалом».

Марни: «Приставка „арт“ здесь решительно ни при чем».

Я усмехаюсь — свернувшись в кровати и натянув до подбородка покрывало. Благослови вас господь, милые Edenʹs Angels! Где-то в глубинах интернет-помойки обрастают лайками бредни Дианы, множась среди ликующих хейтеров Джунипер Сонг; ну а я с удовольствием внимаю тому, как портфолио Дианы вольно обгаживают Джен с Марни.

Марни: «Что-то в меня эти перформансы никак не входят».

Джен: «Хотя на этом видео она просто делает себе стрижку».

Марни: «Стрижка „я у мамы дурочка“».

Марни: «А еще меня воротит от ее уродливого кольца в носу».

Джен: «С каких это пор психотические срывы стали называться визуальным искусством? Эта куколка нуждается в помощи».

Марни: «Боже, и это ты называешь куколкой? Ржу-ни-ма-гу =)))»

Я фыркаю и переключаю экран обратно на сайт Дианы Цю, где на своей последней инсталляции «Мукбанг»^[54] она тринадцать минут подряд пожирает сваренные вкрутую яйца, раскрашенные под азиатские лица, и не мигая, с мрачной невозмутимостью смотрит в объектив камеры.

Edenʹs Angels правы. Глядя на физиономию Дианы — ее плоские злые глаза, кусочки желтка, стекающие с тонкогубого рта, — я не могу поверить, что позволила этой мелкой, гнусной твари с ее жеманным самолюбованием меня унизить. Она завидует. Они все мне просто завидуют; вот откуда этот ревнивый сарказм. Да, я, возможно, получила несколько ударов, но я не позволю этим невменяемым, злобным подражателям интернет-знаменитостей губить мою карьеру.

13

В те выходные я на метро выбираюсь в Александрию, где моя сестра с мужем устраивают небольшое барбекю.

Мы с Рори живем не сказать чтоб душа в душу, но сохраняем непринужденную близость двух сестер, давно уже махнувших друг на дружку рукой в плане понять, что уж такого привлекательного в образе жизни, который каждая из нас избрала для себя. Рори считает, что я не приспособленное к жизни перекати-поле, диплом Лиги Плюща у меня пылится понапрасну, а я все гоняюсь, как молодая, за своими грезами о писательской славе вместо того, чтобы наконец бросить якоря и повести размеренную жизнь со стабильной зарплатой, а затем с пенсией. Ну а я считаю, что у Рори, бухучетчицы в Остине, занявшей свое место сразу после университета, жизнь настолько монотонна и предсказуема, что я лучше сгорю, чем вывихну от скуки челюсть в бухгалтерской конторе.

Со своим мужем она познакомилась еще в колледже — Том, айтишник, всегда поражающий меня своим видом и индивидуальностью квашни. В литературе, а уж тем более в издательском деле, ни он, ни она не смыслят от слова «совсем». Как говорит Рори, они «не книжники». Хотя могут спросить в магазине, скажем, аэропорта «свежего» Гришэма в мягкой обложке, а Рори иной раз прихватывает с собой в отпуск книжку Джоди Пиколт из их местной библиотеки, но в целом оба понятия не имеют о превратностях моего мира и не горят желанием что-нибудь о нем узнать. У Рори, вполне возможно, нет даже аккаунта в Twitter.

Сегодняшний вечерок просто упоение.

Рори и Том живут в пригороде на удаленности достаточной, чтобы располагать просторным задним двором с террасой, где в последнюю субботу каждого месяца устраивают семейное барбекю. Погода стоит идеальная: жарко и влажновато, но при этом с ветерком, так что овевает и не досаждает. Рори печет кукурузный хлеб, такой ароматный, что на этой неделе я, пожалуй, впервые угощаюсь от души, и меня не тянет на нервной почве вытошнить съеденное обратно.

Прибывая, я застаю их во внутреннем дворике за какой-то перепалкой — оказывается, насчет того, справедливо ли кадровики сделали смежнице Рори выговор за ее похвалу коллеги словами, что ее волосы выглядят сегодня «роскошно».

— Просто я не считаю, что можно вот так подлезать к людям без их разрешения, — гнет линию Том. — Это же вопрос как бы этикета, а не расы.

— Ой-й! — сердито реагирует сестра. — Можно подумать, что она на нее типа набросилась и давай наяривать. Это же был просто комплимент. А называть Челси расисткой — ну это просто безумие. В смысле, она же демократка и вся из себя за Обаму… О! Привет, милая!

Рори на подходе обнимает меня сбоку. Обычно такое сестринское изъявление чувств меня малость коробит (мне оно всегда кажется слегка фальшивым; как бы компенсацией за недостаток внимания в наши молодые годы), но сегодня я охотно к ней припадаю.

— На-ка вот пивка для рывка, с дорожки. А я пойду проведаю духовку.

— Ну что, как житье-мутье? — спрашивает Том, указывая на скамейки вокруг стола для пикника.

Я усаживаюсь напротив. Том нынче отращивает бороду. Длина уже в пару пальцев — а что, ему идет: эдакий солидный, невозмутимый эстет-лесоруб. Каждый раз при виде Тома я задаюсь вопросом, каково это — катиться по жизни с легким самодовольством каменного валуна.

— Да как обычно, — отвечаю я, беря баночку «короны». — Стремиться еще есть к чему.

— Рори говорит, ты опубликовала еще одну книгу? Поздравляю.

Я пожимаю плечами. Надеюсь, они меня последнее время не гуглили.

— Да ладно. Спасибо.

— А о чем? — интересуется он.

— Да так, о Первой мировой. Типа повесть о тружениках фронта.

Мне всегда неловко рассказывать о Китайском трудовом корпусе людям, которые совсем не в теме, потому что за рассказом неизбежно следует приподнимание бровей и неловкое «А я и не знал, что китайцы вообще участвовали в Первой мировой» или «Хм, а почему именно китайцы?»

— Там повествование подобно мозаике, примерно как в фильме «Дюнкерк». Более широкая история, подаваемая за счет объединения историй помельче.

— Круто, — кивает Том. — Отличная тема для романа. А то все книги и фильмы о войне будто повернуты только на Второй мировой. Например, «Капитан Америка» или все эти фильмы о Холокосте. А материалов о Первой реально не хватает.

— «Чудо-женщина» как раз о Первой! — кричит нам с кухни Рори. — В смысле, фильм!

— Да, но это всего лишь «Чудо-женщина», а не серьезная литература. Верно? — оборачивается ко мне Том за поддержкой.

«Господи Иисусе». Вот почему я обхожу с семьей разговоры о книгоиздании.

— Как там Элли? — меняю я тему.

Элли — моя восьмилетняя племяшка. По всему двору разбросана пластиковая фауна, но больше никаких следов ураганной энергии нет, так что, похоже, на этот вечер от обязанностей тетушки я свободна. Теоретически я не против детей, но Элли, пожалуй, нравилась бы мне больше, если б была застенчивой, любящей книги тихоней, которую можно водить с собой по книжным магазинам, а не привязанной к айфону, помешанной на TikTok стервочкой-акселераткой.

— Элли неизменна. Сегодня, слава богу, с ночевкой у друзей. На уроке они читали «Паутину Шарлотты», а значит, этот месяц она у нас веганка. Никакого мяса, только веганские бургеры.

— Понятно. И надолго?

— Очень. До первых котлет.

Исчерпав круг дежурных разговоров, мы просто сидим и потягиваем «корону». Мне иной раз кажется, что беседовать с Рори и Томом — это все равно что вести разговор с гипотетическим «усредненным американцем» на соцопросе или с пустым профилем Facebook: «Что вы думаете о фильмах? Как вы относитесь к музыке?» Я пробовала расспрашивать Тома о его работе, но что уж такого может вам рассказать про свои будни айти-специалист?

Или же… Мне приходит в голову одна мысль.

— Слушай, Том! А ты можешь отследить IP-адрес — например, какой-нибудь рандомный аккаунт в Twitter?

Его лоб хмурится.

— IP-адрес? А зачем оно тебе?

— М-м… Да есть там один аккаунт, который мне житья не дает.

Я замолкаю, прикидывая, чего и сколько я могу раскрыть, и вообще, можно ли сделать так, чтобы это имело смысл для людей, не посвященных в тонкости книгоиздания.

— В смысле, распространяет обо мне ложь, брызжет ядом и всякое такое, — поясняю я.

— Ну а если просто пожаловаться на тот аккаунт в Twitter?

— Да пробовала, только все без толку.

Бретт тоже поощрял людей сообщать и блокировать аккаунты, которые на меня клевещут, но Twitter, увы, известен своей неэффективностью борьбы с диффамацией, и, насколько я могу судить, это ничего не изменило.

— Так что не думаю, что они ради меня пошевелятся, — грустно подытоживаю я.

— Понятно. Ты, кстати, через идентификатор Twitter вряд ли сможешь их обнаружить.

— А разве веб-сайты не сохраняют IP-адреса посетителей?

— Сохраняют, но данные Twitter защищены. Все крупные сайты социальных сетей защищают свои данные; они обязаны это делать по закону.

— Ну а если их, типа того, взломать? Ты у нас хакер или где?

Том криво усмехается:

— Может, и хакер, да не такой. К тому же такая утечка данных попадет в газеты. Это серьезное нарушение конфиденциальности. Ты хочешь, чтобы меня прямо отсюда под белы руки и в тюрьму?

— Ну а если бы я сама заправляла своим веб-сайтом, я бы могла видеть IP-адреса тех, кто его посетил?

Том взвешивает мои слова, а затем пожимает плечами:

— В принципе, думаю, да. Для таких вещей есть плагины. Такое можно делать даже на WordPress. Только проблема в том, что IP-адрес скажет тебе не так уж много. Можно, допустим, узнать, в каком городе кто-то обитает. И даже в каком районе. Но это не так, как в телешоу, где ба-бах, и волшебным образом определяется точное местонахождение, как на GPS. К тому же имеет значение, заходят ли они на веб-сайт со своего мобильника или с домашнего роутера.

— Но ты бы мог мне назвать примерное гео? — интересуюсь я. — То есть если я дам тебе адрес?

Том колеблется.

— Здесь речь точно не идет о чем-то противозаконном?

— Господи, да конечно же нет! Что я, пулять им в окошки коктейль Молотова буду?

Я пытаюсь хохмить, но щепетильность этого вопроса выводит Тома из себя. Он нервно елозит пальцем по ободку бутылочного горлышка.

— Тогда, быть может, ты мне расскажешь немного больше о том, что тебе нужно? Ведь если тебя в самом деле преследуют, то это, наверно, может оказаться небезопасным.

— Да мне бы просто узнать, кто это, — говорю я. — Ну или в целом об их местоположении, и если они где-то рядом, то убедиться, что они не представляют физической угрозы. Например, стоит ли беспокоиться, что они меня сталкерят, или…

— Сталкерят? Это что еще такое происходит?

С блюдом кукурузного хлеба в одной руке и миской арбузных ломтей в другой вплывает Рори. Чутко балансируя, она ставит еду на стол, усаживается на скамейку рядом со мной и еще раз приобнимает.

— С тобой все в порядке, Джуни?

— Да все нормально. Просто тут одна хрень… Я интересуюсь, может ли Том мне помочь в поиске одного сволочуги, который буллит меня в Twitter.

— Буллит, тебя? — Брови Рори сходятся у переносицы.

Я знаю, о чем она думает. Еще в детстве, когда жизнь нашей семьи катилась под откос, мне в школе не давала проходу всякая шелупонь. И тогда я ушла в книги. Сидела и дни напролет проводила в нездешних мирах, что, видимо, со временем переросло в проявления социофобии. В продленку я являлась с толстенными томами «Властелина колец» или «Хроник Спайдервика» и сидела весь день, уйдя в них, абсолютно безучастная к тому, что происходит вокруг.

Другим детям это не нравилось. Некоторые из моих одноклассников устраивали игры — корчили рожи у меня за спиной, пока я читала, из любопытства, замечу ли я. Некоторые распускали слухи, что я не умею разговаривать. Луни Джуни, обзывали они меня, как будто словечко loony^[55] не вышло из обихода еще в начале девяностых.

— Ты, наверное, не то думаешь. Это больше похоже на двинутых интернет-фриков, — говорю я безособой надежды, что Рори поймет концепцию троллинга. — Им, типа, кажется, что я такая знаменитая фря, про которую можно нести все что вздумается. В том числе и угрожать расправой. И я всего лишь попросила Тома помочь мне выяснить, кто этим занимается и где они обитают, хотя бы примерно.

Рори властно смотрит на мужа:

— Ты можешь это сделать? Это ж не шутки.

Том понуро вздыхает:

— Повторяю, IP-адрес через Twitter я пробить не могу.

— Я добуду тебе адрес, — говорю я. — Главное, чтобы ты его для меня провентилировал.

Между моим умоляющим взором и суровым лицом Рори у Тома, похоже, не остается выбора.

— Да ладно, ладно. — Он тянется за новой бутылочкой. — Отчего б не помочь.

Больше никаких вопросов он не задает. Том, благослови его господь, все принимает за чистую монету. Как и Рори. В этот момент я чувствую к ним прилив грустной нежности. Какая же это замечательная пара! Без лукавства, без экивоков; только открытость, вера на слово и лучший кукурузный хлеб с домашним соусом, который я когда-либо пробовала!

Тем же вечером по возвращении я сажусь за свой письменный стол, чтобы самостоятельно освоить основы веб-дизайна.

Это не так уж сложно. Еще на первом курсе у нас был четырехнедельный факультатив по HTML, и тогда у меня окуклилась идея, что если с писательством не покатит, то у меня, по крайней мере, будет стабильный доход от работы программистом. Правда, довольно скоро я поняла, что эта ниша на рынке также перенасыщена для всех, у кого нет природного таланта. С теми навыками, что я приобрела, на работу меня никто не возьмет, однако моих знаний достаточно, чтобы соорудить мало-мальски приличный веб-сайт, в котором хоть не сразу узрят коварную подставу «русских хакеров».

Дизайн сайта не принципиален — предположительно он должен смотреться как доморощенный блог. Около пятнадцати минут у меня уходит на копипасту и форматирование некоторых наиболее злобных «доказательств» моего предполагаемого плагиата на домашней странице. Кроме того, я стараюсь, чтобы этот сайт был скрыт от любых поисковых запросов SEO — я не хочу, чтобы на мой сайт наткнулись случайные пользователи, гуглящие наш скандал.

Наконец, я создаю свой собственный фейковый Twitter-аккаунт. Ни фото профиля, ни заголовка. Просто хэндл @LazarusAthena — так сильнее бросается в глаза.

А когда все готово, я отправляю сообщение в директ @AthenaLiusGhost:

«Эй. Не знаю, кто вы, но спасибо вам за то, что проделали всю эту работу по разоблачению Джун Хэйворд. Если вам интересно, у меня есть кое-какие дополнительные доказательства, отфиксированные здесь».

И далее даю ссылку на мою медовую ловушку.

@AthenaLiusGhost отвечает не сразу. Я уже лежу в постели минут десять, то и дело обновляя свое приложение, но @AthenaLiusGhost сейчас, похоже, даже не в сети. Тем временем на мой реальный аккаунт падают три новых сообщения от анонимов, призывающих меня покончить с собой, поэтому я временно приостанавливаю проверку сообщений.

Тем не менее я не могу удержаться от просмотра ленты, чтобы проверить остальную корреспонденцию. Поток обвинений идет на спад, хотя некоторые блогеры, в том числе известные, по-прежнему требуют моей головы («Почему до сих пор не реагирует на обвинения @EdenPress?! — негодует Адель Спаркс-Сато. — Крайне неблаговидным образом проявляет себя и @DaniellaWoodhouse. Многое указывает на то, как сильно вы печетесь о маргиналах»).

Однако дискурс принимает непредсказуемый оборот: претензии начинают выдвигаться и к самой Афине. Отправная тому точка, похоже, озвучена в другом, новом анонимном аккаунте с хэндлом @NoHeroesNoGods^[56].

«Действия Джун Сонг, если все это правда, поистине отвратительны, — говорится в первом из тех твитов. — Однако не стоит утверждать, что и Афина Лю была столь уж безупречным образцом американки азиатского происхождения [Тред1/?]

Наше китайско-американское сообщество уже не первый год высказывает нарекания, как она освещает проблемы расизма применительно к китайской истории [Тред 2/?]

Ошеломительным примером западного империалистического брейнвошинга является, в частности, ее отношение к Гоминьдану. Она выгораживает националистов, называя их очевидным выбором демократизации Китая, но закрывает глаза на зверства, совершенные Гоминьданом после его выдворения на Тайвань. Как бы к таким заявлениям отнеслись коренные тайваньцы? [Тред 3/?]

Дальше — больше. В своем рассказе „Побег моего отца“ Афина называет диссидентов с площади Тяньаньмэнь героями. Однако многие из тех самых диссидентов, перекочевав на Запад, стали отъявленными трампистами [Тред 4/?]

Направлена ли поддержка Афиной Лю демократии на развал только КНР? Кстати сказать, многие заявления Афины о переживаниях ее отца весьма противоречивы. Противоречива, если уж на то пошло, и вся картина истории ее семьи [Тред 5/?]»

И далее в том же духе на протяжении шестнадцати твитов, кульминацией которых стал файл в GoogleDocs с дополнительными доказательствами преступлений Афины. Афина, по выводу @NoHeroesNoGods, жила в отрыве от большинства радикальных движений азиатской диаспоры. Настоящей марксисткой она не являлась, в лучшем случае была «салонной социалисткой». О своей семейной истории она лгала, выставляя ее более трагичной, чем та была на самом деле, — для своего удобства, претензии на подлинность и привлечения к себе внимания. Подобно Максин Хонг Кингстон^[57], Афина всегда являла собой худшее из китайской истории и культуры, стремясь при этом к одному: импонировать своей белой аудитории. Афина была предательницей расы.

Большинство народа в Twitter не может взять в толк, что стряслось, потому что никто так уж глубоко не разбирается в китайской истории или политике и не вчитывался в работы Афины достаточно внимательно, чтоб выносить разумные суждения. Но то, что они видят и к чему цепляются, — это что «Афина Лю проблемна».

И вот поднимается вторая волна говношторма, на этот раз с Афиной в эпицентре. Большинству аккаунтов, которые принимают в этом участие, на правду решительно наплевать. Они здесь для развлекухи. Этим гуаноидам нравится иметь цель для обсирания, и ради этого они разнесут в клочья все, что им выставят на пути.

«Какой облом! Кусище дерьма!»

«Я всегда знала, что она фальшива».

«Рад, что эта сучка наконец изобличена. Я уже много лет в ней сомневаюсь».

Сообщение в TikTok о том, что кто-то вырывает из книг Афины страницы и бросает их в костер, становится вирусным (это разжигает очередную дискуссию о нацистах и сожжениях книг, но не будем залезать в этот поганый угол интернета). Ютуберша из Лос-Анджелеса Кимберли Дэн публикует часовое видео с разбором «проблемных» строк в каждой из книг Афины (Афина однажды писала о «миндалевидных глазах» как возбудителях любовного интереса, что соответствует западным стандартам красоты и объективации азиатских женщин).

Есть что-то тревожно-ликующее, почти озорное в том, как на нее набрасываются, впиваются и начинают терзать. Как будто все только и ждали этой возможности, накапливая яд и колкости годами. Честно сказать, я не удивлена. Афина просто идеальная мишень. Она была слишком хорошенькой, слишком успешной и подозрительно чистоплотной, чтобы в ее амбарной книге совсем уж ничего не значилось. Афина на это словно напрашивалась, так что рано или поздно какой-нибудь удар непременно бы ее настиг, даже если б она не подавилась пандановым блинчиком.

Марни: «Уау. Ребята, вы смотрите этот цирк с Афиной Лю?»

Джен: «Да, диковато… Вы уж извините, но какое расовое превосходство бывает у ханей?»

Марни: «Наверное, как белый супрематизм, только над другими азиатскими этносами. И ее умолчание в книгах про другие китайские меньшинства кому-то явно не по нраву».

Джен: «Я и не знала, что тебе нравятся ее книги. Ты их даже читаешь))».

Марни: «Всего одну, и то дальше первой страницы сил не хватило)))) Проза, пардон, ну о-о-очень специфическая».

Марни: «И вот, надо же, всего несколько строчек, и мир в труху».

Кто-то выкладывает историю, до жути похожую на мои воспоминания об Афине в Музее американской истории: «Я была на мероприятии, где она брала интервью у ветеранов Корейской войны и записывала все, что они говорили, на маленький диктофон. А через полгода вышел ее рассказ „Парапланы над Чосоном“. Его расхваливали как одно из самых достоверных бытописаний военнопленных в Корее, но у меня при этом всегда восставала душа. Мне казалось, что она буквально вырывала слова из уст ветеранов, переносила их на бумагу и выдавала за свои собственные. Не было ни похвалы, ни признательности. Она подавала это так, словно все придумала сама. Долгие годы я держала это в себе, потому что не хотела показаться фурией, нападающей на другого азиатского писателя. Но если говорить о литературном наследии, то я думаю, что упомянуть об этом немаловажно».

Сказать по правде, мне это пусть немного, но приятно. Отрадно сознавать, что кто-то еще так же, как и я, знает, что Афина воровала.

Хотя какова правда, в сущности, не имеет значения. Никто из возгонщиков этих слухов не заботится о проверке фактов и даже элементарной осмотрительности. Они используют фразки вроде «мне кажется, это важно знать», или «мне только что открылось», или «я этим делюсь, чтобы мои подписчики были в курсе», но в глубине души они все без ума от радости и упиваются этими горячими сплетнями, вне себя от выпавшего им шанса низвергнуть Афину Лю. «В конце концов, — думают они, — она была смертной. Она была такой же, как мы. И уничтожая ее, мы создаем аудиторию; создаем нравственный авторитет под нас, любимых».

В каком-то извращенном смысле мне это очень даже на руку. Чем больше Афину втаптывают в грязь, тем более запутанной выглядит вся эта история, тем сильней подсекаются нравственные основы моих хулителей. Очевидно, что два неправых деяния не рождают хотя бы одно праведное, но интернет распознает это крайне плохо. Теперь, с усложнением истории, обвинять меня в кражах у милой, безвинной жертвы будет уже не настолько в кайф. Теперь Афина — претенциозная снобка, возможно, что и с расистским душком (с этим пока никто еще не определился), явная сторонница превосходства ханьцев и записная воровка из-за присвоения историй корейских и вьетнамских ветеранов. Афина — лгунья и лицемерка. Афина Лю посмертно отменена.

Я не обсуждаю этого ни с Бреттом, ни с Даниэлой. Я это уже проходила; мы все знаем, чем такое заканчивается. Однажды я наблюдала, как подобная карусель происходила с двадцатилетней писательницей-дебютанткой, которая обвиняла гораздо более пожилую и состоявшуюся писательницу в охаживании и подспудном домогательстве; кончилось тем, что другие сами начали обвинять ее в том, что она-де охаживает и притирается к писателям еще более молодым. Правды до сих пор никто не знает, но та горе-дебютантка уже много лет не получала ни одного контракта на книгу. Такова природа скандалов в Twitter. Громы гремят, обвинения сыплются направо и налево, подрываются репутации всех и каждого, а когда пыль оседает, все остается точно таким, как было.

Я получаю директ, которого ждала весь вечер.

«Спасибо, — отзывается @AthenaLiusGhost, — но бóльшая часть этого материала у меня уже залинкована. Если есть что-нибудь новое, дайте пжлст знать. Добьемся справедливости для Афины!»

Я кидаюсь к письменному столу и открываю на своем ноутбуке «вордпресс». Как я и рассчитывала, на сайте у меня сообщение от первого и единственного посетителя. Я копирую девятизначный IP-адрес и отправляю его Тому. «Вот, держи! Любая крупица информации будет на вес золота».

В голове у меня несколько версий того, что это за аккаунт. Может, это Адель Спаркс-Сато. С ней соперничают Лили Ву и Кимберли Дэн. Или Диана Цю, та неадекватная визуалистка. Правда, непонятно, что мне делать, если виновницы в самом деле они: Адель и Диана живут в Нью-Йорке, Лили — в Бостоне, а IP-адрес любой из них в лучшем случае ориентировочный.

Том текстует мне через несколько часов.

«Тебе повезло. Попробовал пару разных сервисов геолокации, и все выдают один и тот же город. Фэрфакс тебе ни о чем не говорит? У тебя там знакомые есть?

Извини… Просто как-то близковато, чтобы чувствовать себя в безопасности. Там неподалеку, кажется, Дюпон-Сёркл. Может, тебе обратиться в полицию, если что-то в самом деле серьезное?

Извини, что не могу сказать точнее. Обычно охват в пределах пары миль, а так нужен реально мощный взлом, чтобы определить физический адрес».

Но физический адрес мне не нужен. Я знаю, кто это. Есть только один человек, который известен нам с Афиной и который живет в Фэрфаксе, хотя я его как-то упустила.

С колотящимся сердцем я открываю Twitter и набираю в нем «Джеффри Карлино» — узнать, чем последнее время живет Афинин бывший бойфренд.

14

Итак, Джефф.

С какой бы стороны за него взяться?

Когда они начали встречаться, мы с Афиной близки еще не были. Я все еще торчала в Нью-Йорке, кое-как превозмогая свой безденежный, унылый год обучения в Teach for America; зато я лучше, чем кто-либо, знаю историю их кошмарного расставания — безобразной распри, что разыгрывалась в Twitter и Instagram на глазах у всего пишущего мира. А познакомились они, насколько я помню, в писательской резиденции Орегона, будучи подающими надежды молодыми дарованиями. У Афины должен был вот-вот выйти ее первый роман; Джефф только что подписал свой первый контракт с небольшим, но престижным жанровым издательством. Их связь была, можно сказать, предопределена: оба «жаркие штучки», в основном натуралы, оба вундеркинды, и оба же готовы штурмовать высоты мироздания. Я полагаю, Афину в Джеффе отчасти привлекал год его учебы в Пекине (хотя после того, как они расстались, она горько язвила, что на китайском имя Джефф звучит как Цзе Фу, и «он хотел, чтобы я называла его так, когда мы с ним наедине. Нет, ну надо же! А почему не Сунь-хунь-вчай?»).

После резиденции Афина переехала во второй дом родителей Джеффа в Фэрфаксе. Мне это известно потому, что тогда на протяжении полугода ленты Instagram безудержно пестрели насквозь слащавыми снимками их двоих: крупные планы с широкими улыбками; прижатые друг к дружке головы с чистой кожей и сияющими веснушками; черно-белые снимки где-то в кофейнях и с подписями типа «Писатели за работой»; фотопортреты в полный рост, на которых их высокие и гибкие фигуры дефилируют по променаду. Были моменты, когда казалось, что еще вот-вот, и они пополнят ряды таких известных литературных пар, как Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар, Анаис Нин и Генри Миллер, Скотт и Зельда Фицджеральд (если бы Зельда публиковалась чуть больше).

Но Джефф… Как бы поделикатней выразиться? Джефф просто не настолько талантлив. Можно даже сравнить историю публикаций Джеффа с моей. Начал он сильно, десятком отмеченных наградами публикаций в престижных журналах короткой прозы. Но его первый роман, громко провозглашенный как «ломающий стереотипы триллер» об андроидах, как перчатки меняющих расы в обществе близкого будущего, ожидаемого фурора не произвел. Рецензент из Locus обозвал его «запутанным и сумбурным, а возможно, и злонамеренным исследованием пострациональности и расовой флюидности». Моя дебютная книга была не сказать чтобы успешной, но, по крайней мере, ни один из рецензентов не сказал, что мне следует «приберечь свои заковыристые, но весьма поверхностные умствования для студенческих баров и убрать их со страниц, которые могут невзначай попасть на глаза взрослым».

Джеффа этот конкретный отзыв изрядно взбесил, и он разразился в своем блоге длинным и неуклюжим постом, что его неправильно поняли и что рецензенту Locus не хватает «интеллектуального диапазона», чтобы оценить всю сложность и масштабность его расового критицизма. Twitter, как и следовало ожидать, поднял его на смех. Вскоре после этого Афина с Джеффом расстались (этот вывод мы, плебеи, сделали из того факта, что все ее Instagram-посты о «работе из дома» начали исходить из нового места).

Расставание могло показаться внезапным, но его приближение предвидели все. Следует также упомянуть, что перед провалом своего дебюта Джефф опубликовал серию коротких рассказов о девушке-андроиде по имени Сяо Ли, которая после несносных оскорблений от развратных клиентов-людей самоликвидировалась, да так, что взрыв уничтожил больше половины Нового Пекина. Джефф утверждал, что эти истории стали его своеобразным ответом колониальному женоненавистничеству, правам искусственного интеллекта и китайскому патернализму. Кто-то в Twitter спросил, как он выучил все китайские фразы, что разбросаны у него по тексту; Джефф беспечно ответил, что знается с «длинноволосым словарем» (Twitter после этого несколько дней гудел). Были обвинения и в пьяном приставании в барах, и в аккаунте, подозрительно напоминающем руку Джеффа, на известном порносайте, с мемом «Подцепил ЖЕЛТУЮ ЛИХОМАНКУ!» в био, но из соображений приличия все это обсуждать лучше не будем.

В общем, книга Джеффа провалилась. Афина сделала то, чего все ожидали, — дистанцировалась от этого бардака, — и самая привлекательная молодая пара книгоиздательства превратилась в самую привлекательную молодую писательницу книгоиздательства и белого парня, чья карьера закончилась, не успев толком начаться.

Джеффу, казалось бы, следовало зализать раны и двигаться дальше. У него все еще были влиятельный литературный агент, вторая книга по контракту и шанс перезапустить свою карьеру. Но затем его присутствие в Twitter приняло какой-то дикарский оборот. Его понесло. Он начал излагать длинные истории о том, как его несправедливо превратили в злодея, как на самом деле именно Афина подтолкнула его написать ту статью в Locus, но затем не протянула руку помощи.

Я вторично пережила смятение, наблюдая, как все это происходит. Афина поступила умно, а именно отключила свой Twitter и пережидала, пока интернет не подыщет какую-нибудь другую мишень для своего похотливого внимания, замаскированного под заботу. Джефф же продолжал бессмысленно отвечать на язвительные реплики, пока количество его подписчиков не упало до двузначных цифр, после чего он тоже деактивировал свой аккаунт. Его агент уволился по «личным причинам». Контракт на продолжение его первой книги остается в силе, но неясно, увидит ли она когда-нибудь свет (в том, понятно, случае, если Джефф все же пытается ее закончить).

Кто на самом деле разберет, что произошло? Twitter делает из всех нас неразборчивых, но пристрастных судей. В зависимости от того, с кем разговариваешь, Джефф либо скользкий, подловатый, хамоватый, страдающий комплексами паразит-провокатор, либо же он сам жертва. Афина вышла из воды сравнительно сухой — в основном потому, что мало кто поверит, будто встречаться с талантливой красавицей Афиной Лю настолько ужасно, как это пытался живописать Джефф. Но есть и еще одно соображение, косвенное: оно в том, что в боксерскую грушу всегда легче превратить белого неуравновешенного парня.

Насколько мне известно, Афина и Джефф не общались несколько месяцев. Тогда с какой стати он нацелился на меня?

После небольшого копания я прихожу к выводу, что за всем этим стоит именно он. Его аккаунт прилежно ретвитил все, что когда-либо всплывало на @AthenaLiusGhost. Кое-где он добавляет и свои собственные твиты с цитатками: «Поверить невозможно, что все хранят молчание. Eden и Джунипер Сонг необходимо заклеймить!»

До этого единственное, что он написал в Twitter больше месяца назад, было: «На вас не поглядывают косо, когда вы в индийских ресторанах спрашиваете что-нибудь острое по-настоящему, а не острое для белых?» В ответ три лайка и один отклик от кого-то с ником RichardBurns08: «Вот и я о том. Я сам три года как женат на тайке, и когда мы заходим в ресторан, там все время думают, что „этот гайдзин^[58] такое не осилит“. Приходится чуть ли не скандалить!» Хронология почти совпадает.

Надо действовать быстро. Джефф кретин, но кретин неуравновешенный и непредсказуемый. Лучше пресечь все на корню. С ним я, пожалуй, совладаю, но надо бы точно знать, что у него припрятано за пазухой. У меня до сих пор сохранился номер Джеффа, еще с той поры, как Афина приглашала меня и еще нескольких человек на писательский ретрит возле Потомака. Ретрит так и не состоялся; начались споры о стоимости домиков и о том, как там располагаться — по гендерному признаку, по парам или просто всем скопом. Возникли всякие неловкости, а затем наложились нестыковки в расписании, и выезд пришлось в последний день отменить. Но я скрупулезно сохранила контактную информацию по каждому участнику, включая телефоны, имэйлы с кодами зон 202 и 401.

Я отправляю Джеффу скриншот первого твита @AthenaLiusGhost и делаю приписку: «Я все знаю».

Он один из тех придурков, что не уничтожает чеки и расписки. Он видит это сразу. И не отвечает.

Мое сердце колотится так сильно, что в груди чувствуется отдача. Я печатаю: «Завтра в 15:30 у „Коко“, возле „Тайсонз Корнер“. Шанс единственный. Появляйся, или я всем разошлю, что это ты».

Затем я отключаю телефон и с лихим воплем швыряю его на кровать.

К кафе «Коко» я подхожу пораньше и беру латте со льдом, который отхлебываю лишь крохотными глотками; не хватало еще, чтобы посреди разборки меня потянуло в туалет. Вокруг не по сезону жарко, поэтому я облюбовываю себе местечко снаружи — за угловым столиком на двоих, откуда открывается шикарный обзор внутреннего дворика и удобные пути отхода по всем направлениям. Зачем мне пути отступления, я ума не приложу: я что, агент спецслужб на вражеской территории? А впрочем, неплохое описание данной ситуации: двое торгующих ложью в интернете пытаются решить, как сподручней сгубить своего визави.

И вот появляется Джефф. Я вижу, как он идет через площадь, опустив голову и словно боясь, что его узнают. На голове бейсболка и массивные солнцезащитные очки. Вид откровенно нелепый. Я просто в шоке.

— Привет, Джуни. — Он дергает на себя стул, что напротив меня, садится и снимает темные очки. — Рад снова тебя видеть.

Неудивительно, что Афина когда-то им восторгалась. На первый взгляд Джефф очень красив. По авторским фотографиям мне знаком этот твердый подбородок, насыщенно-зеленые глаза. Все эти черты настолько ярко выражены, что слегка ошеломляют. Ну прямо оживший герой-любовник из какого-нибудь мрачного и страстного «янг эдалт» романа, с растрепанной темной шевелюрой и жесткой щетиной на четко очерченных скулах.

Только я читала его твиты, пафосность которых делает его жалким, лишая сексуальности. Я делаю глоточек латте. Отдавать ему контроль над ситуацией ни в коем случае нельзя — пусть даже на мгновение не думает, что у него есть какой-то перевес. И я делаю бросок со всей агрессивностью, на какую способна:

— Что за хрень ты там несешь насчет кражи рукописи Афины?

Он откидывается на спинку стула и скрещивает руки на своей выпяченной груди (наверное, именно эту позу люди имеют в виду, когда говорят «грудь колесом»).

— Что я говорю, должно быть, известно нам обоим.

— Лично мне нет! — бросаю я сердито. Возмущение дается мне легко. Даже возникает желание дать ему по его ухмыляющейся физиономии. — Это вздор!

— Тогда зачем ты назначила эту встречу?

— Потому что твой поступок иначе как мерзостью не назовешь! — огрызаюсь я. — Это отвратительно и неуважительно по отношению не только ко мне, но и к Афине. Будь ты посторонним, я бы сразу послала тебя к херам, но, учитывая твое прошлое с моей лучшей подругой, я решила, что лучше будет сделать это лично.

— Правда, Джуни? — Он томно закатывает глаза. — Мы будем вот так притворяться?

Я звучно хлопаю ладонью по металлической столешнице (жест наигранный, но мне нравится, как Джефф вздрагивает).

— Единственный, кто притворяется, — это ты. И я думаю дать тебе шанс — всего один — объясниться, прежде чем подам на тебя в суд за клевету.

Его уверенность на секунду колеблется. Неужели сработало? Он передо мной струхнул?

— Мы с ней говорили о рукописи, — произносит он. — Афина и я.

У меня внутри все обмирает.

— Она рассказывала мне о ней, когда мы еще встречались. Я видел, как она занимается изучением. Рабочие-мигранты, забытые голоса на фронте. Я видел те страницы Википедии. — Джефф подается вперед и с лукавым прищуром смотрит мне в глаза. — И мне кажется весьма подозрительным, что уже вскоре после ее смерти ты выпускаешь книгу на ту же тему.

— Историй о Первой мировой войне хоть отбавляй, — сухо замечаю я. — На историю, Джеффри, копирайт не распространяется.

— Не вешай мне лапшу на уши.

— И ты теперь думаешь вытащить все свои папки с уликами?

Мой замысел состоит в том, чтобы заставить его засветить свои карты. Если доказательства у него в самом деле есть, тогда мне все равно конец и можно будет, по крайней мере, понаблюдать, как это произойдет. Но если он их не предъявит, у меня еще есть пространство для маневра.

Он черствеет лицом.

— Я знаю, что ты сделала. Да и не только я, но и все. Тебе не хватит вранья, чтобы выпутаться из этого дела.

Правильно ли я угадываю? Возможно ли, что у него вообще ничего нет?

Надо подтолкнуть его еще немного, просто чтобы посмотреть, как он отреагирует.

— Я вижу, ты все еще бредишь.

— Я, брежу? — Джефф спесиво фыркает. — По крайней мере, я не выпячиваю дружбу, которой никогда не было. Я ведь знаю, что вы двое не были близки. Лучшие подруги по колледжу? Да я тебя умоляю. Афина за все то время, что мы встречались, тебя даже ни разу не упомянула. Я однажды заметил тебя на съезде. Глянул на твое био в программке — там говорилось о твоем месте учебы — и спросил Афину, знает ли она тебя. И знаешь, что она мне сказала?

Я не хочу этого слышать. Непонятно, почему это меня так сильно беспокоит, но это так. И Джефф явно это подмечает: вон как скалится своей ухмылкой, обнажая клыки, как гончая, почуявшая кровь.

— Она назвала тебя «какой-то лузершей из школы». Сказала, что не знает, зачем ты все еще этим занимаешься, что твой дебют был совершенно посредственным и что лучше б тебе прекратить все это дело, пока индустрия не сожрала тебя без остатка. — Он смешливо фыркает. — Ты ведь знаешь ту гримаску, с какой Афина изображала свое якобы искреннее якобы сочувствие? «Бу-у-у, бедняжка. Идем скорей, пока она нас не заметила».

Глаза мне жжет от навернувшихся слез. Я раздраженно их смаргиваю.

— Ты ведь тоже не знал ее настолько хорошо, как тебе кажется.

— Милашка, да я видел пятна на ее стрингах. Она для меня открытая книга. Да и ты, собственно, тоже.

Меня пронзает искушение убежать или же перегнуться через стол и влепить ему смачную оплеуху — прямо с размаху, по его самодовольной ощеренной физиономии. Но тогда мне не поиметь ничего из того, за чем я пришла.

«Соберись». Я так близка к финишу. Надо просто отрешиться от лишнего.

— Ну, а если… — Я постукиваю ногтями по столу и нервно помаргиваю для пущего эффекта. — Предположим, я действительно это взяла.

Глаза у Джеффа расширяются.

— Я ведь так и знал. Гребаная ты лгунья…

— Пожалуйста, перестань. — Я изображаю ужас, поднимая руки вверх, словно хочу показать, что у меня нет когтей. Своему голосу я позволяю задрожать: — Джефф, чего ты хочешь?

Его лицо вновь расплывается в самодовольной ухмылке. Ощущение контроля над ситуацией добавляет ему спеси.

— Ты в самом деле думала, что это сойдет тебе с рук?

— Мы можем с этим просто взять и покончить? — спрашиваю я умоляющим голосом. Испуг мне изображать несложно. Достаточно просто представить, как я возвращаюсь домой ночью одна, а на той стороне дороги стоит Джефф, и никакая из действующих норм морали, запрещающих насилие, не отделяет его кулаки от моего лица. Он огромен и настроен воинственно; если захочет, то вполне может меня раздавить, и я отчаянным похлопываньем век напоминаю ему об этом. Я хочу, чтобы он почувствовал, что загнал меня в угол.

— Пожалуйста… Если ты все расскажешь, я… Я потеряю все.

— Ну почему же. Может быть, еще не все потеряно. — Упираясь ладонями в стол, Джефф подается вперед. — Ведь мы можем прийти к какому-нибудь соглашению.

Я изо всех сил стараюсь сохранять спокойствие.

— Что… что ты имеешь в виду?

— А вот что. Ты ведь, наверное, делаешь на этой книге неплохие деньги? — Он обегает глазами дворик в поисках возможных соглядатаев. — Только не води меня за нос. Я вычитал в газетах размеры возможного гонорара. Речь идет примерно о шестизначной сумме, верно? И, насколько я понимаю, она тебе уже выплачена.

Мне перехватывает горло.

— Ты… ты меня шантажируешь?

— Да почему же, — самодовольно и ласково возражает он. — Просто думаю, что это могло бы быть выгодной сделкой для нас обоих. Смотри сама: ты продолжаешь продавать свои книги. Я сохраняю твой секрет. Вариант беспроигрышный со всех сторон. Ну что, обсудим расценки?

О боже. Он и в самом деле настолько глуп? Слышит ли он сам свои словеса? Я представляю, как утечка с этим аудиофрагментом растекается по всему Twitter и ту ярость, которая за ним последует. Джефф больше никогда не заработает на писательстве ни цента. Ему придется буквально скрываться. Он даже вряд ли сможет существовать публично, под своим собственным именем.

Но траектория такого взрыва будет слабо предсказуемой, и меня, скорее всего, накроет взрывной волной. Мне же нужно, чтобы все это по-тихому растворилось и исчезло.

— Хм. Ты знаешь, все-таки нет. — Я устраиваю целое мини-шоу, постукивая по столу ногтями, а затем спесиво надуваю губы. — Я вряд ли на это пойду.

Джефф зло прищуривает глаза.

— Радость моя, у тебя ведь нет другого выхода.

— Это почему?

— Что, по-твоему, произойдет, когда все предастся огласке? Ведь все всё выяснят.

— Никто ничего не выяснит, — упрямлюсь я. — Потому что это неправда. Ты мешок дерьма, Джеффри, и мы оба это знаем.

— Я знаю, что ты украла книгу…

— Да ничего ты не знаешь. У тебя нет ни малейших доказательств; ты просто все выдумываешь, чтобы заполучить реакцию. — Я похлопываю себя по боковому карману, где за «молнией» надежно укрыт мой айфон, записывающий весь этот разговор. — А вот у меня кое-что да есть — например, запись того, как ты пытался меня шантажировать, требуя мзду с гонорара за книгу, которая, как ты утверждаешь, была украдена. И ты делаешь это не ради Афины. Ты, как пиявка, пытаешься высосать все, что осталось от ее наследия. И когда эта инфа просочится, Джефф, как ты думаешь: получишь ли ты хоть когда-нибудь в жизни еще один издательский контракт?

Джефф, судя по виду, готов меня удушить. Его глаза расширены так, что вокруг зрачков проглядывают белки. Губы разъехались, обнажая клыки. Меня пробивает страх, что я переиграла, невзначай столкнув его с края пропасти. В голове оживают все те фильмы о приятных на вид молодых белых мужчинах, которые внезапно срываются. Крис Эванс в «Достать ножи». Парень-насильник в «Девушке, подающей надежды». Быть может, Джефф сейчас сиганет через стол и всадит мне в ключицу нож. Или пока подавит свой гнев, проследит, как я ухожу, а затем по дороге домой собьет машиной.

Но это не кино, а реальная жизнь, и Джеффри Карлино не альфа-самец, чью ярость невозможно укротить. Он жалкий, неуверенный в себе дитя-переросток, весь из понтов и бахвальства, но теперь лишенный последних козырей.

Продолжать в том же духе у него нет ни сил, ни выносливости. Ярость сменяется подавленностью. Обиженно сопя, Джефф поникает плечами.

— Ты страшный человек, — бухтит он.

— Я блестящий писатель и настоящая подруга, — отвечаю я. — А ты, ничтожество, пытаешься себе хоть что-то отжать из якобы уворованного наследия твоей бывшей. Причем под аудиозапись. Хоть бы постеснялся.

— Гори в аду, сука.

— Да пошел ты на хер, говнюк, — бросаю я, вставая из-за столика.

Где-то мне попадалось видео об охотнике, который пальнул льву между глаз прямо в момент прыжка. Интересно, чувствовал ли тот охотник примерно то же, что сейчас чувствую я: прерывистость дыхания, пьянящий задор победы, одержанной буквально в последнее роковое мгновение? Не смотрел ли вот так охотник и на свою жертву, восхищаясь всей той силой и мощью рывка, пропавшего втуне?

— И чтоб больше ко мне не подкатывал.

Как только я узнаю, что у Джеффа в рукаве ничего нет, мне уже ничто не мешает составить отповедь. Просмотрев несколько черновиков Дженни и Марни, я публикую свое официальное заявление обо всей этой колготне на моем веб-сайте, со ссылкой на твит. (Вначале была мысль опубликовать мое заявление в виде скриншота, но исповеди в «заметках» уже сами по себе стали жанром, причем не самым респектабельным.)

«Здравствуйте все!

Я, конечно же, была в курсе той круговерти измышлений насчет авторства „Последнего фронта“. И приношу извинения за то, что не высказалась по этому поводу раньше. Прошу меня понять: это время оказалось для меня крайне трудным, ведь я все еще превозмогаю тяжесть трагической утраты моей лучшей подруги.

Скажу коротко: все обвинения в мой адрес абсолютно надуманны. „Последний фронт“ — сугубо мое произведение. Но заглянуть в эту позабытую главу мировой истории меня вдохновила Афина, так что неудивительно, что ее голос буквально сквозит в моей работе.

Я понимаю и всю тонкость ситуации с расовой проблематикой. Меня расстраивают аргументы в пользу того, что „Последний фронт“ могла написать только Афина, потому что только она имела отношение к азиатской диаспоре. Это ставит в тупик нас обеих, сглаживая нашу творческую индивидуальность.

Мне неизвестны мотивы людей, стоящих за этими слухами; я могу их воспринимать только как сознательное, злонамеренное шельмование моих отношений с человеком, по которому я неизбывно тоскую и чья смерть стала одним из самых травмирующих переживаний в моей жизни.

Мой агент и редактор провели собственное независимое расследование и не обнаружили никаких правонарушений. Больше я к этой теме возвращаться не буду.

От души всех благодарю –

Джунипер»

Первоначальные отлики, понятно, один другого гнусней:

«Гребаная лгунья!!»

«То есть ты просто случайно написала книгу, над которой должна была работать твоя покойная подруга? Ну-ну. Очень удобно».

«Я валяюсь! Она не умеет писать даже извинения)))))»

«Итак, Джун Сонг выступила со своей откорякой. Держу пари, что белые сейчас начнут выпрыгивать из штанов, чтобы ее оправдать. О, как мне ненавистна эта индустрия!»

«Расистская мразь, не верю ни единому твоему слову!»

«Если это правда, то почему ты так долго помалкивала?»

Однако первый шквал накипи («да пошла ты», «да я тебя») быстро перекипает, и становится очевидно, что мое заявление легло весьма успешно. Я буквально вижу, как стрелка общественного мнения в одночасье смещается от скептицизма к сочувствию.

«Это была одна из самых порочных и злонамеренных кампаний, какие я когда-либо видел, — пишет в Twitter один известный блогер, до сих пор сохранявший во всей этой свистопляске нейтралитет. — Позор вам всем за травлю Джунипер Сонг и вред наследию Афины Лю».

«Twitter, вот почему в тебе нет ничего приятного, — вещает некто BookTuber с полусотней тысяч подписчиков. — Когда же мы научимся не цепляться за ситуации, о которых ничего не знаем?»

Есть еще твит от Сяо Чэня, с которым меня, честно сказать, тянет согласиться: «Эта книга настолько расистская, что написать ее мог явно только белый».

Наутро учетная запись @AthenaLiusGhost исчезает. Всё. Ссылаться больше не на что; нет никаких изначальных претензий, которые можно хоть чем-то подкрепить. Ссылки на цитаты не работают; твиты зависают в вакууме. Кое-кто все еще бухтит, критикуя предвзятость книгоиндустрии, верящей на слово белым бабенкам больше, чем всем остальным, но в целом народ уже делает вид, что всего этого никогда не было. Разумеется, есть еще разгневанные недруги, которые считают меня виноватой, но у них нет ни крупицы доказательств, чтобы довести дело до судебного иска. Кроме того, единственный, кто мог бы действовать как литературный наследник Афины, — это миссис Лю, но от нее в мой адрес нет ровным счетом ничего. Получается, весь этот монстр состоял из дыма; в памяти остается лишь мимолетное воспоминание о людском скопище, беснующемся из-за пустяков.

В следующий понедельник меня радует своим имэйлом Бретт. Новости наконец хорошие:

«Greenhouse предложил за наш опцион пятнадцать тысяч. Полтора года, с возможностью продления, и если у них все срастется, то твой гонорар возрастет. Думаю попытаться их уломать поднять планку до восемнадцати тысяч, и у меня это, пожалуй, получится. Заодно попрошу нашего киноагента проштудировать контракт и убедиться, что все учтено, после чего отправим его тебе на подпись. Ну как, неплохо?»

Пятнадцать тысяч — несколько меньше, чем я рассчитывала, особенно учитывая всю эту шумиху, но уже то, что Greenhouse вообще делает какое-то предложение, свидетельствует об их стойкой вере в меня.

«Скромновато, — пишу я в ответ. — А почему такая задержка?»

«Голливуд неповортлив, — отвечает Бретт. — Поверь, это еще расторопно. Документы подгоню к концу недели».

Все возвращается на круги своя. Deadline публикует шикарный пресс-релиз о сделке с опционом, и множество людей поздравляют меня с этим в интернете (кажется, у многих впечатление, что режиссером будет Жасмин Чжан, но я их не поправляю). Между тем трал издательских новостей ухватывает следующий сочный скандал, где замешана авторка «янг эдалта», на протяжении месяцев отправлявшая анонимные угрозы убийством своей сопернице, пока по недогляду не отправила одно со своего собственного имэйла. Теперь она пытается выдать все это за шутку, но ей никто не верит, а пострадавшая — тоже писательница — учредила сбор средств для подачи иска о взыскании морального вреда.

Угрозы расправы надо мной уменьшаются до одной-двух в день, а затем и вовсе сходят на нет. Я чувствую себя в безопасности настолько, что опять открываю свою личку. И уже целую неделю туда приходит то, что, собственно, и должно, — ворохи постов со всяческими поздравлениями, теги со множеством книг и рецензий, ну и, понятно, отдельные предложения от чокнутых, не могу ли я лично просмотреть и оценить их пятисотстраничную рукопись. Все злобные твиты обо мне затерялись в черной дыре памяти Twitter. Я снова начинаю спать по ночам. И могу есть без приступов тошноты.

Суд общественного мнения объявил меня невиновной. И, по крайней мере пока, призрак Афины изгнан — очень бы хотелось, чтобы навсегда.

15

Лучше бы все шло как было.

Шумиха наконец улеглась, как и предсказывал Бретт. Мне больше не нужно отключать уведомления из страха, что от них лопнет мой телефон. Я больше не главная героиня Twitter. Но в этом и проблема — я постепенно сдаю позиции.

Уж таков жизненный цикл каждой книги, которая не дотягивает до классики. «Последний фронт» вышел почти год назад. Через четыре месяца он окончательно покинул списки бестселлеров. Ни одну из номинаций, по которым мой роман попал в шорт-листы, он так и не выиграл, в немалой степени из-за скандала с @AthenaLiusGhost. Письма от поклонников, хвалебные и ругательные, начинают мало-помалу иссякать. Прекратились приглашения в школы и библиотеки. От Greenhouse Productions нет никаких известий с той самой поры, как я подписала с ними контракт, — что, в общем-то, обычное явление: большинство продуктов, выставленных на продажу, остаются на полке нетронутыми вплоть до истечения срока опциона. Ко мне перестают обращаться с просьбами о публикациях и эссе. Даже когда я пишу сегодня в Twitter что-нибудь смешное, лайков у меня набирается от силы шестьдесят.

Раньше в интернете я была никем, и даже одно или два упоминания обо мне в Twitter, скажем, в неделю вызывали всплеск серотонина. Но я и не догадывалась, что, даже если захватить в свои объятия весь литературный мир, он все равно может забыть о тебе в мгновение ока. Долой старое; вот она, горячая новинка в лице, судя по виду, смазливой, подтянутой дебютантки двадцати с небольшим лет от роду по имени Кимми Кай, которая все свое детство прозанималась акробатикой в бродячем цирке на Гавайях, а теперь вот опубликовала мемуары о том, как провела свое детство, занимаясь акробатикой на Гавайях в бродячем цирке.

С голоду я не умираю. Я даже все подсчитала. Если жить скромно — то есть проживать в моей нынешней квартире и заказывать еду не ежедневно, а через день, — то можно вполне прожить следующие десять, а то и пятнадцать лет только на одни свои доходы с «Последнего фронта». Твердая обложка недавно пошла в одиннадцатый тираж. Только что вышел пэйпербэк, что вызвало заметный всплеск продаж (книги в мягкой обложке дешевле, поэтому продаются немного лучше). В деньгах я действительно не нуждаюсь. Могу хоть полностью уйти из писательства и быть вполне себе в порядке.

Но боже, как я снова хочу быть в центре внимания!

Вы наслаждаетесь этим феерическим фонтаном похвал, когда ваша книга только что вышла и пользуется громким успехом. Вы доминируете в культурной среде. Вы «горячая рука» от литературы. Все жаждут взять у вас интервью. Хотят, чтобы вы написали коммент к их книге или провели церемонию ее презентации. Все, что вы говорите, имеет вес и значение. Ваши фразы о творческом процессе, о других книгах или даже о самой жизни воспринимаются как слова из евангелия. Если вы рекомендуете книгу в социальных сетях, люди в тот же день отправляются за ее покупкой хоть на другой конец города.

Только это ваше пребывание на острие, увы, недолговечно. Я видела людей, которые еще лет шесть назад слыли королями бестселлеров, а теперь одиноко сидят на своих вялых автограф-сессиях, в то время как очереди из-за угла тянутся к их более молодым и популярным соперникам. Трудно достичь таких вершин литературной славы, чтобы твое имя оставалось нарицательным на протяжении многих лет, десятилетий после твоего последнего издания. Такое дается лишь горстке нобелевских лауреатов. Остальным же из нас приходится продолжать свою беличью гонку в колесе переменчивых веяний.

Недавно из Twitter я узнаю, что моя подопечная Эмми Чо подписала контракт с бывшим литературным агентом Афины Джаредом — хищной акулой, известной сделками на шестизначные и семизначные суммы. Как наставница, я за нее рада, но испытываю всплеск беспокойства всякий раз, когда Эмми делится своими хорошими новостями. Я опасаюсь, что она со мной сравняется; что ее неизбежный контракт на книгу ознаменуется авансом бóльшим, чем мой; что она продаст продюсерской компании права на фильм, а та реально пристроит его в студию, и тогда ее славапревзойдет мою, а в следующий раз, когда мы встретимся на каком-нибудь литературном рауте, Эмми Чо лишь поприветствует меня холодным, надменным кивком.

Конечно, единственный способ продвинуться вперед — это поразить мир своим следующим проектом.

Только я понятия не имею, что это может быть.

Как-то утром мне звонит Бретт, якобы просто перемолвиться. Некоторое время мы обмениваемся любезностями, а затем он спрашивает:

— Ну, как там дела на литературном фронте?

Я знаю, что за этим стоит. Все ждут моего следующего захода, и не только потому, что у издательского дела такое короткое плечо популярности. Он, как и Даниэла, полагает, что если я в скором будущем сумею разродиться продолжением «Последнего фронта» — чем-нибудь явно не заимствованным и не столь завязанным с Афиной, но при этом со всей характерной живостью Джунипер Сонг, то мы сможем развеять остаток всех пересудов раз и навсегда.

Я сокрушенно вздыхаю.

— Честно признаюсь: пока ничего нет. Идеи как-то повыветрились. Поиграла тут с некоторыми концепциями, но ничего по-настоящему не прижилось.

— Да ладно, все в порядке.

Сложно сказать, раздражен он или нет. Мы заводим этот разговор уже в третий раз, и я понимаю, что часики тикают. Жестких сроков нет — контракт с Eden я подписала всего на одну книгу, — но в нем оговаривается, что Даниэла имеет право на первое знакомство с моей следующей работой. Бретту нужно ей что-нибудь показать, причем довольно скоро, пока мы еще под сенью ее благосклонности. А иначе кто знает, какие другие издатели захотят меня пригласить в следующий раз. И захотят ли вообще.

— Творчество нужно изливать, когда оно льется; я это понимаю. Просто у тебя сейчас есть социальный капитал, и лучше всего ковать железо, пока горячо…

— Да знаю я, знаю. — Я прижимаю пальцы к вискам. — Просто пока не приходит ничего, что бы меня в самом деле зацепило. Когда пишешь, нужно же этим реально дышать, ты меня понимаешь? В этом должен быть вес, важность…

— Это необязательно должен быть шедевр, Джуни. Мы ведь не метим на Пулитцеровку. Даже не нужно глыбы вроде «Последнего фронта». — Бретт делает паузу. — Тебе просто нужно что-нибудь опубликовать. Не принципиально, что именно… Да хоть что.

— Ладно, Бретт.

— Ты ведь меня слышишь?

Я закатываю глаза.

— Громко и отчетливо.

Мы прощаемся. Бретт вешает трубку. Я вздыхаю и возвращаюсь к своему ноутбуку, где уже не первую неделю укоризненно зияет девственно-чистый вордовский файл.

Проблема не в отсутствии идей. У меня их полно, как и времени, чтобы воплотить их в полноценные черновики. Только теперь, когда обязательства по раскрутке «Последнего фронта» снялись, у меня нет оправдания тому, чтобы простаивать. Бретт в своем нетерпении прав: я уже больше года даю расплывчатые обещания насчет предстоящих проектов, но ничего из них не материализуется.

Моя проблема в том, что каждый раз, когда я сажусь писать, все, что я слышу, — это голос Афины.

«Последний фронт» предполагался как одноразовое сотрудничество. Исследования и мозговой штурм Афины, мои проза и полировка. На протяжении тех лихорадочных недель я ощущала чудесную, таинственную алхимию, вызывая в воображении ее голос из загробного мира и встраивая в него свой собственный. От нее я не зависела — мне никогда не было нужно, чтобы она писала, — но те совместные упражнения придавали мне уверенности в то время, когда мне ее недоставало. Мое перо при этом обретало прочность; я чувствовала, что пишу по ее следам.

И вот теперь, когда я пытаюсь двигаться дальше, она не оставляет меня в покое. Большинство авторов признается, что слышит своего «внутреннего редактора» — некоего скептика, который придирается и препятствует их попыткам сделать первые наброски. Так вот, мой цензор принял облик Афины. Она высокомерно просматривает и отвергает каждую мою идею для рассказа. «Слишком банально. Слишком шаблонно. Слишком бело». Еще суровей она на уровне предложений. «Ритмика сбивчива. Образность не та. Опять деепричастие? Ну, знаешь…»

Я пыталась ее блокировать, проталкиваться, писать вопреки и даже назло ей. Но именно в такие моменты ее смех становился громче, а насмешки — злей. С этого времени мои сомнения только усиливаются. Кто я такая, чтобы воображать, будто могу добиться чего-то без нее?

На публике я держалась молодцом, но выходки Джеффа в Twitter будоражили меня сильней, чем я показывала внешне. «Призрак Афины Лю». Какой гротескный выбор названия; несомненно, предназначенный для того, чтобы удивлять и провоцировать, но правды в нем больше, чем догадывался даже Джефф. Призрак Афины вторгся ко мне; он парит над моим плечом, безостановочно нашептывает мне на ухо, давая перерывы только на сон.

Это буквально сводит с ума. Последние дни я начинаю бояться мысли о том, чтобы пытаться писать, потому что не могу этого делать, не думая о ней. Ну а затем, само собой, мои мысли неизбежно переходят от написания к воспоминаниям: последняя ночь, блинчики, бульканье Афининого горла при исступленном биении об пол…

Я думала, что благополучно смирилась с ее смертью. Все ведь шло так нормально, умственно стабильно.

Я была в хорошем пространстве. Со мною все было в порядке.

Пока не вернулась она.

Но ведь на то они и призраки? Воют, ухают, устраивают целые спектакли. В этом и есть суть призрака — делать все что угодно, лишь бы напомнить, что он все еще здесь. Все что угодно, лишь бы вы его не забыли.

Вынуждена признаться: я макнулась дважды.

Той ночью из квартиры Афины я прихватила не только «Последний фронт». Я еще сгребла со стола несколько листов, одни из которых с машинописью, другие с петляющими, невнятными каракулями Афины, да еще с абстрактными штрихами-каракулями, смысл которых я до сих пор не разобрала.

Клянусь, это было только из любопытства. Афина насчет своего творческого процесса всегда была крайне скрытной. Мне она его описывала примерно как то, что боги вкладывают в ее сознание уже полностью сформированные «лауреатные» истории. И мне ну просто очень хотелось как-то проникнуть к ней в разум и посмотреть, похож ли ее мозговой штурм на ранней стадии на мой, ну хотя бы частично.

Оказывается, наши способы весьма схожи. Она начинает со случайных слов или фраз — одни из них свои, другие явно взяты откуда-нибудь из песен, но слегка переработаны; есть и кое-что из более известных литературных произведений: «Когда я приехала, Щегленок был уже мертв; мальчик из ниоткуда; стояла темная, но блестящая ночь; если я тебя ударю, это почувствуется как поцелуй?»

Сейчас я, разложив те листы на письменном столе, неотрывно на них смотрю в поисках вдохновения. Выжить из головы голос Афины я не могу, но, возможно, у меня получится с ним уживаться и работать. Может, я даже смогу заставить ее призрак вернуться к делу и воскресить ту нечистую алхимию, которая питала «Последний фронт».

Есть только несколько завершенных предложений и всего один внятный абзац, написанный от руки, который начинается так:

«В осаждающих меня ночных кошмарах она входит в темный бесконечный коридор, и, сколько бы раз я ни окликала ее по имени, она никогда не оборачивается. Ее платье оставляет на ковре мокрые полосы. Бледные руки в крови исполосованы шрамами. Я знаю, что она убила медведя. Знаю, что сбежала из леса. Сейчас она движется с той же спокойной настойчивостью, отвергая прошлое, как перевернутый Орфей, — словно если она не будет оглядываться назад, то перестанет существовать и ее прошлое. Она забывает, что я здесь в ловушке и не могу пошевелиться, не могу заставить ее увидеть меня. Она совершенно обо мне забывает».

Я не знаю, как объяснить, что происходит со мною дальше. Как будто история уже томилась в моем сердце, лишь выжидая, когда ее расскажут, а голос Афины стал заклинанием, выпустившим ее наружу. Внезапно та писательская блокировка исчезает, и врата моего воображения широко распахиваются.

Я вдруг вижу форму всей истории целиком: вступительную часть, глубинные темы, ее шокирующий, но неизбежный финал. Наша главная героиня — босоногая девчушка, юная ведьма, преследующая свою бессмертную мать сквозь вечность, с раскрытием ее секретов лишь для того, чтобы вызвать еще больше вопросов о себе и о том, откуда она взялась. Вместе с тем это и весьма тонкое исследование моих собственных чувств к своей матери: как она внезапно и резко изменилась со смертью моего отца; как предприимчивая молодая девушка, которой она была когда-то и которая, возможно, не так уж сильно отличалась от меня, оказалась полностью запертой. Речь идет о желании узнать, кем были твои родители. И насколько ты нуждаешься во всем том, чего от них недополучаешь. И как это длится сквозь жизнь.

Когда ты в процессе, создание черновиков трудоемким совершенно не кажется. Это больше похоже на вспоминание, на изложение в письменном виде чего-то, что все это время было заперто внутри тебя. История изливается абзац за абзацем, пока я не поднимаю глаза и не вижу, что уже почти рассвело, а я в совершенно безумном темпе написала почти десять тысяч слов.

Призрак Афины меня хоть бы раз потеребил. Наконец-то я добралась до проекта, к которому не может придраться даже она.

Я делаю наброски по остальной части и составляю для себя график работы. По две тысячи слов в день плюс время на доработку и правки — получается, я смогу все закончить менее чем за месяц. Ну а прежде чем свалиться в сон, сверху над текстом я набираю заголовок:

«МАТЬ-ВЕДЬМА».

Никто в здравом уме такое кражей не назовет. Вот что самое хреновое во всем этом фиаско. «Мать-ведьма» — изначально мое творение. Все, что внесла Афина, — это пара предложений, ну и, возможно, какие-нибудь скрытые образы. Она была катализатором, не более. Кто знает, откуда она взяла остальную часть той истории? Я, само собой, этого не делала — и, держу пари, это в любом случае никак не походило на то, что я в конечном итоге опубликовала.

И все же именно эта история меня несказанно удручает.

Дайте-ка я вам вначале расскажу, как Афина однажды кое-что украла у меня.

Мы с ней сошлись в начале нашего первого курса. Нас обеих поселили на одном этаже в общежитии, так что в первые недели это место, естественно, по умолчанию стало кругом нашего общения. Мы вместе ели, вместе ходили по магазинам за всякой всячиной для общежитских нужд, ездили на йельской маршрутке в «Трейдер Джо» за тминным сыром и маслом для печений, тусовались допоздна в рекреации, а пятничными вечерами бродили по центру Нью-Хейвена в мини-юбках и облегающих топах, высматривая ястребиным взором шум и огни, означающие вечеринку, в надежде, что кто-нибудь знаком с кем-нибудь, кто нас туда впустит.

Запали же мы с Афиной друг на дружку прочно и сразу из-за нашей общей любви к одной и той же книге — «Идиотке» Элиф Батуман^[59]. «Это идеальная история о кампусе, — сказала как-то Афина, четко сформулировав все чувства, которые я когда-либо испытывала по поводу этого романа. — Здесь предельно точно описана та пропасть между желанием, чтобы тебя узнали, и ужасом от того, что тебя могут распознать, когда ты еще сам вовсе не уверен, кто ты такой. И речь не только о трудностях перевода с русского на английский, но и о переводе несформировавшейся идентичности. Я эту книгу обожаю». Мы вместе ходили на открытые вечера в кафе при книжных магазинах и на квартирники, которые устраивали сокурсники с литературного отделения. В общем, за август-сентябрь я прониклась ощущением гордости за то, что связана узами дружбы с этой нереально крутой юной богиней.

В первые выходные октября я отправилась на свиданку с симпатичным второкурсником по имени Эндрю. Заприметила я его еще на лекциях по всемирной истории, но никак не решалась с ним заговорить, пока мы не пересеклись на одной факультетской вечеринке, где оба были настолько «хороши», что просто искали тело для подпорки. Мы не успели обменяться и парой фраз, как уже присосались в поцелуе. Не могу вспомнить, как там все происходило, но кому какое дело — главное, контакт был установлен. Прежде чем друзья меня уволокли, я накорябала ему свой номерок. Невероятно, но назавтра он прислал мне эсэмэску с приглашением на пятницу к себе в комнату, вроде как для просмотра серии «Шерлока», пока его сосед по комнате тренируется во фрисби-клубе.

То, что произошло дальше, настолько банально, что вряд ли даже стоит описывать. Разумеется, у него меня ждала бутыль «Бернеттса»^[60]. От волнения я пила как-то чересчур много и хаотично. До просмотра «Шерлока» дело у нас так и не дошло. А утром я проснулась с трусиками на лодыжке и черно-лиловыми засосищами на шее. Хотя влагалище, честно говоря, чувствовало себя очень даже ничего (позже я для проверки пыталась пальцем определить, стерто у меня там или кровит, но все обошлось). Во рту стоял жуткий сушняк, голова разламывалась, а из-за тошноты я несколько раз перегибалась через край кровати, чтобы сблевнуть. Все плыло: я ведь вырубилась в контактных линзах, и склеры настолько высохли, что не моргнуть. Рядом дрых частично раздетый Эндрю. Он не очнулся, даже когда я через него перелезала, за что я ему бесконечно благодарна.

Я нашла свои лабутены, натянула их и побрела к себе в общежитие. Уикенд прошел мирно, в режиме поправки. Я никуда не выходила, хотя половина моих знакомых прихорашивалась для вечера открытых дверей. Ну а я в обнимку с чаем насладилась спокойным вечером перед теликом; пробовала даже читать что-то по учебе. На улице погода стала портиться, что оказалось кстати: я надела свитерок, чтобы под ним скрыть свои засосы. Вернувшись в свою комнату, где спрятать шею от чужих глаз не представлялось возможным, я отшутилась насчет «расплаты за бурный уикенд», и это был последний раз, когда мы с соседкой Мишель поднимали эту тему.

Эндрю не писал мне с тех пор, как я покинула его комнату, что меня не сильно беспокоило. Я чувствовала себя основательно пресыщенной своим приключением и этой своей пресыщенностью гордилась. Я чувствовала себя взрослой, состоявшейся как женщина. Я ведь как-никак имела это со второкурсником. Да к тому же симпотным второкурсником. Грандиозность этого приводила меня в восторг. Я прокинула мост во взрослую жизнь; я кое с кем «потерлась», как говорит молодежь. И со мной вроде все в порядке.

Только на следующей неделе у меня начались флэшбэки. Лицо Эндрю всплывало у меня в памяти во время лекций: вблизи, крупным планом, со щетиной и сладковатым перегаром от коричного «Бернеттса». Я вдруг почувствовала, что не могу дышать, не могу даже пошевелиться без волн головокружения. Воображение раскручивалось по спирали, представляя наихудшие из возможных сценариев. А вдруг я «залетела»? А вдруг у меня ВИЧ? Папиллома? Герпес? СПИД? Или у меня рак матки? Может, обратиться в медсанчасть кампуса? А если это сделать, не сдерут ли с меня несколько сотен долларов, которых у меня нет? Оформила ли мама студенческую страховку или решила на ней сэкономить? Я не могла вспомнить. Неужто я умру из-за глупой ошибки, которую совершила, даже не очухавшись? Эндрю написал мне только в два часа ночи в субботу: «Ну чё, ты как?» Я увидела эсэмэску, когда вставала в тубзик, и сразу же удалила, надеясь избавиться от самой мысли о его существовании.

Но я все не могла отделаться от его лица, его запаха, его прикосновений. Я начала невероятно долго стоять под душем, по три или четыре раза в день. Меня продолжали донимать кошмары, где я была притиснута к нему, зажата под его колючим подбородком, не в силах пошевелиться или закричать. Легонько тряся за плечи, меня будила Мишель и извиняющимся полушепотом спрашивала, нет ли у меня, случайно, взаймы берушей, а то у нее в восемь утра дискуссионный клуб, а она не может заснуть. Неожиданно для себя я стала плакать по вечерам от отвращения к самой себе. Подумывала даже о том, чтобы поступить в студенческий кружок по изучению Библии, хотя в церковь перестала ходить вслед за отцом, после того как пастор сказал мне, что мой родитель попадет в ад, поскольку не был крещен; хочу чего-то, что могло бы помочь мне разобраться в моем крайне ретроградном, но все еще сильном убеждении, что я необратимо испорчена, поругана и грязна.

— Ну-ка, Джунипер? — остановила меня однажды Афина среди дня, когда я возвращалась из столовой. Тогда она была единственной, кто называл меня полным именем, как в паспорте, — привычка, которую она сохраняла на протяжении всей своей взрослой жизни, называя какую-нибудь Ташу «Наташей», а Билла — «Уильямом», словно этот официоз приподнимал людей в разговоре до ее уровня (в сущности, так оно и было.) Она коснулась моей руки. Пальцы были гладкими и прохладными.

— С тобой все в порядке?

И может, потому, что я так долго удерживала все это в себе, или потому, что она была первой во всем Йеле, кто по-настоящему посмотрел на меня и заметил, что что-то не так, но я сразу же разразилась некрасивыми, громкими слезами.

— Ну-ка идем, — сказала Афина, нежными кругами поглаживая меня по спине. — Идем ко мне в комнату.

Все то время, что я сквозь прерывистые рыдания рассказывала, Афина держала меня за руку. Она обсудила со мной расклады, провела меня по всему списку ресурсов кампуса и помогла решить, хочу ли я обратиться за консультацией (да) или сообщить об Эндрю в полицию, чтобы на него завели дело (нет). Более того, она пошла со мной на мой первый прием к доктору Гэйли, где мне поставили диагноз тревожности, распаковав все то дерьмо, что я носила с собой после смерти отца, и изучили механизмы преодоления, которыми я пользуюсь до сих пор. А заметив, что я не пошла на ужин, она оставила мне под дверью еду из кафетерия. Позднее, уже ночью, она прислала мне фотку со щеночками и подписью: «Надеюсь, тебе снится это!»

В течение двух недель Афина Лю была моим ангелом-хранителем. «Какая же она добрая», — растроганно думала я. И полагала, что наша дружба навсегда.

Однако дружбы первокурсников непрочны. Ко второму семестру я уже вращалась в своих кругах, а Афина — в своих. Мы все еще улыбались и махали друг дружке, встречаясь на расстоянии в столовой. Ставили лайки в посты друг друга в Facebook. Но не было уже задушевных бесед на полу в наших комнатах, с обменом историями об авторах, с которыми мы бы мечтали встретиться, или о литературных скандалах, о которых прочли в Twitter. Не было и взаимной переписки во время занятий. «Возможно, — думала я, — это от чудовищности того, чем я с ней поделилась. Она и погубила славную дружбу в зародыше». Есть соразмерные уровни интимности. Ты не можешь сказать: «Кажется, меня изнасиловали, только я точно не знаю», когда вашим отношениям всего третий месяц от роду.

Между тем жизнь шла своим чередом. Об Эндрю я забыла или, по крайней мере, похоронила его так глубоко в глубине сознания, что он не всплывал вплоть до сеансов терапии много лет спустя. Мозг девушки-первокурсницы поразительно способен к избирательной амнезии; похоже, это реакция выживания. У меня появились новые, более близкие друзья, никто из которых не знал о том, что произошло. Засосы, понятное дело, сошли. Я освоилась в университете, перестала ходить на вечеринки, где выставляла себя на посмешище, и с головой окунулась в свою курсовую работу.

И вот в одном из богемных журналов Йеля, претенциозной «желтушке» под названием «Уроборос», вышел первый Афинин рассказ. Событие достаточно знаковое — обычно первокурсников в «Уроборосе» не печатают (по крайней мере, я об этом не слышала), и мы все купили по экземпляру в ее поддержку. Свой журналец я принесла в комнату, думая приступить к чтению. Ревность меня, признаться, покусывала — я ведь и сама несколько месяцев назад носила туда свой опус, но меня бесцеремонно отправили с порога. И я, еще не отойдя от обиды и азарта, из спортивных соображений зашла к Афине и зачитала ей для оценки несколько особенно остроумных, на мой взгляд, строк из рукописи.

Сейчас я открыла номер на двенадцатой странице — тот самый рассказ Афины — и обнаружила, что на меня смотрят мои собственные слова.

Но это были не совсем мои слова. Просто мои чувства, вся их сбивчивая неразбериха, выраженная в чистом, несколько урезанном, но утонченном стиле, на который у меня тогда не хватало выразительности.

«И хуже всего то, что я не знала, — рассказывала главная героиня. — Я в самом деле не могла сказать, было ли это изнасилованием, хотела ли я этого, произошло ли вообще что-нибудь, была ли я рада, что ничего не произошло, или же, наоборот, хотела, чтобы что-то произошло просто для того, чтобы я могла сделать это более важным, чем есть на самом деле. Место между моих ног — это лакуна. Нет ни воспоминаний, ни стыда, ни боли. Все это просто исчезло. И я не знаю, что теперь делать с этой неполнотой».

Рассказ я прочитала от начала до конца, а затем еще и еще раз, с каждым прочтением обнаруживая все больше и больше сходства, узнавая частные детали, измененные либо с поразительной ленью, либо с безразличием. Парня звали Энтони, девушку — Джули. Они пили клубничный напиток «Шведка». И оба проходили один и тот же курс античной философии. Он пригласил ее к себе посмотреть «Хоббита».

— Рассказ у тебя неплохой. И тема такая интересная, — сказала я Афине за обедом, магнитя ее взгляд (интересно, как она будет выкручиваться). «Я знаю, с кого ты содрала».

Но она взирала абсолютно невинно и одарила меня вежливой, ничего не значащей улыбкой — той самой, которую потом регулярно дарила фанатам из-за столов на автограф-сессиях.

— Спасибо, Джунипер. Очень любезно с твоей стороны.

Больше мы никогда не говорили ни об этой истории, ни о том, что случилось с Эндрю.

Кто знает, может, это не более чем совпадение. Ведь мы были хрупкими молоденькими первокурсницами в большом университете, где, как известно, подобные вещи не редкость. В моей истории нет ничего уникального. На самом деле все вполне обыденно. Не у каждой девушки есть история изнасилования. Но почти каждая держит в себе историю типа «Я не уверена, что мне это понравилось, но назвать это изнасилованием тоже нельзя».

Однако я не могла не заметить сходства между фразами, которые использовала, описывая свою боль, и фразами, которые использовала Афина в своем рассказе. И прозу Афины я не могла отделить от воспоминания о ее карих, как у лани, сочувственно моргающих глазах, когда я, давясь рыданиями, описывала ей все те черные, уродливые вещи в моей душе.

Она украла мою историю. Я была в этом убеждена. Она похитила мои слова прямо у меня изо рта. И делала это со всеми вокруг на протяжении всей своей карьеры, так что если чувство мести при воспоминании об этом — это что-то зазорное, то пропади оно все пропадом.

«Мать-ведьма» удостаивается умеренно-теплого приема — множество одобрительных отзывов, но скромные продажи. Это, в принципе, и ожидалось. Новелла не полномасштабный роман — больше чем на сорок тысяч слов меня не хватило, — а рынок у таких книг всегда меньше. Бретт устраивает мне тур по трем городам, с вечерами в книжных магазинах Вашингтона, Бостона и Нью-Йорка, где по пятницам собрать зал книжных энтузиастов проще простого. Посещение хорошее. Никаких каверзных вопросов о моей расовой беспринципности. Никто не упоминает о скандале с плагиатом.

Критики благосклонны, хотя и слегка озадачены. Рецензия Kirkus, отмеченная звездами: «Тихая, душераздирающая история о предательстве и утраченной невинности». От Library Journal, тоже со звездочкой обзора: «Джунипер Сонг доказывает, что умеет обращаться со зрелыми темами в контекстах, абсолютно далеких от Первой мировой войны». И наконец, наше самое большое достижение — публикация в New York Times, ради чего, я знаю, Даниэле пришлось потянуть за известные ей ниточки: «Если и были какие-то сомнения насчет способности Сонг писать от своего имени, то „Мать-ведьма“ все их развеивает: Джунипер Сонг действительно самобытна». Во всем этом спокойствии есть что-то тревожное. Вокруг слишком уж тихо; удушающе тихо, как в воздухе перед грозой.

Но слишком уж велико мое облегчение, слишком я готова поверить, что все мои неприятности, кажется, остались позади. Я уже думаю о следующем контракте, о возможных вариантах съемок и передачи копирайта. На блокбастер «Мать-ведьма», может, и не тянет, но по ней вполне можно снять престижный мини-сериал. Что-нибудь вроде «Большой маленькой лжи» или «Повсюду тлеют пожары». Кто-нибудь позовет Риз Уизерспун продюсировать. На роль матери возьмут Эми Адамс. А меня пускай сыграет Анна Кендрик.

Я позволяю себе расслабиться. Голову кружат мечты. Спустя столько времени я наконец перестаю слышать призрак Афины всякий раз, когда сажусь писать.

Знать бы мне, что это ненадолго.

16

Через две недели после выхода «Матери-ведьмы» Адель Спаркс-Сато публикует в блоге пост под названием «„Мать-ведьма“ тоже плагиат! От этой Джун Хэйворд меня уже тошнит!»

Google Alert пикает как раз в тот момент, когда я собираюсь принять душ. Я откидываюсь на спинку кровати, прижимая полотенце к груди, и перехожу по ссылке.

«Как и многим из вас, мне было любопытно, когда издательство Eden Press анонсировало, что Джун Хэйворд, пишущая под псевдонимом Джунипер Сонг, выпускает отдельный роман. После обвинений, связанных с „Последним фронтом“, у меня возникли сомнения, сможет ли она написать что-нибудь столь же качественное, особенно сейчас, когда у Афины больше не остается работ, которые можно украсть, — по крайней мере, так думали мы все. И, уже открыв первую страницу, я не поверила своим глазам.

„Мать-ведьма“ начинается с идентичных строк из рассказа, над которым Афина Лю работала в 2018 году, на летнем семинаре Общества американских писателей азиатского происхождения. Такое совпадение не может быть случайным. Вот доказательства».

Ниже следуют скриншоты из Google Docs и фотографии печатных набросков рассказа с рукописными пометками, а также столько дат и пруфов, что подделать такое обвинение невозможно.

«На случай, если кто-то подумает, что это некая тщательно продуманная мистификация, я связалась с восемью разными участниками тогдашнего семинара. Не у всех сохранились распечатки с того лета, но все написали, что работу Афины помнят. В качестве подтверждения они прикрепили свои имена к этой статье. Если вы не хотите верить мне лично, подумайте о весомости наших объединенных свидетельств.

Дебаты об авторстве „Последнего фронта“ вызвали беспокойство у многих представителей азиатской диаспоры. Многие из нас, включая меня, не хотели верить, что кто-то способен совершить что-то настолько мерзкое и эгоистичное. И многие из нас были готовы признать за Джун Хэйворд преимущество сомнения.

С этими доказательствами дальнейших вопросов о злонамеренности Хэйворд не возникает. Хэйворд, ее агент Бретт Адамс и ее команда Eden Press должны теперь сделать выбор в пользу подотчетности, прозрачности и своей предполагаемой приверженности правосудию.

Остальные из нас будут наблюдать».

Я опускаю телефон. Вода в ванной льется уже минут десять, но я не могу собраться с силами, чтобы пойти и выключить ее. Все, что я могу, — это сидеть на краешке кровати, вдыхая и выдыхая, пока мир вокруг сужается в игольное ушко.

Тогда, с первыми твитами @AthenaLiusGhost Джеффа, у меня начался многочасовой приступ тревоги. На этот раз моя реакция кажется странно приглушенной. Я чувствую себя так, словно погрузилась под воду. Все звучит и ощущается неправильно, искаженно. Каким-то образом я одновременно более спокойна и одновременно напугана, чем раньше. Возможно, это потому, что на этот раз нет никаких сомнений в том, что произойдет дальше. На этот раз правда неопровержима, и не имеет значения, буду ли я склонять на себя общественное мнение или нет. Мне не нужно гадать, что думают обо мне мои друзья и коллеги и поверят ли они моим опровержениям. Здесь все черным по белому. То, что произойдет дальше, произойдет независимо от того, что я скажу или сделаю.

И я перевожу телефон в режим «не беспокоить». Убираю планшет в ящик стола. Выключаю ноутбук. Достаю из холодильника бутылку WhistlePig (подарок Даниэлы за три подряд месяца в списке бестселлеров New York Times) и устраиваюсь на диване, просматривая старые серии «Друзей» и хлебая виски прямо из горлышка, пока не сморит сон.

Пускай интернет в мое отсутствие делает свое дело. Когда заполыхает, так пусть уж лучше все сразу.

Утром, проснувшись, я вижу, что потеряла тысячу подписчиков. Счетчик все еще падает; девятки на моих глазах превращаются в восьмерки. На этот раз, чтобы отслеживать чат, свое имя мне искать не нужно. Оно прямо здесь, на всей моей ленте и упоминаниях.

«Блин, я так и знал. Опять эта Джунипер Сонг!»

«Джун Хэйворд наносит повторный удар».

«Эта сука когда-нибудь уймется?»

«Очнись книжный мир, Белая Ведьма возвращается!»

В прошлый раз активность своих аккаунтов в соцсетях я поддерживала — хотя бы для того, чтобы быть в курсе всего, что говорится, а отчасти из опасения, что удаление аккаунта будет признанием вины. На этот раз моя вина предрешена, все, на что мне остается рассчитывать, — это обойти угрозы моей личной безопасности. Свой аккаунт в Twitter я удаляю. Instagram настраиваю на приватный режим. Уведомления со своего общедоступного имэйла я отключаю. Угрозы расправы, конечно же, будут, но, по крайней мере, я не буду о них узнавать сразу в секунду их поступления.

Кто-то расторопный подшаманивает мою страницу в Википедии, и теперь она читается как «Джунипер Сонг Хэйворд — „романистка“, серийный плагиатор и ярая расистка». Последняя фраза в течение часа исчезает (полагаю, в Википедии все же действуют минимальные требования к приличию), но раздел «Плагиат» в моей биографии становится следующим: «В марте 2020 года литературный критик Адель Спаркс-Сато опубликовала эссе, в котором утверждалось, что первый абзац новеллы Хэйворд „Мать-ведьма“ — это дословная копия начала неопубликованного рассказа покойной писательницы Афины Лю. Это утверждение усугубляет давние подозрения в том, что Хэйворд похитила у Лю и роман „Последний фронт“, хотя убедительных доказательств того, что это правда, на сегодняшний день нет. Редактор Хэйворд Даниэла Вудхаус опубликовала краткое заявление, в котором утверждается, что Eden Press об этих обвинениях осведомлено и расследует данный инцидент».

В тот день мой телефон звонит шесть раз — все звонки от Бретта. Трубку я не беру. В конце концов я это сделаю, когда во мне уже будет твердость узнать, что я уволена, и я не буду при этом давиться рыданиями.

А пока я получаю некое извращенное удовольствие, наблюдая, как все разваливается на части.

На протяжении следующей недели все мои издательские связи распадаются. Меня просят покинуть две профессиональные группы на Facebook и три на Slax, к которым я присоединилась в прошлом году. Мои так называемые друзья-писатели все как один меня поносят; даже те, кто несколько месяцев назад заявлял, что будет меня защищать от толпы.

Мне не к кому обратиться, кроме Edenʹs Angels.

«О боже, — отправляю я СМС. — Опять эта напасть». Когда никто не откликается (что нетипично: Джен вообще не расстается со своим айфоном), я несколько часов спустя добавляю: «У меня сейчас реально трудные времена; может, кто-нибудь на связи?»

Меня игнорируют в течение трех дней. Наконец отписывается Марни: «Привет, Джуни. Извини, все эти дни ужасно занята. Переезд».

Джен не отвечает вообще.

В пятницу у меня должен быть ежемесячный сеанс связи с Эмми Чо. В четверг днем мне приходит имэйл от координатора программы наставничества:

«Джунипер, здравствуйте. Эмми не считает хорошей идеей продолжать с вами отношения как с наставником и попросила вам это передать. Спасибо за все, что вы делали для Эмми и для нашей программы».

«Суки». Эмми могла хотя бы напрячься и сказать мне это в лицо. Вероятно, это опрометчиво, но я пишу координатору программы ответ: «Спасибо, что сообщили. Скажите, нет ли у Эмми каких-либо отзывов о моем стиле наставничества, чтобы я могла учесть это в будущем?» На самом деле меня единственно интересует, не хает ли меня Эмми по всем углам. Ответа я не ожидаю, но он приходит мне по имэйлу тем же вечером: «Эмми просто чувствует, что у вас крайне разные представления о том, как устроено книгоиздание. Она также просит вас больше с ней не связываться, ни прямо, ни косвенно».

В пятницу я через силу встаю с постели и привожу себя в человеческий вид для конференции со своей командой. Накануне вечером я наконец ответила на один из звонков Бретта, после того как Рори эсэмэской поинтересовалась, жива ли я. «Ко мне только что по электронке пробился твой агент. Он жаловался, что ты не отвечаешь, и беспокоился о тебе. Что у вас там происходит? Ты в порядке?»

— С тобой срочно хочет говорить Даниэла, — сказал мне Бретт, когда я ему перезвонила. Голос у него был усталый. Он даже не спросил, правдивы ли все те обвинения. — Встреча назначена в Zoom, завтра в два часа дня.

Сейчас Бретт на линии передо мной. На экране за столом все из Eden — Даниэла, Джессика, Эмили — и еще какой-то рыжеволосый, которого я не знаю. Никто не улыбается. Когда я присоединяюсь к разговору, никто даже не машет мне рукой.

— Привет, Джун. — Голос Даниэлы холодноват и низок — верный признак того, что она в дурном настроении. — У нас здесь Джессика, Эмили и Тодд Бирн из юридического отдела.

— Ну и я, — подает голос Бретт.

— Привет, Тодд, — блекло говорю я. Насчет присутствия адвоката мне никто не говорил. Тодд ограничивается просто кивком. Тут я понимаю, что он здесь не ради меня, а ради них.

— А где Кэндис? — спрашиваю я, своей неформальностью пытаясь освоиться в разговоре.

— Кэндис? Ее здесь больше нет, — отвечает Даниэла. — Уволилась какое-то время назад.

— Ого.

Даниэла в подробности не вдается. Да и мне нечего особо задумываться. Помощники редакторов постоянно приходят и уходят. Их можно назвать разменными монетами в самом дорогом городе мира — нижнее звено, которому вечно недоплачивают, грубят и помыкают, а еще заваливают работой с минимальными возможностями для роста. Чтобы прорваться и чего-то достичь в книгоиндустрии, таким требуется нечеловеческое упорство. Вероятно, Кэндис просто не смогла этого вынести.

— Очень жаль.

— Давайте сразу к делу. — Даниэла прочищает горло. — Джун, если есть что-нибудь, что нам нужно знать, скажи нам об этом прямо сейчас.

У меня пощипывает в носу. К своему ужасу, я понимаю, что уже близка к слезам.

— Я этого не делала, — растерянно говорю я. — Богом клянусь. Это не плагиат, это все моя собственная, авторская работа, и уж особенно «Мать-ведьма»…

— Что значит «особенно»? — вклинивается Тодд. — В каком смысле?

— Я имею в виду, что «Последний фронт» был так или иначе навеян разговорами с Афиной, — поспешно отвечаю я. — Но сейчас она, сами понимаете, мертва, и возможности разговаривать с ней, когда я писала «Мать-ведьму», у меня однозначно не было. Так что стиль написания с ней не может быть схож…

— Адель Спаркс-Сато утверждает иное, — говорит Джессика. Фамилию Адель она произносит как какой-нибудь экзотический ингредиент для супа в ресторане для гурманов: «Спаркс-Сатё». — И при этом публикует некоторые весьма убедительные доказательства…

— Адель гнойная паразитка! — вырывается у меня. — Ой, извините. Я понимаю, от чего она отталкивается и для чего прочесывает все работы Афины с лупой. Да, меня в самом деле вдохновила строчка, написанная однажды Афиной. Я увидела… эм-м, она показала мне ее в своем блокноте. Но сама история совершенно оригинальна. Она основана на моих собственных переживаниях и отношениях с матерью. Да вы, если что, можете ее даже набрать и…

— Не думаю, что в этом будет необходимость, — говорит Даниэла. — Ну а что насчет «Последнего фронта»? Это произведение полностью оригинально?

— Да, ребята! — У меня аж перехватывает горло. — Перестаньте. Вы же меня знаете.

— Ты можешь говорить открыто, — призывает Даниэла. — Мы здесь все одна команда. Если имело место какое-то… сотрудничество или еще что-нибудь, это означает, что ты не являешься единственным автором. И мы должны знать. Это все еще можно как-то урегулировать. Допустим, мы могли бы договориться со стороной Афины о разделении авторских отчислений, а затем выпустить пресс-релиз о совместном авторстве, в котором ты объяснишь, что сочла необходимым отдать дань уважения своей подруге и что ты не собиралась никого обманывать. Тогда, например, можно было бы основать в честь Афины фонд…

Она рассуждает так, словно уверена в моей вине.

— Да погодите! — обрываю я. — Ну в самом деле, послушайте. Клянусь богом — это мое! Проект мой, я сама написала каждое слово.

И это правда. Истинная. «Последний фронт» создала я. Версия Афины для публикации была совершенно негодной. Эта книга существует благодаря мне.

— Ну а прямые доказательства этому у вас есть? — допытывается Тодд. — Скажем, какие-то ранние черновики или электронные письма с пометками времени, чтобы можно было проверить?

— Какие письма, какие пометки? У меня нет привычки отправлять что-либо самой себе по электронной почте.

— Да вы что вообще! — не выдерживает Бретт. — У вас есть какие-то доказательства, что это плагиат? Получается, Джуни у вас виновата, пока не доказана ее невиновность? Да это просто смешно. А не вы ли, ребята, только что сами выпустили книгу о судебной реформе? Это уже какое-то преследование.

— Джуни мы не преследуем, — вступается Даниэла. — Мы просто пытаемся ее защитить ради ее репутации и нашего издательства…

— А мы что, под судом? — давит Бретт. — Или сторона Афины выдвигает официальные притязания? Или это все так, для предосторожности?

— Для предосторожности, — признает Тодд. — И в нынешнем виде проблему с авторским правом решить довольно легко. Ближайшая родственница Афины — это, вероятно, ее мать Патриция Лю — не выразила желания предъявлять иск о возмещении ущерба. И пока, если убрать или переписать первые абзацы «Матери-ведьмы», с основной частью произведения проблем нет.

Я чувствую проблеск надежды. Решение миссис Лю не подавать в суд для меня новость — я-то думала, что вишу на крюке, а на ногах у меня вериги в тысячи долларов.

— То есть у нас все более-менее в порядке?

— В общем и целом. — Даниэла снова прокашливается. — Остается проблема восприятия. Нам нужно четко представлять, в чем состоит наша история. Мы здесь для того и собрались, чтобы прояснить все факты; выстроиться, так сказать, на одной волне. Так что если бы Джун повторно изложила, для ясности, как она написала «Последний фронт» и «Мать-ведьму»…

— «Последний фронт» — это полностью моя оригинальная работа, вдохновленная моими беседами с Афиной.

Мой голос на удивление звучит ровно. Хотя я все еще в оторопи, но чувствую, что теперь, зная, что мой издатель меня не бросит, ощущаю под ногами хоть какую-то почву. Мне пытаются помочь. Надо просто дать им верное направление, и у нас все получится.

— А для «Матери-ведьмы» я взяла первый абзац из одного неопубликованного черновика Афины, но в остальном новелла тоже полностью оригинальна и принадлежит мне. Свои произведения, ребята, я пишу сама. Уж поверьте.

Далее короткая пауза. Даниэла смотрит на Тодда, характерно приподняв левую бровь.

— Тогда ладно, — кивает Тодд. — Конечно, надо будет изложить это в письменном виде, но если это и все, что вы делали, тогда… в целом вполне приемлемо.

— Так что можно с этим покончить? — спрашивает Бретт.

Тодд колеблется.

— Вообще-то есть еще вопрос огласки…

— Я могу выступить с заявлением, — готовно вызываюсь я. — Или дать, скажем, интервью. Все прояснить. Это же какие-то недоразумения — может, если я просто…

— Думаю, сейчас тебе лучше сосредоточиться на своей следующей работе, — решительно говорит Даниэла. — Eden выступит с заявлением от твоего имени. Текст мы подготовим и отправим тебе на утверждение сегодня, ближе к вечеру.

Свои пять центов вставляет Эмили:

— Мы все считаем, что пока тебе лучше держаться подальше от соцсетей. Но если ты хотела бы объявить о новом проекте, о чем-то, над чем ты сейчас работаешь… — Она умолкает.

Над чем работать, у меня есть. Прежде всего заткнуться, залечь подальше от всеобщего внимания и доказать, что я способна писать свои собственные книги. Желательно что-нибудь, и на дух не имеющее ничего общего с Афиной-драть-ее-лети-Лю.

— А над чем ты, кстати, сейчас работаешь? — осторожно прощупывает Даниэла. — Бретт, я знаю, что это не предусмотрено нашим контрактом, но у нас есть первая книга, так что если есть что-нибудь, чем ты можешь с нами поделиться…

— Я над этим работаю, — говорю я сорванным голосом. — Просто в этой буче я постоянно отвлекалась, была сама не своя…

— Да-да, у нее скоро будет кое-что новенькое, — чутко вскидывается Бретт. — Я с вами по факту свяжусь. Ну что, у нас вроде бы все? Джуни поскорей исправит этот первый абзац, а я к вам вернусь на следующей неделе, когда у нас все будет тип-топ.

Тодд пожимает плечами: ему-то что, он уже отстрелялся. Даниэла кивает. Мы все обмениваемся любезностями о том, как хорошо, что мы смогли-таки связаться и все устаканить в личном порядке, и Даниэла нажатием клавиши обрубает Zoom.

Бретт мне сразу перезванивает — так сказать, по свежим следам.

— Они меня, наверно, ненавидят? — безутешно спрашиваю я. — Даниэла со мной расстанется?

— Да перестань, — отвечает он после паузы. — На самом деле все совсем не так плохо, как кажется. Полемика любого рода крайне полезна. По сути, это бесплатный маркетинг. Я думаю, твои гонорары уже к следующему платежному периоду возрастут.

— Да ты что! Серьезно?

— А чего мне шутить. Тут дело вот в чем. Мы не хотели говорить тебе об этом в Zoom, но, похоже, все это фиаско было подхвачено и раскручено многими, как бы это сказать, блогерами-праваками. Это вряд ли те люди, с которыми ты бы захотела общаться. Надо это четко иметь в виду. Но они превращают эту проблему в подобие культурной войны, а это всегда привлекает внимание, так что продажи… растут. А это ведь всегда приятно. Ты не находишь?

Я не верю своим ушам. Это первая хорошая новость, которую я получаю за всю неделю.

— А насколько? — шалея, спрашиваю я.

— Достаточно, чтобы тебе причитался бонус.

Похоже, праздновать сейчас не время и даже как-то неуместно, но в глубине души я делаю пометку: «Наконец-то я куплю себе диван, который давно приглядела в IKEA. Как классно он будет смотреться рядом с моими книжными полками!»

— А мне было показалось, что Даниэла думает меня убить. — Из горла уменя вырывается мелкий истерический смешок. — Я имею в виду, она выглядела такой взбешенной…

— Да ей на самом деле все до одного места, — устало ухмыляется Бретт. — Ты же понимаешь, ей надо выполнять свою работу. В конечном итоге все, что действительно имеет значение, — это денежная масса. Так что Eden будет рядом с тобой. Ты привлекаешь слишком много денег, чтобы они от тебя отступились. Ну что, полегчало?

— Уф-ф! — выдыхаю я. — Еще как.

— Ну а над чем-то новым ты ведь собираешься работать?

— Наверное, мне бы ох как не мешало, да?

— Было бы здорово, — смеется Бретт. — Ты напиши какие-нибудь заготовки, чтобы я показал на следующей неделе Даниэле. Весь проект описывать и не нужно — так, несколько идеек, чтобы она знала об их наличии. Только, наверное, давай что-нибудь, не связанное с китайской девушкой, ладно?

— Ха-ха, — говорю я и кладу трубку.

Тем вечером мой телефон звонит еще раз, как раз после того, как я заказала себе на ужин пиццу. Я жму на зеленую кнопку связи, думая, что это мой курьер.

— Алло?

— Джун? — Пауза. — Это Патриция Лю. Мама Афины.

«О боже, боже мой». У меня мелькает блажная мысль повесить трубку и швырнуть телефон с глаз долой. Но это только ухудшит ситуацию — тогда она поймет, что я боюсь с ней разговаривать, и начнет строить предположения почему, а я всю ночь не буду спать, паникуя из-за того, что бы она мне, вероятно, сказала. Нет, лучше разобраться во всем сейчас и покончить с этим. Если она передумала не подавать в суд на возмещение ущерба, Бретт и команда Eden должны знать.

Я тщетным усилием пытаюсь сдержать дрожь в голосе:

— Да, миссис Лю. Здравствуйте.

Ее голос звучит приглушенно и слегка гнусаво. Она что, плакала?

— Джуди, я звоню из-за того, что… Ох, мне все это нелегко говорить.

— Миссис Лю, мне кажется, я знаю…

— Мне утром звонила женщина по имени Адель Спаркс-Сато. Она хотела знать, сохранились ли у меня черновые тетради Афины и не могла бы она на них взглянуть.

Она делает такую паузу, что я сама вынуждена переспросить:

— Да-да? И что?

— Она, как бы это сказать… намекнула, что вы похитили у Афины последнюю книгу. И она хотела просмотреть Афинины блокноты, нет ли там каких-то доказательств того, что Афина работала над этим замыслом.

Я прижимаю руку ко лбу. «Вот и оно». Все кончено. Я думала, что она звонит насчет «Матери-ведьмы», но все гораздо хуже.

— Миссис Лю, я не знаю, что и сказать.

— Я, конечно, сказала ей «нет».

Мое сердце чутко замирает. Госпожа Лю продолжает дальше:

— Я не люблю, когда незнакомые мне люди… В общем, я попросила ее дать мне немного времени на раздумья. А сама решила, что сначала не мешало бы поговорить с вами.

Она снова делает паузу. Я знаю, о чем она хочет спросить; просто у нее не хватает смелости сказать напрямую. Я представляю себе, как она сейчас стоит у себя на кухне, впившись ногтями в ладонь, и пытается вслух высказать предположение, что последний человек, который видел ее дочь живой, вероятно, украл и ее шедевр.

— Джун… — Голос у миссис Лю срывается. Я слышу всхлип. — Джун, вы же знаете, как я не хочу открывать эти тетради.

И дальше невысказанный вопрос: «Есть ли у меня на это основания?»

Поверьте, в этот момент я хочу признаться.

Это было бы самое лучшее, самое подходящее время, чтобы сознаться во всем. Мне вспоминается наш последний разговор два года назад, когда я посещала ее дом. «Я так сожалею, что не смогла прочесть ее последний роман, — посетовала миссис Лю, когда я уже вставала уходить. — Афина так редко мне раскрывалась. Читать ее работы — это не то же самое, что знать ее мысли, но это была та ее часть, которую она решила мне открыть».

А я это у нее вырвала. И лишила мать последних слов, произнесенных ее дочерью. Если сейчас сказать правду, миссис Лю, по крайней мере, получит эти слова обратно. И увидит те усилия, которые наполняли последние годы жизни Афины.

Но сломиться я не могу.

Это было для меня ключом, чтобы оставаться в здравом уме во всем этом вареве безумия; держать оборону, ограждать свою невиновность. Вопреки всему, я ни разу не раскололась, никому не призналась в краже. Я теперь уже и сама по большей части верю в свою ложь — что именно мои усилия привели «Последний фронт» к тому успеху, который он завоевал, так что это, по большому счету, моя книга. Я исказила правду таким образом, что могу, по сути, с нею примириться. Если же выложить миссис Лю ту, другую правду, то все неминуемо развалится. Я вобью гвоздь в свой собственный гроб. И пусть мир вокруг все равно самопроизвольно рушится, но я не могу дать всему этому ускользнуть, если есть хоть малейшая надежда его спасти.

— Миссис Лю. — Я делаю глубокий вдох. — Я очень, очень усердно работала над «Последним фронтом». В этой книге вся моя кровь и пот.

— Я понимаю.

— Ваша дочь была исключительной, уникальной писательницей. Но и я по-своему тоже. И мне думается, что пересматривать правду в ту или иную сторону одинаково вредно как для ее наследия, так и для моей будущности.

В обращении со словами я искусна. Настолько, что умею лгать без лжи. И знаю: на каком-то уровне миссис Лю чувствует, что я на самом деле ей говорю. Что если она позволит Адель Спаркс-Сато рыться в блокнотах и тетрадях Афины, то там может открыться что-нибудь такое, что…

И она в ужасе от того, что может скрываться внутри тех обложек из кожзама. Сейчас это яснее, чем когда-либо. Я разговариваю с матерью, которая, при стечении обстоятельств, в самом деле предпочла бы не сталкиваться с тем, какие темные стигматы таятся в душе ее дочери. Ни одна мать не хочет знать свое дитя до такой степени. А значит, таковы условия нашей сделки — она будет хранить мои секреты так, чтобы они никогда не выявили секретов самой Афины.

— Очень хорошо, — говорит миссис Лю. — Спасибо вам, Джуни.

Прежде чем она вешает трубку, я выпаливаю:

— Да, и еще, миссис Лю! Насчет «Матери-ведьмы»…

И замолкаю. Я не уверена, что хочу сказать, да и вообще, надо ли что-либо говорить. Тодд в Zoom намекнул, что миссис Лю иск о возмещении не предъявляла, но мне все равно неприятно, что это надо мной тяготеет. Я хочу услышать подтверждение из ее собственных уст.

— Не знаю, насколько вы в курсе, но я собираюсь переписать вступление…

— Ой, Джуни, — вздыхает она, — это такая мелочь.

— Это действительно оригинальная работа, — тараторю я. — Я сделала… Я действительно взяла тот первый абзац — не знаю как, но я думаю, мы просто обменивались выдержками, и он каким-то образом оказался у меня в записной книжке, а времени прошло так много, что я и забыла… Но в любом случае все остальное…

— Я знаю, — говорит миссис Лю, и теперь в ее голосе слышатся жесткие нотки. — Знаю, Джуни. Афина никогда бы подобного не написала.

Прежде чем я успеваю спросить, что она имеет в виду, миссис Лю уходит со связи.

17

К концу того месяца пыль осела, и все заинтересованные стороны определились с решением. Интернет меня ненавидит, я пятно на лице индустрии, а мои отношения с издательством висят на волоске.

Тем не менее я не разорена. А по большинству внешних показателей так я даже в плюсе. Я занимаю то любопытное место, где часть читающей публики, что постоянно зависает в Сети, меня на дух не переносит, зато остальные покупатели книг в Америке переносят с удовольствием. Народ по-прежнему разбирает мои книги с прилавков Target и Books-A-Million. Несмотря на петицию от Адель Спаркс-Сато и Дианы Цю с требованием к Eden убрать с полок все мои книги, пока не будет проведено стороннее расследование (бред сивой кобылы), мои продажи держатся на уровне.

Более того, они идут в рост. Бретт был прав насчет скандалов, раскручивающих рынок. «До заявления о роялти информация пока неофициальна, — пишет он в своем последнем имэйле, — но твои продажи в этом месяце почти вдвое больше, чем были год назад».

Достаточно немного порыскать по наиболее отвязным закоулкам интернета, и становится понятно, что именно происходит. Меня на знамя подняли сторонники свободы слова из числа ультраправых. А мое смазливое англосаксонское личико стало идеальной мишенью для левацкой толпы с их культурой отмены. (Правовые аспекты не чужды и правой части социального спектра, но только тогда, когда обвиняемый совершил что-нибудь вроде сексуального насилия или плагиата на расовой почве.)

Популярный ведущий Fox News призывает миллионы своих зрителей к моей поддержке, чтобы Eden не смел меня вычеркнуть, что создает странную ситуацию, когда книгу о жестоком обращении с китайскими рабочими начинают скупать тысячи трампистов. Публицисты передают мне запрос на интервью от популярной молодой ютуберши, но я отказываюсь, когда обнаруживаю, что большинство ее вирусных видеороликов носят названия вроде «ГЛЯНЬТЕ, КАК Я ПРОНОШУ СТВОЛ В СВОЙ УНИВЕР =)))» или «СНЕЖИНКА-ЛИБЕРАСТИНКА ВСЕМ ТЕЛОМ ЗА АБОРТЫ!».

Ну ладно, я знаю, как недостойно это выглядит. Как и Тейлор Свифт, я не намеревалась становиться Барби белого супрематизма. И понятно, что я не сторонница Трампа — я же голосовала за Байдена! Но если все эти люди швыряются в меня деньгами, неужели с моей стороны так уж порочно их принимать? Разве не нужно, наоборот, радоваться выжиманию бабла у расистского быдла, едва лишь у тебя появляется такая возможность?

Вот ведь как все обернулось. Я растеряла свою репутацию, но я далека от банкротства, и на обозримое будущее у меня есть стабильный доход. Все могло быть гораздо хуже. Ну, сожгла я все свои мосты в издательском деле — это ж не значит, что жизнь закончена. У меня на сегодня сбережений больше, чем у большинства людей моего возраста. Может, пришло время остановиться, пока я еще на коне?

В последующие недели я действительно частенько подумываю о том, чтобы вообще бросить свое писательство. Может, моя мать изначально была права: долгая карьера не написана мне на роду. А «Последний фронт» стоит рассматривать как стартовую площадку, чтобы найти себя где-то еще, на поприще более достойном. Денег у меня достаточно, чтобы оплатить любую переквалификацию, а среднего балла по Лиге Плюща вполне хватает, чтобы попасть в десятку лучших юридических или бизнес-программ. Как раз подготовиться к SAT^[61]. Пройти какие-нибудь онлайн-курсы, а там и самой заняться консалтингом.

Вообще это привлекательно — перспектива стабильной работы, с четко определенными часами и льготами; где, несмотря на «белость», тебе не клеят ярлык сволочи и зануды, а, наоборот, вполне охотно берут на среднюю должность. Больше никаких судорожных скроллингов; никаких соревнований, чей хер длиннее; никаких на тысячу раз просмотров имэйлов с целью выяснить, не закусился ли на тебя твой директор по маркетингу.

Однако я не могу бросить то единственное, что придает моей жизни смысл.

Писательство — это то, что максимально сближает нас с настоящим волшебством. Писать — значит создавать что-то из ничего, открывать врата в другие страны. Писательство дает нам силу созидать свой собственный мир, когда мир реальный причиняет слишком уж сильные страдания. Если я перестану писать, я перестану жить. Я б никогда не смогла пройти по книжному магазину, не проведя с тайной тоской пальцем по корешкам и не задавшись мыслью о длительном процессе редактирования, по итогам которого эти названия появились на полках, и не вспомнив о своих собственных. А остаток жизни я бы провела, содрогаясь от ревности всякий раз, когда кто-нибудь вроде Эмми Чо заключает контракт на книгу, или узнавая, что такой-то писатель из начинающих живет жизнью, которой, по идее, должна жить я.

Писательство составляло основу моего бытия еще с той поры, как я была ребенком. Со смертью папы и после того как ушла в себя мать, а Рори решила построить жизнь без меня, писательство фактически удержало меня в живых. Так что какие бы несчастья ни выпадали на мою долю, я буду цепляться за эту магию до конца своих дней.

Проблема в том, что у меня совсем ничего нет для Даниэлы. Ни одна из моих старых наработок не подойдет. Из своего условного сундука я вытащила несколько прежних проектов, но все они теперь кажутся мне скучными, второразрядными или просто глупыми.

Романтический комедийный «янг эдалт» о девушке, влюбленной в парня, которого уже сто лет как нет на свете (здесь голимые эмоции и никакого сюжета, а повестушка основана на моей еще студенческой втюренности в статую Натана Хейла^[62] посреди кампуса).

Влюбленная пара, которая столетие за столетием перевоплощается в одну и ту же версию своей трагической истории, пока не изыскивает способ разорвать порочный круг. (Предпосылка классная, но исследовать такое множество разных исторических накладок довольно сложно. Если вдуматься, то что уж такого притягательного в XVIII веке?)

Девушка, убитая своим бывшим парнем, которая возвращается в виде призрака и пытается спасти его следующую жертву, но безуспешно, и в конце концов убитые образуют целый отряд призраков, которому наконец удается упрятать злодея за решетку. (Ладно, это более-менее, но у Netflix на экраны только что вышел ретеллинг «Синей бороды» — не хватало еще, чтобы меня опять обвинили в плагиате.)

Я просматриваю интернет и Британскую энциклопедию в поисках каких-нибудь колоритных фрагментов истории, где можно разгуляться. Может, написать о пропавших китайцах, что выжили на «Титанике»? Или о старателях Золотых гор?^[63] Или, например, о бандитском Восточном подразделении полиции Нью-Йорка (его именовали «Нефритовый отряд» — чертовски крутое название для повести, разве нет?). Ну или о китайской мафии — Патрик Рэдден Киф не так давно выдал замечательный нон-фикшен об одном китайском «змееголове»^[64], что много лет действовал в окрестностях Нью-Йорка. Что, если создать его вымышленную версию жизни?

Но откуда, впрочем, такая зацикленность на Китае? Зачем себя ограничивать? Почему мне с таким же успехом не написать о русских эмигрантах или африканских беженцах? Как писательница, я никогда не стремилась увязывать свое творческое амплуа с Китаем; это вышло совершенно случайно. Кажется, один из моих прародителей или прародительниц имел еврейские корни; можно даже связаться с одной из моих тетушек и расспросить, проложив таким образом мостик к еврейской истории и мифологии. А еще я со слов матери знаю, что у нее среди предков значатся индейцы чероки. Может, стоит тоже разузнать — а вдруг обнаружится история связей, о которых я даже не подозревала?

Но, по правде говоря, предстоящая новизна меня малость пугает. Со всей этой исследовательской работой для «Последнего фронта» истории в китайском стиле кажутся несколько проще. Я уже так много знаю и об истории, и о нынешних политических точках соприкосновения. Критический вокабуляр тоже уже освоен; все, что мне нужно, — это зацепка.

Однажды мне встретилась поэтесса, которая всюду таскала с собой блокнотик и записывала туда по крайней мере одну куцую ремарку о каждой встрече, происходившей с ней по ходу дня. «Волосы баристы были отчаянно фиолетового цвета. Женщина за соседним столиком растягивала слово „да“, словно в попытке оттянуть время. Ругательства сыпались с языка швейцара ржавыми медяками».

«Я не столько создаю, сколько собираю, — объясняла поэтесса. — Мир сам по себе чрезвычайно богат. А я лишь превращаю разбросанность человеческой жизни в концентрат читательского переживания».

То же самое пробую и я в ходе своих ежедневных мелких дел в городе. Например, делаю какие-нибудь отрывочные заметки в химчистке: «Душная суетность, владелец либо грек, либо русский — это же не расизм, что я не могу разобрать, кто именно?» или в супермаркете на Кей-стрит: «При каждом ее приходе полки зазывно кичились посулами своей экологичности, но выходила она все с теми же чипсами и лапшой для скороварки». Строча что-нибудь на столике возле кассы, я чувствую себя воплощением меткой наблюдательности, но по возвращении домой не могу найти ни искорки в том, что создала. Все кажется пресным, как меню в диетической столовой.

Нужно двигаться дальше. Писать о вещах, которые белые люди не различают в своей повседневности.

Назавтра в середине дня я еду по зеленой ветке до Чайнатауна, в котором, несмотря на то что в Вашингтоне я живу уже почти пять лет, мне еще ни разу не доводилось быть. В груди слегка щемит (на Reddit пишут, что в Китайском квартале здесь самый высокий уровень преступности в городе), и когда я выхожу из станции метро, от всего этого места действительно веет угрожающей запущенностью. Я иду, засунув руки в карманы, где крепко сжимаю телефон и бумажник. Надо было, наверное, захватить с собой перцовый баллончик.

«А ну перестань быть взвинченной белой фифой, — командую я себе. — Это квартал с обычными людьми, а не зона боевых действий». Я не смогу узнать их историй, если буду вести себя как взбалмошная туристка.

Я прохожу мимо баптистской церкви Голгофы и фотографирую Арку Дружбы, что приветствует меня посреди квартала чудными оттенками бирюзы и золота. Значение символов на средней табличке мне неизвестно; надо будет потом посмотреть.

Хотя в культурном плане Чайнатаун ничего особенного не представляет. Я миную вначале Starbucks, затем Ruby Tuesday, Rita’s и Bed Bath & Beyond. Все эти магазины гордо красуются золотой или красной иероглификой названий, но внутри там такие же товары, что и в любых других местах города. Странно, но и китайцев здесь не так уж много. Где-то я читала, что Китайский квартал с некоторых пор принудительно облагорожен — для меня и в самом деле сюрприз, что он теперь похож на любой другой квартал Вашингтона.

Живот подводит от голода, и я заныриваю в первую попавшуюся забегаловку с названием «Пельмэни у Мэня» (английские буквы едва проглядывают среди китайских иероглифов и вырезок из путеводителей, которыми обклеена витрина). Место кажется слегка запущенным — окна немыты, столы какие-то замызганные. Хотя разве это не признак настоящего китайского ресторана? Помнится, в Twitter писали: если заведение китайской кухни не прилагает никаких усилий к своей эстетике, это значит, что еда здесь потрясная. Или что владельцам на все наплевать.

Я здесь вообще одна. Что не обязательно плохо. Сейчас четыре часа дня — для обеда уже поздно, для ужина рано. Официантка молча ставит передо мной чумазого вида стакан с водой, кладет пластиковое меню и уходит.

Я оглядываюсь по сторонам, чувствуя себя в дурацком положении. Я явно вторглась в час отдыха сотрудников между готовкой и расселась тут, как королева без «ле». А в меню между тем нет ничего, что хотелось бы съесть. Оно сплошь состоит из каких-то суповых клецок с начинками. Что такое клецки для супа, я даже не знаю, но звучит совсем не аппетитно. А из входа на кухню тянет какой-то затхлостью, что тоже аппетита не прибавляет.

— Ну что, выбрали? — снова возникает рядом официантка с ручкой и блокнотом в руках.

— Ой, извините. Да.

Помешкав, я неуверенно указываю на первое, что попадается в меню. Уйти в такой момент уже невежливо.

— Мне, э-э, вот эти со свининой и луком-пореем. Можно?

— Шесть или двенадцать?

— Шесть, пожалуйста.

— Вареные или обжаренные?

— Э-э… Наверное, вареные?

— Угу.

Официантка хватает мое меню и, не говоря больше ни слова, устремляется обратно за кухню.

«Вот сучка», — мысленно прикладываю ее я, но тут вспоминаю, что дурной сервис, согласно тому самому твиту, — один из признаков хорошей китайской кухни. Ладно, посмотрим, каковы эти ваши суповые клецки; смотрите не обманите.

Я пробую сфокусироваться на позитиве. Во-первых, при должном внимании здесь можно найти неплохой материал для нарратива. Ну, скажем, трогательной истории о том, как ресторанчик в Чайнатауне разорился и как раз в этот момент со своей бездушной корпоративной работы увольняется дочь владельца, которая и возрождает семейный бизнес с помощью сообщества, социальных сетей и волшебного говорящего дракона. И даже об этой стервозной официантке можно придумать сочувственную историю, видоизменив ее личность. А может, и нет. Однако чем больше я об этом думаю, тем больше это напоминает сюжеты из «Рататуя» и «Мулан», вместе взятых.

«Перестань смотреть глазами белой», — остерегаю я себя. Невозможно сочинить истории об этих людях, если ты ничего о них не знаешь. Надо как-то разговорить местных. Познакомиться, понять, откуда они родом, вызнать какие-нибудь занимательные подробности, понятные только американцам китайского происхождения.

Кроме меня, здесь находится всего один человек — мужчина средних лет, вытирающий сейчас позади меня столы. Что ж, для затравки он подходит не больше и не меньше, чем любой другой.

Кашлянув, я подзываю его жестом.

— Извините, как вас зовут?

Голос у меня звучит наигранно бодро, а лицу я пытаюсь придать нейтральное или, по крайней мере, не хмурое выражение. В старших классах у нас были курсы журналистских расследований, и некоторые установки я помню: располагай к себе, внимательно слушай и наблюдай, поддерживай прямой зрительный контакт, вопросы задавай четко и ясно. Жаль, что забыла запустить запись на айфоне. Надо бы при разговоре набрасывать цитаты, но вынимать ручку с блокнотом я не рискую: вдруг ненароком вспугну?

— Извините, мэ-эм. — Он кладет тряпку и подходит. — Что-нибудь не так?

— Нет-нет, это я так, просто. Хотелось, э-э, немного поболтать, если у вас есть время.

Я говорю, а сама вздрагиваю. В чем дело? Почему мне так неловко? Да потому, что ощущение как от чего-то неприличного — ну, скажем, подлезать ни с того ни с сего к чужому ребенку. Да ну, смешно. Что может быть плохого в непринужденной беседе?

Этот не то уборщик, не то официант просто стоит, выжидающе глядя на меня, и я выпаливаю:

— Как вам вообще жизнь в Чайнатауне?

— В вашингтонском? — Мужчина пожимает плечами. — Да какой же это Чайнатаун. Скорее его симулякр. А я сам живу в Мэриленде.

Его английский гораздо лучше, чем я ожидала. Акцент сильный, но кто из новоиспеченных носителей языка использует слово «симулякр»? Может, у него и акцент специально для того, чтобы создавать флер экзотики для белой клиентуры? Интересно также, не является ли он представителем китайской профессуры, что впала в немилость у руководства своей страны. И то и другое могло бы стать забавным извивом сюжета.

— И как долго вы здесь работаете?

На секунду он задумчиво умолкает, а затем говорит:

— Лет, наверное, уже девять. Или десять. Жена настаивала на переезде в Калифорнию, но я хотел быть рядом с нашей дочерью. Может, и переедем, когда она закончит учебу.

— О, круто! — лицедействую я. — Ваша дочь учится в Джорджтауне?

— В университете Джорджа Вашингтона. На экономическом.

Он берет тряпку и поворачивается к другим столикам. Мне не хочется его терять, и я с огоньком спрашиваю:

— А как вам нравится работать в этом ресторане? У вас есть какие-нибудь интересные истории… об этой вашей работе?

— Извините, вам чем-нибудь помочь?

Из кухни размашисто выходит официантка и с прищуром нас оглядывает, после чего что-то быстро и отрывисто говорит мужчине по-китайски. Его ответ звучит вяло — вероятно, что-нибудь вроде «успокойся», — но та повышает голос. Наконец он, пожав плечами, бросает тряпку на стол и скрывается в кухонном проеме.

Официантка поворачивается ко мне.

— Если есть какая-то проблема, я буду рада помочь.

— О нет, — машу я руками в знак извинения, — все в порядке! Просто небольшой разговор, который затеяла я. Ваш работник, наверное, был занят?

— Да, мы тут все загружены. Вы уж извините, у нас здесь тихо, но за персоналом все время нужно приглядывать, чтобы работали исправно.

Я устало повожу глазами. Кроме меня, здесь никого нет; как может быть кто-то загружен работой?

— Ничего-ничего, — говорю я как можно миролюбивей.

Она все не уходит.

— Есть еще какие-то вопросы?

Ее голос дрожит. Она напугана. Внезапно я понимаю, на что это похоже — она, должно быть, думает, что я из полиции или иммиграционной службы и хочу задержать старика. «О боже мой». Я машу перед собой руками, чтобы… что? Показать, что у меня нет пистолета или значка?

— Да нет же, все не так…

— Тогда что так? — Накренив голову, она оглядывает меня с ног до головы. — Постойте, а вы, случайно, не та писательница?

Мое сердце замирает. Меня еще ни разу не узнавали где-нибудь помимо книжных магазинов или творческих вечеров. На мгновение я польщена, и какая-то часть меня думает, что она сейчас попросит у меня автограф.

— Да, эм-м, я Джунипер…

— Та, что украла работу Афины Лю? — Официантка черствеет лицом. — Я так и знала. Я видела ваше лицо в интернете. Джунипер Сонг, верно? Или Хэйворд, или как там еще. Так чего вам нужно?

— Да ничего. Я просто пыталась поговорить, — слабо оправдываюсь я. — Обещаю, что я не собираюсь…

— Да мне дела нет, — отрезает она. — Я не знаю, что вы здесь пытаетесь делать, но мы в этом участвовать не хотим. И вообще лучше, если бы вы ушли.

Выгонять меня у нее, по всей видимости, нет права. Я не нарушаю общественного порядка, не делаю ничего противозаконного. Все, что я сделала, — это обменялась парой фраз с официантом. В принципе, я могу воспротивиться, отстаивать свои права потребителя, настаивать на вызове полиции, если они так уж хотят меня выставить. Однако лучше не ерепениться, и вот по какой причине. Чтобы на YouTube не появился заголовок типа: «Карен из Чайнатауна настаивает, что она не из иммигрантской службы».

— Что ж, прекрасно. — Я встаю. — Тогда заказ можете не подавать.

— Точно? — кривится усмешкой официантка. — А то денег мы не возвращаем. Восемь девяносто пять плюс налог.

Лицо у меня пылает. Ум лихорадочно пытается придумать какой-нибудь хлесткий ответ, но не придумывается ничего, что не было бы жалким или откровенно расистским. И вместо этого я достаю из бумажника двадцатку, кладу, перекидываю через плечо сумку и протискиваюсь мимо этой стервы к двери, делая вид, что, выбегая, не слышу у себя за спиной насмешливого фырканья.

Бретт начинает ко мне подступаться примерно через месяц после моего ухода в творческую пустынь. По нему видно, что он дает мне пространство — до сих пор все его имэйлы были мягкими, тактичными подталкиваниями, — но сейчас его терпение явно на исходе.

«Давай все-таки пообщаемся, — говорится в его последнем послании. — Позвони, как будет удобно».

Я издаю тяжелый стон и тянусь за своим телефоном.

Трубку он берет на первом же гудке.

— Джун! Рад слышать. Как у тебя дела?

— Да неплохо. Хейтерские письма в основном прекратились. И угроз расправы что-то совсем не слышно.

— Ну вот и хорошо. Я же говорил, что это пройдет. — Он делает паузу. — А как насчет, э-э… Как насчет того, что мы с тобой обсуждали в прошлый раз?

— Увы, ничего. — Уж лучше рубануть вот так, сразу. — У меня нет ничего, ни единой идеи. Я даже не знаю, с чего начать. Извини, Бретт. Понимаю, это не то, что ты хотел услышать.

Я чувствую укол вины. Для Бретта дело даже не в деньгах. На кону его репутация; он не хочет сжигать мосты с Eden и подтягивает к ним их самую несуразную за все времена клиентку. Но не стоит давать ложную надежду там, где ее нет.

Внутренне сжимаясь, я готовлюсь выслушивать горькие, тяжелые упреки. Но вместо этого Бретт деловито спрашивает:

— Тогда как насчет работы с ИС?

Я подавляю усмешку. ИС — интеллектуальная собственность — работа для второсортных писак; по крайней мере, так мне всегда говорили. Дешевая поденщина для тех, кто не сумел продвинуть свои собственные, авторские идеи.

— Ну, и что ты мне об этом хочешь рассказать?

— Да ничего. Просто если у тебя сейчас заминка со своими идеями, то как насчет позаимствовать их у других? Это же проще.

— Чего? Писать с чьей-то подачи? Ну уж спасибо, Бретт. У меня, как-никак, есть собственное лицо…

— Да понятно. Просто… прошло много времени, Джун. Народ постепенно теряет терпение.

— У Донны Тартт между романами перерывы вообще в десять лет, — фыркаю я со всхлипом.

— У кого как. — Бретт не утверждает очевидного: что я не Донна Тартт. — У нас обстоятельства не те.

Я издаю вздох.

— Ну и кто там выступает заказчиком? Marvel?^[65] Disney?

А что? К франшизе вроде «Звездных войн» я бы, может, руку и приложила. С виду оно вроде мудрено, и придется как следует углубиться в свою прошлую шизу, чтобы вылепить какой-нибудь харáктерный персонаж, который мне подкинут. Но в целом я с этим справлюсь. По крайней мере, настолько, чтобы втюхать его простецкому, невзыскательному фанату из молодых, которые это чтиво раскупают.

— И это, кстати, может быть даже несуществующая франшиза, — уточняет Бретт. — Название Snowglobe тебе о чем-нибудь говорит?

Где-то краем уха я, кажется, слышала. Это слово, помнится, всплывало и в Twitter — кто-то с таким именем даже подписывался на меня, — но в целом связки с чем-нибудь серьезным не прослеживается.

— Это какое-то пакетное издание? Книга под ключ?

— Да там все разом. У учредителей есть связи и с издательствами, и с киностудиями. С редакторами они разрабатывают идеи под текущие потребности рынка, а затем воплощают их совместно с авторами. Это избавляет от гаданий о том, что там на уме у редакторов крупных издательств. И творческой гибкости у тебя будет достаточно, чтобы по-настоящему оседлать идею и сделать ее твоей собственной.

— Но авторские-то права остаются не у меня?

В вопросах ИС я разбираюсь не очень, но, судя по тому, что я читала в интернете, креативщикам обычно приходится туго. В отличие от самостоятельно придуманных вещей, права на которые принадлежат вам и вы за них получаете авторские отчисления, ИС-креаторам обычно выплачивается фиксированный аванс. Например, роман по популярной видеоигре может разойтись многотысячным тиражом. Но даже если это будет бестселлер, нанятый под него автор получит не больше своих обозначенных десяти тысяч долларов. Не такая уж огромная сумма за шесть или восемь месяцев работы.

— И люди относятся к ИС как-то так, несерьезно, — замечаю я. — Будто это какая-нибудь пустячная литературная халтура.

— Многие популярные названия — это как раз ИС, — говорит Бретт. — Просто не всем известно, что это так. И в любом случае для тебя это не будет чем-то постоянным, а просто тем, что поможет тебе преодолеть твой застой. Возможно, дела бы шли лучше, если б у тебя был… какой-нибудь уже существующий задел.

Терпеть не могу, как он это подает. Как эдакую шуточку между нами, и при этом знает всю подноготную о «Последнем фронте». «Джуни, оптыть-ёптыть! Мы знаем, что ты умеешь рисовать по номерам. Давай-ка подыщем тебе новую книжку-раскраску».

Честно говоря, идея не самая плохая. Но гордость во мне терзается. Я выдвигалась на целый ряд самых главных литературных премий в стране; представить не могу, как мне после этого съезжать к работе по найму.

— Наверно, и гонорар будет так себе?

— Ну почему. Они готовы вести переговоры, особенно для такого известного автора. Хотя да, планка будет уже не такой высокой, как ты привыкла.

— Тогда зачем все это?

— Как «зачем»! У тебя бы вышла новая книга. Появился бы предмет для обсуждений. Что в целом, глядишь, поможет перевести разговор в нужное русло.

«Хорошо сыграно, Бретт. Прямо в лузу». Я не могу удержаться от вопроса:

— А что за тема?

С ходу он сказать об этом не может. Сначала нужно подписать соглашение о конфиденциальности; к счастью, оно у Бретта уже готово, ему остается только прислать мне ссылку на DocuSign. Пока он с этим разбирается, я просматриваю веб-сайт Snowglobe. Все основатели — молодые лощеные белые девы; такие обычно разгуливают на наших корпоративах с неразлучными бокалами. В разделе «Текущие проекты» я вижу список бизнес-партнеров: здесь и Amazon, и Hulu, и Netflix.

Есть и знакомые названия (Бретт прав, я действительно понятия не имела, сколько популярных проектов на самом деле являются продуктами ИС). Может, это и в самом деле не так уж и плохо. Пусть кто-нибудь другой подыскивает то, что нужно рынку, а я займусь тем, в чем бесспорно хороша, — красивым написанием.

— Хорошо.

Соглашение о конфиденциальности подписано; Бретт снова на линии:

— Их реально заинтересовало, как ты ориентируешься в социальной жизни Китая. Правильно?

Во мне брезжит смутная тревога.

— Ну и?

— Ты ведь знаешь и о политике «одна семья — один ребенок»?

— Э-э… Это когда там заставляли женщин делать аборты?

— Нет, я о контроле над численностью населения; закон, введенный в КНР в 1978 году.

Бретт это вычитал в интернете. Я знаю это потому, что сама сейчас открыла аналогичную страницу в Википедии.

— Я, собственно, это и сказала. Они принуждали женщин к абортам. — А сама спешно ищу слово «аборт» — убедиться, что я права, — и в принципе так оно и есть. — Им нужен роман именно об этом?

— Они как бы хотят дать этому современную трактовку. Дескать, проблема с «политикой одного ребенка» состоит в том, что в Китае слишком много мужчин, верно? Из-за выборочных абортов. Родители предпочитали заводить мальчиков, потому что это патриархальный уклад и всякое такое, и из-за этого пропало много девочек и женщин. Поэтому китайским мужчинам сегодня трудно найти жен или завести собственных детей. Видишь, какие нынче ставки?

— А, ну да.

— И вот здесь появляется антиутопический оборот. Представь себе мир, подобный «Рассказу служанки»^[66]. Женщины там выращиваются в приютах, рождаются и воспитываются на то, чтобы рожать детей, и их продают мужьям в качестве домашних рабынь. — Бретт нервно хихикает. — Довольно острый комментарий, не правда ли? Тему ты при желании могла бы даже расширить, сдобрив тонкой критикой западного мужского супрематизма. Впрочем, решать тебе. Как я сказал, у тебя будет большое пространство для обыгрывания этой концепции. Что ты об этом думаешь?

Я реагирую продолжительной паузой. А затем, поскольку один из нас должен что-то сказать, говорю:

— Бретт, это идиотизм. Никто в здравом уме за такое не возьмется.

(Ну и, понятно, ошибаюсь. Через две недели после нашего разговора я открою у себя в браузере Twitter и прочту там следующее: Simon & Schuster в партнерстве со Snowglobe искренне рады подписать контракт с известной писательницей Хайди Стил на публикацию «Последней женщины в Китае» — захватывающего романа, действие которого разворачивается в мире антиутопии, навеянном «политикой одного ребенка».)

— То есть я действительно думал, что это может сработать, — горячится Бретт. — Концепция-то классная. Это привлекло бы к тебе толпу феминисток. Образовался бы целый книжный клуб, совмещенный с рынком. А еще здесь большой потенциал для кино — я уверен, что телеканалы будут охотиться за следующей большой картиной, как только завершится «Рассказ служанки».

— Но тональность сюжета — я имею в виду, она объединяет так много разных… Они что, серьезно? «Политика одного ребенка» соответствует «Рассказу служанки»? А их не беспокоит, что мы таким образом оскорбляем, типа, весь Китай?

— Книга-то будет издана на Западе. Так что кого это на самом деле волнует?

Я так и вижу, как Адель Спаркс-Сато и Сяо Чэнь точат свои когти. Я не настолько в курсе китайской политики, но даже мне видны фугасы, просто светящиеся вокруг этой штуки. Если я напишу хоть что-то подобное, меня выпотрошат за ненависть к КНР, или к китайскому народу, или к мужчинам, или ко всем трем.

— Ни в коем случае, — говорю я. — Это не выстрелит. Неужели у них нет никаких других идей? Я ведь, в принципе, не против работы со Snowglobe как таковой, просто мне откровенно против души эта подача.

— Можешь считать, что это их стиль. Но они адаптируют свои материалы к авторам с правильным… бэкграундом. В этом году они делают большой поворот в сторону разнообразия.

Я фыркаю.

— Тогда вообще непонятно, зачем им я.

— Да брось ты, — отмахивается Бретт. — По крайней мере, взгляни на обращение. Я только что его отправил. И ты действительно начинала свою карьеру в фантастике, так что у тебя уже есть встроенная база поклонников…

Я не уверена, что Бретт понимает: люди, увлекающиеся магическим реализмом, совершенно не увлекаются футуристической научной фантастикой.

— Хорошо, но ты должен принять, что антиутопия, действие которой разворачивается в Пекине, сильно далека от моего понимания.

— Еще год-другой назад я бы сказал, что и проект вроде «Последнего фронта» сильно далек от твоего понимания. Никогда не поздно расширять свой кругозор, Джуни. Просто подумай об этом. Это может спасти твою карьеру.

— Нет, такого не произойдет. — Непонятно, хочу ли я сейчас смеяться или плакать. — Я уверена, Бретт, что это одна из вещей, которые карьеру, наоборот, хоронят.

— Джун, перестань. Такой возможности нам может больше и не подвернуться.

— Позвони мне, если на связи всплывет Lucasfilm^[67], — усталым голосом говорю я. — Извини, Бретт. Так низко не опускаюсь даже я.

18

В июле я собираю чемоданы и лечу на север, вести семинары для молодых писателей в Массачусетсе — единственная программа, которая пригласила меня на ежегодный сезон (вероятно, только потому, что я все еще выплачиваю эту дурацкую стипендию имени Афины — сам семинар финансируется и проводится коллективом Азиатско-американских писателей, и оба курирует Пегги Чан). Мои прочие регулярные встречи прекратились с появлением блога Адель Спаркс-Сато. Еще прошлым летом я неделю за неделей выступала с солидными докладами и выездными лекциями; ну а нынче в моем календаре между маем и августом свищет ветер.

Я всерьез подумывала об отмене поездки, но мысль о бесконечном, монотонном лете сделала свое дело. Любое отвлечение казалось лучше, чем весь день мотаться по квартире в безуспешных попытках что-нибудь написать. Кроме того, была надежда, что это пойдет мне на пользу. Преподавание — призвание, бесспорно, благородное, и даже если я не оправдаюсь перед лицом общественности, то, по крайней мере, наведу мосты с группой учеников, которые еще не решили, что я врагиня всего сущего. И, возможно, это снова сделает писательство увлекательным.

Мне выпадает проводить ежедневные четырехчасовые занятия по критическому анализу с моими слушателями: все как один старшеклассники, отобранные мной вручную, на основе их письменных работ. Личное знакомство с ними весьма интересно. Я сразу подмечаю в группе самых выдающихся: Кристину Йи, миниатюрную «готку» с ярко подведенными глазами (ее опус замешан на зубастом плотском ужасе); Джонсона Ченя со щегольской, сдобренной гелем стрижкой и в пальто а-ля восьмидесятые, как у корейского поп-певца (в его письменах столько самосозерцания, что я изначально представляла его эдаким гадким утенком, но на самом деле он совершенно очевидно притянет к себе любую цыпочку); и Скайлар Чжао, высокую длинноножку, которая во время мини-презентации заявляет о своем намерении стать «Афиной Лю своего поколения».

Сидят они с нарочитой небрежностью, как будто им и дела нет, как их воспримут, но со стороны видно, как сильно они хотят произвести на меня впечатление. Классический менталитет начинающих талантов — знают, что они хороши, и готовы стать еще лучше, но жаждут признания этого и до смерти боятся не понравиться. Мне эта гамма чувств памятна самой: необузданные амбиции, тайная гордость за то, что твоя работа, возможно, и в самом деле ох какая замечательная, а рядом с ней парализующая, болезненная неуверенность. Слепленная из этих крайностей личность поразительно ершиста и ужас как раздражает, но я этим ребяткам сочувствую. Они такие же, как и я сама десяток лет назад. Меткая колкость может в секунду непоправимо подорвать их уверенность в себе. А правильные слова ободрения, наоборот, окрылят.

Знакомство проходит хорошо. Я использую те же «ледоколы», которые освоила за годы занятий креативным письмом:

— Какая ваша любимая книга?

— «Голос и эхо», — отвечает Скайлар Чжао, ссылаясь на дебют Афины.

— «Лолита» Набокова, — отвечает Кристина, дерзко выпячивая остренький подбородок.

— Какая книга была бы идеальной, если б к ней можно было переписать концовку?

— «Анна Каренина», — заявляет Джонсон. — Только чтобы Анна не покончила с собой.

Мы вместе, от стола к столу, сочиняем коротенький рассказ, где каждый добавляет предложение к предыдущему. Пять минут, и история готова. Мы играемся с разными интерпретациями одной и той же реплики: «Я никогда не говорила, что ее надо убить!»

К концу часа мы все уже смеемся и отпускаем шуточки по теме. Опаска друг перед другом незаметно тает. Занятие я завершаю, рассказывая об издательской индустрии: им всем не терпится узнать, каково это — обращаться к агентам, выставлять книгу на аукцион или работать с настоящим редактором. Часы бьют четыре. Я даю небольшое домашнее задание — переписать отрывок из Диккенса, не используя ни наречий, ни прилагательных, — и все радостно убирают свои ноутбуки в рюкзаки, вставая из-за столов.

— Спасибо, Джуни! — говорят они мне на пути к двери. — Вы самая классная!

Я улыбаюсь и киваю каждому из них, чувствуя себя мудрой, доброй наставницей.

Тем вечером я съедаю в столовой салат и направляюсь в ближайшее кафе, где набрасываю с полдюжины идей для рассказов — абзацы описаний, экспериментальные структуры, реплики диалогов; все, что приходит на ум. Пишу так быстро, что сводит руку. Я преисполнена творческой энергии. Благодаря моим ученикам нарративы получаются такими богатыми, гибкими, полными вариаций. Гляди-ка, творческие шестеренки во мне не заклинило. Может, надо было просто вспомнить, как приятно бывает творить.

После часа писанины я откидываюсь на спинку стула, полистать написанное в поисках, нельзя ли чего-нибудь дополнить. Однако теперь мои идеи не кажутся такими уж свежими или искрометными. По сути, это слегка измененные версии писаний моих учеников. Девочка, которая никак не может удостоиться похвалы своей матери, независимо от того, как хорошо она учится в школе. Мальчик, ненавидящий своего отчужденного, неразговорчивого отца, пока не узнает, какая военная травма повлияла на отцово прошлое. Брат с сестрой, которые впервые приезжают на Тайвань и воссоединяются со своей исторической родиной, хотя не могут связать двух слов на местном наречии и им не нравится еда.

Я с отвращением захлопываю блокнот. Это все, на что меня теперь хватает? Подворовывать у, язви их, детишек?

«Все впорядке, — внушаю я самой себе. — Успокойся». Сейчас главное — это то, что я смазываю шестерни; возвращаюсь в игру. Я зажгла огонь, которого не чувствовала уже очень давно. И должна быть терпелива по отношению к себе, дать этому пламени время и пространство для роста.

На обратном пути в общежитие я мельком вижу своих учеников через окно «Мимиз» — одной из многочисленных кафешек рядом с кампусом, где можно угоститься пузырчатым чаем. Двенадцать моих чад сгрудились вокруг стола, рассчитанного на шестерых; стульев так много, что каждому за столом достается лишь мелкий пятачок. Детям, судя по всему, абсолютно уютно друг с другом; все сидят над своими ноутбуками. Они дружно пишут — возможно, работают над моим домашним заданием. Я наблюдаю, как они показывают друг другу фрагменты работы, пересмеиваются над забавными фразами и оживленно кивают, когда кто-то по очереди читает вслух.

Божечки, как же мне этого не хватает.

Так много времени прошло с тех пор, как я воспринимала писательство как занятие для души. Все публикуемые авторы, которых я знаю, крайне скрытны в отношении своих графиков написания, одержимы своими достижениями и показателями продаж. Они терпеть не могут разглашать информацию о своих карьерных шагах, просто из опасения, чтобы никто не подсидел. А еще больше они скупятся на подробности о своих незавершенных работах, боясь, что кто-нибудь подхватит их идеи и опубликует раньше, чем они сами. Как это отличается от моих студенческих лет, когда мы с Афиной вечерами собирались за библиотечным столом с нашими одноклассниками, обсуждая метафоры, развитие персонажей и повороты сюжета — до тех пор, пока уже нельзя было различить, где заканчиваются твои истории и начинаются их.

Такова, видно, цена профессионального успеха: изоляция от завистливых однокашников. Возможно, как только писательство становится вопросом индивидуального продвижения, им уже невозможно делиться с кем-либо еще.

У окна «Мимиз» я задерживаюсь, вероятно, дольше, чем следовало, с задумчивой тоской наблюдая, как балагурят мои ученики. Одна из них — Скайлар — поднимает взгляд и едва не замечает меня, но я опускаю голову и быстро ухожу в сторону общежития.

Утром я прихожу на занятие с опозданием в несколько минут. Очередь в кампусовский Starbucks ползла со скоростью ледника, и я поняла почему, когда приблизилась к стойке, где девушка с розовыми волосами и пирсингом в носу почти пять минут колдовала над моим крайне незамысловатым заказом. Когда я наконец вхожу в класс, все мои ученики толпятся вокруг ноутбука Скайлар и хихикают. Моего появления они не замечают.

— Гляньте, — завороженно говорит Скайлар. — Тут даже есть сравнение первых абзацев обеих историй, предложение за предложением.

Вперед подается Кристина:

— Да нууу.

— Тут еще и сравнение по НЛП — вот.

Я знаю без вопросов: они набрели на блог с поклепом Адель Спаркс-Сато.

— Здесь говорится, что и весь «Последний фронт» тоже был украден, — говорит Джонсон. — Смотрите, абзац сразу после. С цитатой бывшей работницы Eden; она говорит, ей всегда казалось, что эта история дурно пахнет.

— Ты думаешь, она забрала его прямо из ее квартиры? Например, в ту ночь, когда Афина Лю умерла?

— Уау! — произносит Скайлар, восхищенная и напуганная одновременно. — Это уже не ржака, это дьявольщина.

— Ты думаешь, она убила ее?

— О боже мой, только не…

Я прочищаю горло.

— Доброе утро!

Вскидываются головы. Школяры похожи на всполошенных кроликов. Скайлар резко захлопывает свой ноутбук. Я со «старбаксом» в руке бодро прохожу в переднюю часть класса, изо всех сил унимая дрожь.

— Ну, как у всех дела? — спрашиваю я. Непонятно, к чему эта дурацкая формальность. Они знают, что я их слышала. Лица у всех однородно красные; встречаться со мной взглядом не решается никто. Скайлар сидит, притиснув руку ко рту, и обменивается испуганным взглядом с девушкой по имени Селеста.

— Неужели плохо? Не поверю. — Я киваю Джонсону. — Джонсон, как вечер прошел у тебя? Как дела с домашним заданием?

Он что-то бормочет о многословии Диккенса, что дает мне время решить, как быть со всем этим. Есть честный способ: объяснить им детали неурядицы, сказать им то же самое, что я говорила своим редакторам, и дать им самим сделать выводы. Это будет наглядный урок социологии издательского дела — того, как социальные сети искажают и испепеляют правду. Может быть, эти дети уйдут отсюда с бóльшим уважением ко мне.

Или я могу заставить их об этом пожалеть.

— Скайлар?

Мой голос похож на карканье больше, чем я бы хотела. Скайлар вздрагивает, как от выстрела.

— Сегодня мы разбираем твою историю, не так ли?

— Я… э-э, да.

— Так где твои распечатки?

Скайлар по-детски моргает.

— Ну я же, это, разослала всем по электронной почте.

Перед началом семинара я дала установку, чтобы разбираемый приносил в класс печатные копии своего рассказа. Хотя с прошлого года мы пользуемся ноутбуками и было бы не совсем справедливо обвинять Скайлар в этой оплошности. Но это первое, что приходит в голову.

— Кажется, я предельно четко разъяснила, как нам быть с раздаточными материалами. Или ты думаешь, что правила к тебе неприменимы? Скайлар, с таким отношением в издательском деле ты далеко не уйдешь. Что ж, продолжай думать, что ты исключение, и закончишь, как те неуклюжие писаки, что лезут из кожи вон, гоняясь за редакторами по уборным и подсовывая рукописи под двери гостиничных номеров, наивно полагая, что отраслевые требования на них не распространяются.

Этим я зарабатываю пару смешков. Лицо Скайлар бело как бумага.

— Скайлар, ты ведь не собираешься гоняться за редакторами по уборным?

— Нет, — отвечает она, закатывая глаза. Она старается держать невозмутимость, но голос заметно подрагивает. — Нет, конечно.

— Вот и хорошо. Так что распечатай в следующий раз свою работу. Это относится ко всем.

Я делаю большой, обстоятельный глоток ягодного каркаде. Колени все еще дрожат, но хлесткая словесная отповедь придает мне прилив горячей, злобной уверенности.

— Что ж, давайте перейдем к делу. Рекси, что ты думаешь об истории Скайлар?

Рекси шумно сглатывает.

— Ну, это… Мне понравилось.

— На основании чего?

— Ну как. Интересно.

— «Интересно» — так говорят люди, которым извилин хватает всего на одно слово.

Это задает тон всему оставшемуся утру. Раньше я думала, что злюки-учителя — это особый вид монстров, но оказывается, что подчас жесткость может приносить естественную пользу. Кроме того, это весело. В конце концов, подростки — это информированные личности с неразвитым мозгом. Какими бы умненькими они ни были, все их знания поверхностны, и их легко загнать в угол, пооборвав с них все заготовленные фразки.

Скайлар достается больше всех. Технически ее история — дознание в Китайском квартале Сан-Франциско, где никто из свидетелей не сотрудничает с полицией потому, что у них свои секреты и свой кодекс чести, — неплоха. Слог энергичный, со смелым самомнением, а в конце есть даже хитроумный поворот, заставляющий переосмыслить каждое слово, сказанное до этого персонажами. Для старшеклассницы очень хорошо. Тем не менее неопытность налицо. Изложение местами неуклюже, есть довольно много надуманных совпадений, чтобы продвинуть историю вперед; к тому же ей не вполне ясно, как проводить грань между бытовым и сценическим диалогом.

Можно было бы мягко скорректировать эти недочеты, поощряя Скайлар самой придумывать решения.

— И тут снова, как из ниоткуда, на сцене появляется адвокат. — Я постукиваю по странице. — Тут одно из двух: либо адвокаты растут на деревьях, либо у них паучье чутье на супружеский дискомфорт.

Далее:

— У Хлои и Кристофера происходит инцест или ты просто решила так изобразить их взаимоотношения как брата с сестрой?

Затем:

— Неужели все китайцы в этом районе знают друг друга или ты просто сочла это удобным для сюжета?

Затем:

— А есть какие-нибудь другие, более нейтральные образы для передачи полового возбуждения, чтобы уж совсем не вгрызаться в клубничку?

Или:

— «Она испустила дыхание, которое не знала, что удерживает». Это как понимать?

К концу семинара бóльшая часть класса убеждена в том, что история Скайлар ерунда несусветная — согласны ли они с этим или боятся навлечь мой гнев, мне все равно. Мы тщательно проанализировали ее голос и стилистику. Ее метафоры избиты, диалоги деревянные (в какой-то момент я даже заставляю Джонсона и Селесту разыграть сценку, просто чтобы подчеркнуть, насколько нелепо это звучит вслух). Все ее сюжетные повороты заимствованы из легко узнаваемых источников поп-культуры, а еще она непомерно часто использует курсив и точки с запятой, чтобы подчеркнуть значимость слов. К концу нашего занятия Скайлар близка к слезам. Она перестает кивать, хмуриться и вообще реагировать на какую-либо критику. А просто смотрит в окно с дрожащими губками — глаза в поволоке слез, пальцы нервно скручивают и теребят верхнюю страницу блокнота.

Что ж, победа за мной. Конечно, жалкая, но это все равно лучше, чем сидеть и сносить на себе их насмешливые взгляды.

Горячее, порочное удовлетворение остается со мной до конца утра. Я заканчиваю разбор по кругу, даю домашнее задание и наблюдаю, как они безмолвно выбегают за дверь.

Понятно, что я все только усугубила. Мне теперь полторы недели сидеть перед их надутыми, самодовольными минами. За спиной они наверняка будут меня костерить и жаловаться, вплоть до окончания этого семинара. Я уверена, что они вольются в хор онлайн-ненавистников Джунипер Сонг. Но я, по крайней мере, показала себя фурией, а не грушей в спортзале, и пока меня это устраивает.

Когда они уходят, я достаю телефон и гуглю «Кэндис Ли / Джунипер Сонг / Афина Лю». Все утро у меня в голове сидели слова Джонсона о «бывшей работнице Eden, которая говорит, ей всегда казалось, что эта история дурно пахнет».

Сердце испуганно замирает: что там у этой Кэндис на меня есть?

Оказывается, ничего. Статейка — еще один надоедливый заход в духе Адель Спаркс-Сато — не содержит ничего нового. Кэндис не приводит никаких веских аргументов или новых свидетельств, которые еще не заезжены интернетом. Обыкновенная нудятина, абсолютно пустая.

Статью я закрываю и просматриваю ее аккаунты в социальных сетях. Instagram у Кэндис является приватным; Twitter неактивен с марта прошлого года. Однако в LinkedIn сообщается, что она недавно устроилась помощником редактора в небольшое издательство, расположенное в Орегоне. Мои опасения рассеиваются. Значит, ничего нового. Моя линия осторожного отрицания по-прежнему в силе, а цитата Кэндис — не более чем мелкая гадость от бывшей завистницы-коллеги.

Ну а что там за издательство в Орегоне? Не в силах сдержать любопытства, я начинаю гуглить. Новый работодатель Кэндис выпускает около десяти наименований в год, из которых я ни об одном не слышала, и каждое не набрало и сотни отзывов на Goodreads. Причем половина из них даже не романы, а учебные пособия. Вряд ли тиражи у них достаточные, чтобы держаться на плаву, — с таким же успехом Кэндис могла устроиться в отдел самиздата. Да уж, большой прогресс по сравнению с ее прежней работой в Eden. Сомнительно, что зарплаты ей хватает хотя бы на проезд.

Но, по крайней мере, в мире есть хоть какая-то космическая справедливость. Победа до смешного крошечная, но сейчас она — единственное, что помогает остыть ярости в моей груди.

Позже в тот день мне перезванивает Пегги Чан.

— Несколько учащихся жаловались на ваше поведение сегодня на семинаре, — сообщает она. — И, Джун, основываясь на некоторых отчетах, я обеспокоена…

— Да, семинар получился накаленным, — говорю я. — Скайлар Чжао — девочка одаренная, но она совершенно не воспринимает критику. Я даже думаю, приходилось ли ей раньше сталкиваться с тем, что ее творчество все же не настолько замечательно, как она считает.

— Вы не говорили учащимся ничего предосудительного?

— Насколько я помню, нет.

— Несколько учащихся сказали, что вы подвергали Скайлар издевательствам. Джун, у нас на семинаре очень строгая политика по недопущению буллинга. Есть вещи, которые можно говорить взрослым, но нельзя старшеклассникам. Их ломкая психика…

— Да уж конечно, ломкая.

— Джун, если вы свободны, то я бы хотела, чтобы вы пришли в офис…

— Вообще-то, Пегги…

Я умолкаю и издаю тягостный вздох. В голове мелькают сразу несколько вариантов объяснений. Скайлар чрезмерно, болезненно чувствительна, она все выдумала, она сама меня спровоцировала и настроила против меня весь класс. Хотя все это, если вдуматься, презренно и жалко. Мне совершенно незачем выяснять отношения с семнадцатилеткой. Я уже слишком взрослая тетя.

— Извините, Пегги, но мне, по всей видимости, придется уехать, — скоропалительно говорю я. — Понимаю, новость из разряда неожиданных. Но моя мать… Мне только что сообщили о ее неважном самочувствии…

— О, Джун. Мне очень жаль это слышать.

— …и она спрашивала, когда же я ее наконец навещу. А я из-за работы все откладывала и откладывала. И тут подумала: «Она же не всегда будет рядом»…

Я замолкаю, несколько пораженная своей наглой ложью. Моя мать вовсе не больна. С ней все замечательно.

— Поэтому, возможно, именно стресс из-за этой ситуации влияет на мое поведение, за что я искренне извиняюсь…

— О, я вас понимаю.

В голосе Пегги нет ни тени подозрительности. Если что и сквозит, то легкое нетерпение. Она, вероятно, тоже втайне надеялась, что я устранюсь сама.

— Мне, конечно, жаль покидать класс, — подначиваю я ее.

— Ничего, мы что-нибудь придумаем. Здесь в округе есть несколько местных писателей. Сейчас надо подыскать замену на завтра, и я, наверное, попрошу Рэйчел из офиса подменить вас… — Она на секунду замолкает. — В любом случае мы с этим разберемся. И сообщим классу, что у вас были семейные проблемы. Я уверена, что они будут переживать, но поймут.

— Спасибо вам, Пегги. Это очень для меня ценно. Прошу прощения за неудобство.

— Берегите себя, Джун. Еще раз, очень сожалею.

Я откладываю трубку, а затем со стоном облегчения плюхаюсь обратно на кровать.

Это было мучительно, но, по крайней мере, я свободна. Где-то я читала, что азиаты все такие вежливые потому, что одна из их культурных концепций — давать друг другу сохранить лицо. Внутри они могут ненавидеть тебя всеми фибрами, но снаружи позволяют тебе уйти с неуязвленной гордостью.

19

Получается так, что я и в самом деле отправляюсь к матери.

Мама живет в пригороде Филадельфии — если ехать поездом от Бостона, то завтра к обеду можно быть на месте. В поисках адреса приходится порыться в телефоне: в Филадельфии я не была уже много лет, а с мамой мы видимся исключительно на Рождество и День благодарения у Рори. Спонтанность визита обусловлена, скорее всего, приступом уязвимости и потерей лица на семинаре. При этом для меня не секрет, что уже вскоре после встречи (вначале, само собой, целовашки-обнимашки, да «я по тебе соскучилась», да «как ты похорошела») я начну жалеть, что вообще сдуру нагрянула; вся наша банальная трескотня постепенно сменится нудными нотациями и поучениями, из-за которых мы с матерью прежде не раз разругивались, а я в слезах запрыгну в поезд и помчусь обратно в Вашингтон.

Но сейчас я просто хочу побыть с кем-то, кто не пышет ко мне оголтелой ненавистью.

Когда я подъезжаю, мама уже ждет меня на крыльце. Несколько часов назад я позвонила ей с вопросом, можно ли к ней ненадолго заехать. Она согласилась, даже не спросив о причине. Интересно, насколько она осведомлена; видела ли она мое имя, размазанное по всему интернету?

— Ай, Джуни! — Она заключает меня в объятия, и от одного этого прикосновения мои глаза горят слезами. Меня так давно никто не обнимал. — Лапушка моя, все в порядке?

— Да, конечно. Проводила семинар в Бостоне. Он как раз закончился, я и подумала: а не заскочить ли мне в гости, прежде чем ехать домой?

— Ты знаешь, я всегда тебе рада.

Мама поворачивается, и я следом за ней иду в дом. Как прошел семинар, она даже не интересуется. Эта вопиющая безучастность ко всему, что связано с писательством, всегда меня порядком задевала, но сегодня, наоборот, утешает.

— Смотри под ноги, Джуни. У меня тут, извини, беспорядок.

Дорога на кухню заставлена полупустыми картонными коробками; по кафелю разбросаны скомканные газеты, полотенца.

— Ой, что это тут? — удивляюсь я.

— Да вот, убираю всякий хлам для хранилища… Осторожно, там вазы! Риелтор говорит, без этих бирюлек дом будет смотреться выигрышнее.

Я пробираюсь мимо стайки белых керамических кошечек.

— Ты что, продаешь дом?

— Да вот, готовлюсь, — отвечает она. — Думаю возвращаться в Мельбурн. Поближе к своим подружкам. Шерил на этой неделе бронирует для меня квартиру — там несколько свободных комнат, можете приезжать гостить. Рори тебе не говорила?

Не говорила от слова «совсем». Я в курсе, что маму тянуло вернуться во Флориду еще после смерти отца, а Филадельфия просто компромисс из-за того, что рядом жили бабушка с дедушкой, но я всерьез как-то не предполагала, что это место перестанет быть для нас домом.

Хотя, наверное, у Рори глубокой привязанности к нему не было никогда. Это меня держали своими чарами платаны на заднем дворе, где я пряталась и слагала истории еще долго после того, как Рори решила перекочевать в реальный мир.

— А с моей комнатой ты уже разобралась?

— Да я еще только приступила, — говорит мама. — Твои вещи я тоже в основном думала отправить в хранилище, но раз ты здесь, то почему б тебе не взглянуть — может, что-нибудь с собой возьмешь? Дай я до конца упакую этот фарфор, а потом мы снова встретимся здесь и поедим.

— А… Ну да, хорошо.

Прежде чем подняться наверх, я приостанавливаюсь на лестнице в ожидании — может, мама о чем-то спросит; уловит своим материнским чутьем, что с дочерью что-то глубоко не так? Но она уже отвернулась от меня к своим глупым кошечкам.

Мои тетради лежат там же, где и всегда, — поверх книжных полок, аккуратными стопками по пять штук. Каждая с моим именем, годом окончания, номером телефона и обещанием десяти долларов за возврат владельцу. Никаких Moleskine — обычные общие тетради в клеточку или в линейку, которые родители закупают детям в Walmart к учебному году. Миры моих грез.

Я снимаю их с полок и раскладываю на полу.

Фактически в них вся моя тогдашняя жизнь. Разномастные каракули, которые я царапала прямо на уроках; рисунки, которые старательно выводила после школы; сценки и сюжеты без начала и концовки, и даже фрагменты диалогов, посещавшие меня по ходу дня. Ни один из тех миров так и не обрел законченный вид — не было у меня ни собранности, ни ремесленных навыков для написания полноценной книги. Что-то вроде «шведского стола» из творческих потуг и недооформленных дверей в иные миры; миры, в которых я задерживалась часами, когда мне было скучно в своем собственном.

Я с улыбкой перелистываю страницы. Забавно наблюдать, как мои идеи произрастали из тех книжек или фильмов, которыми я в то или иное время увлекалась. Шестой класс: моя фаза «Сумерек», где я явно фанатела от Элис Каллен^[68], а свою героиню изображала с такой же оспаривающей законы гравитации стрижкой пикси.

Девятый класс: моя эмо-фаза, где сквозь всё просачивались тексты Evanescence и Linkin Park. К тому времени я уже начала ваять какую-то урбанистически-футуристическую антиутопию, где молодежь рассекает по воздуху на скейтбордах и у всех пушистые «хвостики скунса» и перчатки без пальцев. В какой-то момент десятого класса я, похоже, подпала под влияние Айн Рэнд^[69], поскольку к тому времени я уже абзац за абзацем выписывала портрет героя по имени Говард Шарп, который никому не кланялся и неодолимо гордился собой, будучи «единственным проводником правды в мире лжи».

Остаток дня я провожу за просмотром этих своих тетрадей и не замечаю, как летит время, пока мама снизу не спрашивает, не против ли я привозного ужина. Оказывается, солнце уже село. Получается, я несколько часов проблуждала в своих мирах.

Я кричу маме, что привозная еда самое то. После чего принимаюсь искать какую-нибудь коробку под свои тетради. Я отвезу их к себе и положу в шкаф — пусть всегда будут под рукой на случай, если вдруг накатит ностальгия. Для моих нынешних целей они сгодятся вряд ли — там нет ничего, что можно было бы превратить в коммерческий продукт. Зато когда понадобится, они будут мне напоминать, что писательство не было для меня таким уж пустым занятием.

О, как я скучаю по тем своим школьным дням, когда, открывая тетрадь на чистой странице, я видела перед собой не разочарование, а возможность! Когда я получала истинное удовольствие, нанизывая слова в предложения просто затем, чтобы ощутить, как они звучат. Когда писательство было актом чистого воображения и я уносилась куда-то в волшебно-призрачные дали, создавая нечто, что существует только для меня.

Я тоскую по своему писательству до того, как повстречала Афину Лю.

Но стоит лишь ступить на профессиональную издательскую стезю, как писательство вмиг становится предметом профессиональной зависти, мутных маркетинговых ходов, бюджетов и достижений, которые ревниво соизмеряются с достижениями твоих коллег. В твои слова, твое видение бесцеремонно вторгаются редакторы. Маркетинг и реклама заставляют тебя корнать и ушивать сотни страниц твоих тщательных, вдумчивых размышлений, пакуя их в «форматные» тезисы размером с твит. Свои воззрения властно изъявляют и читатели, причем не только на сюжет, но и на твою политику, философию и позицию по всем — даже этически сокровенным — вопросам. Продуктом становятся уже не твои тексты, а ты сам — твои внешность и обаяние, злословие и едкость в онлайн-батлах, до которых в реальном мире никому и дела нет.

И когда ты пишешь на потребу рынка, уже не имеет значения, какие истории горят у тебя внутри. Важно то, что хотят видеть зрители, слышать слушатели, и никого не волнуют внутренние размышления простой, с обычной ориентацией белой девушки из Филадельфии. Они хотят чего-нибудь нового, экзотичного, с повесточкой, и ты, если хочешь остаться на плаву, обязана им это дать.

Мама заказывает ужин в местном китайском фастфуде (название, разумеется, «Великая Стена»).

— Они здесь всего ничего, — сообщает она, когда мы усаживаемся, — но обслуживание уже никудышное. Я б туда сроду больше не обратилась. Три раза требуется звонить только для того, чтобы привезли хотя бы воду. Но доставляют быстро, и их курица в апельсиновом соусе мне нравится.

Мама открывает картонку с рисом и ставит передо мной.

— Тебе же нравится китайская кухня?

Мне не хватает духу сказать, что китайскую кухню у нас любит Рори, а меня от этой жрачки воротит, особенно после того ужасного клуба в Роквилле.

— Ну а что, вполне.

— Я взяла тебе «тройного Будду». Или ты по-прежнему вегетарианка?

— По-разному. Иногда почему бы не попробовать. — Я разламываю свои палочки для еды. — Спасибо.

Мама, кивнув, накладывает себе на тарелку немного обжаренного со свининой риса и начинает есть.

Мы почти не разговариваем. Между нами всегда так — либо безмятежное молчание, либо кипеж до небес. У нас нет и не было никаких нейтральных тем или общих интересов, которые бы нас объединяли или, наоборот, ссорили. Та экзальтированность, которой некогда отличалась моя мать, похоже, испарилась еще в восьмидесятых, когда она покуривала травку, отправлялась в туры за группами, а своих детей нарекала именами вроде Джунипер Сонг и Аврора Блюграсс. Со смертью папы она вернулась на работу и с тех пор стала полностью вторить американскому идеалу работающей матери-одиночки: безупречна на своей должности в офисе, не пропускает ни одного родительского собрания; накоплений ровно столько, чтобы пристроить нас с Рори в приличные школы с минимальными долгами за обучение и сделать себе пенсионный счет. Соответствие этим канонам, понятно, места творчеству не оставляет. В общем, моя родительница — одна из белых матерей из субурбии, что на стендах возле магазинных касс покупают журналы «Домашняя жизнь», со смаком пьют четырехдолларовые вина, романы вроде «Сумерек» называют не иначе как «этой вампирятиной», при этом сами десятилетиями не читают ничего, кроме уцененных пэйпербэков с тех же стендов, где и журналы для садоводов.

Мама всегда лучше ладила с Рори. У меня издавна сложилось ощущение, что она не совсем понимает, что со мной делать. Папа, тот всегда готов был следовать за мной, куда бы ни направлялось мое воображение. Но об отце мы не говорим.

Некоторое время мы сидим в тишине, жуя яичные рулетики и кусочки жареной курицы, такие сладкие, что больше напоминают леденцы. Наконец мама спрашивает:

— Ну а как там твое книгописание?

Мама всегда обладала уникальной способностью простым, незаинтересованным вопросом снижать все мои высокие устремления до пошловатых тривиальностей.

Я откладываю свои палочки для еды.

— Да в целом прекрасно.

— Ну так это ж хорошо?

— Только у меня сейчас вроде как…

Мне мучительно хочется ей рассказать, почему последние несколько месяцев я так несчастна, но я не знаю, с чего начать.

— Знаешь, мама, я сейчас в слегка затруднительном положении. Творчески. Например, никак не могу придумать, о чем бы мне написать.

— Ты имеешь в виду что-то вроде писательского тупика?

— Типа того. Только обычно у меня есть всякие уловки, чтобы из этой пробуксовки вырваться. Например, писать упражнения, слушать музыку, делать моционы и много чего еще. Только на этот раз почему-то не получается.

Мама отодвигает в сторонку несколько кусочков курицы и берет палочками засахаренный пекан.

— Что ж. Тогда, быть может, пришло время сменить род занятий, двигаться дальше.

— Мама.

— Да это я так, к слову. Но подруга Рори всегда может устроить тебя на те курсы. Надо только заполнить формуляр.

Сдать на магистра по налогам и бухучету в Американском университете мама предлагала мне при каждой нашей встрече за последние четыре года. Она пошла даже на то, что распечатала и отправила мне заявление по почте тем летом, когда провалился мой дебютный роман, а я для оплаты жилья взялась за репетиторство.

— Еще раз — надеюсь, что последний, — говорю: быть бухгалтером я не же-ла-ю.

— А ты скажи: что такого уж плохого в том, чтобы быть бухгалтером?

— Я уже говорила, что не хочу сидеть в офисе, как ты и Рори…

Что она скажет, я уже знаю. Этими фразами мы пуляемся с ней годами.

— Ты слишком хороша для офисной работы? Джуни из Йеля зазорно вкалывать, как все мы?

— Мам, прекрати, а.

— У Рори есть чем заполнить холодильник. У Рори есть пенсионный счет…

— Я на жизнь, между прочим, зарабатываю более чем достаточно, — стреляю я встречным огнем. — Я меня двухкомнатная квартира в Росслине. У меня есть страховка. Я купила новый ноутбук. На счету у меня денег даже побольше чем у Рори, и…

— Тогда в чем проблема? Что уж ах какого важного в этой твоей следующей книге?

— Я не могу почивать на своих старых лаврах, — говорю я, хотя знаю, что втемяшить ей это невозможно. — Мне нужно писать следующую, и при этом лучшую вещь. А потом еще одну и еще. В противном случае продажи пойдут на спад, люди перестанут меня читать, а потом и совсем забудут.

Я говорю, а саму душат слезы. Я и не подозревала, как сильно это меня пугает — быть неизвестной, оказаться забытой.

— А потом, когда я умру, — я некрасиво шмыгаю носом, — от меня в этом мире не останется никакого следа. Как будто меня здесь никогда и не было.

Мать долго наблюдает за мной, затем кладет руку мне на плечо.

— Писательство — еще не весь мир, Джуни. При этом есть множество профессий, которые не будут доставлять тебе таких вот неизбывных огорчений. Это все, что я хочу сказать.

Но писательство и есть целый мир. Как мне ей это объяснить?

Останавливаться не вариант. Мне нужно творить. Это физическое влечение, такое же как еда, жажда, дыхание; когда все идет хорошо, это лучше, чем секс, а когда нет, я не могу получать удовольствие ни от чего другого.

Папа в свободное время поигрывал на гитаре; вот он понимал. Музыканту необходимо, чтобы его слышали, писателю — чтобы его читали. Я хочу трогать сердца людей. Хочу, чтобы мои книги стояли в магазинах по всему миру. Для меня невыносимо походить на мать или на Рори, живущих в своем утлом, замкнутом мирке, без каких-либо грандиозных проектов или перспектив, которые бы продвигали их от одной главы к другой. Я хочу, чтобы мир с затаенным дыханием ждал того, что я скажу дальше. Чтобы мои слова звучали вечно. Я хочу быть нескончаемой, неиссякающей; чтобы, когда я уйду, после меня остался курган из страниц, вопиющих: «Здесь была Джунипер Сонг, и она поведала нам то, что у нее на уме!»

Только я больше не знаю, что именно я хочу сказать. Не знаю, делала ли я это вообще. И я в ужасе от того, что единственное, за что меня будут помнить, как и единственный мой метод создания чего-нибудь хорошего, — это скользить по чужой коже.

Я не хочу быть всего лишь сосудом для призрака Афины.

— Ты могла бы устроиться к тете Шерил, — предлагает, ничего не замечая, мама. — Она все еще ищет помощницу. Ты можешь переехать из Вашингтона — там все равно слишком дорого. Поезжай со мной в Мельбурн — на свои заработки ты могла бы купить целый дом в Сант-Три. Рори мне показала…

Я смотрю, разинув рот.

— Ты спрашивала у Рори мои налоговые декларации?

Мама невозмутимо пожимает плечами:

— Мы просто рассчитывали твое будущее. Итак, с учетом того, что у тебя сейчас в виде сбережений, разумно будет сделать некоторые инвестиции в недвижимость. У Шерил есть на примете несколько домов…

— Господи, да это же просто…

Глубоким вдохом я заставляю себя успокоиться. Вот такой мать была с самого моего детства. И сейчас ее не изменит ничего, кроме пересадки мозга.

— Я больше не хочу вести этот разговор.

— Джуни, тебе надо быть практичной. Ты молода, у тебя есть кое-какие средства. Ты должна умело ими воспользоваться.

— Мам, прекрати, пожалуйста, — огрызаюсь я. — Я знаю, мою писательскую деятельность ты никогда не поддерживала…

— Как же это не поддерживала! — упрямо восклицает она.

— Перестань. Ты ее всегда ненавидела. Всегда думала, что это глупо, я понимаю…

— Да нет же, Джуни. Мне ли не знать, что такое искусство. Не каждый в нем добивается успеха.

Она гладит меня по макушке, как делала в детстве, только теперь это даже отдаленно не успокаивает. Между взрослыми женщинами подобный жест может быть сугубо покровительственным.

— Я просто не хотела видеть, как ты будешь страдать.

20

Спустя два дня я возвращаюсь к себе в Вашингтон без единой идеи для книги или даже намека, как к ней приступить.

Когда у тебя в зубах зажат проект, свободный день для письма кажется благословением. Но когда ты пыхтишь, силясь выдумать хотя бы концепцию, часы словно удушают и смотрят на тебя с немым укором. Когда ты с безумными глазами сидишь за своим ноутбуком, одержимый музой, и из тебя так и льется твой магнум опус, время должно даже не идти, а с присвистом лететь. А тут, наоборот, секунды ползут к полной остановке.

Мне и заняться-то особо нечем. Не о чем писать, не на что отвлечься. Бóльшую часть дня я занимаюсь домашними делами, считая минуты до того, как меня отвлечет следующий прием пищи. Поливаю комнатные растения. Переставляю декоративные кружки. Ритуал поглощения микроволновой лазаньи могу растянуть на полчаса. Я завидую баристе в Starbucks, работникам в химчистке — они, по крайней мере, могут коротать свой день за достойным физическим трудом.

Время от времени я брожу по веб-страницам приема на различные обучающие программы и курсы. Причем необязательно в одной конкретной сфере. Я рассматриваю и юриспруденцию, и социальную работу, и образование, и даже пресловутый бухучет — потому что все они сулят мне путевку в совершенно иную жизнь после того, как я за разумную плату и в разумный срок пройду у них обучение, ни о чем самостоятельно не думая.

Подумываю даже о возвращении в «Веритас», хотя бы для того, чтоб чем-то заняться, однако порыв иссякает всякий раз, как только рука тянется к телефону. Своей шефине я, помнится, заявила, что увольняюсь ради воплощения моей мечты, и объяснять теперь, зачем я хочу вернуться, свыше моих сил.

Большинство вечеров заканчиваются тем, что я сворачиваюсь калачиком в постели и, поднеся трубку к лицу, скролю интернет в поисках упоминаний о себе и своих книгах, просто чтобы ощутить отголоски того трепета, который я испытывала в те времена, когда была любимицей литературы. Я читаю о себе старые пресс-релизы: в Publishers Weekly меня называют «проникновенной и чувственной», у New Yorker я «самая захватывающая новая находка писательского мира». Читаю и перечитываю восторженные отзывы о «Последнем фронте» и «Матери-ведьме» на Goodreads, напоминая себе, что было время, когда люди принимали мои работы с искренней любовью.

Ну а когда похвалы начинают попахивать затхлостью (обычно на приближении стрелок к полуночи), я отваживаюсь читать негативную чушь.

В прошлом при просмотрах Goodreads я отфильтровывала все, кроме пятизвездочных отзывов, которые просматривала снова и снова по нескольку раз для поднятия самооценки. Но теперь я перехожу прямо к едкостям и гадостям. Это все равно что несколько раз надавливать на кровоточащую рану в попытке уяснить, как далеко распространяется твоя терпимость к боли, потому что, зная ее пределы, ты обретаешь над ней некоторый контроль.

Отзывы с одной звездой содержат все, что ты от них ожидаешь:

«Если бы я украл роман, то только для одной практической цели: подтереться портретом Джун Хэйворд!))))))»

«Книгу я не читала, но ставлю ей одну звезду, потому что ее автор — вор-плагиатор и расист».

«Отняла три звезды только за сцену с Энни Уотерс».

По ночам я часами лежу, окатываясь той грязью, что льет на меня месяцами интернет. Получается очищение в каком-то извращенном смысле. Мне нравится концентрировать весь негатив, вбирая его весь и сразу. Я утешаюсь тем, что хуже, чем сейчас, быть в буквальном смысле уже не может. Временами я, случалось, задавалась вопросом о том, как могло бы выглядеть литературное искупление. Что, если бы попросить у моих ненавистников прощения? Вместо того чтобы держать оборону, так вот взять, во всем сознаться и предпринять попытку возместить ущерб.

У Дианы Цю на медиафоруме есть статейка под названием «Джун Хэйворд должна загладить свою вину, и вот каким образом». А далее список из двенадцати пунктов с мульками вроде: «Предоставить публичные доказательства отречения от своих расистских убеждений», «Пожертвовать весь свой доход от „Последнего фронта“ и „Матери-ведьмы“ благотворительному фонду с комитетом из объективно избранных американских писателей азиатского происхождения» и «Опубликовать свои налоговые отчисления за три последних года с прибылей, полученных ею от работ Афины Лю».

Налоговые отчисления… А у вас там, часом, одно место не треснет? Диана, дамочка, ты кто вообще такая? Я еще могу смириться с тем, что меня сделали изгоем. Но прогибаться, выбрасывать все свои сбережения, пресмыкаться перед насмешливой, самодовольной твиттерской братией — я, знаете, предпочла бы умереть.

А однажды вечером среди всей этой лужи детского ссанья я нахожу удивительно вдумчивый пассаж. Это обзор «Последнего фронта», опубликованный два месяца назад, настолько пространный, что я привожу его почти полностью.

«Не трогая драматизма ситуации, вопрос об авторстве я нахожу крайне интересным, — говорится в предпоследнем абзаце. — Если Хэйворд не опубликует подробного, правдивого заявления, то правды о его создании нам не узнать никогда. При этом внимательное прочтение наводит на мысль, что это и в самом деле образчик смешанного авторства, поскольку в трактовке своих центральных тем он выглядит весьма шизофренично. Временами он настолько патетичен в освящении КТФ, что страницы буквально сочатся кровью морализаторства. В других же местах он сводится к тем самым романтическим банальностям, которые нещадно бичуются остальной частью текста. Это либо очень хитроумная манипуляция читателем, либо то, о чем, по всей вероятности, думаем мы — произведение, частично созданное одним автором и дописанное другим».

Я сажусь, охваченная внезапным любопытством. Кто этот человек? Я открываю профиль, но вижу лишь имя пользователя, мягкое и безобидное, — daisychain453. Фотография отсутствует. У аккаунта нет знакомых мне друзей или подписчиков, а история его предыдущих рецензий — столь же вдумчивый анализ таких ненавидимых книг, как «Помощь» и «Американская грязь», — увлекательна при беглом просмотре, но не дает никаких подсказок об авторе.

Я не без испуга убеждаюсь, насколько хорошо этот рецензент, похоже, знает меня. Предыдущие части ее рецензии настолько умны, настолько проницательны в отношении методов, используемых в тексте, что я задаюсь вопросом, имела ли она некий доступ к электронной почте моего редактора, или, возможно, когда-то работала в Eden.

В уме у меня особо задерживается последний абзац:

«Однако чего в этой беседе никто действительно не затронул, так это природы отношений Лю и Хэйворд. Все свидетельства говорят о том, что они действительно были друзьями, хотя это кажется ужасным поступком по отношению к другу. Так что это было — случай мелкой ревности? Была ли Хэйворд (?!) некоторым образом ответственна за смерть Лю? Может, теперь она каким-то извращенным образом пытается отдать дань уважения своей сопернице-подруге? Или она на самом деле непричастна ко всему этому делу? Откровенно говоря, я бы даже заплатила за то, чтобы почитать роман обо всей этой сумятице».

Всё. Во мне сидит мой новый проект.

Я просыпаюсь с концепцией, укорененной в моем сознании; полностью сформированной, спаянной моим бессознательным за несколько часов прерывистого сна со сновидениями. Вот он: путь к литературному искуплению и хитовый блокбастер одновременно. Ответ все это время был настолько очевиден, что мне просто не верится, как я его до сих пор не замечала.

От спорных моментов я больше уклоняться не буду. Такое мышление меня сдерживало — до этих пор я была убеждена, что мое литературное возрождение должно быть отделено от наследия Афины.

Но я не могу двигаться дальше и забыть. Этого мне никто не позволит, и в первую очередь призрак Афины. Я не могу избавиться от ее влияния или от слухов, окружающих ее; окружающих нас.

Вместо этого я встречусь со всем этим лицом к лицу.

Я напишу о нас. Хорошо, не совсем так — о вымышленной версии нас. Псевдоавтобиография, где смешаны факты и вымысел. Я опишу ночь, когда она умерла, во всех ее душераздирающих, зловещих подробностях. Я опишу, как я украла ее работу и опубликовала ее. Опишу каждый шаг на моем пути к литературной славе, а затем мое ужасающее падение. Ученые будут препарировать этот текст целый день.

Они напишут целые труды о том, как ловко я смешала правду с ложью, как я опровергала слухи о себе, превращала уродливые кривотолки о драгоценной дружбе в историю, сталкивающую читателей с их собственным болезненным стремлением к скандалу и уничтожению. Они назовут это проломным. Радикальным. Новаторским. Прежде еще никто так не опрокидывал литературных ожиданий.

Я подчеркну и сапфический характер наших взаимоотношений. Читатели это оценят; странные любовные истории нынче в ходу. Добавьте небольшой намек на влюбленность в девушку, и тиктокеры придут в неистовство. По книге могут снять и фильм. Флоренс Пью сыграет меня. А девушка из «Безумно богатых азиатов» сыграет Афину. Партитура будет полностью из классической музыки. Картина завоюет все награды.

И когда этот скандал будет преобразован и сохранен в форме романа; когда все уродливые, неподтвержденные слухи обо мне благополучно перекочуют в область фантастики, я стану свободна.

Я так взволнована, что чуть не отправляю Даниэле имэйл с предложением — прямо так, с кондачка. Но у Даниэлы сейчас своего дерьма по горло. Какой-то неназванный бывший помощник редактора стуканул Publishers Weekly, что у Даниэлы есть привычка во время встреч говорить всякие неполиткорректные вещи («У нас уже есть писатель-мусульманин, — сказала она однажды в Zoom с командой. — Еще один, и будет уже перебор»). В ответ Eden подвергается пиар-обструкции. «Я твердо привержена принципам разнообразия, справедливости, инклюзивности во всех областях своей работы, — заверяет Даниэла в имэйле, разосланном всем ее авторам. — Данное высказывание было вырвано из контекста и вброшено в прессу кем-то, кто, как я полагаю, имел со мной личные счеты». Последнее, что я слышала, — это что она внесла ряд пожертвований в какой-то залоговый фонд на Среднем Западе, хотя не вполне понятно, какое это имеет отношение к самой проблеме исламофобии.

Меня это волнует не особо. История с Даниэлой уляжется. Профессионалов-издателей постоянно винят в словесных огрехах, но никто не уволит женщину-редактора из издательства, где все остальные мужчины. Тем не менее ее почтовый ящик лучше пока оставить в покое.

И вместо этого впервые за несколько недель я всерьез берусь за тему. Слова буквально спархивают с кончиков пальцев, и эта легкость во мне, вероятно, оттого, что здесь нечего выдумывать, не на чем тормозиться и незачем вилять. Это просто правда, исходящая лично от меня, и на этот раз я полностью контролирую свой нарратив. Я начинаю выдавать тысячи слов в день — темп, которого я не достигала со времен колледжа. И по утрам я уже чувствую азартное влечение сесть за ноутбук, из-за которого я не встаю почти до полуночи, совершенно не замечая хода времени.

Подспудно я не могу не чувствовать, что у возвращения моего писательского потока есть какая-то углубленная, едва ли не кармическая причина. Это похоже на искупление. Нет, скорее на отпущение грехов. Потому что, если я могу писать это сама, если мне хватает сил превращать весь этот жуткий раздрай в прекрасную историю, тогда… что ж, содеянного это не изменит. Но это придаст ему художественную ценность. Это будет способ раскрыть правду, не произнося ее вслух. И помимо всего прочего, это будет развлекать. Все это навсегда запечатлится в умах читателей, подобно запоминающейся мелодии или красивому женскому лицу. Эта история станет вечной. А Афина будет ее частью.

Чего еще может желать писатель, кроме такого бессмертия? А духи —разве они не хотят, чтобы их просто помнили?

Все эти дни я постоянно думаю об Афине.

Воспоминания о ней меня больше не преследуют. Флэшбэкам, когда они вторгаются, я более не препятствую. Вместо этого я в них задерживаюсь. Я подробно изучаю их, погружаясь в связанные с ними чувства, и представляю десятки способов их переосмысления. Я сижу рядом с ее призраком. И приглашаю ее заговорить.

В свое время мой психотерапевт разъяснила, что лучший способ совладать с вызывающими панику воспоминаниями — это думать о них как о сценах из фильма ужасов. Его скримеры пугают тебя в первый раз, потому что застигают врасплох и ты не знаешь, чего ожидать. Но, наблюдая за ними из раза в раз и уяснив, когда именно одержимая бесом монахиня сиганет из-за угла, ты их одолеваешь, и они над тобой более не властны.

То же самое я проделываю с каждой ужасной мыслью, которая когда-либо приходила мне в голову насчет Афины. Я глубоко погружаюсь в ужасное. Описываю каждую мучительную подробность моего вечера в китайско-американском клубе Роквилла. Насколько мерзко я себя ощущала, когда в сети впервые прорезался @AthenaLiusGhost, и как последствия этого подорвали мою психику. Я ухватываю призрак Афины и запечатлеваю его на странице, где он теперь закован в черно-белые вериги текста и бессилен сделать что-либо больше, чем издать тоненькое «Бу-у-у!».

Я пишу о том, какой никчемной Афина заставляла меня себя чувствовать в колледже; как я сглатывала едкую пилюлю зависти всякий раз, когда она добивалась того, чего не могла я. Какая буря раздирала меня при рассказе Джеффа о том, как она насмехалась надо мной на съезде. Не утаиваю и того, как она украла историю о моем вероятном изнасиловании. И описываю, как, несмотря на все, я по-прежнему ее любила.

Но, вкапываясь в прошлое, я ловлю себя на том, что воспоминания были не только дурные, но и хорошие, праздничные. Их гораздо больше, чем я предполагала. Я не позволяла себе подолгу зацикливаться на колледже, но едва я касаюсь поверхности, как все это выходит на передний план. Наши посиделки в Starbucks по вторникам после семинара «Женщины в викторианском свете»: мокко со льдом для меня, каркаде с гибискусом для Афины. Поэтические слэмы, где мы потягивали имбирное пиво и хихикали над исполнителями, которые не были настоящими поэтами и со временем наверняка вырастут из этой чепухи. Вечеринка с пением «Отверженных» на квартире у одного чудика с театрального факультета, где мы орали во всю глотку: «Еще один де-ень!»

Живописуя все это, я задаюсь вопросом, действительно ли наша дружба была такой уж натянутой, какой я ее себе представляла. Всегда ли присутствовало то ревнивое напряжение? Были ли мы соперницами изначально? Или я, в муках своей неуверенности, проецировала все это на Афину?

Помню тот день на выпускном курсе, когда Афина получила первое предложение по своему дебютному роману; когда по дороге на занятия позвонил ее агент и сказал, что скоро ее книга появится на полках магазинов. Сначала она позвонила мне. Мне. Еще даже не сообщив своим родителям.

— О боже мой, — выдохнула она. — Джун. Ты не поверишь. Мне самой не верится.

Затем она рассказала мне о предложении, а я ахнула, и мы обе визжали друг на дружку добрых полминуты.

— Господи боже, Афина, — прошептала ей я. — Это ведь происходит. Все, что ты хотела…

— Я чувствую себя так, словно стою на обрыве и вся моя жизнь передо мной.

Я так ясно помню этот ее сиплый шепоток — потрясенный, полный надежд и уязвимый одновременно.

— Я чувствую, что все вот-вот изменится.

— Так оно и будет, — заверила я ее. — Афина, ёшкин кот, ты ведь станешь звездой.

Мы еще немного повизжали, наслаждаясь присутствием друг друга по ту сторону провода, — ведь так приятно чувствовать соседство того, кто досконально знает и сопереживает твоей мечте; знает, как простые слова могут слагаться в предложения, а те — превращаться в законченный шедевр, который может запустить вас в совершенно иную, неузнаваемую вселенную, где у вас есть всё — мир, который вы создали под себя.

Я снова влюбляюсь в писательство. Снова начинаю видеть сны. С той поры как появились твиты @AthenaLiusGhost, я действовала во многом из страха, защитной реакции и неуверенности в себе. Но теперь я вновь проникаюсь предвкушением издательских перспектив и того, что этот мир может мне дать. С учетом обстоятельств Бретт продаст книгу Даниэле за гораздо меньший аванс, чем «Последний фронт». Но это будет внезапный удар. Еще перед официальным релизом будет готов второй тираж. Жернова печати закрутятся под неумолчный говор о немыслимой дерзости этого проекта. Стремительный дискурс повысит продажи, и свой аванс я отобью за считаные недели. А планка моего гонорара в сравнении с прежней удвоится.

Я чувствую себя настолько хорошо, что впервые за несколько недель захожу в Instagram и, игнорируя множество хэйтерских комментов ко всем моим предыдущим постам, выкладываю свое фото сегодняшнего дня — за деревянным столиком у окна кафе в «золотой час»; на лице легкие веснушки, волосы мягкими волнами ниспадают на плечи. Одна ладонь подпирает щеку, другая касается клавиатуры ноутбука, готовясь священнодействовать.

«Прямо в момент создания рукописи, — комментирую я внизу. — Любой негатив должен жестко пресекаться, ибо для писателя самое главное — это история внутри. Мы и так припозднились с переходом к следующей главе. И теперь мне не терпится поделиться этим со всеми вами».

Той ночью в Instagram вдруг активируется старый аккаунт Афины.

Этот пост я б даже не заметила, если бы не скролила свои уведомления в поисках лайков. Кто-то хвалит мою безупречную кожу и интересуется, как я за ней ухаживаю. Кто-то восклицает, что ему нравится кофейня, где я нахожусь. А кто-то еще выдает: «Новинка от Джунипер Сонг? Жду не дождусь!»

К нему есть пуш-уведомление с незамысловатой подписью: «Ты думала, что сможешь от меня избавиться?» Предположение, что это просто какой-то «левый» пост, наталкивается на знакомое изображение ногтя большого пальца, а в аккаунте стоит синяя галочка подтверждения, поэтому я нажимаю на просмотр.

И чуть не роняю телефон.

Это аккаунт Афины с постом, опубликованным впервые после ее смерти. На фотографии она сидит за своим письменным столом с милой улыбкой, но в ней все не так — глаза раскрыты чересчур широко, зубастая улыбка настолько натянута, что выглядит мертвенной, а кожа призрачно-бледная, несмотря на льющийся в окно солнечный свет. Она похожа на одно из изображений пресловутой «крипипасты»^[70]: все вроде нормально, но при этом мурашки по коже. Справа от нее лежит раскрытый пэйпербэк «Последнего фронта». Слева — тоненькая «Мать-ведьма» в твердом переплете.

Я кликаю на заголовок.

«Ты думала, что сможешь от меня избавиться? Прости, Джуни, но я по-прежнему шевелюсь. Рада, что у тебя был хороший писательский день! У меня он тоже неплох — вот, листаю в поисках вдохновения кое-какие старые работы. Слышала, ты фанатка:)))».

Мой ужин подкатывает к горлу. Я бегу в ванную. Проходит почти полчаса панических дыхательных и умственных упражнений, прежде чем я успокаиваюсь настолько, чтобы опять подойти к телефону.

Я вбиваю в Twitter несколько поисковых запросов: «Instagram Афина Лю», «Instagram Афина», «Афина инста», «Афина призрак» и все другие варианты, которые приходят в голову. Пока никаких пересудов нет. В посте не было никаких хэштегов или меток для других аккаунтов. Более того, у аккаунта, который когда-то располагал почти миллионом подписчиков, теперь их ноль. Некто, стоящий за ним, либо заблокировал, либо отправил всех подписчиков Афины в теневой бан. Единственный, кто видит этот пост, — это я. И кем бы та личность ни была, она не пытается стать вирусной, а просто хочет привлечь мое внимание.

Как такое вообще возможно? Разве компании в соцсетях не закрывают аккаунты со смертью их владельцев?

Дурь несусветная, но я гуглю «Афина Лю жива» — на предмет убедиться, что она, типа, не воскресла без моего ведома благодаря какому-нибудь медицинскому чуду. Этот поиск, само собой, не дает ничего путного: самым «адекватным» результатом является статья о недавнем мероприятии на английской кафедре в Йеле, посвященном сохранению памяти Афины. Афина мертва, исчезла, обратилась в прах. Единственный человек, кто убежден, что она все еще рядом, — это я.

Надо просто заблокировать учетную запись и забыть о ней. Скорее всего, это какой-нибудь мерзкий тролль, публикующий всякую небыль, чтобы меня подначивать. Это сказали бы Бретт и Даниэла. Это сказала бы Рори, если бы я попыталась объяснить причину своего расстройства. «Троллинг — самое очевидное и рациональное объяснение». Я повторяю это в уме снова и снова, вдыхая и выдыхая в кулак, поскольку самый раздражающий симптом тревоги — это именно отказ верить очевидному и рациональному объяснению.

«Не придавай этому значения, — убеждаю я себя. — Просто прогони, и дело с концом».

Но я не могу. Это как заноза, что впивается в ладонь; даже если она крошечная, я все равно не могу успокоиться, зная, что она у меня под кожей. В ту ночь я не смыкаю глаз. Лежу с экранчиком айфона возле самого лица, уставясь воспаленными глазами на натянутую, злобно-озорную улыбку Афины.

Перед мысленным взором всплывает непрошеное воспоминание, которое, я надеялась, во мне угасло: Афина в своих черных сапожках и зеленой шали, в первом ряду на моем вечере в топ-клубе; сидит и выжидательно улыбается своими ягодно-красными губами. Афина — необъяснимо, противоестественно живая.

Сейчас ночь с пятницы на субботу, а значит, на Бретта и промогруппу мне не выйти раньше, чем через два дня. Да и что они могут сделать? С точки зрения рекламы это вряд ли проблема. И вообще, кого волнует этот пост, кроме меня? Я даже сама не могу объяснить, почему этот аккаунт так меня волнует. «Видите ли, дело в том, что я действительно украла „Последний фронт“ и меня мучает совесть. Так что поймите сами: эти посты напрягают меня аж до рвоты».

Но надо же делать хоть что-то, и я тянусь к трубке, набиваю и отправляю сообщение Джеффри Карлино.

«Это НЕ СМЕШНО».

Он не отвечает, и я через пять минут шлю продолжение:

«Я серьезно. Прекращай эти дела».

Наконец в нижней части моего экрана возникают точечки. Он печатает.

«Не пойму, о чем ты».

Я скидываю ему скриншот Афининого Instagram.

«Это не я».

«Мразь!» — свирепо вбиваю я.

Чувствуется, что весь этот гнев идет не по назначению, но я все равно нажимаю «Отправить». Мне не терпится выместить свою злость хоть на ком-нибудь. Я даже не уверена, что за этим стоит Джефф, — со мной только общее ощущение и то, что из всех моих знакомцев Джефф вероятней всего имеет доступ к паролям Афины, хотя и это не имеет значения. Дело не в Джеффе. Мне нужно как-то взять себя в руки, создать видимость, что я сопротивляюсь, пусть это даже шальная пальба холостыми.

«Завтра у „Коко“. Или я выкладываю запись».

21

— Привет, Джун.

Джефф садится напротив, а я от неожиданности чуть не расплескиваю свой чай. Я даже не думала, что он появится.

— Э-э, привет, — запоздало выпрямляясь, говорю я.

Честно сказать, мне неловко. Ночью я стреляла в него, как дикобраз иглами, сыпя дикими обвинениями о какой-то лживости и о том, что его бросила Афина. Он не отвечал. И правильно. На его месте я бы все поудаляла и включила меня в игнор.

А он, гляди-ка, здесь, с тяжелыми тенями под опухшими глазами. Выглядит так, будто не спал всю ночь.

— Ты ведь уже не думаешь, что это сделал я?

— Да конечно нет, — говорю я со вздохом.

Какая-то частичка во мне надеялась, что вид у него будет хоть немножко пристыженным, но уже при первом взгляде ясно, что он не имеет к этому никакого отношения.

— Извини, просто… — Я встряхиваю свой айфон. — Эта вот хрень меня просто изводит. Я и подумала, что из всех, кто мог иметь доступ к ее аккаунту…

Он протягивает руку.

— Можно посмотреть?

— А ты что, не смотрел?

— Я у нее в блокировке. Уже не первый год.

— Понятно.

Я разблокирую свой телефон, перехожу в Instagram Афины и передаю трубку ему. Какое-то время Джефф скролит страницу вверх и вниз, задерживаясь на каждой фотке, пробегая глазами по надписям. Сложно даже представить, что сейчас у него в голове. Ведь это его бывшая девушка. Та, которую он любил.

Он опускает трубку.

— Это не она.

— То есть как?

— Это фотошоп со старого снимка. — Он возвращает трубку мне. — Ты разве не видишь? Освещение и тени отсутствуют. Да еще и размыто по краям.

— Какого же снимка? — удивляюсь я. — Я просмотрела все фотографии, которые смогла найти в интернете. В этой конкретной позе ее нигде нет.

— Может, просто больше нет в доступе? Я не знаю. Не отслеживал. Но точно помню, что где-то видел ее вот так раньше.

— Тогда кто за этим стоит? — напираю я. — Кто мог знать ее пароль?

— Да какая разница, — пожимает плечами Джефф. — У тебя ведь хейтеров в избытке? Ну и вот. Это мог быть кто угодно. Может, пароли Афины получилось легко взломать или есть какой-нибудь особо талантливый хакер, я не знаю. Может быть, просто прикол.

Но мне отчего-то не верится. Здесь что-то иное. Случайный троллинг не объясняет появления Афины конкретно передо мной или что ее призрак выслеживает каждый мой профессиональный шаг. Здесь кто-то дергает за ниточки.

— А у Афины нет сестры? — интересуюсь я. — Или каких-нибудь двоюродных братьев?

Миссис Лю рассказывала, что Афина в семье была единственным ребенком. Но двоюродные братья и сестры могут быть друг на друга очень похожи. Бывали же такие случаи? Или, скажем, миссис Лю утаивала. В голове проносятся безумные извороты сюжетов: и так и эдак. Сестра, которую считали умершей. Или скрытый близнец, выросший в коммунистическом Китае, сбегает в свободный мир и решает вмешаться в жизнь своей мертвой близняшки. Кстати, неплохая идея для романа. Может, стоит даже записать и убрать в архив, а затем вынуть, когда закончу свои псевдомемуары.

— Я догадываюсь, к чему ты клонишь. — Джефф задумчиво качает головой. — Но это здесь ни при чем, стопроцентно.

— Ты уверен?

— Родители Афины, когда эмигрировали, потеряли связь со всей своей родней. Я уверен, ты слышала, как она об этом рассказывала. В самом деле, в их семейной истории есть такие навороты, что просто охренеть. Кого-то там убили, кого-то расстреляли, кто-то потерялся в море. Может, это и выдумано — если да, то это хрень невероятная, — но я не думаю, что уж настолько. Я сам разговаривал об этом с миссис Лю… Так, в общих чертах. Страдание действительно там присутствует.

— Но ты ж не думаешь… — Я резко умолкаю.

— Что? Что это она?

Джефф тоже замолкает. Не исключено, что и его посещало схожее подозрение. Понятно, безумие, но полностью исключать, что Афина инсценировала собственную смерть, подложив рукопись именно туда, где я ее увижу, ведь тоже нельзя? А похороны могли быть представлением. И в этом она могла задействовать свою мать. Может, прямо сейчас Афина откуда-нибудь наблюдает и посмеивается в обшлаг своего плаща.

Но Джефф качает головой.

— Да ну. Она была странной, но не сумасшедшей. Такой… ну, как все писатели. Но чтобы эти штучки-дрючки с перформансами… Да ну. — Он встречается со мной взглядом. — И ведь ты разве сама не…

Не видела, как она умерла?

Да, видела. Видела панику в ее глазах и как она бьется в конвульсиях, пытаясь освободить горло; как она наконец затихает и синеет прямо у меня на глазах. Подделать такое она бы не смогла. Такое не смогла бы изобразить даже самая лучшая актриса в мире.

— Тогда кто проделывает все это со мной? — спрашиваю я с настойчивостью. — Чего им надо?

— Да какая разница! — Джефф пожимает плечами. — Просто не обращай внимания. Ты ведь раньше отмахивалась от этого, и без проблем? Где твоя толстокожесть? Чего уж так метаться сейчас?

— Потому что… — Я мучительно сглатываю. — Это больно. Это просто… реально больно.

— А-а. — Джефф подается вперед. — Так ты собираешься сказать мне сейчас правду?

Я открываю рот, но наружу ничего не выходит. Я этого сделать не могу. Я так долго держала оборону; не проговаривалась, даже если это каким-то жутким образом могло меня освободить.

— Я понимаю, — усмехается Джефф. — Если сказать всего раз, то обратно слов уже не упихнуть.

Он знает. Это видно по его лицу. Я не утруждаю себя попытками убедить его в обратном или объяснить нюансы — что я действительно вложилась в работу, что «Последний фронт» достижение такое же мое, как и Афины, что без меня он просто не мог бы существовать в своем нынешнем виде. Это не имеет значения. Джефф определился с решением, и это прекрасно — он не может сделать мне ничего больше, чем уже наделал интернет.

В попытке собраться я сердито моргаю, уставившись в стол. Убедить его в моей невиновности я не могу, но нужно заставить его понять.

— Просто не понимаю, откуда у всех такая одержимость наследием Афины, — бросаю я наконец. — Все говорят о ней так, будто она была настоящей святой.

Джефф накреняет голову и усаживается глубже, подсунув под себя ладони.

— Ну говорят, и что?

— А то, что я видела, как она пишет! — вырывается у меня.

Даже не понимаю, зачем я это говорю, и уж особенно Джеффу. Видимо, просто больше не могу удерживать это в себе, не могу сглатывать обиду.

— Вот уж кто была настоящей воровкой. Выдаивала из людей боль и присваивала, чтобы затем описывать ее на свой лад, по своему усмотрению. Она украла столько же, сколько и я, — да что там, куда больше! Она воровала у меня. Тогда, еще в колледже, она…

Мне перехватывает дыхание, щиплет в носу, и я зажимаю рот. Эту историю я прежде никому не рассказывала. И если сейчас продолжу, то разрыдаюсь.

— У меня она, между прочим, тоже подворовывала, — вставляет Джефф. — Постоянно.

Я ошеломлена.

— Ты хочешь сказать, что твои рассказы…

— Нет, я имею в виду… Тут не все так просто. Ну вот например… — Глаза Джеффа бегают по сторонам, будто он боится, что кто-нибудь подслушает. Он делает глубокий вдох. — Это больше походило на… Ну ладно, смотри, вот пример. Мы с ней цапались. Ну, как бы это сказать, дрались, верно? В сущности, из-за глупостей, вроде ее аллергии на собак или совместных трат… Тогда это казалось до смешного важным. И я, бывало, выкрикивал что-нибудь отчаянное, уязвимое… А эти самые слова — бац, и уже в следующем месяце всплывали в ее рассказе. Иногда, во время ссор, она бросала на меня этот льдистый, прищуренный взгляд. Я его знал: именно такой у нее был, когда она рисовала сцену. Я так и не понимал, действительно ли она вкладывала в эти вспышки душу, или же для нее это было какой-то очередной историей, и занималась она этим просто для того, чтобы зафиксировать мою реакцию. В эти секунды мне казалось, что я схожу с ума. — Джефф прижимает пальцы к переносице. — Иногда она говорила вещи, которые меня расстраивали, и дотошно расспрашивала, что я при этом ощущал. В общем, со временем я стал думать, что она меня просто зондирует. Отрезает по кусочку и использует в качестве корма.

Мне трудно по-настоящему жалеть Джеффа. В конце концов, передо мной тот самый человек, что однажды пригрозил выложить на Reddit Афинину обнаженку, если она не поддержит его в споре с тем рецензентом Locus. Но в его глазах сквозят правда и боль. Афина всегда считала свои деяния подарком. Дистилляцией травмы во что-то вечное. «Дайте мне ваши синяки и ссадины, — говаривала она, — и я верну вам бриллиант».

Только ее никогда не заботило, что, когда арт-объект сотворен, а личное выставлено напоказ, боль все равно остается.

Внезапно мой взгляд устремляется к окну. Дыхание обрывается, а руки судорожно сжимают салфетку, прежде чем мозг улавливает то, что я вижу: Афина, с рассыпанными по плечам темными локонами, закутанная все в ту же изумрудную шаль, что была на ней в вечер выхода моей книги. Глаза светятся недобрым весельем. Ягодный рот темнеет пунцовой дырой. Она смеется, она язвит над нами с Джеффом.

И поднимает руку, чтобы помахать.

Я моргаю, и все исчезает.

— С тобой все в порядке? — Джефф полуоборачивается к тому, на что, как ему показалось, направлен мой взгляд. — Что там?

— Ничего, — остолбенело отвечаю я. — Просто… Извини. — И делаю глубокий вдох.

Окно пусто. Указать совершенно не на что, да еще и можно сойти за полоумную. У меня мелькает желание вскочить, броситься к двери и погнаться за этим видением по кварталу — ну а если там никого нет? Может, я просто схожу с ума?

Джефф бросает на меня сочувственный взгляд. С минуту длится тишина, а затем он, наклонясь вперед, говорит:

— Послушай, Джун. В моих советах ты, вероятно, не нуждаешься, но кто-то сказать тебе об этом должен. Займись чем-нибудь другим. Не надо… В смысле, просто выйди из ее тени. Оставь все это позади.

Совет, в общем-то, дельный. Похоже, сам Джефф это и пытается делать последние два года. В Twitter он отсутствует, так что о его делах слышно мало, но, судя по некоторым источникам, он зарабатывает приличные деньги сценариями для телевидения. На литературных съездах Джефф теперь не появляется. Его имя больше не каламбур, а скорее усталое упоминание. От пут Афины он, можно сказать, освободился.

Но Афина — основа любого скромного успеха, который я когда-либо возымела. Моя писательская карьера без нее пустой звук.

Кто я такая без Афины?

— Я пытаюсь, — говорю я тихо, чуть ли не вполголоса. — Просто… Не думаю, что она меня отпустит. И эти тролли, кем бы они ни были…

— Включи их в игнор, Джун. — Вид у Джеффа вконец усталый. — Просто отгородись, и все.

— То есть… мне даже не отвечать? Не пытаться что-нибудь высказывать?

— Что? — Он резко выпрямляется. — Конечно нет. С чего тебе…

— Да так. Просто посмотреть, чего им надо. Может, они захотят поговорить, пообсуждать, в смысле…

— И говорить не о чем!

Джефф кажется чрезмерно рассерженным; гораздо более, чем подразумевает такой ответ. Это слегка пугает. Интересно, что у него в голове; с какими призраками Афины ему приходится сражаться самому.

— Все в порядке, Джуни? Этот путь не ведет ни к чему хорошему. Просто оставь все это в покое, ей-богу. Не попускай безумцам.

— Хорошо, — говорю я с медленным вздохом. — Ты прав.

За неимением иных занятий я бесшумно допиваю свой чай. Джефф не заказал себе вообще ничего. Он без спроса оплачивает мой счет, а затем провожает меня на улицу. Пока мы стоим в ожидании моего такси, он бросает на меня взгляд — такой долгий, что приходит мысль, не собирается ли он предложить мне поехать к нему домой? На мгновение мне представляется, как бы мы переспали с Джеффри Карлино: плотская утеха взаимного раздевания, неистовая стимуляция частей тела. Общая травма сближает, не так ли? Разве мы оба не жертвы одной и той же самовлюбленной суки? Он, конечно, привлекателен, но настоящего приступа желания я не испытываю. Если с Джеффом и трахнуться, то только из соображений форс-мажора и ради нарратива, который бы родился из всей этой фантасмагории. И хотя сформулировать это сложно, но я знаю, что победительницей здесь вышла бы единственно Афина.

— Тогда, наверное, еще пересечемся? — говорю я. — Как-нибудь, при случае.

— При случае да. — Джефф смотрит на меня сверху вниз. — И… Джун?

— Ау?

— Все будет хорошо, — говорит он. — Такие вещи всегда кажутся концом света, когда происходят. Но это не так. Социальные сети — такой крошечный, замкнутый мирок. Как только закрываешь экран, всем становится наплевать. И ты делай так же, хорошо?

— Я… Ладно. Хорошо, Джефф. Спасибо.

Он кивает мне и направляется к автобусной остановке.

Может, я была излишне резка. Может быть, Джеффри Карлино не такой уж и гад. Может быть, он просто был молод, неуверен в себе и втянут в отношения, к которым не был готов. А Афина в самом деле причиняла ему нешуточную боль, ну а мы все поспешили его осудить потому, что он был богатым белым парнем, а Афина была Афиной.

Более того, Джефф — один из немногих на всей земле, кто тоже познал уникальность боли в попытках любить Афину Лю. И тщетность всего этого. Как Эхо, смотрящая на Нарцисса. Как Икар, несущийся прямо к солнцу, просто чтобы ощутить его тепло на своей коже.

22

Instagram Афины начинает подбрасывать мне посты по крайней мере раз в день. Это неизменно какие-нибудь диковинные снимки Афины, живой и здоровой, рядом с намеренно датированными предметами — например, свежим New Yorker или книгами, выпущенными после ее смерти. Иногда она подмигивает или машет рукой, дразня меня своей беззаботностью. Иногда ее лицо гротескно искажено: глаза выпучены, язык торчит наружу. Где-то она хватается за горло, скосив глаза в насмешке над своей смертью. А в конце непременно адресованная мне подпись:

«@JuniperSong, как дела?»

«Скучаешь по мне, @JuniperSong?»

Я пробую следовать совету Джеффа: отключаю учетную запись, а затем, поскольку все еще не могу удерживаться от просмотра фоток в перерывах между писаниями, покупаю сейф с таймером, где можно на день запирать свой телефон. Убежище я пытаюсь найти в своей работе. Но в словах, как это было раньше, потеряться уже не могу. Все мои счастливые воспоминания с Афиной теперь омрачены чувством вины, так что на память приходят только плохие — неловкие перепалки, пренебрежение со стороны общества, постоянные уколы ревности в глубине нутра. Об Афине, самозабвенно смеющейся при рассказе о моей пошатнувшейся карьере. Об Афине, умирающей на полу своей кухни, в то время как я безучастно стою рядом.

Афина снится мне каждую ночь. Я вижу ее в последние мгновения: распахнутые в панике глаза, терзающие кожу ногти; ноги, барабанящие по полу. Бессильная, беспомощная, безголосая в буквальном смысле. Она шевелит губами, силясь заставить меня понять. Но до слуха не долетает ничего, кроме ужасного натужного бульканья. Пока ее глаза не закатываются ко лбу, а конвульсии не превращаются в слабое, подсеченное подергивание.

Эти сны еще куда ни шло; хуже, когда она во сне возвращается к жизни. Там она волшебным образом оживает, но на этот раз она уже не такая, как прежде. В глазах сверкает жутковатый огнистый блеск, вся ярость подземного мира, и мстительный восторг искажает ее прекрасные черты, когда она вскакивает, раскидывает руки и хищно тянется к моей шее, чтобы воздать мне сторицей.

Иногда мое воображение разыгрывается посреди дня, и я убеждаю себя множеством способов, что Афина, вероятно, все еще жива. Гроб на похоронах был закрытый, ведь так? Удушье она могла симулировать, врачей «скорой» — подкупить. Все это могло быть одной грандиозной мистификацией, безумной рекламной кампанией для ее следующего проекта. Возможно, в любую минуту она выскочит из-за угла: «Бу-у-у! Попалась, Джуни!»

Но живые обременены телами. Они создают тени, отпечатки рук и ног. Лучше бы уж Афина была жива и меня преследовала, потому что тогда она оставляла бы следы — публичные разоблачения, нестыковки в нарративах, крупицы доказательств. Живые не могут произвольно появляться и исчезать. Им не по силам преследовать тебя на каждом шагу. Призрак же Афины прокрадывается в каждое мое мгновение бодрствования. Только мертвые могут так неизбывно, постоянно присутствовать.

Я ловлю себя на том, что набираю в Google Scholar «китайские призраки» и углубляюсь в хлынувшую на меня литературу. Оказывается, у китайцев для обозначения призраков целая уйма слов — «гуй», «линг», «яо», «хунпо». Они одержимы мыслью о смерти без упокоения. Я узнаю, что самое распространенное слово для обозначения призрака — «гуй» — является омофоном еще одного «гуй» (в переводе «возвращаться»). А заодно я открываю, что женщина-призрак, оказывается, одна из распространенных тем в древнекитайской литературе; троп^[71], используемый для описания скорбей одиноких незамужних женщин, умерших насильственной и неестественной смертью.

Я узнаю о тропе под названием «любовный призрак», который бродит в образе женщины, обуреваемый единственным желанием как следует потрахаться. Еще там есть нечто под названием «цзянши» — нечто сродни зомби; труп, оживленный заклинанием на клочке бумаги. Возможно, кто-то так оживил и Афину? Или я сама создала это заклинание, опубликовав против воли ее тексты?

Не найдя в научно-популярных источниках полезных советов по изгнанию постылых тварей, я начинаю жадно читать китайские истории о привидениях.

Из южной династии Сун: грабитель могил врывается в склеп девушки, недавно скончавшейся от сердечного приступа, и оказывается настолько пленен ее красотой, что насилует труп. Вливание в тело мужской энергии возвращает девушку к жизни, но поскольку никто больше не знает, что она жива, расхититель держит ее в склепе как свою сексуальную рабыню без каких-либо подозрений. Девушка наконец вырывается и бежит в дом своего бывшего возлюбленного, но тот, напуганный ее появлением и понимая, что она призрак, бросает в нее котел и убивает.

Из периода Шести династий: жена мужчины, прожившая с ним десять лет, умирает, не успев родить ему сына. Обезумевший, он рыдает над ее телом. Горе оживляет ее труп, и она приказывает ему прийти по темноте и заниматься с ней любовью, пока она не забеременеет. Заметьте, к жизни она возвращается не полностью: ее тело держат в боковой комнате, где она лежит неподвижно, ожидая, когда с ней совокупятся. Спустя десять месяцев она рожает мальчика, а затем вновь обращается в недвижный труп.

Еще из периода Шести династий: у мужчины умирает жена, и он женится на ее двоюродной сестре. И вот однажды та первая жена, холодная как лед, приходит, ожившая, требуя возлечь рядом с ним. Он просит ее уйти. Тогда она упрекает свою кузину в том, что та вышла замуж за ее вдовца, и вскоре после этого мужчина с кузиной падают замертво.

Культурные построения понятны: китайские призраки — сплошь голодные, злые, безгласные женщины. Приняв наследие Афины, я пополнила их ряды еще одной. Или одним.

А обычные методы рассеивания призраков — те, что срабатывают во всех историях, — выглядят как-то несолидно. Я сомневаюсь, что Афина польстится на подношения еды, благовония или сожженную бумагу. Это не значит, что я не пытаюсь. В душе я сознаю, что это глупо, но отчаяние толкает меня на ритуалы, которые хотя бы успокоили мой разум. На Amazon я заказываю ароматические палочки, а в «Кунг-фу Кухне» — курицу кунг пао и ставлю их перед фотографией Афины в рамке, но они только заванивают мою квартиру. Тогда я печатаю бумажные вырезки со всеми вещами, которые Афина вроде как могла бы пожелать в загробном мире — пачки денег, роскошную квартиру, весь каталог IKEA, — и поджигаю бумажные лоскутки спичкой. Но это лишь приводит к срабатыванию пожарной сигнализации, раздражает соседей и выбешивает меня, особенно когда мне выписывают солидный штраф.

Лучше мне не становится. Я чувствую себя мемом белого невежи. Самое дикое во всем этом то, что даже сейчас я не перестаю сочинять. Свой ужас я пытаюсь преобразовать во что-нибудь прекрасное. Мой пресловутый «роман с ключом» станет романом ужасов. А мой ужас переселится в моих читателей. Я возьму свое состояние фуги^[72], бредовой паники, и пересажу его на благодатную почву творчества — ибо разве лучшие из романов не продиктованы каким-нибудь безумием, которое рождается из правды?

Возможно, если я смогу запечатлеть все свои страхи и надежно закрепить их на странице, это лишит их силы. Разве все древние мифы однозвучно не твердят, что мы получаем власть над вещью, как только даем ей название? Доктор Гэйли однажды заставила меня подробно расписать от руки все мои встречи с Эндрю, а затем их сжечь. Было приятно облекать эти туманные, тошнотворные чувства в конкретные слова. А затем еще приятней смотреть, как они обращаются в пепел, в ничто. Может, я не заставлю Афину исчезнуть, но я хотя бы надежно упрячу ее между обложек книги.

Однако нить повествования от меня ускользает. Мои мысли выходят за рамки того, что могут вместить эти страницы. Из мрачноватой литературной истории о взрослении нарратив перерастает в сумбурную, безумную историю о призраках. Мой тщательно выстроенный план расходится с историей, которую хотела бы видеть Афина. От своего первоначального замысла я отказываюсь и яростно записываю все, что приходит на ум и что колеблется между правдой моей и правдой как она есть.

Я загнала себя в угол. Первые две трети книги писать было легко, но что делать с концовкой? Где мне оставить свою главную героиню теперь, когда в игре замаячил голодный призрак и нет четкой развязки?

Я часами смотрю на экран, пробуя различные варианты концовок в надежде найти ту, что устроит Афину. Призрак поглощает меня целиком.

Призрак разрывает меня по частям и купается в моей крови. Он проникает в мое тело и завладевает моей жизнью на оставшиеся годы, в качестве репарации. Призрак подталкивает меня к самоубийству, и я смыкаюсь с ним в подземном мире: две несчастных души, лишенных справедливости.

Но ничего из этого не дает столь нужного катарсиса. Афина не удовлетворена. Она не упокоена.

Отчаявшись, я плюхаюсь на кровать и, как всегда, тянусь к айфону. Учетная запись Афины опять обновилась.

Она стоит у зеркала. Ко лбу приклеена длинная белая бумажка. «„Последний фронт“, — гласит надпись. — Автор: Джунипер Хэйворд».

Этот пост с несколькими фотографиями. Я вжикаю пальцем вправо.

Афина простерта на полу, с руками на шее. Вжик.

Афина с моей книгой на груди, глаза открыты. Вжик.

Афина встает, ожившая. Вжик.

Афина с набрякшими на шее и предплечьях венами. Из глаз течет тушь; она оскаленно воет в объектив, выставляя ногти так, словно хочет разорвать меня на части. Вжик.

Афина — зловещее размытое пятно, сигающее к объективу камеры. Я выключаю телефон и швыряю его через всю комнату.

Свое недоумение я преувеличиваю. Условие изгнания нечистой силы — не такая уж большая тайна. Я знаю, чего хочет этот призрак, какой конец заставил бы все это исчезнуть. Эта истина столь же проста, как и моя неохота ее признавать: «Последний фронт» написала Афина, а я здесь в лучшем случае соавтор, и хотя заслуживаю некоторой похвалы за этот роман, но она ее заслуживает в первую очередь.

А я уже слишком глубоко в этом увязла, чтобы сознаваться. Вот она, единственная грань, которую я не могу переступить. Если сейчас сознаться, то я не только потеряю все, что приобрела, но и лишусь всех шансов на будущее, которыми располагаю. Я не просто вернусь к нулевой отметке. Я ввергну себя не только в литературный, но и в социальный ад.

Неужели я на самом деле этого заслуживаю? Да и вообще кто-либо?

Афины вот уж больше двух лет как нет на свете. Но она уже оставила впечатляющее наследие — такое, которое обеспечило ей место в литературном пантеоне навсегда. Ей даже больше не к чему стремиться.

А мне это нужно как-то пережить. Иначе правда меня погубит.

Так что нужно просто продолжать жить с этим призраком, свыкнуться с настырным присутствием его лица у меня под веками. Мы должны найти какой-то иной эквилибриум сосуществования, не предполагающий моего возврата ей того единственного, чего она хочет.

Однажды я сижу и пишу в закутке «Саксбис». В какой-то момент мое внимание привлекает вспышка изумрудно-зеленого цвета. Я смотрю в окно и, конечно же, вижу ее лицо с развевающимися на ветру локонами; она смотрит прямо на меня. На ней та же шаль, те же сапоги на высоком каблуке. Разве это не доказательство того, что она призрак? Ведь живые меняют одежду, а мертвые всегда остаются в одном и том же.

Мы встречаемся глазами. Она разворачивается, чтобы убежать.

Я вскакиваю и выбегаю из кофейни. Плана у меня нет; я лишь хочу поймать это видение, встряхнуть его за плечи и потребовать ответа. «Кто ты? Чего тебе надо?»

Но к тому времени, как я пробиваюсь через встречных и оказываюсь на улице, она уже в квартале от меня. Ее каблучки проворно стучат по тротуару; шаль развевается по ветру. Нет, это не призрак. Это человек из плоти и крови, такой же приземленный и цельный, как я. Я бегу изо всех сил — еще пара-тройка шагов, и я ее настигну. Мои руки тянутся, хватают ее за плечи и натыкаются на сухощавую плоть — всё, теперь ей не деться…

Она рывком оборачивается:

— Эй, вы чего?

Я вбираю эти яркие, жесткие глаза, бритвенно-тонкие брови, блестящий след алой помады на сердитых губах. Все мое нутро сжимается.

Передо мной Диана Цю.

— Джун? — Она отшатывается, как от укуса. Рука тянется к сумочке, выхватывает баллончик с перцовым газом. — Срань господня… А ну отойди!

— Я тебя поймала, — выдыхаю я. — Я тебя поймала…

— Не знаю, чего ты от меня хочешь! — заполошно говорит Диана. — Отстань от меня! Отойди, черт возьми!

— Значит, это ты меня пасешь.

Стук сердца отдается в горле. Лицо полыхает жаром, в голове плывет. Реальность ускользает, я буквально держусь на волоске. Все, что я знаю, — все, за что могу ухватиться, — это откровение, что Диана причастна к этой неотступной слежке за мной. Это она, все время была она.

— Я знаю, ты этим занимаешься. Я знаю, что это ты…

— Господи боже. — Рука Дианы дрожит, но она в меня не пшикает. — Что ты такое несешь?

— Это ее сапожки. Ее шаль.

От злости я чуть не задыхаюсь. Была ли это Диана в тот первый вечер в P&P? А возле «Коко»? Она что, доводила меня несколько месяцев кряду? Мне вспоминается та ее тирада на конференции, все интервьюшки и статейки в блоге, которые она публиковала обо мне. Эта женщина мною одержима. Неужели все это какой-то ее извращенный арт-проект «Погоня за Джунипер Сонг»?

— Погоди. — Диана опускает руку с баллончиком. — Ты что, думаешь, что я ряжусь под Афину Лю?

— Ты меня не обдуришь, — гну я свое. — Ты вон и одета как она; ты меня преследуешь.

— Да это мои сапоги! — пылит Диана. — Моя одежда! А мимо «Саксбис» я хожу потому, что я, блин, здесь живу! Дура чокнутая!

— Я не чокнутая.

— Не все азиатки на одно лицо, — злобно усмехается Диана. — Неужели это так трудно понять, ты, двинутая расистка?

Я едва сдерживаюсь, чтоб не влепить ей пощечину.

— Я не расистка и не двинутая!

Хотя вблизи сходство действительно распадается. Сапоги эти явно не Афинины — у той были коричневые «угги» с кисточками, а у Дианы черные с пряжками. Волосы у Дианы прямые и с четкой кромкой, а не волнистые локоны. Серьги обручами, а не изумрудные подвески. Помада гораздо ярче, чем та, которую позволяла себе Афина.

В общем, на Афину не похоже. От слова «совсем». И что мне такое примстилось в окне кофейни?

— Я не двинутая, — упрямо повторяю я, но никаких доказательств обратного привести не могу. Получается, я не могу довериться своим глазам. И своей памяти. Вся моя воинственность улетучивается. Грудь словно провисает, и воздух беспрепятственно выходит наружу.

— Я не двинутая, — сорванно выдавливаю я.

Диана смотрит на меня долгим взглядом, полным любопытства и презрительной жалости. Наконец она прячет свой перцовый баллончик обратно в сумку.

— О боже, — бормочет она и спешит прочь, то и дело настороженно оглядываясь, как бы я не набросилась снова.

— Тебе лечиться надо! — выкрикивает она уже на расстоянии.

Мне как-то удается забрать из «Саксбис» свои вещи и даже вызвать такси. Водитель «убер», наверное, думает, что я пьяна — я тяжело дышу и чуть покачиваюсь, вцепившись в подлокотник, как будто это единственное, что удерживает меня от падения. Разум между тем продолжает прокручивать стычку с Дианой. Мои пальцы впиваются в ее плечи. Сумочка, перцовый баллончик. Отвращение и страх в ее глазах.

На мгновение она в самом деле подумала, что я на нее нападу.

Невозможно поверить, что я это сделала. Этому нет оправдания. И даже объяснений. Я напала на кого-то средь бела дня.

Я забегаю в ванную, и меня выворачивает над раковиной. Плечи дрожат, дыхание кое-как выравнивается. На фаянс капает тонкая струйка слюны. Я смотрю на себя в зеркало, и от увиденного хочется выть.

Щеки ввалились. Немытые волосы торчат колтуном, окруженные темными мешками глаза налиты кровью. Ночь я не спала и уже несколько дней не обменивалась словами ни с кем, кроме консьержа. Час за часом я призрачно существую в этой скорлупе, пытаясь отвлечься своей рукописью, чтобы меня не мучили мысли, но больше я так не могу. Я так чертовски устала от всего этого — от видений, от преследования, от ночных кошмаров. Устала видеть за каждым углом Афину, слышать ее голос, ее смех. Я на это не напрашивалась. Во-первых, не просилась быть свидетелем смерти Афины. Не хотела даже находиться у нее в ту ночь, но она настояла, и я там была, причем настроение себе испаскудила даже больше, чем предполагала.

Я устала.

Я так устала.

Я просто хочу, чтобы она ушла. И чтобы все снова было в порядке.

Я набираю Рори. Из моих россказней она не поймет ничего, но я объясню все с самого начала. Подробности для нее не имеют значения, важно только, чтобы она послушала, выслушала, услышала, насколько мне больно. Мне нужно, чтобы кто-нибудь знал, как я разбита.

Гудки все длятся и длятся. Я набираю во второй раз, затем в третий, но Рори трубку так и не берет.

Я ищу у себя в телефоне доктора Гэйли. К ней я не записывалась уже много лет, с тех пор как выпустилась, но ее номер у меня все еще сохранен. Она отвечает после двух гудков:

— Алло?

— Доктор Гэйли? Здравствуйте! — Слова рвутся из меня наружу, слишком нетерпеливые, слишком отчаянные. — Не знаю, помните ли вы меня… Я Джун Хэйворд, была вашей пациенткой несколько лет назад, когда училась в Йеле. Я была той, кто, эм-м…

— Джун? Конечно. Здравствуйте. — Голос у нее приветливый, только слегка озадаченный. — Чем могу помочь?

— Я понимаю, прошло много времени… — Мне бы сейчас остановиться, сделать глубокий вдох, чтобы сдержать захлестывающие рыдания. — Но вы сказали, чтобы я позвонила, если мне когда-нибудь снова понадобится терапия, и, э-э… Я думаю, у меня действительно не все в порядке. В последнее время многое произошло, и я не очень хорошо с этим справляюсь, наверное, потому, что это поднимает много, э-э, прошлых травм…

— Джун, секундочку. Давайте пошагово. — Доктор Гэйли на секунду замолкает. — Вы, наверное, хотели записаться ко мне на прием? И звоните по этому вопросу?

— А… эм-м… Извините, я понимаю, вы, наверное, заняты, но если к вам можно попасть, хоть прямо сейчас …

— Давайте-ка посмотрим. — Она делает паузу. Я слышу, как выдвигается ящик стола; видимо, она как раз сейчас на своем рабочем месте. — Только мне нужно знать, живете ли вы по-прежнему в Коннектикуте.

— Я в Росслине, Вирджиния. — Я шмыгаюносом. — Но у меня есть страховка… Например, если вы вне сети, я могу заплатить из собственных средств…

— Дело не в этом, Джун. Я не могу оказывать телемедицинскую помощь, если вы не в Коннектикуте. На практику в Вирджинии у меня нет лицензии.

— А-а, — разочарованно протягиваю я, вытирая нос. На руке полоска соплей. Разум, кажется, вообще в отключке. — Понимаю.

— Но я могу вам дать несколько рекомендаций. — На столе как будто шуршат бумаги. — Вы говорите, что вы в Росслине, верно?

Так. Пожалуй, хватит.

— Доктор, на самом деле все в порядке. Я тут сама могу поискать местных терапевтов. Извините, что отняла у вас время…

— Подождите, — говорит она. — Джун, у вас нет каких-нибудь мыслей о причинении себе вреда? Или вреда окружающим? Я могу сейчас соединить вас с горячей линией…

— Нет-нет, я в порядке. — Мне вдруг становится ужасно неловко. Я не хотела заходить так далеко, становиться такой обузой. — К суициду я не склонна. Я в порядке, просто… выдался ужасно скверный день. Просто хотелось с кем-нибудь поговорить.

— Я понимаю, Джуни. — Ее тон смягчается. — К сожалению, не могу оказать вам услугу в другом штате. Но всю необходимую помощь я вам предоставлю, хорошо? Вы можете ради меня немного потерпеть?

— Да, — хриплю я, — могу. Было бы хорошо.

— Тогда я сразу с утра отправлю вам по электронной почте несколько рекомендаций и контактов. У вас еще тот же имэйл, что указан в файле?

— Э-э… да. Этот действующий.

— Вот и хорошо. Тогда утром у вас все это будет. Спасибо, Джуни. Берегите себя.

Она вешает трубку. Я сижу со скрещенными ногами на кровати, закрыв руками лицо. И чувствую себя еще хуже, чем раньше. Мне хочется исчезнуть. Зачем я, черт возьми, это сделала? Будний день, десятый час вечера. Доктор Гэйли, наверное, сейчас жалуется в трубку своему мужу: «Извини, дорогой, тут звонила одна из бывших, психопатка…»

У меня оживает телефон. Я отчаянно к нему бросаюсь, но это не Рори.

Уведомление по Instagram.

От призрака.

На этот раз Афина сидит в кабинке «Саксбис», задорно высунув поверх соломинки язык. На ней точно тот же прикид, что был и на моем вечере, и за окошком «Коко» — наряд, который, как мне показалось, я увидела сегодня днем из кафе. Губы ягодно-алые. Глаза мерцают огоньками.

«Заприметила сегодня старую подругу. Интересно, помнит ли она меня?»

Мне хочется разораться.

Больше я этого выносить не могу. Я должна знать правду. Иначе дальше мне не двинуться. Это будет терзать меня весь остаток жизни, пока я не узнаю — к добру или к худу, — кто или что она такое.

Мне нужно высвобождение. Пусть помощи и не будет, но мне хотя бы нужны ответы. Мне нужно, чтобы что-нибудь произошло, иначе я взорвусь.

Я перехожу к аккаунту Афины и пишу:

«Ладно. Я вся внимание. Чего тебе надо???»

Призрак в сети. И отвечает немедленно:

«ступени экзорциста»^[73]

«завтра вечером»

«в одиннадцать»

23

Афина жива.

Иного объяснения на ум и не приходит. «Ступени экзорциста» — наш с ней прикол. Крутая, черная как смоль лестница в квартале от кампуса Джорджтауна; место, где в «Изгоняющем дьявола» умирает отец Каррас. Это местечко известно своей аурой потусторонности, а ступени там настолько скользкие от дождя и снега, что удивительно, как там не бьются насмерть любители бега трусцой. Мы с Афиной однажды приперлись туда после поэтического вечера, в мою первую зиму в Вашингтоне. Афина подначивала меня взбежать по обледенелой лестнице, а я вместо этого вызвала ее на состязание. Через десяток ступеней я расшибла себе колено, а Афина мелькнула мимо, даже не обернувшись. Она одержала верх. И что бы, черт возьми, сейчас ни происходило — какое бы сверхъестественное или безумное объяснение ни крылось за тем Instagram-аккаунтом, — это не какой-нибудь задрот, пытающийся меня троллить. Это может быть только Афина. Лишь ей одной известно, что это место значит для меня. Уж слишком символична метафора: я расшибаюсь и падаю, а она вспархивает на самый верх.

Я знаю, что это ловушка. Знаю, что, появившись, попадаю прямо в руки призраку и, скорее всего, подвергаю себя смертельной опасности. Но выбора нет. Это мой единственный шанс обрести ответы, а я сейчас отчаянно нуждаюсь хоть в крупице правды.

Я подхожу к делу с максимальной обстоятельностью. Прежде всего, убеждаюсь, что мой мобильный полностью заряжен. Обвешиваюсь поясом с инструментами, куда также пакую фонарик со свежими батарейками, баллончик с перцовым газом (спасибо, Диана) и швейцарский нож. Покупаю даже связку китайских петард в продуктовой лавчонке на углу Чайнатауна — где-то в интернете я читала, что хлопушки могут отпугивать призраков. Понятно, это глупость, но я хочу быть полностью экипированной. Если призрак Афины попытается меня на той лестнице убить, то, видимо, от судьбы не уйдешь. Но я, по крайней мере, не сдамся без боя.

Я думаю скинуть эсэмэску Рори или даже Бретту о том, куда я направляюсь. Но если все пойдет так, как я думаю, то, наверное, будет лучше обойтись вообще без записей.

Из Росслина я выезжаю на такси и выхожу у главных ворот Джорджтауна. До лестницы отсюда пять минут ходьбы, но я не хочу забавлять водителя ответами о том, что я в такой глухой час думаю делать на «Ступенях экзорциста». Сама школа закрыта на каникулы. Сегодня вечером я единственная, кто бродит по кампусу. Скорым шагом я иду по тихому тротуару Тридцать седьмой улицы, крепко скрестив на груди руки от встречного ветра. Сейчас здесь безлунная темнота и пронизывающая, кусачая стынь. Бьется о берега Потомак, напитанный утренним дождем. Будь я жаждущим мести призраком, я бы именно сюда выманила того, с кем хочу свести счеты. Здесь все такое готичное, с флером драматизма. Не хватает разве что зловещих вспышек молний, но и этого гипотетически можно дождаться: весь день в небе скапливались косматые сонмы туч.

Страха во мне нет. В данный момент меня вряд ли что может напугать. Я бы, наоборот, хотела, чтобы Афина выскочила и набросилась на меня, просто в подтверждение, что она реальна и я не сумасшедшая.

Ступени лестницы пусты. Куда ни глянь, везде ни души. Подойдя к подножию лестницы, вблизи я вижу только заброшенную бензоколонку. На часах пять минут двенадцатого. Я, задыхаясь, поднимаюсь по ступеням — зачем?

Надо же быть такой идиоткой. Возможно, Джефф прав, и это был просто розыгрыш. Смысл всей этой затеи лишь в том, чтобы меня напугать.

Постояв, я уже собираюсь уходить, как вдруг меня укалывает знакомый возглас: «О, как приятно снова тебя видеть!»

Афина. Это, несомненно, ее голос, с теми скучливо-надменными, отстраненными, искусно-ироничными нотками и тембром, знакомым по десяткам радиоинтервью и подкастов.

«Давно-о не виделись».

— Афина!

Ее голос как будто доносится с самого верха лестницы. Я одолеваю оставшиеся ступени и, запыхавшись, ступаю обратно на проспект. Улицы вокруг все так же безлюдны.

«Я так рада, что ты фанатка моей работы».

Какого хрена? О чем она?

— Афина! — уже не говорю, а кричу я. — Где ты?

«Ну что? — На этот раз ее голос доносится откуда-то издали. Я напрягаю слух, выискивая источник звука. — Как твои дела?»

Кажется, что он исходит от подножия лестницы. Как она могла спуститься туда так быстро? Если только она действительно не дух, витающий по воздуху.

— Афина?

По лестнице слышен перестук шагов. Она что, от меня убегает? Мелькает мысль пуститься вдогонку, но я не знаю, куда повернуть: отзвук шагов доносится с одного направления, а голос звучит с другого. Я оборачиваюсь, вглядываясь в темень в поисках лица, силуэта, намека на движение, чего угодно.

«Что бы ты назвала своим величайшим вдохновением?» — спрашивает вдруг Афина.

«Вдохновением»? Это что за игра?

Но я знаю, как ответить правильно. Знаю, чем ее подманить.

— Это ты! — кричу я. — Ты же знаешь! Это бесспорно ты!

Афина рассыпается шелестящим смехом:

«Ну тогда мой вопрос: почему?»

С ее голосом что-то не так. Я только сейчас это различаю. Это не голос, которым общаются с друзьями. Это что-то натянуто-искусственное, как на сценическом представлении. Так изъясняются звезды шоубиза перед тем, как им на сцене приходится описывать свой первый секс или есть вареные обезьяньи мозги.

С ней все в порядке? Может, ее держат в заложниках? А к ее голове приставлен ствол пистолета?

Она переспрашивает точно с такой же интонацией, предваряя свой вопрос все тем же шелестящим, змеистым смехом:

«Итак, мой вопрос: почему?»

— Причины как таковой нет! — кричу я. — Я взяла твои страницы, прочла их и подумала, какие же они замечательные. Я ведь всегда тебе завидовала и просто хотела узнать, каково это. Я об этом даже и не думала, это просто случилось. Непроизвольно.

«Ты не думала, что крадешь мою работу? — Теперь голос эхом отдается где-то сверху. На этот раз речь странно искажена, как будто она говорит сквозь воду. Совсем, ну совсем на нее не похоже. — Ты не задумывалась, что это преступление?»

— Конечно, теперь я это понимаю. Я была не права…

Снова шелестящий смех. И снова тот же вопрос, заданный с той же интонацией:

«Мой вопрос тем не менее прежний: почему?»

— Потому что так несправедливо! — кричу я в отчаянии. Свою точку зрения Афина высказала. И незачем продолжать мной играться. — Ты же знаешь, какие истории людям по нраву. А до моих историй никому не было дела. Понимаешь? Никому. Вот я и возжаждала того, что было у тебя, хотя и не хотела сделать тебе больно. Я бы никогда не причинила тебе боль. Я просто думала…

Ее голос снова возвышается.

«Я же везучая, правда?» — с девчачьей игривостью взвизгивает она.

— Ты, наверное, самая везучая из всех, кого я когда-либо встречала, — отвечаю я сбивчиво. — У тебя было всё.

«Так ты сожалеешь? — Голос снова искаженный, перекошенный. — Ты сожалеешь, Джун?»

— Сожалею.

На фоне завываний ветра мои слова кажутся такими мелкими, ничтожными. От сдерживаемых рыданий саднит горло. Мне уже нет дела до поддержания роли. Я просто хочу, чтобы все быстрей закончилось.

— Черт возьми, Афина, мне так жаль. Я каждый день сожалею, что не могу вернуть все назад. Я готова сделать все ради исправления — хочешь, я все расскажу твоей матери, своему издателю? Я пожертвую все, до последнего цента, — просто скажи мне, что с тобой все в порядке. Афина, ну пожалуйста! Я больше так не могу.

Воцаряется долгая пауза.

Когда она наконец отвечает, ее голос снова меняется. Пропадает пронзительный, искусственный тембр. Голос звучит по-человечески и все же совершенно на нее не похоже.

— То есть ты признаешься?

— Признаюсь, — выдыхаю я. — Афина, мне жаль. Мне очень, очень жаль. Пожалуйста, подойди, поговори со мной

— Вот как? Ну что ж.

Пауза. Вновь слышатся шаги, и на этот раз они совпадают с направлением голоса. Она стоит где-то невдалеке, за моей спиной.

— Спасибо, Джун.

Я оборачиваюсь.

Из затенений выявляется фигура.

Это не Афина.

Она совсем на нее не похожа. Лицо заметно круглее, простоватое. Глаза не такие огромные и не напоминают глаза лани. Ноги заметно короче. Заходя в скудную полосу света, она ухмыляется, и у меня возникает смутное чувство, что я с ней вроде бы знакома и уже смотрела в эти глаза прежде. Только не могу вспомнить где.

— Что, не припоминаешь? — Девушка скрещивает на груди руки. — Сгубила мою жизнь, выжила меня из издательства и даже не помнишь?

Кусочки пазла складываются в моей голове воедино. Крошечное личико в углу Zoom, ворох гневных имэйлов, заноза на моем издательском пути, давно выдернутая и позабытая.

«С проекта она снята. Иметь с ней дело тебе больше не придется».

— Кэндис?

— Привет, Джунипер. — Мое имя она растягивает, как ириску с ядом. — Давненько не виделись.

Мои губы шевелятся, но все слова на них застывают. Откуда она и что вообще здесь делает? Ведь она перебралась в какой-то Бумбумтрах на конце географии, где-то в Орегоне? И с каких это пор она знакома с Афиной? А Афина все еще жива? Она как-то замешана в этом розыгрыше? Или все это время была одна Кэндис?

— Вот смотрю на твое лицо, — щерится улыбкой Кэндис, — и вижу именно то, чего хотела.

— Я не… — Ум коротит. Свое смятение я даже не в силах выразить словесно. — Как так?

— Да просто, — произносит Кэндис. — Ты сломала мою жизнь. Теперь я ломаю твою.

— Но я не…

— Ты хоть представляешь, как нереально трудно устроиться на работу в издательство, когда ты в черном списке Даниэлы Вудхаус? Меня уволили по рейтингу Goodreads. Гребаному рейтингу Goodreads! Ты понимаешь, о чем речь?

— Я не… Я тогда не…

— Мне даже не выплатили выходного пособия. — Слова Кэндис рвутся наружу, как злобные осы из своего гнезда. Она говорит так, будто годами копила это в себе и если сейчас не выплеснет свой яд наружу, то просто лопнет.

— Мне сказали, за непрофессионализм. Я не могла платить за квартиру. Спала неделями в гребаной ванне. Подавала заявки на десятки вакансий, где моей квалификации хватало с лихвой. Но никто мне не отвечал даже отпиской. Мне внушали, что я токсична, что не знаю, как держать себя с авторами — где они, а где я. Это то, чего ты хотела? Тебе это было в радость?

— Прости, — выдавливаю я. — Но я не понимаю, о чем ты…

— «Я не понимаю, о чем ты», — передразнивает Кэндис. — Так вот как тебе все сходит с рук? Хлопаешь глазами и притворяешься долбаной идиоткой?

— Правда, Кэндис, я не…

— Да перестань же врать! — Голос Кэндис взлетает на несколько октав. — Ты призналась. Ты наконец-то призналась. Я тебя услышала.

Я опасливо присматриваюсь: похоже, Кэндис не совсем в себе. Расшатана. Опасна.

Я отступаю на пару шагов. Мысли устремляются к перцовому баллончику на поясе, но я боюсь к нему тянуться — любое резкое движение может вывести Кэндис из себя.

— Боже, я мечтала об этом целую вечность! — Ее голос звенит восторгом и дерзостью, насылаемыми, видимо, адреналином. — Когда меня уволили, я хотела предать все огласке, но кто бы мне поверил? Все, что у меня было, — это подозрения. Как странно ты начала финтить с тем предложением взять бета-ридера. И как отзывалась о романе, как будто он совсем не твой. Словно это вещь, которую можно нарезать и отшлифовать, как тебе заблагорассудится.

Она оглядывает меня с головы до ног, и голодный оскал рта придает ей сходство с диким злобным животным — зверем, готовым прыгнуть.

— Боже, как я была права. Надо же. Самой не верится.

— Я не знаю, что, по твоим словам, тебе известно. — Дыхание с сипом вырывается наружу. Разум лихорадочно ищет объяснения, возможные опровержения всего, что я только что выкрикивала в темноту. «Я была не в себе. Меня вынудили».

— Но Афина была моей подругой…

— Да уж конечно. Твоей величайшей музой. — Губы Кэндис коверкает усмешка. — Это я уже слышала. Интересно, а как давно ты планировала украсть ее работу? Так ли уж случайной вообще была ее смерть?

— Все не так, — мотаю я головой. — Над этим романом я усердно работала; он мой…

— Знаешь что? Заткнись, — грозно подступает ко мне Кэндис. Сцена ну прямо из готической драмы. За ее спиной уличный фонарь, отбрасывающий тень на меня и на ступени. Ощущение такое, будто нас снимают в каком-то готическом фильме. Сейчас как раз кульминация с изобличением злодея и с праведным монологом героя перед тем, как я с криком низвергнусь в ад.

— Я знала, по своей воле ты ничего не скажешь. В этом как бы и состоял вызов. Я поняла это уже изначально. Сознаваться ты не собиралась ни за что, какими бы яростными ни были обвинения и какими бы ни были доказательства. Ты бы все равно уцепилась за любую версию событий как за соломинку и вылезла. Ну ведь так? Поэтому я поняла, что единственный способ все это решить — заставить тебя признаться самой.

Повышая голос, она начинает проецировать, как будто рассказывая все это на публику. Словно она целую вечность ждала, на кого бы выплеснуть этот свой монолог. Как ни странно, но единственный зритель здесь я: онемевшая от ужаса, плененная и зачарованная.

— Для начала я рассчитывала слегка с тобой побаловаться. Напугать настолько, чтобы ты выдала что-нибудь существенное. С Instagram все вышло просто: я знаю пиарщика Афины, а у нее до сих пор был ее логин. Надо было всего лишь повозиться с фотошопом. Сработает ли это, у меня уверенности не было — ты продолжала игнорировать мои теги, — но затем я услышала, как ты посреди улицы напала на Диану Цю. Она говорила, что вид у тебя был затравленный. Оказывается, белых людей обмануть проще, чем я ожидала.

Фотошоп? Добытый логин? Только и всего?

— То есть Афина…

— Мертва и обращена в пепел. — Кэндис взлаивает смехом. — Или ты все еще думаешь увидеть ее призрак?

— Но лестница…

Расспрашивая в этом ключе, я чувствую себя круглой дурой. Но не могу придумать ничего иного. Я нуждаюсь в объяснении, шаг за шагом. Потому что Кэндис права: часть меня все еще думает, что из тени в снопах искр вот-вот выйдет Афина, готовая принять мою исповедь.

— Как ты узнала про лестницу?

Я хочу, чтобы Афина все же появилась. Она единственная, кому я хочу признаться. Мне нужен истинный катарсис, а не эта горгулья, что сейчас ржет мне в лицо. Только не этот жестокий, детски примитивный розыгрыш.

— Да это ее любимая тренировка, — говорит Кэндис. — Она без умолку трещала об этом в Twitter. Погоди: так ты что, не знала? — Видя растерянность моего лица, она снова заходится смехом. — Ты думала, это что-то личное? Ой, не могу! Ой, умора! Ой, хорошо-то как. И очень кстати. Видишь, как оно все на руку.

Кэндис выпрямляется. В руках у нее мини-камера, на которую все записывалось. Секунду повозившись, она предлагает мне запись моих слов:

«Ты же знаешь, какие истории людям по нраву. А до моих историй никому не было дела. Понимаешь? Никому. Вот я и возжаждала того, что было у тебя, хотя и не хотела сделать тебе больно. Я бы никогда не причинила тебе боль».

Это убийственно. Голос здесь мой, в этом нет сомнения. На камере есть и мое лицо, наверняка во множестве ракурсов. Стопроцентно.

«Но лестница… — Она зумит картинку, и мой голос становится острее, пронзительней, в нем слышится паника. Я смотрюсь насквозь конченой дурой. — Как ты узнала про лестницу?»

— Что, хреновенько? — Кэндис прячет свой диктофон в рюкзак. — А наблюдать, как кто-то корнает твой образ и переиначивает твою историю на свой лад, зная, что ты не в силах это остановить? Подать голос? Вот что мы все чувствовали, наблюдая за тобой. Хреново, правда?

— Кэндис.

Я чувствую, что в моей груди совершенно нет воздуха. Конечности словно налиты свинцом. Уже заранее ясно, что это бессмысленно, но мне не остается ничего, кроме как действовать. Я не могу уйти, зная, что не испробовала всего; всего, что только возможно.

— Кэндис, ну пожалуйста. Послушай. Может, мы все же сможем что-то придумать, договориться…

Она спесиво фыркает:

— Ну уж извини. Подкупом ты из этого дела не выпутаешься.

— Кэндис, прошу тебя. Ведь я потеряю все.

— Да? А что бы ты мне предложила?

С ветки у себя над головой она снимает еще одну камеру. Господи, да сколько же их там?

— Ну, сколько? Пятьдесят тысяч? Сто? Какова, по-твоему, цена справедливости? А, Джунипер Сонг? — Кэндис направляет объектив прямо на меня. — Сколько, по-твоему, — тянет она слова, — заслуживает Афина?

Я заслоняю руками лицо.

— Кэндис, прекрати.

— Ну а сколько, по-твоему, заслуживает миссис Лю?

— Неужели ты не можешь понять, как все это выглядело? — спрашиваю я умоляющим голосом. — Ну хотя бы чуточку? У Афины, блин, было все. Это несправедливо…

— И тебя это оправдывает?

— Но ведь это так? Афина урвала куш. А вы, люди — я имею в виду, разноплановые народы, — нужны ей просто как натура для написания.

— О боже. — Кэндис прижимает ладонь ко лбу. — Ты и вправду двинутая. Неужели все белые так рассуждают?

— Это так, — продолжаю настаивать я. — Просто я единственная, кто это видел.

— А ты знаешь, сколько Афина огребала дерьма от этой индустрии? — повышает голос Кэндис. — Они сделали ее своим тотемом, мисс «азиатской экзотикой». Каждая ее попытка перейти к каким-нибудь новым темам разбивалась об их настояния, что ее бренд — азиаты, этого и ждет от нее аудитория. Ей не позволяли говорить ни о чем, кроме того, что она иммигрантка, и обходить тот факт, что половина ее семьи истреблена в Камбодже, а ее отец покончил с собой в двадцатую годовщину событий на Тяньаньмэнь. Расовая травма неплохо продается, верно? С ней обращались как с музейным экспонатом. Это была ее маркетинговая уловка — слыть «китайской трагедией». И она этому в целом потворствовала. Знала правила. И отжимала, блин, из этого все, что капало.

Но если Афина — это история успеха, то что тогда мы? — Голос Кэндис наливается яростью. — Ты знаешь, каково это — представить книгу и услышать, что азиатский писатель у них уже есть? Что они не могут выпускать по две истории о меньшинствах в одном сезоне? Что уже существует Афина Лю, так что вы, извините, лишняя? Эта индустрия заточена на то, чтобы загонять нас в угол, затыкать нам рот и швырять деньги белым на создание о нас расистских стереотипов.

Хотя ты права. Время от времени у кого-нибудь в этой индустрии просыпается совесть и он дает шанс небелому автору, и тогда вся камарилья пускается в пляс вокруг его книги, как будто это единственное произведение о меньшинствах, которое когда-либо существовало. Мне выпало быть на другой стороне. И я видела, как это происходило. Я присутствовала при выборе нашей «самой пикантной книги сезона», когда в кулуарах решалось, кто из нас образован, красноречив и привлекателен, но при этом достаточно маргинален, чтобы окупить маркетинговый бюджет, да еще и с хорошей маржой. Это отвратительно, ты же знаешь. Но новым тотемом, я полагаю, быть всегда приятно. Если заведенный порядок уже нарушен, то ты на своем лифте своеобразия вполне можешь взлететь до самого верха. Такова твоя логика?

— Кэндис…

— Ты можешь себе представить, как они поднимут это на знамя? Как будут хороводить? — Она разводит в воздухе руки, словно рисуя радугу. — «Йеллоуфейс»! Автор Кэндис Ли!

— Кэндис, умоляю. Не делай этого.

— Хорошо. Если я не предам это огласке, ты сама это сделаешь?

Я открываю рот, а затем закрываю. На этот вопрос я ответить не могу. И она, собственно, это знает.

— Кэндис, ну пожалуйста. Афина бы этого не одобрила.

— Да кого волнует твоя Афина? — Кэндис снова издает лающий смешок. — Нахер ее, эту Афину! Мы все эту суку терпеть не могли. Я это делаю ради себя.

На это мне сказать нечего.

Все здесь сводится к личным интересам. Манипулировать, выгрызать, одерживать верх. Делать все, что только возможно, не останавливаясь ни перед чем. Если публикация сфальсифицирована, главное убедиться, что она сфальсифицирована в твою пользу. Все просто и понятно. Я ведь тоже так делала; таковы правила игры. Иначе в этой отрасли не выживешь. Если б я была на месте Кэндис и у меня в рюкзаке лежал такой золотой нарратив, как сейчас у нее, я бы, конечно, сделала то же самое.

— Ну вот. — Она бросает в свой рюкзак последнюю камеру, застегивает и перекидывает его через плечо. — Цель своего прихода я, пожалуй, оправдала. А тебе бы я советовала по возвращении домой выйти из соцсетей и больше туда не заглядывать. Не мучь себя.

И тут во мне что-то происходит; где-то в груди. То самое чувство, которое я всегда испытывала, наблюдая за успехом Афины, — кислая, как уксус, убежденность в том, что это несправедливо. Теперь вот Кэндис идет передо мной фланирующей походкой, бравируя своим трофеем, и я уже вижу, как индустрия принимает ее рукопись. Им же, уродам, всем посрывает от нее крышу, ведь сюжет просто идеален: блестящая азиатская художница разоблачает мошенничество некой белой, одерживает крупную победу в борьбе за социальную справедливость и через это утирает нос какому-нибудь мужику.

С выходом «Последнего фронта» я стала мишенью и жертвой людей вроде Кэндис, Дианы и Адель, которые считают, что из-за своей якобы «угнетенности» и «маргинальности» они могут говорить и делать все, что вздумается. А мир должен держать их на божнице, облизывать и давать карт-бланш. В принципе, этот «расизм наоборот» — вещь нормальная. В смысле, естественная. Что они могут запугивать, троллить и унижать таких, как я, уже потому, что мы белые. Только потому, что за это принято получать по мордасам, потому что в наше время женщины вроде меня являются безропотной мишенью. Расизм — это плохо, но вы все равно можете рассылать угрозы убийства всем этим Карен^[74].

И вот что еще.

Я не дам уйти Кэндис с моей судьбой в руках. Годы подавляемой ярости — ярости из-за того, что меня воспринимают как стереотип, будто мой голос ничего не значит, будто все мое существо только и состоит из этих двух слов — «белая баба», — сейчас во мне вскипают и лопаются.

Я в броске хватаю Кэндис за талию. «Атакуйте центр тяжести, — вычитала я как-то в посте на Tumblr. — Если кто-то атакует вас на улице, цельтесь ему в живот и ноги. Выведите их из равновесия, сбейте с ног наземь. После этого сделайте что-нибудь, что причинит боль». Кэндис вряд ли можно назвать двухметровой громилой. Она щупленькая. Азиатские женщины все такие субтильные. Глядя на Афину, я иногда представляла, как кто-нибудь — например, орел — легко подхватывает ее за талию. Они с Кэндис как две фарфоровые куколки — уж так ли трудно их сломать?

Кэндис пронзительно вскрикивает. Мы падаем наземь, сплетаясь конечностями. Что-то хрустит (я надеюсь, что камеры).

— Отвали от меня!

Она метит мне в лицо кулаком. Но удар приходится снизу; у нее нет замаха, поэтому он изначально слаб — костяшки пальцев едва задевают мой подбородок. И все же она сильнее, чем я предполагала. Удержать ее прижатой у меня, пожалуй, не получится. С криком брыкаясь подо мной, Кэндис тычет меня ладонями и локтями во все места, куда только может дотянуться. Я вспоминаю, что при мне швейцарский нож и перцовый баллончик, но сейчас не до них; все, что я могу, — это как-то отбиваться от ударов.

До меня доходит, что мы совсем близко от ступеней. Мы можем обе опрокинуться: или она столкнет меня, или же я…

«Ты что, охренела?» Ведь есть уже такие, кто думает, что это я убила Афину. А если полиция застанет меня у подножия лестницы, над изуродованным телом Кэндис — как я все это объясню?

«Да легко», — тихо шепчет мне вкрадчивый голосок.

Мы вместе делали пробежку. На нас как раз подходящая одежда, убедить будет несложно. Ступеньки были обледенелыми, шел дождь, а Кэндис не смотрела под ноги. Пока сюда едет «скорая», у меня определенно будет время спрятать камеры. Можно зашвырнуть весь этот рюкзак в Потомак, но, чего доброго, найдут. Лучше спрятать его недалеко от Джорджтауна, а потом забрать. Если Кэндис не заговорит, то кто озвучит подозрения?

Да, это пипец. Но расследование убийства я как-нибудь переживу. А вот того, что учудит со мной Кэндис, если уйдет живой, я не переживу точно.

Метания Кэндис становятся слабее. Силы у нее уходят. У меня тоже, но я крупней, тяжелее; мне нужно единственно ее измотать. Я прижимаю ее запястья к земле, придавливаю коленом грудь. Убивать ее мне не хочется. Если удастся просто удержать в неподвижности, а затем снять рюкзак, а затем обыскать ее на предмет всяких скрытых гаджетов — это будет идеальный вариант; в таком случае мы сможем разойтись целыми и невредимыми. Но если нет; если дело дойдет до…

Кэндис с визгом плюет мне в лицо.

— Отвали!

Я не двигаюсь с места.

— Отдай это, — шумно выдыхаю я. — Просто отдай, и все. И тогда я…

— Ты гребаная сука!

Крутнувшись, она кусает меня за запястье. Боль пронзает руку. Я отшатываюсь, потрясенная. Она пустила кровь — о черт, она у нее на зубах, на всей моей руке. Кэндис дергается еще раз. Мои колени соскальзывают с ее груди. Она вырывается, сжимается пружиной и бьет мне ногой в живот.

Нога лупит с силой гораздо большей, чем я себе представляла в таком компактном теле. Это не столько больно, сколько оглушительно — удар вышибает из моих легких остаток воздуха. Я отшатываюсь, размахивая руками для равновесия, но земли, которая, мне казалось, у меня за спиной, там нет.

Один пустой воздух.

24

Врачи отпускают меня из больницы через четыре дня, после того как мои ключица и лодыжка благополучно вправлены и я показываю, что могу залезать и вылезать из машины без посторонней помощи. Операция мне вроде бы не понадобится, но в больнице настаивают, чтобы я через две недели показалась, удостовериться, что мое сотрясение прошло само по себе. Все это дело даже со страховкой обходится мне в тысячи долларов — хотя, наверное, надо сказать спасибо, что я еще легко отделалась.

Когда я очнулась, никакой полиции возле моей кровати не дежурило. Не было ни следователей, ни журналистов. Мне сказали, что я поскользнулась во время пробежки. Нашел меня и вызвал «скорую» анонимный добрый самаритянин, воспользовавшись для этого моим телефоном, но когда она приехала к месту, его там уже не было.

Кэндис разыграла все безупречно. Любое обвинение, которое я могу выдвинуть, окажется совершенно беспочвенным. Со стороны мы с ней почти незнакомы. Последний обмен по имэйлу был у нас бог весть когда. Ее номера у меня нет даже в телефоне. Нет никаких оснований подозревать интриги — какой здесь может быть мотив? Уже несколько дней бушует непогода; дождь смоет все отпечатки, все доказательства работы ее камер. Даже если я смогу каким-то образом доказать, что Кэндис в ту ночь была на лестнице, все это превратится в пустые дебаты, которые к тому же обойдутся нам обеим в нехилые судебные издержки. Более того, на Кэндис ведь тоже наверняка остались синяки, которые она, без сомнения, уже приукрасила и задокументировала. Нет никакой гарантии, что иск я выиграю.

Нет. Что бы ни происходило сейчас, это произойдет в сфере популярного повествования.

Сидя в «убере» на пути домой, я ищу имя Кэндис — что, собственно, делаю каждые несколько часов с того момента, как очнулась. Видимо, это всего лишь вопрос времени. Хочется увидеть эту новость в тот самый момент, как она появится. На сей раз заголовок, которого я жду, стоит в самом топе поисковика. Вот он, в свежайшем — еще пар идет — интервью New York Times: «ПРИЗНАНИЕ ВСЕЙ ЖИЗНИ: БЫВШАЯ РЕДАКТОР КЭНДИС ЛИ ОБ АФИНЕ ЛЮ И ДЖУНИПЕР СОНГ-ХЭЙВОРД».

Впечатляет, реально впечатляет. Оставляя в стороне даже то, что Кэндис повысила себя в должности с помощницы до редактора, тиснуть статью в New York Times всего за четыре дня — это большое достижение, особенно если речь о какой-то там литературной грызне, канувшей из новостного пространства уже несколько месяцев назад. Даже Адель Спаркс-Сато никогда не удавалось публиковать свою, с позволения сказать, «аналитику» в NYT; она никогда не поднималась выше Vox, Slate или, прости господи, Reductress.

Однако Кэндис располагала тем, чего не было ни у кого другого. У нее были записи. В последнем абзаце, в самом низу интервью, упоминается, что сейчас Кэндис работает над мемуарами обо всем этом деле. Ну конечно, ясен пень. К работе она еще только приступила, но уже сообщается, что «несколько издательств очень заинтересованы» в приобретении ее рукописи. В списке издателей значится и Eden, который уже вышел на агента Кэндис. В последних строках цитата от самой Даниэлы: «Конечно же, мы бы хотели посотрудничать с мисс Ли. Это будет идеальным способом загладить провинность, которую мы допустили в этой трагедии, о чем глубоко сожалеем».

Что ж, на этом мне и конец.

Я превозмогаю одну неделю, затем другую на обезболивающем и снотворном. Сознание для меня бремя. Просыпаюсь я только затем, чтобы поесть. Вкуса еды во рту не чувствуется. Питаюсь я только сэндвичами с арахисовым маслом, а затем и масло перестает заботить. Мои волосы растрепаны и засалены, но сама мысль о том, чтобы их вымыть, для меня несносна. Я принуждаю себя делать элементарные вещи для выживания, но нет никаких целей, никаких стремлений или ориентиров, кроме того, чтобы шагать вниз по унылой прогрессии линейного времени. Видимо, это и есть то, что Агамбен^[75] называл «голой жизнью».

Весть о происшествии со мной, должно быть, разошлась по Сети. Мне присылает эсэмэску Марни: «Хотела проверить, как твои дела. Слышала о несчастном случае — ты в порядке?» Я расцениваю это как попытку успокоить совесть на случай, если я умру. СМС я оставляю без ответа.

За этим исключением, руку не протягивает никто. Мама и Рори бросили бы все и мгновенно примчались к моей постели, если бы я рассказала им, что произошло, но я скорее воткну себе в оба глаза отвертки, чем ударюсь в объяснения. Однажды вечером у меня начинает пиликать телефон, но это всего лишь курьер с туалетной бумагой и салфетками. А проводив его, я рыдаю в подушку от безысходной жалости к себе.

Когда обезболивающее перестает действовать и мне приходится одолевать муку размышлений, я коротаю часы за тупым листанием Twitter. Как обычно, хронология пестрит авторами, вопиющими о внимании. Сделка на книгу. Демонстрация обложки. Опять демонстрация обложки. Рецензия со звездочками. Розыгрыш призов от Goodreads. Просьба на предзаказы. Обложка любовного романа с двумя белыми героями, настолько похожая на обложку еще одного любовного романа, что «твиттераты» не знают, поносить ли им авторов, издателей, арт-команды или белое превосходство в целом. От этого разит отчаянием, но я не могу отвести взгляд. Это все, что связывает меня с единственным миром, частицей которого мне хоть как-то интересно быть.

Одиночество донимало меня не так чтобы сильно — я привыкла быть одна; я всегда была одна, в том числе когда писала. Только сейчас я писать не могу — зная, что у меня, вероятно, больше нет и агента. А что такое автор без аудитории?

Раньше я, бывало, задавалась вопросом: а что чувствуют авторы, которым зарубили публикации? Я имею в виду отказ по объективным причинам: сексуальные домогательства, расовое оскорбление, всякое такое — после полной, так сказать, заморозки. Некоторые пытались просочиться обратно, через какие-нибудь убогие попытки самиздата или странные культовые семинары. Но большинство просто тихо растворялось в эфире, не оставляя после себя ничего, кроме нескольких усталых заголовков, извещающих о драме. Я полагаю, они потом живут новой жизнью, в новых профессиях. Может быть, сидят в офисе. А может, из них получаются медсестры, или учителя, или агенты по недвижимости, или родители, занятые на полную катушку. Интересно, что они чувствуют всякий раз, когда проходят мимо книжного магазина; возникает ли у них внутри щемящее желание вернуться в волшебную страну, которая их изгнала?

Пожалуй, Джефф в конце концов возвратился. Но Джефф — богатенький, привлекательный, чистокровный белый парень. У него бесконечное пространство для неудач. Ко мне же мир такой снисходительности не проявит.

Иногда я подумываю и о самоубийстве. Поздними ночами, когда неумолчный прессинг времени кажется невыносимым, прокрадывается извилистая мыслишка: а не побаловаться ли с угарным газом или бритвой? Теоретически это кажется таким простым способом покончить с удушающей тьмой. Возможно, это хотя бы заставит моих ненавистников почувствовать себя мерзко. «Гляньте, что вы натворили. До чего ее довели. Вам не стыдно? Вам бы, наверное, хотелось вернуть все обратно? Так вот нет, уже поздно!»

Но все это выглядит таким комом неприятностей и отчаяния, что, как бы трудно ни было, я не могу смириться с мыслью, что покину этот мир, не сказав хотя бы последнего слова.

Спустя месяц звучит новость, что Кэндис продает свои откровенные мемуары издательству Penguin Random House за сногсшибательную семизначную сумму.

Я прокручиваю страницу вниз от анонсации к комментам. Некоторые злобно торжествуют; кто-то выражает неприятие к превращению сугубо личной трагедии в товар. Есть и всплески (их немного) недоверия к тому, что писатель из начинающих получает такой авансище за книгу, которой еще даже не существует.

Им не понять. Умеет Кэндис писать или нет, не так уж и важно. Сможет ли она вообще связать воедино абзац — да кого это волнует? Мы с Афиной уже стали национальными новостями. Все желающие, а также их мамы и бабушки, купят и прочтут это разоблачение. Еще несколько месяцев книжка продержится в топе бестселлеров. Несомненно, она станет одной из самых обсуждаемых книг в индустрии, и когда это произойдет, мое имя будет запятнано навсегда. Я на веки вечные останусь писакой-бездарью, укравшей наследие Афины Лю. Психованной, завистливой белой бабой-расисткой, которая похитила работу девушки-азиатки.

Трудно представить себе поражение более тотальное, более опустошительное. И тут мой разум совершает нечто забавное.

В отчаяние я не впадаю. И не чувствую явных симптомов близящейся панической атаки. На самом деле как раз наоборот: я спокойна как дзен. Я чувствую себя живой. И начинаю ловить себя на том, что составляю предложения, придумываю обороты речи, набрасываю контуры встречного повествования. Я жертва дикого, ужасного обмана. Надо мной измывались в интернете, преследовали и манипулировали, внушая мысль, что я схожу с ума. Кэндис Ли взяла мою любовь к моей умершей подруге и превратила ее во что-то уродливое и ужасное. Кэндис — это та, кто эксплуатировал меня ради своих изысков, а не наоборот.

И демонстрируя свои записи, Кэндис тем самым раскрывает, что была на «Ступенях экзорциста» в ту самую ночь, когда я упала. Тогда нет сомнений и в том, кто был тем самым анонимом, что вызвал по телефону «скорую». И это дает мне возможность выдвинуть свои собственные обвинения.

Правда изменчива и обоюдоостра. Всегда есть еще один способ раскрутить историю, добавить в повествование еще один поворотный момент. Уж если я что и усвоила, так именно это. Кэндис, быть может, и выиграла текущий раунд, но я не позволю ей затмить мой голос. Я поведаю всей аудитории, чему она должна верить. Я опровергну все утверждения этой язвы, припишу ей новые мотивы и изменю последовательность событий. Я предоставлю новый отчет, убедительный именно тем, что соответствует глубинным чаяниям аудитории: что я не сделала ничего дурного, а налицо лишь очередное проявление мерзких, эгоистичных, себялюбивых людишек, фабрикующих историю о расизме там, где ее нет. Что это культура отмены, подобравшаяся к опасной черте. Взгляните на мой гипс. Посмотрите на мои больничные счета.

Я создам и продам историю о том, как прессинг издательств-глобалистов сделал невозможным успех как белых, так и небелых авторов. О том, что успех Афины полностью сфабрикован, что она всю дорогу была лишь символом. О том, что моя мистификация (я представлю это именно как мистификацию, а не кражу) на самом деле была способом разоблачить прогнившие основы всей этой индустрии. И что в конечном итоге героизм здесь принадлежит мне.

Я начинаю планировать шаги. Первым делом нужно написать предложение. Это можно сделать за сегодня или, если сразит усталость, то завтра утром. К концу недели я обязательно приведу его в порядок и отправлю по имэйлу Бретту, если Бретт от меня еще не отказался. Если отказался, то я запрошу с ним телефонный разговор; надо будет, так привезу ему и лично. Чтобы мне отказать, надо быть уж конченым безумцем.

Следующие пару месяцев я проведу, записывая все свои мысли и воспоминания. Материал своей псевдоавтобиографии я перерабатывать не могу. Нет, в том проекте я намеренно изображала себя злодейкой, забавы ради. В этой же версии мне нужно искупление. Я должна заставить их посмотреть на историю моими глазами. Афина была пиявкой, вампиром, призраком, который меня не отпускал; Кэндис — ее невменяемой подражательницей. А я невиновна. Мое единственное прегрешение в том, что я слишком люблю литературу и не допустила, чтобы черновые — очень черновые — наброски Афины пропали втуне.

Черновик будет непричесанным, но это ничего — у нас все дело взъерошенное. Гораздо важнее ковать железо, пока горячо. Мы с Бреттом, как сможем, исправим опечатки и отправим рукопись в доработку. Кто-нибудь на эту историю да купится. Возможно и то, что это будет Eden — что ж, я готова снова поработать с Даниэлой при условии, что она придет на полусогнутых, с пачками нала в руках. Хотя, скорее всего, выбор будет шире. Предложения так и посыплются. Мы пойдем на аукцион. Я даже не удивлюсь, если этот проект уйдет дороже, чем любая другая из моих работ. Через год я уже буду в книжных магазинах по всему миру. Первоначальная реакция прессы будет в лучшем случае скептической, в худшем — язвительной. «Белая ведьма открывает свои тайны! Джун Хэйворд пишет мемуары, которые никому не нужны; наша психопатка никак не уймется». Диане Цю сорвет резьбу. Адель Спаркс-Сато просто рехнется, к гребаной матери.

Но какой-нибудь рецензент присмотрится к книге повнимательней. И опубликует отзыв противоположный, потому что бредящие кликбейтами^[76] редакторы извечно заинтересованы в контрастных отзывах. «Что, если мы всё неправильно поняли?» И это всё, что нужно, чтобы посеять сомнение. Пользователи сетей, любящие спорить ради спора, начнут выискивать в истории Кэндис пробелы и нестыковки. Последует ниспровержение образов, втаптывание их в грязь. А когда пыль рассеется, то по итогам всплывает всего один вопрос: «А что, если Джунипер Сонг была права?»

И тогда, со временем, моя линия вновь восторжествует.

БЛАГОДАРНОСТИ

В сущности, «Йеллоуфейс» — это история об ужасах одиночества в жестокой конкурентной среде издательской индустрии. И как хорошо, что, в отличие от Джун и Афины, меня окружают теплом замечательные друзья, семья и издательская команда, о которых писатель может только мечтать! А потому я выражаю всем вам горячую благодарность. Спасибо, замечательные люди из William Morrow и Borough Press, которые превращают мои наброски в книги: Мэй Чен, Энн Бисселл, Наташа Бардон, Дэвид Померико, Лиате Стехлик, Холли Райс, Даниэль Бартлетт, Ди Джей Десмитер, Сюзанна Педен, Робин Уоттс, Вики Лич, Элизабет Вазири, Мирейя Чирибога и Алессандра Рош. Благодаря всем вам Harper Collins ощущался уютным домом. Спасибо команде Liza Dawson Associates, которая поддерживала меня на каждом этапе моего пути, — Ханне Боумен, Хэвис Доусон, Лайзе Доусон, Джоанне Фуллер и Лорен Банка. Спасибо Фараху Назу Риши, Эхигбору Шульцу, Аканкше Шаху, Джеймсу Дженсену, Точи Оньебучи, Катикусу ОʹНеллу, Джулиусу Брайту Россу, Тэйлору Вэндику, Ширлин Обуоби и всемв I Pomodori за то, что смеялись вместе со мной и подбадривали, никогда не давая раскисать. Душевно благодарю Эмили Джин, Мелоди Лю и Мойру Де Греф — моих собратьев по оружию — за то, что не давали мне сойти с ума. Спасибо The Bunker за то, что давали мне поворчать и душевно веселили. Волшебными местами для меня всегда будут книжные магазины — спасибо всем им, а также книготорговцам, что отстаивали мою работу перед читателями, и прежде всего Waterstones Oxford, Barnes & Noble Milford, Mysterious Galaxy, Porter Square Books и Harvard Book Store, где непревзойденно лучшими можно назвать Эммелин Крук и Лили Руго. Спасибо маме с папой, свято верившим в то, что у меня все получится с писательством, причем еще до того, как я поверила в это сама. Ну и, конечно, спасибо Беннетту, чья любовь освещает весь мир моих ценностей.

Примечания

1

Instagram, Facebook — проекты компании «Мета», признанной экстремистской в РФ.

(обратно)

2

Teach For America — некоммерческая организация выпускников-педагогов для преподавания в малообеспеченных районах США.

(обратно)

3

Penguin Random House — крупнейшее в мире издательство.

(обратно)

4

Бета-ридер — человек, который читает текст перед его передачей на публикацию и посылает автору отклик о прочитанном с позиций рядового читателя.

(обратно)

5

Лига Плюща — ассоциация восьми престижных частных университетов на северо-востоке США.

(обратно)

6

«Вон, проклятое место!» — слова обезумевшей леди Макбет при попытке оттереть кровь жертвы.

(обратно)

7

Питчинг — серия коротких презентаций участников с целью заинтересовать инвестора.

(обратно)

8

Псевдоним американской писательницы-фантаста и психолога Элис Брэдли Шелдон (1915–1987), трехкратной лауреатки премий «Небьюла» и двухкратной — «Хьюго». Ее псевдоним стал именем премии, которой награждаются фантастические произведения, исследующие взаимоотношения полов.

(обратно)

9

Артур Ивлин Сент-Джон Во (1903–1966) — британский писатель-романист.

(обратно)

10

Канье Уэст — американский рэпер и музыкальный продюсер.

(обратно)

11

Ризома — в постмодернизме противостояние замкнутым линейным структурам, в которых всегда есть какая-то ось.

(обратно)

12

Google Alerts — поисковая служба обнаружения и уведомления об изменении контента.

(обратно)

13

Американские писательницы китайского происхождения.

(обратно)

14

Билли Айлиш — молодая американская певица и автор песен.

(обратно)

15

Намек на американскую певицу и автора песен Лану Дель Рей.

(обратно)

16

Интернет-сообщество молодых китайских националистов.

(обратно)

17

Уничижительный ярлык для приверженцев марксизма.

(обратно)

18

National Public Radio — некоммерческая медиа-организация в США.

(обратно)

19

Kirkus Reviews — периодическое издание США, посвященное рецензированию литературы.

(обратно)

20

«Политика и проза» — элитный книжный магазин в о. Колумбия.

(обратно)

21

Салли Руни — ирландская писательница и сценарист.

(обратно)

22

BookCon — ежегодная фанатская конвенция, созданная для объединения поп-культуры и книжной индустрии.

(обратно)

23

Центр Джавитса — крупнейший конференц-комплекс Нью-Йорка.

(обратно)

24

Хентай с тентаклями — особый вид японского порно, в котором героинь похищает монстр и насилует длинными щупальцами.

(обратно)

25

Nelnet — конгломерат в США, который занимается администрированием и погашением студенческих кредитов.

(обратно)

26

Рупи Каур (р. 1992) — популярная писательница и поэтесса, автор трех сборников белого стиха.

(обратно)

27

«Прислуга» (2009) — роман К. Стокетт об афроамериканцах, работающих на белых в городке штата Миссисипи в начале 1960-х.

(обратно)

28

«Земля» (1931) — историческая трилогия Перл С. Бак о жизни китайской деревни начала ХХ века.

(обратно)

29

Крупный урбанистический ареал в Северной Калифорнии вокруг залива Сан-Франциско.

(обратно)

30

BTS (Beyond The Scene) — популярный южно-корейский бойз-бэнд.

(обратно)

31

Modus operandi (лат.) — образ действия.

(обратно)

32

«Неукротимый: Повелитель Чэньцин» — популярный китайский телесериал.

(обратно)

33

Минская империя (1368–1644 гг.) — государство, образовавшееся на китайских землях после свержения монгольской империи Юань.

(обратно)

34

YMCA — молодежная христианская волонтерская организация, основанная в Лондоне в 1844 г.

(обратно)

35

МТИ — Массачусетский технологический институт.

(обратно)

36

BDS — движение, призывающее к бойкоту Израиля. AOC — движение за права студентов.

(обратно)

37

Теория домино — американская политическая доктрина 1950-х о противостоянии революционным изменениям в странах Индокитая.

(обратно)

38

О-ва Нантакет, Мартас-Виньярд — популярные курортные места у восточного побережья США.

(обратно)

39

Эндрю Янг — американский предприниматель, филантроп и политик.

(обратно)

40

«Оставайся классной, оставайся победоносной»

(обратно)

41

Тишская школа исполнительских, кинематографических и медиаискусств Нью-Йоркского университета.

(обратно)

42

Ролан Барт (1915–1980) — французский философ, литературовед и эстетик.

(обратно)

43

Hulu — стриминговый сервис.

(обратно)

44

Athena Liu's Ghost (англ.) — дух Афины Лю.

(обратно)

45

SaveAthena (англ.) — спаси Афину.

(обратно)

46

НЛП — программа распознавания и обработки устной и письменной речи.

(обратно)

47

Социальный феномен, выражающийся в неприязни и нападках на людей, выделяющихся своим талантом или успехами.

(обратно)

48

WAMF — пара «белый/азиат-мужчина/женщина».

(обратно)

49

Эллиот Роджер — студент англо-китайского происхождения, устроивший в 2014 г. стрельбу в университетском кампусе.

(обратно)

50

AMRA — «Активисты за права азиатских мужчин».

(обратно)

51

«Чудо-женщина» — американский супергеройский фильм, основанный на одноименном персонаже издательства DC Comics.

(обратно)

52

«Цахал» — Вооруженные силы Израиля.

(обратно)

53

«Бриджертоны» (2020) — американский историко-драматический сериал.

(обратно)

54

Мукбанг — форма видеоблогинга, представляющая собой трансляцию поедания большого количества пищи.

(обратно)

55

Loony (англ.) — чокнутая.

(обратно)

56

No Heroes No Gods (англ.) — нет героев, нет богов.

(обратно)

57

Максин Хонг Кингстон (р. 1940) — американская писательница, автор произведений об американцах китайского происхождения.

(обратно)

58

Гайдзин (яп. 外人 [ɡai(d)ʑiɴ]) — сокращение японского слова гайкокудзин (яп. 外国人 [ɡaikokɯꜜ(d)ʑiɴ]), переводящееся как «иностранец» либо как «человек извне».

(обратно)

59

«Идиотка» (2019) — роман о первокурснице Селин, учившейся в Гарвардском университете в 1990-х гг.

(обратно)

60

«Бернеттс» — сорт американской водки (0,75 л).

(обратно)

61

SAT — стандартизированный тест для приема в высшие учебные заведения в США.

(обратно)

62

Натан Хейл (1755–1776) — солдат-разведчик Континентальной армии во время американской Войны за независимость.

(обратно)

63

«Золотая гора» — китайское название Калифорнии.

(обратно)

64

«Змееголовы» — китайские банды, контрабандой переправляющие людей в страны Запада.

(обратно)

65

Marvel — дочерняя компания Walt Disney Company, издающая комиксы и фильмы.

(обратно)

66

«Рассказ служанки» — роман М. Этвуд и американский телесериал-антиутопия.

(обратно)

67

Lucasfilm — студия, основанная Джорджем Лукасом (1971). Известна в т. ч. пенталогией об «Индиане Джонсе» и киноэпосом «Звездные войны».

(обратно)

68

Элис Каллен — персонаж серии фильмов/романов «Сумерки».

(обратно)

69

Айн Рэнд (1905–1982) — американская писательница и философ российского происхождения.

(обратно)

70

«Крипипаста» — жанр интернет-фольклора, представляющий собой небольшие рассказы, цель которых напугать читателя.

(обратно)

71

Троп — слово или выражение, употребляемое в переносном значении для создания художественного образа и большей выразительности.

(обратно)

72

Состояние, когда больной внезапно и целеустремленно уезжает или уходит куда-то, забывая, кто он такой.

(обратно)

73

«Ступени экзорциста» — каменные ступени в Джорджтауне (Вашингтон, округ Колумбия), показанные в фильме «Изгоняющий дьявола» (1973).

(обратно)

74

Карен — сленговый термин для описания чересчур требовательной и конфликтной белой женщины.

(обратно)

75

Джорджо Агамбен (р. 1942) — итальянский философ и писатель.

(обратно)

76

Кликбейт — провокационные и манипулятивные приемы в цифровой среде, направленные на привлечение внимания и получение трафика.

(обратно)

Оглавление

~

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

БЛАГОДАРНОСТИ

*** Примечания ***