В стране ваи-ваи [Николас Гэппи] (fb2) читать онлайн

Николас Гэппи В стране ваи-ваи

Через леса к северу от Амазонки

Сокращенный перевод с английского Л. Л. ЖДАНОВА

Л. Е. Родин, Л. А. Файнберг Предисловие

Вечнозеленый влажный тропический лес бассейна Амазонки — один из интереснейших ландшафтов на Земле. И хотя амазонскую гилею посещали столь блестящие представители науки, как А. Гумбольдт, Ч. Дарвин, А. Уоллес, эта часть нашей планеты все еще во многом остается «terra incognita».

Вышло немало работ, посвященных Амазонии, ее коренным обитателям — индейцам, ее лесам, почвам, растительным ресурсам^[1]. Однако все эти книги, статьи и очерки описывают лишь какие-то, как правило небольшие, части колоссальной территории амазонской гилеи.

Точно так же и освоение этого крупнейшего в мире массива тропических лесов осуществлено в ничтожно малых размерах, и еще сегодня известный бразильский географ Жозуэ де Кастро с полным правом называет леса Амазонки демографической пустыней: средняя плотность населения там 0,25-0,5 человека на 1 кв. км.

Амазонский лес лежит в области, где обилие тепла и влаги исключительно благоприятно для развития органического мира.

Богатство флоры здесь поразительное: более 4000 видов только древесных пород! Во всей Европе с ее многообразием ландшафтов равнин и горных стран всего лишь 200 видов деревьев. Разнообразие видового состава древесного полога так велико, что, как это установлено особыми исследованиями Мурса, Добржанского и других ученых, оно не укладывается в какую-либо закономерность. В соседних участках леса больше различия, чем сходства.

Это очень препятствует разработке каких-либо планов эксплуатации леса. Невозможно составить пригодное для практики представление о количестве тех или иных видов, будь то каучуконосы или породы, дающие ценную древесину.

На протяжении нескольких длительных геологических периодов климат Амазонии не менялся, и есть основание полагать, что здешние леса происходят непосредственно от лесных формаций третичного или даже более древнего времени. Как предполагают некоторые исследователи, эти леса — один из наиболее древних ландшафтов на Земле.

Условия, благоприятные для произрастания деревьев и великого множества растений, населяющих тропические леса, не столь благоприятны для человека. На открытых пространствах пустынь развивалась одна из древнейших человеческих культур — египетская, тогда как обитатели лесов Амазонии все еще находятся на стадии первобытнообщинного строя, малыми крупинками затерянные в этой «зеленой пустыне».

Перед нами книга Николаса Гэппи, осуществившего смелую вылазку в наименее исследованную часть тропической гилеи, лежащую на границе Британской Гвианы и Бразилии.

Летчики забрасывают его на, в полном смысле, пустынный аэродром (только 1–2 раза в году здесь приземляется самолет), и отсюда начинается его путешествие в неизведанные леса и к людям почти неведомых племен.

Н. Гэппи — ботаник и лесовед, и именно специальные интересы привели его сюда.

Что же вносит книга Н. Гэппи в познание тропического леса?

Мы не найдем здесь точного перечня видов деревьев (хотя автор упоминает их немало^[2]), не встретим обобщенных данных о числе деревьев на единицу площади, не получим цифр о запасах деловой древесины и т. п., но зато на многих страницах мы найдем такие яркие и правдивые образы жизни тропического леса, которых нет в специальных исследованиях. И в то же время, следуя за Н. Гэппи по едва приметным тропам в дебрях тропического леса, читатель не только созерцает картины природы, но знакомится и с наиболее важными проблемами, над разрешением которых работают многие ученые.

Автор говорит и о сезонной ритмике^[3] гилеи, о реликтах^[4] и молодых видах, о структуре древостоя тропического леса и разнообразии его видового состава, о восстановлении лесов и т. п. Все это изложено очень доходчиво и научно достоверно.

Понимая лес как сложное сообщество, в своем существовании взаимосвязанное и взаимообусловленное факторами внешней среды, Н. Гэппи затрагивает и смежные с лесоведением вопросы.

Он пишет о происхождении и развитии лесных почв и в связи с этим о происхождении тропического леса, о сменах одних типов другими, о коренных и производных типах леса, о способах земледелия и о проблеме сохранения плодородия лесных почв, о происхождении саванн и их взаимоотношениях с тропическими лесами, о формировании равнинных лесов видами горной флоры.

Зоркий наблюдатель и вдумчивый исследователь, Н. Гэппи и в безлюдных ныне дебрях по едва приметным признакам безошибочно обнаруживает следы деятельности человека, нарушившей естественные условия первичных лесов.

Выясняется, что как ни ничтожно мало население в этой «зеленой пустыне», следы и результаты человеческой деятельности повсеместны. При существующем у индейцев способе земледелия каждая семья расчищает под поле 2–4 гектара леса. Через несколько лет почва истощается, поле забрасывается — и люди расчищают новый участок леса.

Автор превосходно ориентируется, отличая вторичные леса от первичных, определяя, было ли здесь поле, или расчистка для деревни или хотя бы для одиночного стойбища.

Наблюдения Н. Гэппи показывают, что даже в посещенных им казалось бы девственных лесах человек наложил заметный отпечаток на окружающую природу, изменив видовой состав леса, почвы, численность диких животных…

Страсть исследователя-натуралиста ни на минуту не оставляет автора и непрерывно внушается читателю. Когда Н. Гэппи видит, что окружающий его лес состоит из многих неизвестных ему видов деревьев, новых для науки, он восклицает: «Да, ради таких минут стоит жить на свете! Увы, с каждым годом все меньше становится на Земле мест, где можно испытать подобное чувство».

Много места в книге посвящено людям — индейцам небольших племен, живущим в тропических дебрях северной части бассейна Амазонки.

Жизнь и быт индейцев показаны автором не менее ярко, чем жизнь тропического леса, и при этом хочется отметить высокий гуманизм Н. Гэппи. Уже после короткого начального периода своего похода он записал в своем дневнике: «Прошло несколько дней, и общество облаченных чуть ли не в одни браслеты и ожерелья индейцев стало для меня совершенно естественным. Я узнал в них привлекательных, по-настоящему обаятельных людей с сильной, ярко выраженной индивидуальностью».

Гэппи описывает индейцев нескольких племен: вай-вай, ваписиана (или вапишана), мавайянов. В Гвиане живет, кроме того, много других индейских племен, некоторые из них даже не упоминаются в книге Гэппи. И тем не менее красочный рассказ Гэппи о посещенных им индейских племенах дает представление о жизни индейцев Гвианы в целом. Дело в том, что культура почти всех индейских племен, живущих в тропических лесах Южной Америки к северу и даже к югу от Амазонки, очень сходна.

Все индейцы тропических лесов занимаются примитивным подсечно-переложным земледелием, выжигая участки леса под посевы. Все они сочетают земледелие с охотой и рыболовством. Много общего и в типе жилищ индейцев тропических лесов и в их обычаях и религиозных представлениях. И, наконец, все эти индейцы живут первобытнообщинным строем.

Гэппи не специалист-этнограф, он не описывает детально материальную культуру и общественный строй индейцев. Гэппи подходит к индейцам преимущественно не как к объекту исследования, а только как к людям, и от этого его гуманизм выступает еще ярче.

Счастливая, спокойная и привольная жизнь индейцев, не затронутых капиталистической цивилизацией, противопоставляется в книге Гэппи мрачной и лишенной радостей жизни так называемых «цивилизованных» индейцев. Главным врагом индейцев Гэппи считает миссионеров. Он показывает, что миссионеры не думают о благе индейцев. Индейцы интересуют миссионеров не как люди в полном смысле этого слова, а лишь как объекты для крещения и будущие наемные рабочие в миссиях.

Когда Гэппи спросил одного из миссионеров, считает ли тот индейцев людьми, последовал решительный ответ: «Но это же не имеет никакого отношения к делу! Мы любим их — любим во Христе. Наша задача — спасать души, а до остального нам нет дела».

Миссионеры внушают индейцам, что их самобытная культура достойна только презрения. Отказ же от своей культуры принижает индейцев, лишает их чувства собственного достоинства. Между тем культура индейцев замечательно приспособлена к условиям тропических лесов, и без использования всего ценного, что создали индейцы, их практических знаний и опыта вряд ли возможно освоить доныне пустынные пространства этих лесов.

Крестив индейцев, миссионеры рассчитывают превратить их в наемных рабочих и наживаться на их труде.

Наряду с этим миссионеры, торговцы, искатели алмазов и другие люди, проникающие в районы обитания индейцев, заносят к ним различные заразные болезни, от которых погибают целые деревни индейцев. Процесс вымирания индейцев идет быстрыми темпами не только в посещенных Гэппи районах, но и во всей Гвиане и Бразилии. Например, в Бразилии с 1900 по 1950 г. из 230 индейских племен вымерло около 75.

Гэппи не видит для индейцев будущего, и, может быть, именно поэтому он слегка идеализирует жизнь индейцев, еще не соприкоснувшихся с «цивилизацией». «Будущее ничего не сулит им (индейцам), они могут лишь образовать угнетенный класс тружеников», — говорит Гэппи.

Ему кажется, что самое лучшее было бы оставить индейцев в их прежнем состоянии. Но он не прав, или, точнее, не вполне прав. Будущее не сулит индейцам ничего, кроме эксплуатации и угнетения не вообще, а лишь в данных конкретных условиях, существующих в Британской Гвиане, условиях колониального режима. Вообще же говоря, культуру индейцев надо поднимать до уровня современных передовых народов, но именно поднимать, а не бессмысленно разрушать, как это делают миссионеры.

Главный враг индейцев — капиталистическая система, существующая в странах Южной Америки, миссионеры же лишь авангард капиталистов, расчищающий путь для превращения индейцев тропических лесов в резерв наиболее дешевой и бесправной рабочей силы для плантаторов.

Путь же, обеспечивающий сохранение и возрождение индейской культуры, указан в программах коммунистических партий южноамериканских государств. А образцом правильной национальной политики, применимой к индейцам тропических лесов, может служить национальная политика Советского государства по отношению к малым народам Севера.

Будущее индейцев не в их изоляции от белого и метисного населения Гвианы и Бразилии, а в их активном участии в борьбе за демократию. Гэппи не понимает этого, но тем не менее его книга — ценный вклад в дело защиты индейцев, потому что Гэппи подчеркивает свойственные индейцам лучшие человеческие качества: ум, миролюбие, доброту, товарищество и любовь друг к другу. И нельзя не согласиться с автором, что «это… хорошие, достойные уважения люди».

Если же автор отмечает некоторые отрицательные черты индейцев, он стремится их как-то объяснить. На пример, Гэппи сообщает, что индейцы иногда крали продовольствие у миссионеров. Гэппи правильно объясняет это неразвитостью понятия собственности у индейцев. И действительно, согласно нормам первобытнообщинного строя, человек, имеющий две одинаковые вещи, отдает одну из них человеку, не имеющему ни одной такой вещи. Кроме того, надо подчеркнуть, что почти все путешественники, побывавшие у индейцев, живущих изолированно от белых, подчеркивают исключительную честность этих индейцев. Случаи воровства известны лишь у племен, уже испытавших влияние капиталистической цивилизации.

Правдивый, полный симпатии к индейцам и богатый ценным этнографическим материалом рассказ Гэппи о малоизученных племенах, несомненно, будет с интересом встречен как этнографами, так и широкими кругами читателей.

На протяжении книги перед читателем возникает четкий образ автора — страстного и волевого исследователя, натуралиста в широком смысле слова.

Н. Гэппи непрестанно встречал трудности: бездорожье, отсутствие надежной карты, невозможность ориентироваться в гуще тропических дебрей, постоянный недостаток продовольствия, болезни индейцев-носильщиков и проводников, недоброжелательство отдельных рабочих (в особенности тех, кто соприкоснулся ранее с западной «цивилизацией» и ее атрибутами: деньгами, миссионерами, торгашами), физические лишения, тяжелые климатические условия и многое другое.

Но автор твердо стремился к выполнению своей задачи и неотступно продвигался вперед. И хотя он тоже иной раз попадал под угнетающее воздействие тропического леса, он непрестанно горел жаждой исследования и успешно завершил его.

Специалисты с интересом будут ждать публикаций о результатах его ботанико-лесоведческих исследований. Но перед широкой общественностью автор уже выполнил свой долг — он написал книгу, где правдиво и ярко обрисовал жизнь тропического леса, с которым неразрывно сплетена жизнь безвестных индейских племен, убедительно показав при этом, что им — сынам природы — даже на такой примитивной стадии материальной культуры свойственны лучшие черты Человека.

Доктор биологических наук Родин Л. Е.,

Кандидат исторических наук Файнберг Л. А.

Часть первая. Страна ваи-ваи

Перелет

Меня беспокоила погода. У нас в Джорджтауне, столице Британской Гвианы, вот уже почти месяц было ясно, а у бразильской границы, там, куда я собирался, все еще шли дожди. От погоды зависел успех наших планов: мы хотели посадить самолет на сыром травянистом клочке земли, который расчистили в годы войны. Ганнс-Стрип — так называлась эта посадочная площадка — был затерян в самом центре бескрайних лесов, простирающихся от саванн на юг до самой Амазонки.

Половину года прогалина бывала затоплена, летали туда очень редко, и в последний раз три недели откапывали самолет из мягкого грунта и осушали площадку для взлета. Наш пилот Уильямс, один из выдающихся мастеров «лесного» пилотажа, сомневался, удастся ли вообще посадить самолет там в середине сентября. Если мы не сможем приземлиться, драгоценное время будет потеряно, не говоря уже о том, что тогда мне предстоит с тяжелым грузом снаряжения и продовольствия добираться несколько недель по суше и по рекам…

Каждое утро я с большим волнением выходил из своего кабинета в здании Департамента леса и ехал в аэропорт на реке Демерара, чтобы связаться по радио с американским миссионером, который уже три года жил поблизости от Ганнс-Стрип среди индейцев племени вай-вай.

Базируясь на его миссии, я хотел совершить разведочные полеты на юг — над неизведанными лесами района верхнего течения Эссекибо, вдоль бразильской границы и над самой Бразилией.

^{_{Маршрут экспедиции Н. Гэппи}}

Сидя в радиоцентре и глядя в окно на широкую шоколадного цвета реку, по которой плыли суда с бокситом, бревенчатые плоты с шалашами, каноэ и гидропланы, я каждый раз старался среди помех и голосов более сильных станций различить слабый голос миссионера. День за днем он сообщал: дождя нет… ночью был ливень и выпало двадцать пять миллиметров осадков… погода солнечная… пасмурно…

Впрочем, последние несколько дней там было ясно, и за три дня до того, как мы предполагали вылететь, пришло, наконец, сообщение, что посадочная площадка может принять самолет.

Тремя годами раньше мой друг Кеннед Джонс провел две недели в деревнях вай-вай. Он привез оттуда поразительные фотографии. Оказалось, что на крайнем юге Британской Гвианы обитает племя, не затронутое «цивилизацией». Индейцы этого племени мастерят замечательные головные уборы из перьев и наносят на свои тела изумительно красивые узоры.

О племени вай-вай говорили, будто это и есть легендарные «белые индейцы»; об их стране рассказывали невероятные вещи — мол, там есть деревни, населенные одними женщинами, есть люди, обитающие под водой, а в глубине лесов скрывается целый город. Джонс встретил представителей племен мавайян и фишкалиена; таких названий я не нашел ни в одной книге об индейцах Южной Америки.

Работа ботаника в Департаменте леса приводила меня в самые дальние уголки Британской Гвианы. Изучая леса и собирая образцы растительности, я путешествовал в саваннах, в горах, поднимался по большим рекам обширного и почти необитаемого края, наименее исследованная часть которого находилась на крайнем юге, в стране ваи-ваи. Естественно, я мечтал проникнуть туда, в край неведомых племен. А сколько неизвестных растений, сколько нового и удивительного ожидало исследователя в горах у бразильской границы, в загадочных Серра Акараи — массивной, поросшей лесом гряде — водоразделе рек Гвианы и бассейна Амазонки.

До сих пор только один ботаник побывал в горах Серра Акараи, да и то лишь на северных склонах, вся же область к югу от гряды оставалась неизведанной. Однако мне хотелось попасть туда не только за тем, чтобы увидеть вай-вай и найти новые виды растений, — я мечтал ознакомиться со структурой тамошних лесов. Известно, что в этой области живет всего несколько сот человек, а район реки Нью-Ривер, к востоку от страны ваи-ваи, мог оказаться необитаемым. Такие девственные леса — почти уникальное явление на земле, и важно изучить их, пока они еще не тронуты, тем более что они относятся, по-видимому, к очень древнему типу. Ученые полагают, что мелководное море, которое покрывало большую часть Гвианы в период от миллиона до двадцати пяти тысяч лет назад, в позднетретичное время или великие ледниковые периоды плейстоцена, не затопило горы Акараи. Но это значит, что современная растительность должна непосредственно происходить от существовавших тогда видов!

Я пытался создать теорию, объясняющую распределение различных типов растительности в Гвиане, поэтому мне было просто необходимо исследовать эти леса. Но какие бы интересные результаты ни сулила такая работа, ее не считали настолько неотложной, чтобы организовать экспедицию.

Совершенно неожиданно в Департамент леса поступили от Нью-Йоркского ботанического сада средства на коллекционирование растений. Раз деньги приняты — их нужно использовать. А тут как раз на территорию вай-вай проникли миссионеры, которые снова расчистили Ганнс-Стрип, и у меня сразу появился убедительный довод: из глубинных районов страны самолеты доставляют на побережье немало лесопродуктов, почему бы не наладить подобные разработки и в районе Ганнс-Стрип.

Я думал о блестящих перспективах: вдруг мне удастся найти новые леса дерева балаты^[5] или обнаружить деревья-каучуконосы, бразильские орехи, масличные и лекарственные растения. Экстракт стрельного яда кураре, которым индейцы смазывают наконечники стрел, приобрел важное значение в хирургии брюшной полости, а ваи-ваи могли знать новые виды кураре или способы его приготовления. Я привезу образцы горных пород, которые помогут открыть месторождения полезных ископаемых. Так или иначе, теперь, когда представилась возможность, мы просто обязаны постараться узнать хоть что-нибудь об этом крае.

Вообразите мою радость, когда оказалось, что Деннис Фэншоу, мой начальник, так же как и я, увлечен этой идеей. Вскоре экспедиция была официально утверждена. Так как мы ставили перед собой научные цели, правительство штата Пара разрешило мне работать и на бразильской территории. Таким образом, я мог побывать всюду, где только захочу, — и чем дальше я проникну, тем лучше.

Впрочем, я знал, что результаты экспедиции во многом будут зависеть от случайностей, от удачи: трудно, располагая лишь компасом и очень неточными, противоречивыми картами, ориентироваться в дебрях, среди деревьев высотой тридцать-сорок метров.

…Уже больше месяца я занят приготовлениями: прикидываю объем предстоящей работы, подсчитываю сколько понадобится людей, чтобы прокладывать тропу валить деревья и переносить снаряжение, запасаю про довольствие, отыскиваю, занимаю или покупаю лагерное снаряжение, геодезические инструменты, лекарства фотопленки и прочее… Наконец, укладываю все в ящики: каждый из них должен весить от двадцати семи до тридцати шести килограммов — нормальная ноша для одного человека. (Правда, стандартной ношей считают сорок пять килограммов, но наш поход и без того обещал быть нелегким.)

Нужно было решить заранее, чем мы будем платить носильщикам. Для индейцев ваписиана, которые должны были составить ядро отряда, я запас ножи, губные гармоники, рубахи, штаны, брезентовую обувь, яркие пояса и шляпы. Сложнее обстояло дело с ваи-ваи. Я твердо решил не давать им ничего такого, что могло бы повлиять на их образ жизни. Поэтому я остановился на простейших предметах: красный, белый и синий бисер, рыболовные крючки, ножи, ножницы, гребешки, топоры, котелки, тесаки, иголки, булавки и — самое главное — большой неуклюжий зонт, который я предназначал какому-нибудь особенно могущественному вождю.

Кто пойдет со мной? Первым и бесспорным кандидатом был Иона Бойян, индеец-аравак, участник большинства моих предыдущих экспедиций. Маленького роста, желтокожий, постоянно улыбающийся, в больших круглых очках, он напоминал японца с карикатуры. Иона был уже пожилой человек, и не без причуд, однако большой опыт полевых работ делал его незаменимым при исследовании неизученных областей. Он мог определить едва ли не любое дерево — драгоценное качество, если учесть, что в Британской Гвиане много сотен видов, да к тому же в лесу приходится определять лишь по коре; цветки и даже листва обычно скрыты в гуще переплетенных крон. Уж если Иона станет в тупик, значит — это настоящая редкость, скорее всего новый вид.

Следующий кандидат — Эндрью Макдональд, наполовину шотландец, наполовину индеец-макуси, работал объездчиком в саваннах. Он жил одно время среди ваи-ваи, знает их язык, а кроме того, говорит по-английски и на языке ваписиана. В 1938 году он участвовал в первой и пока единственной экспедиции, которая пересекла горы Акараи и спустилась по реке Мапуэре до Амазонки. Трудно было найти лучшего переводчика и проводника. После долгих усилий мне удалось добиться того, что Макдональда отпустили на время со службы. Наш самолет должен был приземлиться около ранчо Эндрью и забрать его.

Кроме того, мне был нужен универсальный помощник, надежный человек, способный руководить носильщиками, хорошо ориентирующийся в лесу, умеюший прокладывать по компасу тропу через дебри, вести лодку по бурным порожистым рекам. Такого универсала найти нелегко, однако, придя как-то на службу, я застал там поджидавшего меня человека. В одежде защитного цвета, с непроницаемым выражением лица, он стоял, прислонившись к столбу. Невысокий, широкоплечий, с могучей грудью, он явно обладал незаурядной физической силой. Глядя на его красивое темнокожее лицо — лицо египетского фараона, я решил, что он наполовину аравак, наполовину индиец. Сняв с головы шляпу с помятыми полями, он подошел ко мне и представился: Джордж Гувейа. Он много лет работал в лесах и, самое важное — тоже побывал в Серра Акараи восемнадцать лет назад с пограничной комиссией. На вопрос о рекомендации Джордж Гувейа назвал комиссара по внутренним делам Британской Гвианы.

— Берите его с собой, — сказал мне комиссар, когда я позвонил ему, — это замечательный человек! Он спас меня однажды от ягуара. Зверь прыгнул на меня сзади, сшиб с ног и стоял надо мной в раздумье, когда Джордж подоспел на выручку. Может статься, он и вам жизнь спасет!

Наконец мне был необходим моторист — управлять подвесным мотором «Бритиш Сигелл» мощностью в четыре лошадиных силы. Мотор весил всего двадцать килограммов, и мы надеялись, что сможем перенести его на себе через горы в Бразилию. С таким мотором будем двигаться по рекам гораздо быстрее, чем на веслах, и — в изнуряющем климате это еще важнее — мы не будем так измотаны к концу каждого дня. Однако требуется немалое искусство, чтобы подвесной мотор исправно работал на реках, перегороженных зарослями и подводными камнями.

После долгих размышлений я решил взять с собой одного из лодочников Департамента леса, молодого, стройного, очень благодушного на вид негра. Он обладал ценными для нашей экспедиции достоинствами: был хорошим поваром и мог к тому же исполнять обязанности моего ординарца. Впрочем, у меня были кое-какие сомнения на его счет…

— Тэннер, — сказал я ему, — запомни: никаких шашен с девушками ваи-ваи, понятно?

Он скорчил невероятно важную мину…

— А не то мужчины поймают тебя и…

Но тут Тэннер не смог удержаться и расплылся в широченной улыбке.

Трудности подстерегали меня до последней минуты. Так оказалось, что правила безопасности запрещают перевозить на самолете бензин в канистрах, а на высокооктановом авиационном горючем наш моторчик не стал бы работать. Впрочем, после нескольких опытов мы установили, что смесь авиабензина с керосином и смазочным маслом в пропорции 6:2:1 действует безупречно. Уильямс разрешил мне захватить пустые канистры и набрать горючего из баков самолета, когда мы прибудем на Ганнс-Стрип.

Когда все уже было готово, я обнаружил, что вес нашего багажа превышает все нормы, а оставить ничего нельзя. Пришлось за два дня до вылета экспедиции отправить вперед 675 килограммов багажа в сопровождении Джорджа Гувейа. Самолет доставил его с грузом на посадочную площадку Люмид-Пау в саваннах возле реки Рупунуни, по пути на Ганнс-Стрип. Здесь он должен был ждать нас: пока мы долетим туда, часть горючего в баках будет израсходована, и самолет выдержит дополнительную нагрузку.

Рано утром 18 сентября 1952 года Иона, Тэннер и я наконец покинули Джорджтаун. Мы ехали по спящим улицам среди белых зданий и прекрасных садов, мимо живописных рынков, мимо обширных плантаций сахарного тростника и через лес к аэродрому, лежащему в сорока пяти километрах от города.

Наконец мы в кабине, и вместе с нами — опытная медицинская сестра, направляющаяся к миссионерам. Солнце раскалило алюминиевый фюзеляж, и в самолете стояла невыносимая жара. Мы обливались потом, скорчившись на металлических сиденьях, между которыми был сложен наш багаж.

А полчаса спустя изо рта у нас поднимался пар и мы стучали зубами — самолет шел на юг на высоте 1200 метров. Внизу навстречу нам среди невысокого леса медленно текла Демерара. Крохотный ромбик на коричневой морщинистой поверхности реки — лодка; тонкие желтые полоски в темной зелени — лесовозные дороги; белые пятнышки — «кучи», в которых выжигают древесный уголь… Время от времени справа в просветах между ослепительно белыми облаками проглядывала вдали серая лента реки Эссекибо; в ее верховьях находилась цель нашего перелета. Промелькнула пенистая масса Большого водопада на Демераре; дальше потянулись сплошные леса. Над волнистой пеленой облаков возвышались белые башни, обозначая горные вершины. Облака… Облака… Настоящий белый континент!

С правой стороны проплыла мимо горная гряда, не обозначенная ни на одной карте. Тремя годами раньше я побывал там, целую неделю пробивался через пороги и водовороты Эссекибо.

Я мог немного отдохнуть; слава богу, хоть все сборы закончены! Однако по пути к Ганнс-Стрип у нас еще немало дел. Надо забрать Эндрью Макдональда, затем в Люмид-Пау за час-два рассортировать вещи, отправленные с Джорджем, погрузить, сколько можно, в самолет и подобрать шестерых индейцев ваписиана (ваи-ваи могут и не захотеть работать в экспедиции), которые доставят оставшееся имущество в миссию.

Только очень большой оптимист мог надеяться сделать все это в столь короткий срок, и лишь счастливое стечение обстоятельств могло нас выручить. Но другого выхода не было: Люмид-Пау изолирован со всех сторон, и связь с ним очень затруднена. Месяц тому назад я сообщил туда, что прибуду на два часа 18 сентября, что мне нужны люди и чтобы все желающие работать встречали нас на аэродроме. Я надеялся, что Джордж уже приступил к подбору рабочих, может быть даже нашел нужное количество людей. Однако пока я сам не увидел их и не договорился с ними, я не мог быть уверен.

Мы уже час летим над величественными просторами Южной Америки. Вот внизу Эссекибо несет на запад свои воды. Угловатые островки, белые стремнины, темная гладь реки… Дальше — каньоны и горы акараима…

Местность быстро менялась. Сначала мы увидели пойму Рупунуни, густо поросшую лесом, с крохотными зеркалами озер-стариц, на которых простерла свои исполинские листья виктория амазонская (Victoria regia). Затем появилась желтые пятна — луга. Они разрастались, сливались между собой, оттесняя лес; в конце концов от безбрежного леса остались лишь островки, усеянные лимонно-желтыми пуховками цветущих деревьев.

Еще не кончился паводок, вызванный сезоном дождей. Кое-где над водой торчали лишь макушки деревьев.

Затем потянулся сплошной желтый ковер — Северная Рупунунийская саванна. В Каранамбо, у реки Рупунуни, мы приземлились, чтобы забрать Эндрью Макдональда.

Возле хижины с камышовой крышей, окружив красный джип, стояла группа угрюмых мужчин в широкополых соломенных шляпах, с ружьями и ножами. Двое из них отделились от остальных и направились к нам. Впереди шел высокий плечистый человек с острым взглядом и повадками охотника, подкрадывающегося к дичи. Это был Тини Мактэрк, заядлый рыбак и охотник, любитель привольной жизни, известный в этих краях бродяга и скотовод. За ним, неся два огромных мешка, вышагивал могучий, медвежьего сложения детина с воспаленными глазами — мой переводчик Эндрью Макдональд.

— В этих мешках — все, что вы заказывали, — сообщил он с неожиданно добродушной улыбкой. — Восемнадцать килограммов фариньи и двадцать два килограмма тассо^[6]. Я, как получил ваше сообщение, тут же зарезал корову. — Он протянул мне свою ручищу, затем полез в самолет.

И вот мы уже опять в воздухе, над ранчо Эндрью, над просторами саванны с островками цветущих деревьев, над извилинами Рупунуни.

На западе сверкнул водоем — озеро Амуку, возле которого легенда поместила город золота Маноа, столицу Эльдорадо. На нашем пути взгромоздились тучи, в кабину пилота проникли мелкие брызги дождя.

Внезапно справа и слева выросли синие вершины гор Кануку. Мы летели между ними вдоль реки прямо на юг. Тут и там на склонах мелькали покрытые алыми цветами деревья; потом показались лоскутки индейских полей — точно моль изгрызла ковер джунглей! А когда кончилось ущелье, нам открылся один из самых изумительных видов на свете — Южно-Рупунунийская саванна, золотистая равнина с вздымающимися к облакам цепочками голубых гор. Здесь лежала страна ваписианов, которые почитали эти горы святыней, считая их колыбелью своего народа. Вот впереди гора Ширири; там, по преданию, остановился «ковчег», на ней же легенда поместила рощи диких бананов. А вон та возвышенность у горизонта — не что иное, как пень самого дерева жизни.

Внизу, оплетенная паутиной троп, раскинулась деревня Сэнд Крик, наиболее северное поселение племени. Дальше следовали фермы Вичабаи-Пау и Даданава («Холм чудовища»); мы летели над крупнейшим в мире ранчо — 716 800 гектаров пастбища!

Началась Южная саванна — край «сатаны». Черные камни рассекали цепочками склоны красноватых холмов, громоздились на вершинах. В долине и падях пальмы возвышались над зеленой травой болот. Большие участки низин были еще затоплены, но уже через месяц солнце иссушит и сожжет здесь всю растительность… Во всем этом пустынном крае я увидел лишь одну индейскую хижину, два небольших загона да несколько коров — остальные, вероятно, прятались от палящих лучей солнца.

Позади нас медленно таяли голубые громады гор. Внизу все зазеленело. Внезапно впереди показалась посадочная площадка Люмид-Пау, а затем, когда самолет пошел на снижение, и хижины деревни Карарданава, самого южного из поселений ваписиана.

Джордж ждал нас, пристроившись рядом с горой багажа. Вся деревня вышла посмотреть на людей, которые направлялись в таинственную страну на юге.

Улыбаясь, ко мне подошел невысокий, ладно сложенный мужчина. Он хотел работать с нами и вызвался привести еще пятерых.

Это был Безил Гриффитс, индеец-аравак, переселившийся в саванну; мне говорили о нем как о человеке надежном и хорошем организаторе. Похоже, что мне везет!

Я сказал Гриффитсу, что он и остальные носильщики должны быть в миссии через две недели, доставив туда все, чего мы не сможем захватить сегодня.

— Это значит триста с лишним килограммов, Безил! — крикнул летчик из-под крыла самолета, где он, укрывшись от солнца, подсчитывал количество израсходованного горючего и вес добавочного груза, который можно было взять с собой.

Не откладывая, мы приступили к сортировке багажа: триста шестьдесят килограммов необходимого нам в первую очередь продовольствия, канистр и товаров — и триста пятнадцать килограммов груза, который понесут Безил и его носильщики.

— О еде вам придется позаботиться самим, — объяснял я Безилу. — Вы можете не застать меня в миссии, когда придете туда: я сразу же отправлюсь к Нью-Ривер. Но я оставлю продовольствие и записку с указанием, что делать дальше. Можете взять один брезент.

— Имейте в виду, мистер Гэппи, — предостерег меня Безил, — в миссии вас ждут семеро ваписианов. Они хотят наняться на работу и, как только услышали, что вы прилетите, поспешили туда. Но трое из них скверные люди, их разыскивает полиция. Наймите Чарли, Джемса, Альберта и Гебриэла. Остальных не берите, от них вам будут только неприятности.

На этом наш разговор кончился; мы попрощались.

Входя в самолет, Уильямс взглянул на раскаленное голубое небо.

— Хороша погодка, а, Ник? — обернулся он ко мне. — Пожалуй, долетим благополучно. А вообще-то на погоду в тех краях полагаться нельзя…

Мы летели на юго-восток. Вскоре снова появились островки и мысочки леса, и вот уже под нами опять сплошные джунгли. Отсюда и до самой Амазонки непрерывно тянулся лес — белое пятно на карте; немногие исследователи проникали в этот край. Далеко впереди вздымались Серра Акараи.

Мрачные темно-зеленые джунгли, ни одного цветущего дерева, которое скрасило бы унылую картину… Крылья самолета ослепительно сверкали на солнце, мы летели словно в радужном шаре.

_{^{Море листьев}}

Уильямс был в отличном настроении. Он показывал второму пилоту наземные ориентиры. Слева — голубые громады трех гор — Бат Маунтин, Караваимен-Тау, Маруди Маунтин. А вот извилистая Куювини, «река Белоголовой маруди», зеленая от водорослей. Над лесом, точно исполинский зуб, высился на триста метров серый гранитный конус.

Еще несколько минут — и зелень внизу сменилась аметистовой мглой, а впереди открылось темное царство туч; с них свисали серые полотнища дождя. Справа цепочкой черных горбов вырисовывались Камо-Маунтинс — Солнечные горы, за ними легкой тенью угадывались Акараи.

Дождевой фронт находился прямо по курсу. На джунглях белыми подушками лежали зацепившиеся за кроны деревьев тучки — признак очень сильного ливня. Достаточно одного дня такого дождя, чтобы превратить Ганнс-Стрип в болото! Мы сидели как на иголках.

Темная холодная завеса подступила к нам вплотную, окружила со всех сторон и скрыла землю. Уильямс чертыхался: дождь, всюду дождь… Ливень барабанил в стекла кабины, хлестал по крыльям, вода просачивалась в фюзеляж. Вдруг снова показался лес, а между деревьями — чуть заметная полоска воды: Кассикаитю, «река Смерти». На желтоватом небе отчетливо выделялись черные башни туч.

В потемневших от дождя джунглях показалась прогалина, исчерченная причудливыми полосами — Ганнс-Стрип!

Самолет сделал несколько кругов в тумане.

— Канавы, — объяснил пилот, показывая на полосы. — Это мы вырыли их, когда застряли в прошлый раз. Идем на посадку. Выгружайтесь как можно скорее, а то опять завязнем!

Вираж, круг, опять вираж — где небо и где земля? Я карабкался через багаж на свое место. Вот земля мелькнула в окошке и тут же исчезла в облаках. А вот за окном проносятся зубчатые гребни гор — Акараи, Камо и другие, названий которых я не знаю… Запомнилась одна, похожая на лошадиную голову. Быстро надвигающийся лес заслонил острые пики, сильный толчок — и мы покатили по дорожке. Она вела к расположенной выше прогалине.

Дверь открылась, Уильямс и я спрыгнули на землю.

— Твердая, все в порядке, — установил он. — Пройду, посмотрю, если ближе к речке почва надежная, перегоню машину туда. Вы выиграете на этом с километр… Внимание, Никки! Идут! Берегись стрел!

Сквозь завесу дождя к нам приближалось около десяти почти голых, раскрашенных киноварью индейцев, вооруженных огромными луками и стрелами.

Сумрак на Эссекибо

Дождь попортил головные уборы, браслеты и серьги, сделанные из перьев, он размыл узоры на коже, но все-таки индейцы выглядели очень красочно на фоне леса. Дружелюбно улыбаясь, они окружили нас. Пожимая руки, я заметил еще одну необычно одетую группу. К нам подходили, сопровождаемые индианками, миссионеры, двое мужчин и одна женщина — все в ярких кричащих рубахах. Они сердечно приветствовали нас, и мы отправились к реке. Самолет катил следом за нами и, словно рычащее чудовище, метался из стороны в сторону, обходя самые сырые места.

Посадочная площадка превратилась в грязное месиво. Через каждые несколько метров попадались дренажные канавы, на дне которых, под хворостом и песком, журчала вода. Нижнюю часть площадки уже затопило; мы поспешили разгрузить самолет и набрать из баков предназначенные для нас триста шестьдесят литров горючего. И вот Уильямс, помахав на прощание из кабины, разворачивает машину и взлетает над самыми деревьями. Самолет исчез в белых облаках. Я невольно ощутил себя покинутым…

Миссионер мистер Ливитт пригласил нас переночевать в миссии. Мы накрыли вещи брезентами и пошли за ним по извилистой тропке.

Только мы вошли в лес — хлынул ливень. И сразу стало холодно, трудно было поверить, что мы находимся вблизи экватора, на высоте всего ста пятидесяти метров над уровнем моря. Несколько часов мы пробирались, продрогшие до костей, через густой влажный подлесок. Тропа стала скользкой, всюду торчали, грозя пропороть живот, острые пеньки и сучья. То и дело приходилось переходить черные болотные лужи или карабкаться по глинистым буграм.

Наконец мы вышли на высокий берег, круто спадающий к угрюмым водам Эссекибо. Внизу ожидали четыре лодки. Индейцы выстроились в цепочку грузить вещи, а миссионер, медсестра и я сели отдохнуть.

Маленький кирпично-красный краб взбирался по корню, омываемому зеленоватой водой. Чуть поодаль из глубины выплыла толстая палка — электрический угорь; он коснулся головой поверхности и медленно погрузился обратно, оставив на воде расходящийся круг. С темных деревьев падали капли. Что и говорить, неуютное место!..

Ваи-ваи были веселы, приветливы, охотно выполняли порученную им работу. От них резко отличались ваписианы, о которых предупреждал меня Безил: их лица, чертами напоминающие испанский тип и украшенные полоской жестких усов, казались суровыми. Я встречал ваписианов раньше и знал, что они совсем неплохие люди, но найти с ними общий язык можно лишь после долгого и медленного сближения.

Миссионеры внушили им, будто все их старые обычаи и поверия — безнравственны, будто их легендарное прошлое — история темных дикарей; ранчеро вытеснили индейцев с их исконных земель, а торговцы доказали превосходство промышленных товаров над изделиями местных мастеров. Мало-помалу ваписианы утратили веру в себя и зажили скрытно, спрятавшись под личиной, призванной обмануть завоевателей. Ваписианы перестали возделывать землю, предпочитая есть муку, консервированное молоко и другие покупные продукты, и теперь они постоянно ищут случайной работы, чтобы добыть немного денег. Но обращаться с ними надо осторожно. Подобно всем индейцам Гвианы, ваписианы — народ очень гордый. Они никогда не знали рабства, их племенной строй — бесклассовый, они не привыкли к гнету.

Им пришлось познакомиться с «цивилизацией» и узнать, что такое наемный труд, но это не мешает им помнить свою недавнюю самостоятельность, то время, когда они и мысли не допускали о принуждении. Стоит мне оскорбить их достоинство — и они мгновенно уйдут. История экспедиций в глубинные районы Гвианы знает много таких примеров. Тактичное же поведение быстро сделает нас друзьями.

Ваи-ваи деньги не привлекают. Они станут работать только в том случае, если это им понравится или если я придусь им по душе.

— Очень трудный народ, — пожаловался миссионер, — на них никак нельзя положиться, все равно что дети…

Смех и шутки сопровождали работу. Великолепно сложенные индейцы двигались красиво и мягко. Глядя на них, я невольно вспоминал античные скульптуры. Они совсем не были похожи на модных, ныне непомерно развитых силачей с устрашающими буграми мышц. Отдыхая, ваи-ваи стояли гордо, свободно — настоящие гвардейцы прошлого столетия! Мужская прическа, напоминающая парик, подчеркивала это сходство, иссиня-черные волосы, разделенные от уха до уха через макушку пробором, были гладко причесаны вперед и назад. На лбу — ровно подстриженная челка, сзади длинная, до пояса, коса, конец которой спрятан в бамбуковую трубочку, гладкую или покрытую искусно выполненным узором из бисера.

На конце трубочки висят перья, а то и целые шкурки птиц — туканов, колибри, котинг, попугаев. Весит такая «кисточка» граммов двести, а то и больше.

На мужчинах были отороченные перьями узкие набедренные повязки или переднички красного цвета; руки выше локтя украшены браслетами из белого бисера; ноги — голубым бисером с белыми прожилками; в ушах перламутровые серьги с алыми и желтыми перьями тукана. У некоторых нитки бисера с перьями висели на бедрах или крест-накрест на груди.

^{_{Наряд индейца вай-вай}}

На женщинах — тяжелые узорчатые бисерные передники с оторочкой из красных и желтых перьев; на руках и ногах — браслеты из бисера или красной ткани; в ушах — перламутровые серьги.

Незаплетенные волосы были острижены сзади испускались только до плеч, а челки были длиннее, чем у мужчин. Некоторые индианки были очень хороши собой, разве что чуть полноваты. Свои передники они носили с большой скромностью.

Но миссионер возмущался:

— Бесстыдный народ эти ваи-ваи, особенно женщины. Наша первая задача — приучить их носить пристойную одежду. Мы все же надеемся, что через два-три года все женщины племени привыкнут скрывать свою грудь!

— Вы хотите, чтобы они одевались так же, как ваписианки? — полюбопытствовал я.

— Конечно. Мы сосредоточим все усилия на женщинах — ведь они источник всякого греха. Мы не жалеем затрат, стараемся получше обставить наши миссии. Вы будете поражены, увидев, с какими удобствами мы тут обосновались. У нас есть уже электрическая стиральная машина, скоро получим холодильник — все это для того, чтобы наши жены могли жить здесь с нами: они призваны являть собой христианский пример в одежде и скромности, пример, который вызвал бы в туземных женщинах стремление подражать. Добьемся того, что мужчины привыкнут к ружьям, а женщины — к платьям, и эти предметы станут для них необходимыми; тогда можно будет понемногу обращать их в правую веру. Ведь им надо будет зарабатывать деньги, а для этого придется поселиться возле миссии; тогда мы сможем следить за ними и наставлять их на путь истинный. А дел им найдется много: прислуживать в доме, рубить дрова, расчищать землю вокруг миссии, ухаживать за нашими посевами. И чем дольше они будут находиться здесь, тем больше возможностей будет у нас для проповеди христианства.

— Но откуда же вы возьмете денег на все это?

— Первое время мы будем, конечно, зависеть от помощи извне. В Соединенных Штатах наша организация постоянно устраивает кампании и собирает средства. А позже нам, возможно, удастся обеспечивать себя самостоятельно. Приучим индейцев собирать балату, бразильские орехи или плести изделия, которые можно продавать на побережье. Устроим так, что на Ганнс-Стрип два раза в год будут садиться самолеты. Что ни говори, жизнь здесь уединенная. Нам станет гораздо легче, когда не нужно будет оставаться в этой глуши больше полугода. Не мешает еще подумать о наших детях, о женах…

— Сколько же тут сейчас миссионеров?

— Пока нас здесь пять человек — двое мужчин с женами, а теперь еще и мисс Ридл, медицинская сестра. Мы ожидаем еще одного или двух помощников.

— Силы небесные! — воскликнул я. — Я и не подозревал, что вас здесь так много! Но к чему такой большой штат? Ведь если я правильно понял доктора Джонса, во всей Британской Гвиане только тридцать три взрослых ваи-ваи. В колонии есть обширнейшие области, например в местах добычи золота и алмазов. Взять хоть Мазаруни, где сотни, тысячи людей живут в ужасающих условиях и не получают ни медицинской помощи, ни духовного наставления. Вот кому действительно нужна помощь! Разве труд пяти человек и деньги, которые тратятся на содержание миссии в пустынном, почти недосягаемом краю, не принесли бы там гораздо больше пользы?

— Не в этом суть, — объяснил мистер Ливитт. — По ту сторону границы, в Бразилии, живет еще человек двести индейцев, они-то и интересуют нас в первую очеред. Обращенные в истинную веру гвианские ваи-ваи понесут им священное слово. В то же время мы стараемся убедить бразильских индейцев оставить свои деревни и переселиться сюда. Предлагаем бисер, ножи, зеркала — все, что им по душе. Посылали туда гонцов объяснить, что здесь им будет жить гораздо лучше. И кое-кто уже пришел!

— Почему же вы с самого начала не основали свою миссию в Бразилии?

— Бразильское правительство не разрешает. Один из наших миссионеров был убит там индейцами, с тех пор правительство чинит нам всяческие препятствия. Впрочем, один из братьев — тот, который улетел на вашем самолете, попытается переубедить бразильские власти. Как только получим разрешение, отправимся через границу и устроим новую миссию. В следующем году мы собираемся побывать там, выбрать место получше. Думаем использовать легкий самолет, это позволит нам разыскивать индейцев даже в самых удаленных деревнях. Всех найдем, до единого.

— И все-таки… и все-таки я не понимаю, к чему тратить такие огромные средства на столь малое количество людей, тогда как тысячи живут в куда худших условиях. Насколько я понимаю, эти индейцы вполне довольны своей бесхитростной жизнью, к которой издавна привыкли. И вообще, по-моему, куда больше греха сосредоточено в Нью-Йорке, или Лондоне, или Джорджтауне, даже в саваннах!

Миссионер начал терять терпение.

— Друг мой, вы совершенно упускаете из виду самое главное. В Нью-Йорке и Джорджтауне людей крестили, здесь же души в опасности, мы должны спасти их во имя Христа. Наше общество действует исключительно среди диких племен, которые никогда не слышали евангелия. Поэтому оно и называется «Общество неевангельских областей». Это общество сотрудничает со всеми сектами, у нас есть связи со всеми церквами, кроме католической, хотя мы охотно сотрудничали бы и с ней. Тут кругом грех, сплошной вопиющий грех! Только представьте себе — они наварят пива и потом пляшут всю ночь напролет! Напиваются и… нет, это просто омерзительно. Такое творится, что вымолвить страшно. Подумайте — мужчина иной раз уединяется с женщиной, которая даже не приходится ему женой! Мы стараемся искоренить все пьянки и пляски, нам уже удалось многих отучить курить. Правда, они еще выращивают табак возле своих деревень, но вряд ли вы увидите хоть одного, который курил бы около миссии.

Несколько секунд я молчал, подавленный его доводами, потом задал последний вопрос:

— Скажите, вы считаете этих индейцев людьми?

Последовал решительный ответ:

— Но это же не имеет никакого отношения к делу! Мы любим их — любим во Христе. Наша задача — спасать души, а до остального нам нет дела.

Мне не хотелось портить отношения с мистером Ливиттом, и я не стал продолжать этот разговор. Спорить было бы невежливо — ведь я его гость, во всяком случае до тех пор, пока миссия служит мне базой. Кроме того, он мог многое рассказать об индейцах.

Закончилась погрузка миссионерской лодки. Это была длинная — около шести метров — неустойчивая долбленка, с мощным подвесным мотором марки «Архимед». Веселый, ярко раскрашенный юноша занял место лоцмана, и мы двинулись вверх по течению.

Русло реки шириной около 90 метров было загромождено порогами — гранитными ступенями и валунами, которые вынуждали нас непрестанно петлять. По берегам выстроился плотной двадцатиметровой стеной густой лес. Пурпур цветущей лианы лишь кое-где нарушал темно-зеленое однообразие. Местами небольшие холмы поднимали кроны деревьев над окружающим лесом.

На отмелях росли болотные акации^[7]; с их широких зонтовидных крон взлетали неуклюжие змеешейки, похожие на доисторические чудовища. На суку, нависшем над рекой, сидела зеленая ящерица — игуана. Заметив нас, она стремительно нырнула в воду.

Мрак быстро сгущался. Лесистые берега словно подступили ближе. Лишь тусклая полоска света над головой указывала нам путь. Мы напрягали слух, стараясь уловить плеск воды о камень. Порой совсем рядом с лодкой проплывали призрачные утесы, а однажды мы застряли, окруженные бурными стремнинами, возле громадного каменного горба. С большим трудом, всеми веслами помогая мотору, мы сумели пробиться вперед. Легкое столкновение со скалой, малейший перебой в моторе — и нам пришлось бы туго.

Меня начало клонить ко сну. Дождь прекратился, но мы мерзли в промокшей одежде. Казалось, мы обречены вечно плыть сквозь холодный мрак, задевая невидимые препятствия, под судорожный стук мотора.

И тут на помощь нам пришла мисс Ридл. Она зажгла фонарь и вручила каждому по шерстяному джемперу. Жизнь сразу стала более сносной, я очнулся ото сна.

Вскоре впереди замигал огонек — и вот мы уже на берегу, и нас ведут к столу, на котором ожидает чудесный обед, приготовленный женой миссионера.

Какое упоительное зрелище: на пестрой скатерти в центре уютной кухни-столовой — жареные цыплята, пизанги, окра, ямс. Горящий камин, пестрые занавески, красивые фарфоровые тарелки… Стены глиняные, а пол настлан из жердей, но по сравнению с тем, что я ожидал, все это показалось мне роскошью.

Мы сели, смертельно усталые, и на минуту воцарилась тишина.

Затем мистер Ливитт объявил:

— Притчи третья, пятая и шестая!

Вместе с женой и мисс Ридл он затянул нараспев слова, явно краеугольный камень их веры, а возможно, и мягкий упрек в духовном невежестве ученому гостю:

— Уповай на господа всем сердцем своим, не полагайся ни в чем на собственное разумение. Куда бы ты ни направился, обратись к нему, и он направит твои стопы.

В открытую дверь смотрели изумленные ваи-ваи.

— А теперь споем, — предложил мистер Ливитт. — Так что же именно? О'кей, Флоренс, выбери ты!

После псалма миссионер, в рубахе, расписанной яркими орхидеями, принял торжественный вид, оперся локтями о стол и прочел такую молитву.

— …Господи, благодарим тебя за то, что ты привел сюда мистера Гэппи. Укажи ему путь в сием неведомом краю, помоги ему и всем его людям в их работе, чтобы экспедиция могла выполнить свою задачу. Аминь.

За ужином мистер Ливитт сказал мне, что в доме есть еще одна кухня такого же размера, только не обставленная, и предложил мне устроить там склад имущества экспедиции.

Я с благодарностью принял его предложение: был прямой смысл оставить здесь часть груза, а не таскать его повсюду за собой.

— Постель для вас тоже найдется, — продолжал мистер Ливитт. — Вы не должны отказываться от нашей помощи, пока не устроитесь как следует. И прошу вас — столуйтесь у нас. Можете копать себе ямсу, сколько понадобится. У нас его и так больше, чем нужно.

Я до сих пор помню, какие чудесные блюда готовила нам миссис Ливитт из окры и ямса. Но в тот вечер я был слишком усталым и мало что соображал. День выдался длинный, утомительный, полный впечатлений. Так или иначе, я благополучно добрался до своей базы с четырьмя членами экспедиции и большей частью снаряжения.

Через две недели прибудет остальное имущество, и экспедиция приступит к выполнению своей основной задачи — походу в Бразилию. Тем временем можно успеть сделать немало интересного! Пока все предвещает успех.

Что рассказывают путешественники

Я проснулся рано, еще до восхода солнца, и решил пройтись по миссии, осмотреться. На обнесенном деревянной оградой участке площадью около 1 акра, стояли четыре домика, крытые пальмовыми листьями. Два из них, сколоченные из реек и поставленные на сваи, были предназначены для жилья, в двух других, глинобитных, помешались кухня и столовая. За низким забором — свежевскопанный огород. В ящиках на подставках (для защиты от муравьев) разбиты две клумбы. Несколько фруктовых деревьев, шпалеры разросшегося гороха.

_{^Миссия}

Миссия расположилась на невысоком холме, недавно расчищенном от леса; на склоне и в воде валялись стволы деревьев. Эссекибо подходила справа и плавно изгибалась влево, темная, блестящая, словно громадная змея. На противоположном берегу и вокруг миссии, куда ни глянь, плотной зеленой стеной стоял лес. Лишь склон холма да река давали какой-то простор взгляду.

За оградой на большой поляне я заметил несколько сараев. В одном помещался электрогенератор, в другом — сонные козы, остальные служили убежищем для кур и индеек. В дальнем конце поляны под невысокими деревьями укрылись три домика с конусообразной крышей, закраины которой свисали почти до земли. Сразу за домиками начинался лес.

В одном из домиков в очаге горел огонь. Высокий, добродушного вида старец степенно вышел наружу; уголки его рта приподнялись в улыбке, глаза приветливо поблескивали из-под тяжелых век. Он пожал мне руку, долго с улыбкой рассматривал меня, потом скрылся в доме. Я возобновил свой обход.

С восходом солнца встали Ливитты. Выпустили кур, подоили коз, приготовили завтрак.

В этот день мне нужно было доставить на базу людей и груз с Ганнс-Стрип.

Проплыв с полкилометра вниз по реке, мы внезапно попали в вихрь желтых бабочек. Они скатывались по стене леса на восточном берегу, рассыпались в воздухе и беспорядочно метались над нашими головами. Огромный рой разделился: два потока направились вдоль берегов вниз по реке, а несколько меньших поднялись над лесом или же водили хоровод вокруг отдельных деревьев и кустов. Бабочки летели так густо, что временами мы ничего не видели перед собой, кроме их крыльев.

Восемь километров плыли мы, пока не выбрались из роя и не увидели вновь реку, лениво текущую среди однообразных берегов.

Я изучал фарватер, пытаясь запомнить водовороты, обозначающие скрытые камни, засекал ориентиры для прохода по стремнинам. В одном месте я обратил внимание на два дерева: они возвышались как башни. Мистер Ливитт сказал мне, что здесь, укрытое в зеленой чаще, находится устье реки Оноро. Отсюда я собирался двигаться на восток, в сторону Нью-Ривер.

К полудню весь багаж перенесли к реке. Несколько лодок уже вышли в путь, перегруженные до такой степени, что казалось — они вот-вот пойдут на дно. Миссионеры одолжили мне на время экспедиции пятиметровую долбленку, которую я оснастил подвесным мотором, сейчас ее борта едва поднимались над водой. Стоило течению хоть немного убыстриться, лодка начинала вилять и раскачиваться так угрожающе, что я предпочел не пускать мотор на полную мощность.

Так или иначе к ночи груз был доставлен в миссию. Ваи-ваи разместились в конических домиках, а я затеял беседу с миссионером и Эндрью, надеясь услышать от них все, что они знали о здешнем крае.

Сдержанность и бахвальство сочетались в характере Эндрью, человека с могучей нескладной фигурой и лицом обиженного медвежонка.

Оживленно жестикулируя, Эндрью рассказывал мне историю экспедиции Терри Холдена, которая спустилась по реке Мапуэре до Амазонки.

— Мистер Гэппи, сказать нельзя, до чего ужасна эта река Мапуэра! Вы помните пороги на Эссекибо? Помните водопад Крэб? Ниже Рокстона? Вот-вот! Так это пустяки по сравнению с Мапуэрой. Там водопад так водопад! Пороги тянутся на пять, а то и на все восемь километров. Три раза строили мы новые лодки. Там, где мы вышли к реке, она была совсем мелкая, только-только плыть можно. Сделали лодку, сложили туда вещи и три дня толкали ее вниз по течению, пока сами сесть смогли. Ниже по реке индейцы вырубили все деревья, которые подходят для лодок. Вот и пришлось строить в верховьях. Через неделю встретили индейцев и поменялись с ними лодками. Можете быть уверены — они от этого обмена не выиграли! Но дальше стало еще хуже. Река вошла в глубокое извилистое ущелье, с такими крутыми берегами, что вылезть и не мечтай. Потом мы очутились в каком-то странном месте: прямо из воды торчат большие-большие голые скалы, выше деревьев. С этих скал видно очень далеко. Мы смотрели смотрели — и во все стороны видели только сплошной лес. А раз вылезли из лодки и прошли вглубь километров пятнадцать-двадцать, хотели встретить индейцев. Мы же всю дорогу слышали про «Большую деревню», которая должна находиться где-то там. Наконец дошли! Оказалось — такая же деревня, как и все остальные. Там как раз обряд происходил, юношей посвящали в мужчины. Они были одеты в листья пальмы ите, так что одни ноги видно, плясали и свистели в дудочки. На закате мы отправились обратно. Хорошо, что доктор Холден приказал возвращаться, — тут такой ливень хлынул! Стало темным-темно, собственную руку не разглядеть, тропу ногами нащупывали. В два часа ночи вышли на берег. Река так сильно поднялась, что лодки уже стало сносить с камней, на которые мы их вытащили. Еще четверть часа — и опоздали бы. Три раза пришлось нам в ту ночь оттаскивать лодки, чтобы их не смыло. Вода поднялась почти на четыре метра, мы уже к стволам привязались. Как рассвело, поплыли дальше вниз по реке. А дождь все льет, три дня не прекращался; мы все время сидели вымокшие насквозь.

— Да, тяжело вам досталось… А с индейцами осложнений не было?

— Сначала шло хорошо, в верховьях индейцы все в дружбе с вай-вай. Там живут барокото, они совсем как ваи-ваи. Мы встретили несколько человек, но деревень их не видели. Дальше — шиллиау, потом калавианы, очень высокие люди. Мужчины ходят с длинной палкой, а на конце палки рогатка и перья ара. У них еще такая привычка: стоят на одной ноге, а подбородок положат на рогатку и смотрят так. Еще ниже по течению живут катавианы, очень свирепое племя. Они нам сказали, что если бы мы приплыли снизу, то нас бы всех убили. А сверху, мол, плохие люди не приходили, значит и мы о'кей. Индейцев нетрудно понять: столько их постреляли в свое время охотники за каучуком, сборщики орехов, старатели! Не удивительно, что индейцы ожесточились. Теперь бразильцы всячески стараются их задобрить. Ну вот, а дальше земли катавианов наши носильщики — ваи-ваи и другие индейцы — не захотели идти с нами. Дальше жили их враги. И мы продолжали путь вшестером. Сначала мы встретили низкорослых индейцев, прямо карликов. Называются они арека, не то аика, не то еще как-то в этом роде. Ниже по реке живут повисианы, от них мы еле ноги унесли. Наши продукты уже кончались, а тут мы видим вдруг — из леса тропа на берег выходит. Пошли по ней и попали в деревню. Я сразу приметил, что дома одни женщины, и испугался. «Мистер Холден, уйдем отсюда, — говорю, — если бы тут мирная жизнь была, то хоть один старик да остался бы в деревне, а то ведь ни одного мужчины! Кто их знает, вдруг засаду устроили где-нибудь или ушли в набег на другую деревню». Но доктор не соглашался, говорит: «Нам нужно продуктов добыть». Ну, мы положили на землю ножи, бисер и показываем жестами — голодные, мол! Женщины, совсем голые, даже без передничков, испугались, но принесли нам маниок и яме. «А теперь пойдем, — говорю я доктору, — мужчины могут вот-вот вернуться, лучше тут не задерживаться». Возвратились к лодке, отчалили, и что вы думаете: ниже по течению за поворотом увидели индейцев! Стоят на камнях на берегу и раскрашены военными узорами. Доктор хотел было подплыть к ним для переговоров, но когда мы увидели их лица, то сразу повернули в другую сторону. Тут индейцы как закричат и давай стрелять из луков.

— Силы небесные! Надеюсь, мы с ними не повстречаемся! — воскликнул я.

— Что вы, — ответил он, — нам так далеко ни за что не добраться, мы вообще до Мапуэры не дойдем. Туда ведь сколько идти надо! Тогда была большая экспедиция, настоящее снаряжение, все организовано как надо. Даже радио было! Большинство повернуло назад, только когда мы уже достигли Мапуэры. А доктор Холден, мистер Мелвилл, я и еще трое пошли дальше. А сейчас даже некому следить за нашим здоровьем! Ведь доктор Холден врач был, да еще какой! Все на свете знал о том, как раны лечить.

— Не беспокойся, Эндрью, — сказал я, — и мы туда дойдем. А что до ран, то и я вылечил их немало. Это не первая моя экспедиция. И лекарств, и всего прочего хватит, даже с лихвой. Но рассказывай, что же было дальше.

— Через несколько дней мы остались без еды. Но тут нам повезло. Огибаем излучину и видим — большой лагерь. Это был отряд бразильской пограничной комиссии, они как раз на экваторе расположились. Дальше все пошло проще. Мы получили продовольствие и продолжали путь на их лодке. Да, замечательный поход был… Но с тех пор у меня пропало всякое желание путешествовать. Хватит с меня Никуда больше не тянет. Мечтаю только о том, чтобы тихо, спокойно пожить дома с женой. Я уже старый человек, во всяком случае чувствую себя старым. Не нравятся мне эти леса, и не хотелось мне бросать ранчо и снова отправляться в путь. Да вот начальник сказал, мол, помоги мистеру Гэппи. Пришлось согласиться. А так бы ни за что не пошел.

— Ну что ты говоришь! — я даже оторопел от его неожиданно страстной тирады. — Разве ты старый? Вот увидишь, на этот раз Мапуэра тебе понравится больше.

Лицо Эндрью стало упрямым, он помолчал, потом вкрадчиво заговорил:

— Вообще, сэр, я сказал своему начальнику, мистеру Энгой, что помогу вам только при условии, что это будет моим последним путешествием. Раз уж так надо, пойду с вами.

— Ты учти, тебе почти не придется идти по тем же местам, что в прошлый раз. Я ведь вообще не собираюсь спускаться по Мапуэре. Меня интересуют горы Акараи и края, лежащие к югу от них. От Мапуэры я пойду прямо на восток, вдоль южных склонов гор.

Эндрью слегка оживился:

— Вам не удастся проникнуть туда. Там еще никто не был. Говорят, там живет племя мавайянов.

Подумав, он продолжал:

— И все равно, если бы не приказ, я бы не пошел. Да и к чему я вам — я же тех мест совсем не знаю!

— Ты наш единственный переводчик, Эндрью. Мы без тебя не справимся. Да я уверен, твое настроение еще изменится. Безила придется ждать не меньше двух недель, а я тем временем пошлю Джорджа Гувейа вперед, проложить тропу и посмотреть, нельзя ли добраться до Нью-Ривер. Ее верховья должны быть километрах в двадцати пяти к востоку. К тому же этот поход позволит мне познакомиться с северными склонами Акараи.

Эндрью открыл было рот, чтобы ответить, но в этот момент снаружи из мрака донесся жуткий крик.

Эндрью схватил нож, фонарь и выскочил за дверь; мы поспешили за ним. За оградой отчаянно кудахтали куры; мы смутно различили какое-то движение в кустах. Возле курятника Эндрью показал примятую в одном месте траву. Здесь, вероятно, только что побывал ягуар или оцелот.

Мне уже приходилось слышать, что три года назад мистер Хоукинс — миссионер, улетевший с самолетом в Джорджтаун, — и его брат тоже ходили до Мапуэры. Когда мы вернулись на кухню, я спросил мистера Ливитта, не может ли он припомнить, что они рассказывали.

— Они ходили шесть недель, — начал мистер Ливитт, — побывали во всех деревнях вай-вай, кроме самой дальней и, как говорят, самой большой. Но люди оттуда сами пришли, когда услыхали о таких гостях. Но где-то в тех местах есть еще «Большая деревня», о которой говорил вам Эндрью, Хоукинсы пытались пробраться туда. Индейцы называют эту деревню Кашима. Рассказывают, будто там люди из различных племен живут вместе очень дружно, будто там много больших домов и сотни, если не тысячи жителей. Но я думаю, это просто легенда. Голод и лишения заставили братьев отступить. Особенно досталось им, когда они пересекали хребет Акараи. Был день, когда они на коленях молили бога послать им что-нибудь съестное. И бог послал старого-престарого попугая. Они увидели его на макушке высокого дерева и застрелили. Мясо оказалось жесткое, но братья возблагодарили всевышнего, который, как всегда, позаботился о них.

— А вы не знаете, они встречали какие-нибудь племена, кроме вай-вай. Или, может быть, слышали?

— Этого я не знаю, но сам я слышал еще только о двух племенах. Это, во-первых, мавайяны, о которых упомянул Эндрью. Они живут очень далеко отсюда, на другой реке; несколько человек из этого племени приходили к нам. Во-вторых, фишкалиены. Их считают очень свирепыми, живут они на Мапуэре за вай-вай.

Странно: названия племен не совпадали с тем, что я слышал раньше. То ли источники путали, то ли племена переместились, — а может быть, у них по нескольку наименований.

Пожелав собеседникам спокойной ночи, я пошел к реке чистить зубы. Меня тревожило настроение Эндрью. В свое время он прославился своими похождениями; именно поэтому его как человека, вряд ли способного поддаться влиянию миссионеров, назначили сопровождать их, когда те впервые отправились к вай-вай. Эндрью должен был проверить, соблюдают ли миссионеры условия, на которых им разрешили работать в здешних краях: они обязались осуществлять медицинскую помощь и проповедовать религию, но не вмешиваться в быт и нравы индейцев. Рассказывали, что спустя несколько месяцев Эндрью неузнаваемо изменился, стал смиренным и набожным. Сам он, разумеется, не любил говорить на эту тему, однако похоже было, что он утратил вкус к жизни.

Ночь выдалась темная, скудный свет едва освещал тропинку, извивавшуюся среди нагромождения стволов. В сухих листьях шуршали жуки. Когда я, став на большой сук и подвесив фонарь за рогульку, умывался, из воды прямо у моих ног выпрыгнула большая рыба и на лету сглотнула какую-то мошку.

С востока подул сильный ветер. Он нес запах сырых листьев и неведомых цветов. С волнением думал я о предстоящих приключениях, о том, что я наконец-то попал в страну ваи-ваи.

* * *

Среди тех немногих, кто побывал здесь до миссионеров, самым интересным человеком был, без всякого сомнения, первый исследователь этих краев Роберт Шомбургк — один из наиболее выдающихся и наименее известных путешественников XIX века, который в 1837 году поднялся вверх по Эссекибо, чтобы разметить южную границу британской территории. Он писал:

«…После трех дней тяжелого пути мы пришли вечером к одному из истоков Эссекибо. Кругом стояли высокие деревья, до такой степени переплетенные лианами, что мы не видели ни солнца, ни звезд… Мы подняли британский флаг, прочно привязав его на стволе. Он будет висеть, пока время не разрушит ткань. Мы выпили за неимением другого напитка ничем не разбавленную воду Эссекибо за здоровье ее величества и повернули назад, к нашим кориалам (лодкам)».

За несколько десятилетий до путешествия Шомбургка на побережье распространился слух, будто в верховьях Эссекибо живут «земноводные» индейцы, которые, подобно выдрам, селятся в подводных норах. Таких индейцев Шомбургк не нашел, но зато он вновь открыл племя с романтической историей — тарума; его давно считали вымершим. Когда-то тарумы жили в устье Риу-Негру и в 1668 году участвовали в постройке Форталецца да Барра на месте, где теперь находится город Манаус. Их обратили в христианство; затем эпидемии почти истребили племя. Шомбургк обнаружил потомков тех немногих тарумов, которые отказались поступиться своей независимостью и прошли лесами более шестисот километров к истокам Эссекибо, где обрели новую родину.

Из всех индейских племен, у которых побывал шомбургк, тарумы оказались самыми гостеприимными. Они славились среди окружающих племен искусным изготовлением поясов и терок для маниока, умелой дрессировкой охотничьих собак. Когда Шомбургк шесть лет спустя снова навестил тарумов, из пятисот человек в живых осталось сто пятьдесят. А в двух соседних племенах, аторадов и даураи, которых в 1837 году было более двухсот человек, выжило лишь девять взрослых и несколько детей. Болезни «цивилизации» проникли и сюда…

Если сифилис пришел к нам из Нового Света, то мы принесли туда во сто крат больше бед: из огромного количества индейцев, населявших, по свидетельствам всех ранних путешественников, Южную Америку, большая часть была истреблена, и не столько рабством и испанскими пытками, сколько эпидемиями распространенных в Старом Свете болезней: ветрянки, гриппа, кори, свинки, скарлатины, коклюша, туберкулеза, дизентерии, оспы. Всех этих инфекционных болезней не было в Южной Америке, и индейцы не обладали сопротивляемостью против них (и сейчас не обладают в наиболее глухих уголках). Во многих местах погибало девять десятых населения, а кое-где и все жители до единого.

Шомбургк посетил совершенно опустевшую на первый взгляд деревню:

«Я зашел в один из домов, чтобы осмотреть его изнутри. Ужас охватил меня: из каждого гамака на меня смотрели больные оспой. Один из несчастных, уже перенесший страшный недуг, который проник даже в такие удаленные области, был на ногах. Шрамы придали бедняге ужасный вид, крупные оспины почернели… Оспа, без сомнения, производит огромные опустошения; видимо, ей предназначено оказаться тем бичом, который завершит истребление обреченных аборигенов Гвианы. Потрясенный до глубины души увиденным, я поспешил обратно в наш лагерь».

Лет тридцать спустя у тарумов побывал геолог Бэррингтон Браун.

«Мы застали четверых мужчин, одну женщину и одну девочку. Наше появление вызвало страшное смятение. Никто из них не видел раньше белого человека, не видел вообще людей в одежде, и мы показались им сперва сверхъестественными существами. Они дрожали от страха, трепетали, словно листья. Постепенно индейцы осмелели, и показалось еще несколько человек. Когда мужчина направлялся к нам, его жена шла за ним по пятам, однако как ни хотелось женщинам разглядеть наши лодки, близко они не подходили. В таких случаях мужчина шел один, а его жена пряталась за родственников или соседей. Если же он останавливался поодаль, то она стояла за ним, обхватив руками его шею. Трогательная картина: в первой шеренге мужья, во второй — жены, столь открыто проявляющие свою привязанность».

К 1925 году от всего племени оставалось лишь семнадцать взрослых и трое детей; в следующем году грипп довершил их истребление.

Вскоре после этого другое племя, вай-вай, переместилось на север и заняло земли тарумов. Вай-вай также открыл Шомбургк во время своего первого путешествия. Тогда они жили южнее, по Канеруу — притоку Эссекибо. Их было около ста пятидесяти человек, и Шомбургк отметил, что они светлее кожей, чем тарумы.

Оставив лодки, Шомбургк двинулся по суше на юг, через Серра Акараи. Однажды вечером он увидел километрах в сорока на восток-северо-восток зубчатый пик Пирикиту. Два дня спустя, перейдя через водораздел в бассейн Амазонки, он обнаружил деревню индейцев барокото. «Мужчины были рослые, хорошо сложены, с высоким лбом; на головах — уборы из перьев орла, белой цапли, ара и попугая. Они были вооружены двухметровыми луками». От барокото путешественник узнал, что горы тянутся на восток еще на двадцать дневных переходов через страну, населенную харакутьябо, племенем, не позволяющим чужакам ступать на их землю, а восточнее живут маопитьяны — «лягушки».

Шомбургк возвратился к Эссекибо, так и не дойдя, по-видимому, до Мапуэры.

Во время второго посещения тарумов, когда он обнаружил, как сильно сократилась численность племени, Шомбургк стремился пройти возможно дальше не на юг, а на восток, чтобы расширить границы Британской Гвианы до реки Корантейн, за которой начиналась Голландская Гвиана. Путешественнику посчастливилось: у тарумов он застал своего старого друга, вождя барокото, пришедшего в гости к соседям. Предсказав частичное солнечное затмение, Шомбургк настолько поразил вождя, что тот обещал провести его к «лягушкам», которые в свою очередь помогут путешественнику продолжить поход.

Послали гонцов за «лягушками». И они появились. Шомбургк пишет, что эти индейцы и строением тела, и одеждой существенно отличались от всех остальных, с которыми он встречался во время своих путешествий: «…хотя и не такие плотные, они обладали зато более широкой костью, чем тарумы… лица благодаря блестящим глазам казались живее. Головы были сдавлены с боков… и окружность черепа значительно меньше, чем у остальных индейцев. Затылок мужчин словно стесан до самой макушки. Лобная кость была очень мала, зато сильно выступали острые скулы; бросалось в глаза большое расстояние от уха до уха…»

Осмотрев впоследствии новорожденного ребенка, исследователь убедился, что столь странная форма головы не была вызвана искусственным путем.

Идя на восток-юго-восток от Ураны, притока Эссекибо, Шомбургк вместе с индейцами пересек реку Оноро у тридцатиметрового водопада, взял несколько вершин со звучными именами — Зибингаа-Дзахо, Хоникури-йадзо, Кабаио-Кидза, — спустился по долинам к притоку реки Капуивин (она называется теперь Альто-Тромбетас) и вышел наконец к деревне племени «лягушек», «состоявшей из двух больших конических домов, увенчанных меньшими конусами, с которых свисали, покачиваясь на ветру, плоские деревянные фигурки… Большой конус… достигал в высоту около тридцати, в поперечнике — двадцати шести метров».

В этих двух постройках обитали остатки некогда могущественного племени маопитьянов, или «лягушек». Но это, конечно, были не те «земноводные» или «выдры», о которых говорили легенды. Да и существовало ли такое племя?

Далее Шомбургк спустился по Альто-Тромбетас, поднялся по одному из ее притоков, снова пересек Акараи и по Корантейну достиг моря, завершив свое путешествие, никем после него не повторенное.

Бэррингтон Браун, второй исследователь, побывавший в этих краях, также встречал «лягушек»-три представителя этого племени гостили у тарумов. Ему сообщили, что необычная форма головы достигается искусственно. «Новорожденному туго прибинтовывают с обеих сторон головы две плоские дощечки, так что череп несколько сплющивается, а темя, естественно, поднимается».

Итак, «лягушки» не жили под водой, однако Браун тоже слышал о племени «земноводных» людей. «Говорят, будто другое племя, так называемые тунахианны, или водяные люди, обитает южнее, у истоков Тромбетас. Они устраивают запруды, в которые укрываются ночью, и спят, погрузив тело в воду».

А в 1914 году американский антрополог Уильям Кэртис Фэрэби увидел самих тунахианнов, или тонайенов.

«В Миньяи Улюд на реке Апинивау (Альто-Тромбетас) мы встретили молодого мужчину с женой и ребенком. Он уже давно переселился сюда из района восточнее реки Хонавау, успел даже забыть свой родной язык, но утверждал, что тот совсем непохож на язык парукуту. У индейца был покатый лоб, широкий нос, толстые губы, выдающиеся вперед челюсти — иначе говоря, негроидные черты лица, хотя ни цветом кожи, ни сложением он не походил на негра…»

Вместе с четырьмя ваписианами Фэрэби и его спутник, шотландец Джон Оджилви, пересекли горы, спустились по Мапуэре, поднялись по ее притоку Буна-вау и продолжили путь по суше на восток до Тромбетас, встретив вай-вай, парукуту (барокото), мапидианов (маопитьянов), ваивэ, чикенов, катавианов, тонайенов и диау. Как и Шомбургк, они завершили путешествие, спустившись по Корантейну. Четыре с половиной месяца исследователи провели среди индейцев, никогда не встречавших «белого» человека.

«Никто из них не видел ни спичек, ни ружей, ни одежды. У всех был бисер, ножи; все хотели иметь рыболовные крючки, и многие получили их от нас…»

Подобно Шомбургку, путешественники ели то, что удавалось добыть в пути. Фэрэби потерял в весе 22 килограмма.

«Индейцы определили, что я болен бери-бери^[8]. Стоило нажать пальцем на мои распухшие ноги, как оставалось долго не проходящее углубление… лишь восемь месяцев спустя я мог сам зашнуровать свои ботинки».

В 1933–1938 годах объединенная англо-бразильская пограничная комиссия занималась съемкой водораздела Акараи. Многие члены комиссии погибли от бери-бери, и из-за трудных условий комиссия не раз прерывала свою работу. Встречая индейцев на своей территории, бразильцы убедились, что к пришельцам они относятся благожелательно, даже предупредительно, хотя часто состоят в кровной вражде между собой. На Мапуэре и ее притоках в некоторых поселениях парукуту (барокото) женщин было втрое больше, чем мужчин, а кое-где жили одни женщины. В отчете комиссии о «лягушках» сказано следующее:

«Ничего не известно о маопитьянах («лягушках»), обнаруженных Шомбургком около ста лет назад в долине Кафуини (Альто-Тромбетас). Можно предположить, что это племя вымерло».

Съемка местности проводилась лишь вдоль границы; по какому-то странному упущению топографов не сопровождал ни один ученый, и вся эта область осталась по существу неисследованной.

Экспедиция доктора Холдена в 1938 году и походы миссионеров мало чем пополнили наши познания. В стороне от рек простирались обширные неизведанные районы; вопрос о расселении племен все еще не был выяснен; записки Шомбургка и Фэрэби оставались по-прежнему лучшими источниками сведений о крае.

Открытия

Близился рассвет, пробуждалась жизнь. Из лагеря вай-вай доносились звуки флейты и собачий лай. Флейта наполняла воздух серебристой россыпью причудливых звуков; идиллические переливы восходящих и нисходящих гамм, пасторальные трели сменялись взрывами, буйными и непосредственными, а затем снова звучали долгие нежные и певучие ноты. Чудесная музыка, исполняемая с удивительным мастерством и легкостью…

Я никак не мог определить ее строй, но она меня захватила. Ничего подобного я не слышал раньше. Гамма незнакомая, конечно, не пентатонная… Ритм нервный, напоминающий ритм речи. Было в этой музыке что-то григорианское, но в то же время игривое, много замысловатых узоров и никакого аскетизма.

В окно заглянул бледно-розовый луч. Я ночевал в гамаке на кухне, отдав оба брезента для лагеря у реки, и вокруг меня громоздились сваленные накануне корзины и коробки.

Лай резко усилился: очевидно, началось кормление собак. Флейта смолкла, потом заиграла снова, на этот раз ближе.

Вдруг два носа прижались к сетке на окне, и тихий голос позвал:

— Начальник!

Это был Кирифакка, стройный юноша, наш лоцман. Рядом с ним стоял невысокий мускулистый человек (Кирифакка представил мне его: «Фоньюве́»), на его лице сияла ослепительная улыбка. Оба были расписаны ярко-красной краской, с темными полосами на груди; щеки украшал изящный узор — кресты и зигзаги красного и черного цвета; волосы блестели от пальмового масла, челки были осыпаны белыми пушинками.

Я понял, что этот грим в какой-то мере в мою честь, соскочил с гамака и приветствовал ранних гостей. Фоньюве вспыхнул от удовольствия, когда я стал внимательно разглядывать его браслеты, перевязи из бисера и зерен, бисерный пояс с перьями. Футляр для косички был украшен не только птичьими перьями, на нем висел обезьяний хвост. Особенно красочно выглядели алые перья ара, торчавшие в носу: их стержни были украшены голубыми перышками колибри, а на самом кончике висела кисточка из перьев тукана. Подлинное произведение искусства!

^{_{Фоньюве}}

Фоньюве стоял совершенно неподвижно, пока я изучал его наряд, потом схватил мою руку и произнес:

— О, начальник!

Это было единственное английское слово, которое он знал, но большего и не требовалось, чтобы показать, насколько ему лестно мое восхищение.

Кирифакка, грациозно прислонясь к столбу, с сосредоточенным видом играл на своей флейте, бамбуковой трубке длиной около сорока сантиметров, с четырьмя отверстиями и полукруглым вырезом на конце. Он держал вырез под нижней губой и дул в него сверху, часто качая головой для изменения силы воздушной струи.

Заметив, что я заинтересовался флейтой, он рассмеялся и протянул ее мне. Кирифакка молча наблюдал, как я тщетно пытаюсь извлечь хоть какой-нибудь звук из инструмента, и его добрые карие глаза искрились весельем. Затем флейту взял Фоньюве, и я сразу понял, кто разбудил меня сегодня утром: он играл виртуозно.

Пока я завтракал, подошло много индейцев в праздничных нарядах. Некоторые выглядели даже живописнее, чем Фоньюве. Их голову украшали венцы и тиары из алых и желтых перьев, к плечам были прикреплены хвостовые перья ара длиной до одного метра; на запястьях красовались «браслеты» из черных, белых, алых перьев. Пропорционально сложенные ваи-ваи казались выше, чем были в действительности (рост их редко превышал сто шестьдесят сантиметров).

Строгий ценитель назвал бы их женщин несколько полными, но среди них было немало красавиц — и не только молодых. Женщины наряжались не так изысканно, как мужчины, и не так тщательно красились, ограничиваясь беспорядочно разбросанными по всему телу полосами; однако мягкость движений и изящная осанка придавали им обаяние. Очень милы были дети, «одетые» лишь в ожерелья и серьги из перьев. Многие уже получили имя, но к большинству обращались просто словом «йимшигери» — малыш.

Подошло и несколько стариков, среди них — мой почтенный знакомец, которого я видел накануне утром. Я сразу узнал его; рядом с ним стояла жена. Я заметил, как дружески-почтительно обращаются к нему все, и не удивился, когда узнал, что это Моива, вождь, или «тушау», племени — выборная должность, которая носит скорее характер почетного звания и, не облекая человека особой личной властью, придает ему большой вес на совете.

Как и все старики ваи-ваи, Моива не был раскрашен; впрочем, даже под гримом было заметно, насколько светла кожа у этих индейцев. Слово «вай-вай» взято из языка ваписианов и означает «тапиока»; бразильцы называют их «индиос до тапиок», а также «белыми индейцами». Сами же они называют себя «вэвэ» — лес, подразумевая «лесной народ».

Разбирая снаряжение и продовольствие, я оценил безупречность манер индейцев: комната была переполнена гостями, они сгорали от любопытства, но сидели молча, совершенно спокойно, терпеливо ожидая, пока я освобожусь.

Вздох восхищения приветствовал появление особенно ценных или незнакомых им предметов. Первой вещью, вызвавшей всеобщее одобрение, был мой гамак, завернутый, словно кокон, в зеленую противомоскитную сетку.

— Кириванхи! — дружно ахнули гости.

Мистер Ливитт перевел: «Замечательно, поразительно!»

Ваи-ваи не спускали с меня глаз, но я не подавал и виду, что это мешает мне, опасаясь задеть их добрые чувства. Глядя на индейцев, невозможно было поверить, что они способны на кражу. Однако накануне вечером, пока Эндрью, Иона и я обедали в миссии, исчезла половина наших запасов тассо и три четверти привезенной нами фариньи. Серьезная потеря! К счастью, одна из женщин, работавших в миссии, смогла приготовить нам еще фариньи; но сушеное мясо заменить было нечем.

Теперь Тэннер и я были все время начеку — может быть, вор или воры находятся сейчас тут, рядом с нами… Однако ваи-ваи производили впечатление честных и искренних людей, и постепенно наши подозрения переключились на ваписианов.

Ребятишки очаровали меня, особенно двое — тоненькая девчушка, страшно робкая, все время прятавшаяся от моего взгляда, и мальчуган по имени Мачановра, крохотный человек с огромными удивленными глазами, грязным раздутым животиком и тонкими, как спички, ножками. Время от времени я протягивал ему руку и медленно произносил его имя, доставляя этим мальчишке невыразимое наслаждение. Он смущенно прятал голову и подавал мне свою ручонку.

Я с радостью обнаружил, что с помощью всего двухтрех слов — кириванхи (хорошо), чичибе (плохо), атчи (что такое?), а также жестов, улыбок и доброй воли можно было вполне сносно изъясняться с ваи-ваи.

В этот же день я расплатился со всеми ваи-ваи и ваписианами, которые помогли доставить груз с Ганнс-Стрип. Троих ненадежных ваписианов уволил, четверых, под начальством Джорджа Гувейа, снабдил брезентом, компасом, тесаками, продовольствием на две недели и поручил им прокладывать путь от устья Оноро на восток к таинственной Нью-Ривер.

Нью-Ривер, приток Корантейна — одна из крупнейших и наименее изученных рек Британской Гвианы. Ее устье достигает в ширину почти десяти километров, но оно так надежно замаскировано порогами и островками, что Шомбургк проплыл мимо, не заметив его. Открыл реку Бэррингтон Браун совершенно случайно.

«Я продолжал путь на одной лодке, намереваясь исследовать Корантейн, однако следуя протоками в западной части реки, среди хаоса больших и маленьких островков, открыл неизвестную дотоле реку».

Ученый поднимался по ней три недели, пока ему не преградил путь барьер из гранитных скал. Оставив лодку, он пробился на запад, «…к Эссекибо и дальше, сквозь густейший из всех лесов, по которым мне когда-либо приходилось путешествовать».

Область вокруг Нью-Ривер чрезвычайно интересовала меня, ботаника, разыскивающего подлинно девственные леса. О существовании этой реки индейцы и не подозревали. Когда-то «лягушки» провели Шомбургка в нескольких километрах от ее истоков, а теперь ваи-ваи хохотали до упаду, услышав, что Джордж идет искать большую реку.

По моим расчетам, от верховьев Нью-Ривер нас отделяло не больше двадцати пяти километров. Прокладывая тропу, Джордж со своим отрядом, вероятно, будет двигаться со скоростью четырех-пяти километров в день, и я тем временем смогу изучить лес вокруг миссии. Путешествуя по готовой тропе, я посвящу несколько дней исследованиям в том районе, после чего вернусь, чтобы встретить Безила и его носильщиков с грузом из Люмид-Пау. Затем начнется главный этап экспедиции: через Серра Акараи до Мапуэры и дальше на восток, к стране мавайянов. Впрочем, если я обнаружу на Нью-Ривер что-нибудь из ряда вон выходящее — новые племена или легкий путь через горы в Бразилию, то, возможно, поведу туда всю экспедицию.

В двадцати минутах пути по реке, возле самого устья Оноро, находилась Якка-Якка, ближайшая из четырех деревень вай-вай, расположенных в Британской Гвиане. Туда я и направился, как только позволило время.

Долбленка, привязанная к дереву, указывала место причала; отсюда короткая тропа вела через лес к обширной расчистке площадью около двадцати пяти гектаров, засаженной маниоком (Manihot ultissima Euphorbiaceae), сахарным тростником (Saccharum officinarum), ямсом (Dioscorea sp.), бананами (Musa paradisiaca Musaceae) и многими другими.

Прямо передо мной в окружении деревьев и серебристо-зеленых стеблей сахарного тростника расположилась деревня — коническое строение высотой около семи с половиной метров, крытое желтыми пальмовыми листьями и увенчанное вторым, маленьким конусом, прикрывающим дымоход. В низкой стене открывалось два защищенных сверху стрехой прохода. Все строение отличалось замечательным совершенством формы; сами того не сознавая, ваи-ваи добились высокого благородства линий.

_{^{Деревня Якка-Якка}}

Два-три навеса примыкали к дому. Под одним из них сидела женщина; малыш сосал ее грудь, рядом прыгал ручной тукан, а сама она била по какой-то дощечке. Увидев нас, женщина скрылась в доме, и навстречу нам, неся табуретки, вышли двое мужчин. Мы пожали им руки и сели у входа. Женщина вынесла сосуд с каким-то напитком, несколько маниоковых лепешек и горшочек мяса, тушенного в перечном соусе. Сосуд, вмещавший около четырех литров, обошел круг несколько раз. Мы с наслаждением пили освежающее кисловатое маниоковое пиво, затем отломили по куску лепешки и ели, обмакивая в соус.

Мы объяснили хозяевам, что пришли, так сказать, в гости и просим разрешения осмотреть дом. Нас радушно пригласили войти, но едва мы переступили порог, как раздался дикий лай и рычание. В рассеянном свете, падавшем через двери, я увидел вдоль стен, на высоте около одного метра от земли, нары, а на них — своры остервенело рычащих псов. Собаки дергали и грызли веревки, готовые броситься на нас. Кто-то соскочил с гамака и забегал кругом, размахивая палкой и хлопая собак рукой по носу. Псы присмирели и только глухо ворчали, показывая клыки.

Вот они, знаменитые охотничьи собаки, которыми так дорожат ваи-ваи! Все псы были одной породы — короткошерстные, с длинным изогнутым хвостом, похожие на гончую, с такой же белой пятнистой шкурой. Происхождение собак американских индейцев не ясно. Возможно, собаки всегда обитали на американском континенте, а может быть, их привезли из Португалии, в эти же края они попали с тарумами.

Индейца, заставившего собак замолчать, звали Чекема. Я узнал его, — он был среди парней, навестивших меня утром. Тогда Чекема не понравился мне: вид у него был надутый, напыщенный. Но сейчас он держался очень приветливо и охотно показывал нам различные предметы. Прежде всего лук из пятнистого змеиного дерева (Piratinera guianensis), красиво изогнутый, треугольного сечения, длиной около двух с половиной метров. Рукоять лука была украшена пучками розовых и черных перьев. Затейливо переплетенный шнур, постепенно утолщаясь, обвивал ее по спирали. На конце рукояти шнур был закреплен; дальше он образовал прочную, ровную тетиву, второй конец которой не был привязан, чтобы не напрягать зря древесину.

Чекема уперся ногой в центр рукояти, согнул лук, надел тетиву и подал его мне, но он оказался слишком тугим для меня. Тогда Чекема, достав стрелу из колчана, взял лук и левой рукой оттянул тетиву до щеки.

Я впервые видел такой мощный лук и такие длинные стрелы — от полутора до двух метров. Стрелы, очень красивые, были сделаны из прочного, прямого цветочного стебля стрельного злака (Gynerium sagittaturn). Оперением служили крапчатые черно-коричнево-белые махровые перья гарпии, черные перья гокко, а также синие и красные перья ара; они прикреплялись разноцветной узорной нитью. Помимо этого оперения, благодаря которому стрела вращается в полете, древко украшали кисточки из оранжевых, алых, синих перьев. Ушко было сделано из дерева. Набор наконечников отличался большим разнообразием. Одни имели прорезы для отравленного деревянного шипа (такие шипы хранились в отдельном чехле); другие — для крупной дичи — представляли собой лезвия из бамбука и стали (от ножей); третьи, веерообразные, с несколькими короткими шипами, служили для боя на лету мелких птиц; длинные, узкие, зубчатые наконечники из твердого дерева употребляли для охоты на крупную птицу и рыбу.

Каждая стрела — это тщательно отделанное, меткое оружие, от которого зависит, быть ли его владельцу сытым, или голодать. На изготовление стрелы уходил, должно быть, не один час кропотливого труда, а между тем она выходит из строя после первого же выстрела.

Помещение, куда мы вошли, было круглое, около десяти метров в диаметре; пол — земляной, чисто выметенный. В воздухе стоял сладковатый, ладанный запах краски. У каждой из живущих здесь четырех семей был свой очаг: несколько больших камней и круглый пол из металла или глины. Вокруг очагов размещались подвешенные в несколько ярусов гамаки. Ниже всех спала жена (ее обязанность поддерживать огонь ночью), на самом верху — дети.

В центре высился главный стояк; в верхней части его находилась платформа, нечто вроде полатей для хранения посуды, бананов, стрел. С платформы, а также со стропил свисали на длинных веревках лотки, на которых лежали свертки из пальмовых листьев и копченое мясо — подальше от собак. Множество мелочей было засунуто в крышу или подвешено на отдельных бечевках; под собачьими нарами хранились вязанки хвороста. Все свободное пространство было использовано очень умело. Имущество четырех семей — примерно пятнадцати человек — размещалось удобно, и в то же время в доме не было тесно.

Большинство обитателей дома были заняты расчисткой нового поля. Перед уходом я заинтересовался женщиной, продолжавшей колотить по доске. Оказалось, что она изготовляла терку для маниока, которыми издавна славится ее племя. Муж сделал заготовку, прямоугольную дощечку из мягкого дерева, и нанес черный контур, вдоль которого женщина вколачивала теперь маленькие каменные шипы — от пяти до шести тысяч на терку. Для каждого шипа сначала нужно было сделать углубление. Когда она кончит работу, муж покроет терку киноварью, смешанной с клейким веществом, чтобы закрепить шипы, и нанесет черной краской орнамент: с обоих концов и на тыльной стороне — стилизованный зигзагообразный узор, спереди в центре — более простой, но тщательно выполненный рисунок — изображение аллигатора или обезьяны, крест или точечки.

Терки для вай-вай то же, что нефть для Венесуэлы, — важнейший экспортный товар и источник благосостояния. С незапамятных времен между племенами идет обмен (великими торговцами и путешественниками этого края являются ваписианы); достигая саванн, терки поднимаются в цене до пяти-десяти долларов или равноценное количество товаров за штуку, а немногие экземпляры, попадающие на побережье, стоят там до пятнадцати долларов. Спрос на них велик, потому что терка необходима для приготовления маниока — основной пищи всех индейцев. Она отлично соответствует своему назначению, и индианки очень ловко орудуют ею.

На выручку от сбыта терок ваи-ваи приобретают большую часть имеющегося у них бисера, ножей и других промышленных товаров. Ваи-ваи продают также луки и стрелы, яд кураре (который они не приготовляют сами, а покупают у других племен), дрессированных охотничьих собак и пальмовые заготовки для духовых трубок.

В этот вечер из лагеря вай-вай возле миссии доносилась частая барабанная дробь. Чурума́, сидя на корточках, бил в зажатый между коленями самахора — небольшой барабан из обезьяньей кожи. Приглядевшись, я увидел в полумраке возле него замерших от восторга ребятишек.

Чурума тихо напевал, иногда возвышая голос до крика. Пауза… затем барабанный бой… глухие отрывистые звуки, все чаще, чаще… несколько минут слышится сплошная, непрерывная дробь… руки бьют так часто, что их нельзя различить даже вблизи. И снова — внезапная тишина… Песни (как ни энергично певец колотил в барабан, это нисколько не отражалось на его пении) отличались одна от другой и представляли собой звукоподражание птицам и животным.

_{^Чурума}

Появился вождь, принес мне табуретку и предложил миску с напитком. С помощью мистера Ливитта я рассказал вождю о своих планах, о намерении посетить индейцев на Мапуэре. Он заинтересовался и на вопрос, не пойдет ли он со мной, улыбнулся и ответил — да, если сможет.

В хижине готовился ужин; я заглянул туда и увидел, как в свете очага качаются огромные колбасы: это были гамаки, в которых лежали индейцы.

_{^{В доме вай-вай}}

Вождь пригласил меня войти. Псы, как всегда, возмутились, хозяйки угомонили их, а вождь дал мне посмотреть какую-то вещицу. Это была маленькая продолговатая плетеная коробка, украшенная по углам кисточками из черных, золотистых, алых и белых перьев. В стенки коробочки было вплетено изображение двух зверей, что-то вроде геральдических львов. Они стояли морда к морде, поднятые кверху хвосты крючками изгибались над их спинами; изображения разделялись вертикально расположенными крестиками. Вождь раскрыл коробку, и я понял, что это — туалетная шкатулка.

Сверху лежал изящный гребень с тонкими деревянными зубьями, вставленными в кость, и с кисточками из перьев по обоим концам. Дальше я увидел кусок воска, осколок зеркала, крохотный мешочек из кожи птенца гарпии (внутри был пух, который употребляется для украшения прически), алюминиевую ложку, три крошечных, величиной со спичку, весла темно-красного дерева и, наконец, три высушенных плода — черные шарики размером с грецкий орех, наполненные красным, оранжевым и черным гримом. Отверстия этих «баночек» были заткнуты ватой.

Оказалось, что миниатюрные весла предназначены для нанесения грима. Широким концом рисовали полосы, острием — детали. Вооружившись зеркальцем вождя, я с помощью красной и черной краски изобразил у себя на кончике носа бычий глаз. Мистер Ливитт слегка опешил, зато вождь был очень доволен и достал еще несколько предметов: длинную бамбуковую флейту, сосуд из высушенной тыквы, наполненный пальмовым маслом, и тяжелый ком липкой, сладковато пахнущей краски — она напоминала на ощупь мягкий пластилин и была завернута в пальмовый лист для защиты от солнечного света и копоти, покрывавшей все кругом черным жирным слоем.

На следующее утро вождь, Иона, Эндрью и я отправились в лес. С первых же шагов мы с Ионой убедились, что нам известны лишь некоторые из деревьев. Большую часть мы встречали впервые, а некоторые, вероятно, не видел никто из ученых. Иона, старый естествовед, волновался не меньше меня.

— Никогда в жизни я не встречал столько новых видов! — воскликнул он. — Мистер Гэппи, какое замечательное место! Даже когда я ходил с доктором Магиром в горах Пакараима, и то не видел ничего подобного.

— Верно, Иона, мы можем уже здесь собрать такую коллекцию, что она всю экспедицию оправдает.

— Конечно, мистер Гэппи!

Да, ради таких минут стоит жить на свете. Увы, с каждым годом все меньше становится на земле мест, где можно испытать подобное чувство…

Нас окружал густой подлесок из мелких пальм, покрытых гроздьями ярко-красных плодов. Почву устилал ковер из папоротника и селагинеллы; тут и там вздымались колонны могучих деревьев с корой самой различной структуры и всевозможных оттенков коричневого, серого, красного цвета. Я спрашивал почтенного вождя названия растений, а Иона подбирал эквивалент на аравакском языке: индейские названия очень метки и исполнены практического смысла.

— Атчи? — спрашивал я, указывая на ствол.

— Маквауру, — следовал ответ, и Иона добавлял:

— Гаудон.

Речь шла об эшвейле́ре (Eschweilera holcogyne) — это дерево мы знали.

Когда попадалось незнакомое нам дерево, мы собирали как можно более полную коллекцию листьев, цветков и плодов, чтобы позже исследовать и определить, а также — если речь шла о неизвестном до сих пор виде — дать наименование (это не всегда просто, порой приходится годами изучать образцы, сравнивая с другими коллекциями во всем мире). Мы настолько увлеклись, что за четыре часа прошли всего несколько сот метров.

Тропа поднималась по пригорку, затем разветвлялась; одна ветвь, как мне объяснили, вела к Ганнс-Стрип. Мы прошли немного влево и внезапно очутились на краю солнечной поляны, расчищенной индейцами по поручению миссионеров.

Перед нами была картина безжалостного опустошения. Яркие лучи полуденного солнца освещали беспорядочное нагромождение поврежденных деревьев. Ветки и сучья сложили в кучи и подожгли, но они сгорели не полностью; золотистые листья, обуглившиеся прутья и зола толстым слоем устилали почву между огромными серебристыми, красноватыми и почерневшими стволами. Нужно было, как только расчистка просохнет после недавних дождей, снова жечь поваленные деревья и лишь месяца через два-три можно будет разбить грядки между самыми большими бревнами, с которыми не справятся ни огонь, ни люди.

Когда глаза привыкли к свету, мы осторожно двинулись по стволам к макушке бугра. Но отсюда, как я ни тянулся и ни вставал на цыпочки, не было видно ничего, кроме стены леса.

Где же те горы, которые я приметил с самолета? Где «лошадиная голова»? Как я буду направлять свои исследования, если даже с холма ничего не вижу? Я был растерян и почувствовал себя узником в окружении немого непроницаемого вала.

Через Эндрью я спросил вождя, не знает ли он место, откуда можно сориентироваться. Вождь задумался. С того места, где раньше была их деревня, открывался хороший вид, но с тех пор вырос уже новый лес… Нет, он не мог ничего посоветовать.

На фоне коричневых крон мы заметили золотистые пятна: очевидно, цветки или почки деревьев или лиан, а может быть — молодые листья. Тщательно определив положение одного такого пятна — в сумраке леса было бы гораздо труднее различить что-либо в темном своде, — мы направились туда и оказались перед Protium — деревом высотой метров в тридцать. Его кора и сок распространяли острый запах. Если бы даже нашелся гимнаст, который сумел бы взобраться на такое дерево (а первый сук рос на высоте двадцати пяти метров), он скорее всего вернулся бы ни с чем. У этих деревьев часто цветет лишь одна ветка за раз, да и та может оказаться скрытой в соседней кроне. Как ни жаль было, пришлось срубить дерево: мы должны были собирать образцы древесины всех крупных пород, чтобы выяснить, годятся ли они строительной, деревообрабатывающей или химической промышленности.

Падая, дерево проложило в подлеске коридор, и мы увидели совсем рядом два красивых куста из семейства кутровых (Apocynaceae), один — с розовыми, другой с желтыми цветками, а в довершение всего обнаружили в кроне срубленного исполина не только нежные распускающиеся почки, но и лиану с множеством яйцевидных бурых плодов — один из видов гнетума (Gnetum), единственного родича хвойных, который является лианой. Сколько лет слышал я рассказы об этом удивительном растении — и вот оно, наконец, передо мной! Гнетум принадлежит к обособленной своеобразной группе, резко отличаясь от своих родственников супротивными овальными листьями и дихотомическими боковыми соцветиями.

Подошло время ленча. Я поблагодарил вождя за помощь и подарил ему бритвенное зеркало, вогнутое с одной стороны…

Во время следующей вылазки мы пошли по правому развилку. Тропа огибала вырубку по почти отвесному склону, затем спускалась в извилистую заболоченную лощину с множеством изящных травянисто-зеленых пальм^[9], поднимающихся из насыщенного водой торфяника, со стволами, покрытыми гирляндами лишайников. Шлепая по воде между деревьями, увешанными клочьями мха, мы вышли к крутому берегу, красивому лесистому склону.

Сверху на нас закричал каракара — нехищный сокол с ярким оперением. Голос у него был скрипучий, словно точили железо о камень. Эндрью срезал пальмовый лист и потер черенком о нож — получился в точности такой же звук. Потом он потер под другим углом — послышалось рычание ягуара. Эндрью рассмеялся, пожал своими могучими плечами и отбросил лист.

Мы все время искали цветки в нижних ярусах и внимательно всматривались в почву, стараясь обнаружить еле заметные подчас намеки на цветение в верхних ярусах.

Я остановился и поднял светло-розовый шип длиной не более двух с половиной миллиметров; он лежал, едва различимый, у самой тропы. Приглядевшись, мы обнаружили место, усыпанное мелкими розовыми цветочками, затем цветущую ветку метрах в сорока над землей, и наконец, в нескольких метрах от нас самый ствол. Сделали насечку на коре — и сразу обильно засочился млечный сок. Мы с Ионой знали только одно дерево, похожее на это, но цветки у него были белыми; поэтому мы вооружились топорами и принялись за работу.

Полчаса спустя послышался треск и стон. Мы рубили так, чтобы ствол упал в нужном направлении и не запутался. На мгновение мне показалось, что соседние деревья все-таки удержат крону нашего великана. Но срубленный ствол с громом проложил себе путь и повалился на землю.

Как только прекратился ливень веток и сучьев, Эндрью начал откалывать образец древесины, а я поспешил по стволу к кроне, но на полпути резко остановился: армия черных волосатых муравьев Neoponera, тяжелых танков муравьиного мира, стояла, потревоженная моим приближением, на задних лапах и шипела, точно клубок змей. Одного укуса этих чудовищ, достигающих в длину четырех сантиметров, достаточно, чтобы уложить человека в постель.

Я быстро соскочил на землю и стал пробираться по кустам к Ионе, а он уже добыл охапку прелестных землянично-розовых цветков, покрывавших концы ветвей густой дымкой^[10]. Толстый сук был плотно обвит корнями маленького дерева с блестящими листьями, похожими на миниатюрные ракетки для настольного тенниса, с вишнево-красными цветками, напоминающими цветки магнолии. Размерами деревцо не уступало хорошо развитому падубу (остролисту), и однако же это был эпифит, выросший на солнечном свету высоко над землей. Корни его, словно тонкие провода, свисали вниз за водой. Это была Clusia (C. palmicida), растение, которое меня особенно занимало.

На обратном пути я узнал от Фоньюве (на этот раз он был нашим консультантом), что мелкие пальмы юруа^[11] с красными плодами, растущие куртинками среди подлеска, идут на изготовление духовых трубок. Кроны их, состоящие из листьев, напоминающих по форме рыбий хвост, срезают, а многоколенчатые, плавно изогнутые четырех-пятиметровые стволы очищают от мелких шипов, срубают у самой земли, сушат и в связках отправляют по торговым путям индейцев на север к макуси, патамонам, акавойо и арекунам, обитающим в трехстах-пятистах километрах отсюда. Там из стволов удаляют сердцевину, выпрямляют их и вставляют внутрь гладкие прямые трубки, полученные неведомыми путями из тщательно охраняемого района — с окутанной туманами вершины крутой столовой горы Марахуакита в хребте Пакараима. Необычный злак^[12], из которого делают эти трубки, достигает высоты двенадцати-пятнадцати метров. Открыл его Роберт Шомбургк в 1839 году; вторым из белых путешественников его видел сотрудник Нью-Йоркского ботанического сада доктор Бэссет Мэгир, который в 1950 году благополучно пробрался через территорию, населенную недружелюбными индейцами мачиритаре, единственными людьми, выращивающими это редкое растение.

Вернувшись в миссию, мы с Ионой, принялись сортировать образцы, отбирая из огромных охапок самые лучшие и укладывая их в кляссеры между листами промокательной бумаги. Кляссеры мы увязывали в плотные стопки, переложив ребристым картоном, чтобы между ними мог проходить горячий воздух, и помещали для сушки над печкой. Каждый образец надо было пронумеровать, снабдить ярлычком, описать и зарегистрировать в журнале — работа кропотливая…

Утром Иона был в приподнятом настроении, а теперь притих; я заметил, что он чем-то недоволен. Иона мог, когда хотел, быть самым веселым товарищем, но порой ходил хмурый, как грозовая туча. Я знал, что он чудесный человек, и предпочитал не обращать внимания на его капризы или старался задобрить его похвалой. Иона был моим первым проводником в лесах, и я сильно привязался к нему. Но он был уже немолод, а здесь очутился в совершенно непривычной обстановке, встретился с новой флорой, для изучения которой был слишком стар, столкнулся с индейцами, которые знали свои леса лучше его.

— Если бы ты мог себе представить, Иона, — начал я, — до чего же я рад, что ты здесь со мной! У нас впереди столько дел, без тебя мне никак не справиться!

Он улыбнулся.

— Что верно, то верно, мистер Гэппи. Надо только все наладить как следует. Когда я ходил с доктором Мэгиром, мы вставали рано утром и собирали образцы, после полудня сортировали их, а к четырем часам все заканчивали.

— Ну что ж, попробуем и мы так. Только очень уж тут много новых растений, придется мне, видно, иногда и по вечерам работать. И может случиться, что понадобится твоя помощь.

— Начальник, уж очень много времени уходит на готовку. У доктора Мэгира один человек варил обед на всех. Вечером мы ели жареную тушенку. Вот бы и сейчас так устроить.

— Но ведь у нас не хватит тушенки, а взамен ничего нет. До сих пор ты ведь всегда справлялся… Помнится, раньше ты готовил с кем-нибудь по очереди. Почему бы теперь так не сделать?

— Не с кем объединиться. У каждого свои вкусы.

— Может быть, постепенно все наладится. Я во всяком случае постараюсь, чтобы у тебя было меньше хлопот.

Под вечер за мной прибежал миссионер и повел на кухню. Там сидел Фоньюве. Изо рта у него струилась кровь.

У бедняги болел зуб. Сестра и миссионер, вооружившись щипцами, попытались его выдернуть, но раскрошили.

Никогда в жизни мне не приходилось удалять зубы, но я видел, как это делается, и знал, что нужно добраться до корня. Минутой позже все было кончено, и Фоньюве облегченно вздохнул.

Но через час за мной пришли снова: кровь все идет, как ее остановить. Они принесли из хижины гамак, повесили возле дома, уложили больного и столпились вокруг него. Бледный, насмерть перепуганный Фоньюве лежал, ожидая конца.

— Вы не представляете себе, как все это важно для нас, — объяснил мне миссионер. — Если с ним случится беда, индейцы потеряют к нам всякое доверие. Пропадут годы труда! Наш адреналин уже не действует. Что делать?

— Попробуйте дать ему полоскание — крепкий раствор марганцовки или соли, — предложил я, озабоченный возложенной на меня ответственностью. — И, пожалуй, лучше оставить его одного, а то все только панику на него нагоняют.

Но еще долго после того, как марганцовка остановила кровотечение, индейцы взволнованно теснились возле Фоньюве, щупали ему пульс, лоб, щеки и не давали прийти в себя от ужаса. Я тихонько подошел, улыбнулся бедняге из-за спин врачевателей и показал ему знаком, что он скоро будет здоров. Фоньюве кивнул в ответ и уныло улыбнулся…

Ежедневно Иона, Эндрью и я приносили из лесу охапки новых интереснейших растений. Вождь вернулся в свою деревню, а Фоньюве все еще хворал; поэтому в надежде заработать немного бисера или нож, нас «консультировали» Ванава́, безобидное ничтожество, с пышным убором из перьев, «Сэм» — его настоящее имя было Гемеиа — пожилой спокойный мужчина с лицом ученого, Маваша́ — сын Чекемы, долговязый парень себе на уме, и Мингелли — трудолюбивый, независимого нрава весельчак, на которого косились миссионеры. Внешность Мингелли поразила меня — типичное бурбонско-габсбургское лицо под буйной шапкой волос! Он был похож одновременно на Альфонса XIII и Иоанна Крестителя.

На третий день я составил первую аналитическую схему, избрав для этого заросшую пальмами болотистую лощину позади миссии. Белой веревкой мы огородили пробную площадь — участок леса длиной в тридцать и шириной в семь с половиной метров. Затем я вычертил план, точно указав местоположение всех деревьев выше четырех с половиной метров. Каждое дерево тщательно измерили: поперечник, высоту, расстояние до первого сука, размеры кроны. В заключение я вычертил профиль. Такие профили — вроде технических диаграмм; они показывают состав леса подчас яснее, чем непосредственное наблюдение, и позволяют экологу, изучающему связь растительности с окружающими условиями, сделать много важных выводов.

^{_{Гигантское дерево}}

Правда, ни в одном лесу вы не найдете двух совершенно одинаковых участков, и эти схемы полезны лишь в том случае, когда они характерны для леса в целом. Поэтому очень важно правильно выбрать пробную площадь.

Во время этой экспедиции я испытывал новый способ отбора участков. В девственной области растительность полностью зависит от характера рельефа и почв. Изучив отдельные типичные участки — холмы, лощины, поймы рек, песок, глина, суглинок и так далее, — я смогу составить картину целого района и даже проследить, как менялась растительность в результате разрушения холмов, отложения речных наносов, заболачивания лощин.

Я считал, что в дальнейшем, когда будет проведена аэрофотосъемка края, такое обобщение поможет составить географическую карту. Рельеф позволит определить структуру леса, а опознав на фотографии хотя бы несколько деревьев, можно будет составить почвенную карту. Из таких скромных начинаний могут вырасти планы, которые преобразят тропики.

За день до того, как нам нужно было выходить по следам Джорджа, я сделал два открытия.

Я пошел за бананами и ямсом на участок, возделанный миссионерами в прошлом году. Здесь было очень красиво. «Вход» обрамляли тыквы — круглые, бутылкообразные, полосатые; они просвечивали на солнце, под путаницей усиков виднелись желтые цветки. Листья бананов образовали свод; раскачиваясь, они пропускали зеленые блики. Под ногами скрипели высохшие стебли, хрустел древесный уголь, оставшийся после пала.

Роясь в грядках ямса, затянутых сеткой вьющегося страстоцвета, я обнаружил слой необычно черной почвы, влажной и богатой перегноем. В этом слое лежали осколки глиняной посуды; за несколько минут я набрал целую груду. Большая часть черепков представляла собой остатки обычных чаш разной величины. Черепки были гладкие, без каких-либо следов краски, но на некоторых я различил зубчатые борозды и насечки.

Судя по окружающему лесу (влажный тропический лес после вырубки восстанавливается полностью лишь через несколько сот лет, проходя множество различных стадий), здесь лет пятьдесят, а то и семьдесят назад находилось поселение, скорее всего племени тарума.

Вернувшись в миссию, я обнаружил, что меня ждут двое гостей. Первый — седой старик с величественной, львиной головой; я уже раньше приметил его, он бродил возле миссии, припадая на раненую ногу. Второй — мужчина лет тридцати, не раскрашенный и очень скромно одетый. Из украшений он надел лишь бусы из белых и черных зернышек. Задумчивый и степенный, он ходил, слегка склонив голову, с выражением постоянного недоумения на добродушном липе.

Старик сел и указал на свою ногу. Я обмыл, дезинфицировал и присыпал сульфазолом небольшую ранку, затем забинтовал ее. Я подумал, что бинт очень скоро загрязнится, истреплется, и посоветовал старику обернуть ногу мягкой корой, вроде сандалии.

Когда я закончил перевязку, старик протянул мне пакетики, свернутые из пальмовых листьев. Там оказались две красивые шкатулочки — вроде той, которую показывал мне вождь, — костяной гребень и несколько серег из перьев. Я вручил ему взамен рыболовные крючки, напильник, зеркальце, два ножа и бисер. Старик завернул все это, встал и молча заковылял прочь.

Его спутник все время наблюдал за нами, но тут я заметил, что он тоже ушел.

— Этот старик выглядит добрым и покладистым, — сказал Эндрью, — но вы остерегайтесь его. Он главный колдун племени, его тут все боятся. Миссионеры, правда, с ним ладят. Они называют его «Джорджи», а настоящее его имя — Маната́.

— А второй кто? — спросил я.

— Это Килимту, последний живой тарума во всей Британской Гвиане!

— Живой тарума?! И он ушел! Значит, кто-то из них выжил?

— Да, трое выжили, когда грипп истребил остатки племени. Килимту был самым молодым. У здешнего вождя нет детей, вот он и усыновил его. Остальные двое — старики, они живут в Бразилии, с мавайянами.

Я решил во что бы то ни стало отыскать их.

Море листьев

К Нью-Ривер

«…Если я не пришлю других распоряжений, — писал я Безилу, — и если не вернусь с Нью-Ривер к твоему прибытию, не жди. Забирай горючее, продовольствие, товары для обмена и все это перебрось вверх по реке Чодикар и дальше, на Мапуэру. Чарли, один из ваписианов, знает тропы индейцев, и я пришлю его, чтобы он вас провел. Как дойдете до Мапуэры, сразу начинайте делать две лодки, достаточно большие, чтобы поднять полтонны груза и десять человек».

Настало время выходить следом за Джорджем. Я оставил записку миссионеру, и мы тронулись в путь: Эндрью, Иона, Тэннер, я и четверо ваи-ваи из деревни на реке — Мингелли, Маваша́, отец Маваши — надменный Чекема и колдун по имени Эока. Людей было мало, и ноши казались слишком тяжелыми.

— Мистер Гэппи, — мрачно заявил Эндрью, — мы не сможем двигаться. Завтра в это время все еще будем торчать на берегу. Мы не…

— Хватит, — прервал я его. — Двигаться будем. Ноши тяжелые, но мне приходилось видеть и тяжелее. Постараюсь нанять еще индейцев.

Возле самого устья Оноро мы обнаружили следы лагеря Джорджа. Здесь было сыро, с листьев падали капли прошедшего утром дождя. Я оставил Иону и четверых ваи-ваи разбить лагерь, а сам с Эндрью и Тэннером направился вверх по реке к тому месту, где индейцы расчищали новый участок. Река была узкая, темная, кроны деревьев переплетались над ней. Русло загромождали упавшие стволы, некоторые из них торчали над водой, но большая часть скрывалась в глубине — эти были особенно опасными. Если мы вовремя замечали препятствие, то увеличивали скорость и проскальзывали над затонувшим бревном. В одном месте, где кромка берега сползла в реку, пришлось прорубать себе путь в спутанных кронах. Дальше река стала мельче, пошли тихие заводи с камнями. Вода струилась так неторопливо, что на поверхности не было ни одного завихрения, которое указывало бы нам на скрытое в глубине препятствие. Чтобы не сломать винт, мы сбавили ход и внимательно всматривались в желтую воду.

Я начал было сомневаться, доберемся ли мы когда-либо до места, но тут увидел три лодки, причаленные к берегу. Крутая извилистая тропинка вела к лесной прогалине. Здесь, под навесом из пальмовых листьев, лежал в гамаке знакомый индеец — Вайяма («Черепаха»). Мы вышли к обширной вырубке на склоне холма; в центре ее стояли два необычного вида продолговатых строения.

Под лай собак из хижин вышли их обитатели. Последовал обмен приветствиями, затем Эндрью стал рассказывать о наших нуждах, а также о том, какие товары мы можем предложить.

Индейцы удивились, почему мы прокладываем тропу на восток. Они никогда не слышали о существовании реки в той стороне — туда вообще никто не ходит!

На нас смотрели с нескрываемым недоверием.

Густо раскрашенный пятнами и полосами индеец с ребенком на руках улыбнулся, обнажив крупные зубы, и сел рядом со мной. Увидев мою бороду, малыш в ужасе завопил; я пощекотал ему щечку пальцем — он закричал еще сильнее.

Раздался дружный хохот, лед был сломан. Я опасался, что не смогу никого нанять здесь, но двое молодых парней, лет по четырнадцати-пятнадцати, вызвались идти с нами. В одно мгновение они собрали все необходимое для двухнедельного путешествия — плетеный гамак, лук, стрелы, горшок, несколько белых лепешек из маниока; кроме того, сзади за набедренную повязку каждый засунул нож.

Младший, Манака, очень славный юноша, лицом напоминал английского школьника. Его приятель выглядел солиднее. Это был степенный коренастый паренек, женатый на немолодой женщине, которая должна была вот-вот родить. Прощаясь с супругом, она преподнесла ему сушеную обезьянью ногу.

В нашем лагере были растянуты брезенты, ваи-ваи соорудили себе навес, горели костры, — мы готовились к ночлегу. Из чащи доносились крики птиц. Я дал свое ружье Маваше, который заверил меня, что умеет с ним обращаться. Уже смеркалось, когда он вернулся с гокко и двумя обезьянами килограммов по десяти каждая — паукообразной и рыжим ревуном. В мгновение ока дичь была освежевана, и белые тушки положили на колья над огнем. Не дождавшись, когда мясо прожарится, ваи-ваи принялись за еду.

Зажгли фонари; я искупался, надел чистую рубаху и фланелевые штаны и поужинал жареной грудкой гокко и вареным рисом.

— Эта Нью-Ривер — плохое место, — заговорил Эндрью. — Там страшные болезни. Люди из Пограничной комиссии помирали там, как мухи, — да, да, как мухи!

— Совершенно верно, мистер Макдональд, — послышался мрачный голос Ионы. — Доктор говорил мне: никогда не ешь холодной пищи в этих местах, не то заболеешь. Лучше отложи все дела, разожги костер и свари горячее. Если нельзя остановиться, потерпи с едой до вечера. И еще я никогда не видел такого холодного места. Там ночью как-то особенно сыро, промозгло.

— Вам нечего беспокоиться, — возразил я. — Люди из Пограничной комиссии умирали от бери-бери, а болели потому, что ели только соленую говядину, соленую свинину, соленую рыбу и соленые галеты. Пока у нас есть свежая пища, свежие овощи и фрукты, мы не заболеем.

— Точно, — согласился Эндрью. — Бразильцы не хворали бери-бери. Они питались проросшими бобами. И все-таки нам придется несладко. Почему индейцы не живут на Нью-Ривер? Потому что там плохое место, помяните мое слово! Там нечего есть. Отец Кэфф и отец Кэри путешествовали вверх по Корантейну и по Нью-Ривер в 1908 году. Они чуть не умерли с голоду. Ничего съестного не могли найти. Знаете, что им пришлось есть? Кайманов! Они их ловили в Оноро. И нам придется голодать.

— В крайнем случае тебя съедим, Эндрью, — сказал я, — хотя я уверен, что ты поможешь нам раздобыть пищу. Сделаем из тебя приманку — небось все кайманы и ягуары сбегутся, когда почуют такой лакомый кусочек!

Эндрью засмеялся:

— Ладно, начальник, последнее слово за вами. Только уж кайманов лучше я сам съем!

Поужинав, мы тут же улеглись в своих гамаках, но сон не шел. У костра и под навесом ваи-ваи звучали смех и шутки. Я задремал, но тут же меня разбудил взрыв хохота. Индейцы с факелами в руках столпились у реки; один из них, забравшись на нависшее над водой дерево, держал огонь у самой ее поверхности. Быстрым движением он отсек голову крупной рыбе, затем еще нескольким. Его товарищи сели в лодку, чтобы подобрать добычу.

Почти всю ночь ваи-ваи не спали — ели, ловили рыбу, жарили и коптили ее над костром. Один раз я услышал плеск весел: Эока отправился в Якка-Якка отвезти жене обезьяний бок и рыбы. Затем ненадолго все стихло, но уже в четыре утра заиграли флейты.

На рассвете индейцы окружили меня, жалуясь на голод. Мы дали им фариньи и сразу после завтрака стали свертывать лагерь.

Иона, Эндрью и Тэннер уложили свои ноши в вариши — плетеные заплечные мешки, а ваи-ваи сделали себе лямки из больших мягких листьев пальмы туру (Jessenia bataua); веревки они свили из молодого луба дерева эшвейлеры, росшего рядом с лагерем.

Даже и для девяти человек груза было немало: брезент, продукты на две недели, пресс для гербария, кухонная утварь, гамаки, фонари, горючее, одежда, ножи. Самая тяжелая ноша досталась молодым, Манаке и Якоте, но я вмешался и заставил носильщиков перераспределить груз.

Я сам нес лишь то, что было нужно для работы на ходу: два фотоаппарата, насадочные линзы для съемки с близкого расстояния, экспонометр, треногу, запасные пленки, перочинный нож, плитку шоколада, записную книжку, карандаши.

Мы шли тропой, вернее — просекой, через подлесок из молодых деревьев и кустарника. Поднялись на бугор, затем спустились по крутому склону к чистому ручейку, струившемуся в пальмовых зарослях. Лучи солнца, с трудом пробиваясь сквозь кроны гигантов, заставляли росинки сверкать, как алмазы в полумраке. В это время дня здесь было прохладно и сыро.

Впереди нас ждали холмы, невысокие, но крутые. Идти по влажной глине было трудно. Нам приходилось перепрыгивать корни, рытвины, лианы и пеньки, карабкаться через поваленные стволы или пролезать под ними.

Понижения между холмиками были заболочены и поросли кое-где пальмовым лесом. Среди перистых крон иногда проглядывали клочки неба. Здесь ступать приходилось особенно осторожно, чтобы не увязнуть в трясине. Вода поднималась чуть выше щиколоток, но ближе к полудню мы вышли на участок, где то и дело погружались по колено и даже по пояс в жидкую грязь. Кругом цвели водяные лилии, погибали широколиственные деревья; видимо, где-то был задержан сток воды и земля все больше затоплялась. Постепенно изящные звездообразные пальмы Euterpe сменялись двумя видами мавриции (Mauritia) — одним низкорослым, густо усеянным колючками^[13], другим крупным, с большой кроной из веерообразных листьев на высоте тридцати метров^[14]. Мы ползли и карабкались в тени пальмовых крон, пока, смертельно усталые, не выбрались на сухой бугор. Здесь мы нашли место поровнее, сбросили свои ноши и устроились на несколько минут отдохнуть, тяжело дыша и обливаясь потом.

Если учесть обстановку, мы шли не плохо — километра полтора в час. Снова вперед! Я спрашивал себя, сколько успел пройти Джордж и действительно ли Нью-Ривер так близко, как я надеялся. Вдруг впереди послышались крики и ауканье. Ну конечно же, это голос Джорджа. А вот и он сам, и его носильщики — стоят и болтают с Ионой и Тэннером.

— Доброе утро, мистер Гэппи, — приветствовал меня Джордж. — Вот, вернулся за указаниями.

— Ты нашел Нью-Ривер, Джордж?

— Нет, начальник, об этом-то я и хотел вас спросить, — вид у него был виноватый. — Недалеко отсюда мы уперлись в высокие горы и не можем пройти. Там, где кончается тропа, открывается вид во все стороны. Впереди — скалы и утесы. С грузом не пройдешь, слишком тяжело. Не меньше месяца понадобится. Зато на север горы постепенно понижаются. Я уже прорубил в ту сторону тропу километра на три, искал обход. Потом решил пойти обратно — помочь вам и спросить, правильно ли я поступил. К вечеру будем в моем лагере.

Я был раздосадован, подозревал, что Джордж и его люди просто поленились. Однако по мере нашего продвижения рельеф и в самом деле изменился: холмы стали круче, болота меньше и суше. Мы шли все время в гору.

Величественные деревья раскинули над нами бессчетные ярусы ветвей, отдельные исполины вздымали свои могучие колонны выше лесного свода и простирали огромные кроны метрах в пятидесяти-шестидесяти над землей. Воздух трепетал от пронзительных зовов зеленой котинги, птицы величиной с дрозда. Все дальше и дальше передавался сигнал тревоги, возвещающий о нашем появлении: «Пии-пии-йоо! Пии-пии-йоо!»

Вдруг раздался странный крик, напоминающий не то мычание коровы, не то скрип тяжелой двери или долгий зевок: «Муарр… ньяаарр… ухааарроу!» Жуткий, леденящий душу, он, казалось, вобрал в себя все уныние пустынных джунглей. В жизни я не слышал ничего подобного. Это была другая котинга — лысоголовая (Calvifrons calvus)^[15], обитающая только здесь, на юге.

Небо — те клочки его, которые мы видели, — нахмурилось, заволоклось тучами. Стало так темно, что мы не видели друг друга. Издалека донесся странный гул, словно летели полчища пчел. «Где-то умер грешник, — объяснили индейцы, — и теперь осы преграждают ему путь в рай». Гул сменился непрерывно нарастающим громом. Затрещали сучья и ветви — буйный порыв ветра обрушился на лес. Деревья дрожали, с хрустом падали сухие ветки. Но вот ветер угомонился — и снова воцарилась тишина. Было три часа дня, но казалось, что наступила ночь. Мы услышали шум приближающегося дождя и представили себе, как надвигается сплошная белая стена. Все дружно бросились вниз по склону к лагерю Джорджа и уже начали растягивать брезенты, когда с громом и молниями на нас обрушилась лавина воды. В несколько минут земля под ногами превратилась в коричневую реку.

Один за другим отставшие носильщики входили в лагерь, сгибаясь под тяжестью ноши. Последними пришли Манака и Якота. Сбросив под брезентом груз, оба повалились наземь. Несмотря на усталость, они дурачились, смеялись, болтали в воздухе ногами.

Всю ночь лил дождь, но утром осторожно выглянуло солнышко. Джордж вышел со своимотрядом пораньше продолжать поиски обходного пути вокруг горы, а мы принялись расширять расчистку, свалили несколько деревьев, чтобы дать солнечным лучам и воздуху подсушить почву. Для Ионы, Эндрью и Тэннера соорудили из пальмовых листьев большой навес, сделали навесы поменьше для ваи-ваи. Очистили от мусора ручеек, бежавший мимо моей палатки; вдоль берегов поставили скамейки и столики для работы.

После этого я пошел по тропе на восток и уже через два километра убедился, что она действительно ведет на гору. Вокруг поднимались гранитные скалы, покрытые скользкой пленкой влаги, поросшие мхом и папоротником. Я взобрался на камень, возвышавшийся метров на двенадцать-пятнадцать, но ничего не увидел. Даже здесь, на склоне, высокие деревья преграждали вид!

Мы пересекли ручеек, поднялись по лощинке и продолжали путь по все более крутому и узкому извилистому гребню, пока не очутились на небольшой площадке, где кончалась тропа. Лес здесь был заметно реже, чем на склоне, однако достаточно частый, чтобы скрыть от наших глаз окружающий ландшафт.

Мы услышали шум текущей воды и спустились к красивой речушке, бегущей по неровному каменному ложу. Вода была холодная, как лед, и в ней суетились крохотные красноглазые рачки. Ниже по склону сбегал по каменистой круче шумный поток. Он исчезал в северо-западном направлении; следовательно, мы еще не достигли водораздела между Эссекибо и Нью-Ривер. Я стал склоняться к тому, что Джордж прав — носильщикам пришлось бы трудно на таких крутых склонах. Но где же тут открывается вид во все стороны?

На обратном пути я спрашивал у одного из ваи-ваи названия всех крупных деревьев (более тридцати сантиметров в поперечнике), росших вдоль тропы. Меня поразило разнообразие леса: на протяжении полутора километров мы насчитывали сто тридцать больших деревьев семидесяти шести различных видов, из которых пятьдесят семь попались нам по одному разу, шесть — дважды, и лишь тринадцать — более чем дважды. Для сравнения скажу, что в дубовом лесу в Англии вы вряд ли насчитаете больше семи крупных видов.

Отдельные участки смешанного леса встречались мне и в более северных областях, но здесь он тянулся километр за километром, и хотя казался на первый взгляд однообразным, вы не нашли бы и двух одинаковых участков. Только очень тщательное обследование позволило бы учесть около четырехсот-пятисот видов, составляющих такой лес. После подсчета крупных видов оставались еще мелкие — кустарники, травы, эпифиты, лианы, папоротники и лишайники, грибы и мхи. Я же из-за нехватки времени мог изучить лишь ровно столько, сколько надо, чтобы испытывать танталовы муки.

Первый профиль, который я здесь составил, показывал, как и возле миссии, участок болотистого леса; мы целый день провозились под легким балдахином из трепещущих пальмовых листьев. Затем я изучил участок, рельеф которого создан наносами небольшой речки; дальше — склоны: крутые, отлогие, каменистые и, наконец, вершины, на которых росли тонкоствольные рощи и Clusia опутывала камни длинными корнями.

Постепенно из хаоса деталей начала выявляться общая картина, картина ландшафта, созданного водой — бурными ливнями, постоянной капелью с листьев, просачивающимися подземными водами, стремительными потоками, скатывающимися по склонам. Скалы, превращаемые выветриванием в почвообразующие породы… Ручьи, прогрызающие крутые ущелья и размывающие холмы… Равнинные реки, которые, разливаясь, откладывают на берегах принесенные с возвышенных участков продукты выветривания… Берега, задерживающие речные воды, так что возникают постоянно затопляемые участки и образуется трясина, подобная трясине более северных болот, но заросшая исполинскими деревьями и покрытая ковром опавших листьев и сломанных веток…

Итак, вода — вот ключ к этому краю, к этому зеленому океану! И чем больше я узнавал его, тем более проникался ощущением удивительной красоты утонченных деталей и разнообразия лесов, которые показались мне сперва такими скучными.

Полдень, ночь и утро в лесу

Прошло несколько дней, и общество облаченных чуть ли не в одни браслеты и ожерелья индейцев стало для меня совершенно естественным. Я узнал в них привлекательных, по-настоящему обаятельных людей с сильной, ярко выраженной индивидуальностью. Как ни напряженно мы трудились, дни проходили весело: смех и шутки были неразлучными спутниками ваи-ваи.

Единственный, к кому я не мог проникнуться полным доверием, был Чекема. Все первые дни он ходил с усталым видом, брюзжал и под любыми предлогами отлынивал от дела. Ярко раскрашенный, он слонялся по лагерю с заносчивым видом, а когда выходил на работу, все время мешал мне. Язык вай-вай очень трудно транскрибировать, гласные и согласные звучат иначе, чем наши, к тому же у каждого свое произношение. Большинство индейцев терпеливо относилось к моим вопросам, но Чекема раздражался, стоило мне переспросить хоть слово. Он либо кричал мне в самое ухо, либо шептал еле слышно, а потом фыркал и ухмылялся; одним словом, вел себя вызывающе.

Иногда он нарочно говорил мне неверное название растения, а то отвечал бранью. Я уже было махнул на него рукой, как вдруг обнаружил, что Чекема становится дружелюбнее, по-своему интересуется нашей работой, приветствуя каждую новую находку громким возгласом восхищения, старается показать мне все сколько-нибудь примечательное.

Так, однажды он вскочил и, указывая на дерево, схватил меня за локоть:

— Начальник, начальник, начальник, повиси, мм, мм, бам, бам, повиси, повиси!

Я покачал головой: Эока ушел с ружьем. Тогда Чекема метнулся в сторону и тут же вернулся. В руках у него был лук и длинная-предлинная стрела с деревянным наконечником. Он медленно крался вперед, не отрывая взгляда от кроны дерева.

Чекема преобразился: взбалмошный фанфарон превратился в охотника, двигавшегося мягко и бесшумно и предельно сосредоточенного. Осторожно подняв 2,5-метровый лук, он натянул тетиву и послал стрелу. Левая рука с луком упала, правая красиво изогнулась — как у статуи. За густыми ветвями я только мельком видел полет стрелы, но она вернулась на землю с добычей — туканом величиной с молодого цыпленка. Чекема попал в цель с двадцати пяти метров.

Очень осторожно, стараясь не повредить перья, он снял шкурку, раскаленным ножом опалил ее изнутри, высушил и присоединил свежий трофей к украшениям на своей косичке.

Юноши, точно фавны, прыгали, скакали, катались по земле, лазали по деревьям, как белки. Подложив под ступни расщепленный стебель лианы, индейцы поднимались, словно гусеницы, по самым гладким стволам, а вверху перепрыгивали на ветви соседних деревьев и спускались совсем в другом месте.

Эндрью знал множество штук, которые очень нравились индейцам. Однажды, когда вдали от лагеря нас застал ливень и мы сгрудились под наскоро сооруженным навесом, он стал подражать голосам животных — раздул щеки, зажал нос и издал глубокий горловой звук «Уумп! Уумп!» — точно птица-трубач^[16]. Потом засвистел в лист, как тапир, захрюкал дикой свиньей, закричал ревуном. Затем он показал, как из стеблей и листьев, складывая и разрезая их, делать гирлянды, фигурки, даже двухствольное ружье.

Часто ваи-ваи играли со мной в «гляделки». Особенно любил эту игру Маваша; на какое-то время он становился важным и надутым, как сова, но тут же разражался смехом. Как-то я во время такого состязания свел глаза к носу, и в тот же миг все индейцы, пораженные, окружили меня с возгласами: «Аноро!» («еще, еще!»).

Моя борода одновременно занимала и пугала их. По мере того как она отрастала, они все чаще протягивали руку потрогать ее, произнося: «Ммммммм!» или «Аааааааа!» или «Чичибе! Чичибе!» («Страх, что такое!»).

Самым искусным охотником был Якота. Идя по лесу, он всегда выслеживал дичь; ноздри его раздувались, глаза зорко смотрели вдаль. Лучшими стрелками из ружья показали себя Эока и Маваша; правда, остальные с помощью лука и стрел промышляли не хуже их. За шесть дней индейцы добыли шесть агами, одного гокко, трех туканов и четырех обезьян, в том числе капуцина, удивительно похожего на человека. Добычу сразу же кидали на колья над костром; дав ей лишь немного пожариться и закоптиться, ваи-ваи съедали мясо. Они никогда не оставляли ничего для следующей трапезы. Как мы ни старались, нам не удавалось добывать достаточно мяса, и каждое утро индейцы жаловались на голод. Иона, Эндрью, Тэннер и я, чтобы поднять их настроение, делились своим пайком, надеясь, что на Нью-Ривер у нас будет рыбы вдоволь.

Вынужденная задержка уже сказалась на наших запасах продовольствия. Не то чтобы мы остались совсем без еды, но дело к тому шло. В крайнем случае можно было послать за продуктами в миссию, где остался мой склад, но ведь и там у нас было всего в обрез! Самолет смог взять лишь ограниченное количество груза, поэтому наши запасы оказались минимальными.

Впрочем, еды бы хватило, если бы наши охотники промышляли удачнее. Но почему-то неизменно получалось так, что дичь показывалась в тот самый момент, когда ружья были далеко. Охотники ничего не могли выследить, мы же, занятые расчисткой, спугивали то оленя, то стадо пекари, то стаю агами.

После двух дней неудачной охоты ваи-ваи решили отравить воду в речушке позади моей палатки. Они собрали корни и стебли росшей поблизости лианы лонхокарпус^[17], содержащей рыбий яд, измельчили их и наполнили с полдюжины корзин светло-желтой, неприятно пахнущей кашицей.

Корзины опустили в воду и надавили на них. Заструился мутно-белый сок. Вскоре вода в речушке помутнела, и рыба устремилась к поверхности. Мы увидели ярких рыбок с алыми полосами и других — с черно-желтыми спинными плавниками. Мое сердце ихтиолога-любителя подпрыгнуло: оба вида были мне незнакомы. Рыбы метались по кругу и ложились на бок, беспомощно разевая рты. Некоторые выскакивали на берег, стараясь укрыться под листьями и корнями.

^{_{Отравление рыбы. Скоро весь ручей стал молочно-белым}}

Ваи-ваи с радостными криками попрыгали в воду и принялись собирать улов, добивая самых живучих. Однако добыча оказалась очень скромной — пять циклид и три молодых хаимары (взрослые они достигают восемнадцати килограммов). Зато нам пришлось ждать несколько часов, прежде чем опять можно было пить воду.

Погода установилась хорошая, и речушка быстро мелела, обнажая песчаное дно; в конце концов осталась лишь цепочка лужиц, соединенных узенькими протоками.

В конце каждого дня я отправлялся к ручью, чтобы дать воде смыть усталость.

Когда мы возвращались в лагерь, на берегах мигали светлячки, в свете фонаря красными огоньками сверкали глаза рачков. Мое воображение населяло воду всевозможными чудовищами, и я, окунувшись, мигом выскакивал из ручья. Потом одевался, и начинались вечерние труды: разбор, прессовка и описание собранных за день растений.

Все эти дни Иона был в хорошем настроении. Пока мы сортировали образцы, он рассказывал мне индейские предания или случаи из своей собственной жизни.

Однажды вечером, когда мы с ним при свете шипящего фонаря заканчивали работу, я услышал лягушку, которая всегда начинала квакать сразу после наступления темноты. «Ква, ква, квау, квар, эр, урк!» — громкий, настойчивый, странно натужный, словно страдающий голос.

— Это большая лягушка, — объяснил Иона, — она лежит в воде одна, застряла в рогульке. Ее зовут Адаба, у нас про нее так рассказывают:

«Давным-давно жил юноша по имени Хадури. Ребенком он был украден у родителей ведьмой Адабой, которая вырастила его как собственного сына. Но однажды он встретил людей, которые рассказали ему, кто его настоящие родители, и решил бежать. Долго Хадури думал, как это сделать, и понял, что лучше всего бежать по реке, потому что ведьма не сможет преследовать его по воде. Так была изобретена первая лодка.

Но Адаба все-таки настигла Хадури и притащила его обратно. Тогда Хадури очень рассердился — ведь оказалось, что он пленник, — и решил отомстить. Он знал, что Адаба любит мед. И вот он нашел на дереве пчелиное гнездо, расщепил ствол, а в щель вставил распорку. После этого он рассказал ведьме про гнездо, она и полезла на дерево. Как только Адаба забралась туда, Хадури распорку вытащил, обе половинки ствола сжались и прищемили ведьму. Вот она с тех пор и молит о пощаде.

И еще что интересно: в старину индейцы делали из этой лягушки талисман для охотников, очень сильный талисман. Перед охотой мужчина много дней не заходил к жене, не ел ни соли, ни перца; потом он царапал себе кожу и натирался талисманом. Говорили, что тогда животные сами выйдут к нему».

Во время работы или послеобеденного отдыха, перед тем, как забраться в гамак, мы подолгу беседовали с индейцами. Однажды я спросил у ваи-ваи, что означают их имена. Сначала они не хотели говорить, потом Маваша признался, что его назвали в честь большой лягушки Адабы — ведь она кричит: «Ма, ва». Якота был обязан своим именем другой лягушке, кричащей «Ко! Ко! Ко!».

Имена Чикемы и Мингелли ничего не означали: правда, Эндрью уверял, что «Мингелли» — это искаженное «Мигель». Имя Манаки заимствовано от особенной пальмы Euterpe stenophylla, растущей на сухой почве; Эока — так звали нашего колдуна — означало «слепой».

— А как люди выбирают имена для своих детей? — спросил я.

— По-разному, — объяснил мне Эока.

Его дочурка, когда была совсем маленькая, кричала «эмау!» Так ее и назвали. А в Якке-Якке двоим дали имена по названиям времен, когда рождались одни мальчики или одни девочки: Кварумна и Васумна.

Дальше Эока объяснил, что вообще-то не принято громко окликать кого-нибудь по имени, этим можно привлечь злых духов. Уж если необходимо кого-то позвать, то лучше сделать это описательно, чтобы обмануть духов. Например, вместо «Эока!» крикнуть «Эмауйин!» («Отец Эмау!»).

Резким контрастом, режущим слух, звучали здесь имена ваписианов — Джордж, Джеймс, Альберт, Чарли, Гебриэл, особенно в сочетании с такими фамилиями, как Смит, Джонсон или Макинтош. Вот он, вкус миссионеров — духовных наставников индейцев!

Эндрью очень любил рассуждать о происхождении местных названий. Кассикаитю, по его словам, означало на языке тарумов «пака»^[18] или «урана» на языке вай-вай. Однако по книгам Шомбургка и Фэрэби я знал, что такое толкование неверно. «Касси» — значит «мертвая», «китю» — «река».

— Что ж, начальник, — уступил Эндрью, услышав это объяснение, — может, оно и верно, потому что есть и другие реки, которые кончаются на «китю». А откуда получила свое имя Эссекибо? Я долго над этим думал — очень уж странное название! И мне кажется, что от слова «сипу». Так называется «река» на языке ваписианов. Португальцы и испанцы зовут Эссекибо «Рио-Сипу». Я и подумал, что араваки переделали название на свой лад «Диссичипу», а уж из этого по-английски получилось «Эссекибо».

Разговор зашел о животных, и я спросил его, знает ли он хоть один случай, когда бы ягуар убил человека.

— Только однажды я слышал об этом, — ответил Эндрью. — Но ягуар еще не так опасен, он обычно уходит, когда заслышит человека. Олений тигр (пума) — вот кого надо остерегаться! Он бросается на тебя сзади и валит на землю. Я многих знаю, кто это на себе испытал. Взять хоть комиссара, мистера Бемфорда, его как раз спас Джордж Гувейа.

Сверху донесся клокочущий крик, что-то ударило по брезенту.

— Не выходите, начальник!

Эндрью задержал меня, взял фонарь и, высунувшись наружу, осветил ближнее дерево. Он ничего не увидел и объяснил:

— Это кинкажу, ночная обезьяна. Очень дурное животное. Она услышала голоса и помочилась сверху, думала на нас попасть. Ваписианы говорят, если на человека попадет ее моча, он станет сохнуть и умрет.

Ночь была полна звуков; по мере того как стихали дневные шумы, все отчетливее звучал более слабый ночной регистр — словно вы приложили к уху большую раковину. Непрекращающиеся шорохи, писк, шипение, тихий треск — это двигались бесчисленные крохотные обитатели леса, насекомые, черви, лягушки. Редкие крики ночных птиц и зверей; беспрестанный дождь листьев, веток, плодов, кусочков коры, лепестков, которые падают, парят, сыплются, пробиваются сквозь множество ярусов листвы на подстилку джунглей. Вот поблизости с глухим стуком упал обломок покрупнее, что-то ударило о брезент, а вот зверь крадется в чаще… Лес ни на мгновение не замирал, но все эти звуки только подчеркивали тишину.

Постепенно становилось холоднее, и всякое движение замирало. Воздушные потоки останавливались; испарение прекращалось. Всюду ложились капельки росы; мхи, орхидеи и папоротники поглощали необходимую им влагу. И хотя термометр показывал 20–23°, тело во влажном воздухе быстро остывало. Индейцы просыпались, вставали и раздували костры; я мерз под двумя одеялами и в то же время обливался потом, так как обманутая кожа пыталась при помощи испарения приспособиться к окружающей температуре. Неприятное и изнуряющее состояние…

Неубранная на ночь одежда и бумага отсыревали, ботинки покрывались плесенью, ружья ржавели. Все, что боялось влаги, надо было прятать и укладывать в жестяные банки. Впрочем, моим фотоаппаратам и это не помогало. Доставая их, я каждый раз убеждался, что они посерели от плесени, а пленки так жадно впитывали влагу, что я начал опасаться — продержится ли эмульсия до конца путешествия?

Брезент защищал меня не только от дождя и сучьев, но и от росы; противомоскитная сетка, помимо своего основного назначения, сохраняла тепло в гамаке.

Как-то ночью я поднялся, вышел в непроглядный мрак и подсел к Ионе, который разогревал суп на костре.

— Знаете, мистер Гэппи, этот холод и сырость — хуже всего, если ночь застигнет тебя в лесу без крова. Погибнуть можно…

— А тебе случалось когда-нибудь заблудиться в лесу, Иона?

— Нет, никогда, а страшно даже представить себе… Мы, индейцы, боимся этого больше всего на свете. Даже тому, кто хорошо знает заросли, заблудиться нетрудно. В Бартике, возле электростанции, живет человек, который сбился с дороги всего в двенадцати километрах от города. Только через две недели его нашли лесорубы, за это время он сошел с ума и весь поседел. Ел одни коренья и насекомых — ведь больше ничего в лесу не найдешь. Он и сейчас еще немного не в себе, а ведь бродил все время совсем близко от тропы!

— А, кроме голода, что еще угрожает человеку? Скажем, змеи или другие животные?

— Если идешь ночью, то, конечно, опасно, ведь тогда выходят из своих укрытий почти все животные. Но если построишь шалаш, да еще костер разожжешь, то бояться нечего. Хуже всего остаться одному. Потому-то мы, индейцы, никогда в одиночку не ходим в лес.

Влажность была самой высокой от 5.30 до 6 утра — в это время воздух казался ледяным, хотя вода в ручье была удивительно теплой, когда я принимал в нем утреннюю ванну. Среди деревьев клубились облачка утреннего тумана, белыми привидениями поднимаясь к голубеющему небу. Всходило солнце, и капли росы на ветвях сверкали, словно драгоценные камни.

По утрам, выпивая свой кофе и съедая мучную болтушку, бекон и яйца, которые уже подходили к концу, я наслаждался чувством полного душевного равновесия. Синий дымок от костров медленно струился вверх среди тяжело повисших влажных листьев — то розовых, точно кроличьи уши, то желтых, то всех оттенков зеленого цвета, от самого бледного до почти черного, — пока не вырывался на волю к солнечным лучам. В подлеске приглушенно пели птицы. Дрозд, прыгая среди зарослей дикого банана, призывно кричал, маленький пестрый крапивник насвистывал грустную песенку.

Часто издали доносились нежные серебристые трели тинаму, будто жалующегося на свое одиночество, или тявканье тукана. Листья незаметно становились более упругими. Раздавался рокочущий голос Cacicus cela, точно трясли камень в жестяной банке, или настойчивый громкий призыв проснувшейся котинги (Lathria cinerea). Начинался день, и с ним новый круговорот труда, усилий, усталости, завершающийся вечером, когда мы снова вытягивались в гамаках.

Голод

Шесть дней прошло в ожидании новостей от Джорджа — шесть дней упорной и плодотворной работы. Мы выходили в лес, размечали пробные площади, измеряли и валили деревья, собирали цветки, плоды и образцы древесины.

Сколько же мы прошли? Неужели я ошибся, рассчитав, что от Эссекибо до Нью-Ривер всего двадцать пять километров? Вот уже двенадцать дней, как Джордж выступил из миссии. Выходит, Нью-Ривер много дальше, чем я полагал.

У нас кончалось продовольствие, и отправляться в дальнейший путь нужно было немедленно, если мы вообще хотели дойти до Нью-Ривер. На седьмой день утром я распорядился свернуть лагерь.

Не успели мы закончить сборы, как появился, точно по волшебству, Джордж с тремя из своих людей. Они нашли, наконец, Нью-Ривер! До реки оставалось всего километров тринадцать, но путь туда был таким тяжелым, что Джордж сомневался, успеем ли мы дойти за один день. Он приготовил промежуточный лагерь, где мы могли бы переночевать; один из его рабочих остался там охранять продукты от зверей: накануне оцелот стащил у них крышку с кастрюли, а ягуар перехватил у Чарли добычу — гокко, оставленного охотником на тропе.

Километра полтора мы шли по ровной местности. Потом тропа разветвилась. Джордж объяснил, что правая ветка приводит к той площадке, откуда хорошо видно все вокруг (мы безуспешно искали ее несколько дней подряд).

Вместе с Ионой и Эндрью я направился туда. Вскоре мы очутились у подножия горы. Начался тяжелый подъем по крутым скалам. В подлеске росли колючие пальмы^[19]. Величественные эшвейлеры роняли причудливые цветы с желтой сердцевиной, по внешнему виду напоминающие небольшие лайковые перчатки и пахнущие жасмином. Тропа, казалось, свисала узкой лентой с макушек деревьев. За большим утесом мы обнаружили ровную площадку; Эндрью сказал, что это лежка ягуара. И вот мы, наконец, на вершине — бугристой прогалине в лесу, однако… ничего не видно.

Тропа извивалась между камнями дальше, уходя в чащу невысоких суковатых клузий, которые опираются на тонкие воздушные корни, напоминающие лапы огромных крабов, и, казалось, дерево вот-вот шагнет. Как и растущие рядом мирты^[20], они были покрыты орхидеями и мхами. Почвенный покров состоял из диких ананасов, шелковистой травы и орхидных. Еще немного — и мы вырвались из зарослей на залитый солнцем каменистый склон и очутились над беспредельным океаном лесного полога.

Далеко-далеко на севере торчал над мглистым горизонтом бледно-голубой гранитный зуб, над которым мы пролетали на самолете. В восьмидесяти-ста километрах левее тянулись северо-западные отроги Акараи, заканчивающегося кряжами Вамуриак-Тава и Виндауа; ближе к нам возвышались почти на один километр Васару-Маунтинс — горы Солнца. А справа громоздились вершины, которые нам предстояло обойти.

Мы решили осмотреться получше. У самого края обрыва росли клузии, на переплетении корней которых лежал ковер перегноя, мха и хвороста; местами на этом ковре одиноко торчал сучок или пень. Ниже нас — те же клузии: плавно качающийся мелколиственный полог, скрывающий голые камни. В ветвях одного из деревьев в нескольких сотнях метров от нас мелькнул яркий оранжевый шар. Потом он исчез. Птица! Ну, конечно! И не какая-нибудь, а «каменный» петушок — редчайшее, чуть ли не мифическое создание! Его встречают очень редко. Но петушок улетел, и мы повернули назад.

К полудню миновали часть холмов, пересекли несколько болот и речушек, которые начали уже высыхать, — приближался сухой сезон, — и даже видели еще одного каменного петушка: его крылья прошуршали над моей головой. Немного спустя послышался нарастающий гул, словно топот зверей, продирающихся сквозь чащу.

— Похоже на очень большое стадо диких свиней, — заметил Иона, — только не могу понять, в какую сторону они идут!

Впереди между стволами пробивался солнечный свет; мы вышли на край крутого склона и поняли, в чем дело. Водопад! Сначала я не разглядел его из-за деревьев, но через несколько метров тропа круто свернула на восток, и мы увидели узкое темное ущелье, куда низвергались белые космы падающей воды.

Судя по направлению течения, это был один из притоков Эссекито, либо Урана, либо Бунавау. За рекой начинался крутой, почти пятисотметровый спуск, который мы одолели без единой передышки.

Лес здесь был великолепен, изобиловал разными видами эшвейлеры, красная почва была покрыта изящными селагинеллиями; в тишине гулко раздавалось мычание капуцина. Снова спуск, подъем, спуск… Мы вышли на седловину, за которой поднималась гора, выше и круче всех, пройденных нами.

Солнце уже склонилось к горизонту, когда я, преодолевая боль в натруженных суставах, вступил на вершину. Эндрью уже сидел там, положив ружье на колени.

— Да, крутой бугорок! — воскликнул он. — Здесь только в бутсах лазить.

Он перевел дух и продолжал:

— Мистер Гэппи, мне нужно с вами переговорить. С этими ваи-ваи сплошные неприятности. Вы-то этого не знаете, а они сегодня утром отказались идти дальше. Я их еле уговорил; спасибо Мингелли помог — он из них самый лучший и к вам хорошо относится. Чекема и Маваша подбивали всех не ходить с вами дальше. Работа, говорят, слишком тяжелая, а пиша плохая. Да ведь они сами виноваты: съедят все сразу, а потом жалуются на голод.

— Все это очень грустно, Эндрью. Если ваи-ваи не умеют распределять пищу, придется нам собирать всю добычу, даже то, что они подстрелят, и раздавать понемногу.

— Придется, начальник. Только им такой порядок не понравится, будьте уверены! — он помолчал, затем продолжал: — А вы приметили каменных петушков? В жизни такой красоты не видел! В лощинке перед Ураной их там несколько сот собралось. Я вошел туда, смотрю — сидят на деревьях, на земле, повсюду… Несколько петушков плясали — прыгали и кружились на маленьких площадочках. Они их сами расчистили. Пока я смотрел, подошли индейцы. Маваша выстрелил, хотел перья добыть, они все и разлетелись…

Вот досада! После Шомбургка еще ни один белый человек не видел пляски каменных петушков. Если бы я, как обычно, шел впереди, я не пропустил бы удивительного зрелища. На обратном пути я должен это увидеть, во что бы то ни стало!

Мы поднялись, с трудом разгибая ноющие колени, и начали утомительный спуск. Ниже нам попался заболоченный участок, заросший пальмами, дальше по склону сбегал журчащий ручеек, ярко-красный в свете заходящего солнца. Он исчезал в восточном направлении: мы пересекли водораздел.

В одном месте ручей делал широкую петлю; здесь раскинулся лагерь. Все наши вещи лежали под брезентом, на колоде стоял котелок с горячим чаем. Усаживаясь возле колоды, я мысленно благословлял Тэннера за его предусмотрительность и заботу.

Появился Джордж. Вид у него был серьезный.

— Мистер Гэппи, Джеймс собирал дрова, а тем временем подошли ваи-ваи. И когда он вернулся, оказалось, что все мешки с продовольствием открыты, пропало несколько килограммов риса и еще кое-что… Он сам видел, как носильщики промывали рис, но не стал ничего говорить, потому что вид у них был угрожающий, и он боялся, что они совсем нас бросят. Без них мы ведь не унесем всех грузов. Так что дело очень серьезное.

Гебриэл, сын Чарли, вступил в разговор:

— Хорошо, что склад в миссии заперт на замок, не то, пока мы ходим, все бы исчезло. Маната, хромой старик, украл мясо и муку у Эндрью. Я его поймал, когда он их прятал, и сказал ему, что он дурной человек. Но сделать я ничего не мог, а то он настроил бы индейцев против нас. А сколько добра пропало у мистера Ливитта! Индейцы, когда несли его вещи с Ганнс-Стрип, все открывали и брали, что нравилось. А стоило ему заговорить об этом, как они начали ему угрожать. Они его совсем не любят, только терпят, потому что получают от него товары.

^{_{Сооружение навеса}}

— Что ты говоришь?! Я ему не завидую.

— Так что нам лучше всего вернуться сейчас, — продолжал Эндрью. — Чем мы дальше идем, тем больше рискуем.

— Вот и я говорю то же самое, — подхватил Иона. — Хорошо бы завтра же повернуть назад.

— Ерунда, — возразил я. — У нас продуктов еще дней на пять. Сложим их все вместе и будем следить, чтобы больше ничего не пропало. Тэннер, ты все время оставайся в лагере и смотри повнимательнее! А что касается опасности, то, по-моему, вы преувеличиваете. Двенадцать дней я потратил на то, чтобы найти Нью-Ривер, так неужели же я отступлю, когда до нее осталось всего пять километров?

Я должен был решить, как поступать дальше. Безил скоро придет в миссию; стоит ли нам идти вперед всем отрядом со скоростью полутора километров в день? Правда, до водораздела, за которым начинается бассейн Амазонки, осталось не больше тринадцати-шестнадцати километров, но мы можем двигаться так месяцами, не встречая ни больших рек, ни индейцев, даже не зная в точности, где мы находимся. Лучше уж поскорее закончить необходимые работы в районе Нью-Ривер, затем вернуться в миссию и выйти с Безилом на Мапуэру через Акараи по индейской тропе, которую знает Чарли.

Я решил послать Чарли в миссию, чтобы он повел отряд Безила. Вместе с Чарли я послал Джеймса и Альберта из группы Джорджа, снабдив всех троих минимумом продовольствия, необходимым на обратный путь. Это позволяло нам продержаться лишних несколько дней; тем временем отряд Безила перебросит большую часть нашего снаряжения и запасов через Акараи и начнет строить лодки для путешествия по Мапуэре (Чарли — замечательный лодочный мастер). Затем они, чтобы помочь нам, вернутся в верховья реки Чодикар, откуда идет тропа на Мапуэру и куда, по моим расчетам, мы доберемся недели через две.

Гебриэл перевел мои указания отцу. Чарли кивнул, попросил двенадцать патронов для своего ружья и побрел к гамаку, собираясь на следующий день выйти пораньше.

Опыт и знания Чарли делали его одним из самых полезных членов экспедиции. Поддерживая традиции своего племени, он был опытным путешественником, более половины жизни провел среди лесных индейцев Эссекибо и Мапуэры. Он умел объясняться на их языках, а одна из его двух жен была из племени вай-вай (вторая — ваписианка — жила в саваннах), поэтому его часто называли «Чарли Вай-Вай». Он был молчалив, замкнут, медлителен и рассеян, но при всем том чем-то располагал к себе. Я всецело полагался на Чарли, хотя в сущности знал его очень мало: по-английски он изъяснялся так плохо, что мы с ним в основном ограничивались кивками и улыбками.

После обеда я спокойно прошел мимо будто бы мятежных ваи-ваи, искупался и лег спать. На следующее утро без каких-либо проявлений недовольства ваи-ваи подняли свои ноши и зашагали гуськом вверх по крутому склону. Чарли, Джеймс и Альберт попрощались и ушли; Иона, Эндрью, Эока и я вернулись по тропе, чтобы снять участок болотистого пальмового леса возле лагеря. Из жидкой черной грязи торчали невысокие, по плечо, шелестящие на ветру пальмы. Мы с трудом продирались сквозь их густую листву.

Завтракали мы у реки, на прибрежных камнях. Вовсю светило солнце, кругом жужжали мухи. Одежда моя подсыхала, настроение улучшалось. Я смотрел на Эоку и постепенно проникался уверенностью в успехе.

Эндрью, Иона и Джордж зря хмурятся: пока не нарушены добрые отношения между мной и ваи-ваи, они нас не оставят. Я решил не торопиться с выводами и вести себя так, будто ничего не случилось.

Черные с карминными пятнами бабочки Papilio порхали над кирпично-красными колосками пышных Heliconia и Cosluse с качающимися на ветру, широкими, как у банана, листьями. Огромная синяя муха грелась на камне. Вдруг на нее налетела коричневая бабочка с длинным брюшком, схватила и поднялась над кустами. Я пытался проследить, что будет дальше, но они исчезли. Поразительно! Неужели эта бабочка плотоядная или кровососущая? Известно, что у некоторых молей хоботок покрыт «зубами» — жвалами, которыми они счищают кожицу с плода, прежде чем высосать сок.

Мы шли дальше на восток Эока, несмотря на тяжелый груз, спокойно и терпеливо отвечал на мои вопросы. Он внимательно изучал каждое дерево, делал зарубку на стволе, искал опавшие листья, долго разглядывал крону.

Теперь мы были в самом сердце гор. Склоны поражали головоломной крутизной, тропа выравнивалась, лишь когда огибала обрывы. Чтобы не сорваться вниз, приходилось цепляться за корни и деревья.

Все чаще попадались деревья-исполины, широко простершие шапки ветвей. Всюду росли необычные эпифиты. Орхидеи с очень мелкими плодами^[21], будто зеленые сороконожки, карабкались по стволам. Другие развесили свои кроваво-красные цветы над полой колодой, из которой торчал, словно носик чайника, восковой рожок — пчелиное гнездо. Легко было догадаться, что здесь много дичи. Следы на болотах рассказывали о том, как ягуар преследовал стадо диких свиней. Звучали голоса тинаму и туканов, вверху суетились стаи обезьян — они носились по ветвям, качались, прыгали по деревьям.

Два последних подъема на нашем пути оказались особенно тяжелыми. Затем мы прошли с полкилометра вдоль вершины, после чего начался крутой спуск, который привел нас к зеленым брезентам, растянутым на берегу Нью-Ривер.

Нью-Ривер! Наконец-то!.. Между глинистыми берегами, сверкая на солнце, извивался прозрачный желтоватый поток, там и тут перегороженный упавшими деревьями. Река здесь совсем узкая, не шире двенадцати метров (мы находились километрах в десяти от ее истока), но это был не просто горный ручей, а настоящая река, струящаяся по узкой пойме с такой уверенностью, что не оставалось никакого сомнения — Нью-Ривер еще разольется на много километров в ширину. Я мечтал сделать небольшую лодку и спуститься хоть немного вниз по реке, но русло было слишком загромождено.

Джордж и его подчиненные посвятили немало времени рыбной ловле. Однако им попадались рыбешки не больше пятнадцати сантиметров. Это означало, что где-то ниже по течению водопады преграждают путь рыбе вверх, а также, что нам не удастся пополнить свои продовольственные запасы…

Все следующее утро я сортировал образцы, собранные за последние два дня. Отряд Джорджа отправился прорубать тропу к водопаду, гул которого доносился к нам. Эока и Эндрью пошли на охоту, один с луком и стрелами, другой — с ружьем. Тэннер занялся стиркой. Иона лежал в гамаке, измотанный тяжелыми переходами.

Только ушли охотники — на противоположном берегу появилась стая агами. Они ворошили листья, разыскивая насекомых, и тихонько трубили друг другу: «не разбредаться!» Тэннер, Иона и я остались в лагере одни, и стрелять нам было нечем. Агами размерами и видом напоминают длинноногих цесарок, оперение у них черное, и лишь на плечах накинута изящная пепельно-серая «накидка», а грудка и шея — пурпурные. Трудно найти в лесу птиц, равных им по красоте.

Немного спустя послышался новый звук: из-за лагеря доносилось взволнованное «Чррр! чрр! йик! йик! уэрк! уэк!» Приглядевшись, я увидел в зарослях множество суетливых пичужек. Это были прелестные создания с красными «воротниками», красными хвостиками и черно-белыми крапчатыми хохолками. Я сразу узнал муравьеловок, хотя никогда не видел их раньше. Осторожно, стараясь не вспугнуть птиц, я пошел в ту сторону и уловил вдруг странный шум: точно вставали дыбом волосы матери-земли; то шуршали бесчисленные листья. Над подстилкой во все стороны метались насекомые. Птички умело ловили их; к трапезе присоединился даже низко летевший сокол. А затем показалась великая армия муравьев. Они двигались многими колоннами, каждая около пятнадцати сантиметров в ширину. Словно танковые корпуса, муравьи совершали обходные маневры, окружая большие участки и тщательно прочесывая их, затем быстро взбирались на невысокие деревья и ощупывали каждый листик. Перешагивая через колонны, я прошел до самого центра армии, растянувшейся метров на тридцать в ширину и представлявшей собой сложное переплетение муравьиных «полков». Казалось, что наш лагерь лежит на их пути, но они обогнули его, пройдя метрах в десяти от прогалины.

Все утро муравьиная армия быстро ползла мимо нас на юг со скоростью одного-полутора метров в минуту. К полудню она скрылась, птичьи голоса стихли, в лесу воцарилась тишина.

Я пил кофе и ел «печенье» — вязкие лепешки из пресного теста с тресковой икрой. Позже вернулся Джордж и его отряд. Они нашли водопад, но не смогли подняться по противоположному склону — сплошному нагромождению камней, покрытых мхом и листьями. Пока я ел, Эока, Якота и Манака уставились на меня и потирали животы, провожая каждый проглоченный мной кусок тяжелыми вздохами. Я попытался знаками объяснить им, что, дескать, ем лягушачью икру.

— Кёото, кириванхи! (Лягушка — хорошо!) — отозвались они и с радостью приняли угощение.

После еды мы поднялись на бугор позади лагеря и разметили участок. Индейцы были недовольны, выразительными жестами жаловались на голод и усталость, хотя еду мы с ними делили поровну.

Появилась стайка обезьян; ружье осталось в лагере, Якота выпустил несколько стрел, но промахнулся. Тогда индейцы легли на землю, показывая мне, что они не в силах держаться на ногах.

В ответ на это Эндрью принялся рубить пальму манака^[22]: ее мягкая сердцевина у макушки съедобна. Отложив топор, чтобы передохнуть, он объяснил индейцам:

— Если голоден, ешь сердцевину манаки.

Все разом уставились на потрясенного Манаку. Наконец до них дошло, что Эндрью имеет в виду пальму. Раздался громкий смех.

— Ну уж нет, — объявили индейцы. — Для начала мы съедим мистера Гэппи!

Пальма рухнула, мы поели и пошли в лагерь. Настроение значительно улучшилось. На полпути увидели нору, окруженную валиком свежей земли. Вход в нее облепили комары: значит, хозяин дома. Все раздоры были забыты. Мы дружно выстроились у норы с тесаками наготове, а Эока воткнул палку в землю на расстоянии одного метра от входа и стал ворошить ею. Никакого эффекта… Мы пригнулись, чтобы лучше видеть, и вдруг здоровенный зверь выскочил из норы, уперся ногами мне в грудь, повалил навзничь, осыпав землей, и ринулся прочь. Мы кинулись вдогонку. Это был броненосец. В своем выпуклом щите, из-под которого торчали острый нос и хвостик, он казался неуклюжим, но мчался так стремительно, что через мгновение исчез.

Вечером все ваи-ваи, кроме Манаки и Мингелли, вдруг принялись демонстрировать мне свои раны; лица индейцев были враждебны. Я перевязал их болячки, но они продолжали слоняться вокруг.

Через час Эока сообщил, что завтра утром пойдет на охоту. Он попросил ружье и несколько патронов. Я насторожился, но просьбу его выполнил.

Не прошло и пяти минут, как ко мне подошел взволнованный Эндрью:

— Мистер Гэппи, вы позволили Эоке взять ружье? Это очень опасно. Что, если они сбегут ночью или убьют нас, пока мы будем спать? И никто их не поймает! Мы и защищаться не сможем — их-то больше, чем нас. Захватят нас врасплох, откроют стрельбу и конец!

— Во всяком случае, если мы сейчас отберем ружье, они сразу встревожатся. Будем надеяться на лучшее. Думаю, ничего не случится.

Однако и мне стало не по себе. Для защиты у меня оставался лишь перочинный ножик. Эндрью объявил, что будет спать с ножом наготове.

В ту ночь вряд ли кто-нибудь из нас мог похвастаться крепким сном. Незадолго до полуночи меня разбудили дикие крики. Я вскочил с гамака. Где-то вверху хлопали крылья, снова раздались леденящие кровь жуткие вопли. Прибежал Эндрью.

— Не пугайтесь, начальник, это козодой, жиряк^[23]. Они почти что перевелись, с тех пор как индейцы стали бить их во время гнездования. Теперь водятся только в пещерах вокруг горы Рораима. Я их видел там — тысячами собираются.

— А ты почему не спишь? — спросил я.

— Да хотел посмотреть, все ли в порядке. Ваи-ваи спят; похоже, все о'кей.

За завтраком, когда я ел свои лепешки и фаринью, ваи-ваи опять столпились вокруг меня, пристально глядя на пишу, «гипнотизируя ее», как говорил Эндрью. Затем я сел разбирать растения, а индейцы с угрюмым видом легли у моей палатки, жуя сердцевину манаки и напевая красивые, но явно воинственные песни. То один, то другой вскакивал и принимался ожесточенно рубить дерево или карабкался вверх по стволу, с вызывающим видом раскачиваясь на ветвях.

— Ну, хватит! — сказал я, кончив свое дело. — Пойдем, поработаем. Разметим участок поближе к водопаду, а потом и самый водопад посмотрим.

Эндрью перевел мои слова и сообщил ответ: они слишком изголодались и устали, чтобы работать. Особенно недовольным казался Якота. Я повернулся к нему, позвал его, взял ружье и зашагал вниз по тропе. Индейцы неохотно последовали за мной.

— Видишь, Эндрью, — торжествовал я, — пошли все-таки! Но до чего же нам не везет! Столько дичи кругом, а подстрелить ничего не удается.

— Вы даже не представляете себе, начальник, как это хорошо, что ваи-ваи меня знают, — ответил Эндрью. — Они бы давно разбежались, если бы не помнили меня с тех пор, как три года назад я ходил в эти края с миссионерами.

Мои личные припасы подходили к концу, а тут еще, когда мы вернулись в лагерь, я обнаружил, что из моих шести банок с консервами три испорчены. Я побросал их в реку; одна банка ударилась о камень и взворвалась, выстрелив свиной тушенкой, к великому удовольствию наблюдавших за всем этим ваи-ваи. Открыв одну из оставшихся банок, я предложил кусок мяса Маваше. Мясо пришлось ему не по вкусу, он его сплюнул, и тогда все разошлись.

^{_{Полдник Маваши: обезьянья голова}}

Снова появились муравьи; они возвращались по своему пути. Впереди летели птицы.

Вечером вернулся со своим отрядом Джордж. Они прорубили тропу вдоль реки километров на пять, до места, где она достигала в ширину тридцати метров и в лесном пологе открывался просвет. Они прошли мимо трех водопадов, один из них был очень живописным: река устремлялась под низко нависшие скалы, образующие почти сплошной свод. Но и ниже водопадов не удалось поймать ни одной рыбы. Мне очень хотелось самому пройти в ту сторону, но времени уже не было: пора выступать в обратный путь. Задержка даже на день могла привести к серьезным осложнениям.

Джордж рассказал, что видел на мягкой почве большие, сантиметров двадцать в ширину, следы ягуара.

В половине десятого индейцы все еще не спали, я слышал, как они беседуют под своим брезентом метрах в тридцати от меня. Вдругкак раз между нами зарычал ягуар — грозный и не слишком приятный звук? Я притаился, как мышь, в своем гамаке. Патроны — вот они, под рукой, но ружье-то у индейцев! Совсем близко затрещали кусты, затем я услышал голос Эндрью:

— Тэннер, пойди, принеси патроны, мы его застрелим.

— Ну уж нет, я с места не двинусь, пока он меня за пятку не схватил! — засмеялся в ответ Тэннер.

Раздались еще смешки, но встать никто не отважился. Постепенно все уснули. Часа два спустя издали опять донеслось могучее рычание, потом все стихло.

В половине шестого сырой холодный мрак наполнился шумом крыльев — проснулись маруди. Словно призрачные летательные аппараты парили среди древесных крон. Крылья маруди громко скрипели в полете. Умываясь в теплой речке, я услышал протяжный крик капуцина, потом заухал момот.

Джордж, Гебриэл, Эндрью и Иона подошли разобрать мой багаж; было видно, что они не в духе. Яркая лампа освещала мой завтрак — сырые галеты, остатки опротивевшей мне свиной тушенки, жиденькое кофе.

Недовольные продолжали ворчать.

— Не обращайте на них внимания, начальник, — сказал Тэннер, доливая мне чашку. — Они сами виноваты, что остались без еды. Ведь я вот не жалуюсь! А почему? Потому что донес все свои продукты. А они побросали почти все, что вы им дали. Тяжело нести, видишь ли, понадеялись на охоту.

Ворчание прекратилось, укладка вещей продолжалась в полном молчании…

Серый сумрак просачивался сквозь листву, когда я погасил лампу и двинулся в обратный путь. Проходя мимо Ионы и Эндрью, я еще раз напомнил им, чтобы ничего не было забыто. В их обязанности входило наблюдать за укладкой тюков — работа, которая их вовсе не радовала, так как портила их отношения с индейцами. Им очень хотелось со мной поспорить, они с радостью оставили бы часть снаряжения, но я быстро зашагал вверх по склону, не дожидаясь возражений.

На месте нашего предыдущего лагеря я остановился. Мимо меня прошли угрюмые ваписианы и подчеркнуто вялые ваи-ваи. Так или иначе, от работы они не отказывались, а это было самое главное.

За рекой Урана, которую я перешел час спустя, начинался каменистый участок с невысокими, перевитыми лианами деревьями. Густой мох, покрывавший каждую веточку, приглушал даже самые резкие звуки, проникавшие сюда извне. Лес казался таинственным.

Вдруг я заметил на ветке клуб оранжевого пламени. Каменный петушок! А вон еще и еще! Да их тут множество! Я смотрел как завороженный: точно духи огня, светящиеся призраки…

Величиной и сложением они напоминали зобастого голубя. Но какой изумительный наряд. Ярко-оранжевое оперение, пышный желтый хвост и такая же кайма вдоль полосатых, черных с белым крыльев, на голове — большой султан, тоже с черной каймой, в котором почти исчезает клюв, и крохотные, но яркие глазки^[24]…

Птицы сидели на ветвях, издавая хриплые звуки, роняли на землю крошки плодов и орехов. Любопытство одолевало их. Завидев меня, они стали подбираться ближе, метров до пяти. Однако инстинктивная осторожность побеждала: достаточно было легкого шороха, и петушки отлетали в сторону, нервно взмахивая крыльями.

Сердце мое замерло, все было забыто! Мало того, что мне посчастливилось попасть в одно из редких мест, где эти птицы еще встречаются в большом количестве, — я застал их брачную пору. Вот бы увидеть их «пляски»!

Очень осторожно я двинулся вперед, к мелькающим во мгле оранжевым огонькам, и вдруг, чуть не у самых ног, обнаружил «танцевальную площадку»: круглую прогалинку диаметром в один метр, расчищенную от листьев, только в самом центре немного травы да несколько опавших листьев.

Еще шагов через пять — вторая площадка. Я медленно прокрался к кустарнику, который мог надежно укрыть меня, тем временем птицы, точно притягиваемые магнитом, собирались к площадке. Застыв на месте, я видел, как они подлетают все ближе и ближе — поклюют, осмотрятся, вспорхнут и опустятся на следующую веточку. В конце концов собралось девять птиц — все петушки, насколько я мог судить. Шесть из них сидели примерно на высоте одного метра над землей, остальные — еще ниже.

Внезапно один из них прыгнул в круг, распушил перья, наполовину расправил крылья и хвост и побежал вприпрыжку, то поднимая, то опуская голову. Миг — и он перекувырнулся, стал на ноги и прыгнул на ветку… потом затих, словно удивленный собственной лихостью. Второй петушок прыгнул в круг, но тут на тропе показался Мингелли, и птицы, взмахнув сильными крыльями, исчезли. Только теперь я разглядел вверху улетающую неприметную птичку с перьями в серо-зеленых крапинках — курочку.

Еще двое носильщиков прошли мимо меня. Должно быть, по птицам недавно стреляли, а может быть, их встревожило мое присутствие и неуклюжие попытки спрятаться. Я простоял еще около часа, прислушиваясь к их короткому вопрошающему свисту и смотря на мелькающие между листьями и ветками оранжевые пятна. Петушки не улетали, но и не спускались на свою площадку, а оставались в кронах на высоте шестидесяти метров над землей.

Огорченный, я зашагал дальше по тропе и вскоре догнал Чекему и Мавашу. Увидев меня, они насупились и заговорили угрожающим тоном, оживленно жестикулируя. Я ничего не понял, пожал плечами и улыбнулся. Может быть, они решили, что я слежу за ними? Я двинулся дальше.

Через полчаса мы пришли к месту нашего первого лагеря. Я сел на колоду, нужно было решить, что делать дальше. Мне хотелось расчистить клочок леса, чтобы открылся вид с холма на юг и можно было бы получить представление о крае, по которому нам предстояло идти. Глупо вслепую пробираться сквозь заросли: чувствуешь себя совершенно беспомощным, заточенным в джунглях. К тому же в таких условиях очень трудно планировать дальнейший путь.

Но на расчистку уйдет целый день, — а где взять пищу? Я решил остаться с Эндрью и одним из ваи-ваи, который будет называть деревья; остальные пусть идут дальше во главе с Ионой.

Подошел Эндрью и заныл:

— Мистер Гэппи, я всегда предупреждал вас об опасностях! Ведь я советовал взять больше продовольствия. Уж я-то знаю, не первый раз в походе.

— Эндрью, — ответил я, — после драки кулаками не машут. К тому же я знаю, почему еды не хватает: просто никто не захотел нести продукты, которые я роздал.

Эндрью опустил глаза и принялся строгать палочку. Только он собрался ответить, как из-за речушки донеслось фырканье и топот. Мы с удивлением уставились туда. Из зарослей вынырнул пекари, а за ним еще один и еще! Они тоже заметили нас и остановились, озадаченные, однако не испуганные.

Чекема схватил свой лук, Эндрью — ружье и, пригнувшись, ринулся вперед. Выстрел — одна свинья упала («еда!» — успел подумать я). В следующий миг все стадо — штук двадцать-тридцать — обратилось в бегство.

В эту минуту подоспели остальные члены нашего отряда. Манака, согнувшись под тяжестью ноши, бросил свой лук и стрелы Якоте, а тот, стремительно и мягко повернувшись, послал стрелу вдогонку убегающей свинье. В кустах на расстоянии пятнадцати метров ее почти не было видно. Стрела вонзилась у лопатки. Даже из ружья трудно было сделать более меткий выстрел.

Гебриэл выдернул из ноши Эоки коробку с патронами и подбежал ко мне. Я дал ему пять штук, и он рванулся вдогонку за стадом, держа свое древнее ружье наготове. Остальные скинули тюки и старались поразить свиней тесаками или подогнать палками назад к реке. Охотники и дичь скрылись в зарослях.

Спустя полчаса индейцы стали возвращаться. Стадо ушло, но Гебриэл успел подстрелить еще одну свинью.

У нас было теперь около семидесяти килограммов мяса! Весело затрещали костры, началась разделка туш и копчение свинины. Теперь можно было задержаться всем. Правда, троих — Манаку, Якоту и Эоку, которые хотели во что бы то ни стало вернуться домой в тот же день, — я послал вперед с небольшим грузом. С ними пошли также Гебриэл и Мингелли — они вызвались к утру доставить из миссии кое-какие нужные нам запасы.

Прощаясь, я заметил среди вещей Эоки нечто странное. Присмотрелся — да ведь это же аллигатор! Эндрью объяснил, что Эока добыл его на Нью-Ривер, закоптил на костре и теперь несет в подарок жене. Я знал, что ваи-ваи очень любят мясо аллигаторов, — у себя, на Эссекибо они истребили и съели их всех до единого. Да и на Кассикаитю аллигаторы стали теперь редкостью. Аллигатора вай-вай не променяет и на двух свиней.

На следующий день мы расчистили небольшой участок неподалеку от «наблюдательного пункта» Джорджа на южном склоне пониже гребня; отсюда открылся вид на юго-восток, на долину, в которой лежал наш лагерь.

Напротив метров на пятьсот возвышался холм, с его вершины крутыми уступами спускались скалы, окаймленные сверху уже знакомыми нам зарослями клузий. Холм находился примерно в двух с половиной километрах от нас и преграждал вид. В том, что мы увидели, не было ничего нового — такая же местность, по какой мы шли до сих пор.

Зато с другой точки, обращенной почти точно на юг, мы рассмотрели над цепочкой холмов в сорока-пятидесяти километрах от нас бледно-голубые пирамиды вершин. Выше всех вздымался скальный конус. Похоже на «лошадиную голову», которую я видел с самолета… Уж не гора ли это Пирикиту, упоминаемая Шомбургком?

Так или иначе, перед нами были южные пики хребта Акараи. Отсюда они казались неожиданно величественными, даже грозными.

Мы вернулись в лагерь усталые, но довольные. Гебриэл и Мингелли уже были там; они сообщили, что Безил выступил вверх по реке со своим отрядом. Еще одной заботой меньше: наши запасы пополнились, и Безил доказал, что на него вполне можно положиться. Теперь самое важное — перебросить через горы возможно больше продовольствия и снаряжения. После этого мы приступим к выполнению главной задачи экспедиции.

На следующее утро мы остановились в Якке-Якке, чтобы высадить на берег наших ваи-ваи. Быстроногим фавном, зажав под мышкой стрелы, лук, гамак, Чекема пробежал по тропке и скрылся в своей хижине. Иона и я поступили, пожалуй, не совсем тактично, последовав за ним: когда мы вошли, Чекема стоял на коленях возле гамака, в котором лежала его жена.

При одной только мысли о том, что нужно возвращаться в миссию, мне становилось не по себе. Не очень-то приятно было пользоваться гостеприимством мистера и миссис Ливитт — ведь я не одобрял их деятельности. Уж лучше прямо высказать свои чувства и обосноваться где-нибудь в другом месте, но надо признать, что они не навязывали мне своих взглядов; к тому же я теперь лучше понимал, как трудно им приходилось. Да и было бы крайне невежливо с моей стороны забыть то, что они уже сделали для меня.

Вот уже показался холм, на котором расположилась миссия. На склоне мелькали огоньки, дым поднимался к небу: жгли хворост на расчистке. Услышав стук нашего мотора, Ливитты с толпой ваи-ваи вышли к причалу встретить нас.

Я сразу же спросил про Манату, так как твердо решил взыскать с него возмещение убытков. Оказалось, что он и еще два индейца вместе с женами ушли в свой поселок на Мапуэре.

Мистер Ливитт тоже был возмущен. В прошлом году они неожиданно явились сюда в гости к вождю, все это время слонялись без дела, теперь же, когда пришло время сельскохозяйственных работ и следовало помочь хозяину, они отправились обрабатывать собственные поля. Какой возмутительный эгоизм! Они нарушили все законы гостеприимства!

Я предположил, что они, возможно, потом пригласят вождя к себе. Ведь нельзя же, в самом деле, бросать на произвол судьбы свои поля.

После обеда, на который я был приглашен с обычной для супругов Ливитт любезностью, меня ждал сюрприз: хозяин предложил послушать новости по радио. Мистер Ливитт несколько дней возился, ремонтируя приемник, и решил теперь испытать его.

Пустили генератор (это делалось очень редко, так как не хватало горючего для мотора), и мы направились в пустой дом уехавшего миссионера, где стоял приемник. В темноте я видел, как по земле вокруг нашего лагеря бегают язычки пламени; несколько человек гасили их и смахивали искры с брезента. Мы поднялись на второй этаж и сели около приемника, напряженно вслушиваясь в шорох эфира. Условия приема были никудышные, мы с трудом различали отдельные слова. Впрочем, любая, даже самая невероятная новость казалась здесь, в уединении джунглей, маленьким, ничтожным эпизодом…

Горсть бисера

Утром, когда я собирал цветки с небольших деревьев за миссией, Чурума́, один из самых красивых среди моих носильщиков, вышел из шалаша и стал наблюдать за мной. Голову его венчала двойная тиара из перьев тукана — ярко-красная с желтым; на кисти висела легкая палица, напоминающая маленькое весло.

— Вот посмотрите, — обратился ко мне Эндрью. — Эти индейцы не знают, что такое настоящая война. У них только и оружия, что эти палицы для плясок, во время которых они изображают воинов.

— А почему рукоятка заостренная? — спросил я.

— Чтобы колоть острием лицо противника. Они ведь иногда тоже ссорятся. Ну, а чтобы убить человека, стреляют в него из лука.

Неподалеку старик Ваниу, он же «Уильям», отец Фоньюве, плел гамак на прямоугольной вертикальной раме. Челнок быстро сновал взад и вперед, протягивая прочную грубую нить из пальмового луба. «Не слишком уютная и теплая постель получится», — подумал я.

Сморщенный старичок с его внимательным взглядом и лукавой улыбкой напомнил мне известный бюст Вольтера, работы Гудона.

Немного погодя Ваниу подошел ко мне неторопливой косолапой походкой, придававшей ему забавную важность, и протянул несколько стрел. Хотя это были самые обычные стрелы, я все-таки купил их, чтобы доставить старику удовольствие. Тут же поблизости стояла, весело улыбаясь, его сестра Качамаре — жена моего лодочного мастера, ваписиана Чарли Вай-Вай. Ее морщинистая кожа была ярко раскрашена; длинные смуглые ноги торчали из-под двух одеяний, которыми гордый Чарли наделил свою супругу: старое, мешковатое, темное от многолетней грязи, и — сверху — новое, с алыми и белыми цветами по голубому полю.

— Мапуэр-вау? — спросил Уильям, улыбаясь, и показал в сторону реки.

Я кивнул: да, я собираюсь туда.

— Кириванхи! Кириванхи! (Хорошо! Хорошо!)

Он вытянул руку и стал медленно перечислять по пальцам:

— Мавайяна — кириванхи, повисиана — кириванхи, фишкалиена — кириванхи.

Итак, он был хорошего мнения о трех племенах, живущих по берегам Мапуэры.

Продолжая улыбаться, старик наклонил голову набок, зажмурился, высунул язык, произнес «фишкалиена», указал на меня и захохотал: мол, фишкалиена убьют меня. Жена Чарли тоже рассмеялась.

Затем Уильям изобразил гребущего человека и посчитал на пальцах — раз, два, три… десять, и еще два: двенадцать, двенадцать человек в лодке… Натянул тетиву воображаемого лука и пустил несколько стрел. Все убиты! Фишкалиена… Ха-ха-ха!

Жена Чарли кивнула, потом, вспомнив что-то, показала на свой передничек и на набедренную повязку Уильяма и махнула рукой: они, мол, совершенно голые. Коснулась его косички и опустила руку ниже колена: у них очень длинные косы.

Эндрью, отошедший было в сторону, вернулся к нам.

— Знаете почему у них длинные косы, мистер Гэппи? Чтобы можно было подвесить головы всех убитых врагов. Я сам это видел, когда был на Мапуэре с доктором Холденом.

Попросив его переводить, я развернул свои немногочисленные и весьма ненадежные карты и стал читать надписи. Жапи, тукан, маопитьян, чируэ… Никто из них не слыхал о таких племенах. Тогда я перечислил племена, которые называл мне Эндрью: шиллиау, калавиан, катавиан, аика, арека, повисиан. Лишь самое последнее было им знакомо. Уильям произнес неизменное «кириванхи», но ведь Эндрью и доктор Холден еле ноги унесли от повисианов! Может быть, существуют два различных племени, которые называются одинаково. Тут каждое племя именует себя по-своему, независимо от того, как его называют соседи; таким образом, одно и то же племя может иметь несколько названий, и наоборот. Это вносит неразбериху и сильно затрудняет сбор сведений.

— Кашима? — спросил я. (Так миссионеры назвали Большую деревню, предположительно находящуюся на бразильской территории.)

— Далеко, далеко отсюда, — ответил Уильям, однако его слова не убедили меня: Кашима очень легко могла оказаться мифом…

А тонайены, «водяные» индейцы?

Уильям кивнул, название «тонайены» было ему знакомо, но он ничего не мог рассказать о них. Зато с загоревшимися глазами старик заговорил о другой достопримечательности: совсем недалеко, на Мапуэре, есть деревня, населенная одними женщинами.

По племени женщин-воинов, которых Орельяна видел в 1542 году в устье Тромбетас, получила свое название Амазонка. Мапуэра — приток Тромбетас… Неужели я встречу амазонок, добьюсь успеха там, где всех остальных путешественников неизменно постигала неудача?!

Нет, скорее всего старик угощает меня сказками…

А где на Мапуэре живут ваи-ваи?

Туда много недель пути, вниз по реке, до притока, который называется Яимо.

На моих картах такого названия не было, зато был помечен приток Барракуши. Но это название было незнакомо Уильяму.

А фишкалиена? Они обитают ниже вай-вай. Мавайяны? Эти живут на реке Ороко'орин.

С тех самых пор, как я наткнулся в отчете Бразильской пограничной комиссии на слово «мавайян», оно не давало мне покоя: откуда я его знаю? И тут вдруг меня осенило: в 1728 году один священник-иезуит, патер Франциско де Сан Манчос, издал записки о своем путешествии в район, омываемый Тромбетас. Ему рассказали, в частности, о племени майояна́ науку; предполагалось, что оно обитает в глубинных районах бассейна Тромбетас, на реке Урукурин. Может быть, мавайяны и есть майояна́? После патера Франциско, по моим сведениям, никто о них не упоминал, и реки Урукурин на моей карте не было. Похоже, эта тонкая нить, протянувшаяся из мглы далекого прошлого, поможет мне в моих поисках.

Я спросил Уильяма, хочет ли он пойти со мной. У него даже голос задрожал от радости. Ну конечно же! И его сын Фоньюве тоже очень хочет пойти: он там родился, его мать — она уже умерла — была мавайянка. Он до сих пор помнит язык мавайянов.

Важная новость! Но это еще не значит, что мы в самом деле увидим мавайянов, к тому же Фоньюве человек непростой, с ним трудно сговориться.

Я продолжал перечислять названия племен: апини-вау, билоку, пирикиту — никакого впечатления. Все же я уходил от Уильяма с таким чувством, что к туманным сведениям, которыми я располагал об ожидавшем меня крае, добавилось что-то существенное.

Несколько часов спустя вернулся с охоты Гебриэл, неся большого пекари. Одновременно явился Эока и сообщил, что совсем близко убил тапира. Весь поселок ликовал, когда принесли разделанную тушу; собаки рвались с привязи и жалобно скулили, почуяв запах свежатины.

Все, даже самые маленькие, получили свою долю. Голову тапира — она похожа на свиную — водрузили на колоду. А мистер Ливитт выменял за горсть бисера ногу весом около девяти килограммов.

Маваша́ вооружился кухонным ножом и срезал большой кусок белого сала. Отойдя в сторону, он расчесал свои длинные — до пояса — густые волосы и тщательно смазал их. Когда волосы заблестели как атлас, он обмотал их бечевкой, так что получилась коса, и просунул ее конец в бамбуковую трубочку, увешанную птичьими шкурками. Выпрямившись, Маваша поймал мой взгляд и просиял от удовольствия, что я его вижу таким нарядным.

С наступлением сумерек лагерь погрузился в глубокий сон: ваи-ваи съели всего тапира — девяносто килограммов мяса! Я понял, почему в лесу им не хватало пищи!

Накануне миссионер любезно обещал помочь мне расплатиться с моими шестью носильщиками, так чтобы не получилось никаких недоразумений.

— Самое главное, — объяснил он, — быть с ними предельно честным и точным. Подсчитайте в их присутствии, сколько вы им должны, и уплатите все сполна. Объясните точно, за что платите. Я всегда плачу один доллар в день, товарами, разумеется. Молодежь, вроде Манаки и Якоты, получает по семидесяти пяти центов. Намеренно произвожу подсчеты в долларах, пусть поймут, что такое деньги.

Сегодня мистер Ливитт появился в дверях своей кухни довольно поздно. Он посмотрел на ожидающих его индейцев, затем, спускаясь по ступенькам, указал в небо на точку, где часом раньше стояло солнце. Я сообразил — миссионер предлагает носильщикам прийти завтра. Он объяснил, что находится в молитвенном настроении и собирается остаток дня посвятить богу. А ваи-ваи могут и подождать.

В первый момент я опешил, но, подумав, решил, что миссионер поступает так неспроста: он хотел задержать индейцев в миссии, надеясь усилить свое влияние на них. Пока они чувствовали себя совершенно независимо, думали только о том, чтобы получить расчет и торопились домой.

На следующий день мистер Ливитт появился точно в условленный час.

Толпа восхищенно вздохнула, когда открыли первый из моих трех мешочков с бисером. Послышался взволнованный гул, затем наступила тишина. Какое богатство! Подумать только! Даже те, кому ничего не причиталось, побросали свои дела и примчались к миссии; дети остались без присмотра, а собаки без корма. Мешок золотых монет, рассыпанный на мостовой Уолл-стрита, произвел бы, вероятно, такое же впечатление.

Я отмерял плату чайными ложками (бисер был очень мелкий) и чувствовал себя Маммоной^[25]. Десятки глаз следили не отрываясь, как льются красные, белые и голубые стеклянные струйки в фунтик из пальмового листа, зажатый в дрожащей руке получателя.

— Не забудьте, — вмешался мистер Ливитт, — учесть стоимость доставки товаров сюда. Здесь цены несколько выше.

Я собирался платить ваи-ваи, исходя из той цены, которую уплатил сам, так, чтобы получилось по доллару в день. Однако по недосмотру тех, кто укладывал вещи, далеко не ко всем товарам были приложены счета, и я не всегда знал, сколько стоил мне ют или иной предмет. Мне не хотелось понести убытки, не хотелось и подрывать позиции миссионеров, поэтому я решил произвести расчет согласно советам мистера Ливитта.

Как оказалось, я бессовестно наживался. Однако впоследствии это мне очень помогло: я привез слишком мало товаров, и мне пришлось бы прервать экспедицию гораздо раньше. Невольно я помог и миссионерам, которым было выгодно, чтобы индейцы получили поменьше товаров.

— Даже если платить здесь только треть расценки, принятой в других частях колонии, — объяснил мне мистер Ливитт, — ваи-ваи очень скоро наберут нужное им количество ножей, бисера, рыболовных крючков, котелков и губных гармошек. Обменный товар утратит свою ценность, и нечем будет привлечь индейцев на работу. Тогда уж их из лесу не выманишь. Заживут они беззаботно, занимаясь охотой и рыбной ловлей, возделывая поля и воспитывая детей.

Миссионеры видели только две возможности заставить ваи-ваи работать в миссии: искусственно создавать недостаток нужных им товаров или приобщить их к цивилизации. То, что они видели в миссии, уже научило индейцев ценить преимущества некоторых промышленных товаров, особенно алюминиевой и эмалированной посуды. Она настолько превосходила примитивные, хотя и красивые, гончарные изделия самих ваи-ваи, что те перестали выделывать их. Большим спросом пользуются патроны: двое индейцев уже обзавелись ружьями, и можно было не сомневаться, что вскоре все племя откажется от лука и стрел, разве что сохранит их для рыбной ловли.

Если ваи-ваи привыкнут носить одежду из тканей, они постепенно утратят интерес к бисеру, зато с большим вниманием отнесутся к привозному продовольствию (рису, мясным консервам, сахару, соленой рыбе, сгущенному молоку) и промышленным товарам… «В конце концов, здесь, так же как и в других местах, — подумал я, — индейцы будут вынуждены постепенно забросить свои поля, отказаться от привычного образа жизни, а наемный труд поневоле станет необходимостью». Меня удручало сознание того, что любое проявление щедрости с моей стороны только ускорит этот процесс.

Так или иначе, эти простодушные люди получали от меня взамен каждого заработанного доллара товаров только на пятьдесят центов. За пятнадцать дней работы я выдал Чекеме по унции^[26] красного, белого и голубого бисера (я был вынужден экономить этот наиболее портативный и дефицитный товар), секач, напильник, девяносто метров лески, топор, катушку ниток и кусок мыла. Остальные выбрали себе то же самое, и лишь Маваша попросил заработанные им пятнадцать долларов сохранить как взнос в счет стоимости ружья.

Индейцы гордо отходили в сторону, довольные своими жалкими сокровищами, а у меня на душе скребли кошки. Я вспомнил, как они голодные, с тяжелыми ношами пробивались через лесную чащу, как, несмотря ни на что, с ними всегда можно было договориться, как при любых обстоятельствах они не теряли чувства юмора. Это были хорошие, достойные уважения люди!

Рассчитавшись, я стал раздавать продовольствие на следующий этап экспедиции, стараясь одновременно определить, сколько останется запасов, чтобы нанять еще носильщиков.

Мистер Ливитт стоял тут же, на случай, если бы понадобилась его помощь, и разговаривал с окружившей нас толпой. Его светловолосый сынишка Кальвин карабкался через ящики и играл со своими смуглыми сверстниками, расписанными красными и черными полосами. Фоньюве (он совершенно оправился после удаления зуба) и Уильям стояли рядом. Несколько древних старух старались ощупать каждый мешок своими длинными пальцами, заглянуть в каждый ящик. Женщина могучего телосложения держала на руках крохотного малыша, на котором были одни лишь бусы и серьги из птичьих перьев. Милый бутуз внезапно пустил желтую струйку прямо на земляной пол. Окружающие были слегка смущены, но что спросишь с такого несмышленыша?

Вдруг все расступились, пропуская в склад тучного важного мужчину. На его полном лице под правым глазом выделялась большая родинка. Было заметно, что он сильно простужен. Вместе с ним вошла самая красивая индианка, какую мне когда-либо приходилось видеть, — лет шестнадцати, с красной полосой на курносом носу, с прелестным улыбающимся ртом, мелкими белыми зубами, длинными, до плеч, волосами и большими приветливыми карими глазами. Фигурка у нее была чудесная. Ее одежду составляло бесхитростное одеяние из зернышек и бисера, среди которых висела английская булавка — как раз там, где у англичанки висел бы крестик.

^{_{Она одарила нас сияющей улыбкой}}

Ослепив нас белозубой улыбкой, она села и весело защебетала, обращаясь ко всем поочередно, в том числе и ко мне, хотя я, разумеется, не понимал ни слова. Она мило поглядывала на меня, но тут же смущенно отводила взгляд и без конца улыбалась. Мужчины глаз с нее не сводили. Ее непринужденная приветливость была так не похожа на обычную суровость волевых индианок. Она казалась воплощением женского обаяния и мягкости — эта своеобразная индейская Лоллобриджида^[27].

Миссионер рассказал мне, что Юкума, ее муж, только что вернулся. Ему было поручено доставить на лодке троих ненадежных ваписианов к началу тропы, ведущей в саванны. Он дошел с ними до Карардаваны, чтобы обменить терки, и там простудился. Обычно ваи-ваи не знают простудных заболеваний, но стоит им попасть в саванны, как они обязательно заболевают. Поэтому они предпочитают туда не ходить.

Два дня спустя, захватив с собой Эндрью, Иону, Чекему и троих ваписианов, я отправился вверх по речушке Оноро изучать прибрежный лес. Жена Юкумы сопровождала нас до своей родной Якки-Якки. Ее присутствие в лодке будоражило мужчин. Я хотел сфотографировать молодую женщину, но фотоаппарат, которого она до сих пор ни разу не видела, так ее занимал, что об удачном снимке не приходилось и мечтать: в видоискателе я видел только застывшее лицо и изумленные глаза, внимательно изучающие мой аппарат.

На выбранной нами пробной площади многие деревья оказались лианами. Часть года пойма реки затоплена медленно текущей водой, и лианы образуют густые заросли — настолько запутанные, что нам приходилось пробиваться шаг за шагом. Сучья то и дело хлестали нас по лицу, за шиворот сыпалась кора, вызывая мучительный зуд; листья и ветви сплелись в такую плотную стену, что мы видели порой всего на один-два метра перед собой. Толстый слой сырых увядших листьев устилал скользкую глину. Мы злились, выходили из себя, поминутно что-нибудь роняли и потом долго искали потерянное.

Как мы обрадовались, когда подошло, наконец, время завтракать! Можно было вернуться в лодку и мирно закусить под ветвями болотной акации^[28].

Гебриэл закинул в воду леску — клюнуло сразу. Сильным рывком он втащил в лодку большую, отчаянно сопротивляющуюся пераи. Падая на дно лодки, рыба перекусила леску и билась, хватая зубами все подряд, пока ее не прикончили ударом секача. Но и мертвые глаза хищницы продолжали сверкать; угрожающе торчали острые, как бритва, зубы.

В реках Гвианы множество пераи, скатов (обитающих преимущественно на песчаных отмелях), электрических угрей и крокодилов. Все они невидимы под водой, и их там значительно больше, чем змей или ягуаров в лесу. Индейцы считают, что целый день идти в одиночестве через джунгли легче, чем переплыть реку шириной в сто метров.

Эндрью рассказал нам об экспедиции Терри Холдена.

— Знаете, сколько он нанял носильщиков? Восемьдесят пять! Уж по одному этому видно, какая у нас была экспедиция.

— И что же, все они спустились вниз по Мапуэре?

— Нет, только шестеро. Доктор Холден, я, мистер Джон Мелвилл — он живет в Вичабаи — и еще трое. И знаете что? Доктор и сам не отказывался носить грузы. Он нес все время тридцать шесть килограммов — как и все.

— Что ж, молодец!

— Вот именно: хотя у нас было восемьдесят пять носильщиков, он тоже нес свою долю.

— И с грузом на спине останавливался на каждом шагу, чтобы делать снимки в лесу, вел записи о деревьях и собирал растения?

— Нет, он такими вещами не занимался. Его занимали дела поважнее. Бывало, ночь, а он вдруг куда-нибудь исчезнет. И знаете, что оказалось? Как-то ночью я заметил свет в лесу, пошел туда и увидел — он стоит в глубокой яме, которую сам вырыл, и рассматривает почву. Зачем, по-вашему, он это делал? Чего искал? Сколько я голову поломал над этим!

— Ну и что же он искал?

— Никогда не угадаете! А только я, кажется, теперь знаю. Меня натолкнула на разгадку одна заметка, которую я недавно в газете прочитал. Я думаю, Холден искал радиоактивную руду. Вы слыхали, как объясняют, почему индейцы покинули реку Кассикаитю? Потому что вода в ней радиоактивная. А я сам видел, как доктор проверял воду.

— Это все очень интересно. Ну и как, по-твоему, нашел он что-нибудь?

— Не знаю. Но он заставил меня поклясться, что я об этих поисках никому не скажу. А однажды он схватился с мистером Мелвиллом, и тот поколотил его. Доктор его потом очень боялся. Должно быть, не поладили из-за чего-то, что тот нашел. А может быть, из-за денег! Так или иначе, доктор Холден — большой человек. А сколько у него было приборов — знаете, научные приборы? И при всем том он сам нес тридцать шесть килограммов.

— Здорово! Так ты считаешь, что я тоже должен нести тридцать шесть килограммов?

— Нуу… — замялся Эндрью, — вы меня не так поняли… Просто я хочу сказать, что нельзя ничего бросить, приходится все тащить с собой.

— Конечно, я с тобой согласен. И если я замечу, что вы не справляетесь, обязательно помогу. Но пока я плачу носильщикам, чтобы они выполняли свою работу, а я мог бы заниматься своей. Кстати, до сих пор никто из вас не таскал таких тяжелых тюков, какие мне приходилось видеть во время других экспедиций.

— Охотно верю, но все-таки у нас слишком мало людей. Вы не обидитесь, если я спрошу, сколько вам лет?

— Двадцать шесть.

— Ну вот, а мы с Ионой намного старше вас.

— Так, может, вы станете начальниками? — не без ехидства спросил я.

Эндрью замолчал. Иона, ворча, принялся разбирать растения. Мы отвязали лодку и поплыли по течению^[29].

Следующий привал мы устроили на песчаной отмели пониже устья Оноро. Вдоль кромки берега скопились желтые бабочки, которые погружали длинные хоботки в сырой песок. Среди них попадались более крупные, ярко-оранжевого цвета, и отдельные мотыльки рода Urania — удивительно красивые насекомые бархатисто-черного цвета с изумрудно-зеленой рябью на крылышках и длинным серебристым брюшком.

На песке росла группа пышных кустов, в центре которой находилась куртинка необычных пальм Astrocaryum, еще как следует не описанного вида. Араваки называют эту пальму аварабалли, ваи-ваи — яварда; она типична для топких берегов некоторых рек, протекающих в глубинных областях Гвианы. Светлый ствол с бурыми кольцами достигает в высоту девяти метров, а крона жестких темно-зеленых листьев напоминает плюмаж из страусовых перьев. Иногда эта пальма растет прямо, но чаще всего ствол красиво изгибается, а то и тянется горизонтально над водой, и только макушка поднимается кверху.

Ствол, листья, черенки, цветки и плоды густо покрыты острыми черными и блестящими шипами, по десяти и больше сантиметров в длину. Из-за них все дерево выглядит серым и волосатым — «небритым». Нескольких яварда достаточно, чтобы придать унылый первобытный вид любому ландшафту; они кажутся реликтами далекого прошлого, и вид их нагоняет тоску.

В Якке-Якке мы застали Вайяму, а также Юкуму и Эоку с женами — они купались и лениво болтали на отмели под деревьями, где река с журчанием катила свои воды по гладким каменным уступам. Увидев нас, индейцы, прежде чем ответить на наши приветствия, поспешили выйти из воды, чтобы надеть свои повязки и передники.

Глядя на них, я — в который уже раз! — подумал о красоте индейцев — и в покое, и в движении. Своя особая красота была и у молодых, и у стариков. Глаз отмечал многообразие и совершенство человеческого тела и лиц, и не только у юношей и девушек. Наблюдая за тем, как индейцы выполняют свою повседневную работу, я любовался игрой мышц, движениями спины, поясницы, ягодиц, груди, плечей, рук, непринужденным поворотом головы; я видел людей всех возрастов и степеней развития, и у меня было такое чувство, точно я заново открываю нечто прекрасное, приносящее подлинную радость и утраченное нашей цивилизацией, ибо тело цивилизованного человека — это совсем не то! Наши движения с детства связаны тесными одеяниями и окружающей обстановкой, призваны соответствовать им и подчеркивать линии покроя одежды, а не изящество обнаженного тела. Та же разница, что между картинами Микеланджело и Ватто.

Добродушное лицо жены Эоки показалось мне нездоровым. Мы узнали, что у всех членов его семьи жар, и решили отвезти их в миссию, чтобы сестра могла их осмотреть. Наш маленький, но мощный подвесной мотор произвел на них такое впечатление, что они почти забыли о лихорадке.

Я даже удивился, обнаружив, как много народу стремится пойти со мной на Мапуэру: признаться, я опасался, что Чекема или Маваша такого наговорят о нашем походе на Нью-Ривер, что никто не захочет наняться в носильщики. Оказалось наоборот — оба только и говорили о том, как замечательно они провели время.

Я отобрал троих — Вайяму, Фоньюве и Уильяма. Что касается вождя, то он вернулся в свою деревню выше по реке, и я не был уверен в серьезности его стремления сопровождать меня. Поход обещал быть тяжелым, и я попытался выяснить, почему индейцы так хотят идти с нами: ведь им придется самим заботиться о своем пропитании так же, как если бы они путешествовали самостоятельно — наши скромные ресурсы могли служить только аварийным запасом.

Я знал, что Фоньюзе мечтает вновь увидеть родину и встретить племя своей матери. Уильям и Вайяма собирались искать себе жен. Оба жаловались, что женщин по эту сторону гор не хватает^[30]. Особенно сокрушался по поводу своего одиночества Уильям — некому позаботиться о нем, испечь ему хлеб… Впрочем, я узнал, что он сам в этом виноват: три месяца тому назад в припадке хандры он отдал свою жену другому, который теперь отказывался возвратить ее, что ужасно возмущало Уильяма. У Вайямы была невеста, молодая девушка в деревне на Мапуэре. Он опасался, что она нашла себе другого, но хотел все же попытать счастья. А если не повезет, — то ж, купит по дешевке несколько терок и заработает, перепродав их по возвращении!

Эндрью совсем не хотелось идти на Мапуэру; Иону, похоже, также не влекло туда. Но я вопреки всем их предостережениям принял решение, хотя и не был уверен, что нам удастся открыть что-нибудь, кроме редких растений и красивых лесов. Нас ждал уединенный край, огражденный с севера горами, которые пересекала одна-единственная тропа, с востока и запада — девственными джунглями, с юга — грозными порогами на реках и воинственными племенами. Многое будет зависеть от удачи и количества продовольствия.

Запасов у нас было примерно на месяц, слишком мало, чтобы задерживаться в пути. В дополнение к прочим необходимым вещам каждый в силах нести продуктов недели на три. Если поход длится дольше, путешественники должны либо где-то пополнять запасы, либо питаться за счет местных ресурсов. Я сделал все от меня зависящее, чтобы использовать первую возможность: через неделю отряд Безила должен был выйти навстречу нам к началу мапуэрской тропы. Достигнув Мапуэры, я намеревался, кроме того, отослать обратно возможно больше людей и таким образом сэкономить продовольствие.

И все же еды у нас будет в обрез; на одном самолете просто немыслимо перебросить достаточные запасы. Не исключено, что мы встретим деревни, где удастся выменять продукты, но строить планы, основываясь на предположениях, я не мог. Мне было ясно: наступит момент, когда нам придется для продолжения похода перейти на местные ресурсы. Тогда успех экспедиции будет зависеть от удачной охоты и настроения носильщиков.

Часть вторая. Через Акараи

Заколдованная река

— Мистер Гэппи! Мистер Гэппи! — отчаянный крик послышался в тот самый миг, когда мы отчаливали.

Толпа индейцев расступилась, и на берег выбежал Чекема. Тяжело нагруженная узкая пятиметровая долбленка с четырьмя гребцами уже вышла в путь часом раньше; мы не могли задерживаться. Что там еще случилось?

Оказалось, что Чекема решил проверить, не остался ли я должен ему бисера или рыболовных крючков. Выслушав меня, он успокоился и застенчиво улыбнулся.

Заработал мотор, и мы двинулись вверх по реке. Позади в последний раз мелькнули холмы и освещенные солнцем здания миссии, четко выделяющиеся на фоне леса. Начался основной этап экспедиции.

Берега раздвинулись, открылась широкая лагуна, окаймленная пальмами яварда и болотными акациями. Дальше река, сжатая холмами, снова сузилась, появились быстрины.

Вскоре мы достигли Мавики — нового местожительства вождя. Это было коническое строение вроде Якки-Якки, окруженное навесами и пристройками. Перед домом высился трехметровый столб, разрисованный черной и белой краской; он должен был изображать змею; отчетливо виднелась голова, увенчанная длинным красно-синим пером ара. Вождь объяснил, что столб призван приносить счастье деревне. Не слишком натурально прихрамывая, он сообщил, что не может идти с нами, так как этим утром повредил ногу. Затем вождь проводил нас в свое жилье, где гостей ждали миски с едой и питьем.

Предстояло найти кого-то взамен. Кирифакка может пойти? Вождь задумался. Я знал, что здесь скоро начнутся полевые работы: каждый человек будет на счету. Наконец вождь кивнул в знак согласия. Кирифакка подпрыгнул от радости и побежал за своими вещами.

Среди тех, кто пришел к причалу проводить нас, был тарума Килимту, высокий и приветливый. Он держал на руках сынишку; рядом с ним стояла жена, местная индианка, с приветливым и умным лицом. На мой вопрос, где живут двое других тарумов, Килимту ничего не мог ответить, он не видел их уже много лет, слышал только, что они поселились где-то по ту сторону гор.

В устье Камо-вау — «реки Солнца» — мы остановились позавтракать на ровной площадке, где кто-то оставил следы своего пребывания: клочья шерсти тапира. И снова в путь…

Мы устроились кое-как среди ящиков. Становилось все жарче, река сверкала под палящими лучами солнца. Оно нещадно жгло лицо, защищенное только темными очками, и пекло темя, пока, череп не раскалился, как железная крыша. У меня началась дикая головная боль. Всем нам нездоровилось, мы чихали и шмыгали носом — должно быть, заразились от Юкумы. Порывшись в своих вещах, я отыскал черный клеенчатый шлем и накрыл им голову. Впрочем, шлем так нагревался на солнце, что его то и дело приходилось опускать в воду.

Особенно плохо чувствовал себя Эндрью; он жаловался, что у него болит бок, спина, шея, ноги, глаза, что его одолевает кашель. Я попытался рассмешить его, спросив, как обстоит дело с ушами и пальцами. Он даже не улыбнулся. Мне стало жаль Эндрью. Будь у меня другой переводчик, я отправил бы Эндрью домой; очень уж ему не хотелось идти на Мапуэру.

Под вечер, когда солнце спустилось ниже, мы достигли Яварды, самой южной в Британской Гвиане деревни ваи-ваи, названой так по имени колючих пальм, растущих на берегу. Извилистая тропинка вела к огромному дому. Фоньюве объяснил, что два месяца тому назад обитатели временно оставили деревню и отправились помогать жителям Якки-Якки расчищать новые участки на Оноро. За это время их собственные поля и огороды заросли высокой, по пояс, травой, переплетенной ползучими растениями. Внутри постройки, в мрачном помещении шириной более шестнадцати и высотой около двенадцати метров, протянули свои длинные призрачно-бледные стебли какие-то хилые растения с выцветшими листьями; на столбах и балках висели канделябры из грибков.

Дом был построен удивительно прочно. Массивные и крепкие дверные рамы отличались в то же время изяществом линий; снабженные карнизами крепкие стены из расколотых вдоль стволов Euterpe защищали собак от нападения ягуаров. Крыша из пальмовых листьев кверху утолщалась. Мы увидели пять очагов (значит, в доме обитало человек пятнадцать-двадцать), раму для изготовления гамаков, несколько выжималок для маниока и красивую индейскую миску из глины.

Ваи-ваи развесили свои гамаки в доме, а мы расположились среди деревьев у реки. Спустилась ночь; мне стало совсем плохо, меня знобило, и я оглушительно чихал. Прямо подо мной золотистый волосатый паук длиной сантиметров в десять, приподняв лист, выглянул из своей норки; к фонарю с жужжанием подлетела цикада, села на него игромко застрекотала. Длинное изящное желто коричневое брюшко, прелестные, словно из целлофана, отливающие зеленью крылья, выпуклые рубиновые глаза… Я взял цикаду посмотреть, как она стрекочет, и ощутил сильную вибрацию, хотя глаз не улавливал никаких движений. Я отпустил ее и потушил фонарь. Лес казался черным, небо и река тоже быстро темнели. Вода еще отражала мрачно-синие облака, окаймленные полосками желтого света. Четким силуэтом выделялась лодка с подвесным мотором, петли лиан и листва.

Когда я проснулся утром, реку окутывала легкая голубая мгла, медленно таявшая под лучами солнца. Над моей головой птица (Ortalis motmot) хрипло выкрикивала свое индейское название: «Ханнакуа! Ханнакуа!» Затем послышались мелодичные звуки, точно кто-то играл менуэт Моцарта; то пел крапивник Leucolepia musica. Он подлетел ближе, и я различил слабый хрипящий звук, словно шорох от механизма музыкальной шкатулки. Вот если бы удалось приручить этих птиц! Они, наверное, стали бы самыми популярными певчими. Подражая голосу крапивника, я подманил маленького певца совсем близко и увидел коричневого непоседу с крапчатой грудкой.

Я чувствовал себя лучше — насморк унялся. Решив, что на моем самочувствии сказывается отсутствие свежих овощей, я собрал листья лаконоса кальяльу (Phytolacca rivinoides), растущего рядом с домом. Красные ягоды этого растения с едким соком употребляют как наживку для рыбы. Тэннер сварил листья, но они оказались на вкус слишком острыми.

Мгла еще не рассеялась, и вдоль берегов стелилась голубая дымка, когда мы отправились дальше, часом позже маленькой лодки, которая шла на веслах. В мутном небе алмазным шаром висело солнце, по оливково-зеленой глади реки пробегали золотые блики.

Все утро мы наблюдали животных в реке и по ее берегам. Сперва увидели, пройдя очередной поворот, пять-шесть здоровенных выдр с могучими хвостами (Pteroneura brasiliensis). Они как раз вылезали из воды, двигаясь по-тюленьи. Заметив нас, они издали тревожные звуки, скатились обратно и подплыли к лодке, стоя в воде торчком, словно огромные бутылки. Потом выдры исчезли, а у самого борта вынырнула удивленная физиономия и уставилась на меня. В ту же минуту по берегу промчалось через травянистую прогалину животное величиной с сенбернара; оно с размаху шлепнулось в реку и скрылось, быстро плывя под водой. Это были капибары, или водосвинки. Мясо этих грызунов очень вкусно, но стрелять в них было бесполезно: они бы сразу пошли ко дну, и их унесло бы течением. Немного погодя Фоньюве сообщил, что видит на дереве оцелота; затем на протяжении трех километров мы плыли сквозь полчища желтых бабочек, летевших вверх по реке.

— Это плохой признак, — сказал Эндрью. — Значит, дождливый сезон еще не кончился. Во время дождей бабочки летят вверх по течению, а к началу сухого периода возвращаются вниз. Так что теперь на нас обрушатся ливни. Надо бы переждать их в миссии…

— А что делают бабочки ночью? — спросил я.

— Спят. Если бы мы попали сюда вечером, то увидели, как они прячутся под листьями. Иногда все собираются на одном дереве где-нибудь на опушке. Утром просыпаются и летят дальше.

Эндрью, словно сонный медведь, опустил голову, но немного спустя снова оживился.

— Знаете, что меня больше всего удивляет? Что мы совсем не видим белоголовых маруди (Cumana cumanensis). В 1938 году, когда я был здесь, они так и кружили над рекой!

— Доктор Джонс говорил мне, что застрелил одну на реке Куювини три года тому назад.

— Может быть. А все-таки заметно, что животные покидают эти места. В тот раз мы то и дело видели с лодки тапиров, ягуаров и диких свиней — они подходили совсем близко, к самой воде. Тогда в Британской Гвиане осталось только две семьи ваи-ваи, остальные бежали в Бразилию, после того как эпидемия истребила тарумов. Ужасное было время. Мертвые лежали в гамаках, и некому было похоронить их. Теперь ваи-ваи возвращаются, здесь уже больше пятнадцати семей — всего человек пятьдесят. Вот животные и уходят, слишком много людей тут стало, так что с питанием будет туго. Впрочем, я так и думал.

Мне не верилось, что пятьдесят человек могут распугать всю дичь в округе на территории, равной Уэльсу^[31]. Правда, мы уже заметили, что, удаляясь от селений, встречаем все больше животных.

Миновали Пуда-вау — «Черную реку». Здесь, по словам Фоньюве, жил когда-то Чарли Вай-Вай, и здесь родился Мингелли. Эссекибо заметно сужалась, по берегам появились холмы. На склонах мы заметили обнажение своеобразной породы, уже виденной нами накануне: сильно метаморфизованные сланцы, непохожие ни на какие другие породы в этом районе. В одном месте, где река проложила себе путь между крутыми холмами, над лесом метров на пятнадцать-двадцать возвышалась группа исполинских деревьев ишекеле́^[32]. Листья кроны образовали сотни собранных в гроздья маленьких балдахинов; словно множество парашютиков спускали на макушки деревьев огромное цилиндрическое тело.

Огибая излучину, мы увидели в сорока-пятидесяти километрах к югу очертания невысоких гор. Дальше русло реки снова расширилось. Мы остановились позавтракать у высокого берега с травянистым откосом. Иона объяснил, что здесь играют выдры.

— Сюда надо вечером приходить, — продолжал он. — Выдры иногда складывают в таких местах пойманную рыбу одну за другой, пока не накопится побольше, а потом съедают ее. Можно прогнать их и забрать себе весь «улов». Во всяком случае, место здесь рыбное. Вот я попытаю счастья после завтрака.

За полоской берега простиралась тихая лагуна с коричневой водой, окаймленная колючими пальмами. В центре лагуны возвышался могучий гранитный купол. В кустах копошилась белочка. Я завтракал, опершись спиной о ствол болотной акации, и следил за приготовлениями к рыбной ловле. Неосторожный трогон — удивительно красивая птица, с голубой спиной и грудью, с желтыми подпалинами — сел на ветку и тут же пал жертвой меткого стрелка; мясо трогона пригодилось для наживки. Вайяма, вооруженный луком и отравленной стрелой, встал на скале и резко засвистел, приманивая добычу. Миг — и стрела пронзила циклиду. Фоньюве забросил леску с пятнадцатиметровым стальным крючком, наживленным половиной трогона, затем пошлепал по воде прутиком. Минуту спустя он уже вытаскивал отчаянно бьющуюся хаимару (Macrodon trahira) килограммов на десять — злобное существо с острыми, как игла, зубами. В последнем бешеном порыве хаимара выскочила из воды, оскалив пасть. Обычно эти обитатели тихих заводей безобидны, но известны случаи, когда они нападали на людей и на куски разрывали собак.

Часом позже мы двигались вдоль прямого, без единой излучины берега, между высоких стен ажурной, усеянной солнечными зайчиками листвы. Вдруг Фоньюве затрясся в лихорадке, глаза его покраснели и помутнели. Было ясно, что у него поднялась температура. Я дал ему две таблетки аспирина. Мне вспомнилось, как Фоньюве упал в обморок, когда ему вырвали зуб… Положение осложнилось: если кто-нибудь всерьез заболеет, придется повернуть назад. Окуная свой шлем в воду, я упустил его, и он поплыл по течению. В последний момент я ухитрился поймать его отчаянным рывком. Фоньюве громко расхохотался, и у меня отлегло от сердца.

Вечер протянул длинные тени по глади реки, когда мы достигли устья Чодикара — притока, по которому нам предстояло подниматься до подножия Акараи. Лагерь разбили в устье, напротив небольшого островка, покрытого колючими пальмами. Я подвесил свой гамак у самой реки и выкупался в приятно освежающей воде, стараясь держаться поближе к берегу во избежание встреч с пераи или хвостоколом.

Потом я подошел проведать Фоньюве; у него был сильный жар: температура поднялась до тридцати девяти и пяти. Я решил, что это приступ малярии, и дал ему палюдрин, а от головной боли таблетку аспирина. У Уильяма — то же самое, температура тридцать девять. Он получил от меня те же лекарства. Я боялся показать индейцам свою тревогу, чтобы не напугать их, поэтому я держался бодро, шутил, улыбался, и больные отвечали мне тем же. Я уже столько раз сталкивался с малярией, что не беспокоился за них. Хронической малярией больны чуть не все индейцы, какое племя ни возьми. Не проходит экспедиции, чтобы кого-нибудь из носильщиков не свалил приступ. Я уложил Фоньюве и Уильяма в гамаки и оставил отдыхать.

Тем временем Кирифакка и Вайяма продолжали удить рыбу неподалеку от моего гамака. Они поймали еще несколько крупных хаимар; глядя на бегущую воду, по поверхности которой мелькали черные блики, я видел, как блестят в лучах моего фонаря глаза очередной жертвы, бьющейся на крючке. Наконец индейцы ушли, но жизнь в реке не затихала, всю ночь доносились всплески рыб и кайманов.

К утру температура у наших больных спала. Я продолжал лечить их палюдрином, посоветовал избегать тяжелой пищи и старался не перегружать их работой.

Мы поднялись метров на сто вверх по Эссекибо осмотреть ее. По обе стороны тянулась болотистая низина с пышной, переплетенной лианами растительностью — деревцами и кустарником; кое-где над водой склонялись серые, косматые от колючек пальмы.

В одном месте нам преградил путь длинный ствол, погруженный в воду. Разогнавшись, мы попытались перескочить через него, но зацепились днищем. Лодка сильно накренилась. «Сейчас перевернемся», — подумал я, точно в полусне, с каким-то странным безразличием, но в тот самый миг, когда вода хлынула в лодку, Уильям оперся веслом в песчаное дно, а Эндрью прыгнул за борт и не дал нам опрокинуться. Мы заскользили назад, вниз по течению к Чодикару.

Исследователи считают, что долина Эссекибо выше Чодикара никогда не была заселена. В 1837 году Шомбургк поднял британский флаг на горе в верховьях Эссекибо, обозначив границу Британской Гвианы. С тех пор люди побывали здесь только один раз — во время работ Пограничной комиссии в тридцатых годах нашего века. Шомбургк так описывал вид, открывшийся ему с горы:

«Серра Акараи, возвышающиеся на шестьсот метров над саваннами, поросли густым лесом, какого мне не приходилось видеть в других горах. Река то подходит к самому подножию гор, то удаляется, но и здесь мы встречаем характерные для Сипо (Эссекибо) гранитные валуны, поднимающиеся над водной гладью… Удивительно мало животных и птиц — ведь до нас тут вряд ли побывал хоть один человек. Если не считать мелких пичужек, нескольких цапель да орлов, парящих в поднебесье, здесь царит недвижный покой, точно в песчаных пустынях Африки…»

В отличие от зеленой Эссекибо Чодикар — это мутно-желтый поток, около пятнадцати метров в ширину. Миновав участок болотистой низины и косматые пальмы, низко склонившиеся над стремительно бегущей водой, оставив позади пронизанные яркими лучами утреннего солнца клочья тумана над быстро высыхающей росистой листвой, мы вступили в поединок с бурным потоком, который мчался навстречу нам по крутому ложу через большие камни. Деревья простирали над нами свои кроны, увешанные плодами, нижние ярусы листвы скрывались в густой тени, а впереди извивалась река, сверкая солнечными бликами. Дальше опять начался более широкий и спокойный участок. Одинокая мартышка приветствовала нас пронзительным свистом. Отливающие нежными тонами зимородки проносились вперед в быстром порывистом полете с тревожными криками «кек-кек-кек». Стремительно взмывали вверх над кронами всполошившиеся змеешейки (Anhinga anhinga). На листьях грелись в солнечных лучах бархатисто-черные бабочки с голубыми пятнышками на крыльях и красным пояском вокруг брюшка; раньше я таких нигде не встречал.

Вскоре мы догнали первую лодку. Джордж вместе с тремя гребцами развил почти такую же скорость, как и мы на своей моторке. Они остановились, чтобы пересадить к нам Фоньюве: его опять свалил приступ. Он выглядел очень плохо, сильно ослаб и дрожал; краска ярко выделялась на бледном лице. Я окутал его мохнатым полотенцем и устроил в лодке поудобнее. У меня самого голова раскалывалась от боли.

Чем дальше, тем чаще русло преграждали упавшие деревья; нам приходилось почти непрерывно пробивать себе путь сквозь запутанные кроны и ветви, а то и перерубать топорами толстые стволы. Безил, плывший впереди, тоже рубил стволы и прокладывал туннели в гуще растений, но воспользоваться его трудами нам почти не пришлось, так как уровень воды изменился.

Ближе к полудню мы увидели на берегу прогалину, расчищенную выдрами, а напротив нее — темный туннель, устье речушки Пват-вау («Обезьяний ручей»). Уильям рассказал нам, что в былые времена здесь часто разбивали лагерь охотники, а по огромному упавшему дереву проходила через Чодикар тропа из деревень ваи-ваи на Эссекибо; дальше она шла через горы, за которыми в четырех днях пути, на реке Тутумо, находились другие деревни. Тутумо шириной равна Чодикару, на ее берегах жили ваи-ваи до переселения на Мапуэру. Я спросил, можно ли теперь пользоваться тропой; Уильям ответил, что нельзя, — тропа исчезла вместе с деревнями.

Дальше река еще более сузилась, стала извилистой и стремительной. Берега покрыты такой густой растительностью, что мы двигались вперед с величайшим напряжением, хватаясь за лианы, сучья, камни, прорубаясь сквозь заросли, отодвигая многочисленные препятствия. Часто приходилось выскакивать за борт и переносить на плечах лодку через самые толстые стволы. Казалось, мы проходили всего несколько метров в час. Вымазанные илом, покрытые обломками сучьев и коры, облепленные насекомыми, измученные жарой, все мы были раздражены и злились по пустякам.

В поваленных стволах обитали овальные насекомые более десяти сантиметров длиной, с жемчужными крыльями, длинными головами и клешневидными челюстями — очевидно, Neuroptera. Мы видели одних самок — они сидели на кучках яичек. Пауки величиной с блюдце тащили за собой похожие на коконы мешочки с яичками; пестрые мошки бегали по листьям; взлетали в воздух пчелы, бабочки, мухи, отливающие изумрудом. Всего удивительнее казались плоские клопы с шишечками и крючками на спине, точно космические корабли с телевизионными антеннами, громоотводами и излучателями. Они медленно ползли по сучьям, потом, спугнутые нами, бросались наутек, взлетали на маленьких крыльях и делали в воздухе мертвую петлю.

Порой, словно чтобы подразнить нас, выдавались участки посвободнее, и мы с облегчением включали мотор. Но тут нас ждали новые неприятности. Водная гладь была покрыта густой зеленью — стеблями лиан, зарослями водяной гречихи (Polygonum) и другими растениями. Нос лодки рассекал зеленый ковер, винт вспенивал воду и в конце концов запутывался в длинных тонких стеблях; приходилось тратить минут пятнадцать, чтобы его освободить. Попадалась и совсем чистая вода. Вдоль самого берега стояли величественные деревья, сомкнув кроны на высоте двенадцати метров над нами, и мы шли сквозь темный туннель, со свода которого свисали, словно дамокловы мечи, большие плоские мечевидные плоды валлаба, то одиночные, то в кистях на концах гладких трехметровых стеблей; кое-где виднелись чудесные розовые цветы^[33].

В таких туннелях по крутым глинистым берегам спускались к воде тропы, проложенные тапирами и другими животными. Однажды мы заметили плывущую над водой большую круглую голову. Когда голова добралась до берега, оказалось, что она принадлежит желто-бело-коричневому оцелоту. Он выскочил из воды и скрылся в кустах.

^{_{Чодикар. Чем дальше, тем больше препятствий преграждало реку}}

Мы все время помнили, что река течет среди холмов, и иногда нам удавалось разглядеть бугры, густо поросшие лесом. Когда река приближалась к ним, мы облегченно вздыхали: деревья здесь были крупнее, и хотя подводные камни, упавшие стволы и сучья по-прежнему преграждали путь, все же двигались мы быстрее, чем в болотных зарослях.

Мы старались брать препятствия с ходу — давали полный ход и в последний миг поднимали винт. Мотор ревел, лодка содрогалась и проскальзывала над стволом. Мы снова погружали винт и неслись дальше. Порой винт запутывался в лианах или задевал корягу; приходилось глушить мотор, браться за весла и продираться сквозь очередные заросли, пока снова не попадался участок чистой воды.

В таком-то месте и догнал нас Джордж со своими гребцами. Сверкая глазами из-под широкополой шляпы, он пронесся мимо, покрикивая:

— За борт! Все за борт! Толкай веселей!

Немного дальше чаща поредела, мы вырвались из-за зеленой завесы и увидели устремленный вверх могучий ствол сейбы (Ceiba occidentalis), дерева сорока-пятиметровой высоты. Столько же метров было в поперечнике кроны, круглой, словно шляпа гигантского гриба. Какой крохотной показалась нам наша лодка по сравнению с огромными ветвями, покрытыми миллионами дланевидных листьев и маленькими стручковидными плодами, ниже которых гладкая серебристая колонна уходила в переплетение зелени!

Сразу вслед за этим мы миновали проток, ведущий, по словам Уильяма, к Ираи-вау (она же Камококо — «Кровавая река»). Здесь сорок лет назад, когда Фэрэби посетил деревню Вакакулуд, проходила граница страны ваи-ваи. А выше Ираи-вау, где Чодикар становился слишком мелким для лодок, начиналась мапуэрская тропа. Мы воспряли духом, однако до цели было еще далеко, и, утомленные тяжелым путем, мы разбили лагерь на низком берегу, среди кустарников, густо переплетенных лианами. Сыро, неуютно, но что поделаешь?

Фоньюве чувствовал себя лучше, Уильям совсем оправился, прошла и моя головная боль. Правда, я до того устал, что сортировку собранных в пути растений отложил до следующего дня. Эндрью продолжал жаловаться, что задыхается от кашля. Я дал ему основательную дозу противного на вкус, но эффективного лекарства и научил, как делать ингаляцию.

Ночью, когда я лежал в гамаке, окутанный сырым холодным туманом, меня разбудил странный звук. Казалось, по реке, рассекая носом волны, шел большой корабль. Непроглядную ночь наполнил, надвигаясь все ближе и ближе, мощный загадочный гул невероятной силы: по лесу, вырывая с корнем деревья, несся вихрь. Вдали непрерывно звучали громовые раскаты, но возле нас воздух оставался почти неподвижным. Затем выпал небольшой дождь, и все стихло.

На рассвете какая-то птица заскрипела на ветке, словно несмазанная дверь, потом над головой у меня прозвучала пулеметная очередь: приветствие белоголового маруди. Эндрью выстрелил, но промахнулся. Птица взлетела, и я увидел на фоне неба силуэт ее широких крыльев.

Снова Джордж отчалил первым, вооружившись топором, чтобы расчищать путь. Вода после бури немного поднялась, и плыть стало легче. Впрочем, по-прежнему часто приходилось лезть в воду, чтобы перетащить лодку через упавшие в реку деревья.

Фоньюве и Уильям, хотя уже поправились, упорно отказывались лезть за борт, отказывался и Кирифакка. Оказалось, они боялись, как бы вода не смыла с них краску — тогда злые духи заметят их обнаженные тела и напустят порчу. Фоньюве решительно утверждал, что нас окружают полчища злых духов — недаром столько деревьев повалено!

— Это значит, — объяснял он, — что где-то умер могущественный колдун, и злые духи, раздосадованные гибелью своего друга, свалили деревья, чтобы отомстить людям.

В конце концов, однако, бесконечные остановки до того надоели Фоньюве и Уильяму, что оба со смехом и шутками прыгнули в воду и вместе с остальными принялись подталкивать лодку.

Впервые за много дней повеселел Иона. До сих пор он отмалчивался, недовольный тем, как идут наши дела, и лишь иногда вспоминал предыдущие экспедиции. Теперь же, облаченный в розовые трусики, он с удовольствием плескался в воде и время от времени давал советы. Даже когда падающий сук сбил его с ног, он тут же встал, как ни в чем не бывало.

— Вот видишь, ты навлек на себя немилость какого-нибудь пиаи (колдуна), — поддразнил его Эндрью. — Берегись, Иона, колдун тебя не помилует!

Могучая сила и сноровка в обращении с топором позволяли Эндрью показывать чудеса в битве с зарослями. Получив возможность блеснуть своими способностями, он совсем перестал ворчать.

Мы остановились позавтракать у топкой низины с редким подлеском и высокими тонкими деревьями. Берег был покрыт грудой сырых увядших листьев, в воздухе стоял запах перегноя, под листьями скрывалась скользкая зловонная глина; все же, несмотря на сырость, быстро разгорелись костры, и котелки закипели.

— Иона, — спросил я, — как ты ухитряешься разжечь костер в таком сыром месте?

— Да очень просто! Любое дерево подходит, надо только найти сук потолще и стесать наружный, сырой слой, потом настругать сухих лучинок. Вообще-то есть древесина, которая горит даже сырая. Лучше всего подходит трайсил^[34], но я его здесь что-то не вижу.

Пока я уписывал хлеб с арахисовым маслом, меня атаковала туча крохотных черных мошек-кровососов, в чем я убедился, раздавив одну на себе. Они напоминали комаров, отличаясь от них тем, что сучили ножками, как мухи. Впрочем, не было недостатка и в настоящих комарах: Culex, Anopheles и еще один вид, крупный, несколько сантиметров в длину, зародыши которого обитают на влажных листьях эпифитов. Эти исполины прилетали с воем, напоминающим сирену «скорой помощи», и приземлялись на листьях, причем так часто вибрировали брюшком и крыльями, что их совсем не было видно, пока солнечный луч не пронизывал живое облачко.

Назову еще маленьких сапфирово-синих Haemogogi — это опасные существа, переносчики желтой лихорадки^[35].

Выше по реке я обратил внимание на то, что омываемые водой камни, корни, даже ветви и листья покрыты какой-то черной пленкой, отчего кажутся тусклыми, матовыми. Возможно, где-то поблизости есть значительные месторождения марганцевой руды^[36].

Характер местности заметно изменился. Теперь река текла по плоской равнине и извивалась сильнее прежнего. Плывя по одной меандре, мы видели сквозь деревья блеск воды следующей петли. Порой шли по открытым участкам, где небо не заслонялось макушками деревьев, а береговая растительность была покрыта обильно цветущими плетями бохинии (Bauhinia), издалека эти цветы напоминали розовые соцветия каштанов. Потом начинались участки, покрытые невысокими травами с лиловыми цветами, а затем мы вдруг обнаружили, что скользим вдоль нежно-зеленой стены бамбука. Ничего подобного в Британской Гвиане я раньше не видел: считалось, что в этих местах нет дикорастущего бамбука, хотя некоторые ранние путешественники и упоминают о нем.

Уже много лет я мечтал увидеть загадочный ядовитый бамбук, будто бы произрастающий в среднем течении Эссекибо, возле устья ее притока Раппу.

«Островки у этих порогов, — писал Бэррингтон Браун, — а также близлежащий приток получили свое название по растущему здесь своеобразному виду изящного высокого бамбука, неизвестного дальше на север. Индейцы высушивают кусочки ствола этого бамбука и делают из них наконечники стрел, обладающие теми же свойствами, что знаменитый яд вурали (кураре). Расщепив ствол, его сушат над огнем, потом заостряют щепочки и укрепляют их на конце стрелы. У Диких животных, пораженных такими стрелами, сразу наступает паралич, и их легко добить. Этот вид бамбука растет отдельными стволами, а не кустами из общего корневища, как обычный бамбук».

Мы увидели лишь невысокие кустики бамбука; по словам Фоньюве, из него делали только трубочки для кос и флейты. Все же я взял образец для исследования (и занозил большой палец, который болел после того целую неделю). Когда мы возвращались в Нью-Ривер, Якота на моих глазах застрелил свинью, и с тех пор я не сомневался, что ядовитый бамбук известен ваи-ваи, но они предпочитают, по-видимому, хранить свое знание в тайне. Пораженная стрелой в лопатку, свинья отчаянно взвизгнула, пробежала метров тридцать и рухнула наземь, а минут семь-восемь спустя околела, хотя бамбуковый наконечник стрелы не был покрыт кураре, а сама по себе рана явно была слишком незначительна и не могла оказаться смертельной.

Километра через два, миновав устье Ираи-вау, мы услышали стук топоров. Река разделялась; пройдя немного вверх по более узкому левому руслу, также носящему имя «Чодикар», или «Чорорикар», мы увидели лодки Безила, Чарли Вай-Вай и Манаты, а рядом полузатонувшую разбитую долбленку.

Джордж и трое его помощников уже расчищали площадку и сооружали каркасы для брезентов. Вскоре все было готово для ночлега.

Вдруг я заметил, что Кирифакка подозрительно пожелтел. Измерил температуру — сорок. Непонятно. В краю, где малярия эндемична, она вызывает у наших ваи-ваи такую высокую температуру!.. Стоит ли вообще продолжать поход в таких условиях? А впрочем, пока что я успешно лечил и Уильяма, и Вайяму, и Фоньюве — все они чувствовали себя совершенно здоровыми.

Я дал Кирифакке дозу несколько больше обычной — четыре таблетки палюдрина и две аспирина, а вечером дважды напоил его разведенным в горячей воде сгущенным молоком. Утром температура у него упала почти до тридцати семи, но это еще не означало, что он выздоровел; я уже убедился, что у наших больных, как и положено при малярии, температура повышалась к вечеру. Кирифакка получил английскую соль, затем еще палюдрин. Затем я, наконец, смог заняться препарированием растений.

Только я приступил к работе, как появилась кучка угрюмых индейцев. Молча, словно привидения, они подошли ко мне, поздоровались и сели в сторонке. Это были ваписианы Безила, он прислал их помочь нам нести грузы через горы до Мапуэры.

Недовольство

Сразу было заметно, что ваписианы недовольны, и все же я обрадовался, увидев их хмурые лица: я все время беспокоился о том, как идут дела Безила. Теперь стало ясно, что он оправдал мои ожидания. Без споров, без возражений он выполнил труднейшую задачу — проложил тропу через Серра Акараи до Мапуэры и доставил туда значительную часть снаряжения, в том числе канистры с керосином и маслом. Индейцы сообщили мне, что сам Безил остался на Мапуэре вместе с Чарли Вай-Вай, Альбертом и Джеймсом, чтобы построить лодку, как я их просил. Они только что приступили к работе — Чарли забыл свое тесло на Чодикаре и потерял не один день, пока ходил за ним; правда, другие в это время не сидели сложа руки — они готовили площадку для лагеря.

Разговор велся с помощью Эндрью; ваписианы не знали ни слова по-английски.

Последовала пауза, затем они предъявили мне свои претензии: я даю слишком маленький паек, им не хватает.

Удивленный, я ответил, что они сполна получают паек, установленный властями Британской Гвианы для занятых на подобного рода работах; в доказательство я предъявил официальный перечень. Это несколько успокоило их. Затем я добавил, что у нас есть еще два больших мешка фариньи — около семидесяти килограммов. Начиная с сегодняшнего дня, им будут выдавать дополнительно по триста граммов фариньи в день.

Один из них попросил в аванс ботинки и рубашку, а, получив их, заговорил еще о чае и кофе. Тогда я спросил, сколько дневных пайков у них осталось (должно было остаться десять). «Пять», — ответил он бодро. Остальное они уже съели, не позаботившись о том, чтобы равномерно разделить полученное продовольствие.

Я возмутился: при таком легкомыслии наших запасов, конечно, не хватит! Повернувшись к Эндрью, я продолжал:

— Скажи, что я могу выдавать им только установленный паек. Пусть решают сейчас. Если это их не устраивает, повернем назад и отменим весь поход. Могу добавить, как уже обещал, немного фариньи — это все, что у меня есть. И чтобы я не слышал больше жалоб, с меня и так хватит.

Эндрью опешил:

— Мистер Гэппи, если им так сказать, они уйдут. Вы не знаете этих людей.

Я оценил его предусмотрительность, но мне надоели бесконечные претензии.

— Ну хорошо, а как бы ты сам поступил на своем ранчо с такими людьми?

Он помедлил.

— Иногда я отдаю им все, что у меня есть, а сам обхожусь как-нибудь. А иногда и так решаю — ну их, мол, к черту!

Я улыбнулся.

— Значит, ничего им не говорить?

— Да, сэр. Лучше не надо.

— Ладно, посмотрим, как Безил с ними управится. Он их привел, он за них и отвечает.

В благодарность за дружеский совет я был готов простить Эндрью его раздражительность. Глядя на этого рослого неуклюжего человека, я подумал, что он в сущности хороший парень и желает мне только добра. Просто он очень устал от бродячей жизни. Но все-таки они с Ионой всю душу из меня вымотали: каждое распоряжение исполняли крайне неохотно, каждый шаг делали словно через силу.

Я прекратил разговор о продуктах и спросил ваписианов, что за местность ожидает нас впереди. Очень труднопроходимая, отвечали они, на путь до Мапуэры уйдет дней пять-шесть, потому что вещи придется переносить по частям. Значит, мы поспеем к Безилу как раз, когда кончатся его запасы.

День еще только начинался. Как только ваписианы поели и отдохнули, я отправил их в путь с первой партией снаряжения, поручив доставить его возможно ближе к перевалу и сложить в таком месте, где можно разбить лагерь. Пока будут перебрасывать все снаряжение, я собирался изучить лес на водоразделе.

Остальные продолжали расчищать площадку, сколачивали из жердей столы и стулья, делали топорища, а также весла для нашего возвращения вниз по Чодикару.

Вместе с Ионой я спустился немного по реке, собирая образцы прибрежных растений. Самым интересным оказался растущий на глинистой почве один из представителей бромелиевых, Pitcairnia kegeliana. От других растений этого семейства он отличается травянистыми (а не кожистыми) листьями. Своими ярко-красными цветами он напоминает садовую монтбрецию. С дерева свисали пеперомии (Peperomia macrostachya) с мясистыми, светло-зелеными листьями и кистевидными соцветиями, а также лианы Episcia семейства геснериевых, с маленькими желтыми цветками, которые были обрамлены прозрачными прицветниками, алым пламенем горевшими под солнечными лучами.

Серебристые суматошные вертячки носились по воде, в листве шуршали листоеды удивительной формы и раскраски. Я отломил сучок, на котором висели на длинных нитях коконы моли — пронизанные дырочками белые пушистые шарики около двух сантиметров в диаметре, и чуть не задел необычно мохнатую гусеницу. Она была длиной около десяти сантиметров и вся густо покрыта зелеными и розовыми волосками, которые настолько ядовиты, что прикосновение к ним вызывает болезненное, даже опасное воспаление и опухоль. Мир насекомых был здесь очень богат; зеленый покров пышно разросся на влажных наносных почвах.

Когда я вернулся в лагерь, Эндрью подал мне свежий бразильский орех^[37] — первый, который мне довелось попробовать. Его принесли с водораздела ваписианы; было очевидно, что мы вступаем в новое растительное царство. Скорлупа оказалась мягкой, и я легко раскусил ее зубами. Белое ядро было на вкус удивительно нежным и сладким — ничего похожего на то, что едят в Лондоне, Париже или Нью-Йорке, куда орехи привозят только через несколько месяцев после сбора.

В этот вечер температура у Кирифакки не поднялась, настроение у всех было бодрое. Эндрью и Гебриэл устроили себе отдельный навес. Лежа под ним в своих гамаках, освещенные костром, они болтали с остальными. Бурлили котелки, играли флейты, звучали шутки, пение, смех.

Наши четверо ваи-ваи были совсем не похожи на своих беспечных и легкомысленных соплеменников, которые ходили с нами на Нью-Ривер. Моя симпатия к ним еще более возросла, когда я увидел, как бережливо они расходуют свои припасы — лепешки, копченое мясо и рыбу. А как близок я был к тому, чтобы осудить всех ваи-ваи, узнав лишь нескольких, которые сначала не понравились мне! Может быть, Мингелли и Эока тоже были славными людьми, и я просто не сумел оценить их, раздраженный непокладистостью Чекемы, Маваши, Якоты и Манаки?

Весь день меня мучил зуд в ногах. Внимательно осмотрев их, я увидел под кожей круглые черные пятнышки, признаки проникновения паразитов — блохи чиго, подхваченной, по-видимому, в Яварде. Эти блохи часто встречаются в заброшенных индейских деревнях, а нередко из-за них люди оставляют селение. Самки незаметно проникают под кожу, сосут кровь и по мере того, как в брюшке развиваются яички и личинки, вырастают до размера горошины. Личинки, выйдя наружу, в свою очередь размножаются. Я видел фотографию ступни человека, из которой извлекли больше ста личинок, в том числе из-под ногтей, часть которых пришлось удалить.

Тэннер вскрыл иглой зараженное место и извлек оттуда больше десятка блошек. Несколько штук лопнули, и он тщательно вычистил иглой ранки, а я залепил дырочки пластырем. Ходить было больно, зато в остальном я чувствовал себя превосходно. Если только вам удастся уберечься от малярии и дизентерии (в Гвиане вдали от селений не обязательно кипятить воду), то нет более здорового и бодрящего климата, чем климат влажных лесов Южной Америки.

На следующее утро я послал вперед еще носильщиков, а сам вместе с Эндрью, Ионой, Уильямом и Кирифаккой разметил пробную площадь в пойменном лесу. Здесь росли деревья тридцатиметровой высоты с контрфорсами и разветвленными корнями. Разливы реки в дождливые сезоны влияли на развитие некоторых меньших экземпляров, которые росли наклонно, а то и совсем горизонтально. Листья подлеска были покрыты слоем ила.

Часто попадалась пальма карие, вероятно относящаяся к роду Bactris. Ее листья, достигающие в диаметре трех-четырех метров и покрытые шипами, сидят на верхушке низенького ствола, высотой всего несколько сантиметров. В редких случаях ствол достигает высоты двух-трех метров и бывает увенчан хорошо развитой кроной.

Бабочки Morpho величиной с птицу мелькали голубыми огоньками над берегом; драчливые самцы все время воевали друг с другом. Снова в воздухе прозвучала моцартовская мелодия, однако песнь крапивника на этот раз слегка отличалась от той, что мне довелось слышать раньше.

Взволнованный Эндрью рассказал, что слышал ночью ягуара. Хищник рычал где-то вдалеке, потом скрежетал зубами за рекой, всего в нескольких метрах от лагеря.

— Он мог переплыть реку, если бы захотел, это точно! Вода для ягуара не препятствие. Знаете, что я видел однажды возле Каранамбо, куда вы прилетали за нами на самолете? Мы с братом плывем в лодке, вдруг смотрим — ягуар жрет аллигатора. Он, как заметил нас, бросил добычу и уплыл на глубокое место. А мы решили лодкой раздавить зверя о берег — там были сплошные скалы и утесы. Я нацелил лодку и дал полный ход, а брат всадил ягуару в бок стрелу. Мы уже думали — сейчас добьем его, а он вдруг как прыгнет прямо из воды на берег — на самый верх скалы, метра на четыре. Что вы на это скажете? Вот он какой в воде, ягуар!

— А может быть, он опирался о подводный камень? Из воды ягуар не прыгнул бы так.

— В том-то и дело, что прыгнул! Мы проверили это место, нигде даже шестом дна не достали. Помните, вождь говорил нам, что охотничьим собакам очень помогает длинный хвост? Это важно для охоты на ягуаров. От собаки с коротким хвостом никакого толку, ее зверь сразу убьет. Когда он прыгнет на нее, она отскочит назад и либо о дерево ударится, либо в кустах запутается. А длинный хвост — он как щуп, собака может следить за тем, чтобы позади оставалось место для отступления.

Разметив пробную площадь, мы приступили к сбору образцов. Пришлось срубить несколько деревьев.

— Знаете, мистер Гэппи, — продолжал Эндрью, опираясь на топор, — эта рубка леса тоже опасное занятие. Как-то я с одним человеком валил желтое дерево^[38]. Уже под самый конец, пока он заканчивал, я отошел в сторонку. А когда дерево стало падать, оно отломило сухой сук баромальи (Catostemma), застрявший в развилке, и этот сук полетел с такой силой, что начисто сорвал тому человеку голову! Я смотрю: стоит тело без головы и машет руками и мычит.

Вечно со мной так — чего только не случается! Непонятно — почему? Я никого не обижаю, никому не причиняю зла. А вот даже мой сводный брат, Мэнни Бишоп, дважды бросался на меня с ножом. Страшный буян! Из-за этого буйства и всех своих денег лишился. Одно время был богатым скотоводом, большим стадом владел. А теперь бедный земледелец, в кои-то веки соберется расчистить новый участок. Он несколько человек убил. Раз застал у себя на огороде женщину (она там собирала что-то), сбил ее с ног и давай топтать, а она была беременная. Его обвинили в убийстве, но поймать так и не смогли, сколько ни разыскивали, и в Бразилии и в Гвиане. А как прошло одиннадцать лет, — то обвинение сняли, срок истек.

— Видно, плохой он человек.

— Первый раз он пытался зарезать меня в лавке Фигэредо^[39]. Там пляски устроили, он выпил лишнего и хотел вытащить из дома женщину против ее воли. Я и говорю ему: «Брось, Мэнни, мы здесь единственные англичане, надо показывать пример бразильцам». А Мэнни выхватил нож и загнал меня в угол. Я отскочил в сторону, ударил его ногой по локтю, потом в живот и утихомирил его. Ужасный человек, поверьте мне. А вы не слыхали о Викторе Гомесе? Тот тоже пытался убить меня.

Часто, собирая образцы, мы принимали молодые листья растений за лепестки цветков. Дело в том, что в здешних джунглях именно молодые, а не старые листья отличаются яркой раскраской. Осени тут не бывает, и листва осыпается круглый год, нередко по одному листочку, непрерывно замещаясь новой. Иногда вся листва опадает сразу; тогда свежий молодой убор — лимонно-желтый или янтарный, розовый или алый, — зрелище столь же упоительное, как и весеннее цветение в умеренных широтах. Проходит неделя-две, прежде чем листья становятся зелеными.

В этом климате, где практически не существует времен года, вы не найдете годовых колец в древесине, поэтому определить возраст дерева невозможно; хотя климатические и почвенные условия на огромных площадях однородны, произрастающие здесь леса очень разнообразны и по структуре и по видам.

Нам совсем не встречалось желтое дерево (Ocotea rodiaei), столь обычное на севере Британской Гвианы. Похоже, что оно распространяется медленно, разбрасывая свои тяжелые семена по все расширяющемуся кругу, из какого-то района в центре колонии. Не попадались нам также ни трайсил (Pentaclethra macroloba), ни мора (Mora excelsa), столь характерные для лесов более северного поречья. Должно быть, их семена еще просто не пробрались на юг, а бразильский орех (Bertholletia excelsa, сем. Lecythidaceae), по-видимому, только начал проникать на север, в Британскую Гвиану.

Возможно, что загадочные, никому не известные деревья, которые можно порой встретить в лесу, — первые, далеко оторвавшиеся от других, посланцы иной флоры. Так, поблизости от Бартики в Британской Гвиане растет исполин высотой свыше пятидесяти метров; он уже много лет находится под наблюдением Департамента леса и за все это время ни разу не зацвел. Его пока не удалось определить, и известен еще только один экземпляр, найденный мною в ста шестидесяти километрах южнее. Невольно возникает вопрос: откуда он? Является ли это дерево посланцем клана, обитающего где-то в безбрежном зеленом море, или же это последний представитель некогда распространенного, но исчезающего ныне вида?

Другое загадочное, неопознанное дерево было совсем невысокое, не больше шести метров, но очень приметное, с темной красно-коричневой корой, покрытой крепкими, толстыми шипами; из ствола при надрезе обильно сочился густой белый сок. Впервые это дерево попалось мне в районе Бартики, затем поблизости от золотых рудников Оман. С тех пор я везде искал его, и на Нью-Ривер оно повстречалось мне дважды. Сегодня я обнаружил третий экземпляр; очевидно, мы приближались к родине этого вида. Но ни цветков, ни других признаков, которые помогли бы определить его…

Как распространяются такие деревья, как развиваются их плоды и семена? Они, конечно, самоопыляющиеся (о перекрестном опылении тут говорить не приходился), либо апомиктичные, не нуждающиеся в опылении. Впрочем, тут можно лишь строить догадки, потому что обширное поле генетики, гибридизации, скрещивания и эволюции особей в тропических джунглях учеными едва затронуто.

На этих необозримых равнинах географические границы видов лесной растительности определялись, очевидно, временем, а не климатическими зонами, горными или водными преградами, как в большинстве стран. Даже в сравнительно короткие отрезки времени наблюдается перемещение видов из одних районов в другие. Постепенно становится очевидным, что флора распространялась из определенных очагов происхождения — гор, которые возвышались островами над водой, в те далекие времена плейстоцена или конца третичного периода, когда моря покрывали половину материка. В горах мы и сегодня находим растительность самого древнего происхождения. В большинстве мест земного шара люди свели леса или совершенно их заменили. В необитаемых же горах Южной Америки до сих пор сохранились исконные, коренные леса, изменявшиеся лишь по законам собственной, внутренней эволюции, и возникшие, быть может, еще до появления человека на земле.

Мое знакомство с лесами гор Акараи подтверждало как будто мнение геологов, что эти леса сохранились на не затопленных морем участках и стали впоследствии одним из центров, откуда растительность, по мере того как отступала вода, снова распространилась по равнине. Главной и наиболее важной особенностью местного леса было большое число крупных видов. До сих пор мне еще никогда не приходилось наблюдать такого скопления исполинов на столь обширной площади. Не раз я на протяжении многих километров подсчитывал и определял деревья вдоль тропы (подобно тому, как я это делал на пути к Нью-Ривер) и неизменно поражался разнообразию видов. Однажды я прошел почти один километр пути, прежде чем встретил второе дерево одного вида. Все говорило за то, что люди селились здесь очень редко, да и то лишь вблизи крупных рек.

Уже это разнообразие видов говорило мне, независимо от наблюдений геологов, что речь идет об остаточной области коренных лесов. Не было никаких физических преград, которые могли бы помешать деревьям спуститься с невысоких гор в окружающие районы. Но для успешного проникновения каждому виду требуется благоприятная среда. Некоторые виды (например, те, семена которых легко переносятся ветром, водой или птицами) передвигаются быстрее других и, заняв какое-то место, затрудняют продвижение другим, более «медлительным». Поэтому число видов на единицу площади сокращается по мере удаления от гор их общей родины. Мои наблюдения к северу от гор как будто подтверждали это правило, теперь мне предстояло выяснить, как обстоит дело на юге.

Иона понимал мое стремление изучить леса по обе стороны хребта иустановить отличие растительности этого района от окружающих. Но постичь причину различия он не мог. Для него отсутствие мора, или желтого дерева, или трайсила свидетельствовало лишь о том, что они не могут расти здесь, хотя и почвы, и климат были те же. Я пытался разъяснить ему, что деревья, может быть, просто не успели проникнуть сюда, в отличие от таких, как цекропии (Cecropia)^[40], легкие семена которых быстро перемещаются, что позволяет им завоевывать новые области. Иона в ответ только качал головой. Обилие новых для него растений он мог объяснить только тем, что господь бог таким создал этот край, и поэтому я зря трачу время.

Уже темнело, когда вернулся со своими людьми Джордж; задание выполнили они за десять часов и сильно устали. Джордж рассказал, что они прошли вперед около пятнадцати километров; три километра в час — совсем неплохо для джунглей! Вайяма, по словам Джорджа, под конец даже плакал от усталости.

Это известие меня огорчило. Впрочем, теперь Вайяма весело улыбался.

— А сколько он нес? — спросил я.

— Килограммов тридцать пять. Но виноват не тяжелый груз, а то, что ваи-ваи просто не умеют носить тюки. Стоило мне показать ему, как нужно пристроить ношу, чтобы она лежала между плечами, не съезжала, и он сразу ободрился, даже обогнал нас всех.

— Ну и хорошо, а то я уже начал за вас беспокоиться. Завтра надо переносить лагерь, мы должны поскорее дойти до Мапуэры. Правда, завтра воскресенье, но ведь вы несколько дней отдыхали, когда мы были в миссии. Как думаешь — справитесь?

— О нас не беспокойтесь, начальник, все в порядке! Конечно, надо двигаться побыстрее.

Но вот с Ионой договориться было труднее…

— Мистер Гэппи, — вмешался он в разговор, — мы не можем сниматься завтра. Люди устали.

— Послушай, Иона. Джордж говорит, что он может и другие тоже могут. Здесь нам делать больше нечего. Перевалим через горы, тогда отдохнем.

— Так никуда не годится, начальник. Нам полагается отдыхать в воскресенье, даже если в будни мы не работали. К тому же, если мы будем работать завтра, вы обязаны платить всем в полтора раза больше.

— А я и не отказываюсь. Понимаешь, Иона, если мы станем медлить, то съедим все свои запасы, прежде чем дойдем до цели. А достигнем Мапуэры, соберемся все вместе, подсчитаем, что у нас осталось, и будет легче строить планы на будущее. Жаль, конечно, что я лишаю вас воскресенья, но, может быть, ты согласишься отдохнуть в четверг или во вторник?

— Воскресный отдых — совсем другое дело, начальник!

— А о Безиле ты не думаешь? Мы должны подоспеть туда, пока у него не кончилось продовольствие.

— Ну ладно, пусть будет по-вашему.

Он повернулся, пожал плечами, недовольный побрел прочь.

Рано утром вернулись ваписианы. Они сказали, что теперь добраться до Мапуэры можно будет не за пять-шесть дней, а за три, подбирая по пути переброшенные вперед грузы.

Я решил идти до их первой ночевки у начала главного подъема. Туда было всего километров пять; таким образом, дневной переход будет легким и коротким, и я успею по пути исследовать пробную площадь. Ионе и Эндрью я предложил взять ноши поменьше, чтобы они могли помогать мне; теперь, когда к нам присоединились ваписианы, на каждого носильщика приходилось значительно меньше груза. Я попросил Иону и Эндрью проследить за тем, как индейцы свертывают лагерь и распределяют ноши. Тем не менее я вскоре заметил, что носильщики оставляют вещи; пришлось бежать за ними и возвращать в лагерь. Я подозвал Иону и Эндрью и строго заговорил с ними:

— Вы отлыниваете от порученной вам работы. Когда вы, наконец, перестанете ворчать и увиливать от своих обязанностей? Пока что вы служите дурным примером.

— Ноши очень тяжелые, — пробормотал Иона.

— Когда мы ходили на Нью-Ривер, они были еще тяжелее. Тропа сегодня ровная, да и пройти надо всего пять километров. Смотрите, чтобы этого больше не повторялось!

Эндрью был порядком смущен, однако не упустил случая поворчать.

— И где только была моя голова?.. Когда мистер Энгой посылал меня в эту экспедицию, он ничего не сказал о моих обязанностях. Я слеп, как летучая мышь…

— Ладно, ладно! — прервал я его. — Для летучей мыши ты видишь не так уж плохо. Но раз уж ты здесь, то должен выполнять мои распоряжения. А вернешься в саванны, у тебя будет сколько угодно времени сокрушаться по поводу того, как тяжело тебе тут пришлось.

Они постояли молча, потом пошли к носильщикам — заново распределять ноши. К нашему общему удивлению, индейцы безропотно приняли дополнительный груз, довольные тем, что не придется ходить лишний раз. Недоразумение было исчерпано.

Кирифакка превзошел всех. Он взял самую тяжелую ношу — ящик с консервами и взгромоздил его себе на плечи, осторожно отодвинув в сторону косичку, засунутую в новую бамбуковую трубку. Восхищенный Джордж смешно подпрыгнул, как будто хотел вскочить сверху на ящик. Все рассмеялись, и даже Иона улыбнулся.

— Хороший парень, — заметил он, желая сгладить впечатление от недавнего неприятного разговора. — Побольше бы таких работяг! А как быстро запоминает названия деревьев и животных! Вот бы взять его с собой и подучить — хороший вышел бы работник для Департамента леса.

Иона, видно, как и все мы, полюбил этого стройного улыбчивого парня с сиплым, ломающимся голосом.

Сначала мы шли пойменным лесом, крупные деревья в котором почти все были валлаба (Eperua glabra). Светлые пятнистые колонны стволов упирались в полог листьев, с которого мечами свисали продолговатые плоды; легкий ветерок раскачивал и вращал их, и они, попадая в солнечный луч, вспыхивали рубиновым пламенем.

Затем равнина сменилась отлогим склоном, покрытым тридцатисантиметровым слоем рыхлой черной почвы, на которой валлаба росли еще выше и пышнее. Земля была такая же, как возле миссии, на участке, где я встретил следы поселения тарумов. Покопавшись в почве и побродив вокруг, я убедился, что и здесь некогда размещалась деревня. Правда, я не нашел черенков, но уверен, что обнаружил бы их, если б мог продолжить поиски. Впрочем, то, что здесь было селение, подтверждала не только почва, типичная для тех мест, где жил человек, но и сам лес: в нем встречались деревья, обычно растущие на старых расчистках.

Если я правильно представлял себе маршрут Шомбургка, то чуть ли не на этом самом месте он видел в 1837 году деревню вай-вай (в то время племя еще не переселилось на север, в долину Эссекибо). Поскольку меня больше всего занимали девственные леса, было очень важно выделить участки, подвергшиеся хотя бы малейшему влиянию человека, и я задумался над тем, как бы поступил археолог, задавшийся целью проникнуть в прошлое этой области. Аэрофотосъемка позволила бы выявить растительность позднего происхождения или восстановленные коренные леса, — иначе говоря, определить местонахождение поселков, хотя бы они были оставлены сотни лет назад. Без аэрофотосъемки задача вообще вряд ли разрешима, потому что все эти лесные племена — кочующие земледельцы. Они переселяются каждые три-четыре года. Только случайно можно набрести на следы наиболее старых деревень, о которых не знают нынешние поколения.

Здешние племена предпочитают приречные холмы, поднимающиеся выше уровня разлива, и регулярно к ним возвращаются; такие поселения, пожалуй, еще можно найти. Но даже если раскопки обнаружат культурные слои, повторные поселения затруднят датировку. Больше того, все признаки существования и этих деревень, не считая изменений структуры леса, легко могли быть смыты, так как поверхность края, даже выше уровня разлива, подвержена постоянной эрозии.

Несколько дальше мы заметили просвет между деревьями и, свернув в ту сторону, очутились на краю угрюмой топи, обширного водоема, заросшего водяными лилиями. Клочья тумана плыли между кронами хиреющих болотных деревьев и темно-зелеными веерами пальм мавриция. Насколько хватал глаз, тянулась топь.

— Плохое место!.. — вздохнул старик Уильям.

Вскоре мы вошли в мрачный лес с исполинскими деревьями ишекеле́ с шероховатыми красновато-черными стволами шести и более метров в обхвате. К моему удовольствию, росли тут и бертоллеции, под которыми лежали круглые плоды, но опали они уже давно, и лишь самые поздние бразильские орехи оказались съедобными. Одолев небольшой склон, мы вышли к волнистой песчаной равнине Верхнего Чодикара. Здесь на более высоких местах над зарослями поднимались купы прямого тонкоствольного бамбука, с колючками на узких стеблях и пышным плюмажем листвы.

Мы пробрались через большой лесной завал — след урагана, пронесшегося здесь год или два назад, — и вышли к нашему лагерю на берегу стремительного потока, бегущего по крупному кварцевому песку.

Перекусив, я взял ружье и пошел вместе с Кирифаккой за реку. Мы поднялись по крутому откосу, по красной глине, такой, как на Нью-Ривер, и снова вступили в лес, отличавшийся большим разнообразием видов. Среди высоких прямых стволов звучало веселое щебетание птиц (Lathria cinerea). Справа блестел сланцами склон горы, издалека доносился шум водопада.

Нам бросилось в глаза обилие лягушек. Одна — крохотная, черная с ярко-желтыми пятнами, — притаилась под папоротником. Потом мы услышали частый стук, точно где-то капала вода, и показались древесные лягушки, каждая длиной около восьми сантиметров, плоские, с приподнятым заостренным рылом. Желтовато-коричневая окраска с поперечными полосами и пятнами разной формы скрывала их среди опавшей листвы.

На каждом шагу попадались неторопливо карабкающиеся по земле ярко-синие лягушки длиной сантиметров шесть, с иссиня-черными ножками и боками. Я поймал одну; она даже не пыталась вырваться, а когда я опустил ее на землю, стала медленно, задумчиво взбираться на дерево.

— Кирифакка! — сказал мой спутник, указывая на лягушку и на себя^[41].

Мимо пролетел, шурша крыльями, тинаму; дальше мы вспугнули с дюжину куропаток (Odontophorus guianensis), пробиравшихся сквозь подлесок. Я выстрелил с расстояния метров тридцать пять, но промахнулся. На обратном пути я попытался подкрасться к колышущемуся кусту, на который указал мне Кирифакка, взволнованно шепча: «Маипури! Маипури!» («Тапир!»). В тот самый момент, когда я начал целиться, ветви раздвинулись и появился, к величайшему удовольствию моего спутника, один из наших ваписианов.

В лагере мне пришлось снова объясняться с Ионой. В его обязанности входило сколачивать на каждом новом месте небольшой каркас, который мы обтягивали куском брезента. Внутри сооружения помещалась керосиновая лампа, и получалась своего рода печь. Я сушил над ней образцы, иначе они бы сгнили и рассыпались. На этот раз мне пришлось напомнить, что он не поставил печь.

— Ну чего ты хмуришься? — продолжал я, глядя на его угрюмое лицо. — Смотри веселей! Ты не хочешь идти на Мапуэру? Но работы сегодня было мало, ноши легкие, еды вдоволь — радоваться надо!

Он надулся, решив, должно быть, не уступать мне ни в чем.

— Так дело не пойдет, мистер Гэппи. С этими людьми сплошные неприятности. Все время жалуются. Я уж вижу: они только и думают о том, как бы сбежать.

— Пока что я слышу жалобы лишь от тебя и Эндрью. А вам бы надо думать о том, как лучше организовать работу, вместо того, чтобы твердить, что она невыполнима.

— Одно дело планировать, мистер Гэппи…

— Хватит, Иона. Ты не хуже меня знаешь, что наша работа не так уж тяжела. Мы с тобой не первый раз в походе. Конечно, жаль, если тебе кажется, что мы идем слишком быстро, но нам надо поспеть вовремя. Сейчас я пойду купаться, а ты, пожалуйста, поставь тем временем печь.

Отойдя на несколько шагов, я обернулся — он стоял хмурый, как туча.

Один в дебрях

Я был сильно озабочен: Иона и Эндрью своими бесконечными жалобами и недовольством могли сорвать всю мою работу. Казалось, они задались целью во что бы то ни было помешать экспедиции идти дальше. Не потому, что они не взлюбили меня или не хотели мне подчиниться, — нет! Просто они были убеждены, что лучше меня знают обстановку, считали, что я перегружаю носильщиков, что ваписианы сбегут, а ваи-ваи нападут на нас, что нам не избежать серьезных осложнений. Они готовы были пойти на все, чтобы предотвратить мерещившиеся им беды, а для этого старались или совсем остановить отряд, или, на худой конец, двигаться черепашьим шагом.

Примириться с этим я не мог. Они были обязаны помогать мне и показывать пример тем, кто послабее. По своему опыту я знал, что наши темпы отнюдь не являются непосильными, но окружавшая нас неизвестность и удаленность от обитаемых мест лишили моих помощников мужества и рассудительности. Я охотно отослал бы обоих назад, но они были незаменимы, только Эндрью говорил на языках ваписианов и ваи-ваи так же, как по-английски, а без Ионы значительно осложнились бы мои ботанические исследования. Я к концу каждого дня до того уставал, что у меня никаких сил не было улаживать очередной конфликт.

Больше всех доверял я Безилу, но он был еще далеко, и я предпочел отложить решение вопроса об Ионе и Эндрью до встречи с ним.

Рано утром в тиши леса мы уложили наши тюки; дым от костра медленно полз среди отяжелевшей от влаги листвы. Иона и Эндрью хмурились и старались не смотреть на меня. Мне надоело спорить с ними, я сам наблюдал за укладкой багажа и ушел из лагеря последним.

Мы пересекли Чодикар по упавшему стволу и приступили к долгому подъему. Фоньюве шел впереди меня, он легко нес на плечах свою вариши, приспособленную так, что вес приходился на ремень, обвязанный вокруг лба.

— Ачи? — спросил я, указывая на большое дерево: Фоньюве тоже был одним из моих консультантов по ботанике.

Он обернулся и обнажил в улыбке острые зубы.

— Вана^[42].

Это слово можно было записать и как «вада», потому что в языке ваи-ваи, не имеющих письменности, согласные произносятся не очень четко. Даже самые определенные, казалось бы, звуки могут смешиваться, как «л» и «р» у китайцев. Согласные сильно отличаются от наших. Например, «ф» в имени Фоньюве — это совсем не наше «ф», а фрикативное «п», которое получается, если произнести «п» неплотно сжатыми губами. Впрочем, одним из преимуществ работы с Фоньюве было как раз то, что он в отличие от других индейцев произносил слова так отчетливо и ясно, что можно было различить все тонкости.

С полчаса мы медленно шли рядом. Я держал записную книжку, он внимательно смотрел вокруг, показывая на каждое новое дерево. Подобно остальным ваи-ваи, Фоньюве путешествовал с удовольствием. Затем я обогнал его и быстро прошел вперед, наблюдая, как меняется лес. На высоте около шестисот метров подъем прекратился — тропа достигла плоского гребня. Километра через три я обнаружил в узкой лощине у маленького ручья Джорджа, Иону и Тэннера. Они отдыхали; Иона и Тэннер встретили меня приветливо, но Джордж сидел угрюмый. Может быть, его огорчали частые ссоры в отряде? Я недостаточно ясно выражал свои мысли, а он, искренне стремившийся сделать все как можно лучше, терялся и считал, что я им недоволен.

Я поболтал с ними, потом двинулся дальше. Подлесок был редкий, и тропа — еле заметная полоска притоптанных сухих листьев — местами почти исчезала. Я внимательно высматривал следы и срубленные тесаком сучки. Три года тому назад я вообще не сумел бы разглядеть здесь тропу, даже если бы мне ее показали.

Два часа я шел один. Царила полная тишина, лишь ветер тихо шуршал в вышине, да однажды откуда-то слева раздался птичий голосок. Крутой спуск привел меня к быстрому серебристому потоку, на берегу которого сохранились следы лагеря Безила. Здесь я застал Эндрью и других участников экспедиции; они собирались перекусить, и, хотя часы показывали только половину одиннадцатого, у всех был такой вид, словно рабочий день кончился. Они переговаривались вполголоса и встретили меня, мягко говоря, без восторга.

— Вот, мистер Гэппи, место, куда сложил вещи Джордж. Тут недалеко высшая точка гребня — вы ее только что прошли. Дерево видели?

— Нет, Эндрью. Какое дерево?

— Там, у самой тропы, километрах в полутора отсюда, стоит дерево, на котором семнадцать лет назад вырезали свои инициалы члены Пограничной комиссии. Там проходит граница — теперь мы в Бразилии!

— Замечательно! Значит, мы совсем близко от Безила. А где сложили свои ноши ваписианы?

— Они говорят — еще дальше вперед по тропе.

— Это высоко?

— Да, еще выше, чем здесь. Водораздел проходит тут, но самое высокое место — дальше, там они и сложили вещи.

— Спроси их, дойдем мы туда сегодня?

Он повернулся к ваписианам, которые молча ели свою фаринью с сушеным мясом, и быстро заговорил. Они отвечали неторопливо, бросая в мою сторону взгляды, полные недоверия.

— Да, они говорят, что смогут.

Но я видел, что никто из них не горит желанием двигаться дальше.

— Хорошо. Я пойду вперед, привал сделаю через час.

— Ладно, мистер Гэппи. Я ведь здесь остановился только потому, что вы велели нам идти до того места, где Джордж сложил поклажу.

— А как там Уильям и Иона? — осторожно спросил он.

— Пыхтят, как паровозы!

Ваписианы засмеялись. Видно, они немного понимали по-английски. Атмосфера разрядилась, однако отношение ко мне осталось сдержанным.

Я боялся упустить подходящий момент и зашагал вперед, не дожидаясь, пока кто-нибудь заявит, что не может или не хочет идти. Настроение у меня было паршивое, я чувствовал, что назревает нечто вроде «сидячей забастовки». Лучший способ добиться выполнения приказа — держаться так, словно ты и не допускаешь мысли о возможности ослушания. Я шел впереди и тем самым вынуждал остальных следовать за собой. Риск, конечно, был. Что, если они все-таки не двинутся с места или пройдут совсем немного? Тогда мне придется возвращаться, признав свое поражение, или ночевать в лесу одному. Да нет, вряд ли ваписианы захотят доводить дело до открытого конфликта. Я решил, если они не догонят меня к вечеру, во что бы то ни стало завтра дойти до Безила, хотя вообще-то до Мапуэры оставалось два дневных перехода. Там я подожду их и, если они придут, припугну властями.

Скорее всего на этот раз мне удастся с ними договориться, но вторично такой же маневр уже не пройдет.

Ну, а пока больше всего мне надо думать о другой опасности — как бы не заблудиться. Стоит перевалить через холм, и сколько бы я ни кричал, меня никто не услышит.

Я шел, опустив голову, и внимательно следил за тропой, время от времени поглядывая вверх и кругом на деревья, насекомых и птиц. Годы работы в джунглях выработали у меня второе зрение, без которого я очень быстро потерял бы дорогу. Иногда, в трудных местах, я останавливался и внимательно изучал почву. Под некоторыми деревьями лежали огромные коричневые листья, на которых почти не оставалось следов, так как они не мялись под ногой. Тропа то терялась под могучей кроной упавшего дерева, то исчезала на голой скале, то переплеталась с другими тропками, проложенными зверями, водой, даже муравьями. Приходилось возвращаться, проверять, как шла тропа до сих пор, и обламывать сучки, чтобы не заблудиться. Случалось по нескольку раз приводить к одному и тому же обломанному сучку и терпеливо начинать поиски снова. Особенно много ложных тропок было возле рек. В гуще леса, где темно и тихо, как в склепе, и рост идет чрезвычайно медленно, даже самые незначительные следы сохраняются очень долго; можно увидеть след животного или человека, прошедшего тут двадцать лет назад. В какой-то момент на меня напало сомнение — уж не свернул ли я на другую тропу, которая приведет меня не к Безилу, а в давно заброшенную деревню или на далекие охотничьи угодья? Сбиться было очень просто, потому что наш путь местами совпадал со старыми тропами, и на каждом развилке мне казалось, что я свернул не туда.

Что, если я заблужусь? Мой компас подсказывал мне, что общее направление нашей тропы — юго-юго-восток. Можно будет продолжать движение в ту сторону в надежде снова выйти на тропу; но кто поручится, что я не пересеку ее десятки раз, не заметив? А если я не набреду по счастливой случайности на лагерь Безила, то скорее всего исчезну бесследно. Индейцы, всю свою жизнь проводящие в джунглях, и те пропадают — и не в таких диких местах. Куда бы я ни поворачивал — на юг, север, восток или запад, — толку будет мало. По густым зарослям на равнине я вряд ли смогу пройти без тесака больше пяти-шести километров в день.

Во все стороны простирался дремучий лес — здесь было много скал, болот, рек, но не было ни людей, ни пищи.

Обуреваемый тревогой, я брел в лесном сумраке, видя не больше чем на пять-шесть метров перед собой в этом густом море листьев. Могучие колонны стволов терялись в вышине, вздымаясь над пятнадцати- и двадцатипятиметровыми деревьями, а выше всех раскинули свои кроны исполины ишекеле́ с черной шершавой корой.

Много примечательных и необычных экземпляров попадалось на моем пути. Один я разглядывал особенно внимательно, на случай, если он встретится мне снова. Это дерево осыпало тропу желтыми венчиками, из которых торчали длинные малиновые кисточки тычинок. Однако полные образцы цветков я не смог достать, так как они укрылись в пологе листвы и их не было видно.

Я пересекал лощины, седла между холмами, слышал доносившийся неведомо откуда гул водопадов; кругом, должно быть, простирались замечательные ландшафты, но я не мог их видеть. Эта слепота злила и раздражала меня. Страх закрытого пространства овладел мной, становясь порой таким сильным, что мне хотелось раскидать лес или сдвинуть его в сторону как театральный занавес, чтобы взглянуть на сцену. Я был словно крот в норе, но в отличие от него не мог даже выкарабкаться наверх и глотнуть свежего воздуха.

Что заставило индейцев покинуть приветливые светлые берега Мапуэры и уйти на Эссекибо? Как находили они путь в этих сумрачных дебрях, не видя, что впереди, не зная, что таится по сторонам. Не удивительно, что свои представления о внешнем мире они охотно пополняли слухами, не удивительно, что ваи-ваи и не подозревали о существовании Нью-Ривер — большой реки, протекавшей совсем рядом с ними. Не один год потребовался им, чтобы освоиться на новом месте и изучить окрестности.

Форсировав стремительный каменистый поток, текущий на восток, и прошагав около часа по безводному волнистому плато, я спустился на шестьдесят метров и очутился на ровной террасе, где увидел красивую прозрачную речку. По мшистому гниющему стволу я подошел к ней, затем перебрался на твердое, как железо, бревно, в незапамятные времена увязшее в серебристом прибрежном песке. Сидя на бревне, я съел два бутерброда с арахисовым маслом и кусочек консервированного пудинга. Про запас у меня осталась плитка шоколада и леденец — не густо, если что-нибудь приключится!

Отдохнув, я вскарабкался вверх по оранжево-красному глинистому берегу, собирая образцы лишайников, мхов, селагинеллий. Мне попались два растения, которых я не встречал раньше: одно с колоском пурпурных трубчатых цветков, второе — с маленькими темно-красными цветами, у которых была оранжевая сердцевина и зеленая каемка по краям лепестков^[43]. Из стебелька сочился белый млечный сок.

Прошел час, но никто из моего отряда не появлялся. Если учесть, что я двигался не спеша, делая записи на ходу, то они должны были быть где-то поблизости.

Осмотревшись, я заметил возле реки старый навес, сооруженный много лет назад; он весь прогнил и кишел скорпионами. Уж не сбился ли я с пути? Не лучше ли повернуться и пойти навстречу остальным? В оправдание своей трусости можно будет что-нибудь сочинить. Но тут мне на глаза попался зеленый лист, казалось, сорванный совсем недавно; во мне зародилась надежда.

Я разглядел отчетливую тропу, которая вела сквозь заросли по заболоченному берегу и поднималась по крутому склону. Выйдя на гребень, откуда было видно переправу, я сел и подождал еще полчаса, собираясь двинуться дальше, как только покажутся носильщики. Но они все не шли. Солнце пересекло зенит — скоро час дня; медленно ползли тени.

Что это? Я вздрогнул. Откуда-то издалека до моего слуха донесся еле уловимый звук. Мне показалось, что это голос человека. Я встал и крикнул в ответ, но мне отозвалось эхо.

Я повернулся и решительно зашагал вперед. Лес казался еще более мрачным и пустынным, чем прежде, лишь кое-где солнечный луч пробивался сквозь полог листвы. Коричневые бабочки порхали среди ветвей. Сев на землю, они благодаря окраске становились невидимыми. Останавливаясь, чтобы прислушаться, я каждый раз улавливал слабые, неясные звуки. Что это — ветер? Птица? А может быть, ягуар? В самом деле, что делать, если я встречу ягуара? Правда, есть у меня перочинный ножик, но что в нем толку!.. Придется подавить страх и стоять спокойно на месте — авось, хищник уйдет.

Я шел медленно, напрягая слух и поминутно оглядываясь. И вдруг на повороте застыл как вкопанный: метрах в десяти от меня на самой тропе лежал пятнистый зверь. Он вскочил, метнулся в сторону и исчез в кустах. В первый миг мне показалось, что это ягуар, потом я узнал оцелота. Тем не менее я до того перепугался, что едва не потерял сознание, когда минутой позже у меня из-под ног взлетел тинаму. Мне стало смешно, и уже смелее я зашагал дальше, высматривая подходящее место, чтобы соорудить шалаш и развести костер.

Проходя купу пышных пальм, я встретил крокодиленка, который приветливо помахал мне хвостом; затем из зарослей выскочили два оленя, и над ковром из глянцевых зеленых листьев замелькали их коричневые крупы с белой полоской посередине.

Немного спустя я опять вспугнул тинаму. Он семенил, ничего не подозревая, по тропе, потом вдруг оглянулся, увидел меня, испугался и улетел.

Пройдя еще несколько холмов и заболоченных лощин, я услышал впереди причудливые звуки. Я пошел тише и увидел сквозь листву около полусотни агами. Точно пепельно-серые мячи вышагивали они на длинных ходулях. Одного моего неосторожного движения было достаточно, чтобы большинство с громкими криками разбежалось в стороны; некоторые, усевшись на ветвях, с любопытством разглядывали меня.

Чуть дальше длинный отлогий спуск сменился новой аллювиальной террасой, и я очутился на берегу мелкой реки, тихо бегущей по черному каменистому руслу. Высоко над водой плотно смыкались древесные кроны. Здесь было сумрачно и таинственно.

Ширина потока превышала двадцать метров — он был шире всех рек, виденных мной после Эссекибо. За рекой тропа, извиваясь, поднималась по почти отвесному склону холма, а возле нее стоял недавно сооруженный каркас для брезента. Я узнал работу Безила. Как ни обрадовала меня мысль, что я нахожусь на верном пути, я слишком устал, чтобы идти дальше, и присел отдохнуть на прогалине.

Скоро мне пришлось пересесть, чтобы не очутиться в тени. Земля была сырая, холодная, я устроился на кучке увядших листьев, но из них тоже сочилась влага. Короткие штаны, легкая куртка, теннисные туфли — не очень-то надежная защита от сырости и холода… Мне предстояла нелегкая ночь.

Я неохотно встал и принялся искать ящики с продовольствием. Нет… Может быть, это не то место? Индейцы сказали, что оставили ноши на каменистой площадке, но все камни были уже позади. Не мог же я не заметить ящики, лежащие возле самой тропы! Так или иначе, без еды мне придется совсем плохо.

Я срезал перочинным ножом охапку веток — хоть листья и сырые, а подстилку сделать можно. Вспомнив, что у меня нет спичек, я попытался, пока не зашло солнце, развести огонь с помощью линзы от моего фотоаппарата. Однако она не давала достаточно яркого пучка лучей, и даже бумага не хотела загораться. Камни в реке не годились для того, чтобы высечь искру; не было видно и тех деревьев, из сучьев которых индейцы трением добывают огонь.

Я ждал.

Солнечные зайчики медленно перемещались по земле. Носильщики должны были быть здесь уже полтора часа назад — при условии, если они вообще двинулись с места…

Четыре часа. Я дрожал от волнения. Если пойти сейчас назад, то я успею до наступления темноты вернуться к реке, у которой делал привал: возможно, они остановились там. Ну тогда уж я с ними поговорю! Все во мне кипело от ярости.

В четверть пятого я вскочил и зашагал обратно. Через двадцать шагов почувствовал, что слишком устал, и не одолею весь этот путь. Пройдя двести метров, увидел шагающего мне навстречу носильщика.

Это был Марк, хитроватый парень, единственный из ваписианов, умевший сносно объясняться по-английски. Он нес ружье.

Тревога моя рассеялась, я испытывал облегчение и радость.

— Подстрелил что-нибудь? — крикнул я Марку.

Он покачал головой.

— Жаль, не было у меня ружья, — продолжал я. — Мне встретились два маама (тинаму), два оленя, стая агами и небольшой оцелот.

Марк опустил свою ношу на землю. Предельно усталый, он прошел к реке, напился, потом вернулся ко мне, стряхнул капли воды с мокрых рук и сел рядом. Он не меньше меня обрадовался нашей встрече. Мы заговорили об оплате за работу: Марк считал, что денег достаточно, но вот еды маловато. Так тяжело работать ему еще не приходилось. Ноша, которую он принес сейчас, еще ничего, а вот три сорокапятилитровые канистры с керосином — с теми просто мучение. Носильщики из отряда Безила тащили их по очереди, небольшими переходами. Где продовольствие? Оно лежит на холме, сразу за рекой.

Сначала Марк немного робел, но постепенно повеселел и оттаял. Мы стали обсуждать, как организовать переброску грузов через горы и как улучшить питание.

Тем временем подоспели и остальные. Мой гнев и тревога прошли; не нужно было казаться суровым — ведь победа осталась за мной! По смущенным взорам носильщиков я понял, что они не хотели идти, думали, что я вернусь, и теперь не знают, какой их ожидает прием. Они, должно быть, так и не двигались с места, пока не услышали издалека мое ауканье, и только после этого пошли. Что ж, пока удача на моей стороне!

^{_{Переправа через Таруини}}

Отдохнув, Иона и Эндрью подошли ко мне. Вид у них был виноватый, но оба старались держаться как ни в чем не бывало. Зато у обоих внезапно пробудился интерес к работе: с подчеркнутым вниманием рассматривали они карту, строили предположения о следующем этапе, рассказывали о том, что видели по дороге, — одним словом, совершенно преобразились. Я решил вести себя так, словно ничего не произошло, и спокойно включился в беседу.

— Эта река называется Таруини, — объяснил Эндрью, — «Гусеница» на языке ваписианов. Ваи-ваи называют ее Хороко-во. А до нее мы перешли Юруа — «Духовая трубка», — это там, где вы нас догнали, и Яи-мо, она же Кукуи, или «Гарпия». Яи-мо мы пересекли дважды.

Мы обратились к нашим приблизительным, несмело раскрашенным картам. Одна из них, самая неточная, изображала область «Моррос до Таруэне» и реку — совсем неверно. Остальные названия вообще отсутствовали.

— Когда мы дойдем до Мапуэры, она будет у́же этой реки, — продолжал Эндрью, — вдвое у́же. Придется не один день идти пешком вниз, пока мы сможем спустить лодку на воду.

— Мапуэр-вау: кириванхи! — произнес Уильям, уловив знакомое слово; стоя рядом, он напевал веселую песенку и в то же время пытался понять, о чем мы беседуем.

— Старик-то приободрился! — заметил Джордж. — Он говорит, что в двух днях пути вниз по реке есть деревня, в которой живут одни женщины. Поистине, седина в бороду!

Все были со мной крайне предупредительны; приятная перемена!

На следующий день, отправив вперед носильщиков с частью снаряжения, я вместе с Ионой и Эндрью занялся изучением леса на холме. Помощники мои были на редкость энергичны, расторопны и предупреждали каждое мое желание. Я успел сделать значительно больше, чем обычно. Под вечер я искупался в темной холодной реке. Вернулись носильщики — они нарубили дров. Уильям поймал четырех хаимар и несколько рыб помельче — этого хватило на всю компанию. Я решил отпраздновать примирение с отрядом и открыл банку ежевики — приятное дополнение к нашему однообразному меню. Кисловатые ягоды доставили мне истинное наслаждение.

Ваи-ваи тоже казались довольными. От их костра доносилась монотонная песенка: она изобиловала носовыми звуками и часто прерывалась бормотанием. Потом Уильям спел песню, бесконечно варьируя мелодию, — совсем на индийский лад:

«Дух рыбы хаимары, которую мы едим, не вреди нам и не делай больно в животе. Не мсти нам — мы не задумали ничего дурного».

Кирифакка повторял за ним каждый куплет; это было не только обращение к духу, но и своеобразный урок музыки.

На следующий день мы свернули лагерь. Быстро уложены ноши, каждый старается показать себя с лучшей стороны: только выглянуло солнце, а мы уже в пути. Носильщики неуклюже перешли вброд Таруини и зашагали вверх по откосу.

Уильям, Эндрью и я выступили следом. Вскоре мы очутились у мелкой речушки с каменистым дном — Шуруруканьи (водопад на языке тарума); ее берега поросли Ruellia graecizans с пурпурными цветами, а также растениями из семейства геснериевых. Она текла с юга и поворачивала на восток. Километра два-три мы двигались по береговому склону, потом перешли реку вброд. Возле маленького притока догнали Иону, Джорджа и ваписианов. Я продолжал путь в одиночку. Местность становилась все более пересеченной: то лощины, то утесы.

Во мне возродилась вера в мои способности следопыта, и я бодро шагал вперед, пока мне не попалась возле тропы причудливая многогранная скала. Как я ни старался, мне не удалось отломить образец, и я сел на нее, чтобы дождаться, когда подойдут носильщики с колуном.

Совсем близко послышался шорох и фырканье, точно в кустах возились животные, однако никого не было видно. Вдруг метрах в тридцати от меня вниз по стволу съехал черный ягуар. Спрыгнув на землю, он обежал меня и притаился за кустами. Я видел его задние ноги и длинный, тонкий, нервно подергивающийся хвост. Вот зверь присел; я различил голову с прижатыми ушами и желтые глаза, пристально следящие за мной. В следующий миг ягуар рванулся вперед и опять притаился, на этот раз уже гораздо ближе ко мне. Я повернулся лицом к нему и ждал, что будет дальше. Зверь был довольно крупный, высотой около метра, в длину — почти полтора.

Слева, в кустах, откуда он появился, донесся шорох. Еще один? Внезапно ягуар метнулся в сторону и исчез; если бы он с такой же быстротой бросился на меня, я не успел бы и пикнуть. Одновременно я услышал голоса.

— Начальник! — воскликнул потрясенный Иона. — Вам повезло! Не подоспей мы вовремя, вас уже не было бы в живых. Это был маипури, самый свирепый из ягуаров.

— Здесь их много, — добавил Эндрью, — хотя в других местах они встречаются редко. Если бы вы не заметили его первым, он бы сразу напал на вас. У них такая повадка: прыгают на человека и мгновенно убивают.

Мы спустились по длинному откосу — южному склону Серра Акараи — и вскоре после полудня очутились на глинистой равнине, изрезанной мутными ручьями и поросшей густым мелколесьем. Судя по всему, это была пойма Мапуэры. Начался дождь; в этот момент мы увидели грузы, переброшенные сюда накануне: они лежали под навесом из пальмовых листьев на берегу заболоченного ручья (на месте переправы над ними простиралась крона какого-то дерева из семейства кутровых).

В этом сыром лесу мы все почувствовали себя очень неуютно.

Впереди меня шлепал, поминутно скользя по грязи, Тэннер. Напевая какую-то песенку, он решительно раздвигал мокрые ветви и лианы, они больно хлестали меня по лицу или обдавали грязными брызгами. Сзади шагал Кирифакка — он нес ящик с товарами для обмена.

На мгновение в просвете справа мелькнула широкая река — Мапуэра! — но чаща тут же снова сомкнулась.

Фоньюве, возглавлявший нашу колонну, остановился и показал вперед.

— Канауа, — произнес он; и действительно, через минуту нашим взорам предстала большая, наполовину законченная лодка — та самая лодка, в которой нам предстояло плыть вниз по Великой реке.

К моему удивлению, мы вышли на возделанный участок, а затем увидели конический индейский дом. Нас встретили старик Маната, «Сэм», Манаванаро (симпатичный молчаливый индеец, помогавший мне определять деревья возле миссии) и две индианки.

Тэннер и Кирифакка удивились не менее моего. Почему ваписианы ни слова не сказали о том, что на нашем пути есть деревня? Вот что значит не понимать друг друга как следует, — одна сторона никогда толком не знает, чего хочет другая! Вероятно, ваписианы были уверены, что нам все известно не хуже, чем им…

В ста метрах дальше, у полого спускающейся широкой троны, был растянут зеленый брезент. Здесь меня встретил улыбающийся Безил.

— Добро пожаловать, мистер Гэппи, в наш лагерь! Я старался сделать все так, чтобы вам было уютно.

Что могло быть для меня приятнее этих слов?

А вот и Мапуэра — не узкий поток, каким ее описывал Эндрью, а широкая река, с пышными зарослями светло-зеленого бамбука на противоположном берегу. По обе стороны извилистого русла выстроились цветущие деревья кассии с желтыми и жакаранды с фиолетовыми цветами вдали река упиралась в крутую коническую гору с полкилометра высотой.

Один за другим подходили носильщики, складывали ноши и громко выражали свое восхищение. Я целиком разделял их восторг: мне редко приходилось видеть такой изумительный пейзаж.

— Что нас ждет впереди, Безил? — спросил я. — Что тебе рассказали Маната и другие здешние индейцы?

— Начальник, река очень порожистая. В полутора днях пути отсюда, за устьем Таруини, она становится шире. Еще через день мы будем у Тутумо, а в шести днях пути оттуда встретим первую деревню вай-вай. За ними живут фишкалиена.

— А как насчет Тутумо? Мне хотелось бы немного подняться по ней, изучить горы в той стороне^[44].

— Там находится страна мавайянов, туда почти никто не ходил. Чарли однажды побывал в мавайянской деревне, и я сам знаю двоих оттуда, Фоимо и Кваквэ́ — это последние из тарумов. Говорят, там есть огромная деревня, сотни жителей. Мавайяны, вай-вай и другие племена живут все вместе. А сколько там женщин! У некоторых мужчин по три-четыре жены.

Я повернул к Ионе, Тэннеру и Джорджу.

— Ну как, по-вашему, — стоит туда отправиться?

— Конечно!

— Но ведь вы знаете — у нас мало продовольствия.

— Об этом не беспокойтесь, начальник, — ответил Джордж. — Проживем. Маниоковые лепешки есть, купим у Манаты ямса и бананов, чтобы хватило на всю дорогу.

— Начальник! — воскликнул Иона. — Пошлем всех охотиться и ловить рыбу и накопим всего впрок!

— Идет! В таком случае я поделю все, что у нас осталось. Больше ничего нет, дальше каждый будет заботиться о себе сам. Кто не хочет идти, пусть возвращается, нам больше еды останется. Возражений нет?

— Нет!

— И за каждый день работы после того, как кончатся продукты, я плачу надбавку.

Откуда вдруг такая энергия? Откуда готовность переносить лишения, неудобства, тяжелый труд? Что казалось Ионы, Джорджа, Тэннера и Эндрью, то ответ был ясен: их опасения не оправдались — ваписианы не сбежали, страшная Мапуэра оказалась совсем нестрашной, они даже встретили тут знакомых и убедились, что Безил и Чарли живы и здоровы.

Ну, а чем объяснить энтузиазм ваписианов? Должно быть, у них разыгралась фантазия, их манило неведомое, они мечтали увидеть новые земли и всей душой стремились в страну мавайянов.

Наконец не последнюю роль сыграла сама Мапуэра: в отличие от большинства лесных рек, сумрачных и угрюмых, она оказалась по-праздничному красивой. Кто знает — выйди тропа на берег в другом, не таком приветливом месте, и носильщики не захотели бы продолжать путь…

Последние из ваи-ваи

Тактом и вежливостью Безил выгодно отличался от Ионы и Эндрью. Безил принадлежал к типу людей, который очень редко встречается в джунглях, он был предупредителен, но достаточно независим и совсем не глуп. Наделенный незаурядной силой, он внешностью напоминал жокея: небольшого роста, худой, кривоногий, с маленькими кистями и ступнями; лицо смуглое, морщинистое, твердый, решительный взгляд. Я не удивился, узнав, что в первую мировую войну Безил служил добровольцем во французской армии; захотелось свет повидать, объяснил он.

Пока Эндрью и большинство носильщиков отправились назад за остальными вещами, я пошел с Безилом посмотреть лодку.

— Ты хорошо поработал, — сказал я.

— Спасибо, начальник. Нелегко было, приходилось уговаривать носильщиков, но мне очень хотелось попасть сюда. Я всегда мечтал побывать в этих краях.

— А как получилось, что ты, аравак, живешь в саваннах среди ваписианов, а не на побережье?

— Я ведь старатель. Поначалу я отправился на юг, чтобы поработать у горы Маруди. Так что у меня была особая причина стремиться сюда: я ищу золото и алмазы!

— Нашел что-нибудь?

— Кое-какие признаки есть, но ничего определенного. Я беру пробы в каждом ручейке на нашем пути. А вообще-то лучше всего было бы прийти сюда снова на целый год и побродить не спеша. Мне бы раздобыть такое снаряжение, чтобы его хватило на год, тогда я обязательно что-нибудь найду. Пока я перебиваюсь кое-как добычей балаты. Вот продам в Люмид-Пау все, что у меня есть, и расчищу где-нибудь здесь участок, чтобы было чем жить, пока буду искать.

Я заметил лежащее на земле девятиметровое бревно, отчасти выдолбленное, но с трещинами в обоих концах.

— Пять дней над ним провозились, — объяснил Безил. — А как стали борты разводить — треснуло. А тут еще Чарли забыл свое тесло. Поэтому мы решили делать вместо двух маленьких одну большую лодку. Вы не возражаете, начальник?

— Правильно решили. Хотя на большой лодке, пожалуй, труднее проходить пороги.

Метрах в четырехстах среди пальм на маленькой прогалине лежала на ковре из ярко-желтых стружек почти законченная лодка. Золотистая древесина словно светилась, озаряя все кругом: и наши лица и деревья. В выдолбленном пространстве, как в сердцевине чайной розы, сгустилось теплое розовое сияние.

Чарли, Джеймс и Альберт орудовали топорами и теслами, сглаживая последние неровности.

^{_{На прогалине между пальмами лежала почти законченная лодка}}

— Сейчас идет одна из самых трудных операций, — объяснил Безил. — Нужно, чтобы корпус был везде одинаковой толщины. Приходится действовать очень осторожно, иначе лодка треснет. Кстати, у меня плохая новость: Чарли должен вернуться в свой лагерь на реке Кассикаитю. Гебриэл принес ему письмо от сыновей, они пишут, что балата портится. Необходима его помощь, чтобы доставить ее в саванны.

Меня оченьогорчило, что я теряю искусного работника, сконструировавшего такую замечательную лодку. Однако вести были тревожные, и я не мог его задерживать. Я попросил Безила сказать Чарли, как мне жаль, что приходится расставаться с ним.

— Он тоже жалеет, — перевел Безил. — И он никуда не уйдет, пока лодка не будет спущена на воду.

Возвращаясь в лагерь, мы с Безилом остановились у дома переговорить с его обитателями. Джордж и Иона тоже были здесь. Они уже совсем освоились, нарезали сахарного тростника и теперь выжимали сок в прессе, похожем на огромную деревянную ступу.

— До чего же примитивно здесь живут, — заметил Иона, презрительно улыбаясь. — Посмотрите, как плохо сделан пресс. У нас, араваков, куда лучше конструкция. И знаете, что я узнал? Они даже не умеют лечить раны! Это уже надо быть совсем глупым — ведь в лесу полно лекарств, целебная кора и все такое.

— Ты уверен? А я как раз собирался выяснить, какими лекарственными растениями они пользуются.

— Ну, начальник, у них не лечение, а ерунда какая-то. Этот старик Маната здесь вроде знахаря. Он наряжается, бормочет заклинания, дует на больного табачным дымом и думает, что так можно исцелить человека. И есть же люди, которые верят в такой вздор!

Иона упивался сознанием своего превосходства.

Старик Маната сидел поблизости и мастерил выжималку для сока. Я подошел к нему, он встал и пожал мне руку. Затем я поздоровался с Сэмом, который пытливо рассматривал меня, стоя в сторонке, и с Манаванаро; тот представил мне свою молодую жену, миловидную черноволосую женщину. Она ожидала ребенка, но, кроме того, кормила грудью сына, застенчивого трехлетнего мальчугана, который убегал и прятался каждый раз, когда я пытался к нему подойти. Мать была для него чем-то вроде крана. То и дело он подпрыгивал вверх и ловил губами сосок, а руками обхватывал ее вокруг талии. Иногда он промахивался и падал. Даже когда мать ходила, занятая своими делами, он подбегал «попить». Я понял, почему груди индианок так быстро теряют свою форму.

— Мистер Гэппи, — обратился ко мне Безил, — я слышал, что в миссии Маната украл у вас продукты. Но здесь вы можете не беспокоиться, все будет в целости и сохранности, даже если мы уйдем и оставим тут что-нибудь.

Маната держался очень дружелюбно и был так гостеприимен, что я не решился напомнить ему о краже. Да и как мог я осуждать его! Может быть, ему есть было нечего, а мы прибыли с непомерными, на его взгляд, запасами. Трудно требовать от него, чтобы он понимал, как сложно планировать экспедиции и насколько они зависят от запасов продовольствия.

Но почему индейцы, если и крадут, то только в миссии? Кажется, я начинал понимать, в чем тут дело. Они не могли постичь, по какому праву один человек — миссионер — держит под замком такое множество товаров. В индейской общине любой ее член в состоянии сам изготовить все необходимое: если он отдал какую-нибудь вещь, то всегда может сделать взамен другую. Поэтому у вай-вай всегда существовала традиция самого широкого гостеприимства. Меня поразило, что, когда я восхищался тем или иным предметом в доме индейцев, мне, как правило, тут же дарили его. Естественно, и я старался чем-то отдарить хозяев. Индейцы не понимали, почему миссионер не откроет дверь своего склада и не скажет: «Вот, возьмите все, что вам необходимо, мне столько не нужно. А взамен дайте то, что может понадобиться мне». Грубое нарушение традиций возмущало индейцев, и они прибегали к краже, как к крайнему средству. Им были непонятны представления миссионера о добре и зле, его взгляды, сложившиеся в мире, где люди пользуются покупными вещами, которых не могут сделать сами, где накапливаются излишки, где частная собственность священна, где существуют определенные цены для купли-продажи. Я невольно завидовал их более простым отношениям и чувствовал, что практика индейцев совершеннее нашей.

Пришел Чарли; через него и Безила я спросил Манату, что он знает об индейцах парукуту, или барокото, которые, по словам Шомбургка и Фэрэби, жили южнее вай-вай.

— Мистер Гэппи, — сказал Безил, — Маната уверяет, что он и Сэм — последние настоящие ваи-ваи, а все остальные — парукуту, только называют себя вай-вай, потому что женились на женщинах этого племени, приняли его язык, поселились в его стране. Когда-то эти племена жили обособленно, и смешанные браки осуждались. От старых обычаев отошли, когда ваи-ваи начали вымирать. Язык парукуту, ныне забытый, был очень похож на язык вай-вай.

— А как же те ваи-ваи, которые живут ниже по Мапуэре? — спросил я.

— Большинство из них — чистокровные парукуту, — ответил Безил. — Маната и Сэм женаты на женщинах парукуту. Еще он говорит, что Манаванаро, муж дочери Манаты, — мавайян. Мавайяны тоже вымирают теперь и стали объединяться с ваи-ваи, хотя принадлежат к другому народу.

— А где обитают мавайяны? Как попасть в их страну?

Чарли стал чертить на песке расположение рек, перечисляя известные ему племена. Первыми он назвал мавайянов, они жили к востоку от реки Тутумо (она же Буна-вау), притока Мапуэры.

Иначе говоря, как раз там, куда я направлялся: восточнее нас и несколько ниже Акараи. Но если Тутумо тождественна Буна-вау, реке, по которой поднимался Фэрэби в 1913 году, то мавайяны, по-видимому, тождественны его мапидианам, или маопитьянам Шомбургка. Иными словами — это «лягушки», которых считали вымершими. Вот будет интересное открытие!

— Манаванаро может нам рассказать, как туда идти?

— Чарли говорит, он там никогда не был. Его мать умерла, и он вырос среди ваи-ваи. Зато сам Чарли был там, он говорит, что нам туда без проводника не попасть. Тропа начинается в самых верховьях Тутумо, ее очень трудно отыскать. Оттуда надо идти два дня через горы до реки Ороко'орин — там находится первая деревня мавайянов, та самая, которую он видел.

— Что ж, во всяком случае можно попробовать. А какие еще племена знает Чарли?

— Он говорит, ниже по реке есть четыре деревни вай-вай, сам он был в первой из них — Качере́. Слышал, что за ними живут сначала карафайяны, затем паораны, фишкарайяны, шавайяны и, наконец, камарайяны, знаменитые воины.

Этот перечень только усилил путаницу. У меня были теперь списки племен, составленные по данным Шомбургка, Фэрэби, Эндрью, миссионера, Уильяма, Чарли и Манаты, но все они почти не совпадали между собой. Как будто относительно тарумов, вай-вай, парукуту, мавайянов и фишкалиенов все сведения сходились. Что до остальных — повисианов, шиллиау, калавианов, катавианов, аика, арека, карафайянов, камарайянов, шавайянов, паоранов, ваивэ, чикенов, сикианов, диау и других, — то эти названия вряд ли подразумевали другие племена; скорее всего, речь шла о различных наименованиях одних и тех же племен или о разных деревнях одного племени.

— А тонайены, «земноводные» индейцы?

— Они живут за мавайянами, но больше о них никто ничего не знает.

Чертеж Чарли во многом сходился с некоторыми из моих карт — настолько, что я невольно подумал: «уж не основаны ли они все на аналогичных чертежах…» Как я убедился, мои карты являли собой смесь достоверного и сомнительного, и соответствовали истине не более, чем карты шестнадцатого века, представляли такой же интерес и примерно такую же практическую ценность.

— Спроси Манату, слышал ли он о Большой деревне, Кашиме?

Чарли просиял и объяснил на ломаном английском языке, что мечтает увидеть эту деревню и что ему очень жаль уходить от нас, так как он верит, что мы сможем ее найти.

— Где же она?

— Маната говорит — где-то рядом с мавайянами. Но Чарли сомневается, потому что он, когда ходил к мавайянам, видел только семь-восемь стариков и десять женщин. Правда, это было давно. Чарли много слышал о Большой деревне, но только один раз встретил человека, который сам в ней побывал.

Итак, похоже, что Большая деревня — миф… Чем искать ее, гораздо важнее обнаружить дорогу на восток, в страну мавайянов. Насколько я знал, кроме Фэрэби и его товарища, Оджилви, ни один европеец не бывал там; когда Шомбургк встретил индейцев — «лягушек», те жили севернее, поблизости от реки Альто-Тромбетас.

Пытливых душ, таких как Чарли, немного среди индейцев. Как правило, они редко путешествуют и почти ничего не знают об окружающем их мире. Впрочем, может быть, у меня сложилось неверное впечатление из-за путаницы, которая неизбежно возникает, когда пытаешься выяснить что-нибудь через нескольких переводчиков, не очень-то хорошо владеющих языком. Так или иначе, неопределенность сведений угнетала меня — я уже знал по опыту похода на Нью-Ривер: если мы не найдем мавайянскую тропу, то вряд ли продвинемся далеко.

Я попросил разрешения осмотреть дом внутри; хозяева любезно пригласили меня войти. Жена Манаванаро, натиравшая ямс в миске, поднялась и угомонила собак. Их было шестнадцать, они показались мне еще злее, чем виденные до сих пор. Один из псов до того разъярился, что хозяйке пришлось обвязать ему морду, иначе он перегрыз бы палку, прикреплявшую ошейник к стене. Другая собака, должно быть, любимица, сидела, прижав уши и оскалив клыки, в собственном небольшом гамаке. У двух псов шерсть была чисто коричневой окраски, у остальных — черно-белая. Все они были гладкие, холеные, не то что у тех племен, где собак держат впроголодь, так как считают, что голодная собака — лучший охотник.

Ваи-ваи еще больше, чем англичане, заслуживают славы истых собачников. Нигде на свете не ухаживают так за собаками, и нигде их так не балуют. Новорожденных щенков купают в целебном настое из корней. Взрослые псы проводят большую часть своей жизни, возлежа на нарах, или даже в гамаках, подальше от земли и блох. Быть может, именно этим вынужденным безделием и объясняется энергия собак на охоте. Им достаются лучшие куски дичи, чтобы они не страдали от жары, их купают два-три раза в день. Во всех деревнях вай-вай я видел, как индейцы по утрам и после полудня ведут своих собак к реке, причем женщины несут на руках и ребятишек и щенят, а иногда тащат и взрослую четвероногую любимицу, нередко украшенную живописными бусами из бисера и перьев.

Между ошейником и поводком всегда привязывают толстую палку, чтобы собаки не сорвались и не загрызли кого-нибудь. Они чрезвычайно опасны для чужих — ведь эти псы специально обучены предупреждать о появлении людей, диких зверей и даже «злых духов». Зато собаки очень преданы хозяину, который редко бьет их, хотя часто бранит и угрожает палкой. И они очень воспитаны — тихонько скулят и просятся, когда им становится невтерпеж ждать очередной прогулки.

Выйдя через другую дверь, я увидел Уильяма. Совсем больной лежал он в своем гамаке под сенью пальмовых листьев. У него был сильный жар — 38,9°. Уильям уже прошел полный курс лечения палюдрином, и однако симптомы малярии возобновились. Сильно встревоженный, я решил испытать атебрин, надеясь, что это поможет.

Несколько часов спустя пришел с носильщиками Эндрью. Сразу же воцарилась напряженная атмосфера. Иона словно угадал мои мысли.

— Знаете, начальник, пожалуй лучше будет, если Эндрью вернется домой. Видно, не по душе ему такая работа.

— Верно, он и сам твердит об этом. Но он опытный и сведущий человек. И ваи-ваи его знают.

— Может, оно и так, мистер Гэппи, да только ведь Эндрью жалуется без конца. Это всех нас сбивает столку. Он мог бы пойти с теми пятью, которые возвращаются в саванны.

На следующий день, едва взошло солнце, меня разбудили Фоньюве и Кирифакка. Они были выкрашены с ног до головы в ярко-оранжевый и красный цвета и расписаны черными полосами. Зеленый сумрак леса отступил перед таким великолепием. Друзья схватили меня за руки, отвели к реке, на травянистый откос, и стали в позу; весельчак Фоньюве грыз толстый стебель сахарного тростника, изображая бабуина.

Они хотели сфотографироваться. Поскольку ни тот, ни другой в жизни не видели ни одной фотографии, это означало всего лишь, что им захотелось на несколько минут стать предметом усиленного внимания, которое я, — если только при мне была маленькая коробочка в кожаном футляре, — уделял каждому, кто появлялся в особенно красочном уборе.

Я показал на небо, давая понять, что еще рано; тогда они стали гладить и разбирать мою бороду, словно выискивая насекомых. Взяв потихоньку с куста кузнечика, Фоньюве пронзительно взвизгнул и вытаращил глаза с деланным испугом, показывая жестами, что поймал его у меня на шее.

_{^{Кирифакка и Фоньюве}}

После этого они повели меня смотреть старое каноэ, лодку из коры; ее подняли со дна реки, а многочисленные дыры законопатили лубом. Лодка, на мой взгляд, как нельзя лучше подходила для прогулки по левой излучине реки до Фаиафюн, коническая вершина которой вырисовывалась дымчато-серым силуэтом на фоне пламенно-красного неба.

Когда я впервые увидел Фаиафюн, мне захотелось подняться на нее. Гора круто возвышалась над равниной, и я не сомневался, что с вершины открывается чудесный вид. В ясный день — кто знает! — с нее, быть может, видно Амазонку! Нет, разыгравшаяся фантазия завела меня, конечно, чересчур далеко: до Амазонки не менее четырехсот километров…

Пока одни рабочие расчищали дорожку и укладывали жерди и бревна, чтобы по ним спустить лодку к реке, а другие мастерили весла и сиденья или ловили рыбу, Джордж. Иона, Сэм, оба щеголя и я отважились пуститься в плавание на утлом протекающем суденышке. Мы скользили под трепещущими листьями бамбука, мимо песчаных и илистых заливчиков с зарослью ароидной травы^[45], направляясь к горе, которая казалась издали отвесной каменистой стеной.

Но вот путь преградило длинное бревно метровой толщины; Сэм объяснил, что это мост, которым уже много лет пользуются ваи-ваи, когда отправляются охотиться на гору. Мы пристали к берегу, я поручил Джорджу разрубить преграду, чтобы могла пройти большая лодка. Сэм взялся расчищать тропу к подножию горы, а Иона и я пошли медленно следом. Возле самой реки мы обнаружили пассифлору необычного типа — вьющееся растение (страстоцвет фуксиецветный) с одним только цветком и множеством шестигранных эллиптических нежно-розовых плодов^[46]. Подальше среди камней росла изящная бегония.

Миновав короткий участок болотистого леса, мы стали подниматься по извилистой дорожке — охотничьей тропе ваи-ваи. Крутизна достигала местами 45°. Склон был покрыт твердой глиной, из которой торчали голые камни. Между деревьями открывались чудесные виды на равнину внизу. Наконец мы вышли на поляну, откуда можно было рассмотреть ландшафт на севере. К моему удивлению, нашим взорам предстал знакомый пик. Ну, конечно, это его я видел месяц тому назад с Нью-Ривер! Но в таком случае выходит, что этот пик и есть Пирикиту Шомбургка. Лесистый скальный конус с отдельными прогалинами возвышался не менее чем на девятьсот метров; ни справа, ни слева, насколько я мог видеть, не было подобных гор.

Ближе простирались в обе стороны волнистые холмы (очевидно, Моррос и Таруэне). Часть Акараи, пройденная нами, находилась к западу и была скрыта деревьями; я решил в следующий раз расчистить лес так, чтобы можно было смотреть во все стороны.

На обратном пути Фоньюве и Кирифакка срубили шесты и, отталкиваясь ими ото дна, повели лодку против течения со скоростью около шести узлов. Возможно, англичанам не понравился бы их «стиль», — они перехватывали руками вверх по шесту, — но я, хоть и гордился когда-то своими достижениями в этом виде спорта, сразу понял, что не выдержал бы соревнования с индейцами. Миновав порожистый участок, они вложили часть своей бьющей через край энергии в неистовую греблю. Вода бурлила и вихрилась под ударами весел, лодка летела скачками с волны на волну. Мне бы еще шестерку таких гребцов — и я вызвал бы на соревнование лучшую команду Англии; к концу «дистанции» оба оставались такими же свежими и бодрыми, как вначале.

После обеда, когда мы сели разбирать образцы, Иона заговорил:

— Вы уже знаете, начальник, этого Манату. Так вот, индейцы здорово боятся его. Уже не канаима ли он? Во всяком случае он очень могущественный пиаи.

Словом «пиаи» индейцы обозначают колдунов, знахарей; канаима наделен гораздо большим могуществом.

— Что такое «канаима», Иона?

— Индейцы так называют тех людей, которые по своему желанию могут превращаться в животных. Иногда канаима превращается, чтобы отомстить кому-нибудь, кто навредил ему, но чаще всего просто со злости. Один человек рассказывал мне, как умер его брат: пришел домой и пожаловался, что у него на ягодицах ужасные нарывы, но лечить их никому не давал, даже показывать не хотел, и отказался лечь в больницу в Джорджтауне. А через несколько дней умер, и оказалось, что он весь изранен картечью. А в тот самый день, когда он заболел, один охотник стрелял по ягуару, но зверь ушел. Еще я слышал о другом человеке, который увидел, как два ягуара плывут через ручей. Посмотрел опять, а на берегу стоят две девушки. Они его поманили, но он быстро пошел дальше.

— И ты веришь во все это?

— Не знаю как и сказать, начальник. А только однажды, когда я еще был мальчиком, случилась странная вещь. Я греб по небольшой реке и услышал впереди странный свист над самой водой. Говорят, именно так свистят канаима. Обогнул излучину, а впереди все свистят, точно кто-то пересвистывался через реку. Вдруг новый звук, будто лабба^[47] плывет над водой. Теперь я слышал свист совсем рядом, но сколько ни смотрел, ничего не увидел. Было уже темно, когда я добрался до причала. Привязал лодку и побежал по тропе домой. Рассказал отцу, что случилось; он испугался, плотно закрыл все окна и двери. Я лег спать, а он всю ночь не ложился, и около полуночи услышал свист на тропе. Ближе, ближе… Вот уже около самого дома свистит. Мы все проснулись, лежим тихо, а сами дрожим от страха. Но говорят, что канаимы не могут добраться до человека, если тот сам не выйдет к ним по своей воле, — например, если вы пойдете проверить, что за шум. Немного погодя они ушли обратно к реке. И так повторялось еще две ночи. Потом они исчезли и больше не возвращались. Но я навсегда запомнил тот случай. И если бы мне попался человек-канаима, я бы обязательно присмотрелся к нему, проверил, кто это такой.

Уже давно стемнело, когда Иона пожелал мне спокойной ночи. А вскоре меня разбудили раскаты грома. Сильный дождь хлестал по брезенту и по деревьям, сверкали молнии, над землей туманом поднимались брызги. Я встал и посветил фонариком, уверенный, что, как обычно во время дождя, увижу под ногами воду. Но Безил прорыл канавку вокруг палатки, а мое имущество — ящики, коробки, вещевые мешки, ботинки — было сложено на колодах и накрыто полотенцами. Я лег, опустил отсыревшую противомоскитную сетку и снова уснул под ровный гул ливня.

Само провидение послало этот дождь: теперь обмелевшая река поднимется, и станет легче идти на лодке.

Мы встречаемся с мавайянами

Бродя по берегу, Чарли нашел занесенную песком небольшую долбленку, оставленную Чекемой, когда тот переселился с Мапуэры на Эссекибо. Утром он повел меня осматривать лодку; с нами пошли Эндрью, Гебриэл и Вайяма, который щеголял замысловатой прической и новыми красочными узорами на теле.

В лагере развелось столько насекомых, что мы были рады уйти оттуда. Особенно много было маленьких «глазных» мух, которые, по словам Ионы, водятся везде, где есть влажная, гниющая растительность. Они роями кружили у самого лица, садились в уголки глаз, на нос, на губы, и сколько я ни старался, мне редко-редко удавалось прихлопнуть хотя бы одну.

На некоторое время от них можно было избавиться, намазавшись диметилфталатом, но против более крупных мучителей, например слепней, злых полосатых тварей с зелеными глазами, он бессилен. На просвечивающем брезенте палатки всегда можно было увидеть тени десятка греющихся на солнце слепней. То и дело какой-нибудь крылатый хищник, обуреваемый жаждой крови, тихонько пристраивался на моей одежде и нащупывал отверстие для своего жала. Задрав кверху брюшко, он со всей силой маленького тельца, словно тупой иглой, прокалывал кожу. Непосвященный наблюдатель немало бы повеселился, глядя, как я поминутно вскакиваю и извиваюсь. Это непроизвольное движение, призванное спугнуть слепня до того, как он ужалит, стало уже автоматическим.

В лесу нам сильно докучали еще «оленьи» мухи медового цвета, с коричневой каймой на крыльях. Они медленно кружили над головой, норовя укусить в шею. Правда, их легко было прихлопнуть ладонью.

— Эндрью, — начал я, очутившись с ним с глазу на глаз, — ты знаешь, что пятеро возвращаются в саванны? Если хочешь, можешь пойти с ними. Мне жаль расставаться с тобой. Я знаю, без такого переводчика и проводника, как ты, нам никогда не удалось бы сюда добраться. Но теперь Безил с нами, и мы, пожалуй, справимся. Ты очень хорошо поработал, — прибавил я.

— Я не согласен с вами, начальник, — возразил он. — По-моему, я только даром тратил и свое и ваше время. Я — слепая летучая мышь. Работа ваша мне незнакома, лес оказался не по душе, с самого начала я чувствовал себя скверно. Меня послали в эту экспедицию против воли. Комиссар области сказал, что будет помогать мне, если я соглашусь. А сам я вовсе не хотел еще раз попасть на Мапуэру. С меня и одного раза хватит. Три года назад миссионер просил меня пойти с ним сюда, так я отказался, сказал, что не стану помогать ему изменить образ жизни индейцев ни в Британской Гвиане, ни в Бразилии. И я вам очень благодарен, начальник, за то, что вы меня отпускаете.

Вид у Эндрью был удрученный. Ничто из виденного нами не соответствовало его описаниям, ни одно из предсказаний не сбылось; все это основательно подорвало авторитет Эндрью в глазах остальных. Экспедиция Терри Холдена, должно быть, вышла на Мапуэру в другом месте. И вот теперь, в довершение всего, его отсылают назад, чуть ли не выгоняют.

Мы прошли около полутора километров, миновали поле индейцев, пересекли несколько ручьев и очутились в мрачном глухом лесу. Вдруг Чарли, шедший впереди, остановился: навстречу нам шагали незнакомые индейцы, неся за плечами вариши и стрелы, связанные пучками, как прутья римских ликторов.

Индейцы в замешательстве остановились, и я смог их рассмотреть. Шествие возглавлял молодой мужчина с тонким лицом и большими кроткими глазами. За ним следовали старуха, высокий сутуловатый мужчина с длинным носом, застенчивый паренек и, наконец, тучный старик с лисьей физиономией, хитрыми глазками и дрожащими губами.

Мы важно поздоровались за руку; внезапно Эндрью, замыкавший наш отряд, бросился вперед и пылко сжал руки старика.

— Фоимо! — Он обернулся ко мне: — Это же Фоимо, один из двух стариков-тарумов, о которых вы слышали. Я знаю его, он жил одно время в саваннах. А остальные — мавайяны. Они идут к Манате торговать. Вам повезло! Фоимо скажет им, что мы хорошие люди, и они вам помогут. Теперь вам, пожалуй, и в самом деле удастся попасть в страну мавайянов.

Фоимо, пристально рассматривавший меня, тряхнул длинными волосами и стал по очереди представлять своих спутников: молодого человека звали Маката, сутулого — Икаро, паренька — Вакоро.

Взглянув на меня, Маката смертельно побледнел и затрясся. Остальные, кроме Фоимо, тоже были заметно испуганы. Чего они испугались? Моей белой кожи? Бороды? Убедившись, что наши приветствия и улыбки только усиливают их замешательство, мы зашагали дальше, предоставив нашим новым знакомым идти по своим делам.

Пройдя мимо двух водопадов, которые предстояло одолеть нашей лодке, мы очутились на берегу залива, затененного ветвями необычного представителя Eschweilera. Стоило коснуться его кремовых цветков — и лепестки тут же принимали зловещий черно-зеленый оттенок.

Под деревом лежала лодка Чекемы. Чарли и Гебриэл стали ее конопатить, а мы с Эндрью пошли назад и снова напугали мавайянов, которые, сняв ноши и усевшись в круг, раскрашивали друг друга, чтобы в полном наряде предстать перед жителями деревни.

Позже все индейцы, в том числе и нозоприбывшие, помогали нам стащить по валкам на берег большую лодку. Лучше было переправить ее к воде, пока борта не отделаны: их легко повредить.

К носу и корме привязали веревки, и индейцы окружили лодку со всех сторон. По сигналу Эндрью все начали толкать и тянуть. Взъерошенный и возбужденный, сверкая острыми зубами, он сам не жалел сил и подгонял других громкими окриками.

— О, Лиза! — или: — Вапес! — вопил он, когда лодка застревала между стволами.

Индейцы смеялись и налегали еще сильнее. За час с небольшим мы дотащили лодку до лагеря и установили ее на невысоких козлах для окончательной отделки.

Кроме Эндрью и Чарли, от нас уходили четверо ваписианов: скромный и располагающий к себе Альберт, смуглый, усатый, с волнистыми волосами и сверкающими зубами Джеймс, а также двое из отряда Безила. Последних я знал мало, зато с Альбертом и Джеймсом мне было жалко расставаться; несмотря на возраст — оба были люди пожилые, — они потрудились на совесть. Я выдал уходящим продукты на дорогу, а остальное поровну разделил между нами для предстоящего путешествия вниз по Мапуэре. Лишь себе я взял меньше риса и сахара, потому что у меня были еще личные запасы — несколько банок консервированного мяса и овощей.

По горькому опыту я знал, что простая арифметика непригодна при дележе продовольствия. Если вы из двадцати килограммов сахара или сушеного мяса раздадите десять, у вас редко останется десять — чаще всего восемь, а то и шесть. А когда вы поделите оставшееся между десятью рабочими, начнутся жалобы: каждый рассчитывал получить по одному килограмму, как и в первый раз, Часть потерь объясняется утруской, часть усушкой; вообще в этом сыром климате объем и вес изменяются довольно заметно от завтрака до обеда. Поэтому я с облегчением опустошил последний ящик с продовольствием. Теперь я избавлен от недовольства и мелочных пререканий, сопровождающих каждую раздачу. Отныне каждый сам будет распределять по дням продукты, рассчитанные на две с половиной недели; конечно, мы постараемся пополнить наши запасы тем, что удастся купить у индейцев, а также охотой и рыбной ловлей.

Затем я расплатился с уходящими: они получили гребенки, зеркала, ножи, брюки, рубахи, ботинки и тому подобное. Выдал также чеки, по которым они могли получить деньги на правительственном посту в саваннах. Пока шла эта операция, Марк — один из остающихся ваписианов — бродил вокруг нас, смотрел, слушал и, видно, запоминал, в какую сумму я оцениваю различные предметы. В конце концов он подошел ко мне и попросил:

— Я хочу мыла. Оно дешевое, много дешевле, чем в саваннах. Вычтите из моего жалованья!

Глядя на него, и другие захотели получить кое-что авансом, и я провозился до поздней ночи.

Даже Фоньюве и Кирифакка не устояли. Безил уже лег спать, так что они вынуждены были объясняться жестами. Оба старательно изобразили, будто причесываются, потом Кирифакка показал мне старую, щербатую гребенку. Из ящика с товарами он извлек новую, синего цвета, с длинной ручкой. Я подал ему губную гармошку, которую обещал приберечь для него, когда он нанимался. Кирифакка осторожно принял ее, потрясенный тем, что такая замечательная вещь стала его собственностью, но играть не решился. Тогда Фоньюве робко извлек из нее несколько звуков и замер, словно испугавшись.

Я показал на нее Кирифакке и спросил:

— Хочешь получить ее сейчас?

Он медленно покачал головой, возвратил мне гармошку и ответил:

— Канасенэй (так называлась миссия).

Удивленный столь необычным и достойным восхищения самоотречением, я завернул гармошку в мягкую бумагу, сунул в коробочку и на глазах у них бережно положил на самое дно ящика.

На следующее утро Эндрью и его спутники пришли проститься, тяжело нагруженные образцами растений, древесины и минералов, а также тем снаряжением, которое нам уже не было нужно.

— Начальник, надеюсь, вам не придется испытать то, что перенесли мы с доктором Холденом. Только не уходите слишком далеко от лодок, а то индейцы могут напасть на вас. Желаю успеха.

— Большое спасибо, — ответил я. — Когда я вернусь, обязательно навещу тебя в твоем ранчо. Хочу посмотреть, как ты ловишь этих больших арапаим, о которых ты рассказывал.

Он понял, что это прощание, торопливо пожал мне руку и произнес:

— До свидания, начальник!

И вот уже его могучая фигура с вариши на спине удаляется по тропе и исчезает в сумраке джунглей…

Мы обжигаем лодку

— Знаете, мистер Гэппи, это хорошо, что Эндрью ушел. Мы его не очень-то любили. Знаете, когда мы ходили на Нью-Ривер, он всегда спал с ножом. Я сам видел. Точно боялся, что на него кто-нибудь нападет.

Стоило уйти Эндрью, как Иона засыпал меня подобными излияниями.

Тэннер оказался добрее:

— Мне кажется, ему это путешествие было совсем не по душе, начальник. Похоже, что он задается. Как-никак, он владелец ранчо, а мы простые люди. У него даже джип есть, а тут ему приходилось работать наравне со всеми, хотя он и назывался старшим. Он себя не в своей тарелке чувствовал, сразу видно!

После ухода Эндрью отношения у нас стали спокойнее и проще^[48].

Жители деревни без конца ходили к реке и обратно; по пути они часто останавливались поболтать со мной. Завязывался длинный разговор, хотя ни я, ни мои собеседники не понимали ни слова, если только нам не помогали переводчики — Безил и Фоньюве (он говорил на языках ваи-ваи и ваписианов). Маната все еще относился ко мне враждебно, Сэм вел себя дружелюбно, а жена Манаванаро даже заигрывала со мной. Делая вид, будто разглядывает мое имущество, она мило улыбалась и строила глазки, пока мать, потеряв терпение, не окликала ее.

С мавайянами у нас быстро установились дружеские отношения. Правда, Маката первое время держался недоверчиво. Вооруженный луком и стрелами, готовый ко всяким неожиданностям, он останавливался на тропе и наблюдал за мной. И только, когда показывались Икаро и Фоимо, Маката, собравшись с духом, подходил ближе. Однажды я сфотографировал его и тут же убедился, что допустил ошибку. Маката ведь не знал, что я делаю, а я не мог предугадать, как он отнесется к фотоаппарату. Страх и ненависть исказили лицо индейца — мне стало даже не по себе. Впрочем, немного погодя, он успокоился и отложил оружие в сторону. А еще дня два-три спустя Маката приходил и уходил так же спокойно, как и все остальные.

Меня занимала форма его головы: удлиненная, плоская с боков и сзади — иначе говоря, как раз та форма, которая, по свидетельству Шомбургка и Бэррингтона Брауна, типична для маопитьянов, или «лягушек». Слово «мава», как я выяснил, служило названием одного вида лягушек. Все как будто подтверждало, что в лице мавайянов я вновь открыл маопитьянов. Но, как ни странно, ни Маката, ни Вакоро не знали слова «маопитьян». Правда, «маопитьян» — ваписианское слово; естественно, что они могли и не слышать его. Окончательно решить волновавший меня вопрос можно было, лишь попав в деревни мавайянов.

Задал мне задачу и Икаро: он был не мавайян, а майена, или эмайена — он произносил и так и эдак. Никто из нас не слыхал раньше о таком племени; быть может, оно вообще неизвестно? Правда, как и «мавайян», это название звучало сходно с «майояна», о которых сообщает Сан Манчос. И еще одно возможное решение: индейцы говорили «ума-йена» о любом племени, живущем далеко, «где-то там»! Но о каком же все-таки племени шла речь на этот раз?

С помощью Безила и Фоньюве я стал расспрашивать наших новых друзей об их путешествии, о том, как попасть в их страну.

Мои переводчики сообщили:

— Эти пятеро путешествуют вместе еще с четырьмя индейцами, которые задержались, чтобы наловить рыбы. Они спасаются от фишкалиенов — те напали на мавайянов и многих убили, хотят перебить все племя.

Тревожная новость! А что ждет нас, если мы встретим фишкалиенов?

— Но, начальник, я не верю, чтобы это было так, — добавил Безил. — Я спрашивал Фоимо, и он признался, что они всегда так говорят, когда приходят в другую деревню и хотят погостить там подольше. На самом деле, нападение, о котором они рассказывают, произошло давным-давно.

— Спроси, что произошло, когда на них напали?

— Отряд эмайенов разбил лагерь у больших порогов около страны мавайянов, но поодаль от их деревень. Все в отряде болели, и все они умерли. Эмайены решили, что это мавайяны наслали порчу на их соплеменников, и задумали убить все племя. Потому-то мавайяны и уходят со своих земель к ваи-ваи.

Выходило, что эмайены и фишкалиены, о которых говорилось сначала, одно и то же племя, и что Икаро, представитель враждебного племени, женился на мавайянской девушке и поселился среди своих врагов.

В разговор вмешался Гебриэл, стоявший поблизости:

— А мне кажется, что дело было вот как: Икаро увел мавайянскую девушку. Двое тарумов — Фоимо и его брат Кваквэ — помогли ему, и все они поселились отдельно, вместе с несколькими мавайянами, которые хорошо к ним относятся. Теперь Фоимо надоело иметь дело с Икаро, и он пытался уйти от него, но Икаро не захотел оставаться и тоже пошел.

Поди, разберись — какая из этих версий верна и кто же такие в действительности эмайены! В этой стране, где все верят слухам, где путают вчера и прошлый год, где «давно» может оказаться «сегодня», история племени, его мифы и легенды существуют лишь в виде воспоминаний отдельных лиц. Но люди перемещаются, деревни перемещаются, все неопределенно; вполне возможно, что изменились даже имена народов, виденных прежними исследователями, и индейцы сегодня относят себя к другому племени.

Чарли, направлявшийся к лодке — работа над ней уже завершалась, — тоже подошел к нам. В руках он держал маленький сверток из пальмового листа.

— Чарли принес вам подарок, начальник. Ядовитый наконечник для стрелы, он получил его от мавайянов.

Я увидел нечто вроде стилета из бамбука, около пятнадцати сантиметров в длину. Основание наконечника было плоское, тонкое, чтобы вставлять в щель на конце черенка. Тонкий слой тягучего коричневого вещества — кураре — на две трети покрывал наконечник. Одна царапина — и жертва через пять минут умирает…

«Большого упитанного быка, — писал Чарлз Уотертон в 1812 году, в книге «Странствия по Южной Америке», — весом более четырехсот килограммов, привязали к столбу так, что веревка позволяла ему свободно двигаться. Учитывая его размеры, решили применить три стрелы, предназначенные для охоты на диких свиней. Две стрелы пустили в бедра, над коленным суставом, — так, чтобы не задеть жизненно важных точек, третья попала сбоку в ноздрю. Действие яда начало сказываться четыре минуты спустя. Бык уперся, точно опасаясь упасть, и стоял так еще десять минут, потом понюхал землю и сделал попытку двинуться. Ему удалось сделать шаг-другой, затем он пошатнулся и упал на бок. Его глаза, еще несколько минут назад такие ясные и живые, помутнели, и он не опускал век, даже если подносили руку вплотную к глазам. Ноги свело судорогой, голова время от времени непроизвольно вздрагивала. Но он не делал ни малейшей попытки подняться, только тяжело дышал. На губах выступила пена. Конвульсии становились все слабее и слабее, задняя часть тела окоченела, еще минуту-две спустя окоченели также голова и передние ноги. Бык почти не подавал признаков жизни, лишь сердце продолжало биться — слабо и неритмично. Через двадцать пять минут после ранения бык был мертв. Его мясо оказалось отменным на вкус».

Яд этот так устойчив, что после сорокалетнего хранения в доме Уотертона в Англии все еще не потерял своей силы. Немало исследователей пытались открыть способ приготовления кураре, немало экспедиций искали его составные части или самый яд для исследования. Сейчас наукой определены отдельные ингредиенты. Некоторые из них вызывают расслабление мышц, что очень важно при лечении столбняка, а также для хирургии брюшной полости. Самые активные компоненты — так называемые курарины — добывают из плодов некоторых видов чиги-буки (Strychnos), но они ни по своему действию, ни по химическому составу не похожи на стрихнин, получаемый из плодов дерева, относящегося к тому же роду. Попадая в кровь, курарины вызывают паралич нервных центров, влекущих за собой расслабление мышц и смерть, наступающую главным образом от удушья, так как легкие перестают действовать. Проглоченный яд не опасен, поэтому мясо животных, убитых кураре, можно употреблять в пищу. Противоядия от кураре нет, помогает только искусственное дыхание и кислород^[49]. Индеец, пораженный отравленной стрелой, ложится на землю и ждет смерти.

— А еще что-нибудь для продажи у мавайянов есть?

— Нет, они принесли только четыре колчана стрел и продали их Манате и Сэму. А Маната и Сэм не уступят стрелы, потому что ваи-ваи сами яда не делают и он считается большой редкостью.

— Чем же они обычно торгуют?

— Они приносят терки, луки, стрельные злаки, стрелы и красную краску из руку^[50], продают Манате, а он перепродает все это другим ваи-ваи в Британской Гвиане.

За исключением яда, речь шла о вещах, которые ваи-ваи умеют изготовлять сами. И все-таки они готовы приобретать их в обмен на фабричные товары, неизмеримо возрастающие в цене по мере удаления в тропические леса и пользующиеся таким спросом, что их можно встретить даже в самых глухих дебрях.

— Почему же они отдают промышленные изделия за предметы, которые могут сделать сами?

Чарли усмехнулся и обратился прямо ко мне на своем ломаном английском языке:

— Дикий индеец не знает про торговлю. Он хочет получить друзей. Отдает даже то, что нужно самому. В обмен получит другое, а может быть, и ничего Неважно! Потом встретятся еще. Каждый индеец делает стрелы. Если я сделаю, тебе не надо делать. Ты делаешь другое.

Ни один экономист не объяснил бы яснее.

Старик Фоимо стоял тут же рядом и внимательно смотрел на меня. Тряхнув волосами, он повернулся к Безилу и быстро заговорил.

— Начальник! — воскликнул Безил. — Это просто замечательно! Фоимо говорит — ему хочется, чтобы вы попали в страну мавайянов. Он пойдет назад и будет вашим проводником. Мы пройдем до реки Ороко'орин и дальше. А когда достигнем реки, пошлем вперед Икаро, чтобы он собрал всех мавайянов и они пришли посмотреть на нас, потому что они ни разу не видели белых людей, хотя много о них слышали.

Фоньюве сорвался с места и побежал по кругу, гудя, словно мотор, потом остановился, напряг свои могучие бицепсы, широко улыбнулся и обрушил на Безила целый поток слов.

— Фоньюве очень рад, начальник, — переводил Безил. — Говорит, что увидит теперь своих родных. Начальник, вы даже не знаете, как нам повезло! Без проводника мы ни за что не нашли бы дороги. И пытаться нечего! А если бы мы даже дошли, мавайяны могли принять нас за врагов. А теперь их предупредят, и все будет в порядке.

Даже сдержанный Безил улыбался.

— В самом деле, замечательно, — но сколько продлится наше путешествие?

— Фоимо говорит — много дней, на лодке и пешком. Зато, когда придем туда, будет весело, будет большой праздник. И знаете, что он обещает показать нам? — саванны! Саванны в лесу! Один участок поменьше, другой побольше и возле самой деревни мавайянов.

Вот это новость! Немногие летчики, летавшие над этой областью, не наблюдали никаких саванн, никаких крупных прогалин в лесу, если не считать Ганнс-Стрип далеко на север отсюда. Даже воздушный ветеран Уильямс не встречал ничего подобного. С точки зрения ботаники изучение такого изолированного участка степи явилось бы одним из важнейших достижений экспедиции.

Строительство лодки подходило к концу: нужно было распарить бревно на огне и развести борты.

— Надо разжечь костер под лодкой, — объяснил Безил, когда мы присоединились к кучке зрителей, — и поворачивать ее на козлах, пока древесина не станет мягкой. Тогда мы разведем борты, так что лодка получится плоская и широкая, и вставим распорки, чтобы сохранилась правильная форма.

— Как ты говоришь — нагреть древесину, чтобы размягчить ее? Я думал, от огня она станет только суше и тверже!

— Понимаете, начальник, это ведь свежая древесина…

— Ах вот что! Конечно, она должна размягчиться — ведь влага в клетках превратится в пар. Но это создает сильное напряжение. Наверное, нужно быть очень осторожным, лодка легко может треснуть.

Я был встревожен; у нас не оставалось ни времени, ни продовольствия, чтобы в случае неудачи начинать сначала. Сейчас решалась судьба всей экспедиции.

— Совершенно верно, начальник. Надо все время быть очень осторожным. И что хуже всего — мы не смогли найти здесь ни одной пальмы ите, а ее сухие листья — единственное топливо, которое горит медленно и ровно. Придется взять обычные дрова. Хорошо, что у нас есть Чарли — второго такого мастера не найти. Ни один вай-вай не знает этого способа, они делают только каноэ из коры и маленькие долбленки.

Лодку перевернули вверх дном: затем подпалили с разных концов вязанки хвороста. По мере того как разгоралось пламя, горящие сучья убирали или наоборот — подбрасывали еще дров, следя за тем, чтобы древесина нагревалась ровно.

Одновременно подготовили рычаги, напоминающие огромные прищепки для развешивания белья. Через час наружная поверхность нагрелась так, что нельзя было дотронуться; тогда лодку перевернули килем вниз — при этом из середины вырвался клуб дыма — и вдоль бортов поместили рычаги. Взявшись за «прищепки», индейцы уперлись ногами в борты и стали, кряхтя, тянуть. Дерево не поддавалось ни на дюйм.

^{_{Борты разводили рычагами, похожими на огромные прищепки}}

Иона страшно волновался, наблюдая за ходом работы, и в конце концов не выдержал:

— Ну, что за человек этот Чарли! За что ни возьмется — все не так! Вот увидите, дерево треснет, непременно треснет!

Индейцы продолжали свое дело. Медленно, с невероятным напряжением, борта начали подаваться. Чарли, как сумасшедший, прыгнул в обуглившийся корпус и забегал по нему, черный от сажи и мокрый от пота, закрепляя распорками каждый отвоеванный миллиметр. В эти минуты для него не существовало ничего, кроме упрямой древесины, которая грозила вот-вот треснуть и свести на нет весь его труд.

— Ничего не выйдет! — вопил Иона, мечась, как злой дух. — Нужно было и снаружи тоже распарить, а костер развести прямо в лодке, только держать воду под рукой, на случай если разгорится слишком сильно. Тогда борта сами раздались бы. А так она непременно треснет. Столько трудов потрачено, и все даром!

Может быть, Иона прав. Ведь древесина очень твердая, и видно, чтостроителям приходится буквально ломать ее сопротивление. Но мне остается лишь положиться на Чарли… Он довел работу до этой стадии, и он сделал уже столько лодок, пусть даже примитивным способом. Я повернулся к Ионе:

— Ты сам построил хоть одну лодку?

— Нет, начальник, но я часто смотрел и знаю, как их надо делать. И к тому же мы — араваки…

Аравак, он считал людей своего племени самыми одаренными.

Я нервно ходил взад и вперед возле лодки, с тревогой наблюдая за происходящим. В бортах появились трещинки; что-то явно не ладилось. Ожидание становилось невыносимым…

Я вернулся в свою палатку и попытался писать, наблюдая издали за героическим сражением. Огромный корпус лодки, вымазанные в саже индейцы, языки пламени, клубы дыма в полумраке под лесным пологом… Порой сквозь листья пробивался луч солнца и, пронизывая голубой дым, золотил чье-то хмурое лицо или напряженно согнутую руку. Но листья сдвигались — и луч скользил дальше, освещая нетронутый клочок земли.

Когда подошло время второго завтрака, борты были разведены наполовину. Теперь лодку стали подогревать снаружи, а затем снова принялись разводить борта и вколачивать распорки.

Прошло еще четыре часа, прежде чем Чарли объявил, что работа окончена. Он вытер лоб и, шатаясь от усталости, подошел ко мне сообщить о результатах.

Только он заговорил, как послышался громкий треск, и на наших глазах вдоль кормы побежала трещина. Чарли ринулся к лодке и обхватил ее руками; остальные побежали за лианами и стали обматывать ими корпус.

Трещина достигла в длину лишь около метра. Если она за ночь не увеличится, ее можно будет законопатить, а сейчас уже ничего больше не сделаешь — надо дать лодке остыть.

Совершенно обессиленный, почти больной, Чарли попросил у меня аспирина. Я пытался подбодрить его.

— Ничего, начальник. Все в порядке. Я починю, — ответил он, стараясь в свою очередь успокоить меня.

На следующее утро, когда соскребли и смыли потрескавшуюся корку угля и сажи, нашим глазам предстала красавица лодка, длинная, изящная, густо-медового цвета, с плавными обводами. Высокая корма — здесь будет сидеть Тэннер, управляя подвесным мотором, — острый нос… Трещина за ночь стала как будто меньше; теперь строители принялись за починку. По бокам кормы поместили дощечки и обмотали их веревками; таким образом удалось свести края трещины. Затем корму стянули проволокой; кроме того, прибили снятую с ящика железную ленту. Большую дыру, прожженную в одном борту, заделали металлической заплатой (на нее пошел бидон для керосина) и мешковиной. Наконец все щели и швы промазали быстро схватывающимся цементом, после чего установили сиденья.

Настал долгожданный миг: спуск на воду. Лодку протащили по траве на берег; она плавно скользнула в реку и легла — ровно, без крена. Кое-где сквозь щели просачивалась вода. Если они не закроются сами собой, когда древесина набухнет, их придется законопатить.

Я не мог наглядеться на лодку.

— В нее опасно садиться, мистер Гэппи, — прозвучал голос Ионы. — Днище слишком круглое, ей ничего не стоит перевернуться.

— Пойдем, испытаем ее?

— Гм… Нет, начальник, я не хочу промокнуть.

Несмотря на мрачные предсказания Ионы, девять человек, и я в том числе, сели в лодку. Весело застучали по бортам весла, и мы быстро заскользили вверх по реке. Пройдя несколько сот метров, до небольших порогов, образованных застывшим потоком базальта, который распался на «кубики», мы повернули назад, к лагерю. В кроне одной цекропии я увидел сложенную из сучьев платформу. Она была предназначена для охоты: индеец взбирался на дерево и под прикрытием листвы, вооруженный луком и стрелами, подстерегал птиц, которые садились на соседнее дерево лакомиться плодами.

Белоголовый маруди смотрел с ветки, как мы причаливаем. Сходя на берег, я чуть не перевернул лодку. Похоже, что она и в самом деле неустойчивая, — зато большая и прочная. Все были довольны, и только Иона не унимался:

— Не нравится мне ее вид. Она сидит так глубоко, что будет задевать камни на порогах, и слишком тяжела, чтобы ее можно было развернуть на быстрине. Вообще трудно будет править… Нет, мистер Гэппи, лодка ненадежная.

— Что же, утонем все вместе! — отрезал я.

Кое-кто взялся плести из прочной лески веревки, которыми мы могли бы проводить лодку через пороги, а Вайяма и Уильям (он уже поправился), вооруженные топором и тесаками, спустились вниз по реке в долбленке Чекемы, чтобы расчистить русло.

Часть третья. Страна «Лягушек»

Каменная лестница

Чарли, которого все знали и уважали, выступил в роли распорядителя и пустил по кругу три огромные миски с напитком, приготовленным нашими хозяевами.

— Ты пойдешь через горы один, Чарли? — спросил я.

— Нет. Трое мавайянов идут в миссию — Вакоро, Маката и его мать. Но сперва отдохну два-три дня.

Полчаса спустя, наевшись до отвала, мы с трудом поднялись на ноги, пожали руки Манате, Сэму и мавайянам и зашагали через лес к лодке.

Когда мы погрузили все свое снаряжение и продовольствие, борта возвышались над водой на пятнадцать сантиметров.

— Я сначала пройду немного по берегу — посмотрю, как лодка будет держаться на воде, — объявил Иона.

— Имей в виду, возвращаться за тобой мы не станем.

С величайшей неохотой он влез в лодку и сел рядом с нашими проводниками, Икоро и Фоимо, на самый верх, на брезент, который защищал имущество от солнца и дождя.

В путь!

Мы скользнули над длинной песчаной отмелью, пробрались сквозь нагромождение стволов и сучьев и понеслись под пение мотора по водной глади, окаймленной трепещущим кружевом бамбука.

На большой скорости лодка плавно покачивалась с борта на борт. Вдруг она задела камень и резко остановилась; двое индейцев прыгнули за борт и столкнули ее с камня.

Через несколько минут — новый камень: начались пороги. Прямой участок сменился извилистым, дальше река устремилась под уклон. В конце порога был водоворот, в кристально прозрачной глубине кружились опавшие листья. А где-то впереди грозно ревел первый опасный водоскат.

Индейцы привязали веревки к носу и корме, прыгнули в воду и помогли лодке преодолеть несколько подводных камней и мелей. Здесь поток был сравнительно спокойным, но совсем близко мы видели белопенную стремнину, над которой раскинуло свои ветви искривленное течением дерево с широкими листьями и розовыми кисточками цветков. Вода мчалась вниз между серыми валунами, через сплетение валежника. Мы причалили и разгрузили лодку. Предстояло метров восемьсот нести снаряжение по суше, в обход порогов, через заросли папоротника, через сырой лес, в котором воздух дрожал от рева воды.

Затем нужно было веревками провести лодку; пороги были слишком крутые и опасные, чтобы пустить ее по течению, хотя бы и без груза. Индейцы чувствовали себя превосходно и весело барахтались в воде. Марк широко улыбался, и даже в Ионе появилось что-то мальчишеское, когда он в красных трусах и белой майке перебирался с камня на камень, тщательно проверяя ногой надежность каждой опоры.

Я переходил с одного берега на другой, собирая образцы редких растений. Дерево с розовыми цветками оказалось принадлежащим к семейству мимозовых^[51]. Затем мне встретились два полуметровых кустарника, один с розовыми^[52], другой с желтыми^[53] цветками, а также несколько цветущих растений семейства подостемоновых, (Podostemoceae) — весьма интересных тем, что они обитают в насыщенной кислородом воде стремнин и проводят большую часть жизни на подводных камнях в виде темных студенистых образований^[54]. В засушливый период, когда уровень воды опускается, развиваются зеленые или красные листостебельные побеги в виде густой бахромы — излюбленной пищи паку, красивой и вкусной, почти совершенно плоской рыбы, по имени которой и названы эти растения. Паку напоминает видом пераи (и родственна ей, хотя предпочитает вегетарианскую пищу); она бывает разной окраски — черная, иссиня-серая, серебристая, красная — и весит до пяти килограммов.

В некоторых реках, когда у Podostomaceae наступает пора образования листьев, паку большими косяками идут к порогам «пастись», и индейцы бьют их из луков. Уровень воды продолжает падать, водоросли оказываются в воздухе и начинают разлагаться. Они образуют сочную слизистую массу, на которой вдруг расцветают гроздья нежно-розовых, фиолетовых или серебристо-белых цветков. Один за другим на камнях появляются новые и новые пояса из тысяч ярких соцветий, но они очень быстро погибают. При сильном падении уровня воды цветение продолжается порой всего несколько часов. После опыления растения быстро засыхают под солнечными лучами, цветки вянут и превращаются в бурые капсюли, напоминающие коробочку мака. Качаясь на ветру, они осыпают горячие камни семенами, прорастающими, когда поднимется вода. Весь цикл начинается сначала.

Ниже естественной каменной запруды мы сели в лодку, и она устремилась вниз, задевая камни. За поворотом мы увидели разделяющий русло каменистый остров, опоясанный красновато-зеленой полосой водорослей. Как ни боролись индейцы с течением, нас сносило к более глубокому рукаву, откуда доносился устрашающий гул.

Мы изо всех сил налегали на весла и ухитрились пристать к большому каменному конусу. Он был увенчан кустиком с листьями, похожими на ракетки для настольного тенниса, с набухшими розовыми бутонами и извилистыми корнями, за которые мы поспешили ухватиться. Все попрыгали за борт, чтобы облегчить лодку, потом вытащили ее на отмель. Впереди почти на восемь метров тянулись пороги. Бушующий поток кипел и сверкал белой пеной, мчась по красноватым камням и рассыпаясь бурным каскадом брызг.

С величайшей осторожностью мы стали тянуть лодку вдоль берега, кормой вперед. В самый острый момент один из ваписианов, неправильно поняв команду, ослабил веревку, привязанную к носу лодки, и ее немедленно развернуло бортом к течению. Я бросился в воду, Джордж схватил веревку, и мы, скользя по мокрым камням, потащили лодку. Вдруг она задела камень, набежавшая волна подхватила ее и швырнула на скалу; вода хлынула внутрь и унесла образцы, бумаги и мелкие предметы.

Лодка сразу стала такой тяжелой, что, казалось, ее не сдвинуть с места. Но корпус устоял, выдержал испытание. Молодец Чарли!

Как ни устали индейцы от борьбы с течением, у них нашлись еще силы. Багровое солнце склонилось к западу, когда нам при помощи длинных ваг удалось, наконец, снять лодку с камней. Мы вычерпали воду, погрузили кое-какую кладь потяжелее (канистры с горючим и т. п.) и провели лодку через последний, небольшой водоскат. Дальше оставалось лишь перетянуть ее через затонувшее дерево, и мы оказались возле того места, где лежало на берегу остальное снаряжение.

Уже темнело, когда мы растянули брезенты. Искупавшись, я сел рядом с Фоимо и Икаро; они разожгли костер и подвесили возле него свои красные от охры гамаки. Кругом летали светлячки, жужжали насекомые, вдали ревела вода, дым от костра медленно поднимался к влажным листьям и темному небу…

Мы прошли не более полутора километров, и все же я был доволен. Трудные пороги преодолены благополучно и с минимальными потерями, а главное — мы идем, все время идем вперед! Я смотрел на худое лицо и выпуклые блестящие глаза эмайены, на добродушного таруму с его круглым брюшком и думал, что отлично чувствую себя в их обществе.

Еще не растаяла голубая мгла под деревьями, и желтый круг солнца только что лег на оливково-зеленую гладь реки, когда мы выступили дальше. В тех местах, где воду пропарывали черные камни, приходилось лодку тащить, точно коня на поводу. Величественные деревья простерли над потоком ветви, усыпанные пурпурными цветками^[55].

Дальше река расширялась, петляя среди песчаных и илистых берегов, среди трепещущего бамбука, переплетения вьюнков с желтыми цветами и розовых помпонов колючей недотроги^[56].

_{^{Туманное утро на Мапуэре}}

Маната, отыскав лодку, которая была у него спрятана на берегу ниже порогов, отправился вперед, чтобы собрать для нас плоды около покинутой деревни. Утреннее солнце разбудило голубые, золотистые и зеленые краски, воздух был прозрачен и чист, вода мерцала, точно крыло бабочки, а за поворотом мы увидели Манату — он возвращался с полной лодкой бананов и сахарного тростника.

Ближе к полудню мной опять овладела тревога. Уровень воды в реке, и без того очень низкий, продолжал падать; если он не поднимется, нам трудно будет возвращаться. С утра мы продвинулись очень мало и ни разу не включили мотор: в воде было слишком много камней и затонувших деревьев, которые грозили поломать винт. И, наконец, у нас не было мяса. Хотя над нашими головами то и дело пролетали птицы, а с берегов доносились крики животных, подстрелить ничего не удалось.

Пока несколько человек рубили очередное дерево, преградившее нам путь, остальные, не выходя из лодки, плотно закусили (чай, ямс, рис и лепешки). Над берегом и водой дрожало марево; вертикальные лучи солнца словно обволокли все вокруг ослепительно белой пленкой. Я нервничал, меня одолевало нетерпение.

Я велел Тэннеру пустить мотор в надежде развить скорость от одного препятствия до другого. Как только Тэннер, включив сцепление, опустил винт в воду, послышался частый и резкий стук. Пераи! Хищницы целыми стаями пошли в атаку на винт. Видны были блики света на их боках. Хорошо еще, что пераи предпочитают тихую воду! Если бы они водились у порогов, где нам часами приходилось работать в воде, наше путешествие вряд ли оказалось бы возможным.

А через минуту мы снова задели камень. Нет, с мотором ничего не выйдет… Нужно набраться терпения, не то можно так повредить мотор, что уже не починишь. И мы продолжали путь по-прежнему, где на веслах, где просто по течению, то и дело сталкиваясь с подводными препятствиями.

Под вечер индейцы стали все чаще намекать, что пора бы остановиться и разбить лагерь. Но я стремился, учитывая скромность наших запасов продовольствия, пройти возможно больше. Мои помощники были очень недовольны, когда я велел разрубить очередной ствол на нашем пути и двигаться дальше.

Но вот местность чудесно преобразилась. Потянулась гладкая равнина, река петляла среди илистых берегов, поросших бамбуком и густым мелколесьем, над которым высились круглые кроны жакаранд — лишенные листьев, зато покрытые шапкой лиловых цветков.

Кое-где к реке спускались низкие холмы, затем снова плотной темной стеной подступал лес. Часто над водой вздымались могучие утесы. Формой они напоминали то яйцо, то священный столб, череп, зуб, шар, то спину слона, кита или бронтозавра — и все это исполинских размеров. Текущая вода одни камни расписала полосами и пятнами, другие разрушила, превратив в огромные блины и плиты. Пожалуй, из всего, что видишь в глубинных районах Гвианы, сильнее всего запоминаются именно эти природные мегалитические изваяния — остатки древних лавовых интрузий^[57], которые оказались на поверхности после того, как вода смыла покрывавшую их мягкую почву. Словно обнажались кости нашей планеты, как обнажается скелет, когда разложится тело.

После девятичасового перехода мы причалили в песчаном заливчике, окаймленном острыми черными камнями. Здесь было очень прохладно: из-за быстрого течения влажный воздух все время был в движении.

Я подвел итоги: пять с половиной часов заняла упорная борьба с порогами, два с половиной часа мы гребли или шли по течению, полчаса потратили на еду и еще полчаса заняли попытки пустить мотор. По моим расчетам, мы прошли двадцать два километра по реке или около пятнадцати по прямой. Вообще-то гамак не очень удобное ложе: то и дело ворочаешься, просыпаешься. Я дрожал от холода и думал о том, что за все мое пребывание в Гвиане на мою долю выпало очень мало спокойных ночей (вообще в этой стране только жители приморья знают непрерывный восьмичасовой сон, который мы считаем необходимым). И тем не менее, привыкнув к индейским гамакам, я убедился, что высыпаюсь в них гораздо лучше, чем в постели. Их вяжут очень широкими, спят в них наискось, тело опирается равномерно всеми точками, ноги — чуть выше головы, и вся поза обеспечивает полный покой.

В течение ночи то один, то другой из нас подбрасывал дров в костер, и мы согревались кружкой какао. Здесь, на открытом каменистом берегу, ночь была гораздо холоднее, чем в лесу, и суточная амплитуда достигала даже в сравнительно высоких местах семнадцати градусов. В 5.30 утра было всего 17°.

Следующий этап пути оказался не таким тяжелым. Почти все время работал мотор, хотя несколько раз все-таки пришлось вылезать из лодки. Вместе с рекой мы двигались по красивой и разнообразной местности, и на следующее утро оказались возле узкого устья Таруини — первого четкого ориентира на нашем пути.

До сих пор мы шли на восток, пожалуй, даже, на северо-восток; лишь после Таруини русло стало поворачивать к югу. Я внимательно рассматривал карты: в их неточности была своя, особая прелесть. Одна показывала две Мапуэры, текущие рядом; притоки первой носили ваписианские названия, притоки второй — названия, данные ваи-ваи. Впрочем, ни та, ни другая «Мапуэра», насколько я мог убедиться, не давала хотя бы приблизительно верного представления об истинном положении реки. Даже карта, составленная Пограничной комиссией и отмечающая только линию границы да главные реки, была точна лишь в пределах нескольких километров.

Снова сильный уклон: на протяжении примерно трехсот метров река текла в прямой узкой лощине с перепадом около шести метров. Бурное течение, особенно в верхней части, было загромождено камнями, но Джордж сообщил, что видит свободный проход в самом центре. Он направил лодку туда; быстрина подхватила ее и понесла.

В этот самый миг заглох мотор, и все усилия Тэннера ни к чему не привели. Мы налегли на весла, однако не могли противостоять силе течения. Лодка билась о камни, ее заливало водой. Я подавал команды Джорджу, который правил на носу широким веслом. В прозрачной воде хорошо были видны острые камни. Некоторые пропарывали поверхность реки и торчали над водой, другие притаились темной массой на глубине тридцати-сорока сантиметров, а между камнями и над ними несся поток, увлекая за собой нашу лодку.

Теперь уже все кругом бурлило и кипело. Длинный сук заставил нас пригнуться; вдруг с него прямо на меня прыгнул тарантул величиной с блюдце. Побарахтавшись у меня на голове и на груди, паук свалился на брезент, где его прикончил Сирил. Странно было видеть, как над вспененной водой к нам, точно к обетованному острову, слетаются насекомые.

Но вот пороги позади. Лодка зачерпнула немного воды, но в общем все обошлось благополучно. Снова вдоль берегов выстроился лес, а на каждом повороте мелькали белые утесы — словно плавучие дворцы и замки на тихой темной реке.

— Тутумо — гашин? (На Тутумо есть пороги?) — спросил я сидевшего рядом со мной Фоимо.

Он поднял один палец, хитро прищурился, усмехнулся и что-то произнес, потом добродушно улыбнулся. Славный наш старина Фоимо с большим животом и тонкими ногами…

Братья

Лодка опять пошла быстрее, я встал и увидел водоскат, судя по всему — опасный: лощина впереди была такая глубокая, что наполовину скрывала растущие в ней деревья.

Почти одновременно я заметил на утесе справа группу краснокожих людей. Шутник Уильям и несколько незнакомых индейцев махали нам руками, подзывая к себе. Мы пристали к берегу и постарались получше привязать лодку; в ушах стоял рев воды.

Незнакомцы встретили нас очень приветливо, помогли сойти на берег, поздоровались сами и представили своих жен и детей. Ваи-ваи обычно не обращают внимания на женщин, они никогда не знакомили меня с женами, но это были мавайяны, те самые, о которых Фоимо говорил, что они идут следом за ним.

Фоньюве, едва ступив на берег, бросился стремглав к одному из мужчин и обнял его, потом подвел, улыбаясь, ко мне. Это был молодой курносый индеец с простоватым лицом и широкой щербатой улыбкой.

— Япумо, — представил его Фоньюве, показывая два сжатых вместе пальца; он хотел сказать, что они с Япумо братья.

С помощью Безила я узнал, что братья не встречались с детства.

— А где Вайяма? — спросил я. (Вайяма сопровождал Уильяма, когда они отправились вперед.)

— Заболел, — перевел мне ответ Безил. — Уже несколько дней бредит. Сейчас ему стало лучше. Он и Уильям не хотят идти дальше, боятся, что их преследуют злые духи.

Когда я подошел, Вайяма встал с гамака. Температура у него была нормальная, но он очень ослабел. Было видно, что он перенес тяжелую болезнь.

— Уильям говорит, если вы дадите ему нужные лекарства, он и Вайяма будут принимать их, как вы научите. Ему очень жаль возвращаться, он мечтал найти себе жену. Но, когда вы заплатите за работу, он станет богатым и попросит своего друга, которому отдал жену, чтобы тот ее вернул.

Это было совсем некстати, но задерживать их я не мог. Я выдал им атебрина и попросил кое-что захватить в миссию. Пусть уж лучше возвращаются не спеша, так чтобы Вайяма совсем поправился. Но чем меньше носильщиков, тем труднее идти через Акараи…

Меня окликнул Фоньюве: Япумо предлагал футляр для косички в обмен на тесак. Футляр был украшен шкурками редких птиц — каменного петушка, трупиалов, котинг, колибри, нектарок, зимородков — и превосходил красотой все, что я видел до сих пор у индейцев. Бисерный орнамент представлял огромный интерес для исследователя: многие бисеринки путешествовали сотню лет и удалились на сотни километров от тех мест, где впервые попали в руки индейцев; время притушило краски и придало бисеру нежный оттенок.

Я посмотрел на Япумо. Видно было, что ему жаль расставаться с футляром, но отступать тоже не хотелось, и он с улыбкой сунул мне в руку свое сокровище. Затем Япумо достал изящный бамбуковый колчан с красными и сапфирово-синими перьями, покрытый замечательно отделанной кожей. В колчане лежало штук тридцать-сорок наконечников, покрытых кураре, — большая ценность, которую я тоже приобрел. Наконец он предложил мне несколько луков со стрелами; они были еще больше и красивее, чем изделия ваи-ваи.

— Япумо просит взять его с собой, — сказал Безил. — Он так обрадовался Фоньюве, что не хочет с ним расставаться. И другой человек, Йеимити (высокий молчаливый мужчина), тоже хочет идти с нами, нести вещи. Женщины и дети будут ждать у Манаты. Теперь все в порядке, у нас будет много носильщиков!

Я позавтракал на берегу, над которым плыл неумолчный гул. На расстоянии одного метра от меня на куче перьев (Иона застрелил и ощипал двух больших маруди) сидели ярко расписанные молодые индейцы, поедая тушеное мясо аллигатора. Кирифакка протянул мне когтистую лапу.

— Кириванхи, начальник!

В ответ я подал ему на листе ядовитую волосатую гусеницу и жестом предложил отведать.

— Санк ю, — ответил Кирифакка и расхохотался, увидев, как меня поразили его лингвистические познания.

Но вот трапеза кончена, мы прощаемся с остающимися и садимся в лодку. Чуть дальше мы остановились возле высоких камней, чтобы наметить путь через водоскат. Я давно уже перестал восхищаться красотой падающей воды, привык видеть в ней только препятствие, но зрелище этих порогов возродило во мне чувство прекрасного. Река, очень мелкая в этом месте, струилась, словно зеленые пряди волос, по красному каменистому ложу и спадала множеством серебристых потоков по каменным ступенькам в долину.

Еще ни разу я не видел такого разнообразия водяных растений паку. Курчавая бахрома покрывала все камни, а выше уровня воды будто роились розовые звезды. Густо рос мелкий изумрудно-зеленый камыш с тремя белоснежными прицветниками и многочисленными белыми соцветиями. Живописная картина, напоминающая альпийский луг, и вдвойне прекрасная благодаря хрустальным переливам зеленых, голубых и розовых тонов в беспокойной воде…

_{^{Пороги выше устья Буна-вау}}

Серьезной опасности эти пороги не представляли. Нужно было только найти достаточно глубокий фарватер, который позволил бы провести большую лодку. Иона и Икаро в лодчонке Чекемы, а также Япумо и Йеимити в своей лодке стали нащупывать путь вдоль берегов. Фоимо предложил нам последовать за ними, забыв, что наше суденышко там не пройдет, но Япумо, сообразительность которого я успел уже оценить, поднял руку, словно предупреждая об опасности; он вылез в воду, разведал путь и вернулся за нами.

Обратившись ко мне, Япумо красноречивыми жестами изобразил еще более грозные пороги, указывая на небо, прочертил три дуги в воздухе — по числу дней — и показал вперед.

Три часа потребовалось нам, чтобы одолеть водоскат; затем мы опять сели в лодку, но, как оказалось, поспешили: нас чуть не захватила быстрина с двухметровым перепадом.

Показался большой остров — главный рукав реки огибал его с левой стороны. Мы миновали уже половину острова, когда — совершенно неожиданно для меня — лодка, обойдя нагромождение камней, свернула влево и пошла вверх по притоку, унылой извилистой речушке, торопливо несущей свои воды в Мапуэру.

Это была Буна-вау, она же Тутумо, или Калебас-Ривер. Здесь начиналась земля мавайянов.

Около одного часа мы поднимались против течения, действуя веслами и шестами; мотор нельзя было пустить из-за множества камней. Впереди шли четверо на маленьких лодках; шесты в их руках описывали плавные восьмерки в воздухе, и казалось, это машут крыльями огромные бабочки.

Пока разбивали лагерь на каменистом берегу, Тэннер вскипятил мне и Ионе чай, и мы стали сортировать образцы, собранные на реке. Они оказались в хорошем состоянии, за исключением водорослей, которые превратились в сахаристую целлюлозу.

Несмотря на усталость, я радовался тому, что нам удалось продвинуться так далеко.

— Не ладятся что-то у нас дела, мистер Гэппи, — заметил Иона.

— Что ты имеешь в виду?

— А вот что: скажите, начальник, сколько продлится еще наше путешествие?

— Недели четыре.

— Начальник, это невозможно! Мне нужно возвращаться в Джорджтаун, меня там ждут дела. Я не могу оставаться здесь в дебрях совсем без еды.

— Но, Иона, всего несколько дней назад ты говорил обратное. Говорил, что не боишься немного подтянуть ремень.

— Запасов слишком мало, начальник, нам не хватит.

Вероломство Ионы возмутило меня:

— Ведь ты же больше всех радовался походу к мавайянам! Говорил, что готов жить сколько угодно на ямсе, маниоке и той дичи, которую удастся добыть. Кто говорил мне, что мечтает увидеть неизвестные племена? Кто говорил, что если мы захватим с собой здешних индейцев, то все будет в порядке? Что они, мол, знают лучшие места для охоты и рыбной ловли и скажут своим друзьям в деревнях, чтобы те продали нам продовольствие…

— Все равно…

— Вот что, Иона, нельзя думать об одних трудностях. Посмотри на Безила и на ваписианов — они не надают духом.

Он немного повеселел:

— Да, это верно. Я уже заметил — они стараются изо всех сил. Конечно, нас ждет столько нового, мы увидим всякие пляски и костюмы…

Откуда столь быстрая и резкая перемена? Может быть, Иона понял, что рискует остаться в одиночестве, что никто не поддержит его воркотню? А может быть, он вовсе не одинок, есть еще недовольные?

Подошел Япумо и стал с любопытством наблюдать за нашей работой; еще больший интерес у него вызвала керосиновая лампа — ее зажег Тэннер.

Сквозь тонкую пелену облаков светила почти полная луна.

— Нуньи, — произнес Япумо, показывая на нее.

— Вай-вай? — спросил я.

Он кивнул и добавил:

— Мавайян: кушу.

По всему берегу разносился странный пронзительный свист. «Пип-пиииип!» — доносилось из самых неожиданных мест, но сколько я ни светил фонарем, никого не было видно. С помощью Безила и Фоньюве я узнал от Япумо, что это свистят большие пауки, которые, сидя возле самой воды, ловят маленьких рыбок и высасывают их.

Вот уже несколько ночей я наблюдал в небе зарницы — признак того, что хорошая погода подходит к концу и со стороны Амазонки наступают дожди. И сейчас вдали вспыхнула яркая молния, послышались глухие раскаты грома.

— Дедабару, — сказал Япумо.

Язык мавайянов звучал жестче языка вай-вай, в нем больше согласных.

— Начальник, — позвал меня Безил, — вы не посмотрите Фоимо? Похоже, он сильно заболел. И мне тоже нездоровится. Я заразился от него.

Когда же это кончится? Стоит мне вылечить одного, как заболевает другой… Правда, у Безила был всего лишь насморк и невысокая температура — 37,8°; зато с Фоимо дело обстояло плохо. У него был сильный жар — 39,9°, — он побледнел и бессильно лежал в гамаке, свесив одну ногу.

Я дал ему четыре таблетки палюдрина и пошел спать, пытаясь угадать, кто заболеет следующим и как это предотвратить. В ту ночь я впервые за все время экспедиции видел во сне другие страны — Англию, Францию, даже Джорджтаун.

Утром оказалось, что температура у Фоимо не только не упала, но поднялась еще больше. Я встревожился. Вдруг он или кто-нибудь из мавайянов умрет? Это могут приписать козням пришельцев, а тогда нам придется туго. Индейцы считают, что смерть вызывается колдовством и что родственники или друзья умершего обязаны мстить колдунам.

Мое сердце обливалось кровью, когда я глядел на Фоимо, стойко переносившего болезнь. Я всячески старался подбодрить его. Памятуя советы доктора Джонса относительно малярии — палюдрин для профилактики, атебрин при приступах, — я перешел к атебрину и одновременно выдал нашим новичкам, Япумо, Йеимити и Икаро, палюдрин.

Когда настало время двигаться в путь, я поместил их, а также Безила, все еще жаловавшегося на насморк, в меньших лодках, чтобы им не приходилось вылезать за борт на каждой мели.

Мы шли в основном на восток; в то утро нередко попадались длинные спокойные участки, так что мы, пустив мотор, брали на буксир остальные лодки. Мавайяны и не представляли себе раньше, что возможны такие чудеса. Под крики восторга тяжелогруженые лодки огибали один поворот за другим.

Национальный состав нашей экспедиции был на редкость разнообразным: трое мавайянов, один тарума, один эмайена, один вай-вай, два аравака, трое ваписианов (один из них — со значительной примесью крови исчезнувшего племени аторадов), полуиндиец и полуаравак с примесью португальской и негритянской крови, негр и, наконец, англичанин, потомок гугенотов.

Затем началась цепь отмелей. Пришлось разгрузить большую лодку. Мавайяны отказались заходить в воду глубже чем по колено. Я подумал было, что они тоже боятся смыть краску и стать беззащитными от злых духов, но мавайяны показывали на переднички и твердили: «Камиша». Очевидно, не хотят мочить свои «камиша», решил я. Однако Безил объяснил, что они боятся рыб^[58].

За отмелями снова потянулись длинные излучины, позволявшие нам развивать неплохую скорость. Несколько раз попадались проложенные ураганами просеки шириной до ста метров с нагромождением бурелома.

Заметив низко летящего гокко, мы остановились и попытались подстрелить его. Безуспешно. Прибрежный лес изобиловал дичью, но нас преследовала неудача. Особенно часто попадались курри-курри — черные ибисы, неприглядные быстрые птицы величиной с курицу. Их черное с зеленоватым отливом оперение напоминало потрепанный сюртук гробовщика, на голове с обеих сторон чернела кожа. Длинный изогнутый клюз, подобный хирургическому зонду, был словно нарочно создан для того, чтобы выклевывать глаза. Понятно, почему их древних египетских сородичей изображали на стенах гробниц…

— Курри! Курри! Курри! — хрипло кричали они, пролетая над самой водой.

Отличная дичь, и достаточно крупная цель, да только все они почему-то летали слишком далеко, и стрелять по ним было бесполезно.

По камням и по воде бегали и прыгали длинноногие пауки до десяти сантиметров в диаметре. По словам Япумо, это и были как раз свистящие «рыбаки». Серо-коричневые, они были почти невидимы на фоне камня или бортов лодки, где некоторые из них пристраивались отдохнуть, прежде чем снова отправиться на охоту. В одном месте нам пересекла путь длинная красно-коричневая змея — пятая, виденная нами за все время экспедиции (кстати сказать, совершенно безвредная). Мы встречали в среднем менее одной змеи в неделю, а ядовитых — одну в две недели. Шла седьмая неделя нашего путешествия.

Под вечер вдали в небе повисли тяжелые тучи, от которых протянулись до земли полосы дождя. Временами ветер доносил издали шум ливня, а затем и над нами повисла хмурая туча, хлынул проливной дождь.

От Япумо мы узнали, что можем в этот же день добраться до тропы, ведущей на Ороко'орин. Близость цели манила нас, но время было сравнительно позднее. По мере того как сгущались сумерки и все упорнее лил дождь, нами овладевало уныние. Я спрятал одежду, чтобы она не промокла, и сидел почти голый, набросив на плечи полотенце. Вспомнив о наших больных, дал сигнал причалить к берегу. Однако почва оказалась слишком сырой — скользкий ил, покрытый увядшими листьями.

— Совсем чичибе, — заметил Джордж Гувейа.

Мы продолжали путь, с трудом различая берега и насвистывая для храбрости. Наконец за небольшим порогом увидели крутой откос с сухой почвой. Пока растягивали брезенты, я стоял, дрожа, под пальмовым листом; старина Фоимо, трясясь от лихорадки, укрылся в норе среди корней покосившегося дерева. Сверху, пробивая листву и стуча по земле и воде, падали тяжелые капли. В темном небе перекатывался гром.

Болезнь Фоимо сильно тревожила меня. И дернул же меня черт забираться в эти дебри, барахтаться в грязи, мокнуть и мучиться!.. Пытливость ученого казалась мне в этот момент недостаточным основанием, чтобы подвергать себя опасности и лишениям.

Дождь и ветер продолжали бушевать снаружи, когда Тэннер принес мне в палатку вкусный суп, приготовленный из ямса и только что пойманной хаимары. На второе я получил нежное мясо белоголового маруди, на третье — чашку какао. Повеселевший, приободрившийся, я забрался в гамак, под свои многочисленные одеяла.

Было еще совсем рано, когда мы утром следующего дня достигли левого притока Тутумо — маленькой речушки Куруду-вау (на мавайянском языке она называется Венье-йоку — «Фаринья»), а через десять минут очутились у тропы. Без проводников мы ни за что не заметили бы скрытого деревьями устья Куруду, а если бы даже и заметили, то, наверное, проскочили бы начало тропы — каменную полочку у самой воды, за которой плотной стеной выстроился почти нетронутый лес.

Отойдя немного от реки, мы обнаружили небольшую расчистку; в центре ее стоял навес из пальмовых листьев. Здесь мы разбили лагерь: нужно было послать вперед гонцов — известить о нашем приближении. За это взялись Фоньюве и Япумо.

— А далеко до селений? — спросил я Япумо.

— Четыре дня пути, — последовал ответ. — Два дня по почти ровной местности — она называется Имаи-бау, или Грязные холмы, — и еще два дня через высокие холмы. Ваи-ваи называют их Шиуру-дикта, мавайяны — Серернап-нав. Когда мы придем, то скажем, чтобы нам собрали овощи и пекли лепешки из маниока, а охотники пойдут за дичью, так что к вашему приходу будет много еды.

— Что ж, это звучит неплохо.

Фоньюве переговорил еще с Япумо и добавил вдруг, что первой деревни они достигнут уже завтра утром, так как решили идти всю ночь без остановки.

Вот и попробуй тут составить себе представление о расстояниях, если ты привык разделять понятия «время» и «пространство»! Для индейцев вполне естественно измерять расстояние днями или частями дня. Какой толк говорить о километрах, когда все зависит от местности и тяжести ноши! Если рельеф несложный, можно идти быстро. Если местность пересеченная и если с вами идет белый человек или больной старик — движение замедляется.

— Ну вот, Иона, сегодня мы отдохнем, а завтра утром пойдем дальше. Это тебя устраивает?

— Одна дневка ничего не решает, начальник, когда все воскресенья проходят в движении, а завтра воскресенье. Да и как мы можем быть уверены, что индейцы захотят продать нам продовольствие. Как бы не пришлось голодать! Вот если бы мы остановились на неделю да наловили рыбы… А там и Фоньюве вернется, скажет, на что мы можем рассчитывать.

— К тому времени мы, пожалуй, и в самом деле начнем голодать.

— А вдруг Фоимо умрет? Индейцы могут нас перебить. Нет, лучше уж вернуться.

— Ты прав, это могло бы привести к осложнениям. Но именно из-за Фоимо мы должны постараться как можно скорее дойти до их поселений. Если он будет дома, то они уже не подумают, что мы виноваты в его смерти. Гораздо хуже, если он умрет здесь.

В полдень Фоимо было все так же плохо, температура держалась около сорока. Он кашлял, жаловался на боль в желудке, несколько раз у него начиналась рвота. Я дал ему еще три таблетки атебрина, микстуру от кашля и английскую соль.

— Начальник, — произнес Иона небрежно, — а микстура-то кончается!

— У меня есть еще, но вообще-то лекарств осталось маловато.

— Гм! Тогда зачем вы оставили лекарства в миссии? Почему не взяли с собой все?

— Иона, за эти три недели я израсходовал больше лекарств, чем за все мои экспедиции в последние три года. Так уж получилось.

Он смерил меня уничтожающим взглядом; спорить с ним было бесполезно.

— Не обращайте на него внимания, начальник, — сказал Тэннер, как только отошел Иона. — У него-то еще много продуктов, больше чем у кого-либо другого. Он о себе позаботится!

Под вечер я снова осмотрел Фоимо. Безил — его забота о старике побудила меня относиться к нему с еще большим уважением — сидел возле больного и смотрел, как синяя, с металлическим отливом оса-охотница тащит по земле под гамаком парализованного тарантула.

Фоимо был до того бледен, что мне даже страшно стало; казалось, он при смерти. Старик непрерывно кашлял и тяжело дышал, температура поднялась до 40,6°.

До чего остро чувствовал я скудость своих медицинских познаний! Как бы пригодился сейчас небольшой, но достаточно полный справочник для людей вроде меня, вынужденных силой обстоятельств становиться врачами, — нечто среднее между специальным руководством и книгой первой помощи.

Надо было принимать какое-то решение. Применяемое мной лечение не приносило пользы. Это даже не похоже на малярию, уж скорее на бронхит. И вдруг меня осенила мысль. Глупец! Ведь Безил заразился от Фоимо. Я вспомнил простуженного, чихающего Юкуму в миссии. Малярия… Какая там малярия! У всех моих больных был самый обыкновенный грипп, которому их организмы совершенно не сопротивлялись. На моих глазах разыгрывалась небольшая, но грозящая стать серьезной эпидемия, причем вирус постепенно видоизменялся, принимая все более свирепую форму. К счастью, палюдрин и атебрин помогли хоть сбивать температуру; однако вирус устоял и передался другим. Фоньюве и Япумо тоже, по всей вероятности, заразились и уже понесли инфекцию в поселения мавайянов. Остановить их было невозможно. Хорошо, что у меня оставались еще лекарства!

Первым делом надо было найти способ вылечить Фоимо. Теперь я уже не сомневался в диагнозе и решил отказаться от противомалярийных средств. В моей аптечке был сульфатиазол, и я возложил на него все надежды. Если и он не подействует, Фоимо долго не проживет.

Я дал старику сразу четыре таблетки, спустя два часа — еще две, и еще четыре на ночь, чтобы не тревожить его ночью и не волновать: пусть думает, что у него нет ничего опасного.

Когда я ложился спать, улучшения не наступило, напротив, старик еще больше ослабел. Я совсем пал духом.

Всю ночь напролет он кашлял, долго, мучительно, и становился все слабее и слабее. Я ничего не мог поделать, мои возможности были исчерпаны…

Под утро я вдруг проснулся: кашель прекратился. Светало. Я вскочил на ноги и побежал к Фоимо. Он спал, дыхание было спокойным и ровным. Час спустя я измерил ему температуру — нормальная. Сульфатиазол помог. Наконец-то!

Конечно, ему пока нельзя было двигаться, но действие лекарства не вызывало никакого сомнения, и за жизнь старика я уже не тревожился. У меня был достаточный запас сульфамидных препаратов, и я решил, как было задумано, идти к мавайянам, оставив Безила ухаживать за стариком; они не спеша последуют за нами, как только Фоимо будет в состоянии идти.

За ночь индейцы наловили рыбы, и когда я подошел к больному попрощаться, он сидел с большой миской жирной ухи, оживленно беседуя с Безилом.

Покинутая деревня

Густой влажный подлесок затруднял движение; тропа была неясная и извилистая, с таким множеством ответвлений, что по сравнению с ней путь через горы казался мне туристской прогулкой. Мы шли в основном на восток-юго-восток, примерно параллельно Веньяуфу-йоку (приток Венье-йоку). Несколько раз мы видели сквозь заросли ее широкую водную гладь и часто пересекали угрюмые, загроможденные камнями притоки.

Чтобы облегчить ноши, мы сложили часть снаряжения под навесом на прогалине, и я сам удивлялся тому, как часто вспоминал оставленное. Две банки говяжьей тушенки, банка сардин, банка сгущенного молока, пачка чаю, немного риса и фариньи, полотенце — как приятно будет открыть мой маленький склад на обратном пути! Мой уровень жизни сразу поднимется! Кроме того, у нас ведь есть еще запасы в миссии. Однако они были слишком близки и богаты, чтобы дразнить мое воображение. Оно предпочитало заниматься предметами далекими или фантастическими — например, Лондоном, Джорджтауном, или миром «Моби Дик», книги, которую я как раз читал^[59].

Болота сменялись низкими береговыми валами, затопляемыми в дождливый сезон. Кругом росли мелкие пальмочки, высотой по пояс, с красивыми колосьями белых цветков^[60]. Мы миновали новый навес, очевидно сделанный накануне Фоньюве и Япумо; на утесе поблизости лежала свежая рыбья чешуя. Другой навес, который уже рассыпался, был сооружен Икаро и Фоимо, когда они начинали свое путешествие. По этому и по другим признакам я заключил, что мавайяны крайне редко, не чаще чем раз в несколько лет, покидают свои селения. Нам посчастливилось, что мы встретили их.

Под вечер мы разбили лагерь на берегу; русло в этом месте расширялось, река мелела. Всего мы прошли за день одиннадцать километров. Начался дождь; мне стоило больших трудов убедитьЙеимити подвинуть свой гамак так, чтобы Икаро, у которого поднялась температура, тоже мог устроиться в укрытии, поближе к костру. Индейцы как-то не понимают, что о больных необходимо заботиться; нередко люди умирают из-за плохого ухода.

Я дал Икаро четыре таблетки сульфатиазола, но он в отличие от Фоимо оказался трудным пациентом. Подержав для вида таблетки во рту, он их выплюнул: «не вкусно!». Тут же его вырвало, он сразу ослабел, но когда я стал настаивать, Икаро совсем ожесточился. Мне пришлось долго убеждать его проглотить таблетки, он согласился, только когда услышал, что именно это лекарство вылечило Фоимо.

— Доктор должен отдать вам половину своего жалованья; вон, сколько вы делаете для индейцев, — добродушно заметил Иона.

Весь этот день он был в хорошем настроении, но вечером, когда мы с ним сели за работу, угрюмо молчал, лишь изредка отпуская намеренно вызывающие замечания.

Мне очень хотелось видеть в нем надежного помощника, вместо этого он становился все более непокладистым, и я уже подумывал, не лучше ли выделить несколько человек, которые проводили бы его обратно в миссию. Мое терпение было на исходе, и не только из-за Ионы. Остальные тоже принялись ворчать — бессмысленное занятие, тщетная попытка заставить меня облегчить им работу. Ведь это было бы только во вред им самим: чем быстрее мы будем двигаться, тем скорее сможем пополнить свои запасы. Все дело в том, что ненависть к начальству была у них в крови. Оно и не удивительно — вспомните, как с ними всегда обращались. Говорить им, что мы рискуем остаться без еды, было бесполезно, они не загадывали дальше сегодняшнего дня. Заставить их я тоже не мог. Они не признавали необходимости энергичных действий для предотвращения беды, только жаловались да ворчали. Лишь одно средство помогало: воодушевлять их. Когда они представляли себе, в какую даль забрались, и предвкушали, как будут, вернувшись домой, рассказывать о своих похождениях друзьям и родным, то сразу брались за работу с удвоенной силой. Но обязанность постоянно напоминать об этом лежала на мне, а я уже начал уставать. Хоть бы хватило выдержки до конца!

Лежа в гамаке, я следил за расплывчатыми силуэтами, двигавшимися на фоне костра и блестящих капель дождя. Черные неуклюжие тени казались мне комьями пластилина, которым нужно было придать определенную форму.

Но как это сделать? Как заставить их ощутить ответственность за выполняемое дело? Может быть, это лес виноват во всем, он действует так на нас? Без конца продираться через зеленую чащу, идти по темным коридорам, по катакомбам из листьев — от этого хоть кто взбунтуется! Человек стремится к открытым пространствам; даже ваи-ваи селились на обширных расчистках.

Нас отделяло от деревень еще два-три перехода по лесу. Я не сомневался, что это будут нелегкие дни…

— Начальник, мы должны остановиться здесь, — заявил утром Иона с непреклонной решимостью. — Икаро не может идти, а его ношу отдать некому — все и без того перегружены.

Температура у Икаро понизилась, но перенесенная болезнь и сильнодействующие лекарства вызвали сильную слабость. Я предложил оставить кого-нибудь с ним. Икаро отказался: ему станет хуже, если он останется. Он пойдет с нами, пусть только кто-нибудь возьмет его ношу.

— Вот видите! — торжествующе произнес Иона. — Что вы будете делать с этой ношей?

— Об этом не беспокойся, — ответил я небрежно. — Не так уж много у него вещей. Ты забываешь, что у Безила и Фоимо почти нет груза. Я оставлю им записку.

— Я возьму его гамак и еще что-нибудь, — вызвался Тэннер.

Иона сник и промолчал.

Местность становилась все более пересеченной, лес редел, в пологе открывались просветы. Нас окружали невысокие деревья с голыми красноватыми стволами (преимущественно из семейства миртовых). Мы шагали, поднимаясь все выше, по мягкому пружинистому мху с участками диких ананасов и шелковистой травой. На смену мелколесью пришли могучие великаны с чистыми, гладкими стволами, вздымающимися метров на тридцать.

Мы достигли Имаи-бау — Грязных холмов.

Здесь реки и ручьи текли на юг, перпендикулярно нашему основному направлению. Значит, мы миновали водораздел, а затем, по-видимому, пересекли и второй: ручей, у которого мы остановились перекусить после полудня, тек на север; это был, очевидно, один из притоков Альто-Тромбетас.

Недалеко от ручья Йеимити наступил босой пяткой на змею. Громко шипя, она стрелой метнулась в мою сторону, задела левую ногу, изогнулась, скользнула вдоль правой ноги и скрылась. Змея не укусила меня — должно быть, от неожиданности. Индейцы услышали шипение, но разглядеть ее не успели, однако я заметил, как она юркнула в куст у тропы. Это была копьеголовая куфия (Bothrops atrox), одна из самых ядовитых змей на свете.

Марк срезал длинную палку и убил куфию — ведь она могла напасть на идущих следом носильщиков. Они уже догоняли нас, и мы слышали, как они хохочут.

На длинных отлогих склонах попадались свежие следы диких свиней, а вскоре мы уловили и запах дичи. Сирил, несший ружье, сложил вещи и побежал вприпрыжку через подлесок, надламывая на пути ветки, чтобы не заблудиться. Послышался выстрел, треск сучьев, хрюканье, потом еще выстрел. Сирил вернулся час спустя без добычи. Правда, еще до этого он подстрелил двух тинаму. Эх, получить бы вечером кусочек мяса! Чувствовал я себя довольно скверно, все время сосало под ложечкой от голода.

С едой было плохо. Я опасался серьезных осложнений, если не удастся завтра достать что-нибудь у индейцев, а охота окажется неудачной. Мы зашли уже так далеко, что, не пополнив запасы, не смогли бы вернуться в миссию.

У меня лежало в кармане три леденца; я хотел было съесть их утром, но удержался. Теперь я предвкушал, как через несколько минут съем первый, затем второй и третий, причем постараюсь растянуть удовольствие до вечера. Вдруг меня поразила громом ужасная мысль: а что, если осталось всего две конфеты? Тогда придется ждать полтора часа, пока можно будет съесть первую. Я решил не проверять. Пусть в конце дня окажется одна лишняя конфета — останется на завтра.

В это время мы с Сирилом увидели бразильский орех (бертоллецию), а под ним, к своему удивлению, обнаружили три целых плода. В каждом из них, кроме гнилых, наполненных зловонной жидкостью орехов, нашлось несколько свежих, с крепким белым ядром под золотисто-коричневой скорлупой. Я съел шесть штук и почувствовал себя счастливым человеком. Дальше росли еще бертоллеции, но орехов больше не было.

Солнце клонилось к горизонту, а мы все шли по склонам, высматривая подходящую площадку для лагеря. Все речки пересохли, и мы миновали не одно сухое русло, пока не набрели на заболоченное место с узеньким — шириной в полметра — ручейком, за которым высились валы торфяника, скрывая крошечный приток.

В воздухе стоял звон от комаров; мы поспешили в гамаки, как только управились с ужином. Кажется, за все время экспедиции я еще ни разу не чувствовал себя так скверно, однако решимость не покидала меня. В этом чужом мире меня ободряло даже зрелище собственной, пусть густо заросшей, но зато такой знакомой физиономии. Я видел ее дважды в день, когда брал зеркало, чтобы причесаться.

Утром температура у Икаро оказалась несколько ниже нормальной. Вяло улыбаясь, он сидел в гамаке и держал в руке птенца; мамаша взволнованно порхала в кустах по соседству. Я подошел с лекарствами; Икаро усмехнулся, легонько оттолкнул меня и отвернулся.

Затем он взял птенца за обе ножки, собираясь разорвать его. Я отобрал у него птицу и, к удивлению Икаро, посадил на землю. Лицо индейца потемнело от гнева, он замахнулся палкой, но птенец запрыгал прочь. Тогда он кинул палку вслед беглецу — мимо! Икаро вскочил было на ноги, но силы изменили ему. Он сел, а я спокойно заставил его проглотить таблетки.

В полутора километрах от лагеря мы вышли на прямоугольный участок вторичного леса; в этом месте лет сто или больше тому назад находилось поле. Таким образом, уже первый увиденный нами признак поселения свидетельствовал о том, что люди живут здесь издавна. Наше открытие взволновало меня не меньше, чем если бы мы обнаружили развалины древнего храма; оно имело огромное значение для моих исследований. Я сразу приободрился.

Два с половиной часа спустя мы миновали еще один подобный участок. Дальше холмы стали ниже, заболоченные лощины — шире, и путь нам преградила извивающаяся в песчаном русле мутная река шириной метров в двадцать. Она текла на юг — Ороко'орин!

Мы перешли ее вброд (вода была нам по пояс), радуясь, что цель близка.

За рекой километров на пять-шесть простерлась пойма. Мы пересекли ее, держась широкого высохшего русла, и шли по потрескавшейся глине с редкой травой, пока не достигли другой реки, поуже, — Мара-йоку (она же Хаимара), впадающей в Ороко'орин.

По берегам Мара-йоку росли колючие пальмы яварда, такие же, как на Чодикаре, и одиночно стоящие бамбуки с толстыми корневищами, выступающими над землей. Зеленые стволы бамбуков толщиной до двадцати сантиметров были увенчаны на высоте пятнадцати-двадцати метров султанами изящных, узких, как ланцет, листьев. Красивое зрелище — словно литые чугунные решетки зеленого цвета! Каждый узел был оснащен двумя пятисантиметровыми шипами, ствол был обернут широкими коричневыми листьями. Я никогда не слыхал о таком виде бамбука. Правда, он напоминал ядовитый бамбук, описанный Бэррингтоном Брауном.

За Мара-йоку тропа расширялась. Сперва она шла по густому кустарнику. Над черной глиной торчала осока; ее листья, сверкающие росой, были усеяны сотнями куколок, из которых как раз выходили бабочки-геликониды^[61] с длинными и узкими черными крыльями, заднюю пару которых украшали желтые и красные лучи. Бабочки вяло расправляли просыхающие крылышки и даже не пытались спастись. Совсем недавно весь этот участок находился под водой; по-видимому, куколки благополучно пережили затопление.

Местность постепенно повышалась. Час спустя, пройдя еще одно заброшенное поле, мы очутились на берегу узкого, густо усыпанного листьями потока Напманана, кишевшего крохотными суетливыми гуппи; тучи комаров вились над водой. Высокоствольный лес остался позади — за рекой начинался низкий кустарник.

По длинному крутому откосу взбиралась широкая тропа, вымощенная у топкого берега бревнами. Наверху, окаймленная полосой плотно утоптанной красноватой почвы, стояла деревня — коническое строение, такое же, как те, что встречались нам раньше, но выше и изящнее. Еще дальше раскинулись обширные посадки.

Но людей не было видно.

Индейцы сообщили, что это деревня Титко-тирир или Миньев-бау, что означает «Холм» (место бразильских орехов). В доме мы нашли вариши Фоньюве, из чего носильщики сделали вывод, что нам надлежит ждать здесь, пока сам Фоньюве не придет за нами.

Икаро предложил нам посмотреть посадки сахарного тростника, маниока, ямса, бананов, ананасов, шелковистой травы (Bromelia), табака, хлопчатника, тыквы и стрельного злака (Gynerium). Он показал участки, принадлежащие Фоимо, его брату Кваквэ, мавайянам Кофири и Вакоро, объяснил, что возделано в этом году, а что три года назад.

Посевы оказались в отличном состоянии, лишь очень немногие растения пострадали от вредителей, вирусов или грибков. Весь вид посадок говорил о том, что в них вложен огромный труд. Каждый из пятерых мужчин со своими семьями расчищали и возделывали в год от двух до четырех гектаров.

Икаро объяснил, что для каждой культуры выбирают наиболее подходящий участок, поэтому поле получилось таким пестрым.

— А кто вождь деревни?

— Кваквэ — брат Фоимо. Они вдвоем построили дом по-своему, мавайяны строят иначе.

Значит, мы пришли в деревню тарумов — единственную в мире? Да, ради одного этого стоило совершить такое путешествие!

— И это все? — протянул Иона. — Я-то думал, что увижу большую деревню, много людей! Таких поселений сколько угодно. Где же тут «Большая деревня»?

— А может быть, она где-нибудь дальше, Иона? Впрочем, возможно, что ее вообще не существует. Я и не ожидал увидеть ничего большего. В таких экспедициях нужно радоваться тому, что находишь.

За последние недели мы совсем отвыкли от солнца и теперь, карабкаясь через обгорелые стволы и ломая сучья, обливались потом. Наконец мы добрались до сахарного тростника, принадлежащего самому Икаро.

Хозяин широким жестом предложил нам угощаться. Мы нарезали тростника и полчаса, жуя и болтая, просидели в тени высоких злаков. Затем, перемазанные липким соком и очень довольные, принялись разбивать лагерь.

Продовольственный вопрос был разрешен, даже Иона перестал жаловаться.

На следующий день мы в ожидании Фоньюве вернулись к Мара-йоку и срубили гигантский бамбук. Часть ствола оставили возле тропы, чтобы захватить на обратном пути, и медленно зашагали к деревне, собирая образцы растительности. Нам встретилось несколько новых видов: один из видов эйшвелеры, красивое дерево из семейства сапотовых^[62] с кистями желтых бутонов на концах ветвей и, наконец, необычный вид из семейства тутовых с мелкими продолговатыми цветками^[63]. Мы как раз рубили последний экземпляр, когда на тропе показались Безил и Фоимо. Старик шел медленно, опираясь на палку. Он проявил замечательную выдержку — отдохнув всего один день, вышел в путь и одолел почти пятьдесят километров по труднопроходимым джунглям.

Всю вторую половину дня я работал вместе с Ионой и заодно рассказывал ему, как наши пробные площади помогут создать общую картину лесов этого края.

Бесчисленные виды растений, встреченные нами на Акараи, были, судя по всему, реликтом очень древних лесных формаций, восходящих, возможно, к тем первичным лесам, в которых развились высшие растения. Экологические исследования таких далеких нетронутых дебрей производились очень редко. Но, с другой стороны, что я успею сделать за столь короткий срок, чтобы оправдать возлагаемые на меня надежды? Как я ни старайся, — что пользы от нескольких сот образцов и от моих экологических схем, если здесь можно идти километр за километром, прежде чем повторится тот или иной вид? Может быть, правильнее было бы остаться в миссии? Но меня неудержимо влекло все вперед и вперед, и каждый раз мои усилия вознаграждались какой-нибудь интересной находкой. Так и здесь — мы с Ионой уже заметили, что местный лес отличается от лесов Акараи: часто, во всяком случае у тропы, были заметны следы вмешательства человека. Кроме того, несмотря на различие в видах, здешний лес чем-то напоминал нам равнинные леса Британской Гвианы.

Закончив разбор образцов, я пошел в деревню по тропе, освещенной вечерним солнцем; следом за мной из лагеря вышел Икаро.

Строение тарумов видом и внутренним устройством мало чем отличалось от домов ваи-ваи — разве что было лучше отделано. Место внутри было использовано столь же умело: полати, висячие полки, нары для собак, мелочи, засунутые в крышу. Племена этого края находились примерно на одном уровне развития. Многочисленные общие черты их культуры свидетельствовали о примерно одинаковом использовании природной среды и обмене опытом между различными племенами.

Сфотографировав дом изнутри, я вышел наружу. В тот же миг послышался громкий кашель, затрещали сучья, зашелестели пальмовые листья — и появился Икаро. Он шел с независимым видом, словно желая показать, что вовсе не подсматривал за мной, однако в руке у него был тесак. Я оторопел. Что встревожило его? Может быть, я поступил невежливо, войдя в дом без спросу? Малейшая бестактность с моей стороны могла вызвать такие же серьезные неприятности, как и умышленное оскорбление!

Я улыбнулся и стал показывать на деревья вокруг расчистки, повторяя: «Атчи? Атчи?» — («Как называется?»). Потом снова вошел в дом, на этот раз вместе с ним; указывая на различные предметы, я говорил «кириванхи» («хорошо») и жестами расспрашивал об их назначении.

Выражение лица Икаро смягчилось.

Вдруг я почувствовал какое-то покалывание в икрах и обнаружил, что мои ноги усеяны блохами чиго. Они скакали к нам по полу со всех сторон, словно крохотные, в половину чечевичного зерна, пружинки.

Мы выбежали наружу, сильно топая и смахивая паразитов руками; на дворе остановились, взглянули друг на друга и рассмеялись. Я снял ботинки и принялся обследовать свою одежду, а Икаро сходил за чудесным свежим ананасом и разделил его на двоих.

Я снова проникся к нему симпатией. Икаро оказался радушным хозяином, а его подозрительность в отношении моих лекарств была в конце концов вполне естественной, если учесть их необычный вид и противный вкус. Что же касалось жестокого обращения с животными, то здесь сказалась общая для всех индейцев нечувствительность к страданиям, в том числе и к своим собственным.

Убедившись, что Икаро настроен миролюбиво, я достал свои карты, чтобы проверить помеченные на них названия. Я очень смутно представлял себе, где нахожусь. Судя по всему, мы приближались к обширной, слегка возвышенной области между реками Мапуэрой и Тромбетас, именуемой Серра Ирикоуме и представляющей собой один из самых уединенных уголков на всем земном шаре.

— Ирикоуме? — спросил я.

Икаро подумал, затем покачал головой: это название ему ничего не говорило.

— Итапи… Итапи-вау… Итапи-йоку?

(Так называлась одна из рек на карте).

— Итапи: Кура-кура.

Он сложил вместе два пальца и указал на уходящий вниз склон.

Итапи, помеченная на одной моей карте далеко на юге в качестве притока Тромбетас (на другой словом «Итапи» было обозначено нижнее течение одной из двух «Мапуэр»), очевидно, называлась также Кура-курой и протекала километрах в двух-трех от деревни; Напманана была, следовательно, притоком Кура-куры.

Несколько южнее точки, в которой мы находились теперь, я прочел на карте «Кура-кура-нава». Так называлась одна из деревень, упоминаемых Фэрэби. С волнением обнаружил я это тоненькое звено, связывающее меня через десятилетия с другим исследователем; я чувствовал себя уже не таким затерянным в неведомой глуши.

— Касуро-вау?

Икаро неопределенно махнул рукой на восток, потом покачал головой.

— Фишкалиена?

Жест в юго-юго-западном направлении.

— Эмайена?

(Так называлось его собственное племя).

Он снова показал в южном направлении, но с некоторым отклонением на восток, и дал понять жестом, что до них очень, очень далеко. Видимо, эмайены жили обособленно.

Я показал на восток.

— Мавайян, — сказал Икаро.

— Аноро?

Но он не знал других племен в той стороне. Я указывал на север, северо-запад, юг, юго-запад — Икаро каждый раз отрицательно качал головой и пожимал плечами.

Позже в этот же день, когда я, набросив на плечи полотенце, возвращался после купания в комариной реке Напманана, в лагерь внезапно влетели Фоньюве и Япумо. Они накинулись на меня как сумасшедшие и стали толкать под ребра, крича: «Мавайян! Мавайян!» Дав мне понять таким образом, что я принят в их племя, братья побежали дальше, «посвящать» остальных.

Безил и Фоимо в этот день отдыхали; вечером, когда стемнело и я сел обедать (мой обед состоял из ямса и рыбы), они подошли ко мне.

— Фоньюве очень волнуется, — сообщил Безил. — Говорит, что в деревнях мавайянов нас ждут с нетерпением. Они готовят большой праздник, всякие угощения.

— Превосходно! — воскликнул я. — Выступим пораньше. Когда мы будем там?

— К полудню должны успеть.

У меня накопилось много вопросов к Фоимо о его племени.

— Что случилось с Фоимо после того, как погибли остальные таруми?

— Они с братом бросили все и ушли в саванны, — там у них было несколько знакомых ваписианов, с которыми они торговали. Фоимо и Кваквэ долго жили там, а лет пять назад ушли, потому что стало слишком уж много новых обычаев. Поселились у мавайянов — их язык похож на язык ваписианов, и братья их легко понимают.

— А с Килимту что было?

— Когда начались эпидемии, он был маленьким мальчиком. Ваи-ваи взяли его с собой на Мапуэру. Там он жил, пока они не ушли в Британскую Гвиану. Он даже не помнит языка тарумов.

Пошел дождь, настоящий ливень; Фоньюве, Япумо и Марк, сидевшие снаружи, забрались под брезент. Внезапно со стороны Кура-куры донесся мощный гул — точно заработала огромная динамо-машина. Ураган!

Десять минут гул непрерывно нарастал, и, наконец, страшный рев, сопровождаемый треском и грохотом, заполнил весь мир. Фонарь отчетливо освещал блестящие, расписанные красными полосами лица индейцев, выделяя скулы и лбы; а кругом — мрак, плотная стена леса, бурный ливень… Чудовищной силы ветер вырывал деревья с корнем, крошил их. Человек, попади он в этот страшный вихрь, был бы мгновенно раздроблен летящими стволами.

Несколько сот метров отделяло нас от урагана; но тут гул стал медленно ослабевать и постепенно стих вдали.

Мы продолжили прерванный разговор.

— А в чем разница между жизнью тарумов и других племен?

— Фоимо говорит, что когда-то тарумы жили в отдельных домах, но потом решили, что лучше всем жителям деревни собраться в одной большой постройке. А еще они оставались на одном месте гораздо дольше, чем другие племена.

Я спросил, что он может сказать о ваи-ваи и мавайянах.

— Мавайяны больше похожи на тарумов. Они подолгу живут на одном месте, а ваи-ваи постоянно кочуют, каждый второй или третий год строят новое селение^[64]. Очень они непоседливые и обидчивые. Но каждое племя обычно поселяется подальше от других, старается не иметь соседей, чтобы не было ссор и дело не дошло до войны. Выберут подходящее место и расчищают себе поля кругом. А как надоест, переселяются, но не очень далеко.

Все здешние племена, в том числе жители саванн, ваписианы, ведут земледелие на один лад: отыскивают участок леса, лежащий выше уровня разлива, валят деревья, сжигают их и возделывают свои культуры на расчищенной плодородной почве. Примерно через три года они покидают это место и расчищают новый участок.

Почему, спрашиваешь себя невольно, они не продолжают обрабатывать старые поля, вместо того чтобы тратить немало сил на валку леса, который все равно не идет в дело? Причина кроется в природе лесных почв. В этой части тропиков почвы выше уровня разлива — латеритные, и их плодородие, крайне высокое вначале, истощается за три-четыре года. Еще не придуман способ продлевать «век» этих почв; если бы такой способ существовал, можно было бы спокойно увеличить население земли в полтора раза… Латеритные почвы становятся бесплодными, как кирпич, и никакое удобрение не в состоянии возродить их. Хоть сто тонн внеси на гектар — первые же дожди унесут все, ибо структура почвы такова, что питательные вещества в ней не удерживаются. Лишь под прикрытием лесного полога, защищенная от иссушающего солнца и разрушающих структуру почвы дождей, может она развиваться и в какой-то мере восстановить свое плодородие. Постепенно, на протяжении многих лет, накапливается богатый перегноем слой толщиной сантиметров десять (отсюда такая разветвленная корневая система у деревьев, питающихся по сути дела за счет собственной подстилки), который и создает первоначальное плодородие почвы. Подсечное земледелие позволяет использовать перегной, но в то же время лишает его защиты от эрозии.

В областях с редким населением, где поля оставляют, как только начинает падать урожайность, на латеритных почвах быстро вырастает лес — сначала производный, затем, через несколько веков, коренные джунгли. Верхний слой почвы восстанавливается, а с ним и плодородие. В таких условиях метод, применяемый индейцами, наиболее разумен и правилен, если не считать того, что он влечет за собой гибель большого количества леса и требует значительных усилий, эффект которых сравнительно невысок. Там же, где плотность населения выше, земледелие подчас приобретает хищнический характер: восстановление леса идет очень медленно или с утратой ценных пород. Иногда лес вообще не восстанавливается, на его месте расстилается саванна.

Впрочем, если посадить определенные лесные породы, можно восстановить даже степные почвы саванн. Чередование леса и сельскохозяйственных культур на основе строго определенного длительного севооборота может вообще предотвратить истощение почв и обеспечить продовольствием многочисленное население. Такой севооборот может когда-нибудь превратить Амазонию в край цветущего земледелия и лесоразработок. Но эта система требует больших затрат; к тому же есть еще другие плодородные земли, которые можно обрабатывать год за годом. Но их не используют, потому что индейцам недостает необходимых знаний. Речь идет о периодически затопляемых аллювиальных почвах речных долин, для возделывания которых требуется сеть ирригационных сооружений.

Без строго определенного, научно обоснованного севооборота лесные латеритные почвы не могут прокормить большое население, если только не пойти на то, чтобы сводить лес на огромных площадях, превращая их в саванны. В таких областях крупные постоянные поселения, обеспечивающие себя продовольствием, возможны лишь там, где населению знакомо искусственное орошение. Найдя затерянный город в амазонских джунглях, можно с полной уверенностью искать поблизости также и ирригационные сооружения, причем зачастую сооружения грандиозного масштаба — в связи с сильными ливнями и разливами. (Исключение представляют лишь гористые местности, где достаточно устроить простейшие запруды и террасы, чтобы на небольшой площади обеспечить регулярные высокие урожаи.)

Не удивительно поэтому, что я не очень-то верил рассказам о «Больших деревнях» с тысячами или хотя бы с сотнями жителей. В лесах северо-восточной Амазонии устройство такой деревни потребовало бы либо истребления леса на большой площади, либо коренного изменения образа жизни и экономики индейцев.

И тем не менее предание сохранило свою притягательную силу, а название «Кашима» явно было связано с чем-то конкретным.

Когда я произнес его, Фоимо указал на юг, в сторону нижнего течения Мапуэры. Так что же такое эта загадочная Кашима? Может быть, обыкновенная деревушка, размеры которой преувеличены молвой? Маленький бразильский городишко или поселок вроде Карарданавы, ваписианской столицы, деревни с двумя сотнями жителей? Кто-то побывал там много лет назад, и с тех пор рассказ передается из уст в уста, обрастая все новыми гиперболами!

Сколько историй рассказывают в этом замкнутом мире, где человек редко видит в лесу дальше, чем на несколько метров. Взять хоть слух об индейцах, якобы обитающих под водой. Фоньюве страшно разгорячился, когда я спросил его о них. Размахивая руками, он заговорил о племени, живущем далеко-далеко, на реке Касуро. У них огромные руки и ноги — толщиной с дерево! Земноводные индейцы ничто по сравнению с ними…

Сначала я подумал, что он подшучивает надо мной, потом понял, что Фоньюве говорит совершенно серьезно. Может быть, в глубине души он верит в существование подобных чудовищ за пределами известного ему мира? Уж если на то пошло, то подвесные моторы и самолеты куда удивительнее, а ведь они существуют! Отец, мать, тетки, дядья рассказывали ему истории — откуда он может знать, насколько они правдивы? Он всего лишь повторил мне то, что слышал сам.

Мавайянская столица

Встреча

Мы не прошли и получаса, когда увидели идущих нам навстречу индейцев. Их было двое: один, высокий, с выкрашенным в темно-красный цвет добродушным лицом, нес в руках бананы и маниоковые лепешки; второй, небольшого роста, худой, энергичный, шел легко, грациозно, словно танцовщик, неся чашу с напитком. Завидев нас, он сделал величественный приветственный жест.

Они вышли с дарами, чтобы завлечь нас дальше. Мы поздоровались и сели вместе перекусить.

В лице того, что пониже, в его фигуре и движениях было что-то необычное. Курчавые взъерошенные волосы, четкий орлиный профиль, огромные сверкающие глаза — поэт, да и только!^[65] Ему бы скинуть лет тридцать да надеть манишку с бабочкой — и он был бы вылитый Шелли в его оксфордский период.

Пока мы беседовали, он несколько раз внимательно поглядывал на меня, склонив голову набок. Сила духа — вот что прежде всего почувствовал я, познакомившись с Фоимо. В Кваквэ — это был он, брат Фоимо, третий тарума, — меня поразил на редкость твердый ум, светившийся в его спокойном взоре.

Мы поднялись опять, и он зашагал впереди все с той же восхитительной легкостью и грацией.

Нигде не было видно следов ночного урагана; даже с гребня холма, проходя через поле, мы не заметили ни одного поваленного дерева. Впрочем, в таком густом лесу легко мог затеряться самый неистовый вихрь.

Глядя, как Фоимо, Кваквэ, Фоньюве, Япумо, Икаро бегут вперед по тропе, я ощутил вдруг острый прилив счастья. Ну до чего же я близорук: настолько погрузился в заботы, что совершенно забыл о радостях жизни!

До меня вдруг дошло, что наше посещение — радостное событие в жизни мавайянов! Оно и понятно — вспомните, в какой изоляции они жили. Нас обольстили и вели на показ своим друзьям и родным, точно бродячий цирк: белого человека — до сих пор его видели только двое тарумов и вождь — и черного человека, Чарльза Тэннера, представителя еще более поразительных созданий, о которых ходили самые невероятные слухи.

И вот мы, явление не менее здесь редкое, чем комета, приближаемся к деревням мавайянов. Скоро все то, о чем они только слышали, предстанет перед их взором. Не удивительно, что мои спутники так счастливы! Не удивительно, что они не жалеют красок, рассказывая об угощении и плясках, расписывая замечательные изделия, сулят мне встречу с саваннами и БОЛЬШУЮ деревню.

Лес поредел. Низкие холмы сменились заболоченной низиной, болота — недавно засаженным полем. Вот укрытие для охотников — шалаш у тропы, в котором может устроить засаду человек с луком и стрелой. Затем мы вышли к речушке и услышали вдали лай. Кваквэ предложил сложить здесь ноши и разбить лагерь. Пока мы умывались и приводили себя в порядок, индейцы обновляли свои узоры, Кваквэ пошел вперед известить о нашем прибытии.

За полем площадью гектаров пятнадцать, где на почерневшей земле со свежими следами пала лежали серебристые стволы, местность повышалась, и с гребня небольшой гряды мы увидели в дали голубой горный купол. Дальше тропа вела в заросли, заплетенные стеблями с яркими сине-фиолетовыми цветками^[66]: здесь нас снова встретил Кваквэ. Он исполнил на своей флейте приветственную мелодию, наши флейтисты ответили ему.

Мы вступили в деревню под аккомпанемент оглушительного лая. Строения сильно отличались от тех, что мы видели раньше, их окружала чисто выметенная гладкая площадка, за которой начинались огороды.

Жители деревни, собравшись в кучу, тихонько переговаривались. Япумо представил меня и моих спутников вождю, своему деду. Я занял место рядом с вождем; все — мужчины, женщины и дети — по очереди подходили к нам знакомиться. Я каждому пожал руку, даже самым маленьким, облаченным лишь в алые серьги. После меня они поздоровались с остальными участниками экспедиции.

Наблюдая эту сцену, я думал о том, как приветливо и сердечно мавайяны выполняют роль хозяев, принимая как друзей и равных совершенно чужих им людей. Никакого намека на сдержанность, которая отличала нашу первую встречу с ваи-ваи, или угрюмое безразличие, присущее индейцам, еще ближе познакомившимся с «цивилизацией». У местных жителей были свои законы поведения. Они держались естественно, непринужденно, без излишней торжественности, но с достоинством и изяществом. Трудно было представить себе более совершенную учтивость. Рядом с этими опрятными, красиво раскрашенными людьми я почувствовал себя бродягой — в зеленой рубахе и коротких штанах, в тапочках, бородатый…

На землю перед нами поставили четыре глазированных кувшина темно-коричневого и красного цвета с узором из черных полос и зигзагов. Кувшины пошли по кругу; первый я чуть не уронил, когда подошла моя очередь, до того он оказался тяжелым. Каждый кувшин вмещал более ведра жидкости.

Сначала мы отведали густой напиток красного цвета, приготовленный из ямса. От голода у меня подвело живот; уже несколько дней я почти ничего не ел, а мяса совсем не видел. Последовали еще напитки: нечто вроде бананового сиропа, ананасный сок и сладкая освежающая смесь сока тростника с маниоковой мукой. Затем нам подали сильно наперченное тушеное мясо; я прилежно макал маниоковые лепешки в соус, и вскоре восхитительное ощущение сытости овладело мной.

Как только мы приступили к трапезе, жители деревни занялись своими делами, предоставив нам свободно разгуливать кругом и возвращаться, когда захочется, к мискам; старая индианка следила за тем, чтобы они оставались полными.

Деревня состояла из двух строений. Главное, в которой жило шесть семейств, было круглое, с низкой конусовидной крышей — словно огромная соломенная шляпа на подпорках. В отличие от домов ваи-ваи и тарума строение было открыто со всех сторон, оно казалось более легким и приятным для жилья. Очаги располагались по краям (в центре крыши не было дымохода); нары были невысокими, так что собаки могли выглядывать из-под застрехи наружу. С одной стороны к дому примыкала пристройка, в которой на широких полках из жердей сидели обезьяны и две собаки.

Конструкция жилища свидетельствовала, что люди, его построившие, чувствовали себя в большей безопасности (от соседей, животных и злых духов), нежели, скажем ваи-ваи. Это впечатление как будто подтверждалось тем, что дом оказался необыкновенно старым. Все балки внутри были покрыты твердым блестящим слоем копоти, таким толстым, что нож не сразу добирался до древесины. По моим расчетам, строение было возведено лет двадцать-пятьдесят тому назад; вообще же прилегающая местность, если судить по тем заброшенным полям, которые мы видели по дороге, была заселена уже на протяжении многих поколений, возможно, сотни лет.

Второй дом, предназначенный, по-видимому, для гостей, отличался меньшими размерами, в остальном же был копией первого, если не считать того, что часть крыши, напоминающая формой сектор круга, была приподнята, и в центре помещения получилась открытая сверху площадка, где работали в хорошую погоду. Тут стояла небольшая прямоугольная рама, на которой кто-то ткал из хлопчатобумажных нитей мужскую набедренную повязку. Рядом размещались приспособления для переработки маниока.

Кроме этих двух домов, в деревне было много шалашей. В них хранились корзины и горшки (до одного метра и более в поперечнике), а также прямоугольные рамы, на которых высыхали приготовленные для нас в огромном количестве круглые лепешки из маниока.

Индейцы накопали целые горы корней маниока, и женщины прилежно готовили еду. Трудно представить себе, как и когда было открыто применение этого корнеплода, который стал основным продуктом питания в тропической части Южной Америки; дело в том, что маниок сильно ядовит: его сок содержит синильную кислоту. Чтобы удалить сок, клубни сначала натирают, полученную массу просеивают и насыпают в длинные плетеные мешочки, которые развешивают на балках. Затем в петлю в нижнем конце продевают палку и тянут так, чтобы выжать весь сок из массы. После этого почти сухую муку просеивают снова и на керамических сковородах пекут белые лепешки. Ядовитый же сок, много раз прокипяченный, превращается в отличную густую приправу темно-коричневого цвета — индейцы добавляют ее ко всем мясным блюдам.

Мы с Тэннером ходили по селению вместе; где бы мы ни появлялись, нас встречали дружескими улыбками. Индейцы наперебой предлагали нам то одно, то другое, каждый раз убеждая принять подарок. Япумо поманил нас, подвел к своему гамаку и достал сверху двухметровый лук из окрашенного в розовый цвет дерева, пучок таких же длинных стрел, два браслета, трубочку для косички и колчан с отравленными наконечниками.

— Видно, мы им пришлись по душе! — произнес Тэннер задумчиво. — Похоже, мы можем получить здесь все, что захотим. Одно только осложняет дело: как бы они не попросили у нас что-нибудь из тех вещей, без которых нам не обойтись. Лучше спрячьте свой фотоаппарат начальник, пока он им не приглянулся.

— А зачем ты взял трубочку для косички? — полюбопытствовал я.

Тэннер смущенно улыбнулся.

— У нас иногда маскарад устраивают… Вот я ее и нацеплю — то-то смеху будет!

В голубом небе не было ни облачка, солнце стояло прямо над головой — немного позже будет идеальное освещение для съемки цветных фотографий. Я решил вернуться в деревню, как только разберу свои вещи в лагере у ручья; погода за последнее время стала настолько ненадежной, что удобный случай мог больше и не представиться.

В половине четвертого установилось нужное освещение, и я направился в деревню. В этот самый миг в лагерь явилось около десятка мавайянов, и Безил побежал за мной вдогонку.

— Они пришли навестить меня, — объяснил он, — а поскольку мы их гости, следует сохранять с ними хорошие отношения и расплатиться, не откладывая, за все, что мы взяли у них, и за те продукты, которые они для нас приготовили.

Это было некстати, но мне ничего не оставалось, кроме как постараться не затягивать процедуру расплаты. Я достал наши обменные товары и принялся отмерять бисер. Гул восхищения прошел по толпе; в глазах мавайянов я был миллионер, настоящий Крез^[67], человек неслыханно богатый и могущественный!.. Я отсчитывал рыболовные крючки, ножи, напильники, булавки… Некоторые из индейцев замерли на месте, не в силах оторвать взора от этого зрелища, другие ходили по лагерю, изучая мое имущество.

Наконец я расплатился со всеми, но на том дело не кончилось: эти милейшие люди принесли с собой кувшин с напитком. Они расселись на земле, и кувшин пошел по кругу. Жены стояли поодаль; одна держала в руке маленькую рыбу, другие занимались своими детьми.

Я сгорал от нетерпения. Длинная тень потянулась от леса через расчистку и подкрадывалась к гребню холма, за которым лежала деревня. Что будет с освещением?!

Ко всеобщему удивлению, я, попирая все правила вежливости, вскочил на ноги, схватил свои фотопринадлежности и помчался к деревне. Уже на бегу я осознал все безобразие своего поступка и оглянулся: индейцы следовали за мной. Возвращаться было поздно, я двинулся дальше. Однако все работы в поселении уже кончились, и солнце опустилось так низко, что нечего было и пытаться фотографировать.

Разочарование и стыд овладели мной. Надо было как-то исправлять положение. Когда индейцы догнали меня, я с широкой улыбкой стал показывать вокруг, твердя «кириванхи» и стараясь объяснить жестами, как мне нравится их деревня и насколько открытые дома привлекательнее всех виденных мною раньше. Потом я подергал длинную бамбуковую трубочку, в которую была продета коса Кирифакки, перебрал пальцами, будто пытаясь играть на флейте, и прикинулся удивленным, когда ничего не получилось.

Все рассмеялись. Мы сели возле главного дома. Кваквэ, больше всех встревоженный моим поведением, успокоился и тоже заулыбался. Он понял, что я отнюдь не хотел никого обидеть и сожалею о своей невежливости.

Будь на их месте другие индейцы, такой поступок мог повлечь за собой войну. В Южной Америке есть племена, чрезвычайно ревностно соблюдающие все обычаи, но мавайяны не относились к их числу. Если бы я на совете старейшин отказался от трубки мира (при условии, что у них вообще есть что-нибудь в этом роде), они бы просто подумали: «Что ж, может быть, он не любит курить». Непримиримыми гораздо чаще бывают индейцы, живущие ближе к миссиям, где им навязывают чужие правила морали. В таких деревнях я часто замечал, что мое появление настораживало индейцев: их лица становились отчужденными, непроницаемыми. Нам удавалось договориться лишь после того, как они убеждались, что я пришел как друг, а не как судья, не для того, чтобы запугивать их, обманывать или мешать им жить на свой лад.

Разглядывая новые незнакомые лица, я чуть не забыл о Кваквэ, а когда увидел его снова, то обнаружил, что он внимательно следит за каждым моим движением. Его глаза заблестели, по лицу пробежала улыбка, руки изящно и выразительно изогнулись. Удивительный человек! Я никак не ожидал, что встречу в джунглях столь утонченную натуру!

_{^{Отдых мавайянов}}

В нескольких метрах от меня лежал в гамаке Япумо, ласково поглаживая щеку своей юной жены. Они по-настоящему любили друг друга, это было видно. Я никогда не сомневался, что индейцам свойственны нежные чувства; правда, еще не случалось, чтобы их проявляли при мне столь открыто; но здесь ко мне относились, как к другу.

Еще приятнее было смотреть на то, как старый вождь Варума радовался встрече с внуком, Фоньюве. Они удобно устроились в гамаке лицом друг к другу; старик что-то рассказывал, а Фоньюве слушал, тихонько наигрывая на флейте. Потом внук стал описывать свои приключения, а флейту взял Варума. Старый вождь был хорошо сложен, не худой и не слишком толстый, но силы уже начинали покидать его. Кожа у него была светлая, как у белого, лицо добродушное, довольное — такое выражение можно порой наблюдать у людей преклонного возраста, привыкших к простой жизни. Глаза старика были полуприкрыты; играя или разговаривая, он время от времени заразительно смеялся. Я подумал, что еще никогда не видел человека до такой степени счастливого.

Я и сам был счастлив. Стемнело, пламя костра уже спорило с угасающим дневным светом. Старая женщина подала нам миску тушеного мяса и несколько маниоковых лепешек.

Жизнь деревни

На следующий день я опять пришел в селение. Вдруг на плечо мне вскочил мохнатый длиннохвостый кибихи^[68] и обнял лапой мою шею. За неделю, что я провел у мавайянов, кибихи совсем привык ко мне; он любил забираться за пазуху и выглядывать оттуда или возиться под рубахой, щекоча меня своей шерсткой. Маленький зверек, своим игривым нравом напоминающий котенка, неутомимо искал повсюду насекомых. Длинный мягкий острый носик обнюхал мои уши, а уже в следующий миг кибихи прыгал по столу, роясь в бумагах. Один раз он умудрился дунуть в чернильницу и обрызгал мне все лицо.

Множество зверюшек бродило на воле по селению, как и в большинстве индейских деревень Гвианы; тут же ходили и птицы. Им была предоставлена полная свобода; птицам даже не подрезали крылья, но они сами предпочитали оставаться среди людей.

Особеннобросались в глаза из-за своей активности и назойливости агами. Они тихонько подходили к человеку и замирали на одной ноге, наклонив голову, чтобы их почесали, но уже в следующий миг срывались с места и неслись, приготовив для удара клюв и когти, вдогонку за какой-нибудь добычей. Когда мы возвращались в деревню после сбора растений, они спешили навстречу, чтобы изучить наши образцы. Агами очень любят яркие краски; нередко они подолгу следовали за нами, суетясь и подпрыгивая за цветками.

Три обезьяны — два весьма интеллигентных капуцина и большая черная паукообразная (ласковая и привязчивая, но такая проказница, что ее почти все время держали на веревке) — квартировали под крышами; четвертая — крохотный ревун, мать которого была убита охотниками, — сидела в клетке. Это было очень милое создание, отчаянно цеплявшееся за протянутую ему руку. Я с болью смотрел на него, так как знал, что ревуны не могут долго жить в неволе. Время от времени обезьянка складывала рот кружочком, напрягала горлышко и издавала тихое ворчание — зародыш могучей песни взрослых ревунов.

И еще четырех зверушек я увидел в деревне. Они то сидели столбиком, настороженные, внимательно посматривая кругом, то бегали, обнюхивая каждую былинку; круглые, словно маленькие аэростаты, с добродушной собачьей мордочкой: детеныши капибара^[69]. Капибара — самые крупные грызуны на свете, они достигают размеров собаки, причем и взрослые остаются ручными. Они до того привязываются к хозяину, что пытаются отогнать вас, если вы слишком долго говорите с ним. Здешние капибара давно уже вышли из возраста сосунков, но стоило мне присесть на корточки и погладить кого-нибудь из них, как он немедленно брал в рот мой палец и принимался сосать. Случалось, все четверо получали по пальцу, но однажды я предложил взамен карандаш — в тот же миг кончик его был отломан; убедившись таким образом, что у них неплохие резцы, я стал несколько осторожнее.

Между постройками задумчиво бродили глуповатые гокко — очень любопытные птицы величиной с индейку, черные, с белой грудкой, ярко-желтыми ногами и клювами, с кудрявыми черными хохолками. На мир они взирали с выражением неизменной тоски в глазах, точно понимали, какое лакомое блюдо представляют собой для людей. Впрочем, маруди, или гуаны, по вкусу почти не уступают им. Они были меньше размерами, черные, с красными или белыми сережками, а самые маленькие — ханнакуа — оливково-зеленые. Большую часть дня они спокойно сидели на балках под крышей, только по утрам летали с ветки на ветку, хрипло крича и шурша крыльями. Короткие неуклюжие крылья и длинные округлые хвосты придавали им сходство с древними ископаемыми птицами.

Но наиболее распространены в индейских деревнях попугайчики (здесь их было восемь) и ара (их насчитывалось четыре). Ярко-зеленые, желтые, алые или синие, они важно расхаживали по пыльной земле или карабкались по крышам. Один попугайчик — маленькая, приветливая птаха желто-зеленого цвета, с черной головкой, старавшаяся резкими, отрывистыми криками привлечь мое внимание, когда я проходил мимо, — оказался неизвестного мне вида, хотя в Амазонии он, вероятно, широко распространен. Кроме того, в столице мавайянов жили еще два ручных тукана.

В деревнях, которые я посещал раньше, птенцов и зверенышей было не меньше — олени, пака, пеккари, оцелоты, ягуары, агути, длиннохвостые попугаи, ястребы, совы, утки, котинги. Встречались даже молодые тапиры, самые крупные млекопитающие южноамериканского материка. Иначе говоря, я видел прирученными чуть не всех крупных съедобных или чем-нибудь примечательных представителей животного мира этой области — иногда только молодых (это относилось к кошачьим и тапирам^[70]), но чаще всего взрослых.

Одних держат исключительно ради забавы — с ними любят возиться ребятишки, а также индианки, которые часто бездетны. Агами исполняют обязанности сторожей, предупреждают о появлении врагов и ягуаров. Попугаи поставляют перья для головных уборов и других украшений (и вследствие этого выглядят подчас изрядно общипанными).

Известную роль играют суеверия — например, широко распространено убеждение, что благополучие семьи зависит от благополучия ее домашних животных или что можно завоевать расположение духов, обитающих в зверях. Однако в большинстве случаев животных держат как запасный источник пищи (так сказать, заменитель холодильника); это во всяком случае относится к гокко, гуанам, агами, оленям, тапирам, пеккари и капибара.

Любопытно, что в неволе почти все птицы и животные теряют способность к продолжению рода. Вы можете увидеть в деревне множество взрослых особей обоих полов, но они очень редко размножаются, и их, следовательно, нельзя считать одомашненными. Быть может, наши собственные домашние животные — собаки, скот, гуси, лошади, утки и куры^[71] — тоже первоначально рассматривались лишь как источник пищи, и разводить их стали потому, что они размножались в неволе? Существует много видов птиц и животных, которых не разводят широко только потому, что они не смогли перешагнуть через этот физиологический барьер. Гокко, например, дают гораздо более вкусное мясо, чем индейка, а ухаживать за ними ничуть не сложнее.

Но чем объяснить поразительное умение индейцев приручать диких зверей и птиц? То ли такова природа животных, обитающих в джунглях Южной Америки, то ли индейцы знают какой-то секрет, — так или иначе, только самые тупые звери и птицы (ленивцы, опоссумы, тинаму и некоторые другие) не поддаются здесь приручению.

Что касается детенышей, то тут важную роль играет, конечно, забота, внимание, хороший уход. Индейцы приносят в деревню совсем крохотных малышей, только что родившихся или вылупившихся из яиц: попугайчиков длиной меньше пальца, колибри чуть больше горошины, — и успешно выращивают их. Новорожденных млекопитающих выкармливают женщины, птенцов кормят разжеванной маниоковой лепешкой, иногда прямо изо рта. За животными, робкими или дикими от природы, ухаживают несколько человек, чтобы приучить к людям. Но в отношении к животным вы не увидите здесь доброты в нашем понимании слова. И хотя прирученные животные сильно привязаны к своим хозяевам, сами индейцы, особенно мужчины, становятся равнодушными, даже жестокими к ним, как только те подрастают. Стоически, безразлично относясь к собственным страданиям, индейцы изумляются, когда кто-нибудь протестует против того, чтобы мучили животное. Такое отношение проявляется и в том, как приручают взрослых птиц и животных. Их помещают в темный ящик или сосуд на день-два и не дают ни пить, ни есть, после чего узник, если он выжил, обычно становится послушным; затем его приучают к запаху хозяина и освобождают. Судя по всему, этого оказывается вполне достаточно. Отныне животное привыкает к хозяину и его семье (хотя настороженно относится к чужим), приходит на зов, позволяет брать себя на руки и возвращается домой даже после долгих прогулок по лесу. С ним обращаются, как с членом семьи, оно поселяется вместе с людьми, ест ту же пищу. Такая обстановка, а также среда, сходная с естественной, бесспорно способствуют тому, что животные легко свыкаются с новым образом жизни.

На следующий день после нашего прибытия один из мавайянов, по имени Юхме, пожилой суетливый человек, отправился за отсутствовавшими жителями деревни (их было двое, насколько я понял), которые находились на горе на расстоянии половины дневного перехода. Кваквэ, лучший рыболов деревни, пошел на реку, а Ка'и, высокий серьезный мужчина лет двадцати пяти, с приятным лицом, вызвался показать два участка саванн, о которых нам говорили. Выкрашенный с ног до головы в красный цвет, он был великолепен. Мы вышли из лагеря в сторону деревни; вдруг я увидел среди золы и углей на расчистке зеленое пятно — одиночное растение маниока, посаженное только что.

— Зачем его посадили? — спросил я через Безила.

— Чтобы обмануть животных. Все время, пока люди работали здесь — валили деревья и жгли хворост, лесные животные следили за ними. Олени, дикобразы, свиньи, броненосцы, тапиры — все приходили посмотреть, что здесь происходит. И говорили друг другу: «Кажется, тут будет хорошее поле. Вот придем сюда снова и все съедим». Поэтому индейцы, как только почва остынет после пала, всегда сажают в самой середине одно-единственное растение. И когда животные приходят снова проверить, что получилось, то видят его и решают, что не стоит беспокоиться из-за такой малости. Видите — никто не тронул маниок. Звери говорят себе: «Значит, это место плохое» — и уже больше не возвращаются. А если не сделать так, то они потом придут и все съедят.

За деревней почва, к моему удивлению, стала меняться. Казалось, мы вернулись на равнины Британской Гвианы: под ногами у нас был характерный для них чудесный, сыпучий, снежно-белый или светло-коричневый окатанный песок. В последний раз я видел такие пески много месяцев тому назад в 550 километрах севернее Серра Акараи, и вот встретился с ними опять в 50 километрах южнее хребта. Если они одного происхождения с песками Британской Гвианы, то могут послужить фактом, подтверждающим мою гипотезу о том, что Серра Акараи в ледниковый период были со всех сторон окружены морем и леса этих гор очень древние. Но как проверить догадку?

Задолго до ледникового периода большую часть севера Южной Америки занимало огромное плато, сложенное песчаником. В его основании залегали более древние кристаллические и вулканические породы, выходы которых на поверхность образовали Серра Акараи. На протяжении миллионов лет происходило разрушение этого плато и обнажение коренных пород, и в наше время от него осталась только гряда Пакараима, между Венесуэлой, Бразилией и Британской Гвианой, а также отдельные столовые горы в лесах. Продуктом эрозии явились пески Британской Гвианы. Бесчисленные песчинки смывались с нагорий реками и откладывались ниже по течению, причем более крупные оседали раньше; достигнув обширного мелководного моря (геологи называют его «Белопесчаное море»), некогда покрывавшего нынешние равнины, они образовали мощные рыхлые пласты, однородные по составу. Затем, когда морское дно поднялось, пески в свою очередь подверглись эрозии, и возникли волнистые низменности, возвышающиеся метров на сто-двести над уровнем моря и иссеченные крутыми оврагами там, где текут реки. В большинстве случаев первоначальный светло-коричневый цвет исчез, сменившись ослепительно белым. Сверху пески прикрыл высокий лес особой структуры — ведь не всякое дерево приживается на рыхлом, легко пропускающем воду песке.

Кое-где эрозия совершенно уничтожила песчаный пласт, в других местах коренные породы еще прикрыты тонким слоем. Но для геолога этого достаточно, чтобы реконструировать историю области, — лишь бы он мог быть уверен, что речь действительно идет о следах «Белопесчаного моря»; дело в том, что из коренных пород, гранитов и гнейсов, также подчас образуется песок, который может оказаться таким же белым и с зернами такого же размера, если его переносила современная река. К счастью, существует довольно надежный критерий: песчинки из «Белопесчаного моря» округлые, остальные — многогранные.

Нагнувшись, я взял горсть песка и высыпал обратно, оставив на ладони несколько песчинок. Пригляделся поближе: круглые! Но уже в нескольких метрах дальше шел типичный гранитный песок, а предыдущий участок был слишком мал, чтобы делать какие-либо выводы.

А затем мы вышли в «саванны»: перед нами метров на сто простирался неровный луг, окаймленный со всех сторон кустарником с желтыми и пурпурными цветками^[72]. Поодаль за кустами стройными рядами росли пальмы.

— Это Большие саванны, — сказал Безил.

— Но они совсем маленькие, — возразил я. — И, кроме того, я понял так, что они должны находиться на вершине горы?

— А мы и стоим на вершине! Это Шиуру-дикта, или «гора пальм шнуру», а деревня называется Шиуру-тирир, «место, где растут пальмы шиуру». Но дальше есть гора выше этой. Юхме как раз туда пошел.

Почва была покрыта осокой, вместе с ней росли крохотные бледно-желтые флажки истода (Polygala timoutou) с зелеными и пурпурными цветами, плотные стебли пузырчатки (Utricularia), цветы которых напоминали малюсенькие розовые орхидеи, меластомы с ворсистыми листьями и лиловыми лепестками. Вырвавшись из леса на открытое пространство, стоя под величественной пальмой мавриция (Mauriiia) и слушая шорох ее листьев, я всей душой наслаждался привольем…

В середине прогалины, на продолговатом песчаном валу высотой около десяти-пятнадцати сантиметров, стояли купы небольших деревьев^[73], с ветвей которых свешивались орхидеи и копьелистные бромелиевые^[74] с огненно-красными цветками. А кругом был голый песок (песчинки белые и круглые) с редкими хохолками и лепешками лишайника^[75], кустиками травянистого папоротника^[76] и россыпью хрустящих сухих листьев. Такие голые песчаные прогалины встречаются в Британской Гвиане только на территории бывшего «Белопесчаного моря» — и этот участок не отличался от них ни почвенной структурой, ни растительностью! Я не мог поверить, чтобы во всей этой области существовало только одно такое место. Где-то поблизости должны быть еще похожие участки, может быть, дальше на восток, в горах Ирикоуме! Но индейцы ничего не могли мне сказать. Неужели несколько квадратных метров посреди маленького клочка саванны представляют собой единственный в этой части Амазонки реликт некогда широко распространенной растительности?!

Через проход в кустарнике мы вышли к меньшей «саванне». Здесь было сыро, прохладно, на влажной почве густо росли пальмы. Heliconia и Costuse покачивали широкими, как у банана, листьями, а внизу стелился густой влажный ковер ярко-зеленых папоротников Trichomanes heterophyllum и Lindsay a Schomburgkii.

Мы собрали несколько образцов, потом вернулись в деревню и перекусили вместе с мавайянами. Нам подали рыбу и маленьких речных крабов, затем кувшин бодрящего ананасового напитка.

У индейцев, как я заметил, было много свободного времени. Мужчины, на долю которых выпадала работа, требовавшая большой физической силы (женщины выполняли более легкую, но зато были заняты дольше), уже закончили свой трудовой день — они еще на рассвете сходили на охоту и наловили рыбы. Через несколько дней, когда пойдут дожди, им предстояло засаживать новое поле, тогда дел будет по горло! А пока они коротали время, мастеря луки и стрелы, занимаясь необходимой починкой, ткали или просто лежали в гамаках.

Женщины тоже завершили с утра наиболее трудную часть своей работы (сбор овощей на поле), но им еще надлежало присматривать за детьми и животными, готовить пищу, лепить посуду, подметать полы. Впрочем, у них тоже хватало времени поболтать и отдохнуть. Женщины явно пользовались уважением и были довольны своей жизнью. Существующее разделение труда они считали целесообразным и даже приятным: оно не влекло за собой интеллектуального неравенства и не опиралось на какие-либо твердые, жесткие правила — мы часто видели, как мужчины и женщины помогали друг другу в работе.

Я замечал иногда некоторую суровость в обращении ваи-ваи с их женами, но мавайяны были ласковыми и заботливыми мужьями. Как раз в это утро я наблюдал, с каким вниманием относятся друг к другу Ка’и и Кабапбейе — старшая из его двух жен. Когда он явился за мной, она тоже пришла и принесла для нас маниоковые лепешки. Обычно женщине причитается отдельная плата за работу, но в данном случае они сочли, что вложили одинаковый труд: она вырыла клубни и испекла лепешки, а он расчистил и засадил поле. Я решил поделить между ними вознаграждение. Однако каждый из них не стал брать что-нибудь для себя лично — муж и жена, посоветовавшись, сделали общий выбор. Трогательно было видеть, как Кабапбейе радовалась вместе с Ка’и, когда я вручил ему самую нужную для него вещь — стальной топор. Правда, один топор был в деревне, но уж очень старый и тупой.

И вот теперь, когда мы закусывали после прогулки, Ка’и, к моему удивлению, отвел меня в сторону и протянул мне очень красивую терракотовую миску, расписанную черными полосками.

— Это вам, — объяснил Безил. — Он считает, что вы утром слишком много заплатили ему.

Пока мы беседовали, я смотрел на деревенских ребятишек (их было человек двенадцать, потомство десяти мужчин и десяти женщин), как они играют, возятся со щенками, помогают родителям. Малыши были очень славные — девочки в крохотных бисерных передничках, мальчики голые, облаченные лишь в бусы и серьги, озорные и в то же время исполненные сознания своей ответственности. Крохотные девочки лет трех-четырех, которых у нас посчитали бы очень милыми, но совершенно беспомощными существами, здесь носили на руках еще меньших детишек, умывали и кормили их. Мальчуганы того же возраста бегали с большими острыми ножами, и никто не боялся, что они порежутся.

Мир лесных индейцев, в котором нет ни электрических приборов, ни автомашин, ни лестниц, ни верхних этажей, настолько безопаснее нашего, что, хотя в нем водятся змеи и ягуары, детям можно чуть не от рождения позволить самостоятельно его исследовать. Он настолько проще, что ребенок быстро постигает его и может принимать посильное участие в делах родителей. На пути к предметам необходимости нет никаких таинственных препятствий в виде денег или службы; пищу дают животные, птицы, рептилии и рыбы, которых нужно выследить и убить, или овощи, которые надо вырастить. Дома строят из деревьев и листьев, и мальчуган довольно быстро начинает помогать в этом деле. Даже прирученные животные, с которыми он возится, сыграют полезную роль в его дальнейшей жизни, потому что знание их повадок поможет ему успешнее охотиться.

Индейским детям мир должен казаться приветливым и понятным, они с ранних лет проникаются верой в свои силы. И поскольку приобретаемые знания и навыки те же, что у взрослых, то и детство оказывается непосредственной подготовкой к взрослой жизни, а не чем-то отдельным. Преимущества такого порядка особенно видны в вопросах пола. В условиях тесного общежития половой акт, беременность, роды становятся для индейских детей привычной частью общей реалистической картины жизни людей и животных.

По достижении зрелости юноши и девушки проходят обряд «посвящения». И те и другие должны выдержать испытание на выносливость и выдержку; кроме того, юноши должны показать, что они умеют, метко стрелять из лука и смогут обеспечить мясом будущую семью. После испытаний девушки остаются жить с родителями, а юноши поступают в подчинение вождю, что обеспечивает им сравнительно большую свободу. Впрочем, ни юноши, ни девушки вообще не испытывают особых ограничений, если не считать правил, общих для всего племени.

Среди мавайянов открыто признано право молодых на удовлетворение своих половых потребностей, и обе стороны равноправны в этом отношении. Незамужние девушки редко беременеют, так как знают способы предохранения. Девушка дает знать жениху о своем выборе тем, что помогает избраннику в работе, как надлежит жене. Насколько я понял, бракосочетание не связано ни с какой церемонией, за исключением разве что обмена подарками. Мужчина просто переносит свое имущество в дом отца девушки (или в ту часть общей постройки, где живет ее семья) и вешает свой гамак над гамаком жены. Как только подходит соответствующее время года, он расчищает и засаживает поле, чтобы кормить семью. А пока созреет урожай, его кормит тесть; зять в свою очередь помогает тестю в работе.

…К нам подошел Кофири, мальчик лет двенадцати, опрятный и степенный — этим он напомнил мне Манаку. Подобно многим своим сверстникам, Кофири женился на женщине, которая гораздо старше его. Разница в возрасте между ним и Мавой (Мава значит «лягушка» — подходящее имя для столь уродливой и толстой женщины!) составляла лет двадцать с лишним.

У нас посчитали бы такой союз противоестественным. Здесь же, у мавайянов и ваи-ваи, юноша или девушка в первый раз вступают в брак, как правило, с теми, кто намного старше их. В племени всегда находятся такие, которые овдовели или разошлись с мужем или женой; обычно они выбирают себе нового супруга среди тех, кто только что достиг зрелости. Тем самым они получают молодого и сильного спутника жизни, а юноша или девушка обретают партнера, который заменяет им отца или мать и на которого они могут положиться во всем, пока повзрослеют и узнают супружеские обязанности.

Такие браки — недопустимо неравные в наших глазах — здесь часто оказываются счастливыми и прочными. Кофири и Мава относились друг к другу с искренней преданностью; чувствовалось, что у мавайянов очень любящие сердца и что союз молодости и старости полезен и приятен обеим сторонам.

Я спросил Ка’и, у которого, кроме Кабапбейе, была еще одна, совсем юная жена, — не ссорятся ли его жены между собой.

— Очень редко, — следовал ответ, — иначе одна из них ушла бы.

Ничто не может заставить людей жить вместе, если им это не нравится; некоторые всю жизнь отлично ладят друг с другом, но есть и такие, что расходились по нескольку раз.

Я подумал, что мы могли бы извлечь много полезного для себя из опыта индейцев.

…Несмотря на мою привязанность к Ионе, он причинял мне немало забот. Упрямый, вечно всем недовольный, он буквально изводил меня. Может быть, он вовсе не хотел мне зла, а просто не понимал, к чему приводит его ворчание? Может быть, все дело в том, что я чересчур раздражителен или мнителен и от природы не переношу ворчунов? Так или иначе, мне было ясно, что не только ради себя, а ради успеха всей экспедиции я должен положить конец этому нытью — и все же каждый раз, когда я пытался собраться с духом и отчитать Иону, мои добрые чувства к нему брали верх. Я уже столько лет знал его, он был моим первым проводником в лесах…

Пожалуй, истинная причина постоянного недовольства Ионы крылась в том, что он не был облечен никакой властью. Иона очень гордился привилегированным положением, которое упорным и плодотворным трудом создал себе в Департаменте леса. Однако по мере того как рос мой опыт, я обретал все большую самостоятельность, и здесь, вдали от знакомой ему области, он мог принести пользу лишь как ботаник. В отличие от предыдущих экспедиций Иона на этот раз не был даже моим официальным заместителем, и его самолюбие сильно страдало от этого.

Я долго смотрел на него — маленького старого человека с умными глазами, — и решил сделать последнюю попытку завоевать его на свою сторону.

— Как ты думаешь, сможем мы продолжить экспедицию или опять начнется недовольство? — спросил я его, когда мы вернулись в лагерь и стали класть образцы под пресс.

— Зависит от того, сколько будет продуктов и какая работа, — ответил он. — Надо идти не спеша, по пути охотиться и ловить рыбу. Лично мне возвращаться не к спеху.

— Что, если спуститься немного по Мапуэре? Как ты думаешь — справимся? Меня смущает, что продукты на исходе.

Иона был настроен миролюбиво.

— Конечно, мистер Гэппи. Было бы очень жаль не спуститься по реке теперь, когда мы забрались так далеко. Тут, должно быть, и до Амазонки совсем немного осталось, недели две-три. Вот бы ее увидеть! Только я сомневаюсь, чтобы потом удалось подняться обратно, не то люди с Амазонки уже давно добрались бы сюда.

— До Амазонки далеко. Но как бы то ни было, земли в той стороне не изведаны. Мы можем сделать важные открытия. Правда, нам еще на обратном пути предстоит немало работы. Мы так быстро прошли Акараи, что некогда было собрать настоящие коллекции. А потом еще нужно изучить область на пути к саваннам. Так что я хочу спуститься лишь до тех мест, где почвенно-растительный покров начнет изменяться.

— Что же, начальник, я могу только сказать, что нам следует выходить дня через три или четыре. Тогда мы получим здесь много продовольствия, а позже у них, может, и не останется чем поделиться с нами. Если будем двигаться быстро, без задержек, то на третий день выйдем к лодкам, сразу сядем в них и устроим ночевку на Буна-вау, там, где останавливались в прошлый раз. На следующий день достигнем Мапуэры и продолжим путь, сколько позволят запасы или пока самим не надоест. А если попадутся деревни, остановимся и запасемся едой. По-моему, так все будет более или менее в порядке.

— Что ж, звучит это совсем неплохо, Иона. Если все пойдет так, то останется только одна проблема: дойти обратно в Британскую Гвиану! Попробую нанять здесь двух-трех человек в носильщики, все легче будет.

Итак, пока что Иона был на моей стороне; но я знал, что его покладистости хватит лишь до первых препятствий. Толстой — после «Моби Дика» я перешел к «Войне и миру» — изображал руководство как иерархию, как конус, на вершину которого опирается руководитель. Что касалось меня, то я чувствовал себя скорее в роли того «революционера», который, услышав гул толпы за окном, крикнул слуге: «Пойди, узнай, куда они идут, я должен их возглавить!»

Моей главной опорой был Безил — надежный, скромный, никогда не падающий духом Безил, — а также Фоньюве и Кирифакка, которые, как бы ни бушевали страсти вокруг них, сохраняли отличное настроение и с удовольствием выполняли любую работу.

Праздник

Утро принесло с собой облака и раскаты грома, грозя сорвать праздник, который мавайяны решили устроить в нашу честь в этот день. Фоньюве, захваченный в «плен» своими родичами, находился в «отпуске», остальные члены экспедиции охотились, ловили рыбу, сушили мясо, собирали овощи, варили из тростникового сока сахар — тот, что был у нас, мы уже съели.

На тропе появился Кваквэ, вооруженный луком и стрелами. Я показал на небо и знаками попытался объяснить ему, что будет дождь. Он ответил успокоительным жестом и улыбкой: все, мол, будет в порядке. Тогда я сделал рукой движение, имитируя плывущую рыбу. Кваквэ приподнялся на цыпочки, резко повернулся и послал в воду воображаемую стрелу, потом с улыбкой зашагал дальше.

И верно, моросящий дождь отступил перед солнечными лучами, когда Иона, Безил, Марк, Япумо и я направились к центру расчистки, чтобы оттуда высмотреть цветущие кроны в окружающем лесу. Индейцы уже приступили к посадкам. Ка’и и Кофири заостренными трехметровыми палками делали в твердой почве ямки, примерно на равном расстоянии одна от другой. Выкопав две-три дюжины таких углублений, они откладывали палки в сторону и принимались сажать длинные стройные ростки шелковой травы^[77] — она идет на волокно. Затем снова брались за палки.

Топор, тесак, огонь и острые палки — вот сельскохозяйственные орудия мавайянов! С их помощью и с помощью собственных рук они превосходно обрабатывают плантации, на которых преобладают многолетние растения, из года в год дающие хороший урожай. Лучшего ямса, чем здесь, я нигде не ел. Сахарный тростник у мавайянов был высокий и сочный; маниок тоже отлично удавался им. Вот только бананы были не лучших сортов.

Любопытно было встретить здесь выходцев из Старого Света — например, бананы и сахарный тростник, которые распространились так широко, что выращиваются теперь едва ли не в каждой деревне. Они появились в Южной Америке вскоре после Колумба^[78], передавались от племени к племени, и стали неотъемлемой частью хозяйства индейцев. Трудно даже точно сказать, когда и каким путем они сюда проникли.

Но и до появления иноземных культур индейцы были хорошо обеспечены продовольствием: они издавна выращивали маниок, ямс, тыквы, ананасы, перец, батат, папайю, лаконос (Phytolacca rivinoides и P. icosandra) и, без сомнения, кукурузу, которая, однако, мне ни разу не встретилась во время путешествия. Наряду с этим они могли пополнять свои запасы, собирая плоды дикорастущих — бразильские, пальмовые и другие орехи, добывая мягкую сердцевину пальм и плоды деревьев Eugenia, Psidium (гуайява), Rheedia, Moronobea, Chrysophyllum, Spondia, Anacardium (кажу) — многие из них очень вкусны, хотя и мало известны в других странах. Из технических культур индейцы выращивают табак, шелковую траву, хлопчатник, тыкву горлянку, стрельный злак, анатто.

Мы остановили свой выбор на двух больших кронах, покрытых ярко-синими цветками. Сине-лиловые краски здесь, после желтых, наиболее характерны для лесного полога; похоже, что они сильнее всего привлекают редких здесь пчел. Впрочем, в данном случае расстояние и легкая мгла несколько исказили цвет облюбованных нами крон.

Одно дерево я определил как Erisma uncinatum; его массивные соцветия были сплошь серо-лиловые — ножки, лепестки, прицветники, бутоны. На втором, представителе Lueheopsis (семейство Tiliaceae) среди больших бархатистых золотисто-коричневых бутонов бросались в глаза ярко-розовые цветки. Пока я карабкался вдоль его поваленного ствола, меня облепили рыжие муравьи миллиметров пять длиной. Они больно кусались. В трех метрах от меня на землю с грохотом упал огромный, весом в полтонны, сухой сук. Я хотел срезать мешающую мне ветку — с нее соскользнула зеленая випера. И, наконец, дополняя картину опасностей, грозящих собирателю растений, Иона посоветовал мне во избежание ожога остерегаться сока лианы, которую я разрубил.

Продолжая исследования, мы шли тропой, по которой Кваквэ отправился на охоту, и вскоре увидели рыхлые светло-коричневые пески с гладко окатанными песчинками. Они тянулись на километры, образуя волнистые холмы, — это были точно такие же пески, как и в Британской Гвиане. Поразил меня и лес на этих участках. Мы с Ионой узнавали одно дерево за другим! Мы видели их в сотнях километров к северу — и здесь они же оказались наиболее распространенными. Swartzia leiocalycina — пепельно-серое дерево с кроваво-красным соком, Eshweilera sagotiana, Alexa imperatricis, Tachlgalia rusbyi, различные Licania и Pouteria. Никакого сомнения: мы пересекли таинственную область Акараи и попали к старым знакомым.

На дне лощин росли купами низкорослые пальмы шиуру; они оказались незнакомыми нам, а возможно, и науке^[79]. Нам редко приходилось видеть такие красивые пальмы — не больше пяти метров в высоту, с крупными бледно-зелеными перистыми листьями, которые спускались почти до самой земли, подобно ветвям плакучей ивы. Гладкие серые стволы были вверху увенчаны наполовину скрытыми под листьями гроздьями желтых цветков и желтовато-зелеными веретенообразными плодами. Их сок по вкусу напоминал кокосовый, и мы с удовольствием пили его.

На склоне холма мы разметили пробную площадь, чтобы провести сравнение с другими лесами этой области и лесами песчаных почв Британской Гвианы. После этого Иона и я вернулись в лагерь, оба в отличном настроении. Наконец-то разрозненные сведения об этих лесах начали складываться в цельную картину. Пусть в моих суждениях еще многое основывалось на предположениях, но все-таки я собрал уже свидетельства в их защиту и они соответствовали тому, что известно по другим районам.

Я отчетливо представлял себе, как древние песчаники разрушались, обнажая еще более древний рельеф и в том числе Серра Акараи. Видел, как сначала бугры песчаника, а потом горы Акараи возвышались над морем. Это был, должно быть, полуостров или цепь островков, покрытых первичным лесом. Мне было ясно, что после того, как отступило море и поднялась суша, разные виды растений распространялись во все стороны, занимая обнажившиеся равнины; я представлял себе, как видоизменялись и размывались сами эти песчаные равнины, как развивалась новая растительность и складывался современный ландшафт, донесший до наших дней ключи к прошлому.

Одновременно росла моя уверенность в том, что та гипотеза о природе и распространении лесов, на которой я основывал свои методы исследования, должна быть единственно верной. Я убедился, что поступил правильно, отказавшись классифицировать здешние леса по их структуре (это свелось бы в конечном счете к учету наличных видов, их соотношения и индивидуального развития), и предпочел исходить, во-первых, из местных рельефообразующих процессов (эрозия, наносы), во-вторых, из анализа почв и, в-третьих, из таких внешних факторов, как воздействие человека, животных, огня, бурь. Лишь в последнюю очередь следовало учитывать виды и структуру леса.

Все эти леса, столь похожие на первый взгляд, но на самом деле бесконечно разнообразные, были, подобно произведениям искусства, результатом решения многих частных задач. Их облик сложился под воздействием нескольких изменяющихся и взаимно влияющих один на другого факторов — рельефа, климата, почв, сочетания видов. Своей красотой эти леса были обязаны гармонии, установившейся в природе. Лишь когда эта гармония нарушалась — например, после оползней или ураганов, в общей картине появлялись следы уродства.

Я подозревал, что обнаруженные нами пески простираются на восток, охватывая также Серра Ирикоуме. Если бы у меня хватило времени и продовольствия, чтобы провести основательное исследование! Но мавайяны объяснили, что на восток идти трудно, в ту сторону не проложены тропы, там нет деревень; к тому же близился сезон дождей, нам следовало подумать о возвращении.

Я утешал себя тем, что мы, возможно, обнаружим еще ключи к этой проблеме на Мапуэре.

Мы работали в лагере, а чуть выше по течению купались индианки, сняв с себя все украшения и переднички. Они вошли в воду по плечи и весело плескались, окуная также детишек и собак. Затем настала очередь мужчин.

Как только спала жара (около четырех часов дня), мы нарядились и пошли в деревню. Небо прояснилось, солнечные лучи освещали крыши и сады, расчерченные медленно удлиняющимися тенями.

Индейцы наводили красоту. Они мазали руки красной краской (глиной, окрашенной руку́ и смешанной с клейким соком Protium) и втирали ее в кожу; мужчины расписывали себе грудь темно-красными и черными полосами, женщины рисовали круги по всему телу, от шеи до колен.

Затем началась кропотливая раскраска лиц. Тоненькими лопаточками на щеки, лбы и носы наносили черточки, крестики, зигзаги. Мавайяны целиком отдавались этому занятию, тем более что теперь у них были полученные от меня зеркальца, и не приходилось обращаться за помощью друг к другу. В довершение туалета оставалось надеть украшения из перьев и бисера.

Даже зверушки не были забыты: индейцы вытирали руки о первую попавшуюся собаку или обезьянку, особенно густо намазывая им головы и лопатки.

Сначала мне показалось, что мавайяны «одеваются» также, как ваи-ваи, но теперь я начал замечать разницу. Наряд мавайянов был куда «беднее». Если ваи-ваи украшали себя множеством перьев, то мавайяны делали ожерелья из пальмовых семян и высушенных плодов, а браслеты — из луба, листьев, материи (иногда с оторочкой из бисера и перьев). У них не было ни головных уборов из перьев, ни султанов, ни бисерных подвесок от уха до уха, ни перьев в носу, одним словом, всего того, что ваи-ваи навешивают на себя по малейшему поводу. Зато они изготовляли свои украшения лучше, с большим вкусом. Набедренные повязки мужчин были длиннее и оторочены перьями; они не плотно облегали тело, а спадали спереди красивой складкой. Женские передники также были больше, орнаментированы разнообразнее и красивее. Волосы у мавайянок были длиннее и собраны в пучок, а у женщин ваи-ваи они свободно падали на плечи.

Проходя между домами, мы увидели мужчину могучего сложения, словно вытесанного из камня; он стоял на тропе, окруженный своими близкими.

— Мачира, — представил мне его Япумо и объяснил, что этот человек живет на горе, а теперь пришел сюда и привел семью знакомиться со мной.

Сильная рука крепко сжала мою, ясные глаза внимательно оглядели меня. Я в свою очередь внимательно рассматривал моего нового знакомого: сплющенный с боков лоб, высокие скулы, подбородок выдается вперед — все черты «лягушки»! Могучие руки и ноги, широкая грудная клетка, — настоящий титан, рядом с ним даже Фоньюве казался цыпленком. Человек он, видно, прямой, искренний, без всяких выкрутасов.

Закончив осмотр моей особы, он повернулся и указал широким жестом на свою мать, жену и троих детей.

— Аноро! — что означало: вот мои, познакомься!

Я пожал руки родным Мачиры, восхищаясь их чудесным, здоровым видом, чем, надо сказать, отличались также и его десять псов.

Мы сели. Мачира обратился ко мне с длинной торжественной речью, и был несказанно удивлен, обнаружив, что я ничего не понимаю.

Когда мы передавали друг другу миску с напитком, пророкотал гром.

— Дедабару, — сказал я, показывая на небо; это было одно из немногих мавайянских слов, которые я знал.

— Ага! Дедабару!

Мачира поднял руку, тряхнул ею, потом нарисовал в воздухе зигзаг — молнию. Он попытался повторить за мной «гром» по-английски, однако без особого успеха.

Через Безила и Фоньюве я стал расспрашивать его о названиях соседних племен и об их образе жизни. Однако Мачира мало что мог сообщить.

— Много лет назад, — рассказывал он, — мавайяны знали племена, живущие на востоке, — диау, тонайенов и катавианов, — но потом повздорили с ними. С тех пор никто туда не ходит, тропы забыты; возможно, что этих племен больше не существует.

— А белые приходили сюда?

— Нет.

В эту деревню не приходил ни один белый, и сам Мачира впервые видит белого человека. Во времена его отца двое белых посетили племя мавайянов, а позже несколько человек поднялись по рекам Буна-вау и Ороко'орин. Кое-кто из индейцев видел их. Еще Мачира слышал, что один белый пришел вместе с несколькими индейцами на Мапуэру ниже устья Ороко'орин и начал расчищать себе участок.

По Буна-вау и Ороко'орин поднимались, конечно, топографы из Пограничной комиссии, а первые двое, о которых упомянул Мачира, могли быть только Фэрэби и Оджилви. Они путешествовали в этих краях в 1913 году и, как показывает их карта, следовали маршрутом, близким к моему. Правда, поселение Шиуру-тирир вряд ли существовало уже тогда, но они явно побывали где-то по соседству. В области между Буна-вау и Ороко'орин, ныне покинутой людьми (мы встречали там отдельные участки вторичного леса), Фэрэби и Оджилви видели парукуту, мапидианов и ваивэ (по-видимому, родственных ваи-ваи), а дальше на восток — те самые племена, о которых рассказал мне Мачира.

И сюда, судя по всему, проникли эпидемии, истребив целые племена…

Но кто же такие эмайены, к которым принадлежал Икаро? Неужели это совершенно неизвестное до сих пор племя? А может быть, «эмайена» — другое название фишкалиенов или катавианов, с которыми воевали мавайяны? И, наконец, самое главное — кто такие мавайяны?

Правда, в отчете Бразильской пограничной комиссии говорилось: «Ничего не известно о маопитьянах («лягушках»), обнаруженных Шомбургком около ста лет тому назад… Можно предположить, что это племя вымерло». Я считал весьма вероятным, что мавайяны и есть «маопитьяны». К сожалению, трудно было выяснить подробности, объясняясь при помощи нескольких переводчиков.

Важным средством установления родства племен служит сравнительная лингвистика, и на обратном пути я с помощью миссионеров сопоставил некоторые мавайянские наименования простейших понятий — «солнце», «рука», «глаз» — со словами из языка мапидианов, которые записал Фэрэби. Оказалось, что язык один и тот же, а это означает, что мавайяны и мапидианы — одно и то же племя.

Конечно, придирчивый критик найдет основание сомневаться: подобно тому как парукуту ныне говорят на языке ваи-ваи и называют себя ваи-ваи, так и мавайяны могли в свое время поглотить мапидианов или быть поглощенными ими.

Столько племен исчезло в этой области — вымерли или ушли в другие места, — что почти невозможно определить происхождение оставшихся. Но кто бы ни были мавайяны, можно с уверенностью утверждать, что они смешались с остатками других племен, которые постепенно вымирали и утрачивали способность существовать самостоятельно. А теперь и сами мавайяны вымирают: в племени мало женщин, рождаемость низкая, все племя — тридцать-сорок человек.

Независимо от того, тождественны мавайяны мапидианам или нет, возможно еще одно предположение: не исключено, что они потомки майояна науку́, живших в 1728 году, по сообщению патера Сан Манчоса, у реки Урукурин.

Но тогда перед нами совершенно уникальный случай: выходит, что это маленькое уединенное племя уже более 220 лет известно истории как стабильная группа людей, обитающая в одной местности. А если к тому же мапидианы лишь другое название племени, то его история восходит к еще более древней поре: предание говорит, что мапидианы — потомки одной из ветвей племени аторадов^[80], которые в незапамятные времена «ушли через горы».

^{_Индеец}

Возвращаясь к настоящему, интересно заметить, что мавайяны отказались от обычая деформировать головы младенцам; мы не увидели среди детей ни одного со сплющенной головой, а из взрослых — только Мачиру и Макату. Может быть, эти двое — единственные ныне живущие «лягушки»? Если так, то мы проникли к истокам одной из самых загадочных легенд Амазонки — легенды об индейцах, живущих под водой, ибо она скорее всего родилась из неверного толкования названий «индейцы-лягушки» и «подводные индейцы», применяемого по отношению к племени тонайена.

* * *

Хозяева вынесли сначала целые горы банановых листьев, между которыми лежала вкусная желтая банановая паста, потом листья, проложенные толстым — около восьми сантиметров — слоем серого «теста». Тесто оказалось неразбавленным пиракарри, которое служит исходным веществом для приготовления многих индейских напитков. Пиракарри получают, размачивая маниоковый хлеб в воде и добавляя к нему вместо дрожжей порошок из некоторых листьев^[81]. Смесь оставляют на банановых листьях для брожения на четыре-пять дней. За это время масса разбухает, становится сладкой и вкусной.

Затем подали миску с темно-серым сбитым кремом, еще одним вариантом пиракарри, но уже совсем иным по вкусу. Способ приготовления был прост: «тесто» разбавляли небольшим количеством воды, процеживали и сбивали. За кремом последовали сосуды с густыми и жидкими напитками разного вкуса. Рецепт и тут несложен: пиракарри растирают и помещают для дальнейшего брожения на два-три дня в закрытую посуду. Затем разбавляют определенным количеством воды, а иногда после дополнительного брожения процеживают. Получается прозрачное крепкое питье.

Только я отведал последнего из серии напитков, как мневручили глиняную миску с пенящейся темно-коричневой жидкостью, густой, но освежающей.

— Это готовят иначе, — объяснил Безил. — Женщины пекут толстые маниоковые лепешки, обжигают их дочерна с обеих сторон и бросают куски в кувшин с водой. А сами, сполоснув рот и набрав в него меда или сахарного тростника для сладости, пережевывают смесь из кувшина; то, что получается, выплевывают в другую посуду. Затем кипятят, взбалтывают, процеживают, добавляют еще воды и оставляют на пять дней для брожения. Этот напиток надо пить сразу, он быстро портится.

Пожалуй, трудно найти еще пример, когда бы из столь простого сырья приготовляли столько различных блюд. Даже куриное яйцо не может в этом сравниться с маниоком. А ведь я еще только начал знакомиться с индейской кухней! К сожалению, все эти вкусные национальные блюда постепенно вытесняются привозными продуктами. В наиболее доступных местах многие рецепты уже забыты или считаются слишком трудоемкими.

Если перечисленные напитки очень важны для индейцев как источник витаминов, то их соусы с большим количеством приправ и перца призваны хоть отчасти восполнять недостаток мяса и рыбы. После удачной охоты (что случается очень редко) индейцы наедаются до отвала: свежее мясо нужно есть сразу, не то испортится; даже копченое мясо может храниться лишь несколько дней. А в остальное время они питаются преимущественно растительной пищей — маниоковыми лепешками, плодами, густыми напитками.

По кругу пошла чаша с жидкостью, напоминающей видом и вкусом какао. Я сделал один глоток, больше мой переполненный желудок не вмещал.

Иона предостерегающе поднял руку:

— Осторожно, мистер Гэппи, это питье склеит вам все внутренности. Его готовят, вымачивая в воде спелые плоды пальмы. Получается вкусно, но нельзя пить слишком много.

Мы пили, болтали, прохаживались по деревне, опять садились.

Над нами в угасающем солнечном свете стаями летали дикие ара; ручные попугаи, рассевшись на крышах, хлопали крыльями и кричали, но не пытались присоединиться к своим вольным сородичам. Поблизости от нас сидел вождь; он вырезывал флейту. Наконец, когда стемнело, он подошел к двери большого дома и сыграл короткую мелодию.

Немедленно из дома вышел Мачира, сопровождаемый другими мужчинами; в одной руке он держал погремушку, в другой стрелу. Мужчины выстроились в шеренгу. Одна из женщин обошла их с чашей и поднесла каждому, затем встала в центре расчищенной площадки между домами, рядом с остатками угощения.

Начались пляски; мы отошли в сторонку и уселись на колодах.

Мачира, бормоча что-то, пошел по кругу лицом к женщинам; остальные мужчины следовали за ним. Они двигались боком, притопывая правой ногой, так что по Всей шеренге пробегала ритмичная волна.

— Йуп! Йуп! — крикнул вдруг Мачира, когда они Прошли первый круг.

— Йип! Йуп! Ваху! — откликнулся хор.

Мужчины повернулись и пошли в обратном направлении.

Это был «танец Ревуна». Он длился без особых вариаций около получаса, потом прекратился, так же неожиданно, как начался. Женщина поднесла танцорам чашу с напитком.

Затем пляска возобновилась, на этот раз с нашим участием. Танец был несложен, но я до того наелся, что еле двигал ногами, другие, видно, ощущали то же, что и я.

Когда мы, разгоряченные и запыхавшиеся, сделали перерыв, чтобы воздать должное напиткам, было уже совсем темно. Мрак рассеивали лишь отблески пламени в очаге одного из домов; там лежали в гамаках и выглядывали наружу старухи и детишки.

Настала очередь женщин включиться в пляски. Теперь в центре, на месте «виночерпия», стал мужчина. Индианки образовали внутренний круг, и шеренги пошли навстречу друг другу. Громкие, высокие голоса запричитали, сливаясь с голосами мужчин, иногда вторя им. Потом танцоры выстроились в колонну по трое, мужчины — сзади, и начали новый танец: несколько шагов вправо, покачивание, несколько шагов влево, снова покачивание — и так далее; одновременно вся колонна медленно продвигалась вперед.

У меня были три лампы-вспышки, и мне хотелось снять пляски, но я знал, что при всем своем дружелюбии мавайяны будут сильно встревожены, если я сделаю это без предупреждения. С величайшей осторожностью я передал танцорам через Безила, Фоньюве и Япумо, чтобы они не пугались.

В густой тьме лишь с большим трудом можно было различить смутные очертания двигающихся фигур. Не без волнения нажал я спуск затвора.

Индейцы даже не вздрогнули, словно и не обратили внимания на вспышку яркого света, а он вырвал из мрака живописнейшую сцену; на фоне ночной тьмы вырисовывались крыши из пальмовых листьев и блестящие от пота ярко-красные тела. И ничего похожего на буйные оргии, о которых говорил миссионер. Может быть, мавайяны более сдержаны, чем ваи-ваи? Однако похоже было, что все веселились от души!

Около полуночи я незаметно встал и отправился спать.

Размышления

Рядом с моей палаткой, склонившись над торопливым потоком, росло одно из тех загадочных колючих деревьев с густым молочным соком (шестое, виденное мною), чьи цветки я столь долго и безуспешно искал. Несколько раз я внимательно осматривал его, надеясь найти хоть один цветок, — тщетно!..

…Утомленные вчерашним празднеством, мои спутники никак не могли расстаться с гамаками. Было воскресенье, и я, отчасти идя навстречу Ионе, но главным образом потому, что завтра нам предстояло выступать в путь, объявил день отдыха.

Вообще сезон дождей длится в Амазонии с конца ноября по май, но мы находились в гористом районе, где дожди явно начинались раньше. Хотя было всего лишь девятое ноября, в воздухе перекатывались громовые раскаты, совсем низко плыли грозовые тучи, где-то вдали шумели ливни. Мавайяны спешили закончить посадки.

Сильные ливни могли не только помешать нашей работе, но и отрезать нас от окружающего мира. Достаточно было уровню воды в Буна-вау или Ороко'орин подняться на метр-полтора, чтобы страна мавайянов оказалась изолированной, как это и бывает на протяжении многих месяцев в году, а следы ила на листьях свидетельствовали, что низина западнее Грязных холмов затоплялась иногда потоками глубиной до трех метров. Даже если нам удастся пробиться с ношами к месту, где оставлены наши лодки, мы рискуем обнаружить, что они либо унесены водой, либо утонули в бурном потоке.

Лучше всего было не мешкать с возвращением, тем более, что я еще собирался спуститься хоть немного вниз по Мапуэре, а на обратном пути через Акараи исследовать несколько пробных площадей. И, наконец, ведь я назначил себе определенную дату возвращения в Джорджтаун: перед тем, как вылететь с Ганнс-Стрип, полковник Уильямс сказал мне, что 9 декабря (то есть теперь уже ровно через месяц) он прилетит в Люмид-Пау — туда каждые три месяца присылали самолет за балатой. Если мы выйдем немедленно и будем двигаться быстро, то можем успеть все сделать и застанем самолет. А это сбережет нам не только расходы на специальный рейс, но и немало времени, потому что иначе придется добираться через саванны до другого аэродрома.

Я сидел, разбирая образцы, потом случайно глянул сбоку на крону таинственного дерева и… увидел два цветка. Они примостились над большим суком в таком месте, что я снизу никогда бы их не разглядел. Наконец-то мы сможем опознать загадочное дерево.

Я вскарабкался по стволу и пригнул колючие ветви: воздух наполнился ароматом, напоминающим запах гардении. Изящные трубочки цветков с оранжевой серединкой и бледно-кремовыми лепестками росли маленькой гроздью во влагалище одного из двух темно-зеленых глянцевитых супротивных листьев. По всем признакам дерево могло принадлежать только к семейству кутровых (Apocynaceae). И действительно, позднейшее изучение показало, что оно представляет один из видов Lacmellia.

Закончив работу, я пошел в деревню, мирно дремавшую на солнце. Юхме делал стрелы. Я сел подле него и стал наблюдать; он слыл среди мавайянов самым искусным мастером этого дела.

Юхме срезал для заготовок несколько цветущих стеблей стрельного злака — тонкие прямые цилиндры с мягкой сердцевиной длиной от четырех с половиной до шести метров; эти злаки росли повсюду вокруг деревни. Верхушки, увенчанные облачками серебристо-желтых колосков, он отделил, стебли высушил и разрезал на части длиной в полтора-два метра. Более тонкие стрелы предназначались для птиц и рыбы, а также для отравленных наконечников, более массивные — для крупной дичи.

Просунув конец заготовки в петлю на бечевке, Юхме осторожным вращением сплющил его, затем перевернул заготовку и повторил операцию. После этого он аккуратно обмотал оба конца вощеной нитью. Вставив в сердцевину с одной стороны тонкий конический наконечник из дерева, с другой — ушко, он закрепил их еще несколькими витками нити. Наконец, держа стрелу прямо, он повертел ее, проверяя, подправил кое-что и окончательно затянул и завязал нити.

Приготовив несколько стрел, Юхме открыл плетеную коробочку с перьями и, отступив немного от концов, прикрепил к черенку украшения — расположенные попарно маленькие пушистые перья тукана, желтые и красные. Для оперения он взял маховые перья гарпии и ара, крепко примотав их узорной нитью. И в заключение, послюнив большой и указательный пальцы, чуть скрутил задние концы маховых перьев, чтобы стрела вращалась в полете и летела прямо в цель.

На «сборку» каждой стрелы уходило минут двадцать. Если учесть время, необходимое для вырезки отдельных частей стрелы (наконечника, древки и ушка), изготовление одной стрелы занимало примерно полдня. Все они слегка отличались отделкой одна от другой. Были среди них и «забавные»: одни жужжали в полете, у других в середине был вложен камешек, как горошина в погремушке. Юхме потратил на стрелы гораздо больше труда, чем это было строго необходимо, особенно если учесть их хрупкость и краткость существования, — ведь большинство стрел ломается после первого же выстрела. И все-таки мастер предпочитал делать их именно так. Как и все предметы, изготовляемые мавайянами и ваи-ваи, эти стрелы были в то же время и произведениями искусства.

Индейцы любят украшать свои изделия. Кисточки из перьев, бисер и горошинки помещаются всюду, где только можно: на луках и стрелах, корзинах, гребнях, гамаках, ситах и других предметах обихода. Они украшают себе носы, уши, кисти рук, щиколотки, наряжают своих обезьянок и собак, не жалея сил, мастерят безделушки.

Иное, более серьезное назначение имеют рисованные узоры, красные или черные, которыми индейцы покрывают все гладкие деревянные поверхности. Часто эти узоры в характерных силуэтах изображают ягуаров, ленивцев, обезьян, белок, ящериц, лягушек, скорпионов. Но нередко узоры настолько абстрактны, что непосвященный человек не поймет их содержания. И однако же почти все они, даже самые замысловатые и условные, имеют свое определенное значение. Много маленьких крестиков — это трава саванны, две спирали — муха (точнее, ее глаза), треугольник — рыбий хвост, зигзаг — или текущая вода, или, если он утолщен с одного конца, змея, или ящерица (крючки на обоих концах зигзага), а также молодой пальмовый лист (тогда он переплетается с другими зигзагами). В то же время самые различные узоры, от полуреалистических до предельно абстрактных, могут обозначать одно и то же, — скажем, ленивца или ящерицу.

Фэрэби объяснил возникновение многих абстрактных узоров в искусстве ваи-ваи (современные орнаменты мавайянов почти во всем идентичны им), показав их связь с изготовлением плетеных изделий. Реалистические изображения постепенно сменялись абстрактными из-за того, что в плетеных изделиях кривые линии неизбежно заменяются ступенчатым орнаментом, что уже само по себе подразумевает какое-то упрощение и стилизацию. Но узоры эти развились из реалистической живописи, более реалистической, чем современная живопись мавайянов и ваи-ваи, и напоминающей скорее всего искусство родственных им племен араваков и карибов^[82].

Глядя на Юхме — он занялся теперь плетением корзиночки с узором, символизирующим скорпиона, — я подумал, что эта работа для него — род умственной деятельности. Он весь ушел в свое дело, подобно шахматисту, и под его пальцами медленно возникал четкий геометрический узор, составленный из трех прямоугольников. Юхме отлично ориентировался во множестве тонких ленточек, торчавших из основы; чувствовалось, что он не воспроизводит заученное, а может создать любой узор.

^{_{1 (скорпион) и 2 (лягушка) — плетеные узоры мавайянов; 3 (ящерица) — рисованный узор на декоративной палице ваи-ваи; видна связь с плетеными изделиями; 4 — рисованный узор на терке ваи-ваи}}

^{_{1 (глаза мухи) и 2 (рыбьи хвосты) — рисованные узоры ваи-ваи; 3 — мавайянская мужская шкатулка; два пятнистых ягуара смотрят друг на друга, между ними — пчела. Прямые линии по краям означают деревья, крестики — траву или листья; 4 — изображение анаконды (посох ваи-ваи)}}

В представлении мавайянов и ваи-ваи вселенная — это просто-напросто обитель человека, который ничуть не значительнее других живых созданий. В своих легендах мавайяны говорят, что они либо прямо происходили от животных, либо понимали раньше язык животных. Огонь, согласно мавайянской легенде, был открыт женщиной, которая вышла замуж за тинаму, а прародительница их народа, соответствующая Еве христиан, была дочерью анаконды. Ее выловил из глубокого водоема, в котором она жила вместе с отцом, прародитель людей, младший брат творца, весьма удивив этим самого творца и даже вызвав его зависть (хотя тот уже давно подозревал о существовании женщин). Образ творца у мавайянов расплывчат, даже в описании сотворения мира. Он создает землю примерно так, как человек строит дом, и поселяется на ней вместе с братом, занимаясь рыбной ловлей и охотой с помощью обученных лис (до появления собаки). Кругом живут другие люди, явно существовавшие ранее (подобно тому, как Адам и Ева также жили среди других, ранее существовавших людей — иначе как бы мог жениться Каин, их единственный сын и потомок после смерти Авеля!). Творец в преданиях мавайянов похож на вождей их собственных племен, основанных на сравнительно свободной организации. Ныне творец мавайянов, престарелый мудрец, обитает на небесах, совершенно безразличный к тому, что происходит на земле, и потому никто ему не молится.

Индейцы верят, что у птиц, жуков, скорпионов, зверей, растений, камней и воды есть души и что души мертвых возносятся к небесам и живут вместе с творцом. Впрочем, иногда души возвращаются на землю и бродят по ней — умершего человека или животное можно увидеть во сне.

Почти все духи безобидные, но есть среди них и злые, например те, которые мерещатся человеку в бреду, или те, что таятся в лесах и нападают на одиноких путников. Всего страшнее духи, которые подчиняются колдунам; это из-за них люди болеют и умирают. Быть может, стремление индейцев изображать все окружающее, особенно то, что вызывает у них страх, — это попытка умилостивить духов?

Интересно будет проследить дальнейшую эволюцию творчества мавайянов. Итог обещает быть грустным — скорее всего, их художественному ремеслу придет конец. Миссионеры подступили вплотную к индейской деревне, а встреча с ними обычно делает жизнерадостных, привлекательных индейцев мрачными, замкнутыми и недоверчивыми. Пройдет не один десяток лет, прежде чем они снова «оттают» и выйдут из состояния углубленного самосозерцания, но к тому времени старая культура будет забыта…

^{_{Слева: рисованный узор в центре терки (зигзаги по краям обозначают текущую воду, вверху и внизу — пальмовые листья). В центре: рисованный узор на обратной стороне терки. Справа: сложный плетеный узор на сите (если смотреть по диагонали, можно разглядеть изображение ленивца, сходное с изображением на центральном рисунке)}}

Фоньюве, по словам Эндрью, заплакал, когда впервые познакомился с полуцивилизацией в селении Карарданава, с его множеством глинобитных лачуг, церковью и людьми в мешковатой одежде. Он кричал:

— Я ни на что не гожусь, кроме как вещи таскать. Я животное рядом с этими людьми!

Впрочем, судьба жителей Карарданавы гораздо более печальна, чем разочарование, постигшее Фоньюве. Трудно сказать, какая часть авангарда «цивилизации» приносит индейцам больше беды — сборщики балаты или старатели, торговцы или чиновники, ранчеро или миссионеры. Пожалуй, все-таки миссионеры. Даже в тех случаях, когда они обращаются со своей паствой как с человеческими существами, а не как с грешниками и нарушителями всех приличий, они стремятся все-таки ниспровергнуть все, на чем зиждутся верования и самый образ жизни «язычников». Раньше миссионеры отыскивали предметы, которым поклонялись индейцы, уничтожали их и запрещали все обряды, но под воздействием общественного мнения и властей положение изменилось: ныне миссионеры действуют преимущественно экономическими методами. Они прививают индейцам новые потребности, превращают свои миссии в биржи труда и добиваются от паствы раболепия, а затем пускают в ход давление, чтобы создать то «идеальное» общество, которое им не удается организовать в «цивилизованном» мире.

Растут денежные доходы, растет потребление привозных товаров. Индейцы учатся читать и писать (но читать они могут только то, что дадут миссионеры), напяливают уродливые, зато «пристойные» одежды, отказываются от полигамии и противозачаточных средств, получают медицинскую помощь и проходят крещение. Но одновременно индейцы расстаются со всеми радостями жизни. Они привыкают считать себя ничтожными существами в непонятном мире. Будущее ничего не сулит им, они могут лишь образовать угнетенный класс тружеников.

К сожалению, не существует ни всемирной организации, ни международного соглашения, которое бы защищало их. Изолированность мавайянов может еще охранить их на какое-то время, но на них неизбежно повлияет судьба соседей ваи-ваи, а ваи-ваи настолько малочисленны, что их, конечно, в скором времени вытеснят с их древних земель. Они не получат даже какого-либо возмещения, поскольку у индейцев нет официальных прав на землю. Ваи-ваи растворятся в многонациональном населении Британской Гвианы, среди индийцев, китайцев, португальцев, негров, индейцев других племен и всевозможных метисов^[83]. И даже если они не будут поглощены, их ждет безрадостное существование пролетариев при миссиях. Все это произойдет очень быстро, особенно если здесь откроют месторождения полезных ископаемых.

Так исчезнет одно из последних свидетельств того, что в Южной Америке, на континенте угрюмых угнетенных индейцев, некогда обитали жизнерадостные, веселые племена, такие же прекрасные в своем своеобразии, как жители гор Новой Гвинеи, полные веры в себя и свои творческие силы, счастливые, ведущие мирный гармоничный образ жизни, обладающие высокой моралью, — одним словом, люди, знакомство с которыми помогло бы нам немало узнать о человечестве.

Эти мысли обуревали меня, когда я смотрел на старика Юхме и думал, какая судьба ждет его детей и внуков и скоро ли они перестанут мастерить свои красивые стрелы, терки, украшенные перьями шкатулки. И я был рад, что успел попасть к ним именно сейчас.

У Ка’и, который стоял поблизости, играя с обезьянкой, расписанной красной краской, я купил две стрелы. Одна была величиной с ассегай, ее наконечником служил обломок тесака. Вторая представляла собой скорее гарпун, чем стрелу, однако была оснащена оперением для полета; к древку длиной более метра шнуром был прикреплен стальной зазубренный наконечник. Когда стрела поражает цель, шнур разматывается. Это грозное оружие предназначалось для крупной дичи.

Тут же неподалеку Мачира (он согласился помочь нам перенести грузы до Буна-вау, желая побольше заработать) вязал круглую рыболовную сеть. Увидев, что я затеял обмен, он отошел и вскоре вернулся с луком, пучком стрел, табаком, завернутым в пальмовый лист, и горстью украшений из перьев. Мы не могли нести много вещей, к тому же я уже купил все, что хотел. Все-таки, чтобы не обижать его, я отобрал три великолепные стрелы с оперением из голубых и алых перьев ара, взял также табак, а от остального отказался.

Ка’и предложил мне несколько отравленных наконечников — слишком редкостный товар, чтобы от него отказываться, тем более что они занимали мало места. Я спросил через Безила и Фоньюве, нельзя ли приобрести немного кураре или какие-нибудь составные части яда.

Можно, ответил Ка’и, хоть сейчас, я могу пройти с ним туда, где он хранит яд.

С огромным волнением последовал я за ним по узкой тропе через посадки сахарного тростника. Пригнувшись, чтобы не задеть осиное гнездо, прилепившееся на нижней стороне листа, я увидел вдруг небольшой шалаш из пальмового луба. Это убежище, святая святых, было запретным для непосвященных мужчин, для всех женщин и обычно для всех чужаков. Внутри стояла скамеечка; на маленьких полочках и на полу вокруг прогоревшего очага лежали кусочки коры и кореньев, а рядом с ними бамбуковые щепочки для наконечников.

Обрадованный и пораженный оказанным мне доверием, я молча смотрел, как он собирает три важнейшие составные части яда — грязные кусочки коры, — заворачивает их в пальмовый лист и подает мне.

Затем, к моему величайшему изумлению, Ка’и стал рассказывать, как приготавливает яд. Десятки людей тщетно пытались выведать этот секрет у индейцев, и теперь, когда мне добровольно раскрывали его, я страшно мучился от того, что не могу объясниться непосредственно.

Общение особенно затруднялось тем, что я целиком зависел от настроения Фоньюве. Без него перевод был невозможен, а он, как назло, упрямился. Видно, Фоньюве и сам делал кураре, и теперь, вместо того, чтобы повторять четкие исчерпывающие объяснения Ка’и, предпочитал рассказывать о себе. Он размахивал руками, надувал щеки, сверкал глазами и расписывал, какое это опасное дело, как человек истощается и худеет, что во время приготовления яда можно есть только кашу и маниоковые лепешки, что приходится целыми днями сидеть у костра и мешать, мешать, мешать…

Несколько ваписианов, пришедших с нами, сгрудились вокруг, и Фоньюве, донельзя довольный всеобщим вниманием, жеманился и играл, как артист. Зловещая улыбка кривила его губы, он выл, колотя себя в грудь.

— Ооо! Ооо! Ооо! — Фоньюве провел по щекам, словно стирая слезы.

— Его невозможно понять, — объяснил Безил. — Он просто мычит и все^[84].

Тем не менее, тщательно записывая все, что говорилось, я смог восстановить способ приготовления кураре.

Мужчина целый месяц не должен прикасаться к женщине, даже к своей жене, не должен купаться. По истечении этого срока он входит в шалаш, где собраны следующие составные части.

1. Самый ядовитый ингредиент — корень, который маваяны называют «осити», а ваи-ваи — «баравету»; по-видимому, корень одного из представителей Strychnos. Его толкут и кипятят в горшке, затем, час или два спустя, добавляют, измельчив остальные ингредиенты в следующей последовательности:

2. Второй по ядовитости ингредиент — кора, которую мавайяны, называют «квитару-дедийен», ваписианы — «кварар»; очевидно, кора представителя Lonchocarpus.

3. Листья, которые собирают в горах и называют «змеиный язык» («вианьюба» — на языке мавайянов, «окоин-юро» — на языке ваи-ваи, «кварар-ненуб» — на языке ваписианов). Речь идет, вероятно, о листьях арума, содержащих крахмал и служащих связующим веществом.

4. Ствол растения метровой высоты, называющегося на языках мавайянов и ваписианов «таутау».

5. Листья вьющегося растения, которые мавайяны называют «ачури-туна», а ваи-ваи — «ватва-матко», или «туатуа-матко» («туатуа» означает аллигатор).

6. Зубы и яд змеи «шавити» (мавайянское название) или «ко’и» (на языке ваи-ваи); без сомнения, бушмейстера или копьеголовой куфии^[85].

Все вместе варят девять дней на медленном огне, добавляя по мере надобности воду и снимая пену. При этом варево надо непрерывно перемешивать день и ночь. Все это время разрешается есть только кашу из фариньи и маниоковые лепешки, вследствие чего, а также из-за бессонницы и постоянного напряжения, человек очень сильно худеет и ослабевает.

Через девять дней варево превращается в густую красновато-коричневую клейкую массу. Изготовленные заранее бамбуковые наконечники макают в яд, прикрепляют к использованной стреле, которая убила животное, и медленно вращают над огнем, пока наконечник не просохнет. Неиспользованный яд выбрасывают.

Разглядывая раньше такие наконечники, я обратил внимание на узкий желобок, извивающийся спирально от острия до основания. Теперь я понял, что эта бороздка позволяет брать больше яда на наконечник; возможно также, что она содействует лучшему проникновению отравы в кровь. Кроме того, все основание окружал узкий паз, — чтобы наконечник обламывался и оставался в ране, а не выдергивался, если животное попытается освободиться от него.

Мы выпили еще маниокового пива в деревне, после чего я поспешил в лагерь укладываться. Небо над головой и на востоке было ясно, но на западе над лесом, по которому нам предстояло идти завтра, повисли пурпурные облака и черные шлейфы тумана. В горах Акараи шел дождь — значит, уровень воды в реках поднимется. Это хорошо для лодок — если их не унесло! — но не очень хорошо для пеших переходов.

Утром светило яркое, обнадеживающее солнце. За завтраком, поедая фаринью и макая лепешки в черный кофе, я упаковал полученную от жены Япумо миску — красновато-коричневую, с черными полосами, отполированную клейкой массой Protium. Я положил в нее рубашки, завернул в полотенца и обмотал сверху гамаком. Донесу ли? Миска представляла одну из моих величайших ценностей, а я уже успел отбить краешек…

Затем я пошел в деревню, опечаленный предстоящим расставанием. Над домами поднимался к чистому небу голубой дымок, кругом цвели страстоцветы и вьюнки, солнечные лучи позолотили каждый листок сахарного тростника, перца, маниока, лаконоса. Чистая, гладкая тропа, свежий, прохладный воздух… Хорошо!

И в это последнее утро Ка'и, Мачира, Япумо и Юхме выставили неизменные миски с напитками. На руке Япумо сияли два новых кольца, сделанные из гильз.

— Кириванхи? (Правда, красиво?) — спросил он, показывая их мне.

Я от души похвалил его изделия. Какое мне дело до того, что в другом месте вкус Япумо вызвал бы смех?!

Путешественники готовы забираться все дальше и дальше в дебри, соблазняемые легендами, но я чувствовал, что буду вполне удовлетворен, даже если мои открытия исчерпаются тем, что я уже видел. В Гвиане нет «городов золота». Даже в этих необозримых лесах не могли остаться неизвестными миру великаны, подобные описанным Фоньюве, или затерянные города; слух об их существовании, передаваясь от племени к племени, уже давно дошел бы до исследователей. Неудобства и однообразие длительных путешествий вознаграждаются в очень малой степени, а если и обнаруживаешь что-то новое, неожиданное, делаешь открытия, они оказываются из числа таких, вокруг которых обычно не поднимают шума, — я подразумеваю приветливость индейцев, их гостеприимство, сердечность, чудесные украшения из перьев, замечательные луки и стрелы. Я нашел деревню, населенную горсткой простых и добрых людей, — вот и все. И однако же в собранных мной скромных предметах и в том, что я узнал от индейцев, заключалась для меня величайшая награда.

Вещи уложены, мы готовы выступить в путь; несколько человек уже вышли часом раньше. Но где же вождь, спросил я, где Кваквэ?

Ответ больно поразил меня: они заболели, заболели также Фоимо и Икаро.

В это утро снова разразилась страшная эпидемия, снова появился призрак, который преследовал меня на протяжении всей экспедиции.

У меня было очень мало лекарств, но я дал каждому по сильной дозе сульфатиазола и оставил еще таблетки, объяснив, как их принимать. Продовольствия у нас было мало, и мы не могли задерживаться дольше. Я утешался тем, что до сих пор никто из болевших не умер. Выздоровели даже Уильям и Вайяма, не получившие нужных лекарств.

Я не знал, положено ли здесь пожимать руки на прощание. Сами индейцы стояли неподвижно — может быть, они ждали, что я проявлю инициативу? Я помахал рукой, повернулся и покинул деревню, от души желая, чтобы поскорее пришел конец всем болезням на свете.

Мы избавляемся от Ионы

Все время, пока мы шагали через лес, холмы, болота, меня мучила мысль: что делать с Ионой? Несмотря на недавнее примирение, он брюзжал пуще прежнего. Будь все остальное в порядке, можно было бы не обращать на него внимания, но дела обстояли далеко не блестяще. Ни охота, ни рыбная ловля почти ничего не дали, мавайяны смогли уделить нам продовольствия только на четыре дня, а не на десять, как мы рассчитывали. У них самих еле-еле хватало запасов, чтобы перебиться до конца дождей.

К сожалению, похоже было на то, что придется отказаться от похода вниз по Мапуэре, а вместо этого как можно быстрее идти к деревне Манаты. Хорошо еще, если удастся выкроить несколько дней на сбор растений на водоразделе Акараи.

Безил и ваписианы к предстоящим трудностям относились спокойно и были готовы помочь мне сделать возможно больше. Но Иона открыто злорадствовал: «Я же вам говорил…»

Лес тоже действовал на меня угнетающе — бесконечный океан листьев, стена стволов, переплетение сучьев, мерцающий полумрак, сырость, липнущая к лицу паутина, неисчислимое множество кусающих и жалящих насекомых, духота, шипы, которые цепляются за волосы и одежду…

Почва размокла от дождя, на подъемах и спусках я скользил, а сырость сгноила всю мою обувь: разваливалась одна пара за другой, каждая ремонтировалась не раз и все-таки окончательно приходила в негодность. И вот теперь «запросила каши» последняя пара тапочек, которой я пользовался только в лагере. Почти два километра я брел точно в шлепанцах; наконец встретилось дерево с мягким лубом, и мне удалось примотать подметку. Я прикинул в уме: не считая пути к реке, нам идти дней одиннадцать. Если я буду осторожен и если мы найдем балатовое дерево и наберем клея, то я, пожалуй, дотяну в этой паре до конца похода…

Титко-тирир — покинутая деревня… Мара-йоку — удивительный бамбук, аллигатор под нависшими над рекой колючими пальмами… Ороко'орин… Сверху плыли горячие волны нагретого воздуха, потом солнце склонилось и стало метать нам в лицо золотистые стрелы. Уже стемнело, когда мы достигли грязной неуютной площадки, где разбивали лагерь в прошлый раз.

…Неподалеку на землю рухнуло с громом высокое дерево, и я проснулся. Еще мерцали звезды, но небо уже светлело. Послышались голоса, громкий лай: пришли мавайяны. Они обещали прийти рано утром, но задержались на Ороко'орине, чтобы наловить рыбы. Мавайяны несли половину нашего имущества, а также все купленные нами лепешки и бананы. Мне сразу стало легче на душе, как-то спокойнее от сознания, что за нами не спеша идут две семьи (Ка’и и Юхме взяли с собой жен, и они несли поклажу, чтобы мужьям ничто не мешало охотиться), ловят рыбу, готовят себе обед и встают на заре, чтобы догнать нас.

В полдень Юхме с женой шел впереди меня; вдруг их собаки с лаем ринулись в лес, и вскоре совсем близко показался пекари. Спасаясь от старой, обычно вялой собаки, которая отбила его от стада, он укрылся под деревом у тропы. Юхме пустил туда стрелу, пекари вскочил, его прикончили ударом тесака.

Две маруди, остатки копченой рыбы, пекари — обед был обеспечен. Утром я открыл последнюю банку мясных консервов, утешаясь тем, что до моего заветного маленького склада идти совсем немного. Теперь я жалел, что не удержался: кто знает, повезет ли опять охотникам…

— Первое мясо за четыре дня, — услышал я голос Ионы, когда мы вечером сидели у костра.

Он слишком устал в этот день, и я сортировал образцы без помощи.

— Дальше так не пойдет, — продолжал он. — Голодный человек — не работник…

Послышались одобрительные возгласы.

Неужели это уж так плохо: бананы, фаринья, маниоковые лепешки и время от времени немного мяса?

А Иона уже рассказывал об одной экспедиции, начальник которой сошел с ума. Он носился голый с ножом в руке и отдавал нелепые распоряжения.

— Тогда мы втроем связали его и положили в лодку, а он все время кричал, что еще разделается с нами. Мы отвезли его обратно на базу — больше ничего не оставалось!

Снова возгласы одобрения…

В лагере мавайянов пылал жаркий костер. Женщины возились с собаками и занимались своими делами; мужчины по очереди пели. Прелесть этих песен заключалась не столько в мелодиях (хотя некоторые я уже успел запомнить и полюбить благодаря утренним концертам Кирифакки на флейте), сколько в чистоте звуков и нот. Фоньюве исполнил коротенький куплет, потом медленно на разные лады повторил заключительную фразу и закончил длинной каденцией, растянув последнюю ноту. Затем раздался могучий голос Мачиры, еще большего виртуоза, чем Фоньюве. Он любовно тянул свои каденции, повторял их, напевал в нос, наклоняя голову набок, чтобы лучше слышать, что получается.

На следующий день я решил идти за Мачирой и Япумо. Боясь отстать от них и заблудиться, я все двенадцать километров до реки бежал, припадая на правую ногу из-за колючки, застрявшей в ступне; остановиться, чтобы извлечь ее, значило потерять из виду проводников. Наконец мы вышли на берег. Я бросился, тяжело дыша, на землю и выдернул занозу. Последний отрезок до реки мы шли со скоростью не менее шести километров в час — темп редкий даже для хорошей тропы. И намного опередили всех остальных.

С величайшей радостью я принялся разорять свой склад, решил даже, несмотря ни на что, открыть коробку сардин и скрасить этим деликатесом свой обед и завтрак. Ведь у меня еще останутся две банки тушенки и банка сгущенного молока! Но тут я вспомнил, как ругал себя накануне. Нет, сардины могут подождать…

Япумо и я вычерпали лодки. Дубильная кислота, содержащаяся в древесине, окрасила воду в черный цвет, сверху плавали листья; борта лодок покрывала зелень и бугорки желтых опилок — следы работы жуков-древоточцев.

Судя по тому, что река затопила пенек, на котором я стоял в прошлый раз, уровень воды поднялся сантиметров на тридцать. Еще немного — и мы бы остались без лодок.

Час спустя подошли все остальные.

— Сколько времени мы шли, начальник? — спросил Джордж.

Я посмотрел на часы.

— Два часа сорок пять минут.

— Нет, больше, — вызывающе произнес Иона и добавил, отвернувшись, но так, что я слышал: — Конечно, часы у начальника…

Чувствовалось, что он сам себя взвинчивает, готовится дать мне бой. Видя, как Иона победоносно поглядывает на своих единомышленников, я пожалел о своей снисходительности к нему. Рядом с ним сидел Джордж Гувейа; я уважал Джорджа и доверял ему, но он как-никак был лучшим другом Ионы. К их компании принадлежал и Гебриэл, сын Чарли, хитрый и неприятный паренек, которого я недолюбливал. Иона продолжал разглагольствовать, Джордж и Гебриэл сдержанно поддакивали…

Мне предстояло заплатить мавайянам. Я надеялся, что моя щедрость произведет на них должное впечатление и убедит пойти с нами дальше. Правда, с продуктами было туго, однако без носильщиков не обойтись, а мавайяны показали себя не только добросовестными работниками, но и умелыми рыболовами. Помня, как дружелюбно нас приняли в деревне, я решил не скупиться, оставив лишь небольшой запас товаров, чтобы приобрести продовольствие у Манаты и нанять одного-двух человек на обратный путь через Акараи. Кроме того, я отдал мавайянам всю оставшуюся соль — больше трех половиной килограммов; она очень ценится в этих краях, где нет совсем месторождений.

К моей радости, они согласились идти с нами дальше; отказался один Мачира — его ждала семья. Ничто не могло его заставить изменить решение. Мачира стремительно зашагал обратно.

Немного погодя я услышал, как Иона говорит Безилу:

— Начальник обещал, что мы остановимся на первой же из наших старых площадок.

Ничего подобного я не обещал, говорил только, что если мы достигнем реки к вечеру (а не утром, как вышло на деле), то эта площадка пригодится для привала. Иона явно затевал ссору. Я догадывался, чем это кончится, и когда мы стали садиться в лодки, позвал его, чтобы объясниться, но он сделал вид, будто не слышит, и занял место в одной из маленьких лодок.

Через двадцать минут мы подошли к месту нашего верхнего лагеря на Буна-вау. У порога, где нам пришлось замедлить ход, две меньших лодки вырвались вперед. Та, в которой сидел Иона, пристала к берегу у лагерной площадки; мавайяны остановились в нерешительности посредине реки.

— Здесь будем ночевать? — крикнул Безил.

Я сделал рукой отрицательный жест; мы миновали порог и пошли дальше.

Иона издал возмущенный вопль; в несколько секунд его длинная узкая долбленка поравнялась с нами. Хриплым, прерывающимся от гнева голосом он закричал:

— Вы дали слово, что мы остановимся здесь! Я не уважаю людей, которые нарушают обещания! Почему вы не остановились?

— Хватит разглагольствовать. Двигайтесь дальше, — ответил я, не повышая голоса. Иона притих.

Остальные оторопели; видно было, что они ждали куда более бурной сцены. Нашу лодку несло на камни. От растерянности Джордж чуть не забыл о своих обязанностях рулевого.

— Внимание, Джордж! — крикнул я.

Исправив курс, Джордж несмело справился, который час.

— Двадцать минут третьего, — ответил я.

Спустя полтора часа, прошедших в полном молчании, я распорядился подыскать место для лагеря.

Мы опять застряли на пороге. Долбленка обогнала нас; Иона избегал смотреть на меня.

— Найди место! — крикнул ему Джордж.

Начался мелкий дождь, потом хлынул ливень, теплый и даже приятный. Совсем низко над нами пролетел гокко; я подстрелил его. Мавайяны добыли пекари и наловили рыбы; у нас оказалось почти столько же продовольствия, сколько было при выходе из Шиуру-тирир. Пожалуй, стоило рискнуть и пройти немного вниз по Мапуэре, но только без Ионы! Настало время проучить его, раз и навсегда положить конец его ворчанию. Я был настроен очень решительно.

Его лодка шла теперь впереди, и на нем лежала обязанность выбирать место для лагеря. Мы прошли мимо нескольких удобных площадок; дальше река стала петлять по ровной заболоченной низине. Казалось, Иона задумал продолжать движение до самой ночи. Между тем дождь стал холоднее. Видимо, он несколько остудил гнев Ионы, потому что, когда мы догнали его, долбленка стояла у окаймленного осокой песчаного бережка, вдоль которого черной стеной выстроился угрюмый лес.

Пока разбивали лагерь, мавайяны совсем озябли. Они посинели от холода, но весело обменивались шутками, которых я не понимал. Наконец дождь прекратился, и они принялись сооружать себе шалаш.

Иона с воодушевлением распоряжался разбивкой лагеря, но, заметив меня, пошел в лес рубить колья. Я стал прикидывать в уме, что из продуктов мы можем ему выделить на дорогу.

Немного погодя, когда работа была закончена, я подозвал Безила.

— Как ты думаешь, наши запасы позволят выделить продукты для небольшого отряда, чтобы отправить часть снаряжения вперед — в деревню Манаты и дальше, до Чодикара? Тогда мы сможем немного спуститься по Мапуэре.

Он понял, что я имею в виду, и лицо его просветлело.

— У нас есть на три дня лепешек и овощей, да еще полмешка фариньи. Это будет совсем неплохо; потом нам выйдут навстречу и помогут с ношами, иначе придется переносить вещи в два захода.

— Отлично! Скажи Ионе, что я хочу с ним поговорить.

Пока разбивали лагерь, Иона шутил и смеялся, теперь же вдруг помрачнел.

— Чем ты недоволен, Иона?

— Уж такой у меня характер. Даже самым большим начальникам всегда говорю все напрямик. А вы обещали остановиться на том месте. Я так и сказал носильщикам, что мы сегодня рано сделаем привал.

— Ты не имел права так говорить. Ты только создаешь суету и беспорядок, когда пытаешься решать за меня. К тому же я ничего не обещал. Ведь мы никогда заранее не знаем, где нас застанет время привала.

— А что, если я откажусь работать? Мы отправились на четыре недели, а они давно прошли. Раньше, когда я работал с мистером Фэншоу и мистером Дэвисом, на меня никто не жаловался.

У него был вид обиженного школьника.

— То было раньше, а сейчас ты работаешь у меня. Я ни за что не взял бы тебя с собой, если бы знал, что будет столько неприятностей. Запомни — мне надоели твои выходки.

Я сделал паузу, потом продолжал:

— А вообще, у меня есть для тебя важное поручение, Ты и Гебриэл должны взять с собой часть грузов и отправиться завтра вперед на маленькой лодке. На полпути до Чодикара соберите на возвышенности образцы. Это позволит нам, остальным, пройти немного вниз по Мапуэре.

Иона примолк и надулся. Я сам не ждал, что будет так легко сбить с него спесь. Удивительно — как бы он ни досаждал мне, в глубине души я всегда сохранял к нему теплое чувство.

— Ну, Иона, не расстраивайся. Дело нужное и очень важное. Я знаю, что наше путешествие было тяжелым, так что можешь двигаться не спеша. Хотя нам-то придется торопиться. Когда доберетесь до Манаты, наймите в помощь несколько человек. Я дам тебе половину прессов, чтобы ты мог засушивать образцы, и все консервы, а себе оставлю ружье. Вы сможете ловить рыбу на каждом привале. У тебя в запасе дней десять, раньше мы вас не догоним.

Иона задумался; по его лицу было видно, что мое предложение ему понравилось. Немного погодя он уже с жаром обсуждал, что и как надо сделать. Начиная разговор, я опасался, что Иона по обыкновению примется спорить, даже взбунтуется, но все обошлось тихо и мирно и обернулось к лучшему для экспедиции. Я не сомневался, что Иона добросовестно выполнит поручение.

Преодолеть пороги на Буна-вау оказалось на этот раз еще труднее. Выйдя в путь утром, мы решили брать их с ходу. Кончилось тем, что мы наскочили на камень, Ка’и вылетел за борт, в лодку хлынула вода и мы едва не опрокинулись.

Река была угрюмая, неприветливая, с черных каменистых берегов низко свешивались ветви мрачных деревьев. Но к полудню мы достигли Мапуэры, и сразу на душе стало легче: впереди между высокими, залитыми солнцем зелеными стенами простерлась длинная сверкающая голубая лента, окаймленная желтыми полумесяцами песчаных пляжей.

Мы пристали к берегу, чтобыпопрощаться с Ионой и Гебриэлом и отдать им кое-какие вещи; в это время я заметил, что мавайяны сбились в кучку и что-то горячо обсуждают.

— Что случилось? — спросил я Безила.

— Они говорят, что не пойдут дальше. Боятся, что индейцы ниже по течению убьют нас. Там живут их враги.

— Скажи им, что Фоньюве три года назад спускался по реке и его там знают. Скажи еще, что мы будем спускаться только три дня, у нас мало продуктов.

— Они стоят на своем, говорят, что видели на камне свежую рыбью чешую — значит, поблизости есть люди.

— А может быть, это выдра поймала рыбу?

— Все равно, они не хотят идти. Они согласны отправиться с Ионой в деревню Манаты и ждать нас там.

— Ладно! Попроси их подождать десять дней. Потом они помогут нести нашу поклажу.

Мы вытащили лодку Чекемы на берег, чтобы отбуксировать ее вверх на обратном пути, привязали к дереву и отчалили. Иона и Гебриэл сели к мавайянам; минуту спустя излучина скрыла их от нас.

— Хорошо, что они ушли, — произнес Безил. — Теперь мы ни от кого не зависим.

Каменная лестница

Ветер срывал гребни с блестящих волн и швырял нам в лицо. Радостное возбуждение овладело мной, я готов был путешествовать еще недели, месяцы… Хорошо жить на свете!

Теперь нас осталось девять человек: Безил, Джордж Гувейа, трое ваписианов — Марк, Сирил и Уильям, — Фоньюве, Кирифакка, Тэннер и я.

Крупные капибары тяжело шлепались в воду, но каждый раз слишком далеко, чтобы стрелять по ним. Я подстрелил солнечную цаплю (Eurypyga helias), огромную птицу, распростертые крылья которой переливались всеми цветами радуги. Ее жесткое мясо было несъедобным, но отлично годилось для наживки. А затем моя пуля поразила выглянувшего из травы олененка, красивое животное рыжеватого цвета, с белыми подпалинами и темно-коричневыми пятнами. Теперь у нас хватит мяса на два дня.

Судя по всему, река здесь изобилует пераи. Один раз из воды высунулись, словно перископы, мордочки любопытных выдр; одна из них держала в зубах крупную пераи. Пройдя еще с полтора километра, мы заметили в воде сильное движение, и на поверхности показалась большая рыба, напоминающая леща. Она лежала на боку, наполовину съеденная хищницами, которые на наших глазах продолжали атаковать ее. А немного дальше Уильям, рассматривая перегородившие реку пороги, воскликнул:

— Пераи!

Воду прорезало множество острых плавников, над отмелью стаями ходили плоские рыбы. Но это были не пераи, а паку. Я видел их впервые. Лежа на боку, они паслись на бахромчатых растениях, которые названы именем этих рыбок. Очевидно, паку отдыхали здесь по пути к местам нереста.

Мы направились к ним; Марк приготовил стрелу с гарпунным наконечником. Заметив нас, паку метнулись прочь. Выстрел — и стрела пронзила красивую, серебристо-голубую рыбу длиной около тридцати сантиметров. Она устремилась к глубокому месту, но Марк прыгнул за борт, схватил плывшее на поверхности древко, соединенное с наконечником пятиметровой бечевкой, и вытащил добычу.

Мы разбили лагерь у излучины, пониже водоската, изборожденного острыми гребешками волн. В прозрачной оливково-зеленой воде стояли огромные валуны, и пока индейцы, забравшись на них, ловили рыбу, я выкупался в заводи. Несмотря на усталость, настроение у меня было отличное: кончились наконец утомительные поединки с Ионой!

А вот уже индейцы жарят и коптят свой улов: полуметровую хаимару, пятнистую рыбу, напоминающую видом щуку, и шесть здоровенных пераи — все они были пойманы рядом с моей заводью.

Мы пообедали на утесе под открытым небом; мне достался большой паку, нежный, как шотландский лосось. Позади чернела лагерная площадка, а сверху два дерева эшвейлеры разных видов^[86] осыпали нас мелкими розовыми и более крупными белыми и желтоватыми цветками. На подводных камнях перед нами росли водяные гуайявы^[87] — небольшие кустовидные деревья, напоминающие тальник, но с белыми, как у шиповника, цветками. Гуайявы тянулись вверх по течению метров на сто до того места, где бесновался пенистый водоскат.

— Тэннер, — спросил я, — что бы ты стал делать, если бы ждал нападения индейцев?

— Я бы постарался поскорее унести ноги! Ну, а если бы пришлось остановиться, то выбрал бы для привала остров. Говорят, чтобы не дать врагу подобраться незаметно, надо нарубить побольше колючих веток и разложить кругом густо-густо, чтобы их нельзя было обойти. И тогда индейцы уйдут потихоньку.

— Здесь, когда ждут нападения, обычно покидают деревню, — вступил Безил. — Расходятся по лесу и ночуют там, а в деревне оставляют только собак, чтобы лаяли. А вообще-то индейцы теперь, по-моему, очень редко воюют между собой. Слишком мало их осталось.

На следующий день я встал пораньше. Первые лучи солнца едва коснулись реки, когда я вошел в прохладную светлую воду.

Фоньюве и Кирифакка прыгали по камням. Я попросил их влезть на эшвейлеры и сбросить цветущие ветки. Взобравшись наверх, они обнаружили запутавшиеся в кронах ветви третьего дерева^[88] и собрали его цветки.

Мы отчалили, но уже через десять минут снова пристали к берегу за образцами. У самой воды, на краю круто обрывающегося берега высилось усыпанное цветками исполинское дерево семейства бобовых, которыми изобилуют здешние леса. Прямой, совершенно гладкий ствол вздымался на двадцать пять метров; выше начинались сучья. Внизу отходили во все стороны трехметровые контрфорсы. Древесина оказалась мягкой; за полчаса мы перерубили все контрфорсы, а еще через минуту послышался стон, дерево покачнулось и рухнуло со страшным треском. Но что это? Крона, достигавшая в поперечнике чуть ли не тридцати метров, целиком погрузилась в реку!

Как раз в том месте, где ствол уходил под воду, начинался первый сук. Мы отрубили его, надеясь вытащить, но древесина, как и у большинства деревьев Амазонии, оказалась тяжелее воды. Сук выскользнул из наших рук и исчез.

Я очень неохотно рубил деревья, даже самые тоненькие, а тут мы такого гиганта загубили зря! Внезапно, когда мы уже собрались продолжать путь, на поверхность стали всплывать крохотные цветки, не больше булавочной головки, микроскопические бутоны и кусочки листьев^[89]. Последним появился целый лист длиной около пятнадцати сантиметров. Этого было достаточно, чтобы определить дерево^[90].

Взяв для полной характеристики образец древесины, мы поплыли дальше.

Вдоль берегов сорокаметровой стеной выстроился лес; там, где стена понижалась, на ней висели буйно разросшиеся плети с большими темно-пурпурными цветками, похожими на веселые глазки^[91]. Легкая дымка смягчала солнечный свет, пороги были легкопреодолимыми, жизнь казалась прекрасной.

Однако дальше пошли водоскаты посложнее. Река стала шире и глубже, а течение таким стремительным, что малейшая неосторожность могла стоить жизни любому из нас, не говоря уже о потере снаряжения и продовольствия.

Каждые десять минут — новый порог, и у каждого порога все расплывалось в наших глазах, точно в мареве: рябая поверхность реки, пропоротая затопленными корягами, убегающий вниз поток, бородатые от водорослей камни, стряхивающие с себя назойливую воду, бушующая пена — то наступающая, то отступающая, то взмывающая вверх, то спадающая, — огромное весло в руках рулевого, качающаяся лодка, ревущая река, стремительные водовороты, все быстрее, быстрее уходящие назад берега… Глаз уже не различает отдельных предметов, и кажется, что весь мир качается и дрожит…

Но вот деревья перестают вращаться, белая пена остается позади, а впереди уже виден следующий водоскат.

…Прямо перед нами выросла вдали голубая гора причудливой формы. Фоньюве показал на нее и поднял четыре пальца: после четырех крутых излучин будет водопад.

Путь до водопада оказался долгим. Солнце все ниже склонялось над лесом, и в начале пятого мои спутники стали беспокоиться: у нас обычно уходило не меньше часа на то, чтобы разбить лагерь, а в шесть уже темнело.

Пороги больше не попадались, но русло, окаймленное здесь невысокими холмами, понижалось, и течение усилилось. Повороты стали круче, лес темнее, гуще и ниже; я догадывался, что деревья растут на тонком слое каменистой почвы. И действительно начали появляться черные камни, торчащие из черной воды.

За очередным поворотом река раздвоилась; один рукав громовым гулом срывался с высокого уступа.

_{^{Водопад Омана-гашин}}

Мы поспешно повернули к берегу, помогая мотору веслами, но сильное течение тащило лодку. Неподалеку от водопада мы, наконец, причалили к ровной каменной полке, за которой круто поднимался невысокий бугор.

— На этот раз мы рано поспели, — сказал Фоньюве, к недовольству тех, кто уже начал жаловаться на позднее время. — Три года назад мы пришли сюда после захода солнца, в темноте, и нас чуть не унесло к водопаду. А однажды здесь утонуло сразу пятнадцать человек. Они шли вдоль левого берега и не смогли остановить лодку.

— А как называется водопад? — спросил я.

— Омана-гашин, а на языке ваписианов — Кабан-тероан. Это означает «водопад у дома» — когда-то тут была деревня.

Пока разгружали лодку, Фоньюве, Кирифакка и я из чисто мальчишеского любопытства побежали по камням смотреть водопад. Он состоял из нескольких потоков. Мы легкомысленно двинулись по мелководью на островок посреди реки, и нас чуть не сбило с ног течением.

Стоя на камнях, мы увидели ущелье глубиной около десяти метров и длиной сто метров. В самом его начале могучий поток срывался с шестиметрового уступа, после чего, в вихре белой пены, мчался дальше по круто понижающемуся руслу.

Берега покрывала густая красно-зеленая бахрома паку. Нежно-розовые цветки и буроватые плоды, наполнявшие воздух сладковатым запахом, создавали вместе с белыми и голубыми бликами на воде иллюзию радуги.

А кругом стоял лес. Богатство его структуры и красок, разнообразие листьев и крон превосходили все виденное мною до сих пор в тропиках, свежая листва плотной завесой склонилась над искривленными стволами белесого бурелома и плавника, над круглыми желтоватыми валунами на берегу.

Солнце садилось в жемчужную мглу; серые облака легли на макушки деревьев и скрыли закат. Над самым лесом ползли тучи и клубы дыма от костров. В любую минуту мог хлынуть проливной дождь; мы повернули и поспешили назад, в лагерь.

Сидя под брезентом (даже сюда доносило брызги с реки), я обратился к Безилу:

— Ну, что ты скажешь? Сколько времени надо нам, чтобы спуститься здесь?

— Начальник, мы не сможем спустить здесь лодку, даже вдоль берега. Придется прорубить тропу в лесу и тащить ее почти километр волоком, местность очень неровная. Дня три понадобится. Что хуже всего — Фоньюве говорит, что это только начало. Дальше идут еще водопады, один за другим. Будь у нас маленькие лодки, как у индейцев, мы бы справились.

— А далеко до первой деревни ваи-ваи?

— От трех до пяти дней, если они живут там же, где Фоньюве видел их в прошлый раз, когда спускался с Чекемой.

Я задумался. Мне очень хотелось продолжить путешествие, но мы уже видели других ваи-ваи, к тому же и до нас люди не раз спускались и поднимались по Мапуэре. Главным достижением нашей экспедиции было то, что мы дошли до мавайянов и обнаружили коричнево-песчаные леса Серра Ирикоуме. Следующая по важности задача — исследовать край по ту сторону миссии, по пути к саваннам. Там мы, выйдя из зоны ливней и пышных, вечнозеленых влажных лесов, пересечём леса, в которых многие деревья сбрасывают листву на время засушливого сезона, и окажемся в необозримой степи, где по полгода длится засуха. Переход из одного мира в совершенно другой уже сам по себе сулил много интересного, а тут я мог к тому же пополнить свои знания о местности, окружающей Акараи, и выяснить кое-что (во всяком случае для себя) относительно происхождения саванн — вопрос, по которому существует множество противоречивых суждений.

И наконец — самолет. Следовало поторапливаться, чтобы не упустить его.

Я чувствовал, что мне для полного удовлетворения достаточно задержаться здесь на день и собрать побольше образцов. Цепь водопадов, пожалуй, самое подходящее место, чтобы повернуть назад.

— А знаешь, по-моему, нет смысла идти дальше, — сказал я Безилу. — Тем более, что я не представляю себе, как мы протащим лодку обратно. Завтра займусь сбором образцов, а послезавтра двинемся в обратный путь и постараемся не терять времени.

Наступила ночь; я лежал в гамаке и слушал неистовый рев реки и стук капель о брезент. Струйки воды, поблескивая в свете фонаря, сбегали на землю, под гамаком журчал ручеек. Вскоре уровень реки поднялся настолько, что пришлось переносить лодку. Я погасил фонарь, свернулся калачиком, укрылся сеткой от комаров и уснул. Но и во сне меня преследовал непрерывный рокот воды, словно десятки Ион ворчали одновременно; несколько раз я просыпался от сильных порывов ветра.

Дождь все усиливался. Среди ночи я зажег фонарик, чтобы проверить, не затопило ли нас совсем. То и дело раздавался громкий треск: не выдержав тяжести воды, рушились стволы и ломались сучья. Потом я уловил голоса — индейцы перенесли лодку еще дальше и привязали ее к деревьям.

Утром дождь все еще лил. Поверхность реки напоминала терку: огромные капли, падая на воду, разбивались вдребезги, словно стеклянные шарики. Небо было затянуто мутной пеленой. Тучи, дождь, река — кругом вода, вода…

— Начальник, — окликнул меня Безил, — ребята разбушевались — беда! Рвутся домой. Лучше рассказать им, какие у нас планы на обратный путь. Пусть знают заранее.

По эту сторону Акараи у нас оставалась только одна важная задача — расчистить несколько площадок на вершине горы Фаиафюн. Кроме того, чтобы приободрить рабочих, я попросил Безила напомнить, что за работу без полного рациона им уже засчитывается прибавка.

На его лице появилась улыбка.

— Вот это их сразу утешит! Вы даже не знаете, чего мне стоит их уговаривать. Твердят свое: в наказание нас сюда завели, что ли? Никогда, мол, так работать не приходилось! А я им отвечаю, что они еще не знают, что такое настоящая работа! Все дело в том, что они привыкли к саваннам, им не приходилось бывать так далеко от дома и так долго в лесу. Но я-то за свою старательскую жизнь побывал в переделках похуже этой, и я объясняю им, что нам не так уж плохо.

Все утро он время от времени выбегал под дождь и совершал вылазки на берег и в чащу, возвращаясь с охапками изумительных орхидей. Здешний лес вообще изобиловал орхидеями всех размеров. На одной из веревок, которыми был привязан мой гамак, я увидел на стволе пятнадцатисантиметровую цветоножку и два цветка, напоминающие фиалки^[92]. Выше росли еще орхидеи, похожие на папоротники и мхи, с маленькими цветками своеобразной формы и окраски.

— Никогда не видел ничего подобного! — восторгался Безил. — Вот Cattleya Lawrenceana, а там — C. Schomburgkii (Катлея Лоренца и Катлея Шомбургка). Это же настоящая редкость! Уж я-то знаю, работал когда-то у коллекционера. Я и клубни вам принес.

— Большое спасибо, — сказал я. — Но ты бы лучше оставил их себе и продал, раз это такая ценность.

— Начальник, тут всем хватит, только собирай. Задача в том, как доставить их домой невредимыми!

Вскоре после полудня дождь прекратился и выглянуло бледное солнце. Берег реки был загроможден сломанными сучьями, а поток нес с собой целые стволы. Вода продолжала прибывать, и островок, на который вчера еще можно было пройти, наполовину скрылся под водой. Кирифакка, Сирил и я отправились туда в лодке. Над полками из серого и красноватого камня возвышались два красивых деревца с искривленными стволами. Одно с ярко-зелеными округлыми листьями и свечками красных цветков оказалось Securidaca rivinaefolia, разновидность parvifolia, обычно растущее в виде лианы; второе, совершенно мне не знакомое, обладало скрученными, серыми снизу и темно-зелеными сверху, шершавыми листьями, во влагалищах которых росли грозди коричневых орешков^[93].

Прыгая с камня на камень, мы перебрались на соседний островок, ниже по течению, затем еще на два других. В центре каждого, поодаль от нагретых солнцем скал и кольца деревьев, находились невероятно густые темные заросли, сквозь которые не меньше половины года бежала река. Здесь господствовал изрытый микроландшафт с крутыми скалами, обрывами, гротами, ущельями, покрытыми влажным мхом, арумами и лианами. В лицо нам лезли колючие ветви, все углубления выстилал толстый, по колено, слой перегноя, в мглистом воздухе трепетали висячие пагоды лиловато-розовых цветков с множеством тычинок, кустарники семейства розоцветных^[94].

Мы вышли из чащи возле главной струи водопада, сверкающей на солнце под голубым небом. Здесь мне встретился своего рода растительный осьминог — лазящий арум^[95] с множеством воздушных опорных корней, с большими листьями, разделенными на пальцевидные сегменты, и маленькими желтыми и пурпурными початками. Затем мое внимание привлекли паку.

Стоя почти по колени в воде, я срезал их плотные присоски. От вида стремительно текущей воды и устрашающего глухого рева у меня кружилась голова. Одно неосторожное движение — и могучий поток разобьет меня о камни… «Недаром, — подумал я, — эти маленькие растения с нежными розовыми и белыми цветками так упорно сопротивляются моему ножу!»

Продолжая нашу экскурсию, мы вышли на каменный балкон над круглой заводью. Из голубой воды торчали большие и маленькие валуны, а с обеих сторон балконов в заводь кремовым вихрем низвергалась река.

Даже флегматичные индейцы были взволнованы великолепным зрелищем. Кирифакка прыгал с камня на камень, выискивая наиболее удобную точку, потом сел, любуясь чудесным видом, — маленькая красная фигурка с шапкой черных волос и длинной косой…

От заводи мирно бурлящий темный поток бежал по красным камням к отмели, где на золотистом песке поднимались, словно зеленые облачка с белыми розами, водяные гуайявы. Дальше выстроились холмы высотой около ста метров, поросшие деревьями, разнообразие листвы которых так поразило меня. Зеленые и бронзовые, золотые и нежно-розовые кроны, над которыми местами возвышались могучие ишекеле́, чередуясь с лиловыми пятнами цветущей жакаранды, желтыми цветками кассии и золотисто-зелеными листьями Manilkara.

Этот лес, произрастающий на красноватой почве, образованной продуктами выветривания кристаллических кварцев и гранитов, представлял собой новый, незнакомый мне тип. С чем он сходен: с лесами Акараи, или Ирикоуме, или Амазонки? Требовались месяцы работы, чтобы ответить на этот вопрос.

Продолжая исследования, я вскарабкался на холм позади лагеря и нашел на земле несколько цветков клузии^[96], десяти-двенадцати сантиметров в диаметре; они были блестящие, красноватого цвета, несколько светлее с нижней стороны. Внутри широким кольцом выстроились красновато-коричневые тычинки, окружив клейкую горчично-желтую шишечку — нектарий, источающий медовый запах.

Чем больше я разглядывал эти цветки, тем удивительнее казались они мне. Clusia — обычно маленькие кустарники или деревья высотой до десяти метров с многочисленными ходульными корнями. Многие Clusia — эпифиты, живущие на ветвях и опускающие вниз за влагой воздушные корни, поэтому мы с Кирифаккой задрали головы и стали изучать кроны.

На высоте примерно двадцати метров мы заметили еще несколько цветков. Они приютились среди ветвей дерева с прямым и гладким крапчатым стволом толщиной около тридцати сантиметров. Мы обошли дерево со всех сторон и, убедившись, что цветки находятся именно в его кроне, взялись за топоры. Полчаса ушло на то, чтобы свалить его, — до того твердой оказалась древесина!

Наконец дерево рухнуло, дотянувшись почти до реки, и мое волнение возросло еще больше. Все дерево оказалось Clusia — крупнейшей изо всех, когда-либо описанных!^[97]

Торжествующий, нагруженный цветками, я вернулся в лагерь; но сначала попытался найти — безуспешно! — второе такое же дерево. Хотя дождь давно прекратился, вода в реке все прибывала, и течение усилилось настолько, что индейцы принялись мастерить весла, чтобы нам легче было подниматься по реке на следующий день.

Утром оказалось, что островки, по которым мы ходили накануне, полностью затоплены, лишь макушки скал и деревьев оставались на виду. Еще пятнадцать сантиметров — и лагерная площадка тоже оказалась бы под водой.

Скоро весь здешний край преобразится… За месяц Мапуэра поднимается на семь, а то и на все десять метров; огромная территория, особенно в нижнем течении реки, будет затоплена, и все обитатели этой части Амазонии — люди, животные, растения — перейдут к образу жизни, который предписывает им дождливый сезон.

Скорость течения все возрастала, но зато многие препятствия оказались под водой. Это делало наше движение безопаснее, хотя и замедляло его. Там, где раньше торчали камни, теперь бурлили волны, разбивались о нос лодки, обдавая нас брызгами. Мы изо всех сил налегали на весла, маленький двигатель ревел подобно авиационному мотору; медленно лодка одолела три километра, отделявшие нас от более спокойного участка.

Высоко в небе кружил стервятник, поворачивая голову, чтобы лучше разглядеть нас. Изредка, когда он делал особенно глубокий вираж, я видел его белую спину; потом стервятник проносился дальше, руля широкими крыльями и хвостом, поворачивал и возвращался снова. Часто встречались колибри, крохотные зеленые птицы с двумя белыми перьями в хвосте. Они выпархивали из лесу посмотреть на нас и, покружившись над лодкой, тут же опять исчезали.

Но вот робкие солнечные лучи угасли, небо зловеще потемнело. И снова вокруг до самой земли протянулись черные полосы дождя. Ливень настиг нас сразу после полудня, он был такой ровный и такой настойчивый, словно твердо решил лить вечно.

Дождь был холодный, дул пронизывающий ветер, и мы чувствовали себя отвратительно, словно заточенные в мутной раковине. Небо затянулось непроглядной пеленой, река стала грязно-желтой. Голый по пояс, я ежился от холода, на душе было тоскливо. Весь мой горизонт ограничивался угрюмыми волнами, плескавшимися вокруг лодки.

Несколько часов спустя, подкрепившись рыбой, которую индейцы наловили возле лагеря, лепешками, испеченными Тэннером, и фариньей, отогревшийся и немного обсохший, я расстелил брезент на скользкой, усыпанной листьями глине возле своей палатки и принялся сортировать образцы, собранные назло дождю.

Меня ожидал неприятный сюрприз: моя сумка, которую по недосмотру положили чуть ли не на самое дно лодки, промокла, гамак и одеяла отсырели. Не было никакого смысла надевать сухое, и я провел эту ночь — самую неприятную за всю экспедицию — в мокрой пижаме…

Настало утро. Небо было закрыто белыми облаками, над лесом нависли клочья густого тумана. Река поднялась еще на полметра; ее желтые воды, яростно бурля, стремительно неслись мимо нас.

Когда мы отыскали оставленную нами маленькую лодку, ее уже подмывало водой, и она нетерпеливо дергалась на чалках, которыми была привязана к дереву. Мы взяли лодку на буксир, и уже несколько минут спустя вышли к устью Буна-вау. Именно отсюда поступала основная масса полой воды. Уровень Буна-вау поднялся на два с половиной метра; могучий ярко-оранжевый поток врывался в более темные воды Мапуэры. Всего три дня шел дождь, а земли вокруг Грязных холмов были, без сомнения, уже затоплены. Вовремя мы выбрались из страны «лягушек»!

В Мапуэре воды прибавилось почти на метр — достаточно, чтобы протащить лодку через пороги, не разгружая ее.

Правда, и выше больших порогов было нелегко идти из-за множества камней, о которые разбивался бурный поток, но половодье, хотя и такое неистовое, помогало нам, и мы продвигались вперед, не выходя из лодки. А затем выглянуло солнце и принялось сушить нашу одежду.

Река сузилась и стала угрюмее: мы снова очутились в краю валлаба. С обеих сторон над рекой висели длинные стебли с цветками и плодами.

На более спокойных участках попадались пресноводные летучие рыбки. Они внезапно выскакивали из воды перед самым носом лодки и парили много метров над самой поверхностью. Я видел их совсем близко и смог убедиться, что это не килегрудые Gasteropelecus sternicla или Carnegiella strigata, о которых обычно упоминают исследователи, а тонкие рыбки с необычно крупными хвостовыми плавниками. Во время «полета» эти плавники оставались в воде и часто вибрировали.

В одном месте (на бурной стремнине) троим из нас пришлось все же вылезти из лодки. Пронзительно взвизгнув, Кирифакка прыгнул за борт; пока Фоньюве шел впереди и тянул веревку, он и Марк, погрузившись по плечи в воду, толкали лодку через перекаты, среди пенных султанов и захлестываемых потоком камней. Мотор гудел, мы гребли, как одержимые, лодка ползла вперед… Вдруг я заметил в воздухе, в луче солнца, семя репейника величиной с грейпфрут. Оно опускалось бесконечно медленно: царило полное безветрие, хотя полуметром ниже бесновался поток. Ниже, ниже… вот оно коснулось реки — и мгновенно исчезло.

Под вечер на востоке, над южными склонами невидимых отсюда Акараи повисли дождевые тучи, и вскоре лиловая завеса скрыла полнеба. Вторая половина была еще освещена ярким солнцем, но тучи медленно ползли на запад, и нас окутал сырой сумрак. Мы забеспокоились и стали подыскивать место для лагеря.

В тот самый миг, когда загудел в кронах могучий шквал, предшествующий дождю, мы приметили испещренный корнями участок на пологом откосе. Я ступил на берег под раскаты грома, а минуту спустя хлынул ливень.

Ловко действуя тесаками, Фоньюве и Кирифакка отделили лоскуты коры на трех стоящих рядом деревьях, затем вбили в землю столб для четвертого угла, привязали кору к молодым деревцам и столбу, положив сверху жерди, и настелили в несколько слоев большие листья геликонии.

Потом они подмели «пол», накрыли сучьями небольшую яму, сложили сверху свое имущество, развели костер и подвесили гамак. Десять минут потребовалось им, чтобы соорудить себе убежище на ночь, а я еще не менее получаса возился со своим брезентом.

На следующий день, когда мы уже собирались в путь, Фоньюве взмахнул руками, пропел: «Хавава ме, хавава ми, бифара вер, бифара виров!» — оттолкнулся и с треском приземлился в лодке рядом со мной.

Теперь, когда мы возвращались, живость и беспокойный нрав Фоньюве становились прямо невыносимыми. Словно жеребенок, которого впервые выпустили на волю, он кипел неуемной энергией и не знал к чему ее приложить. Он прыгал, размахивал руками, постоянно что-то бормотал или пел. Схватив камышинку, Фоньюве разорвал ее вдоль, продел одну половину в дыру в нижней губе, вторую — сквозь отверстие в носовом хряще, так что получились как будто усы и бородка, и уставился на нас, грозно вращая глазами.

Но в то же время Фоньюве немало помогал мне своим знанием индейских названий рек, растений, холмов и порогов. И сейчас я, стараясь не обращать внимание на его выходки, обратился к нему за советом. Дело в том, что ниже устья Буна-вау Мапуэра, или Мапуэра-вау (на языке ваписианов), называлась Комуо-пхото, или Кому-аво (на языке ваи-ваи), а также Мушо-йоку (на мавайянском языке), что означало «река лю-пальмы»^[98]. Я решил проверить, как именуют реку в той части, где мы находимся теперь.

— Атчи вау? — спросил я, показывая на воду (Как называется эта река?).

Но негодник не хотел отвечать, только таращился на меня, улыбаясь до ушей. Да что он, за дурачка меня считает?

Немного погодя я повторил вопрос, Фоньюве нагнулся ко мне и произнес доверительно:

— Начальник-вау!

Все фыркнули, я тоже невольно рассмеялся. Так мне и не удалось получить от него толковый ответ.

Чтобы чем-нибудь занять Фоньюве, я поставил его рулевым. Напевая и проказничая, он стоял на носу и с ужимками жонглировал тяжелым веслом, однако уверенно вел лодку по сложному фарватеру.

Нелегко было бы подниматься по реке на велосипеде, если бы ее поверхность вдруг превратилась в проезжую дорогу! Киль шедшей впереди маленькой лодки, в которой сидели Марк и Сирил, находился значительно выше уровня наших глаз.

Всего за два с половиной дня, а не за неделю, как предполагалось, мы достигли верховий. Вода не спадала, и мы легко проходили там, где раньше пробивались ценой больших усилий. Однако русло быстро сужалось, и вскоре водоскаты преградили путь.

— Камиша! — кричал Джордж, когда Кирифакка, сияя улыбкой, выскакивал за борт и вода покрывала связки белых зубов пекари, опоясывавших его загорелые бедра.

В широкой пойме с ее многочисленными купами бамбука все деревья стояли в цвету. Затем мы снова очутились в лесном туннеле между холмами. Река здесь изобиловала стремнинами; за час нам удалось пройти всего триста метров. И вот мы у тех самых порогов, где наша лодка едва не утонула на следующий день после того, как ее спустили на воду. Никто из нас не ждал, что мы доберемся сюда так быстро. До деревни Манаты оставалось полтора километра; вещи можно было донести на себе. Мы пристали к берегу и привязали наше суденышко лианой.

С грустью смотрел я в последний раз на нашу большую лодку. Она лежала пустая, никому не нужная, так как была чересчур велика, чтобы индейцы могли пользоваться ею. Она честно поработала: заплатанные борта выдержали до конца, двухдюймовое днище устояло против всех ударов. Внутри лодка позеленела от плесени, опилки свидетельствовали об атаках древоточцев. Первое же половодье унесет ее, похоронит, наполнив песком и листьями, где-нибудь ниже по течению.

— На этой лодке я совершил путешествие, которого никогда не забуду…

Знахари

Я дождался остальных, и все вместе мы направились к деревне. Как-то не верилось, что мы снова на знакомой тропе. Разлившиеся ручейки заставили нас идти в обход, через лес. Впереди раздавался стук топора; мы направились в ту сторону и вскоре очутились на залитой солнцем прогалине, которую индейцы как раз начали расчищать перед нашим отплытием.

— Юхме! Юхме! Юхме! Юхме!

Старик, увидев нас, уронил топор и настойчиво твердил свое имя; боялся, должно быть, что мы его не узнаем.

А вот и Сэм спешит навстречу, окруженный сворой оголтелых псов. Вид у него ужасно расстроенный, по щекам струятся слезы. Схватив мою руку, Сэм потянул меня за собой, умоляя идти скорее.

Возле конического дома в гамаке под навесом лежала его жена. Я с трудом узнал в ней веселую женщину, которую видел в прошлый раз. Она казалась вдвое старше своих тридцати пяти лет, лицо посерело, на губах запеклась желтая пена. Правое колено и кисть левой руки страшно распухли, точно от яда; бедная женщина не могла пошевелиться.

— Пожалуйста, останьтесь здесь хоть на несколько дней, вылечите ее, — умолял Сэм. — Если она умрет, я больше никогда сюда не вернусь. Брошу все, уйду с вами и поселюсь в саваннах.

Я спросил Сэма, давно ли больна его жена.

— Дней семь. Это Вайяма на нее болезнь напустил. Он подул на нее и говорил какие-то слова^[99], потом ушел назад на Эссекибо. С тех пор она болеет.

Я измерил температуру больной: сорок с лишним. Женщина, казалось, обречена… Температура… Что ж, этот симптом мне — увы! — слишком хорошо знаком. Зато остальное — опухоли, рвота — было новостью для меня. Должно быть, болезнь опять видоизменилась; или эти осложнения — результат индейского врачевания?

Я оглянулся. Под соседним гамаком, в котором сидел унылый пятнистый пес, стоял стул, а на нем валялся какой-то плетеный предмет длиной сантиметров двадцать, очертаниями напоминающий рыбу и полный огромных черных муравьев. Они тщетно силились выбраться — только челюсти торчали наружу. Это был «муравьиный пластырь», подобный тем, который многие здешние племена применяют при церемониях посвящения^[100], только значительно меньшего размера. Такой «пластырь», вероятно, очень хорошо помогает при ревматизме и мышечных болях, но в данном случае именно он, по-видимому, вызвал опухоли и страшную слабость больной.

Я натер ей колено и кисть жидкой мазью, потом дал принять четыре таблетки сульфатиазола и две атебрина.

— Кто-нибудь еще болел? Как старик Уильям?

— Нет, все, кроме нее, здоровы. Ее вынесли сюда, чтобы ее отец, Маната, мог ее вылечить. Он знаменитый волшебник. Сейчас пошел лекарства искать^[101]. Уж он и так, и этак старался, да только чары Вайямы оказались очень уж сильными!

Мне стало не по себе, когда я услышал, что добряка Вайяму незаслуженно обвинили в распространении болезни, от которой он же сам страдал. Теперь, даже если жена Сэма поправится, все равно Вайяму будут считать врагом, а если она умрет, то и его жизнь окажется под угрозой.

Чтобы меньше волновать больную своими посещениями, я оставил Сэму еще четыре таблетки сульфатиазола и попросил его дать их ей на закате. С трогательной благодарностью он обещал выполнить мое предписание.

— И не волнуйся, — добавил я. — К утру ей будет намного лучше!

От Юхме я узнал, что Япумо, Йеимити, Ка’и, Манаванаро — мы рассчитывали, что они помогут нам нести поклажу, — уже вышли вместе с Ионой два дня тому назад. Однако, спустившись к лагерной площадке, мы увидели, что обе мавайянки, расписанные ярко-красными полосами, купаются в реке; значит, их мужья еще вернутся, а не пойдут прямо к миссии. Но они могут прийти через неделю, нам же был дорог каждый час. Правда, все, что мы оставили здесь, включая небольшой запас фариньи на обратный путь через Акараи, оказалось в сохранности, однако наши ресурсы были на исходе. Многое зависело от того, захочет ли Маната уделить нам что-нибудь. Но ведь может оказаться, что у него самого продовольствия осталось в обрез.

Утром часть людей отправилась за вещами, которые накануне мы не успели перенести от порогов; Джордж и Сирил получили задание расчистить площадки на Фаиафюн. Безил и я пошли проведать жену Сэма. Она заметно окрепла и уже сидела в своем гамаке, робко улыбаясь. Однако вся атмосфера в деревне резко изменилась: вернулся Маната.

Он сидел на колоде — свежий, холеный; при виде нас не встал и даже не захотел поздороваться, лишь молча смотрел на Сэма.

Сэм, отводя глаза в сторону, медленно подошел ко мне.

— Маната вылечил ее своим колдовством, — заговорил он. — Не давайте ей больше таблеток. Эти таблетки — вздор.

Вид у него был испуганный и виноватый.

Мы с Безилом переглянулись, потрясенные до глубины души. Все ясно… Маната видел во мне соперника, я уже подорвал его авторитет, вылечив несколько человек, которым он не сумел помочь. Теперь он решил дать мне бой. Малейший неосторожный шаг с моей стороны — и Маната превратится в нашего врага. А это не шутки — он человек могущественный!

Я молча спрятал лекарства в карман. Так или иначе, жена Сэма явно была вне опасности, дело пошло на поправку. Позже, возможно, представится случай продолжить лечение…

Мы побрели обратно в лагерь. Я чуствовал себя скверно. Мы уже не были желанными гостями; хозяева стремились поскорее распрощаться с нами. Пожалуй, теперь даже опасно задерживаться.

…С расчищенного участка на вершине Фаиафюн открылась величественная панорама на запад и северо-запад. Мы переходили вдоль обрыва со скалы на скалу, всматриваясь вдаль. В чистом благоухающем воздухе отчетливо различались зеленые купола деревьев; сложный узор цветков, листьев, ветвей, отсвечивая на солнце, походил на механизм огромных часов с драгоценными камнями. Отдельные кроны, достигавшие почти пятидесяти метров в поперечнике, напоминали большие опрокинутые чаши. Другие, поменьше, были украшены пурпурными, желтыми, белыми звездочками и раструбами.

^{_{Вид с вершины Фаиафюн. На много километров простиралась равнина, переходя вдали в плато. В лесу — на переднем плане — поймы Мапуэры и Буна-вау; дальше — Грязные холмы, Холмы пальмы шиуру, Серра Ирикоуме}}

У самых наших ног изогнулась Мапуэра. Вдоль ее берегов тянулись светло-зеленые полоски — заросли бамбука. Видна была новая расчистка Сэма и клубы дыма в том месте, где под деревьями стоял дом. Дальше волнистый ландшафт подводил к водоразделу, где мы пересекли Акараи; оттуда в обе стороны простиралось нагорье с отдельными пиками, над которыми ползли круглые облака.

За Акараи, между реками Кассикаитю и Камо, высились бледно-голубые вершины Камо-Маунтинс в Британской Гвиане высотой от шестисот до девятисот метров. Глядя в ту сторону, я заметил крохотное белое пятнышко. В тот же миг оно исчезло, но вскоре появилось опять. Так повторялось несколько раз через неравные промежутки времени. Дым от костра? Нет, на таком расстоянии — шестьдесят-семьдесят километров — вряд ли можно увидеть дым. К тому же, откуда костер в этом почти неприступном и совершенно необитаемом краю? А пятнышко все продолжало мелькать.

Я отвел глаза, а немного погодя снова посмотрел туда. На фоне горы протянулась вертикально вниз длинная белая ниточка. Водопад! Водопад длиной не менее трехсот метров, но такой узкий, что это вполне мог быть один из тех временных потоков, которые возникают после дождя.

Солнце переместилось, и я отчетливо видел струю. До сих пор никто не наблюдал водопада в тех местах, так что мне явно посчастливилось сделать открытие.

На противоположном, более отлогом склоне Фаиафюн, Сирил и Джордж расчистили целую просеку. Здесь на много километров на восток простиралась плоская равнина. Вдали она повышалась, образуя гористое плато — Серра Ирикоуме, откуда мы только что вернулись. Мало кто любовался до нас этим ландшафтом, разве что какой-нибудь летчик, да один-два индейца.

Мое внимание привлекла вершина, которая поднималась выше других — по-видимому, та самая гора, с которой спустился в деревню Мачира. Если это она, то Шиуру-тирир находится примерно посередине ее склона, а Грязные холмы — ближе к нам; у их подножия течет невидимая отсюда Буна-вау.

Но больше всего меня заинтересовал профиль плато. Судя по мягким формам рельефа, оно было сложено не из твердого песчаника, как Пакараима, а из белых песков. Это еще раз подтверждало мое предположение, что, дойдя до мавайянской столицы, мы достигли западной окраины обширного неизвестного района песков Белопесчаного моря.

На следующий день возвратились Ка’и, Япумо и Йеимити. Они принесли записку от Ионы; Манаванаро остался с ним, чтобы помочь определять деревья. Ка’и приветствовал меня радостной улыбкой, остальные двое хмурились и избегали смотреть в глаза. Причина выяснилась скоро.

— Иона заплатил Ка’и, а нам ничего не дал, — заявили они, когда я открыл ящик с товарами, чтобы произвести расчет. — Вы должны нам за три дня работы с Ионой и за то, что мы отвезли его вверх по реке.

А между тем в принесенной ими записке было сказано, что оба получили часть причитающегося им вознаграждения. Они об этом и не подозревали, так как не имели представления о письменности. Ничего подобного я от них не ожидал и чувствовал себя очень неловко. Мавайяны показали себя такими хорошими товарищами, столько сделали для меня, что язык не поворачивался прямо обвинить их во лжи. Я не стал спорить с ними, а просто выплатил то, что якобы недодал Иона. Потом спросил, согласны ли они помочь мне перебросить снаряжение через горы.

Ка’и сразу же согласился, остальные двое отказались — они боялись теперь показаться на глаза Ионе. А между тем я очень нуждался в их помощи. Положение создалось серьезное: как бы не пришлось бросить часть снаряжения… И вместе с тем было в этих незадачливых плутах что-то такое мальчишеское, наивное, привлекательное, вид у обоих был такой виноватый, что я не мог по-настоящему рассердиться на них.

Сообразив, что своим обманом они лишили себя возможности побольше заработать, Япумо и Йеимити совсем расстроились, зато добродетельный Ка'и торжествовал. Бедняги уныло слонялись вокруг лагеря и смотрели, как я разбираю образцы. Немного погодя я сделал новую попытку уговорить их.

— Я бы рад поработать у вас еще, — ответил Йеимити, — но не могу: вы мне очень плохо заплатили.

Кучка товаров, которую я им вручил, и в самом деле выглядела не очень внушительно. Я пообещал повысить плату.

— Нет. Мы не можем работать на человека, который обсчитал нас.

— Похоже, что и тут не обошлось без Манаты, — заметил Безил.

Тем хуже для нас!

Вторую половину дня я провел за починкой моих пижам и обуви, потом пошел купаться. Река медленно катила свои воды по илистому руслу под мечтательно склонившимися ветвями бамбука… Так или иначе, завтра надо выступать, пока не дошло до беды. Но до чего же нелепо оказаться в таком затруднительном положении из-за каких-то рыболовных крючков и бисера! Неужели я не найду способа помириться с Манатой?

Перед закатом я вместе с Безилом, Фоньюве, Марком и Сирилом снова отправился в деревню, решив применить новую тактику. Но оказалось, что это уже ни к чему: Япумо и Йеимити заболели.

Маната сидел на своей колоде. Свирепо глядя на меня, он сообщил, что его дочь все еще хворает, но осмотреть ее не позволил. К счастью, он не возражал против того, что бы я прошел к Япумо и Йеимити. Я искал глазами Сэма, собираясь незаметно сунуть ему несколько таблеток, но он не показывался.

Нерешительно войдя в темное помещение, я стал пробираться между гамаками, горшками, скамейками и корзинами. Все дышало враждебностью… Хозяева только по обязанности сдерживали остервенелых собак, а лица больных, когда я измерял им температуру, выражали такую неприязнь, что мне стало не по себе. Даже двое ваписианов, сопровождавшие меня, были подавлены.

Япумо и Йеимити жаловались на боль в груди и желудке — следствие все той же эпидемии, если не лечения Манаты. Температура у обоих поднялась до 38,9. Я заметил у них на коже крестообразные надрезы — их сделали, чтобы «выпустить» боль и злых духов. Я дал больным сульфатиазол и атебрин и поспешил уйти.

Похоже было, что нам не обойтись без потерь в снаряжении. Во всяком случае все коллекции должны быть спасены. Хорошо еще, что меня не обвиняли в распространении болезней; пока что я был в их глазах лишь конкурирующим знахарем…

На следующее утро в лагере царил хаос и недовольство. Продовольствие кончалось, оставался лишь небольшой запас фариньи; патронов для охоты я насчитал всего около десятка. Когданачались сборы, каждый старался выбрать ношу полегче, и приходилось внимательно следить за всеми. Кончилось тем, что мои носильщики вообще куда-то исчезли, бросив меня одного с грудой имущества; Ка’и и Юхме, единственные из мавайянов, которые не отказались помочь мне, вовсе не показывались.

В этот момент появился Маната — проверить, что я оставляю. С ним пришла его вторая дочь, жена Манаванаро; она, как всегда, кокетливо улыбалась. Я подарил им по булавке и по гребенке, но Маната отнесся к подаркам равнодушно. Показывая на различные предметы из нашего снаряжения, он дал мне понять, что желал бы их получить. Больше всего его привлекали два керосиновых бидона. Я вполне мог обойтись без них; энергично кивнув, я покачал бидоны, чтобы показать, что они еще не свободны, и помахал рукой, давая понять, что мы оставим их, уходя.

Неожиданно Маната нахмурился, круто повернул и пошел прочь, сердито отшвыривая ногой сучья с тропы. В чем дело? Может быть, он неправильно истолковал мой жест, подумал, что я гоню его? Я так до сих пор и не знаю, что с ним случилось.

Через пять минут прибежал Безил с известием, что Маната ушел ловить рыбу и увел Юхме. Итак, у нас стало еще одним носильщиком меньше… Но одновременно — вот и пойми его после этого! — Маната сделал и доброе дело: возле дома стояла предназначенная для нас большая корзина с лепешками и ямсом — с таким запасом мы могли идти до самого Чодикара, не завися от охоты и рыбной ловли. Маната, как видно, хотел поскорее спровадить нас; кроме того, он, должно быть, рассчитывал, что, напуганные им, мы уж больше не вернемся сюда, и он присвоит все то, что нам поневоле придется бросить.

Было похоже, что его расчет оправдается. Мы еще ничего не упаковали, кругом валялись фонари, ящики с образцами и товарами, гамаки, брезенты, мешок с остатками фариньи, подвесной мотор — да разве все это унесешь?!

Безил окончательно пал духом.

— Начальник, лучше оставить то, чего мы не можем захватить, и поскорее уйти отсюда. Это и в два захода еле-еле перебросишь! А если жена Сэма умрет, нам опасно будет возвращаться. Лучше уж не рисковать.

Вдруг я увидел Ка’и — он приветливо улыбался нам; рядом с ним стояла его жена. Хоть эти нас не бросили! На спине у Кабапбейе висело приспособление для переноски груза. Ну, конечно, ведь она тоже может нести! Мне стало немного легче.

А затем один за другим подошли рабочие, и вскоре каким-то чудом все ноши оказались распределенными, кроме подвесного мотора, мешка с инструментами, пустого бачка (он служил для заправки мотора горючим и мог пригодиться нам на Чодикаре), моей сумки и корзины с лепешками и ямсом.

Куда пропал Фоньюве? Мотор — его ноша!

Корзину с продуктами взял я сам. Безил помог пристроить ее на спине, укрепив на груди две лубяные лямки и надев третью мне на лоб. Поверх всего я взгромоздил свой вещевой мешок и инструменты; теперь вес моего груза составлял около двадцати пяти килограммов.

Фоньюве все еще не показывался. Неподалеку стоял, глядя на нас сияющими глазами, Бавайя, маленький мавайян лет семи, по-видимому сирота.

— «Хаимара», — обратился к нему Безил, — хочешь заработать бисера? Понесешь вот это?

Он указал на бачок и сумку; они весили вместе от силы шесть килограммов.

Мальчик (он и в самом деле был не больше крупной хаимары) сразу согласился, срезал несколько пальмовых листьев и принялся мастерить вариши.

Наконец-то появился Фоньюве, хмурый и чем-то сильно озабоченный. Что с ним случилось? Может быть, он волнуется за Япумо? Или тут опять замешан Маната? Фоньюве громко возмущался тем, что ему оставили мотор, — не из-за веса, а потому что мотор было очень неудобно нести. Он не спеша уложил ношу, затем связал свой лук и стрелы, прислонил их к дереву и… напевая, исчез в лесу. Я оставил Безила объясняться с ним и зашагал вдогонку за остальными.

Тропа извивалась по илистому, заплетенному ползучими растениями болоту. Моя ноша была плохо пригнана, но без посторонней помощи я ничего не мог сделать. Вариши качались из стороны в сторону, две палки, торчащие сверху, цеплялись за лианы, и я поминутно терял равновесие. Пот катил с меня градом.

Широкий, глубиной по колено ручей преградил мне путь. Кое-как одолев его, я стал карабкаться на противоположный берег; вдруг неуклюжее сооружение на моей спине запуталось в торчащем сверху упругом воздушном корне, меня бросило ничком и прижало лицом к земле. Я попытался встать — ничего не вышло; подался в сторону — что-то лопнуло, я поднялся и зашагал дальше.

Моя собственная, причудливо искаженная тень ползла впереди, свидетельствуя, что я иду на восток. Направление верное, а вообще-то я не был уверен, что выбрал среди переплетения троп именно ту, по которой прошли носильщики.

Спустя час тропа стала суше. Я попытался ослабить давление на лоб, сунув ладони под лямку, потом совсем снял ее. Плохо уложенная ноша ерзала по спине, больно натирая кожу. Тогда я крепко обхватил вариши сзади обеими руками. Корзина угомонилась — но как теперь удерживать равновесие? И как раздвигать лианы и ветви?

Несмотря ни на что, я шел быстро и возле Урана-вау обогнал Ка’и, его жену и Кирифакку. Берега реки заросли лианами и пальмами Badris, и, пересекая ее, я старался не задеть опавшие пальмовые листья, усеянные длинными шипами. Только я вышел из воды, как сопревшая парусина одной из моих тапочек лопнула вдоль всего каблука. Впереди были двадцать километров труднопроходимой местности… Что будет, если тапочки развалятся окончательно, прежде чем я найду луб для починки?..

Начинался длинный крутой подъем к перевалу, разность высот составляла около пятисот метров. Мне казалось, что никогда в жизни я не одолею этот подъем. Спина горела… Хорошо еще, что не скользко. Мои спутники были далеко, стояла мертвая тишина, только листья шуршали под ногами. Вспомнилась встреча с черным ягуаром — где-то в этих местах! — и правило индейцев никогда не ходить одному по лесу.

Жуткий стон пронесся по лесу, заставив меня побледнеть. С трудом поворачивая голову, я осмотрел заросли, но никого не обнаружил и поспешил дальше. Снова стон; на этот раз я заметил, что он доносится откуда-то сверху, с деревьев. Может быть, это всего-навсего два сука трутся один о другой? В тоскливом звуке словно воплощалась безысходность и отчаяние, которые лесной сумрак навевает даже на самого искушенного путешественника…

Издали донесся лай собак Ка’и, потом чей-то голос — должно быть, Безил достиг Урана-вау и дает знать о себе. У меня стало легче на душе; я откликнулся.

В тот самый миг, когда я окончательно решил, что подъем меня доконает, тропа вышла на гребень. Спустившись к ручью, я уже сел было отдохнуть, но, услышав впереди голоса, заставил себя сделать еще несколько шагов и увидел Джорджа. Вместе с тремя ваписианами он готовил завтрак.

— Начальник, это слишком много для вас! — воскликнул Джордж, глядя на мою ношу.

— Вздор! Когда надо было, я и больше носил.

— Все равно, это слишком тяжело.

Когда настал момент продолжать путь, все четверо помогли мне пригнать ношу поудобнее; тем временем подоспели и остальные, не хватало только Фоньюве и «Хаимары», которые должны были идти вместе.

Выведенный из себя медлительностью Фоньюве, Безил тоже не стал его дожидаться. Скорее всего он отстал из-за «Хаимары», который, естественно, не мог идти наравне со взрослыми; но не исключено было, что непутевый Фоньюве решил остаться на ночь в деревне с тем, чтобы завтра ринуться нам вдогонку. А может быть Маната уговорил его отказаться от работы? Перебрав все возможные варианты, я в конечном счете решил, что Фоньюве не подведет.

Вместе с Марком я пошел вперед и через два часа достиг Шуруруканьи. До сих пор все предвещало сухую погоду в горах. Сильно понизившийся уровень воды в реке подтверждал это предположение. Мы вернулись в климатическую зону Гвианы, для которой характерны два периода дождей — до первого оставалось еще несколько недель — и два засушливых сезона в году. Чодикар, конечно, тоже обмелел…

— Змея, — сказал вдруг Марк.

Я отпрянул в сторону. Среди листьев мелькали красные пятна — это был или коралловый аспид, или его безвредный двойник, красивая рептилия длиной около полуметра, ярко-красного цвета, с черной головой и черно-белыми кольцами вдоль всего тела.

Марк толкнул змею палкой, она свернулась и сделала выпад.

— Она не кусает, только жалит хвостом, — просветил он меня.

С каменистого скользкого берега мы снова поднялись на плато. Откуда-то доносился гул водопада. Мы упорно шагали вперед… А вот и длинный отлогий спуск к Таруини. Среди листвы внизу виднелся зеленый квадрат — палатка Ионы.

Полный решимости предать забвению былые раздоры, я громко закричал через реку:

— Иона-а-а! Как дела?

Он выскочил из палатки и поспешил навстречу, чтобы приветствовать меня.

Ка’и и Кабапбейе

Еще два дня мы шли через лес; продовольствие убывало, и моя ноша становилась все легче. Иона был настроен мирно. Я похвалил его, сказав, что он хорошо справился с порученным ему делом. Иона видел, что я не таю на него зла. Впечатление от нашей последней стычки оказалось настолько сильным, что он всячески избегал новых осложнений и держался крайне предупредительно, даже заискивающе; слов нет — счастливая перемена, но я сомневался, что между нами когда-нибудь восстановится былая непринужденность. Для этого пришлось бы начинать все сначала.

Фоньюве и «Хаимара» пришли в лагерь на берегу Таруини в тот же день, что и мы, но поздно вечером. Они принесли рыбу, которую наловили в пути, и ворох новостей; оба были страшно довольны собой.

— Нам просто повезло, что с нами был Фоньюве, — сообщил мне Безил на следующий день, когда мы шли вместе. — Если бы не он, Маната ни за что не продал бы нам столько продуктов. Фоньюве рассказал, что Маната убедил Япумо и Йеимити обмануть вас и отказаться от работы. Они бы и дальше пошли с нами, но Маната настроил их против вас, сказал, что вы будто бы платите слишком мало. Но теперь все это обернется против него же: Япумо и Йеимити убедились, что он плохой человек.

— А сами они поправились?

— Да, оба здоровы.

Значит, болезнь удалось захватить вовремя!..

— А как женщина?

— Когда мы выходили, она была уже на ногах, но рука не действовала. Распухла и онемела, как от яда.

Видимо, сказалось «лечение», которое применил Маната. Но в глубине души я больше всех упрекал самого себя. Что бы ни натворил Маната или другие индейцы, главная вина лежала на нас, которые — пусть сами того не ведая — принесли болезнь в их страну. Я представил себе, в каком состоянии мы оставили мавайянов и жену Сэма. Сколько еще продлится эпидемия? Какую новую, страшную форму она примет? И что это в конце концов было — обычная простуда, грипп, малярия, пневмония?

Я утешал себя тем, что никто не умер, вирус оказался несмертельным. Вместе с тем было совершенно ясно, что в дальнейшем контакты с местными племенами необходимо как-то контролировать; сюда должны допускаться только люди, прошедшие карантин. (Во всяком случае до тех пор, пока здесь нет достаточного количества врачей и медицинских сестер.)

…И вот мы уже на Чодикаре. Большой лодки, которую мы оставили здесь, не оказалось на месте — то ли ее унесло водой, то ли ею воспользовались индейцы. Пришлось довольствоваться маленькой дырявой долбленкой. Но она не могла вместить всех, поэтому Иона, Гебриэл и Манаванаро остались с частью снаряжения собирать образцы и ждать, пока мы не пришлем за ними.

Кое-как приспособив мотор, мы втиснулись в лодку и двинулись в путь по душному зеленому туннелю. Назойливые насекомые, острые сучья, затонувшие стволы и кроны — рубить, ломать, тащить, волочить… Мы снова испытали на себе все тяготы плавания по этой отвратительной реке. Но какая разница между моей нынешней командой, рвущейся домой, полной энергии и усердия, и той, которая под окрики Эндрью с такой неохотой и ленью начинала путешествие!

Рядом со мной сидела жена Ка’и. У Кабапбейе было очень приятное лицо с почти славянскими чертами. С утра до вечера она возилась с любимым щенком. Его мать, рослая пегая сука, не переставая скулила, чем доводила нас до исступления — до того полно этот звук передавал нашу собственную усталость и стремление поскорее вырваться из жаркой зеленой трубы. Кабапбейе понимала наше состояние. Время от времени, строго взглянув на собаку, она шлепала ее по морде; скулеж прекращался, и сука сидела с виноватым видом, пока какое-нибудь новое впечатление не заставляло ее забыть о приказании хозяйки. Тогда из собачьей глотки снова вырывался тяжелый вздох, за которым неизменно следовал жалобный вой.

Меня очень трогала взаимная забота и привязанность Ка’и и Кабапбейе. Они держались с таким достоинством, что остальные, невольно подражая им, стали мягче и тактичнее друг с другом. Ка’и неизменно помогал своей жене войти в лодку и аккуратно укладывал ее имущество — опахало, гамак и плетеную корзиночку с украшениями из бисера и перьев. Вечером он приносил ей воду для умывания и питья, вешал гамак, пока она разводила костер и готовила ужин.

В середине второго дня нашего плавания мы обнаружили нашу большую лодку: трое ваи-ваи, сидя в ней, не спеша гребли вниз по течению. Тэннер и Джордж вернулись в меньшей лодке назад за оставшимися, а мы перебрались в большую и продолжали путь по быстро расширяющемуся Чодикару. Десять пар сильных рук стремительно гнали вперед наше суденышко. Как ни жестко мне было на деревянной скамье, я минутами чувствовал себя набобом, возлежащим под шелковым балдахином.

Достигнув Эссекибо, мы убедились, что и в ней уровень воды сильно понизился. Оливковый поток обтекал желтые отмели, под килем лодки совсем близко светлел песок. С утра небо покрывали барашки, но затем постепенно прояснилось. Косые лучи вечернего солнца четко обрисовали мягкие очертания холмов, купола деревьев и ровные стволы болотных акаций. Позади голубели склоны Серра Акараи. Но вот они скрылись за очередным поворотом реки — скрылись навсегда.

Безил и ваписианы предлагали разбить лагерь пораньше, чтобы наловить рыбы, но я настоял на том, чтобы продолжать путь до сумерек. Дело в том, что вскоре после того, как мы вышли на Эссекибо, заболели Кабапбейе и Ка’и. Я дал им сульфатизол и атебрин, однако к четырем часам не было заметно никаких признаков улучшения; напротив, температура поднялась выше 39°.

Что делать, если не поможет сульфатиазол? Я был в отчаянии, к тому же у меня оставалось всего лишь пятнадцать таблеток; по две на каждого в шесть часов, еще по четыре в восемь — и на завтра останутся три штуки. Нужно было скорее добираться до миссии и обратиться к медицинской сестре.

Как ни плохо чувствовал себя Ка’и, он не забывал о жене. Проснувшись среди ночи, я увидел, как он подкладывает дров в костер, который развел с вечера у ее гамака.

Утром они чувствовали себя не лучше. Состояние Кабапбейе внушало бо́льшую тревогу, и оставшиеся три таблетки я отдал ей. Ка’и, всегда восхищавший нас своей силой и выносливостью, заметно побледнел и ослабел, но, как всегда, подал жене руку, когда она садилась в лодку. Мы постарались устроить их поудобнее. По тому, как они тихо лежали, видно было, до чего им скверно.

Над зеркальной гладью молочно-белой воды стелился легкий туман. Вокруг нас и над нами парила мгла, смягчая синеву неба и превращая деревья по берегам в огромных призрачных чудовищ, выбравшихся из преисподней посмотреть на людей. Кричали туканы; красные, коричневые и черные зимородки, завидев нас, разлетались со щебетом во все стороны. Жалобно прозвучал голос обезьянки. Медленно, тихо струился поток — не то что Мапуэра, где голова гудела от неумолчного гула.

Солнце взошло и рассыпало блестки по воде, легкий ветерок освежил наши лица. Ка’и и его жена бредили… Старая собака, положив голову на плечо хозяйки, тяжело-тяжело вздыхала. Только щеночек немного развлекал Кабапбейе; нахмурив лоб и дрожа в лихорадке, она гладила и целовала его.

Чей-то голос окликнул нас с берега, и навстречу нам отчалила лодка. Это был Чекема; усиленно работая веслами, он все время что-то кричал громким фальцетом. Подойдя вплотную, Чекема уставился на нас так, словно увидел привидения.

— Он видел во сне, — объяснил Безил, — как нас убили фишкалиены, и рассказал всем, что мы погибли. Теперь оказалось, что сон не сбылся, а это — очень плохая примета.

Внезапно собака насторожила уши. Мы прислушались. Издали доносился лай — мы приближались к деревне Мавики, вождя ваи-ваи.

Через час, достигнув деревни, мы остановились, чтобы высадить Фоньюве и Кирифакку. Со всех сторон с приветственными возгласами к нам устремились ваи-ваи. Фоньюве бросился стремглав к своей жене (которая, кстати сказать, приходилась ему также и теткой) и обнял ее. Молодые индейцы с завистью смотрели на Кирифакку — он был теперь в их глазах великим путешественником; крепыш «Хаимара», степенный и важный, с большим достоинством вел беседу со своими сверстниками.

Ка’и и Кабапбейе заметно ободрились при виде деревни и попросили оставить их здесь; однако болезнь была слишком опасной, и я настоял на том, чтобы они продолжали путь.

Прошла целая вечность (в действительности два часа), прежде чем мы добрались до миссии. Наконец мы обогнули последнюю излучину; в тот же миг кто-то побежал от берега к домам сообщить о нашем прибытии.

— Слава богу, вы вернулись в целости и сохранности, — произнес, пожимая мне руку, мистер Ливитт, когда я вышел из лодки.

Я поздоровался с ним, с его женой, с сестрой милосердия.

Как бы мы ни расходились во взглядах — все-таки они добрые люди, и нашим больным теперь обеспечен хороший уход.

— Мы так тревожились за вас, — продолжал мистер Ливитт. — Не знали, что и думать, — очень уж вы долго задержались на той стороне. Мы молились за вас. А тут еще Чекема рассказал, что вас, мол, убили. Я уже собирался искать вас. Правда, никто из нас не бывал на той стороне, но мы верили, что бог укажет нам путь.

— У нас было столько хлопот после вашего отъезда, — вмешалась мисс Ридл. — Тут все переболели, мы круглые сутки ухаживали за больными. Некоторые чуть не умерли. Во всем виноват Юкума с его насморком. Я бы никогда не поверила, что возможно такое!

Миссис Ливитт, как всегда, приготовила чудесный обед, и когда мы, передав Ка’и и Кабапбейе на попечение сестры, сели за стол, я впервые за все время экспедиции облегченно вздохнул. Кончилось непрерывное напряжение, у меня было такое чувство, словно я очнулся после долгого сна, полного смутных, неясных видений. Мне самому показалось странным, как успокоило меня простое сознание того, что я сижу за столом, окруженный фарфором, кастрюлями, сковородками, вижу занавески на окнах, слушаю ничем не примечательный разговор… Я с удивлением обнаружил, как сильна во мне необъяснимая привязанность к привычным мелочам.

Теперь оставался последний этап — через дебри в саванны, почти двести километров по необитаемому краю! Сначала на лодке вниз по Эссекибо и вверх по Кассикаитю, затем пешком по широкой вьючной тропе, проложенной и постоянно поддерживаемой сборщиками балаты, и дальше по саваннам до Люмид-Пау. Продовольствие меня больше не тревожило; за людей я тоже был спокоен: стремясь поскорее вернуться домой, они станут работать усердно. Времени было в обрез — до девятого декабря, дня, на который была назначена встреча с самолетом, оставалось всего две недели.

Я осмотрел упакованные образцы и снаряжение. Два-три центнера одних только образцов древесины! Самые тяжелые и менее необходимые вещи можно оставить здесь до очередного авиарейса, но многое надо захватить с собой — гораздо больше, чем могли унести мои носильщики.

Оставался только один выход: раздобыть волов. Но как? Чтобы привести волов из саванн до Кассикаитю, нужно не менее пяти дней, и столько же займет обратный путь с грузом. Следовательно, остается три дня на то, чтобы каким-то путем дать знать в Карарданаву — поселок по соседству с Люмид-Пау у южной окраины саванн, — что нам нужны волы. Между тем даже самые срочные сообщения идут с побережья до Карарданавы не меньше недели, а то и две…

И все-таки мы решили попытать счастья. Вечером мы связались с Джорджтауном и попросили передать — либо с самолетом, либо по радио — на одно из ранчо или в Летхем, пост неподалеку от бразильской границы, чтобы оттуда послали гонца, пешего или конного, в Карарданаву (расстояние от восьмидесяти до ста шестидесяти километров, в зависимости от того, где примут сообщение) с поручением найти индейцев, которые согласились бы выйти нам навстречу с волами.

Вероятность того, что наше послание дойдет вовремя, была ничтожно мала, но других возможностей у нас не было.

Оставалось еще перебросить на Ганнс-Стрип то имущество, которое мы решили оставить, и соорудить навесы, чтобы предохранить вещи от солнца и дождя.

На это ушли следующие три дня. Одновременно мы занимались упаковкой, а я раздавал рационы и рассчитывался с ваи-ваи и мавайянами.

Ка’и и Кабапбейе уже выздоравливали — мисс Ридл продолжила курс лечения сульфатиазолом, выдав им для начала по двенадцати таблеток на каждого. Они были очень довольны полученным вознаграждением, которое делало их первыми богачами среди мавайянов. Правда, я не сомневался, что они не замедлят перепродать большую часть товаров дальше.

«Чудеса» миссии произвели огромное впечатление на Ка’и. Остальные жители Шиуру-тирир смотрели на пришельцев только с любопытством, он же сразу сообразил, что у нас можно многому научиться, и бросил все свои дела, чтобы помогать нам и показать то, что, по его мнению, могло представить для меня интерес. В нашем мире Ка'и с его практическим умом и сметкой стал бы инженером или ученым. Он признался мне, что никогда и не подозревал о существовании таких построек, таких больших поселений, но отнюдь не чувствовал себя подавленным, а только стремился узнать побольше нового, что могло бы пригодиться дома.

Явились за расчетом Уильям и Вайяма, которые так и остались холостяками; затем настала очередь Фоньюве и Кирифакки. Они оба проявили столько самоотверженности, энергии, бодрости духа, что навсегда завоевали мою признательность, и я решил дать им то, о чем они мечтали больше всего на свете — каждому по ружью. При этом я сам с грустью думал, что ускоряю тот самый процесс, который сам же осуждал, что приближаю время, когда исчезнут последние черты национального своеобразия здешних племен. Все равно этому уже ничто не могло помешать. Миссионер, без разрешения которого ваи-ваи не имели права пользоваться ружьями, не стал чинить препятствий, и друзья, услышав радостную новость, примчались ко мне.

— Кириванхи! Начальник! — кричали они, сияя от счастья.

А Кирифакка добавил гортанным голосом:

— Вэйри… найс!^[102]

Подошел праздник — американский День благодарения; я провел его с миссионерами. На столе стояло великолепное угощение, а со двора за нами, как обычно, наблюдали индейцы, в том числе Ка’и и Кабапбейе.

А в последний день ноября, накануне моего выхода, мы узнали печальную новость. Днем раньше Ка’и и Кабапбейе, соскучившись по привычной обстановке и пище, отправились в деревню вождя; через несколько часов после прибытия туда Кабапбейе умерла. Ее уже похоронили.

Мисс Ридл была потрясена. Как это могло случиться? И почему? Видимо, болезнь ослабила Кабапбейе и привела к внезапной вспышке крупозного воспаления легких, причиной которого был все тот же вирус.

Это было ужасно! У меня перед глазами неотступно стояла приветливая, терпеливая Кабапбейе с преданным Ка’и и ее любимым щенком; я вспомнил, как они с мужем остались верны мне в деревне Манаты. Всего несколько лет назад в этих краях вообще не знали, что такое воспаление легких, а сейчас уже на подходе и туберкулез, и венерические болезни, столь распространенные в саваннах… Вай-вай, мавайянам и другим племенам южных лесов грозило полное вымирание.

— Очень досадно, — заметил миссионер, — что она умерла именно теперь, когда индейцы начали, наконец, селиться возле миссии. Они решат, что здесь обитает злой дух, который и убил ее. Это может сильно навредить нашей работе.

Вместе с сестрой и миссионером (он хотел поставить на могиле крест) я отправился в тот же день к Мавике.

Когда мы прибыли в деревню, там играли флейты, пылали костры, индейцы готовили пищу и приводили в порядок головные уборы из перьев: жители всех окрестных поселений собрались вместе, чтобы отметить самое большое торжество вай-вай — праздник урожая. Несколько дней и ночей продолжаются пляски, музыка, пиры, любовные игры.

Внутри конического строения висели причудливые наряды танцоров-распорядителей — их трещотки должны были задать ритм всем пляскам. На голову танцоры надевали плетеные каркасы, увенчанные огромными коронами из перьев цапли и попугая, серебристо-желтых, зеленых и оранжевых. С каркаса свисала, совершенно скрывая лицо (обычай почему-то требовал, чтобы женщины не могли узнать распорядителей), длинная, ниже колен, бутылочно-зеленая бахрома из листьев пальмы ите и пелерина до пояса, сделанная из бледно-желтых нераспустившихся бутонов той же пальмы. Остальные мужчины, лица которых женщинам разрешалось видеть, ограничились изысканной комбинацией уже знакомых мне украшений; у некоторых руки выше локтей были схвачены браслетами с длинными пучками перьев ара, к запястьям были прикреплены палицы или пышные перья.

_{^{Венец для плясок (ваи-ваи)}}

Сквозь нарядную веселую толпу мы пробились к гамаку, в котором один, всеми забытый, лежал Ка’и. Казалось, он совершенно не видит происходящего и не замечает нас.

Я сказал ему, как мы опечалены. Мисс Ридл измерила Ка’и температуру. Миссионер обменялся с ним несколькими словами и грустно покачал головой.

— Как он воспринимает ее смерть? — спросил я мистера Ливитта.

— Спокойно. Он спросил меня про ее бисер: боится, что ваи-ваи заберут его себе, но я обещал ему, что все будет в сохранности. На Мапуэру думает возвращаться только после того, как прилетит следующий самолет. Я говорил ему про «Великую рычащую птицу», и он хочет на нее поглядеть. Это хорошо для нас: когда он вернется к себе, расскажет обо всех чудесах, какие здесь видел.

Индейцы стоически относятся к смерти и стараются поскорее забыть умерших, однако Ка’и явно не успел еще свыкнуться с утратой. Он был убит горем. Что же до беспокойства о бисере, то, чтобы понять его, достаточно для наглядности приравнять каждую бисеринку к шиллингу…

Пришел Фоньюве и сел с нами рядом, держа в руках длинную флейту, из которой он извлекал чудесную трепетную мелодию, нежную, как свист черного дрозда. Очарованный, я снова и снова просил повторить ее, пока не смутил музыканта вконец.

Один за другим к нам подходили другие знакомые индейцы, приносили вещи, которые, по их мнению, могли меня заинтересовать. В свою очередь, я роздал им то, что у меня оставалось из обменного фонда.

Вождь подмигнул мне и вручил перевязанный бечевкой сверток из пальмового листа. Развернув его, я увидел султан белой цапли.

— О! Вам посчастливилось! — воскликнула мисс Ридл.

— Мы давно пытались раздобыть такой султан, — объяснил миссионер. — Индейцы продают их крайне неохотно, эти перья очень трудно достать.

Начались пляски. Мужчины и женщины в удивительных шуршащих нарядах ходили по кругу и кружились, сопровождая танец стуком трещоток и свистом маленьких свирелей из бамбука или птичьих косточек.

Стало совсем темно, а мне предстояло рано отправляться в путь; пожав на прощание руки Ка’и, Фоньюве и Кирифакке, я пошел к лодке, нагруженный новыми приобретениями.

Пляски продолжались всю ночь, и когда ваи-ваи пришли утром проводить нас, вид у них был утомленный. Снова рукопожатия, я горячо поблагодарил персонал миссии, получил прощальное благословение от мистера Ливитта, и мы тронулись в путь.

Расчистка с кучкой строений становилась все меньше и меньше, бурлящая дорожка за кормой — все длиннее и длиннее…

Часть четвертая. Мы выходим из леса

Река великой змеи

Триста километров по пустынной реке отделяет миссию от ближайшей деревни Апотери, расположенной у слияния вод Эссекибо и Рупунуни. Но мы должны были свернуть гораздо раньше и направиться вверх по другому притоку — Кассикаитю. Некогда, до начала эпидемий, в краю, по которому мы собирались плыть, жили тысячи людей, не только тарумы, но и даураи и аторады. Теперь здесь не осталось ни одного жителя. Изо дня в день, сидя в лодке под нещадно палящим солнцем, мы видели одно и то же: медленно скользящие назад темные, угрюмые берега.

Возле устья Оноро обнажились, образуя уступ, серые камни, между которыми бежал узкий поток, чуть шире нашей лодки. Что делать? Провести лодку, притормаживая веревками? Но ведь нам нужно спешить, если мы рассчитываем застать самолет! Мы направили суденышко прямо в проток, повисли на секунду над уступом и шлепнулись вниз — благополучно!

Дальше берега снова расступились — и вскоре ширина русла превысила двести метров.

Полдень… Окутанные маревом, деревья будто полыхают зеленым пламенем. Иногда пузатое облако закрывает солнце, рождая на мгновение прохладный ветерок. Тут и там виднеются песчано-желтые пятна отмелей. Сирил подстрелил из лука крупную Platystoma tigrinum, серебристую рыбину длиной около одного метра, с голубыми и черными пятнами и оранжевыми плавниками.

Двухпалый ленивец висел, точно охапка сена, на дереве; в воде виднелись тонкие черные электрические угри. Усевшись закусить на гранитных глыбах, мы наблюдали, как угри медленно всплывают, касаются кончиком рыла поверхности, словно хотят убедиться, что внешний мир по-прежнему существует, а потом снова растворяются в бурой толще.

В одном месте реки нам встретилось множество камней, вокруг которых вихрились буруны, но затем снова потянулось широкое мелководье, окаймленное узловатыми стволами яварды, разбросавшей вокруг свои колючие листья. Впереди показалась и тут же исчезла одинокая голубая гора — одна из вершин Амуку-Маунтинс, находящихся возле устья Кассикаитю. Густая поросль паку покрывала все камни; пучки стеблей, увенчанные розовыми цветками, торчали над водой сантиметров на двадцать, прикрепляясь внизу к бронзовокрасному сморщенному листу^[103].

В начале пятого мы достигли Себур-тероан — «порогов Ревуна». Здесь русло перегораживалось скопищем островков, между которыми гигантскими зубьями торчали подводные камни. Они были отчетливо видны, но провести мимо них лодку было нелегко. Рулевым был не очень-то искушенный в этом деле Гебриэл (Джордж отдыхал), и мы не без тревоги смотрели на проносящиеся мимо зубцы. Вдруг прозвучал чей-то предупреждающий возглас, лодка ударилась, зарылась носом и зачерпнула воду. Мотор на задравшейся корме взревел, потом смолк. Казалось, мы сейчас пойдем на дно, но инерция движения выручила нас — лодка соскользнула с камня и, почти до краев наполненная водой, поплыла дальше. Джордж и Гебриэл выскочили за борт и вытащили ее на мелкое место.

— Пробоина! — сокрушенно сообщил Безил. — Придется останавливаться и чинить.

— Ерунда! — возразил я, так как заметил, что вода в лодке держится на одном уровне, не прибывая.

— Мы зачерпнули немного, вот и все.

— Мотор сломался, — вмешался Тэннер. — Сорвало крышку карбюратора и рычаг сцепления.

Дружными усилиями мы вычерпали воду и подогнали лодку к берегу.

— Все в воду! — скомандовал я. — Во что бы то ни стало мы должны найти крышку, не то придется всю дорогу грести, а потом тащить на себе поклажу. Волы не станут ждать нас в лесу без корма.

Мы выстроились цепочкой и, стоя по колени, а то и по шею в холодной воде, принялись ощупывать каждый сантиметр дна. Крышку могло унести течением очень далеко. Через час мы скрепя сердце сдались, сели в лодку, спустились ниже и разбили лагерь на травянистом берегу, за которым возвышались красные стволы миртовых деревьев.

Я взялся разбирать наше имущество, чтобы просушить все, что намокло, остальным поручил мастерить весла. Один Тэннер не падал духом.

— Ничего, начальник, все будет в порядке. Мы с Джорджем сделаем новую крышку из дерева. А сцеплением я почти не пользовался. Мотор будет работать.

Небо заволокли тучи, и мелкий дождь освежил воздух; только на западе оставалась чистая бледно-голубая полоска. Но вот и ее скрыла пепельно-серая завеса — надвигалась ночь.

Иона и Джордж устроились отдельно, на каменистом островке, и я видел их силуэты возле костра, над которым взлетали снопы искр. Немного погодя они зажгли фонарь, по воде протянулись золотые дорожки. Глухо ворчали пороги, посылая клочья пены вниз по темной реке. Потом взошла полная луна и залила все жемчужным светом.

На рассвете нас разбудил звонкий голос мотора. Все поднялись и окружили торжествующего Тэннера. Увы, ликование длилось недолго, час спустя он все еще бился над мотором.

— Начальник, — сказал Тэннер, когда мы наконец тронулись в путь, — придется совсем не выключать его, даже на время привала.

Горючее просачивалось наружу, из выхлопной трубы валил синий дым…

^{_{В жаркий день}}

Пройдя несколько километров, мы увидели впереди зазубренные скалы, прорезанные широким извилистым коридором; кое-где гладкую поверхность реки морщила легкая рябь. И тут с нами чуть вновь не приключилась беда. Мы шли на большой скорости; вдруг Джордж поднял руку, показывая вперед:

— Смотрите!

На воде, в начале маленького завихрения, неподвижно лежал, опираясь на острый камень, зеленый лист. Неожиданно оказалось, что кругом со всех сторон торчат еле различимые в толще воды тонкие шпили. Любой из них мог пропороть днище нашей лодки, но на этот раз на носу стоял Джордж, и два часа спустя, благополучно миновав все препятствия, мы достигли Урана-Пау. Здесь на берегу стояло покинутое строение ваи-ваи — вернее, один каркас, потому что все остальное давно истлело.

Пока Тэннер следил за тем, чтобы не заглох мотор, мы накопали ямса, полюбовались издали тремя вершинами Амуку-Маунтинс и осмотрели дом, который Чарли — наш лодочный мастер — начал строить в этом месте, взяв за образец дом миссии.

Следующим препятствием на нашем пути были Вату-тероан — «пороги Попугая», широкая подкова из красного камня, заросшая бахромой паку. Тут и там торчали островки, увенчанные стройными пальмами. Мысль о самолете подгоняла нас и, убедившись, что глубина достаточная, мы решились идти напрямик. Водоскат протянулся на триста метров; высокие — до полуметра — волны несли нас вперед. Пустив мотор на полную мощность, мы усиленно маневрировали веслами, и вот уже водоскат позади. Река плавно извивалась мимо причудливой скалы — казалось, огромный кит, окруженный стаей дельфинов, лежит в воде.

А слева высился другой необычный утес — полосатый рог десятиметровой высоты, возле которого открывалось узкое устье Кассикаитю.

Внезапно с воды снялась утка и полетела к устью. Мы двинулись полным ходом вдогонку. Я приготовил ружье, лодка свернула на Кассикаитю, и тут, совсем рядом, мы увидели на крутом откосе свернувшуюся в клубок огромную змею. Анаконда!..

— Стреляйте, начальник! — завопили все в один голос, и я инстинктивно нажал спуск.

На голове змеи появилась черная точка, длинное пятнистое тело обмякло.

Несколько месяцев тому назад я застрелил пятиметровую анаконду; эта была раза в полтора больше, толщиной сантиметров двадцать — двадцать пять.

— В жизни я не видел такой большой камуди! — воскликнул Иона.

— В ней метров десять, судя по голове и толщине тела, — предположил Джордж.

В этот миг голова анаконды коснулась воды, и громадное чудовище забилось в конвульсиях, словно взбесившаяся пружина; змея извивалась, хлестала о землю, наконец скатилась в реку и исчезла. Мы окаменели от ужаса: что было бы с нами, попади мы под удар. Течение разворачивало лодку; вдруг рядом громко захлопали крылья — это спокойно взлетела и скрылась утка…

Но меня уже беспокоило другое: что если я только ранил змею? Пусть даже это одна из самых отвратительных тварей на свете, необходимо убедиться, убита она или нет. Но как? Анаконда не всплывала, а река была глубокая.

— Останавливаться нельзя, — напомнил Тэннер, — потом не заведешь мотор!

Это решило вопрос. Мы продолжали путь вверх по реке среди серых скал и однообразно зеленой растительности, над которой простерлась белая пелена облаков.

Курри-курри — черные ибисы — попадались здесь так же часто, как на Буна-вау; множество змеешеек ходили по стволам или плавали в поисках рыбы, высунув из воды изогнутую шею. Заметив нас, они взлетали, распластавшись крестом над рекой. Тонкое тело и узкие крылья не мешали им искусно парить. Все выше и выше поднимались они по спирали, управляя в полете своим клиновидным хвостом.

Судя по растительности, мы приближались к более сухим областям; устье Кассикаитю служило как бы зональной границей.

Мы позавтракали на черном утесе под сенью деревьев, которые на высоту до шести метров были увешаны мусором, приносимым паводком в дождливый сезон. Лениво текущая вода была пронизана солнечными лучами, в которых резвились стайки рыб. Одни были серебристые, с фуксиновыми плавниками, исчерченные поперек черными и перламутровыми полосами; другие щеголяли продольными полосами серебристого и пурпурного цвета. У толстых циклид отчетливо выделялась на боках черно-белая буква «V».

— Здесь камуди задушила человека из Пограничной комиссии, — вспомнил Джордж. — Когда подоспели остальные, он уже был мертв. Индейцы редко купаются в этой реке, боятся змей.

Все европейские путешественники, побывавшие на Кассикаитю и протекающей поблизости Куювини, встречали исполинских змей. Первый из них, Шомбургк, писал в 1837 году:

«Мы видели также большую змею комути (боа), которая, проглотив крупную добычу, лежала неподвижно на болоте, распространяя отвратительный запах. Хотя я ранил ее пулей, когда она направилась в нашу сторону, нам пришлось отступить. Змея достигала в длину восьми метров, превосходя размерами всех, виденных мною ранее».

Есть места, изобилующие игуанами, или пераи, или аллигаторами, а в этой области полно огромных анаконд. Никто не знал и не пытался установить, чем объясняется такое скопление. Примечательно, что даже антрополог Фэрэби иллюстрировал одну из своих статей наряду с портретами индейцев двумя снимками анаконд.

Поскольку предание о сотворении мира называет прародительницей индейцев дочь анаконды, тарумы никогда не трогали этих змей. Для них анаконда была членом племени, и они относились к ней с большим почтением, величая «дядюшкой».

Но Безил считал, что именно этот «дядюшка» с его непомерным аппетитом заставил тарумов в конце концов покинуть берега Кассикаитю (где они поселились, придя в Британскую Гвиану) и уйти на Эссекибо.

Иона, сидевший поблизости, громко рассмеялся, слушая наш разговор. Я повернулся к нему.

— Ну как, Иона, настроение стало получше? Хоть теперь-то нравится тебе наше путешествие?

Иона улыбнулся мне, и я впервые уловил в его взгляде следы былой сердечности.

— По-моему, все путешествие было замечательным! Сколько нового мы увидели! Ну и домой, конечно, будет приятно вернуться, особенно теперь, когда я путешествовал совсем как древние индейцы. В былые времена индейцы забирали жену и детишек, садились в лодку и отправлялись в путь на год, а то и больше. Куда бы человек ни попал, он мог рассчитывать на гостеприимство людей своего клана, к которому принадлежал от рождения. Одни относились к клану маипури — тапира, другие к клану ханнакуа и так далее. В жены брали только женщин своего клана. Вождей не было, каждый подчинялся старосте своей деревни, но все члены клана считались родственниками, хоть бы они жили за сотни километров друг от друга. Приедет куда-нибудь человек и сразу ищет своих, а они обязаны хорошо принять его. Теперь-то все это забыто, многие араваки вообще не знают, к какому клану принадлежат. Но я не об этом хотел сказать, а о том, почему индейцы отправлялись в такие путешествия. Они точно знали, что хотят увидеть, — в частности, Великую реку, которая течет вокруг всего света.

— Иными словами — океан? А ты знаешь, что именно твое племя первым вышло в море и заселило Вест-Индию, что араваки проникли на север до самой Кубы, даже во Флориду?

— Знаю, начальник. И они часто бывали в Гвиане. Но чего все эти путешественники боялись, так это «Мертвого моря». В «Мертвом море» все шло ко дну, даже хлопок тонул. Поэтому, когда они выходили к воде, всегда пускали стрелы из легкой травы и следили, не потонут ли они.

Постепенно в облаках открылись голубые просветы. Солнечные лучи преображали весь ландшафт. Зелень начинала блестеть, по темной воде бегали яркие блики, отливала золотом тонкая пленка цветочной пыльцы. Мы миновали Каринаб — здесь река, глухо ворча, огибала могучие каменные глыбы. Очертания берегов непрерывно изменялись, за длинными прямыми участками следовали мелкие извивы. Еще чаще, чем на Мапуэре, встречались причудливые утесы.

Медленно сгущались сумерки, а когда стало невозможно различать затонувшие бревна, мы свернули к берегу. Крутой песчаный откос, густо поросший узловатыми гуайявами, генипами и другими мелкими деревьями, поднимался метров на двенадцать, завершаясь острым гребнем.

Я повесил фонарь в глубокой яме между корнями и сел обедать. На небе выплыла полная луна, осветив асфальтово-черную воду. После обеда я забрался в гамак и стал смотреть, как наши рыболовы вытаскивают здоровенных, больше метра, хаимар. Глаза рыб, попадая в луч света, вспыхивали красными огоньками.

Среди ночи я внезапно проснулся. Луна превратила небо в серебристо-синюю чашу, опирающуюся краями на ажурную кайму листвы. Тихий ветер прошел по кронам и изменил узор. У самого моего лица лежали черными силуэтами упавшие на накомарник листья, а над животом точно парила в воздухе древесная лягушка с широко растопыренными пальцами.

Я приподнялся на локте, любуясь сиянием в лесу, торчащими из реки утесами… Вода стала прозрачной, и с высоты десяти метров подводные камни и мели казались роем затопленных островков. Что это — игра лунного света? Или иллюзия, сонное видение? Я лег и уснул опять.

Тэннер уменьшил поступление горючего и заставил мотор работать почти нормально,добился даже того, что он стал заводиться. С утра мы плыли среди гладкой равнины; широкое русло петляло, образуя заливы и лагуны, по берегам которых росли болотные акации. Затем пошла сильно пересеченная местность, река сузилась, повороты стали круче, с резкими изломами там, где скалы преграждали путь потоку. Несколько раз нам пришлось даже разгружать лодку и переносить вещи по берегу.

Малейшая задержка раздражала меня. Я не представлял себе, что со мной будет, если мы опоздаем к самолету. Времени оставалось в обрез. А вдруг волы не придут?.. Нет, об этом лучше не думать…

С каждым днем все сильнее сказывалось переутомление. Время, время, время подгоняло меня на протяжении всей экспедиции. Скорее бы выйти из леса! Не потому, что я не любил лес или не интересовался им, — одна только эта экспедиция на годы обеспечила меня материалом для исследований, но на этот раз пребывание в дебрях затянулось, а я не мог ограничить лесом свое существование! Меня тянуло в центр моего привычного мира — не в Джорджтаун, и даже не в Вест-Индию, а в Европу. Мне нужно было увидеть свой дом, подвести итог пройденному пути и обдумать задачи на будущее.

Над нами летали попарно ара — длиннохвостые, с короткими, точно обрубленными крыльями. Одолеваемые любопытством, они сворачивали со своего пути к нам, потом летели дальше. Я завидовал им, мечтал о крыльях, чтобы взлететь над зелеными куполами. Мысленно я переносился в места, которых не видел много лет. Вспоминал Альпы, вид с одной из вершин Юры, белые зубцы вдоль всего горизонта… Париж, звуки музыки в студенческом клубе, табачный дым, веселье… Но вот опять — Кассикаитю, и я стою на длинном стволе, через который надо перетащить лодку.

На одном из водоскатов нам встретились две каменные глыбы с рисунками. Мелкие борозды, вероятно выбитые ударом камня, образовали очертания человеческой фигуры и четвероногого существа, похожего на жабу; рядом помещались непонятные значки и закорючки.

— Кто это вытесал? — спросил я. — Тарумы?

— Нет, — ответил Марк, — это сделали еще до них. — Говорят, что это вытесано женщинами.

Тимехри — так называют здесь наскальные изображения, или петроглифы, — очень часто встречаются на порогах гвианских рек; порой их можно видеть и на суше. Некоторые кажутся вытесанными совсем недавно, однако никто не может (или не хочет) объяснить, кем они сделаны и что означают. Большая часть петроглифов — явно древнего происхождения. Их узоры не имеют ничего общего с современным местным искусством, хотя на некоторых изображены люди в венцах из перьев, похожих на те, что индейцы носят и поныне. Этнографы предполагают, что наскальные изображения предназначались для ориентировки. А может быть, это пограничные знаки? Или летопись битв и охоты? Или символы, обозначающие место сбора племен? Или плод фантазии случайного путника? Наконец, не исключена возможность, что петроглифы имели магическое, ритуальное значение, о котором мы можем только догадываться. Как бы то ни было, древние изображения служат единственным свидетельством жизни давно исчезнувших народов.

Уже смеркалось, когда мы увидели впереди сложенный из камней причал и вытащенную на берег лодку; чуть поодаль рос молодой лесок.

— Лодка Чарли! — воскликнул Марк.

Одновременно на тропе показался сам хозяин. Он находился в своем лагере, в полутора километрах от реки, когда услышал гул мотора, и поспешил к берегу.

Приятная неожиданность! Мои спутники принялись наперебой рассказывать о наших приключениях; я же мог думать только об одном:

— Где волы?

— Какие волы? Никаких волов нет!

Волы не пришли…

Я чуть не расплакался. Теперь о том, чтобы поспеть к самолету, не могло быть и речи. Последние силы покинули меня, я не мог даже собраться с мыслями, чтобы найти какой-нибудь выход…

Безил и Чарли о чем-то совещались; спустя несколько минут Безил повернулся ко мне, широко улыбаясь:

— Чарли говорит, что завтра придут его собственные волы, — сыновья приведут, чтобы забрать балату. Он одолжит волов нам, и все будет в порядке.

Я облегченно вздохнул: кажется, мне все-таки сопутствует счастье!

Рано утром я первым делом справился о волах. Они еще не пришли; оставалось набраться терпения и ждать. Я бодро приступил к изучению окрестного леса, потом занялся бухгалтерией, однако к двум часам вся моя энергия улетучилась. Я слонялся, как потерянный, не находя себе места, карабкался на прибрежные утесы, наконец сел в лодку и отправился вместе с Безилом и Сирилом вниз по течению осматривать петроглифы. Натерев камень соком ямса, мы добились того, что изображения проступили совсем отчетливо; затем вернулись в лагерь, и я сел за дневник.

Попозже я спустился к реке. В центре сильно обмелевшего русла торчали камни, словно развалины готического замка. Я улегся в заводи за ними и пролежал там довольно долго, после чего вылез, освеженный, из воды и послал Марка в лагерь узнать, пришли ли волы. Час спустя он вернулся с отрицательным ответом.

Чтобы застать самолет, нам нужно было выйти не позже завтрашнего дня. Я лихорадочно принялся отбирать необходимое имущество, решив, если волы не появятся, идти ускоренным маршем до Люмид-Пау, а остающееся снаряжение отправить в миссию — все равно кому-нибудь придется возвращаться туда, вернуть лодку. Моя собственная ноша составила около тридцати килограммов — тяжело, и особенно тяжело будет в саваннах, под лучами палящего солнца, но я был полон решимости выдержать все.

А в сумерках явился Чарли: сыновья привели волов в лагерь и теперь отдыхали. Завтра утром они будут у реки.

Я горячо пожал ему руку.

— Чарли, — сказал я, — ты построил нам лодку, а теперь даешь волов. Без тебя мы бы ничего не сделали! Большое, большое тебе спасибо!

Вскоре началась погрузка. Часть вещей — ящик с мотором, пустые канистры, образцы древесины, взятые по пути сюда, — нужно было доставить в миссию и дальше, на Ганнс-Стрип. За это взялись Гебриэл и Марк. Они поработают у миссионеров, а потом очередной самолет доставит их домой на Люмид-Пау. Об этом я договорился заранее.

Я спросил Чарли, не хочет ли он тоже вернуться в миссию.

Чарли ответил отрицательно: если он там появится, его еще заставят остаться работать — разве откажешься!.. А у него есть дела поважнее: он уже давно не был у себя дома, в саваннах, пора сходить туда, навестить свою вторую жену, осмотреть дом и поля. Но, добавил Чарли, со мной он готов работать в любое время, потому что я хороший начальник.

Я еще не утратил восприимчивость к лести и расплылся в довольной улыбке.

Саванны

Когда я завтракал, появился Чарли с одним волом.

— Это в ваше личное пользование, — перевел Безил. — Остальные волы принадлежат сыновьям, а они как будто не соглашаются дать их вам. Ничего, скоро согласятся.

Иными словами, они набивали цену. Это меня взорвало. В мгновение ока все вещи были упакованы и сложены возле лодки: пусть знают, что я скорее отправлю все в миссию, чем поддамся на шантаж.

Очевидно, моя решительность произвела должное впечатление. Через час появились сыновья Чарли, и я был приятно удивлен их предупредительностью и покладистостью. Станислав и Роберт были очень похожи друг на друга: широкие улыбающиеся лица, острые подбородки, темные, почти сросшиеся брови. С первых же слов братья мне понравились; цена, которую они назначали за пользование волами, была вполне приемлемой, и, кроме того, они просили оплаты только за один конец, до саванн. Получалось, что доставка груза обойдется мне дешевле, чем если бы пришли волы, которых я заказывал. Я устыдился своей горячности. Хотя, кто знает — может быть, именно она сделала сыновей Чарли такими сговорчивыми.

Всего волов было шесть — два черных, два коричневых, один с черными и рыжими полосами, и один пятнистый, черно-белый. Это были могучие, ростом по плечо погонщикам, животные, одни с обычными верховыми седлами, снабженными остроумным креплением, которое упрощает расседлывание, другие с деревянными вьючными седлами, с крестовидными луками в обоих концах.

Сгорая от нетерпения — в нашем распоряжении оставалось менее четырех дней! — я сидел на берегу и смотрел, как навьючивают волов. Нужно было равномерно распределить вес и уложить все так, чтобы ничто не выдавалось, не задевало деревья, не натирало шкуру и не раздражало животных. Снова и снова примерялись мешки и свертки то на одно, то на другое седло; наконец в полдень мы выступили, и сразу же три вола ринулись в чащу, пытаясь сбросить вьюк.

Сыновья Чарли с криками бросились в погоню.

Мятежники возвращались неохотно, упираясь и дергая повод. Постепенно они успокоились, и вся шестерка мирно зашагала вперед, но до того медленно, что погонщикам поминутно приходилось понукать их криками «муу… эй!» Вдруг — страшная суматоха. На этот раз взбунтовался полосатый. Он стал на дыбы, отчаянно брыкался, потом ринулся в лес и, пробежав с полсотни метров, лег.

К счастью, ничто не пострадало — буян нес мешки с одеждой и гамаками, — и после этого некоторое время опять все шло гладко.

За час мы добрались до лагеря Чарли, расположенного на большой, метров сто в ширину, расчистке в гуще леса. На краю поляны стоял сарайчик, в котором сидели женщины и девочки — невестки и внучки Чарли — и висело десять гамаков. Свора охотничьих собак, попугай и обезьяна делили с людьми их жилище.

Кругом можно было видеть «орудия производства» сборщика балаты: ножи, кошки, чтобы взбираться вверх по стволу, мелкие корыта длиной около трех с половиной метров, в которые сливают собранную балату. Корыта стояли на козлах и были прикрыты от солнца и дождя передвижными навесами (чтобы сохранить цвет и качество балаты). По мере того, как балата подсыхает, сверху одну за другой снимают лепешки толщиной с полсантиметра и подвешивают так, чтобы они высохли с нижней стороны. Затем их складывают или свертывают в трубки для перевозки на побережье. Так далекие дебри поставляют сырье, из которого делают водонепроницаемую изоляцию для кабелей и мягкую сердцевину мячей для игры в гольф.

От лагеря начиналась широкая, более двух метров, тропа. Чарли и его сыновья тщательно выровняли ее, так что волам ничто не могло помешать.

Я прибавил шагу и ушел вперед, чтобы останавливаться, изучать растительность и собирать образцы.

Возле самой Кассикаитю, в пойме, лес был сухой и состоял из густо переплетенных, искривленных малорослых деревьев. Здесь же, на какой-нибудь метр выше, мы оказались в типичном для этого края высокоствольном лесу: он напоминал, на первый взгляд, влажные леса Акараи, но обладал некоторыми особенностями, которые Иона и я скоро обнаружили. Крупные деревья были ветвистее, их кроны, простирающиеся на высоте примерно тридцати метров, были реже и пропускали больше света, чаще встречались эпифиты, гуще рос подлесок. Видов было меньше, и мы встретили много старых знакомых; впрочем, некоторые виды — время не позволяло нам взять образцы — оказались совершенно новыми для нас. На каждом шагу попадались балатовые деревья: шершавые черноствольные гиганты с розовой древесиной, обильно источающей белый сок. Все они носили следы работы сборщиков; зарубки поднимались порой на высоту до двадцати метров. Немало деревьев гибло от хищнического способа эксплуатации: чтобы получить сразу побольше балаты, сборщики делали надрезы вокруг всего ствола.

Но о самом существенном различии между здешними и акарайскими лесами мы могли лишь догадываться. Сравнивая местный лес с другими, сходными с ним по общему виду, характеру рельефа и структуре, мы пришли к выводу, что — если рассматривать его в целом, — цветение и плодоношение не длятся тут круглый год, а приурочены к сезонам; поэтому предварительно я отнес этот лес не к влажным, а к вечнозеленым сезонным.

Густой подлесок кишел клещами. Тут были и здоровенные твари, сыпавшиеся на нас с листьев, и маленькие, величиной с булавочную головку, которые целыми полчищами усеивали незащищенные участки кожи. Но хуже всех были краснотелки (Trombidiidae), едва различимые простым глазом и напоминавшие крохотных красных паучков: они незаметно забирались под одежду и впивались в кожу. Через несколько часов меня опоясала воспаленная полоса, все тело было испещрено розовыми волдырями, и я непрестанно чесался.

После Аишер-вау («река Ядовитой лианы»), сильно обмелевшего каменистого притока Кассикаитю, нам стали встречаться участки производного леса давнего происхождения — следы расчисток даураи и аторадов. Низины занимали пересохшие болота, покрытые коркой ила и осыпавшимися листьями эвтерпы, гладкими и сухими сверху, прелыми и сырыми с нижней стороны. У одного такого болота, под названием Юру-люд («Дорога пальм ите́»), где сохранилась лужица зеленоватой воды, мы вечером разбили лагерь. Кожа моя горела и мучительно чесалась, но я не мог ничего поделать и приготовился к бессонной ночи.

За каких-нибудь три часа на протяжении десяти с небольшим километров окружающий нас ландшафт совершенно преобразился. Покинув угрюмые воды Кассикаитю с ее мрачными скалами, мы вошли в темный, пыльный, тоскливый лес, но он чуть не с каждым шагом менялся, и теперь мы явно находились в преддвериях саванн. После многих недель лесного плена это казалось почти невероятным.

Слабые лучи света проникли в густой мрак; голос Тэннера разогнал мою дремоту, я встал и оделся. Как только тропа стала различимой, мы тронулись в путь — длинная колонна загадочных бесформенных существ. Птичий гам наполнял лес. На дереве возле тропы сидели семь или восемь туканов, громко стуча клювами; над самой головой — мы проходили участок вторичного леса, где деревья были не выше пятнадцати метров, — скрипели крыльями маруди. За несколько минут Сирил подстрелил трех жирных гокко. Отделившись от черных силуэтов листьев вверху, тяжелые птицы гулко шлепались о землю. У одного гокко я обнаружил возле правого глаза алое пятнышко: клещи!..

Быстро светало, начался новый день, полный кипучей жизни. Кругом простирался неведомый край, изобилующий живностью и совсем не похожий на пустынные Акараи.

Время от времени еще попадались участки высокого леса с множеством бразильских орехов. Безил рассказал, что дальше на запад, где равнина огибает северную оконечность Акараи и подступает к Бразилии, их еще больше. Нам встретились и светло-коричневые пески — очевидно, следы Белопесчаного моря. Реки на нашем пути почти все пересохли. Самая большая, Мабу-вау («Медовая река») превратилась в цепочку разделенных песчаными барьерами прозрачных водоемов. В них еще сохранилась рыба, а по краям, в небольших углублениях, лежали гроздья лягушачьей икры.

Часам к двум Безил и я, уйдя далеко вперед, завершили двадцатисемикилометровый переход ка берегу Ишкишивау («река Креветок»), мрачного потока, окаймленного крутыми глинистыми берегами. Я искупался; вода освежила мою зачумленную кожу. Проглянуло солнце — позолотило серую глину, оживило пыльную зелень и родило в воде красноватый отсвет, в котором я увидел двух неподвижно замерших полосатых рыб.

В Шиуру-тирир кое-кого из нас покусали вампиры; здесь же, ближе к скотоводческим районам, летучих мышей стало особенно много, и прошлой ночью они напали на Безила, Сирила и Станислава. Безил помог мне подвесить гамак между двумя деревьями и тщательно накрыл меня накомарником, так чтобы ни один палец не торчал наружу.

— Пусть всю ночь фонарь горит, — заметил он. — Хотя если они очень голодные, то и это их не отгонит.

У корней одного из деревьев, к которым был привязан гамак, я еще раньше заметил копошащуюся серовато-зеленую массу — сотни маленьких волосатых гусениц. Поскольку они в общем-то находились в покое, я тут же забыл о них. А ложась, обнаружил, что гусеницы, хотя они по-прежнему казались неподвижными, уже поднялись по стволу на два с половиной метра. Утром вся масса опять копошилась у корней, но, поглядев вверх — дерево было высотой около десяти метров, — я обнаружил, что ветви, еще вчера покрытые густой листвой, совершенно голы. Когда мы собрались выступать дальше, невинные на вид «червячки» были на полпути к другому дереву.

Среди поросли на многочисленных заброшенных расчистках попадалась южноамериканская разновидность дерева путешественников^[104] — огромная, причудливого вида трава, от короткого тонкого стебля которой поднимается на шесть-семь метров плоский веер разделяющихся на доли листьев. Пурпурно-оранжевые прицветники на огромных цветоножках напоминали клюв пеликана. Я надрезал перочинным ножом влагалище одного листа, но из надреза не выступило ни капли жидкости: либо растение высохло, либо местная разновидность не столь гостеприимна, как ее мадагаскарский сородич^[105]. Листья были очень похожи на банановые, однако не обладали их нежным, живым оттенком; те из них, которые лежали на земле, своей глянцевитой поверхностью ярко отражали солнечный свет.

Почва здесь состояла из чистого белого песка, на котором рос мелкий лес. Лишь в низинах, на пересохших болотах, попадались высокие эвтерпы. Неведомо откуда выскочил броненосец и юркнул в свою нору — грязную, облепленную комарами дыру среди корней. Быстро скользнул через тропу длинный, около полутора метров, необычно темный бушмейстер. Сирил убил маленькую, но смертельно ядовитую очень красивую виперу (Bothrops bilineatus) с темно-зеленой спиной, желтым брюхом и белыми кольцами вокруг глаз. Появились и тут же бросились врассыпную, тявкая почти по-собачьи, шесть пекари. Показались следы ягуара, один раз совсем свежие — на старой коровьей лепешке.

Крупнозернистый песок сменился белой пудрой; вскоре мы вышли на травянистую поляну, вытянутую ромбом. Ее окружали кустарники семейства меластомовых^[106], покрытые пурпурными цветами, и кусты с золотисто-коричневыми листьями^[107]. Совсем низко, не заслоценные от нас ни листьями, ни ветвями, мчались серые тучи: мы подходили к открытым просторам.

Снова лес, затем большой участок саванн с травой по колено и множеством ярких цветов на тоненьких стебельках. Зеленые чашечки бурманнии двуцветной (Burmannia bicolor) были увенчаны оранжево-желтыми лепестками, каждый чашелистик украшен сильно выступающим розовато-лиловым килем. Eriocaulon tenuifolium напоминали подушечку, утыканную булавками для шляп; только вместо головок торчали гроздья белых цветочков. Xyris surinamensts, похожий на обычную траву, цвел крохотными бледно-желтыми цветками, по форме похожими на ирис. В розовый цвет нарядились стебли Turnera и Sipanea. И совсем рядом с тропой я увидел маленькое ползучее растение с голубыми лепестками.

Я во весь рост растянулся на земле, чтобы изучить его поближе. Пробившееся сквозь тучи солнце припекало мне спину. Мимо прошел, неся красно-черную терку, Джордж и скрылся в зеленом туннеле метрах в четырехстах впереди. За ним появились с тремя волами Сирил и Станислав. Выйдя на прогалину, животные, задрав хвосты, припустились бежать. Громкие окрики угомонили их, волы остановились и принялись щипать траву. Ели они в первый раз за целую неделю — индейцы не берут с собой корма для вьючных животных и они работают по две недели в лесу без пищи. Однако их тут же погнали дальше. Было 7 декабря, близилось рождество, и парни насвистывали на ходу святочные мелодии…

Углубившись в лес на сто метров, тропа круто повернула и превратилась в травянистую дорогу длиной с четверть километра, которая вывела нас на берег Куювини. Широкая серо-зеленая река, припудренная цветочной пыльцой, лениво переползала через желтые каменные плиты между высокими глинистыми откосами.

Под шелестящими деревьями лежала старая лодка; мы переправились и сели на уступе ждать, пока реку переплывут волы. Чуть выше стояло дерево из семейства бобовых с фиолетовыми цветками, оно непрерывно посыпало нас клочками листьев. Там орудовали листорезы — большие красные муравьи с резким запахом. Присмотревшись, я убедился, что они не стригут челюстями, как ножницами, а пилят лист одной челюстью, придерживая его другой. Выпилив кружок, муравьи, как на парашюте, спускались на нем вниз, затем длинной колонной шли по откосу к своему муравейнику. Некоторых сносило в стоячую воду между камнями или в реку; тогда снизу, словно воздушные пузырьки, медленно всплывали серебристые рыбки. Они обнюхивали каждого муравья, иногда брали в рот, но неизменно выплевывали.

В полутора километрах от реки мелколесье снова перемежалось степью. Это была первая из целой цепочки небольших саванн Парабара, названных так по имени рыбы, обитающей в местных реках.

Цветы, всюду цветы: золотисто-желтые среди коричневой листвы красноствольных деревьев бирсоним (Byrsonima), розовые и белые в темной зелени клузии дубравной, пурпурные орхидеи на земле и на деревьях… А рядом — желтые шапки Vochysia и зеленые пальмы ите с кистями темных плодов.

Во время дождей степные овраги заполняются водой, и можно путешествовать во все концы на лодке. Лесистые холмы, рощи, поляны, широкие склоны — поистине страна из детской сказки, поэтичная в своем уединении и полная волнующих неожиданностей.

Удивительный, великолепный край!.. Я много раз ловил себя на мысли: хорошо бы вернуться и пожить здесь год-другой!

В небе угасал живописный закат, а в траве уже замелькали светлячки, когда мы, пройдя около сорока километров, достигли длинного ровного участка степи. Много лет назад здесь устроили запасную посадочную площадку, но она так и не пригодилась. После войны ее еще некоторое время расчищали, чтобы использовать для воздушной транспортировки грузов из южных лесов, потом окончательно забросили. На каменистом бугорке стоял не очень удобный, но крепкий сарай; мы разбили лагерь возле него.

Пустив волов пастись, индейцы пошли купаться в речушке, струившейся между пальмами. Груда пустых черепаховых панцирей свидетельствовала о былых пиршествах; я подвесил над ней свой гамак и тоже полез в воду.

Яркие звезды высыпали на ночном небе — точно над нами во все стороны, до самого горизонта, растянули парчу. Стоя во мраке, я наслаждался степным привольем и прохладным ветерком, напоенным ароматом пройденных нами лесов. Приятно было, вспоминая долгие дни под сенью густых крон, предвкушать встречу с широкими просторами, которые откроются завтра…

Поднявшись в четыре часа утра, мы обнаружили, что небо заволокли тяжелые тучи. Мелкий дождь, холодный ветер, низкий кустарник, пружинистые кочки — все напоминало мне вересковые пустоши Шотландии!

Мы отправились дальше, дважды пересекли лесные массивы, шагая по щиколотку в красных хрустящих листьях, среди высоких стройных деревьев с шершавой корой — многие из них сбрасывали листву в засушливые периоды. Эти массивы представляли новый для нас тип — вероятно, полувечнозеленые сезонные леса.

По каменистым песчаным руслам бежали речушки и реки, в прозрачной воде которых отчетливо виднелось густое переплетение корней. Самая большая из них, Кати-вау («Песчаная река»), была последним рукавом Амазонского бассейна. По словам Безила, ее воды (через Такуту, Риу-Бранку и Риу-Негру) вливались в Амазонку возле Манаоса, на восемьсот километров выше того места, где Тромбетас приносит в Амазонку воды Мапуэры. В этих местах истоки рек Гвианы и Амазонки настолько близки друг от друга, что уже через каких-нибудь полтора-два километра мы вышли к притоку Рупунуни, которая через Эссекибо вливается в Атлантический океан в полутора тысячах километрах от устья Амазонки!

В дождливые сезоны большая часть водораздела затоплена, а в годы с особенно обильными осадками обитатели одного бассейна могут перебраться в другой. Этим объясняется присутствие в некоторых гвианских реках представителей амазонской фауны — черепах, скатов-хвостоколов и огромной арапаимы, которая, по-видимому, переселилась совсем недавно, так как наблюдения указывают, что она медленно распространяется вниз по Эссекибо по направлению к морю.

Через пять часов после старта мы оказались на удобной травянистой тропе, обрамленной деревьями. Сделав несколько поворотов, она стала быстро расширяться, и наконец перед нами открылось начало Южно-Рупунунийской саванны, часть обширных саванн юго-запада Британской Гвианы, которые, то и дело меняя название, тянутся на территорию Бразилии, до реки Урарикуры и песчаников Пакараимы.

Вдали показалась россыпь индейских домиков — деревня Карар-тун, «предместье» Карарданавы. Здесь находились «фермы» ваписианов; индейцы переселились сюда, чтобы следить за посевами и расчистить новые поля вдоль опушки медленно отступающего леса.

Наше появление вызвало большой переполох. Во всех дверях стояли местные жители, удивленно глядя на путников из таинственного края на юге, откуда так редко приходили люди. Кто-то узнал среди носильщиков знакомых и побежал передать эту новость остальным.

Сирил, шагавший первым, подогнал своего вола к одному из домов, вошел внутрь, потом вернулся с миской в руках. Он протянул ее нам, предлагая отведать красного ямсового сока. Дом принадлежал семье Сирила; он познакомил нас со своей матерью и двумя младшими сестрами, которые готовили фаринью.

Дом с плетеными стенами и соломенной крышей состоял из одной квадратной комнаты. В углу было отгорожено место для кухни, там стояли на полу большие тыквы с водой. Здешние индейцы вели совсем не такой образ жизни, как их южные соседи. Каждая семья жила в отдельном доме и возделывала принадлежащие ей поля.

В домике Сирила висело пять гамаков; всего в поселке насчитывалось домов двадцать; иначе говоря, здесь обитало примерно столько же людей, сколько на огромной территории на юге, площадью в тысячи квадратных километров.

Несколько дальше мы заметили отпечатки автомобильных шин. На склонах холмов были по два, по три разбросаны еще несколько индейских домов и от каждого змеилась тропинка; мы шли по переплетению бесчисленных дорожек, которые все вели в одном направлении — к «столице», Карарданаве, лежащей в полутора километрах за Люмид-Пау.

— Как, поспеем? — спросил я Безила; самолет должен был вылететь завтра утром.

— Конечно, к ночи должны дойти!

Кончились дома, и опять потянулись пустынные саванны. Ни тени, ни прохлады! Кучевые облака плыли в небе, палящее солнце жгло наши непривычные плечи. Кругом лишь камни и желтая трава; иногда — холмы с черными зубцами скал на гребнях и редкой порослью: кажу, бирсонима и наждачное дерево^[108] со сморщенными золотисто-зелеными листьями.

С вершины холма, увенчанной белыми выходами кварца и красным лишайником, я окинул взором голый опаленный ландшафт. Вдали на юге протянулась голубая полоска леса, над которой могучими ориентирами поднимались Караваимен-Тау, Бат и Маруди Маунтинс. К западу, северу и востоку, на сколько хватал глаз, почву испещрили, свидетельствуя о многовековой эрозии, скалы, утесы и груды камней. Лишь каньоны, где пальмы ите́ окаймляли ручьи и речушки, сулили нам немного прохлады…

Насколько я мог судить, разница в почвах и климате между этими местами и лесом, где мы побывали, объяснялась той эрозией, которую вызывает хищническое пользование землей, с повторными палами. Многое говорило о том, что человек не только повинен в непрерывном наступлении степи на лес, но и вообще явился создателем саванн в ту пору, когда в этом краю обитало многочисленное население.

Я вытащил карты, пытаясь определить, где нахожусь, но они и тут оказались бесполезными.

В ста тридцати километрах на север возвышалась стена Кануку-Маунтинс. На таком расстоянии она казалась нежно-лиловой. Несколько западнее виднелись скалы Маунт-Ширири, затем Кусад-Маунтинс и другие, более низкие холмы и вершины, священные места для аторадов и ваписианов — именно там развертывалось действие их преданий о сотворении мира. А до них горы населяли неизвестные народы, оставившие петроглифы по склонам хломов и на порогах. Дух исчезнувших племен витал над ландшафтом, который почти не изменился с самых древних времен и только теперь пробуждался к жизни.

Во время моих предыдущих путешествий здешний край казался мне далеким и загадочным, теперь для меня отсюда начиналась цивилизация.

Волы еле плелись, и я прибавил шагу, иногда сворачивая с тропы, чтобы посмотреть на какое-нибудь дерево или полюбоваться пейзажем.

Выйдя к группе пальм, я сел отдохнуть в тени шуршащих веерообразных листьев. Я смотрел на медленно струящуюся прозрачную воду, слушал грустную песнь коричневой птички, думая о том, с каким удовольствием вернусь снова сюда и в далекую страну ваи-ваи и мавайянов. Но сейчас я стремился вперед; как ни убаюкивал меня степной воздух, я встал и решительно зашагал дальше.

Через несколько часов тропа стала менее отчетливой. Каждый раз, когда она разветвлялась, я выбирал самую широкую. Но вот растаяло последнее ответвление, затерявшись в гладкой почве.

Становилось поздно. Кругом во все стороны простиралась к серому горизонту каменистая равнина.

Я понял, что заблудился.

Ни Люмид-Пау, ни Карарданавы… Шеренги пальм вдоль влажных низин, наждачные деревья на склонах холмов. На севере, словно айсберги, — голубые горы над горизонтом. Я шел по направлению к ним, один в нескончаемых саваннах, таких же пустынных, какими были южные леса.

Близился закат, надо было спешить. Я отыскал еле видимые остатки тропы и зашагал от них вверх по унылому каменистому склону, покрытому странными растениями, напоминающими морские анемоны^[109]. Длинные ползучие стебли заканчивались короткой кисточкой; когда я наступал на них, мне казалось, что они извиваются, как черви на морском берегу. На гребне я остановился, однако не обнаружил кругом ничего, что помогло бы мне сориентироваться. Страх рос во мне, словно снежный ком. Возможно, утром мне удастся найти путь обратно к домам, оставшимся далеко позади, но уж о самолете тогда и думать нечего… Надо же случиться такой нелепости: сам по своей вине заблудился! Я был растерян и чувствовал себя совершенно беспомощным.

Я вернулся на тропу и, движимый внезапной решимостью, не повернул обратно, а зашагал дальше в прежнем направлении. Разум кричал мне, что теперь, когда до сумерек осталось каких-нибудь полчаса, я не мог придумать ничего глупее, что тропа увела меня в сторону, что я окончательно заблудился…

Нет, не может быть, чтобы я так ошибся!

Я восстановил в памяти последний отчетливый развилок. Вторая тропа свернула на запад, я помнил это совершенно точно.

Повернув, я взбежал на гребень покатого холма… и увидел в полутора километрах людей и волов. До меня доносились даже слабые окрики «муу-эй!»

Солнце скрылось за горизонтом.

Уже стемнело, когда я присоединился к своим — с самым небрежным видом, будто просто-напросто ходил прогуляться. Чистейшая случайность выручила меня!..

Идя в сгущающемся мраке по светлой тропе, мы через час достигли аэродрома. Здесь у Безила был глинобитный домик — склад, в котором он хранил балату. Мы повесили в домике свои гамаки и сели обедать. На окружающих холмах вспыхнули звездочки — огоньки в индейских лачугах, а на севере сверкало целое созвездие — Карарданава!

Мои мысли были далеко — в Джорджтауне, среди магазинов и кинотеатров; я видел перед собой друзей, белые скатерти, удобные кресла, строил планы на будущее…

— Что ты будешь делать, когда вернешься? — спросил я сидящего рядом Джорджа.

— Буду ждать новой работы, начальник. Я почти год ходил безработный, когда услышал, что вам нужны люди. Я всегда хожу к Геологическому управлению узнавать насчет работы.

Я представил себе Джорджа в ряду многих других индейцев, которые обычно сидят на тротуаре перед зданием Управления или стоят, прислонившись к колоннам. Сколько раз я проходил мимо, не замечал их… Надо попытаться что-нибудь сделать для него; он показал себя превосходным работником.

— А где ты живешь?

— У меня нет постоянного крова, начальник.

— Вот потому-то я и предпочитаю саванны, — вступил Безил. — На побережье трудно найти работу и прокормиться. А здесь у меня свой дом, свое поле, которое я сам расчистил. Если даже все остальное рухнет, я не пропаду.

— Что ж, умно устроился!

— А когда я нанимаюсь куда-нибудь, то это, можно сказать, для того, чтобы иметь деньги на расходы. А станет здесь плохо — уйду в лес, как Фоимо, и за живу с мавайянами. Вообще мне хочется вернуться туда, потому что в одном месте, возле деревни Яварда, я видел подходящий песчаник. Там стоит поискать алмазы. Да, и вот что, начальник: если я там найдя бразильские орехи, то вам пришлю ведро.

— Спасибо, Безил!

Поход приближался к концу. Я бродил среди домиков Карарданавы, из которых на меня украдкой поглядывали дети и взрослые. Мои спутники стояли в стороне. Я расплатился с ними, пожал руки, теперь они ждали самолета, чтобы проводить меня. Странное состояние неопределенности: одна жизнь уже кончилась, другая еще не началась.

Вспомнилось, как я прошлый раз вернулся из экспедиции. Сколько дней прошло, прежде чем я освоился! Как человек, привыкший жить на вольном воздухе я двигался чересчур энергично для тесных помещений города, вел себя напористо, бесцеремонно, привыкнув настойчивостью преодолевать сопротивление. В глазах обитателей Джорджтауна я был, наверное, настоящим чудовищем. Затем мало-помалу лесные привычки исчезли, произошла переоценка ценностей, исчезли настроения, навеянные одиночеством и безмолвием. Но не совсем. Что-то, какие-то следы остались в душе. Ничто не проходит бесследно.

Щурясь от яркого света, я качался в гамаке и обменивался через Безила ничего не значащими словами со старостой деревни.

— Отец! Отец! — закричала вдруг его дочурка, подбежав ко мне и уцепившись за мое колено.

Староста улыбнулся. Девочка, должно быть, спутала меня с патером Маккенной, иезуитским священником, тоже обладателем густой бороды.

«Придется сбрить ее», — подумал я.

А жаль с ней расставаться — такая могучая и кудрявая!..

Может быть, стричь, постепенно уменьшая, и комбинировать с усами различного фасона?

Медленно тянулись утренние часы, легкая дымка заволокла бездонное голубое небо. Мое нетерпение росло, переходя в раздражение. Вдруг ухо уловило слабый гул… Еще несколько минут — и в дальнем конце аэродрома приземлился самолет. Он описал полукруг, остановился, в застекленной кабине открылась створка — и выглянуло лицо полковника:

— Уберите со стартовой дорожки этого бабуина!

Минутой позже он стоял передо мной.

— Никки, как мы за тебя волновались! Газеты писали, что ты не то пропал без вести, не то съеден — в общем что-то в этом роде. Я надеялся, что на розыски пошлют меня. Сразу видно, что тебе пришлось растягивать свои запасы, — вон ты какой худой под всей этой растительностью. Она не мешает тебе есть? О’кей! Ждем тебя к обеду, сегодня в восемь. Расскажешь про свои похождения…

Один за другим в чреве фюзеляжа исчезли свертки с высушенными растениями, стрелами и украшениями из перьев, гамаки, одеяла, фонари и прессы, ящики со снаряжением. Затем, перекинув через плечо свою сумку и держа в руке корзиночку с клубнями орхидей — подарок Безила, я забрался в самолет, уселся на знакомом металлическом сиденье и застегнул предохранительный пояс.

Сканирование текста: http://geoman.ru/

Примечания

1

В бразильской гилее найдена всем известная гевея — каучуконосное дерево бертоллеция, дающая знаменитые бразильские орехи, шоколадное дерево, или дерево какао, и многие другие ценнейшие растения.

(обратно)

2

Определить виды деревьев на месте крайне трудно, и поэтому автор тщательно записывает местные народные индейские названия деревьев. Индейцы отлично знают окружающий их лес и полезные свойства деревьев и трав. И нельзя поставить в упрек автору, что он не всегда сообщает латинское, научное, название: во многих специальных ботанических работах сплошь и рядом указываются только индейские имена деревьев.

(обратно)

3

Сезонная ритмика — ежегодно повторяемое в определенные сезоны появление листвы, цветение и плодоношение.

(обратно)

4

Реликты (лат. relictum — остаток) — растительные или животные организмы, которые раньше были более широко распространены, а в настоящее время сохранились лишь в отдельных небольших районах, или же остатки целых фаун и флор прежних геологических времен.

(обратно)

5

Балата — свернувшийся млечный сок дерева Manilkara bidentata, сем. Sapotaceae, близкий по свойствам к гуттаперче, но более эластичный. Раньше применялся как примесь к каучуку. — Прим. ред.

(обратно)

6

Фаринья — мука из маниока; тассо — прессованное сушеное мясо. — Прим. ред.

(обратно)

7

Macrolobium acaciaefolium, сем. Leguminosae — макролобия акациелистная. — Прим. ред.

(обратно)

8

Бери-бери — болезнь, развивающаяся из-за отсутствия в пище витамина B₁. — Прим. ред.

(обратно)

9

Euterpt edulis.

(обратно)

10

Macoubea sp.

(обратно)

11

Cuatrecasea Spruceana.

(обратно)

12

Arundinaria Schomburgkii.

(обратно)

13

Mauritia aculeata.

(обратно)

14

Mauritia flexuosa.

(обратно)

15

Русское название Calvifrons calvus — капуцин. — Прим. ред.

(обратно)

16

Агами (Psophia creptans). — Прим. ред.

(обратно)

17

Lonchocarpus sp. — сем. бобовых, подсемейство мотыльковых; известно около 150 видов, содержащих в млечном соке ротеноны и ротеконды, ядовитые для беспозвоночных и позвоночных холоднокровных животных. — Прим. ред.

(обратно)

18

Пака — крупный грызун. — Прим. ред.

(обратно)

19

Bactris sp.

(обратно)

20

Clusia nemorosa и Oedematopys dodecandrus.

(обратно)

21

Диоклея (Diocloea muricata).

(обратно)

22

Euterpe stenophylla. — Прим. ред.

(обратно)

23

Жиряк (Steatornis caripensis) называется также гуахаро, или жирный козодой; у птенцов жиряка очень много подкожного жира. — Прим. ред.

(обратно)

24

В неволе каменные петушки утрачивают яркость наряда, становятся серо-желтыми и обычно скоро погибают.

(обратно)

25

Маммона — в христианских церковных текстах злой дух, идол, олицетворяющий сребролюбие и стяжательство. — Прим. ред.

(обратно)

26

Унция — 28,3 г. — Прим. ред.

(обратно)

27

Известная итальянская киноактриса, знакомая советским зрителям по фильмам — «Любимые арии», «Паяцы», «Хлеб, любовь и фантазия», «Фанфан-Тюльпан». — Прим. ред.

(обратно)

28

Macrolobium acaciaefolium.

(обратно)

29

Должен оговорить, что, по словам моего друга д-ра Холдена, он ничего не нес во время своей экспедиции и не дрался с Мелвиллом, не помнит, чтобы рыл яму, и никогда не искал радиоактивных минералов.

(обратно)

30

Похоже, что здесь примерно вдвое больше мужчин, чем женщин. Это объясняется отчасти высокой смертностью среди женщин из-за ранних родов.

Доктор Джонс отмечает распространенное среди обоих полов бесплодие, объясняя его хронической малярией. Он говорит: «…постоянные перемены половых партнеров, возможно, отражают отчаянные попытки найти плодоносящие сочетания». В таких условиях требование строго соблюдать единобрачие может привести к вымиранию племени.

(обратно)

31

Площадь Уэльса около 20 тысяч квадратных километров. — Прим. ред.

(обратно)

32

Вероятно, один из видов Pithecellobium.

(обратно)

33

Новый вид Eperua glabra, описанный д-ром Ричардом Кауэном (Richard Kowen), сотрудником Нью-йоркского ботанического сада.

(обратно)

34

Pentaclethra macroloba.

(обратно)

35

Ее бактерии эндемичны в крови обезьян и некоторых других животных, обитающих на деревьях, где обычно живут и комары.

(обратно)

36

Исследование камня с пленкой, который я захватил с собой, привело к тому, что в этот район отправили геологическую экспедицию. Результаты ее работы еще не опубликованы.

(обратно)

37

Bertholletia excelsa. — Прим. ред.

(обратно)

38

Ocotea rodiaei (сем. лавровых). — Прим. ред.

(обратно)

39

Эта лавка, единственная на площади в несколько тысяч квадратных километров, находится в саваннах на бразильском берегу реки Иренг.

(обратно)

40

Cecropia — род деревьев (сем. тутовых). — Прим. ред.

(обратно)

41

Позже Эндрью сказал мне, что это, должно быть, и есть та лягушка, о которой он слышал, что ее ядом некоторые племена смазывают свои стрелы. Лягушек коптят заживо надкостром в маленькой клетке, затем наконечники стрел погружают в их мясо.

(обратно)

42

Вероятно, один из видов Eschweilera.

(обратно)

43

Ruellia graecizans (сем. акаптовых — Acopthaceae) и, предположительно, Matelia sp. (сем. ластовневых — Asclepiakaceae).

(обратно)

44

Cassia lucens и Jacaranda copaia.

(обратно)

45

Дифенбахия (Dieffenbachia, сем. ароидных — Araceae).

(обратно)

46

Passiflora juchsiiflora (сем. страстоцветных).

(обратно)

47

Agouti раса — крупный грызун.

(обратно)

48

Впоследствии я узнал, что Эндрью в это время был серьезно болен.

(обратно)

49

По некоторым данным, противоядие есть: препараты прозерин и эзерин. — Прим. ред.

(обратно)

50

Bixa orellana.

(обратно)

51

Calliandra tergemina.

(обратно)

52

Turnera (сем. бобовых, подсемейство миртовых).

(обратно)

53

Oxalis sepium (кислица).

(обратно)

54

Цветут только во время спада воды. — Прим. ред.

(обратно)

55

Dipteryx oppositiofolia (сем. бобовых).

(обратно)

56

Mimosa polydactyla — мимоза многопальчатая.

(обратно)

57

Интрузия (от лат. intrudo — вталкиваю) здесь — геологическое тело, сложенное магматической породой и образовавшееся в процессе внедрения и застывания магматического расплава в земной коре. — Прим. ред.

(обратно)

58

Речь шла, по-видимому, о маленькой тонкой рыбке с колючими плавниками, которая проникает в задний проход человека, причем удаление ее связано с мучительной и опасной для жизни операцией. В Гвиане она не встречается, но мы находились теперь на одном из притоков Амазонки, в бассейне которой эти рыбы очень распространены.

(обратно)

59

«Моби Дик» — роман американского писателя Германа Мелвилла. — Прим. ред.

(обратно)

60

Geonoma sp.

(обратно)

61

Это семейство типично для густых, тенистых зарослей.

(обратно)

62

Pouteria.

(обратно)

63

Trymatococcus.

(обратно)

64

Для покинутых поселений тарумов характерна пальма парипи (Astrocarym munbaca), произрастающая только на возделанных участках и плодоносящая лишь по истечении нескольких лет. Мавайяны, как я узнал, сажают из поздно плодоносящих только анатто (Bixa orellana), которая дает плоды на третий год; бананы и папайя, высаживаемые ваи-ваи, плодоносят на втором году.

(обратно)

65

Как и Фоимо, он носил волосы до плеч, косички не заплетал.

(обратно)

66

Страстоцвет — Passiflora pedata. — Прим. ред.

(обратно)

67

Крез — царь одного из древних государств Малой Азии. Огромное богатство сделало его имя нарицательным. — Прим. ред.

(обратно)

68

Nasua rufa — носуха, насекомоядное (семейство енотовых). — Прим. ред.

(обратно)

69

Hydrochoerus hydrochoerus. — Прим. ред.

(обратно)

70

Иона рассказывал о взрослом тапире, который на протяжении многих лет приходил из леса в деревню навестить своих прежних хозяев. Я видел однажды в аравакской деревне оцелота, жившего там уже почти год. Это был красивый зверь, с густым желто-коричневым мехом. Днем он редко удалялся от дома своего хозяина, предпочитая лежать на балке или на суку, и нередко пугал гостя своим видом, однако позволял себя ласкать…

(обратно)

71

Куры, по всей вероятности, как и собаки, не являются эндемичными для Южной Америки. Я не видел кур у мавайянов, зато ваи-ваи их держали — им нравились перья, кукареканье и драчливость петухов; впрочем, они не ели ни яиц, ни куриного мяса.

(обратно)

72

Birsonima и Rhynchanthera.

(обратно)

73

Humiria balsamifera.

(обратно)

74

Bromelia.

(обратно)

75

Cladonia.

(обратно)

76

Schizaea pennula.

(обратно)

77

Bromelia sp., пригодна для получения волокна.

(обратно)

78

Так, бананы впервые были посажены в Новом Свете в 1519 году испанскими монахами в Вест-Индии.

(обратно)

79

Предварительно отнесены к роду Syagrus.

(обратно)

80

Аторады жили на территории Южно-Рупунунийской саванны Британской Гвианы, ныне вымерли или смешались с ваписианами.

(обратно)

81

От Trema micrantha, используемой племенами, обитающими севернее.

(обратно)

82

Мавайяны — боковая ветвь араваков, которые много веков назад переселились на север из Центральной Бразилии. Вай-вай — часть племени карибов, которое соперничало с араваками и нередко покоряло их.

(обратно)

83

В связи с рассмотрением вопроса о предоставлении самостоятельности Британской Гвиане объявлено, что ваи-ваи и другие племена будут участвовать в общественной жизни страны; закон уже предоставляет им избирательное право…

(обратно)

84

Миссионер рассказывал мне позже, что у ваи-ваи есть особый «язык», в котором слова образованы от звукоподражаний и к которому они прибегают для описания особенно важных вещей. Таким образом, бессвязные речи Фоньюве были не кривляньем, а просто свидетельством его пристрастия к этому, более поэтическому языку.

(обратно)

85

Индейцы очень точно обозначают растения и животных, и будущий исследователь без труда определит те ингредиенты из приведенного списка, которые мне не удалось собрать и опознать.

(обратно)

86

Eschweilera confertiflora и E. subglandulosa.

(обратно)

87

Psidium parviflorum.

(обратно)

88

Trichilia compacta.

(обратно)

89

Дважды перистосложные, величиной с крылышко мухи.

(обратно)

90

Piptadenia psilostachya.

(обратно)

91

Machaerium sp.

(обратно)

92

Stelis argentata.

(обратно)

93

Dalbergia sp.

(обратно)

94

Hirtella racemosa.

(обратно)

95

Anthurium digitatum.

(обратно)

96

Они были своеобразной шаровидной формы, присущей другим родам того же семейства зверобойных (Guttiferae), например Moronobea или Symphonia, но совсем не типичной для Clusia.

(обратно)

97

Это удивительное дерево описано доктором Мэгиром под названием Clusia guppyi.

(обратно)

98

Oenoccirpus baccaba.

(обратно)

99

Когда колдун хочет «напустить» болезнь на человека или наоборот — вылечить его, он дует просто так или табачным дымом, иногда приговаривая что-нибудь.

(обратно)

100

В особенности племя мараке, обитающее в области Ойяна во Французской Гвиане.

(обратно)

101

Сэм, очевидно, имел в виду муравьев. Речь идет о сравнительно редких, очень ядовитых муравьях Neoponera, о которых уже говорилось выше.

(обратно)

102

Very nice! (англ.) — очень хорошо! — Прим. ред.

(обратно)

103

Mourera fluviatilis.

(обратно)

104

Ravenala guianensis.

(обратно)

105

Дерево путешественников получило свое название потому, что во влагалищах его листьев обычно достаточно влаги, чтобы напиться. — Прим. ред.

(обратно)

106

Tococa nitens.

(обратно)

107

Vochysia sp.

(обратно)

108

Curatella americana.

(обратно)

109

Bulbostylis capillaceus.

(обратно)

Оглавление

Л. Е. Родин, Л. А. Файнберг Предисловие

Часть первая. Страна ваи-ваи

  Перелет

  Сумрак на Эссекибо

  Что рассказывают путешественники

  Открытия

  Море листьев

    К Нью-Ривер

    Полдень, ночь и утро в лесу

    Голод

  Горсть бисера

Часть вторая. Через Акараи

  Заколдованная река

  Недовольство

  Один в дебрях

  Последние из ваи-ваи

  Мы встречаемся с мавайянами

  Мы обжигаем лодку

Часть третья. Страна «Лягушек»

  Каменная лестница

  Братья

  Покинутая деревня

  Мавайянская столица

    Встреча

    Жизнь деревни

    Праздник

    Размышления

  Мы избавляемся от Ионы

  Каменная лестница

  Знахари

  Ка’и и Кабапбейе

Часть четвертая. Мы выходим из леса

  Река великой змеи

  Саванны

*** Примечания ***