Собрание сочинений в 8-ми томах. Том 5 [Вениамин Александрович Каверин] (pdf) читать онлайн

МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1982

В. КАВЕРИН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ
В ВОСЬМИ ТОМАХ

МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1982

В. КАВЕРИН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ
ТОМ ПЯТЫЙ
ОТКРЫТАЯ КНИГА
РОМАН
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СЕМЬ ПАР НЕЧИСТЫХ
ПОВЕСТЬ

КОСОЙ дождь
ПОВЕСТЬ

ДВОЙНОЙ ПОРТРЕТ
РОМАН

МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

1982

P2
K13

Оформление художника
М, ШЛОСБЕРГА

„4702010200-319
подписное
К
028(01)-82

© Оформление. Издательство
«Художественная литература»,

ОТКРЫТАЯ КНИГА
РОМАН
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
НАДЕЖДЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
А ЖИЗНЬ ИДЕТ

Вступление

— Москва, Москва... Да вы садитесь, товарищ Вла­
сенкова. Длинная история. Не дают нам Москву!
Дождь стучит по крыше маленького здания телеграфа
в маленьком пограничном городке. Заливает окна, журчит
вдоль панели, брызгая, выбегает из водосточной трубы.
Без отдыха, без умолку. На стеклах, в сливающихся стру­
ях воды переламывается свет фонаря.
— Подождем, товарищ Власенкова. Видно, Москве не
до нас!
Да, подождем. Телеграфистка похожа на Машеньку
Спешневу — худенькая, прямая, с мягкими движениями, с
нежным лицом. Я смотрю, как она работает — тонкие
пальцы ловко, с треском вставляют в гнезда шнуры.
— Вы бы прилегли, товарищ Власенкова. У вас лицо
усталое. Я разбужу, когда дадут Москву.
— Спасибо. Я подожду.
А ведь, правда, как хочется спать! Дождь стучит успо­
коительно, равномерно, и под это постукиванье и жур­
чанье, под этот раздробленный, пробегающий топот спит
городок. За десять тысяч километров от фронта, от Моск­
вы, от всего, о чем говорено-переговорено, думано-передумано, спит городок. Что же делаем здесь мы в эту ночь, в
эти дни, за десять тысяч километров от фронта?
«Проводим мероприятия» — за кордоном были случаи
азиатской холеры. Даем бактериофаг — пограничникам и
населению. Всех приезжающих из-за рубежа сажаем на
7

шесть дней в карантин. Уничтожаем продукты, которые
они привозят с собой. Встречаем пароходы, дезинфици­
руем грузы...
Нет холеры, ложная тревога! Давно пора возвращаться
в Москву. Нельзя вернуться, пет приказа. Нельзя вернуть­
ся, молчит, не отвечает Москва.
— Алло, кто на проводе? Вызываю Москву.
Все мешается в голове. Сплю и не сплю. Андрей выхо­
дит из темноты, из туманного света, который, дрожа, пере­
ливается на залитом водой стекле. Где ты, мой дорогой?
Здоров ли? Почему, не дождавшись меня, отправил Пав­
лика с бабушкой в Лопахин — ведь мы условились, что
опи будут ждать моего возвращения в Москву? Почему в
Лопахин, где у нас давно уже нет ни родных, ни друзей?
Ах, как беспокойно, тревожно на сердце! Как волнуется,
томится душа!
— Москва, Москва... Занят провод. Не отвечает Мо­
сква.
Завернутый в газету завтрак лежит в кармане пальто.
Я разворачиваю газету. «Особенно ожесточенные бои про­
исходили на Клинском, Волоколамском, Тульском и Ро­
стовском (Ростов-на-Дону) участках». В десятый раз я
перечитываю последнюю сводку.
— Хотите бутерброд?
— Спасибо, некогда.
Сплю и не сплю. Стучит дождь, стучит девушка теле­
графным ключом. Полно, да в Термезе ли я? Просторный
город с раскинувшейся, просторной рекой открывается пе­
редо мной. Ростов? Фонари нежно и ярко освещают липы
бульвара. Где Митя? «Скучаю без вас,— писал он в по­
следнем письме. — Ну, не преступленье ли, что мы видим­
ся так редко?»
Да, мы могли видеться чаще. Не так уж много на свете
людей, без которых хотя и можно, но не очень хочется
жить. Зачем же мы — я и Андрей — позволили, чтобы он
столько лет, семь или восемь, прожил так далеко от нас?
Он один, у него не удалась — кажется, не удалась? —
жизнь. Он стареет, у него поседели виски. Что придумать,
как поступить, чтобы он вернулся в Москву?
Поздно. Неподвижно висят черные, страшно освещен­
ные тучи — над полями и лесами, над морями и реками,
над городами и селами.
— Москва, Москва! Не отвечает Москва.
Дверь хлопает, я открываю глаза. Высокий человек с
8

мокрым лицом, в мокром плаще входит в комнату. Это Вик­
тор Мерзляков — наяву, не во сне.
— Татьяна Петровна, я пришел вас сменить. Я у хо­
зяйки зонтик взял. Вот он. Идите к себе, отдохните.
— Зачем вы вскочили, Витя? Мне нельзя уйти. А ну,
как уйду — и дадут?
— Москва, Москва... Кто на проводе? Москва? Центр
шесть шестьдесят один пятьдесят четыре. Алло! Товарищ
Власенкова, возьмите трубку.
— Дежурный по Наркомздраву слушает.
— Дайте Малышева... Михаил Алексеевич, это вы? Го­
ворит Власенкова.
— Слушаю вас, Татьяна Петровна.
— Докладываю: работа полностью закончена. Предпо­
ложения не подтвердились. Прошу разрешения вылететь
в Москву.
— Нет, Татьяна Петровна. Вылетайте в Ташкент.
— В Ташкент?
— Да. На месте получите спецзадание.
Пауза.
— Одна или с группой?
— Кто с вами?
— Мерзляков и два лаборанта.
— Мерзлякова оставьте для дальнейшего наблюдения.
— Михаил Алексеевич, а вы не думаете, что в Мо­
скве я...
— Поменьше вопросов, Татьяна Петровна. Институт
эвакуирован в тыл.
Снова пауза.
— Андрея Дмитриевича видел на днях. Вернулся с
фронта и опять уехал. Справлялся о вас. Сообщил ему, что
вы живы-здоровы.
— Я-то что! Вы как?
— В порядке. Тороплюсь. Желаю счастья, Татьяна
Петровна.
— Желаю счастья.
...Мы выходим на улицу, и Виктор раскрывает надо
мной огромный, рыжий, старомодный зонт.
Дождь усиливается. Словно, в бешеной битве, кружат­
ся, сталкиваются, сливаются капли. Барабанят по крышам.
Бегут по ночной пустынной улице спящего пограничного
городка.
— Стало быть, я здесь остаюсь? Ну что же! И здесь
найдется работа. Татьяна Петровна, как вы думаете, а что,
9

если иа пробу залить фагом колодцы? Ведь, собственно го­
воря... Да вы, никак, плачете, Татьяна Петровна?
— Что вы, Витя! Это дождь. Когда же наконец кон­
чится этот надоедливый дождь? Зайдем к начальнику погранотряда, Витя. Нужно справиться, когда идет самолет
на Ташкент.
Почему с такой остротой запомнилась мне эта ночь в
Термезе? Потому ли, что еще непривычными были горькие
впечатления войны? Или потому, что я томилась сознани­
ем оторванности, заброшенности в этом чистеньком, уто­
нувшем в садах городке? Не знаю. Вскоре я поняла, что
это — ложное чувство. Но тогда мне казалось, что все, чем
мы занимаемся в нескольких тысячах километров от фрон­
та, не имеет и не может иметь ни малейшего отношения к
тяжкому испытанию войны.
...Я получила письмо из Лопахина: Агния Петровна
сняла комнату на Малой Михайловской, недалеко от того
дома, в котором когда-то жили мы с мамой. Знакомых она
не нашла, кроме какого-то Дедюлина, который в те годы,
когда Агния Петровна заведовала Домом культуры, рабо­
тал в этом доме монтером. Но зато она случайно на улице
встретилась с Агашей — той самой толстой, доброй, пуг­
ливой Агашей, которая еще до революции служила у
Львовых. И Агаша, по старой памяти, взялась помогать
бабушке по хозяйству. Я радостно вздохнула, прочтя эти
строки: на Агашу, со всеми ее причудами, запомнившими­
ся с детства, все же можно было положиться. Впрочем, и
бабушка, судя по этому письму, была настроена бодро;
Я боялась, что она растеряется,—нет! Фразы были корот­
кие, почерк решительный, твердый, и по всему было видно,
что Агния Петровна снова почувствовала себя прежней
энергичной, деятельной, вырастившей двух сыновей хо­
зяйкой «Депо проката роялей и пианино».
Андрей вернулся с фронта и с августа жил в Москве,
один, в новой квартире в Серебряном переулке, которую
мы получили перед самой войной. «Мы обменялись про­
фессиями,— писал он,— ты стала, как сказал Маяковский,
«певцом воды кипяченой и ярым врагом воды сырой», а я
засел в лабораторию и занимаюсь известной тебе вакци­
ной. Пока ничего не получается или почти ничего, причем
дед утверждает, что на это «почти» он наткнулся еще в
конце прошлого века. Я спросил: почему же в таком слу­
чае он бросил работу, и он ответил, что занялся другой,
«менее безнадежной». Каков, а?»
10

Дед — это был Никольский, который, несмотря на все
настояния родных и друзей, отказался уехать из Москвы,
а вакцина, над которой работал Андрей, была вакциной
против сыпного тифа. Что касается выражения «засел в
лабораторию», то нетрудно было догадаться, что Андрей
принимает желаемое за совершившееся, потому что он был
назначен директором большого производственного инсти­
тута и в своей лаборатории мог бывать, увы, не больше
двух-трех раз в неделю.
О том, каждый ли день он обедает, он не писал, а ко­
гда я наконец рассердилась, ответил, что на работе так хо­
рошо, тепло и уютно, что он подчас предпочитает ночевать
в институте, тем более что непривычно большая квартира
без меня и Павлика представляется ему чем-то вроде пу­
стыни Гоби...
Мы долго ничего не знали о Мите, а между тем кого
только я не расспрашивала о нем! Куда ни закинула бы
меня судьба или, точнее сказать, опасность эпидемической
вспышки, везде я прежде всего искала ростовчан и, найдя,
расспрашивала о Мите. Один военный врач, с которым я
познакомилась в самолете, сказал, что Митя с лаборато­
рией эвакуировался в Нальчик,— я немедленно написала
туда и не получила ответа. В Красноводске какая-то мед­
сестра, узнав, что я навожу справки о Мите, разыскала
меня и, наговорив с три короба, напугала до смерти. Митя,
по ее словам, тяжело заболел накануне отхода наших
войск из Ростова и, безусловно, остался бы в городе, если
бы не доктор Гордеева, которая спрятала его в погребе,
выходила, а потом бежала с ним к партизанам. Я не пове­
рила этой истории — мне показалось странным, что мед­
сестра отзывалась о Мите с истерической восторженно­
стью, а потом проговорилась, что видела его только раз на
публичной лекции в Доме санитарной культуры. Но как я
ни убеждала себя, что нельзя верить ни одному слову этой
болтливой неприятной женщины, а все-таки думалось:
ведь взялся же откуда-то этот слух! И тревожно, тоскливо
становилось на сердце.
Я написала Андрею, и он согласился со мной, что все
это вздор. Но что было делать с Агнией Петровной, кото­
рая каждое письмо начинала с вопроса: где Митя? «Толь­
ко не скрывайте правды,— просила она.— Сердце чувст­
вует, что с ним случилась беда, и лучше мне все сразу
узнать, чем медленпо убьет меня неизвестность».
11

Прошло два-три месяца, и вдруг — это было в Ташкен­
те, в конце декабря — один знакомый микробиолог спро­
сил меня: «Вы знаете, что вас разыскивает Дмитрий Дмит­
риевич Львов?»
— Дмитрий Дмитрич? Да ведь я же сама его разыски­
ваю вот уже полгода!
— А он — вас. Или брата.
Я бросилась в институт, нашла этот, больше месяца
пролежавший в канцелярии, узенький драгоценный ли­
сток — и сразу точно чья-то рука отвалила камень от серд­
ца. Это был краткий, в двух словах, запрос обо мне и Анд­
рее: не знают ли в институте, куда мы уехали из Москвы?
Под Митиной — несомненно, Митиной — цодписыо стоял
номер полевой почты.
Точно такой же запрос я нашла через две недели в Аст­
раханском, потом в Куйбышевском бакинститутах. Митя
поступил просто: он написал директорам всех бакинститутов — знакомым и незнакомым, справедливо рассчитав,
что микробиологи должны знать, куда эвакуировались их
товарищи по работе. В том, что мы с Андреем эвакуирова­
лись, он почему-то не сомневался.
Где же он пропадал так долго? Почему, когда мы на­
конец списались, ответил на мои вопросы глухо, певпятно,
упомянув между строк, что прошел пешком больше тыся­
чи километров? «Все расскажу при встрече. А вот встре­
тимся ли, где и когда? Кто знает?»
Крутой поворот

Еще в юности, в ту далекую пору, когда я работала
над своим первым рефератом, Николай Васильевич предо­
стерегал меня от «комнатности» в научной работе, от опас­
ности, которую таит в себе «стеклянный мир лаборато­
рии». То были годы, когда я выбирала между деятельно­
стью практического врача и наукой, смутно догадываясь,
что не могу и не захочу жить без этого «стеклянного ми­
ра». И, вернувшись из зерносовхоза, на добрых восемь лет
я засела в лабораторию, забыв и думать об этих предосте­
режениях и опасениях. Впрочем, я не забыла о них. Но
мне казалось, что самое направление работы, связавшее
меня сперва с промышленностью, потом с клиникой, само
по себе разрывает заколдованный круг, в котором живут
многие люди науки. И началась — и продолжалась до са12

мой войны — та особенная полоса в моей жизни, когда с
жесткой последовательностью я старалась отстранить от
себя все, что отвлекало меня от дела науки.
Но вот в летний воскресный день 1941 года скрылась
из глаз, как за крутым поворотом, прежняя жизнь, и вдруг
стало ясно, что я жила за лабораторным стеклом. Как
красная ракета — сигнал «к наступлению», вылетела я из
привычной обстановки, и одна, без сотрудников, без лабо­
ратории, принялась за дело, о котором до войны не имела
никакого понятия. Из Москвы в Термез, из Термеза в Таш­
кент, потом Красноводск, Астрахань, Саратов. Лаборатор­
ный работник, занимавшийся изучением лекарств, я стала
эпидемиологом, санитарным врачом. Как тысячи моих то­
варищей, я читала лекции по гигиене, добывала дрова для
бань, инвентарь для больниц. Я воевала с местными адми­
нистраторами, не желавшими тратить свое драгоценное
время на такую малость, как противоэпидемическая защи­
та. Я преследовала, разумеется с помощью милиции, спе­
кулянтов, торговавших сансправками, без которых нельзя
было купить железнодорожный билет.
Главная трудность заключалась в том, что необходимо
было предупредить возникновение болезней не только в
городах и селах, среди оседлого, живущего в привычных
условиях населения, а среди сотен тысяч людей, медленно
двигавшихся на восток по железным и шоссейным доро­
гам. Случалось, что на иных этапах этого громадного пе­
реселения возникала необходимость остановки, ожидания
транспорта, происходили скопления, заторы. Вот сюда-то
и посылали меня, как посылали других солдат и офицеров
противоэпидемической службы.
Я сказала: солдат и офицеров — и не оговорилась. Мы
действительно составляли армию — огромную армию, дей­
ствовавшую незаметно, непрерывно, днем и ночью, на до­
рогах и вокзалах, в колхозах и на заводах. У этой армии
был свой штаб, своя разведка, свои тактика и стратегия —
и, разумеется, свой фронт, о котором в сводках Главного
командования не упоминалось ни словом. Боевые действия
на этом фронте то охватывали обширные пространства, то
происходили в тесноте походных лабораторий. Фронт был
незримый, без свиста бомб и грохота снарядов.

Часть моих сотрудников осталась в Москве, а другая,
значительно меньшая, состоявшая из Виктора и Кати Ди­
мант, оказалась в Ташкенте. Разумеется, нечего было и
13

думать о научной работе, тем более что сама-то я в Таш­
кенте почти не жила, а только прилетала и улетала.
Но все-таки мы затеяли кое-что, хотя у нас не было даже
крыши над головой, не говоря уже о животных и аппа­
ратуре.

Прошла неделя, другая, и нашлась крыша, подобралась
аппаратура. Хуже было с мышами. Мышей не было,—ко­
нечно, белых, серые не годились для опытов,— и не было
надежды, что удастся достать их, хотя в ту пору на таш­
кентском базаре, кроме небесных светил, можно было, ка­
жется, достать все, что угодно.
И все-таки я отправилась на базар. Мне пришло в го­
лову, что наше «кое-что» можно прекрасно испытать на
морских свинках, тех самых, которые предсказывали судь­
бу по рублю за билетик.
Не стану подробно рассказывать о своих приключениях
на ташкентском базаре: первая предсказательница, запо­
дозрив во мне опасную соперницу, немедленно и реши­
тельно отвергла все предложения. Разговор со второй на­
чался издалека: сперва я вытащила билетик, на котором
было написано: «Ваше желание исполнится», потом еще
один, на котором прочла: «Утешься! В твоих намерениях
будет успех». Потом я дала понять, что предсказательни­
ца имеет дело с врачом. Поговорили о болезнях. Наконец
узнав, что у предсказательницы проходят курс обучения
еще десять свинок, я открыла карты и предложила продать
всю партию за весьма солидную сумму. Если бы я предло­
жила ей полет со мной на Луну, вероятно, это не вызвало
бы большего изумления! Предсказательница ахнула, заку­
сила губу и едва не трахнула меня ящиком, в котором на­
ходилось все ее несложное хозяйство.
Не все владельцы морских свинок встречали меня с та­
ким острым чувством негодования. Один пожилой мужчи­
на даже пригласил меня к себе и терпеливо выслушал мою
страстную речь о том, что он может оказать человечеству
неоценимую услугу. Но, выслушав, все-таки отказался, за­
явив, что человечество бог весть когда выиграет от моей
затеи — да еще и выиграет ли? — а он уже и сейчас про­
играет.
Наконец мне удалось купить двенадцать свинок. Но
опыт поставить все-таки не удалось. Малышев вызвал
меня в Москву и предложил заняться холерным бактерио­
фагом, который, по сведениям, поступившим из оккупиро14

ванных местностей, мог понадобиться в условиях нашего
контрнаступления — и действительно понадобился, когда
оно началось.
Возвращение

Вся наша семейная жизнь состояла, в сущности, из
одних только разлук и свиданий. Десятки раз мы подолгу
жили далеко друг от друга, и можно было, кажется, при­
выкнуть к этим расставаниям, беспрестанно сменявшим
ДРУГ друга. Но к этой разлуке было невозможно привык­
нуть. Мне было бы легче, если бы война настигла нас одно­
временно и мы рука об руку вступили бы в эту новую, не­
известную жизнь. Но война началась, когда наша группа
была в Термезе, и как я ни успокаивала себя, думая о том,
что все близкие — если это правда — здоровы, что бабуш­
ка с Павликом и без меня прекрасно устроились в Лопахи­
не, а Андрею удалось наладить свою холостую жизнь, всетаки время от времени становилось страшно, что все это
произошло и продолжает происходить без меня. Теперь —
наконец-то! —все мое стало моим: и то, что Павлику (об
этом сказал мне Андрей на вокзале) можно отправить по­
сылку со знакомым проводником вагона, и то, что Андрей
не знал, хорошо ли он сделал, купив на рынке кило масла
за 920 рублей, и то, что концентраты, которые выдали ему
на работе, он положил в столовую, где температура редко
поднималась выше нуля, и то, что в Институте профилак­
тики половину сотрудников, по чести говоря, нужно уво­
лить, а другую учить с азов, и т. д. и т. д.
...Неразобранные книги в связках лежат по углам, под
диваном, на окнах. Паровое отопление не действует, и в
самой маленькой из комнат (прежде в ней жила Агния
Петровна) Андрей поставил железную печку, ту самую
знаменитую «пчелку» или «буржуйку», о которой еще
смутно помнили люди моего возраста, а кто помоложе,
мог лишь прочитать в книгах о гражданской войне.
«Пчелка» топится давно, в комнате жарко. Все, что я
привезла из Ташкента, стоит на столе. Это первый наш
вечер в Москве. Мы обходим квартиру, которая без Пав­
лика кажется мне не просто пустой, а пустынной, возвра­
щаемся, садимся за стол и только теперь, наконец, рас­
сматриваем друг друга — впервые в этом новом мире вой­
ны. Андрей побледпел, скулы торчат, на носу беленькие
15

параллельные косточки, как всегда, когда он худеет, и мне
смешно, что, расставаясь с ним, я всегда забываю, что он
красивый и что, когда он смеется, видны все его широкие
белые зубы.
— Вспомнила?
— Почти. А ты?
Письма Агнии Петровны лежат перед нами, и среди
них — дневник Павлика, который он ведет с первых дней
эвакуации и который тайно от автора бабушка прислала
в Москву.
«На второй день езды у нас опять кончилась вода, и
мы ее больше не пили. Обед мы брали в вагоне-ресторане,
но бабушка боялась ходить, и мы не брали. Света не было.
Отлично»,
Последнее слово написано красным карандашом — ви­
димо, бабушка позволила Павлику изложить свои впечат­
ления вместо диктанта.
«Когда приехали, долго сидели на улице, а потом по­
шли на вокзал. Скамейки были заняты, и многие, подсте­
лив какой-нибудь платок, лежали на полу. Бабушка села
в какую-то сметану, и ее пришлось вытирать...»
«Станция Лебедин, на которую мы приехали, называ­
лась городом, но на самом деле это было большое село. Мы
шли по пыльной дороге, уставали, маленькие плакали. Мы
пришли поздно, легли спать на голый пол, потому что
вещи были в поезде. На следующий день играли и бегали.
Вторую ночь мы спали на сене. Так началась моя жизнь
в Лебедине. Я радовался, когда приходили хорошие изве­
стия с фронта».
«Драка с Лелей. Однажды я вышел гулять в сад. Де­
вочки кидались снежками с большим мальчиком Лелей.
Он постепенно загнал нас в глубокий снег. Я провалился,
а когда вылез, калоши на моем валенке не было. Старуха
пряла пряжу. Только на другой день калоша нашлась бук­
вально на метр в снегу».
Должно быть, старуха переехала в дневник со следую­
щей страницы, на которой большими ужасными буквами
были написаны грамматические упражнения.
Скоро год, как мы расстались с Павликом — как он,
должно быть, изменился, как вырос! Хоть бы только раз
посмотреть на него. Осенью он пойдет в школу — я не буду
с ним в этот важный для него, надолго памятный день.
Вот он пишет: «буквально на метр в снегу»,— в прошлом
году он еще не знал этого слова.
16

Мы вздыхаем и смеемся одновременно, и Андрей ла­
донью вытирает мне глаза, и целует, и называет старуш­
кой, как всегда, когда он особенно ласков со мной.
— Ничего, старушка! Давай-ка ложиться. Двенадцать
часов.
...Огонь в печурке вспыхивает и меркнет, сквозь откры­
тую дверцу видно, как медленно покрываются пеплом бар­
хатно-красные угли. Встать бы, подбросить дровишек!
Куда там! Разве можно изменить что-нибудь в этой тиши­
не, в этом ровном дыханье Андрея? Осунувшееся лицо его
кажется в полусумраке молодым, острые косточки скул
торчат совсем как в далекие лопахинские годы. Так это он
условился встретиться со мной па берегу Тесьмы в семь
утра, потому что еще никто не назначал свиданий так ра­
но? Пустынька была видна с набережной, плоты стояли
на реке — так много, что можно было, не замочив ног, пе­
рейти на другой берег, утреннее солнце вспыхивало разно­
цветными лучами в облачках пара, поднимавшегося от
сохнувших бревен.
И мне чудится, что я еду к нему по зимней, заваленной
снегом Москве. Тишина, темнота! Только время от време­
ни рассыпается сноп искр над трамвайной дугой, мгновен­
но озарив улицу неверным брызнувшим светом, да фос­
форный значок на груди одинокого прохожего слабо за­
брезжит и растает во мгле. Он прилетел, он ждет меня на
аэродроме. Неужели пройдет еще час, прежде чем я увижу
его, прежде чем он снимет перчатки с моих замерзших рук
и станет греть их своими губами?
Но вот уже утро, а я еще жду. Овальные тени сугробов
медленно тают под желтым светом зари. Он приехал, но
это не он. В полутемном вестибюле аэропорта кто-то дру­
гой подходит ко мне, высокий, с орлиным лицом, с недо­
вольно поднятыми бровями. Чем ты недоволен, в чем я
провинилась перед тобой? Кого просить, кого умолять,
чтобы больше не приснился этот мучительный сои?

Я не видела Москвы с первых дней войны и поразилась
тому, насколько она стала другая — опустевшая, раскра­
шенная, задумчивая и в то же время полная сдержанной
силы. Странные темно-красные дома с перекошенными
окнами были нарисованы на площадях, на манеже, на ки­
тай-городской стене. Ящики с песком стояли у витрин, и
окна ТАСС в шутку назывались мешками ТАСС, потому
17

что все большие окна и витрины были забиты деревянны­
ми досками и завалены мешками с песком. На площади
Коммуны появились маленькие дома, деревья, речка, и
театр Советской Армии превратился в раскинувшуюся
среди Москвы искусственную деревушку.
Легкие белые аэростаты по ночам висели над городом,
и первые лучи солнца серебрились на них — только пер­
вые, потому что с рассветом на всех бульварах и скверах
начинали скрипеть лебедки и девушки в пилотках спуска­
ли па тросах эти аэростаты, которые оказывались огром­
ными, похожими на какие-то мягко колеблющиеся, бес­
шумно дышащие рыбы. На улицах разговаривало, гремело,
пело радио, и часто после тревоги почему-то передавали
«Ночной зефир» Глинки... «сквозь чугунные перила нож­
ку дивную продень». Исчезли, как не бывало, такси, сме­
нившись грязными закамуфлированными фронтовыми ма­
шинами, трамваи с забитыми фанерой окнами шли медлен­
но, как бы ощупыо, прикрыв по вечерам свои — и без того
неяркие — огни козырьками.
У вокзалов вдруг появились извозчики — бородатые, в
армяках, с номерами, и школьники подолгу разглядывали
их, как живую иллюстрацию к истории дореволюционной
России.
Новая обувь появилась в Москве — суконные туфли и
ботинки на деревянных подошвах, и, присоединяясь к го­
родскому шуму, всюду слышался непривычно отчетливый
стук.
Кажется, ничего не было забыто, чтобы превратить
прежнюю веселую, многолюдную Москву в этот новый, по­
лузнакомый, полный сурового спокойствия город. Забыли
только детский городок на бульваре у Новоекатерининской
больницы, и лесенки, мостики, сказочные домики на курь­
их ножках остались на своих местах — скучающие, пу­
стые. Не кружилась больше полинявшая под осенним дож­
дем карусель, неподвижно висели гигантские шаги, и пе­
тушки на кровлях, подняв головы, с удивлением прислу­
шивались к железному лязганью танков.
Осенью 1941 года Коломнин собрал сотрудников, остав­
шихся в Москве после эвакуации института, и предложил
организовать лабораторию по производству фагов. Месяца
три эта лаборатория работала на началах полного само­
управления, что не мешало ей снабжать необходимыми пре­
паратами уходившие па фронт ополченские дивизии. По­
том я послала (из Ташкента) просьбу оформить ее как фи18

лиал отдела. Возможно, что это было слишком громкое на­
звание для лаборатории, состоявшей из пяти человек и ра­
ботавшей в единственной теплой комнате опустевшего зда­
ния. Но нарком согласился, и 31 декабря 1941 года, в за­
помнившийся, радостный день взятия нашими войсками
Калуги, я получила от сотрудников телеграмму, в которой
они поздравляли меня с тремя событиями: с победой, с Но­
вым годом и с основанием филиала.
Из сотрудников нашего отдела в филиале первое время
работали только Коломнин и Ракита. Рубакины были в
Казани, и Лена писала, что Петр Николаевич энергично
хлопочет о возвращении института в Москву.
Конечно, это было прекрасно, что новую и сложную
работу мы начали не па пустом месте. Но для того чтобы
развернуть ее, нужны были люди, а новые сотрудники ни­
когда не занимались антимикробными веществами, и обу­
чить их оказалось делом нелегким. Один из них, Петр Пет­
рович Зубков, был паразитологом, всю жизнь бродившим
где-то в пустынях Средней Азии и интересовавшимся древ­
ней архитектурой Самарканда куда больше, чем своей нау­
кой. Другой — обыкновенный санитарный врач, заботив­
шийся доселе лишь о чистоте московских дворов. Зато на­
шелся — это было важно — хороший хозяйственник, тот
самый энергичный, усатый, воинственный Кочергин, кото­
рого Крамов в свое время без всякой причины уволил из
института.
В начале марта Никольский, которому минуло 83 года
и который уже давно не то что «ушел на покой» (он не
любил этого выражения), но почти не работал, явился в
институт, сказал: «Ну-ка, покажите, что у вас тут есть?» —
и проворно облазил все наше хозяйство.
— Хороши разбойнички,— с довольным видом сказал
он, увидев редкий прибор, который по необъяснимой при­
чине остался после эвакуации в Мечниковском институ­
те.— Стащили?
— Николай Львович, такую вещь бросить! Это уже
только перед концом све'га.
Он помолчал.
— Штат укомплектовали?
— Какое! Ведь мы сейчас вообще без определенного
штата работаем, Николай Львович. На хозрасчете. Лю­
дей можно было бы сколько угодно взять. Да где их най­
дешь? Вот нам, например, фармаколог нужен — просто до
зарезу!
19

Дед снял очки, подышал па них и стал долго протирать
большим носовым платком.
— А микробиолог не нужен?
— Вы говорите о Караеве?
— При чем тут Караев? — сердито наморщив большой
мясистый нос, спросил Николай Львович.— Караев еще
человек молодой, а я вам хочу предложить работника со
стажем.
Караеву было лет шестьдесят, так что нетрудно было,
кажется, догадаться, кого имеет в виду дед, предлагая мне
«работника со стажем». Но я все еще не понимала.
— Пожалуйста, Николай Львович,— сказала я с глу­
пым, любезным выражением.— Кого бы вы ни рекомендо­
вали — найдем работу. Вот сейчас мы, например, раневой
фаг налаживаем. Может быть, в эту лабораторию? Или...
Дед сурово засопел.
— Вам бы этого... немного отдохнуть, Татьяна Петров­
на,— сказал он.— А то вот тоже на днях зашла к нам мо­
лочница, а моя старуха берет у нее молоко и платит, я
вижу, десять копеек. И говорит: «Это тебе за две кружки,
а на три копейки ты нам в другой раз картофеля прине­
сешь, ну там еще морковочки да капустки». Вдруг назад
отъехала лет этак на сорок. Теперь я для нее путевку хло­
почу. Отдохнуть надо. Так вот, может быть, и вам бы...
— Николай Львович,— я вскочила и поцеловала его.—
Вы хотите работать у нас?
— А что же, мне в такое время сложа руки сидеть? —
сердито сказал дед.— Дадите дело — возьму. А на нет и
суда нет. Пойду восвояси.
К сожалению, дед успел побывать у нас только не­
сколько раз. Узнав, что он хочет работать, нарком угово­
рил его взять на себя руководство одним из вернувшихся
в Москву институтов.

В апреле 1942 года мы получили план и выполнили
его с превышением. Препарат мы научились готовить в су­
хом виде, что дало возможность перебрасывать его воздуш­
ным путем на любые расстояния. Потом (благо в нашем
распоряжении было все здание на Ленинградском шоссе)
мы организовали еще одну лабораторию — по раневому
фагу...
Нужно было поставить производство, которое было од­
ним из тысяч больших и маленьких производств, связан20

ных с войной, и вокруг лаборатории, затерянной в пустом,
холодном здании эвакуированного института, стали соби­
раться люди — техника и люди.

Зимой сорок первого года многие москвичи оставались
ночевать на работе — одни были на казарменном положе­
нии, другим не хотелось возвращаться в опустевшие, без
жены и детей, заброшенные квартиры. Оставался, когда я
была в отъезде, и Андрей. Но с тех пор как я вернулась в
Москву, решено было непременно ночевать дома, хотя
дома было холодно и темно и приходилось возиться с «бур­
жуйкой», а на работе — сравнительно тепло и старинная
лампа-молния, которую откуда-то достал Кочергин, горела
по уговору до полуночи...
В марте после оттепели ударил мороз — очевидно, зи­
ма, как и полагается военной зиме, отступила стратегиче­
ски, чтобы с новыми силами перейти в наступление.
Погода стояла солнечная, с крепким, скрипящим под
ногами снегом — и вдруг капель начинала стучать по ко­
рочкам льда, намерзшим под водосточными трубами.
В эту ночь, пасхальную, пятого апреля, разрешено
было ходить без пропусков, и мы с Андреем, встретившись
у моего института, прошли пешком до Серебряного пере­
улка. Пусто было на улицах, снежные сугробы лежали не­
тронутые, как в поле, и холодно было смотреть на их.
овальные тени.
Накануне я узнала о смерти Оли Тропининой от голода
в Ленинграде, и страшные вести, которые до сих пор были
все-таки только вестями, впервые предстали передо мной
во всем их бессмысленном, бесчеловечном значении.
Мы почти не виделись со студенческих лет, но следи­
ли друг за другом и как-то гордились теми особенными,
милыми, хотя и сдержанными, отношениями, которых у
меня никогда не было ни с кем, кроме Оли. И эта прекрас­
ная, умная женщина умерла, потому что отдавала свой
хлеб старику отцу, который пережил ее несколькими ча­
сами.
Весна. 1942 года,— пожалуй, это было самое трудное
время. В марте почему-то ничего не выдавали по февраль­
ским талонам, в коммерческих столовых стало пусто, хоть
покати шаром, за хлеб на рынке спекулянты просили по
100 рублей за. килограмм, и наше хозяйство, и без того не
очень-то прочное, окончательно развалилось. Вероятно,
21

оно все равно развалилось бы, потому что я давным-давно
отвыкла от хозяйства и теперь, во время войны, никак не
могла заставить себя думать о том, что приготовить к ужи­
ну или к обеду. Впрочем, обед и ужин происходили обыч­
но в один и тот же очень поздний час, когда, возвращаясь
с работы, мы с Андреем вынимали из портфеля небогатый
паек, состоявший иногда из селедки и куска пшенной
каши.
...Все было под рукой в этой комнате: белье, книги, по­
судный шкафчик, который, разумеется, не шел в сравне­
ние с новым буфетом, стоявшим в будущей, когда кончит­
ся война, столовой. Обеденный стол, в зависимости от об­
стоятельств, превращался то в письменный, то в кровать,
когда оставался ночевать кто-нибудь из друзей, приезжав­
ших с фронта. Это было настоящее — тесная, заваленная
вещами, книгами, газетами комнатка, в которой соедини­
лось все необходимое для двух очень занятых людей, ред­
ко бывавших дома. А те большие, светлые, просторные
комнаты, в которых мы так и не успели пожить,— буду­
щее. Случалось, что я заглядывала в это «будущее» и с
грустью убеждалась в том, что матовые стены выглядят
уже не так красиво, как прежде, на потолке здесь и там
появились трещины, белила пожухли. Бывали солнечные,
веселые дни, когда казалось, что от настоящего до буду­
щего только шаг — распахнуть дверь и вбежать навстречу
яркому зимнему солнцу! Но трудно, ох как трудно сделать
этот шаг! Далеко было до светлого, прекрасного, простор­
ного будущего. Ох, как далеко!
В Сталинград

Нарком предлагает на выбор два самолета, и я выби­
раю более поздний — в шесть тридцать утра. Плохо толь­
ко одно: Андрей на заседании, и туда, где происходит это
заседание, нельзя позвонить. Ну что ж, придется оставить
записку: «Михаил Алексеевич расскажет тебе, в чем дело.
Вылет с Центрального аэропорта, шесть тридцать. Если
успеешь — приезжай. Хлебные карточки — в столе. Ка­
ша — в газете под подушкой. Обнимаю тебя». Записку —
условлено — я прикалываю к абажуру настольной лампы,
ключ — тоже условлено — оставляю соседям. Смена белья,
полотенце, мыло, зубная щетка, пачка печенья. Кажется,
все. Нарком сказал, что он ждет меня дней через десять.
Самолет специальным приказом прикомандирован ко мне.
22

Спускаюсь по лестнице. Темно, хоть глаз выколи! За
углом водитель, приоткрыв дверцу, окликает меня.
Сегодня дежурит Коломнин — вот что удачно! Нужно
поговорить, на время командировки он заменит меня.
...Коломнин горбится, на узкие плечи накинуто ста­
ренькое пальто, грудь впалая, худое лицо в морщинах. Мы
работаем не спеша: времени вдруг оказалось много. Из ла­
бораторного оборудования — самое необходимое. Из меди­
каментов — набор проверенных противохолерных: сыворо­
ток. Среди пленных, взятых под Сталинградом, отмечены
случаи холеры.
— Татьяна Петровна, возьмите с собой раневой фаг.
Когда еще представится случай испытать его в боевой об­
становке!
Я смотрю в его умные, терпеливые глаза много видев­
шего, много думавшего человека. Наши опыты над лечеб­
ными свойствами зеленой плесени были прерваны. В ат­
мосфере всеобщего напряжения, недоверия, арестов не
только трудно — небезопасно было заниматься внеплано­
вой работой, которая была объявлена (на внутриинститутской дискуссии) «антинаучным бредом». Теперь раневой
фаг — наша главная надежда в борьбе против нагноения
ран, заражения крови. Но работа не кончена, количество
добытого препарата ничтожно.
— Возьмите, Татьяна Петровна. Приготовим новый.
Легко сказать — приготовим новый! Но Коломнин на­
стаивает, и я соглашаюсь.
— Товарищам кланяйтесь.
— Непременно!
— Деду привет.
— Передам.
— На Клинский завод: не забудьте послать за посудой.
— Не забуду. Берегите себя.
— Спасибо. Все будет в порядке.
...Утро встает над городом, медленное, неторопливое, в
равнодушных, бледно-желтых красках июньской, зари.
Я стою у подъезда аэропорта. Машины подкатывают
одна за другой, военные, разговаривая, проходят в подъ­
езд. Нет Андрея. Дежурный по вокзалу приходит за мной.
Пора.
В большом самолете летят пять военных,, кроме меня.
Один из них генерал — пожилой, сухощавый, с умным,
мрачноватым лицом. Пилотов двое, и, как всегда, ка­
жется немного странным, что сейчас они поднимут в воз23

дух просторное помещение самолета с окнами, полом, сте­
нами, потолком и двумя рядами длинных скамеек, на ко­
торых сидят, читают, курят, разговаривают люди. Но как
ни странно, а чудо происходит — помещение поднимается
и послушно летит над землей, над облаками, встречая и
обходя темные, грозовые тучи.
Проходит час, другой, третий. Спят пассажиры, спит
генерал, прикрыв лицо воротником шинели. Уснуть бы и
мне. Да не спится, все думается... Сталинград.
Когда мы с Леной ездили на Астраханский икорный
завод, пароход почему-то долго простоял в Сталинграде, и
мы успели посмотреть этот прекрасный город. Мы успели
лишь пробежать по нему, но в памяти осталось впечатле­
ние чистоты, ровных газонов, бегущих к Волге аллей, обса­
женных акацией и тополями, частого сочетания двух цве­
тов: белого и зеленого. А вечером, когда зажглись огйи,
стало видно, как далеко по берегу Волги раскинулся го­
род; «на пятьдесят километров»,— сказал нам вежливый,
загорелый, в ослепительном кителе помощник капитана.
Пароход отошел — и прощальная музыка, грустная и весе­
лая, прозвучала над Волгой. Мы отплывали все дальше, а
музыка слышалась и слышалась. Нас провожал Сталин­
град...
Частая дробь мгновенно прокатывается по самолету,
стекло вылетает, осколки падают на колени. Пилот приот­
крывает дверцу кабины:
— Никто не ранен?
— Что случилось?
— Обстрелял, паразит.
Самолет с ревом устремляется вниз, все падают друг на
друга. Я поднимаюсь, смотрю в окно. Мы летим низко, над
самой Волгой. Неподвижно лежит она под сверкающим
солнцем, белый берег сбегает к ней стремительно круто,
замаскированные зелеными ветками стоят у причалов лод­
ки, катера, пароходы...
Все ли сделано!

Несколько пленных, взятых под Сталинградом, забо­
лели холерой — впрочем, мне еще предстояло проверить
этот установленный местными микробиологами факт.
Просочившиеся через фронт слухи о том, что на террито­
рии, занятой противником,—в Ровенках — вспыхнула эпи, демия, полностью подтвердила разведка.
24

Белянин, тот самый толстый, пыхтящий, с красным,
зверским лицом, который был . помощником' Андрея по
Метрострою, сидит рядом со мной в машине. Мы едем в
СЭЛ, Санитарноэпидемиологическую лабораторию фронта.
— Всю жизнь мечтал пожить на Волге, поудить рыбу.
Поудил! Как Андрей Дмитрич? Его бы сюда.
— Здоров. А что, и для него нашлась бы работа?
— Еще бы! Что вы смотрите на меня? — скорчив сви­
репую физиономию, сказал Белянин.— Потолстел?
— Все тот же.
И правда, Белянин все тот же, война мало изменила
его. Гимнастерка сидит на нем нескладно, по-штатски. Фу­
ражка измята. Ремень нетуго затянут на большом животе.
— Как Малышев?
— А вот Малышев похудел, как собака. Мы с ним все
телячью ногу жуем.
— Какую телячью ногу?
— Жена на дорогу дала.
— Вы же здесь вторую неделю!
— Ну так что ж! Еще хорошая нога. Мы строгаем ее и
жуем. Местами, правда, заплесневела. Но я ему говорю:
«Ведь Власенкова доказала, что плесень полезная вещь!»
СЭЛ помещается в маленьком деревянном домике за
железнодорожным мостом. В одной из маленьких комнат
можно устроить бокс — это удобно. Белянин знакомит
меня с сотрудниками.
— Доктор Мельников. Доктор Пирогова. Садитесь, то­
варищи, и, не теряя времени, расскажите Татьяне Петров­
не, в чем дело.
Оба доктора — из Харьковского института микробиоло­
гии, эвакуированного в Сталинград. «О кадрах не беспо­
койтесь,— это сказал мне Белянин.— Кадры первокласс­
ные. И гости и хозяева. Действуйте смело».
Доктор Мельников, пожилой, загорелый, в очках, с ко­
ротко стриженной седой головой, рассказывает о том, как
среди множества ежедневно проверяемых культур он об­
наружил две подозрительные. Доктор Пирогова — малень­
кая, кругленькая, пришепетывающая от волнения,— о том,
как были проверены эти две культуры.
— Нечего и говорить, как мы были бы счастливы, если
бы вам удалось доказать, что мы не правы, Татьяна Пет­
ровна. Вот я был под Харьковом в окружении, насилу вы­
рвался, многое пережил. Но когда пришлось убедиться в
том, что...
25

С тяжелым сердцем принимаюсь я за работу. Нужно
ответить на. вопрос: угрожает ли новая опасность Сталин­
граду, который днем и ночью, на дальних и ближних под­
ступах готовится к обороне? Который пропускает сотни
тысяч бойцов к излучине Дона^ где в середине июня раз­
вернулось еще не виданное по своему размаху сражение.
Который принимает в свои госпитали бойцов со всего Дон­
ского фронта, потому что пути на север (через Балашов)
и на юг (через Котельниково) закрыты. Который перепол­
нен войсками, эвакуируемым населением из других горо­
дов. В котором, как в любом южном городе, очень много
фруктов и овощей, и никто не задумывается — некогда! —
над преимуществом кипяченой воды перед сырой.

Заседание ведет Покровский, заместитель председателя
исполкома, высокий, уверенный, усталый, с характерным
движением руки, которым подкрепляет свою неторопли­
вую речь.
— Прежде всего санитарно-гигиенические меры — изо­
ляция, дезинфекция очагов. Затем — бактериофаг. В каких
пределах? Поголовно.
Он переходит к санитарному состоянию Сталинграда, и
с первых слов становится ясно, что город он знает глубоко,
подробно. Не только тот город, который знает каждый
коренной сталинградец, но и другой, подземный, невиди­
мый, бесшумный — тот, который раскинулся сетью элек­
трических и телефонных кабелей, сетью труб водопровод­
ных и канализационных.
Ночь, а в комнате душно. Приглушенный стук , время
от времени пробегает по окнам, завешенным синими плот­
ными шторами —ветер бросает в стекла песок.
Выступает сухощавый генерал с жесткой складкой у
рта, тот самый, который летел со мной из Москвы и за всю
дорогу не сказал ни слова. Впрочем, он и сейчас не особен­
но многословен.
— Кто не знает, что холере не страшны надолбы и про­
тивотанковые рвы? Она наступает бесшумно и незаметно.
Выступает представитель транспорта.
— От Сталинграда ежедневно отходят пароходы и эше­
лоны в Астрахань и Саратов. Следовательно, вспышка,
если ее не удастся предотвратить, может распространить­
ся по всему Союзу. Достаточно ли ясно, какая огромная
ответственность ложится при создавшемся положении на
26

членов противоэпидемического совета? В полной ли мерр
сознают они все значение предстоящей работы?
Да, сознают. Но открой, отыщи тропинки, по которым
болезнь может проникнуть в огромный, переполненный
войсками, находящийся в беспрерывном движении город!
Слово предоставляется доктору медицинских паук Тать­
яне Петровне Власенковой,— так пышно представляет
ее председатель,— и нельзя сказать, что с ясной головой и
спокойным сердцем выступает сей доктор медицинских
наук.

В Сухуми — это было в 1939 году — мы заражали хо­
лерой обезьян и излечивали их с помощью бактериофага.
В Термезе мы с успехом применили бактериофаг как пре­
дупреждающее средство — по ту сторону границы, в Ира­
не и Афганистане, были случаи тяжелой холеры. Но зада­
ча, возникшая в Сталинграде, была не похожа на все, что
делалось прежде, ни по характеру, ни по масштабу. Зада­
ча была неслыханная, небывалая. Она заключалась в том,
что мы должны были организовать сложное микробиоло­
гическое производство в осажденном городе, находившемся
под тяжелой угрозой. Она заключалась в том, что это про­
изводство должно было выпускать препарат в огромных,
с каждым днем возрастающих размерах. Она заключалась
в том, что фагировать нужно было не только оседлое на­
селение, а тысячи людей, уходящих, уезжающих и уле­
тающих из Сталинграда.
На заседании Чрезвычайной комиссии кто-то предло­
жил доставлять бактериофаг из Москвы. Но в середине
июня это было уже невозможно. Железнодорожные линии
были блокированы. Самолеты прорывались с трудом.
...В подвале СЭЛа на термостатах стоят бутылки с
лизолом, а в . глубокой яме помещается несгораемый
шкаф, в котором, вероятно впервые, хранятся не деньги
и бумаги, а живые культуры, необходимые для производ­
ства фага. Восемь человек — в том числе Мельников, Пи­
рогова и я — работают в этом подвале. Кажется, обо всем
переговорено. Но проходят две, три недели, а мы по-преж­
нему почти не знаем друг друга. Иное заботит душу, вол­
нует сердце, будит по ночам, заставляет включать радио
дрожащей рукой: каждый день новости, одна тревож­
ней другой. Немцы взяли Цимлянскую. Вышли на излу­
чину Дона.
27

Я ночую в военном госпитале и, возвращаясь ночыо
с работы, всякий раз нахожу перемены, от которых бес­
покойно сжимается сердце. Все теснее сдвигаются койки.
Все больше раненых в саду, на дворе. Еще несколько
дней — и разбито левое крыло, печально обнажена внут­
ренность операционной, в накренившемся шкафу видны
медикаменты, вата. Теперь госпиталь начинается от са­
мых ворот...
По радио и в газетах, в бомбоубежищах и па пристанях
без устали рассказывают о том, как бороться против желу­
дочно-кишечных заболеваний.. Все ли здоровы? Уезжаю­
щие, знаете ли вы, что перед отъездом нужно пройти про­
пускник! Хлорированы ли колодцы? Нет ли больных в со­
седнем дворе? Дежурят в булочных, на эвакопунктах —
хлеб выдается только после того, как принимается фаг.
Не о войне

Это может показаться странным, но, работая в СЭЛе,
я почти не видела Сталинграда. Мне запомнилась только
улица, по которой каждый вечер я шла на заседание про­
тивоэпидемического совета. Я проходила мимо городского
сада, в котором, по-видимому, не так давно гастролировал
зверинец — на полотнище были нарисованы уже изрядно
полинявшие лев с разинутой пастью и тоненький, как маль­
чик, укротитель. Может быть, здесь был зоологический
сад? Я все собиралась спросить об этом кого-нибудь из ста­
линградцев, да так и не спросила.
Это было в середине августа, вечером, после работы.
Я шла «домой» — если можно назвать так маленькую ком­
натку подле операционной, которую я делила с одной ме­
дицинской сестрой. В операционной были выбиты стекла,
и никто не оперировал, а лежали раненые, и среди них
трое, которым я стала впрыскивать раневой фаг на другой
же день после приезда. Неясные результаты! Один поправ­
ляется, но врачи полагают, что он поправился бы и без ра­
невого фага. Другой умирает...
Какой-то моряк обогнал меня — как раз у рекламы зве­
ринца, потом вернулся, заглянул в лицо и сказал неуве­
ренным голосом:
— Таня!
- Да.
— Не узнаешь?
28

Я колебалась только две-три секунды — немного,
если вспомнить, что мы не виделись со студенческих
лет.
Это был Володя Лукашевич, мой земляк и школьный
товарищ. В юности он был такой здоровый, что при одном
взгляде на него становилось смешно, да и сам он немного
стеснялся своих слишком румяных щек, крепких плеч,
сильного рукопожатия, после которого, бывало, долго тря­
сешь в воздухе онемевшей рукой. Теперь он, кажется, не
мог похвастать здоровьем: выгоревший китель свободно
облегал неширокую грудь, чуть сгорбленные плечи. Лицо
стало тоньше, как будто из-под прежних, молодых, грубо­
ватых черт показались новые, в которых отразилась внут­
ренняя (должно быть, не легкая) жизнь.
— Как я рад! Я часто вспоминал о тебе! Давно в Ста­
линграде?
— Скоро месяц. А ты?
— А я скоро сутки. Сколько мы не виделись?
— Сто лет.
— Андрей с тобой?
— Нет.
— Жалко. Какая ты стала,— сказал он с доброй улыб­
кой.— Ведь я все знаю о тебе. Догадайся, от кого? От Гу­
рия Попова.
— Да ну! Где он? Вообще, где все наши?
Володя засмеялся.
— Вот интересно, сколько было потом друзей — в учи­
лище, на флоте. Все — наши. А лопахинцы все-таки — са­
мые нашенские наши! Гурий — это Г. Попов. Разве ты не
читала его корреспонденции в «Известиях»?
— Так это он? Мне и в голову не приходило, что Г. По­
пов — это Гурий.
— Почему же? Вот наша компания,— с гордостью ска­
зал Володя.— Знаменитые люди! А Нинка Башмакова?
Я слышал ее в Ленинграде. Как поет! Но растолстела!
Ужас. А ты молодец.
— Почему?
— Не знаю. Доктор наук. Не растолстела.
— Растолстеешь тут! Но расскажи о себе. Откуда ты?
В последний раз ты писал, что тебя собираются перевести
из Кронштадта?
— И перевели. В Полярное, на Крайний Север. А вот
теперь, видишь, в Сталинграде.
— Надолго ли?
29

Он пожал плечами.
Мы вышли на набережную, и я сказала Володе, что за
три недели в Сталинграде еще не была на набережной и
памятник Хользунову, например, вижу впервые.
— Так занята?
— Да, очень.
Он посмотрел на меня — наверно, хотел спросить, что
я здесь делаю. Но подумал и не спросил.
...Это было так, как будто, отыскивая любимое место в
книге, мы быстро перелистывали страницы от конца к на­
чалу. Лопахин, школа, споры о том, как должен вести себя
активист в условиях нэпа.
— А помнишь научную комиссию по преобразованию
праздника Ивана Купалы!
— Неужели и такая была? Нет, не помню!
— Ну как же! Комиссия по преобразованию Ивана Ку­
палы с целью придать ему революционно-пролетарское со­
держание. Ах, черт побери! Как мы были молоды! И как
странно, что тогда мы как-то не замечали этого чувства
молодости, счастья, здоровья. Впрочем, у меня к нему не­
изменно присоединялось еще одно чувство: мне, понима­
ешь, все время казалось, что я ужасный дурак, а вы все
умные-преумпые, особенно Гурий. И правда, вы все много
читали, а я только журнал «Юный пролетарий». Впрочем,
в этом виноват тот же Гурий. Он дал мне «Руководство к
чтению», а там было написано: «Никогда не читайте чрез­
мерно. Это приводит к донкихотству. Вы станете жертвой
призраков и будете жить, как во сне». Вот я и не захотел
жить, как во сне. Зато я заучивал афоризмы.
— Зачем?
— А чтобы не отставать от вас! «Нэпман — бацилла
капитализма, посаженная в банку»,— с ученым видом ска­
зал Володя и не выдержал, засмеялся.— Ты знаешь, мне и
до сих пор иногда снится, что Андрей с Гурием говорят
о чем-то ученом, а я жду удобную минуту, чтобы вставить
свой афоризм.
Мы говорили, и я долго не могла понять то особенное,
что было в нашем разговоре. Потом поняла: мы говорили
не о войне. Володя сказал только, что был ранен, служил
после госпиталя в береговой обороне, а теперь со своим ба­
тальоном отправлен с Крайнего Севера на Сталинградский
фронт.
— Как все прошло, как прошло,— говорил он.—В юно­
сти трудно жилось, работали и учились. И все-таки так
30

хорошо, пожалуй, никогда больше не было в жизни!
Л помнишь ночь на Пустыньке? — вдруг с волнением
спросил Володя.— Ох, как я был тогда влюблен в тебя,
если бы ты знала! Мы переходили через какой-то ручей, я
перенес тебя на руках, и мне потом каждую ночь каза­
лось, что я несу тебя на руках.
— Я все знала, все!
— Нет, не все.
Тихо было на набережной и пусто, только девушка с
красной повязкой на рукаве и солдат прошли мимо нас с
серьезными, счастливыми лицами. Я слушала и волнова­
лась.
— С Гурием ты кокетничала, а со мной была серьез­
ная, степенная. Ты точно наказывала меня. Я все думал:
«За что?» Я писал тебе письма п ие отправлял — все вспо­
миналось, как ты однажды, как дважды два, доказала, что
любить по-настоящему может далеко не всякий, а только
тот, кто обладает талантом любви. Я чуть с ума не сошел,
все проверял: есть ли у меня этот талант? С той минуты,
как я расставался с тобой, я начинал думать только об од­
ном: где и когда мы увидимся снова. Ты снилась мне каж­
дую ночь, и я помню, что одно письмо начиналось так:
«Сегодня ты мне не снилась».
Мы прошли по набережной, потом вернулись к Хользу­
нову. День был жаркий, а сейчас жара стала быстро спа­
дать, с Волги повеяло прохладой. Какая-то военная маши­
на, покрытая темно-зеленым с лапчатым рисунком полот­
нищем, проехала и остановилась у спуска, изрытого ще­
лями.
— И вот что странно: я не сомневался ни одной мину­
ты в том, что со мной ты была бы счастлива, а с любым
другим человеком на земле, будь он даже ангелом во пло­
ти, несчастна. Тебе холодно? — спросил Володя.— Ты по­
бледнела.
— Нет, нет.
Завыла сирена, свет сразу многих прожекторов беспо­
койно скрестился в еще прозрачном,* только что потемнев­
шем небе, и какой-то суровый человек сказал, торопливо
проходя по набережной:
— Не слышите, что ли? Тревога.
Мы не ушли, только замолчали — точно можно было
не заметить тревоги, света прожекторов, людей, появив­
шихся на спуске п поспешно уходивших в щели, беспокой­
ства, с которым солдаты стали заводить замаскированный
31

грузовик. Точно не было на свете ничего, кроме этой по­
названной любви, этой горечи, вдруг перекликнувшейся с
моими самыми затаенными мыслями, полузабытыми, отло­
женными надолго. Может быть, навсегда?
Еще прежде я спросила Володю, женат ли он, и он по­
жал плечами с таким видом, как будто был виноват передо
мной, что до сих пор не женился.
— Пробовал,— серьезно сказал он.— Даже дважды.
Но каждый раз в последнюю минуту прыгал в окно, как
Подколесин.
— Что же так?
— Боялся обмануть.
— Обмануться или обмануть?
— И то и другое. А жалко. Иногда так бывает жалко,
вот особенно теперь, во время войны! Я очень детей люб­
лю. Как-то пусто становится в сердце, когда подумаешь,
что на свете пет никого, кто беспокоился бы о тебе, ждал,
думал. А подчас думается: может, и лучше?
Володя проводил меня до госпиталя, и, расставаясь, я
взяла с него слово, что он завтра же зайдет ко мне в СЭЛ,
а если не удастся — напишет. Он кивнул.
— А ведь грустно, что так разбросала нас жизнь,—
сказал он.— Все могло быть иначе. Ты счастлива?
Я промолчала, он заглянул мне в глаза, крепко сжал
руки и ушел — точно растаял в темноте, я не успела даже
проводить его взглядом.
Окпо маленькой комнаты подле операционной выхо­
дит на улицу, ведущую к Бекетовке, одному из южных
районов Сталинграда. Каждую ночь я просыпаюсь от глу­
хого топота, невнятных окриков, тревожного шума. Гонят
скот. Тощие, измученные коровы проходят, недобро по­
глядывая вокруг. Овечьи отары смутно виднеются в пред­
рассветном сумраке, в облаке пыли. Жмутся друг
к другу, жалобно кричат, точно просят о помощи
овцы.
Но в эту ночь — так мне кажется — они кричат осо­
бенно уныло и грустно. Бесформенные фигуры в накипутых на голову парусиновых плащах показываются и про­
падают — как будто их уносит вместе с овцами, с пылью
какая-то нечеловеческая роковая сила.
Стараясь справиться с тоской, от которой ноет, сжима­
ется сердце, я долго стою у окна, потом ложусь, потом сно32

ва встаю. Я счастлива? Да. Обо мне беспокоятся, думают,
ждут. Я счастлива? Нет. И довольно об этом.
Протяжный стон доносится из бывшей операционной.
Один из раненых не справился с мучительной болью, и
вслед за ним — так бывает всегда — другие начинают
стонать в коридоре, в саду, на дворе. Все могло быть ина­
че,— кажется, так он сказал?.. Вздор! И нечего думать о
том, что не случилось и не могло случиться. Или могло?
И нечего вглядываться в эту неизвестную жизнь, которая
прошла где-то рядом со мной.
И довольно об этом!
Не удался наш раневой фаг — вот о чем нужпо думать
и думать. «Не удался» — вот о чем говорят эти стоны, этот
страдальчески бормочущий сад, эти койки, стоящие вплот­
ную друг к другу.
И старая мысль, как старый друг, входит и останавли­
вается на пороге и терпеливо ждет, когда уйдут другие,
случайные, беспокойные мысли: маленькая худенькая де­
вочка, лежащая на высокой подушке, с затянутой полотен­
цем головой, Катенька Стогина, крустозин, «воскресение
из мертвых»...
Доктор Дроздов

Стоит тяжелая, сухая жара, ветер несет по улицам
горячий мелкий песок. Тревоги становятся все чаще, и на­
конец каждый день в десятом часу вечера разносится на­
доедливый, скучный вой сирены. Это значит, что налет
групповой. Когда к городу пробиваются одиночные само­
леты, тревогу не объявляют.
В духоте, от которой нет спасения, в жаре и пыли тру­
дится город. Роют окопы, возводят дзоты, устанавливают
противотанковые ежи. Строят рубеж — ближний и даль­
ний. Запасают воду. На заводах все быстрее делают тан­
ки, покрывают броней тягачи. Каждый день после работы
становятся в строй.
Работают, не отступая перед трудностями, и микробио­
логи, лабораторные люди. Без сомнения, фашисты были
бы изумлены, узнав, как много холерного бактериофага
производится в городе, находящемся под угрозой двадца­
ти двух пехотных, трех моторизованных и пяти танковых
дивизий. Пятьдесят тысяч человек ежедневно принимают
бактериофаг — этого еще не было никогда и нигде.
2 В. Каверин, т. 5

33

Все очень заняты, и нет времени, чтобы думать о том,
что нельзя сделать сейчас, на другой день, через неделю.
В госпитале не хватает врачей, и каждую ночь, вернувшись
из исполкома, я выслушиваю раненых, перевязываю,
даже — в неотложных случаях — оперирую. Была же я
лет двенадцать тому назад лечащим врачом в зерносов­
хозе!
Гулкий раскатившийся шум донесся откуда-то издале­
ка, затрещали зенитки, шевельнулась прикрывавшая раз­
битое окно бумажная штора. Налет. Ночь проходит, еще
одна ночь. Но если я не сплю, если правда, что я в Сталин­
граде — откуда же взялся за стеной этот хриплый, ворчли­
вый, разносящий кого-то, решительный голос? Эти корот­
кие распоряжения, похожие на морские команды? Откуда
взялся здесь доктор Дроздов, тот самый, который заведо­
вал Сальским райздравом и вместе со мной ликвидировал
мнимую холерную эпидемию в зерносовхозе?
Через минуту я была уже в коридоре, потом — голос
успел удалиться — спустилась во двор. Разумеется, он!
И точно такой же, как был,— маленький, седой, с корот­
кой чернот! трубочкой в зубах, в развевающемся халате.
— Здравствуйте, Иван Афанасьевич!
— Здравствуйте,— отвечал он сердито.— Люди лежат
чуть ли не один на другом, а разобрать складскую рухлядь
на заднем дворе — это вам в голову не приходит? Безру­
кость? — хриплым, страшным голосом сказал он начхозу,
который, побледнев, вытянулся перед ним.— Голову надо
иметь!
Он задохнулся, не найдя слов, и, грозно откашлявшись,
зашагал между коек. Я догнала его.
— Иван Афанасьевич, вы меня не узнали?
Дроздов вынул трубочку — и на его морщинистом лице
появилось доброе, удивленное выражение.
— Батюшки светы, никак, докторенок? Мне кто-то в
Сануправленип фронта сказал. «Да нет,— думаю,— навер­
но, не та!» Та, значит?
— Та, Иван Афанасьевич.
— Ну, рад, сердечно рад. Вы здесь, в госпитале, жи­
вете?
- Да.
— Так идите же к себе. Я тут посмотрю еще кое-что
и явлюсь к вам. Очень рад, от души!
Я не дождалась его, уехала за город, в Горную Поля34

ну,— там была наша главная производственная база — и
вернулась к себе в двенадцатом часу ночи.
— Так профессор, да? — спросил Дроздов, постучав­
шись и зайдя в мою комнату, когда я уже собиралась ло­
житься.— А кто говорил, что вы далеко пойдете?
— Еще не далеко.
— Как сказать! Чай есть? Черт знает что у вас тут
творится,—сказал он, садясь и снимая фуражку с еще кур­
чавой седой головы и приставив потрепанный портфель к
ножке стула.— Полевые госпитали перебросить в Сталин­
град уже невозможно. Значит, эвакогоспитали должны
взять на себя функции полевых. Кажется, ясно? И поняли
же это в шестом, семнадцатом, девятом. А у вас тут... Про­
сто из рук вон!
Я сбегала за кипятком, заварила чай. Хлеба не было.
Зато было печенье и шпик, который я привезла еще из
Москвы.
— Иван Афанасьевич, расскажите же, где вы, что вы?
Давно в Сталинграде?
— Недавно, а на Волге — с июля прошлого года. Про­
сился на фронт, попал на флотилию. На войну не пуска­
ли — стар! А вот видите — вышло по-моему.
Я налила ему чаю. Он выпил стакан и стал немного
дрожащими пальцами набивать свою трубку.
— Знаю, что вы здесь делаете, докторенок. Извините,
что я по старой памяти вас так называю! Мне сегодня ваш
Белянин целую лекцию прочитал о том, как важно перед
едой мыть руки. Все верно! И все-таки в сравпении с тем,
что происходит вокруг,— он широко повел рукой,— это ми­
раж, обманчивое видение!
— Ну, нет. Не мираж!
— Так самообман, еще хуже. Вот скажите положа руку
на сердце, сколько у вас было подозрительных случаев —
два, три, четыре? А от ран, от раневых осложнений уми­
рают десятки тысяч! У меня статистика самодельная, я
только три месяца, как в начальство попал и не успел еще
подыскать себе статистиков-доброхотов. Но кое-что я всетаки успел подсчитать! Вот, взгляните!
Он вынул из портфеля разграфленный, покрытый циф­
рами лист бумаги п бережно положил передо мной на стол.
— Не умеем мы лечить раны,— хриплым, низким го­
лосом сказал он.— Не умеем! Умирают люди по нашей
вине. Я об этом наверх писал и с медицинскими генерала­
ми говорил... Дошел до начальника Сануправления фрон2*

35

та! Разводят руками генералы! Нет других средств, рабо­
таем на уровне современной науки. «Здесь чудо нужно»,—
так один и сказал. А люди умирают,— горестно опустив
голову, сказал Дроздов.— Так чем бороться с призраками,
придумайте же это средство, это чудо!
Я уговорила его остаться, уложила на койку, сама лег­
ла на пол. Он посопел трубочкой, потом откинул руку.
Трубочка выпала, уснул. А я не спала до утра. Впервые
с такой отчетливостью предстала передо мной наша не­
удача. Мы схватились за раневой фаг, потому что этот
путь обещал нам легкую победу. Но в науке не бывает
легких побед.
23 августа

День был воскресный, и ко мне пришли в гости две
дружинницы Красного Креста, которых я взяла к себе, по­
тому что в СЭЛе с каждым днем работы становилось все
больше. Одна была еще совсем девочка, лет шестнадцати,
но уже сложившаяся, высокая, с нежным лицом. Ее звали
Клава, на курсы РОККа она пошла из восьмого класса.
Другая, Валя, работница с «Красного Октября», была из
тех находчивых, веселых девушек, о которых Николай Ва­
сильевич любил говорить: «Куды ни пидэ, за нею всюду
золотин верби растут». Она много смеялась, встряхивая
кудряшками и кончая каждую фразу певучей вопроситель­
ной интонацией.
Девушки принесли мне арбуз с очень мелкими семеч­
ками, и мы немного поговорили об этом сорте, который я
не встречала в Москве. Он назывался «Победитель». По­
том девушки рассказали, что им дали отпуск на целые сут­
ки, что почти все отделение отправилось на строительство
баррикад, и они тоже скоро пойдут, только нужно загля­
нуть еще к Клавиной маме, потому что она должна была
в воскресенье вернуться с рубежа и, наверно, очень беспо­
коится о дочери.
Мне запомнились большие, красиво нарезанные куски
душистого арбуза, лежавшего на белом больничном столе,
и то, что Валя, смеясь, рассказывала о каком-то красно­
флотце, с которым она условилась встретиться на набереж­
ной, если не будет тревоги, и то, что я слушала ее с удив­
лением перед могуществом молодости, которая в этом го­
роде, в эти дни назначает свидания. Все это запомнилось
мне с такими подробностями потому, что это была послед36

пяя минута той напряженной, очень трудной, но все-таки
укладывающейся в определенный порядок жизни, которою
до сих пор жил Сталинград. Завыла сирена, девушки зато­
ропились, они должны были немедленно вернуться на
пост. Я сказала, что зайду к Клавиной маме, и она сперва
не соглашалась, стеснялась, а потом торопливо набросала
несколько строк, и девушки подписались «твои дочери
Клава и Валя».
Они не были сестрами — почему они так подписались?
Почему, прощаясь, мы взглянули друг другу в глаза?
Я видела этих девушек третий или четвертый раз в жиз­
ни — почему в эту минуту мне было так трудно с ними
расстаться? Тревоги объявлялись каждый день, по не­
скольку раз в день, откуда же взялось это чувство, что
объявлена какая-то особенная, не похожая на другие,
тревога? Оно не обмануло меня... Воздушная тревога, объ­
явленная в середине дня 23 августа, больше не отменя­
лась.
Я проводила девушек до подъезда госпиталя, вернулась
к себе и увидела их через окно. Они бежали вдоль забо­
ра — на той стороне улицы стоял деревянный двухэтаж­
ный дом, обнесенный забором. Но что-то изменилось за те
две-три минуты, пока я их провожала: тень упала на го­
род, и улица, которую только что ярко освещало солнце,
была теперь в этой странной, быстро надвигавшейся тени.
Я услышала крик: «Немцы, немцы!» Женщина с ребенком
па руках торопливо вышла из-за угла, за ней мальчик лет
пятнадцати с лопатой, которую он неловко держал перед
собой, и в том, как женщина взглянула на небо, а потом
с отчаяньем прикрыла головку ребенка рукой, был ужас
перед этой догоняющей тенью. Я тоже посмотрела на
небо — над городом шло, не знаю сколько, но, должно
быть, не меньше тысячи самолетов. Тень надвинулась, и
вместе с грохотом рванувшегося воздуха черный столб
земли взметнулся перед деревянным домом. Все исчез­
ло в этом столбе — женщина, мальчик с лопатой, забор
и самый дом, рассыпавшийся дождем досок, стропил,
рваных кусков железа. Вихрь отбросил мепя, я упала,
больно ударилась, по сейчас же вскочила и бросилась во
двор, на улицу, где — я это знала — была ранена или
убита эта жепщипа, прикрывавшая голову ребенка ру­
кой.
Девушки-дружппницы, которые ушли довольно дале­
ко, успели вернуться, пока, успокаивая раненых, я проби37

ралась между койками, стоявшими на дворе. Грузовик с
аварийной командой вылетел из-за угла. Рвущийся и сви­
стящий воздух, грохот зениток, искры, рассыпавшиеся сно­
пами в черно-дымной пыли...
Мы не расставались весь день, весь вечер, эти девушки
и я,— приводили в чувство угоревших, перевязывали ране­
ных, перевозили тяжело раненных, если удавалось устро­
ить их в переполненные санитарные машины. Как в при­
чудливом, болезненном сне помнится мне бомбоубежище
на набережной, где вдоль стен сидели, задыхаясь от дыма,
полуголые, обожженные люди. Взрывы стали удаляться, и
по траншее девушки провели меня к Волге. Нужно было
умыться... А потом мы снова пошли по щелям, где лежали
и сидели в почерневшей одежде задохнувшиеся, обожжен­
ные люди, и снова приводили их в сознание и перевязы­
вали, перевязывали без конца.
...Не только не ослабевал грохот рвущихся бомб, по уси­
ливался с каждой минутой. Не только не утихал, рассы­
паясь искрами, дымный вихрь, от которого тлела и загора­
лась одежда, но поднимался все выше, со всех сторон охва­
тывая город.

Я вспомнила, что в подвале СЭЛа, в песгораемом
шкафу могли остаться культуры особо опасных инфек­
ций и, хотя можно было не сомневаться, что Мельни­
ков и Пирогова сделают то, что в подобных случаях по­
лагается делать, я все-таки беспокоилась и решила
зайти.
Светало — и непередаваемая картина горящего города
медленно открывалась перед нами. Еще не отпылали де­
ревянные здания, еще пламя, бледное в утреннем свете,
страшно показывалось из окон. Проволока судорожно
скрутилась в спирали вокруг упавших телеграфных стол­
бов. Копоть низко летела над мостовой, заваленной оскол­
ками кирпича, сломанной мебелью, изогнутыми крючьями
бетонной арматуры.
...Чуть слышный стон донесся из полуразбитого дома.
Мы осторожно заглянули в подъезд и увидели небо сквозь
рухнувшую, прогоревшую крышу. Прислушались — стон
повторился. Осторожно, стараясь не касаться наклонив­
шихся стен, мы вошли в одну комнату, потом в другую.
Никого! Как будто самый дом простонал в последней,
предсмертной муке.
38

— Татьяна Петровна, здесь,—негромко сказала Клава.
И мы увидели высоко, почти на уровне плеч, чуть за­
метные в груде мусора кончики ног, носки женских ту­
фель.
Женщина была завалена в узком пространстве под
лестницей между первым и вторым этажом. Казалось, что
весь второй этаж лежит на ней — и он действительно рух­
нул бы вниз, если бы его не поддерживала накренившаяся
балка перекрытия.
Нечего было и думать, что удастся вытащить эту жен­
щину своими силами, и я послала девушек за аварийной
командой. Но, быть может, удастся нащупать голову, осво­
бодить дыханье?..
Два марша лестницы сохранились, и я стала подни­
маться очень осторожно, потому что ступени так и ходили
под ногами. Первая, вторая... Вдруг наступила тишина, и
с каким-то болезненным чувством услышала я эту режу­
щую тишину после беспрерывного грохота и гула. Третья,
четвертая... Перила качнулись, я хотела вернуться, по стон
повторился, и на этот раз отчетливо послышалось:
— Помогите!
Пятая и шестая. Теперь я была на площадке, ио до­
тянуться было все-таки трудно и пришлось — очень
осторожно — подняться еще на одну ступеньку. Где-то
здесь должна быть голова — и я действительно нащу­
пала ее в груде щебня. Так! А теперь освободим ды­
ханье.
Лестница качалась, но мне почему-то больше не было
страшно.
— Разожмите рот!
Рот был набит известкой, и пришлось присесть на кор­
точки, иначе было трудно работать. Я отбрасывала извест­
ку одной рукой, а другой держалась за перила.
— Вы слышите меня? Разожмите рот!
Что-то глухо скрипнуло за моей спиной, и степа, кото­
рую подпирала балка перекрытия, стала медленно оседать,
перестраиваясь перед моими глазами. Я схватилась за пе­
рила, но и они стали уходить, так что прыгнуть можно
было только под накренившуюся стену. Но я извернулась,
прыгнула в сторону —и последнее, что мне запомнилось
в этот день, в этот час, было странное ощущение, что я
лечу пе вниз, а вверх, туда, где в рваной бесформенной
дыре светлело небо, озаренное нежным светом восходя­
щего солнца.
39

Соседка

Не стану рассказывать о том, как со сломанными
ребрами меня вытащили из-под рухнувшего дома, — скажу
только, что плохо было бы мое дело, если бы я не послала
девушек за аварийной командой. Но дело было все-таки
плохо. Сказалось ли напряжение последнего дня или уста­
лость, постепенно нарастая, дошла до своей высшей точки,
но мертвая неподвижность, полное, глубокое безразличие
овладели мной. Я потеряла сознание ненадолго, голова,
по счастливой случайности, была почти не ушиблена, ра­
нений много, по легкие. Почему же мне было так трудно
заставить себя поднять руку, выпить глоток воды, про­
изнести хоть слово?
Первую неделю нечего было и думать о том, чтобы
вывезти меня из Сталинграда. Тысячи самолетов продол­
жали бомбить город, и, чтобы добраться до переправы,
нужно было пройти вдоль падающих зданий, по расплав­
ленному асфальту, в котором вязли ноги, пройти, не за­
дохнувшись в дыму. Об этом со спокойным мужеством
говорили раненые, назначенные к эвакуации и лежавшие
вместе со мной в бомбоубежище областного театра. А я...
странно вспомнить и немного смешно, но едва раздавался
грохот сброшенных бомб, как меня мгновенно охватывал
сон, с которым невозможно было бороться. Я засыпала,
поднося ложку ко рту, не договорив фразу...
Давно сбились, перепутались дни и ночи, но когда бы
я ни открывала глаза, толстое озабоченное лицо Белянина
неизменно склонялось надо мной. Он ухаживал за мной
трогательно, самоотверженно: доставал откуда-то воду,
когда был разбит городской водопровод, таскал ко мне
врачей и со страшным, зверским выражением лица требо­
вал от них, чтобы мне стало лучше. Он же, доложив о
моем положении командующему Сталинградским фронтом,
отправил меня на самолете в Москву.

...Это было первое утро, когда мне вновь захотелось
вспоминать, сравнивать, думать. Осторожно, чтобы не
спугнуть это чувство, я повела глаза направо — кроватный
столик, покрытый салфеткой. Потом налево — дверь, осве­
щенная солнцем. Голова начинала кружиться, когда я
смотрела па эту ослепительно белую дверь.
40

Больше я не сомневалась в том, что все это уже было
когда-то: точно так же я лежала на спине и боялась вздох­
нуть. Точно так же мне казалось, что в этой комнате я не
одна и что, если осмотреться вокруг, можно увидеть того,
кто ровно дышит где-то рядом со мной. Но тогда мамонты
поднимались и спускались по лестнице, и с медленно бью­
щимся сердцем я долго прислушивалась к их удалявшим­
ся, тяжело переступавшим шагам. Это было, когда Митя
нечаянно ранил меня и я лежала у Львовых.
...Дверь внезапно распахнулась, и высокий человек в
шапочке и халате стремительно ворвался в комнату. Он
не вошел, а именно ворвался, и за ним, уступая друг дру­
гу дорогу, торопливо вошли другие врачи. В тихой палате
сразу стало тесно и шумно. Один из врачей стал что-то го­
ворить о моих сломанных ребрах, он молчал, прищурясь,
потом перебил, подсел ко мне, послушал сердце и одобри­
тельно буркнул. Я едва удержала улыбку — у него был
озорной вид, точно он раздумывал, не выкинуть ли ему
какую-нибудь забавную штуку? Две медсестры торопли­
во, но почтительно записали это бурканье. Потом он вы­
шел, и врачи, негромко и тоже почтительно переговари­
ваясь, повалили за ним.
Это был профессорский обход, и высокий стремитель­
ный человек с бледным, умным лицом, в котором мелька­
ло что-то мальчишеское, был профессор Ю., знаменитый
хирург.
А ведь я в палате действительно была не одна! Первые
дни мы лежали, не видя друг друга, две забинтованные
куклы. Мы разговаривали, и я уже знала, например, что
моя соседка — военный врач, хирург, что она ранена где-то
под Ростовом. Она рассказала мне о своем сыне, а я —
о своем. С помощью сиделки мы обменялись их фотогра­
фиями и, таким образом, увидели своих сыновей прежде,
чем друг друга. Мальчик был курчавый, с торчащими
ушками, милый, ио все-таки не такой милый, как мой.
Соседка говорила лениво, как будто с трудом, и по это­
му неторопливому разговору я почему-то решила, что у нее
круглое, добродушное лицо с улыбающимися глазами. Ни­
чуть не бывало! Когда мы наконец повернулись — я на
левый бок, она на правый,— я увидела одно из тех сме­
лых, поражающих своей сдержанной силой лиц, которых
в жизни встречаешь немного. И какое там добродушие —
к Елизавете Сергеевне (так звали мою соседку) меньше
всего подходило это слово!
41

Я видела до этой встречи только двух настоящих кра­
савиц: Глафиру Сергеевну — в молодости — и одну пода­
вальщицу в столовой зерносовхоза. И обе они не только*
прекрасно знали, что они красавицы, но именно это застав­
ляло их говорить и думать так, а не иначе.
А моей соседке было все равно, что у нее такое неж­
но-смуглое лицо с крупными сходящимися бровями. Ей
было все равно, что, когда она нехотя смеялась, станови­
лись видны такие удивительно ровные, с голубоватым
отливом зубы. И то, что врачи, осматривая ее, немного
терялись, как будто она была особенным существом, кото­
рому неловко было давать обыкновенный бром с валериа­
ной,— все это не имело для нее никакого значения. Я ска­
зала, что она смеялась нехотя. Это и было первое впечат­
ление — все она делала как бы нехотя, сдерживая раздра­
жение и сердясь на себя. Сестры, ухаживая за ней, не­
много робели, сиделки — я слышала — сердились на нее:
«Подумаешь, королева!» Она никогда не говорила ничего
лишнего, и в этой определенности*, законченности было
даже что-то пеженское, резкое. Мне становилось неловко,
когда она двумя словами обрывала не в меру разговорив­
шегося собеседника.
Однажды к ней зашли однополчане, и один офицер глу­
по пошутил, что Елизавета Сергеевна живо поправилась
бы, если бы начальство позволило прибавить двести грам­
мов беленькой к больничному рациону. Все засмеялись, а
она даже бровью не повела. Офицер, взглянув на нее, не­
ловко замолчал. И все замолчали.

Андрей бывал у меня очень часто, но впервые с ясной
головой я встретила его все в тот же запомнившийся день.
По-видимому, идиотическое равнодушие, в котором я на­
ходилась так долго, очень напугало его, потому что, увидев
меня очнувшейся, он с трудом удержался от слез. Зато
я не удержалась!
Он очень похудел, пиджак смешно болтался на пле­
чах, глаза были запавшие, испуганные. Он принес бульон,
который сам сварил в лаборатории, и сказал, чтобы я пе
беспокоилась ни о чем: Павлик здоров, мама пишет часто.
Вчера звонил Малышев, справлялся обо мпе и просил пе­
редать, что группа, работавшая в Сталинграде, представ­
лена к награждению. С продовольствием — хорошо. На
фронте — тоже хорошо, наши наступают.
42

— Словом, дело только за тобой,— сказал он с такой,
непохожей на него, наигранной бодростью, что я испуга­
лась, что все эти новости — сплошное вранье, не только
фронтовые. О том, что на фронте плохо, что мы отдали
Новороссийск и бои идут в самом Сталинграде, я знала.
— Что случилось?
— Ничего, все в порядке.
— Павлик здоров?
— Я же тебе сказал, что здоров.
— Скажи: честное слово.
— Честное слово.
— А Митя?
— Собирается в Москву.
— Вот хорошо! И надолго?
— Не знаю.
Так я и не поняла, чем был расстроен Андрей,— да и
не старалась! С какой-то эгоистической бережностью обхо­
дила я в эти дни все, что могло огорчить меня. Мне нуж­
но было поправиться скоро, очень скоро! Поправиться и,
едва позволят врачи, вернуться к работе. Коломнин уже пе­
рестраивал лабораторию на плесневой «крустозинный» лад.
Давно пора

— Татьяна Петровна, как ваша фамилия? — спроси­
ла меня соседка, когда Андрей ушел и наступило то спо­
койное предвечернее время, когда нас не кормили, не ле­
чили и дневные сиделки перед уходом домой занимались
не нашими, а своими делами.
Я назвала себя, и у нее дрогнуло лицо, точно она на­
деялась услышать что-то совсем другое.
— Вы огорчились? Вы думали, что с вами в одной па­
лате лежит Уланова, да?
Она улыбнулась.
— А как ваша, Елизавета Сергеевна?
— Гордеева.
Гм, Гордеева! Я подумала и решила, что горьковский
Фома Гордеев виноват в том, что мне показалась знакомой
эта фамилия.
— Нет, я потому спрашиваю,— помолчав, сказала Ели­
завета Сергеевна,— что он напомнил мне одного человека.
— Кто напомнил?
— Ваш муж. Он не родственник Дмитрия Дмитрие­
вича Львова?
43

— Родной брат.
— Родной брат?
Я взглянула на соседку и поразилась: это было так,
как будто прежняя, сдержанная Елизавета Сергеевна мгно­
венно исчезла куда-то, а вместо нее появилась совсем дру­
гая женщина, живая, вдруг вспыхнувшая, с широко от­
крытыми глазами, с изменившимся от волнения лицом.
— А вы знакомы с Дмитрием Дмитриевичем?
— Да. Мы вместе работали в Ростове.— Она посмотре­
ла на меня и опустила глаза.— Вы не знаете, где он те­
перь?
— Знаю.
Елизавета Сергеевна перевела дыханье.
— Он жив?
- Да.
И мы замолчали. Елизавета Сергеевна потому, что ей
нужно было справиться с волнением, а я... Мне вспомнил­
ся тот вечер в Ростове, когда мы с Митей остались одни,
и он показал мне разорванный и склеенный портрет Гла­
фиры Сергеевны. Мы сидели на балконе, фонари нежно
и ярко освещали нарядные липы бульвара, и я чувство­
вала, что о своей «тяжелой болезни» он может говорить
только со мной. «Меня познакомили здесь с одной жен­
щиной,— сказал он тогда.— И мне показалось...»
Он не договорил, а потом стал рассказывать об этой
женщине: врач-хирург, ученица Б. Я спросила: «Краси­
вая?» Он ответил: «Да. Очень».
Елизавета Сергеевна — вот кто была эта женщина, и
вовсе не горьковский Фома Гордеев был виноват в том, что
эта фамилия показалась мне такой знакомой! Я услышала
ее от полусумасшедшей сестры в Красноводске, которая
рассказала о том, как некая доктор Гордеева спрятала
Митю в подвале, а потом бежала с ним к партизанам.
Широко открытые темные глаза смотрели на меня с му­
чительным нетерпением, и я стала торопливо говорить
о Мите, так торопливо, точно была виновата перед этой
женщиной, которая, быть может, была бесконечно ближе
Мите, чем я.
— Я сама еще ничего толком не знаю, мы от него по­
лучили только одно письмо, да и то какое-то беглое.
Все-таки можно понять, что он был где-то у немцев в тылу,
потому что пишет, что прошел пешком больше тысячи
километров. Андрей придет послезавтра, я попрошу его
принести это письмо. Очень беглое, вы увидите — все о пас
44

спрашивает, а о себе — два слова. Когда вы видели его
в последний раз? Это правда, что вы спрятали его в ка­
ком-то подвале, а потом бежали с ним из Ростова?
Ни разу в течение тех дней, что мы лежали в одной
палате, я не слышала, чтобы моя соседка смеялась. Те­
перь услышала — когда спросила ее об этой истории.
— Я была мобилизована в первые дни войны, он про­
водил меня, и больше мы не виделись. Это было, второго
июля.
Мне захотелось спросить: откуда же взялись такие
странные слухи? Но я только подумала и не спросила.
Елизавета Сергеевна лежала на спине, повернув ко мне
голову, забинтованную, трогательно-красивую, с темными
большими глазами. Я рассказывала о Мите и думала: «Да,
милая. И красивая. И давно пора. И прекрасно».
Но все было совсем не так прекрасно, как мне пред­
ставлялось.

— Я была уже лет пять замужем и любила мужа, хотя
он был много старше меня. Хороший человек, очень спо­
койный и все прощал, только одно требовал — чтобы я го­
ворила правду.
— А было что прощать?
— Было. Я очень неровная, капризная, вечно меня
тянуло куда-то. То мне весело, и муж хорош, и работой
увлечена, и жизнь прекрасна. А то хоть на белый свет
не гляди — все скучно, немило! Муж ребенка очень хотел,
а я нет, но он в конце концов убедил, между прочим, тем,
что я тогда перестану метаться. И вот тут-то я встретилась
с Дмитрием Дмитричем.
Длинный больничный день подходил к концу, ночная
сиделка уже пришла и поздоровалась громогласно и доб­
родушно, дневная стала собираться домой, и Елизавета
Сергеевна, которая ела очень мало, подозвала ее и сунула
хлеб в карман халата.
— Встретились мы в одном доме, и он мне сперва не
понравился — какой-то резкий, недовольный, хмурый. Го­
ворит нехотя, свысока. Мы с ним сразу поссорились, по­
мнится, из-за шефа. Я у Б. работала, вы о нем слышали?
— Еще бы! Превосходный хирург.
— И человек превосходный. Дмитрий Дмитрич ото­
звался о нем иронически. Ну, а я, разумеется, на дыбы!
Так мы и расстались — с отвратительным впечатлением
друг от друга. А через несколько дней я встретила его на
45

улице. Это было вечером, зимой. Холод резкий, а он идет
в летнем пальто, шляпа откинута, в руке трость и пьяный.
Не очень, но навеселе, он ведь первое время вообще пил
в Ростове. И, сама не знаю почему, мне вдруг захотелось,
чтобы он... ну, хоть вспомнил бы, что я существую на све­
те! «Дмитрий Дмитрич, застегнитесь». И вижу, он обрадо­
вался, хотя за то время, что мы не виделись, конечно, не
подумал обо мне ни разу. Он ведь такой, знаете...
—- Какой?
— Когда видит, тогда и любит.
Она сказала это с грустным и сердитым выражением и,
когда я отрицательно покачала головой, посмотрела на
меня искоса и тоже сердито.
— Ладно... Ну, разлетелся он, поцеловал руку — знае­
те, как он умеет с женщинами, когда хочет понравиться.
От пего немного пахло вином, но и это было приятно.
«Вы меня пожалели, Елизавета Сергеевна? И не боитесь?
Ведь это опасно!» — «А я, Дмитрий Дмитрич, не из пугли­
вых!» И мы пошли — сама не знаю куда, зачем... Мне толь­
ко хотелось, чтобы это было всегда.—острый ветер, от ко­
торого щеки кололо, снежинки, залетавшие в рот. И чтобы
он вел меня под руку и говорил, говорил — со мной, обо
мне, для меня.— Елизавета Сергеевна замолчала, вздохну­
ла.— Потом мы не виделись долго, около года. И не было
ни единого дня, когда бы я не думала о нем, ни единого
часа. Он всегда был со мной, и когда иной раз случалось,
что я ненадолго забывала о нем, поверите ли, мне было
стыдно, точно я совершила какое-то святотатство.
— Девочки, пора спать, спокойной ночи,— сказала,
зайдя в палату, дежурная сестра.
— Спокойной ночи.
Сестра ушла н вернулась.
— Как вы себя чувствуете,. доктор? — спросила она
Елизавету Сергеевну.
— Очень хорошо, благодарю вас.
— У вас лицо взволнованное.
— Вам показалось. Спокойной ночи.
Мы помолчали.
— Татьяна Петровна, мы все лежим, и я даже не
знаю, какая вы. Высокая или маленькая? — спросила вдруг
Елизавета Сергеевна.
— Скореемаленькая. А вы?
— А я — большая.
— Так я и думала. Свет погасить?
46

Зачем? Скоро одиннадцать.
В одиннадцать свет выключали.
— Потом родился Игорь, — продолжала Елизавета Сер­
геевна.— И все потускнело, отступило. Я должна была все
делать сама, стирать и готовить. Муж и всегда-то меня
любил, а тут просто не отходил пи на шаг, и я начала от­
носиться к нему сердечнее, мягче. И когда стали говорить,
что Дмитрий Дмитрич собрался в Москву — потом оказа­
лось, что не совсем, а на конференцию ВИЭМа,— я даже
удивилась: так спокойно встретила это известие, так равно­
душно! Этот разговор был, между прочим, при муже, и он,
помнится, с тревогой посмотрел на меня. Я ему улыбну­
лась и подумала: «Все кончено, навсегда, навсегда».
Свет погас, и в больнице стало по-ночному тихо. На­
доедливая дверь, весь день хлопавшая под нашей палатой,
хлопала теперь редко. Радио, бормотавшее, певшее, играв­
шее в паушниках, лежавших у меня на груди, замолчало.
— И вот... Это было осенью тридцать девятого года.
Я узнала случайно, что Дмитрий Дмитрич должен быть
в театре, и решила пойти — из какой-то лихости, что ли!
Мне хотелось доказать себе, насколько я к нему равно­
душна. Он опоздал, я не видела, как он вошел в темноте.
Но точно кто-то сильно толкнул меня в самое сердце, когда
он вошел. Я знала, знала наверно, что вот только что его
не было в зрительном зале, а сейчас он здесь, где-то близ­
ко, и смотрит на сцену, и видит то же, что я. И мне уже
было все равно, что нас могут заметить, что в театре много
общих знакомых, что завтра о пас станут говорить в мед­
институте. Я только ждала, когда кончится действие, что­
бы, не медля ни минуты, найти его и сказать, что стоит
ему сказать одно слово, только одно, и я...
Елизавета Сергеевна замолчала. Я слушала ее и не
могла справиться с грустным, щемящим чувством.
— Так что я его ни в чем винить не могу. Все сама,
только сама. И вы знаете, Татьяна Петровна, нельзя ска­
зать, что в моей жизни не было счастья. Но если все это
счастье подобрать до последней крупинки и положить па
одну чашу весов, а наши немпогие встречи с Дмитрием
Дмитричем на другую...
— Немногие?
— Да. Мы скоро расстались. Я разошлась с мужем,
рассталась с сыном, он и теперь у моей матери в Канске — есть такой городок в Сибири. А с Дмитрием Дмит­
ричем так ничего у нас и не вышло.
47

— Почему?
— Не знаю. Мы очень разные люди. Мне все казалось,
что я не могу жить без него, а ему без меня иногда даже
лучше. Он мне рассказал о Глафире Сергеевне и уверил,
что давным-давно забыл и думать о ней. И все-таки я зна­
ла, что он любил ее совсем не так, как меня,— и мучи­
лась, сходила с ума, ревновала. Он не был счастлив со
мной,— вздохнув, сказала Елизавета Сергеевна.— И очень
хорошо, что мы разошлись. Так мне и надо.

Елизавета Сергеевна простудилась, когда ее возили на
рентген, и два дня пролежала с высокой температурой.
Она бредила — отталкивала кого-то, звала на помощь,
оправдывалась, умоляла и несколько раз тоненьким, жа­
лобным детским голоском позвала Митю. На третий день
температура упала, и она очнулась, обессиленная до такой
степени, что едва могла вымолвить слово.
Вскоре и меня повезли на рентген. В длинном коридо­
ре, повернувшем под углом и снова оказавшемся длиннымпредлинным, сидели и лежали на койках раненые, и с чув­
ством неловкости я подумала о том, как, в сущности, нам
с Гордеевой хорошо в отдельной, светлой палате. Подумала
и сказала.
— Еще бы,— отозвалась сердитая, катившая мое крес­
ло сиделка.
Перед лифтом, который должен был поднять меня в
рентгеновский кабинет, мы застряли, и я вдруг увидела
себя в зеркале — вот так вид! Забинтованный, измучен­
ный монгольский мальчик с широкими скулами и прова­
лившимися глазами смотрел на меня... Хороша голубка!
Сердитая сиделка кричала на другую сиделку, загоро­
дившую нам дорогу узлами с бельем, та оправдывалась и
тоже кричала. Санитары молча растащили узлы и с раз­
маху вкатили меня в большой, грязноватый лифт. Не от­
рывая взгляда от монгольского мальчика, я успела под­
мигнуть ему одним глазом и теперь, поднимаясь на лиф­
те, думала: что бы это могло означать, что я ему подмиг­
нула? Выздоравливаю — вот что! Иначе бы не мигала!
Печальный пример Елизаветы Сергеевны научил меня,
и я упорно отказывалась сиять шерстяной платок до тех
пор, пока меня не поставили перед аппаратом. Я сказала
рентгенологам, что у них в кабинете все простуживаются,
но меня им простудить не удастся. Бодрый, красноносый
48

врач в халате, надетом на что-то теплое, толстое — должно
быть, на ватник,— засмеялся и сказал, что, когда больной
является к нему с подобной претензией, можно заранее
сказать, что дело идет на поправку. Потом он посмотрел
мои кости, и действительно оказалось, что дело быстро
идет на поправку.
Друзья бывали у меня очень часто — ив приемные и
в неприемные дни. Лена Быстрова, которую я не видела
с начала войны и по которой очень скучала, приехала
на несколько дней из Казани — похудевшая и помолодев­
шая, хотя прядь над высоким лбом стала теперь совсем
седая.
Войдя в палату, она остановилась у двери, глядя прямо
на меня и не узнавая,— это больно кольнуло меня.
— Лена, это я! Неужели я так изменилась?
Она бросилась ко мне:
— Нет, нет! Просто свет ударил в глаза.
Это была неловкая минута: Лена уверяла меня (не
очень искренне), что я не изменилась, а я не слушала —
расстроилась, что она не узнала меня.
Катенька Стогина — вот о ком она вспоминала через
каждые два-три слова, вот кем была глубоко, болезненно
занята! Ее отец был ранен, лежал в госпитале где-то под
Тюменью и, по-видимому, после выздоровления, останется
работать в тылу. Лена боялась, что он возьмет к себе Ка­
теньку. И дрогнувшим голосом опа сказала, что заранее
старается приучить себя к этой мысли, старается — и не
может.
Она достала из сумочки фотографию Катеньки, и тол­
стенькая девочка с огромным бантом взглянула на меня,
доверчиво улыбаясь.
— Здорова?
— Совершенно. А помнишь...
— Еще бы! Ты даже не представляешь себе, как много
я думаю о твоей Катеньке. И не только я. Ты была в ин­
ституте?
— Была и все знаю. Ох, ты даже не представляешь
себе, как мне хочется поскорее вернуться в Москву!
Накануне Коломнин приезжал ко мне, и мы как раз
говорили, что в нашем коллективе, особенно перед войной,
уже была не только профессиональная, но и психологиче­
ская цельность и что теперь, когда лаборатория разорвана
па две неравные части, эти внутренне связанные части не­
пременно должны тянуться друг к другу.
49

— У меня фармаколога нет, и ты мне нужна до за­
резу.
— Вот так и напиши наркому: Быстрова, в частности,
нужна до зарезу.
Мы проговорили до тех пор, пока дежурная сестра,
появившись на пороге, выразительно развела руками.

Виктор, только что вернувшийся из Ташкента, и Нико­
лай Васильевич Заозерский пришли ко мне в один день и,
выяснив, что я уже почти здорова, занялись вопросом о
том, как поставлена в Средней Азии противоэпидемиче­
ская работа.
Николай Васильевич спрашивал, Виктор отвечал — п
отвечал умно, со знанием дела. Я посмотрела на них, п
слезы невольно навернулись на глаза: это были мой учи­
тель п мой ученик. Виктор заметил, что я взволнована,
спросил, что со мной, я засмеялась и сказала, что он при­
ехал смешной — черный, подсохший, похожий на индуса,
но с самой что ни на есть рязанской выгоревшей шеве­
люрой.
Л Николай Васильевич постарел. Никогда прежде я не
видела его таким подавленным и усталым. Ни привычных
шуток, ни милых украинских словечек, от которых поче­
му-то становились проще самые запутанные дела!
Его приемный сын, тот самый, который некогда, во
времена маньчжурской чумы, был торжественно вручен
ему китайским мандарином, погиб под Москвой. Николай
Васильевич любил сына, гордился его успехами и был глу­
боко потрясен этой смертью. А осенью сорок второго оп
похоронил и жену.
К этим несчастьям, о которых с ним лучше было не
говорить — большие глаза его сразу же наполнялись сле­
зами,— присоединилось еще одно. Последние годы, после
переезда на Украину, он каждое лето проводил в Чеботарко. Оп мечтал превратить ее, по образу павловских
Колтушей, в один из центров советской микробиологии.
Немцы сровняли с землей его Чеботарку. На месте бога­
того села с двумя школами-десятилетками, с только что
выстроенным медицинским техникумом стояли среди раз­
валин виселицы с казненными партизанами — об этом упо­
миналось в одной из фронтовых корреспонденций.
Прежнего добродушно-лукавого, любящего цветы, лег­
кий отдых, легкую беседу с друзьями Николая Васильеви50

ча теперь трудно было узнать в старом, сгорбленном чело­
веке с пожелтевшим, исхудалым лицом. Бородка его гоже
пожелтела и стала редкая, длинная. Глаза смотрели при­
стально, с неподвижным выражением. Он умолкал подчас
во время оживленного разговора, и чувствовалось, что его
томит в эти минуты невеселая дума...
— Неужели это правда о Догадове? — спросил Виктор,
возвращаясь к новости, о которой я знала уже давно и ко­
торая его поразила.— Какой негодяй!
Летом 1942 года Догадов оказался —- при каких-то тем­
ных обстоятельствах — на оккупированной территории и
выступил по радио с клеветнической речью.
— Татьяна Петровна, неужели правда?
— А вы думаете, Витя, что я должна знать больше
других? Очевидно, правда.
— Какой позор!
Я сказала, что Догадов всегда казался мне фальшивым.
— Эта корректность, этот ровный голос, эта видимость
объективности, а на деле ненависть, от которой оп, долж­
но быть, задыхался наедине с собой. Не помню, где я чи­
тала: «Мертвые, которые считают себя живыми только по­
тому, что видят свое дыхание в холодном воздухе». Это
о нем.
— И довольно о нем,-— сердито сказал Николай Ва­
сильевич.
Последнее время Виктор работал уполномоченным
Наркомздрава. по Средней Азии, и теперь было необхо­
димо, чтобы Заозерский позвонил наркому насчет возвра­
щения Виктора в наш «филиал». Я попросила, Николай
Васильевич обещал, а потом разговор снова уткнулся в
эту, как будто немного отравившую всех, историю с Догадовым.
— Интересно, что думает об этом Валентин Сергеич? —
сказал Виктор.— Должно быть, расстроен? Как-никак, а
ведь Догадов его ученик. И ближайший.
— Еще бы не расстроен,— сказал Николай Василье­
вич.— Впрочем, знает ли он? На днях он уехал в Лондон.
— Зачем?
— Очевидно, хочет изумить своими достижениями ми­
ровую науку,— сильно покраснев, сказал Виктор.
Заозерский внимательно посмотрел на него.
— Подрос ваш воспитанник, Татьяна Петровна.
— Да, подрос. Впрочем, у него с Крамовым счеты.
Правда, Витя?
51

— Да. Но не личные счеты.
Мы помолчали.
— Ну-с, это дело особое,— сердито теребя бородку, воз­
разил Заозерский.— И к тому, что сделал подлец Догадов,
ни малейшего отношения не имеет. И я к Валентину Сер­
геевичу симпатии не питаю. Больше того, должен сознать­
ся, что подчас в его присутствии испытываю нечто подоб­
ное тому, что испытывает человек при виде скорпиова,
который может его ужалить. Но на грязное предательство
он не способен. И довольно об этом.
Ох, как трудно, оказывается, стоять на ногах, не дер­
жась за спинку кровати! Первый день — десять шагов, вто­
рой — двадцать, а на третий — прощанье с Елизаветой
Сергеевной, которая как-то сухо, едва разжимая губы,
целует меня, точно сердится за то, что мы расстаемся.
Ей еще лежать и лежать. Я написала Мите о нашей встре­
че, и она написала, но письма едва ли успеют дойти — ско­
ро он должен приехать в Москву.
...Андрей привез из дому платье, которое я не носила,
должно быть, лет пять, я сержусь на него, а сама так рада
этому старенькому, заштопанному платью. С радостной,
глупой улыбкой я бреду, едва передвигая ноги, по кори­
дору, спускаюсь по лестнице, и все, кто встречается мне
на этом бесконечном пути, тоже начинают улыбаться, как
будто весь огромный госпиталь радуется тому, что я воз­
вращаюсь домой.
Андрей надевает на меня пальто — сто пудов, но все
равно хорошо! Мы выходим на улицу: темнота, от которой
я успела отвыкнуть, резкий ветер, косой дождь пополам
с мокрым снегом — все равно хорошо! Мы садимся в ма­
шину, толстый слой снега лежит на переднем стекле,
«дворник» еле работает, водитель ругает погоду. Андрей
сетует, что не взял меня из госпиталя утром... Хорошо!
Заколдованный круг

Не знаю почему, но в госпитале я не могла заставить
себя расспросить, что случилось с Андреем, а между тем
редкий день не замечала в нем беспокойства, которое оп
(не очень умело) старался скрыть от меня. Зато дома,
когда мы остались одни, я напала на него с такой энер52

гией, что он не выдержал — поднял руки и закричал:
«Сдаюсь!»
Дело касалось, как я и думала, вакцины против сып­
ного тифа — той самой вакцины, которую Никольский
оставил в конце прошлого века, чтобы заняться другой
работой, «менее безнадежной». Но дед не располагал в
конце прошлого века тем простым и оригинальным мето­
дом, которым воспользовалась лаборатория Андрея. Ме­
тод — если сказать о нем по возможности кратко — заклю­
чался в том, что мышей заражали через нос возбудителями
сыпного тифа, вызывая у них воспаление легких, а потом
из переболевших легких приготовляли вакцину.
Все шло хорошо. Мыши лихорадили, кашляли, чиха­
ли — словом, вели себя именно так, как им полагалось.
Первые препараты были уже получены, испытаны с хоро­
шими результатами, осталось немногое, чтобы приступить
к производству. И вдруг — это было в тот день, когда меня
привезли из Сталинграда — заболел лаборант, приготов­
лявший вакцину, и заболел, увы, сыпным тифом.
Конечно, это могло быть случайностью. Но лаборант
был опытнейший, ие допускавший промахов в своем, под­
час рискованном, деле. Может быть, совпадение? В самом
деле, мог же он заразиться и вне института?
Но через несколько дней захворал швейцар, он же гар­
деробщик, то есть человек, который вообще не заходил ни
в лабораторию, ни в виварий,— это было уже совсем ни на
что не похоже! Жил он в комнате под лестницей, в первом
этаже, а мыши свой недолгий век короталп на третьем.
Правда, раза два в неделю он поднимался наверх, чтобы
попить чайку со своим приятелем, служителем из лабора­
тории Андрея. Однако служитель-то был здоровехонек!
Снова случайность? Но Андрей, который, быть может,
лучше всех в Советском Союзе умел разгадывать эпиде­
миологические загадки, прекрасно понимал, что двух со­
вершенно подобных случайностей не бывает п что нужно
причину искать там, где скрещиваются пути заболевших.
Но пути их не скрещивались — ни на работе, ни в жизни.
— Ты понимаешь, не могу понять, что произошло.
Я проследил каждый час жизни этого швейцара и даю
тебе слово... Это совершенно необъяснимо — почему забо­
лел он, а не швейцар из соседнего дома.
Но вот — это было совсем недавно — в институт при­
ехал важный гость, сотрудник иностранной миссии, инте­
ресовавшийся достижениями советской пауки. Оп не за53

ходил в лабораторию Андрея. Он только прошел по кори­
дору, вдоль стены, за которой находился виварий,— и че­
рез установленный срок заболел сыпным тифом.
— Тяжелым?
— Да,— потирая ладонью лоб, отозвался Андрей.—
Очень тяжелым.
Нарком назначил комиссию, и дело — по многим при­
чинам — сразу приняло дурной оборот.
Институт профилактики был одним из тех научнопроизводственных институтов, которые Наркомздрав в те­
чение многих лет пытался передать Академии наук, упор­
но отказывавшейся от этого сомнительного подарка. Вечно
в нем что-то не ладилось: то он перестраивался, то объ­
единялся. Постоянно менялись директора. Среди научных
сотрудников были люди, стремившиеся лишь к одной
цели — стать кандидатом, а впоследствии (если удастся)
доктором наук. Поговорка, поразившая меня своей откро­
венностью (когда я услышала ее впервые), родилась, мне
кажется, в стенах именно этого института. Вот она: «Не в
знапии сила, а в звании». Недаром же Институт профи­
лактики и иммунитета называли «кузницей диссертаций»!
Правда, эти диссертации забывались через день (или
через час), не оставляя ни малейшего следа в науке. Но
зато в бюджете Наркомздрава они оставляли заметный
след, поскольку доктора и кандидаты, согласно закону,
получают больший оклад, чем недоктора и некандидаты.
Трудно или даже невозможно определить, чем занима­
лось это учреждение вплоть до самой войны. Одна из ла­
бораторий работала над проблемой выпадения волос, так
что по своему научному направлению она приближалась
к известному «Институту красоты» в Париже. Причем и
руководитель и сотрудники этой лаборатории были, как на
грех, необычайно плешивы. В другой занимались опре­
делением пола будущего ребенка по материнской крови.
Были в этом институте и серьезные ученые, но рабо­
тали они, закрыв глаза и уши и стараясь не замечать той
поистине фантастической чепухи, которую выдавали за
науку иные лаборатории. Впрочем, с открытыми глазами
и ушами они не продержались бы в этом институте и пол­
года.
Не знаю, по какой причине Институт профилактики не
был эвакуирован — очевидно, его признали одним из тех
54

незаменимых научных учреждений, без которых жизнь
столицы могла принять нежелательное направление. Так
или иначе, он остался в Москве. Директор-статистик был
снят, а на его место назначен Андрей, с азартом взявший­
ся за это запущенное хозяйство.
Вероятно, он сразу нажил врагов, потому что действо­
вал с той беспощадностью, которую я оценила в нем еще
в те далекие времена, когда мы боролись с дифтерией в
Анзерском посаде. По своей привычке, он скрывал от меня
свои неприятности.
Ему удалось многое. В 1942 году институт впервые за
много лет выполнил производственный план. Но вот ра­
бота остановилась перед загадкой, которую Андрей не мог
решить, несмотря на весь свой многолетний опыт.
Такой острой, болезненной неудачи в его жизни еще
не бывало! Случались промахи, подчас заметные, но не
отражавшиеся на той совокупности черт, которая опреде­
ляет место человека в обществе и называется «положе­
нием». На этот раз было подорвано именно «положение»,.
Эпидемиолог, не сумевший предупредить вспышку зараз­
ной болезни в собственном институте,— это было нечто та­
кое уж непочтенное, обидное для самолюбия, вызывающее
иронию!
Я не успела до Сталинграда побывать в его институте
и теперь просила показать мне лаборатории, виварий —
кто знает, быть может, мне и удалось бы найти причину
загадочной вспышки. Он решительно отказался: «Не се­
мейное дело». Это была та преувеличенная, высшая прин­
ципиальность, которую я называла «святой» и которая
раздражала меня.
Он боролся отчаянно, последовательно, не упуская нй
одной возможности, даже самой ничтожной. Каждый ве­
чер он писал объяснения, отчеты, и это были великолеп­
ные объяснения, объективные отчеты. Он привозил в ин­
ститут Малышева, Ровинского, Краута, и эти опытнейшие
работники должны были признать, что и они не в силах
найти причину загадочной вспышки. Это были люди, же­
лавшие помочь ему, поддержать, ободрить. Но были дру­
гие — те, которые только и ждали удобной минуты, чтобы
толкнуть в спину, отвернуться.
Среди этих недоброжелателей на первое место можно
было смело поставить некоего Скрыпаченко, в прошлом
одного из учеников Крамова, бывшего заместителя дирек­
тора института. Это был человек, о котором многозначи55

т'ельно говорили: «Пишет», отнюдь не имея в виду при этом
Непреодолимую склонность к художественной литературе.
Скрыпаченко занимался литературой другого рода, той
самой, которая зачастую остается анонимной, разумеется,
только по скромности автора. Правда, эта сомнительная
безыменность говорила сама за себя — многие произведе­
ния Скрыпаченко попадали в корзину для бумаги. Но чтоfo оставалось — легкое подозрение, оттенок недоверия,
тот дым, который «без огня не бывает».
Это был высокий человек с неопределенно-осторожной
улыбкой, чуть показывающейся на топких губах. Он все­
гда ходил в потертом длинном пиджаке, в длинном пальто,
придававшем ему сходство с иезуитом, и затхлый запах
неуютного, холостого жилья шел от этих плохо сшитых
вещей, от носового платка, от всей его извилистой, насто­
раживающей, несимпатичной фигуры.
Говорили, что от него сбежала жена — этому нетрудно
было поверить. Что он живет более чем скромно — аскети­
чески, отвешивая домашней работнице продукты на весах
и попрекая ее каждой копейкой. У него были узкие, сла­
бые руки с длинными пальцами, и мне подчас представ­
лялось, как он сидит один в полутемной комнате, погру­
женный в свои отравленные завистью мысли, и слабыми
пальцами плетет сети, в которые завтра попадется друг
или враг.
С приходом Андрея этот опасный человек должен был
уступить свое место опытному эпидемиологу. Скрыпаченко
стал заведовать отделом и, разумеется, не простил этого
новому директору института.

...Проведя свой первый после болезни рабочий день в
институте, голодная, усталая, я вернулась домой, и Андрей
не окликнул меня, как обычно, хотя не мог не слышать,
что я открыла дверь, вошла, сняла пальто в передней.
— Ты дома?
Он сидел на полу, обхватив колени руками, дверца
«пчелки» была открыта, и угли бросали слабый краснова­
тый свет на его лицо, показавшееся мне особенно измучен­
ным в эту минуту.
— Что с тобой? Почему ты молчишь?
— И я еще учил тебя, как нужно работать в науке! —
с отчаянием сказал он.— Я сердился и доказывал, что ты
не права. Лучше бы ты прямо сказала, что я бездарен п
что мне пе следовало браться за такое сложное дело. Быть
56

может, я бы послушался тебя. А теперь все пропало. Мол­
чи, молчи, пе утешай!
В первую минуту я растерялась, потом подсела к нему,
обняла, и давно мы не говорили так сердечно, так долго!
Куда исчезли его спокойствие, его умение всему найти
свое место? Передо мной был расстроенный, усталый че­
ловек. Он не судил себя, нет! Просто пришла минута,
когда он не мог справиться с собой, и он от всей души от­
дался этой минуте.
Это было совсем нетрудно — доказать Андрею, что дело
совсем не в его бездарности, а в том, что он, в сущности
говоря, мало занимался наукой.
— Ты вспомни, что было со мной! Не отмахивайся, по­
жалуйста! Со свечением я возилась — страшно подумать —
три года! А раневой фаг? А крустозин? Сколько раз я ду­
мала, что в моих руках средство от самых страшных бо­
лезней!
Я успокаивала его и думала: «Полно, да Андрей ли
это?» Я целовала его и чувствовала, что вот такой расте­
рянный, не похожий на себя, он почему-то особенно дорог
мне и близок.
Позвонили. Я пошла открывать и не поверила глазам,
увидев высокую фигуру Скрыпаченко, вежливо улыбаю­
щегося, в длинном пальто и облезлой шапке со спущенны­
ми ушами.
— Виноват... Здравствуйте. Андрей Дмитриевич дома?
Это был, несомненно, Скрыпаченко, и спутать его с
кем-нибудь другим было решительно невозможно. Он спро­
сил, дома ли Андрей Дмитриевич — стало быть, не ошибся
дверыо. И все-таки это было настолько невероятно, что я
долго молчала, прежде чем ответить:
— Дома. Раздевайтесь, пожалуйста.
Конечно, незачем было пускать его к Андрею, тем бо­
лее что у меня даже не было уверенности, что Андрей
захочет разговаривать с ним. Но было уже поздно, Скры­
паченко снял пальто. Затхлый, неприятный, какой-то не­
жилой запах вошел вместе с ним в переднюю. Уж не было
ли это обманом чувств? Он повесил пальто и стал долго
чистить перед зеркалом потертые лацканы пиджака.
Я попросила его подождать и вернулась к Андрею,
плотно закрыв за собой дверь. Он по-прежпему сидел пе­
ред «пчелкой», упершись подбородком в колени, и не обер­
нулся, когда я вошла, только спросил усталым голосом:
— Кто там, Танюша?
57

— Скрыпаченко.
- Кто?
— Скрыпаченко. Только ты не волнуйся, пожалуйста,
и не делай глупостей,— торопливо сказал я.
У Андрея потемнело лицо, и он встал, машинально от­
ряхивая брюки.
— Обещаешь? Я скажу, что он может зайти. Хорошо?
Возможно, мне не следовало оставлять их наедине, но,
к сожалению, это было неудобно, и, уйдя на кухню, я при­
нялась за обед или ужин — как там ни называть полузамерзшую картошку, из которой, с помощью манной крупы,
иногда удавалось испечь оладьи. Впрочем, ни звука не до­
носилось из комнаты, и можно было, кажется, не сом­
неваться, что там идет серьезная и миролюбивая бе­
седа. Мне даже представилась эта беседа: Скрыпаченко
с улыбкой на тонких губах, слабо взмахивая рукой, убеж­
дает в чем-то Андрея, а тот слушает, хотя и мрачно­
вато, но внимательно и время от времени вставляет ни
к чему не обязывающие, но вполне корректные замеча­
ния.
Прошло несколько минут, и послышался легкий стук,
точно кто-то за стеной снял с ноги сапог и бросил его на
пол, а потом поднял и снова бросил. Я вышла в переднюю,
прислушалась. Стук прекратился, и, успокоенная, с пова­
решкой в руках, я снова принялась за оладьи. Конечно,
после идиллической картины, которую я так живо нарисо­
вала, было трудно догадаться, что этот стук вызван тем,
что один из собеседников бьет другого головой о стену.
Увы!.. Это было именно так. Только что я приготови­
лась отправить на сковородку новую порцию оладий, как
стук повторился, на этот раз одновременно с пронзитель­
ным бабьим криком, от которого у меня сердце так и упа­
ло; потом дверь из нашей комнаты распахнулась, и, не­
определенно болтаясь, с помертвевшим лицом, Скрыпачепко выскочил в переднюю и прислонился к стене, вы­
ставив вперед длинные руки. Андрей, не торопясь, вышел
за пим. Я бросилась к нему. Он отстранил меня, даже не
отстранил, а поднял и переставил. У него были бешеные,
веселые глаза, немного косящие, веки полуопущены. Та­
ким я его еще никогда не видела. Он подошел к Скрыпа­
ченко и засмеялся так, что стали видны все его белые ши­
рокие зубы, потом взял за горло, и вот тут-то и повторился
этот странный стук, которому я прежде не придала зна­
чения.
58

— Андрей! Оставь его, перестань! Ты слышишь?!
Скрыпаченко по-прежнему пронзительно визжал и,
вдруг захлебнувшись, высоко подпрыгнул, точно надеясь
взлететь в воздух и таким образом освободиться от Андрея.
Но не тут-то было! Держа его одной рукой за горло, Анд­
рей открыл дверь и, сжав зубы, одним движением вымах­
нул этого длинного человека на лестницу, а потом — я пе
успела опомниться — сорвал с вешалки его пальто и шап­
ку и бросил их вслед за ним.
Это уже было однажды: некий звездочет явился ко мне
после маминой смерти, потребовал, чтобы я вернула ему
какие-то гадальные книги, и Андрей спустил его с лест­
ницы. Но звездочет все-таки не был, как мне кажется,
настолько близок к расчету с земным существованием!
Немного бледный, но очень веселый, Андрей обнял
меня за плечи и аппетитно потянул носом.
— Вкусно пахнет. Знаешь, что предложил мне этот
прохвост: замять всю эту историю с вакциной. Но с одним
условием: чтобы я снова сделал его своим заместителе^м
по научной части. Хорош? Жаль все-таки, что я его не
убил.
Я засмеялась и только пожала плечами. Не могла же
я признаться, что мне ужасно поправилось, что Андрей
едва не убил Скрыпаченко. Я поцеловала его, и мы при­
нялись за оладьи.
Очень странно, но это покушение па убийство не толь­
ко пе имело ни малейших дурных последствий для Андрея,
но вообще не получило огласки. Скрыпаченко, что назы­
вается, съел — и не поперхнулся. Однако не думаю, чтобы
положение Андрея в Институте профилактики стало проч­
нее. Да и только ли в институте? Его не пригласили на
пленум ученых медицинских советов РСФСР, где он соби­
рался выступить с докладом о методе Планельеса по лече­
нию дизентерии. Медгиз, для которого он написал по­
пулярную брошюру, не только вернул рукопись, но потре­
бовал обратно аванс, что было даже забавно. Но совсем
не забавным показался нам фельетон в «Медицинском ра­
ботнике» о некоем директоре института, который похва­
лялся, что открыл могучее средство против заразной болез­
ни, а сам не обеспечил простейших санитарных условий
«в собственном доме»...
Признаться, ни разу в жизни не случалось мне заду­
мываться над общественным значением обыкновенного
59

телефона. Меньше всего представляла я, например, что
этот привычный аппарат, который мы даже не замечаем,
может стать чем-то вроде зеркала отношений. До этой
истории с вакциной Андрея звали к телефону каждые пол­
часа, в урочное и неурочное время. Теперь с каждым днем
ему звонили все реже.
То были последние месяцы года, когда радио что ни
день приносило известия о новых победах. В ноябре нача­
лось наступление под Сталинградом.
Было нечто страшное — скажу, не боясь этого слова,—
в той вынужденной неподвижности, на которую был обре­
чен Андрей среди этого нарастающего кипения дела. Как
будто он остановился с разбегу, а чья-то злая рука уже
успела обвести вокруг него заколдованный круг. Он не был
одинок в этом кругу, друзья остались друзьями. (А те, ко­
торые лишь притворялись друзьями,— о них не стоило ду­
мать!) Но никогда в жизни ему не было так тяжело, так
невыносимо грустно!
Давным-давно он затеял написать книгу о работе вра­
ча-эпидемиолога, все доказывал, что пора «вывести в
люди» представителей этой скромной профессии. В годы
войны эта тема стала значительнее, острее, и он
все сетовал, что нет времени, чтобы взяться за нее, не
доходят руки. Теперь дошли — лучше бы не дохо­
дили!
Света не было, короткий зимний день кончался в четы­
ре часа, Андрей работал при коптилке. Глаза у,него стали
красными от напряжения, веки набухли. Я посылала его
к врачу, ио он только смеялся и говорил, что теперь —
баста! Он окончательно потерял доверие к медицине, сыг­
равшей с ним такую подлую штуку.
Он писал, почти не выходя из дому, по четырна­
дцать часов в день, с бешенством, с неистовой страстью —
словом, с теми чувствами, которых я у него прежде,
кажется, не замечала. Я возвращалась поздно, усталая,
и оп редко читал мне, а читая, стеснялся и сердито
морщился, останавливаясь на неудачной фразе. Мне ка­
залось, что он пишет живо, умно, а он был все недо­
волен.
Я ложилась, а он еще писал. Минутами он задумывал­
ся, по-детски зажав палец между зубами, и удивление
проходило по усталому, но чем-то довольному лицу —
точно он и верил и не верил тому, что написал.
60

Рассказать человечеству

Прошло всего две недели с того вечера, когда, полу­
живая, еще не умея ходить, я вернулась домой, а между
тем казалось, что все это было очень давно: госпиталь с
его размеренной, как бы идущей по кругу жизнью, смена
сиделок, знакомство с Гордеевой, о которой я аккуратно
справлялась через день, а в другое время почему-то ста­
ралась не думать.
Крустозин удалось наладить, и работа пошла бы пол­
ным ходом, если бы не приходилось время от времени при­
бегать к помощи подозрительных кустарей, наживавшихся
на упаковке. Мы просто пропадали без собственной упа­
ковочной мастерской, и дело кончилось тем, что наш воин­
ственный завхоз просто-напросто стащил чье-то беспризор­
ное оборудование, очень хорошее, с новенькой штампо­
вальной машиной. Машина в особенности порадовала
меня: теперь мы сами могли печатать этикетки для бакте­
риофага и других препаратов. В общем, все было бы хоро­
шо, если бы не холод, которого я стала почему-то особен­
но бояться после ранения. Холодно было дома, холодно
на работе! Я возвращалась к себе, и такая настывшая, не­
уютная комната, с такими ледяными — не дотронуться —
вещами встречала меня! Жизнь начиналась только позд­
ним вечером, когда на раскаленной «буржуйке», похожей
на маленького чугунного бога, закипал чайник и станови­
лось тепло и возвращались на свои места сбежавшие
куда-то от холода обыкновенные человеческие мысли и
чувства.
...Мы боялись, что плесневой грибок заразит производ­
ство фагов, и работу по крустозину пришлось перенести
в институтский флигель, необорудованный и тесный.
Кому-то пришла в голову мысль устроить термостаты в
ящиках от письменных столов, и хотя лаборатория стала
походить на мебельный склад, грибок в письменных сто­
лах чувствовал себя превосходно.
В этот день был «аврал» — нужно было разобрать рух­
лядь, оставшуюся после эвакуации в первом этаже ин­
ститутского здания. И лишь возвращаясь домой в полу­
темном трамвае (где, закутанные, синие под синими лам­
почками, сидели молчаливые, понурые люди и синяя кон­
дукторша с фонариком отрывала билеты), я с тревогой
вспомнила об Андрее.
61

...Еще на лестнице я услышала голоса, настолько похо­
жие, что мне показалось, что Андрей громко говорит сам
с собой. Не раздеваясь, я осторожно заглянула в комнату.
Нет, не он! Он сидел на корточках перед печкой, колол
дровишкп и молчал, а говорил кто-то другой, и прежде
чем я узнала этого другого, я увидела его мечущуюся по
стенам огромную, угловатую тень.
— Митя!
Он замолчал на полуслове, засмеялся, шагнул через
стул, на котором лежал его заплечный мешок, и протянул
мне руки.
— Я, Танечка, я, как это ни странно!
Он был в форме — полковник,— и на мгновенье мне
вспомнился молодой врач, носившийся по тихим лопахинским улицам в длинной кавалерийской шинели. Но врач
был уже немолодой, сильно поседевший, с острым профи­
лем, в котором и прежде было что-то орлиное, а сейчас
стало еще заметнее, чем прежде.
-- Встретились все-таки, как хорошо,— говорил Митя,
когда мы поздоровались и он держал мои руки в своих и
не отпускал, целуя.
— Надолго?
— Сравнительно, да. Вызвали и поручили организовать
экспедицию.
— Куда?
— К черту на рога,— смеясь, сказал Митя.
Он был очень доволен.
— Садитесь, Татьяна! — Я сняла пальто.— Нет, спер­
ва покажитесь! Похудела,— сказал он с огорчением.
— Постарела, Митя?
— Может быть. Чуть-чуть. А вот Андрей...
— Он вам рассказывал?
— Еще бы!
Они спорили добрых два часа до моего прихода. Уже
был нарисован план лаборатории, вивария, института. Уже
были обруганы Ровинский и другие бездарные, по мнению
Мити, советчики Андрея. Уже раз десять братья верну­
лись к сотруднику иностранной миссии, который, к сча­
стью, не зашел посмотреть на зараженных мышей. В об­
щем, Митя утверждал — и это была неожиданная точка
зрения,— что эта история доказывает только одно: сыпно­
тифозная вошь, по-видимому, не является единственным
источником заражения.
— Чтобы согласиться,— с досадой сказал Андрей,—
62

нужно только одно: забыть все, чему пас учили в инсти­
туте.
— Вот и забудь! Иногда это полезно.
Андрей махнул рукой.
— Да пропади она пропадом, эта история! Не хочу я
больше говорить о ней. Расскажи лучше о себе. Черт знает
как мы за тебя волновались! Таня, он не хотел рассказы­
вать, пока ты не придешь!
Я разогрела кашу, Митя достал из заплечного мешка
консервы и шппк, и мы устроили великолепный, давно не
виданный ужин с настоящим кофе, которое я сварила по
всем правилам кофейного искусства. В комнате было теп­
ло, п, хотя печка время от времени «отказывала» — дым
валил в комнату, а из колена трубы, заправленной в фор­
точку, начинала капать черная жидкость,— братья объяви­
ли, что «банкет удался».
Последние годы так редко случалось видеть их вместе!
В юности они были совсем не похожи, а теперь то в дви­
жениях, то в интонации вдруг мелькало необыкновенное
сходство. Младший стал немного горбиться с годами, стар­
ший по-прежнему держался по-военному прямо. Младший
был, как всегда, нетороплив, в старшем то и дело закипа­
ло нетерпение -- в особенности когда нужно было выслу­
шать собеседника, этого он никогда не умел. Младший, как
всегда в эти редкие встречи, был полон делами, мыслями,
надеждами старшего брата. А старший был полон только
собой н рассказывал о себе с легким оттенком хвастовства,
нисколько не уменьшавшегося с годами.
Он был действительно болен дизентерией, и очень тя­
желой, когда немцы взяли Ростов. На третью неделю он
начал вставать, и в этот день у его дома остановилась
легковая машина. Какой-то человек в штатском, с цветком
в петлице и с драгоценной тростью в руке поднялся по
лестнице и на чистом русском языке спросил профессора
Львова. Разговор был короткий. Через четверть часа ма­
шина уехала, а профессор позвал старушку-домработницу
и спроспл, не хочется ли ей поехать с ним в город Берлин.
— Не хочется,—сказала старушка.
— Ага. Вот и мне не очень. А ведь обещают полмира.
Старушка сказала, что ей не нужно полмира.
Он уложил свой заплечный мешок и, когда стемнело,
вышел из дому. План был простой — на время скрыться
в одной знакомой деревенской семье, а потом найти парти­
зан и переправиться с их помощью через линию фронта.
63

Недалеко ушел он за ночь. Недавняя болезнь давала
себя знать, да и не привык он шагать по дороге с тяжелым
мешком за плечами. С зарей он залег в пшенице, и такой
незпакомой, забытой показалась ему эта зеленая, с ка­
пельками росы, молодая пшеница. И он спокойно уснул,
глядя в розовое высокое небо.
На другую ночь он подошел к знакомой станице — и
не нашел ее. Почерневшие стоянки торчали здесь и там,
указывая место, где находились избы. Станица была со­
жжена и, как видно, недавно: дымок еще пробивался коегде среди обугленных бревен. Нужно было двигаться даль­
ше. Куда?
Так началось его путешествие — в своем письме он
шутливо назвал его «великим исходом». Но тогда было
не до шуток. Он шел, и одежда, в которой он покинул
Ростов, постепенно превращалась в тряпье. В одной дерев­
не он променял свои изношенные ботинки на лапти, в дру­
гой — пиджак на котелок супа. У него отросла борода.
(«Увы, седая»,—смеясь, добавил в этом месте Митя.) Без
шапки, с пыльной гривой, с длинной палкой — он скоро
понял, что нельзя придумать лучшего маскарада. Старухи
крестились, когда он появлялся на деревенских улицах,—
«ну и, разумеется, подавали».
В одной станице мотоциклист, у которого отчаянно
фыркала, но не трогалась с места машина, подозвал его
свистом, как собаку. Митя подошел. Очевидно, наруж­
ность его показалась подозрительной солдату. Не слезая
с машины, он дернул его за бороду.
— Сам бог,— сказал он, захохотав, и, уверившись, что
борода настоящая, приказал подтолкнуть мотоцикл.
Уже кончилась степная полоса с ее зеленым простором
без конца и края. Пошли курские леса, Льгов был неда­
леко.'
Теперь, просыпаясь, Митя вставал с трудом. Немела
спина, ноги были давно разбиты, сердце болело, и боль
была плохая — с отдачей в левую руку. Как-то он присел
у ручья и очнулся от страшного чувства, как будто кто-то
рукой закрывает глаза. Он лежал в ручье — должно быть,
упал, потеряв сознание.
И вот наступил день, когда он почувствовал, что кон­
чается его «великий исход».
Не скрываясь больше, он днем зашел в большое село.
Он узнал, что здесь сохранилась больница и женщина-врач
принимает больных.
64

— Здравствуйте, доктор,— сказал он, дождавшись сво­
ей очереди и зайдя в комнату, где сидела худенькая жен­
щина в халате.
— Здравствуйте, дедушка. Откуда?
— Издалека,— сказал Митя и сел.— У меня к вам сек­
ретное дело, доктор. Я вас не знаю, но вы русская и врач,
этого достаточно. Дело в том, что...
Вечером, умытый и причесанный, он сидел в чистой
избе с вышитыми полотенцами и рассказывал без конца.
Перед ним стояла тарелка с жареным картофелем, и то,
что можно и даже нужно было брать этот картофель вил­
кой, казалось ему чудесным сном, который может исчез­
нуть в любую минуту.
Решено было, что он останется у доктора Клитипой на
несколько дней. Это было рискованно, муж ее служил в
Красной Армии, немцы присматривались к ней, староста
не раз подъезжал с разговорами. Больные видели, как она
проводила Митю к себе из больницы. Но делать было не­
чего...
Он проснулся почыо, в чулане, и несколько минут ле­
жал, не открывая глаз и сонно прислушиваясь к тому, что
его разбудило. Это был шорох, шепот где-то очень близко,
за стеной, на дворе. Чулан был дощатый, в пристройке,
и ему показалось, что слабый свет мелькнул между рас­
сохшимися досками.
Он приподнялся на локте, потом встал. Негромко по­
стучали в окно. Полоска света появилась за дверыо — хо­
зяйка со свечой вышла в сени. Она спросила:
— Кто там?
И прежде чем со двора успели ответить, понял, что
пришли за ним.
Три недели он провалялся в каком-то грязном подвале.
Его билп, снимали оттиски пальцев, показывали каким-то
незнакомым людям. Он выдавал себя за профессиональ­
ного нищего, бывшего сторожа хлебозавода в Нахичевани,
к нему подсаживали провокаторов, ловили на перекрест­
ных допросах. Ничего не добившись, его перевели в оди­
ночку п оставили умирать, потому что он дошел до по­
следней степени истощения.
Ему удалось достать листок папиросной бумаги, огры­
зок карандаша, и, собрав последние силы, он написал Анд­
рею. Но кому передать листок? Доктору Клитиной? Кто
знает, быть может, и она схвачена, выслана, по­
гибла?
3 В. Каверин, т. 5

65

Среди его тюремщиков был один русский, тот самый,
который помог ему добыть карандаш и бумагу. Доверить­
ся ему? Терять было нечего, а у этого парня было хорошее
лицо. И Митя решился.
— Подойди-ка поближе, друг,— сказал он, когда тот
заглянул в камеру на вечерней проверке.— Мне, кроме
тебя, поговорить не с кем. Дело мое, как видишь, плохо.
Еще дня три — и не поминай лихом! Так вот, возьми этот
листок и при первой возможности перешли моему брату
в Москву, Серебряный переулок, двадцать два, квартира
четыре.
Листок, свернутый в трубочку, был засунут в окурок.
Парень взял окурок, повертел его в пальцах. Потом огля­
нулся на дверь и наклонился к Мите.
— Погодите помирать-то, профессор,— быстрым шепо­
том сказал он.— Наши близко. Скоро небось увидите
брата.
Это был наш разведчик, связанный с партизанами и
служивший у немцев...
И наши действительно оказались близко. Через неделю
Митя лежал в госпитале, а еще через две возился со свои­
ми пробирками в фронтовом СЭЛе.

Мы с Андреем сидели на кровати, а он шагал по ком­
нате, натыкаясь настулья, и огромная тень металась за
цим, причудливо повторяя движения. Коптилка мигала, он
нервно поправил ее. Он умолкал, иногда надолго. Справ­
ляясь с волнением, он крепко брался за спинку стула. Ве­
селый тон подшучиванья над собой пропал, и он расска­
зывал тяжело, задумываясь над тем, что произошло с ним,
и как будто не веря.
— Митя, а вы знаете, с кем я лежала в одной пала­
те? — спросила я, когда стало удобно заговорить о дру­
гом.— С доктором Гордеевой. Я писала вам о ней, но вы,
должно быть, не получили?
То было время, когда свет в Москве выключали по рай­
онам,— нужно же было, чтобы он вспыхнул в то мгно­
венье, когда я сказала об Елизавете Сергеевне!
Пожалуй, с хозяйской точки зрения, было бы лучше,
если бы это произошло завтра утром,— в непривлекатель­
ном виде предстала наша комната, с измятой кроватью,
с грязными тарелками на столе! Но это чувство только
мелькнуло: Митя бросился ко мне так стремительно, что
65 ,

столик, за которым происходил наш «банкет», покачнулся,
и я едва успела подхватить покатившиеся стаканы,
— Где она?
— Еще в госпитале.
— Ранена?
— Да. Но все обошлось.
Как будто просыпаясь, он провел рукой по лицу,
— Как вы думаете, Таня, могу я ей позвонить?
— Когда?
— Сейчас.
— Вы сошли с ума! Третий час ночи.
— Ну так что же! Я только передам ей привет.
— Ох, Митя! Не торопитесь. Она не уснет, если ей
скажут, что вы звонили. У вас голова седая. Не торопи*
тесь.
Братья

Наутро он умчался, не позавтракав, вернулся в сере­
дине дня, притащил груду хлеба, который получил по ат­
тестату, и с этой минуты все в доме пошло вверх дном,,
потому что он стал заниматься нашими, а мы — его де­
лами. Экспедиция оказалась ответственнейшей, и, чтобы
организовать ее в короткий срок, нужно было заняться ею„
и только ею. Как бы не так! Елизавета Сергеевна выписа­
лась из госпиталя, и он устроил ее в гостиницу «Моск­
ва» — зимой 1943 года это было равносильно подвигу Ге­
ракла. Оп прочел книгу Андрея — черновик, в котором я
не могла разобрать ни слова, и три вечера подряд доказы­
вал, что главная неудача Андрея заключается в том, что
двадцать лет тому назад он, Андрей, занялся медициной,
а не литературой.
И наконец,— это было самое главное — он поехал с ним
в Институт профилактики.
— Иди ты знаешь куда! — сердито сказал он, когда
Андрей попытался убедить его, что это «не семейное
дело»,—Кроме высокой чести состоять с тобой в родстве,
я все-таки четверть века занимаюсь наукой.
Молча облазил он все три этажа института, заглянул
в виварий и заставил всех лаборантов, одного за другим,
рассказать о том, как они приготовляли вакцину. Рабочее
место заболевшего лаборанта он не просто осмотрел, а,
можно сказать, обшохал.
3*

67

Вечером, когда мы встретились за столом, об этой ре­
визии не было сказано ни слова. Мы поужинали, легли,
и я уже почувствовала, что мысли смешались и что-то не­
ожиданное всплыло, как всегда, в последнюю перед сном
минуту...
— Андрей, я понял!
Я испугалась. Андрей коснулся моей руки и тихонько
сказал:
— Спи, спи. Он бредит.
— Иди ты к черту! Ты сам бредишь! Я все понял! Они
заразились аспираторно.
— Кто заразился?
— Эти люди, лаборант и кто там еще.
Андрей повернул выключатель и сел:
— Сыпной тиф по воздуху не передается.
Митя засмеялся. Он был всклокоченный, бледный, с
вдохновенными, смеющимися глазами.
— Вот спасибо, а я и не знал,— сказал он.
— Во всяком случае, до сих пор не передавался.
Ах, до сих пор! Так ведь до сих пор никто не вызы­
вал- у мышей сыпнотифозного воспаления легких. До сих
пор сыпной тиф не сопровождался кашлем. До сих пор...
— Швейцар не заходил в виварий.
— Значит, он плохо изолирован. Не швейцар, разу­
меется, а виварий!
—- Штукатурная перегородка.
— Ну, тогда трещины, черта и дьявола, не знаю что,—
покраснев и сердито подняв брови, сказал Митя.— Таня,
вы спите?
— Нет.
— Вы согласны со мной?
— Почти.
— В науке не бывает «почти». Товарищи, да как же
вы не понимаете, что весь опыт как будто нарочно постав­
лен для того, чтобы возбудители могли свободно выделять­
ся в воздух? Андрей!
- Да?
— Ты что молчишь?
— Я думаю.
— Ах, ты думаешь? — с глубоким удовлетворением
сказал Митя.— Так вот, раз уж ты думаешь, постарайся
усвоить ту простую истину, что из новых условий, как
правило, возникают и новые явления. До сих пор сыпноти­
фозные больные не чихали, не сморкались и вели себя со68

гласно формуле «сыпной тиф по воздуху ие передается».
А ты заставил их...
Он замолчал, потом стал ровно дышать — уснул. Усну­
ла и я. Андрей вставал, пил воду, ворочался — не спал до
утра.
На другой день братья снова поехали в институт, и
Митина догадка полностью подтвердилась. Виварий был
действительно изолирован, но вентиляционный ход соеди­
нял его с коридором, и возбудители сыпного тифа не про­
сто проникали, а, можно сказать, с силой выбрасывались
наружу, распространяясь по всему институту. Ничего уди­
вительного не было в том, что люди, проходившие по это­
му коридору, подвергались опасности заражения. Удиви­
тельно было другое — что из множества этих людей забо­
лели всего только трое.
Разумеется, все это произошло далеко не так просто,
как я рассказала. Через несколько дней многие сотруд­
ники Института профилактики и иммунитета заговорили
о том, что иначе и быть не могло, они думали совершенно
так же. Это было повторением известной истории с ко­
лумбовым яйцом, поставить которое — после Колумба —
оказалось удивительно просто.
Но нашлись и другие: Скрыпаченко, например, упорно
доказывал, что если даже Львов-старший прав,— что более
чем сомнительно,— Львов-младший все-таки виноват, по­
тому что хороший директор обязан знать устройство вен­
тиляционных ходов в своем институте. Не стану расска­
зывать о других, более сложных маневрах. Все было сде­
лано, чтобы Андрей не то что не мог, а не захотел вер­
нуться в Институт профилактики. И он действительно не
вернулся.
Елизавета Сергеевна

Мвтя пропадал целыми днями, по его словам, в раз­
ных «снабах», которые должны были снарядить его экспе­
дицию, а по моим предположениям,— в гостинице «Мо­
сква», на одиннадцатом этаже, в номере тысяча сто де­
сятом.
69

Впрочем, обитательница этого номера почти не упоми­
налась в наших разговорах — мы с Митей редко остава­
лись вдвоем, а говорить о ней при Андрее он, по-видимому,
стеснялся. Лишь однажды он спросил Андрея, с кем, по
его мнению, нужно поговорить, чтобы ему, Мите, разре­
шили включить в состав экспедиции опытного врача-хи­
рурга?
Нетрудно было догадаться, 0 ком идет речь, но Анд­
рей сделал вид, что это его не интересует.
Гм. Но ведь твоя экспедиция, насколько мне
известно, не имеет к хирургии ни малейшего отноше­
ния!
— В том-то и дело! — с отчаянием отозвался Митя.
Так, так. Старый врач?
Какое это имеет значение?
— Не скажи. А прежде когда-нибудь он был в твоем
распоряжении?
Не был.— Митя слегка покраснел,
— И ты в этом совершенно уверен?
Совершенно.
Гм. Тогда, пожалуй, ничего не выйдет.
— Почему?
Видишь ли, если бы ты прежде знал этого врача,
можно было бы сказать наркому, что тебе без него будет
скучно. А начальник экспедиции не должен скучать —
это может вредно отразиться на деле.
Митя посмотрел на него.
— Господи помилуй, единственный брат — и под­
лец! — с изумлением сказал он.
В другой раз он упомянул — небрежно и между про­
чим,—что медкомиссия дала Елизавете Сергеевне полуго­
довой отпуск, и, стало быть, теперь ее участие в экспеди­
ции зависит только от собственного желания.
Я заметила, что после тяжелого ранения ехать в такую
далекую экспедицию неосторожно. Но Митя улыбнулся и
возразил, что трудно придумать понятие, более несвойст­
венное Елизавете Сергеевне, чем «осторожность».
Он сказал это, и я, как наяву, увидела ее перед собой —
смуглую, нехотя улыбающуюся, с крупными, по-мужски
сходящимися бровями.
Но вот прошло несколько дней, и мрачный, расстроен­
ный Митя явился домой, отказался есть великолепную
картошку в мундире, от которой по всей комнате пошел
вкусный пар, и стал ругательски ругать какого-то. Кор70

ниенко, который просто задался целью провалить экспе-«
дицию, а его, Митю, засадить в каталажку.
Но не в Корниенко тут было дело! Повернувшись к
стене, он долго лежал, притворяясь, что спит, и демон­
стративно засопев, когда я его о чем-то спросила. Потом
не выдержал, сел на постель и сказал мрачно:
— Не едет.
— И прекрасно. Лучше, если она подождет вас в Мо­
скве.
— Подождет! Она за Военно-санитарным управлением,
ей придется вернуться в полк, если она не поедет со мной.
Да об этом еще сегодня утром и речи не было.
— Что же случилось?
— Ничего не случилось. Я думал, что знаю женщин,—
с досадой сказал Митя,— а оказалось, что не только
не знаю, но сам черт их не разберет^ Она прогнала
меня.
— Ну вот!
— Да, да. За то, что я пошел к Глафире Сергеевне.
— Ах, так!
Митя посмотрел на меня.
— И вы туда же? — пожав плечами, спросил он.—
Я даже не знал, что она в Москве, и вообще не думал о
ней.
— Как же вы к ней попали?
— Да просто наткнулся в записной книжке на ее теле­
фон и позвонил наудачу. Сам не знаю почему, может быть,
из любопытства. Вы мне верите, Танечка?
— Верю.
— Она обрадовалась, позвала меня, и мы провели ве­
чер за чаем. Это был очень грустный вечер, такой, что
грустнее и придумать нельзя. Уж лучше бы она осталась
в памяти прежней Глашенькой, без которой я не мог жить,
как это ни странно.
— Постарела?
— Да, постарела, располнела, хотя и была в черном
платье, наверно, чтобы не было очень заметно, что рас­
полнела. Это что! Мы все постарели. Нет, другое! Я нашел
ее раздавленной, испуганной, отвыкшей от человеческого
слова. Она не просто боится Крамова, она его смертельно
боится. Он в Лондоне, за тридевять земель, но он присут­
ствует в каждом ее движении, в каждом взгляде. И вы
думаете, она жаловалась на него? Превозносила. Но какая
пустота чувствовалась за этими похвалами, какая уста*
71

лость! Она была очень откровенна со мной. Но как только
речь заходила о нем...
Митя замолчал. У него было напряженное лицо, одно­
временно задумчивое и холодное, с недовольно-поднятыми
бровями.
— Вы знаете, что ее мучит, о чем она жалеет больше
всего: скоро старость, а нет детей. Хотела взять сироту —
невозможно.
— Почему?
— Валентин Сергеевич не любит детей. Да, Валентин
Сергеевич... А мне-то казалось, что он остался где-то да­
леко позади, в прежней, довоенной жизни. Ничуть не бы­
вало! Известный ученый, общественный деятель, член кол­
легии, Лондон, Париж... Вот, Татьяна. Это все, что про­
изошло. Теперь скажите, неужели я действительно не дол­
жен был идти к Глафире Сергеевне?
— Не знаю.
— Не притворяйтесь, Танечка. Все люди как люди.
Один я, как собака.
— Митя, вы должны настоять, чтобы Елизавета Сер­
геевна осталась в Москве. Война скоро кончится.
— Ну да, конечно. «Жди меня, и я вернусь». А вы уве­
рены, что я вернусь?
—- Уверена.
— Кто знает.
— Ах, так! В таком случае, тащить ее с собой — пре­
ступление.
Митя улыбнулся.
— А любить? — спросил он.— Тоже преступление?
Он уговорил меня поехать к Елизавете Сергеевне, и как
я ни отнекивалась, а все-таки поехала, сердясь на себя,
на него и чувствуя себя старой, скучной тетушкой, кото­
рой почему-то всегда приходится улаживать подобные
недоразумения.

У подъезда стояли грязные фронтовые машины с при­
вязанными канистрами, вдоль вестибюля спали, неудобно
скорчившись в креслах, военные, у ресторана на лестнице
толпились женщины с кастрюльками — словом, я не уви­
дела ничего похожего на ту картину, которую, рассказы­
вая о гостинице «Москва», нарисовал передо мной Митя.
Впрочем, он особенно напирал на два обстоятельства:
в номерах круглые сутки горячая вода, а в ресторане по72

дают даже водку. Водка мало занимала меня, а вот вода...
Это было глупо, но, поднимаясь на лифте, я с завистью
поглядывала на счастливцев, которые могут днем и ночью
мыться горячей водой.
Елизавета Сергеевна жила на одиннадцатом этаже, где
уже не было ни мрамора, ни ковров и где в узком, обык­
новенном коридоре сидели не всевидящие, окруженные те­
лефонами дежурные, а простые женщины в платках, пив­
шие чай из эмалированных кружек.
Я постучала к ней — шорох, испуганный шепот, быст­
рые шаги послышались за дверью. Потом она выгляну­
ла — в халате, с завязанной полотенцем головой и встре­
воженная, как мне показалось.
— Вот это кто! Ну, заходите, живо!
И энергично втащив меня в комнату, она закрыла две­
ри на ключ.
— А я уже думала, что попалась с поличным,— сказа­
ла она и засмеялась.— Катька, тащи кастрюльку. Напрас­
ная тревога! Не дают, прохвосты, пользоваться электриче­
ской плиткой,— объяснила она мне, доставая плитку изпод кровати и водружая ее на письменный стол.— А как
тут обойдешься? Вот девица приехала, нужно ее накор­
мить?
Хорошенькая девочка, лет четырнадцати, в юбке до ко­
лен и рыжем свитере с закатанными рукавами вышла из
ванной комнаты и подала Елизавете Сергеевне кастрюль­
ку, очевидно, с супом.
— А поздороваться? — строго напомнила Елизавета
Сергеевна.
Девочка подняла на меня глаза под длинными ресни­
цами и произнесла очень вежливым, тоненьким голо­
сочком:
— Здравствуйте.
— Видите, какая тихоня,— смеясь, сказала Елизавета
Сергеевна.— А сама отказалась уехать в эвакуацию и оста­
лась в Москве с какой-то сумасшедшей старухой. Это дочь
моего двоюродного брата.
— Я не отказалась, тетечка Лизочка, а просто маме без
меня будет легче.
— Да уж! Это несомненно. Вернулась с работы такая
грязная, что я ее три часа не могла отмыть. Щеткой тер­
ла, как лошадь. Ну ладно. Вари суп и молчи. Что вы на
меня так смотрите, Татьяна Петровна?
Я сказала:
73

— Любуюсь.
Елизавета Сергеевна немного покраснела,
— Вот именно, в этой чалме. Мы только что мылись.
Хотите принять ванну?
— Нет, спасибо.
— Ну, тогда садитесь. Я давно хотела вас повидать и
очень рада. Вот сейчас сварим суп, запрем Катьку в ван-’
ной комнате и наговоримся вволю.
Когда мы лежали в клинике, Елизавета Сергеевна не
раз подшучивала над своими длинными ногами — и всетаки я не думала, что она на целую голову выше меня.
Она была большая, но вовсе не длинная, не угловатая, а
легкая, неторопливо-грациозная, с плавной походкой. Все
шло к ее высокому росту: и смуглость, и выражение сме­
лости, вдруг мелькавшее в исподлобья брошенном взгляде.
Разговаривая с ней в клинике, я часто испытывала нелов­
кое чувство, происходившее, мне казалось, оттого, что
между нами не было ни малейшего душевного сходства.
Сейчас она была радушнее, проще.
С первого слова она поняла, зачем я пришла, и выслу­
шала меня молча, насупясь.
— Вот уж не ожидала, что он посмеет поручить кому-*
нибудь такой разговор. Даже вам.— Она взяла меня за
руки.— Не сердитесь. Я его люблю, что мне перед вами
таиться. Но вы не знаете, как это трудно — любить его,
какое это мученье! Ведь он нарочно пошел к Глафире Сер­
геевне.
— Нарочно?
— Да, да. Нарочно, чтобы потом мне рассказать. Я не
верю, что из любопытства, да и откуда мог взяться в запис­
ной книжке ее телефон. Он купил в Москве эту записную
книжку. Он помешан на своей свободе, и это даже не
странно, потому что вся его жизнь с Глафирой Сергеевной
была рабством, унизительным, подлым. Но как же он не
понимает, что это постоянное напоминание оскорбляет
меня!
Она сердито смахнула набежавшие слезы.
— Не нужен он мне со своей свободой, если она для
него дороже, чем я. Да и что за детская выдумка, боже
мой! Вот я люблю — нужна мне, что ли, свобода? Вы ска­
жете, что это ревность и глупая, потому что глупо рев­
новать к женщине, с которой он расстался чуть ли не де74

сять лет назад и которая причинила ему столько горя!
Конечно, не стоит. Но вы не знаете его,—снова сказала
она страстно.— Он беспечен, легкомыслен, он всегда по­
лон только собой. Это сожаление о каждом ушедшем дне,
если он прожит не так, как ему.хотелось, это незамечание
чужой жизни, потому что он всегда занят только своей.
Он бы замучил меня, если бы я поехала с ним. Даже не
он, я бы сама замучилась, и тогда мы поссорились бы на­
всегда, навсегда!
Дверь из ванной комнаты чуть-чуть приоткрылась —
должно быть, Катька решила вознаградить себя за скуч­
ное ожидание и познакомиться, хотя бы в общих чертах,
с душевной жизнью тети. Елизавета Сергеевна сердито за­
хлопнула дверь.
— И потом, вы думаете, это легко — работать под его
руководством? Мало сказать — он требователен. Он беспо­
щаден. Попробуйте ошибиться, ответить приблизительно,
опоздать... У него становится такое лицо, такой взгляд и
голос, что только впору провалиться сквозь землю!
Постучали, вошла коридорная, извинилась и задерну­
ла шторы.
— И еще одно,— продолжала Елизавета Сергеевна, ко­
гда девушка вышла.— Эта экспедиция..* Вы знаете, куда
его посылают?
— Куда — не знаю. Зачем — догадываюсь.
— Вам я могу сказать... У наших восточных соседей
чума, к нам обратились с просьбой о помощи. Вот видите,
и вы взволновались. А Митя уверяет меня, что в наше вре­
мя чума — это вздор. Врет, конечно?
— Врет.
— А ведь он отчаянный, вы не представляете себе, ка­
кой он отчаянный! Так еще и беспокоиться за него каж­
дый час? Ну, нет! Благодарю покорно. Чему вы смеетесь?
Скажите, Татьяна Петровна!
— Да нет же! Мне просто стало смешно, потому что
Митя точно так же отозвался о вас — отчаянная, неосто­
рожная. Вот что я думаю, дорогая Елизавета Сергеевна: я
обещала ему уговорить вас, хотя мне все время казалось,
что ехать в экспедицию прямо из госпиталя, после тяже­
лого ранения — это ошибка, которая может дорого обой­
тись и вам и ему. Теперь я вижу, что это не ошибка, а
безумие. Противочумная экспедиция, да еще за рубежом,
в чужой, незнакомой стране, без подготовки.., Да он не
имеет права брать вас с собой!
75

Это была минута, когда мне показалось, что Елиза­
вета Сергеевна ждала от меня совсем другого, надеялась,
что я стану уговаривать, убеждать ее. Странное вы­
ражение мелькнуло на ее взволнованном, побледневшем
лице.
— Да, вы правы,— сказала она грустно.— Мы расста­
немся надолго, на полгода. Ну что ж! Быть может, это
к лучшему. Передайте ему, что я не поеду.
Дверь из ванной комнаты снова приоткрылась.
— Тетечка Лизочка, теперь можно? — жалобно пропи­
щала Катька.

Это уже было однажды: я приехала к Мите и нашла
его в тоске, в отчаянье, потрясенного несчастьем, которое
заставило его пересмотреть всю свою жизнь. Тогда от него
ушла Глафира Сергеевна. В опустевшей, пропахшей табач­
ным дымом комнате он шагал из угла в угол, запахивая
измятую пижаму, грустно поглядывал туда и сюда, и в
каждом его слове была видна усталость надломленного
человека.
Теперь все было совсем иначе — и все-таки, возвра­
щаясь от Елизаветы Сергеевны, я живо представила
себе, как Митя, которому тесно в нашей маленькой ком­
натке, мечется, натыкаясь на стулья и прислушиваясь
к каждому скрипу двери, а Андрей сидит на корточках
перед «буржуйкой», колет дрова и немного косящими гла­
зами, как всегда, когда он сердит, поглядывает на брата.
Ничуть не бывало! В комнате было холодно и дымно,
на столе стояла пустая бутылка и валялся скелет какой-то
глубоководной рыбы, а братья лежали валетом на кровати
и мирно разговаривали — вспоминали молодость, гимна­
зию, Лопахин. Впрочем, говорил главным образом Андрей,
а Митя лишь изредка вставлял два-три слова — и всякий
раз с оттенком горечи, которую я не знала, чему припи­
сать — бутылке ли на столе или другой, более серьезной
причине? На меня братья не обратили никакого внимания,
и только, когда, растопив печку, я полезла под кровать,
где у нас был устроен дровяной склад, Митя сонно по­
смотрел на меня одним глазом.
— А помнишь Саньку? — спрашивал Андрей. Это был
учитель математики, и оп смешно изобразил его: заморгал
и озабоченно почесал подбородок — должно быть, похоже,
потому что Митя, несмотря на свое мрачное настроение,
так и покатился со смеху.
Л6

— Нот, Санька что! — сказал он.— В ваше время это
была уже не та гимназия. А помнишь тетку Пульхерию?
И, хохоча, он стал вспоминать какую-то тетку, сестру
отца, которая, приехав в Лопахин, потребовала, чтобы ей
устроили «красную комнату», и бедная Агния Петровна,
заняв под вексель, велела оклеить комнату красными обоя­
ми и заказала красный абажур на толстых красных шну­
рах.
Андрей удивился.
— Позволь, я забыл, почему красную?
И Митя, слегка заплетаясь, объяснил, что у тетки была
«отталкивающая внешность», а на красном фоне эта
внешность заметно выигрывала, так что в конце концов
один ветеринарный врач предложил тетке руку и сердце.
Рассказывая эту историю, он внимательно присматривался
ко мне, очевидно, не узнавая.
— А, Танечка, это вы? — сказал он и сделал попытку,
совершенно безнадежную, сесть на постели.— А мы тут
рас... расположились и отдыхаем.
— Я вижу, как вы отдыхаете.
— Да,— гордо сказал Митя.— А что?
— Оставь, разве она понимает? Слушай, а ты помнишь
этого, как его... Из восьмого «А»? У него еще была хоро­
шенькая сестра, за которой ухаживал Ванька Зернов?
— Коржич?
— Да-да.
— Мими — собачья морда?
— Да, да,— сказал Андрей с наслажденьем и засмеял­
ся.— Мне мерещится или это правда, что Рубин напился
и доказывал, что нужно его утопить?
Должно быть, долго еще продолжались бы эти воспо­
минания, если бы я не потребовала, чтобы братья слезли
с постели. Они покорно слезли и немного постояли, под­
держивая друг друга и вспоминая, как было хорошо, пока
я не пришла. Потом Митя подмигнул брату, и Андрей,
сделав серьезное лицо, присел на корточки и стал шарить
в углу, где были сложены книги. Водку выдавали доволь­
но часто, почти каждый месяц, почему-то на промтовар­
ные единички, но за книгами стояла бутылочка заветная,
настоянная на тархуне — накануне решено было распить
ее на Митиной отвальной.
— Андрей!
Он сделал вид, что не слышит.
— Перестань!
77

Значительно моргая, Андрей достал бутылку и передал
ее брату.
— Да что вы, товарищи, ошалели? С чего бы это?
*— По стопочке!
Никаких стопочек! Пора спать! Митя, у вас завтра
трудный день.
— Вот и нужно, чтобы была легкая ночь.
— Дайте сюда бутылку,
Митя погрозил мне.
— Э, нет!—пьяным, добрым голосом сказал он.—*
Я еще не забыл, как вы швырнули в форточку коньяк,
когда я жил на Садовой. А какой был коньяк! Пять звез­
дочек, боже правый! — И он высоко поднял руку с бутыл­
кой.— Достанете — ваше!
— И не подумаю. Пейте, пожалуйста. Кстати, вам не
хочется узнать, что ответила мне Елизавета Сергеевна?
Трудно было поверить, что минуту назад Митя стоял
посредине комнаты, глупо хохоча, упираясь бутылкой в
потолок. Точно я взмахнула волшебной палочкой — так
стремительно превратился он в совершенно трезвого,
взволнованного, слегка побледневшего Митю.
— Вы говорили с ней? Вы у нее были?
— Да, была.
Он поставил бутылку на стол.
— Не томите, Татьяна! Что она вам сказала?
— Завтра, завтра! Сегодня вы не годитесь для серьез-*
ного разговора.
— Так ведь я же не знал, что вы пошли к ней сего-*
дня!
— Вот и поговорим не сегодня, а завтра,
— Танечка!
— Нет, нет!
— Андрей, скажи ей!
— Ну, нет. Это ваши дела.
— Татьяна, я очень прошу вас!
— Нет!
Я не слышала, как раздался звонок, Андрей вышел в
переднюю и вернулся.
— Митя, к тебе.
Она не вошла, а влетела в комнату, быстро дыша, в
распахнутом полушубке, взволнованная, румяная, с испу­
ганными глазами.
— Татьяна Петровна, простите, но я...— дрогнувшим
голосом сказала Елизавета Сергеевна.— Когда вы ушли, я
78

решила... Я испугалась, что Дмитрий Дмитрич позвонит
куда-нибудь, что я отказалась. Познакомьте же меня с
братом, сумасшедший человек,— сказала она, и слезы ста­
ли быстро капать на полушубок.— И больше не сердитесь
на меня. Я еду, еду.
Через несколько дней мы провожали Митю. Мы ехали
в «газике», я сидела, заваленная чемоданами и мешками,
и молчала, а братья всю дорогу, до самого вокзала, с оже­
сточением обсуждали не слишком злободневный вопрос
о том, каким образом — и нужно ли — связывать кафедру
с научной работой? Очевидно, война, так глубоко изменив­
шая жизнь, оставила неприкосновенным лишь содержание
этих долголетних споров. Впрочем, я не прислушивалась.
Мне было грустно. Это был день, когда в газетах появи­
лось известие о гибели Марины Расковой, и хотя такие
известия были не в диковинку зимой 1943 года, эта смерть
показалась особенно неожиданной и нелепой. На каждом
углу с расклеенных газет смотрело на меня милое, женст­
венное лицо в траурной рамке, и так трогателен был конт­
раст между строгим военным кителем и косами, уложен­
ными вокруг головы!
«Да, не так легко, не так просто,— думала я, удержи­
вая слезы, которые нет-нет да и подступали к глазам,—
погибнуть, когда отдали пол-России. Эти косы, эти глаза,
как будто задумавшиеся в юности и так и оставшиеся за­
думчивыми, молодыми. Лицо женщины, созданной для
спокойной, счастливой жизни. Остались ли дети?»
И мне вспомнилась та страница из севастопольских
рассказов Толстого, когда умирающий Козельцов спра­
шивает у священника, выбиты ли французы, и священ­
ник, скрывая, что на Малаховом кургане уже развевается
французское знамя, отвечает, что мы победили. И Козель­
цов умирает, не чувствуя, что слезы текут по щекам, и
испытывая «счастье сознания, что он сделал геройское
дело».
У нее не было и этого счастья.
Вдоль полутемного вестибюля вокзала, на скамьях, на
полу, спали солдаты, молоденький командир с измученным
лицом курил в стороне. Девушка-носильщица тащила че­
моданы толстого, хорошо одетого пассажира, и я слышала,
как он тревожно расспрашивал ее, почем в Москве моло­
ко и масло.
Митя настоял, чтобы мы не провожали его до вагона.
79

— Но вот что забавно.-— Он засмеялся и поставил че­
модан на платформу.— Ведь я так и не рассказал вам
о самом главном.
— То есть?
Митя махнул рукой*
— Ладно, в другой раз,— сказал он, и я догадалась,
что самое главное — это его теория о происхождении
рака.— Кстати, у меня сохранился листок, который я хо1ел переслать тебе из тюрьмы. Жаль, надо бы его в Москве
оставить. На всякий случай, а?
— Иди ты к черту!
Митя засмеялся.
— А теперь, дети мои, будем прощаться.
Я не выдержала и заплакала, когда, обняв и еще не от­
пуская Андрея, он полуобернулся и протянул мне свою
широкую руку.
— Полно, Танечка, что это вы? — говорил он и, как
ребенку, быстро вытер своим платком мои мокрые глаза
и щеки.— Вот уж не похоже!
— Что-то грустно вдруг стало. Ну, ладно! Все будет
хорошо! Мы ждем вас, Митя. Берегите себя.
Он подхватил вещи, спрыгнул с перрона. Перешел одни
пути, потом другие. Легко обернулся п ласково помахал,
чтобы мы уходили.
Старые друзья

Малышев звал Андрея в Военно-санитарное управ­
ление, и он согласился.
Нужно было оборвать эпидемии, вспыхнувшие среди
освобожденного населения, в Орловской, Тульской, Смо­
ленской областях. Нужно было предотвратить опасность,
угрожавшую частям Калининского фронта, действовавшим
в зараженных районах.
Нужно было посылать разведчиков впереди наступаю­
щих войск, на территорию, занятую противником, чтобы
паши войска могли миновать зараженные села. Это была
санэпидразведка, отличавшаяся от военной разведки тем,
что к обычным опасностям присоединялась опасность за­
ражения, и еще тем, что медицинские разведчики не толь­
ко стремились избегнуть этой опасности, но шли прямо
на нее, в самую глубину эпидемий. Нужно было органи­
зовать санитарно-контрольные пункты, построить тысячи
бань и десятки тысяч дезинфекционных камер. Словом,
. 80

нужно было очень многое, и Андрей взялся за работу с
вдохновением, с азартом.
Он получил военное звание — полковник медицинской
службы,— надел форму, и сразу же у него стал непривыч­
но подтянутый, помолодевший вид. Всю жизнь я забы­
вала, что он хорош собой — с правильными чертами доб­
рого, твердого лица, с широко открытыми серыми гла­
зами.
Несколько дней он пропадал в библиотеках, потом
стал уезжать, улетать, неожиданно возвращаться и опять
уезжать — эпидработа всегда была для него чем-то вроде
трамплина, который стремительно выбрасывал его в неве­
домые края и маршруты. Но теперь он стал относиться
к этим поездкам как-то иначе, чем прежде,— я не сразу до­
гадалась, что эта перемена была связана с его литератур;
ной работой. Он продолжал собирать материал для своей
книги, и по его письмам нетрудно было догадаться об этом.
«Знаешь ли, какое зрелище больше всего поразило
меня,— писал он из Сталинграда,— пленные немцы! Не
могу забыть одну колонну, идущую степью, сплоченную
в голове, но постепенно редеющую к концу. Люди оста­
навливались, пошатываясь, потом гнулись к земле, пада­
ли, пытались ползти на четвереньках и коченели в снегу,
с белыми носами, с замерзшими веками. А другие все
шли да шли. Наши автоматчики в полушубках и валенках
терпеливо ожидали их, положив на автоматы руки в шер­
стяных рукавицах. В одной балке наши раздавали плен­
ным хлеб и колбасу, и ты посмотрела бы на эти дрожащие
руки, горящие глаза и послушала бы добродушные при­
баутки нашего каптенармуса, кормившего вчерашних вра­
гов! Потом налетел запоздавший «юнкере» и сбросил не­
сколько бомб в балку, на своих. Те пленные, у которых
еще были силы, побежали в разные стороны, а большин­
ство продолжало жевать русский хлеб, обильно поливая
его слезами... Злобы? Обиды? Отчаяния? Поди разберись!»
В Сталинград он уехал надолго — нужно было восста­
новить в разрушенном, заваленном трупами городе сани­
тарно-эпидемиологическое хозяйство.

Весна сорок третьего года. Днем — работа, напряжен­
ная, острая, а по вечерам — внезапные приезды друзей из
разных мест и лет, друзей, не вспоминавших о нас годами.
Война, глубоко перетряхнувшая жизнь, вдруг оживила
81

старые, казавшиеся давно забытыми связи. К старым
друзьям потянуло, как потянуло к «Войне и миру», кни­
ге, которую тогда читали все — и в тылу и на фронте. Мно­
гое было недоговорено, полузамечено, и все задумались:
да не были ли эти полузамеченные, промелькнувшие мыс­
ли и чувства самыми серьезными, самыми глубокими в
жизни?

Однажды, возвращаясь домой, я догнала на лестнице
плотного, широкоплечего военного, с большим лицом, в
котором, точно в дружеском шарже, все было как бы под­
черкнуто, добродушно преувеличено: брови — вдвое шире,
чем надо, губы — толстые, немного шлепающие, глаза —
угольно-черные, нос — вздернутый, крепкий.
Это был Гурий Попов, военный корреспондент «Изве­
стий», а в прошлом —мой товарищ по школе и автор зна­
менитой бессловесной кинопьесы, в которой я играла глав­
ную роль.
— С лопахинским приветом,— сказал он и засмеял­
ся.— Не будем говорить о том, какими мы стали. Погово­
рим о том, какими мы были. Можно называть вас на
«ты», уважаемый доктор медицинских наук?
Он провел у меня целый вечер, рассказывая о своей
работе, которая понаслышке всегда представлялась мне
увлекательной, необыкновенной. Увы! Сам военный кор­
респондент был о ней совершенно другого мнения!
С первого слова я спросила о Володе Лукашевиче, и
Гурий ответил, что в последний раз видел его прошлым
летом на Северном флоте. Он ничего не знал о его даль­
нейшей судьбе и удивился, когда я сказала, что в августе
прошлого года мы встретились в Сталинграде.
Славный малый,— с обидевшей меня небрежностью
сказал Гурий.
Это был милый вечер воспоминаний о Лопахине, о
школьных друзьях. Но это был вечер, в котором чего-то
все-таки не хватало, точно мы старательно ловили и не
могли поймать давно порвавшуюся нить отношений. Так
не было, когда я встретилась с Володей Лукашевичем
в Сталинграде, потому что жизнь сделала его богаче и
тоньше, а Гурий — я быстро убедилась в этом,— потеряв
прелесть молодости, стал энергичным и дельным, но огра­
ниченным человеком. Впрочем, может быть, нам просто
не хватало Андрея?
82

Расскажи хоть, какой он стал? — с нежностью, вдруг
оживившей его большое, грубое лицо, сказал Гурий.—
Черт знает что за жизнь! С лучшим другом видишься раз
в полстолетие.
Фотография Андрея висела над столом, моя любимая,
на которой ясно виднелись беленькие параллельные поло­
ски на носу и твердое правильное лицо было озарено свет­
лыми глазами. Гурий долго рассматривал фотографию.
— Какая досада, что он в отъезде. Бог весть когда еще
удастся выбраться к вам!
Я сказала, что в последнее время Андрей работал над
книгой, и Гурий вдруг радостно захохотал, показав боль­
шие, неправильные зубы.
— В нашем полку прибыло! — сказал он.— Ох, нелег­
кое дело. Ну-ка, почитай.
Мне давно хотелось, чтобы Андрей посоветовался о
своих очерках с каким-нибудь писателем или журнали­
стом. Куда там! Он только смеялся и говорил, что сейчас
пишут все — летчики, врачи, просто читатели, Вот напи­
сал и он — не отставать же от всех!
Часть рукописи была напечатана на машинке — опятьтаки по моему настоянию, и я наудачу прочитала Гурию
несколько страниц. Он выслушал, туповато уставившись
и немного распустив толстые губы.
— Это написал Андрей? Послушай, да ведь это же
превосходно. Если бы я умел так писать — давным-давно
ушел бы из газеты. Только меня и видели! Прочитай еще
что-нибудь.
Я прочитала.
— Очень свежо! Дай мне этот очерк.
— Зачем?
— Мы его напечатаем.
— Ну да? А если Андрей не захочет?
— Не захочет — верну.
Я подумала и согласилась. Гурий ушел, пообещав ПО’»
звонить. И не позвонил, должно быть, уехал.
Я сказала, что друзья стали являться «из разных лет
и мест», и это было именно так. Из далеких школьных лет
явился Гурий Попов. В середине января была прорвана
ленинградская блокада, и в Москву приехал Леша Дмит­
риев, мой товарищ по медицинскому институту. А в се­
редине марта сам «Зерносовхоз № 5» ворвался ко мне
с «лекарней», в которой горел по ночам загадочный лун­
ный свет, с пылью, жарой, суховеями, с грейдерными до83

рогами, по которым грохотали нагруженные пшеницей
машины.
Впрочем, в то утро воскресного дня я занималась не
наукой, а стиркой. Котел с бельем стоял на раскаленной
докрасна «пчелке», поперек комнаты была протянута ве­
ревка, на которой висели наволочки, полотенца и другое
белье, которое я, пожалуй, не развесила бы так картинно,
если бы поджидала гостей.
В комнате было жарко, и я выехала со своим корытом
в переднюю. Длинная белая лента пара тянулась на лест­
ницу через приоткрытую дверь.
Кто-то постучал. Я крикнула, не отрываясь:
— Открыто, войдите!
И, прежде чем успела опомниться, высокий военный
в фронтовой шинели шагнул через порог и расцеловал
меня в обе щеки.
Это был Репнин, постаревший и поседевший, но попрежнему шумный, самоуверенный, с широкими движе­
ниями, с победоносным хохотом, от которого звенело в
ушах.
Невозможно было вести его в нашу комнату, увешан­
ную мокрым бельем, и, предупредив, чтобы Данила Сте­
панович не снимал шинели, я устроила чай в нашей хо­
лодной парадной столовой. Изо рта у нас шел пар, но зато
чай был хорош — тот самый крепкий и сладкий «морской»
чай, который некогда меня научил варить тот яге Данила
Степанович.
Ну, рассказывайте яге! Где вы и что вы? В ар­
мии?
— Как видите.
— Танкист?
— Так точно.
— Больше, стало быть, не прокладываете дороги?
Репнин поджал губы и покрутил головой.
— Как сказать! Другое оружие и другие дороги.
— Где Машенька? Как это получилось, что мы не пе­
реписывались так долго?
— Мы с Машей не раз собирались написать вам. Да
как подумаешь... Ученый человек, доктор паук! Помнит
ли? Может, у нее таких, как мы, сотни две друзей? Или
три? Не со всеми же вести переписку?
— Как вам не стыдно!
— Шучу. Маша — в эвакуации, в Кунгуре.
— Здорова? Как сын?
84

Это было последнее, что я знала о Репниных,—что у
них родился сын, которого назвали, как отца, Данилой.
— Маша здорова, спасибо. Надеялся съездить к ней,
да не пришлось. Как вы сказали — сын?
Он улыбнулся. Потом отстегнул планшет и вынул из
него фотографию. Машенька, очень изменившаяся, попол­
невшая, с толстой косой вокруг головы, сидела у стола
в уютной, знакомой позе. По правую руку от нее стояли
два мальчика, беленькие, застенчивые, удивительно похо­
жие на нее и друг на друга, а по левую еще два —- черные,
лихие и — с первого взгляда было видно: страшные хва­
стуны и задиры.
Я не могла удержаться от смеха.
— Четыре?
— Да,— с гордостью сказал Данила Степаныч.
— Сколько же им?
— Пять, шесть, восемь и девять.
— Ну, счастливый же человек. Четыре сына!
— Счастливый-то счастливый...
Данила Степаныч замолчал, только сурово взглянул
исподлобья... «Счастливый-то счастливый, да удастся ли
уберечь это счастье?» — так можно было понять этот
взгляд.
...Данила Степаныч зашел ненадолго, по и эта корот­
кая встреча была испорчена появлением очень глупой жен­
щины, которая жила на одной площадке со мной. Соседка
забежала за утюгом и, увидев офицера, да еще такого бра­
вого, вдруг проявила острый интерес к действиям наших
танковых частей, которого я в ней прежде не замечала.
Напрасно я намекала, что у майора мало времени, что
нам еще нужно поговорить о важных делах, напрасно
Репнин с досадой сказал, что на ее вопросы едва ли мо­
жет ответить даже командующий фронтом, она только ко­
кетливо щурилась — и не уходила. Наконец я выпроводи­
ла ее, но было уже поздно. Данила Степаныч взглянул на
часы и встал.
— Не сердитесь, Татьяна,— добродушно сказал он.—
Хорошая примета! Стало быть, не в последний раз встрети­
лись. Еще доведется нам увидеть друг друга. Тогда и до­
говорим.
— Вы даже не сказали, надолго ли в Москву? И зачем?
— Зачем —могу сказать. Пришли мне в голову неко­
торые соображения, и послал я их начальству в Москву.
Вот меня п вызвали. А надолго ли? (Оп пожал плечами.)
85

Кто знает. Если будет возможность — непременно приду.
Не могу передать, как я был рад повидать вас, Татьяна!
Андрею Дмитричу сердечный привет. Да, кстати,— ска­
зал он, когда мы вышли в переднюю,— не его ли статью
я читал в последнем номере «Известий»? Подписано —
А. Львов.
— Однофамилец. Мало ли Львовых? О чем статья?
— В том-то и дело, что по медицинской части! Что
с вами, Татьяна?
— Ох, я пропала!
— Что такое?
— Это Андрей написал, а я без его ведома отдала од­
ному журналисту.
— Ну и что же? Хорошо ведь, что напечатано?
— Он мне голову оторвет*
Репнин засмеялся.
— Вот, действительно, огорчение. Меня бы умудрил
господь что-нибудь написать, уж я и не говорю — напе­
чатать! Я свою записку полтора месяца составлял. Вот
была мука! Два слова напишу — и на воздух!
— Зачем?
— Как зачем? Дышать! Буквально шатался после каж­
дой страницы! Андрей Дмитрич, пока статью писал, пил?
— Нет.
— Ну вот! А вы говорите!
Он захохотал, потом обнял меня и сказал грустно:
Не поминайте лихом.

Уходя с работы, я отдала Кате Димант ключ от квар­
тиры — не была уверена, что рано вернусь домой,— и го­
сти собрались без хозяйки. И даже не только собрались,
но уютно устроились вокруг «пчелки», на которой гудел
мой слегка помятый заслуженный чайник. Катя, повязав­
шись моим передником, накрывала на стол. Зубков, пол­
ный, смешливый, с темным лицом, обожженным в средне­
азиатских пустынях, читал вслух «Медработника», и Вик­
тор с Ракитой — наш новый сотрудник — слушали его и
хохотали. Это был любимый «номер» Зубкова — чтение
«Медработника» с комментариями, в которых, как в зер­
кале, отражалось подлинное и, увы, невеселое положение
дел в нашей медицинской науке. Когда я вошла, он ска­
зал что-то насчет наркома, и Виктор, хохоча, потребовал,
.чтобы он повторил свою шутку.
86

—* Ну, пожалуйста! Татьяна Петровна, послушайте, этр
очень метко.
Зубков сказал, что нарком занимается тремя вещами:
во-первых, старается понять, почему он нарком, во-вто­
рых, ждет чуда и, в-третьих, боится. Ждет чуда — это зна­
чило, что он надеется, что к нему в один прекрасный день
явится гениальный самоучка-новатор с могучим средством
от всех болезней сразу.
— А Коломнин звонил, что не придет,— сказал Ракита,
— Почему?
— У него грипп. Какая сегодня сводка превосходная,
правда?
Я достала карту, и в течение получаса были высказа­
ны по меньшей мере десять предположений о том, каким
образом окружить немцев в одном месте и наголову раз­
бить в другом, причем некоторые из них своей смелостью,
без сомнения, поразили бы руководителей Генерального
штаба.
— А где Андрей Дмитрич? — спросил Зубков,— Еще в
Сталинграде?
- Да.
— Пишет?
— Часто.
— Ох, повезло ему, что он ушел из Института профи-»
лактики! Вот уж поистине — унес ноги!
— А что?
— Как, вы не слышали? Вчера посадили Верховцева.
— Не может быть! За что?
Зубков иронически поджал губы.
— Вы, должно быть, забыли, как я всегда отвечаю на
этот вопрос: знаю, да не скажу,— зло усмехнувшись, ска­
зал он.
Верховцев был не просто скромный и честный, а скром­
нейший и честнейший человек, проработавший в Инсти­
туте профилактики чуть ли не четверть века. Поверить,
что его могли арестовать за политическое преступление,
было невозможно. Он был членом партии с 1916 года.
— Ну, стало быть, за уголовное,— возразил Зубков.—
Впрочем, в Институте профилактики это, кажется, уже
девятый случай.
— Но ведь не может быть, что без всякой причины?
— Эх, Татьяна Петровна! Хотите, я вам скажу, кто их
сажает? Сам директор, собственной персоной,
— Какой директор?
87

— Ну какой! Скрыпаченко.
— Зачем?
— Очевидно, для престижа,— сказал Виктор.
— Вы думаете; Витя?
— А почему бы и нет? Чего только не сделает подлец,
чтобы оправдать свое существование.
— И такому человеку верят?
Все замолчали.
— Ладно,— нахмурясь, сказал Зубков.— Поговорим о
чем-нибудь более веселом. Насчет Андрея Дмитрича —
ясно. А как поживает его отчаянный брат?
— Почему отчаянный?
— Ну как же! Говорят, он кого-то увез?
Это былизапоздалые отзвуки сплетни, распространив­
шейся вскоре после Митиного отъезда.
— Увез жену.
— Свою?
— Не люблю сплетен.
— Не сердитесь, дорогая Татьяна Петровна! Он ведь,
в сущности, гусар, ваш Дмитрий Дмитрич. Свою жену мо­
жет увезти всякий. А ему положено не свою, а чужую.
...«Банкет» наш шел к концу, уже выпили за Андрея и
его успехи на медико-литературном фронте, за старика
Никольского, наконец — последний тост — за тамаду Зуб­
кова, когда вошел Коломнин, в шубе, бледный, с завязан­
ным горлом.
Его встретили радостно: «А, Иван Петрович! Пришел
все-таки! Товарищи, лечить его! Татьяна Петровна, у вас
в доме есть перец?»
Коломнин снял шубу и примостился с краешка на ди­
ване. Я тревожпо взглянула на его усталое, морщинистое,
исхудавшее лицо, на сгорбленные плечи, на всю его то­
щую, словно вогнутую, фигуру. Оп ответил тревожным,
неуверенным взглядом.
— Иван Петрович, что случилось?
— Мне звонил Преображенский.
Это был заведующий отделом бакинститутов Наркомздрава.
— Он говорит, что в «Британском журнале экспери­
ментальной патологии» появилась заметка о новом сред­
стве против раневых осложнений.
— Ну так что же?
— Пенициллин, препарат из плесневого грибка. По
некоторым признакам напоминает наш.
88

— Не может быть!
— Крамов вернулся из Англии. Он настаивает, чтобы
мы немедленно приобрели патент. Завтра он будет разго­
варивать об этом с наркомом. Вы понимаете, что это зна­
чит, Татьяна Петровна? Да почему же мы шепчемся? —
вдруг спросил он, растерянно улыбнувшись.
— Не знаю. Товарищи, минуту внимания!

К вечеру подморозило, я открыла окно перед сном, и
сухой еще совсем зимний воздух вошел в комнату, точно
сказал: «Здравствуйте. Вот и я!» Но когда я легла, дале­
кий отчетливый стук послышался в ночной тишине. Это
весенняя капель начала свою беспокойную песню.
Что же произошло? Мысль, которой были отданы годы
труда, к которой я возвращалась, как бумеранг,— кажет­
ся, так определил мое пристрастие Крамов,— мысль, пора­
зившая меня еще в те далекие годы, когда я впервые уви­
дела на окне у Павла Петровича старые, позеленевшие от
плесени ломтики хлеба и сыра, эта мысль больше не при­
надлежала ни мне, ни ему.
Заметка, напечатанная в «Британском журнале экспе­
риментальной патологии», была подписана тремя имена­
ми. Одно из них было знаменитое — Александр Флеминг.
«Тук, тук, тук»,— неторопливо стучит капель, и в этот
важный, равномерный стук вдруг врывается быстрая, ша­
ловливая поступь. Это тающий ледяной великан шагает
по Серебряному переулку, а впереди — «тук, тук, тук» —
бегут его маленькие шаловливые дети. «Опоздала»,— сту­
чит великан-капель, и дети повторяют дразнящими голо­
сами: «Опоздала, опоздала!»
Да, опоздала. Ну что ж! Ничего не поделаешь. Вот те­
перь будет в жизни и это. И нужно постараться уснуть,
потому что для разговора с Крамовым нужна ясная голо­
ва, очень ясная, а в том, что нарком вызовет его, можно
не сомневаться.
«Тук, тук, тук»,— стучит капель. По всему переулку
стучит капель, уходя все дальше и дальше, и вдруг со­
сулька падает и разбивается о мостовую с нежным, далеко
разносящимся звоном. Мартовский ветер гуляет по горо­
ду, раскачивает кроны еще черных деревьев, гудит в ды­
моходах. Светает? Да, кажется, Какая длинная бессонная
ночь!
89

Руку на сердце

*- Соображения материальные нас в данном слу­
чае не остановят. Речь идет о реальной помощи раненым
бойцам — этого, Татьяна Петровна, золотом не измеришь.
Так что предостерегать от подобных трат не приходится.
— Еще бы! Но, прежде чем покупать, необходимо, мне
кажется, убедиться в полезности препарата.
— В полезности или незаменимости?
— Ив том и в другом. По журнальной заметке в не­
сколько строк трудно судить, что представляет собой это
открытие.
Тяжелый малахитовый прибор — чернильница в виде
чаши, обвитой змеей,—стоит на столе, за которым сидит
невысокий плотный человек лет пятидесяти, с энергичным
красным лицом, на котором особенно заметны большие
темно-рыжие брови. Это Павел Ильич Максимов, замести­
тель наркома здравоохранения, в недавнем прошлом врач,
работавший председателем одного из областных исполко­
мов. Он молчит, крепко сжимая челюсти. Говорит, опус­
тив глаза. Все это сильно огорчает меня в первые минуты
нашего разговора. Что это за человек? На своем ли он
месте? Понимает ли всю важность вопроса? Кто знает? Он
всматривается, взвешивает, медлит. Одно можно сказать
с уверенностью: он осторожен.
Мы, Крамов и я, в его просторном, с высокими окнами,
с высоким потолком кабинете.
— Но почему же вы думаете, Татьяна Петровна, что
мы намерены, извините, купить кота в мешке? Валентин
Сергеевич привез данные, которые не позволяют сомне­
ваться в высокой активности препарата,
Крамов встает, прохаживается, садится — манера, ко­
торую я не замечала прежде. Я не замечала прежде, что­
бы он был так уверен в себе. Он тратит теперь «вдвое
меньше времени на вежливость», как сказал о нем Нико­
лай Васильевич.
— Павел Ильич, я только что доложила вам о нашей
работе. Нам удалось доказать, что препарат из плесневого
грибка представляет собой кислоту, неустойчивую в вод­
ном растворе, но образующую значительно более устойчи­
вые соли. Я объяснила, почему этот путь обещает быстрое
решение задачи. А между тем... Должна сознаться, что
мне кажется странным направление этого разговора. Как
90

будто ни нашей лаборатории, ни нашего препарата вооб­
ще не существует на свете.
Я не спала, голова кружится, и сердце по временам
Начинает биться скоро и слабо.
Крамов встает, прохаживается, садится — покрупнев­
ший, пополневший и все-таки очень маленький, особенно
Когда он поудобнее устраивается в глубоком кожаном
кресле.
— Я вполне понимаю волнение Татьяны Петровны.
Она занималась плесенью еще до войны. Она упрямо —
нужно отдать ей должное — верила в бактерицидные свой­
ства плесени, в то время как многим это убеждение каза­
лось несколько странным.
— Многие — это вы?
Максимов поднимает карандаш, чтобы постучать по
столу...
— В том числе и я,— не колеблясь, с достоинством от­
вечает Крамов.— Однако, насколько мне известно, возра­
жения—в том числе мои —не остановили Татьяну Пет­
ровну. Она продолжала работать и добилась бы значи­
тельных результатов, если бы..,
— Если бы ей не мешали.
Максимов опускает руку, не постучав по столу.
— Мешали? О нет! — тонко улыбаясь, отвечает Кра­
мов.— Но оценим положение спокойно. Англичане полу­
чили новый препарат, который нужен нам, будем прямо
говорить, до зарезу. Есть возможность наладить производ­
ство этого препарата у нас — в этом, разумеется, мы будем
прежде всего рассчитывать на помощь Татьяны Петровны.
Быстро помочь бойцам, страдающим от раневых ослож­
нений. Положите на одну чашу весов эту возможность, а
На другую — ложно понятую научную честь...
А, честь? Он говорит о чести, этот старый знакомый?
— Не знаю, Валентин Сергеевич, кому из нас следова­
ло первому сказать о научной чести. Кто утверждал, что
вопрос плесени вызывает представление о задворках нау­
ки, потому что «на задворках обычно пахнет плесенью и
валяется мусор»?
Крамов слушает меня, положив ногу на ногу, с равно­
душным, почти скучающим видом.
*— Вы сказали... кто станет интересоваться... никто не
захочет узнать историю вопроса. Ошибаетесь, Валентин
Сергеевич! Эта история началась не вчера. Десять... нет,
Двенадцать лет в вашем архиве пролежала рукопись, в
91

которой свойства плесени были доказаны опытами на
животных. И теперь, когда задача давно проверена и об-,
думана, когда она требует лишь одного — хорошей лабора­
тории,— теперь вы предлагаете нам от пее отказаться?
Да кто вы такой, чтобы...
Крамов медленно поднимается с кресла, снимает пенс­
не, протирает стекла. Пальцы — я замечаю это со злобной
радостью — немного дрожат. Заместитель наркома обхо­
дит вокруг стола, успокоительно поднимая руку. Опи оба
что-то говорят, мне все равно, я не слышу.
— Да кто же вы такой, чтобы отменить не только мой
труд — за него я еще постою,— а труд нескольких поко­
лений? Какую пользу надеетесь извлечь для себя из этого
дела? Кого думаете обмануть — очевидно, тех, кто еще не
знает...
Крамов со страдальческим выражением подносит паль­
цы к вискам, и от этого знакомого жеста у меня — сама
не знаю почему — вдруг пропадает дыхание.
...Странное, успокоительное чувство, что все это уж
было когда-то — точно’ так же я кричала, не помня себя,
и кто-то наливал воду в стакан широкой, твердой рукой,—
охватывает меня. Точно так же я отталкивала стакан, а
потом выпила, и немного воды пролилось на ковер. Точно
так же я лежала на диване, и кто-то смотрел на мепя се­
рыми, внимательными глазами и говорил: «Успокойтесь,
Татьяна Петровна, вам пельзя волноваться». Точно так
же я хотела подняться на локте, а мне сказали: «Молчите
и лежите спокойно».
Все это уже было однажды и прошло, и кончилось
прекрасно, и в самом деле нужно немного помолчать и ус­
покоиться, а потом все объяснить неторопливо и хладно^
кровно. И нечего было ехать в Наркомздрав, если я всю
почь не спала и сердце ежеминутно то падало, то билось
болезненно часто.
— Да как же вы не позвонили мне, что плохо себя
чувствуете, Татьяна Петровна? Мы вместе поехали бы к
Максимову. Что касается Крамова... Нет худа без добра!
Это хорошо, что вы на него накричали.
— Да уж! Куда лучше.
Коломнин щурится, поджимает тонкие губы. У него
усталое, ио спокойное лицо, и в том, как он достает из
кармана старенький кожаный кисет и неторопливо наби92

вает трубку, тоже чувствуется спокойствие, которое не­
вольно передается и мне.
Было время, когда Ивана Петровича тревожило не­
признание его научных заслуг, когда в каждом номере на­
учного журнала он искал свое имя, когда самолюбие ме­
шало ому работать. Теперь его интересовало только то,
что происходило внутри работы. «У меня нет времени на
обиды»,— сказал он мне однажды.
— Ваш обморок беспокоит меня куда больше, чем эта
история.
— Да что обморок! Вчера не ела целый день, ночь не
спала, утром тоже ничего в горло не лезло — вот вам и
обморок.
— Вольно же вам так волноваться! А стоит ли? Разве
это первый случай?
— В чем же дело, Иван Петрович? Кто виноват?
Коломнин щурится, молчит, положив ногу па ногу,
подняв узкие плечи.
— Вы, конечно, хотите, чтобы я ответил вам — Кра­
мов? Да, и он. Но дело не только в Крамове. Прошло и ни­
когда не вернется то время, когда науку вели вперед все­
объемлющие умы, гепии, корифеи. Сколько человек зани­
малось до войны крустозином? Восемь. Сколько химиков
из этих восьми? Одни.— И желтым табачным пальцем он
ткнул себя в тощую грудь.— А нужно было бросить на это
дело десятки лабораторий, сотни ученых и дать им пе
паше оборудование, собранное с бору по сосенке в эваку­
ированных институтах, а первоклассную технику, которую
тоже нечего покупать за границей, потому что мы можем
и должны ее сделать. Вот тогда не пришлось бы вам па­
дать в обморок. Да что!
И он безнадежно махнул рукой.
— А Крамовых, конечно, нужно бить. Или, если мож­
но, убить,— добавил оп, усмехнувшись.— Впрочем, оп
еще ничего! Есть и похуже.
— Что же делать, Иван Петрович, дорогой?
Что делать? Работать! Я считаю, что мы в три-че­
тыре месяца можем дать клиникам препарат, который бу­
дет действовать пе хуже этого хваленого пенициллина.
— Иван Петрович, да полно вам! Разве справимся мы
так скоро?
— Справимся, если получим «танки».
До сих пор мы пользовались обыкновенными «матра­
сами» — сравнительно небольшими стеклянными сосуда93

ми, которые служат для выращивания культур. Необхо­
димо было перейти на «танки» — так называются большие
котлы, которыми в бродильном производстве пользуются
для глубинного выращивания дрожжей^
— Будут «танки».
Мы помолчали. Я потянулась за носовым платком, ле­
жавшим под подушкой.
— Что вы? Я вас просто не узнаю, Татьяна Петровна^
Вот уж правда, что женщина всегда остается женщипой.
— А кто же я еще? — Я вытерла слезы.— Обидно...
— Э, не привыкать! Да мы еще возьмем свое! Помя­
ните мое слово.
Семейный дом

Это было напряженное, но в общем веселое вре­
мя, когда в нашем филиале господствовала атмосфера рис­
ка, вдохновения, азарта,— этим острым ощущением были
захвачены решительно все, вплоть до девушек, наклеива­
ющих этикетки на препараты.
Срок был неслыханный, и когда я думала, что мы дол­
жны в четыре месяца — только четыре! —дать клиникам
готовый, проверенный препарат, мне хотелось, как малень­
кой девочке, убежать куда глаза глядят, «потеряться в
просторах родины», как шутил надо мной Коломнин. Но
нельзя было потеряться — Наркомздрав, по нашему на­
стоянию, отказался от покупки патента, и можно было не
сомневаться в том, что Крамов и разные Крупенские с не­
терпением ожидали нашего провала.
Технология — вот что было особенно трудно!
Но не следует думать, что жизнь на планете Земля ос­
тановилась в молчаливом ожидании нашего решительного
наступления на плесень. Жизнь продолжалась, и даже в
моей собственной жизни произошло событие, которое в
другое время показалось бы мне необыкновенным.
Это было утром, я торопилась в институт и, стоя в паль­
то, разговаривала по телефону. В парадпой позвонили, я
открыла дверь, вернулась к телефону и, только поговорив
еще минуты две, поняла, кто с чемоданом в руке остано­
вился у порога. Это был мой отец, которого я не видела со
студенческих лет.
Давно забытое чувство страха перед тем неожиданным,
что всегда входило в мою жизнь вместе с появлением отца,
шевельнулось в душе, когда я увидела его маленькую, ху94

денькую, но еще довольно крепкую фигурку. Но вот мы
обнялись, расцеловались, я стала расспрашивать его, он
не мог отвечать от волнения и только утирал слезы, так и
катившиеся по его румяным, пухленьким щечкам, и мне
стало стыдно этого чувства.
— Таня? — сказал он не очень уверенно.— Господи
помилуй, родная дочь.
Он приехал чистенький, аккуратный, с пушистыми се­
дыми усами, над которыми как-то совсем уж по-стариков­
ски висел красненький нос. Впрочем, нос был теперь крас­
ненький вообще, а не по известной причине. Еще до вой­
ны отец сообщил мне, что бросил пить, но не «резко», как
это опрометчиво сделала его покойная супруга, а посте­
пенно, по «методе,— писал он,— Демидова князя СанДонато».
Если не считать, что время от времени он присылал
мне длиннейшие письма, посвященные главным образом
улучшению складского дела на железнодорожном транс­
порте, у нас, в сущности, не было никаких отношений. Но
вот он сидел передо мной и плакал, и было совершенно
ясно, что эти несуществующие отношения на самом деле
связывали нас неразрывно.
— Успокойся, папа! Что же ты не написал, я могла
оказаться в отъезде. Раздевайся же! Ты молодец, что при­
ехал!
Он уже оправился, снял пальто, аккуратно расчесал
усы.
— Да вот надумал, понимаешь ты это,— сказал он.—
У меня тут дела в Москве. Самоцветов звонил, лично про­
сит свидания. У них тут с хранением швах. Пришлось по­
ехать.
Самоцветов был заместителем наркома путей сообще­
ния, и едва ли он стал бы лично просить о «свидании» мо­
его отца, занимавшего какую-то скромную должность в
камере хранения на Амурской железной дороге. Я неволь­
но засмеялась, и мне вдруг стало легко с отцом.
— Ты прямо с вокзала?
— Так точно. А что? Проведать дочь, а там — аллемарше! Ведь тут, в Москве, сейчас Петька Строгов. Гово­
рят, персона. Так можно к нему. Что ж такого? Я пони­
маю.
— Вот еще! Никуда я тебя не пущу. Я одна сейчас и
очень скучаю. У нас ведь еще две комнаты, не только эта*
Пойдем, я тебе покажу.
95

Должно быть, отец понял слово «одна» в том смысле,
что я разошлась с Андреем, потому что он поморгал, и в
светлых глазах появилось тревожное выражение.
— Одна? А супруг?
— Супруг в Сталинграде.
Мы пошли смотреть комнаты, и отец надолго замер
перед портретом Павлика, висевшим над письменным сто­
лом в кабинете Андрея.
— Внучек?
- Да.
— Красавец, а? Весь в бабку! Ведь она в молодости
какая была? Косища —во! Элеонора Дузе. Ужасно, безо­
бразно красива.
Я сказала, что отправила Павлика в Лопахин, и старик
вдруг радостно захохотал — так и залился, как ребенок.
— В Лопахин? Значит, пригодился еще наш Лопахин!
За чаем он вернулся к Самоцветову, высказав весьма
вероятное предположение, что этот ответственный това­
рищ намерен поручить ему хранение «во всесоюзном мас­
штабе» и что в этом пет ничего удивительного, поскольку
у него, Петра Власенкова, в этом деле еще с гражданской
войны солиднейший опыт.
Я сказала, чтобы он пе торопился к Самоцветову, а
сперва отдохнул бы дня три с дороги. Он подумал и со­
гласился: в самом деле, подождет Самоцветов.
Как это ни странно, а в Наркомате путей сообщения
действительно не торопились с назначением Петра Вла­
сенкова на пост всесоюзного руководителя камер храпе­
ния — иначе у него не оказалось бы так много свободного
времени, которое он решил употребить па устройство моих
дел, находившихся, по его мнению, в полном беспорядке.
По лимиту, например, продукты получала соседка — та
самая кокетливая пожилая дама, которая при виде Репни­
на обнаружила острый интерес к действиям наших танко­
вых частей па Центральном фронте. За услугу она полу­
чала натурой, и отец торжественно доказал, что эта «на­
тура» равняется едва ли что не трети лимита. На другой
день он сам отправился в магазин и, вернувшись с топле­
ным маслом, сказал, что давно так приятно не проводил
время в избранном обществе действительных членов Ака­
демии наук, среди которых, к его удивлению, оказалось
довольно мпого женщин. Это были, конечно, не академики,
96

а их жены или домашние работницы, но они действитель­
но называли себя академиками — это я пе раз слышала и
сама. Я объяснила отцу, в чем дело, но он отнесся к моим
словам с недоверием и убедился, что я права, лишь через
несколько дней, увидев старую женщину в рваном кожу­
хе, которая протискивалась к прилавку, потрясая лимит­
ной книжкой и крича на весь магазин: «Я — академик,
я — академик!»
Мои электрические дела отец устроил менее успешно,
затеяв генеральную уборку квартиры с помощью пыле­
соса.
Этот полузабытый с довоенных времен аппарат он взял
у кого-то напрокат, заплатив за пользование манной кру­
пой, пропахшей нафталином,— крупа стояла под кроватью
еще с апреля сорок второго года. Мысль была прекрас­
ная — я имею в виду пылесос, а не крупу,— и квартира
была убрана с неслыханной быстротой. Жаль только, что
едва было закончено это мероприятие, как явилась бело­
курая девушка, лет шестнадцати, которая, весело напевая
^что-то, перерезала провода, пояснив в двух словах, что мы
использовали электрический лимит, полагающийся нам до
конца года.
Но все это были мелочи в сравнении с трактатами, по­
священными Т. П. Власенковой, доктору медицинских
наук. Дело в том, что, приглядевшись к моему, в общем,
весьма беспокойному существованию, отец пришел к вы­
воду, что образ жизни Т. П. Власенковой пе соответствует
ее научным заслугам и что он, как отец, обязан обратить
на эту ненормальность внимание начальства. «Поскольку
личность работает не для купидомства, а исключительно в
отношении советской науки,— писал он в одном из тракта­
тов,— советую обратить внимание, пока не села на якорь».
Словом, в краткой, но выразительной форме отец доказы­
вал, что раз уж Т. П. Власенкова посвятила себя заботам
о здоровье парода, народ, в свою очередь, должен позабо­
титься о ее здоровье и, в частности, не позволять ей оста­
ваться ночевать на работе. Тут же приводились очень
толковые, хотя и не относящиеся к делу, соображения от­
носительно нецелесообразности выдачи водки на промто­
варные единички. Очевидно, хотя отец и бросил пить, его
волновала судьба других граждан, еще не воспользовав­
шихся системой Демидова князя Сан-Донато. Мне с тру­
дом удалось убедить его оставить эти трактаты в моем
письменном столе,
4 В, Каверин, «•. 5

97

В общем, с приездом отца мне стало куда веселее и
.легче. Возвращаясь с работы, я знала, что он ждет меня —
чистенький, аккуратный, в пижаме Андрея, с расчесан­
ными седыми усами. Он читал мне газеты, высказывая
весьма дельные соображения по поводу глубоких потрясе­
ний, которые испытало складское дело во время войны, и
сетуя, что в прессе почти не отражена боевая деятель­
ность наших интендантов, что, кстати сказать, было со­
вершенно верно. Когда ко мне заходили друзья, он умело
поддерживал разговор, рассказывая главным образом о
грандиозных аферах прошлого века и пересыпая свои рас­
сказы фамилиями крупных дельцов и авантюристов, с ко­
торыми, по его словам, он был «на короткой ноге». При
этом он не забывал упомянуть, что бурная, полная при­
ключений жизнь, однако, не помешала ему воспитать
дочь, в которой он давно угадал будущее светило медицин­
ского мира.
Высокий гость

Я ездила в этот день на Клинский завод и очень
устала, потому что наш заслуженный «газик» вдруг отка­
зал и пришлось несколько часов провести на пыльной до­
роге. Мечтая лишь о том, как бы поскорее добраться до
постели, я вернулась домой и еще в передней, открыв сво­
им ключом входную дверь, догадалась, что этой надежде
суждено осуществиться не скоро. Два голоса донеслись до
меня: один — отцовский, а второй... О, услышав второй го­
лос, я с изумлением поняла, что удостоилась чести, о ко­
торой не смела и думать! Высокий гость поджидал меня,
почтенный, глубокоуважаемый гость с пухлыми, улыбаю­
щимися губами, с облысевшей головой, вокруг которой ле­
жал венчик седых волос.
Я бесшумно закрыла входную дверь и немного постоя­
ла в передней — мне хотелось послушать, о чем они гово­
рят, Потом вошла.
— Здравствуйте, Валентин Сергеич.
Крамов встал, улыбаясь, и протянул мне свою малень­
кую, со слабыми пальцами, почти детскую руку.
— Ну, Татьяна Петровна, я на вас в претензии, чест­
ное слово. Вы знаете меня столько лет и никогда не упо­
минали о вашем батюшке. Да вы его от нас просто скры­
вали!
98

Я посмотрела на отца. Он приосанился, выгнул грудь и
с достоинством провел рукой по усам. Он был чрезвычай­
но доволен.
— Отец недавно приехал. Извините, Валентин Серге­
ич, я переоденусь, умоюсь. Прямо с работы,
— Ради бога! У нас тут такой интереснейший разго­
вор, что я даже прошу вас не торопиться.
Я похолодела, услышав из соседней комнаты этот ин­
тереснейший разговор: отец рассказывал о том, как в 1903
году его приятель Петька Строгов «под видом прошенья»
покушался на жизнь Николая Второго.
— Значит, оделся он, тройка приличная, крахмала, це­
почка от часов серебряная в аршин, подходит честь че­
стью, а тут черкесы, конвой его величества. Стой, осади
назад! Ладно. Отступил —и через забор в сад. Идет, не по­
давая виду, смотрит: графиня Румянцева, он знал. Стоит
и нюхает розу: «Ты что?» — «Да царя поглядеть».— «Вали
в церковь». А царский кортеж уже показался, кучер вот
с такой бородой, черкесы с саблями наголо, дворяне, ко­
торые почище, пажи. Ну, думает, ладно! Будь что будет,
Я сжег корабли.
Должно быть, у меня было каменное лицо, когда, по­
спешно умывшись, я вернулась в столовую, потому что,
взглянув на меня, отец робко заморгал и осекся. Потом
перевел взгляд на Крамова, который слушал его с непод­
дельным интересом, и приободрился, даже повеселел.
— Слушайте дальше, чем кончится,— драмой,— зна­
чительно сказал он.— Вот, значит, заходит он в церковь.
Народу полно. Запах от дам — задохнешься, сирень.
Вдруг — суматоха, кортеж. Подождал он еще немного, да
и шмыг к алтарю! То, се, копых-ворых — пробрался, руки
назад и стоит. Тут он, а тут Александра Федоровна.— Отец
усмехнулся.— Простота нравов.
Я послушала еще немного и наконец не выдержала, ко­
гда Петька упал перед царем на колени, одной рукой при­
держивая на голове прошенье, а другую — засунув в кар­
ман, где находилась бомба.
— Извини, папа, я занята. Да и у Валентина Сергее­
вича, должно быть, не так уж много времени! Ты в дру­
гой раз доскажешь эту историю,
— Татьяна Петровна,—укоризненно сказал Крамов,
Отец пробормотал!
— Конечно, конечно...—испуганно закивал и вышел#
— Я вас слушаю, Валентин Сергеич#
4*

— А может быть, и я в другой раз? Тем более что я
без звонка явился. Правда, пытался созвониться, но вы
сегодня, по-видимому, путешествовали с утра. Много ра­
боты?
Тон был участливый, дружеский и — фальшивый.
— Не столько работы, сколько ненужных хлопот, ко­
торые мешают работать.
Крамов помолчал. Оп пришел почему-то с палкой (еще
у наркома я заметила, что он немного хромает) и теперь,
поставив ее между колен, удобно устроил на набалдаш­
нике руки.
— Татьяна Петровна, я очень жалел, что наш разго­
вор у Максимова окончился так печально. Хотите верьте,
хотите пет, мне и в голову не приходило обойтись без вас
в этом деле! — Крамов говорит негромко, точно бережет
себя, свой голос.— Скажу более: это было бы невозможно.
Но с другой стороны — вольно же было вам не опублико­
вать вашу работу! Я был уверен, что у вас ничего не вы­
шло.
Он лгал. Еще перед войной мы с Леной Быстровой вы­
ступали в Обществе микробиологов с докладом, в котором
были приведены первые данные и рассказана история бо­
лезни Катеньки Стогпной.
— Не будем вспоминать прошлое, Валентин Сергеевич,
тем более что вы ничего не выиграете от этих воспомина­
ний. Мы не могли своевременно опубликовать работу. Но
не вам упрекать пас за то, что мы опоздали.
Крамов серьезно посмотрел па меня.
— Это правда,— задумчиво сказал он.— Я виноват.
Много у меня грехов — и неполнота знаний, которую я
скрывал, и равнодушие, которым сам подчас тяготился.
Но самый большой мой грех — отношение к вам, Татьяна
Петровна. Как могло случиться, что я не понял вас, в то
Бремя как вы... Ну, да не о том речь,— поспешно добавил
оп, должно быть, заметив, что меня ничуть не трогают эти
сомнительные признания.— Я не уверен, что вы представ­
ляете себе положение дела. Даже англичанам оказалось
не под силу подпять пенициллин, несмотря на солидные
технические средства. В Оксфорде не одна и не две лабо­
ратории полностью переключились на эту работу. При­
влечены патологи, биохимики, инженеры. А все-таки Фло­
ри выпужден был поехать в Америку, и только там ему
удалось получить достаточное — впрочем, пе более кило­
грамма — количество препарата,
100

Я слушала с интересом. Так, Флори ездил в Америку?
Килограмм, ого! Хорошо бы узнать — в жидком или по­
рошкообразном виде?
— Я знаю вашу энергию,— продолжал Крамов.— Но
хорошо ли взвесили вы свои силы?
— Думаю, что да. Ведь я училась этому у вас, Вален­
тин Сергеич.
Он улыбнулся.
— Странная вещь,— сказал он очень свободно.— У
меня в жизни было много врагов. Меня не любили, ста­
рались подорвать, отстранить, я платил тем же, и в конеч­
ном счете победа оставалась за мной. Вероятно, я мог бы
поставить в безвыходное положение и вас, тем более что
у вас есть слабая черта — вы неосторожны. Но всякий раз
меня останавливает какое-то необъяснимое чувство. Мне
начинает казаться, что я сражаюсь пе против вас, а про­
тив себя. Право, можно подумать, что вы воплощаете все,
чего мне не хватает!
— Зачем такое сложное объяснение, Валентин Сер­
геич? Просто у вас еще сохранились в душе остатки со­
вести, которые вас беспокоят.
— И вы даже не хотите узнать, зачем я пришел?
— Нет, хочу. Впрочем, об этом легко догадаться. Вы
прикинули: а что, если эти беспокойные люди доведут до
конца свою затею? Вы поняли, что пенициллин — не слу­
чайная удача, а целое направление, которое еще бог весть
что может натворить в науке. Причем убедили вас не
мы — куда там! — а, разумеется, англичане. Вы пришли,
чтобы помочь нам, пе правда ли?
- Да.
— Спасибо. Я подумаю. А теперь, когда мы объясни­
лись, давайте пить чай. Признаться, я голодпа и очень
устала.
Он был очень мил за чаем — интересно рассказывал о
своей поездке в Лондон, остроумпо подшучивал над Анд­
реем, напечатавшим в «Известиях» еще одну корреспон­
денцию из Сталинграда.
— И пе боится, отчаянный человек, что врачи будут
считать его хорошим писателем, а писатели — хорошим
врачом!
Я смеялась. Он тоже смеялся. Но неуловимое дви­
жение время от времени проходило по холеному, малень­
кому лицу. Равнодушие? Ненависть? Усталость?
101

Андрей — из Сталинграда

«Родная моя, прости, что так редко пишу. Это
происходит не только потому, что совершенно нет време­
ни, а потому, что не знаю, что выбрать из множества по­
разительных впечатлений. Я— в городе мертвых, не в
символическом, а в самом точном, грубо-реальном смысле
этого слова. На каждом перекрестке, на каждой улице, за
каждым углом — мертвые. Много молодых, рослых, краси­
вых, с рыжими, примерзшими к земле волосами.
Иногда, впрочем, сталкиваешься с живыми. Вчера мы
наткнулись на полуобвалившийся деревянный барак. Это
было ночью, и при свете фонаря мы увидели неправдопо­
добное, почти фантастическое зрелище: немецкие солда­
ты, укрывшись шинелями, лежали на койках, а над ними,
оскалив морды, висели ободранные лошадиные туши. Я не
сразу понял, что это значит: не вставая с койки, можно
было отрезать ножом кусок гниющего мяса. Я приказал
им встать. Они поднялись, поддерживая друг друга, рас­
пухшие, заросшие, черные. Не могу тебе передать, какая
ненависть глянула на меня из этих провалившихся глаз...
Ну, ладно! Поговорим о другом. Позвольте вам доложить,
что я без памяти влюбился в одного человека. Не бойся —
мужчина и в солидных годах — шестьдесят четыре, хотя
на вид значительно меньше. Зовут его Григорий Григорь314 Рамазанов. Я поручил ему один из самых трудных рай­
онов, и он работает толково, умно и, главное, весело — в
здешних условиях это особенно важно. Знаешь, кто мере­
щится мне, когда я смотрю на него? Лермонтовский Мак­
сим Максимыч.
Будь здорова. Я очень рад, что Петр Николаевич вдруг
приехал в Москву. Передай ему привет и ни в коем слу­
чае не отпускай в Лопахин до моего возвращения. Пишет
ли тебе мама? Я получил от нее только одно письмо, зато с
приложением, в котором Павличек огромными каракуля­
ми сообщает о своих и бабушкиных делах. Мама волнует­
ся о Мите — что делать? Видно, так уж нам на роДу запи­
сано — беспокоиться о нем всю жизнь. Может быть, ты от
н эго что-нибудь получила? Целую тебя,
Твой Андрей».

102

Четыре месяца

Теперь, когда пенициллин можно приобрести в лкн
бой аптеке, 'когда на этикетке каждого флакона печатают­
ся данные, когда на основе открытия возникла новая от­
расль промышленности, какими робкими представляются
мне наши первые шаги! Как мы были осторожны, как не­
уверенны, с каким трепетом ждали, что скажут врачи!
Мы связались с несколькими клиниками, роздали препа­
рат хирургам, кожникам, терапевтам — ив лабораторию
со всех сторон стали слетаться вести. Их было очень мно­
го, этих вестей, и для ясности можно, пожалуй, разделить
их на три группы: неопределенно-хорошие, просто хоро­
шие и неправдоподобно-хорошие, причем последних с каж­
дым днем становилось все больше.
...Каждый четверг в моем кабинете собирались врачи —
препарат испытывался в шести клиниках одновременно.
Разговор начинался обычно около двух часов дня, а к
пяти вдруг приезжал дед и требовал, чтобы все было рас*
сказано сначала. Сгорбившись, положив ногу на ногу, за­
думчиво почесывая подбородок, выслушивал он очередные
новости, и характерное скептическое лицо никуда не то­
ропящегося, очень старого человека постепенно смягча®
лось, принимая удивленное, умиленное выражение.
Кто не знает, что представляет собою «история болез­
ни» — скучная вещь, сухой протокол беды, кончающейся
смертью или выздоровлением, или ни тем, ни другим. Но
нечто фантастическое вдруг вспыхнуло в протоколе, кото**
рый на очередном «четверге» прочитал нам Селезнев —
старый, опытный, давно ничему не удивлявшийся хирург
с седыми, длинными казацкими усами.
Боец М — ский, уралец, председатель колхоза, был
твердо уверен в том, что он поправится — рана была не­
опасная, в ногу. После первой операции он даже написал
родным, что теперь-то дело обязательно пойдет на поправ­
ку. Но когда у него отрезали ногу и вместо облегчения
открылись три новые болезни, он стал понемногу готовить­
ся к смерти. Он написал жене, простился и приказал не­
долго горевать, а лучше поберечь меньшую дочку, родив­
шуюся перед самой войной. Он беспокоился: справились
ли в колхозе с уборкой? Молодая женщина заменила его9
и хотя она была работящая, но болезненная, и, говоря о
врачами, он спрашивал уже не о себе, а о ней, о ее болез­
ни. Наконец он успокоился. Упрекать себя ему было осо
103

бенпо не в чем, а вот пожалеть есть о чем! Да что толку
Жалеть, если жизни осталось уже от силы дней на пять?
Его еще кололи, заставляли пить какую-то горечь, и
он слушался, по сердился и говорил, что раз уже не су­
мели его вылечить, так оставили бы уж лучше в покое!
И вдруг — это было через двое суток после того, как
ему начали впрыскивать пенициллин,— он почувствовал,
что изнурительный озноб, от которого все внутри ежеми­
нутно трепетало и содрогалось, оставил его. В руках, бес­
помощно лежавших вдоль исхудалого тела, появилась
сила. Усталая голова прояснилась, и впервые за много
дпей ему захотелось двигаться, говорить, жить...
И эта необыкновенная история, о которой главный хи­
рург Красной Армии сказал, что ее нужно золотыми бук­
вами высечь па мраморном обелиске и поставить этот обе­
лиск перед зданием нашего института, эта история, чтение
которой было встречено аплодисментами, была забыта че­
рез несколько дпей. Другие события заслонили ее, и о са­
мом необычайном пз них рассказал на очередном «четвер­
ге» главный врач детской инфекционной больницы.
— Мы испытали ваш препарат на безнадежном случае
септической скарлатины,— сказал он,— и были свидетеля­
ми картины, которую смело можно назвать «возвращени­
ем с того света».
В этот день мы заглянули далеко вперед.
А потом стали приходить письма. Каждое утро они не­
терпеливо врывались в дом, требуя, чтобы их прочитали.
Они слетались со всех концов страны, свернутые треу­
гольниками, в самодельных конвертах — иные больше ме­
сяца проводили в дороге. Они лежали вокруг меня на сто­
ле, на окнах, на диване, на откидной крышке бюро — так
что Апдрей, вернувшийся в конце марта из Сталинграда,
сказал, что я «вписана» в этот эпистолярный пейзаж, как
шишкинские медведи в пейзаж соснового леса. Это были
письма-просьбы, письма-исповеди, письма-признания.
Среди этого ливня, который нежданно-негаданно обру­
шился на меня, попадались письма, которые нельзя было
читать без улыбки: некий гражданин со странной фами­
лией Непейпиво спрашивал меня, не помогает ли наш
препарат при выпадении волос. Он, Непейпиво, недавно
вторично женился и теперь до крайности озабочен тем,
что «самый факт ускорившегося за последнее время выпа104

дения» может неблагоприятно отразиться па отношении к
нему молодой супруги.
Счетный работник из Кунгура интересовался, замужем
ли я, и упоминал, между строк, что, потеряв в 1935 году
супругу, с которой благополучно прожил более двух де­
сятков лет, подумывает о том, что недурно бы вновь соче­
таться браком.
И только в большом светлом доме, занимающем чуть
ли пе половину Рахмаповского переулка, никто пе инте­
ресуется нашим «Большим экзаменом», как называл клипические испытания дед.
На неделю раньше назначенного срока мы с Коломнипым приходим к заместителю наркома, и с грубоватой сни­
сходительностью принимает нас сей государственный муж.
Входят и выходят бесшумные, хорошо одетые секре­
тарши, негромкими почтительными голосами разговарива­
ют заведующие отделами и подотделами, которых по разпым вопросам, пе имеющим отношепия пи к русскому, ни
к английскому пенициллину, вызывает заместитель нар­
кома. Поросшая толстыми рыжими волосами рука нажи­
мает звопок, и является тот, кому надлежит, и произносит
то, что надлежит. Все совершается быстро, свободно, лег­
ко — но совершается ли? Легкий оттенок непрочности,
шаткости сопровождает решительно все, что происходит в
этом просторном, богатом, устланном большим ковром ка­
бинете. И на самой коренастой фигуре хозяина лежит
этот оттенок, даром что он сидит за таким внушительным
письменным столом, на котором стоит такой внушитель­
ный малахитовый прибор с чашей-чернильницей, вокруг
которой обвилась змея — символ мудрейшей из наук, ме­
дицины. Можно подумать, что, кроме пас, здесь присут­
ствует какой-то неведомый и невидимый дух, и, прежде
чем ответить на любой вопрос, заместитель наркома без­
молвно советуется с этим духом, да не советуется, а с уни­
зительной покорностью прислушивается к каждому его
слову. «Что ты думаешь по этому поводу, глубокоуважа­
емый дух?» — как будто спрашивает нарком, и дух отве­
чает или молчит, и если он молчит, заместитель наркома
гоже молчит, предоставляя нам понимать его молчание
так или иначе.
Кто же этот дух, эти флюиды, рассеянные в воздухе,
невидимые, но обладающие магической силой? Боязнь от­
ветственности, страх перед начальством, попытка угадать,
что скажет тот или подумает этот? Кто знает! Но почти
105

все, что мы слышим, говорит этот дух, а на долю замести­
теля наркома остается очень немногое, почти ничего.
Я завожу вопрос о расширении производственной лабо­
ратории — количество пенициллина, которое мы выпуска­
ем, ничтожно, а потребность велика и растет с каждым
днем. Начальство соглашается, но будет ли разрешена ла­
боратория, остается неясным.
Недобро поблескивая глазами, Коломнин спрашивает,
известно ли уважаемому Павлу Ильичу, что в Англии уже
приступили к строительству пенициллинового завода. Па­
вел Ильич соглашается — пора подумать и нам. Но, по-ви­
димому, невидимый дух, с которым он ежеминутно совету­
ется, еще не принял решения по этому вопросу. Поэтому,
сказав «пора и нам», заместитель наркома умолкает и
лишь произносит неопределенный звук, когда мы спраши­
ваем, когда будут вызваны руководители колбасных фаб­
рик, на базе которых можно временно наладить массовый
выпуск пенициллина.
Не в очень веселом настроении покидаем мы простор­
ный кабинет с высокими окнами, с тяжелым письменным
столом, за которым сидит человек, от которого, к сожале­
нию, зависит очень многое в огромной системе советского
здравоохранения.
— Стоило ли сходить с ума, не спать ночами! Оп даже
не поблагодарил нас.
Коломнин бледен, расстроен, зол.
— А вы ради его благодарности не спали ночами?
— Нет, конечно! Но все-таки... Грубиян. Вы заметили,
он не встал, когда мы уходили?
— Еще вставать! Не огорчайтесь, дорогой Иван Пет­
рович. Не в нашей власти назначать наркомов.
— К сожалению.
— Если бы на месте Максимова был настоящий чело­
век— талантливый, образованный, смелый.,. Каков был
бы наш разговор? Помечтаем.
И всю дорогу от Рахмановского до Ленинградского
шоссе мы утешаемся тем, ято придумываем этот несостоявшийся разговор,
Слухи

Правда ли, что на заседании Московского хирурги­
ческого общества профессор Власепкова была вынуждена
огласить записку, автор которой спрашивал: сделала ли
106

она соответствующие выводы из того обстоятельства, что
ее препарат послужил непосредственной причиной гибели
генерал-лейтенанта, лежавшего в клинике Бурденко? Ге­
нерал-лейтенанта? Да, известного, его имя часто упоми­
налось в приказах!
Расстроенная лаборантка приходит на работу и под
строжайшим секретом спрашивает Виктора Мерзлякова:
«Правда ли, что Татьяну Петровну отдают под суд за то,
что она дала больному непроверенный препарат?» — «Кто
вам это сказал»? — «Лаборантка из соседнего института».
Взволнованная Лена Быстрова звонит из Казани:
«Правда ли, что наш препарат спешно изымается из всех
лабораторий, госпиталей и клиник?» — «Что за вздор! По-*
чему изымается?» — «Да тут все говорят, что Фармаколо­
гический комитет взял назад свое одобрение!»
Старый знакомый, которого вы знаете вот уже добрых
двадцать лет, вдруг смущается и переводит разговор, ког­
да вы начинаете рассказывать ему о своих удачах. У него
Становятся виноватые глаза, и вы догадываетесь, что хотя
Он сочувствует вам, но, к сожалению, не верит.
Соединяясь самым причудливым образом, упорно по­
вторяются эти темные слухи. То уходят — и тогда начи­
нает казаться, что это был просто мираж, на который не
стоит, разумеется, обращать никакого внимания. Мало ли
о чем говорят? То возвращаются — и вместе с ними воз­
вращается тревожная мысль о том, что все это не случай­
но, что кому-то на руку эта игра,
Рубакин приезжает из Казани, и мы часа на три запи­
раемся в моем кабинете. Он изменился за годы войны, по­
худел, постарел, и уже трудно представить себе, что в мо­
лодости он был розовый, круглый и чем-то походил на доб­
рого, лохматого пса. Теперь стали особенно заметны его
маленький рост, седина. Характерные убегающие вверх
брови поросли большими толстыми волосами. Но способ­
ность сомневаться осталась такой же и даже стала, мне
кажется, еще острее, чем прежде.
— Крамов? Ну, нет! Он все-таки крупнее, Татьяна.
— Не он, так его окружение.
— Новое дело всегда обрастает слухами. На вашем
Месте я не обращал бы на них никакого внимания.
— Пробовала. Не выходит. Теперь он в сто раз опас­
нее, чем до войны, когда на институтской конференции
107

осмелился однажды признаться в том, что работает мало
и плохо. Теперь он совсем не работает — вот почему он
будет держаться за свое положение зубами! Вы читали его
письмо Сталину в сегодняшней «Правде»?
— Нет.
— Прочтите.
Я протянула Рубакину газету. Крамов писал, что он
жертвует сто тысяч рублей в фонд Главного командова­
ния.
— Кому пришло бы в голову воспользоваться подоб­
ным письмом, чтобы ещераз утвердить себя как главу на­
правления. Это дороже ста тысяч. И еще одно. Вы думае­
те, оп простил себе, что рукопись Лебедева пятнадцать лет
пролежала в его архиве? Он прекрасно понимает, что
если бы у него хватило чутья, он сам занялся бы плесенью
и прежде нас добился бы успеха. Как он, должно быть,
ругал себя! Как мучила его досада!
Я говорила очень быстро и задохнулась и засмеялась,
когда Петр Николаевич молча налил стакан воды и по­
ставил его передо мной.
— Успокойтесь, Татьяна. Все верно. И все-таки при
чем же здесь слухи?
— Теперь поговорим о слухах. К чему они сводятся,
если отбросить частности, найтп основное? Основное за­
ключается в том, что Власенкова и Коломнин обманывают
государство, и это плохо кончится не только для них, но
и для тех, кто их поддерживает! Если Крамов при всех
его качествах был человеком науки и еще смутно помнит
об этом, так ведь у его последователей нет прошлого, нет
ничего, кроме того, чему он их научил. Эти люди способ­
ны на преступление.
Значит, я не убит!

Должно быть, у меня был расстроенный голос, когда
в два часа ночи я позвонила Малышеву, потому что он
тотчас же тревожно спросил:
— Что случилось?
— Михаил Алексеевич, сегодня я получила письмо от
старого друга. Он тяжело ранен, лежит в госпитале. Повидимому, безнадежен. Как узнать, где находится госпи­
таль?
— По номеру почты,
Д08

Я наззала номер.
— Как его фамилия?
— Лукашевич.
— Впрочем, это не важно. Не отходите от телефона...
Этот госпиталь — в Москве,— сказал он через две-три
минуты.— Ну-с, еще чем помочь?
— Как в Москве?
— Очень просто. Беговая, четыре.
— Так что же он не написал, что лежит в Москве?
Малышев засмеялся.
— Вот уж пе знаю,— сказал оп.— Как Андрей?
— Спасибо, хорошо.
— Кланяйтесь ему. Впрочем, он скоро вернется.
— Да? А я и не знала!
— А вам и не положено. Вот приедет вдруг — и сразу
выяснится, как вы тут себя ведете без мужа.
Я говорила с Малышевым, смеялась, а сама думала:
«Без ночного пропуска как добраться до госпиталя? По­
дождать до утра? Но застану ли я Володю, если подожду
до утра?»
Темно на московских улицах, так непроглядно темно,
что первые минуты я иду ощупью, протянув перед собой
руки. На дне непроглядной осенней ночи, за плотными
шторами, за окнами, переклеенпыми крест-накрест бума­
гой, спит, бодрствует, трудится Москва.
Дождь моросит, плохая погода. Патруль останавливает
меня па улице Горького и пропускает, узпав, что я тороп­
люсь к больному.
— Ав чемоданчике что?
— Лекарство и инструменты.
Девушка в пожарном костюме стоит у ворот, и, дол­
жно быть, очень скучно стоять у ворот в эту длин­
ную, дождливую, осеннюю ночь, потому что она окликает
меня:
— Промокнете, переждите.
— Спасибо, некогда. Тороплюсь к больному.
Пропадает вдалеке одинокий свет фонаря, снова тем­
нота, пустота»
Кончаются темные громады домов, щиты у окон, вит­
рины, заваленные мешками с песком,— Ленинградское
шоссе наконец-то! Оказывается, есть на свете небо—
вижу его над Ленинградским шоссе*
109

Слава богу, теперь недалеко! Поворот на Беговую. Ас-*
фальт кончается. Ноги скользят по грязи. Снова патруль*
Бесконечная, прыгающая под ногами дощатая панель
вдоль низких заборов. Неоштукатуренное кирпичное зда­
ние за железной решеткой. Школа. Кажется, здесь!

Меня не пустили бы в госпиталь, если бы дежурный
врач, совсем молодой, лет двадцати пяти, с тонкой юноше­
ской шеей, торчавшей из халата, не был на моем докладе
в Обществе микробиологов перед самой войной* У него ста­
ло серьезное лицо, когда я спросила о Володе.
— А вы ему кем приходитесь? Жена, сестра?.
Я объяснила*
— Вот что!
Он интересовался микробиологией, слышал о пеницил­
лине, но не слышал ничего хорошего: «Разве уже испы­
тывали в клиниках? А мне сказали, что с этим делом
что-то не вышло!» Рассказывая о состоянии Володи, он
употреблял без нужды множество иностранных слов и
покраснел, когда я машинально поправила одно уда­
рение.
— У него множественное осколочное ранение левого
предплечья, осложнившееся остеомиелитом лопатки и обеих
костей предплечья. Высокая температура. Словом, тяже­
лый сепсис, В настоящее время.,,— Он замялся и не дого­
ворил.
— Могу ли я пройти к нему?
— Конечно, пожалуйста. Но мне хочется предупредить
вас..*
— Я все понимаю.
Володя лежал, отгороженный ширмой, ночник стоял на
столе, слабый свет падал на закинутую голову с широко
открытыми, блестящими глазами. Сиделка дремала на та­
бурете подле койки. Он лежал неподвижно, одна рука све­
силась с койки, лицо было белое, задумчивое, с медленно
двигающимися, что-то шепчущими губами. Мы вошли, он
повернул голову, шепот стал громче,
— А вот и Таня,— сказал он, точно ждал меня и был
уверен, что я непременно приду.— Здравствуй. Почему ты
так смотришь на меня? Я изменился, да? Это пустяки, про­
сто грипп, я скоро поправлюсь.
Я подсела к нему, взяла его руку в свои* Он говорил
без умолку, облизывая пересохшие губы*
110

— А помнишь, как было хорошо в Сталинграде?
Я спросил: «Ты счастлива?», и ты промолчала. Понима­
ешь, командование не в курсе, а то ведь мне бы попало
за то, что я перенес тебя на руках.
Сиделка негромко сказала что-то врачу.
— Что я еще хотел узнать у тебя? — взглянув на них
невидящими глазами и тотчас же отвернувшись, спросил
Володя.— Ах, да! Ты знаешь, иногда мне приходило в го­
лову разыскать тебя, но я думал: зачем? А теперь уже
поздно, темно. Галки кричат,— вдруг сказал он упавшим
голосом.— Ох, как кричат! Таня, это ты? Почему ты пла­
чешь? Ведь все хорошо?
— Все хорошо, Володя.
— Скажи им, чтобы они не кричали!
До сих пор мы еще не пробовали вводить такие огром­
ные дозы — у Левитова, с которым я встретилась на дру­
гой день, глаза полезли на лоб, когда я сказала, что за
двенадцать часов больному впрыснули почти миллион еди­
ниц. Токсическое '(отравляющее) действие пенициллина
еще не было полностью изучено в те годы, и ни один чело­
век на земле не имел никакого представления о том, убьют
ли эти дозы Володю или вернут ему жизнь.
Но терять было нечего — и, договорившись с начальни­
ком госпиталя, я начала этот, казавшийся почти фантасти­
ческим, курс.
Кто не знает русской сказки с мертвой и живой
воде? Невозможно было не вспомнить о ней, наблюдая те
удивительные превращения, которые на моих глазах
стали происходить с приговоренным к смерти челове­
ком.
Можно было точно предсказать, когда произойдет эта
смерть, когда закроются глаза, остановится сердце. Ниче­
го нельзя было сделать, даже если бы самые гениальные
врачи всех времен и народов собрались у постели Володи
Лукашевича и приложили все усилия, чтобы спасти ему
жизнь. С неумолимой последовательностые шел процесс
умирания, и не было до сих пор в мире такой силы, кото-»
рая могла бы остановить или сделать обратимым этот про­
цесс.
Но вот врач бросает щепотку желтого порошка в раст­
вор поваренной соли, вливает эту жидкость в кровь приго­
воренного к смерти, и через несколько часов исчезает из­
нуряющий озноб, ослабевают боли, приходит счастье глу­
бокого, ровного сна. Незаметно2 исподволь прекращается
Ш

мучительная борьба тела с надвигающимся прекращением
жизни. Еще день, и сиделка убирает ширму, стоявшую
между жизнью и смертью.
Я приезжала к Володе почти каждый день, и он радост­
но встречал меня, невероятно худой, старательно приче­
санный, с провалившимися, улыбающимися глазами.
«Я буду жить» — это чувствовалось в каждом движении,
в каждом слове. Только при взгляде па его виски стано­
вилось немного страшно, точно в этих темных, впалых вис­
ках с прилипшими волосками еще сохранилось воспомина­
ние о смерти. Он старался принарядиться к моему прихо­
ду — сложная задача, если вспомнить, что весь наряд
состоял из бязевых кальсон, шлепанцев и халата! — и
однажды рассердился на сестру, которая сказала, что
недаром капитан волновался, дойдет ли до него очередь
бриться?
Я приезжала ненадолго — хорошо еще, что от инсти­
тута до госпиталя было недалеко. Дела те радовали, и Во­
лодя узнавал это с первого взгляда.
— Опять Максимов? — спрашивал оп сердито.
О пенициллине я прочитала ему целую лекцию, но она
ему пе понравилась — неясно.
— А ты не можешь с самого начала?
— То есть?
— Ну, то есть с вопроса о том, какое место занимает
плесень в природе?
Обо всем ему нужно было знать с самого начала.
— А знаешь, все-таки странно, что ты — это ты,— од­
нажды сказал он.— То есть что ты — ученый человек, док­
тор наук. Ведь это, в сущности, на тебя пе похоже.
— Ну, вот еще!
— Честное слово! С тобой легко, хотя ты всегда немно­
го грустная и чуть что — сразу начинаешь огорчаться, вол­
новаться. Простая, а мне люди науки всегда казались
сложными, необыкновенными. Я как-то еще до войны ехал
в одном купе с академиком — так полночи не мог заснуть
от уважения. Он храпел^ и я чувствовал, что даже к его
храпу отношусь как-то иначе, чем к обыкновенному не­
научному храпу. Кроме того, ты все-таки женщина.
— И что же?
— Ну как же! Дом и семья, а тут нужно думать о пре­
паратах. И тебе, наверно, особенно трудно, потому что ты
как раз очень женщина.
112

— Что это значит?
— Не понимаешь? Ну, бывают не очень женщины, а
ты... Другое дело, если б ты была сухарем..,
— Я — сухарь.
— Нет.
Я засмеялась.
— Правда, все это у тебя на втором плане,— немного
покраснев, добавил Володя.— Но сегодня на втором, а
завтра... Кажется, это Павлов сказал, что наука требует
от человека всей его жизни?
- Да.
— На его месте я бы сделал оговорку,— серьезно ска­
зал Володя.— Специально для женщин.
Я знала теперь о нем несравненно больше, чем после
нашей сталинградской встречи, но первое впечатление ду­
шевной тонкости, неожиданной для прежнего лопахинского Володи, осталось и даже стало еще сильнее. И эта тон­
кость соединялась в нем с мальчишеским прямодушием,
которое особенно сказывалось в манере говорить, не выби­
рая слов, быстро спрашивать, не дожидаясь ответа. Не­
смотря на свои тридцать восемь лет, он производил впе­
чатление еще несложившегося человека. Полная опреде­
ленность чувствовалась в нем, только когда речь заходи­
ла о флоте — моряк оп был, по-видимому, превосходный.
По едва Володя «выходил на сушу», как эта определен­
ность мгновенно покидала его, и за опытным моряком
вдруг показывался юноша, застенчивый и немного путаю­
щийся в собственных мнениях. Он много читал и Третья­
ковку, например, знал куда лучше, чем я. Но начитанность
была беспорядочная, неровная. Однажды в разговоре я
упомянула Мечникова.
— Это капли Мечникова? — спросил Володя и смутил­
ся, когда я в ужасе замахала руками.
Он расспрашивал меня об Андрее, п в этих подробных
расспросах, касавшихся подчас того, что понятно без вся­
ких расспросов, был видеп человек, стосковавшийся, оди­
нокий. Как-то я вспомнила и пересказала ему несколько
строк из дневника Павлика — он захохотал так, что обес­
покоенная сестра пришла и объявила, что ему вредно так
громко смеяться.
— Ну, какой Павлик? Ты еще ничего не рассказала о
нем.
— Не знаю. Хороший.
— Похож на Андрея?
113

Я подумала.
Да. А может быть, нет.
— Вот видишь! Это к нашему давешнему разговору.
Нет, нет! Женщинам нельзя заниматься наукой* О собственном сыне — «да, а может быть, нет»!
— О собственном трудно*
— Слишком близко, да?
— Вот именно.
— Если бы у меня был сын, я бы знал, что о нем рас­
сказать. Или тогда пускай в науке работают только не­
обыкновенные женщины,
— Вздор, Володя.
— Я хочу сказать: не по таланту, а в том смысле, что
их душевная жизнь должна быть широкой. Чтобы хвати­
ло на все **• и на дом, и на любовь, и на науку.
Не прошло и двух недель с той ночи, когда капитан
второго ранга Лукашевич получил — впервые в истории
человечества — фантастическую дозу в один миллион еди­
ниц, а мы в госпитале на Беговой стали сроими людьми —
не только шумный, вечно острящий Зубков, но и тихий,
неторопливый Ракита, о котором Володя сказал, что он
впервые видит человека, который был бы так необыкно­
венно похож на собственную фамилию. Мы перезнакоми­
лись с ранеными, подружились с врачами и внушили по­
давляющему большинству персонала безусловную, непре­
рекаемую веру в чудесные свойства плесневого грибка.
Только главный врач, угрюмый толстяк, с тяжелым лицом
и грубыми, красными, виртуозными,— как я не раз убеж­
далась,— руками, скептически покряхтывал, просматри­
вая «наши» истории болезни. Он верил только в одно ле­
карство — хирургический нож,
— Видали мы эти панацеи! Гравидан, симпатомиметин.
Приходят и уходят. А это,— и толстым пальцем он толк­
нул ланцет,— остается*

Это было после лекции, которую я по просьбе раненых
прочитала в палате, где лежал Володя. Я подошла к нему
проститься, и вдруг он стал горячо благодарить меня,
— Спасибо тебе, спасибо!.
Я удивилась*
— За что?,
114

— За все. Ведь это только кажется, что просто, а на
самом деле... Подумать только, ты спасла меня. И Груши­
на, и Трофимова, и этого лейтенанта-казаха, который все
просил ничего не писать матери, когда он умрет.
У него были горячие руки, блестящие, взволнованные
глаза, и я стала беспокоиться, не поднялась ли темпера­
тура.
— Полно, это совсем не то. Если и поднялась, не опас­
но. Послушай, вот ты говорила о старом докторе. Порази­
тельно, как несправедливо обошлась с ним жизнь! Поче­
му так бывает, что самые лучшие, чистые, добрые люди
несчастны, а счастливы другие, жестокие, холодные, ду­
мающие только о себе?
— Павел Петрович был счастлив.
— Да, может быть. Потому что он был гениален. Ты
знаешь, а мне он казался просто скучным стариком, на
которого я сердился, потому что ты пропадала у него це­
лыми днями. Но потом я стал жалеть его. Я видел, как
однажды, когда он сидел на крыльце, какая-то женщина
подошла и подала ему двадцать копеек. Он крикнул: «Су­
дарыня, вернитесь. Вы ошиблись». Она извинилась, взяла
деньги, ушла. А он... У него было такое лицо... После это­
го случая я перестал сердиться, что ты у него пропадаешь.
— Ну ладно. Вот ужин несут. Поешь и усни.
— Не хочу.
Володя сел на постели. Одеяло сползло, он нервно по*
правил его и с тоской оглянулся вокруг.
— Ох, устал! Скорее бы в полк.
— Да что с тобой сегодня?
— Ничего. Не думай обо мне. Все хорошо,
И все-таки я заставила его померить температуру
нормальная. Он поужинал при мне, мы простились, и я
ушла, успокоенная, хотя и не очень.
Должно быть, Володя заразил меня своим непонятным
волнением, потому что, вернувшись домой и просидев пол­
часа над какой-то упрямой фразой (мы с Коломниным го­
товили статью о крустозине), я отложила рукопись и при­
нялась бродить из угла в угол.
Смешно повязавшись моим передником, отец хозяйни­
чал у «буржуйки» — варил суп «по методе Марии Ределин «Дом и хозяйство». Об этом супе, который некая Ма­
рия Ределин рекомендовала варить, когда в доме, «по слу­
чаю или необходимости, нет продовольственного запаса»*
он толковал давном
115

»..А ведь среди лопахинских мальчиков Володя был
дальше всех от меня! Вечно оп гудел свои басовые партии,
и казалось, что геликон, на котором он играл в школьном
оркестре, был чем-то похож на него — такой же большой,
простодушный и добрый. Он искренне огорчался, что не
может одолеть «Дэвида Копперфилда», и в журналах и
газетах читал только о флоте. Все мальчики объяснялись
в любви. Однажды объяснился и оп. Это было на Власьевской, Володя провожал меня из школы, и мне нравилось,
что мй так чинно разговаривали, точно заранее услови­
лись, что скажу я, а что он...
Отец пожаловался, что вчера по промтовариьш единич­
кам выдавали игрушки, и он хотел взять для Павлика, но
раздумал, потому что игрушки (очевидно, за неимением
красок) были белые, а это, по его мнению, легко могло ис­
портить мальчику вкус.
— Вообще фантасмагория,— пожав плечами, сказал
оп.— Все белое — чулки, шнурки, пуговицы, пряжки.
От супа, который варпл отец, почему-то пахло селед­
кой, я хотела попробовать, но он не позволил — рано. Ме­
тода, по его мнению, была верна, и ошибки быть не долж­
но, разве только относительно вкуса. «Это случалось и
прежде,— продолжала я думать.— Володя волновался,
встречая меня,— ну и что же! Откуда же сегодня эта тоска
и «скорее бы в полк!», и растерянность, от которой мне
стало неловко и страшно?»
Наш разговор в Сталинграде вспомнился мне, тишина
прохладного вечера, пустынная набережная, свет прожек­
торов, тревога. Он сказал тогда: «Я не сомневался ни од­
ной минуты, что со мною ты была бы счастлива, а с лю­
бым другим человеком на земле, будь он даже ангел во
плоти, несчастна».
Я засмеялась, и отец с удивлением посмотрел на меня.
«Ах, вздор! И нужно работать! Съесть суп Марии Ределин, если это возможно,— и за работу! Написать Андрею,
что жду его к празднику,— и за работу!»
Дела и враги

Нетрудно было убедить Рубакина в том, что клевет­
нические слухи идут если не от самого Крамова, так из его
окружения. Рубакин был единственный в своем роде «зна­
ток» Крамова, уж он-то прекрасно понимал, что зйачат
116

два-три слова, сказанные в надлежащее время и надлежа­
щем месте! Кто же, если не он, мог помочь мне в этой
сложной, завязывающейся схватке, пугавшей меня, пото­
му что бороться приходилось, в сущности, с призраками и
тенями?
Но увы! Петр Николаевич вернулся в Казань, и я оста­
лась лицом к лицу с намеками, брошенными между про­
чим, с шутками, невинными на первый взгляд, а на деле
подрывающими доверие, с железной осторожностью чи­
новников, ловящих на лету каждое движение начальства.
А начальство медлило, взвешивало, сомневалось...
Конечно, я была не одна. Но среди нас — увы!
не
было «специалиста по слухам», который сумел бы разо­
браться в тумане бессовестной лжи и сомнительных пред­
положений.
Коломнин отмалчивался, жестко поджимая губы, или
говорил, что он недаром всю жизнь больше доверял про­
биркам, чем людям. Виктор был в той полосе «думанья»,
когда он вообще ничего не видел и не слышал вокруг себя,
и я нарочно говорила ему, что все эти слухи — вздор, ко­
торому не следует придавать никакого значения. Зубков
посмеивался, Ракита, с каждым годом все больше напоми­
навший своего (и моего) учителя Лаврова, рассуждал по­
следовательно, ясно, но, выслушав его, я всякий раз при­
ходила к выводу, что против нас, очевидно, действуют ма­
гические силы, если обыкновенный здравый смысл выгля­
дит в сравнении с ними таким беспомощно-безоружным.
Словом, все это были люди, охотно, радостно, с лю­
бовью думавшие о науке и с трудом, нехотя заставлявшие
себя думать о гом, что мешает пауке. А против пас дейст­
вовали люди опытные, бывалые, неуверенно чувствовав­
шие себя в лабораториях, но зато очень уверенно на засе­
даниях и в наркоматах. Крамов не был теперь главой «на­
правления». Но всюду, куда ни бросишь взгляд, работали
его соратники, если не по ЖМЭИ, которым он руководил
до войны, так по Второму Мединституту, где он занимал
кафедру микробиологии. Это был Крупепский, по-преж­
нему прославлявший в бессодержательных и пылких ре­
чах заслуги своего шефа. В его впешности, и прежде за­
метной, появилось теперь нечто благородное, внушающее
доверие. В самом деле, кто бы мог подумать, что этот ху­
дой, узкоплечий человек, нервно закуривающий” папиро­
су от папиросы, с романтически торчащей седой шевелю­
рой, с серыми навыкате глазами, в которых мелькала фа­
117

натическая преданность науке, на самом деле просто сме­
лый интриган, думающий одно, а говорящий совершенно
другое?
Было время, когда я почти не сомневалась в том, что
его связывает с Валентином Сергеевичем искреннее чув­
ство,— недаром же все-таки он всю жизнь перед ним
преклонялся? Теперь для меня стало ясно, что это
были отношения, лишенные каких-либо иллюзий. Иногда
я думала: как разговаривают они наедине, без свидетелей,
не притворяясь? И мне казалось, что и тогда их подлинные
отношения открываются лишь чуть-чуть и что в длинных
вежливых фразах они все-таки не называют вещи своими
именами.
Крупенский был опасный пустозвон. Но в тысячу раз
опаснее его был другой человек, лишь недавно появивший­
ся на московском горизонте и немедленно примкнувший к
Валентину Сергеевичу. Впрочем, примкнувший или вклю­
чивший его в свою орбиту — этого, мне кажется, не пони­
мал еще и сам Валентин Сергеевич.
Это был Скрыпаченко, которого Андрей спустил с лест­
ницы, что, впрочем, не помешало этому любителю безы­
менных произведений стать директором Института профи­
лактики. Не знаю уж, за какие услуги он был назначен
членом Ученого совета Наркомздрава — должность, кото­
рую занимали обычно весьма почтенные деятели нашей
медицины. Знаю только, что в кругу микробиологов это
было встречено с изумлением.
В самом деле, глядя на этого высокого, небрежно оде­
того человека с неопределенно-осторожной улыбкой, чуть
показывающейся на тонких губах, я спрашивала себя:
«В чем секрет его успеха?» Ведь если даже четверть того,
что говорили о нем, было правдой, он должен был не пре­
успевать, а униженно благодарить судьбу, что ему еще по­
давали руку. Он не только не имел права преуспевать, а
его на пушечный выстрел нельзя было подпускать к любо­
му делу, которое дало бы ему возможность — пусть самую
малую — распоряжаться другими людьми. А он не только
считался одним из видных медицинских деятелей, но пред­
ставительствовал нашу страну на международных конгрес­
сах.
Все это были опытные администраторы, чувствовавшие
себя в самых сложных обстоятельствах уверенно и спокой­
но. Ни один из них не только не возражал против органи­
зации пенициллинового завода, но и не мог возражать, по118

тому что по кругу своей работы не имел никакого отноше­
ния к нашему препарату. Но взаимно выгодные отноше­
ния связывали этих людей с видными работниками Наркомздрава, и хлопоты о заводе то и дело натыкались на эти
чуть заметные, но прочные связи.
Вспоминая теперь об этих хлопотах, я начинаю думать,
что в своих неудачах отчасти была виновата сама. Мне ка­
залось бессмысленным доказывать доказанное, настаивать
на очевидном, объяснять то, что было ясно само по себе.
Но именно это-то и нужно было делать последовательно,
без устали, упрямо.
Совещание руководителей колбасных заводов должно
состояться в сентябре. Проходит сентябрь, октябрь, но­
ябрь, и второй заместитель наркома, очень любезный мо­
лодой человек, внимательно выслушав меня, отвечает, что
он впервые слышит о подобном совещании и не совсем яс­
но представляет себе, какое, собственно, отношение имеет
колбаса к производству нашего препарата? И приходится
терпеливо объяснять любезному молодому человеку то, что
ему положено знать, потому что он не только второй за­
меститель наркома, но и редактор сборника, в котором по­
мещена моя статья об отечественном пенициллине.
Он тщательно выбрит, пробор блестит, у него свежее
лицо, превосходные зубы. Он говорит тихим голосом, с
длинными паузами, долженствующими показать мне и все­
му свету, что хотя он и молодой человек, однако не бро­
сает на ветер ни одного своего драгоценного слова. Конеч­
но, в нашем разговоре не упоминаются слухи,— что за
вздор! — но за этими осторожными, скользящими обеща­
ниями то и дело мелькает, прячась, тень клеветы, острый
краешек слуха. Я слушаю и чувствую с ужасом, что мне
хочется убить этого человека с его вежливостью, пробо­
ром, зубами и глубоким дикарским равнодушием ко всему,
что не касается его блестящей карьеры. Куда там, не под
силу! И я ухожу, проведя у второго заместителя наркома
не самый веселый час в своей жизни.
Плесневому грибку нужен сахар: активность крустозина возрастает, когда мы подкармливаем грибок сахаром —
в частности, молочным, лактозой.
— Ишь чего захотела! — добродушно, но твердо отве­
чает мне другой человек, которому поручено снабжение
лекарствами всех больниц и аптек в Советском Союзе.—
Сахар, матушка моя, нужен мне для людей, А грибок твой
небось как-нибудь обойдется!
419

К счастью, пе все хозяева просторного дома на Рахмановском переулке в такой степени подвержены влиянию
невидимых, но магических величии. Находятся люди, спо­
собные оценить «перспективное дело». Находятся люди,
которые считают, что это граничит с преступлением, в
особенности, если вспомнить, какое значение имеет пе­
нициллин для возвращения раненых в строй.
И один из этих людей, который тоже носит звание чле­
на коллегии, но у которого это высокое звание не написа­
но на лице, не влияет на образ мышления и не заставляет
ежеминутно стремиться к еще более высокому званию,
хватает меня за руку и тащит к наркому и требует, что­
бы нарком немедленно занялся загадочной историей крустозина-пенициллина ВИЭМ. И через неделю мы получаем
небольшое, но удобное здание на берегу Москвы-реки, не­
далеко от Новодевичьего монастыря,— восемь комнат, в
которых можно разместить людей, термостаты, «тапки»...
Председатель, рабочий авиационного завода, показал па
пустой стул рядом с собой — должно быть, его предупре­
дили о моем выступлении. Я на цыпочках прошла в пре­
зидиум, села и стала искать Цейтлину из Фрунзенского
райкома. Цейтлина сидела в первом ряду, толстая, румя­
ная, в ватнике, не сходившемся па ее мощной груди, с
блокнотом на коленях, озабоченная, строгая и готовая не­
медленно, не задумываясь, ринуться в бой. Мне повезло,
что на своем терпистом пути я встретилась с этой женщи­
ной, и сейчас, убедившись (по целой серии подбадриваю­
щих энергичных движений, которыми опа ответила на мой
вопросительный взгляд), что ее боевой вид относится к
моему выступлению, я снова подумала, что мне повезло.
Конференция происходила в Доме ученых, в большом
концертном зале, где мпе случалось бывать не раз и где
мы с Андреем провели перед войной новогодний вечер. Тог­
да строгий зал с высокими дубовыми панелями, с квадрат­
ными ложами был празднично украшен, бумажные фона­
рики висели крест-накрест под резным потолком, возле
елки стоял большой дед Мороз, и все говорили, что он как
две капли воды похож на знаменитого старого ученого,
славившегося своей рассеянностью, о которой рассказыва­
ли анекдоты.
Тогда воздушные шары качались в нагретом воздухе,
на женщинах были высокие цветные колпачки со звезда126

ми, и так важно было, чтобы за соседним столиком сиде­
ли Пушковы, а не Бельские, и чтобы первый бокал шам­
панского был выпит ровно в полночь, с последним ударом
часов.
Теперь в этом зале было по-осеннему сыро, еще не то­
пили, и, должно быть,— подумалось мне,— не будут то­
пить, как прошлой зимой. Пар шел изо рта, люди сидели
в пальто и шинелях, с руками, засунутыми в обшлага, с
румяно-сизыми лицами и с таким видом, как будто они
пришли сюда только для того, чтобы сказать друг другу
самое необходимое, то, без чего никак нельзя обойтись.
Начались выступления, очень краткие, видно было,
что люди дорожат своим временем и не желают отнимать
его у других.
О санитарном состоянии Москвы говорил пожилой сан­
врач из горздрава, и мне понравилось его выступление,
хотя речь шла о том, что было очевидно для всех. Но в
энергии, с которой он говорил о вывозе мусора и нечи­
стот, было нечто поэтическое, ничуть, впрочем, не мешав­
шее, а скорее даже помогавшее делу.
Для пенициллинового завода нужны были люди. «Вот
бы такого директора»,— подумалось мне.
Я спросила у председателя фамилию санврача.
— Рамазанов.
— Как, Рамазанов? Не может быть! Григорий Гри­
горьевич?
Председатель улыбнулся.
— Почему не может быть? Вот именно, Григорий Гри­
горьевич. Замечательный человек. Знаете, сколько ему лет?
Шестьдесят четыре,
Я еще раз* взглянула на Рамазанова: плотный, широко­
плечий, с военной выправкой, серо-седой, с большим реши­
тельным ртом, чуть скошенным, по-видимому от рапы. Ко­
нечно, это был тот самый санврач, в которого Андрей
«влюбился» в Сталинграде и необыкновенную жизнь ко­
торого пересказывал в своих письмах.
Я подошла к нему в перерыве.
— Здравствуйте, Григорий Григорьевич.
Он щелкнул каблуками.
— Извините. Не имею чести...
— Мы знакомы, хотя видим друг друга впервые. Дав­
но из Сталинграда?
— Никак пет.— Он отвечал с вежливым недоумени­
ем.— Недавно.
121

— Как Андрей Дмитриевич?
— В добром здоровье. А вы..,
— Я его жена.
— Да ну! — Он обеими большими руками долго тряс
мою руку.— Как я рад! Последнее время перед моим отъ­
ездом Андрей Дмитриевич был в Горной Поляне, а то я бы
вам от него непременно письмо привез. Я и так все соби­
рался позвонить, да замешкался с делами,
— Значит, будем знакомы?
— Будем знакомы! И разрешите навестить вас! Нуж­
но же доложить о супруге. Впрочем, могу и предварительно: редкий молодец и умница,
— Спасибо.
— Ему спасибо. И вам.
— А мне за что? Вы еще не уходите! Я буду высту­
пать после перерыва, и хочется, чтобы вы послушали,
— Непременно.
— Мне нужно с вами кое о чем посоветоваться..,
— К вашим услугам,

...Я знала, что это трудно — объяснить людям, весьма
далеким от микробиологии, всю сложную игру, возник­
шую вокруг нашего открытия. Но я не представляла себе,
насколько это трудно!
Нельзя было назвать Валентина Сергеевича, который,
как меня уверяли в Наркомздраве, был сторонником не­
медленного строительства большого пенициллинового за­
вода. Нельзя было упрекать Максимова, который все-таки
отказался поддержать Крамова, настаивавшего на покуп­
ке английского патента. Нельзя было жаловаться на
Скрыпаченко, Крупенского, Мелкову, стоявших в сторо­
не и не имевших, в сущности, ни малейшего отношения к
нашему препарату. Слухи? Да кто же станет придавать
серьезное значение этому вздору?
И, взвесив слабость своей позиции, я перестроилась на
ходу и заговорила о том, что, несмотря на удачу клиниче­
ских испытаний, в практике не сделано и не будет сдела­
но почти ничего, пока не удастся наладить массовый вы­
пуск пенициллина.
— Что толку от лекарства, даже самого сильного, если
его нельзя широко применить? Мы испытали препарат в
сухом и жидком виде. Мы убедились в его полезности и
сделали многое, чтобы усилить эту полезность. Но л репа122

рата нет, а между тем сотни и тысячи раненых бойцов ждут
его в тысячах госпиталей, в тылу и на фронте.
— Что вам нужно? — спросил с места высокий ску­
ластый человек в темных очках, на которого я старалась
не смотреть, потому что он слушал меня с недоброжела­
тельным, сердитым выражением.
Я прочитала список. Нельзя сказать, что он был как
две капли воды похож на тот длинный, в 103 пункта, спи­
сок, который мы собирались предъявить заместителю нар­
кома. Но сходство было если не в количестве пунктов, так
в том воодушевлении, с которым был прочитан и которое
было понятно людям, внимательно слушавшим меня в
холодном, с запотевшими стеклами, неуютном зале.
Через неделю Цейтлина позвонила в институт и ска­
зала, что завод стройматериалов отгрузил для нас метлах­
ские плитки.
- Что?
— Метлахские плитки,— спокойным, торжественным
голосом повторила Цейтлина.
Я сказала об этом Коломнину, и он скептически поджал
губы. В самом деле, среди множества необходимых материа­
лов на последнем месте в нашем списке стояли именно эти
плитки. Но вслед за плитками привезли кирпич, а за кир­
пичом приехала центрифуга — большая, пузатая, краси­
вая и выглядевшая среди лабораторных центрифуг, как
Гулливер среди лилипутов.
Весь ноябрь на нас сыпались приборы и материалы, и
двадцать новых сотрудников, в числе которых был, кстати
сказать, Рамазанов, работали над устройством весьма со­
лидного, по масштабам 1943 года, пенициллинового завода.
Мы не одни

Ракита и Виктор, работавшие в госпитале, аккуратно
докладывали мне о Володином здоровье, так что я знала,
что все идет хорошо —• настолько хорошо, что в конце но­
ября его уже собирались перевести в команду выздоравли­
вающих. Но настроение у пего было, по-видимому, плохое.
— Чудйт ваш пациент,-** сердито сказал как-то Вик­
тор, которого я попросила передать Володе несколько книг,
— А что?
123

— Скучает. Вы бы съездили к нему, Татьяна Петровна.
Но прошло еще добрых две недели, прежде чем я собра­
лась к Володе.
Он лежал, повернувшись к стене, обхватив голову тон­
кой, похудевшей рукой. Справа от него, на соседней койке,
два незнакомых офицера играли в шахматы, озабоченные
болельщики стояли вокруг, обмениваясь замечаниями, по­
чтительно-негромкими, чтобы не мешать игрокам. Слева
пожилая сиделка вязала у постели тяжелораненого и о
чем-то неторопливо рассказывала ему, а он молча, покорно
смотрел на нее, широко открыв глаза, большие, темные, с
застывшим выражением страдания. Одни читали, другие,
надев наушники, слушали радио, третьи просто лежали на
спине, сосредоточенно уставившись в потолок: ждали вы­
здоровления. Только у Володи был одинокий, заброшен­
ный вид, точно в этой большой, занятой своей жизнью
палате до него никому не было дела. У меня сжалось серд­
це, когда я увидела его тонкую фигуру, вытянувшуюся на
измятой постели.
— Володя!
Он медленно повернулся, откинул одеяло. Он был не­
брит, носки спустились, и, садясь, он не поправил их, не
запахнул халат.
— Как дела, Володя? Как здоровье?
—- Спасибо, хорошо.
— Сердишься?
— За что?
— За то, что я так долго не приходила?
— Разве долго?
Он постарался сказать это как можно равнодушнее —
должно быть, рассердился, почувствовав, что я жалею его.
— Ты не представляешь себе, как я была занята! По­
мнишь, я рассказывала тебе о пенициллиновом заводе? Так
вот, в конце концов удалось-таки получить помещение!
И недурное: восемь комнат, на берегу Москвы-реки, попра­
вишься, приезжай посмотреть! Правда, наркомздравцы спо­
хватились в последнюю минуту, хотели отобрать под очко­
вый завод. Ну, мы им показали!
Я говорила с оживлением, но, сама не знаю почему, с
искусственным оживлением. Володя слушал или делал вид,
что слушал.
Подошла сестра и пожаловалась на него: последнее
время плохо ест, а по ночам сидит и думает, а нужно не
сидеть и думать, а спать. Потом прибежал мальчик-врач,
124

который дежурил в ту ночь, когда, разыскивая Володю, я
впервые пришла в госпиталь на Беговой, и, вытягивая и
без того длинную юношескую шею, принялся рассказывать
о раненом, поправившемся — поразительный случай! — от
менинго-энцефалита.
— Да, интересно. Значит, у него теперь нормальная
формула крови,— сказала я, чтобы сказать что-нибудь, и
сделала ошибку, потому что, покраснев от удовольствия,
мальчик-врач принялся с испугавшей меня энергией пере­
числять, сколько у больного было и сколько стало лейкоци­
тов и эозинофилов.
Наконец он ушел — вовремя, потому что Володя уже
давно с тоской оглядывался вокруг, как будто выбирал, ка­
ким предметом ударить бедного мальчика — книгой или
настольной лампой.
— Ты не должна говорить мне неправду,— тотчас же
торопливо сказал Володя.— Я наверное знаю, что ты могла
хоть каждый день бывать у меня, а не приходила, потому
что в последний раз у меня было тяжело на душе, и ты во­
образила, что я влюбился в тебя. Не беспокойся, пожалуй­
ста, не влюбился.
Он был бледен, когда я пришла, а теперь побледнел еще
больше, и под глазами стали видны синеватые тени.
— Вот была бы история, да? — Оп невесело засмеял­
ся.— Ладно, поправлюсь — и в полк, а там некогда ду­
мать — война. Я ведь знаю, что все это вздор, и даже не
дай бог, чтобы сбылось, потому что у тебя и без того до­
вольно хлопот. Ну, прости меня, больше не буду,— ста­
раясь улыбнуться, сказал он.— И не думай о том, что я на­
болтал. Все прекрасно.— Он быстро провел моей рукой по
лбу, по глазам.— Спасибо, что пришла. Фу, как хочется
посмотреть Москву,— это было сказано громко, чтобы слы­
шали соседи и особенно смуглый, широкоскулый офицер,
бродивший по палате и ответивший ему добродушной
улыбкой.— Вот Баруздин счастливец, на днях выписывает­
ся! Смотри, джан, не забывай друзей! Да, впрочем, и мне
уже немного осталось. Не правда ли, Татьяна Петровна?

Это был самый обыкновенный вечер, если можно так
пазвать один из декабрьских вечеров 1943 года. Мы поужи­
нали, потом послушали сводку: «Северо-западнее Пропойска наши войска, преодолевая сопротивление противника,
овладели сильно укрепленными пунктами его обороны...»
125

Очевидно, в названии Пропойск отцу почудилось нечто
родное, потому что, подивившись меткости русского языка,
он пустился в воспоминания о том, как некогда служил у
одного генерал-майора.
— Представь себе, Таня, культурная личность, ездил к
Льву Толстому, верующий непротивлению злу, а сам при­
едет с ученья домой, разденется до кальсон, плачет и пьет.
Его домработник, или, как в старое время, лакей, получал
десять рублей в месяц, деньги громадные, начитанный, а
каждое лето ловил чертей. Кухарка, пожилая, верующая,
сорок лампадок, почтенная, наливалась с утра как налим.
То землемеры приезжают, то офицеры из низших, пьянка
поголовная. Чуть не погиб.
«Чуть не погиб» — это было сказано, по-видимому,
о себе.
Пора было ложиться, но я знала, что не усну, и, умыв­
шись, принялась за письма, давным-давно ожидавшие от­
вета. Но прежде чем ответить на письма, нужно было за­
няться диссертацией одного молодого хирурга, в которой
значительная часть была посвящена крустозину. Это было
неотложное дело, и, твердо решившись не отвлекаться по­
сторонними мыслями, я принялась за чтение. Но посторон­
ние мысли, очевидно, не считали себя посторонними, по­
тому что, уйдя ненадолго, они вернулись и стали преспо­
койно распоряжаться моею душой, как будто мне было не
о чем больше волноваться и думать.
«Да, возвращенье к жизни и надежда, что новая жизнь
будет прожита интереснее, ярче,— вот откуда взялось это
чувство. И если бы он встретил не меня, а другую жен­
щину, случилось бы то же самое — ведь сказал же он:
«ты знаешь, а ведь меня никто никогда не любил?».
Я взглянула на письменный стол, слабо освещенный
самодельной лампочкой, которую подарил мне Виктор, и
мне стало смешно: это было так, как если бы что-то удиви­
тельно нелогичное вдруг вошло в жизнь, состоявшую до
сих пор из мысли и чувств, тесно связанных между собою,
привычных, обыкновенных.
Школьница, бежавшая по Развяжской, под светом луны,
волшебно изменяющим мир, низенькие, притихшие под
снегом дома, в которых спали люди, не догадываясь о том,
как необыкновенна любовь,— полно, да было ли это? Не­
ужели это была я, та тоненькая девушка, которая в ответ
на объяснения начинала длинно доказывать, что любовь —
такой же талант, как художество или наука. С тех пор —
126

увы! — эти неопровержимые доводы потеряли многое в
своем глубоком значении!
Я разделась, легла, потом вскочила и подняла синюю
бумажную штору. Ночь была лунная, и мне захотелось,
чтобы в комнате стало светло от луны. Эти шторы, эти ко­
зырьки над -фарами машин, голубоватый сумрак в трам­
ваях, темные улицы, по которым ощупью бредешь из лабо­
ратории домой...
Вот на днях приезжает Андрей — наконец-то! — и все
станет ясно, как всегда, когда приезжает Андрей. Мы вме­
сте поедем в госпиталь, я стану рассказывать ему что-ни­
будь и — это будет легко — упомяну, между прочим... Нет,
невозможно! Да и зачем? Ведь сказал же Володя, что «ни­
чему не бывать, и даже не дай бог, чтобы сбылось».
Лунный свет вошел в комнату, и за окном стали видны
деревья в снегу и на крышах чистый снег — сухой, отрезв­
ляюще-белый. Теперь в комнате было светло как днем, и
я пожалела, что накануне, рассердившись на тесноту, пе­
ретащила туалет в столовую, холодную, как и прошлой
зимой. Мне захотелось взглянуть на себя. Причесы­
ваясь, я каждое утро смотрелась в зеркало, по, должно
быть, машинально, не видя себя, потому что вдруг забы­
ла, какие у меня волосы, губы. Какие глаза —карие, се­
рые?
Из сумочки, лежавшей подле кровати на стуле, я до­
стала зеркальце и стала разглядывать себя при свете луны.
Усталое лицо. Еще не очень старое, но усталое, и нужно
уснуть, а утром все будет так, как будто ничего не случи­
лось. Известно, что по ночам в голову лезет вздор. Ночью
человек должен спать, тем более что ничего нельзя изме­
нить. Не только нельзя, а не нужно, потому что я счаст­
лива и совсем не хочу другого, неизвестного счастья.
И вдруг мне страстно захотелось, чтобы Павлик был
сейчас рядом со мной. Где ты, милый мой? Как случилось,
что ты так далеко от меня?
И нетерпеливо, тревожно я стала думать о том, как
устроить, чтобы завтра же можно было уехать в Лопахин.
Это почти невозможно, но еще более невозможно не видеть
его так долго — год или два? Боже мой, два года!
Начинало светать, лунный свет побледнел, и деревья
стали по-утреннему голубыми в снегув когда с такой отчет­
ливостью, как это бывает только во сне, я увидела себя
входящей в лабораторию, до которой мне нет никйкогв
дела. Плитка шоколада, которую выдали на работе, лежит
127

в ящике моего стола, я пришла, чтобы взять эту плитку
для сына да попросить Виктора достать мне «Таинствен­
ный остров». Павлик в каждом письме проспт прислать ему
эту книгу, а у Виктора в книжных лавках друзья, оп до­
станет, он милый. Ракита подходит ко мне с каким-то во­
просом, я слушаю и не слышу его. Мне все равно, чем за­
няты Коломнин, Зубков и утвердил ли варком Рамазанова
директором пенициллинового завода. Не глядя, прохожу я
мимо того, чему были отданы годы труда. Одно не кончено,
другое отложено, третье забыто. Мимо, мимо! Я больше не
вернусь сюда, я пришла за плиткой шоколада. «Виктор, до­
станьте мне «Таинственный остров». Мне ничего не нужно,
я два года не видела сына. Оставьте меня, я устала,
устала...»
— Петр Николаевич, не нужно, пусть спит.
— Как можно, как можно! Ожидала, волновалась, су­
пруг. Таня, вставай! Смотри, кто приехал!
Я открыла глаза. Андрей, румяный, смеющийся, в бе­
лом запачканном полушубке, опоясанный желтым ремнем
с кобурой, стоял у моей постели. Все это было одно —
щедролившийся в окна зимний солнечный свет, и то, что
Андрей похудел и окреп, и его радостные, соскучившиеся
глаза, и запах улицы, свежести, зимы, который шел от его
крепкой фигуры.
Володя Лукашевич

На этот раз мы не виделись долго, почти полгода, и я
догадывалась, что для Андрея это было особенное время,
полное острых, незабываемых впечатлений. Недаром же он
просил меня поберечь его письма! Я даже обиделась на
него — в старинном бюро, которое мы купили, переезжая
в Серебряный переулок, для его писем давно был отве­
ден отдельный ящик. Впрочем, и в этой просьбе было
что-то новое для Андрея. Прежде он только смеялся, ког­
да я говорила, что его письма нравятся мпе больше, чем
автор.
Книга — вот с чем он приехал, вот о чем заговорил о
первого слова! И письма он просил сохранить, потому что
они могли пригодиться ему для книги. Он назвал ее «Не­
известный друг» и еще из Сталинграда послал одному пи128

сателю, который с хорошим отзывом передал рукопись в
Военное издательство, так что почти не было сомнений в
том, что она будет принята к печати. «Неизвестный
друг» — это был поэтический образ эпидемиолога, челове­
ка, который поставил своей целью «борьбу с несчастием
многих», а сам всегда остается в тени.
Мне трудно судить, была ли книга Андрея произведе­
нием искусства, тем более что я не особенно хорошо разби­
раюсь в художественной литературе. Но мне нравилось,
что Андрей остался в ней настоящим эпидемиологом:
именно эта профессиональная окраска придала ей жизнен­
ную достоверность.
«Еще в самолете,— писал он,— обдумываешь план кам­
пании против надвигающейся, разливающейся болезни, и
летит вверх тормашками этот план, потому что на месте
все оказывается «не то и не так». Всю ночь ворочаешься в
постели, незнакомый город спит за окном, а где-то прита­
ился враг, и нужно найти и уничтожить его, прежде чем
он начнет шагать из дома в дом, из одной улицы в другую».
И то сказать, ведь я была единственной в своем роде
читательницей этой книги! Для меня в ней снова показался
тот Андрей, которого я узнала еще в далекие комсомоль­
ские годы,— с его внезапной задумчивостью, с его неожи­
данно простыми решениями, с его «взглядом со стороны»,
так странно и верно проникавшим в запутанные отноше­
ния взрослых. Наши разговоры тех лет вспомнились мне.
Ночь на Пустыньке, первая сквозящая зелень вязов, «спор
о великом, которое в нашей стране скоро, будет происхо­
дить ежедневно». Юноша, умевший не смотреть, а всмат­
риваться, точно он видел совсем другое, чем мы, своими
широко открытыми серыми глазами...
Невозможно было не рассказать ему о Володе, тем бо­
лее что он, разумеется, прекрасно знал о нашей сталин­
градской встрече. И я рассказала, как с помощью Малы­
шева нашла его в госпитале на Беговой. Это вовсе не зна­
чило, что я собралась утаить от Андрея то, что произошло
между нами. Но ведь, в сущности, ничего не произо­
шло? По утрам Андрей распевал, умываясь, по вечерам с
наслаждением разговаривал с отцом о Лопахине, пора­
жая его и меня своей памятью, о которой, как он клят­
венно уверял меня, он и сам не подозревал еще совсем
недавно.
5

В. Каверин, т. 5

129

Он «разыгрывал» меня с самым серьезным видом, и
когда, догадавшись по его смеющимся глазам, что я снова
осталась в дурах, я принималась бить его, осторожно за­
пирал меня в стенной шкаф, так что приходилось — ничего
не поделаешь — прощать его и мириться. Словом, он был в
превосходном настроении — так стоило ли рассказывать
ему об этом свалившемся на голову объяснении в любви,
о котором я сама вспоминала с чувством неопределенного
стеснения и страха?

Первым явился Рамазанов — по делам пенициллино­
вого завода, которыми мы, впрочем, не занимались и чет­
верти часа, потому что Андрей стал приставать к старику
насчет какой-то самарской истории.
— Товарищи, да забудьте вы о делах хоть ненадолго!
Хорошая сводка, взят Кировоград, Конев наступает. Теп­
ло, светло, на столе чай, сахар, хлеб. Обратите внимание —
белый! Григорий Григорьич, рассказывайте!
— Это как я дивизию мыл?
— Ну да. Проси же, Таня!
Нельзя сказать, что мне так уж хотелось услышать эту
историю, но делать было нечего, и я притворилась, что про­
сто умираю от нетерпения.
Впрочем, история была действительно любопытная.
— Приехал я, значит, в Самару — это было в тысяча
девятьсот двадцать первом году,— начал Григорий Гри­
горьевич с приятной неторопливостью много видевшего че­
ловека,— и поручили мне дезинфекционную группу при
военно-санитарной станции. Стал я мыть людей — так ска­
зать, его величество Мойдодыр Первый. Веселое занятие,
когда под рукой баня, и дров сколько угодно, и мыла —
бери, не хочу! А если ни того, ни другого? Если приходит
с басмаческого фронта боевая дивизия, а мыла ни куска и
белья чистого ни единой пары?
Григорий Григорьевич рассказывал, и его старое боль­
шое лицо с косым шрамом у рта и начинающими выцве­
тать старыми глазами было необычайно спокойно.
— Что делать? Ну, предложил я прежде всего дивизию
остричь. Сделано. Казарму дезинфицировать и основатель­
но натопить. Сделано. Дрова у нас были,— значит, людей
можно было хоть горячей водой сполоснуть, если не вы­
мыть. Но из средств была только сера, а серная дезинсек­
ция продолжается, как известно, нё меньше чем двенадцать
130

часов. Следовательно, люди должны из бани голышом бе­
жать, а потом в казарме более полусуток без белья и об­
мундирования сидеть, потому что белья на смену у меня,
разумеется, не было. Командование — на дыбы:
— Издевательство, доктор! Ищите выход!
Я говорю:
г— Выхода нет. И ждать нельзя, поскольку в дивизии
уже несколько случаев было. А насчет издевательства по­
совестились бы говорить! Кто за людей отвечает — вы
или я?
Согласилось начальство. Отправились люди в баню, ста­
ли мыться поэскадронно, а потохм — из бани в казарму бе­
гом марш!
Вы знаете, когда один человек зимой по улице голый
бежит — это уже зрелище, как бы помягче сказать, при­
влекающее внимание. А когда дивизия голая... Не эска­
дрон, не полк, а дивизия — и с утра до вечера в чем мать
родила! Смеху было! И только один человек не смеялся —
ваш покорный слуга. У меня кошки на душе скребли. Я с
лекпомами в бане чай горячий устроил и самодеятельность
организовал. Риск был большой. Люди простудиться могли,
и двое действительно заболели. Но заболели и поправи­
лись, сыпного тифа в дивизии больше ни единого случая
не было.
Андрей слушал, улыбаясь и глядя на Григория Гри­
горьевича влюбленными глазами, потом побежал за блок­
нотом и, как заправский литератор, стал быстро исписы­
вать листок за листком. Отец тоже слушал с интересом,
слегка раздувая усы и готовясь, по-видимому, поразить
пас рассказом, перед которым рамазановская «голая диви­
зия» показалась бы безделицей, не стоящей внимания. Он
уже начал было: «А вот, помнится, нанялся ко мне в па­
стухи бывший граф, некто Рябчинский...» — как пришла
Катя Димант, и интересная история оборвалась в самом
начале.
Катя недавно вернулась из Ташкента, но уже успела с
головой погрузиться в дела и заботы нашего «филиала».
Она заметно постарела за годы войны, но была все той же
скромнейшей, тишайшей Катей, без которой в моей лабо­
ратории всегда как будто чего-то не хватало — может быть,
тех поразительных новостей из жизни друзей и знакомых,
с которыми она каждое утро являлась на работу. На этот
раз ей удалось только шепнуть мне, что Зубков, по ее на­
блюдениям, намерен вернуться или даже уже вернулся к
5*

131

Зубковой, а потом мы занялись важным вопросом о бан­
кете в честь будущего доктора медицинских наук Виктора
Мерзлякова.
Обычно на наших банкетах дежурным блюдом был сту­
день, который мы варили из костей, остававшихся от «крустозинного» бульона. Кости были тощие, и лишь с по­
мощью сложной методики мы умудрялись готовить из них
холодец. Но Виктор был первым из моих учеников, защи­
щавшим докторскую, и Катя считала, что на этот раз надо­
евший студень нужно заменить. Чем же? Вопрос остался
открытым.
Обычно на банкет после докторской не приглашались
артисты. Но защита — тринадцатого, а тринадцатого —
старый Новый год. И каждый день такие хорошие сводки!
И так давно не приезжал артист Журавлев, которого мы
нежно любили и который, по слухам, разучил новую про­
грамму. Тут уж пришлось привлечь к обсуждению муж­
чин, и за столом,— я пригласила гостей к столу,— завязал­
ся оживленный разговор о том, что всегда интересует рус­
ского человека: об артистах и театрах.
...Сама не знаю почему, мне вдруг представилось, что
кто-то стоит на нашей площадке, за дверью, и не решается
постучать, только робко пошевелил раза два расшатанной
ручкой: на лестнице было темно, перегорела лампочка, и
кто-нибудь мог прийти и постучать,’ не найдя в темноте
звонка. Но стало тихо, и я подумала, что ошиблась. Нет,
постучали снова. Андрей пошел открывать, и сейчас же
смех, восклицания, громкие голоса послышались в пе­
редней.
Это был Володя Лукашевич, в новенькой форме, худой,
коротко стриженный, с торчащими, как у подростка,
ушами.
— Вот он! — еще с порога закричал Андрей.,— Влади­
мир Лукашевич, прошу любить и жаловать. Срок друж­
бы — сорок лет, ни много ни мало!
— Ну хватил! — смеясь, возразил Володя.
— Тридцать, не все ли равно. Ну-ка, покажись!
И Володя комически вытянулся перед ним, щелкнув
каблуками.
Он волновался, но только я (так мне казалось) почув­
ствовала чуть заметное напряжение, которое то показыва­
лось в нем, то исчезало. Все было немного слишком: и дер­
жался он слишком прямо, откинув плечи, что было вовсе
на него не похоже, и говорил с преувеличенным оживле132

нием, и слишком часто смеялся — даже когда не было ска­
зано ничего смешного.
Мы вспомнили госпиталь на Беговой, а потом Володя
стал рассказывать о каком-то морском полуэкипаже, где
живут ожидающие назначения офицеры.
— И ты? — спросил Андрей.
— Вот и я, в том-то и дело! Ох, ну и жизнь! Началь­
ство глупое, толстое. За несвежий подворотничок такого
фитиля дает, только держись. Гигиена, уставы, лекции, по
утрам зарядка, обливаемся холодной водой, топаем во дво­
ре минут сорок. А потом все бродят сонные, скучные,
вялые.
Воевать
охота — нельзя!
Напиться — риско­
ванно!
Володя рассказывал живо, весело, но что-то искусствен­
ное сквозило за этим беспечным тоном. И потом мне ужас­
но не нравилось, что он ни разу не посмотрел на меня. Ду­
мал ли он, что я недовольна, что он явился так неожи­
данно, без предупреждения? Не знаю. В том, что он не
смотрел на меня, была неловкость, которую невозможно
было не заметить. Но чем заметнее становилась эта нелов­
кость, тем я сама становилась все холоднее. Я сердилась
на него — разумеется, не за то, что он пришел, а за то, что
не в силах был справиться с собой. Коли так — нечего
было и приходить! Но то, что я сердилась на него, не толь­
ко не мешало, а даже помогало моему спокойствию, так
что в конце концов я стала уже не просто холодная, а ка­
кая-то ледяная.
— Я ведь к вам еще третьего дня собирался,— все с
той же нервной торопливостью говорил Володя.— Да ка­
кой-то полковник придрался на улице и отправил в комен­
датуру.
— За что? — спросил Рамазанов.
— За небритость.— Володя махнул рукой и засмеял­
ся.— Вообще-то не беда, даже забавно, да один лейтенан­
тик всю ночь по телефону звонил: «Загораю». Так мягко,
с украинским выговором: «Захораю». Я, между прочим,
прежде никогда не слышал этого выражения.
— А что это значит? — снова спросил Рамазанов, у ко­
торого было строгое лицо и которому, по-видимому, не
нравился Володя.
— Вот и значит попасть на губу. Словом, утром вы­
строил нас помощник коменданта и сказал речь, из кото­
рой следовало, что бриться надо. Посмотрел я на своих
товарищей по заключению, да так и покатился со
133

смеху. Люди все больше пожилые, лица помятые, скон­
фуженные — невеселая при бледном свете утра кар­
тина!
Я собрала посуду, вышла на кухню, оставалась там
долго, минут пятнадцать, вернулась — Володя все еще го­
ворил. Так бывает в кино, когда изображение уходит вверх
или вниз, поперек экрана появляется темная полоса, и не­
терпеливые мальчишки кричат: «Сапожники, рамку!» Вот
так же не попадало «в рамку» все, о чем говорил Володя.
Он был слишком откровенен с Рамазановым и Катей, кото­
рых видел впервые. Он не встречался с Андреем давнымдавно, с юношеских лет, но, казалось, совершенно забыл
об этом. Это было особенно странно. И Андрей не напоми­
нал, только какое-то задумчивое сожаление раза два про­
шло по его лицу.
— Да ведь ты же недавно из Сталинграда. Ну, что там
теперь? Я читал, что машинист Лукин на свои деньги ку­
пил тысячу тонн угля и сам же доставил его откуда-то из
Сибири. Вот, должно быть, встретили его сталинградцы!
Комсомольцы съехались со всего Союза, целая армия, да?
Я, между прочим, думал: заботится ли правительство, что­
бы все это сохранилось?.. То есть в памяти сохранилось как
история, что ли. Не только восстановление — этим-то, на­
верно, занимаются разные там кинохроники. Нет, я бы
нарочно оставил какой-нибудь район нетронутым — вот
хоть это место, где дивизия Людникова дралась на «Бар­
рикадах». Или переправу, но только в точности, как все
было. Да нет, мы этого не понимаем! У нас, может, один
разбитый домишко оставят на память, да и то едва ли!
Снесут и построят новый!
— Я привез фотографии, хочешь посмотреть? — спро­
сил Андрей.
— Конечно, хочу.
Это были минуты, когда «рамка» как будто встала на
место, хотя Володя все еще не смотрел на меня, и руки, в
которых он держал фотографии, немного дрожали. Но он
хоть замолчал: должно быть, догадался, что говорил до сих
пор слишком много.
Одна из фотографий поразила всех: на площади, окру­
женной грозными, подавляюще мрачными остовами разру­
шенных зданий, раскинулись полевые палатки — белые,
легкие, похожие на маленькие снежные горы. У них был
воздушный вид — точно они спустились в Сталинград
прямо из стратосферы. Это был один из лагерей, в котором
134

жили молодые строители, съехавшиеся в город по путев­
кам ЦК комсомола.
— Это какое же место? — спросил Володя и вспомнил,
прежде чем Андрей успел ответить.— Неужели площадь
Павших борцов?
- Да.
— Позволь, но разве отсюда видна Волга?
— Волга, брат, теперь видна отовсюду.
— Невозможно узнать! Таня, а помнишь, мы с тобой
встретились недалеко от площади Павших борцов, а потом
пошли к набережной, и ты сказала, что не видела памят­
ника Хользунову?
Он еще продолжал что-то об этом памятнике: правда
ли, что он был сброшен взрывной волной, но сохранился, и
сталинградцы уже успели поставить его на прежнее ме­
сто? Но у него было такое лицо, как будто произошло чтото непоправимое и в этом непоправимом был виноват он,
он один! Не знаю, что пришло ему в голову — решил ли
он, что я не рассказала Андрею о нашей встрече в Сталин­
граде, или сама эта встреча как-то сместилась в его созна­
нии и перепуталась с нашим последним разговором? Он
вдруг замолчал на полуслове, с потрясенным, остановив­
шимся взглядом.
Я спросила как можно спокойнее:
— Что с тобой, Володя?
Он не ответил. Он вышел в переднюю, прямой, мерт­
венно-бледный, и стал надевать шинель. Андрей бросился
за ним.
— Куда же ты? Тебе дурно?
— Нет, нет. Нет, ничего.— Он бормотал, не слыша
себя.— Извини, я уйду. Я позвоню вам. Все хорошо. Про­
сто у меня вдруг пошли круги перед глазами,— сказал он,
стараясь с усилием улыбнуться.— А в такие минуты мио,
пожалуй, лучше быть одному.— Он впервые взглянул на
меня.— Я ведь еще и контужен. Таня знает.— У него было
измученное, растерянное лицо.— Таня, подтверди, пожа­
луйста. Ты еще не забыла мою историю болезни?
Мы одни

Еще не поздно было объяснить то, что произошло,
хотя когда Володя ушел и мы заговорили о нем, я сказала,
что не понимаю, почему он расстроился, вспомнив о на135

шей сталинградской встрече. Это была ложь, но еще не
поздно было объяснить эту ложь. В самом деле, не могла
же я сказать правду при Кате и Рамазанове, хороших, но,
в общем, далеких людях?
Но когда мы остались одни и Андрей сел верхом на
стул и задумался, машинально следя, как я мою посуду,
стелю постели, заплетаю волосы на ночь — почему я всетаки ничего не сказала? Он ждал, он никогда не заговари­
вал первый. Я только спросила неискренним голосом: «Что
же ты не ложишься?» — и он, не сводя с меня взгляда,
неопределенно покачал головой. Нужно было сказать де­
сять слов, только десять... Но с той минуты, как Андрей
понял, что я что-то скрыла и продолжаю скрывать от него,
точно какая-то злая сила подхватила меня...
Так начался этот разговор.
— Ты думаешь, я не понимаю, что между нами всегда
оставалось что-то недоговоренное? Ты думаешь, я не чув­
ствовал, как ты скрывалась от меня, как скрыла теперь то,
что произошло между вами?
■—• Между нами ничего не произошло. Я не знаю, по­
чему он смутился.
— Хорошо, пусть так. Я всю жизнь чувствовал, что
люблю больше, чем ты, что ты от самой любви всегда, еще
девушкой, ждала чего-то другого. Ты всегда заставляла
себя любить меня, даже в наши самые счастливые дни.
Когда ты наконец позвала меня и я приехал в зерносов­
хоз, думаешь, я не видел, как у тебя что-то оборвалось, по­
тускнело? Вот скажи, что это неправда? Ты думаешь, я не
замечал, как ты грустишь и завидуешь чужому счастью?
Ты всю жизнь доказывала себе и другим, что меня нельзя
не любить,, а сама не любила.
— Это неправда.
— Нет, правда. Если бы между нами была полная от­
кровенность, ты и теперь рассказала бы, что произошло
между вами.
— Ничего не произошло. Ты мне веришь?
Он промолчал. Я в темноте поискала и нашла его
руку. Он отнял руку.
— Ты не знаешь, как я мучился ночами, лежа подле
тебя, потому что мне казалось, что у тебя счастливые сны,
в. которых ты счастлива не со мной. Я сам виноват, не
нужно было надеяться, что ты наконец полюбишь меня.
А ты столько лет прожила с нелюбимым!
— Неправда!
136

— Ну, с не очень любимым, не все ли равно!
Диван заскрипел в столовой, должно быть и отец не
спал. Я вспомнила его расстроенное лицо, когда, проводив
гостей, мы вернулись и он вдруг перекрестил меня на ночь.
— Ты можешь молчать, я не стану настаивать. Скажи
мне только одно: вы переписывались после Сталинграда?
— Нет. Я получила от него только одно письмо. Он
был при смерти и хотел проститься со мной.
— Почему с тобой? Если ты говоришь мне правду —
почему с тобой? Что за странная мысль!
— Не знаю.
— Я читал это письмо и думал о том, что он одинок
так же, как я.
— Тебе не стыдно?
— Да, я одинок. Ты не притворялась бы, если бы не
была передо мной виновата. Ты притворялась с первой
минуты, когда он вошел, неужели ты думаешь, что я не
заметил, как ты волновалась? Ты запретила ему являться
при мне, а он не выдержал и пришел, и ты рассердилась
на него, а сама в глубине души была рада.
Я встала и зажгла свет. Андрей лежал, закинув руки
под голову, и у него было мрачное лицо, с косящим непо­
движным взглядом.
— Андрей, опомнись, что ты говоришь?
— То, что ты слышишь.
— Даже если Володя влюбился в меня — разве это
так уж страшно? Мало ли кто еще может влюбиться в
меня?
— Да, страшно. Потому что ты всегда мечтала, не знаю
о ком... А я... Ты думаешь, я не вижу, что ты радуешься,
когда я уезжаю?
— Андрей!
— Да, да. Ты лежишь подле меня, а думаешь о дру­
гом. И всегда было так, еще с первых дней в Анзерском
посаде, когда ты обещала, что будешь моей женой, и при­
творилась из жалости, что полюбила меня. Да, из жалости,
и вот уж как дорого обошлась мне эта жалость!
Он сел на постели. У него было усталое лицо, сразу по­
старевшее, с глубокими складками у рта. Ремень с писто­
летом висел на спинке кровати, он скользнул по нему по­
тускневшим взглядом. Он был в отчаянье, я видела, что он
стыдится своей ревности, которую всегда скрывал от меня,
что ему трудно бороться с желанием — не знаю — ударить
меня, уйти. Застрелиться?
137

Но как будто это был не Андрей, а какой-то незнако­
мый мужчина в измятой пижаме, перед которым я за чтото должна была отвечать и бог весть в чем провинилась,—
так я смотрела на него, не думая ни о чем, в оцепенении,
от которого не могла освободиться. «Да, это он. И нужно
что-то придумать, чтобы все стало как прежде, когда я лю­
била его. А я не хочу и не буду ничего придумывать, а
буду желать, чтобы между нами все было безжизненно,
пусто».
Это продолжалось недолго, не больше минуты, а в дру­
гую минуту я уже бросилась к Андрею, не помня себя.
— Милый мой, родной, не сердись, или, даже лучше,
сердись, но только не думай, что я так перед тобой вино­
вата! Да, ты прав, у меня бывают какие-то глупые мысли,
какие-то обрывки мыслей и чувств, о которых я не гово­
рила тебе, и хорошо, что не говорила, потому что мало ли
что мелькнет и исчезнет, мало ли что может присниться,
когда человек не владеет собой? Да, ты прав, я неискренне
рассказала тебе о Володе. Я должна была рассказать и не
знаю, почему я не сделала этого, должно быть, боялась
огорчить и расстроить тебя. И сейчас молчала так долго,
потому что была оскорблена, что ты подозреваешь меня.
Ну, прости меня! Я виновата.
Я целовала Андрея, и умоляла простить меня, и только
раз, может быть, мелькнула в душе горькая мысль, что я
уговариваю пе только его, но себя. Но только мелькнула!
Мы проговорили, пока слабый свет пасмурного зимнего
утра не окрасил — чуть заметно — истертые бумажные
шторы. Мы помирились, и все стало как прежде. Прошел
еще час или два, и совсем рассвело, а с зарей, как извест­
но, все становится на привычное место. И становится
ясно, что по ночам нужно спать, а не ссориться с мужем.
Ни одной
свободной минуты

Это вышло удачно, что на другой же день ни у
Андрея, ни у меня не оказалось ни одной свободной ми­
нуты. Дела, дела! И действительно важные, так что не
было ничего удивительного в том, что мы занялись ими с
рвением и даже, можно сказать, с вдохновением.
У Андрея начались совещания по санитарному обеспе­
чению наших наступающих войск — вместе с армией,
138

стрелявшей, бомбившей, нападавшей с воздуха, захваты­
вавшей города, переплывавшей реки, к наступлению гото­
вилась и «незримая армия» противоэпидемической служ­
бы. За скучными словами «санитарное обеспечение» вста­
вали марши в четыреста километров по зараженной мест­
ности, бои в городах, охваченных сыпняком и холерой,
концлагери, из которых разбегались больные. Нужно было
воздвигнуть санитарный барьер между освобожденным
населением, неотвратимо двигавшимся на восток, и ар­
мией, которая на тысячах дорог могла встретиться с угро­
зой повальных болезней.

Что касается крустозина, можно смело сказать, что с
весной 1944 года для него началось счастливое время. Мы
работали теперь в две смены, людей было много, и каж­
дый месяц все новые сотрудники появлялись в маленьком
флигеле на институтском дворе. Больше, слава богу, не
приходилось пользоваться тумбочками от письменного сто­
ла — многочисленная раса плесневых грибков привольно
росла в уютной духоте оборудованной термостатной.
У нас появились ученики и последователи не только
тыловые, но и фронтовые. Одна из санитарно-эпидемиоло­
гических лабораторий Первого Украинского фронта, на­
пример, прекрасно наладила производство препарата.
В Ташкенте и Баку начали работать пенициллиновые ла­
боратории. Словом, все было хорошо, и только какое-то
осторожное чувство время от времени легонько постуки­
вало в сердце — что-то уж больно хорошо, как бы чего не
случилось.
Вот почему я не очень удивилась, узнав, что Комитет
по Сталинским премиям отклонил нашу работу. Никто и
думать не думал о премии. Но работа была отклонена на
том основании, что она «не получила достаточного практи­
ческого подтверждения»,— вот это уже было вздором, и
подозрительным вздором. Проще было указать, что пер­
венство осталось за англичанами — как-никак, а возражать
против этого нам было бы трудно.

Пожалуй, могло показаться странным, что этого моло­
дого и не столь уж известного ученого (Виктор, который
был самым начитанным среди нас, сказал, что Норкросс
начинал как патолог и лишь недавно, в годы войны, при139

мкнул к группе оксфордских ученых, работавших над пе­
нициллином) встретили у нас с таким шумом. Заметка в
«Правде», статья в «Медработнике», интервью по радио.
Заседание медицинской секции ВОКСа, на котором про­
фессор Норкросс передал академику Бурденко набор хи­
рургических инструментов, подарок английского хирурга
Робинсона. Прием в Наркомздраве, на котором Семашко
рассказал о дружеских связях между учеными Англии и
СССР. Профессор Норкросс в энском госпитале. Профессор
Норкросс на концерте Краснознаменного ансамбля, на
станции Скорой помощи и т. д.
— Вы когда-нибудь играли в теннис? — спросил меня
Коломнин, прочтя одно из этих сообщений.
— Нет.
— Стало быть, не представляете, что такое подача?
— Вы хотите сказать, что Норкросса подают?
— Вот именно.
— Кому это нужно?
— Не знаю, не знаю,— сердито проворчал Коломнин.
Прошло несколько дней, и Максимов позвонил мне и
сказал, что завтра Норкросс приедет в наш институт.
— Он намерен передать вам некоторое количество анг­
лийского препарата. Так что прошу позаботиться, Татьяна
Петровна.
— О чем?
— О соответствующей встрече,— неопределенно, но с
металлическим оттенком в голосе сказал Максимдв.
...Это было глупо, но прежде всего я подумала, чем мы
будем кормить нашего гостя — не холодцом же из костей,
оставшихся от производства? Вскоре выяснилось, что
можно не заботиться об этой стороне дела: бесшумные,
вежливые, хорошо одетые люди явились (утром того дня,
когда должен был приехать английский ученый) и, назвав­
шись работниками треста ресторанов, воздвигли в моем
кабинете стол, покрытый хрустящей белоснежной ска­
тертью. Очевидно, это была скатерть-самобранка, потому
что на ней с волшебной быстротой появились вкусные,
давно не виданные яства.
Все остальное было, кажется, в полном порядке, за
исключением коломнинского табака, от которого свежему
человеку могло сделаться дурно, да необъяснимого при­
страстия Виктора к песочным штанам, которые он посил
140

не первое десятилетие, упорно отказываясь заменить их
другими, несмотря на все мои уговоры.
Норкросс приехал. Это был еще совсем молодой чело­
век, веселый, долговязый и слегка смахивающий на ло­
шадь, быть может потому, что он внезапно, как будто оч­
нувшись, встряхивал пепельными, падавшими на лоб во­
лосами. Он долго тряс моим сотрудникам руки с одинако­
вым выражением веселого дружелюбия, по которому было
нетрудно догадаться, что их имена он слышит впервые. Но
когда очередь дошла до Коломнина, он произнес непереда­
ваемое английское «оу» и сказал, что счастлив познако­
миться с великолепным химиком, работы которого еще в
юности поразили его воображение. Краска удовольствия
проступила на худом лице Коломнина, а наркомздравцы,
приехавшие с Норкроссом, растерянно заулыбались —
очевидно, не имели понятия о том, что у них под носом
работает «великолепный химик».
Мы прошли по лабораториям, и начался разговор, в об­
щем весьма содержательный, потому что на обмен любез­
ностями ушло не более четверти часа, а потом гость пере­
шел к препарату, который он из любезности называл по
всей форме: «пенициллин-крустозин ВИЭМ».
Мне понравилось, что он вел себя без всякой торжест­
венности. Передача «некоторого количества английского
препарата», о которой столь внушительно предупредил
меня заместитель наркома, произошла так быстро, что ее
можно было и не заметить. Продолжая спрашивать меня
о чем-то, Норкросс просто положил на стол коробку с ам­
пулами, а потом, попросив халат, стал показывать нам
свой так называемый чашечный метод.
...Это было за столом и довольно поздно. Тосты затяну­
лись, наш гость, у которого был утомительный день и ко­
торый решил, по-видимому, преодолеть усталость при по­
мощи русской водки, уже не без труда таращил покрас­
невшие глаза на очередного оратора и только, чтобы не
уснуть, встряхивал своей пепельной гривой. Представи­
тель Красного Креста приветствовал его как прогрессив­
ного общественного деятеля, видного члена общества
«Англия — СССР». Потом слово попросил Крамов.
Только он мог начать свою речь с утверждения, что и
у него, Крамова, есть своя доля в чудесной истории плес­
невого грибка. Эта доля заключалась в том, что он всегда
сомневался в его целительных свойствах, а ведь сомне­
ние — не правда ли? — это основа науки.
141

Я взглянула на Коломнина: он сидел выпрямившись,
в длинном застегнутом на все пуговицы пиджаке, в белой
рубашке с широким воротником, из которого торчала мор­
щинистая, похудевшая шея.
— Но вот плесневой грибок, долгое время произрастав­
ший где-то на задворках лабораторий, начал свое побед­
ное шествие по клиникам всех пяти частей света. Кто не
знает сказки о Золушке, проводившей дни и ночи у гряз­
ного очага и вдруг оказавшейся красавицей, победившей
королевского сына? Плесневой грибок — Золушка науки.
Давно ли она потеряла свою крошечную туфельку на ко­
ролевском балу, а уже все принцы микробиологии ищут
красавицу, чтобы предложить ей руку и сердце.
Валентин Сергеевич приостановился, очевидно рассчи­
тывая на успех своего действительно очень удачного срав­
нения. Успеха не последовало. Наркомздравцы давно за­
были сказку о Золушке, а Норкросс только широко улыб­
нулся, показав длинные желтые зубы.
— Мой друг, профессор Норкросс, явился к нам не с
пустыми руками. Родоначальник новой расы плесневых
грибков передан из рук в руки, и можно не сомневаться,
что под покровительством талантливой Татьяны Петровны
он произведет па советской земле многочисленное потом­
ство.
Крамов обвел всех смеющимися глазами. Он порозо­
вел. Он был, что называется, в полете.
— Наш уважаемый гость сегодня откровенно признал­
ся, что не ожидал встретить Золушку в русских лаборато­
риях. Прибавим: не только в лабораториях, но в клини­
ках, и не только свою, но и нашу. Мы не ждали помощи,
мы самостоятельно создали восьмое чудо света. И вот есте­
ственная мысль является, когда мы думаем о том, что от­
ныне наука располагает не одним, а двумя чудотворными
препаратами: почему бы, воспользовавшись пребыванием
профессора Норкросса в СССР, не поставить опыт сравни­
тельного воздействия па больных русского и английского
пенициллина?
Норкросс проснулся. Впрочем, он не спал, а находился
в том состоянии добродушной лени, когда на весь мир хо­
чется смотреть только одним, да и то полузакрытым, гла­
зом. Теперь точно кто-то мгновенно сбросил с него это бла­
женное полузабытье. Он снова сказал «оу», ио это было
уже совсем другое, рискованное «оу», по которому сразу
же можно было узнать человека с азартом.
142

— Некогда великий Ру,— продолжал, улыбаясь, Ва­
лентин Сергеевич,— остановился перед страшной возмож­
ностью раз и навсегда проверить силу открытой им сыво­
ротки против дифтерии. Разделив сто больных детей на
две группы, он мог впрыснуть свою сыворотку лишь пяти­
десяти из них, приговорив, таким образом, остальных пять­
десят к почти неизбежной смерти. Слава богу, мы не
стоим перед подобной альтернативой. И английская и рус­
ская Золушки приносят реальную, ощутимую пользу. Обе
прекрасны, но которая лучше? Обе делают чудеса, но чья
волшебная палочка обладает большей магической силой?
Я снова посмотрела на Коломнина и встретила спокой­
ный, иронический взгляд. «Ну-с, кто оказался прав?» —
как будто говорил этот взгляд.
— Профессор Норкросс — наш друг,— продолжал Ва­
лентин Сергеевич.— Однако едва ли он ясно представляет
себе, какое значение в жизни нашей страны имеет социа­
листическое соревнование. Не решаюсь воспользоваться
этим определением, поскольку в поединке, который я пред­
лагаю, участвует продукт иной социальной культуры. Но
ведь дело — не правда ли — не в словах? Обдумаем усло­
вия. Изберем болезнь. Поставим параллельное наблюде­
ние. Сопоставим факты, подведем итоги. И перед лицом
мировой науки увенчаем победителя лавровым венком,
разумеется, в переносном... а может быть, и в буквальном
смысле этого выражения?
Норкросс встал. Это был, конечно, все тот же долговя­
зый молодой человек, которому давно пора было постричь­
ся и который десять минут тому назад думал только о том,
чтобы добраться до постели. Но точно его окунули в жи­
вую воду — так вдруг загорелись его серые, слегка вылуп­
ленные глаза, с таким задором он встряхнул своей пепель­
ной гривой.
— Я согласен,— сказал он.
Все посмотрели на меня. Это была одна из тех минут,
которые запоминаются надолго. Можно ли было сомне­
ваться, что Крамов предложил эту дуэль с единственным
расчетом поставить меня — и всю лабораторию — в без­
выходное положение? В самом деле, если я откажусь —
что скажут руководители Наркомздрава, которым я про­
жужжала все уши, добиваясь сносного существования для
своего плесневого грибка? Что скажут мои товарищи по
работе и весь широкий ученый круг — широкий, потому
что крустозин вошел в жизнь многих лабораторий и кли143

ник? Нет, об отказе нечего было и думать! Ну, а если со­
глашусь? Есть ли надежда, пускай самая маленькая, что
наш препарат устоит перед прославленным оксфордским
пенициллином?
— Валентин Сергеевич опередил меня,— сказала я
очень спокойно.— И остается лишь подивиться его уме­
нию читать мои мысли. Едва стало известно, что профес­
сор Норкросс приехал в СССР, как мне пришло в голову,
что недурно было бы поставить опыт сравнительного изу­
чения нашего и оксфордского пенициллина. В самом деле,
когда еще представится более удобный случай? Вашу
руку, профессор Норкросс! (Он поспешно протянул мне
руку.) Завтра мы приступим к делу. А сегодня я пыо за
это рукопожатие, за соперничество друзей, за братство
прогрессивной науки.
Счастливого пути

Мне уже случалось однажды участвовать в подобной
дуэли — на рыбных промыслах под Астраханью, когда мы
с Леной Быстровой победили мастера-икряника Зимина.
Но одно дело была икра, даже зернистая, даже сорт «экст­
ра», и совершенно иное — бойцы и офицеры, лежавшие в
энском госпитале и страдавшие от тяжелых послераневых
осложнений. Тогда мы воевали против отживших тради­
ций старой купеческой Волги, а теперь... О, теперь перед
нами был совсем другой неприятель — куда более дально­
видный, уверенный и, главное, чувствующий себя хозяи­
ном положения. Я говорю не о Норкроссе, искренне увлек­
шемся научной стороной спора. Но за его спиной, в при­
личном отдалении, стоял Крамов, стояли Скрыпаченко,
любитель безыменных произведений, Крупенский, Мелкова и другие темные карьеристы, которым было важно и
выгодно доказать, что наш препарат ничего не стоит по
сравнению с оксфордским. Идея верная! Не удалось за­
хватить в свои руки крустозин, а вместе с ним и новое на­
правление в медицине,— так хоть доказать, что Крамов
был прав, советуя правительству приобрести английский
патент. «Не послушались, пренебрегли, отклонили — ну
что же, пеняйте на себя. Уж кто-кто, а мы не виноваты в
том, что ваш хваленый крустозин провалился!»
Да, это была совсем другая дуэль, и нетрудно вообра­
зить те чувства, с которыми Крамов (и крамовцы) ожи144

дали нашего поражения; здесь все сошлось — и злорад­
ство, и зависть, и полная уверенность, что удар наконец
попадет в цель, и торжество — немного преждевременное,
быть может?
Гурий, который время от времени появлялся как изпод земли — толстогубый, смуглый, в простреленной (чем
он очень гордился) шинели, пригласил нас в Дом писате­
ля, и мы пошли, хотя пришлось поломать голову, чтобы
выкроить целых три часа на знакомство с современной
поэзией. Андрей бывал в Доме писателя, а я нет, и дав­
но жалела об этом еще и потому, что, по слухам, в этом
старинном московском доме на улице Воровского жили
Ростовы из «Войны и мира». Но Гурий разочаровал
меня, сказав, что дом Ростовых рядом, а тот, в котором
помещается писательский клуб, не представляет со­
бой ничего интересного с исторической точки зре­
ния.
В небольшом, темноватом, отделанном высокими дере­
вянными панелями зале, с высоким же овальным окном и
антресолью, на которую вела резная лестница, собралось
немного народа. Зато ресторан, находившийся рядом с за­
лом, был полон, и посетители, казавшиеся мне, все без
исключения, известными писателями, шли и шли в ресто­
ран через зал, пока маленький толстый сердитый админи­
стратор не закрыл широкую дверь.
Гурий усадил нас и, уважительно пришлепывая губа­
ми, стал называть имена. К моему стыду, я спутала двух
беллетристов, у которых были похожие фамилии, и совер­
шенно пала духом, когда Гурий, затрепетав от этого свя­
тотатства, разъяснил, что между Р. и Р. нет ни малейшего
сходства. Андрей тоже что-то наврал, но ловко вывернул­
ся, блеснув цитатой из первого Р., который действительно
ничем не был похож на второго Р., но зато необычайно на­
поминал Льва Толстого.
Андрей был очень оживлен в этот вечер, глаза бле­
стели, форма сидела на нем как-то особенно ловко. С Гу­
рием он обращался нежно, должно быть догадавшись, что
наш старинный приятель был пе только незаметной, но,
можно сказать, микроскопической величиной в этом доме.
Для меня «жертва поэзии» была в общем довольно тяжелой
жертвой не потому, что я не любила поэзии, а потому, что
приходилось все время быть начеку, и я скоро устала.
А для Андрея, который чувствовал себя в этот вечер авто­
ром «Неизвестного друга», это было вступлением в неведо145

мый, загадочный, привлекательный мир. Он покраснел,
как мальчик, когда Гурий познакомил нас с одним извест­
ным писателем, а когда маленький сердитый администра­
тор пригласил публику занять передние пустовавшие
ряды, он ринулся вперед с такой поспешностью, не соот­
ветствовавшей его возрасту и званию, что я даже придер­
жала его за рукав. Чтение началось, и он стал слушать с
бледным румянцем на щеках, с вдруг засиявшими, взвол­
нованными глазами. Он был по-юношески мил в эти ми­
нуты.
И мне стало легко, когда началось чтение. Выступали
три поэта, должен был приехать четвертый, но заболел, и
почему-то при известии, что он заболел, в публике про­
бежал смешок, здесь и там мелькнули улыбки. Но с
меня было довольно и тех, что приехали, тем более что
и трех-то поэтов одновременно мне до сих пор еще ни­
когда не приходилось видеть. Они были в военной форме
(этому я уже перестала удивляться: почти все литерато­
ры, как объяснил нам Гурий, служили в армии и носили
форму), и у них был самый обыкновенный вид, так что,
если бы мне показали их на улице, я бы ни за что не по­
верила, что это поэты. Но вот они стали читать, и сердце
дрогнуло, с трудом удалось удержать подступившие
слезы.
Не знаю, хороши или плохи были эти стихи — мне они
все, без исключения, показались прекрасными. Здесь было
все — и сожаление, и шутка, переплетавшаяся с горечью,
и то грозное, мстительное чувство, которое, быть может,
впервые заставило меня оглянуться на три тяжелых, не­
вознаградимых года. «Мы привыкли к войне,— как будто
говорили эти стихи,— нам кажется, что так было всегда —
эта жизнь на кухнях, подле газовых плит, окна, перекле­
енные крест-накрест, дымовые трубы в форточках, ночная
пустыня затемненной Москвы. Но вот взлетает над горо­
дом разноцветный ворох салюта, в ослепительном магиче­
ском свете отступает, тускнеет все машинальное, и мы
видим себя «с оглохшими от горечи сердцами». Кто вернет
нам встречи, которых не было, потому что мы потеряли
друг друга? Время не возвращается, дети растут без нас,
нежный звон позывных плывет над советской землей.
Прислушайся, что он сулит тебе? Надежду, избавление,
горе?»
Андрей обернулся, взглянул на меня и крепко, ласково
сжал мою руку.
146

В «Казаках» Толстого есть прекрасные страницы, где
Оленин, впервые приехавший на Кавказ, видит горы, и
тонкий воздушный рисунок гор присоединяется ко всем
его мыслям и чувствам: «И горы».
Вот точно так же, стоило мне закрыть глаза, и пере­
до мной появлялась светлая, просторная палата, где
происходило наше, в сущности, очень странное состяза­
ние.
Двенадцать бойцов, находящихся в одинаково опасном
положении, лежат в этой палате — шестеро справа и ше­
стеро слева. Заражение крови! Лежащих слева лечат на­
шим препаратом, лежащих справа — английским. «Левые»
истории болезни идут под четными, «правые» — под не­
четными номерами.
Каждый день после работы я отправляюсь в Яузскую
больницу, и почти всегда Норкросс уже шагает между
койками, озабоченный и удивительно долговязый, в корот­
ком халате, в шапочке, из-под которой торчат непокорные
космы, и в огромных — по-моему, сорок пятый номер —
ботинках. Разумеется, он доверяет нам (исследования ве­
дут мои сотрудники), но это настоящий ученый, который
все хочет видеть собственными глазами.
Спор, в сущности, идет о дозах, и по тем временам это
существеннейший, глубоко значительный спор. Пеницил­
лин был тогда редкостью, лечить им приходилось лишь тя­
жело раненных, приговоренных к смерти, и не хочется
даже вспоминать, как трудно было подчас выбирать тех,
кому мы могли подарить жизнь.
Норкросс утверждает, что наши маленькие дозы недо­
статочно активны и, следовательно, бесполезны. А мы
утверждаем, что большие дозы английского препарата
дают пе лучший, в сравнении с нашим, результат, а даже
несколько худший.
Право, можно было подумать, что весь ход развития
здравоохранения в СССР зависит от итогов нашего состя­
зания,— с таким интересом отнеслись к нему самые вид­
ные деятели Наркомздрава. Звонит Максимов: как дела,
не нужна ли помощь? Приезжает Преображенский — тот
самый любезный, внимательный молодой человек с пре­
восходными зубами, который еще совсем недавно на­
пугал меня своимдикарским равнодушием к судьбе крустозина. Но роль верховного арбитра — не знаю уж по
какому соизволению — берет на себя Валентин Сергеевич
Крамов.
147

— Ну как «Власенкова — Норкросс»? — спрашивает
он, касаясь слабой рукой пенсне, за которым остро и сухо
поблескивают глазки.
И маленькое холодное лицо светлеет,—да, да, свет­
леет! — когда я отвечаю, что не сомневаюсь в ус­
пехе.
Игра, которую он ведет, глубоко продуманная, дально­
видная, в характерном «крамовском» духе. На всех со­
вещаниях и конференциях он расхваливает наш препа­
рат. В беседе, напечатанной в газете «Медицинский ра­
ботник», он свидетельствует свое глубокое уважение
профессору Норкроссу, что не мешает ему выразить
полную уверенность в победе русской, советской
науки.
Что значит это запоздалое признание? Как всегда, мне
трудно проследить ход мыслей этого человека, угадать рас­
чет, проникнуть в его «тайное тайных». Но на этот раз
ларчик, кажется, открывается просто: чем выше будет воз­
несен крустозин, тем с большей силой он брякнется о
землю. А с ним, разумеется, и я — недаром же с некото­
рых пор Валентин Сергеевич не устает напоминать о том,
что «наша милая, деятельная Татьяна Петровна отдала
лечебной плесени всю свою жизнь».

Это были шумные, тревожные, но в общем хорошие
дни, когда, возвращаясь из клиники, я влетала домой с
какой-нибудь новостью и находила Андрея над коррек­
турой «Неизвестного друга». Гранки были белые, длинные,
пахнувшие типографской краской, и Андрей правил их с
трогательной пунктуальностью, так что корректорам после
него, без сомнения, уже нечего было делать. Кто-то сказал
в издательстве, что наборщики похвалили книгу — верный
признак, что ее ждет успех! И Андрей сообщил мне об
этом с таким сосредоточенным выражением, как будто он
открыл железный закон, согласно которому развивается
наша литературная жизнь.
Не знаю, ждал ли его успех, но легкий шум и нераз­
бериха началась уже и теперь, когда на столе еще лежали
грайки. Люди, с которыми я до сих пор не имела чести
быть знакомой, стали запросто приходить к нам, причем,
как нарочно, в самое неудобное время. Это были журна­
листы (один даже член Союза писателей), и Андрей
148

отзывался о них с уважением. Но у этих уважаемых лю­
дей было почему-то очень много времени, так что я
никак не могла взять в толк, когда же они пишут
свои произведения. По телефону они начинали разгова­
ривать после часа ночи, причем поводы были очень
серьезные: что думает Андрей о последней статье Эрен­
бурга?
Гурий привел к нам этих журналистов и сам стал бы­
вать очень часто. От него-то и пошел шум, столь несвой­
ственный нашему тихому «ученому» дому.
Словом, жизнь усложнилась, и только один человек
чувствовал себя в этой суете превосходно. Это был мой
отец. Недаром же он всегда утверждал, что в литературе
он «доброволец-фанатик».
Отец блаженствовал. Бог весть что пришло ему в го­
лову, но он, по-видимому, решил, что журналисты прихо­
дят к нам с единственной целью — почтить своим присут­
ствием его, Петра Николаевича, незаурядное дарование.
Правда, едва он вынимал откуда-то из сундучка свои рас­
сказы — те самые, которые еще в Лопахине он писал по
четыре-пять в сутки, как наши гости скисали. «По-види­
мому, просто не любят читать»,— высказал он однажды
очень вероятное предположение.
Впрочем, многие свои рассказы отец знал наизусть, так
что ему удавалось время от времени познакомить с ними
наших новых знакомых. «Прибытие интервентов на стан­
цию Михаил Чесноков»,— вдруг начинал он торопливо,
очевидно побаиваясь, что его перебьют.— «Американские
матросы гуляли в поселке Сурожевка, и один говорит:
«Кто меня тронет, то мы не оставим камня на камне, а
наша эскадра разобьет Владивосток». И тогда один наш
встает: «Эскадра, пли!» —и бьет его в левую щеку. Тот
падает, а он опять: «Эскадра, пли!» —ив правую щеку.
Откачали с потерями, но вскоре выздоровел и заключил
брачный контракт с русской девицей на три месяца по
сто шестьдесят долларов в месяц. Вот тебе и «Эскадра,
пли»!»
Отец даже потолстел, так что красный носик совершен­
но скрылся меж пухлых щек. Седые усы, которые он мыл
синькой — я случайно разгадала этот невинный секрет,—
распушились и выглядели очень солидно на кругленьком,
слегка надутом лице. Он и в самом деле стал похож на
кого-то из классиков — Гурий утверждал, что на Григоро149

вича и что для полного сходства хорошо бы еще отра­
стить бакенбарды.
Андрей уехал, как всегда, неожиданно, не успев даже
проститься со мной — только позвонил и попросил, чтобы
я занесла в издательство корректуру. На этот раз он уехал
не в Сталинград, а на Первый Украинский, и ненадолго —
так, по крайней мере, сказал ему Малышев. Мы прости­
лись, но он не сразу повесил трубку, а немного помолчал,
точно ожидая, что я скажу еще что-нибудь. Потом повто­
рил ласково: «До свиданья». Я ответила: «Счастливого
пути», и занялась концентрацией крустозина в крови од­
ного из моей «шестерки».
Главный арбитр

— ...Что
касается
сравнительных данных по
концентрации русского и английского препарата в
крови...
За длинными, в виде буквы «Т», покрытыми зеленым
сукном столами, сидят ученые мужи, прославившиеся
своими (или чужими) трудами, носящие высокие (и пе
очень высокие) звания. Представители Наркомздрава,
представители ВОКСа, представители прессы. Колом­
нин — в своем парадном черном костюме, горбящийся,
довольный и усталый. Виктор, все еще молодой, Катя
Димант, Ракита. Эти — справа, вдоль длинной палоч­
ки «Т».
Скрыпаченко с неопределенно-осторожной улыбкой на
тонких губах, Мелкова — толстая, кокетливая, неприятно
смешная, Крупенский, Картузова из городского института,
эти — слева, вдоль длинной палочки «Т». Внимание! Глав­
ный Арбитр, почтеннейший ученый с седым венчиком во­
лос вокруг лысой головы, с сизыми щечками, свисающи­
ми па высокий крахмальный воротник, читает прото­
кол:
— «Таким образом, клинический эффект был получен
при лечении раненых как английским, так и русским пре­
паратом. Однако следует признать...»
Вот именно, следует признать! Следует признать, что
Главный Арбитр немного жалеет об этой странной дуэли.
Следует признать, что Главный Арбитр раскаивается, что
он затеял это состязание. Следует признать, что оц с
большим удовольствием прочел бы некролог одного из со150

перников, чем этот протокол, составленный столь обстоя­
тельно и подробно. Следует признать, что ему не везет с
этой Власенковой, черт бы ее побрал вместе с ее крустозином!
Да, не везет! Недаром же этот подлый Скрыпаченко
смотрит на него таким тяжелым, презрительным взгля­
дов — должно быть, думает: а не пора ли расплеваться с
шефом? Уж больно он по-старомодному тонок. Кому нуж­
ны эти хитрые штучки? Надо действовать проще — сажать
в тюрьму, если это возможно, убивать, если .этому пе ме­
шают. Донос — это вещь! А все остальное — приблизи­
тельно, шатко, непрочно.
Изредка касаясь двумя пальцами поблескивающего
пенсне, Главный Арбитр читает протокол. Он читает мед­
ленно, внятно, как бы стараясь продлить удовольствие, ко­
торое доставляет ему содержание этого документа. Время
от времени оп останавливается и со сдержанной улыбкой
обводит глазами ученых мужей, прославившихся своими
(и чужими) трудами, носящих высокие ( и пе очепь высо­
кие) звания. Седой венчик вокруг головы придает ему
сияющий вид.
— «Поскольку комиссия установила, что дозы пепициллина-крустозина ВИЭМ были, при равной клинической
эффективности, значительно — до десяти раз — ниже окс­
фордского препарата...»
Норкросс начинает аплодировать первый, и через весь
стол протягивает мне огромную лапу. Аплодируют Макси­
мов, Скрыпаченко, Крупенский. Аплодируют свои и чужие.
Аплодирует пресса.
Маленькой, почти детской, рукой Главный Арбитр ак­
куратно складывает листы.
— ...Я счастлив, что с первых дней этого беспримерно­
го состязания предсказал победу советского препарата...
Для меня, неисправимого фантазера, давно стало ясно, что
мы вступили в новую эру медиципской науки... Нет со­
мнений, что закончившаяся столь успешно дуэль войдет в
историю науки.
Он говорит уверенно, свободно — пе менее уверенно
и свободно, чем несколько лет тому назад, когда утверж­
дал, что идея лечебной плесени принадлежит к числу
курьезов и заблуждений, которыми кишит история нау­
ки. Все в порядке. Ничего не переменилось. Но, может
быть, ему только кажется, что ппчего не перемени­
лось?
151

Валентин Сергеевич заканчивает свою речь здравицей
в честь дружбы русской и английской науки. Слово предо­
ставляется профессору Власенковой, и профессор Власен­
кова встает с мыслью, от которой она начинает чувство­
вать себя семнадцатилетней. Вот эта мысль: «Ух, как я
сейчас его двину!»
— ...Но в особенности я должна поблагодарить Вален­
тина Сергеевича Крамова, который предсказал победу на­
шего препарата. Это был шаг смелый, я бы даже сказала,
рискованный, в особенности если вспомнить, сколько сил
он отдал в свое время борьбе против самой идеи крустозина. Подумать только, ведь еще не так давно он сравнивал
доктора Лебедева, основоположника этой идеи в России, с
теми средневековыми алхимиками, которые утверждали,
что им удалось из тряпок и гнилой муки вырастить живо­
го человечка! Какую же душевную борьбу должен был он
выдержать, чтобы забыть свои прежние убеждения, объ­
явить их никогда не существовавшими или существовав­
шими только в моем воображении! Нет, нет! Я не допу­
скаю и мысли о том, что этот шаг мог преследовать
личные цели. Напротив! Самопожертвование — вот сло­
во, которое вполне определяет отношение Валентина
Сергеевича к вопросу о крустозине. И нельзя сомневать­
ся в том, что этот подвиг войдет в историю нашей
науки.
Кажется, я слегка перехватываю: напряженные улыб­
ки застывают на лицах Скрыпаченко, Крупенского и дру­
гих, сидящих слева вдоль длинной палочки «Т». Коломнин
хмурится — боится за меня или недоволен моим остроуми­
ем? Коснувшись двумя пальцами пенсне, Главный Арбитр
кладет руку на сердце. У него — страшное лицо с поблес­
кивающими зубами, и на мгновенье мне самой становится
страшно. И только Норкросс, ничего не понимая, рассеян­
но поглядывает вокруг. Ему кажется, что церемония затя­
нулась. Крустозин оказался сильнее — ну, и прекрасно!
Зачем же об этом говорить так торжественно, так
долго?
В самом деле, зачем?
И, двинув еще разок пошатнувшегося врага, я пригла­
шаю присутствующих к столу.
— Как, опять банкет? — смеясь, спрашивает Нор­
кросс.— Клянусь честью, я не знал, что у вас так весело
заниматься наукой!
152

Время не возвращается

С чувством беспричинного счастья я проснулась в
этот, навсегда оставшийся в памяти, день.
Отец шуршал газетами в столовой и, поджидая меня,
должно быть, уже второй или третий раз ставил чайник
на плитку. Утро было воскресное, солнечное, майское —
три серьезных повода, чтобы, закинув руки под голову,
проваляться до половины одиннадцатого, перечитывая
письма от бабушки из Лопахина и от Мити из некоей
дружественной державы. К бабушкиному письму был
приложен, как обычно, дневник Павлика, перепутанный с
каким-то упражнением, из которого можно было узнать,
что «скворцы не поют, грачи не кричат, колхозники не па­
шут и не сеют», а сам Павлик «не ложится рано, не ло­
жится поздно, не катается на лыжах, не находится в
душной комнате и не моется по утрам холодной во­
дой».
Митя очень кратко, в несвойственном ему телеграф­
ном стиле сообщал, что жив-здоров и вернется в июле.
«Таня, милая, не жалею, счастлива»,— твердым, нежен­
ским почерком приписывала сбоку Елизавета Серге­
евна.
...Что-то звенело в душе и хотелось, чтобы немедленно,
сию же минуту произошло, сама не знаю что,— ну, хоть
чтобы я вдруг очутилась в кедровом лесу за Тесьмой. Я за­
крыла глаза и улыбнулась. Открыла — нет, все то же:
комната, в которой я снова одна, потому что муж снова —
и надолго — уехал. Книги, книги, книги. Письменный сто­
лик-бюро, тесный, заваленный оттисками своих и чужих
статей, диссертациями, слишком «дамский» для такой
ученой дамы, как я. Туалет с потемневшим старин­
ным зеркалом, в котором все выглядят загорелыми, толь­
ко что с юга, и которым я пользуюсь сравнительно
редко.
Я снова закрыла глаза, и на этот раз неожиданное всетаки случилось. Отец, давно шуршавший газетами в столо­
вой, постучал и спросил:
— Таня, ты спишь? Тебя к телефону.
Это был Володя Лукашевич, не приходивший и не да­
вавший о себе знать с того вечера, когда он до полусмерти
153

смутился, упомянув при Андрее, что мы виделись в Ста­
линграде.
— Я скоро уезжаю в полк, и вот подумалось, что, мо­
жет быть, это все-таки нехорошо, что я... что мы... Ты
очень сердишься?
— Теперь уже не очень.
—- Я вел себя как подлец, да?
— Нет, как мямля.
Володя помолчал: очевидно, был подавлен беспощад­
ностью моего приговора.
— Я хотел тебе сказать. У меня большая радость. Пока
я валялся в госпитале, мне дали звездочку. Вчера было в
газетах.
— Орден Красной Звезды?
— Нет, золотую звездочку.
— Да ну? Героя?
— Да. А я, главное, ничего и не знал. Вдруг приходят
товарищи и тащат вино. Вот, понимаешь...— У него зазве­
нел голос.— Мне хотелось именно с тобой поделиться.
— Спасибо. Поздравляю, Володя! Жаль, что Андрей в
отъезде. И он бы порадовался. Позволь, так тебе же те­
перь памятник поставят в Лопахине?
— Да пет же! — смеясь, возразил Володя.— Это дваж­
ды Героям — и то не целый памятник, а только половину.
Я хотел тебе предложить, Таня... Сегодпя в консерватории
концерт Нины Башмаковой. Может быть, ты захочешь пой­
ти? Ты с ней давно не встречалась?
— С Нинкой-то? Лет пятнадцать.
— Ого! Но ведь она до войны часто выступала в Мо­
скве?
— Нет, редко. Она же оперная. Приезжала, правда, и
мы даже собирались несколько раз, а потом все как-то не
получалось. Ведь опа знаменитая?
— Во всяком случае, известная.
— Еще и не узнает!
— Ну, вот еще! Так пойдем? Органный концерт.
— Конечно, пойдем!
Он так обрадовался, что даже переспросил несколько
раз, прежде чем убедился, что я действительно готова пой­
ти с ним в концерт, несмотря па все его прегрешения.
Я бы солгала себе, если бы стала уверять, что весь этот
месяц пи разу не подумала о Володе. Я сердилась па
него, и все-таки мне хотелось встретиться с ним. Зачем?
Не знаю. Неужели только для того, чтобы снова увидеть,
154

как он бледнеет и, вытянувшись, выходит из комнаты с
остановившимся взглядом?
Может быть, это было подло с моей стороны, но в то
солнечное майское утро мне было весело и хотелось, что­
бы он позвонил. И вот он позвонил.
Володя пришел совсем другой — распрямившийся, от­
дохнувший, со звездочкой, выглядевшей на новом кителе
сразу и парадно и скромно. Прежнее впечатление надлом­
ленности совершенно исчезло, и вместе с ней — тоска, от
которой (это чувствовалось) ему самому становилось
страшно. Короче говоря, он ожил, и если бы не гла­
за, пожалуй, можно было вообразить, что он сейчас за­
гудит басовую партию, как в юности, когда в школь­
ном оркестре он играл на большой медной трубе. Глаза
остались прежние, задумчивые, с пристальным взгля­
дом — глаза человека, чувствующего и понимающего
«больше, чем ему положено», как однажды сказал о нем
Андрей.
Он заехал за мной на какой-то грязной, в черно-жел­
тых разводах машине, которая была совершенно ненуж­
на, потому что от Серебряного до консерватории, как из­
вестно, не более пятнадцати минут ходу. Вообще он уха­
живал за мной, и в том, как он это делал, была трога­
тельная неловкость, от которой я тоже начинала чувст­
вовать неловкость и нежность. Вот это было уже совсем
ни к чему, и я сразу же подумала, что нужно изменить
эти отношения, которые неожиданно стали такими,
как будто мы оба давпо и нетерпеливо ждали этой
встречи.
— Володя, пожалуйста, купи мне программу,— сказа­
ла я холодно и, пока оп ходил, постаралась превратиться
в почтенного профессора, доктора наук. Один сотрудник из
Мечниковского института узнал меня, поклонился, я еле
кивнула. Не помню, когда еще я чувствовала себя такой
почтенной личностью, разве что в Лопахине, читая «Лю­
безность за любезность». Но вот Володя вернулся, подал
программу, заговорил, и — увы! Гордая ученая дама, гля­
девшая вокруг себя ничего не выражающими глазами, ми­
гом пропала, а на ее месте оказалась самая обыкновенная
жепщина, которой было приятно, что она в консерватории,
в большом, нарядном зале, где за всю войну не удалось
побывать ни разу. И что некий капитан с золотой звез­
дочкой на груди смотрит на нее такими потерянными
глазами.
155

. Концерт начался. Знаменитый органист, сгорбленный,
с красным лицом и пушистой седой шевелюрой, вышел, во­
лоча ноги, и равнодушно потащился к органу. А вместе с
ним...
— Вот она,— прошептал Володя.
Я не видела Нину много лет, и не было ничего удиви­
тельного в том, что она изменилась. И все-таки первые
минуты я не могла заставить себя поверить, что эта уве­
ренная красавица в длинном платье, из-под которого вы­
глядывали носки серебряных туфель, крупная, но с лег­
кой походкой, как это бывает у рано пополневших жен­
щин,— та самая тоненькая, принципиальная Нина! Та
самая Нина, которая в Ленинграде таскала меня в
страшный театр «Гиньоль», а потом не могла заснуть и
лезла ко мне в постель, и мы обе тряслись, ругая друг
друга.
Но вот она запела, и первый же чистый звук, пронес­
шийся и затихший где-то далеко, мгновенно спугнул это
впечатление поразившей меня перемены. Она пела, орган
вторил ей, глубоко вздыхая, и казалось, что какое-то
огромное, но хрупкое существо стоит за ее спиной и
осторожно, чтобы не помешать, дует в серебряные
трубы.
И, как всегда под музыку, я стала думать о чем-то сво­
ем, но музыка входила в это чувство, и оно открывалось
для меня как чудо, от которого хотелось смеяться и пла­
кать.
Не знаю почему, мне вспомнилось, как девочкой зим­
ними вечерами я возвращалась домой из трактира Алма­
зова, и с высокого берега Тесьмы открывалась привычная
картина засыпанного снегом бедного и темного посада.
«А помнишь комнату старого доктора?» — пел голос. И это
была уже не глупенькая, милая Нина и не артистка, ис­
полнявшая номер, а какая-то волшебница, читавшая мои
мысли и чувства.— «Ветхая фисгармония стояла в углу,
и, когда старый доктор играл на ней, она начинала взды­
хать и задыхаться, как будто жаловалась, что ей очень
тоскливо. Портреты прекрасной женщины с темными гла­
зами висели на стенах. Это была любовь несбывшаяся, не­
удавшаяся — любовь, которой помешали. Но разве можно
помешать любви?»
Потом орган запел торжественно и нежно, и это была
ночь в степи, когда мы до рассвета бродили с Андреем и
156

где-то далеко горела стерня, и ветер гнал на нас легкий
дым, освещенный зарею. Это была ночь, когда я была так
счастлива, как никогда потом не была с ним. «Почему же,
когда он уехал и мы снова встретились в Москве, все стало
совсем по-другому?» Я слушала и думала с прикрытыми
рукой глазами: «Почему все стало таким, как будто не
было этого лучшего месяца в жизни, Аскании-Новы, кино
в степи, бабочки, мелькнувшей в прозрачном конусе4 све­
та, когда Андрей сказал, что он не может жить без меня?
Прошло то время и никогда не воротится, и нечего ду­
мать о несбывшемся, о том, что все равно нельзя из­
менить.
Какая-то строгая тетя в мундире с белыми галунами
пе хотела пускать нас в артистическую, но я издалека уви­
дела Нину, разговаривающую с органистом, и закрича­
ла ей:
— Нина, мы к тебе! Скажи, чтобы пропустили.
И тетя в мундире пропустила нас, услышав, что мы
называем знаменитую артистку на «ты» и радостно ма­
шем ей руками.
— Позвольте представиться,— сказала я, когда она,
не узнавая, с недоумением уставилась на нас своими боль­
шими, с загнутыми ресницами глазами,— Татьяна Вла­
сенкова и Владимир Лукашевич. Мы боимся, что ты
стала такая знаменитая, что, пожалуй, нас и не узна­
ешь.
— Господи помилуй, свят, свят,— сказала Нина и
смешно, по-бабьи, всплеснула руками.— Татьяна! Во­
лодя!
Она обняла меня, поцеловала, закрасила и, спохватив­
шись, стала оттирать платочком.
— Откуда вы взялись? Вы узнали, что я в Москве?
— Собственно, на каждом углу висит известие о твоем
приезде,— серьезно возразил Володя.— Так что выяснить
это было нетрудно.
— Да, правда. Господи, живая Танька! — снова сказа­
ла она и засмеялась.— Сколько мы не виделись?
— Не стоит считать.
— Подожди, что я знаю о тебе? Ты за Андреем?
— Я, брат, уже двенадцать лет за Андреем.
— Нет, я что-то еще слышала,— растерянно сказала
Нина.— Ты что-то открыла, какое-то лекарство.
— Э, брось! Что там лекарство. Как ты поешь, Ни­
ночка!
157

«— Разве хорошо?
Она покраснела от удовольствия.
— Очень.
Спасибо. Я давно не была в Москве, а сегодня
первый раз во время войны, и как-то было особенно
страшно. Какие вы милые, что пришли. А где Анд­
рей? — вдруг спросила она с опаской.— Он ведь тоже
врач. Когда мы увидимся? У меня еще три концерта в
Москве.
— Три? Учтем,— смеясь, сказал Володя.
— Володька, а ты все еще не женат?
Она спрашивала, не дожидаясь ответа, смеялась — и
не прошло и пяти минут, как исчезло впечатление пора­
зившей меня перемены. Нина была все та же — хорошень­
кая, добрая и, увы, такая же недалекая, как в те време­
на, когда она будила меня по ночам, чтобы выяснить,
серьезно ли влюблен в нее Васька Сметанин или не серь­
езно.
Я упомянула что-то о Павлике, и она вдруг взволно­
ванно захлопала глазами.
— Послушай... Извини, Володя,— она отвела меня в
сторону.— Может быть, мне не следует тебя спрашивать...
Но я очень волнуюсь, а ты ведь все-таки доктор. Ты ни­
чего не заметила?
— Нет. А что?
Мы почему-то заговорили шепотом.
— Ты думаешь, я всегда такая толстая?
— А-а.
— Шестой месяц. Боюсь как!
Я сочувственно покачала головой.
— Первый раз?
— В том-то и дело. Я не хотела. Муж настоял. А ведь
мне уже тридцать восемь.
— Ничего, родишь как миленькая.
— Я хочу девочку.
— Ну, это уж...— Я развела руками.— Что бог
даст.
— Я понимаю. Ох...— Она вздохнула.— Так не очень
заметно?
— Нисколько.
— А ты не боялась?
— Милый друг, да когда ж это было!
— А я боюсь.
— Ничего, ничего. Все будет прекрасно.
158

— Ты думаешь?
Органист, куда-то скрывшийся, когда мы подошли к
Нине, появился в дверях. Она вздохнула.
— Нужно идти. Я в «Метрополе», номер четыреста
двадцать. Приезжай, я тебя умоляю.
Ничего нельзя

изменить!

Был прохладный вечер с вдруг налетевшим ветер­
ком, каким-то негородским, прозрачным. Мы шли из кон­
серватории, Володя говорил без умолку, и, наверно, мне
не следовало слушать то, о чем он говорил. А я слушала,
и мне хотелось, чтобы мы еще долго шли по этим гул­
ким весенним улицам, о которых пел в Большом зале
орган.
— Я спрашивал себя: ну, а если бы мы не встретились
в Сталинграде? Вот ты уверяешь меня, что я обманываюсь,
что это просто возвращение к жизни, и, если бы мы не
встретились, я влюбился бы в другую. Но ты не знаешь,
чем было всегда для меня это чувство!
Я сказала: «Довольно, Володя», но, должно быть, у
меня был не очень решительный голос, потому что он за­
молчал, только чтобы поцеловать мою руку.
— На флоте у меня был друг, даже брат: мы побрата­
лись, и я написал его матери, чтобы она считала меня за
сына. Он убит. Мы говорили, и я поражался тому, как бес­
печно, как равнодушно он относился к любви. И другие.
А я... Тебе странно, я знаю, что все это как будто вспых­
нуло вдруг. Но я никогда не мог забыть тебя, а когда влюб­
лялся, это были женщины, которые чем-то напоминали
тебя. Не говори ничего,— вдруг сказал он, остановив­
шись.— Пусть будет так, как будто ты не слышишь
меня. Когда в Сталинграде я спросил тебя: «Ты счаст­
лива?»...
— Володя, я запрещаю тебе говорить об этом.
— Хорошо. Хочешь, я расскажу тебе, как однажды, в
ледоход, перешел Оку? — вдруг спросил он, остановившись
и приблизив ко мне лицо с широко открытыми глазами.—
Это было в Колкове, есть такой маленький городок на Оке.
Я приехал туда по комсомольским делам и не один, а с
товарищами, среди которых был некий Шульга, очень ост­
рый и насмешливый парень. Время было — весна, снег
159

только что сошел, земля взъерошенная, неприбранная, и
все в каком-то волнении: птицы орут без умолку, вода
бежит днем и ночью. Должно быть, это волнение переда­
лось и нам — мы много спорили и все до одного были
влюблены.
— И ты?
— Да,— быстро отозвался Володя.— В том-то и дело.
Но я, понимаешь, был влюблен в девушку, которая совер­
шенно не замечала меня. Она жила в Ленинграде, в обще­
житии мединститута и, когда я приезжал к ней из Крон­
штадта, разговаривала со мной ровно десять минут, да и то
уткнувшись в какую-нибудь терапию. Ну вот. Это было
тогда.
Он помолчал.
— Я много раз видел ледоход, и всегда это было так,
как будто какая-то сила нехотя ломала грязный лед. А тут...
Шум стоял над рекой, да не шум, а рев, от которого сразу
стало тревожно. Льдины сталкивались, кружились, и вода
между ними была мутная, бешеная. И все вокруг было
именно бешеное — солнечный блеск, какие-то птицы, но­
сившиеся над рекой... Мы стояли и смотрели. А на том бе­
регу тоже стояли и смотрели какие-то люди. И вдруг этот
парень, Шульга, толкнул меня локтем в бок и сказал: «Ну
что задумался? Небось слабо перейти?» Я посмотрел на него
и стал спускаться на лед.
Мы шли. Володя говорил, я слушала и волновалась. Уже
довольно давно, с полгода, как в Москве зажглись малень­
кие фонари, и казалось, что в переулках, слабо освещенных
этим расплывающимся, падающим вниз голубоватым све­
том, война уже кончилась и началась мирная, полузабытая
жизнь. Но война продолжалась. Часовой расхаживал у зе­
ниток, спрятанных в деревьях сквера. На улицах белели
свеженаведенные линии переходов, и край панели был об­
веден белым — это стали делать только в годы войны.
Дежурные в огромных шубах неподвижно сидели у во­
рот.
— У берега лед был еще нетронутый, крепкий, с тем­
ной тропинкой, по которой переходили Оку,— продолжал
все с большим волнением Володя.— Я выбежал на эту.тро­
пинку, но она сразу пропала, а впереди открылась большая
полынья,— наверно, в этом месте зимой выпиливали лед
для складов. Ребята закричали, но голоса донеслись чуть
слышно, да и не до них мне было теперь. Мне казалось,
что я один на один схватился с этими льдинами. Я прыг160

нул и провалился, вылез и опять побежал, и нужно было
сразу решать, куда броситься снова.
Мы были уже недалеко от Серебряного переулка. Пат­
рульные встретились на Арбате, приостановились, хоте­
ли проверить документы, да, видно, раздумали, двину­
лись дальше. Синие лампочки горели под уличными ча­
сами.
— Берег был теперь близко, но до него не дойти, толь­
ко доплыть. Вдруг стало тихо, и я увидел, что стою на ог­
ромной льдине, у которой чуть слышно плескалась вода —
совсем другая, прозрачная, пронизанная светом. И в глу­
бине мелькнуло дно, песчаное, плотное! Дно, по которому
можно добраться до берега — недалеко, только двадцать
или тридцать шагов, а там
люди, которые что-то крича­
ли, бежали...
Пора было прощаться, потому что мы стояли у подъез­
да, и этот вечер, так не похожий на другие вечера, в мо­
ей — и Володиной? — жизни, кончился вместе с его рас­
сказом. Я протянула ему руку. Он поцеловал ее задумчи­
во и тоже как-то на память.
— Вот так-то,—- сказал он грустно.— И ты знаешь, мне
часто кажется, что я все еще иду к тебе среди этих сталки­
вающихся льдин.
Мы простились, условившись встретиться завтра — на
площади Пушкина, в половине седьмого.
И Володя ушел, а я осталась одна. Дежурный узнал
меня, поздоровался и пошутил что-то насчет подозритель­
ных ночных возвращений. И я пошутила и засмеялась, и
не было ничего особенного в том, что мы условились встре­
титься завтра, и нечего было, поднимаясь по лестнице, тро­
гать ладонями горящие щеки.
У меня был свой ключ, я открыла, зажгла свет в сто­
ловой — и сразу же погасила: на окнах были почему-то не
опущены шторы, но в комнате светло от луны. Отец сидел
на диване, опустив голову в руки, и плакал.
— Что с тобой? Что случилось?
Он вскочил испуганный, дрожащий.
— Ничего, ничего. Тут звонили... Тут тебе зво­
нили...
— Кто звонил? Да говори же, папа!
— Он хотел приехать... Он... он приедет. Он сказал,
что хорошо, что тебя нет дома, потому что я могу... я дол­
жен... Но что я могу? Что же я могу, боже мой!
— Кто сказал? О ком ты говоришь?
6

В. Каверин» т.5

161

— Не... не помню. Он, он!
Слезы душили его.
— Он сказал, что Андрей... Андрей...
— Убит?
Отец подошел ко мне, обхватил и замер, крепко сжи­
мая мою голову руками.
— Нет, нет, нет!
Шум подъехавшей машины послышался в переулке.
Это был Малышев. Он прошел несколько шагов и оста­
новился, неподвижный, прямой, в шинели с высокими
плечами, отчетливый, как тень, на пустом тротуаре.
Потом, опустив голову и тяжело вздохнув, направился к
подъезду.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ЭТО БЫЛО ВЧЕРА
Это было вчера

Андрей был арестован на фронте и привезен в Мо­
скву — это было все, что сказал мне Малышев, и, глядя
на его расстроенное лицо с жестко поджатыми губами, я
поняла, что больше ничего от него не услышу.
— Михаил Алексеевич, мы столько лет знакомы, и вы,
я знаю, любите Андрея. Вы работали вместе, и кто же на­
стоял, чтобы он вернулся в Наркомздрав, если не вы? Ска­
жите мне все. Ведь нужно же действовать, хлопотать, до­
казывать, что он не виновен. -Я знаю, что вы связаны, вы
не имеете права... Но ведь не государственная ж!е тайна
то, что вы думаете об этой нелепости, потому что я ни од­
ной минуты не сомневаюсь, что это нелепость.
Он сидел, выпрямившись, опустив глаза.
— Не скрывайте от меня того, что может помочь
ему.
— Татьяна Петровна, поверьте мне, я ничего не знай).
Андрей Дмитриевич не мог сознательно совершить пре­
ступления. В этом для меня нет ни малейших сомнений.
Но с другой стороны... его могли арестовать только по
серьезной причине.
— Вы его начальство, и если он арестован в связи с
какими-то служебными делами, вас должны были изве­
стить об этом... Вы согласились на его арест, да? Скажите
мне, дорогой Михаил Алексеевич! Мы одни, отец за сте162

ной, он плохо слышит. Я не стану упрекать вас, если нель­
зя было поступить иначе.
Малышев вздохнул.
— Не знаю я ничего,— с тоской сказал он.— Мне са­
мому так тяжело, что я вам и передать не могу. Никто у
меня ничего не спрашивал. Да и о чем? О таких вещах не
советуются с начальством. Отвечать придется, это так.
Уже и то, что я приехал к вам, да еще ночью...— Он за­
молчал.
Отец чуть слышно постучался в двери. Я вышла и ска­
зала ему, что ничего не случилось,— глупое недоразуме­
ние, которое разъяснится через несколько дней.
Ничего не разъяснится через несколько дней. Я раз­
делась и легла, не закрывая окна. Ветер качнул бумажной
шторой.
...Он не мог потерять секретных бумаг, хотя бы потому,
что у него не было с собой никаких секретпых бумаг. Нет,
другое. Скрыпаченко?
И бледное лицо подлеца появилось передо мной —
прислушивающееся, с неопределенно осторожной улыб­
кой на тонких губах. Но Скрыпаченко — доносчик пато­
логический, профессиональный, неужели кому-нибудь при­
шло в голову поверить ему? Это было безумием, что Анд­
рей чуть не убил его... «А надо было убить»,— подумала я
и, задохнувшись, вскочила с постели. Патруль прошел под
окном, стук каблуков приблизился, потом удалился. Вот
так же и он лежит, прислушиваясь — гулко стучат каб­
луки по асфальту двора в тишине. Только несколько улиц,
мы ведь недалеко друг от друга!
Неужели еще не кончилась эта ночь? Нет, и до утра да­
леко. Кому писать? Наркому? Нужно было не ложиться, а
сразу засесть за письмо, тем более что я уже сочинила его
в уме и забыла.
Я встала, снова легла, и две перекрещенные полоски
появились где-то высоко надо мной — смутные, светло-сер^е, но темнее, чем пространство, в котором тонули, не­
вольно закрываясь, глаза. Что значит этот крест над моей
головой? Кончено, кончено — вот что он значит! Анд­
рей не вернется. Что смерть? Для него это хуже, чем
смерть.
Что за вздор лезет мне в голову, боже мой! Это не
крест, а переплет окна. Скоро утро, и тень переп­
лета на потолке с каждой минутой становится все свет­
лее.
6*

103

Я давно не видела Никольского и поразилась тому, как
он постарел за эти два промелькнувших года. Он обра­
довался мне, пошел навстречу, но сразу же сел, и мерт­
венно-холодной показалась мне большая темная рука, ко­
торой он слабо пожал мою руку.
— Николай Львович, мы давно не виделись — по моей
вине,— а вот теперь я пришла к вам по делу, да еще по
какому трудному делу.
— Ну вот еще! А кто это видится? Все заняты, и хо­
рошо, что заняты. Время такое.
Он говорил медленно, подолгу останавливался после
каждого слова.
— Да и что за извиненье! Вы дама,— вдруг сказал он
по-французски,— и ваше извинение — укор для меня.
Я первый должен был пожаловаться на судьбу, помешав­
шую мне часто видеть такую милую женщину, как вы.
— Спасибо. Николай Львович, у меня несчастье.
У меня страшное, неожиданное несчастье, и если мне не
помогут друзья, я не знаю, как я справлюсь с этим не­
счастьем.
— Что случилось?
Он выслушал меня насупясь, отогнув рукой сморщен­
ное восковое ухо.
— Как это посадили? — с недоумением спросил он.—
Он человек известный. Что за порядок — не выслушав, без
объяснений. Ведь чтобы так поступить, нужны причины,
улики.
— Мне кажется, да.
— Где ваше письмо?
— Может быть, это не то, что нужно.— Я достала из
сумки письмо.— Тогда исправьте. Дорогой Николай Льво­
вич, если бы вы знали, как я счастлива, что вы встретили
меня так сердечно. К вам прислушиваются, вас знает весь
мир.
Сердито посапывая, дед подписал письмо и, слегка по­
шатываясь на длинных ногах, прошелся из угла в угол. Он
был взволнован.
— Черт знает что такое,— сказал он.— Я буду счастлив, если это письмо поможет Андрею Дмитриевичу. Да.
Но следует, мне кажется, действовать иначе.
— А именно?
— Обратиться в правительство,— грозно нахмурив­
шись, сказал дед.— Поехать и объяснить. И, в свою оче­
редь, потребовать объяснений.
164

— Николай Львович, дорогой...
— И, в свою очередь, потребовать объяснений,— не
слушая и сильно взмахнув рукой, сказал дед.— Личность
заметная, с заслугами. Как же так? Воевал?
— Да, то есть не участвовал в боях, но полгода про­
вел в Сталинграде, и еще в феврале...
— Все равно воевал,— утвердительно сказал дед.—
Работник первоклассный. Человек дела. Кто же у нас
лучше, чем он, разбирается в практической эпидемиоло­
гии? 4 И такого человека сажать! Да я только что в
«Правде» прочел, что наши войска на Калининском фрон­
те за три месяца подобрали более двенадцати тысяч сып­
нотифозных, освобожденных из плена. В Смоленской
области натуральная оспа. Дизентерия поголовная. В го­
родах освобожденных ни воды, ни света, воздух от­
равлен.
Немного дрожащими руками Никольский стал шарить
на столе — должно быть, искал газету. Он побагровел, и я
испугалась, что ему может сделаться дурно.
— Николай Львович, садитесь, дорогой, поговорим спо­
койно. Вы сказали — обратиться в правительство. Но как
это сделать?
Он сел, вытянув длинные ноги, и принялся сердито сту­
чать пальцами по ручке кресла.
— Вот теперь давайте подумаем, как это сделать.
И дед замолчал. Я подождала минуту, другую. Ровное
дыхание послышалось. Темная сморщенная рука упала
на колени. Большое веко поднялось, потом опустилось.
Дед спал, склонив на грудь большую голову с пергамент­
ными мешочками у глаз и старческими меловыми вис­
ками.

Белянин — разахавшийся, растерявшийся, дважды про­
веривший, плотно ли закрыта дверь его кабинета, с испу­
ганными глазами на красном мясистом лице. Знаком ли он
с Рудиным? Разумеется. Более того, у них превосходные
отношения. Но захочет ли Рудин подписать это письмо —
кто знает? Он, Белянин, думает, что едва ли. Рудин чело­
век неожиданный, со странностями, проще говоря, взбал­
мошный, и что ему взбредет в голову, вообразить невоз­
можно. Кроме того, вы знаете, какое он сейчас получил
назначение? Конечно, он, Белянин, пойдет к нему. Да что
пойдет! Сегодня вечером они условились встретиться за
465

преферансом. И, конечпо, если это будет удобно, он заго­
ворит об Андрее. Да, оп заговорит — сперва издалека, а по­
том... а потом, если это будет удобно...
— Но откуда эта напасть? Откуда? — Он раскачивал­
ся, с отчаянием взявшись за голову и глядя па меня круг­
лыми от ужаса глазами.— Андрей Дмитриевич, боже мой!
Нет, тут что-то есть, иначе быть не может.
Мне не хотелось выяснять, что он подразумевает под
этим «что-то», и я ушла, поблагодарив его и условившись,
что он немедленно позвонит мне — все равно, откажется
Рудин или согласится.

Кипарский — генерал-полковник медицинской служ­
бы — грузный, коротконогий, глухой, со слуховым аппа­
ратом, в котором ежеминутно что-то ворчит и который он
настраивает, подкручивает, подправляет.
К сожалению, он не был знаком с Андреем Дмитриеви­
чем, хотя, разумеется, знает его по литературе.
— Вот за вас я, матушка моя, действительно могу за­
ступиться, если с вами не дай бог что-нибудь произойдет в
этом роде. Вообще-то история бессмысленная, нелепая и,
к сожалению, далеко не единственная. Да-с. Так что, если
бы даже я и подписал это письмо, которое, по-моему, со­
ставлено несколько экспансивно,— ничего бы из этого не
получилось, матушка моя, ничего. И вам, мне кажется,
нужно не торопиться, а переждать недели две-три.
Аппарат ворчит, и, подкрутив какой-то упрямый вин­
тик, Кипарский начинает водить микрофоном по воздуху
перед моими губами.
— И не сидеть сложа руки, да-с, а поехать на фронт и
доказать, что представляет собой ваш препарат в полевых
условиях.
— Препарат?
— Вот именно. В чем дело с Андреем Дмитриевичем —
это, по-видимому... станет известно впоследствии, но что
подобная история может отразиться на вас, а следова­
тельно, и на вашем препарате, это для меня уже и сейчас
совершенно ясно.
И, склонив красную апоплексическую шею, Кипарский
поглядывает на меня маленькими умными глазками из-под
нависших бровей.
— Вам известно, что скоро па Первый Прибалтийский
фронт отправляется под моим руководством бригада? Вот
166

и присоединяйтесь. Испытаем пенициллин в полевых ус­
ловиях — вот тогда, надо полагать, крыть действительно
будет нечем.
Я слушаю его и ничего не понимаю. Почему Кипарский
вдруг заговорил о моем препарате? Зачем снова испыты­
вать его, да еще на фронте? Разве могу я сейчас уехать из
Москвы?
— Хорошо, я подумаю, Иван Аникиныч.
— Что? Не слышу. Вот проклятая машина!
Подкручивает, настраивает, подправляет.
— Матушка моя, скажите-ка что-нибудь, скажите
хоть — так.
— Так.
— Еще раз.
Я повторяю:
— Так.— Слезы душат меня, но я повторяю: — Так.
Теперь хорошо?
— Так. Теперь превосходно.

Еще две-три-четыре встречи. Кипарский отказался.
Подпишет ли Крамаренко? Холодные, внимательные, рав­
нодушные лица. Лица приветливые и мгновенно меняю­
щиеся, когда речь заходит о том, что... И речь заходит со­
всем о другом. Лица испуганные, с ускользающим выра­
жением.
Приемная Министерства внутренних дел. Долгое ожи­
дание. Женщины, ничем не похожие друг на друга — и
удивительно, необычайно похожие. Молчаливые, но пони­
мающие с полуслова, озабоченные, надеющиеся, усталые,
взволнованные. Вот эта, совсем молодая, с усталым ли­
цом — если бы она вчера заговорила со мной о ее муже,
отце или брате... Ведь я бы не поверила, что он так же не
виноват, как Андрей.

И весь этот, как во сне промелькнувший, мучительный
день, весь этот день, которого не хватило даже на то, что­
бы повидаться с Рубакиным, приехавшим из Казани, я
старательно вспоминала что-то, казавшееся мне очень
важным! Это было необходимо, то, что мне не удавалось
вспомнить и касалось не только меня — вот в чем я не
сомневалась ни единой минуты.
167

Знают ли уже о том, что произошло, в институте? Дол-»
жно быть. Иначе Коломнин не спрашивал бы так настой­
чиво о моем здоровье.
Да. Вот это. Но и что-то еще. То, что должно было слу­
читься сегодня. Где и когда? В котором часу? И вдруг я
вспомнила: Володя Лукашевич будет меня ждать на пло­
щади Пушкина в половине седьмого. Мы назначили друг
Другу свидание. Он придет. Он будет ждать меня, вол­
нуясь, считая минуты.
Может быть, нужно пойти вот такой, какой я стала за
сегодняшний день, едва держащейся на ногах, подурнев­
шей, неузнаваемой? Все-таки друг. Ведь это немало!
И даже не все-таки, а близкий, любящий друг. А друзьями
надо дорожить, особенно, когда стареешь за один день и,
дойдя домой, не можешь есть от усталости, и голова раска­
лывается от боли, и нет лекарства, от которого могла-бы
пройти эта боль.
Неужели все это было вчера — консерватория, серебря­
ные трубы, осторожно вторившие чистому голосу Нины?
Спящий переулок, освещенный луной, синие лампочки под
уличными часами. Юноша переходит Оку среди сталки­
вающихся, кружащихся льдин. Кого он видит на том бе­
регу? Не помню. Не знаю.

Ни одной минуты не сомневалась я, что Володя ждет
меня, хотя было уже около девяти и над городом скользи­
ли прозрачные вечерние тени. Я не ошиблась. Там, где са­
дик у памятника Пушкину переходит в бульвар, Володя
стоял, подтянутый, взволнованный, бледный — такой, что
каждый скользнувший по нему взгляд мог прочитать: «Не
пришла». Вокруг гуляли, громко разговаривали люди, на
скамейках было тесно, цветочницы продавали букеты пер^
вых фиалок. Но у него было свое место в этом мире — то, >
где мы условились встретиться и где мимо него проходили ,
женщины, ничем не отличавшиеся друг от друга, потому
что ничем не напоминали меня.
•— Таня! Ты пришла? Родная моя, а я уже думал...
Он бросился ко мне, и это было единственное мгно­
венье, когда, как в зеркале, я увидела себя —некрасивую,
с ненакрашенными губами, в ненарядном, обыкновенном
платье, не в том, которое я надела бы, если бы все было
иначе. Но это чувство только мелькнуло в сознании, как
168

слабый отсвет ушедшей жизни —той, которою я жила
до вчерашнего дня. Все стало другим. Все стало горест­
ным, безнадежно другим. Я остановилась перед Володей,
не говоря ни слова и стараясь унять онемевшее
сердце.
— Что с тобой? Ты больна? Что случилось?
Я сказала только два слова — и это были две черты,
крест-накрест перечеркнувшие все, что могло произойти
между нами.
Он ничем не мог мне помочь, хотя бы потому, что уже
получил назначение и через несколько дней должен был
отправиться на Северный флот. Но мне помогло уже то,
что в эти дни он оказался рядом со мной. Мы вместе хо­
дили к Малышеву, вместе перебирали бумаги Андрея, пы­
таясь найти среди них объяснение, хотя бы самое отдален­
ное, тому, что случилось,— и Володя держался по-товари­
щески просто, с прямотой, в которой я одна могла угадать
безнадежность.
Из дневника
Дмитрия Львова

14 января.
...Накануне отъезда Лиза достала Handbuch’ по чуме,
и я читал его всю дорогу. Время от времени это занятие
чередовалось с чтением «Войны и мира». Диспозиция гене­
рала Вейротера с его «первая колонна марширует... Вторая
колонна марширует...» Она помогла ему, так помог нам
сей Handbuch, когда мы принялись за дело.

19 января.
Дома ворчишь, ругаешься, даже плюешься, в лучшем
случае работаешь машинально, видя лишь небольшую ча­
стицу огромной и в общем необыкновенно человечной си­
стемы нашего здравоохранения. Издалека, в чужой стра­
не, где сталкиваешься с чудовищными пережитками, кото­
рым нечего противопоставить, видишь целое и понима­
ешь, что значит работать среди людей, выросших в созна­
нии общих интересов.

21 января.
Причина вспышки все-таки остается неясной. Мигра­
ция мышей-полевок из чумного очага? Случай, о котором
169

сообщил мне врач из погранохраны, по-моему, не имеет
отношения к чуме. Карантин был наложен для успокоения
начальства.

14 марта.
Ни одного нового случая за полтора месяца. Стало
быть, вскоре можно будет снять карантин и убираться от­
сюда восвояси. Пора.
19 марта.
Все хорошо. Завтра собираюсь с Лизой в город — по­
смотреть базар, который, говорят, не уступает столичному.

20 марта.
Лабиринт полутемных коридоров. Шум оглушитель­
ный, непрерывный, от которого сразу начинает болеть го­
лова. Стучат медники, делающие подносы, котлы, кувши­
ны из толстых листов красной меди, визжат подпилки
оружейников, шипит расплавленная бронза, сопят кузнеч­
ные мехи, монотонно гудят струны лучков, на которых ра­
ботают шерстобиты. Пыль, дым, чад, отвратительный, тош­
нотворный запах бараньего жира. И вдруг — лабиринт
раскидывается веером душистых фруктовых лавок. Про­
хладный полумрак, запах пряностей, тишина — впрочем,
относительная, потому что продавцы, увидев нас, оглуши­
тельно закричали, расхваливая свои товары.
3 апреля.
Я знал, что к нам привыкли в здешних местах, мо­
жет быть, даже полюбили, хотя за традиционной высоко­
парностью подчас трудно было разглядеть искреннее чув­
ство. Но мне, конечно, и в голову не могло прийти, что
крестьяне окрестных сел с самого раннего утра начнут
собираться вокруг нашей базы, что женщины будут выть,
а мужчины — стоять потупившись, с такими лицами, как
будто у них отнимают самое дорогое в жизни. Сейчас я
спокоен, даже посмеиваюсь над Лизой, которая не удер­
жалась и немного всплакнула, а ведь вчера сам с трудом
удержался от слез.

5 апреля. Ночь.
Не подозревал, что можно так соскучиться по вагону.
Все на месте, хотя и нет, к сожалению, уверенности в том,
что чужие руки не перелистали рукописи, не прошлись по
книжным полкам и т. д. У Лизы разболелась голова, и она
170

ушла к себе очень рапо, а я уселся за стол, который из
фанерного листа соорудили мне санитары, вынул чистый
лист бумаги и написал: «Вирусная теория происхождения
рака».

6 апреля. Утро.
За одну ночь написать то, что в течение многих лет
исподволь выстраивалось в сознании,— не могу поверить,
что со мной произошло это чудо! Многое еще приблизи­
тельно, неточно, все здание в лесах, но я уже вижу его от
фундамента до флюгера на крыше. Если я не прав — от­
даю сатане мою грешную душу.

6 апреля. Вечер.
Лиза больна. Температура около сорока, кашель,
острая боль в груди. Неужели?..

7 апреля.
«Дорогой Андрей! Пишу тебе, к сожалению, без вся­
кой уверенности, что ты получишь это письмо. Лиза забо­
лела вчера, а сегодня положение настолько определилось,
что диагноз почти не вызывает сомнений. Боюсь, что завт­
ра придет и моя очередь,— мы не разлучались последние
дни. Как видишь, все сложилось далеко не так удачно,
как хотелось бы, и виноват в этом я и никто другой. Не
следовало брать ее с собой в такую опасную экспедицию —
не потому, что она моя жена, а потому, что она совершен­
но лишена осторожности. Поздно теперь сожалеть об этом.
Не» хочется, чтобы ты думал, что эту грустную, но, по-ви­
димому, неизбежную развязку я встречаю подавленный,
измученный страхом. Я никогда не боялся смерти, может
быть, потому, что никогда и не думал о ней. Но умереть
в полной уверенности, что самое главное впереди, прими­
риться с этим все-таки трудно. Жаль, что мы с тобой боль­
ше не увидимся и что я не смогу порадоваться той, завид­
ней ясности твоей жизни, до которой мне всегда было да­
леко. Что делать! Не уверен даже, что до тебя дойдет этот
дневник,— вероятнее всего, мои бумаги будут сожжены
вместе с вагоном. Но если они сохранятся, прошу тебя,
прочти внимательно, и непременно вместе с Таней, статью,
которую я набросал прошлой ночью и вкладываю среди
этих страниц. Это беглые, приближенные соображения, и,
на первый взгляд, они, вероятно, покажутся парадок­
сальными. И все-таки я буду благодарен, если вы займе171

тесь этим вопросом и попытаетесь проверить мою догад­
ку. Это потребует известной подготовки, и если ты за­
нят, пусть это сделает Таня на память о безрассудном,
но искренне любившем ее старшем брате. Может быть,
ей поможет план опытов, вы найдете его в моем на­
броске.
Мне кажется, что маме нужно сообщить, что я остался
здесь на неопределенное время, во всяком случае, до окон­
чания войны. Может быть, упомянуть мельком, что я на
секретной работе? Тебе видней. Бедная, она привыкла бес­
покоиться обо мне.
Обнимаю тебя и Таню, и всех друзей, помнящих меня.
Твой Дмитрий».

Это было вчера

(Продолжение)

Не знаю почему, но именно с Рубакиным я особенно
боялась встретиться после того, что случилось. Мы всегда
были очень дружны, но мне казалось, что в предвоенные
годы в его характере появилась неприятная сухость.
«Стальной и немигающий» — так подшучивали над холод­
ными догматиками, свято верящими лишь в непререкае­
мость своего безупречного, на первый взгляд, мышления.
Оттенок этого слепого догматизма, этой раздражавшей
меня «святой принципиальности», подчас мелькал в Петре
Николаевиче. Он больше нравился мне в молодости, ког­
да, похожий чем-то на доброго лохматого пса, он вры­
вался, как буря, в чужие лаборатории со своей иронией,
со своими сомнениями, в которых всегда было что-то
живое.
...Мы встретились в институте, на людях, и нечего было
рассчитывать, что он попытается хоть намекнуть, что со­
чувствует мне, взволнован, расстроен. Но я все-таки жда­
ла. Нет и нет! Ни слова, ни взгляда. «Мы на работе, и са­
мое важное сейчас — разместить лаборатории так, чтобы
плесневой грибок не заразил фаги. И не ждите от меня,
пожалуйста, ничего другого».
Холодно поблескивали белые нити в поредевших воло­
сах, и маленький чужой человек в туго подпоясанной гим­
настерке был так же вежлив и сдержан со мной, как с дру­
гими.
172

Правда, прощаясь, он задержал мою руку в своей, и
лицо — все еще круглое, румяное, но уже с большими мяг­
кими складками у рта — потеплело. Но, может быть, мне
это лишь показалось?
Лена Быстрова вернулась в Москву через несколько
дней и бросилась ко мне прямо с вокзала, без звонка, не
заезжая домой. Это было в воскресенье; я была еще в по­
стели, и отец, с пышными, расчесанными усами, жалкими
на похудевшем лице, только что изложил мне свои сооб­
ражения, в которых главную роль играл все тот же Петька
Строгов, вырастивший на Амуре быка симментальской по­
роды, а ныне занимающий весьма влиятельную должность
в Москве...
Раздался звонок. Лена вошла на цыпочках, как входят
к больному. Я уже почти не плакала последнее время, но
увидев ее — милую, взволнованную, бледную, с большой
седой прядью над чистым высоким лбом,—не удержалась,
заплакала. И Лена, обняв меня и бессвязно утешая, тоже
не могла удержаться от слез.
— Нет, нет, это я просто так. Давно не виделись,—
говорила она, вытирая глаза.— Я уверена, уверена, что все
обойдется.
— Ты думаешь?
— Да, да. И Петя думает так же. Бог с тобой, да он ме­
ста себе не находит,—испуганно сказала она, поняв по
моему выражению, что я расстроена холодностью, с которой
Петр Николаевич отнесся к моему несчастью.— Он в бе­
шенстве. Я его таким еще в жизни никогда не видела. Он
потрясен и не только не отказывается, а, наоборот, ищет
выход и найдет, вот увидишь! Найдет непременно. Он ско­
ро приедет, он знает, что я у тебя. Ты побледнела? — спро­
сила она, с удивлением глядя на меня своими щироко рас­
ставленными глазами.—Ты не хочешь, чтобы он приез­
жал?
— Да что ты!
Лена поцеловала меня.
— Бедная, родная... Все будет хорошо,— быстро ска­
зала она.— Или мы пойдем и скажем, чтобы нас тоже по­
садили, потому что мы так же виноваты, как и он. Да не
смотри ты на меня такими глазами!
Рубакин приехал и потребовал, чтобы Лена немедлен173

но отправлялась домой, потому что Катенька сидит на ве­
щах и не знает, что делать. Потом проводил жену до ма­
шины и вернулся ко мне.

Это был разговор, после которого, как после шока, ко
мне стало постепенно возвращаться сознание. И не в уте­
шениях тут было дело — на утешения Петр Николаевич
был как раз скуповат. Впервые за эти дни я услышала
уверенный голос человека, который ни одной минуты не
сомневался, что Андрей не совершил никакого, даже не­
вольного, преступления.
— А если так,-— сказал, жестко поджав губы, Руба­
кин,— следовательно, он должен быть и будет оправдан.
Какие бы мы с вами предположения ни строили, для меня
яспо, что это ложный донос и что следствие введено в за­
блуждение. Кем — не знаю, может быть, Скрыпаченко.
Как-никак Андрей, и никто другой, заставил его пересчи­
тать ступени. Ах, все-таки это было безумием,— с досадой,
в которой сквозило невольное восхищение, сказал Петр
Николаевич,— спустить с лестницы такого прохвоста, та­
кую злопамятную скотину! И вы знаете, Татьяна, я думаю,
что Кипарский прав.
— То есть?
— Ничего бестактного не было в том, что он предло­
жил вам присоединиться к бригаде. И о вашем препарате
он упомянул не случайно. Вы думаете, что это положение
упростилось после вашей победы над Норкроссом? Наобо­
рот. Так что это вовсе не так глупо, что Кипарский пред­
ложил вам поехать на фронт.
— Ничего не понимаю.
Петр Николаевич посмотрел на меня и, как маленькую,
погладил по голове с доброй улыбкой.
— Ну хорошо, откинем догадки,— сказал оп,— тем бо­
лее что пока еще все это действительно только догадки.
Давайте рассуждать от обратного: почему бы вам не поехать на фронт? Поездка займет не больше месяца. Что
произойдет за это время в Москве? Передачи еще не раз-:
решены, так?
- Да.
— Справки? Даю вам честное слово, что мы с Еленой
будем звонить туда каждый день. И не только звонить, а
надоедать, лезть к следователям, обивать пороги. Вы ве­
рите мне?
174

Взволнованный, решительный, маленький, лохматый,
он метался из угла в угол, накручивая на палец клок се­
деющих волос и дергая их с такой силой, как будто он, и
никто другой, был виноват в том, что случилось с Андреем.

Конечно, при других обстоятельствах я бы не уехала
из Москвы, а послала бы с Кипарским Виктора или Лену
Быстрову. Институт только что вернулся из Казани, наш
«филиал» необходимо было полностью перевести во фли­
гель, пенициллиновый завод, несмотря на все мои требова­
ния, плохо снабжался сахаром — словом, дело требовало
неустанного наблюдения.
Несмотря на клиническое признание, несмотря на
дуэль с Норкроссом (о котором только мельком упомянул
«Медицинский работник»), тень недоверия по-прежнему
лежала на пенициллине-крустозине. Забавно, что это не­
доверие сказывалось не только в наркомздравовских кру­
гах, но и на черном рынке, где канадский пенициллин
стоил вдвое дороже.
Мы едем в автобусе по дорогам Литвы мимо светлых
озер. Мы — это я и Селезнев, старый хирург с длинными
казацкими усами. Круглолицые румяные женщины, под
которыми слишком хрупкими кажутся велосипеды, то и
дело попадаются нам навстречу. Высокие распятия на
въездах в маленькие чистые города. На улицах Паневе­
жиса молодые ксендзы в изящных сутанах, в начищенных
черных ботинках, улыбающиеся, окруженные нарядными
дамами. Селезнев серьезно утверждает, что это «интересантки» и что так называются женщины, которых ксендзы
готовят к религиозному испытанию. Чужой мир, где очень
странными, должно быть, кажутся запыленные, усталые
люди в автобусе, несомненно штатские, впервые надевшие
военную форму. Пенициллин — с нами, и время от време­
ни Селезнев поглядывает на него как на живое существо—
неуверенно, но с надеждой.
Приходится торопиться

Большой сортировочный госпиталь, расположенный
в старинном рыцарском замке, был переполнен, и я сразу
же стала помогать товарищам: просматривать истории бо175

лезней и отбирать среди них те, на которых стоял наш сиг­
нальный «пенициллиновый» знак. Меня вызвали в пала­
ту — случай был интересный: лейтенант, у которого оскол­
ком поранило палец, заболел столбняком, и теперь каждые
три часа ему вводили пенициллин почти без всякой на­
дежды на спасение.
Столбнячные больные — самые тяжелые. Непроизволь­
ные судороги выбрасывают в стороны то руки, то ноги, пе­
рекошенное лицо мелко дрожит и вдруг начинает мучи­
тельно гримасничать и кривляться. От человека остаются
только глаза — усталые, застывающие, молящие о спасе­
нии.
Расстроенная, вернулась я к дежурному врачу, у ко­
торого просматривала сигнальные карты. Только что при­
везли новую партию раненых, .машина с ревом ворвалась
во двор, и слышно было, как глухо чавкала под колеса­
ми грязь. Невзорвавшаяся бомба лежала недалеко от
крыльца. Разворачиваться было неудобно, и шофер ругал
эту бомбу, и дождь, зарядивший с утра, и каких-то бан­
дитов, обстрелявших под самым Шиловом санитарные
машины.
...Может быть, я уснула на минуту, потому что при­
шлось сделать усилие, чтобы вернуться к себе, к этому за­
кутку, отгороженному от большого, с узкими окнами, ка­
менного зала. «Летучая мышь» освещала маленький кол­
ченогий стол, на котором я листала истории болезни. Одна
из них, ничем не отличавшаяся от прочих, была в моих ру­
ках, и я, еще не совсем проснувшись, смотрела на нее, ни­
чего не понимая. Фамилия раненого была Репнин, имя —
Данила Степаныч. Ничего особенного не было в этом со­
впадении. Но так же, как Репнин, он был майором танко­
вых войск.
Я встала и вышла на двор — темный, огороженный ка­
менной стеной, заросший редкими деревцами. Санитары
несли раненого по дощечкам, проложенным от грузовика
к сараю, в котором был устроен приемный покой. Времян­
ка жарко топилась в сарае, и молодая женщина — врач,
сопровождавший раненых,— сушила шинель над огнем.
Я показала ей историю болезни: она сказала, что да, пом­
нит, это из разбившихся, и что его еще привезут, если ста­
нет спокойнее на дороге.
— Как из разбившихся?
— А вы разве не слышали? Под Клайпедой разбился
176

наш самолет, человек пятнадцать погибли, все офицеры. Вы
из группы Кипарского? — вдруг спросила она с любопыт­
ством.
— Да. Вы привезли Репнина?
— Нет. Дорога простреливается, а ведь тяжело ранен­
ных быстро не повезешь. Говорят, какие-то бандиты засе­
ли, немцев-то здесь уже нет. Ну и пришлось повернуть!
А истории болезней я захватила с собой.
— Вы смотрели его?
— Нет.
Я поблагодарила и пошла искать своего шофера.

Прошел час, прежде чем мы тронулись в путь,— и это
был бесконечно тянувшийся час, потому что с тех пор, как
я поняла, что должна, не теряя ни одной минуты, ехать
к Репнину, все стало происходить в тысячу раз медленнее,
чем прежде. Медленно делал что-то с машиной шофер на
дворе, ушла за инструментами и тысячу лет не возвраща­
лась сестра. Среди только что привезенных раненых на­
шелся офицер, летевший вместе с Данилой Степанычем,
меня провели к нему, и он долго рассказывал о том, как
произошла катастрофа.
— Очнулся — лежу грудью на спинке сиденья, повез­
ло: смягчила удар. Земля рядом, и, вы не поверите, вижу,
как по травинке букашка ползет. Поднял голову,— само­
лет горит, людей выбросило, только один, вижу, идет весь
в крови. Я ему кричу: Репнин, ложись! Не слышит. Я сно­
ва: ложись, я тебе говорю! Послушался, лег... Притащили
нас потом в избу и давай, представьте себе, обливать пря­
мо из шлангов. Боль невыносимая, все ругаются, стонут,
грозят. Сосчитал я людей,— нет Репнина. Спросил у док­
тора, он вынул из кармана ордена, партбилет и положил
на стол, так бережно, осторожно. Ну, думаю, все. И вдруг
вижу — несут.
Он рассказывал неторопливо, подробно, радуясь, что
все так. прекрасно обошлось для него, и не замечая, что
мне тяжело его слушать..

Это был почерневший от дыма бревенчатый дом с вы­
битыми окнами, выходившими в старый яблоневый сад.
«Белегт» (занято) было написано на двери; женщина в
177

подоткнутой юбке, стоя на крыльце, старательно смывала
мокрой тряпкой острые буквы, и я вспомнила, что на всех
домах, мимо которых мы проезжали, было написано «Белегт», «Белегт». Должно быть, немцы недавно ушли из
этой деревни.
Забора не было, мы въехали прямо в сад, переломан­
ный, с жалкими торчащими ветвями. Водитель сказал:
«Кажется, здесь», и толстый военврач выбежал на крыльцо
и вытянулся, приняв меня за начальство.
— Майор Репнин? Да, у нас,— сказал он.
За дверью слышались голоса, но все смолкло, когда я
вошла и, ища Данилу Степаныча глазами, остановилась у
порога. Он полусидел, откинувшись на подушку, бледный,
с забинтованной головой и не очень удивился, увидев ме­
ня, хотя узнал с первого взгляда.
— Татьяна? — слабым голосом спросил он.— Может ли
быть?
Я подсела к нему.
— Она самая, Данила Степаныч.
— Вот видите, я. же говорил, что мы еще встретимся.
Помните, когда заходил к вам в Москве?
— Помню, Данила Степаныч. Ну, как вы?
— Хорошо. А теперь, когда вы приехали,— еще лучше.
Татьяна, а может быть, это не вы?
- Я.
— Ну, тогда еще повоюем. А то лежишь и все думает­
ся: что, брат, кажется, худо? Гоняется костлявая и, кажет­
ся, догнала.
В комнате было душно, солнце ярко светило сквозь
разбитые окна, и над Данилой Степанычем жужжали бле­
стящие черные мухи. Я прогнала их, но они снова верну­
лись.
Раненые давно не смотрели на нас, а давешний толстый
врач деликатно отвернулся, хотя ему хотелось — я это ви­
дела — поговорить со мной.
— Вот странно, Татьяна, вы явились, и я сразу почув­
ствовал себя виноватым — не перед вами, конечно, а перед
Машей. Но я, честное слово, не виноват. Если бы это за­
висело от меня, я бы ни за что не разбился. Тем более что
это мне и не положено. Ведь я как-никак танкист, а не
летчик.
Лучше бы он не шутил, лучше бы не улыбался так роб­
ко! Я тоже улыбнулась и встала, чтобы поговорить с вра­
чом.
178

Данила Степаныч не вскрикнул, не застонал, когда сол­
даты переносили его в машину — не санитарную, а обык­
новенную грузовую, покрытую натянутым на каркас по­
лотном, в котором было слюдяное окошко. И потом, когда
мы выехали и машину стало подбрасывать на неровных,
уложенных из хвороста гатях, он молчал и только крепко
сжимал мою руку.
— Вы расскажете ей, Татьяна? — Он сказал это гром­
ко и повторил, чтобы я не подумала, что он бредит.
— Кому?
— Машеньке.
— Вы ей сами расскажете.
— Хорошо, я сам. Но и вы.
— Непременно. Вы увидите ее прежде меня.
— Конечно. Но все-таки. Вы поможете ей?
— Полно, Данила Степаныч.
— И детям. Боже мой, детям.
Он сжал зубы, но не заплакал, а только скорбно пока­
чал головой.
— Ладно. Где Андрей Дмитрич? На фронте?
Я ответила:
- Да.
— Я тогда в Москве его статью прочитал и потом все
перелистывал газеты — не встречу ли снова?
— Он не писал последнее время.
— Не писал? Что вы так пригорюнились, Татьяна?
Расскажите мне что-нибудь.
— Хорошо, Данила Степаныч.
Я сидела подле него, на каких-то узлах, которые врач
просил передать в санпоезд, и говорила, говорила без кон­
ца,— лишь бы он слушал меня, лишь бы не искажалось
от боли белое, в наступившем полумраке, лицо.
Все темнее становилось в машине, должно быть, мы
въехали в лес или наступил вечер, хотя трудно было пред­
ставить, что стемнело так быстро. Наверное, я задремала,
потому что равномерный грохот мотора превратился в шум
воды, которая свивалась в закипающие белые бревна и ка­
тила их на скалы одно за другим. Это была Анзерка, Кру­
тицкий порог, и Андрей, расстроенный, усталый, шел по
высокому берегу, а я бежала за ним. «Андрей, подожди!»
Но он уходил, не оборачиваясь, опустив голову, по камени­
стой тропинке, к варницам, где виднелся навес на столбах
и под павесом вспыхивало дымное пламя. Потом все сме­
щалось, и уже не Андрей, а молодой казах смотрел па
179

меня, сжимая побелевшую челюсть. И другие раненые,
поднимаясь на койках, смотрели мне вслед — не было
ни одного, который не проводил бы меня укоризнен­
ным взглядом. И я шла все быстрее, потом побежала,
схватившись руками за голову, и снова увидела вдалеке
между коек Андрея, который наконец обернулся ко
мне.
Нужно было проснуться немедля, сию же минуту, что­
бы не услышать от него что-то страшное, непоправимое —то, что уже начали выговаривать дрогнувшие губы,—-и я
заставила себя открыть глаза, унимая сердце, вся в холод­
ном поту.
Репнин лежал, закинув голову, и сразу открыл забле­
стевшие глаза, точно ждал моего пробуждения.
— Проснулись, Татьяна? Я не хотел будить вас.
— Я долго спала?
— Не знаю, кажется, долго.
— Ну, как вы, Данила Степаныч?
— Хорошо.— Он улыбнулся. Машину подбросило, и он
прикусил губу.
— Очень больно?
— Нет. Вы говорите, ладно? Возьмите опять мою руку.
Ох, сколько я вам наделал хлопот!
И я снова начала говорить, не знаю о чем, все равно о
чем, лишь бы кончилась наконец эта ночь, этот сумрак
машины с убегающим, качающимся в мутном окошечке
лесом. Ветки стали хлестать по кузову, как будто кто-то
хотел остановить нас длинными зелеными руками; и я го­
ворила теперь, стараясь заглушить эти хлещущие, рвущие­
ся и трепещущие звуки.
Слабый свет окрасил слюдяное окошечко. Это значит,
что светает? Или мы проехали через лес? Машина остано­
вилась, водитель соскочил и, подойдя к кузову, поднял
полотнище.»
— Ну, как вы там?
Я спросила, почему мы остановились, и он ответил с
мягким сожалением:
— Придется подождать.
Была еще ночь, но как бы дрогнувшая, отступившая
перед возникающим откуда-то издалека светом зари. Мы
выехали из лесу, но впереди снова синел лес, и на дороге,
уходящей в этот лес, окутанный пеленою тумана, в два и
три ряда стояли машины; их было много, и они стояли
так неподвижно-мертво, точно на свете не было силы, ко180

торая заставила бы их тронуться с места. Не знаю, что это
была за часть — танки, но и обыкновенные грузовики, на
которых, прикрытые брезентом, стояли какие-то странные
орудия, похожие на опрокинутые книжные полки. Лю­
дей не было видно, но когда я подошла поближе, на обо­
чинах, поросших травой, показались смутные, неотчетли­
вые фигуры танкистов; они лежали и сидели в траве, и
у них был ужаснувший меня, ничего не ожидающий
вид.
Я вернулась к Репнину, сказала, что водитель хотел
объехать военную часть, стоявшую на дороге, но я не по­
зволила,— боюсь, растрясет. До Шилова уже недалеко,
так я сказала ему. Мы, конечно, поспеем к утру, и даже
лучше, если придется постоять, потому что можно впрыс­
нуть камфору и вообще отдохнуть от тряской до­
роги.
Это было странно, но никто не удивился, не принял
меня за сумасшедшую, когда я спросила, скоро ли часть
отправится дальше и нельзя ли, чтобы она отправилась
скоро. Коротенький загорелый танкист сказал:
— А вы сами кто будете?
Я объяснила, что врач и везу в грузовике раненого офи­
цера. Он в тяжелом состоянии, нуждается в срочной опе­
рации — нельзя ли поэтому как-нибудь пропустить нашу
машину? Или, может быть, можно разрешить перенести
его в головную машину и на ней доставить до станции Шилово, через которую в восьмом часу утра пройдет санитар­
ный поезд?
Танкист покачал головой, и те, что лежали в траве и
поднялись, когда я подошла, тоже покачали, как люди,
которые, если бы даже и очень хотели, все равно ничем не
могли мне помочь.
— Конечно, возможно, что двинемся вскоре, да ведь
кто ж его знает. А перенести — что за толк? Если головная
пройдет — и мы за ней. Там с мостом катавасия.
Подошли другие солдаты, и я снова объяснила, почему
к утру нам нужно поспеть в Шилово, и коротенький тан­
кист помогал мне рассказывать и даже кое-что рассказал
за меня.
— Подполковник спит? — спросил он, оглянувшись
и найдя в толпе того, кто мог ответить на этот вопрос.
Из толпы, сказали, что нет.— Тогда проводи ее, Пчель­
ников, может, он и придумает что-нибудь. Едва ли, ко­
нечно.
181

Смуглый, широкоскулый офицер в фуражке, сдвинутой
на затылок, встал и широко шагнул мне навстречу. Он вы­
слушал меня внимательно, но с каким-то недоуменным вы­
ражением, всматриваясь и, кажется, сомневаясь, верить
глазам или нет.
— Татьяна Петровна? — вдруг спросил он.
— Вы знаете меня?
— Конечно же, боже мой! Я в госпитале на Беговой
лежал, но вы меня, без сомнения, не помните. Баруздин.
Вы меня лечили.
Нужно было хоть из вежливости сказать, что я помню
его, хотя на Беговой под моим наблюдением было по мень­
шей мере пятьдесят человек. И я сказала, хотя не было
сил притворяться:
— Конечно, помню. Как хорошо, что я встретила вас,
если бы вы только знали!
Я обеими руками взяла и крепко прижала к груди его
РУку.
— Успокойтесь, Татьяна Петровна. Куда вы едете и
чем я могу вам помочь?
— Я везу раненого. Он танкист, как и вы, он майор,
фамилия Репнин. Не обращайте внимания, что я пла­
чу, это скоро пройдет. Вы понимаете, он разбился и мало
надежды, потому что сердце и сейчас уже работает
плохо.
У меня язык почему-то ворочался с трудом, и раза два
захотелось засмеяться, что было уже совсем плохо, потому
что я помнила еще со студенческих лет, что смех пополам
со слезами называется истерией.
— Нужно доставить его в Шилово.— Это, кажется,
было сказано твердо.— В восьмом часу через Шилово
пройдет санитарный поезд. Мы могли бы успеть, если бы
не ваши машины. Ждать нельзя, может быть, и теперь уже
поздно! Это счастье, что я встретила вас.

Забыла сказать, что, когда я уходила, Репнин попросил
меня вынести его из машины.
— Ведь неизвестно же, правда, сколько мы про­
стоим?
Это было сложно, потому что еще в селе койку прочно
прикрепили к кузову, и пришлось терпеливо развязывать
затянувшиеся в дороге узлы. Но, должно быть, Даниле
Степанычу очень хотелось полежать на поляне, потому
182

что, когда мы вынесли его и я хотела отстранить коснув­
шиеся его лица травинки, он покачал головой и сказал
чуть слышно:
— Не надо.
...Солнце, поднимавшееся за лесом, нежно скользнуло
по заблестевшей поляне, и я издалека показала подполков­
нику койку, чуть заметную среди высокой травы.
— Вижу, вижу.— Я не поспевала за ним.—Ничего,
обойдется. А насчет дороги — будьте покойны! До Шилова
через лес не более пяти километров. В крайнем случае мои
ребята перетащат вашего раненого на руках, вот и вся не­
долга.
Мы подошли, и он вдруг замолчал, остановившись в
двух шагах от Данилы Степаныча.
— Ничего, оп не спит. Данила Степаныч, посмотрите,
кого я привела к вам. Это подполковник Баруздин, мой
пациент, я его лечила.
Репнин лежал вытянувшись, закинув под голову здоро­
вую руку.
— Это чудо, что мы встретились, настоящее чудо. Рано
утром мы будем в Шилове, а там — в санитарный поезд...
Почему вы молчите?
Опять не ответил. Улыбка чуть тронула губы, и спо­
койное, усталое выражение остановилось на тонком
лице.
— Татьяна Петровна,— негромко сказал подполков­
ник. Он опустил голову. Водитель, подойдя, тоже опустил
голову, и оба почему-то сняли фуражки.
— Да что вы! Нет, нет. Это просто обморок. Данила
Степаныч, не пугайте меня. Почему вы молчите?

А утром дорога свободна, и я везу его в Шилово. При­
ходят солдаты с носилками, и раненые, лежащие на дво­
ре, провожают носилки тревожным и сочувственным
взглядом. Идти недалеко — два шага, и уже видны невы­
сокие могильные холмики среди расщепленных сосен в
черном обожженном лесу. Военком идет за покойником
да старый друг — который принял его последний вздох,
закрыл глаза, сложил остывшие руки. Это все, что пода­
рила ему судьба. Могила готова. Опущен, зарыт. Зе­
леная ветка воткнута в маленький холм — быть мо­
жет, последняя в этом черном, обугленном, мертвом
лесу.
183

В пустыне

Через несколько дней после возвращения в Москву
мне удалось попасть к следователю, которому было пору­
чено дело Андрея, и он сказал, что письмо академика Ни­
кольского и других, «о котором вы, без сомнения, знаете»,
получено и будет принято во внимание.
— Я рад,— он был очень вежлив,— что работа Андрея
Дмитриевича .получила столь высокую оценку со стороны
видных ученых.— Он предложил мне папиросу, и, когда
я отказалась, сам неторопливо закурил.— Правда, это об­
стоятельство не имеет никакого отношения к его делу, но
тем не менее...
Я спросила, когда будет кончено следствие, и он отве­
тил, тоже очень вежливо, что нет оснований полагать,
что следствие не уложится в срок, установленный зако­
ном.
— Передачи разрешены?
- Да— Переписка?
— Тоже.
Я спросила: можно ли в ближайшее время рассчиты­
вать на свидание, и он ответил, что «ближайшее время —
понятие неопределенное», но что если следствие закон­
чится в так называемое «ближайшее время», то вскоре
последует и свидание... Злая ирония промелькнула в по­
следних словах, и мне на мгновение стало страшно, что
эта встреча со следователем, добиться которой было так
тяжело, даже самым отдаленным образом не косну­
лась того, что произошло с Андреем, и представляет со­
бою, в сущности, просто какую-то постыдную пустую
игру. Я ушла подавленная, с испуганно сжавшимся серд­
цем.
Меня радостно встретили в институте, точнее сказать,
в лаборатории, потому что в институте за годы эвакуации
появилось немало новых сотрудников, и почему они, соб­
ственно говоря, стали бы приветливо встречать человека,
которого совершенно не знали? Что касается старых... Ка­
кая-то неуловимая неловкость теперь мелькала в наших
отношениях — то принужденное желание подбодрить, то
184

обижавшая меня сдержанность — совершенно напрасная,
потому что я ни у кого не искала утешения. Так было пер­
вые два месяца после возвращения с фронта, когда ощу­
щение бесспорной удачи было еще свежо и чувствовалось
всеми. Ученый совет Наркомздрава выслушал и одобрил
наши отчеты. В «Медработнике» появилась большая ста­
тья, и хотя вся заслуга в распространении нового средства
приписывалась академику Кипарскому, однако и наша ла­
боратория упоминалась в уважительном тоне. Рубакин
сказал, что «все идет нормально» и что было бы даже «за­
мечательно нормально», как говорит наш воинственный
завхоз Кочергин, если бы с отчетом о поездке выступил в
печати сам главный хирург.
Желание его исполнилось: не прошло и двух-трех не­
дель, как Кипарский выпустил свои «Письма о пеницил­
лине»...
Но вот потускнели первые впечатления удачи, и в один
далеко не прекрасный день на меня пахнуло, не скажу —
холодом, но тем чувством пустоты, с которым я познако­
милась, когда мне впервые пришлось задуматься над об­
щественным значением телефонного аппарата. Правда, коекто еще продолжал звонить из Наркомздрава, из Фармако­
логического комитета, но из института, кроме самых бли­
жайших сотрудников, мне больше никто не звонил. Чув­
ство пустоты шло оттуда, из этого дома, в котором я про­
работала двадцать лет и в котором всегда была сама собой,
без искусственности, без напряжения. Теперь наступила
пора этой искусственности, этого напряжения. Что вдруг
заставило нашего Кочергина, всегда относившегося ко мне
с нескрываемым и даже немного глуповатым почтением,
пробормотать что-то невнятное и торопливо пройти мимо
меня с опущенной головой? Что принудило Зубкова, ум­
ного, острого и, в общем, вполне порядочного человека,
любившего рассказывать о том, как ему с моей помощью
удалось «найти себя» в биохимии (он был паразитологом),
без всякого повода, грубо отказаться от работы, которую
я поручила ему неделю назад? Точно надо мною возник
невидимый знак, заставлявший одних обходить меня на
почтительном расстоянии, а других — относиться ко мне
с необъяснимым предубеждением и даже, может быть,
страхом.
Глухая борьба шла в институте, доносясь до меня то
знаменательным отсутствием моего имени в официальных
отчетах, то обидами, которые терпели из-за меня Володя
185

Мерзляков, Коломнин, Катя Димант — сотрудники, давно
ставшие моими друзьями. Рубакин вдруг появился с за­
бинтованной правой рукой, и Катя шепнула мне, что он
разбил руку, ударив ею по столу на заседании парткома.
Как случилось, что Петр Николаевич, никогда не повы­
шавший голоса, вышел из себя и потерял прославившее
его равновесие? Не знаю. Он и сам не говорил и запретил
Лене говорить об этом со мной. Но разговор на парткоме
шел обо мне.
Было уже поздно, и, когда раздался звонок, я подума­
ла, что это кто-нибудь из соседей, хотя соседи в последнее
время заходили все реже. Отец открыл дверь, в передней
послышался женский голос. Я вышла и увидела Глафи­
ру Сергеевну, очень располневшую, в темном платье,
без шляпы. Она держала какой-то сверток, перевязан­
ный ленточкой, должно быть из магазина, и, точно испу­
гавшись меня, поспешно положила его на подзеркаль­
ник.
— Не нужно смотреть на меня такими глазами, а то я
могу уйти,— быстро сказала она.— И будет жалко и вам
и мне. Мне —- потому что надо же хоть раз в жизни сделать
доброе дело, а вам... Ну, это неизвестно, может быть, я еще
ничего не скажу.
Я пригласила ее зайти. Мы сели в столовой, и, должно
быть, я все еще продолжала смотреть на нее с изумлени­
ем, потому что она сама вдруг взглянула мне прямо в лицо.
У нее в глазах всегда было что-то неподвижное, мрачное,
но теперь этим мрачным огнем было озарено все погрубев­
шее лицо с тяжелыми складками па подбородке, с опус­
тившимися углами губ, как у человека, привыкшего пла­
кать.
— Это ваш отец? — вдруг спросила она. (Отец вошел и
вышел.) — Я помню его еще по Лопахину. У нас ведь в
Лопахине лавка была, и он одно время служил в этой лав­
ке. Моей мачехе — она вела дело —- пришло в голову, что­
бы в нашей лавке, как в Москве у Мюра, швейцар откры­
вал покупателям двери. И вот ваш отец, на удивление допахинцам, одно время стоял у дверей и, кажется, был
очень доволен. А потом он, помнится, что-то сделал... Да,
вспомнила: пропил ливрею,—сказала она со смехом.—
И бесследно пропал.
— Глафира Сергеевна, простите, я устала, у меня был
очень тяжелый день. И если вы пришли для того, чтобы...
Она перебила меня:
186

— Нет, нет. Я знаю, вьг думаете, что я плохой человек.
Это верно. Но мне, видите ли, было трудно понять, что
я плохой человек, а ведь это само по себе доказывает...
Татьяна Петровна, дайте мне чашку чаю,— вдруг попро­
сила она,— а то я сегодня с утра хожу по Москве. Вот
в лимитном, например, купила шелку на платье, дума­
ла, станет легче, это у меня прежде бывало. Нет, не
стало.
Я пошла за чаем и, вернувшись, увидела, что она си­
дит, подняв голову, с закрытыми глазами.
— Да, чтобы не забыть! У вас давно не было писем от
Мити?
— Вовсе не было, только с дороги.
— Тогда нужно узнать, вот только не знаю, где- С ним
что-то неладно.
— Как неладно? Что вы хотите сказать?
— Бог с вами,— испуганно сказала Глафира Сергеев­
на,— вы побледнели. Ничего особенного. Просто как-то
между прочим он...— это «он» было произнесено с ударе­
нием, и я поняла, что она говорит о Крамове,— он сказал,
правда, неопределенно, что там, в Митиной экспедиции,
что-то случилось. Я тогда же решила непременно вам
сообщить, чтобы вы разузнали. Я беспокоюсь,— приба­
вила она просто.— Я ведь все-таки привязана к вашей
семье.
Глафира Сергеевна выпила чай и с сомнением погля­
дела на хлеб. Потом взяла ломтик и на него тоже посмот­
рела с сомнением, точно не знала, сумеет одолеть его или
нет.
— Но я почему-то думаю, что с Митей все будет пре­
красно. Он любит жизнь, он счастливец, и, в сущности,
ему не повезло только со мной. Правда, крупно. Но он
справился. А новая его — он мне рассказывал — совсем
другая. Ей, кроме любви, ничего не надо. Простите, что я
так много болтаю,— прибавила она с изяществом, напом­
нившим мне былую Глафиру.— Я ведь всегда одна и все­
гда молчу, с моим не наговоришься. Да, вот теперь о нем.
Я уж не знаю, чего вы там не поладили,— сказала она,
небрежно оглянувшись, но в самой этой небрежности
было что-то осторожное, страшное, точно она думала, что
еще кто-то слышит ее и следит за каждым ее движени­
ем,— но он вас ненавидит. Вот говорят, что нужно уметь
любить,— я-то никогда не умела,— добавила опа,— но по
нему видно, что нужно уметь и ненавидеть. И что ни год,
187

то пуще, особенно после того, как вы над ним посмея­
лись.
— Когда?
— Да вот, когда приезжал к нам этот, не помню фами­
лии, английский ученый. Он ведь был у нас, да какой-то
оказался чудак, то есть с точки зрения Валентина Сер­
геича. А может быть, просто хороший? Это ведь карта
была — англичанин-то, и Козырная, а вот поди ж ты, вы
ее побили. На всякого мудреца довольно простоты,—ска­
зала она, улыбнувшись.— Мне иногда даже приходило в
голову, что вы и вовсе не подозреваете обо всей этой игре.
Вы подозревали?
— Не подозревала, а прекрасно знала и боролась,
сколько могла. И не без успеха.
— Нет, без успеха,— сказала Глафира Сергеевна.— Вы
его еще не знаете. Вам только одно может помочь — его
смерть, а иначе он все равно добьется, уж не знаю чего —
унижения, уничтожения, а только тоже смерти, не физи­
ческой, так душевной.
Я посмотрела на нее, и мне стало страшно: так равно­
душно говорила она о человеке, который был ее мужем, то
есть самым близким человеком на свете.
— Я ведь к вам не просто так пришла, а по делу. По­
стойте, у меня записано.— Она расстегнула сумочку и до­
стала блокнот.— Первое — Митя. Теперь второе. Вы ду­
маете, может быть, что этот удар — я имею в виду арест
Андрея — направлен против него, то есть что хотят его
уничтожить? Нет, вас. То есть, разумеется, и его, но это
попутно. Что вы смотрите на меня? Я в здравом уме и
твердой памяти. И все, что я говорю, хотя на первый
взгляд и бессвязно, но на самом деле обдумано. Тщатель­
но и давным-давно, еще в тот день, когда я узнала, что его
посадили. Ох, я взвилась в этот день! — сказала она, под­
няв брови с печальным и удивленным выражением.—
Сама не ожидала, честное слово. Вы знаете, Татьяна Пет­
ровна, живого во мне немного осталось, но это взяло меня
за живое. Правда, в прошлом году, когда у него в ин­
ституте была эта история с сыпным тифом, я еще тогда
подумала, что едва ли они не воспользуются этой исто­
рией.
— Кто они?
— Ну, кто? Скрыпаченко, конечно,—сказала Глафира
Сергеевна на этот раз торопливо, точно боясь, что кто-то
помешает ей договорить до конца,— и Крупенский, и
188

Мелкова. Но тогда, по-видимому, материала было мало­
вато.
— Какого материала?
Она улыбнулась, но глаза остались неподвижно-мрач­
ными на желтом, отекшем лице.
— Материала для следствия,— сказала она.— И вся
эта банда, я уверена, сегодня сидит у нас и торжест­
вует.
— Почему торжествует?
— А потому, что дела идут и даже очень. Вы смотрите
с удивлением, вам трудно поверить?
— Да нет, не трудно, но когда я думаю о Валентине
Сергеевиче...
— Представьте себе, да,—живо отозвалась Глафира
Сергеевна.-—Причем очень характерно, что даже вам это
кажется странным. Уж кто, кто, а вы, кажется, должны
были бы... Вы думаете, он не может зарезать?
— Как зарезать?
— Очень просто. И знаете ли, что я вам скажу,— по­
молчав, продолжала Глафира Сергеевна,—таких, как он,
сотни. Куда там,— тысячи! И они держатся друг за друга.
Боятся и ненавидят и все-таки ох как держатся, как ста­
рательно прикрывают друг друга!
Она помолчала. Она была в платье с короткими рука­
вами, и полные, еще красивые руки были открыты почти
до плеч.
— И его зарежут.
— Кого?
— А Валентина Сергеича! Ведь это только кажется,
что он в этой компании главный. Командуют-то они, а он
только делает вид, что главный. Он им надоел.
— Как надоел?
— Очень просто. Он все-таки вежливый и действует'
не торопясь, старомодно, и с ним нужно долго разговари­
вать и поддерживать эту игру. А они торопятся. Им, в сущ­
ности, только его слава нужна, а его самого они хоть сей­
час выбросили бы на помойку. И еще выбросят. Я, впро­
чем, этого уже не увижу.
Мне вспомнился разговор с Рубакиным прошлой зимой,
когда я жаловалась ему на «слухи», мешавшие нам рабо­
тать над крустозином.
— Вот. Теперь слушайте.— И Глафира Сергеевна нерв­
но расстегнула и застегнула сумку (она пришла с боль­
шой, изрядно поношенной сумкой и во время нашего раз189

говора не выпускала ее из рук).—Самого главного я вам
еще не сказала. Они сделали так, что Андрея не могли не
арестовать. Это было бы чудо.
— Какне могли?
— Подумайте сами: если, по крайней мере, три свиде­
теля, да еще всеми уважаемых, известных в науке, в один
голос утверждают, что он совершил преступление,— у кого
же хватит смелости не посадить его? Тем более что для
того, чтобы посадить, никакой смелости не надо! Я сама
все это раскумекала,— с оттенком трогательной гордости
сказала Глафира Сергеевна.— Правда, не сразу, а посте­
пенно, потому что сразу мне было бы не под силу. Сперва
разговоры подслушивала, хотя и с трепетом, потому что я
ведь его очень боюсь. Ах, если б вы знали, как я его бо­
юсь,— сказала она, крепко прижав к груди полные руки.—
Бывало, он спит — маленький, крепенький, бледный, го­
ловка торчит из-под одеяла, а я смотрю и не могу уснуть
от страха, от отвращения. Конечно, можно бы и не подслу­
шивать — другая жена, пожалуй, была бы и так в курсе
дела,— но ведь он сразу же меня за дверь выставлял, когда
к нему эти скоты приходили. Вы знаете, что я сделала се­
годня, когда уходила? Все цго бумаги — а они у него все­
гда так аккуратно, листик к листику уложены — перепу­
тала и перемешала. А по большому стеклу на столе, кото­
рым он почему-то очень дорожит, ударила пресс-папье и
разбила.— Она коротко засмеялась.— Да, вот так. Только
вы не подумайте, что это были откровенные разговоры, то
есть что Скрыпаченко или кто-нибудь другой приходил и
спрашивал: «А что, не посадить ли нам некоего доктора
Львова?» Это были разговоры обходительные, дальновид­
ные, так что даже трудно было, собственно, понять, о чем
идет речь. Правда, подчас прорывалось нечто профессио­
нальное, но редко. Например, этот Скрыпаченко однажды
так и сказал об Андрее: «на него есть материал». Вот этот
материал они и подбирали, да не просто подбирали, а пре­
творяясь перед собой, что они оказывают государству боль­
шую услугу. Но кончалось всегда непременно тем, что
кто-нибудь — только не Валентин Сергеевич — брал перо
и бумагу и писал. А если не получалось что-нибудь, ком­
кал и бросал в корзину. Кто это у вас за дверью
стоит?
— Никто не стоит.
— Нет, стоит, я слышу.
За дверью стоял отец, и, выйдя к нему, я сказала гром190

ко, чтобы он ложился спать, а потом тихо, чтобы он по­
звонил Рубакину и сказал, что я прошу его немедленно
приехать.
Вероятно, он позвонил не сразу или Рубакина не было
дома, потому что прошел добрый час, а мы с Глафирой
Сергеевной все еще оставались одни. И мне даже несколь­
ко раз померещилось, что она не уходит так долго потому,
что ей некуда уйти от меня. Разговаривая со мной, она
спросила, где телефон. Я показала и предложила прово­
дить, но она качнула головой и пробормотала: «Потом», а
потом как будто забыла. Она была очень подавлена, и по
глазам с распухшими, покрасневшими веками видно было,
что она плакала или, может быть, несколько ночей не спа­
ла. Ей нездоровилось, она часто прижимала руки к груди,
как будто хотела успокоить сердцебиение, и странное вы­
ражение скользило в эти минуты по ее одутловатому
лицу с глубокой складкой на обвисающей шее. Она ста­
ралась справиться с болью в сердце, и в том, как она это
делала, видна была гордость униженного, но не потеряв­
шего достоинства человека. Она говорила о себе, и я не
понимала, поражалась, почему эти глубоко личные обстоя­
тельства жизни, которые всегда остаются неизвестными,
потому что они касаются мужа и жены,— почему все это
было рассказано мне, человеку постороннему, чужому
и не любящему — она это знала — Глафиру Серге­
евну?
Потом я поняла: у нее никого не было — ни друзей, ни
знакомых. Она была одна, как бывает один-одинешенек
человек в пустыне, раскинувшейся вокруг него на тысячи
километров. Она была одна, Живя в центре Москвы, на
прекрасной улице, где кипела, не унимаясь ни на мгно­
венье, сложная, многосторонняя жизнь. Она была одна в
огромном доме, где росли дети, работали люди, где тысячи
мужчин и женщин были заняты своими мыслями, забота­
ми, делами. Она сама сказала мне об этом: «Я ведь одна»—
и прибавила с горькой улыбкой: «Ко мне иногда только
Раевский заходил, знаете, был такой человечек? Но Ва­
лентин Сергеич запретил, и он перестал, а потом, кажется,
умер»..
Это было не просто грустно — то, что я услышала от
Глафиры Сергеевны. Это было так, как будто мне сказали,
что рядом со мной, под боком, идет совсем другая жизнь—
другая не потому, что она чем-то отличалась от той, кото­
рой жила я и сотни тысяч обыкновенных людей, а потому^
191

что она ничем не походила на нашу жизнь, точно проис­
ходила в другое время, в другой стране, в древнем Китае,
например, где били палками по пяткам за неповиновение
богдыхану.
Никого, разумеется, не били в почтеннейшем доме Ва­
лентина Сергеевича Крамова, и даже представить это себе
было как раз невозможно. Все совершалось неторопливо,
с предупредительностью людей, глубоко уважающих друг
друга. «Брак основан на вежливости»,— сказал однажды
Валентин Сергеевич. Но вежливость эта была хватающей
эа горло, а точность — все в доме происходило в один и
тот же навсегда назначенный час,— точность эта напоми­
нала Глафире Сергеевне один рассказ (название она за­
была), в котором над горлом осужденного ходит маятникнож, с каждой минутой опускаясь все ниже. Несколько
раз она пробовала стряхнуть с себя этот мираж, выйти
из этого заколдованного круга. Куда там! Дважды она
принималась пить, и во второй раз, в общем, пошло, хотя
водка всегда вызывала у нее отвращение. Но шить неза­
метно, то есть скрываясь от Валентина Сергеевича, было
немыслимо, невозможно. А пить при нем... ну, разве мог
он допустить, чтобы на его кристальное имя упала хотя
бы легкая прозрачная тень? По той же причине он раз и
навсегда запретил ей ходить в церковь — «а ведь это для
многих женщин, особенно одиноких,— с глубокой уверен­
ностью сказала Глафира Сергеевна,— все-таки облегчение,
утешение». Валентин Сергеевич был безгрешен и настоя­
тельно требовал такой же безгрешности от жены. А то,
что вся его, на первый взгляд, содержательная, обществен­
но-полезная жизнь была, в сущности, жизнью разбойни­
ка на большой дороге,— это нисколько не мешало бла­
гополучной чистоте его уютно-размеренного существова­
ния.
— Вот теперь, я знаю, вы хотите спросить, почему я
вдруг все это именно вам рассказала? Почему молчала
столько лет, а тут вдруг взяла да и выложила? А потому,
что хотя эта двойная жизнь, в общем-то, уже давно нача­
лась — а все же не всегда было так. Он был все-таки дру­
гой, когда я за него выходила. Тогда не было страха, не
было предчувствия, что все может рухнуть, и — боже со­
храни — не придется ли расплатиться?
Она оглянулась, точно ища кого-то глазами, потом бы­
стро открыла сумку и достала какие-то исписанные вдоль
и поперек листы измятой бумаги.
192

— Вот это из корзины,— шепотом объяснила она.
Ей было трудно, руки дрожали. Потемневшее лицо
па мгновенье стало властным, с крепко сжатым решитель­
ным ртом. Но тут же она снова оглянулась и с прося­
щим, робким выражением протянула ко мне дрожащие
руки.
— Только вы... я хочу сказать, вы пе должны... Впро­
чем, теперь это уже безразлично.— Она положила листки
на стол передо мною.— Это то, что они писали об Андрее,
конечно, черновики и далеко не все, но, как видите, нема­
ло. Вы потом прочтете, когда я уйду. В общем, я подумала,
что если вы будете знать, в чем его обвиняют, может быть,
вы как-нибудь...— Она закрыла сумку и сразу же снова
нервно открыла.— Да, вот еще. Вас могут спросить, откуда
вы все это знаете? Тогда просто скажите... тогда прямо
назовите меня.
Я молчала до сих пор — не потому, что мне нечего было
сказать, а потому, что Глафира Сергеевна говорила, почти
не переводя дыхания. Теперь я встала и молча поцеловала
ее. Она не ответила, и мертвенно-неподвижно было ее
лицо, сурово очерченное теныо под глазами и на впадинах
щек.
— Надо идти.— И она снова открыла сумку.— Вот тут
у меня письма неотправленные,— сказала она как будто
самой себе, но, кажется, для того, чтобы и я знала, где у
нее лежат неотправленные письма.— Бог даст, все еще бу­
дет хорошо. Андрей ваш вернется. Он меня никогда не
любил — и поделом. А теперь вот вы расскажите ему, как
я для него постаралась. Может быть, я ему покажусь уж
не так и плоха! — Она улыбнулась простодушной, осве­
тившей лицо улыбкой, и это было мгновенье, когда ее кра­
сота сверкнула в последний раз и погасла.— А Мите пере­
дайте...
— Да что вы так говорите, Глафира Сергеевна? Вы же
сами сказали, что все еще будет хорошо. Я верю, мы все
еще придем к вам. И Андрей и Митя.
— Милости просим. Нет, я просто так. Не на память.
У меня ведь детей нет, а жалеть кого-нибудь надо. Я и
Митю очень жалела потом, когда мы уже разошлись, и рас­
каивалась, что так долго мучила его и терзала. А потом
стала думать, что все к лучшему, потому что он ведь все
равно бросил бы меня, когда я стала так безобразна. Вы
скажите ему, что если я любила кого-нибудь в жизни, так
7

В. Каверин, т. 5

193

его,— сказала она, подумав и грустно улыбнувшись, как
будто и теперь еще не была уверена в том, что любила
Митю.— Да, его.
— Глафира Сергеевна, останьтесь у меня. Вы расстрое­
ны, устали. Побудьте со мной. Я не говорю,., не могу сей­
час говорить о том, как я вам благодарна. Я ваш друг те­
перь и очень, очень прошу — останьтесь.
Она покачала головой.
— Не могу.
— Я не отпущу вас.
— Нет, надо идти. Ваш отец спит? Пожалуйста, из­
винитесь за меня перед ним. Я неловко о нем расска­
зала.
Я закрыла за ней и не сразу вернулась, немного по­
стояла в передней. Было уже поздно. В нашем доме сквозь
тонкие стены всегда доносились какие-то звуки — то ра­
дио из соседней квартиры, то голос с лестницы, то хло­
панье двери в подъезде, а сейчас все было тихо, и я стояла
в передней, прислушиваясь к этой непривычной тишине,
от которой стало тревожно на сердце. Отец позвал меня, я
зашла к нему, но ничего не стала рассказывать и только
спросила, точно ли, что он позвонил Рубакиным. Это было
странно, что они не пришли. Потом вернулась в переднюю
и с трудом удержалась, чтобы не открыть входную дверь—
мне почему-то почудилось, что Глафира Сергеевна еще не
ушла, а стоит на площадке, облокотившись о перила и
беспомощно глядя в темный провал лестничной клетки.
Может быть, не следовало оставлять ее одну? Но, кажется,
ей не хотелось, чтобы я знала, куда она пойдет от меня.
И, упрекая себя, что я все-таки не предложила ее прово­
дить, я вдруг увидела лежавший на подзеркальнике свер­
ток из магазина, который забыла у меня Глафира Сер­
геевна.
Это были немногие мгновенья, промелькнувшие в ты­
сячу раз быстрее, чем я о них сейчас рассказала, и когда,
схватив сверток, я крикнула с площадки: «Глафира Сер­
геевна!», у меня не было ни малейших сомнений в том,
что она отзовется. Но очень тихо было на лестнице, еле
освещенной синей лампочкой, горевшей на втором этаже,
и только мягко и страшно темнел глубокий колодец лест­
ничной клетки.
— Глафира Сергеевна!
Я побежала вниз и остановилась. Мне померещился
стон, далекий, еле слышный.
194

— Глафира Сергеевна!
Тишина. Я перевела дыхание. Внизу хлопнула парад­
ная дверь. «Ушла?» — подумала я и стала торопливо спу­
скаться. Какие-то люди шли мне навстречу, переговари­
ваясь взволнованными голосами. И вдруг уже не стон, а
дикий, бессознательный, мгновенно оборвавшийся крик
раздался в подъезде. И, схватившись за перила, я замерла
с обомлевшим, затрепетавшим сердцем. Люди, которые
поднимались по лестнице и были уже в двух шагах от
меня, повернулись и побежали вниз, а я опрометью броси­
лась вслед за ними.
Она лежала в нише, устроенной, должно быть, для
лифта, который в нашем доме начали строить перед вой­
ной. Рубакины (это были они) прошли, не заметив ее по­
тому, что ниша была в тени под лестницей, и еще потому,
что в слабом синеватом свете видны были только неестест­
венно раскинувшиеся полные руки. Она лежала, точно пы­
таясь встать, точно рванувшись куда-то, и ее можно было
узнать только по этим красивым рукам, на которые я все
смотрела во время нашего разговора.
Верное дело

Опущу другие события этой ночи. Спор с врачом не­
отложной помощи, бесконечное, до поздней ночи, состав­
ление протокола... Отец испугался, что меня хотят аресто­
вать, и набросился на милиционера, который сам испугал­
ся, когда маленький взъерошенный человечек в халате,
багровый, с измятыми усами, влетел в переднюю, крича,
что он не допустит беззакония и что его знает весь Совет­
ский Союз.
— Да что вы, папаша, — убеждал его добродушный ми­
лиционер,— да бог с вами, папаша!
А я пока прятала от посторонних глаз бумаги, которые
оставила у меня Глафира Сергеевна.
Рубакины отвезли ее домой. Лена осталась подле уми­
рающей, Петр Николаевич поднялся, чтобы предупредить
Крамова, и вернулся потрясенный — с таким самооблада­
нием выслушал его Валентин Сергеевич. Он только болез­
ненно сморщился й сделал несколько падающих шагов,
схватившись за сердце. Рубакин подхватил его, подвел к
стулу, и он посидел несколько секунд, согнувшись и втя­
нув голову в плечи. Это было все — одна минута слабости,
7*

195

только одна! И вот он уже встал и, крепко ставя ноги, по­
шел навстречу санитарам, осторожно поднимавшим по
лестнице свою страшную ношу.
Розовая девушка-лейтенант в отделении милиции, за­
думчиво напевавшая что-то во время допроса и, видимо,
куда больше занятая событиями личной жизни, чем собы­
тием, «имевшим место ночью 15 июля в доме № 6 по Се­
ребряному переулку», сказала, что я могу не беспокоить­
ся, поскольку факт самоубийства подтвержден письмами,
найденными в сумке покойной.
— Покойной? Она умерла?
— Скончалась в пятом часу утра,— осторожно сказала
девушка-лейтенант, видимо не зная, как я отнесусь к это­
му сообщению.— Супруг звонил и, между прочим, просил
освободить вас от формальностей. Но мы, конечно, не мо­
жем освободить, хотя и не сомневаемся в вашей непри­
частности к делу.
И формальности заняли еще добрых часа два с поло­
виной.
Весь следующий депь мы провели за чтением — точнее
сказать, за изучением — тех скомканных, видимо вырван­
ных из большого настольного блокнота, листов бумаги, ко­
торые передала мне Глафира Сергеевна. Это были черно­
вики какого-то, я бы сказала, доноса, если бы в каждой
фразе не было сделано решительно все, чтобы в голову не
пришло это слишком откровенное слово. Со всей видимо­
стью строгой научной логики черное определялось как бе­
лое и белое как черное в этой безыменной записке, направ­
ленной неизвестно куда. Не личная, нет, государственная
заинтересованность была видна в каждой строке, на каж­
дой странице! Это был донос-шедевр, составленный в такой
искренней, осторожной, тщательно обдуманной форме, что,
только читая заключительные фразы, вы начинали ясно
понимать, что перед вами не что иное, как беспощадный
обвинительный акт.
В чем же эти люди обвиняли Андрея? Почему они соч­
ли своим общественным и политическим долгом обратить
внимание соответствующих
органов на деятельность
А. Д. Львова, давно внушавшего им сомнения, а в послед­
ние годы и подозрения? Под номерами следовали один за
196

другим преступные факты. И самое поразительное, что это
были подлинные факты, оставившие отчетливый след если
пе в истории советской эпидемиологии, так в официальной
переписке Санитарно-эпидемического управления.
В 1937 году под Рязанью на химическом заводе внезап­
но вспыхнула и с опасной быстротой распространилась
эпидемия брюшного тифа. Как это всегда бывало в труд­
ных случаях, Малышев послал Андрея.
Первый же взгляд на карту убедил Андрея в том, что
злокозненная речка, вливавшаяся в заводской водоем, не
имеет никакого отношения к вспышке брюшного тифа.
Нужно было опросить заболевших: что они едят, что пьют,
где работают, бывают ли друг у друга?
Таким образом он установил, что почти все заболевшие
работали во вредных цехах и что они, все без исключения,
пили молоко, которое полагалось им как работникам вред­
ных цехов.
Андрей поехал на ферму: белые халаты, сверкающие
окна, стены, в которые можно смотреться, как в зеркало.
Ни пылинки на сепараторах, холодильниках, лаборатор­
ных столах! Можно было, конечно, проверить, нет ли сре­
ди работников бациллоносителей — так называются люди
здоровые, но выделяющие болезнетворные бактерии. Он
сделал это, что называется, для очистки совести — и обна­
ружил, что бациллоносительницей была женщина, разли­
вавшая стерилизованное молоко, которое отправлялось в
столовую завода.
Вот какова была эта история, которой в свое время
справедливо гордился Андрей. Как же она была рассказа­
на в черновике доноса?
Старая, еще с институтских времен, дружба связывала
Андрея с группой санитарных врачей, работавших в завод­
ском поселке, в особенности с неким Горяйновым, шпиопом и вредителем, арестованным в 1938 году, так писал
Скрыпаченко. Я не сомневаюсь в том, что именно Скры­
паченко. Этот-то Горяйнов и настоял на том, чтобы в за­
водское водохранилище была спущена речка, что само по
себе было крупнейшим санитарным упущением. Знал ли
доктор А. Д. Львов, что это упущение повлекло за собой
человеческие жертвы, панику в заводском поселке, бегство
рабочих из вредных цехов, где было особенно много забо­
левших? Разумеется, знал. Но, вместо того чтобы честно
установить причины эпидемии, он стал «заметать следы»,
высказывая невероятные, сбивающие с толку предположе197

ния, и в конце концов выгородил виновных, обнаружив ка­
кое-то фантастическое «бациллоносительство» среди работ­
ников опытно-показательной фермы, известной в области
своими блестящими достижениями и награжденной орде­
ном «Знак почета».
Не стану приводить других примеров. В Пятигорске он
будто бы нарочно исказил картину холерной эпидемии,
утверждая, что выделенный местными эпидемиологами
эмбрион является не холерным, а холероподобным. Он на­
стоял на отмене карантина, и, если бы не энергичные
меры, предпринятые органами Наркомата внутренних дел,
холерная пандемия распространилась бы по Северному
Кавказу.
Особое место в доносе занимала недавняя, прошлогод­
няя, история, после которой Андрей ушел из Института
профилактики. И как же отчетливо, как ясно была видна
рука Скрыпаченко в любовной отделке деталей. Казалось
бы, именно на этом «материале» проще всего было обви­
нить Андрея во вредительстве. Подумать только — сыпной
тиф в институте, занимавшемся изготовлением сыпноти­
фозной вакцины! Страшная, заразная, эпидемическая бо­
лезнь в центре Москвы! Конечно, вредительство? Ничуть
не бывало! Очень тонко, ни на чем не настаивая, авторы
записки упрекали Андрея не во вредительстве — в неве­
жестве. И, может быть, это было одно из самых опасных
для него обвинений! В самом деле, если ученый, о котором
идет речь, не только ничего не сделал в науке, но мгновен­
но обнаружил свою полную беспомощность, едва лишь пе­
решел в исследовательский институт,— какова же цена
всей его деятельности, которой он занимается, чуть ли не
четверть века? Все попытки убедить следствие, что Андрей
самостоятельный, крупный работник (в том числе, разу­
меется, письмо Никольского и других), были заранее опро­
вергнуты этим примером.
Не стану... Но уже не впервые останавливаю я себя,
пересказывая эту хладнокровную, обдуманную клевету,
разбитую на главы и подтвержденную множеством ссылок
на авторитеты. Здесь было все — и расчет на невежество
в сложных научных вопросах, и мнимая правдивость под­
робностей, и страшная логика кривды, почти непонятная,
но бьющая в самую цель, в самое сердце. О необходимости
ареста Андрея, разумеется, не говорилось ни слова. Но
разве можно оставить на свободе чудовище, размахиваю­
щее оружием эпидемий? Разве можно пройти мимо пора198

зительного факта тончайшей маскировки этого злодея под
честного советского гражданина, якобы отдающего все свои
силы строительству социализма?
Такого-то числа
в таком-то часу

Ученый совет Наркомздрава выражает свое глубокое
сочувствие профессору, доктору наук Валентину Сергееви­
чу Крамову по поводу безвременной кончины его жены
Глафиры Сергеевны Рыбаковой-Крамовой...
Дирекция и местком Мечниковского института глубоко
скорбят по поводу смерти жены и друга профессора
В. С. Крамова, последовавшей...
Партком, местком, дирекция Института имени Гама­
лея выражают искреннее сочувствие заместителю директо­
ра института по научной части профессору Валентину
Сергеевичу Крамову в связи с кончиной...
Дирекция и местком Мечниковского института сообща­
ют, что гражданская панихида по скончавшейся 15 июля
Глафире Сергеевне Рыбаковой-Крамовой состоится на
квартире покойной такого-то числа в таком-то часу...
Парадная дверь старинного дома в Федотовском пере­
улке распахнута настежь. На лестнице в прохладной
полутьме пахнет духами, должно быть от женщин, толь­
ко что поднявшихся наверх, чтобы проститься с покой­
ной. Похоронный автобус уже тут, у подъезда. Не­
большая толпа любопытных ожидает выноса, прячась
в тени лип от жаркого июльского солнца. Липы цветут
буйно, свободно, могущественно, занятые только со­
бой.
Женщина с усталым лицом лежит в просторной комна­
те с высокими овальными окнами, залитыми солнцем. За­
крыты большие глаза, тени лежат на полном лице с белой
повязкой, закрывшей рассеченный лоб, горькая складка у
рта, как у людей, много плакавших трудными, не облег­
чающими сердце слезами. Не поднимет веки, не взглянет,
не встанет. В молчаливом ожидании стоят вдоль стен
те, кто пришел, чтобы проводить ее, и солнце медленно
скользит по комнате, по цветам, установленным вдоль гро­
ба, по сложенным крест-накрест рукам, по груди и
лицу.
Маленький, в черном длинном пиджаке, с надменно
109

поднятой лысой головкой, Валентин Сергеевич стоит у из­
головья усопшей и смотрит в ее лицо не отрываясь, сосре­
доточенно, бесконечно долго. Заплаканная, запудренная, с
измятым, накрашенным бабьим лицом, Мелкова смотрит
на него скорбными обожающими глазами — любопытно,
принимала ли она участие в доносе-убийстве? Другие раз­
бойники тоже, разумеется, здесь. Изредка проводя рукой
по романтической седой шевелюре, стоит у стены Крупенский, выкатив свои сумасшедшие глаза и не чувствуя ни­
чего,— это почти написано на его худощавом лпце,— кро­
ме скуки затянувшегося ожидания. Стоит высокий, не­
брежно одетый, в засыпанном пеплом и перхотыо пиджаке
Скрыпаченко, поджав свои тонкие губы и как бы беспо­
мощно опустив вдоль нескладного тела длинные слабые
руки.
Цветов так много, что некуда положить те, которые я
принесла Глафире Сергеевне. И в ту минуту, когда мне
все-таки удается найти место в ногах покойницы, чтобы
положить свои розы, я ловлю, поднимая глаза, быстрый,
настороженный, обеспокоенный взгляд, которым обмени­
ваются Скрыпаченко и Крупенский. В самом деле, как
случилось, что Власенкова пришла на похороны Глафиры
Сергеевны? Что это значит? И если это действительно са­
моубийство,— о чем опа говорила с Власенковой, прежде
чем покончить с собой? Вздор, чепуха, неосновательные
предположения! Пришла, потому что ничего не знает. При­
шла, потому что даже не подозревает, что это мы сделали
то, что ее муж сидит в тюрьме и будет приговорен — не­
пременно, мы надеемся, мы уверены — к расстрелу. При­
шла, потому что не имеет понятия, что это мы — мы и Кра­
мов, который нам еще нужен,— заставили ее измучиться
и выбиться пз сил и трепетать ежеминутно. Пришла, по­
тому что Глафира Сергеевна была замужем за Дмитрием
Львовым, и нет ничего особенного в том, что ей захотелось
отдать последний долг человеку, с которым она когда-то
была близко знакома. Пришла, потому что не догадывает­
ся и не догадается никогда, что мы затеяли против нее.
А мы на этот раз затеяли верное дело! Мы такие, мы ум­
ные, дельные, нам много надо, мы многое можем. Мы со­
трем в порошок того, кто осмелится предположить, что для
нас нет ничего святого.
Долгое ожидание, неподвижность, тишина, склоненные
головы, негромкие голоса. Наконец движение сперва в
толпе, истомившейся от жары и все-таки ожидающей у
200

подъезда, потом на лестнице, наконец, наверху, в доме,
который постигло несчастье. Проходят за венками, сколь­
зят на ельнике, разбросанном вдоль ступеней. Пора в до­
рогу. Проносят цветы. Устроитель, толстый, седой, почтен­
ный — каким и должен быть устроитель похорон супруги
профессора, доктора наук, директора института и т. д. и
т, п.— подкатывает на легковой машине и, устремившись
наверх, на мгновенье останавливается в подъезде: пройдет
ли великолепный глазетовый гроб через довольно узкие
двери? Пройдет. И вот спускаются с цветами в руках дру­
зья и знакомые — известные люди, видные деятели нау­
ки. С приличным кряхтеньем тащат тяжелый гроб дру­
зья и знакомые покойной, а так как это люди в годах,
а гроб тяжелый и взялись они за него неудобно, на
помощь бросаются рабочие похоронпого бюро, взявшего на
себя почетную обязанность предать земле тело покойной
супруги профессора, доктора наук, директора института
и члепа многих советских и иностранных научных
обществ.
Двери автобуса распахнуты настежь, и устроитель
предлагает всем желающим занять места на скамейках
вдоль гроба. И находится много желающих, так что мест
не хватает, и некоторым друзьям и знакомым приходится
садиться в такси. Дверь захлопывается, и автобус медлен­
но трогается с места. Медленно трогается вслед за ним
траурная вереница машин. Прощальным взглядом я про­
вожаю бедную женщину, которая прожила жизнь лож­
ную, несвершившуюся, выпавшую из времени, не понятую
ею самой.
Нужно лгать

Не знаю, мучился ли так еще кто-нибудь из людей,
сидящих с пером в руке над чистым листом бумаги, как
мучились мы, составляя письмо Генеральному Прокурору
Союза. Это письмо, в котором нужно было доказать, что
виновен не Андрей, а те, кто обвинил его, не должно было
походить на письмо, под которым подписались Николь­
ский и другие. Старик Кипарский был прав, утверждая,
что первое письмо было рассчитано скорее на чувство, чем
на логику. «Я очень рад,— сказал мне следователь,— что
Андрея Дмитриевича так ценят видные деятели науки, по
ведь это, в сущности, не имеет отношения к делу».
201

Как же писать теперь, когда в наших руках оказались
неоценимые материалы, когда мы могли проделать ту же
работу, которой занималось следствие, когда ложная кар­
тина, возникающая в сознании при чтении доноса, стояла
теперь перед нами, и мы могли просто указать пальцем на
клевету в одном месте, на тонкое, преднамеренное иска­
жение — в другом? Но это была одна сторона дела. Была
и другая: как попали к нам эти, никому, кроме следствен­
ных органов, не известные материалы? Могли ли мы от­
кровенно сказать, что их принесла Глафира Сергеевна?
И, наконец, самое сложное: черновики не подписаны.
Откуда мы знаем имена авторов этого безыменного по­
слания? Ведь стоит только обойти эти имена, и наши до­
казательства сразу окажутся «взятыми с потолка», при­
близительными, неопределенными. Стало быть, что же?
Идти напролом? Страшно — особенно, если вспомнить,
куда могут кинуться эти люди! И если все-таки идти на­
пролом, упоминать ли о Крамове, с которым — это широко
известно — мы уже много лет сражаемся в науке? Не при­
даст ли это нашему письму оттенок, который заставит Ге­
нерального Прокурора задуматься о личных счетах, и
тогда письмо может оберпуться против нас, а следователь­
но, и Андрея?
Не помню, кому в конце концов пришла в голову до­
гадка, показавшаяся на взгляд почти невероятной: что,
если написать всю правду, ничего не скрывая? Без дипло­
матии, без маневров. «Не в силе правда, а в правде
сила»,— вспомнил и много раз повторил эту мудрую по­
говорку Рубакин.
И мы поступили именно так: рассказали о том, как
нежданно-негаданно ко мне явилась Глафира Сергеевна
(потому что иначе невозможно было объяснить, каким
образом оказался в наших руках черновик доноса), а по­
том разобрали самый донос — тщательно, последователь­
но, подробно. Мы не только опрокинули клеветническое
толкование того, что было сделано Апдреем в Рязани, Пя­
тигорске, Кисловодске — всюду, где возникали вспышки
заразных болезней и где под его руководством приходила
в движение противоэпидемическая защита. Мы приложи­
ли данные, извлеченные из архива Санэпидуправления и,
без сомнения, неизвестные следователю потому, что, по
словам заведующего архивом, до нас никто не заглядывал
в этп пыльные, давно забытые документы. Мы не защи­
щали Андрея, не порочили его врагов, не утверждали, что
202

удар паправлен против меня. Но мы постарались объяс­
нить, что этот удар является новой — и чудовищной —
формой той борьбы, которая уже не первый год ведется в
науке.
Как в кино, где голос лжеца рассказывает одно, а на
экране перед глазами зрителей происходит другое, мы не­
торопливо рассказали правду, только правду, скупую пра­
вду, подтверждая ее, когда это было необходимо, офици­
альной перепиской, сохранившейся в Санэпидуправлении.
И равнодушные канцелярские справки ожили, рисуя
жизнь неяркую, лишенную того пламени, которое оза­
ряет деятельность большого таланта, но полную твер­
дого разума, который в любое, самое запутанное дело
вносил стройность логики — человеческой и неотрази­
мой.
Письмо со всеми приложениями, которых, на мой
взгляд, было слишком много, подходило к концу, и мы с
Петром Николаевичем, раз десять перепечатав его на ма­
шинке, уже сочиняли последние, оказавшиеся самыми
трудными, фразы, когда произошло то, что я давно жда­
ла: ко мне позвонил и попросил зайти Валентин Сергее­
вич.
Он тяжело заболел вскоре после похорон Глафиры Сер­
геевны — должно быть, дорого далось ему самообладание,
которое так поразило Рубакина! Да и не только его: о не­
обыкновенной выдержке Валентина Сергеевича на клад­
бище, на гражданской панихиде, а потом на поминальном
обеде много говорили в научных кругах.
Он лежал на диване, прикрытый толстым клетчатым
пледом, и тотчас же, едва я вошла, извинился, что вынуж­
ден принять меня, будучи «далеко не в форме».
— Но если бы я стал дожидаться выздоровления,—
бледно улыбнувшись, сказал он,— боюсь, что мы встре­
тились бы но скоро.
Я что-то ответила вежливо, но сдержапно и, кажется,
более сдержанно, чем нужно. Мне трудно было переси­
лить себя, и я не пошла бы к нему, если бы на этом не
настоял Рубакин. Мне было трудно смотреть на пего, при­
творяясь, что я ничего не знаю, и говорить и даже просто
быть в одной комнате с ним — в этой холодной комнате,
где стояла черпая высокая мебель и где в тяжелых рамах
висели картины, казавшиеся мне — что бы там ни было
203

изображено па них — бесстрастными зеркалами, отражав­
шими бесстрастную, темную, уходящую жизнь. Мне было
трудно и страшно, потому что прежде, когда мы встреча­
лись — всегда враждебно, всегда в борьбе, грозившей ему
или мне чувствительными поражениями,— меня никогда
не оставляло уважение к нему, правда, уменьшавшееся с
годами. Не все средства были тогда хороши для него, и
этот оттенок уважения даже помогал мне бороться с тем
Крамовым, который, несмотря ни на что, оставался чело­
веком науки. Теперь я видела перед собой человека, до­
шедшего до распада души, до глубокого, безвозвратного
падения. И не уважение — куда уж там! — а отвращение
чувствовала я, сидя подле него в мягком, удобном кресле
и глядя на это замкнутое лицо с высоким лысым лбом, с
иссиня-бледными щеками, лицо, напомнившее мне заспир­
тованного печального урода-младенца.
— Вам не кажется странным, что мне захотелось
встретиться с вами, Татьяна Петровна?
— Нет, конечно. Я ожидала вашего звонка, Валентин
Сергеевич.
Он вздохнул. Настольная лампа с низким абажуром
стояла на круглом столике у дивана. Он переставил ее ма­
ленькой слабой рукой. Теперь мое лицо было освещено,
его — в тени, и он смотрел на меня внимательно, присталь­
но, точно надеясь прочесть в моих глазах то, что я соби­
ралась утаить от него. Но я знала, что то, что я утаю, про­
честь в моих глазах ему не удастся.
— Я не сомневаюсь, что вам было трудпо заставить
себя приехать ко мне, и прежде всего позвольте мне сер­
дечно, от всей души поблагодарить вас, Татьяна Пет­
ровна.
Я молча наклонила голову. Он помолчал.
— Мне не удалось, к сожалению, встретиться с вами
после того, что случилось с Андреем Дмитриевичем.
Я звонил, вы были в отъезде. Хотелось сказать, что пи
одной минуты я не сомневаюсь в полной его невиповности. Мы были мало знакомы, но то немногое, что я знал
о нем...
Не останавливается, не запинается, пе опускает
взгляда.
— Я убежден, что это недоразумение. Нашлись люди,
которым он мешал, оклеветали, очернили, поставили след­
ствие перед необходимостью ареста. И вот... Словом, я не
сомневаюсь, что справедливость восторжествует. Иначе не
204

может быть, хотя бы потому, что сам Андрей Дмитрие­
вич — кто же этого не знает? — воплощенная справедли­
вость.
Он говорит не останавливаясь, не запинаясь, почти не
задумываясь, глядя мне прямо в глаза.
— Татьяна Петровна, вы, без сомнения, давно догада­
лись... Я осмелился пригласить вас к себе потому, что вы
последний человек, видевший Глафиру Сергеевну. Я не
спрашивал себя, почему она поехала к вам, несмотря на
то, что последние годы вы с нею были очень далеки. Это
ее право, и святотатством было бы с моей стороны... ну,
что ли, недоумевать, что она не пожелала проститься со
мной,— он выговорил это с трудом, и пухлые губы дрог­
нули, как у собравшегося заплакать ребенка.— Дело не в
этом. Но хотелось бы знать подробности. Как произошло,
что она поехала именно к вам? Она звонила, вы услови­
лись? Долго ли она пробыла у вас? О чем вы говорили?
Не посетуйте на меня, ради бога, что я...— Он тяжело
вздохнул, помолчал, заговорил снова и должен был откаш­
ляться, чтобы справиться с подступившими к горлу слеза­
ми.— Мне нужно знать, мне необходимо знать, потому что
я... я страшно виноват перед нею.
С изумлением, почти с ужасом смотрела я на это по­
розовевшее от напряжения лицо с крепко сжатыми, чтобы
не расплакаться, губами. Он не лгал. Невозможно было
представить себе, что он лжет. Но только ли потому ему
нужно было знать, о чем говорила со мной Глафира Сер­
геевна, что он был «страшно виноват перед нею»? Не по­
тому ли еще, что он подозревал, что Глафира Сергеевна
говорила со мной о другом?
— Что же удивительного, Валентин Сергеевич, что вам
захотелось увидеть меня? Я бы сама давным-давно при­
ехала, если бы не боялась вас потревожить. Я знала, что
вы нездоровы.
Я говорю спокойно, неторопливо, сочувственно — не
очень, но в меру. «Хорошо ли вы взвесили свои силы?» —
спросил он однажды, предлагая союз, от которого я отка­
залась. И я ответила: «Думаю, что да. Ведь я училась это­
му у вас, Валентин Сергеевич».
— Вы хотите услышать, как случилось, что Глафире
Сергеевне в тот вечер захотелось увидеть меня? Не знаю.
Должно быть, ей вспомнилась юность, Лопахин. Услови­
лись ли мы о встрече? Нет. Она приехала без звонка, во­
шла, извинилась и сказала, что ей давно хотелось пови205

даться со мной... Она сказала: «Я все-таки привязана к ва­
шей семье, ведь ничто не проходит даром». А говорили
мы... Сперва, как это ни странно, о каком-то шелке, кото­
рый она купила, потом о Дмитрии Дмитриевиче — она ин­
тересовалась его здоровьем, делами. Кстати, она упомя­
нула, с ваших слов, что у него в экспедиции что-то не­
ладно. Я справлялась в Наркомздраве и не поняла — от­
малчиваются или пе знают?
Крамов устало покачал головой.
— И то и другое. Да, кажется, что-то было. Заболела
одна из сотрудниц.
— Чумой?
Он кивнул.
— Впрочем, все это слухи. Беспокоиться за него пет
оснований.
— Вы в этом уверены?
- Да.
Мы помолчали. Он выжидательно поднял глаза.
— О чем же еще вы говорили с Глафирой Серге­
евной?
— О вас.
— Обо мне?
— Да. О том, что вы работаете не по годам, через
силу, что вы вечно возитесь с чужими делами, что к вам
обращаются полузнакомые люди. Я познакомила ее с от­
цом, и она пожалела, что давно не поддерживает никакой
связи с родными. Потом она вдруг сказала: «Но не нужно
все-таки думать, что я очень плохой человек» — и это
была единственная фраза, по которой можно было су­
дить, что она недовольна собой. Конечно, я ответила,
что «очень плохой человек» не пришел бы навестить меня
в эти трудные дни, когда даже близкие друзья бывают
не часто. Она улыбнулась и попросила у меня чашку
чаю.
Я говорила быстро, почти пе задумываясь и заботясь
только о том, как бы увереннее, точнее солгать. Впер­
вые в жизни я лгала с чистой совестью, потому что толь­
ко так можно было победить другую ложь, против кото­
рой не было иного оружия.
Больше я не сомневалась в том, что Крамов пригласил
меня потому, что боялся, что Глафира Сергеевна знала
то, что ей не полагалось знать, и поехала ко мне, чтобы
рассказать о доносе. Но у него была и другая цель. Рас­
спрашивая, испытывая меня, он постепенно стал успокаи206

ваться. Он поверил, что мы с Глафирой Сергеевной разго­
варивали о пустяках и что я поражена тем, что, решив­
шись покончить с собой, она с такой настойчивостью воз­
вращалась к мелочам обыденной ежедневной жизни. Он
поверил мне и тогда исподволь, осторожно стал подходить
к своей главной цели.
— Татьяна Петровна, Кипарский мне говорил, что вы
просили его подписаться под поручительством... Почему
вы не обратились ко мне? Неужели вы думаете, что наши
отношения, каковы бы они ни были, помешали бы мне
засвидетельствовать, что Андрей Дмитриевич человек без­
упречный?
Я промолчала.
— Представить себе, что несходство научных взглядов
может заставить меня отвернуться,— дурно же вы дума­
ете обо мне, милая Татьяна Петровна!
Я ответила:
— Да, я пожалела, что не обратилась к вам, Валентин
Сергеевич. Тем более что я даже не получила ответа.
— Вот видите.— Слабая тень оживления прошла по
его бледному лицу с высоким, лысым, вдруг разгладившим­
ся лбом.— А между тем, знаете ли вы, как нужно было
действовать, дорогая Татьяна Петровна? Подписать-то
подписать, но это еще полдела. Нужно было с этим пору­
чительством поехать к Л.— Он назвал имя очень крупного
политического деятеля, одного слова которого было бы до­
статочно, чтобы Андрей оказался дома.— Да. Именно так,
поехать к Л., который знает меня, и добиться, чтобы он
лично занялся этим делом.
Как на картине Гойи, два лица были обращены ко
мне — одно улыбающееся с искренностью, которой трудно
не поверить, другое — мрачное, с неподвижно сжатым
ртом, с полуприкрытыми глазами убийцы. Потому ли, что
за долгие годы я научилась разгадывать Крамова, или
потому, что я так искусно обманула его, но мне вдруг
стало ясно все,—даже то, о чем он еще не сказал ни
слова. Я поняла, во-первых, что он предлагает товар, со­
стоящий в том, что он, Крамов, поедет к Л., и тогда
Андрей вернется ко мне, может быть, через несколько
дней. А во-вторых, что за товаром вскоре последует цена,
причем представить себе размер этой цены было не­
трудно.
— Татьяна Петровна, я бесконечно сожалею о том,
что жизнь увела нас так далеко друг от друга за послед207

ние годы. Вот и этой ошибки не произошло бы,— я
имею в виду мою подпись,— если бы мы были хоть чу­
точку ближе. Но будем считать, что все исправимо. Дай­
те срок, я поправлюсь, возьмусь за дела, и первое, вне­
очередное, дело — встреча с Л. и разговор насчет Анд­
рея Дмитриевича. Ручаюсь за успех, а ведь я редко
ручаюсь.
Я благодарю его со всей сердечностью, на какую
только способна. Вот только очень трудно пожать про­
тянутую решительным движением маленькую слабую
руку. Но сходит и это. Нужно лгать. Пожимаю — и
крепко.
— А теперь о другом. Я слышал, что ваша поездка на
фронт удалась, Кипарский на всех заседаниях кричит, что
Он очень доволен. Поздравляю вас. Это был умный шаг, и
теперь можно пе сомневаться, что для вашего препара­
та, а значит, и для вас, открыта дорога. Но знаете ли вы,
что именно теперь стало ясно, что ваш препарат — это
только начало. Наступает эра антибиотиков — не будем
бояться этого слова,— и эта новая эра потребует не толь­
ко координации сил, она приведет к теоретическому
перевооружению. Вот тут-то и окажется, что нам не
только пужеп, но крайне необходим небольшой па пер­
вых порах, но хорошо вооруженный теоретический
центр.
С чувством какой-то тайной власти над ним я прислу­
шиваюсь к этим словам, на которые нечего возразить, но
которые не значат ровно ничего, потому что они принад­
лежат человеку, который давным-давно ничего не значит
в науке. Да, новая эра. А каково будет ему в этой новой
эре? Вот что, в сущности, означают эти слова. Что удаст­
ся захватить, а что не удастся?
Он говорит внятно, естественно, свободно. Сейчас он
скажет, что Институт биохимии, который (это па днях
решено) будет заниматься главным образом антибиоти­
ками, должен стать производственным, а не теоретическим
институтом. Сейчас он предложит мне свой проект инсти­
тута антибиотиков, который возглавит, разумеется, он и
в котором я буду работать на него — покорно, безмолвно
подчиняясь каждому его слову. Большая цена! За Анд­
рея? Не очень.
С холодным изумлением смотрю я на этого человека,
полумертвого, одинокого, старого — к его семидесятилетию
уже готовились в Мечниковском институте — и все еще
208

упорно цепляющегося за свое разбойничье право, которое
было дано ему неведомо когда и неведомо кем.
Я ответила, что еще не думала о теоретическом центре.
Я поблагодарила его за участие и сказала, что не теряю
надежды — следствие покажет всю необоснованность об­
винения, в чем бы ни обвиняли Андрея. Я снова выразила
искреннее сочувствие по поводу смерти Глафиры Серге­
евны и от всей души пожелала Валентину Сергеевичу му­
жественно перенести утрату. ВошлаМелкова, толстая, за­
пудренная, нарумяненная, в черном шелковом, траурном
платье, и я подумала, не просидела ли она все время, пока
мы разговаривали с Валентином Сергеевичем, на корточ­
ках у замочной скважины под дверью его кабинета. Впро­
чем, и Мелковой, глядевшей на своего шефа со скорбным
обожанием (и, кажется, с надеждой, что ей удастся занять
в этом доме вакантное место), я сказала несколько веж­
ливых фраз.
Сын

Это было решено еще до того, как арестовали Анд­
рея,— поехать в Лопахин и привезти Павлика и бабушку
в Москву. Теперь все изменилось, и Лена Быстрова, на­
пример, с которой я посоветовалась, сказала, что мне бу­
дет гораздо труднее, если они вернутся домой, хотя бы
потому, что Агния Петровна, которая едва справляется с
Павликом, не сможет вести мое неустроенное хозяйство.
Она была не права. Со всеми новыми заботами жить ста­
нет — я знала это — не труднее, а легче, когда Павлик
вернется в Москву. Больше я не могла жить без сына.
Мне давно уже казалось странным, что до войны я ви­
дела его каждый день. Теперь он рос без меня, и я могла
лишь догадываться о том, каким он стал, по письмам ба­
бушки и по отрывкам из дневника, которые она мне ино­
гда присылала. Этот дневник был придуманный самим
Павликом способ выполнять очередное задание, одновре­
менно излагая свои, в общем оптимистические, взгляды на
жизнь.
Жизнь в Лопахине, в одной маленькой тесной комнат­
ке с бабушкой, надоедавшей ему своими наставлениями,
и Агашей, которая под старость впала в религиозность и
занималась только тем, что ходила в церковь да перепи­
сывала священные кпиги, нисколько не тяготила его.
209

У него были друзья, и одному из них, проявившему ред­
кое мужество в битве с какими-то мальчишками, он, повидимому, старался подражать —к ужасу бабки, считав­
шей этого храбреца отъявленным хулиганом. Вопрос о
храбрости в особенности беспокоил его — об этом я зпала
и прежде. Он боялся, что вдруг может оказаться трусом!
Недаром же еще до войны, когда ему было шесть лет, я
нашла в его тетради записку: «Гулька был трус. Алеша
был храбрый. Павлик был не храбрый и не трус. Павлик
был я». Он читал все, что попадалось под руку, и с наи­
большим удовольствием почему-то разные эпосы, в том
числе огромный, неуклюже переведенный армянский эпос
«Давид Сасунский». Я знала, что уже в семь лет он строго
соблюдал неписаные товарищеские законы, сильно отли­
чавшиеся от законов, которыми жили взрослые люди.
Однажды, рассердившись на возню в коридоре,—это было
еще когда мы жили во флигеле на институтском дворе,—
я выскочила и, не разобравшись, в чем дело, шлеп­
нула какого-то паренька, который беспощадно лупил Пав­
лика, зажав его в угол. Уж не знаю, в какой уговор
я вмешалась без спросу, но Павлик с таким ужасом за­
кричал: «Что ты делаешь, мама!», так разрыдался, бро­
сившись на пол, что я растерялась. В таком отчаянии я
его еще пе видела! Расспрашивать, по какому пово­
ду была драка, кто начал первый, кто виноват, было бес­
полезно. В таких случаях он отвечал только одно: «Я не
ябеда», и больше от него нельзя было добиться ни
слова.
Но все это было, было! Скоро три года, как я расста­
лась с ним. Нельзя же считать короткую промелькнувшую
встречу летом сорок третьего года, когда мне удалось вы­
рваться в Лопахин и провести с Павликом несколько дней.
Он — тоненький, чистый, честный. Он мужественный,
справедливый. Как объяснить десятилетнему мальчику,
который свято верит, что в нашей стране пе может прои­
зойти ничего несправедливого и жестокого,— верит, пото­
му что мы его этому научили,— как объяснить ему, что
это несправедливое случилось именно с его отцом? Как
я скажу ему, что арестован отец, который всегда был для
пего образцом благородства и чести?
До Петрова я ехала в санитарном поезде, который вез
раненых с Первого Белорусского фронта. Врачи знали о
пенициллине, я взяла его с собой — и была рада, что рабо210

та мешала мне думать о надвигающейся самой трудной в
жизни минуте.
Поезд был превосходный, блистающий чистотой, с соб­
ственной операционной, хорошей библиотекой и даже с
особым, еще не виданным мною устройством, позволявшим
вносить раненых через откидывающийся угол вагона.
«Только что победили в соревновании на обслуживание
раненых»,— с гордостью сообщил мне комиссар. В кори­
дорах висели репродукции Рубенса, а в столовой — пере­
носная выставка «Отечественная война 1812 года», похо­
жая на складную детскую книжку-картинку. Черта, кото­
рую нельзя было не заметить, чувствовалась в каждом
пункте «расписания дня» — близость победы. Никто не го­
ворил об этом ощущении, оно существовало как бы само
по себе, исподволь перестраивая жизнь. Разве можно было
сравнить бедные санпоезда первых лет войны с этими дви­
гающимися палатами, ничем, в сущности не отличавши­
мися от первоклассного стационара? Этот поезд, ко­
торый вез более тысячи раненых, был поездом победы.
Раненые долго обсуждали меню, споря о сравнительных
достоинствах щей и супа. Плотник-санитар придумал ка­
кую-то стойку, чтобы быстрее разносить горячие первые
блюда. Подъезжая к станции, расходясь с встречными по­
ездами, паровозный гудок кричал долго, радостно, празд­
нично — победа!
Но вот умчался этот поезд, и я осталась одна на
той самой станции Петров, куда в былые времена ездили
кутить лопахинские купцы и куда — да было ли это? —
полный, неприятный гимназист увез на тройке де­
вушку в беленьком полушубке, с мрачными гла­
зами.
Долго, часа четыре, ждала я рабочий поезд, который
должен был доставить меня в Лопахин. День был душный.
Со всех сторон, куда ни взглянешь, был виден обугленный
еловый лес, и казалось, что горьковатый запах гари, от
которого некуда деться, еще стоит в неподвижном воздухе.
Баба продавала пирожки бог знает с чем, я купила и съе­
ла, потому что надо же было съесть что-нибудь. «Ведь
отец невиновен, да, мама?» — «Конечно».— «И он объяс­
нил им, что невиновен?»— «Да».—«Почему же они ему
не поверили? Как они смели ему не поверить!» Я ходила
по раскаленной маленькой станции — пустой, хоть покати
211

шаром, и думала, думала... «Сказать Павлику правду?
Нет, не могу».
Начальник станции — рыжая девушка в шапке с крас­
ным околышем вышла из будки, собралась о чем-то спро­
сить у меня и не спросила — только постояла немного,
следя за мной сочувственным взглядом. Так было и в по­
езде. Меня не спрашивали. Должно быть, у меня на лице
было написано горе.
Рабочий поезд пришел наконец, и еще два часа я та­
щилась в Лопахин вдоль неубранных, одичавших полей и
пустых перелесков. Сказать? Мост через Тесьму промель­
кнул за окном; на низком берегу часовой, поставив вин­
товку между колен, сворачивал папироску. Сказать? Вот
и дорога в Замостье, и пожарная каланча, и «Утюг» —
самое высокое место на набережной, где река огибала ее
под углом. Ласточки вились вокруг купола монастырской
церкви. Сказать?

Ночные голоса

...Едва ли можно назвать затишьем то, что я нахожу,
возвращаясь в Москву. И все-таки для меня это проме­
жуток, ожидание, затишье. С осени я впервые в жизни
иачипаю вести курс в Институте усовершенствования вра­
чей, волнуюсь, готовлюсь к лекциям и даже, по неопыт­
ности, зазубриваю их наизусть. Агнию Петровну, после
долгих размышлений, я решила оставить в Лопахине, а
вместо нее привезла Агашу. Увы, в рыхлой, желтой, по­
мешанной на святых книгах старухе трудно узнать преж­
нюю энергичную, быстроногую Агашу. И домашние
дела, которые и всегда-то не ладились в моих руках, в
конце концов все-таки попадают в мои неумелые
руки.
В эти дни ранней осени 1944 года я затеваю работу над
новым препаратом, любопытным даже не столько по сво­
им практическим свойствам (о которых я, впрочем, тогда
еще почти ничего не знала), сколько с теоретической сто­
роны. При этом, как пи странно, я обхожусь без «теоре­
тического центра», о котором так убедительно говорил
Валентин Сергеевич Крамов.
В Институте биохимии — кипение работы. Едва вер­
нувшись из эвакуации, институт получает знамя социали212

стического соревнования. Прекрасно одетый молодой чело­
век, тот самый, который говорит с длинными паузами,
долженствующими показать, что хотя он и молодой чело­
век, однако не бросает на ветер ни единого слова,— этот
вежливый, с красивыми зубами молодой человек от всей
души (и от Наркомздрава) поздравляет Рубакина, впро­
чем, тут же отмечая, что победителю не мешало бы с боль­
шей тщательностью выполнять программу по номенкла­
туре. Студия научно-популярных фильмов затевает карти­
ну «Пенициллин-крустозин ВИЭМ», и это оказывается
необычайно хлопотливым делом не столько для студии,
сколько для нас. Оно начинается с того, что люди в гряз­
ных белых блузах, быстрые, дельные, говорящие отрыви­
сто, кратко, втаскивают в нашу скромную лабораторию
свои аппараты с толстыми, как змеи, проводами, о кото­
рые все спотыкаются и к которым тем не менее относят­
ся с уважением. Потом сценарист, поражающий меня
полным отсутствием каких бы то ни было представлений
о микробиологии, просит, чтобы я отредактировала его
сценарий, и я работаю с ним чуть ли не каждый день.
Потом начинаются съемки, и уж тут надолго исчезают
из глаз антибиотики, новые и старые, и все мы, оказы­
вается, существуем только для того, чтобы позировать с
мнимо значительными лицами перед съемочным аппара­
том.
Все это — промежуток, все это кажущееся затишье, ко­
гда не позволяешь себе даже думать о том, что «не имело
права случиться». Все это лишь нетерпеливое ожидание
Андрея.
Указ об учреждении Академии медицинских наук опу­
бликован в газетах, и, боже мой, какую бурю производит
этот указ среди людей, никогда до сих пор не думавших
о том, что придет время, когда они упрямо, деятельно,
энергично будут стремиться к высокому званию действи­
тельного члена или, на худой конец, члена-корреспонден­
та этого почтенного учреждения! Сколько волнений, ин­
триг, фальшивых улыбок, передернутых карт! Сколько за­
бот, с которыми нельзя сравнить заботы о самой медицин­
ской науке, во имя которой принято решение и опублико­
ван указ.
В числе других деятелей медицинской науки и я полу­
чаю звание члена-корреспондента Академии медицинских
наук. Это очень хорошо. И вовсе не потому, что моя до­
вольно скромная зарплата увеличивается едва ли не вдвое,
213

и пе потому, что эти деньги я, в сущности, буду получать
ни за что. Это хорошо потому, что, несмотря на вольные и
невольные, предусмотренные и непредусмотренные попыт­
ки расшатать мое «положение», несмотря на то, что неко­
торые сотрудники Института биохомии еще огибают меня,
как будто встречаясь с невидимым препятствием,— не­
смотря на все эти обстоятельства, со всех сторон обступив­
шие супругу некоего А. Д. Львова, арестованного за свои
весьма серьезные преступления, эта супруга получает
признание как полезный — что там ни говори — работник
медицинской науки.
И все это лишь промежуток, затянувшийся, как за­
тянувшаяся бессонная бесконечная ночь. Но ночь никог­
да не переходит в ночь. Ночь кончается, и наступает
утро.

Павлик играл в шахматы с Рамазановым, отец — чис­
тенький, аккуратный, с расчесанными пушистыми уса­
ми — сидел в кресле, следя за игрой с добродушно-снисхо­
дительным видом, Агаша гремела посудой на кухне — сло­
вом, когда я пришла, все было так, как будто ничего не
случилось. Так, без уговора, без единого слова повелось с
того времени, когда Павлик приехал в Москву: ничего не
случилось! Рамазанов приходил почти каждый вечер,
сперва подыскивая предлог, что было вовсе не трудно, по­
тому что на пенициллиновом заводе дела шли далеко не
так, как бы хотелось, потом без предлогов,— и не могу пе­
редать, как это было мне дорого в ту тяжелую пору. Оп
был из тех людей, которые во время потрясений, перепо­
лоха, внезапного несчастья начинают действовать разме­
ренно, неторопливо, прекрасно зная, что это незаметно под­
держивает мужество, внушает уважение к себе. Отцу он
«выдавал» необыкновенные истории из далекого прошло­
го, а с Павликом играл в шахматы и спорил о сравнитель­
ных шансах Ботвинника и Алехина в случае возможного
матча на первенство мира.
И в этот вечер, играя с Павликом, он рассказывал оче­
редную историю, относившуюся к тем временам, когда
Григорий Григорьевич был военным врачом.
— Приказано было вывезти наш корпус в Березовский
лагерь, а прежде чем вывезти, восстановить, поскольку в
этом лагере войска стояли еще в царские времена, а с тех
пор оп был забыт и заброшен.
214

Мы сидели в столовой — просторной и все еще наряд­
ной, хотя обои, из-за которых мы с Андреем когда-то чуть
не поссорились, выгорели и потускнели. Фигурки из мор­
жовой кости, которые Андрей некогда привез из Анзерского посада, стояли на книжном шкафу. Какую коллек­
цию кустарных изделий собрал он тогда —- полотенца,
вышивки, прялки! Он любил собирать, да все не до­
ходили руки! Работая в метро, он вдруг заинтересовался
археологией, и странные предметы появились у нас —
печные изразцы, старинные аптекарские пузырьки с
узкими горлышками. А однажды он притащил домой
страшную ржавую рукоятку меча и целый час доказы­
вал, что этот меч принадлежал польскому офицеру, сра­
жавшемуся против Шуйского в начале семнадцатого
века.
— И посылает меня пачсандив,— неторопливо про­
должал Григорий Григорьевич,— выяснить, каковы там
условия. Ну-с, поехал и вижу: лагерь прекрасный. Мест­
ность пересеченпая, полигон такой, что только во сне мо­
жет присниться. Но что-то не понравилось мне в этой ме­
стности: болот много. И стоит оглушительный комариный
звон. А кто не знает, какая болезнь прилетает на комари­
ных крыльях?
Павлик играл, и в том, как он, слушая, поднимал руку
и долго держал ее над шахматной фигурой, было чтото от Андрея, по не взрослого, а лопахинского, когда
оп еще ходил в серой гимназической курточке и пе
смотрел, а всматривался своими серьезными серыми гла­
зами.
Давно пора было идти в свою комнату и приниматься
за план подготовки института к зиме — в прошлом году
холода застали нас врасплох,— но я все пе шла, а смотре­
ла на Павлика, серьезного, бледного, погруженного в обду­
мывание очередного хода. Как он переменился, как вырос!
Он стал высокий, с худыми прямыми плечами, а светлые
доверчивые глаза глядели рассеянно-пристально, как у
близоруких, когда они снимают очки. Но у него — я про­
верила — было нормальное зрение.
И вот взялись мы за малярию,— продолжал Рамазапов.— Старые землянки засыпали — это прежде всего,
нефтевалыциков двинули вперед, палатки при распланировании подняли в здоровые места, подальше от «ста­
риц» — так называются тихие заводи, остающиеся после
половодья. Людей хинизировали, но как! Каждое утро вы215

страивались полки, гремели оркестры и каждый красно­
армеец получал по стаканчику спиртного раствора хины.
Та же водка, а какой русский человек откажется от стопки
водки перед завтраком? Это вам не таблетка какая-ни­
будь, тем более горькая, которую и выбросить недолго.
Вот тут дело, между прочим, пошло.
— Григорий Григорьевич, а в Сталинграде, когда вы
с папой работали, была малярия? — спросил Павлик.
— Нет.
— Григорий Григорьевич, а что он сейчас делает в
Сталинграде?
— Фыо, что делает! Там, брат, хватает работы.
— А почему же он не может приехать хоть на не­
сколько дней?
— Ну, как же он приедет, голубчйк,— мягко сказал
Григорий Григорьевич,— если без пего там сразу все вверх
ногами пойдет? Тебе шах, между прочим.
— Я вижу.
«Догадывается. Смутно чувствует, что от него что-то
скрывают,— продолжала я думать.— Почти не спрашивает
меня об отце — как будто понимает, что мне особенно
трудно сказать ему правду».
Позвонил телефон, я сняла трубку и не сразу узнала
Коломнина: у него был непривычно бодрый и даже легко­
мысленный голос.
— Дела на ять,— весело сказал он.— И, кроме того,
не все же заниматься делами!
— Иван Петрович, что случилось? — Признаться, мне
пришло в голову, что наш вечно хмурый, сумрачный Коломпин хватил лишнего. Это случалось с ним последнее
время.
— Со мной? Решительно ничего, дорогая Татьяна Пет­
ровна. Вы лучше спросите, что с так называемым Скрыпа­
ченко!
— А что с Скрыпаченко?
— То самое.
— Арестован?!
— Нет еще, к сожалению, но вроде. Исключен из пар­
тии — это во-первых. .Уже не директор Института профи­
лактики — это во-вторых.
— Быть не может!
Григорий Григорьевич вскочил, подбежал ко мне, и,
прикрыв трубку ладонью, я торопливо сообщила ему нео­
бычайную повость.
216

•г- Это верно?
— Как пуля. Я хочу сказать, он вылетел, как пуля.
Вам это нравится?
— Очень.
— Вот видите, есть, оказывается, правда на земле. И
даже, может быть, выше. Не сердитесь на меня, это я на
радостях хлопнул. Я, между прочим, вас люблю, честное
слово.
Это было невероятно — услышать от Коломнина подоб­
ное признание. Я тоже сказала, что очень люблю и ува­
жаю его. И мы простились, пожелав друг другу доброй
ночи.
— Лю-бо-пыт-но,— значительно подняв брови, сказал
по слогам Рамазанов. Он ничего не знал о письме, которое
мы с Рубакиным послали Генеральному Прокурору, но он,
разумеется, прекрасно знал о непреодолимой склонности
Скрыпаченко к «анонимной литературе» и, вероятно, не
раз подумывал о том, что эта склонность сыграла замет­
ную роль в аресте Андрея.
— Да, любопытно.
Отец вопросительно посмотрел на меня, должно быть,
надеясь па пространпый объяснительный комментарий, по
я только прибавила:
— И очень.
— Григорий Григорьевич, кто это Скрыпаченко? — не­
громко спросил Павлик, когда Рамазанов вернулся к шах­
матам и вечер пошел своим чередом.
— Это, брат, очень плохой человек.
— А плохой человек ведь не должен быть членом пар­
тии, верно?
— Еще бы. Твой ход.
«Ох, какой сегодня, должпо быть, переполох среди раз­
бойников, какое смятение! Крупенский уже, без сомнения,
бросился к шефу, а шеф не в форме, шеф болен. Одно
огорчение за другим. Жена есть жена, и все-таки непри­
ятно, когда жена, какова бы она ни была, бросается в про­
лет лестницы и разбивается насмерть. Теперь Скрыпачепко. Что значит это крушепие? В чем он промахнулся, с
кем не поладил? А впрочем, шеф не особенно удивлеп, что
этот сомнительный и всегда производивший какое-то не­
приятное впечатление субъект исключен из партии и
снят с поста директора института. Скрыпаченкам не ме­
сто в науке. И Крупенский, нервно сощурившись, зажи217

гая папиросу от папиросы, смотрит на шефа: «Что ты сде­
лаешь, если надо мной разразится гроза? Тоже продашь?
Попробуй! Обойдется дороже».

«Да, это внушает надежду — то, что мне сообщил Ко­
ломнин. Лиха беда начало, как говорится. Взялись за
Скрыпаченко, доберутся и до других. Ох, поскорей бы!
А что, если его исключили из партии в связи с делом Анд­
рея? Здесь нет ничего невозможного. Прокурор мог пере­
слать наше письмо в ЦК, и не то что мог, а был обязан,
потому что мы опирались на проверенные, неопровержи­
мые факты».
Совершенно забыв о плане подготовки института к зи­
ме, я принялась шагать из угла в угол, крепко сжимая
виски. «Но почему, собственно говоря, я думаю, что это
так? Разве мало было за Скрыпаченко и других преступ­
лений?»
Нужно было ложиться, Павлик учился в первой смене,
и ему нравилось — я это знала,— когда не дед, а я про­
вожала его.
Я умылась, надела халатик и пошла к нему — взгля­
нуть и поцеловать, если он еще не уснул. В комнате было
не очень темно. Дед с внуком спали при открытой фор­
точке, и на ночь приходилось поднимать бумажную што­
ру. Мне показалось, что у Павлика чуть-чуть дрогнули
веки, когда я наклонилась над ним — не спит? Но он ров­
но дышал, и я подумала, что ошиблась.
Вот и ночь! Я лежала с закрытыми глазами и уговари­
вала себя не принимать снотворного: «Ну, еще хоть час.
Лучше помучиться, чем проснуться с туманной, тупой го­
ловой».
И я помучилась, а потом, должно быть, все же уснула,
потому что мне почудился легкий звон — такой легкий и
нежный, как это бывает только во сне. Он был нисколько
не похож на звонок у парадной, и мне стало смешно,
потому что это был не звонок у парадной, а родник, бью­
щийся в зеленой ложбине. Но он повторился, и как ни
жаль было расставаться со сном, а приходилось, потому
что отец проснулся и стоял в дверях моей комнаты, испу­
ганный, в большом, запахнутом вдвое халате Анд­
рея.
— Открыть?
— Подожди, я сама.
218

Руки немного дрожали, когда я одевалась. Три часа
ночи! Что за поздний визит? Отец хотел зажечь свет в пе­
редней, я остановила его и, прислушиваясь, постояла у
двери. Тишина. Нет, шепот. Кто-то негромко разговари­
вал на площадке, и мне, быть может, удалось бы расслы­
шать — дверь была тонкая,— если бы сердце не билось
так непростительно громко. Тишина. Потом снова звонок.
Голоса.
Женский. Никого.
Мужской. Ох, не пугай!
Женский. Вот видишь, нужно было дать теле­
грамму.
Мужской. Если спросят, ответишь ты. Хорошо?
Митя? Или все это снится мне — взволнованные голо­
са на площадке и то, что я стою босиком, прислушиваясь
и стараясь унять стучавшее, как колокол, сердце.
— Кто там?
— Ох, слава богу! Таня, это мы, мы!
— Митя?
— Да, да, это я, это мы. Откройте же. Мы напугали
вас? Я говорил Лизе, что нужно было подождать до утра.
Они вошли на цыпочках, встревоженные, загорелые,
большие — я забыла, какие они большие — и, едва войдя,
стали, перебивая друг друга, расспрашивать об Андрее.
— Неужели это правда? Нам в самолете сказал один
врач. Когда? Почему вы пе написали нам? Лиза приехала
бы, она давпо освободилась, в июне!
— Все расскажу. Ох, как хорошо, что вы приехали!
Как хорошо, если б вы только знали!
Я обнимала их, милых, загорелых, обветренных, точно
прилетевших на крыльях, чтобы помочь мне, и теперь
тревожно хлопотавших вокруг меня, потому что я всетаки не удержалась и немного всплакнула.
— Ничего, будем надеяться, что все обойдется. Я на­
деюсь, и очень. Что же вы стоите, раздевайтесь, идите
сюда, скорее, скорее!
В столовой стояли открытые чемоданы; на диване,
на стульях — повсюду было что-то набросано, и уже не­
возможно было вообразить, что только что была ночь и
все в доме спали. Правда, ночь еще продолжалась, и нуж­
но было прежде всего устроить гостей, тем более что Ели­
завета Сергеевна проговорилась, что ей было нехорошо в
самолете. Но это была уже совсем другая ночь и другой
219

дом — дом с Митей и Елизаветой Сергеевной. Я выпрово­
дила Агашу на кухню, уложила отца, и мы, наконец, ос­
тались втроем — я и милые нежданные гости, на которых
я не могла наглядеться.

Целой ночи не хватило бы, чтобы рассказать все, что
случилось, и я начала с конца, потому что это было,
без сомнения, важнее всего. Мне хотелось, чтобы Митя
и Елизавета Сергеевна поняли и оцепили все предполо­
жения, мелькнувшие передо мной, когда позвонил Коломнин.
— Нет, все-таки с начала. Хоть самое главное! — взмо­
лился Митя.
И я стала рассказывать самое главное. Но что же не
было главным в том, что касалось судьбы самого близкого
на земле человека? Все было связано, переплетено —воль­
но или невольно — и, упомянув, что Рубакин две недели
ходил с перевязанной правой рукой, я должна была под­
робно рассказать о том, что произошло в институте. Но о
чем бы я ни рассказывала, как в стену, упиралась я в ту
ночь, когда ко мне приехала Глафира Сергеевна. Может
быть, лучше было пе говорить Мите о том, что случилось в
ту ночь, или сказать в другой раз? Должно быть, Елиза­
вета Сергеевна почувствовала, что нам нужно остаться на­
едине, потому что вдруг ушла — сперва в ванную, а потом,
вернувшись, не дала мне хозяйничать и сама принялась
устраивать постель на диване в столовой. Она хотела под­
нять чемодан, Митя шумно сорвался со стула, отнял, от­
нес — ия поняла, почему она так смутилась, упомянув,
что ей было дурно в дороге. Елизавета Сергеевна ждала
ребенка.
Митя слушал, не шевелясь, прикусив губу, и у него
было усталое лицо, энергично-хмурое, со сдвинутыми бро­
вями.
— Умерла? — немного побледнев, спросил он.
Я кивнула. Мы помолчали.
— Да, Танечка, я слушаю.— Митя сказал это так же
строго, как покойная Глафира Сергеевна говорила о нем.—
Когда я был у нее перед отъездом, у меня мелькнула
мысль, что все это кончится плохо. Это был пустой дом,
и пустота была угнетающей, безнадежной. Тогда она ска­
зала мне, что прочитала рассказ, не помню чей, в ко­
тором мордвин, чтобы отомстить обидчику, вешается у
220

него на воротах. И прибавила, что ведь, в сущности,
это только кажется, что нужно жить во что бы то ни
стало.
«Вы передайте Мите, что если я любила кого-нибудь в
жизни, так его,— припомнилось мне,— насколько, впро­
чем, была способна любить». Сказать? Но дверь в столовую
была открыта, и, взглянув на Елизавету Сергеевну, кото­
рая, постелив на диване, прошлась по комнате еще попрежнему плавной, но потяжелевшей походкой, я промол­
чала.
— Ну, ложитесь, завтра доскажу, вы устали с дороги.
Мы будем говорить еще много. Митя, я совсем забыла. Что
случилось у вас в экспедиции? Очень странные слухи до­
неслись до Москвы. Мне даже казалось одно время, что
все вокруг знают что-то о вас, а мне не хотят говорить.
Что это было?
Он рассеянно смотрел на меня, думая о другом. Потом
пробормотал:
— А, вздор!
— У вас среди сотрудников был случай чумы?
— Да, заболела одна сотрудница,— ответил он и за­
смеялся.— К счастью, оказалось, что это была не чума, а
туляремия. Напугала до смерти.— Он глазами показал па
жену.
Я уложила гостей, потому что все еще была почь, и
легла сама, пе надеясь больше уснуть, а только дожидаясь
уже недалекого утра. И неждапно-негаданпо поплыли сон­
ные, неторопливые мысли. Я пе одпа. Приехал Митя с же­
ной, такие хорошие, загорелые, большие. Удобно ли им
вдвоем на диване? Ждут ребеночка, как хорошо. Я пе
одпа. Что они будут делать теперь? Оба в армии, и ничего
за душой. Митя поседел, оба черные, как индусы. Ну да,
ведь там очень жарко, наверное. Как обрадовался бы ему
Андрей! Еще обрадуется, я надеюсь, надеюсь. Может
быть, они долго пробудут в Москве? Едва ли.. Митя уедет,
а Елизавета Сергеевна останется у меня. Она милая, гор­
дая, я ее люблю, останется непременно. У Мити не было
детей, а как у него всегда светлело лицо, когда он говорил
о детях!
Уже подумалось о чем-то другом, вдруг о летней даче,
сухой, пронизапной солнцем, с чьими-то быстрыми дет­
скими шажками на открытой террасе. И в подступающем
сне я уже радостпо, раскинув руки, бежала навстречу
этим милым стучащим шажкам, когда точно что-то толк221

пуло меня, и я с ужасом, с трепетом открыла глаза: Пав­
лик слышал наш разговор! Он не спал. Не может быть,
чтобы он не проснулся!
И, сдерживая дыхание, я прошла к нему, стараясь ос­
торожно ступать босыми ногами.
В комнате был уже слабый утренний свет. Дед похра­
пывал, лежа на спине. С каждым вздохом его седые усы
поднимались и опускались. И Павлик спал так бесшумно,
что мне, как всегда, стало немного страшно, и я наклони­
лась к его лицу, чтобы послушать дыхание. Я наклони­
лась, чтобы быть поближе к нему, и снова, как тогда, мне
почудилось, что у него дрогнули в£ки. Осторожно, чтобы
не разбудить, если он все-таки спал, я встала подле него
на колени. Он не спал. Веки дрожали. Он чувствовал меня
рядом с собой. И со слезами, с гордостью, от которой серд­
це сжалось больно и сладко, я поняла, что он слышал наш
разговор и теперь не хочет, чтобы я догадалась об этом.
Не хочет, потому что ему кажется, что мне станет еще тя­
желее, если я догадаюсь. Потому что для меня лучше так:
лучше думать, что он ничего не знает.
Я вернулась в свою комнату, и снова пошли чередой
ночные беспокойные мысли и чувства. Все те же, но и еще
одно: гордость за сына. И не ради себя, нет, ради него я
вдруг потребовала — сама пе знаю у кого, у судьбы,— что­
бы дверь распахнулась и вошел Андрей, такой же, как
всегда, с плащом, переброшенным через плечо, в старом
сером костюме, который, казалось, сейчас треснет на его
сильных плечах, в кепке, из-под которой виднелось его
доброе лицо, с твердыми, соскучившимися глазами. Пусть
он войдет, если есть на свете справедливость и честь!
Пусть он войдет, или дайте мне умереть, потому что я не
хочу больше жить, обманываясь и теряясь и трепеща от
страха, что может победить подлость — подлость и ложь.

эпилог.
ИЗ ДНЕВНИКА ПОСЛЕВОЕННЫХ ЛЕТ

Могильная тишина стояла в погибших городах,
страшные, почерневшие поднимались к небу остовы раз­
рушенных зданий. Запах тления стоял над землей, и в
сердцах людей, вернувшихся в родные места и ютившихся
в жалких бараках, становилось пусто и холодно, когда
222

ветер доносил до них сладкий, тошнотворный запах
беды.
Полстраны нужно было поднять из развалин, и, так
же как сотни тысяч других, я упорно работала в эти тяж­
кие годы, отгоняя от себя горькие мысли и стараясь обой­
ти все, что мешало работе. Пенициллин с каждым годом
становился все совершеннее, и среди множества усилий,
которые отдавали ему ученые всего мира, свое место за­
няли наши усилия. Из института он ушел на заводы,
и новые препараты заняли его место на лабораторных
столах.
Перед странной задачей остановились мы в послево­
енные годы — доказать, что наша медицинская наука раз­
вивается с необычайной быстротой или, по меньшей мере,
быстрее, чем наука других стран или всего мира. Нам, и
никому другому, принадлежали все медицинские откры­
тия XIX и XX веков — это утверждалось в книгах и ста­
тьях, в кино и театре. И никто не замечал, что наряду с
защитой придуманного, мнимого первенства мы теряли
подлинное, добытое в мучительных трудах и исканиях.
Существовали десятки причин, по которым мы теря­
ли это реальное первенство, но самая главная из них
заключалась в том, что никто из нас не имел права
делиться своими открытиями даже с лабораторией со­
седа.
О, эта мнимая тайна, этот сумрак, в котором мы едва
различали друг друга. Еще и сейчас — я пишу это в 1956
году — не расквитались мы с тем невежественным вздо­
ром, с той таинственной чепухой, вокруг которой городи­
лись опутанные колючей проволокой заборы и которые
после рабочего дня хранились в запечатанных сейфах!
Сколько ловких людей, не имеющих никакого отношения
к науке, получили высокие звапия под покровом этой ис­
кусственной тайны, без которой почему-то невозможно
было пи работать, ни жить.
Мнимая, выдуманная наука нуждалась в мнимом ожи­
влении и широкие дискуссии были организованы, чтобы
показать всему миру блеск творчества, столкновения мне­
ний. Но под этим искусственным светом становились вид­
ны лишь потрепанные декорации готовых представлений,
подсказанных мыслей.
Конечно, это была победа Крамова — победа, всего
страшного значения которой он, может быть, и сам не
предвидел.
223

Я жила в кабинете Андрея, почти пустом; война поме­
шала нам купить мебель для новой квартиры. Но письмен­
ный стол мы все же купили, и теперь оп очень пригодил­
ся мне — этот прекрасный, покрытый зеленым сукном вме­
стительный стол. Три ящика были набиты бумагами, и все
это были бумаги, прямо или косвеппо связанные с «делом»
Андрея. Здесь хранились копии заявлений, которые я по­
сылала в Комиссариат внутренних дел, доказательства не­
виновности Андрея, свидетельства ого порядочности и
нравственной чистоты. Здесь были акты, протоколы, докг
лады, выступления — все, что касалось его работы в Анзерском посаде, в Сталинграде, в Москве, все отчеты о
его бесчисленных поездках в Среднюю Азию и на Даль­
ний Восток, все черновики его книги, все письма, проек­
ты — осуществленные и неосуществленные, все, что оп ду­
мал о своем тяжелом и незаметном деле,— словом, вся его
жизнь. Нетрудно было изучить ее — депь за днем, год за
годом, и если бы следователю пришла в голову эта мысль,
он легко убедился бы в том, что в этом тесном ряду дней
и лет, полных труда, просто некуда поместить преступле­
ния, которые тоже требуют работы и мысли. Но в те годы
следователь не был обязан и не хотел листать какие-то
бумаги, на которых не было даже входящего номера, не
говоря уже о подписи и печати. Это было опасно — ведь
за бумагами он мог, чего доброго, рассмотреть человека.
А что может быть опаснее человека? С упорством, почти
маниакальным, в сотнях писем и заявлений я доказы­
вала, что Андрей не участвовал в контрреволюционных
заговорах, не способствовал эпидемиям, не вербовал
шпионов, не занимался вредительством и не писал книг,
подрывающих основы советского строя. Это была рабо­
та неустанная, непрерывная и казавшаяся решитель­
но всем, кроме меня, безнадежной. Но она продолжа­
лась.
Веспой 1951 года я поехала в Сталинград на сессию
Академии медицинских наук, и Митя присоединился ко
мне, хотя то, что должно было произойти на этой сани­
тарно-эпидемиологической сессии, не имело к нему ни ма­
лейшего отношения. Впрочем, у него, как это выяснилось
по дороге, была совсем особая, важная цель: в Сталингра­
де жил Алфеевский, мировой специалист по культуре тка­
ней, и он надеялся уговорить его переехать в Москву —
иными словами, встать под знамя, на котором было на224

писано «вирусная теория» и которое поднималось все
выше. Этим он и занялся, пропадая в лаборатории Алфеевского дни и ночи, а я, заглянув на сессию (мои доклад
был назначен на последние дпи), принялась бродить по
Сталинграду, разыскивая места, памятные по грозному
лету 1942 года.

Покровский, так и оставшийся заместителем председа­
теля Сталинградского исполкома, предложил мне посетить
Горную Поляну. Именно там производился бактериофаг,
которым мы усердно поили сталинградцев. Мы отправи­
лись, и Покровский остановил машину на высоком холме,
с которого открывался широкий поворот Волги к Каспий­
скому морю. Горьковатый запах полыни неподвижно сто­
ял в нагретом воздухе; я нагнулась, чтобы сорвать скром­
ный серо-зеленый пучок, и увидела в траве незаметные на
первый взгляд осколки снарядов. Они лежали повсюду,
куда ни взглянешь, ржавые, полуприкрытые землей, боль­
шие и маленькие, острые и тупые. Ими был усеяп каждый
шаг — можно было подумать, что железный дождь сутка­
ми, без устали, лил на этот затерянный в степи невысокий
холмик.
Постепенно я стала различать заросшие, почти сров­
нявшиеся с землей маленькие рвы, за которыми лежали
бойцы. Покровский поднял обрывок пулеметной ленты,
сломанный штык — и безыменный уголок Сталинградской
вборопы стал оживать перед нами. Здесь был передний
край. Отсюда началось наступление, перешедшее в общее
великое наступление, освободившее Кавказ, разгромившее
фашистские армии под Воронежем, Курском. Отсюда по­
шел на запад русский солдат — по дорогам и бездорожью,
под палящим солнцем и в зимнюю стужу,— вперед, пока
твердой рукой пе вывел на почерневшей стене рейхстага:
«Мы пришли из Сталинграда».
Каждый вечер, сбежав с заседания, я шла вдоль на­
бережной и подолгу сидела на скамейке у памятника
Хользунову. Здесь было место особенное, и когда ко мне
присоединялся кто-нибудь из товарищей, я старалась уйти
от пего под любым предлогом, чтобы наедине с собой по­
сидеть на этой скамейке. Отсюда видны заводы — новые,
построенные после войны, и старые, которые стали бога­
че, чем прежде; караваны с грузами шли по реке; рыбаки
тащили сети, и, как осколки стекла, блестела рыба й лучах
8

В. Каверин, т. 5

225

вечернего солнца. Здесь мы с Володей Лукашевичем
встретились после долгой разлуки. Тогда тихо и пусто
было на набережной, только девушка с красной повяз­
кой на рукаве и солдат прошли мимо нас с серьезны­
ми счастливыми лицами. Началась тревога, но мы не
ушли.
Перед отъездом в Сталинград я получила от Воло­
ди нежное, дружеское письмо. Он по-прежнему слу­
жил на Северном флоте, женился и был, кажется, счаст­
лив.
Четыре дня продолжается сессия. Говорят о том, как
предохранить строителей Волго-Донского канала от эпи­
демий, которые всегда могут возникнуть в тех местах, где
на новые земли приходят одновременно десятки тысяч
рабочих,— и ни слова о том, кто всю жизнь сражался про­
тив эпидемий. Рассказывают о том, как поставлена меди­
ко-санитарная служба на других гидроузлах,— и ни сло­
ва о том, кто лучше всех в Советском Союзе мог бы поста­
вить эту медико-санитарную службу. Спорят о том, как
наилучшим образом предупредить малярию и дизенте­
рию,— и не слышат того, чей голос был бы самым веским
в затянувшемся споре.
«Что ты сделал для фронта?» — гласит полустершаяся
надпись на стене одного из немногих уцелевших домов
довоенного Сталинграда. «Неужели напрасен наш труд,
наши жертвы, наш подвиг?» —вот о чем спрашивала те­
перь эта надпись.
Не напрасен. Никто пе говорит со мной об Андрее. Он
вычеркнут из мира действующих, думающих, живущих.
Он — никто, человек без имени. Но я слышу его голос в
шуме молодых листьев на будущей Аллее Героев. В стуке
молотка плотника. В шуршании лопатки, которой прово­
дит по кирпичу штукатур. В смехе детей, играющих в
Пионерском саду<

эпилог.
ВЕСТИ НИОТКУДА

«Глубокоуважаемая Татьяна Петровна!
Это пишет вам человек незнакомый, хотя и не совсем,
поскольку Андрей Дмитрич не однажды рассказывал мне
о вас. Мне 60 лет, я по профессии слесарь-инструменталь226

щик и недавно вернулся с Печоры, где мы с Андреем
Дмитриевичем встретились и провели около трех лет. Счи­
таю своим долгом написать вам о пем, поскольку он вам,
возможно, не сообщает того, что я намереваюсь вам сооб­
щить. Вам, безусловно, известно, что оп работает врачом
в больнице, но вы, наверно, не знаете, как много несчаст­
ных, находящихся в безвыходном положении людей обяза­
но ему своей жизнью. Как врач — это одна сторона. Но он
изобрел такой способ разводить дрожжи в огромных коли­
чествах, о котором на Печоре до сей поры не имели даже
представления. Между тем в местных условиях — это все,
потому что его дрожжи спасли и продолжают спасать бук­
вально сотни людей, тяжело страдающих от цинги и пел­
лагры. Я лично находился в настолько безнадежном поло­
жении, что окружающие уже махнули па меня рукой, по
Андрей Дмитрич поил меня из собствеппых рук и выхо­
дил, как ребенка.
Теперь подробности, касающиеся его здоровья и внеш­
него вида. Он здоров, хотя иногда мучается головными бо­
лями, впрочем привязавшимися к нему, по его словам, еще
на воле. Одет он аккуратно, чисто, рваного ничего нет.
Валенки я ему самолично подшил, а па минувших празд­
никах нам выдали теплое обмундирование, то есть буш­
лат, рукавицы, шапку и ватные брюки. Андрей Дмит­
рич не пал духом, спокоен, много читает, то есть
насколько это возможно, и если в чем и нуждается, так
разве только в махорке, которой у нас была постоянная
недостача.
Вот я пишу «была», дорогая Татьяна Петровна, и твер­
до надеюсь, что и вы с мужем вскоре станете вспоми­
нать об этой печальной жизни врозь, как о прошлом. Не
горюйте п не отчаивайтесь. Желаю вам здоровья и ско­
рого оправдания Андрея Дмитрича, а следовательно, сча­
стья.
Остаюсь всецело ваш
Алексей Морозов».
ЭПИЛОГ. 1956.

Прошло около трех лет с того раннего июньского
Утра 1953 года, когда вернулся Андрей. Он написал мне,
что дело пересматривается, я ждала его каждый день, а
когда он наконец приехал, вышло так, что мы его не хо8*

227

тели пускать и ему, как оп потом говорил, пришлось брать
приступом собственную квартиру.
...Первая вскочила Агаша — должпо быть, не спала,
размышляя о мирской суете и предаваясь благочестивым
размышлениям. Толстая, простоволосая, в каком-то страш­
ном капоте, она вышла в переднюю и застыла, выкатив
глаза и расставив руки и поги. Звонок повторился. Это
была, очевидно, молочница, которая иногда приносила мо­
локо очень рапо.
Я спросила:
— Кто там?
— Откройте, пожалуйста,— отвечал мужской незнако­
мый голос.
Нет, пе молочница! Я хотела открыть, по Агаша, бес­
связно причитая, вцепилась в меня и не пустила. Теперь
вскочили все: отец, Митя — он ночевал у нас,— и в ма­
ленькой передней сразу стало тесно. Митя, босой, сон­
ный, в пижаме, вышел с бешеным лицом, точно решив
наконец рассчитаться за все, что произошло в этом
доме.
— Кто там? — спросил он сквозь зубы.
— Откройте, будьте добры. Я приехал с Андреем Дмит­
риевичем.
— С каким Андреем Дмитриевичем? — прорычал Ми­
тя, как будто впервые в жизни услышал это имя.
— Оп сейчас поднимется. Возьмите, пожалуйста, его
чемодан.
— Вот когда поднимется, тогда и возьмем.
За дверыо засмеялись.
— Можно и так.
Послышались удаляющиеся шаги, очевидно вниз по
лестнице, и все утихло.
— Это очепь страпио,— прошептал Митя.
— Митя, откройте. Это Андрей, кто-то приехал с ним.
Оп вернулся! Я знаю, что это оп. Почему странно?
— Ш-ш-ш...
Агаша снова начала причитать, по Митя слегка дви­
нул ее, и опа затихла. Все стояли взволнованные, растре­
панные, полуодетые и прислушивались. Опять шаги, на
этот раз торопливые, легкие. Кто-то не шел, а летел
вверх по лестнице, прыгая через ступеньку. Звонок, стук
в дверь, голос — на этот раз можно было не сомневаться,
что именно Андрей стоит за дверыо и требует, чтобы его
впустили.
228

— Татьянушка, это я. Не веришь? Честное слово.
Он остолбенел, увидев в передней толпу полуодетых
людей, и сержант, которому, по-видимому, было поручено
помочь Андрею добраться до дому, тоже удивленно оста­
новился на пороге с чемоданом в руках.
— Милый мой, дорогой! —- Я бросилась к нему, обня­
ла. Сердце замерло, потом покатилось куда-то и на мгно­
венье стало страшно, что сейчас я умру... Сейчас, когда
он держит меня в своих объятиях и, не отпуская меня, с
изумленным сияющим взглядом протягивает руку Мите
и видит показавшегося на пороге сына — дрожащего, в
ночной рубашке, с вдруг вспыхнувшим, потрясенным ли­
цом...
Андрей вернулся таким, как будто гроза, или поло­
водье, или другое явление природы заставило его терпе­
ливо, на том берегу реки,дожидаться возможности пере­
ехать на этот, где его ждала семья, жизнь, работа. С по­
разившей мепя сумрачной силой он постарался отстранить
все, что мешало ему остаться самим собою. Но все-таки
что-то мешало. Он был оскорблен болезпенно, остро, и хотя
никто не услышал от пего ни жалобы, ни упрека, я знала,
что он оскорблен и что ему мешает жить это чувство.
Ни я, ни Рубакин, который часто подолгу разговаривал
с ним, не сумели возвратить ему подлинную душевную
бодрость.
Это сделала старая и новая дружба с братом.
Митя приехал на родину с мыслью, которая никогда
не оставляла его — читал ли он лекции в Ростовском ме­
дицинском институте или боролся с чумой на Ближнем
Востоке. Но до сих пор он распоряжался этой мыслью,
а теперь она стала властвовать над его умом и ду­
шой.
Не буду рассказывать эту длинную историю — одну из
тех, в которой всегда выигрывают щедрые и проигрывают
скупые, потому что в науке ничего нельзя совершить, рас­
платившись меньшим, чем труд целой жизни. Скажу толь­
ко, что эта история началась в тот день, когда над идеей
вирусного происхождения рака от души смеялись — я это
видела и слышала — полторы тысячи научных работников,
приехавших в 1927 году на съезд в Ленинграде. Потом
она притаилась в стороне от поля сражения. И, быть мо­
жет, один только Митя продолжал думать о ней,,ошиба­
ясь чаще, чем многие, в науке и в жизни. Так было до его
возвращения с Ближнего Востока, когда он привез новую,
229

действительно необычайную догадку и когда доказатель­
ства — сперва приблизительные, а потом все более точ­
ные — стали сбегаться к нему со всех сторон. Теперь нуж­
но было только одно — собрать сторонников, с которыми
Митя собрался в далекий, не обещавший легкой жизни
путь. И с энергией, которую даже от него ожидать было
трудно, он набросился на брата, доказывая, что именно
Андрей должеп бросить все начатые работы и отдать ему,
Дмитрию, свой опыт. Понимал ли он, что это было необ­
ходимо не только ему, но и Андрею? Вероятно, да, потому
что это были уже не споры, сопровождавшие братьев всю
жизнь, а бешеные схватки, в которых Митя доказывал,
что пашу медицинскую науку следует перестроить уже по­
тому, что при данном состоянии она не помогает, а меша­
ет подтвердить опытами его теорию. Эти схватки кончи­
лись победой старшего брата, и наступила та полоса, ког­
да впервые в жизни они почувствовали, что очень нужны
друг другу. Они всегда любили друг друга, но теперь к
этому чувству присоединилось что-то новое и это новоо
сразу осветило всю глубину привычных, почти не замечав­
шихся отношений,

...Кончаются тосты в стихах и в прозе, прочтены ново­
годние пожелания каждому из гостей. Звонок у парадной
двери — это поздравительные телеграммы, за которыми
бегает Петя, впервые встречающий Новый год вместе со
старшими, за общим столом. Телеграммы совсем как на­
стоящие, на бланках с наклеенными полосками бумаги.
Исполнены заранее приготовленные номера и среди них —
шарады в костюмах, доставляющие наибольшее удоволь­
ствие тому же Пете, который следит за исполнителями
горящими глазами. Обеденный стол задвинут в угол —
нужно освободить место для танцев, и нетанцующие уже
стоят в коридорах, а танцующие, среди которых, как все­
гда, отличается Митя, стараются показать, что годы не так
уж властны над ними, как это, может быть, кажется род­
ственникам и знакомым. Елизавета Сергеевна, потяжелев­
шая, но еще красивая, сохранившая свою неторопливую
плавность, приглашает к чаю. И тут внезапно оказывает­
ся, что кто-то уехал — артисты, встречающие Новый год
еще в одном доме, а кто-то спит в комнате мальчиков на
полу. После новых, уже в связи с разъездом, жалоб на
то, что Львовы живут чертовски далеко, новых, еще бо230

лее убедительных опровержений Мити, новых — в деся­
тый раз — пожеланий счастья в наступившем году оста­
ются только самые близкие: мы с Андреем, Рубакины,
Коломнин и Виктор Мерзляков, давным-давно заме­
нивший покойного Крамова в Мечппковском инсти­
туте.
Четвертый час, все устали, и больше всех, без сомне­
ния хозяйка, только что пожаловавшаяся, что у нее оне­
мели ноги, только что ласково спросившая меня, почему
я весь вечер скучала, только что пристроившаяся за моей
спиной в уголке дивана и уже снова убегающая на кухшо,
где стоят горы грязной посуды и две розовощекие девицы
делают не то, что надо.
Митя тоже спрашивает меня, почему я скучаю, и я от­
некиваюсь: ничего подобного, и не думаю, с чего вы взяли?
А если задумываюсь иногда, так это даже хорошо, если я
одпа за всех по временам задумываюсь в последний вечер
года. Общий возглас:
— О чем?
Андрей: О вреде обязательного посещения лекций.
Смех.
Но на самом деле в его догадке нет ничего смешного!
Всю зиму мы с Андреем обсуждаем этот на первый взгляд
простой, а на деле очень сложный вопрос. И наш интерес
к. нему вызван вовсе не тем, что я читаю лекции в ЦИУ.
Интерес семейный, и касается он Павлика, который вот
уже третий год работает в лаборатории научно-исследова­
тельского института и которому деканат фактически запре­
щает заниматься наукой, потому что часы лекций совпа­
дают с часами лабораторной работы. Это было бы логич­
но, если бы он плохо учился, но он отличник и, стало
быть, не так уж нуждается в обязательном посещении
лекций! Андрей посмеивается, а меня возмущает неле­
пость, заставляющая способных студентов терять неоце­
нимое время на лекциях, которые читаются подчас бездар­
но и скучно.
— Не угадал.
Коломнин. О перекрестной устойчивости к антиби­
отикам.
Снова смех. Последнее время я-действительно немного
сошла с ума на перекрестной устойчивости, и было бьт
забавно, если бы я переехала в новый год, думая над этим
вопросом.
Мит я. О любви.
231

— Сдаюсь, Митя. И мысленно я прибавила: «Вы уга­
дали. Впрочем, кому же и угадать, если не вам. Я любила
вас всю жизнь...»
Здесь обрываются записки Татьяны Петровны Власен­
ковой ранним утром первого января 1956 года.
По-видимому, нам обоим пора отдохнуть — Татьяне
Петровне от моих настояний, от беспрестанных расспро­
сов, от блокнотов, с которыми я ходил за пей по пятам, а
мне — от этого романа, который я пишу вот уже десять
лет и в котором вы найдете правдивую историю одной
обыкновенной и необыкновенной жизни.
1946—1956—1964—1980

СЕМЬ ПАР НЕЧИСТЫХ
ПОВЕСТЬ

Поворот все вдруг.
Морская команда
1

Сбоев сломал нос, слетев с параллельных брусьев.
Горбинка придавала его доброму лицу надменное и даже
хищное выражение. Он поступил в Училище имени Фрун­
зе, с трудом вытянув на первый специальный курс, и при­
вык к дисциплине, хотя должен был считать до пятиде­
сяти, когда ему хотелось возразить преподавателю или
«уволиться в окно», вместо того чтобы лечь спать в поло­
женное время. С годами ему удалось довести счет до два­
дцати пяти. Еще и теперь в минуты раздражения он на­
чинал считать, белея, с медленно бьющимся сердцем.
После трех лет службы на флоте все в нем еще бро­
дило и кипело. Вдруг он начинал вдохновенно врать. Он
был прост, прямодушен, а казался себе холодным, расчет­
ливым, дальновидным.
В другое время он с легким сердцем встретил бы необ­
ходимость потерять два-три дня на скучную командиров­
ку. Но катер отходил в тот вечер, когда оперный театр
имени Станиславского и Немировича-Данченко показывал
в Полярном премьеру. Московский театр на Северном фло­
те — само по себе это было событие! Сбоев собирался на
спектакль с Катенькой Арсеньевой — это было событие
в квадрате.
Года два-три тому назад он относился к женщинам
пренебрежительно, как бы допуская неизбежность, без ко­
торой, к сожалению, нельзя обойтись. Теперь он любил
их всех пли почти всех и, сердясь на себя, думал о них
постоянно. В Катеньку он влюбился на днях, и, хотя го235

ворил с нею главным образом о знаменитом путешествен­
нике и писателе Арсеньеве, который приходился ей даль­
ним родственником, опа в воображении давно принадле­
жала ему.
Он стоял на палубе, думая о ней, когда показался Мур­
манск. Высокая стенка шведского парохода медленно про­
шла по левому борту. Он взглянул на часы. Восемнадцать
тридцать. В Полярном, в Доме флота, оркестр сыграл увер­
тюру, занавес поднимается. Катенька сидит в первом ряду
с Шуркой Барвенковым. Этот не станет тратить время на
Арсеньева с его «Дереу Узала»! От пробора до новых бо­
тинок все продумано, приглажено, сияет. «И я знаю этот
подлый маневр — весь вечер смотреть на девушку, отвер­
нувшись от сцены».
В Управлении тыла Сбоев узнал, что он командируется
на грузовой пароход «Онега» сопровождать оружие для
строившегося в районе Западной Лицы аэродрома. Его
команда — два матроса — уже ждала его на пятнадцатом
причале, оружие грузилось, и дежурный командир посо­
ветовал Сбоеву поужинать в «Арктике».
— Еще успеете,— любезно сказал он.
В ресторане не было мест, и Сбоев мрачно выпил у
стойки рюмку коньяку, закусив ее маленьким дорогим бу­
тербродом. Больше он не думал о Катеньке. Матросы
встретили его на причале. Он явился на «Онегу» и
представился капитану Миронову, грузному красному
человеку в потрепанном кителе с несвежим подворотнич­
ком.
— Очень рад. Добро ваше погружено. Опаздываем.
— Почему?
— Пассажиры еще не прибыли,— лениво усмехнув­
шись, сказал капитан.— Впрочем, вот они.
Сбоев взглянул вслед за ним в иллюминатор, из кото­
рого открывалась часть причала, свободная от груза. Там
вдоль рельсов выстраивались какие-то плохо одетые люди.
Охрана покрикивала на них. В грустном свете незаходя­
щего солнца у них были бледные, усталые лица. Старший
охранник в подвязанной куртке, со свистком и пистоле­
том за поясом скомандовал, и они быстро и, как показа­
лось Сбоеву, ловко опустились на одно колено. Стороже­
вые собаки, большие овчарки, сидели смирно по сторонам
колонны. Старший сосчитал людей, они встали и по мост­
кам, переброшенным с пирса, разговаривая и толкаясь,
дошли на «Онегу».
236

2

«Онега» был старый пароход, принадлежавший ко­
гда-то Соловецкому монастырю. У монастыря был сухой
док в бухте Благополучия, рыболовецкие суда и три паро­
хода — «Вера», «Надежда», «Любовь». Бывшая «Любовь»,
а ныне «Онега» была пароходом английской постройки
1910 года. Прежде на нем ходили монахи, и, хотя теперь
уже трудно было поверить, что на мачтах парохода неко­
гда сверкали кресты, в его крепеньком облике, как это
ни странно, сохранилось нечто духовное. Он был флагма­
ном монастырского, приносившего большие выгоды флота.
3

Сбоев был вынужден пропустить спектакль в Поляр­
ном и сопровождать оружие по той же причине, которая
привела на борт «Онеги» команду заключенных, отправ­
лявшихся накстроительство аэродрома.
Это произошло потому, что была уже создана и энер­
гично действовала военно-морская группа «Норд» под
командованием генерал-адмирала Бёма. Норвежцы, бе­
женцы из Финмарка, рассказывали, что новые самолеты
ежедневно прибывают на немецкие аэродромы, а ко­
рабли — в базы, находившиеся недалеко от границы. Наши
береговые посты и корабли все чаще отмечали периско­
пы неизвестных подводных лодок, и пущенное кем-то
словечко «перископомания» уже ходило па Северном
флоте.
Многие обо всем этом догадывались, некоторые знали.
Догадывался Миронов, знал Сбоев. Но относились они к
предстоящей и, по-видимому, неизбежной войне по-разно­
му. Сбоев — с хладнокровной лихостью молодого человека»
блестяще решившего на выпускных экзаменах тактиче­
скую задачу, с честолюбивым предчувствием перемен, ко­
торые, может быть, поставят его в один ряд с Нельсоном
и Ушаковым. Ничего, кроме потерь, не ждал от войны ка­
питан Миронов. Он вообще уже почти ничего не ждал.
Более того — ему не мешало жить это полное отсутствие
ожидания.
Были недели и даже месяцы, когда он не пил; он вспо­
минал о них с отвращепием. За вином он оживлялся, ста­
новился очарователен, легок, любезен. Это не было покло237

нением божеству, нашептывающему темные мысли. Вино
было для него принадлежностью спокойствия, веселого
настроения, счастья. Он удобно устраивался за столом,
смеялся, вкусно рассказывал. И все вокруг становилось
неторопливым и вкусным.
Война угрожала этим любимым часам за столом. Ко­
нечно, и на войне можно было пить, а иногда даже необ­
ходимо. Но это было уже не вино, а лекарство.
Он понимал, что его жизнь катится вниз, и старался,
более или менее успешно, не думать об этом. Она долго
шла вверх — от кока на парусном судне «Серафина» до
капитана дальнего плавания, побывавшего во всех цветных
морях: Черном, Желтом, Красном и Белом. По-видимому,
это был апогей, которого он не заметил. Теперь жизнь дви­
нулась в обратном направлении и хотя еще не вернула
его в камбуз, но уже привела на эту «божественную»
«Онегу».
Он был слегка навеселе, когда явился Сбоев, и, хотя
время было уже позднее, приказал накрыть в «трапез­
ной» — так он называл салон. Сбоев отказался, попросив
лишь накормить матросов. Он не думал обидеть Мироно­
ва, хотя этот моряк с выпирающим под кителем животом
не понравился ему с первого взгляда. Но, не желая, он
как раз обидел его, и не только потому, что отказался сухо.
Миронов на «Онеге» чувствовал себя хозяином дома, и
просьба о матросах была, с его точки зрения, бестакт­
ностью.
Они пожелали друг другу доброй ночи, и Сбоев ушел
наверх, в отведенную ему лоцманскую каюту. Он заснул
быстро, едва успев подумать о неприятпом капитане, с
которым ему, слава богу, придется провести только два
дня. К утру оп будет в Западной Лице, а вечером — об­
ратно.
Но Миронов долго не мог уснуть после его ухода. Сбоев
напомнил ему сына, директора консервной фабрики, рас­
четливого дельца, корректного, скучного карьериста. Ми­
ронов всегда думал, что жизнь хороша, если ей не ме­
шать. Ему мешала мысль о сыне: «Что за поколение, боль­
ше всего па свете уважающее тот факт, что оно соблагово­
лило появиться на свет? Откуда взялись эти сухие лица,
это пемногословие, честолюбие, хладнокровное сталки­
вание товарища в пропасть? Но, может быть, не они, а мы
виноваты? Мы ошибались, запутались, перестали доверять
друг другу. Ничто не проходит даром».
238

4

Среди заключенных, расположившихся в трюме,
было много так называемых «указников», то есть людей,
осужденных за прогул или даже только за то, что они
опоздали на работу. Но были и настоящие уголовники,
приговоренные к длительным срокам заключения. Почти
все они, кроме восьми-девяти, сидевших в мурманской
тюрьме, встретились впервые в порту. Но отношения, как
всегда бывает в таких обстоятельствах, сложились быстро.
Первое место среди заключенных занял Иван Аламасов,
сильный усатый человек с толстыми плечами. Он был вы­
бран старостой, но не потому, что заключенные почув­
ствовали к нему доверие, а потому, что ему этого хотелось.
За краткие часы погрузки он сумел устроить так, что был
выбран именно он. Раздавая кашу на причале, он поло­
жил себе вдвое больше. Все это видели, но никто не по­
смел возразить. Когда располагались на ночь в трюме,
кое-кто уже лебезил перед ним.
Иерархия, которая сразу же выстроилась в трюме,
была основана на том, что, как бы ни относились заклю­
ченные друг к другу, с полной определенностью подчине­
ния они должны были относиться только к нему. С мень­
шей — к его помощнику Будкову, с еще меньшей — к тем,
кому по разным причинам покровительствовали староста
и Будков.
Все это образовалось с необыкновенной быстротой, как
будто большая группа заключенных только и ждала ми­
нуты, когда можно будет подчиниться старосте и Будкову.
И действительно, этот порядок был психологически под­
готовлен, соответствуя неписаным законам тюрьмы.
Аламасов стал старостой не только потому, что мог
взвалить на свои могучие плечи вдвое больше, чем любой
заключенный; он был силен тем, что мог легко пересту­
пить границу обыкновенных отношений людей друг к дру­
гу и вступить с любым из них в нечеловеческие, зверские
отношения — ударить, избить и даже убить. Он не боялся
того, чего боялись они. Это была одна из причин, по кото­
рой почти все заключенные сразу же, еще в порту, стали
остерегаться его. Он был осужден за двойное убийство на
зимовке, и, когда об этом узнали, исключительность и
прочность его положения еще возросли в плавучей камере,
которая с минуты на минуту должна была тронуться
в путь.
239

5

«Онега» не ушла в эту ночь, потому что артотдел фло­
та вдруг спохватился, что оружие, которое было необхо­
димо для одной из дальних батарей, везут на строившийся
аэродром, где оно может пригодиться не сразу. Управле­
ние тыла задержало пароход, дожидаясь решения коман­
дования, которое было занято другими неотложными де­
лами, и, проснувшись ранним утром, Сбоев нашел себя
ие в Западной Лице, как он предполагал, а в том же мур­
манском порту, у стенки пятнадцатого причала. Он по­
завтракал с Мироновым, который снова не понравился
ему — па этот раз тем, что подробно и хвастливо расска­
зал, как в 1937 году на «Аркосе» сменял зимовщиков и
какой это был трудный, удивительный рейс. Рейс был дей­
ствительно трудный, продолжавшийся долго, больше двух
месяцев, изобиловавший сложностями, которые Миронов
преодолел с необыкновенной настойчивостью и даже ост­
роумием. И рассказывал он о нем всегда остроумно, пе
хвастливо, а, напротив, подсмеиваясь над собой. Но на
этот раз собеседник «не принимал» его, как зритель не
принимает затянувшийся спектакль. Сбоев принужденно
улыбался, тянул «н-да» и наконец стал с откровенным
нетерпением ждать окончания наскучившего рассказа. Он
ушел, оставив капитана недоумевающим, не понимающим,
почему он так старался понравиться этому надменному
мальчишке, и в сильном желании кого-нибудь немедленно
обругать. Выйдя на палубу, он обрушился на второго по­
мощника, не исполнившего какого-то незначительного
приказания, о котором сам Миронов давно позабыл.
6

Утро Сбоев провел в Управлении тыла, выясняя, на­
долго ли задержана «Онега», и выяснив лишь, что ему
все равно придется сопровождать оружие, пойдет ли оно
па аэродром илц батарею. Мимоходом оп узнал несколько
новостей, убедивших его в том, что, по-видимому, ему
действительно вскоре представится возможность стать в
один ряд с Нельсоном и Ушаковым.
Озабоченный, томимый досадой, что он занимается де­
лом, с которым мог бы справиться любой остолоп, он по­
шел в «Арктику» и встретился там с Федей Алексеевым,
240

товарищем по Училищу имени Фрунзе. Они пообедали
вместе. Федя, добродушный румяный весельчак, разгова­
ривая об одном, думал, по-видимому, о другом, и Сбоев
приписал эту пе свойственную ему отвлеченность все
тому же нервному чувству ожидания, с которым он встре­
тился в Управлении тыла. Он ошибся. Не замечая, что
он ест и пьет, Федя думал о жене и маленькой дочке.
Дочку пора было купать, п Федя надеялся зайти домой,
выгадав полчаса. Ему нравилось смотреть, как купают
дочку. С оттенком презрения Сбоев заметил, как Федя
засиял, когда после пеладившегося разговора на крайне
важные государственные темы они дошли до этого более
скромного предмета. Он потащил Сбоева к себе, познако­
мил с женой и, оставшись в тельняшке, стал озабоченно
пробовать толстым голым локтем приготовленную в коры­
те воду. «Чем они гордятся? — с недоумением думал Сбоев,
пока Федя с женой, умильно приговаривая, осторожно по­
ливали завернутую в пеленку дочку.— А ведь гордятся!
И жена усталая, но счастливая, и ей все равно, что воло­
сы кое-как заколоты па затылке, а под распахивающимся
капотом показывается грудь».
Он простился, ушел и оставшиеся полдня бродил по
Мурманску, разглядывая встречавшихся женщин. «Ыу,
эта старовата,— подумал он о женщине лет тридцати, ко­
торая принимала товар с грузовика, подъехавшего к пром­
товарному магазину.— А вот эта да! Подойти, что ли?
Впрочем, к чему? Ведь сегодня ухожу. Ну, перекинемся
двумя-тремя словами, и только».
Все-таки он заговорил с девушкой, которая, постуки­
вая каблуками, шла перед ним с перекинутым через пле­
чо макинтошем. Она работала в библиотеке, и Сбоев на
всякий случай записал ее телефон. Она забавно пожима­
ла плечами, смеялась и была похожа на Катеньку, ио еще
больше — на всех других девушек и женщин, с которыми
он, Сбоев, знал бы, что делать, если бы у пего было время.
Но времени не было, и, раздосадованный, жалея себя, он
вернулся на «Онегу».
7

День утомительного безделья, когда Сбоев, пе зная,
куда себя девать, бродил по Мурманску, был для старосты
Аламасова днем напряженной, неутомимой работы. Это
241

была не физическая работа, хотя Управление порта вос­
пользовалось тем, что «Онега» задержалась на сутки, и
договорилось, чтобы заключенные грузили другие суда.
Узиав, что их отправляют на Западную Лицу, Аламасов
придумал план побега, который с каждым часом казался
ему все более осуществимым.
Он знал, что дело, по которому он был осужден на де­
сять лет, пересматривается, и боялся, что новые обстоя­
тельства изменят в худшую сторону сравнительно мягкий
Приговор. А за десятью годами шла высшая мера.
Для побега нужно было осуществить другие, более
близкие планы. Это и была работа, которой он занялся с
поразительной последовательностью и энергией. Прежде
всего он подчинил Будкова, тоже силача и человека с звер­
ской наружностью, но в сущности податливого и психоло­
гически слабого. Будков был поездным вором. Он усыплял
пассажира и, стащив его чемодан, прыгал с поезда на
полном ходу. Иногда ему помогал товарищ. Он хорошо
одевался, вежливо беседовал с попутчиками, заботился о
женщинах — все это было нетрудно для него, потому что
он действительно был добродушен и мягок.
Нарядный, в модном костюме, он вернулся в Мурманск
к родным и узнал, что отец второй год разыскивает его
по всему Советскому Союзу. Он был поражен. Он сам
поехал искать отца и на первом же перегоне стащил че­
модан у рассеянного соседа. Борьба с самим собой, кото­
рая началась с этой поры, превратила здорового огромного
парня в неврастеника, готового заплакать от пустячной
обиды. Дважды он поступал на работу, заранее отказы­
ваясь от командировок. Он лечился у гипнотизера. Все
было напрасно.
Наконец его товарищ, прыгнув с поезда, разбился на­
смерть о Волховский мост — это решило дело. Будков вер­
нулся в Мурманск, поступил на курсы строймастеров, же­
нился. Он больше не воровал — болел, томился, но бросил.
Иногда, чтобы отвести душу, он таскал, что придется, в
театре или в магазине и швырял в ближайшую урну.
В тюрьму он попал не за воровство, а за незаконный
отстрел лося. Это казалось ему несправедливым, тем бо­
лее что при аресте он почти не сопротивлялся — во всяком
случае, пикого не убил и не ранил.
Староста овладел Будковым, расположив его к себе
своим сочувствием и удивлением по поводу несправедли­
вого приговора. За разговором он поделился с ним таба242

ком, оставив себе меньшую долю» Будков, не куривший
несколько дней, чуть не заплакал от признательного вол­
нения. До поры до времени староста решил не говорить
ему о своем плане. Но он намекнул на побег, и, как ни
странно, именно этот туманный намок произвел на Будкова особенно сильное впечатление. В тюрьме Будков —
теперь уже семейный человек — снова стал вором, и побег
был для него возобновлением той рискованной жизни, о ко­
торой он невольно мечтал.
Возможно, что, если бы староста рассказал ему свой
план до конца, он мгновенно отрезвел бы, потому что
прекрасно знал расположение окрестных баз и рыболовец­
ких факторий, и ему ничего не стоило доказать Аламасову
всю практическую неисполнимость затеи. Но староста не
только почти ничего не сказал Будкову, но объяснил, по­
чему до поры до времени приходится молчать, и хотя объ­
яснение было основано лишь на одной неопределенной
фразе: «Сам видишь, какая обстановка»,—Будков сразу
же и охотно согласился. Он не понимал, почему должен
был опускать глаза, когда староста смотрел на него в упор
своими неестественно черными глазами. Он заметил, что
и другие заключенные не выдерживали этого присталь­
ного, неутомимого, властного взгляда и так же, как Буд­
ков, покорно опускали глаза.
8

В конце концов комапдование все же решило отпра­
вить оружие на аэродром.
Сбоев вернулся на «Онегу» в дурном настроении и
даже как бы несколько другим человеком, более раздра­
женным и еще менее склонным долго сидеть за столом
с толстым опустившимся капитаном. Это Миронов почув­
ствовал сразу, и только долг хозяина, которому он ни при
каких обстоятельствах не мог изменить, задержал непри­
ятный разговор.
— Удобно ли вам в лоцманской? — спросил Миронов.—
А то, может быть, перейдете к Алексею Ивановичу? —
Алексей Иванович был первый помощник.— У него, прав­
да, диван коротковат, но вам будет впору,— продолжал
он, не заметив, что обидел Сбоева, подумавшего, что капи­
тан намекает на его маленький рост.
— Спасибо, мне хорошо и в лоцманской.
243

— Насчет ваших матросов я распорядился.
Накануне Сбоев просил, чтобы его матросов кормили
вместе с командой.
— Спасибо.
Они помолчали. «Да, повезло»,— подумал Сбоев, глядя
па грузную фигуру капитана, сложившего руки на жи­
воте и в ожидании обеда уютно откинувшегося в вертя­
щемся кресле. К неприятному впечатлению, которое про­
изводил на него Миронов, присоединилась еще и мысль
о том, что он как-никак «торгаш», то есть моряк торгово­
го флота. А к «торгашам» Сбоев, как многие военные мо­
ряки, относился с пренебрежением. Впрочем, пренебреже­
ние было взаимным: «торгаши» считали, что военные
моряки вообще не моряки, потому что сидят на своих ба­
зах, не имея понятия о том, что такое море.
Пришли к обеду два помощника капитана и старший
механик. «И эти под стать»,—продолжал думать Сбоев,
хотя это были люди, ничем не похожие не только на Ми­
ронова, но и друг на друга. Впрочем, общее между ними
действительно было. Все они были сдержанно-мрачноваты
по какой-то причине, о которой не считали нужным гово­
рить с незнакомым, случайно оказавшимся на борту
командиром. Причина была в том, что на «Онеге» находи­
лось около ста заключенных, а перевозка заключенных
считалась самым неприятным, тяжелым и ответственным
делом. На командном мостике в этих случаях ставилась
дополнительная вахта, каюты закрывались на ключ, и
общее напряжение поддерживалось еще претензиями охра­
ны, казалось, переносившей на экипаж свое грубое отно­
шение к заключенным. В обычную жизнь грузового паро­
хода входила другая, куда более сложная и страшная
жизнь: окрики часовых, внезапное появление на палубе
заключенных в измятой одежде с приставшими соломин­
ками, то смирных, как бы сломленных, с погасшими гла­
зами, то наглых, неестественно бодрых.
— По-видимому, мой стол вам не по вкусу,— заметил
Миронов, когда Сбоев отставил густую, наперченную со­
лянку.
— Спасибо, я сыт.
— Может быть, вина?
Сбоев выпил, но когда Миронов хотел налить снова,
закрыл рюмку ладонью.
— Тоже не нравится?
— Да, не нравится,—вспылив, ответил Сбоев.
244

— Приятно, когда человек говорит то, что думает.
— Я всегда говорю то, что думаю.
— Редкий, но поучительный случай,— усмехнувшись,
сказал Миронов. Он был пьян, но не очень.— Вот, Алексей
Иванович,— обратился он к первому помощнику, скром­
ному молчаливому человеку.— Еще сегодня я прикидывал:
вдруг случилось бы чудо, и можно было бы начать жизнь
сначала. Согласился бы я или нет? И решил, что нет.
Почему?
Помощник что-то пробормотал. Он не любил, когда
капитан пускался в отвлеченные рассуждения.
— Потому что тогда пришлось бы существовать среди
людей, которые говорят то, что думают. Людей искренних,
трезвых и, между прочим, не упускающих случая схва­
тить быка за рога, когда это возможно.
Сбоев с презрением пожал плечами. Обед закончился
в молчании.
9

Чем больше Аламасов обдумывал свой план, тем
реальнее оп ему казался. Этому способствовало и то, что
«Онега» вышла наконец, и с палубы был виден теперь
не порт с его кранами и серыми грудами апатитов, а пока­
чивающаяся под бледным солнцем темно-зеленая, буты­
лочного цвета, равнина залива.
Он спал недолго, часа два, и проснулся освеженный,
с ясной головой, с ощущением острой, готовой в любую
минуту распрямиться мускульной силы.
Еще в 1935 году он задумал бежать за границу. Он был
тогда начальником полярной станции на одном из отда­
ленных островов, и все, что он делал, было тайно направ­
лено к этой не открывшейся на процессе цели.
Ему удалось многое. Он подчинил зимовщиков, он за­
ставил их повиноваться беспрекословно и слепо. Он раз­
богател, ограбив эскимосов. Тогда самое сложное было
захватить пароход, который ждали на остроье летом
1936 года. Теперь эта возможность явилась без напряже­
ния, без усилий, как бы сама собой.
Окончательная цель — тогда Америка, а теперь Норве­
гия или Финляндия — рисовалась ему одновременно и
ослепительпой и неопределенной. Для него ясным было
только то, что он должен сделать сейчас, сегодня или, мо245

жет быть, завтра. А сегодня или завтра нужно было за­
хватить пароход.
Он не понимал, что именно эта особенность сознания,
способного предвидеть только два-три шага вперед, и была
причиной неудачи, едва не погубившей его в 1935 году.
Но по складу характера, по направлению ума он должен
был ежеминутно действовать в свою пользу — в большом
и в малом.
Теперь, после подчинения Будкова, его ближайшей
целью стал Николай Иванович Веревкин, в прошлом воен­
ный моряк.
10

Это был человек, который — единственный из всей
команды заключенных — не только не подчинился старо­
сте, но как бы не замечал, что все другие подчинились
ему без возражений. У него была незаметная внеш­
ность — лысеющий блондин среднего роста, с аккурат­
ным пробором. Он тщательно следил за чистотой белья и
одежды. Со всеми он был равно приветлив, хотя и немно­
гословен.
Случайность привела Веревкина в тюрьму, и хотя он
тяжело переносил заключение, оно было счастьем для него,
и в самые трудные минуты он неизменно вспоминал об
этом: он три недели провел в камере смертников, ожидая
расстрела. На Северном флоте он командовал подводной
лодкой «Д» и внезапно, без подготовки, был послан обес­
печивающим на другую лодку— «щуку». Выйдя из базы,
он увидел рыбный траулер, который шел прямо ему на­
встречу. Он взял к берегу. Взял к берегу и траулер. Ве­
ревкин взял еще правее. Траулер — за ним. В двух шагах
от высокого скалистого берега невозможно было ни выбро­
ситься, ни развернуться. Прежде чем лодка по его коман­
де дала задний ход, траулер ударил в левый борт, в район
центрального поста. Через две минуты лодка затонула, а
Веревкин, который с двумя командирами стоял на ходо­
вом мостике, оказался в воде. Он обязан был покинуть
корабль последним. Но для этого оставалось только ныр­
нуть вслед за ним.
На следствии выяснилось, что командир траулера был
пьян, а командир дивизиона не имел права посылать
обеспечивающим Веревкина, который до сих пор не хо246

дил на «щуке». Тем не менее трибунал, судивший по за­
конам военного времени, приговорил Веревкина к рас­
стрелу. Верховный Суд заменил расстрел десятью го­
дами.
Он не знал, что хлопоты о нем продолжаются и что
в то время, как он вместе с другими заключенными плыл
на «Онеге» по Кольскому заливу, его жена Антонина Ва­
сильевна с несомненными доказательствами его невинов­
ности ехала из Мурманска в Москву.
Он умело устроил свое место, положив солому крестнакрест, чтобы она не быстро слежалась, сунул под го­
лову заплечный мешок и, хотя в трюме было темно­
вато, принялся за чтение, стараясь держать книгу в
луче света, падавшего сквозь раздвинувшиеся лючины — толстые доски, снимавшиеся, когда грузили паро­
ход.
Книги спасли его в тюрьме, когда он как бы раздваи­
вался, с ужасом прислушиваясь к шагам в коридоре и
одновременно заставляя себя поверить в невозможность
того, что идут за ним. И теперь, после дня тяжелой ра­
боты, он с уже привычным чувством раздвоенности при­
нялся за чтение. Но раздвоенность была совсем другая.
Оп запоминал прочитанное, удивляясь или негодуя, п
одновременно думал о своей так счастливо начавшейся
на флоте п так внезапно трагически оборвавшейся жизни.
11

Староста Аламасов узнал о судьбе Веревкина от дру­
гих заключенных, прежде сидевших с моряком в одной
камере мурманской тюрьмы. И то, что он узнал, показа­
лось ему в высшей степени интересным и важным. Вопервых, Веревкин был несправедливо оскорблен и, следо­
вательно, по понятиям старосты, должен был испытывать
злобу. Во-вторых, он был военным моряком, командиром
подводной лодки и, стало быть, мог оказать неоценимую
помощь. Нужно было прежде всего подчинить его себе,
а потом воспользоваться его знаниями, опытом, его уга­
дывающейся незаурядной волей. Это было трудно — не по­
тому, что Веревкин относился к Аламасову более чем сдер­
жанно, а потому, что он был человеком совершенно дру­
гого, пе попятного старосте покроя. Староста увидел это
сразу, потому что уже встречался с людьми подобного
247

склада, живущими как бы без определенной цели, но вме­
сте с тем следуя вполне определенному образу мыслей,
которому они при любых обстоятельствах отказывались
изменить. Именно таких людей, мужа и жену, Аламасову
пришлось «убрать» на полярной станции, разумеется пе
своими руками. Тут, правда, дело было другое. Тут в край­
нем случае можно будет «убрать» и своими руками.
12

Он начал с того, что подослал к нему Будкова, на­
деясь, что вор с его добродушием как бы перекинет мост
между ними. Он ничего не поручал Будкову, попросив
только намекнуть, что староста интересуется, не нужно ли
чем-нибудь помочь Веревкину, разумеется так, чтобы дру­
гие заключенные об этом не знали.
Встреча состоялась вечером, когда Веревкин располо­
жился немного почитать перед сном, и, на взгляд старо­
сты, которому Будков изложил содержание разговора, уда­
лась в полной мере.
— Я ему, значит, про себя. Так? — рассказывал Буд­
ков.— А он про себя. Я ему, значит, про отца и как я,
значит, бросил, а все равно тянет. Так? Он — тоже. То есть
он про свое. Его за аварию. Я ему говорю: «Значит, люм­
пен-пролетариат, так?» Про себя. А он говорит: «Зря
расстраиваешься». Потом мы с ним Новый год вспомнили.
В морклубе. Он не знал, что это я дед-мороз был. Посмея­
лись. Потом я спросил, не пужно ли чего, так? Говорит,
не нужно.
Разговор удался даже в большей мере, чем этого хоте­
лось старосте, потому что Будков инстинктивно почув­
ствовал в моряке ту душевную ясность, которой ему са­
мому так недоставало. Оп был запутан, сбит с толку — и
тем, что снова попал в заключение, и тем, что его снова
могущественно потянуло к жизни, от которой он навсегда
отказался.
Волны плескались о борт, скользящий, булькающий
звук гулко отдавался в полутемном трюме. Погода была
тихая, но Будкова все-таки стало мутить от этого равно­
мерного плеска. Он думал о старосте, о том, что старо­
ста — одно, а Веревкин — совсем другое. О жене и о том,
как во время финской он служил в охране водного района
и, когда уходили в море, все время лежал, пе перенося
248

качки. Потом отказался идти и двадцать суток просидел
па «губе». Его всегда вело куда-то. Он не хотел, а его
вело. И лосей этих нечего было стрелять. Он знал, что
охота запрещена, тем более что это вообще было мучение,
а не охота. Ох, как его мутило! Будков поднимался на лок­
те, с отвращением оглядываясь вокруг, и, когда он видел
спокойное лицо спавшего Веревкина, ему почему-то ста­
новилось легче.
13

Невозможно было не встречаться па маленьком па­
роходе, а встречаясь, невозможно- было вести себя сдер­
жанно, как будто между ними не было вдруг вспыхнувшей
острой пеприязпи. Миронов, который и до этого рейса
вел сложную мысленную войну с сухарем сыном, теперь
по любому поводу старался уколоть этого маленько­
го надменного артиллериста со сломанным, очевидно в
драке, носом. Сбоев был для пего представителем всего
молодого поколения, поверхностного, избалованного, са­
модовольного, опытного лишь в ловкости, с которой
оно обходило трудности или обращало их в свою
пользу.
— Как они будут воевать? — с горечью говорил он
первому помощнику.— Как они могут воевать? Ведь такие
без позора даже проиграть войну не в состоянии!
И Сбоев, который сначала почти не замечал капитана,
стал мало-помалу валить на него неприятности затягиваю­
щейся командировки. Теперь Миронов был виноват и в том,
что пришлось пропустить спектакль, и в том, что Сбоев
был вынужден так долго не встречаться с Катенькой, ко­
торая вспоминалась ему с волнующей, соблазнительной
ясностью. Он думал и о том, что, пока он торчит на этом
грязном грузовом пароходе, без него происходят важные,
интересные события. «Ну как с такими воевать? —- думал
он, глядя на Миронова, который ругал третьего помощни­
ка за то, что тот позволил охране сдать на камбуз сухой
паек.—Нажраться водки и завалиться спать —вот и весь
несложпый смысл существования».
Разговор Миронова с помощником происходил на капи­
танском мостике, и Сбоев по сдержанным, вполголоса, от­
ветам понял, что помощник помнит, а Миронов забыл, что
Сбоев живет в лоцманской каюте, которая обычно пусто­
вала. Но в эту минуту, очевидно, и Миронов вспомнил об
249

этом, потому что, побагровев, он стал выговаривать по­
мощнику еще грубее и громче.
«Я не обязан предоставлять лоцманскую пассажиру.
А ты сейчас пассажир, и только. Вот отошлю тебя к треть­
ему, и баста!»—так слышалось Сбоеву, хотя на самом
деле Миронов по-прежнему говорил о тесноте в камбузе,
охране, пайке.
Он ушел наконец, и Сбоев, стараясь не смотреть на
смущенного помощника, вышел на мостик,
14

Кустарник горел по берегам залива. Что-то тревож­
ное было в окутанных дымом холмах, на которых лежали
тени других холмов, просвечивающие сквозь ползущую
пелену, и дым «Онеги», казалось, спешил соединиться
с этой тревожной серой пеленой. Но справа были чистые,
освещенные солнцем облака с легкой подсветкой дыма,
а еще правее — совсем чистые, нежные, курчавые, си­
девшие, как дети, взявшись за руки, над четкой линией
гор.
Сбоев спустился на палубу и чуть не столкнулся с за­
ключенным, который только что поднялся из трюма и
негромко разговаривал с часовым-якутом, плохо понимав­
шим по-русски. Он не узнал Веревкина в этом заклю­
ченном, который был ничуть не похож на того круг­
ленького плотного офицера, которого он встречал в По­
лярном.
Все изменилось в небе за те немногие минуты, когда
его сознание, смутно взволнованное этой встречей, ушло
в недавнее, но уже далекое прошлое, в ту осень тридцать
седьмого года, когда он впервые появился на Северном
флоте. Теперь справа, над освещенными снизу обыкновен­
ными облаками, были густые, как будто намазанные бо­
родищи, и в глубине этих бородищ стоял застывший тихий
пожар. Налево тоже были облака, но летящие, легкие, как
будто кто-то кидал их, как стрелы, прямо в каменную
отчетливую линию сопок. Сбоев вгляделся и чуть не ах­
нул — так похожа была эта линия на огромных людей, ле­
жавших на спине с вытянутыми руками. Они медленно
исчезали за поворотом. Кусок прорвавшегося света упал
на них, и вот они уже стали просто сопками, над кото­
рыми летела одинокая чайка.
250

Сбоев перешел на корму. Он знал залив, как улицу
Кирова в Ялте, на которой он вырос. Залив давно надоел
ему. Но вот оказалось, что не надоел и что он способен
даже любоваться им, может быть потому, что сегодня ему
было тревожно и грустно. Он смотрел на дорогу воды за
кормой, которая раскидывалась треугольником, выгибая
белую спину. Опа была как ртуть. Ее ленты сплетались
и расплетались с укачивающей непрерывностью, и Сбоев
стал засыпать стоя, прикрыв глаза, видя все и ничего не
видя. Вот где-то на Чалм-Г1ушке блеснуло окно под солн­
цем — как в полдень, хотя уже близилась полночь. Вот
приблизился остров Сальный, похожий на огромный ка­
мень, заросший зеленью и валяющийся без присмотра на
равнине залива. «Онега» обошла его слева. Вот примчал­
ся и умчался с ветром легкий запах гари. Вот Олений ост­
ров со своим маяком — этот как перевернутая чашка.
А вот он уже и не чашка, а каменно-зеленая рыба горбу­
ша. Вот летит над заливом самолет, должно быть, только
что поднялся с аэродрома в Ваенге. «Пойду-ка я спать»,—
сказал себе Сбоев. Он направился в лоцманскую, надеясь
не встретиться с Мироновым, хотя это было почти невоз­
можно. Только что самолет был далеко, там, где застыли
над сопками облачные пушистые стрелы, а вот уже рядом.
Он пронесся над «Онегой» так низко, что Сбоев успел уви­
деть летчика. И не только летчика: самолет был немецкий,
с черными крестами на крыльях.
15

Веревкин узнал Сбоева и с трудом удержался, чтобы
пе заговорить с лейтенантом. Это было запрещено, часо­
вой закричал бы на него или даже столкнул бы в трюм.
Но не это остановило Веревкина. Он мало знал Сбоева и
не был уверен в том, что тот не отвернется от него, не
смутится, не струсит. Он испугался вдруг представившей­
ся ему неловкой, болезненной сцены. В составе военно­
го суда, приговорившего его к расстрелу, был его луч­
ший друг Дашевский. Из письма жены он знал, что не­
которые товарищи по дивизиону отказались хлопотать
за него, быть может не из трусости, а по соображениям
карьеры. Так чего же ждать от какого-то лейтенапта, с
которым он встречался едва ли три или четыре
раза?
251

Это было ясно, и нечего было перебирать в уме неожи­
данную встречу. Но избавиться от нее было трудно, хотя
она и не состоялась. Думая о Сбоеве, он понял и причину,
которая привела военного моряка на «Онегу». В ящиках,
лежавших на кормовых рострах, было, очевидно, оружие.
Оружие везли на аэродром в район Западной Лицы, и,
чтобыохранять его, на кормовых рострах был наряжен
пост и стоял часовой-матрос. Вот об этом как раз стоило
подумать.
Веревкин уже давно чувствовал, что в трюме, полутем­
ной плавучей камере, со всех сторон окруженной водой,
где на досках и брошенной соломе лежали люди, идет
какой-то отбор, взвешивание, обсуждение. Он видел,
что одни из заключенных принимают участие в этих раз­
говорах, а другие лишь догадываются о них, так же
как он.
Обсуждение шло главным образом у водонепроницае­
мой переборки, примыкавшей к бункеру,— это было самое
теплое место в трюме. Здесь лежали те, кто был так или
иначе близок к старосте, потому что ему ничего не стоило
прогнать любого заключенного с его места и отдать это
место другому. Будков в разговоре с Веревкиным тоже
предлагал ему устроиться подле бункера, но Веревкин от­
казался. Вот там-го, где к плеску воды примешивался
иногда шум пересыпаемого угля, и шла эта осторожная,
но с каждым часом развертывающаяся работа. Кроме
Будкова, в ней принимали участие Вольготнов и Гу­
бин, люди, которые, так же как и Будков, несомненно,
выиграли от близости с Аламасовым и широко пользова­
лись ею.
Вольготнов был квадратный, коротенький, лысый, с
широким лицом, на котором была заметна удивительная
обнаженность чувств, быть может ничтожных, но пора­
жавших своей энергией и силой. У него были выбиты
зубы и на левом изуродованном ухе торчала ярко-красная
мочка. Веревкину казалось, что Вольготнов всегда ду­
мает о том, что с ним сделали, и мучается невозможно­
стью мести.
Губин был сдержанный человек, кажется из сектан­
тов, все время читавший какую-то маленькую книгу, ко­
торую он на ночь бережно завязывал в платок и прятал.
Его близость к старосте казалась Веревкину стран­
ной.
Эти люди чаще всех поднимались на палубу, и, когда
252

часовой узнавал, не пускал их, они, подождав немного,
просились снова и снова. О чем они сообщали старосте,
возвращаясь в трюм? Отвесный трап, будка, ставившаяся
над люком, когда перевозили заключенных (на «Онеге»
она почему-то называлась тамбуча), да уборная в четыре
очка — вот, кажется, был единственный путь между трю­
мом и палубой, между двумя мирами. Но на самом деле
этих путей было немало и с каждым часом становилось
все больше.
Кроме заключенных, в трюме был груз, уложенный у
кормовой переборки. Два раза боцман с матросами спу­
скался, чтобы проверить, все ли в порядке. Невозможно
было воздвигнуть стену между заключенными и экипажем,
и Веревкин видел старосту или кого-нибудь из его людей
всюду, где возникала хотя бы малейшая возможность про­
никнуть через эту иллюзорную стену.
16

Миронов сообщил в Мурманск о пролетевшем фа­
шистском самолете и получил успокоительный ответ:
— Не поддавайтесь провокации. Следуйте по назна­
чению.
Он пе был склонен поддаваться провокации хотя бы
потому, что, даже если бы это случилось, все, что оп мог
сделать, это выстрелить в самолет из своего старенького
револьвера. Но когда на выходе из Кольского залива над
«Онегой» пролетел второй самолет, он снова запросил па­
роходство. Ответ был:
— Рейс продолжать.
Он не спрашивал, продолжать ли ему рейс,— он понял,
что все суда в Кольском заливе сообщили в Мурманск о
пролетевших самолетах и все продолжают свои рейсы, как
будто ничего не случилось. Между тем что-то случилось
или скоро случится. Этого не понимают наверху, и хоро­
шо, если это «наверху» относится только к пароходству.
Он спустился в машинное отделение. Рамовый подшип­
ник грелся, механик считал, что до Западной Лицы не до­
тянуть и придется зайти в порт Владимир. Полдня Миро­
нов занимался делами, но, подремав после обеда, за кото­
рым он снова не пил, он вернулся к самолетам, летавшим
так спокойно, как будто под ними был не Кольский залив,
а Кильский канал. Он видел свое толстое старое лицо в
253

зеркале, висевшем на стене в простой деревянной раме.
Каюта была просторная — два дивана под прямым углом,
полочка с книгами, вытертое бархатное кресло, в котором
он сидел, и другое, вертящееся, подле овального столика
с курительным японским прибором. В стенном шкафу, на
нижней полке, стояли три бутылки «Давида Сасунского»,
армянского коньяка, который он считал высшим достиже­
нием двадцатого века. Похоже, что скоро все это кончит­
ся — каюта, к которой он привык, берлога, в которую он
уполз, когда больше ничего не осталось.
Он был уверен, что, несмотря на всю пышность, с ко­
торой была отмечена годовщина финской войны, выиграть
новую войну будет несравненно труднее. Ему был непо­
нятен союз с гитлеровской Германией, который, возможно,
был необходим по каким-нибудь высшим соображениям,
но, по его разумению, мог принести только вред. Он попрежнему верил в гениальность Сталина, в его непогреши­
мость, в его дар предсказывать исторические события, в
его умение управлять страной с помощью этого дара. Нет
сомнения, ошибки — если можно назвать ошибками то, что
случилось в 1937 году,—происходят потому, что от Ста­
лина скрывают правду. Когда он ее узнает, виновные
будут сурово наказаны, а невинные возвращены. Но как
же все-таки он не видит, что дело идет плохо. Он, Миро­
нов, везет на строительство аэродрома, который нужно
было построить давным-давно, сотню заключенных. Доб­
рая половина из них приговорена за опоздание на работу.
Разве дело идет хорошо? Фашистские самолеты летят, не
скрываясь, над Кольским заливом, над штабом Северного
морского флота. Разве дело идет хорошо? Главное — не
поддаваться провокации, как приказали ему в морском
пароходстве.
Миронов знал, что если бы эти мысли, приходившие
в голову не только ему, но многим порядочным, не лишен­
ным здравого смысла и любящим свою родину людям, ста­
ли известны^ он был бы арестован. Он был бы препровож­
ден из уютной берлоги с плюшевыми диванами и конья­
ком «Давид Сасунский» в шкафу сперва в каталажку, а
потом куда-нибудь еще, может быть, в трюм той же «Оне­
ги». Так случилось бы, вероятно, даже если бы об этих
опасных соображениях узнал, например, его собственный
сын.
«А, к черту!» Как всегда, вспомнив о сыне, он болез­
ненно сморщился и, подойдя к шкафчику, налил и быстро
254

выпил рюмку коньяку. Потом выглянул из каюты и сказал
пробегавшему матросу:
— Селехов! Скажи лейтенанту Сбоеву, что я прошу
его зайти. Живо!
17

Миронову так не хотелось говорить с лейтенантом,
что, уже послав за ним, он стал торопливо придумывать
другой повод для встречи — не тот, который должен был
поставить его в положение просителя перед мальчишкой.
Это было глупо, потому что он собирался просить не для
себя и не пять или десять рублей, а зенитные пулеметы.
Сбоев вошел и спросил:
— В чем дело?
— Мы сегодня говорили о немецких самолетах,— на­
чал Миронов, чувствуя, что он с первого слова впадает в
напряженный, неестественный тон.— И вы сказали, что
не сомневаетесь, что на кораблях и батареях приказано
встречать их огнем. У меня даже создалось впечатление,
что вы знаете об этом приказе.
Он сказал это с полувопросительным выражением.
Сбоев промолчал. Он похудел, на сломанном носу стал ви­
ден белый бугорок. Он был похож на злого, слепо мигаю­
щего орленка.
— Так вот, мне кажется, что этот приказ следовало бы
отнести и к торговому флоту. То есть я, разумеется, знаю,
что грузовые пароходы не вооружены,— торопливо добавил
он, заметив, что Сбоев улыбнулся, — но если бы такая воз­
можность представилась... Короче говоря, не можете ли вы
запросить свое командование, нельзя ла распечатать ящи­
ки и установить на «Онеге» хотя бы два зенитных пуле­
мета?
Сбоев знал о приказе командующего флотом. Когда
второй самолет пролетел над «Онегой», он и сам подумал,
что нужно бы установить на верхней палубе пулеметы.
Но он только что узнал от старшего помощника, что при­
дется зайти в порт Владимир, хорошо, если на сутки, а мо­
жет быть, и больше. И хотя Миронова трудно было ви­
нить за то, что стал греться рамовый подшипник, Сбоев
стал думать о капитане не только с неприязнью, но и с
искренним презрением. Он презирал людей, плохо делаю­
щих свое дело, особенно если у них есть возможность
255

делать его хорошо. Кроме того, он еще не привык к мыс­
ли, что наскучившая командировка снова затягивается и
что ему придется еще двое суток провести на этом не­
приятном «торгаше», который был к тому же плавучей
тюрьмой.
Все это соединилось в нем, и, хотя просьба Миронова
была естественной и вполне логичной, Сбоев, не задумы­
ваясь, ответил отказом.
— К сожалению, не могу,— сказал он.
— Но ведь я не прошу срывать пломбу без разреше­
ния. Запросите командование.
— Какое командование?
— Вам лучше знать. Ничего вашим пулеметам не ста­
нет, если они будут стоять без тары.
Сбоев начал считать, быстро дошел до двадцати и сбил­
ся, потому что ему захотелось спросить Миронова: «Испу­
гался?» Он снова начал: «Раз, два, три...» — прислуши­
ваясь к торопливо стучащему сердцу. Слово «тара» поче­
му-то особенно задело его.
— Не вижу необходимости,— негромко сказал он.
— Да? — тоже негромко, но с бешенством отозвал­
ся Миронов.— Впрочем, я ничего другого и не ожи­
дал.
Сбоев вышел.
18

Боцман, спускавшийся в трюм, чтобы проверить со­
хранность грузов, лежавших у кормовой переборки, не за­
метил, что от некоторых ящиков были оторваны, а потом
аккуратно приставлены доски. Но это заметил Веревкин.
В ящиках были лопаты, толь, гвозди и другой строитель­
ный материал, наборы пожарных инструментов. Из лопа­
ты умелые руки могли сделать нож, а пожарный топо­
рик мог пригодиться не только для тушения пожаров.
Веревкин понял, как далеко зашли эти приготовления,
когда Вольготнов подсел к нему и без дальних слов пока­
зал карту Баренцева моря. Карта была заслуженная, с от­
метками. Очевидно, ее стащили из штурманской рубки,
где обычно хранятся навигационные приборы и куда вход
был заказан не только заключенным.
Можно было оценить неукротимую энергию старосты,
его сложную игру — не произнося ни единого слова, без
256

ругани и крика, он как бы играл в ежеминутно грозящего
вожака. Можно было даже привязаться к Будкову, с его
огромностью, с его добродушием, с его морской болезнью,
на которую он ежеминутно жаловался Веревкину, как ре­
бенок. Но нельзя было без глубокого отвращения смот­
реть на Вольготнова с его беззубой квадратной физионо­
мией. Такой мог все сделать. Веревкин не раз думал о том,
что могло превратить этого человека, каков бы он прежде
ни был, в торопливое, всегда возбужденное животное, от
которого на десять шагов пахло кровью.
Он говорил отрывисто, подкрепляя каждую фразу дви­
жением коротенькой толстой руки, и, слушая, Веревкин
почему-то не мог отвести глаз от ярко-красной мочки, тор­
чащей на изуродованном ухе.
— С другой стороны, там ведь тоже не звери. Не
съедят. Конечно, пойдем не наобум Лазаря. Скажемся
политическими, попросим убежища. Я тебя вообще-то не
уговариваю. Но сам понимаешь...
Он действительно не уговаривал. Он просто дал понять
чуть заметным движением руки, что, если Веревкин отка­
жется, его дело плохо.
— Алле-валяй, закон — дышло,— усмехнувшись, ска­
зал оп и пошел к старосте, который ждал его, спокойпо
покуривая, сидя, как Будда, со скрещенными но­
гами.
Веревкин понимал, что среди заключенных многие
ужаснулись бы при одной мысли о захвате «Онеги». Не он
один видел эту возню вокруг ящиков со строительными
инструментами. Не он один прислушивался к разговорам
у бункера. Но никому неохота получить нож между лопа­
ток — вот почему все молчат, держатся в стороне. Это слу­
чалось — что в трюмах после высадки находили трупы.
19

Над скалами неподвижно стоял нагретый воздух, и
было странно, что еще недавно с парохода был виден снег,
лежавший ровными треугольниками между сопками и до*
ходивший по впадинам, казалось, до самого моря. Это был
порт Владимир. «Онега» осторожно вошла в небольшую
бухту.
Староста договорился с охраной, чтобы заключенные
сварили себе горячее из сухого пайка и пообедали на беВ. Каверин, т. 5

257

регу. Веревкин съел суп и отложил кусок хлеба к вечер­
нему чаю.
Он знал эту маленькую бухту, прикрытую островком,
носившим странное название — Еретик. Он знал, что при
подходе глубины резко уменьшаются и якорь лучше всего
бросать в середине бухты, где глубина доходит до восемна­
дцати метров. В юго-западной части тянулась полоса осыхающей отмели. Остальные берега были приглубы. Он
знал, что, если хочешь попасть в Норвегию, нельзя, выйдя
из порта Владимир, заходить далеко в Мотовский залив.
Нужно обогнуть полуостров Рыбачий и высадиться в Кир­
кенесе.
Он посмотрел на старосту. Раздав горячее и нетороп­
ливо принимаясь за еду, староста остановился, подняв
ложку, и долго смотрел на пароход с внезапным жадным
вниманием. И Веревкин, вслед за ним взглянув на «Оне­
гу», увидел то, что должно было произойти очень скоро,
может быть завтра.
Он увидел пустую ночную палубу под солнцем, нена­
долго остановившимся и вот уже снова поднимающимся
над кромкой моря, озябшего охранника, привалившегося
к тамбуче. Тишина. Все спят, кроме вахтенных. Тишина.
Слышен только убаюкивающий шум и дрожание маши­
ны. По трапу, босиком, с ножом в руке поднимается
Вольготнов или этот сдержанный немногословный сек­
тант. Ничего не стоит убить часового и столкнуть его в
трюм. Через несколько минут сто человек будут на па­
лубе.
Веревкин знал, что, глядя на «Онегу», староста видит
этих людей, поднявшихся на палубу и бросившихся —
одни по каютам, другие к ящикам с пулеметами.
Но и староста понял, что Веревкин угадал его мысли.
— Понял, почему я тебе подмигнул? — спросил он, ко­
гда заключенные вернулись в трюм и устраивались, до­
вольные горячим обедом.
Веревкин не ответил.
•— Тебя это, между прочим, не касается.
У старосты был непривычный, почти просительный тон.
— Можешь даже оставаться в трюме.
— А потом?
— Господи! А что потом? — тихо спросил Аламасов.—
Хуже не будет.
Всегда он ходил с поднятой головой, хвастливо погла­
живая усы, откинув толстые плечи. Теперь, в полумраке
258

трюма, он показался Веревкину очень усталым пожилым
человеком с мешками под глазами, с тюремной бледностью,
окрасившей толстые старые щеки.
— Но как ты себе представляешь...
— Господи, что я представляю? Я ничего не представ­
ляю. Дойдем до Норвегии, там видно будет. Чухляндия
хуже. Сволочной народ. Не все ли равно? Что нам те­
рять? — Он говорил почти жалобно, а глаза смотрели хо­
лодно, строго.— Скажемся политическими. А кто не захо­
чет — пожалуйста. Пускай возвращается. Герои, спасли
пароход.
Это был вздор. Пароход был бы немедленно интерни­
рован.
— А команда?
Староста посмотрел на него в упор, и Веревкин, как
другие заключенные, не выдержал этого взгляда и неволь­
но опустил глаза.
— То ли делается,— просто сказал Аламасов.
Это значило: «То ли с нами делают».
Будков, повеселевший на суше, заметил, что Веревкин
расстроен, и, подсев к нему, добродушно предложил та­
баку.
— Вообще-то, почему бы и нет? — сказал он.— Там
ведь что? Там подход к человеку совершенно другой.
У меня один друг пришел с заграничного плавания — не
узнать! Как сумасшедший, одно твердит: живут же люди!
Между прочим, ты не того, не расстраивайся. Так? — сер­
дечно добавил он, заметив, что у Веревкина стало напря­
женное, взволнованное лицо.— Мы еще вообще-то обдумы­
ваем. Понимаешь?
20

Веревкин ничего не ответил старосте, но он понимал,
что ответить придется, и очень скоро. Он не знал, как дол­
го будет отстаиваться «Онега». Так или иначе, у него было
время, чтобы предотвратить преступление, и он стал спо­
койно думать об этом.
Он мог попытаться разубедить старосту: «Даже если
удастся захватить «Онегу», ее все равно задержат дозор­
ные суда, прежде чем она доберется до Киркенеса». Допу­
стим даже, что староста действительно поверит ему. От­
кажется ли он от захвата? Нет. У него нет выхода. Заме­
шаны многие, он пойдет на риск.
9*

259

Веревкин мог ответить отказом — на первый взгляд,
это было проще всего. Но тогда «Онега» все-таки была бы
захвачена, потому что староста заставил бы под угрозой
смерти кого-нибудь другого вести пароход, может быть,
самого капитана.
Он мог выдать Аламасова. Попроситься в уборную и
на палубе сунуть в руку часового записку. И что же? Его
убили бы — не в тюрьме, так на воле. Начнется следствие,
и староста запутает еще два десятка невинных людей.
Других запутает, а сам еще и выскочит, пожалуй. Он из
таких.
Куда ни кинь, везде клин! Притворяясь, что он спокой­
но читает, Веревкин чувствовал, что за ним следит не
одна пара глаза, и старался справиться с охватившим его
чувством беспомощности и страха. «Будьте вы все прокля­
ты! —-думал он с отчаянием.— Будь проклят тот день, ко­
гда траулер налетел на меня! И вы, судьи, будьте прокля­
ты. И Женька Дашевский, который лучше всех понимал,
что виноват не я, и все-таки голосовал за высшую меру.
И командир дивизиона, не имевший права посылать меня
обеспечивающим на «щуку». Будь проклят сволочной ка­
питан траулера, который напился перед рейсом. Еще мало
было его расстрелять, сукина сына! Будьте вы прокляты,
прокуроры, которые приказали судить меня по законам
военного времени, хотя нет еще никакого военного време­
ни и война будет черт знает когда! Теперь все погибло, я
пропаду, как собака. И Тоня, Тоня... Я знаю, она не ста­
нет жить без меня».

Веревкин часто думал о жене, разговаривал с ней но­
чами, хотя после этих несбывающихся встреч ему стано­
вилось еще тяжелее. Она была на восемь лет моложе, чем
он, и ко всему относилась с простотой, которая казалась
ему почти опасной. Она любила праздники и за столом так
сияла и смеялась, что Веревкин начинал строго смотреть
на нее, особенно если это было в присутствии начальства.
Но ему сразу же становилось жаль ее, когда она умолка­
ла, пугаясь этого взгляда.
Теперь он увидел ее, похудевшую, как будто сонную,
с изменившимися глазами — такой, похоронив мать, она в
прошлом году вернулась из Калинина. Ему нужно было
поговорить с ней, посоветоваться. И, может быть, про­
ститься, если ничего не удастся придумать: «Видишь, ка­
кое дело, Тоня...»
260

Выход был только один — сломить власть Аламасова,
перестать ему подчиняться. Изменить эти отношения, ко­
гда староста мог любого из них ударить, обругать, лишить
пайка. Перестать повиноваться ему, а напротив — заста­
вить его повиноваться.
Веревкин еще не успел узнать те неписаные законы,
по которым жил уголовный мир в тюрьме и на воле. Но он
твердо знал, что, если бы ему удалось унизить старосту,
смело не подчиниться ему, не испугаться, а потом побе­
дить его в драке, Аламасов сразу же и немедленно лишил­
ся бы всей своей власти. Тогда, по тому же неписаному
закону, старостой стал бы он, Веревкин, а если бы он стал
старостой...
21

Тоня Веревкина была уже не та самозабвенно весе­
лившаяся за праздничным столом счастливая женщина,
которой больше всего нравилось быть гостьей или хозяй­
кой. Теперь она казалась значительно старше своих два­
дцати восьми лет. Ее хорошенькое, с нежными мелкими
чертами лицо похудело и побледнело. Старательно укла­
дывая по утрам свои прекрасные белокурые волосы, она,
как и прежде, думала о том, что надобно сделать за день.
Но теперь все это касалось только ее мужа и свалившего­
ся на них несчастья. Она думала об этом и в то утро,
когда Николай Иванович, лежа на соломе в трюме «Оне­
ги», мысленно советовался с ней.
Приехав в Москву, Тоня остановилась у Дашевских, в
семье, где ее знали с детства и где она познакомилась с бу­
дущим мужем. Она знала, что Женя Дашевский не мог
голосовать против его расстрела, потому что приговор,
хотя и не вполне предрешенный, должен был отвечать на­
строению, вызванному нелепой гибелью «щуки». Он мог,
конечно, но это было бы принято за поступок либо бес­
смысленно смелого, либо очень глупого человека. Зная и
понимая все это, Тоня не могла тем не менее отказаться
от мысли, что Дашевский все-таки обязан был голосовать
против и не сделал этого из трусости и еще потому, что
его карьера была бы надолго подорвана нерасчетливым
шагом.
Но когда расстрел был заменен десятью годами, Дашев­
ский стал осторожно хлопотать за друга. Первая попытка
261

кончилась неудачей. Люди, на которых он рассчитывал,
отказались подписать просьбу о пересмотре дела. Он пе­
реждал полгода. На Северный флот был назначен но­
вый командующий — молодой человек, всего лишь годом
раньше, чем Дашевский, окончивший Училище имени
Фрунзе. Он отнесся к делу без малейшей предвзятости,
и теперь Тоня Веревкина привезла в Москву письмо, под­
писанное почти всеми товарищами ее мужа по диви­
зиону.
Отец Жени был знаком с приятелем наркома, и нарком
иногда даже приезжал к нему, чтобы вспомнить старые
годы. Теперь этот приятель поговорил с наркомом, и тот
сказал, чтобы бумагу, минуя все инстанции, передали лич­
но ему. Тоня должна была прийти в наркомат, позвонить
секретарю, и секретарь спустится к ней сам или пришлет
кого-нибудь за бумагами.
Она приехала в Москву рано утром. Дашевские встре­
тили ее шумно, с искренней радостью, которая показалась
ей слишком шумной и не очень искренней. Она никак
пе могла привыкнуть к мысли, что иначе Женя поступить
не мог. Она умылась с дороги и позавтракала с его отцом,
пылким толстяком, в вылупленных глазах которого была
написана глупость п честность, и худощавой, образован­
ной, умной сестрой. Веревкина ела, пила, расспрашивала
Машу Дашевскую о знакомых, рассказывала о Мурман­
ске, о новостях на флоте — и все это было странным об­
разом соотнесено с той минутой, когда она передаст пись­
мо секретарю наркома. Она уже позвонила туда, и он ска­
зал, чтобы Веревкина принесла письмо в четыре часа. Он
мог назвать другое время или перенестп на завтра. Но он
сказал — четыре, и теперь этот час казался Тоне значи­
тельным или, во всяком случае, чем-то не похожим на дру­
гие. Он приближался медленно, бесконечно медленнее,
чем ей хотелось. Впрочем, она не смотрела на часы. У нее
было много дел в Москве. Квартирная хозяйка, больная
женщина, просила достать редкое лекарство сульфидин,
которое еще не продавалось в аптеках. Дашевские про­
дали фотоаппарат Николая Ивановича, очень хороший,
и Тоне нужно было съездить за деньгами. Она все сде­
лала, но до четырех было далеко. На Кузнецком, про­
ходя мимо парикмахерской, она увидела себя в зерка­
ле — кокетливая шляпка, которую заставила ее надеть
Маша, криво сидела на голове, глаза были расстроенные,
больные.
262

Было еще только три. Она зашла в ресторан, заказала
обед и с ужасом посмотрела на тарелку жирного борща,
которую принесла ей почтенная седая официантка. Все же
ей удалось проглотить несколько ложек. Нужно есть —
она убеждала себя. Нужно есть. И нечего так уж волно­
ваться.
Это произошло очень просто и совсем не так, как она
ожидала. Худенький часовой вышел из ниши и остановил­
ся за ее спиной. Она обернулась к нему со вздрогнувшим
сердцем. Он показал ей на телефон. Она позвонила, и вско­
ре молодая беременная женщина в белом халате грузно
спустилась с лестницы и подошла к Тоне. Похоже было,
что она шла вниз по своим делам и секретарь попросил ее
заодно взять у Тони письмо.
Все это было редкой удачей, потому что добраться до
наркома было не то что трудно, а невозможно. Тем не ме­
нее никто, кроме Тони, не надеялся, что эта почти
невероятная удача. приведет к тому, что Николай Ива­
нович будет освобожден. Напротив, все думали, что хло­
поты безнадежны, а может быть, даже и небезопасны. Эта
безнадежность, которую Тоня старалась не замечать, осо­
бенно чувствовалась в пылкости, с которой старик Да­
шевский доказывал, что нарком прикажет пересмотреть
дело, потому что он справедливый человек, что бы там
ни говорили.
Так бывает — когда близкие стараются помочь боль­
ному, прекрасно понимая, что он безнадежен, но что забо­
ты все-таки нужны, если не для него, так для них. Заботы
были нужны не для Веревкина, а для Тони и 6 особен­
ности для Жени Дашевского, который мог теперь сказать,
что он сделал все возможное и невозможное, добравшись
до самого народного комиссара.
Нужно было звонить и справляться, потому что нарком
обещал своему приятелю вечером посмотреть дело. Все
учреждения работали ночами. Говорили, что Сталин ло­
жится очень поздно, в четыре часа утра, и может в
любую минуту потребовать какой-нибудь отчет или
справку.
Дашевские всей семьей собрались после ужина у
телефона. Тоня позвонила, и секретарь ответил, что пар­
ком еще не приходил. Он попросил позволить попоз­
же. Бог весть почему, наверное, потому, что у него
был мягкий, вежливый голос, у Тони полегчало на
сердце.
263

Неизвестно, что означало это попозже, и все стали
шумно обсуждать, когда позвонить. Через полчаса? Через
час? Она позвонила через сорок минут. Нет, еще не при­
шел. По-прежнему с ней говорили учтиво. Когда же по­
звонить? Попозже. Теперь все примолкли, у старика все
реже вспыхивали огромные черные глаза, и Тоня угово­
рила его пойти спать. Она молча сидела, думая о чем при­
дется — о Маше, красивой, стареющей, сдержанной, так и
не вышедшей замуж, о том, что ночью все кажется страш­
нее, чем днем. Может быть, многие люди перестали верить
друг другу потому, что они работают ночами, когда все
кажется страшнее, опаснее, чем днем? Народный комис­
сар, от которого зависит ее жизнь и счастье, тоже ра­
ботает ночью. Оп прочитает письмо и скажет «да» или
«нет».
Она позвонила снова, и секретарь сказал, что он сда­
ет дежурство другому секретарю. Это ничего не зна­
чит, все равно пускай она позвонит еще немного по­
позже.
Теперь была уже глубокая ночь. Тоня стояла у окна,
глядя на пустой Настасьинский переулок. «Плохо, что
сменили секретарей,— думала она.— Очень плохо». Она
уже привыкла к мягкому, с легким армянским акцентом
голосу первого. Второй скажет ей, что нарком отказал.
Но второй, когда она позвонила в четвертый раз, сказал,
что нарком пришел и дело лежит у него на столе. Придет­
ся еще раз позвонить, сказал он приветливо и, как пока­
залось Веревкиной, с уважением, но не к ней, а к тому
обстоятельству, что дело лежит на столе. Нарком пере­
листывает.
Она положила трубку. Нарком перелистывает. Значит,
прочел письмо и потребовал дело. Она крепко сложила
руки на груди. Ей хотелось удержать руками прыгаю­
щее сердце. Маша заставила ее принять валерьяновых
капель.
Веревкина не знала, что произошло за эти последние
полчаса ее ожидания. Но что-то произошло. Самолеты
пронеслись над Москвой. По Настасьинскому переулку,
выхватив светом фар афишный киоск, промчалась танкет­
ка. Никто не ответил, когда, она позвонила через полчаса.
Она долго слушала особенные, низкие гудки наркомата,
положила трубку, опять набрала. Снова никто не ответил.
Она все звонила, не плача, придерживая рассыпавшиеся
косы.
264

22

Два самолета, замеченные с борта «Онеги», так же
как и другие, летавшие над Ваенгой, Полярным, Канда­
лакшей, вели воздушную разведку накануне войны. Наши
зенитные батареи обстреливали их. Это и был приказ,
о котором узнал Сбоев в Мурманске. Таким образом, война
па Крайнем Севере началась за пять дней до того, как
она началась на всем фронте от Балтийского до Черного
моря. Но на «Онеге», стоявшей в порту Владимир, о ней
узнали одновременно со всей страной. Миронов сообщил
о нападении Германии на Советский Союз, и, так же как
сотни других организаций, подразделений, заводов, эки­
паж парохода, состоявший из двадцати четырех человек,
принял решение сражаться с фашизмом до той минуты,
пока последний немецкий солдат останется на русской
земле.
Это собрание отличалось от тысяч других тем, что на
нем было единогласно принято еще одно важное реше­
ние — до высадки на Западной Лице не сообщать заклю­
ченным о том, что началась война. Конвой не присут­
ствовал в салоне, но за полчаса до собрания старший
охранник договорился об этом с Мироновым, и теперь ка­
питан слово в слово повторил его предложение. Это было
разумное предложение, так как неясно было, как заклю­
ченные отнесутся к известию о войне и не попытаются ли
тем или иным образом нарушить дисциплину. До сих пор
они ее соблюдали. И надо надеяться, что никакие нару­
шения в дальнейшем не произойдут, тем более что заклю­
ченными руководит староста Аламасов, на которого впол­
не можно положиться. Под страхом строгого взыскания
никто из экипажа не должен был даже намекнуть комулибо из заключенных о том, что военные действия уже
начались и бомбы сброшены не только на Одессу и Се­
вастополь, но и в районе Полярного, в сорока — пятиде­
сяти километрах от порта Владимир. Быть может, впо­
следствии некоторые заключенные пожелают даже пока­
зать свою преданность родине. Но пока необходимо
принять меры, и главная из них — держать язык за
зубами.
Миронов напомнил, что рейс «Онеги» имеет военное
значение.
— К сожалению, мы не имеем возможности вооружить
пароход,— сказал Миронов, не глядя на Сбоева, который
265

был приглашен на собрание.-— Все, что мы можем сделать,
это вести круглосуточное наблюдение за воздухом и во­
дой. Закончим ремонт, доставим грузы и, вернувшись
в Мурманск, возьмем обязательства. Каждый исполнит
свой долг.

23

Миронов приказал старпому проверить спасательные
средства, поставить дополнительную вахту, охранявшую
командный мостик. На палубе появилась дощечка с
надписью: «Запретная зона».
Нетрудно было догадаться, что на пароходе стали бо­
яться заключенных, и это ощущение, быстро распростра­
нившись среди экипажа, немедленно перекинулось с па­
лубы в трюм. Это произошло бы, без сомнения, даже если
бы на палубе не появилась надпись, запрещавшая заклю­
ченным ходить туда, куда они все равно не ходили. Но по­
чему их стали бояться? Вот вопрос, над которым стоило
подумать. Почему старший охранник запретил готовить
на берегу? Почему в уборную на четыре очка стали пу­
скать по два человека?
Одни заключенные не придали этим переменам ника­
кого значения. Другие увидели в них общую меру — при­
каз высшего начальства, касавшийся всех уголовников.
Где-нибудь в Магадане случилось чрезвычайное проис­
шествие — стало быть, на всякий случай надо усилить
охрану на Крайнем Севере.
Но ничего неопределенного не увидел в этой насто­
роженности Иван Аламасов. Его выдали — вот что про­
изошло, вот чем объясняется эта внезапная переме­
на, этот страх, и то, что еще вчера можно было готовить
па берегу, а сегодня почему-то нельзя, и то, что часо­
вой смотрит зверем, а старший охранник, когда он,
Иван, заговорил с ним, отвернулся и ничего не ска­
зал.
Ему уже удалось однажды скрыть, что он собирался
бежать за границу,— на процессе, когда он защищался
так, что прокурор потом сказал (ему передали): «Какой
талант, какая силища! И куда все это направлено, боже
мой!» Что ж, если придется играть назад, этот талант еще
пригодится. Но играть ли назад?
266

Он постарался поставить себя на место начальства.
Сейчас его взять небезопасно. Мало ли что он может вы­
кинуть, тем более заключенных около ста человек. Да
если и взять, куда его посадить? На пароходе нет кар­
цера, а в трюме изолировать его невозможно. Надо
ждать высадки на Западной Лице, а оттуда катером осо­
бого отдела при первой возможности вернуть его в Мур­
манск.
Странно было только одно: почему его не снимают в
порту Владимир? Может быть, нет дороги? Аламасов знал,
что капитан «Онеги» на подходе к Владимиру сообщил
в Мурманск о необходимости ремонта. Пароходство запро­
сило, нужна ли помощь, и капитан ответил, что пока не
нужна. Повар из заключенных слышал об этом от кока
еще вчера, когда было разрешено приготовить обед на
суше. Дело серьезное, сказал кок: греется рамовый под­
шипник, и, чтобы справиться своими силами, как надеет­
ся капитан, нужно суток трое работать не покладая рук.
А за трое суток...
Но что же сказать своим? Они бы давно спросили.
Вольготнов подошел к Ивану, но тот цыкнул, и теперь
они сидят и ждут. Что же он им скажет? Заняться
Веревкиным, которого надо убрать,— вот что он ска­
жет.
У старосты не было никаких сомнений, что выдал
его именно он, Веревкин. Выдали бы те врачи, муж п
жена, на полярной станции? Да. Вот выдал и он. Не по­
тому, что ему это было нужно для какой-нибудь опре­
деленной цели, а потому, что он прислушивается к чемуто или знает что-то, чего он, Иван, не знает. И это чтото заставляет его поступать именно так, а не иначе.
Те врачи, муж и жена, были точно такие же, и их приш­
лось убрать, потому что с ними тоже нельзя было сгово­
риться.
Но возможно, с другой стороны, продолжал он ду­
мать, что Веревкин надеется досрочно выскочить из за­
ключения. Выслуживается, чтобы скостили срок? Нет, не
выслуживается. Он знает, что его все равно убьют —
в тюрьме или на воле,— как убили ту беленькую де­
вочку с шершавым загорелым лицом, которая жила с
Иваном, когда он работал в дорожной бригаде Облага.
«Так что ж ты, Иван, скажешь своим? Нас не возь­
мут,— я скажу им,— потому что, если бы это было реше267

но, нас давно уже взяли бы. Время есть, и нужно восполь­
зоваться им, чтобы не промахнуться».
«Так. А тебя мы сегодня пришьем»,— подумал он,
мельком взглянув в ту сторону, где у цементного ящика,
которым была заделана пробоина в обшивке «Онеги», ле­
жал Веревкин. Кто сделает? Вольготнов. Тут суть заклю­
чается в том, что, если бы даже Веревкин согласился
командовать, мы пришли бы не в Норвегию! Не Рыбачий
мы обогнули бы, а собственную задницу и попали бы, куда
Макар телят не гонял! Пароход поведет тот, кого мы за­
ставим вести пароход. Не капитан. С капитаном, очевидно,
не выйдет. Поведет старпом, сопля, потому что с ним по­
хоже, что выйдет.
В бункере возились, и можно было смутно разобрать
голоса, обычно заглушавшиеся плеском воды. Этот плеск
был слышен все время, даже когда «Онега» была у
причала. Но теперь он стал другим — отчетливее, силь­
нее. Шум машины присоединился к нему, и в трюм
передалось движение, которым пароход отвело от
пирса.
— Никак, пошли? — сказал заключенный, которого зва­
ли Лука Трофимович, худощавый человек, похожий на
цыгана.
Другой отозвался:
— Смотри-ка, быстро справились! Молодцы.
— Как пошли? — Староста встал, прислушиваясь и
хмурясь.
«Онега» набирала ход, и теперь плеск шел уже ото­
всюду — с носа, с боков, и все темное помещение трю­
ма, послушно вздрагивая, было полно этим шумом рас­
секаемой воды, плещущей и смыкающейся за кор­
мой.
24

Рамовый подшипник грелся, сколько ни лили масла,
п только для того, чтобы выяснить причину неполадки,
нужно было произвести сложную, требовавшую специаль­
ных знаний работу. Но ремонт, который в другое время
потребовал бы двое суток, был сделан быстро, без помощи
специалистов, потому что началась война.
Было семь, часов вечера; маленькая луна осторожно
встала спиной к солнцу. Это был бледный ободок, полуза268

терянный в овале неба и как будто испуганный тем, что
происходило в этом огромном раскинувшемся овале. Все
казалось неподвижным на небе, и все было в непрерыв­
ном плывущем движении.
Перемена погоды на Крайнем Севере необыкновенно
чувствительна, ощутима, происходит почти на глазах —
она-то и была этим непрерывным движением. Две косма­
тые массы облаков, черная над светлой, застыли справа
по ходу «Онеги». Казалось, что им было не до голубизны,
протянувшейся над заливом, не до белого блеска проле­
тевшей чайки. Еще несколько минут — и небо стало как
гроза, которая сейчас ударит. Но гроза не ударила, и небо
снова стало меняться. Маленькие облачка, как шары, вы­
катывались из-за сопок, спеша в размах этих косматых
груд, черной и светлой. Теперь они вошли друг в друга
и вдалеке пролились ясной, как транспарант, полосой
дождя. Он начался, сразу прошел, и теперь на первый
план стало выходить не небо, а дикая серо-зеленая
земля, как бы составленная из брошенных в беспорядке
скал.
Военное выражение «морской театр» как нельзя луч­
ше подходило к этой освещенной солнцем и луной кар­
тине. Это был действительно театр, на котором ежеми­
нутно совершались события — бесшумные и величест­
венные, со своими действующими лицами, у которых
была своя, то печальная, то фантастически сверкающая
судьба.
«Онега», только что вышедшая из порта Владимир, и
немецкий самолет, просматривавший побережье Мурмана
и возвращающийся на базу, были самыми маленькими,
едва заметными участниками этих событий. Летчик дол­
жен был выяснить, перебрасывают ли русские свои вой­
ска из района Белого моря, и отлично выполнил свою за­
дачу. Он сделал много удачных снимков и был в хорошем
настроении. Здесь, на Крайнем Севере, все оказалось да­
леко не таким страшным, как рассказывали преподаватели
летной школы в Свинемюнде. Заметив «Онегу», летчик
сделал над ней круг, обстрелял и двинулся дальше. Он
был голоден, устал и беспокоился — из дому давно не было
писем. Все же он вернулся и обстрелял «Онегу» еще раз,
хотя не мог причинить ей серьезного урона. Не обнаружив
других судов, идущих по направлению к Западной Лице,
он полетел на свою базу в Петсамо и вскоре обедал и чи­
тал письмо, полученное из дома.
269

Подготовка удара шла эпергичпо. Финляндия закончи­
ла мобилизацию. По дороге Тана-фьорд — Киркенес один
за другим проходили грузовики. Это были войска и воору­
жение. На германских оперативных картах Северного
фронта стрела через Титовку была направлена к Западной
Лице.
25

Веревкин был одним из заключенных, почти не за­
метивших усиления охраны или, во всяком случае, не при­
давших этому никакого значения. Он был всецело занят
своим решением избить старосту и встать на его место.
Это было безумное решение, потому что староста был че­
ловеком могучим, а Веревкин, хотя в молодости был хо­
рошим гребцом и пловцом, сильно ослабел в тюрьме и ве­
сил теперь не семьдесят восемь килограммов, как прежде,
а, дай бог, шестьдесят. Кроме того, он по натуре был ми­
ролюбив и даже мальчиком терпеть не мог драться. Од­
нажды, вспылив, он ударил товарища по лицу и потом
долго не мог отделаться от неприятного чувства, хотя то­
варищ был виноват. Он даже — это запомнилось — с упре­
ком смотрел тогда на свою руку. Теперь он тоже посмот­
рел на нее и вздохнул. Как мальчик, готовящийся к дра­
ке, оп пощупал мускулы. Слабые были мускулы. Он груст­
но усмехнулся.
Но решение было безумным еще и потому, что оно ни­
чего не изменило бы в плане Ивана. Этот план — уже не
один только староста. Это и Вольготнов, и Губин, и еще
добрый десяток отпетых воров и убийц. Это приготовле­
ния, которые зашли далеко и за которые придется отве­
чать, если пароход не будет захвачен.
«В Норвегии — немцы,— все с большим волнением про­
должал думать Веревкин.— Наши «невраги», как сказал
Николенька. В Норвегию — это значит к нашим «неврагам».
Николенька был семилетний племянник Веревкина.
Когда был подписан пакт с Германией, он сказал ма­
тери:
— Мама, ведь опи все-таки не наши друзья. Они про­
сто наши невраги. Да, мама?
«Так что же делать? Может быть, попытаться убедить
Аламасова, что немцы выдадут его по требованию Совет270

ского правительства? Не поверит. Нет, нужно сделать так,
как я решил сначала».
Он давно уже занял очередь в уборную, выстроившую­
ся у трапа. Теперь очередь подошла. Он встал. Все лежав­
шие у бункерной перегородки повернули головы, когда он
направился к трапу. Но он не стал подниматься. Не осо­
бенно торопясь, он подошел к старосте и, опустив голову,
остановился подле него.
— Ты что? — тихо спросил староста.
Веревкин не ответил. Один из заключенных окликнул
его:
— Николай Иваныч, очередь!
— Все расстраиваешься? — спросил староста.
Веревкин стиснул зубы и ударил его ногой в лицо.
Он не понял, как он оказался внизу, на полу. Должно
быть, Иван схватил его за ногу. К ним кинулись. Голова
Веревкина была среди шаркающих по настилу сапог. Он
душил старосту. Это было очень трудно, руки едва охва­
тывали толстую шею. Он лежал на его огромном теле и
душил. Он увидел приоткрывшийся темный рот с усатой
губой и почувствовал с восторгом, как что-то скользнуло
под пальцами, хрустнуло, вдавилось.
Будков раздвинул толпу двумя руками, как раз­
двигают шторы, и оторвал Веревкина от Ивана. Но
еще прежде чем он это сделал, темная фигура появи­
лась в люке между раздвинутыми досками. Это был
часовой. Он шатался, заслоняя свет. Заключенные под­
няли головы, и он упал на них, выронив свою вин­
товку.
Все расступились. Часовой-якут лежал на боку мерт­
вый, неестественно вывернув руки,
26

Кроме часового, немецкий летчик застрелил старпо­
ма Алексея Ивановича и ранил одного из кочегаров. Кре­
нометр сорвался со стены в каюте Миронова, стекло выле­
тело, и большая острая щепа, отколовшаяся от письмен­
ного стола, ранила капитана в ногу. В штурманской рубке
пули разбили секундомер и аккуратно разрезали висев­
шую на стене навигационную карту.
Алексея Ивановича положили в салоне на клетчатый
диван под портретом Сталина в ореховой раме, увитой
271

красной лентой и украшенной бумажными цветами. Здесь
был красный уголок, висела полочка с книгами, и на ма­
леньком овальном столе были разбросаны газеты и жур­
налы. Сперва кто-то сложил руки Алексею Ивановичу кре­
стом на груди, потом устроил вдоль тела. У него была
прострелена грудь; пули попали в сердце, и на лице, как
это часто бывает с людьми, умирающими внезапно, сохра­
нилось удивленное выражение.
Сбоев с матросами разбивал ящики, снимал заводскую
смазку с пулеметов. Он был похож на мальчика — в тель­
няшке, с упавшими на лоб волосами, которые он не по­
правлял, потому что у него были грязные руки. Он рабо­
тал молча.«Хорошо же ты начал войну. Не дал воору­
жить пароход, хотя яснее ясного видел, что это необхо­
димо. Жалкий фанфарон, бахвал! Почему ты грубил Ми­
ронову, который сначала был к тебе расположен и даже
обрадовался, что в его тяжелой однообразной жизни по­
явился, хоть на несколько дней, молодой человек из дру­
гого, интересовавшего его круга? Они все обрадовались —
и Алексей Иванович, смотревший на тебя с упреком и от­
водивший глаза, потому что он знал от Миронова, что ты
не разрешил воспользоваться оружием. Что с ним будет
теперь? Отправят в Мурманск? Где будет гражданская
панихида, на которой ты выслушаешь все, что скажут
о нем».
Сбоев установил пулеметы. Матросы не умели из них
стрелять, и он учил их, не переставая думать о том, что,
если бы все это было сделано раньше, фашистскш! самолет,
может быть, удалось бы отогнать или сбить. Он обошел
пароход, проверил, хотя никто его об этом не просил, по­
сты наблюдения и объяснил второму механику, как нуж­
но наблюдать по секторам: шестьдесят градусов по носу
и шестьдесят — сто двадцать с правого и левого борта.
Механик молча выслушал его. Все это он прекрасно
знал.
Миронов, прихрамывая, вышел из своей каюты, и
Сбоев, сильно покраснев, спросил его:
— Очень больно?
— Чепуха.
Прежние отношения между ними казались теперь Ми­
ронову совершенно ничтожными, и, если бы не эта исто­
рия с пулеметами, ему было бы, вероятно, даже трудно
вспомнить о них. Жизнь стала короткой, а каждый ее от­
резок, каждая минута приближения к Западной Лице,
272

сложной высадки, опасного возвращения — необыкновен­
но длинной. Он чувствовал, что Сбоев раскаивается, со­
жалеет, потрясен и что он, Миронов, вероятно, ошибся,
считая его бездушным человеком. А может быть, и не
ошибся? Все это теперь не имело никакого значе­
ния.
Сбоев спросил, остались ли у Алексея Ивановича
дети.
— Да, трое.
— Я хотел сказать...—начал Сбоев срывающимся го­
лосом и замолчал. У него было странное лицо с быстро
перекатывающимися, широко открытыми, чтобы не за­
плакать, глазами.
Миронов посмотрел на него и заговорил о другом.
— Не понимаю начальника конвоя,— с раздражением
сказал он.— Какая еще ему предосторожность нужна?
Испугался до смерти, что заключенные узнали о войне.
Так что же, прикажете экипажу по-прежнему в мол-,
чанку играть? Это теперь-то, когда пароход обстре­
ляли!
— Не может быть! Что за вздор!
— Вот вам и вздор! Грозит ответственностью. Я ему
чуть было не сказал, что из этих заключенных девять де­
сятых охотно пошли бы воевать. Да черт с ним!
Он спустился в машинное отделение, а Сбоев по­
шел в салон к Алексею Ивановичу и сел у его изголо­
вья.
Когда старпом был жив, он не сказал с ним и десяти
слов, хотя лоцманская, в которой жил Сбоев, была ря­
дом со штурманской рубкой. Впрочем, однажды Сбоев,
соскучившись, зашел в рубку и застал там Алексея Ива­
новича, склонившегося над картой. Они поговорили, и.
штурман добродушно сказал, показав рукой на свое хо­
зяйство:
— Кораблевождение времен Христофора Колумба.
Они встречались за обедом, и видно было, что Алек­
сей Иванович не одобрял высокомерной сдержанности
Сбоева в салоне. Неодобрение выражалось только в лег­
ком поднятии бровей. Но все равно — он осуждал
его.
Сбоев передумал многое, сидя у изголовья покойного
штурмана. Он не мог отвести глаз от пожелтевшего тон­
кого лица, прежде скромного, а теперь как бы гордяще­
гося втайне важным спокойствием смерти.
273

Так началась для Сбоева война: не искусной артилле­
рийской дуэлью, не сдержанной записью о победе на стра­
нице вахтенного журнала, а смертью этого незнакомого
человека, который лежал с вытянутыми по швам руками.
Не Нельсон, не Ушаков, а мальчишка, наделавший беды,-—
так чувствовал себя Сбоев. И не этот пароход, который
шел восемь узлов, этот «торгаш» с маленькими, тесными
каютами и салоном, в котором стол был покрыт рваной
клеенкой, казался ему жалким, а он сам казался себе
жалким, не только не заслуживающим чести называться
лейтенантом, а не заслуживающим права продолжать свою
бесполезную жизнь.
27

План захвата «Онеги» остался нераскрытым. И это
было для старосты самым главным в том, что произошло.
Положение его почти не пошатнулось. Война как бы нейт­
рализовала впечатление, которое смелость Веревкина про­
извела на заключенных. При других обстоятельствах Ала­
масов был бы вынужден уступить ему свое место. Ему
или Будкову, который после этой драки не отходил от
Николая Ивановича и прислушивался к каждому его
слову.
Староста знал теперь, что усиление охраны было свя­
зано с известием о войне. Но это был вовсе не проигрыш,
а, напротив того, выигрыш, и немалый. Так он убеж­
дал Губина и других. После обстрела «Онеги» и гибели
штурмана экипаж занят войной, только войной! Люди
растеряны, подавлены. Сейчас можно взять их голы­
ми руками. Да куда там голыми! Пулеметы в полной го­
товности стоят в двух шагах от тамбучи. Все поставлено
на карту. Надо выиграть, потому что иначе незачем
жить.
— Теперь или никогда! — несколько раз повторил
он.— Теперь или никогда!
Его слушали, с ним соглашались. Но что-то измени­
лось в том, как его слушали, как соглашались. Надо было
браться, не откладывая, через два часа, а с ним соглаша­
лись, как будто можно было начать не через два часа, а
через два года.
Так бывало, когда он нанимал рабочих на полярной
станции. Люди договаривались о зарплате, кивали, но еще
274

прежде, чем они скрывались из виду, он знал, что они
не придут.
И дело было не только в Будкове, который, очевидно,
спелся с Веревкиным, и не в Губине, который, охотно со­
гласившись с Иваном, бережно вынул из платка и стал
читать свою божественную книгу, бесшумно шевеля губа­
ми. Дело было в том, что, если бы он сейчас сказал: «А пу,
ребята, айда!» — никто не пошел бы за ним, кроме Вольготнова и еще двух-трех ребят, на которых можно поло­
житься. Они оказались бы на палубе одни. Их застрелили
бы, не моргнув. Или сперва переломали бы ребра, а потом
застрелили,

28

Теперь все заключенные узнали, что идет война, и
в трюме думали и говорили только об этом.
Атмосфера, в которой был возможен захват парохода,
распалась не потому, что усомнились те, на которых боль­
ше всего рассчитывал Иван. То, что .казалось ему сла­
бостью, слепотой, на деле было еще неопределенной, но
все возрастающей надеждой на свободу, на возможность
свободы — не противозаконной, связанной с новыми пре­
ступлениями, а открытой и даже, может быть, почетной.
Это чувство объединило всех уголовников, в том числе и
тех, кто еще вчера мечтал пройтись по Осло в новом ши­
карном костюме, а потом заглянуть к девочкам, которые
в Норвегии славятся своей чистотой и красотой. К соблаз­
ну побега присоединился оттенок предательства, и они это
почувствовали, несмотря на озлобленность и душевную
пустоту. Но и другое присоединилось к этому чувству:
стремление доказать, что ты не хуже, а может быть, даже
и лучше других. Немцы напали на Советский Союз, при­
чем действительно вероломно, поскольку с Гитлером был
подписан пакт, да еще «скрепленный кровью», как писали
газеты. Так нужно их двинуть, да так, чтобы они запо­
мнили надолго. «Если мы воры и даже, допустим, убийцы,
что же мы —не советские люди?» Но были и другие, по­
павшие в тюрьму за мнимые преступления, невинные
люди, почти пе связанные с уголовниками,— почти, пото­
му что некоторые из них уже едва ли могли вернуться
к честной, дотюремной жизни. Среди «указников» были
275

коммунисты и комсомольцы, которые не стали думать
иначе оттого, что их осудили за опоздание на работу. Ка­
ковы бы ни были причины неожиданного договора с Гер­
манией, фашизм для них оставался фашизмом. Чувство
полного равенства с уже сражавшимися или готовыми
сражаться свободными людьми — вот что было теперь
главным для них. Известие о войне сдвинуло оскор­
бительные, бессмысленные отношения между ними и сво­
бодными людьми, и теперь стали быстро устанавливать­
ся совсем другие отношения, естественные для тех, кто
считал себя обязанным и желал драться против фа­
шизма.
Слесарь Экземплярский, смешливый, рыжий, с низким
лбом и толстым решительным носом, был приговорен к че­
тырем месяцам за то, что опоздал на работу на двадцать
минут (это приравняли к прогулу, а прогул — к самоволь­
ному уходу). Он сказал Веревкину:
— Ну, все! Мало ли какие бывают обиды? Теперь все
это надо забыть, тем более что после войны начнется со­
всем другая жизнь.
Наконец, были и третьи — те, для которых война была
вдруг блеснувшей возможностью искупления.
Худощавый, похожий на цыгана заключенный, которо­
го звали Лука Трофимыч, был приговорен к десяти годам
за убийство жены. Разговорившись, он рассказал Нико­
лаю Ивановичу о том, как это случилось. Жена была хо­
рошенькая, моложе его на пятнадцать лет. Его преду­
преждали, когда он влюбился, что она добрая и не может
устоять, когда за ней начинают очень ухаживать. Но что
значит «очень»? Он надеялся, что в замужестве она не по­
зволит ухаживать за собой так уж «очень». Но она позво­
ляла. Он убеждал ее, просил, умолял. Она соглашалась,
потому что тоже любила его, и даже больше, чем всех, как
она уверяла. Но потом кто-нибудь опять начинал ухажи­
вать— неизвестно, так ли уж «очень»,— и начинались но­
вые уговоры и ссоры.
Он задушил ее не в ссоре. Они поехали погулять на
Москву-реку, в Рублево, и там, искупавшись и поговорив
о спектакле «Таня» — накануне они были в театре,— он
это сделал. Он задушил ее «задумчиво» — так он сказал
на суде. Самое это слово послужило основанием для су­
рового приговора.
Он и был человеком задумчивым, всматривающимся,
вслушивающимся. Тюрьма и все, что было связано с нею,
276

проходило мимо него, почти не касаясь. Он все еще был
там, на берегу в Рублеве.
Известие о войне преобразило его. Он побрился оскол­
ком стекла (у арестантов отбирали все острое), надел чи­
стую рубашку. Он не только оживился, он стал другим
человеком — таким он был до своего несчастья. Глаза за­
блестели, на худом лице появился румянец. Прежде он все
встряхивал головой, как бы отгоняя видение, всегда стояв­
шее перед его глазами. Теперь тот берег в Рублеве, хоро­
шенькая задушенная жена, удивление и ужас перед тем,
что он сделал,— все отошло и встало вдали. Так он сказал
Веревкину. Только об одном он беспокоился — возьмут ли
его на фронт.
— Конечно, возьмут,— сказал ему Николай Иванович.
Капитан Миронов был прав, утверждая, что девять де­
сятых заключенных охотно пошли бы воевать. Но никто
не просил их воевать. Строгости усилились после обстрела
«Онеги». У тамбучи стояли теперь двое часовых. Повару
из заключенных запрещено было являться на камбуз, и
пайки раздавались в трюме под присмотром начальника
конвоя.
29

Все нахлынуло на Веревкина сразу, смешалось, пе­
реплелось, закружилось, когда он узнал о войне. Где Тоня?
Куда она денется одна, без друзей, которые давно отвер­
нулись от жены опороченного командира? Поедет в Кали­
нин? После смерти тещи там осталась родня. Есть ли у нее
деньги? Конечно, нет. Все продано, она всегда легко тра­
тила деньги.
Должно быть, он сказал это вслух. Будков, сидевший
на полу возле него, обернулся с вопросительным выра­
жением.
— Ничего, это я так, про себя.
После драки Веревкина со старостой Будков бросил
удобное место у бункера и перебрался к Николаю Ивано­
вичу со своей искусно смонтированной постелью.
— На всякий случай, так? — сказал он.
Постель Веревкина, лежавшую, как он выразился,
«меж уши», он переделал на свой лад. Он сторожил Ни­
колая Ивановича, и, может быть, не напрасно. Но Верев­
кин не только не боялся Ивана, но больше ни одной ми­
нуты не думал о нем. Он прежде всех почувствовал, что та
277

атмосфера, на которую рассчитывал староста, зашаталась,
распалась. Мысль о том, что война может усилить воз­
можность захвата, показалась бы Николаю Ивановичу не
страшной, а смешной. Это была вывернутая наизнанку,
неестественная мысль, а он мог думать о войне только в
ее прямом значении. Весь строй его прежней, дотюремной
жизни был связан с этим прямым значением войны,
то есть с тем участием, которое должен взять на себя в бу­
дущем столкновении флот. Тогда была мирная жизнь, и
сам он был человеком мирным, не любящим ссориться,
а любящим поесть и поспать и сильно побаивающимся
начальства. Теперь, как и должно было случиться, он стал
человеком военным, стремящимся сражаться и вполне
подготовленным к этой работе. Но нельзя было сражаться,
а можно только думать и думать.
Он думал о том, что накануне его ареста было на­
значено учение и все беспокоились, потому что экипаж
впервые проходил торпедные атаки, а лодка после фин­
ской кампании нуждалась в ремонте. Тогда без кон­
ца говорили о необходимости настоящей судоремонтной
базы. Взялся ли за это дело новый командующий фло­
том?
Он думал о том, как должны действовать немцы: преж­
де всего они попытаются, без сомнения, захватить Ры­
бачий и Средний.- Карта Крайнего Севера возникла
перед его глазами: толстый хвост Кольского полуострова
и далее на северо-запад два полуострова — Рыбачий и
Средний, связанные узким перешейком. Если нем­
цы овладеют ими, из залива надо уходить, а без Коль­
ского залива Северный флот существовать не мо­
жет.
И как будто кто-то подслушал его мысли, потому что
послышался колокол громкого боя, на палубе закричали,
и шум самолета ворвался в привычный сплетающийся шум
воды и машины.
Николай Иванович так же ясно представил себе то, что
произошло в течение ближайших пяти минут, как если бы
он был пе в трюме, а среди матросов, встретивших фа­
шистский самолет огнем зенитных пулеметов, или в руб-*
ке, командуя пароходом, кидавшимся то влево, то вправо.
Он не знал, что от бомбы оторвался стабилизатор и что
она падала, кувыркаясь в воздухе, как полено. Но он знал,
что она попала в центр по левому борту.
278

30

Бомба взорвалась, пробив спардек, и все, что попало
под взрывную волну, полетело, как листки бумаги на
сквозняке. Мертвый штурман был выброшен из салона, и
когда Сбоев выпутался из обломков мебели, он увидел
Алексея Ивановича, лежавшего на палубе в неприятной,
странно лихой для покойника позе. Но это было только
скользнувшее впечатление, потому что подле штурмана
лежал один из матросов, раненый или мертвый, и надо
было сбросить с него доски и хоть оттащить в сторону,
потому что, пробегая, кто-то нечаянно наступил на него.
Но и этого нельзя было сделать, потому что там, где толь­
ко что была беспорядочная путаница сломанных перебо­
рок, там, где под этими переборками лежал — Сбоев вспо­
мнил — груз в бочонках, кажется краска, стало, перебегая,
подниматься пламя. Он кинулся помогать матросам, та­
щившим шланг, и бросил, потому что кто-то сказал, что
пожарная магистраль перебита.
Стрелял почему-то только один пулемет, и Сбоев по­
бежал на корму. Матрос был не убит, а отброшен на рост­
ры и старался подняться, крича что-то и показывая на
ноги. Он пополз, но Сбоев прежде него добрался до пуле­
мета, перепрыгнув через сорвавшуюся шлюпку. Он стал
стрелять, приноравливаясь к внезапным поворотам паро­
хода. Он угадал ту секунду, когда одновременно с начав­
шимся падением бомбы «Онега», почти ложась на борт,
круто метнулась направо, и послал пули так точно, что,
кажется, непременно должен был попасть в самолет. Но не
попал, а самолет, сбросив бомбу, упавшую далеко, начал
заходить снова. Так было два или три раза, в то время
как пожар все разгорался, и Сбоев, не оглядываясь, знал
по беготне и крикам, что его нечем гасить. Полная жен­
щина в переднике выскочила на палубу, круглая, растре­
панная, с разинутым ртом. Это была тетя Поля, буфет­
чица, Сбоев не сразу узнал ее. Кто-то, пробегая, ткнул ее,
она замолчала и тоже побежала тушить пожар, оттаски­
вая в сторону сломанную мебель.
Потом самолет ушел, и началось что-то другое или
то же самое, но без этого нарастающего гула, и града пуль,
и ожидания, пока бомба летела, и облегчения, когда опа
падала в воду. Больше можно было не стрелять, и теперь
все тушили пожар во главе с боцманом, который кидал
279

па огонь рокана и робы, а потом сам падал на них, не да­
вая огню выбиваться из-под одежды.
Но и это короткое время, когда все занимались только
пожаром, вдруг кончилось, потому что часовой у тамбучи
сорвал винтовку и наставил ее на заключенных, подни­
мавшихся по трапу. Он закричал: «Стой, убью!»—но за­
ключенные все-таки поднимались, тоже что-то бессвязно
крича. Он выстрелил бы, если бы Сбоев не схватил его за
РУку.
— Вода, вода! — кричали заключенные. Их головы тор­
чали теперь над люком.
Они еще медлили, боялись, но снизу напирали другие,
и на палубе стояли уже четверо или пятеро, крича:
— Вода, вода! В трюме вода!
31

Когда больше не нужно было уклоняться от бомб
и «Онега» могла продолжать свой путь, Миронов передал
командование помощнику, а сам спустился на палубу, где
еще гасили огонь. Он ходил с трудом. Буфетчица (она же
и санитарка) слишком туго перевязала ногу, и нога оне­
мела, может быть, еще и потому, что кусок щепы так и не
удалось вытащить из раны.
Огонь перекинулся на корму, и нужно было что-то при­
думать с боезапасом Сбоева, лежавшим в ящиках на кор­
ме. Но прежде Миронов прошел в свою каюту (выглядев­
шую до странности мирно, если не считать расколотого
стола) и положил в несгораемый ящик судовые документы.
Уходя, он сорвал перекосившуюся дверцу стенного шкафа
и сунул в карман бутылку коньяку. Нога была уже как
неловко подставленное полено, на которое нужно было сту­
пать, как это ни трудно, а ступая, непременно волочить
за собой.
Сбоев со своими матросами, один из которых тоже хро­
мал, не пускали к боезапасу огонь и, может быть, уже
не пустили бы, если бы не надо было одновременно отго­
нять его от повисшей над бортом грузовой машины, на
которой тоже лежал боезапас — детонаторы и гранаты.
Это было сложно, почти все найтовы оборвались, маши­
на держалась каким-то чудом и при повороте, даже и
плавном, непременно упала бы в воду. Но здесь не нужно
было командовать, потому что Сбоев сам командовал,
280

кричал и ругался. Он старался отвязать висевший за
бортом мокрый брезент и, отвязав, бросил на пылавшую
горловину кормового люка. Матросы помогали ему. Ма­
шину втащили на руках, и Сбоев, грязный, в разорван­
ном кителе, с азартно раздувающимся носом, радостпо завопил, когда ее колеса прочно утвердились на па­
лубе.
Все еще было страшно, что огонь, перебегавший туда
и сюда, доберется до ящиков с оружием, и все тушили его
с ожесточением, когда часовой, помогавший матросам, по­
бежал к тамбуче, на ходу срывая винтовку. Сбоев не
дал ему выстрелить. Головы заключенных торчали над
люком, и кто-то, разобравшись, в чем дело, сказал Миро­
нову:
— В трюме вода.
32

Борт был пробит ниже ватерлинии. Но, очевидно, не­
много ниже, потому что вода то бурно заливалась, то опа­
дала. Пробоина была немалая, и необходимо было забить
ее чопом, а потом поставить цементный ящик — второй,
потому что один уже торчал из обшивки,— тот самый,
подле которого обосновался Веревкин. Но прежде следо­
вало откачать воду, и это уже делалось, когда в трюм спу­
стился Миронов.
Он спустился молча и некоторое время стоял, справ­
ляясь с тем, что происходило в ноге, на которую невоз­
можно было опираться и еще невозможнее не опираться.
В трюме командовал кто-то из заключенных, невысокий,
в потертом кителе без нашивок, лысеющий блондин с ак­
куратным пробором. Он негромко сказал Миронову, что
пришлось разбить ящик с пожарным оборудованием.
И действительно, заключенные таскали воду в новых, све­
жевыкрашенных ведрах.
— Конечно, очень хорошо,— сказал Миронов.
В ящиках были не только ведра, но и огнетушители,
которых так не хватало на палубе, и боцман, спустивший­
ся вслед за капитаном, выругался и сказал:
— Кабы знать!
Чоп притащили, и блондин в кителе негромко сказал,
уже не заключенным, а боцману, что клинья нужно заби­
вать с тавотом.
2S1

— Судя по ходу, мы где-то недалеко от Ара-Губы.
Так что зайти придется, очевидно, в Вичаны,— негром­
ким скромным голосом сказал он.— Там, правда, якорная
стоянка неудобна, но зайти все-таки можно. Вы захо­
дили?
— Нет,— ответил Миронов. Он чувствовал, что теряет
сознание.
Тавот тоже принесли, и этот дельный малый, еще преж­
де распорядившийся передвинуть груз к левому борту, по­
ставил заключенных выносить воду конвейером, без тол­
котни, а сам тем временем стал готовить чоп, подгоняя
его по размеру пробоины. Здесь дело шло хорошо, и Ми­
ронов, взяв с собой нескольких заключенных, пошел в ко­
чегарку, где дело, напротив того, шло очень плохо. Прежде
чем спуститься в кочегарку, он постоял, трогая рукой
коньяк в кармане и думая, что, если бы удалось глотнуть,
ему сразу стало бы легче. Но бутылка была не открыта,
а отбивать горлышко не хотелось.
Волной воздуха сорвало вентиляторы машинной шах­
ты, в кочегарке не хватало воздуха, и пар не держался
па марке, хотя кочегары выбивались из сил. Здесь тоже
надо было наладить конвейер, и его, очевидно, уже нала­
дили, когда Миронов пришел. В кочегарке работали не
кочегары, а второй и третий механики и Сбоев с матро­
сом, а кочегары лежали на палубе с бледно-грязными ли­
цами и тяжело дышали. Поставив на работу заключен­
ных, Миронов поднялся на палубу. Светлые фигуры
облаков были как бы вырезаны из бумаги на раскачиваю­
щемся небе. Дым путался в зелени, пробираясь между
сопками — как на войне, как во сне. Немцы подожгли ку­
старник. Он достал коньяк и отбил горлышко бутылки. Он
сидел на палубе среди расколотых досок и пил коньяк,
вытянув ногу и чувствуя с наслаждением, что ее больше
нет и что можно пить коньяк, не думая об этой сволочи,
которая онемела от слишком тугой повязки или, может
быть, потому, что кусок щепы так и не удалось вытащить
из рапы.

33

Теперь мертвых, считая Алексея Ивановича, было
шесть человек, в том числе начальник конвоя. Их уже
пельзя было устроить в красном уголке, потому что крас282

ного уголка больше не было, как и самого салона.
Они лежали на полубаке, подле брашпиля, под ветер­
ком — еще неизвестно было, когда удастся их похоропить, и для них было лучше устроиться под ветерком.
Радист был убит, а потом обгорел. Он был самый страш­
ный из покойников, и Миронов велел закрыть его просты­
ней.
Раненых тоже было много. Кок жаловался на сильную
боль в боку и невозможность вздохнуть.
Миронов ходил, опираясь на костыль, который сделал
ему один заключенный. Он отобрал из них плотников, и
те расчистили палубу, отложив в сторону годный мате­
риал. Слесари починили пожарную магистраль, и теперь
воду выкачивали не только из левого отсека, но и из бун­
кера, где ее оказалось тоже немало. Надо было восстано­
вить освещение, и электрики энергично принялись за
работу.
Среди заключенных были люди разных специально­
стей, но ни одного радиста. Возможно, что он был и не ну­
жен, потому что рация сильно пострадала, но все-таки ра­
дисту, может быть, удалось бы наладить связь, а теперь
рассчитывать на это не приходилось.

34

Миронов попросил Веревкина заменить покойного
штурмана, и Николай Иванович привел пароход в Вичапы. Так он волновался только в тот памятный, все решив­
ший день, когда он ждал Тоню на Марсовом поле и вдруг
хлынул проливной летний, бешеный дождь, мгновенно
промочивший его насквозь, и Тоня, необычайно серьезная,
бледная, в новом платье, ахнула, увидев его, и заплакала,
и засмеялась.
Он знал, что нужно ориентироваться по приметному
островку Блюдце, который можно было обходить с севера
и юга. Проход между островами Западный и Восточный
Вичаны мелководен, и он, чувствуя, что сердце бьется уже
где-то в горле, не сразу нашел другой, безопасный про­
ход. Но все-таки нашел. Обойдя Блюдце, он пошел на се­
редину входа в Губу и, добравшись до траверза южной
оконечности Западной Вичаны, стал выбирать якорпое
место.
283

35

Иван Аламасов больше не был старостой, потому что
рухнула та стена, за которой он командовал другими за­
ключенными, и вместе с ней рухнула та иерархия, соглас­
но которой они обязаны были ему подчиняться. Когда
Миронов приказал, чтобы заключенным выдавали питание
из двухнедельного судового НЗ, Иван попытался вмешать­
ся, распорядиться, но кто-то ткнул его, едва он поднял
голос, и оп покорно умолк.
Он был теперь как все. Но он не был как все, потому
что еще вчера хотел захватить пароход. Казалось бы, сей-г
час, когда начальник конвоя убит, а экипаж, не считая
раненых, потерял пять человек, не было ничего легче, как
осуществить этот план. Все перемешались. Больше нет
никаких запретных зон, и даже повар из заключенных об­
основался в камбузе, потому что судовой кок совсем рас­
хворался и слег. Но чем легче было захватить пароход —
тем труднее. Чем легче фактически — тем труднее в
том значении, без которого ничто фактическое не могло
произойти, несмотря на всю кажущуюся легкость. Нет,
он думал о другом: все знают о его затее, его прода­
дут — вот о чем он думал. Он дрался, отнимал паек. Он
заставил одного парня стащить с себя сапоги, просто
чтобы показать свою власть. Теперь они ему это припом­
нят.
Иван лежал с открытыми глазами — не спалось. У него
был нож. Он лежал у холодной стены бункера, холодной
потому, что машина стояла, и прислушивался. Он дол­
жен был, не теряя времени, действовать в свою пользу,
ежеминутно, в большом и в малом, а теперь ему нечего
было делать — только остерегаться и думать, что его
могут убить. А может быть, выгоднее выдать, чем
убить?
Он лежал и прислушивался. Все спали — Веревкин,
Вольготнов, Будков,— не спал только тот белобрысый па­
рень, которого он заставил стащить с себя сапоги...
36

Почти все каюты сгорели, и Миронов приказал по­
ставить на палубе домик. Кроме Веревкина и электриков,
которые занялись вентиляционным устройством, все стро284

или этот домик — и заключенные и команда. Может быть,
именно поэтому работа шла весело, спорилась. Уже к кон­
цу первого дня обшили стойки и приладили стропила. За­
ключенные работали всегда, в Мурманске их каждый день
водили в порт или на рытье котлованов. Но тогда была
одна работа и жизнь, а теперь — совсем другая.
37

Николаю Ивановичу давно хотелось поговорить со
Сбоевым, но до сих пор не было возможности, потому что
Сбоев был занят — он распечатывал и устанавливал новые
зенитные пулеметы. Освободившись, он несколько раз
проходил мимо Веревкина и наконец остановился в двух
шагах от него.
— Извините,-— сказал Николай Иванович. Сбоев обер­
нулся.— Мне хотелось поговорить с вами.
— Я и сам все собирался,— протягивая руку, радостно
сказал Сбоев.—Я потом вспомнил, что мы встречались в
Полярном.
- Ну, как там, в Полярном?.. Не знаю, с чего на­
чать.
— Вы все спрашивайте, что хотите.
Как во время единственного свидания с женой, когда
невозможно было выбрать главное, о чем хотелось узнать
прежде всего, Веревкин произнес несколько бессвязных
слов и замолчал, волнуясь. И Сбоев, почувствовав это,
стал сразу же поспешно рассказывать сам — о чем при­
дется и обо всем сразу. Он начал с истории подводной
лодки «Д-2», которой командовал знакомый Николая Ива­
новича — капитан-лейтенант Зеленский. Лодка погрузи­
лась и не всплыла. Ее искали целую неделю. Командую­
щему флотом был объявлен строгий выговор и приказано:
«Больше рабочей глубины подводным лодкам в море не
погружаться».
— Подумайте, какая чепуха! В Баренцевом глубины
повсюду больше, чем рабочие. Стало быть, вовсе не погру­
жаться?
— И как же поступили?
— Как? Новый комфлота сделал вид, что приказа не
было.
Сбоев говорил о командующем с тем оттенком хва285

стовства, с которым мальчишки рассказывают об отцах
пли старших братьях. Он упомянул капитана второго ран­
га Вольского, и Николай Иванович обрадовался, узнав,
что Вольский назначен командиром бригады подводных
лодок.
— Давно пора.
— Теперь пойдет дело, правда? — по-мальчишески
спросил Сбоев.
Надо было торопиться, а Веревкин еще не сказал о
Тоне.
— Простите. У меня к вам просьба. Я ничего не знаю
о жене. Опа живет в Мурманске. Если вам нетрудно...
Вы вернетесь в Полярный?
— Да, но это ничего. Я буду в Мурманске, непремен­
но. Вы хотите ей что-нибудь передать?
— Да. Не думаю, что она уехала. Разве если эвакуа­
ция... Она хлопотала обо мне. Я знаю, что ей было легче,
что мы как-никак в одном городе... даже близко. Расска­
жите ей, как мы встретились, и передайте, пожалуйста,
это письмо.
— Конечно. Непременно,— с жаром ответил Сбоев. Он
взял письмо и бережно положил в бумажник.
— Вот уж не было бы счастья, да несчастье помог­
ло,— сказал Николай Иванович.
— Все сделаю. Все сделаю,— не зная, как передать
ему, что он чувствует, повторял Сбоев.
Он все говорил, п все об интересном, важном. Между
тем на «Онеге» готовились к похоронам. Мертвые лежали
на носилках, и матросы спускали на воду шлюпки, чтобы
отвезти их на берег. Миронов, бледный, с отекшим лицом,
опираясь на костыль, вышел на палубу.
38

Нельзя было вырыть могилы, и пришлось выбрать
углубление между скалами, чтобы положить убитых и за­
валить их камнями. Для Алексея Ивановича нашлось в
изложине немного земли, п ему устроили настоящую мо­
гилу — даже украсили ее ветками березы. Хорошая береза
была южнее, а здесь только Жалкие кустики, попадавшие­
ся вдоль быстрого, с перепадами ручейка.
Неподалеку была отдельная, похожая на столб скала,
286

приметная с берега, но Миронов приказал сложить еще и
гурий — груду камней с острой вершиной. Небольшая тол­
па моряков, обнажив головы, окружила могилы. Миронов
сказал несколько слов. Еще постояли молча, потом пошли
к шлюпкам.
При неярком солнце, медленно склонявшемся к гори­
зонту, был еще заметен в спокойном небе нежный ободок
луны. Пройдет еще час, и, так и не склонившись, не
скрывшись, солнце начнет подниматься. Полярный день!
Светлое пятно на круглой, гладкой прикрутости берега
померкло и вновь стало медленно разгораться. Ручеек с
перепадами прислушался к лету — так называют в здеш­
них местах южный ветер — и, обогнув могилы моряков,
побежал дальше как ни в чем не бывало.
39

Теперь у «Онеги» был странный вид: на палубе сто­
ял домик, покрытый толем, который нашелся среди гру­
зов, предназначенных для аэродрома. Но домик был хоть
куда, с окнами, дверьми и трубой, из которой скоро пова­
лил дым,— печник, который тоже нашелся, сделал вре­
мянку. Внутри домик обставили мебелью — обгорелой, но
еще приличной.
В трюме было сыро, вода просачивалась сквозь сдви­
нувшиеся листы обшивки старого парохода, и заключен­
ные разместились на палубе, устроив себе прикрытие
из сломанных переборок. В каюте Миронова лежали ра­
неные, за которыми ухаживала буфетчица, а капитан,
почему-то не считавшийся раненым, устроился .в лоц­
манской, где прежде жил Сбоев. С вечера он ставил на
ногу теплый коньячный компресс — жалел коньяк, но
ставил.
Было раннее утро, когда, выйдя из бухты, «Онега»
легла курсом па Титовку. Несмотря на полный пар, она
делала теперь не восемь, как ей полагалось, а едва ли
пять узлов. Но до Западной Лицы было недалеко, а там,
выгрузившись, Миронов думал, не торопясь, сделать ре­
монт.
Он не знал, что немецкие егерские дивизии перешли в
наступление, наши войска отходят мелкими разрозненны­
ми группами, Титовка сдана и бои идут в районе Западной
Лицы.
287

40

Только один батальон подошел к за­
ливу под командованием офицера; при­
чем этот офицер имеет более десяти ран.
Я видел его и поразился тому, как он су­
мел дойти. Еще более удивительно несо­
ответствие его физического состояния —
человек едва держался на ногах — с его
волей. К сожалению, не запомнил его фа­
милии.
А. Г. Головко. Вместе с флотом

Курков был ранен и по временам не то что терял со­
знание, но как будто находил себя после длинного или ко­
роткого перерыва. Однажды он нашел себя вспоминающим
задачу, в другой раз — оглянувшимся, старавшимся раз­
глядеть очертания какого-то парохода, который, очевидно,
уже давно обогнул островок, лежавший посередине Губы.
Курков посмотрел в бинокль: пароход был старомод­
ный, с круто выгнутым носом. У него не было ни фокмачты, ни грот-мачты и вообще почти ничего, кроме
командного мостика и косо торчавшей стрелы. Зато на
корме стоял домик, не рубленый, как на плотах, а доща­
тый, с окнами и черной крышей.
У пароходика был нелепый, не внушающий надежды
вид, и Курков, отвернувшись, стал снова смотреть туда,
где осколки гранита взлетали то волнообразно, то фон­
танчиком, то как одинокие, медленно летящие стрелы.
До войны, неделю тому назад, у Куркова не было ни­
каких желаний, кроме желания занять первое место в
полковом шахматном турнире. Он и в армии-то остался
после действительной потому, что ему казалось, что в ар­
мии начальство все обдумает и решит за тебя. Служба
была для него наиболее простой возможностью существо­
вания. Он жил не сопротивляясь.
Между тем в течение последних дней он только и де­
лал, что сопротивлялся, и с бешенством, без тени отчая­
ния, с холодным расчетом. Цепляясь за каждую скалу,
без дорог, через тундровые болота, он прошел с боями де­
сятки километров. Третьего дня он командовал взводом,
вчера — ротой, а сегодня — батальоном, который должен
был занять выгодную позицию вдоль воложки — так на­
зывается пролив между речками, устья которых сливают288

ся, впадая в море. Должен был занять, но не занял, потому
что часть батальона осталась на той стороне, за речками,
и немцы не давали ей перейти. Теперь наконец у него по­
явилось желание. Более того, теперь он как бы сам стал
этим .желанием, которое непременно должно было испол­
ниться, и как можно скорее. Оно заключалось в том, что­
бы задержать немцев, пока переберутся наши. Но испол­
ниться оно не могло, потому что у него было мало людей.
«Имею остаток всего ничего»,— накануне сообщил он
командиру полка. Теперь он имел остаток остатка.
С крутизны, на которой он засел, картина была видна,
как на рельефной карте: вдалеке — светлые расширяю­
щиеся треугольники, бегущие вверх и сливающиеся с по­
перечной . волнистой полоской,— это был снег, лежавший
на сопках и опушивший их до самого неба. Потом — тем­
но-прозрачные тени, лежавшие на других сопках, пониже.
Здесь были немцы. Потом — кусок зеленого пустого про­
странства — кустарник, над которым ходили дымки. За
ним, по-над берегом — обрывающиеся бурые утесы с вы­
ходом к заливу, который ему, Куркову, надо было за­
крыть. Воложка вела к этому выходу, и немцы уже шли
вдоль нее, готовясь форсировать речку.
Он снова оглянулся, хотя ему было некогда, и увидел,
что на пароходик с моря заходят два самолета. Это зна­
чило, что и немцы заметили его, причем они-то, без сомпепия, гораздо раньше, чем Курков. Удивительно и даже
необыкновенно было совсем другое. Пароходик замедлил
ход, как будто поджидая, когда самолеты подойдут побли­
же, и, когда они подошли, открыл такой огонь, как будто
это был не маленький странный «торгаш», а по меньшей
мере эскадренный миноносец. «Не меньше шести-семи пу­
леметов»,— подумал Курков.
— Господи! Если бы... Ох, если бы...— сказал он вслух.
Люди, лежавшие рядом с ним в скалах выше и ниже,
бросили стрелять и, оживленно переговариваясь, стали
смотреть на этот неравный бой. Курков строго окликнул
их. Но невозможно было не оглядываться. Теперь парохо­
дик не медлил, а вертелся во все стороны — то давал пол­
ный вперед, то стопорил, то круто брал направо и налево.
Самолеты по очереди пикировали на него, но он все увер­
тывался среди разрывов, не переставая стрелять. Это про­
должалось долго, и Курков еще раз, а может быть, еще сто
раз сказал: «О господи! Если бы...»
Его снова повело куда-то, но он справился и продол*0 В. Каверин, т. 5

289

жал смотреть, хотя надо было командовать боем. Загибаев,
о котором в роте говорили, что он «загибает», вдруг вско­
чил, закричал. И все другие, лежавшие выше и ниже, за­
говорили, закричали,вскочили:
— Попал! Подбил! Попал! Ух, молодцы! Мать чест­
ная! Попал!
Один из самолетов потянул к берегу, дрожа, но не до­
тянул и свалился в воду, второй сбросил еще одну бомбу,
не попал и ушел. Теперь можно было разобрать в бинокль
название — «Онега». И эта «Онега» с нелепым домиком
па корме больше не стреляла и не крутилась. Очевидно,
нельзя было подойти к берегу прямо, и, осторожно обо­
гнув невидимое препятствие, она направилась к при­
чалу.
Куркова все-таки увело, потому что он увидел себя на
берегу пруда, в своей деревне. Он пускал бумажные ко­
раблики, они размокали и тонули, но один не утонул, по­
плыл. Земля была еще взъерошенная, неприбранная, толь­
ко что вылезшая из-под снега. Но солнце уже грело,
сияло, и кораблик плыл в чистой освещенной струе. Ко­
ряга встретилась на его пути, он остановился, задрожал.
Мальчишки закричали: «Ну, все!» Но это было еще да­
лека пе все. Он скользнул вдоль черных мокрых сучьев
и помчался дальше, сверкая па солнце, как сверкало
все — даже прошлогодняя, оставшаяся зеленой под сне­
гом трава, даже погибшие, потемневшие дубовые ли­
стья...
На этот раз перерыв продолжался долго, потому что
когда он кончился, «Онега» уже ошвартовалась; много
каких-то невоенных людей спускалось по сходням, другие
выгружались. Стрела ходила вперед и назад, опуская на
берег мешки и ящики, а потом подцепила и осторожно
поднесла к берегу грузовую машину. Высокий толстый
моряк на костыле, с перевязанной согнутой ногой ходил
вдоль палубы, распоряжаясь. Машина встала на бе­
рег и сразу двинулась задним ходом — ее опробо­
вали.
Люди были не обмундированы, и это нисколько не
удивило Куркова — из вчерашнего подкрепления многих
тоже не успели одеть. Но они пе торопились — вот что
было страшно. Они видели с моря, что идет бой, но по
знали, что надо сразу же бежать туда, где речки слива­
ются у выхода к заливу. По одному через разлог, где
мипы рвутся среди прибрежных скал, а потом круто по290

вернуть и ударить справа. Он заскрипел зубами, чтобы пе
дать себе уйти на пруд в деревню, где мальчишки ката­
лись на коньках. Да, справа. Слева хуже — помешают
утесы.
Он прогнал пруд и этот холод зимы и стал думать, кого
послать. Не врача ли? Врач воевал хорошо и мог объяс­
нить. Но все-таки он послал Загибаева, а вслед — Сунду­
кова.
Немцы шли вдоль воложки, то показываясь в мелком
березовОхМ кустарнике, то исчезая. Лучше было пе смот­
реть на них. Загибаев добрался первый. Он бежал почти
напрямик. Невысокий командир в морской форме встре­
тил его у причала и сразу же бросился к тому толстому
с перевязанной ногой, который стоял на палубе, коман­
дуя разгрузкой. Теперь добежал и Сундуков. Матрос
топором разбил ящики. Раздавали оружие. Роздали. По­
бежали по одному через тот разлог. Так. А теперь на­
право.
...На этот раз он увидел себя катающимся на коньках.
Шел снег, водоросли, замерзшие в странных положениях,
были видны сквозь тонкий прозрачный лед пруда. Ему
стало холодно, и он пошел в избу, где мать только что выпула хлеб из печки и теперь пекла для него кокоры. Из
печки пахло вкусным теплом, а в глубине, на поду, еще
перебегали искры...
41

«Семь пар нечистых», как называл свою команду
Сбоев, собиравшийся, подобно Нельсону и Ушакову, по­
беждать, командуя эскадрой, не позволили немцам выйти
к морю и отбросили их за воложку. Батальон Куркова
успел занять оборону, действительно выгодную, потому
что ему удалось продержаться на ней до прихода армей­
ских частей и отрядов морской пехоты. Они обороняли
этот рубеж в течение трех лет, а потом, перейдя в наступ­
ление, разбили немцев и освободили норвежскую область
Финмарк.
Бывшая команда заключенных получила обмундиро­
вание п другого начальника, вместо Сбоева, вернувшего­
ся на флот. Теперь это было обыкновенное подразделение,
занимавшее небольшой участок приморского фронта и
воевавшее не лучше и не хуже других.
ю*

291

Никто не помнил о старосте Аламасове, который был
убит в первые дни. «Онега» своим ходом вернулась в Мур­
манск, была отремонтирована и всю войну ходила, пере­
возя раненых и выдерживая, как ни трудно этому пове­
рить, рейсовое расписание. Веревкин осенью 1941 года
был реабилитирован и получил подводную лодку. Жена
приехала к нему в Полярное.
Из трюмных пассажиров Будков стал широко изве­
стен: он попал в диверсионную группу, ходившую в тыл
противника, и отличился-В пикшуевской операции. Статьи
о нем в газетах Северного флота называются: «Будков
рассказывает» и «Слава бесстрашным».
1961

КОСОЙ дождь
ПОВЕСТЬ

1

Игорь ходил в демисезонном пальто, и Валерия Кон­
стантиновна надеялась уговорить его купить зимнее — не
заставить, конечно (это было невозможно), а именно уго­
ворить. Но уговорил как раз Игорь.
Он притащил откуда-то карты, книги, и она прочитала
«Образы Италии» Муратова,:а он еще два десятка других
книг, интересных и неинтересных.
Каждый вечер они «отправлялись в Италию».
— Ну, поехали, мать,— говорил он с широко открыты­
ми глазами, которые открывались еще шире, когда чтонибудь новое или неожиданное поражало его.
В Риме прямо с вокзала Термини они отправлялись на
Форум Романум и долго бродили по виа Сакра, стараясь
запомнить, что слева находятся руины Дома весталок, а
справа — храм Антонина Пия. Старалась, впрочем, только
Валерия Константиновна.
— Мама, ведь ты же это учила,— говорил Игорь с от­
чаянием, когда она путала коринфские колонны храма
Диоскуров с ионическими храма Сатурна.
Это было поразительно, что римляне до сих пор пили
воду из Аква Вирго — водопровода, построенного еще в
первом веке. «Мать, учти! В первом! До нашей эры!» Она
учитывала.
Во Флоренции они «провожали» солнце наплощади
Микеланджело — согласно путеводителю это было одним
из самых сильных итальянских впечатлений. Подъезжая
к Сорренто, они вдоволь налюбовались «изумрудными пе­
реливами» моря, а на Капри побывали в Лазурном гроте,
где в таинственной темноте люди фосфоресцируют, как
295

воздушные тени. Так, по крайней мере, утверждал Игорь,
а уж ему-то можно было поверить. Ему еще не было сем­
надцати, но он уже знал в сто раз больше, чем Валерия
Константиновна с ее высшим образованием — она окончи­
ла текстильный институт. Когда кому-нибудь из соседей
по квартире нужно было выяснить, что такое «цебертизация» или где находится самая большая в мире коллекция
солнечных часов, другой сосед говорил: «Спросите у
Игоря».
Он был похож на мать — к счастью, не на отца.
Он говорил, не поспевая за мыслью, ему хотелось, что­
бы все на свете происходило быстрее. Еще в третьем клас­
се он украсил вазу, которую рисовал класс, усами и ост­
роконечной бородкой, превратив ее в потолстевшего, с
румяными щечками д’Артаньяна. Это было скучно — ри­
совать обыкновенную вазу, которую можно купить или
продать. Его вазу нельзя было ни купить, ни продать. Она
напоминала о веревочных лестницах, заговорах, дуэлях.
Однажды Валерия Константиновна слышала, как у
киоска с минеральными водами он сказал приятелю: «Ме­
жду прочим, это лучшие в мире минеральные воды».
Она рассказала ему о своем отце, который был бродя­
чим красильщиком, обошел всю Россию и еще в двадца­
тых годах ездил из деревни в деревню со своими краска­
ми и чанами. Игорь преобразил деда: все, что красил дед,
никогда не линяло. Пока нитки, одежда, холсты кипели в
чанах, он рассказывал сказки. Да, он был не только кра­
сильщиком! Когда он уезжал, вся деревня провожала его
в голубых, зеленых, желтых, красных и синих рубашках,
кофтах и платках.
Мать была художницей по тканям, и Игорь доказывал,
что она унаследовала профессию деда. Сам он не только
раскрашивал мир, но устраивал его по-своему, дополнял,
улучшал. И Валерия Константиновна думала, что она
сама виновата в том, что у сына развилась эта склон­
ность — опасная, потому что она коснулась того, о чем
Валерия Константиновна думала неотступно и неустанно.
2

С раздражающей ясностью она помнила ту послед­
нюю военную зиму, тот рассеянный свет ни ночи, ни дня,
который она ненавидела, потому что даже не зпала, когда
296

это произошло — днем или ночью. С утра над базой летал
немецкий разведчик: матросы почему-то называли его
«кривая нога». На бледном небе медленно расплывались
волнистые линии — пунктир воздушного боя.
Валерия Константиновна работала машинисткой в ре­
дакции. Она печатала и все поглядывала в окно. Мостик
через овраг был занесен почти до перил. Пожилой моряк
с зелеными табачными усами прошел, чертыхаясь, по ко­
лено в снегу и вдруг, хохоча, подхватил мальчика в шуб­
ке, стоявшего у крыльца редакции ^ перевязанного крестнакрест большим шерстяным платком. Мальчик привычно
отбивался: на базе почти не было детей. «Сейчас, в гроз­
ные дни напряженных боев на юге...» — печатала Вале­
рия Константиновна. Андрея все не было. Низкое темное
облачко остановилось над морем, потом двинулось к бере­
гу. Вдруг загудело, засвистело, задуло, все стало плыву­
щим, безостановочным, неутихающим, снежным.
Теперь стало ясно, что катер не придет и, стало быть,
сегодня она не увидит Андрея. Но катер пришел. «На
днях опубликовали англо-советское коммюнике о перего­
ворах премьер-министра Великобритании...» — печатала
она, когда он приоткрыл дверь, заглянул, улыбаясь, и, не
заходя, стал сбивать снег рукавицей с полушубка и шап­
ки. Он был тоненький, с легкой походкой, с вьющимися,
падающими на лоб волосами.
В клубе шел спектакль «Слуга двух господ», но играли
так плохо, что они ушли после первого акта. Может быть,
они ушли не потому, что играли так плохо.
Валерия Константиновна жила в деревянном домике
с высоким крыльцом. Лестница обледенела, они подня­
лись, держась друг за друга. Она жила с Катей, тоже ре­
дакционной машинисткой, рядом — военные корреспон­
денты, а в третьей комнате, самой большой,— командир
подлодки. Он часто бывал в походах, и девушки следили
за комнатой, вытирали пыль и даже иногда мыли пол и
окна.
У Валерии Константиновны было холодно, она принес­
ла из кухни электрическую плитку. Они грели руки над
плиткой, а потом Андрей накинул на нее свой полушубок
и пристроился рядом — очень скромно, только взял ее
РУку в свои. В нем было что-то изящное, светлое. Прежде
он почти не говорил о себе, а в этот вечер заговорил —
и ей понравилось, как он рассказывал о матери и малень­
ком брате. Он был мурманский. Отец умер рано, мать ра297

ботала в больнице, сперва сиделкой, потом кухаркой. Вто­
рой раз она вышла замуж за официанта-грузина, и отчим
отправил его в Озургеты. Он был тогда еще совсем ма­
ленький и почти разучился по-русски. Потом пришлось
снова учиться. Но легкий грузинский акцент так и
остался.
— Вы не слышите?
— Нет.
Потом они пошли в комнату командира подводной лод­
ки и сидели там, не зажигая света. Когда Андрей стал це­
ловать ее, она повернула выключатель, и оказалось, что
свет' не горит. День кончился, наступил вечер, а потом
ночь или, может быть, новый день. На базу опять обру­
шился снежный заряд, й вихрь, взвиваясь и опрокидыва­
ясь, помчался мимо окна безостановочно и неутомимо.
Катер уходил в шесть утра, они расстались, а через
неделю Андрея вызвали в штаб: с наблюдательного пунк­
та разведчики доставили на его батарею какие-то расче­
ты, и он потерял листок, на котором они были записаны.
— Потерял, и все,—- грубо й беспомощно сказал он Ва­
лерии Константиновне.
Он пришел к ней пьяный, и с тех пор она ни разу не
видела его трезвым. Как он пил! Как страшно вздрагива­
ли у него веки, когда он вглядывался в нее, пе узнавая.
Валерия Константиновна стала запираться от него — она
боялась пьяных. Однажды он взломал дверь. И все-таки
она еще жалела его, уговаривала, стыдила.
Потом ей сказали, чтб Андрей тайком от нее приез­
жает на базу и останавливается у продавщицы военторга.
Они вместе пьют, и однажды патруль отвел на гауптвахту
обоих.
Когда больше нельзя было скрывать беременность, Ва­
лерия Константиновна уехала в Москву.

з
Среди несчастий тех лет ей запомнился приезд Ан­
дрея. Война кончилась. Он явился подтянутый, в форме;
тогда его еще не списали с флота. В неприбранпой компате было холодно. Игорь кричал, потому что молоко кончи­
лось и некогда было с утра сбегать в молочную кухню.
Все же они поговорили. Он — беспечно, она — не веря
глазам, поражаясь тому, что была близка с этим ничтоже298

сгвом, с этим бледным, быстро лысеющим человеком, ко­
торый, едва взглянув на ребенка, даже не спросил, как
прошли эти два трудных года. Вечером он явился пьяный,
она выставила его, и неверными шагами он ушел из ее
комнаты, из дома, в котором она жила, из ее сознания, су­
ществования. Ей просто некогда было думать о нем. Нуж­
но было стирать белье, мыть пол, кормить Игоря. А потом,
когда мальчик подрос, нужно было подумать о работе, ко­
торая не помешала бы ей, а, напротив, помогла учпться.
Так прошли эти годы, превратившие ее в сильную,
много перенесшую, но ничуть не согнувшуюся женщину.
Она была еще привлекательна, с румянцем на крепких
щеках, с седой прядью, подчеркивавшей моложавость.
В ней была. прелесть женственности, она нравилась —
и даже однажды чуть не вышла замуж за товарища по
работе, инженера-текстильщика, который несколько лет
убеждал ее, что они должны пожениться. Но инженер
устроил нечто вроде помолвки, и на этой помолвке ей
вдруг показалось, что она влюблена вовсе не в него, а в
его отца, старого оркестранта, танцевавшего с ней старомодно-прямо, держа ее в твердых руках, которые она чув­
ствовала сквозь тонкую материю платья...
Постепенно Валерия Константиновна перестала думать
о замужестве, о мужчинах. Теперь, когда она болтала с
Ириной, своей лучшей подругой, не понимавшей, почему
Валерия Константиновна, которую Ирина считала хоро­
шенькой, живет одиноко, Валерия Константиновна отшу­
чивалась, уверяя, что в ее внутренней секреции, очевидно,
не хватает какого-то важного гормона. Ирина, некраси­
вая, умная, говорившая о мужчинах с презрением, всегда
была в кого-нибудь влюблена.
Несмотря на трудную жизнь, Валерия Константинов­
на не чувствовала себя несчастной. Ее жизнь, как и лю­
бая, представляла собой сложное сплетение хорошего и
плохого, и она научилась выбирать из этого сплетения
лишь хорошее — то, на что она могла опираться. А все ос­
тальное — обидное,
оскорбительное,
раздражающее —
оставалось в стороне и даже в легком тумане.
Только одну ошибку сделала она, не подумав, как тя­
жело придется за нее расплатиться: она сказала Игорю,
что его отец пропал без вести на войне. Но могла ли она
представить себе, что с этой минуты Андрей, который дав­
но не существовал для нее, начнет новую жизнь в вообра­
жении сына!
299

4

Игорь стал думать об отце после Двадцатого съезда.
Взрослые волновались, радовались, спорили, надеялись и
удивлялись. Весь дом, вся Москва говорила о съезде и,
очевидно, даже весь мир. Все это было, без сомнения,
очень важно, хотя и относилось к неясному для него про­
шлому. Очевидно, многое тогда происходило не совсем так,
как думали взрослые, и даже совсем не так.
Одно из этих «не так», очень важное, касалось войны.
Игорь и прежде любил читать о войне, а теперь, подра­
стая, стал читать еще больше. Стратегическое отступление
1941 года было, оказывается, вовсе не «заранее обдуман­
ным», а непредвиденным и внезапным. Можно было не
отдавать немцам чуть ли не треть страны.
Он прочел много книг о Северном флоте, о подводной
войне, о действиях береговой артиллерии. Часами он си­
дел над картами. Он сам чертил их. В воображении он пе­
ресекал на подводной лодке Баренцево и Карское моря,
уходил на восток до Тикси и до Норд-Капа на запад.
К шестнадцати годам он мог бы читать лекции о войне
на Северном театре.
И прежде он часто расспрашивал мать об отце: почему
у нее не сохранилось ни одной фотографии, почему она
никогда не вспоминает о нем?
И она рассказала, как однажды ждала его целый день,
незаметно перешедший в ночь. Была метель — там это
называется снежным зарядом, и она почти не надеялась,
что он приедет на базу. Ей очень хотелось увидеть его,
хоть взглянуть или просто узнать, что с ним ничего не
случилось. Она печатала и думала: «Хоть взглянуть!»
И вдруг дверь отворилась, Андрей вошел, улыбаясь, и
стал шапкой сбивать снег с шинели. Мокрый клок волос
упал на лоб. Он был тоненький тогда, среднего роста и
не ходил, а бегал. Всегда торопился.
Игорь спросил, была ли она на батарее. Конечно, нет!
Мать нечаянно упомянула о листке с расчетами и сразу
же заговорила о том, как отчим Андрея, грузин, отправил
его в Озургеты. Ей нравился, сказала она, его легкий гру­
зинский акцент.
Она рассказала немного, но для Игоря п этого было
довольно. Он вообразил отца: это был молодой человек,
почти юноша, немногословный, застенчивый, скромный и
фантастически смелый. Вот когда он пропал без вести —
300

в октябре 1944 года, когда началось наступление морской
пехоты! Возможно, что он был в одной из десантных
групп, которые были высажены на южное побережье Мо­
товского залива, в районе мыса Пикшуев. Или в бригаде,
высадившейся на берегу залива Малая Волокая,—с этого
плацдарма был нанесен удар вражеским позициям на пе­
решейке полуострова Средний.
Чем старше становился Игорь, тем больше думал он об
отце. Прежде отец был похож на Дика из стивенсонов­
ской «Черной стрелы», только постарше. Теперь это был
человек, который жил в странное, почти необъяснимое
время и который никогда не увидит перемен, происходя­
щих в стране.
Игорь носил фамилию матери — Листенев, старший
брат Валерии Константиновны усыновил его, когда ему
было три года. Он знал, что родители не были зарегистри­
рованы в загсе, и, разумеется, не придавал этому никако­
го значения. Но когда надо было получать паспорт, он
спросил мать, имеет ли он право носить фамилию отца.
Мама сказала: «Нет», и он не стал настаивать. Впервые
в жизни он не поверил ей. Но в юридической консульта­
ции тоже сказали, что, поскольку мать не была зареги­
стрирована, а он, Игорь, усыновлен ее братом, он должен
носить фамилию Листенев, а не Свечкин.
5

Он должен был в этот день остаться после уроков на
собрании, очень интересном, потому что почти весь класс
под руководством Кирилла Павловича — это был люби­
мый учитель — собирался в Крым. Но Кирилл Павлович
заболел, и Игорь вернулся домой раньше, чем его ждала
мать. На вешалке у двери висело мужское пальто, а из со­
седней комнаты, где жила старушка пенсионерка Павла
Порфирьевна, были слышны голоса. Он только что видел
Павлу Порфирьевну на кухне. Стало быть, мать попроси­
ла разрешения поговорить с кем-то в ее комнате. Почему?
Очевидно, ей не хотелось, чтобы Игорь присутствовал при
этом разговоре. Ну что ж! Он уселся за маршрут, который
собирался предложить на собрании,— не вдоль побережья,
а вдоль Айпетринской Яйлы. Куда интереснее!
Стена была тонкая, и он всегда знал, что делается в
комнате Павлы Порфирьевны. Он знал, когда она ставит
301

посуду в полубуфет, который она называла не сервантом,
а Сервантесом, когда натирает пол — она любила, чтобы
пол блестел, и часто натирала его мастикой. Теперь за сте­
ной слышались голоса: матери — непривычно резкий и
незнакомый мужской — бормочущий и хрипловатый.
— А я ничего и не требую,— сказал мужчина.
— Еще бы! — отозвалась мать. И потом:—Уезжай!
Ты слышишь? И чтобы никогда...
Игорь решил, что, пожалуй, лучше уйти. Ему не хоте­
лось, чтобы мама подумала, что он слышал этот разговор,
потому что ей, очевидно, этого тоже не хотелось. И он
убежал.
6

Поездку отложили на неделю — итальянское по­
сольство почему-то задержало визы. Это было хорошо и
плохо. Плохо, потому что психологически Валерия Кон­
стантиновна уже как бы уехала: время в таких случаях
всегда останавливается, и не хочется браться за работу
-всерьез. А хорошо, потому что Андрей явился, когда она
еще была в Москве. Она провела его в комнату Павлы
Порфирьевны. Он был прилично одет, но водкой от него
пахло, как прежде. Они не виделись восемь лет. Он поста­
рел, па лысеющей голове открылась запавшая некрасивая
макушка. Он служил теперь в торговой базе где-то на
Дальнем Востоке и с первого слова стал хвастаться, что
иногда удается хорошо заработать: «Конечно, приходится
делиться, но это уж...»
Об Игоре он вспомнил, прощаясь. Валерия Константи­
новна взяла с него честное слово никогда больше не пи­
сать, не приходить и вообще «забыть о ее существова­
нии». Но что стоило его честное слово?
Думая, что кто-нибудь мог слышать этот разговор в
коммунальной квартире, она сказала Игорю, что приез.жал дальний родственник, тоже Листенев, который про­
сил устроить его в Москве. Еще пе досказав, по невнима­
тельному выражению Игоря она поняла, что его ничуть
не интересует этот родственник, может быть, потому, что
он Листенев, а не Свечкин. Но она досказала, испытывая
с особенной силой вину перед сыном и сердясь на себя
за эту новую, оказавшуюся ненужной и бессмысленной
ложь.
302

7

Днем все куда-то летело в шуме деловых разговоров,
в путанице незаметно уходящего дня, а по вечерам они с
Игорем по-прежнему «путешествовали» по Италии. Он
настаивал, чтобы она прочла хотя бы предисловие к «Бо­
жественной комедии» Данте. И она прочла, запомнив
лишь, что «атмосфера чистилища ближе к нам, чем веч­
ный мрак ада».
Иногда заходил Петя Аникин — это был лучший друг
Игоря. В младших классах мальчики учились вместе и
продолжали встречаться, когда Петя перешел в музыкаль­
ную школу. Накануне отъезда Валерии Константиновны
Петя явился с новостью — его родители тоже едут в Ита­
лию и даже в той же группе. Это было трудно устроить,
но отцу удалось. Рассказывая об этом, Петя смеялся, раз­
махивал руками, и Валерия Константиновна невольно
подумала, что, очевидно, у него сложные отношения с ро­
дителями, если он так радуется их отъезду.
Денег давали мало, и она заранее решила, что и кому
она купит. Игорю — орлоновую рубашку, которую можно
мыть под краном, а потом не гладить, Ирине — венециан­
ские стеклышки, Павле Порфирьевне —- редкое сердечное
лекарство. Старушка уверяет, что у нее от сердца припад­
ки тоски. С братом беда, ему никогда ничего не нужно.
В прошлом известный строитель первых гидростанций, те­
перь он писал о них или притворялся, что пишет. Он хо­
дил, прихрамывая, подшучивая над собой и жалея только
о том, что врачи запретили ему пить и курить.
8

Меняя паспорта и покупая билеты, туристы встре­
тились в «Метрополе» уже как знакомые, и оказалось, что
все, как и Валерия Константиновна, ничего не успели. Об
этом говорили женщины, среди которых она сразу нашла
ту молодую, красивую, высокую, с длинными руками, ко­
торая понравилась ей еще в Доме Союзов, где предста­
вители «Интуриста» рассказывали об Италии. Ее звали
Ларисой, она работала в Комитете Мира.
Валерия Константиновна умела находить тон с людь­
ми даже и очень далекими — это было не то что легко, но
привычно. Крепкий, толстый человек с насмешливым ум303

ным лицом посматривал на нее, улыбаясь. Это был архи­
тектор Алексей Александрович Токарский. С ним она
сразу почувствовала себя свободно. Но были другие, с ко­
торыми она как бы играла в эту естественность и свободу.
Аникина, которую она как-то видела на родительском
собрании, познакомила ее с мужем, известным скульпто­
ром. С ними почему-то было трудно разговаривать, даже
о детях, как они выросли и переменились. Впрочем, к кон­
цу этого хлопотливого, утомительного и все же веселого
дня Валерия Константиновна освоилась и с Аникиными.
Неприятно было только, что Токарский держался в сторо­
не от скульптора и, кажется, был с ним в дурных отно­
шениях.
Ей понравился рыжий молодой человек с круглым но­
сом, которого все уже звали просто Севой. Он недавно
окончил судостроительный институт и работал на заводе
имени Носенко в Николаеве. Пока туристы ждали пас­
порта, он сообщил Валерии Константиновне, что недавно
женился. Он, конечно, поехал бы в Италию с женой, но
завод получил только одну путевку, и профком решил, что
поехать должен именно он.
9

В Париже они провели только час, а должны были и
того меньше — с аэродрома Бурже на аэродром Орли. ТТТофер согласился показать им Париж, и они прокатились
по кольцу бульваров. Как большинство женщин, Валерия
Константиновна плохо знала историю, может быть, по­
тому, что в ее школьные годы историю преподавали как
будто нарочно, чтобы школьники забыли ее по возможно­
сти скорее. Токарский называл бульвары — маршала Нея,
маршала Макдональда. Нея она еще помнила, а Макдо­
нальда спутала с английским премьером.
Они опоздали на аэродром Орли. «Каравелла» — это
был новый французский самолет, о котором еще в ТУ-104
говорили мужчины,— уже ждала их. Подтянутая, прекрас­
но говорившая по-русски блондинка повела русских к од­
ному окошечку, к другому, потом, запутавшись, куда-то
еще. И все это — со смехом, проталкиваясь в озабоченной,
громко разговаривающей, разноцветной толпе. Потом все
пошло совсем быстро — паспорта, какие-то формальности,
и через десять минут туристы поднимались в самолет —
304

не сбоку, как это было привычно, а по лестнице прямо в
брюхо, в длинную тесную комнату «каравеллы».
Валерия Константиновна оказалась рядом с францу­
женкой, и они немного поговорили — несколько слов поанглийски, несколько по-французски. Русские все были на
другом краю. Затылок Токарского, крепкий, с каштано­
выми, слегка вьющимися волосами, показывался из-за
края кресла и исчезал. Француженка что-то спросила.
— Я русская,— догадавшись, ответила Валерия Кон­
стантиновна.
Француженка удивилась, быстро сказала длинную
фразу. Валерия Константиновна не поняла, кивнула и по­
жалела, что не села со своими, где было весело, потому
что Токарский шутил и, наверное, сейчас сказал что-то
очень смешное — Лариса перегнулась через ручку кресла,
переспросила и от души засмеялась.
Хорошенькая стюардесса, ловко скользя между крес­
лами, пристроила столики, принесла обед, и Валерия Кон­
стантиновна неуверенно принялась есть, не очень хорошо
зная, что делать, например, с чем-то белым, похожим на
теннисный мяч, оказавшимся вовсе не мороженым, как
она предположила, а яйцом с вкусной, сложной начин­
кой.
Летела не только «каравелла», но все, о чем думала
и говорила Валерия Константиновна. Она ела, почти не
чувствуя вкуса, как это бывает во время болезни, когда
начинает подниматься температура. Это было то возбуж­
дение новым, которое началось еще в Париже, когда авто­
бус проезжал мимо могилы Неизвестного солдата, а Ва­
лерия Константиновна старалась увидеть и непременно
запомнить эту могилу, и неугасимый огонь, и часового, и
толпившихся людей, видевших все это тысячу раз и не
думавших о том, что они — в Париже. Она поняла, что в
таком же волнении находятся и другие.
Рим подлетел неожиданно, вместе с конфетками, ко­
торые раздала стюардесса. Легкая дурнота все-таки стала
уводить Валерию Константиновну, она вспомнила, что
нужно открыть рот, но постеснялась и не открыла.
На аэродроме, в очереди, выстроившейся к погранич­
нику, она оказалась рядом с Ларисой. Они обрадовались,
заговорили о полете, и Валерия Константиновна знала те­
перь, что и Лариса заметила ее еще в «Метрополе».
Один чемодан пропал — это выяснилось, когда сели в
автобус, но никто не стал беспокоиться. Староста — ма305

ленький добродушный незаметный человек, которого Ва*
лерия Константиновна запомнила потому, что на нем ви­
сели фото- и киноаппараты,— сказал, что «здесь этого не
бывает». В худшем случае чемодан остался на аэродроме
в Париже. «А вдруг мой?» — подумала Валерия Констан­
тиновна. Токарский смеялся и говорил, что все спокойны
потому, что каждый надеется, что пропал чемодан соседа <
Утром была Москва, час тому назад — Париж, а те­
перь — Рим; в этом, кажется, не было сомнений. Римля­
нин, который вел автобус, тормозил время от времени, что­
бы пропустить римлян, неторопливо переходивших улицы
Рима.
В гостинице разобрали вещи, и оказалось, что пропал
как раз чемодан Валерии Константиновны. Она огорчи­
лась, но не только из-за чемодана, который должен был,
конечно, найтись, а потому, что, пока его искали, старо­
ста распределил номера, и она оказалась не с Ларисой, а
с плосколицей, много и складно говорившей дамой. «Нуж­
но было сразу попросить, чтобы нас поместили вместе»,—
думала она, пока соседка рассказывала десятую историю
о том, что за границей ничего не пропадает и что в Фин­
ляндии, например, ставят бидоны для молока у калитки
или даже прямо на дороге.
Соседка была высокая, тощая, а Валерия Константи­
новна — среднего роста, плотная, с полными плечами и
грудью, и обе сели на кровать и стали смеяться, когда
Валерия Константиновна попыталась примерить то, что
ей хотелось сменить после душа. Пришли другие женщи­
ны, посоветовали, утешили, позвали ужинать, и досада
отошла в сторону, забылась, когда после ужина они по­
шли по незнакомой, быстро пустеющей улице, потом по
другой, виа Национале, и вдруг оказались перед кругло
уходящими стенами, грубо и таинственно освещенными
луной. Это был, если верить глазам, Колизей.
Она вернулась в два часа ночи. Соседка похрапывала.
Ночная рубашка висела на стуле у постели — безвкусная,
с вышивкой. Кто-то принес. Валерия Константиновна на­
дела ее, и снова все покатилось перед закрытыми глаза­
ми. Ирина, о которой она за всю дорогу не вспомнила ни
разу, уселась в кресло, положив ногу на ногу, с папиро­
сой в откинутой руке и сказала, что Валерия Константи­
новна — хорошенькая и что если бы она, Ирина, была хо­
рошенькая — все могло быть совершенно иначе. «Но ни­
чего не могло быть иначе,— думала, засыпая, Валерия
306

Константиновна.— Все прошло, все прошло. Почему мне
хотелось, чтобы Токарский заговорил со мной, когда мы
выходили из самолета? Он все время шутил, радовался,
что смеются его шуткам, и замолчал, когда мы оказались
рядом. Все прошло. Виа Национале. Весь вечер я встреча­
лась с нашими у Колизея и на виа Национале, а с ним —
пн разу. Наверное, сразу же пошел спать. И ничего уди­
вительного— устал с дороги!» Соседка перестала храпеть.
Форум открылся внизу, под ногами, освещенный луной, с
откинутыми назад нарисованными тенями.
10

У Игоря было страстное, нетерпеливое воображение,
но он любил и умел добиваться ясности, доказывать, со­
поставлять. Почему у матери становилось напряженное
лицо, когда он начинал говорить об отце? Он помнил, ка­
кие странные, неловкие возражения приводила она, когда
Игорь убеждал ее, что должен носить фамилию отца:
«Дядя обидится», «Листеневкрасивая фамилия». Поче­
му она не пыталась найти его? Разве не возвращаются
пропавшие без вести?
Что-то неопределенное, недосказанное вставало между
ними, когда она нехотя, с принуждением отвечала на его
расспросы, и теперь Игорю казалось, что эта осторож­
ность, недосказанность связаны с той порой, когда все,
происходившее в стране, объяснялось магической деятель­
ностью лишь одного человека. Ведь, думая таким обра­
зом, люди непременно должны были притворяться и
лгать. Разве они не притворялись, например, веря тому,
что все арестованные виновны? Может быть, отец попал
в плен и сперва был в немецком концлагере, а потом, как
многие военнопленные, в нашем? Может быть, он пропал
без вести не на фронте, а где-нибудь в лагере или в
ссылке?
Мать скрывала от него что-то важное, и это началось
очень давно. Когда он был еще совсем маленький, она
вдруг вскакивала по ночам и в темноте трогала его рукой:
«Ты здесь?» Точно он мог исчезнуть, растаять. Это было
одно из первых детских воспоминаний. Другое воспомина­
ние сохранилось, потому что в этот день он впервые дога­
дался, что взрослые думают, что он еще ничего не пони­
мает, в то время как он давно все понимал. Он играл на
307

полу, а мама и тетя Ирина разговаривали о человеке, ко­
торого мама называла «он». «Он» может найтись, вернуть­
ся, приехать, написать.
— Что тогда?
— Ответишь.
— А если приедет?
— Выставишь,— сказала тетя Ирина.
Это было особенно странно, потому что до сих пор мама
выставляла на холод, за окно, только мясо и масло.
11

Он понял, что нужно делать, увидев в кино, как ста­
линградцы, оборванные, измученные, худые, шли домой,
толкая перед собой детские колясочки с узлами. Города
не было, но они все-таки шли. Потом был показан новый
город, и те же люди, улыбающиеся, веселые, сидели за
столом в новой квартире.
Игорь знал от матери, что отец до войны жил в Мур­
манске, на улице Сталина. Немцы сбросили на Мурманск
больше бомб, чем на Мальту. Город сгорел, и не было ни­
какой надежды, что сохранился именно тот дом, в котором
жил отец. Но, может быть, его родные вернулись в Мур­
манск? Может быть, на улице, которая называлась теперь
улицей Ленина, еще помнят его отца? Были же у него
родные, знакомые, товарищи по школе?
Он ничего не скрывал от матери, но о своем плане не
сказал ей ни слова. И не только потому, что, когда Игорь
начинал говорить об отце, между ними возникало нелов­
кое чувство, но потому, что матери, так же как и любому
взрослому, план показался бы бессмысленным и неосуще­
ствимым.
Он заключался в том, что Игорь решил опросить всех
жителей той улицы, на которой до войны жил отец. Каж­
дую неделю он отправлял в Мурманск открытку, а то и
две — это зависело от состояния бюджета. Он начал посы­
лать их, когда ему было тринадцать лет. К марту 1961 года
ему удалось выяснить, что в первых пяти домах никто не
знает о лейтенанте Овечкине, служившем на одной из ба­
тарей Северного морского флота и пропавшем без вести,
по-видимому, во время октябрьского наступления 1944
года. Продав свой атлас мира, который был ему, в сущно­
сти, не так уж и нужен, Игорь перешел к дому номер
308

шесть. Летом он подработал на пилораме и мог посылать
по три, а то и по четыре открытки в неделю. Ответы были
сочувственные, но неопределенные. Однако, согласно тео­
рии вероятности, позволяющей по вероятностям одних
случайных событий находить вероятности других, связан­
ных каким-либо образом с первыми, он должен был найти
людей, которые знали или хотя бы слышали об отце.
12

Аникину не очень хотелось ехать, и он бы не поехал,
если бы не жена, которая скулила, что ездили и Гудисы
и Черенковы. Впрочем, у него была сейчас тихая полоса,
когда его временно оттеснили. Ну, да ладно, он свое возь­
мет! А сейчас можно и прокатиться.
Еще в Москве, присматриваясь к группе, он решил,
что разрешит приблизиться к себе только старосте — ра­
зумеется, на время поездки. И надо, чтобы Варя тоже вела
себя сдержаннее, тем более что эти бабы полезут к ней и
уже, кажется, лезут. Руководитель, который должен был
ждать их в Риме, уехал в Москву, и, когда староста, кото­
рому не хотелось заниматься распределением номеров,
что-то нерешительно заблеял, Аникин решил позвонить
консулу. На самом деле он хотел повидаться с консулом
в надежде, что тот устроит ему пресс-конференцию,— это
было бы естественно, потому что итальянцы, без сомне­
ния, знают его. и встретятся с ним очень охотно.
Консул принял его и согласился, что без руководителя
ездить по Италии неудобно. Аникин заговорил о прессконференции и встретил вежливое сопротивление. Да, ра­
зумеется! Это было бы так естественно! К сожалению,
времени мало. Он не был предупрежден, а посол — в отъ­
езде. Пришлось уступить, тем более что времени действи­
тельно было мало: в Риме они должны были провести
только два дня.
Аникин догнал группу, осматривавшую Колизей.
С презрением прислушивался он к объяснениям гида, мо­
лодой девушки, полурусской-полуитальянки, к восторжен­
ным или удивленным возгласам туристов, с живым инте­
ресом рассматривавших огромный полуразрушенный
амфитеатр.
Он был профессиональным скульптором, но давно уже
ничего не делал руками, а только руководил другими»
309

работавшими на него скульпторами и лепщиками. Ма­
стерская была, в сущности, большим предприятием с от­
делениями во всех городах, где возводились по его про­
ектам скульптурные / сооружения. Это была, как он сам
говорил, его «епархия», которую он объезжал каждые
три-четыре месяца в сопровождении красивого молодого
человека, часто менявшего неописуемо голубые и цвета
«кафе-о-ле» костюмы и глядевшего мимо собеседника ни­
чего не выражающими глазами. Молодой человек был ди­
ректором «епархии», устраивающим и личные дела Ани­
кина, когда это было необходимо.
Здесь была не его «епархия», здесь был Рим. Он сер­
дился на жену, уговорившую его поехать простым тури­
стом наравне с этими людишками, которых он все время
путал, с этим неприятным Токарским, который осмели­
вается едва кивать ему, а сегодня утром, войдя в ресторан,
почти демонстративно повернул к другому столу, хотя за
столом Аникина было свободное место.
Он прислушался к объяснениям: гладиаторы, импера­
торская ложа, проходы, по которым на арену выходили
львы. Стало быть, здесь были главным образом гладиа­
торские игры. А где же христиан бросали на растерзание
львам? Гид — ее звали Анни — ответила: она говорила с
еле заметным акцентом, произнося имена по-итальянски.
Аникин боялся, что жена сморозит что-нибудь, и, едва
она открывала рот, останавливал ее взглядом.
Они отправились дальше в автобусе, который его раз­
дражал, потому что здесь он тоже был наравне со всеми.
Ватикан был еще закрыт. Студенты архитектурного ин­
ститута сидели на маленьких трехногих стульях перед
собором святого Петра и чертили что-то на сверкавших,
приколотых к доскам листах бумаги. Много девочек в на­
рядных платьях толпились на ступенях. Анни объяснила:
«Француженки, приехавшие к папе». Папская стража в
полосатых черно-желтых костюмах стояла слева от собо­
ра, под аркой. «Эти ливреи и до сих пор шьются по рисун­
кам Микеланджело».
В соборе вдоль длинного, отделенного перилами про­
странства стояли женщины в накрахмаленных, торчащих
платках и мужчины с красными, терпеливыми, крестьян­
скими лицами. Анни рассказывала, туристы передавали
друг другу: папа новый, недавно избран, итальянец. Он
шутит, разговаривает с народом, он демократ. Его зовут
Иоанн. Который? Двадцать третий.
310

Ватикан всегда интересовал Аникина. Государство в
один квадратный километр, с населением в тысячу чело­
век, со своим двором, монетой, послами! Государство, ого­
роженное стеной, в центре европейской столицы, караю­
щее, внушающее страх, действующее явно и тайно!
Негр, католический монах, в очках, в круглой твердой
шляпе, прошел, озабоченно разговаривая с другим, тоже
озабоченным, кругло-розовомордым монахом. Негр! Мы
ничего не знаем о Ватикане. Все это падо изучать, и не
только изучать, но учиться. Без пушек, без атомного ору­
жия, без армии и флота управлять четырехсотмиллионны­
ми подданными, разбросанными по всему свету. Это — ра­
бота! Сеть интриг, охватывающая полмира. Два слова в
одной из тысячи комнат — и где-то во Львове студент мо­
лотком убивает знаменитого писателя, как бишь его фа­
милия? Забыл. А эта свобода, эти монахи, которым раз­
решается играть в футбол и заниматься боксом. Эта гиб­
кость, современность, эти превосходные церкви модерн,
мимо которых они проезжали в квартале Нуова! Черт
знает какое великолепие, какая сила!
Вечером в номере оп еще думал об этом, перебирая
впечатления и прикидывая: что все-таки могло пригодить­
ся для дела? Скульптурные портреты животных в Вати­
кане — их игры, ласки, охота. Голова верблюда, леопард,
омар — п все это движется, живет, играет.
Жена раздевалась; он смотрел и не видел ее. Послед­
нее время это случалось с ним постоянно. Жена была уже
как стекло — она существовала и не существовала. Она го­
ворила что-то. Она всегда говорит. Ему часто хотелось
убить ее, и сейчас захотелось, но он привычно подавил это
чувство. Он что-то ответил. Она говорила о сыне. Сыну
было шестнадцать лет, он плохо учился, по общеобразо­
вательным предметам у него были двойки.
— Я лично очень сожалею, что мы отдали его в класс
этого Гольдберга.
— Так ты не думаешь, что из Петьки выйдет Свято­
слав Рихтер?
— Ты отшучиваешься, а я говорю серьезно.
— Я тоже серьезно. Мой отец хотел, чтобы я стал
юристом.
— Юрист — другое дело. У него плохие товарищи.
Этот Игорь.
Он уже не слушал. Слишком много денег — вот что
плохо для сына. Отдельная комната с лоджией. Он начи311

нал с деревенской кузницы, в грязи, из которой лепил пер­
вые вещи. Кстати, тоже зверей. Так вот почему он не мог
заставить себя уйти из этого зала!
13

Как Игорь ни любил мать, все же в первые дни по­
сле ее отъезда он наслаждался чувством полной свободы.
По утрам он гонял в домовом садике тряпичный мяч са­
модельной клюшкой. Партнеров не было, одни малыши, но
он и с малышами чувствовал себя превосходно. Он объяс­
нил им, чем отличается хоккей с мячом от хоккея с шай­
бой, и рассказал, что на зимних олимпийских играх в
Италии команда СССР завоевала звание чемпиона мира.
— У меня, между прочим, сейчас мать путешествует
по Италии,— небрежно сказал он.
Дворничиха не позволяла играть в садике, хотя от вы­
ставки цветов, устроенной в этом садике в прошлом году,
осталась только надпись «Добро пожаловать». Перед до­
мом она тоже запрещала играть, и, поскандалив с ней,
Игорь уводил ребят на пустырь, где зимой продавались
елки.
Его маршрут вдоль Яйлы провалился, потому что у ре­
бят не было подходящей обуви. Каждый день он виделся
с Петей Аникиным и даже ездил с ним к Витьке Вермон­
ту, который после семилетки пошел на завод и работал
теперь в литейном цехе. Витька был маленький, скула­
стый, с короткой черной гривкой над лбом. Он любил ста­
вить над собой опыты. На этой неделе опыт «относитель­
ного голодания» заключался в том, что в понедельник он
решил съесть не больше двух булочек, во вторник не боль­
ше трех и так далее. Отправляясь к нему, мальчики на
всякий случай взяли с собой круг колбасы.
Цех был огромный, разнообразно стучащий, с двигаю­
щимися ковшами раскаленного металла, с косыми столба­
ми света, в которых был виден пыльный взвешенный воз­
дух. Витька засмеялся, взял колбасу, а когда Петя пожа­
ловался на шум, возразил, что с логической точки зрения
музыка — тоже шум, только организованный.
— Зато менее целесообразный,— прибавил он и за­
смеялся.
Он был крепкий, с торчащими под расстегнутым ворот­
ничком ключицами, в замасленном комбинезоне и держал
312

колбасу в черной от масла руке. Он вкусно кусал ее, а
потом пил подсоленную воду. Воду в горячих цехах, ока­
зывается, всегда немного подсаливают.
Когда Игорь вернулся домой, Павла Порфирьевна, у
которой он теперь обедал, сказала, что на его имя пришло
заказное письмо. Прежде чем разорвать конверт, он про­
чел обратный адрес: «Мурманск, Ленина, 42, квартира 17.
П. Невзглядов».
14

Петя Аникин проснулся от высокого нежного звука,
идущего издалека, возникшего где-то в лесу, на светлой
поляне с наклонившейся под легким ветром высокой тра­
вой. Скрипки были молодыми ветлами с опустившимися
до земли косами ветвей — и они немного нервничали, два
раза вступили раньше, чем нужно. Дуб-контрабас ждал,
подняв смычок, чтобы вступить свободно и мягко. Березы
были виолончелями. Дирижируя, он смотрел на их осле­
пительные стволы с параллельными черными полосками,
смотрел восторженно, с беспокойством, а потом с благо­
дарностью, потому что они сыграли прекрасно.
Это был концерт; он дирижировал рощей. Лежа с за­
крытыми глазами, он думал о своем сне, в котором все было
именно так, как ему хотелось. Еще не проснувшись, он
вспомнил то хорошее, что случилось вчера и будет сегодня
и завтра,— целых четырнадцать дней: родители уехали в
Италию. Он один и свободен.
Он рано понял ничтожность матери, ее суетность, бес­
помощность, ее невежество, поразительное для человека,
окончившего университет, и железную деловитость отца,
так странно не сходившуюся в Петином представлении с
профессией скульптора, художника, артиста. Сперва ин­
стинктивно, а потом с проницательностью молодого ума
он оценил атмосферу их дома — эту мнимую значитель­
ность, вечера, на которых бывали известные или по мень­
шей мере влиятельные люди, деньги, которых было слиш­
ком много, равнодушие, а может быть, и ненависть роди­
телей друг к другу.
Трудно и даже противоестественно не любить родите­
лей, и Петя думал, что он все-таки любит их, особенно
Мать, которая часто и много плакала и заметно постаре­
ла за последние годы. Но без них ему было лучше. Это он
открыл давно. Не потому, что он собирается делать то,
313

что они ему запрещали, а просто потому, что с ними он
всегда чувствовал себя в неприятном напряжении. Запре­
щали они ему, в сущности, только одно — водиться с де­
дом. Дед, ушедший в прошлом году на пенсию, поступил
безнравственно, женившись в шестьдесят четыре года на
молоденькой хорошенькой женщине. Никому, в том числе
и этой женщине, чувствующей себя прекрасно, он не при­
чинил никакого вреда. Но его дочь, Аникина, встретила
этот поступок с поразившим Петю отвращением. Пете
было категорически запрещено видеться с дедом. Отец не
вмешивался, но его холодные шутки были глубоко не­
приятны Пете.
Он все равно виделся с дедом, потому что обожал его.
И сегодня, еще не зная, как пройдет этот счастливый
день, Петя прежде всего решил прямо из школы отпра­
виться в Апрелевку к деду.
Музыка, приснившаяся ночью, время от времени воз­
вращалась к нему, и он кое-что поправлял в ней — вста­
вил фагот в каденцию, которой кончалось вступление, а
потом прислушался к двум нотам, которые просились в
фугу, но пока гуляли где-то в стороне, потому что он не
пускал их в фугу. Теперь это была уже не роща, а дачный
поезд, на котором он ехал к деду, гудение колес, как бы
оступавшихся на стрелках, бодрый, несущийся вперед ба­
совый гудок электровоза.
Дед мылся после дневного сна, когда Петя распахнул
калитку. Он был в синих штанах, босой, подпоясанный
мохнатым полотенцем и сам мохнатый, с курчавыми се­
дыми волосами на толстой груди, с курносым красным ли­
цом. Он радостно замычал, увидев Петю. Антонина Нико­
лаевна, тоненькая, в чесучовом кремоватом платье, вовсе
пе казавшаяся Пете молодой, а даже довольно старой —
ей было тридцать два года,— накрывала к завтраку в са­
модельной беседке.
—- Петечка приехал!
Он сел и сразу стал рассказывать, пока дед, который
тоже любил рассказывать, не перебил его. О родителях он
ничего не сказал, но было ясно, что их нет в Москве, ина­
че он не приехал бы в Апрелевку. Он только упомянул,
что мать Игоря — «ты его знаешь, дед»,—поехала в Ита­
лию с той же группой. Пластырь — это было прозвище
директора школы — сказал, что на выпускном вечере Петя
будет играть свой этюд. Вчера они с Игорем съездили к
Витьке Вермонту на завод. Подумать только! Этот идиот
814

решил поставить над собой опыт «относительного голода­
ния»: две булочки в день, три на следующий день и так
далее, до конца недели. Они привезли ему круг колбасы,
н по дороге в метро Игорь предложил пари: сожрет или
пет?
— И что же? — спросил глубоко заинтересованный дед.
— Взял и тут же стал лопать.
Все это было рассказано торопливо и закусывалось
свежим хлебом с молоком и тминным творожным сыром,
который очень любили дед и Петя. Потом он хохоча рас­
сказал, что одна девчонка прислала ему письмо, и выта­
щил из кармана измятые голубые листки, по одному виду
которых можно было судить о том, что автор едва ли мо­
жетрассчитывать на удачу.
— Ох, умора,— сказал он, прочитав послание вслух и
вдоволь нахохотавшись.
— Постой, почему умора? — спросил дед.— Она же,
кажется, в тебя влюбилась?
— Она дура. Дед, куда мы сегодня? — спросил Петя,
по сомневаясь ни минуты, что дед бросит все свои дела и
отправится с Петей в город.
— М-м... Ты на голландской выставке был?
— Фью! Она черт знает как давно закрылась.
Они отправились в Третьяковку на выставку Сомова,
которая, оказывается, тоже закрылась, а потом на футбол,
потому что дед встретил знакомого журналиста, любителя
футбола, и у того оказалось два свободных билета.
Оба сразу же увлеклись игрой, орали, подбадривали
игроков, стыдили динамовский левый край и скандирова­
ли: «На мы-ло, на мы-ло», когда судья, который, по мне­
нию деда, подсуживал «Динамо», назначал «Спартаку»
одпннадцатиметровый удар.
Теперь приснившаяся Пете музыка была этим шумом
стадиона, как будто опрокидывающим огромную водяную
стену, и некогда было поправлять эту музыку, этот нара­
стающий шум, потому что все летело вперед без оглядки,
с разбегу — раз, два, три! Игроки подводили мяч к воро­
там. Удар! И водяная стена опрокидывалась с мягким
грохотом, переходившим в шелест.
После футбола они отправились в ресторан «София» и
страшно наелись, потому что нельзя было вообразить ни­
чего вкуснее того мяса с подливкой из сладкого перца, ко­
торое заказал дед, когда-то проживший в Болгарии два
гОДа.
315

— Между прочим, у меня к тебе важное дело, дед,—
сказал Петя, когда они вышли из ресторана.— Мне нуж­
ны деньги.
— Сколько?
— Ты знаешь, дед, много. Тридцать рублей.
— Ого! Зачем, если не тайна?
— Я даже решил продать что-нибудь, пока наши еще
не вернулись. На буфете стоит, например, китайская чаш­
ка, о которой отец говорит, что ей цены нет. Я ее продам,
а потом скажу, что разбил. Если ты мне не дашь, дед. Это
не для меня, ты веришь? Честное слово.
— А для кого?
Петя вздохнул.
— Для Игоря. Он отдаст. Ты можешь быть совершен­
но спокоен.
— Ладно. Но почему тридцать?
Петя шел, опустив голову. Он погрустнел.
— Если нельзя, можешь не отвечать,— поспешно до­
бавил дед.
— Нет, почему же, я скажу. Ему нужно съездить в
Мурманск, дед, а билет туда и назад — двадцать семь со­
рок... Больше ты меня не спрашивай, ладно?
Они вернулись в Апрелевку. С минуту дед раздумы­
вал: не посоветоваться ли с Антониной Николаевной? По­
том вынес деньги и отдал их повеселевшему Пете.
...Он проснулся в своей комнате с лоджией, которая
была сделана, чтобы он спал на свежем воздухе зимой и
летом. Он думал об Игоре во сне и теперь, открыв глаза,
продолжал думать. Когда Петя пришел, Игорь читал кни­
гу, обедая у Павлы Порфирьевны. Старушка вышла. Пегя
торжественно вынул деньги, и Игорь небрежно сунул их
в карман, перевернув страницу.
—- Смотри не потеряй,— сказал, огорчившись, Петя.
— Не беспокойся.
И как ни в чем не бывало он заговорил о книге...
Шел дождь, и Пете представилась битва капель, летя­
щих с неведомой высоты и сталкивающихся в воздухе
с тонким, стеклянным звоном. Они не могли остановиться,
они разбивались насмерть все до единой. Журчащий поток
выбегал из водосточной трубы, и в этом однозвучном жур­
чании Петя ясно услышал те давешние, просившиеся в
фугу ноты. Теперь для них нашлось место — он начнет
ими третью часть, а потом они будут повторяться и повто­
ряться.
316

15

Билет стоил тысячу лир, но они все-таки пошли —
Токарский с Валерией Константиновной и Сева. В кино
можно было входить когда угодно, хоть в середине сеан­
са, и смотреть, пока не закроется театр. Они обрадова­
лись, когда к ним подсела Лариса. Она говорила по-италь­
янски, в группе все начинали кричать: «Лариса, Лариса»,
когда нужно было что-нибудь узнать, объяснить.
Это была не одна, а четыре, пять, шесть — Токарский
считал — семь картин, связанных одной судьбой, одной
мыслью. Семь кругов ада. Или рая? С каждым новым кру­
гом «Сладкой жизни» все яснее проступает грозная, дик­
тующая, наступающая пустота.
Молодому журналисту удается проникнуть в высшее
общество Рима. Он долго не замечает этой пустоты, ее
трудно, почти невозможно заметить. Возникая из богат­
ства, отсутствия труда, жажды наслаждений, она превра­
щается в нечто неуловимое, скользящее, но властное — в
чудовище, подсказывающее безумные поступки. Отец
убивает своих прелестных детей. Женщина медленно раз­
девается догола в аристократическом салоне, другая со­
глашается отдаться полузнакомому, но не у себя, а в ни­
щей каморке проститутки. А для тех, у кого нет этого
богатства, этого незнания, чем заполнить бесконечный
день и бесконечную ночь,-— мнимое явление мадонны, бро­
сившее на ^окраину Рима тысячи больных, калек, отвер­
женных и оскорбленных.
Они прошлись, прежде чем вернуться в отель. Токар­
ский, и сам еще не совсем разобравшийся в картине, ста­
рался объяснить ее Ларисе, которая, несмотря на свой
итальянский язык, почти ничего не поняла. Валерия Кон­
стантиновна слушала, думая о своем. Сева спал на ходу.
Это был спор, начавшийся еще утром в ресторане и по­
том вспыхивавший в течение всего длинного дня — впро­
чем, главным образом в автобусе, потому что в соборе свя­
того Петра, в Ватикане туристам было все же не до
«Сладкой жизни» — хорош или плох был этот удивитель­
ный фильм. Его посмотрели многие, и он, как это всегда
бывает с новым и сильным произведением искусства, сра­
зу стал психологическим эталоном, мерилом душевной
тонкости и понимания жизни. Одним он показался растя­
нутым, скучноватым, другие не заметили, что провели в
кино три часа.
817

Можно ли показать его в Москве? Конечно, нет
так
полагал, например, Аникин, который прислушался к спо­
ру с презрением. Почему? Потому что нашему зрителю
немедленно захочется отведать этой «сладкой жизни» и
Феллини не поразит его своей смелостью, тем более что
Ватикан, как известно, не пользуется у нас заметным
влиянием. Трагедию пустоты никто пе заметит, а вот по­
смотреть, как женщина медленно раздевается под упои­
тельный джаз, захочется многим. Главная реакция будет:
«Живут же люди! А что они при этом с жиру бесятся...
так что ж! Мы бы не бесились». Он согласился, когда
кто-то сказал, что покупать картину не стоит, а пока­
зать — разумеется, узкому кругу — можно и даже по­
лезно.
— Еще бы,— вполголоса сказал Токарский.— Ему
можно и даже полезно. А другим нельзя и даже опасно.
А я думаю,— ни к кому не обращаясь, громко сказал
он,— что эту картину необходимо купить, сколько бы она
ни стоила. И показать всем, а не только узкому кругу.
В Италии эта «сладкая жизнь» — высшее совершенство,
идеал для миллионов, а Феллини наносит ей опасный
удар. По-моему, просто нельзя убедительнее доказать, что
эта жизнь ведет к полному опустошению, к нравственной
смерти.
Спор оборвался, потом вспыхнул снова. И хотя не
было, казалось, ни малейшей связи между этой картиной
и той остановившейся жизнью картинных галерей и собо­
ров, о которой рассказывал гид, Токарский чувствовал эту
связь и потому думал о ней в течение всех двенадцати
дней, проведенных в Италии. Перед ним были три Рима,
не один. Внизу, под ногами,— Рим языческий, с которого
сняли и продолжали старательно снимать покров двух ты­
сячелетий, поражавший строгостью, сдержанностью, гар­
монией. Великий город, ставший товаром, который по не­
дорогой, в общем, цене продавался туристам. Над этим
Римом был другой — католический, властвующий, пап­
ский. Но был еще и третий: Рим сомнений, пустот, нера­
венства, прошедший перед глазами Токарского в той бо­
лезненно-острой картине.
По дороге в Неаполь он сказал Севе о том, что Вати­
кан запретил опубликование исповеди Сальери. В пред­
смертный час Сальери признался, что он отравил Моцар­
та. Австрийский историк Гвидо Адлер нашел в одном из
венских архивов подробную запись исповеди: духовник
318

композитора сообщал епископу, что Сальери не только
признался в отравлении Моцарта, но рассказал, где и
когда он подносил ему медленно действующий яд.
— Значит, все это правда? — спросил Сева с загорев­
шимися глазами.
— Да. Наш композитор Асафьев видел копию этой ис­
поведи своими глазами.
— Действительно отравил?
Токарский посмотрел на Севу, который слушал эту ис­
торию с таким видом, точно она случилась вчера, и засме­
ялся. Ему нравился Сева.
У Севы были карты, справочники, оп что-то записы­
вал, щелкал аппаратом и ежеминутно прикидывал, что нам
может пригодиться, а что, к сожалению, нет. В группе
была пожилая женщина, ткачиха — ее звали Ольга Пет­
ровна. Он заботился, чтобы она чего-нибудь не упустила, и
от души огорчился, когда она спросила у гида: «А где тут
у вас Испания?»
Как это бывает с молодыми людьми, он влюбился в Токарского, рассказал ему, что на поездку взял в долг у тестя
и теперь боится, что не скоро отдаст. Половину своих лир
он истратил еще в Риме, позвонив жене по телефону. В по­
езде он почти не спал — и по ночам все что-то записывал,
думал. В нем чувствовались прямота, деликатность. Токар­
ский догадывался, что были минуты, когда в нем вспыхи­
вало желание немедленно, сию же минуту быть рядом с
женой.
16

Они ночевали в Сорренто после длинного дня, необы­
чайного уже потому, что это был только один день, в тече­
ние которого можно, оказывается, увидеть так много! Сева
сразу уснул. Токарский вышел на балкон. Внизу под про­
зрачными квадратами крыши мелькали тени, слышался
стук посуды — там была кухня. Приглушенные голоса ка­
зались голосами теней.
Он умылся, разделся и лег. Постель была широкая, пу­
стая. Он вспомнил, как Наташа однажды отвернулась от
него в такой же широкой постели и долго лежала молча,
лицом к стене. Она часто просила его рассказывать о вой­
не, но у них никогда не было времени, потому что они
встречались тайно и говорили только о том, как не хочется
319

лгать и как они любят друг друга. Зато потом, когда все
устроилось и они уехали в Углич, он рассказал ей все. Нет,
почти все, потому что они по-прежнему много говорили о
любви и времени по-прежнему не хватало. Она отверну­
лась, когда он рассказал о попе, хотя ничего особенного
не было в этой истории, в общем довольно смешной или
казавшейся смешной на войне. Поп выступал по радио
очень близко, едва ли не перед нашим боевым охранением.
Он читал, пел и снова читал, и действительно можно было
сойти с ума, потому что это продолжалось с рассвета до
ночи. Разведчики злились, и, может быть, никому не при­
шло бы в голову охотиться за «благочинным», как они его
называли, если бы они не сидели без дела. В конце концов
они утащили попа, когда, забывшись, он довольно близко
подошел к нашему проволочному заграждению. Он был
тяжелый, отбивался отчаянно. Потом он молча сидел,
уставившись на свои пьексы. На нем был бархатный плащ
и зеленая, вытканная парчой шапочка с какой-то фин­
ской эмблемой. На медальоне тоже была эмблема — льви­
ца с женской головой, держащая в лапе кольчугу. Его
сразу отправили в батальон.
Цикады звенели в саду, и Токарский подумал, что у
итальянских цикад, должно быть, свой язык, наши, крым­
ские, не поняли бы, пожалуй, ни слова. Наши, крымские,
звенели в Долоссах, где он ждал Наташу. Она приходила
после мертвого часа и уходила с закатом — ей нельзя было
оставаться на воздухе после заката. Она пела ему, но все
тише, потому что ей нельзя было петь. Ничего нельзя было
теперь, когда им не нужно было притворяться, проклинать
свою несвободу, по очереди выходить из дома, где они
тайком встречались, звонить друг другу из автомата. Она
пела о знатной леди, которая, услышав цыганку под своим
окном, заплакала и ушла из дома. Цикады звенели. Ушла
и не вернулась. Ушла, закутав горло шарфом, который
Токарский подарил ей зимой и о котором она сказала, что
он очень красивый, но вообще-то мужской. Очень краси­
вый, и она непременно будет его носить, но вообще-то
мужской.
17

Ткачиха, которая спросила: «А где тут у вас Испа­
ния?», проплакала всю ночь. «У меня только пять клас­
сов, и мы Испанию не проходили. А может, и проходили.
320

Разве упомнишь? Так нужно было объяснить, а не сме­
яться. Меня учить надо. Ну и что же, что пятьдесят три?
А когда мне было учиться? Будто я не хотела, господи!
А потом война, на Урал повезли. Было литам время учить­
ся? Высадились — ни кола ни двора, Это не интеллиген­
ция, если над человеком смеяться. Легко ли было Ирку
вырастить, из такой девки человека сделать! Теперь в ОТК
работает — шутка ли? Директор сказал: «Вам, Ольга Пет­
ровна, нужно звание героя присвоить за то, что вы из та­
кой — как бы это выразиться — человека вырастили».
Когда же мне было учиться? Тут и знаешь что, так забу­
дешь. Испания! Упомнишь тут, как же!»
— Вы что, Ольга Петровна? Не спится?
— Да так что-то, раздумалось. Сжоро усну, Я вам
мешаю?
18

Валерия Константиновна начала привыкать — мож­
но было, оказывается, жить и без чемодана! Она купила
самое необходимое в Сорренто — даже кофточку вязаную,
очень хорошенькую, неопределенно нежного цвета. Это
было встречено с торжеством. Ее хвалили; другая, остав­
шись без чемодана, ныла бы с утра до вечера, а она ничего.
Молодец! И она действительно чувствовала себя молодцом.
Токарский смеялся и говорил, что ее чемодан прихватил
молодой человек, летевший вместе с ними на ТУ-104 в
Африку и что теперь ночную рубашку Валерии Констан­
тиновны донашивает вождь племени Мяу-Мяу.
Она любила людей, искренне интересовалась ими, и
товарищи по группе нравились ей. А ведь могло быть со­
вершенно иначе! Она догадывалась о молчаливой вражде
между Аникиным и Токарским, чувствуя, что дело касает­
ся не только вопросов искусства, но простой порядочности,
которой Аникину, кажется, не хватало.
И отношения между супругами Аникиными постепен­
но открылись Валерии Константиновне, хотя оба, муж и
жена, очень хлопотали, чтобы они не открылись.
Сперва казалось, что в подчинении находится он — по
мелким полушутливым стычкам, в которых он немедленно
уступал. Но два-три слова, сказанные сквозь зубы, злоб­
ный взгляд из-под опущенных век — нет, отношения были
страшные, быть может, те самые, от которых Валерия Кон­
стантиновна сознательно отказалась.
И

в. Каверин, т. 5

321

Ей нравился Сева с его вспыльчивостью и прямотой, с
необычайно острым интересом к тому, что происходило по
правую и по левую сторону автобуса — к сожалению, од­
новременно.
Ей повезло. Только две первых ночи она делила номер
с костлявой, слишком много и складно говорившей сосед­
кой — профессором истории, как это выяснилось вскоре.
А потом оказалась с Анечкой — гидом общества «Ромеа» — полурусской-полуитальянкой. Несмотря на уста­
лость, они каждый вечер подолгу разговаривали, лежа в
постелях. Анечка была высокая, тонкая, с ненакрашен­
ными губами, скромная, что не мешало ей ходить животом
вперед, как живые манекены фирмы Диора. Она легко
уставала, бледнела, но то, что считала своей обязанностью,
исполняла пунктуально. С туристами она поехала впервые
и сперва терялась, что-то путала, просила, чтобы ее по­
правляли.
Она сказала Валерии Константиновне, что в русских не
чувствуется боязни за завтрашний день. Почему? Ей хоте­
лось бы знать. Может быть, потому, что они так долго, че­
тыре десятилетия, обеспечены
постоянной работой?
И правда ли, что в Советском Союзе разводиться легко, а
выходить замуж не страшно?
— А у вас страшно?
— О да!
И Анечка объяснила, что в Италии можно разойтись
только с благословения папы.
Словом, все было хорошо еще и потому, что, думая о
людях, с которыми ее свела судьба, Валерия Константи­
новна невольно думала и о cBoeii судьбе, сравнивала, взве­
шивала, проверяла. Хуже было с Италией, которая прохо­
дила мимо нее, как в немом кино — легко и бесшумно.
«Записывай, мам». Она еще ничего не записала. С каждым
днем она все больше убеждалась, что та воображаемая по­
ездка с Игорем и была ее отдыхом, о котором толковали
врачи. Она никуда не уехала из Москвы.
19

Сады были огорожены прохладными соломенными
щитами. Апельсины лежали на земле, никто не подбирал
их. Валерия Константиновна и Токарский пошли на берег
и долго стояли в сумраке, глядя на рыбачью лодку с огонь­
ком, медленно двигавшуюся в мягкой тишине моря.
322

Пение послышалось вдалеке. Они прислушались: ры­
баки, может быть? Потом забыли...
Токарский заговорил о попутчиках, как бы разделив­
шихся на небольшие отдельные группы людей, симпатизи­
рующих друг другу. В стороне были только Аникины.
Жена неприятно гордилась мужем и была преувеличенно
любезна.
— И это скульптор, человек искусства,— с презрением
сказал Токарский.— У нас людей искусства почему-то ча­
сто считают незаслуженно богатыми, высокомерными, ду­
мающими только о себе. Между тем таких, как Аникин, не
так уж и много. Вы заметили, что он первый никому не
подает руки?
— От гордости?
— От неуверенности.
— Вот кто мне нравится — Сева.
— И мне.
— Очень смешной. Сердится, когда женщины начи­
нают говорить о кофточках и сумках, и всем рассказывает,
что недавно женился. «Я вам говорил, что мою жену зовут
Катя?»
Валерия Константиновна засмеялась.
— Да, хороший парень.
«И ты хороший,— подумала Валерия Константиновна,
глядя на Токарского, который казался в темноте похожим
на Пана, со своим животом, со своей большой, лысеющей
со лба головой.— И умный».
Токарский держался ровно со всеми, а с Валерией Кон­
стантиновной не только ровно, а как-i о еще, быть может
потому, что догадывался, что нравится ей. Она не волно­
валась, но иногда начинала чувствовать себя как в игре,
когда нужно найти спрятанную вещицу, и едва прибли­
жаешься к ней, все начинают кричать: «Горячо, горячо!»
Они вернулись, когда религиозная процессия поравня­
лась с отелем. Впереди с открытым лицом шел, высоко
подняв крест, молодой монах, за ним — несколько пожи­
лых. Потом шли люди очень маленького роста, может быть,
дети,— в белых куклуксклановских капюшонах, оставляю­
щих только круглые, страшные дырки для глаз. Одни не­
сли в руках небольшие кресты, другие — молоток, лесенку,
гвозди. Среди них шел юноша монах с грубым бронзовым
лицом, горбоносый, державший в руке длинный прут, ко­
торым он выравнивал ряды и подгонял отстающих. Они
громко пели. Валерия Константиновна поняла, что это и
11*

323

было то пение, которое все время медленно приближалось
к ним, пока они стояли над морем.
— Какие страшные! Это иезуиты?
— Пе думаю. Спросите Анечку.
Но Анечка тоже не знала, хотя в каждой церкви пре­
клоняла колени и быстренько, мимоходом крестилась.
На маленькой площади у церкви народ ждал процес­
сию, огибавшую Сорренто. Пение приблизилось, не торже­
ственное, как прежде, а напряженное, слишком громкое,
как будто теперь пели, настаивая на чем-то требовательно,
непреклонно. Дети несли свои кресты и лестницы на пле­
чах, спотыкаясь от усталости, и суровому юноше монаху
приходилось то и дело выравнивать их прутом.
— Церковная самодеятельность,— сказал Токарский.
Он заговорил о католицизме. Прошло время, когда ге­
нии человечества служили Ватикану, когда католичество
было для них поприщем, привычной ареной. Обыкновен­
ность религии, которая всегда была ее силой, теперь ста­
новится слабостью — в храмах меньше молящихся, чем
туристов. И здесь, в Сорренто, где какой-то орден устроил
эту процессию, религия — тоже зрелище, а не подвиг.
Валерия Константиновна слушала с интересом, хотя
ничего не погашала в католичестве и неясно представляла
себе, чем оно отличается от православия. Ей хотелось
только одного: чтобы Токарский долго говорил, а она слу­
шала и кивала.
На другой день с утра поехали на Капри. На носу ма­
ленького катера она сидела под солнцем, под ветром, слу­
шая и не слушая плещущий шум, который шел отовсюду.
Казалось, что он и был этим ветром и солнцем, этой длин­
ной, полупрозрачной медленной дымкой, протянувшейся
вдоль острова, мимо которого они проходили.
Подъехали — и лодочники, смуглые, загорелые, пере­
кликаясь, окружили катер. Все блестело и переливалось
вокруг, очерченное резко, отчетливо, смело. Смуглая кра­
савица в соломенной широкополой шляпе с красными лен­
тами стояла в лодке, заваленная разноцветными сумоч­
ками, корзинками, держа их в руках, не замечая всего
этого смеющегося, блистающего, сливающегося с морем
великолепия.
Теперь Капри уже не был, как прежде, голубоватым
облачком, опрокинувшимся над горизонтом. Он был, ока­
зывается, большой, с высокими скалами, срывающимися
в море. Темная узкая дыра под одной из этих скал была
324

входом в Лазурный грот — чтобы проехать туда, нужно
было лечь на дно лодки. Сняв весла и положив их вдоль
бортов, лодочник стал быстро перебирать протянутый
вдоль стены канат, втягивая лодку в шевелящуюся, тем­
ную с проблесками, фантастическую глубину. Там толпи­
лись в тесноте другие лодки и были слышны гулкие весе­
лые голоса. Теперь можно было сесть на скамеечку, и Ва­
лерия Константиновна ахнула, увидев глубокие ниши
грота над тяжелой колеблющейся зеленью воды. Свет про­
никал через узкое отверстие входа и воздушно рассеивал­
ся, соединяя, пронизывая легкие залы. Темно-прозрачные
зайчики переливались на стенах, тени таяли в изумруд­
ной воде.
Вернулись, дождавшись очереди и ловко проскользнув
в ту единственную секунду, когда расступились другие
лодки. Снова все стало ярко, ослепительно, разноцветно —
блеск солнца на волнах, качающиеся катера, давешняя
красавица над грудой разноцветных корзинок и шляп и
сама в кокетливо надетой на затылок шляпе, перекликаю­
щиеся лодочники и среди них тот невысокий, крепкий, мо­
лодой, который возил их в грот и которому Сева дал не
сто лир, как посоветовала Анечка, а, сильно покраснев,
двести.
На Капри Валерия Константиновна открыла местечко,
о котором давно мечтала, и побежала к женщинам сооб­
щить, что за пятьдесят лир можно не только умыться, но
и принять душ. Она не стала заходить в магазины, а по­
шла по длинной, вдоль моря, улице, где за цветущими из­
городями прятались тихие дома и после шума тесной, ма­
ленькой площади было удивительно тихо. Потом Токар­
ский жалел, что не пошел с ней.
Всем хотелось посмотреть виллу Горького, но гид повел
их в дом шведского писателя — Валерия Константиновна
немедленно забыла фамилию. Гид сказал, что ему принад­
лежит «Жизнь святого Михаила», потому что «это есть
книга, которую он создал, то есть написал». В саду на вы­
сокой площадке стояла подзорная труба. Валерия Кон­
стантиновна пожалела двадцать лир, хотя лира — это было
очень мало: и без трубы были отлично видны крошеч­
ные лодочки на переливающейся равнине моря и крутые,
точно срезанные, похожие на Крымский хребет серые
скалы.
Катер отходил, пора было возвращаться на пристань.
— До свидания по-русски, до свидания по-русски! —
325

весело кричал на пристани гид. Это значило: «Русские, то­
ропитесь».
Токарский шутил за обедом, уговорил Ларису взять не
аранчату, которую подавали в маленьких бутылочках, а
вино. Это было кьянти, не кислое, которое привезли ей в
прошлом году ее друзья Чупровы, а необычайно вкус­
ное — «круглое», как выразился Токарский. Валерия Кон­
стантиновна смеялась.
Потом, уже в номере, она с ужасом вспомнила, как в
ресторане он с порога искал ее глазами и как ей хотелось,
чтобы он сел рядом с ней. И не только сел рядом, но ре­
шился бы на большее, о чем она не могла не думать, вытя­
нувшись на чистой постели, перебирая в памяти этот летя­
щий, воздушный, ослепительный день. Боже мой, только
этого не хватало! Нет, нет! Нужно держаться в стороне
от него. И с разгоревшимися щеками она стала думать о
Токарском нарочно холодно, пока не заснула.
20

Войны заняли немалое место в жизни Токарского —
не по времени, а по значительности того, что прошло пе­
ред его глазами.
После Отечественной войны он остался в армии еще на
несколько лет — по инерции, с которой ему не хотелось
бороться. Но была и другая, более серьезная причина: ему
не повезло с женой, властной, избалованной, отвадившей
его друзей и заменившей их людьми тонкими, но скуч­
ными, среди которых он казался самому себе слишком
большим, неповоротливым, неостроумным. Он уезжал от
нее в деревню, если удавалось,— надолго, месяца на три.
В годы войны ему казалось, что он убежал от нее на войну.
Друзья жены были музыкантами, она сама в молодо­
сти училась в консерватории, но «переиграла руку». Эта
«переигранная» рука, эта почти фантастическая слепота
по отношению к чужой жизни и глубокое, проникновен­
ное внимание к себе, конечно, давно свели бы Токарского
с ума, если бы он не встретил Наташу. Тогда все это стало
сводить с ума их обоих.
Долгое время он старался не говорить с ней о своей
семейной жизни. Но как молчать о том, что мешало ему
жить, верить, наслаждаться, говорить правду? Ему, соро­
капятилетнему сильному человеку, любящему жизнь, со326

хранившему остроту молодых впечатлений? Как молчать,
если приходилось встречаться тайно — и хорошо еще, если
в комнате на Серпуховке, у старой, все понимавшей учи­
тельницы рисования, с которой Токарский был знаком
много лет. К сожалению, учительница часто болела, и
тогда они бродили по переулкам, целовались в подъездах.
Потом все устроилось, он ушел от жены. Все устрои­
лось. Они прожили почти полгода в Угличе, потом расста­
лись — в Долоссах, у ворот туберкулезного санатория,
куда его не пустили.
...Он не только постоянно думал о Наташе, но мыслен­
но разговаривал с ней, когда что-либо острое, оригиналь­
ное, новое удивляло или восхищало его. Так было после
«Сладкой жизни», когда ему смертельно захотелось рас­
сказать ей о своем впечатлении. В Помпее, напомнившей
ему Чуфут-Кале, его поразила вещественность, обыкно­
венность жизни, оборвавшейся вместе с катастрофой.
С горьким чувством он подумал, что об этом не узнает
Наташа.
В полусохранившемся доме богатых купцов гид — не
та милая Анечка, которая ездила с ними, а другой, пом­
пейский гид, сморщенный, кирпично-красный старик с
крючковатым итальянским носом, провел его в комнату,
которую показывали только мужчинам: сохранившаяся
стенная роспись изображала сцены любви.
— Ничего нового,— выходя, сказал гиду Токарский.
— И не. нуждается в объяснениях,— добавил гид на
плохом английском языке.
...Об этом он рассказал бы Наташе ночью, когда каза­
лось непостижимым, что между ними снова может про­
изойти это чудо, это счастье, без которого они не могли и
не хотели жить. Он рассказал бы, какая свободная, весе­
лая, доверчивая жизнь представилась ему, когда он уви­
дел эти маленькие сады внутри каждого дома, сады, из
которых в дом шли воздух и свет. Но ей ничего нельзя рас­
сказать. Он живет, а она умерла. Он смеется и шутит.
Поехал в Италию. И знает, что нравится Валерии Кон­
стантиновне, умной, чем-то озабоченной, с маленькими ру­
ками и ногами, не умеющей кокетничать и почему-то пере­
ставшей садиться с ним за один стол в ресторанах. «Мо­
жет быть, я ее обидел? Нет, это что-то другое. Она все
время думает о своем и, в сущности, грустна, хотя часто
смеется. Она, как девочка, расстроилась, ничего не записав
о Помпее, и рассердилась, когда я сказал, что записывают
327

только женщины и главным образом то, что можно найти
в любой популярной книге. Завтра я объясню ей, что запи­
сывать надо не то, что видишь, а то, что чувствуешь. Я ска­
жу ей, что мне без нее скучно. Ох, как не хочется, чтобы
все было так, как тысячу раз уже было».
Этот маленький театр в Помпее под открытым небом!
Как весело, как умно он решен! С каким вдохновеньем!
«Есть лица — подобья ликующих песен...» Театр в
Помпее был похож на это стихотворение:
Есть лица, подобные пышным порталам,
Где всюду великое чудится в малом.

Он построен, как умное, открытое человеческое лицо.
Слово за словом Токарский вспомнил стихи до конца:
Есть лица — подобья ликующих песен.
Из этих, как солпце, сияющих нот
Составлена песня небесных высот.

21

В Неаполе до поезда остался целый час, и туристы
пошли куда глаза глядят — сперва поискали и не нашли
морскую станцию, потом попали на базар и остановились
оглушенные, с разбежавшимися глазами.
В лавочке, которая была еще и кафе и лотерейной
кассой, мужчины играли в настольный футбол, с треском
ударяя по мячу деревянными раскрашенными человечками.
Веселый парень в проломленной шляпе ругал премьер-ми­
нистра — как с изумлением перевела Лариса,— одновре­
менно приглашая испытать счастье на рулетке, которую он
запускал с ловкостью акробата.
Кричали все, кроме обезьяны, которая сидела, прикор­
нув в повозке фокусника, прикрывая желтыми веками
усталые глаза, широкие, как на рублевских иконах. Ряды
лавок были завалены лежащим на земле и висевшим в
воздухе товаром. Нарядные куклы с удивленными лицами
сидели среди кухонной утвари. Вязаные кофточки, о кото­
рых так много говорили женщины, грудами лежали на
прилавках — зеленые, сиреневые, бежевые, голубые.
В этой не привычной для северного глаза резкости кра­
сок сильнее других был оранжевый цвет — от апельсинов,
которые были сложены в горы. Толстые спокойные жен328

щины и черные небритые мужчины с орлиными носами
были как бы вписаны в этот оранжевый фон.
Они прошли еще пол-улицы и среди всей этой дьяволь­
щины красок, толкотни, криков, смеха наткнулись на
круглый шатер, под которым стоял толстяк с вдохновен­
ным лицом, оравший громче всех на этом шумном базаре.
— Вы на меня сердитесь? — спросил Токарский.
Валерия Константиновна сделала вид, что не слышит.
— Вам не кажется, Алексей Александрович,— спро­
сила она,— что именно так в библейские времена пропове­
довали пророки?
— Нет, не кажется. Я очень рад.
— Чему?
— Тому, что вы не умеете притворяться.
— Чему же вам-то радоваться? Умею, кстати.
Действительно, что-то пророческое было в неистовых
воплях, в этой страсти, с которой толстяк убеждал, умо­
лял, заклинал купить вышедшие из моды штаны. Доста­
точно было задуматься, и, выхватив из разноцветной груды
сорочку, кофточку, пуловер, он ловко сворачивал вещицу
и швырял ее растерянному, оглушенному покупателю.
И тот платил, смеясь. Что делать?
Сева заговаривал со всеми. Токарский не мог без смеха
смотреть на его порозовевшее от возбуждения лицо. Это
был краешек той Италии, которую он прежде видел только
в кино. Он разговорился с продавцом птиц и отдал ему все
свои значки, узнав, что его дочку зовут Катя. Не Ката­
рина, как предположил Сева, а именно Катя.
22

Все было обыкновенным в Мурманске — улица Леп­
нина, которая оказалась вовсе не улицей, а прямым, про-»
сторным и длинным проспектом, люди, которые были оде­
ты похуже, чем москвичи, и шли более неторопливо, и
даже неяркое, нежаркое солнце, которое намеревалось в
течение полугода освещать город одновременно с луной.
Все было таким же, как в Москве, и даже еще обыкно­
веннее и проще. Но хотя Игорь шел быстро, стараясь спра­
виться с сильно бьющимся сердцем, ему казалось, что он
стоит, а дома один за другим плавно проходят перед ним —
номер один, три, пять, семь и на другой стороне — два,
четыре, шесть, восемь...
329

Это были дома, которым он написал, и у него было
странное чувство, что с ними можно говорить, как с
людьми.
И дом сорок два был такой же, как другие. Вдоль
лестничной клетки, громко разговаривая, стояли на мост­
ках маляры. Игорь спросил у них, в каком подъезде квар­
тира семнадцать.
Сердце билось все острее, как бывает, когда бежишь
из последних сил, и вдруг заколет в груди. Он позвонил.
Маленькая женщина открыла ему и убежала. Он успел за­
метить, что она была молодая, с круглым, ровно румяным
лицом.
Он прошел в прихожую, а потом в столовую.
— Заходите, заходите,— сказала женщина.
Она стояла спиной к нему, у открытого окна, и, когда
Игорь остановился у порога, обернулась и сказала с воз­
мущением:
— Маленького мальчика заставляет ставить машину в
гараж!
Игорь нерешительно подошел к окну.
— Ну вы подумайте! Сумасшедший!
Зеленый двор был как будто вставлен в четырехуголь­
ник дороги, по которой медленно двигался к открытому
гаражу «москвич». Высокий седой человек командовал:
— Так! Смелее! Притормаживай.
Машина вползла. Из гаража выскочил действительно
очень маленький мальчик. Мужчина торжественно протя­
нул ему руку. Мальчик засмеялся, тоже подал руку, и они
стали закрывать обитые железом половинки ворот.
— Петя, тебя ждут! — крикнула женщина.— К тебе
пришли! Слышишь?!
Невзглядов был длиннорукий, с тонким, крепко поса­
женным носом. У него были густые серо-седые волосы, а
глаза голубые, слегка навыкате, с удивленным выраже­
нием.
Разговаривая, он смешно округлял их и взглядывал —
так что был скорее Взглядов, чем Невзглядов.
— Женщина, не сотрясай атмосферу,— сказал он жене,
которая накинулась на него, едва он переступил порог.—
Пускай привыкает.
— Мама, а ты видела? — закричал из передней маль­
чик.
— Видела, видела... Боже мой, грязный-то какой!
Марш в ванную!
330

— Мам, ну зачем?
Они ушли.
—- Прошу извинить,— сказал Невзглядов.— Садитесь.
Чем могу служить?
— Я из Москвы,— не садясь, твердо ответил Игорь.—
Вы получили мою открытку. Вы написали, что знали мо­
его отца и можете о нем рассказать.
— Ах, вы тот молодой человек, который всем посылает
открытки! Конечно, могу. Но прежде мы позавтракаем,
ладно? Вы прямо с поезда?
- Да.
— Маша!
— А может быть...
— Не терпится?
— Мне только хотелось спросить... Когда вы виделись
в последний раз?
Невзглядов помолчал. На его грубом красном лице вы­
разилось сожаление.
— Давненько. Но мы все-таки сперва позавтракаем.
А потом я вам все расскажу.
23

Жена все время трещала о кофточках и сумочках и
что уже Флоренция, а они еще ничего не купили — и на­
доела в конце концов, главным образом потому, что ме­
шала Аникину не обращать на нее внимания. Он попро­
бовал было сказать, что в Италии нужно покупать то, что
нельзя купить нигде, кроме Италии, но в ответ получил
полдня нытья о том, что ей нечего носить и что у нее ни­
когда не было таких кофточек и сумок. Она боялась его,
но в этом была непреклонна.
По утрам, когда она сидела у туалета, намазанная ка­
ким-то жиром, который покупала у спекулянтки, Аникин
неизменно вспоминал кокетливую старуху Гойи, с лицом
собачонки, перед зеркалом, в нарядном платье, спадаю­
щем с костей спины и плеч. Офорт назывался «До самой
смерти».
Куда делся, боже мой, этот растерянный, нежный
взгляд, который становился еще растеряннее, когда он ее
обнимал? Она расплылась, для полной женщины она была
суетлива, у нее потемнела нижняя часть лица, в сумерках
казалось, что ей нужно побриться. Убить ее, конечно,
331

нельзя — очень жаль! Зато можно было пе без удовольст­
вия думать об этом.
В галерее под Уффициями продавались прелестные ве­
щи — шкатулки из цветной, тисненной золотом кожи, ке­
рамика с кожей, пепельницы в духе Модильяни, современ­
ные, но как будто сделанные руками мастеров шестнадца­
того века,— опа проходила мимо с испуганным лицом, бо­
ялась, что он все-таки настоит на своем. Потом полчаса
вертела в руках кожаный флакончик за триста лир и всетаки не купила. Черт с ней!
История Медичи заинтересовала его: сколько убийств!
Лоренцино Медичи убивает герцога Алессандро, Козимо
Медичи убивает Лоренцию, дочь Козимо, Изабелла удав­
лена рукой мужа, герцога Браччиано. Другая дочь, Лукре­
ция, жена феррарского герцога, отравлена по его приказа­
нию. В запальчивости один из сыновей Козимо, любимец
матери, убивает другого, любимца отца, и разгневанный
отец убивает братоубийцу.
Безошибочный выход из любого, самого сложного по­
ложения! В шестнадцатом веке он мог не задумываясь из­
бавиться от жены с ее невежеством, с ее болтающимся
низким задом и узкими глазками, в которых не было ни­
чего, кроме неукротимого стремления к сумочкам и страха,
что муж ее бросит.
Он постоял на блестящем медном щите, вправленном в
площадь Синьории, на том месте, где был сожжен Савона­
рола. Это было любопытно. Правда ли, что Ватикан соби­
рается причислить Савонаролу к лику святых? Гид не
знал. Согласно его теории...
Это был гид с теориями, получавший комиссионные
от владельца лавки флорентинских изделий, в кото­
рую он заходил с туристами после осмотра картинной
галереи.
На площади Синьории Аникин обнаружил, что он
много лет не видел настоящей скульптуры, то есть видел,
но думал при этом о том, что скажет Б., и не повредит ли
он себе, поддерживая Р., а не другого члена закупочной
комиссии Академии художеств. Ему стало смешно. Что
сказала бы закупочная комиссия о «Персее» Бенвенуто
Челлини?
Группа ушла, он сказал, что вернется прямо в отель.
Он не мог оторваться от Персея. С чувством, близким к
отчаянию, он смотрел на него. Какое изящество, какая
легкость! Статуя могла быть маленькой или большой, это
332

не имело значения. Какая спокойная гордость юноши в
почти танцующем движении, которым он показывает го­
лову Медузы! Как устроено у его ног обезглавленное жен­
ское тело! Как сильно выражена смерть в некрасивых ру­
ках! Челлини, кажется, многое придумал в своих мемуа­
рах? Но он, несомненно, легко убивал — это видно по его
«Персею».
В этот день был какой-то праздник, автобусы не хо­
дили, и Аникин поругался с женой, жалевшей лиры и от­
говаривавшей его ехать на Фьезоле в такси. Он поругал­
ся нарочно. Ему хотелось поехать на Фьезоле не с же­
ной, а с Валерией Константиновной, на которую он обра­
тил внимание еще в Риме, услышав, как о ней говорили
мужчины.
Он заметил все: и что она сперва крутилась подле То­
карского и что потом отвернулась — наверное, поторо­
пился, некоторые этого не любят.
Группа пошла смотреть церковь Санта-Мария Новелла.
Это было в двух шагах от гостиницы. Он отправился туда
же, и действительно там стояли, рассматривая фасад, Ва­
лерия Константиновна и Токарский.
Нужно было дождаться удобной минуты. Он подошел,
когда она задержалась, разглядывая фрески.
— Поедемте. Говорят, это просто чудо.
— Нет, благодарю вас.
Он стал настаивать:
— Итальянцы утверждают, что, не побывав на Фье­
золе, нельзя уезжать из Флоренции.
— В самом деле?
Он шел за ней, уговаривая и начиная сердиться.
— На такси,— сказал он и покраспел, когда она за­
смеялась.
Они прошли вдоль левого нефа, а потом рядом с нимивдруг оказался Токарский. Не торопясь, он встал между
ними, спиной к Аникину, и сказал:
— Валерия Константиновна, вы видели Мазаччо?
— Что это значит? — пробормотал Аникин.
— Не видели? Непростительно. Пойдемте, я покажу.
Аникин вернулся в гостиницу. Невозможно было зате­
вать ссору. Ладно, повременим. Там видно будет. Ему уже
не хотелось на Фьезоле, но, чтобы досадить жене, он всетаки поехал. На худой конец нужно было хоть взять с со­
бой кого-нибудь, знающего итальянский язык, но Анечка
ушла, а Лариса, сильно покраснев, отказалась.
333

Он знал, что это было отчуждение, как бы само собой
сложившееся в группе вокруг него и жены. Он плевал на
это отчуждение, да, впрочем, и на самую группу!
— Русси? — улыбаясь, спросил шофер и повел рукой,
свистнув и показывая спутник, летящий к небу.
— Русси, русси. Фьезоле,— ответил Аникин.
Холмы блестели под солнцем, склоняющимся к закату.
Огибая церковь с красноватыми куполами, зубчатые стены
поднимались в гору.
— Сан-Миниато? — спросил шофер.
Аникин кивнул. Он не жалел, что поехал. Это было
действительно чудо. Он поднялся к церкви, а потом, обо­
гнув ее, пошел в гору, вдоль зубчатых стен. Вдоль другой
стороны дороги тянулись, поблескивая, оливковые сады.
Он вспомнил детство, деревню. Жалея себя, он шел с
открытой головой под теплым, несильным летним дождем,
скатывающимся с серебряных листьев оливок.
Лир было действительно мало, и Аникин вернулся
пешком, купив назло жене соломенного осла с добродуш­
но-иронической мордой. Он подарит его кому-нибудь, мо­
жет быть Пете. Он вспомнил о сыне с тем чувством неуве­
ренности, которое в последнее время постоянно испытывал
и которое, разговаривая с ним, старался скрыть под шутли­
вым тоном, дружеской откровенностью мужчин между со­
бой. Петя молчал, об откровенности не могло быть и речи.
О чем он думает, сидя над своими книгами, сочиняя свою
музыку, очень странную, но талантливую, как уверяет
Миллер? Как он рассердился, когда мать стала уговари­
вать его ездить в училище на машине! Впрочем, это хоро­
шо, что ему не нравится родительский способ существова­
ния. И еще лучше, если после училища он года два пошляет­
ся с геологическими партиями или поработает на заводе.
Но было что-то фальшивое в той беспечности, с кото­
рой он думал о сыне. Если есть на свете человек, которого
он не то что боится... А, вздор!
24

—
—
——

— Что это он к вам привязался?
Предложил поехать на Фьезоле.
Смотри пожалуйста! Какая честь.
Мне понравилось, как вы встали между нами.
Правда? Я скучаю без вас.

334

— А если бы не скучали?
— Встал бы все равно. Постойте, о чем я думал но­
чью? Ах, да! Вы говорили, что ваш Игорь летом соби­
рается в Крым. Пускай заглянет в Чуфут-Кале. Вы там
были?
— Нет.
Что-то прошло по лицу Валерии Константиновны, гла­
за потускнели. Токарский подумал: «Значит, сын» — и за­
говорил о другом.
— А еще,— сказал он,— я ночью читал стихи.
— Свои?
— Нет. Заболоцкого.
Есть лица, подобные пышным порталам,
Где всюду великое чудится в малом.
Есть лица — подобия жалких лачуг,
Где варится печень и мокнет сычуг.
Иные холодные, мертвые лица
Закрыты решетками, словно темница.
Другие — как башни, в которых давно
Никто не живет и не смотрит в окно.
Но малую хижинку знал я когда-то,
Была неказиста она, небогата,
Зато из окошка ее на меня
Струилось дыханье весеннего дня.
Поистине мир и велик и чудесен!
Есть лица — подобья ликующих песен,
Из этих, как солнце,сияющих нот
Составлена песня небесных высот.

— Как хорошо!
— «Закрыты решетками» — это о господине, пригла*
сившем вас на Фьезоле.
Из Санта-Мария Новелла они вернулись на площадь
Синьории. И хорошо сделали, как сказал Токарский, пото­
му что это была как раз та самая площадь, на которую нуж­
но возвращаться и возвращаться. Они шли по набереж­
ной, когда в воздухе засверкал блестящий, стремительный,
праздничный дождь. Он был косой и падал на Флорен­
цию, подхваченный где-то в высоте бесшумным порывом
ветра. Миллион фонтанчиков вспыхнул и прокатился по
Арно. Дождь шел несколько минут, но потом долго в осве­
щенном воздухе чудились легкие косые серебристые нити.
— Расскажите, какой у вас сын?
— Вам интересно? Хороший.
— Еще.
— С толстым носом. Румяный. Невысокий, но креп­
кий. Он очень похудел в последнее время,— сказала Ва335

лерия Константиновна с огорчением.— Оп велел мне запи­
сывать. А я, оказывается, не умею.
— На вашем месте я бы записал, например, этот
Дождь.
— Боже мой, что вы выдумываете! — развеселившись,
сказала Валерия Константиновна.— Ну как можно запи­
сывать дождь?
— Этот можно.
— Почему?
— Потому что он нарочно пошел.
— Нарочно?
— Да. Чтобы запомниться.
Они помолчали.
— А у меня нет сына,— грустно сказал Токарский.
— Вам бы хотелось?
— Всю жизнь.
— Ну хорошо. Я вам сейчас все расскажу,— сдержи­
вая вдруг подступившие слезы, сказала Валерия Констан­
тиновна.—У меня есть близкая подруга, очень близкая.
Она знает. Теперь будете знать и вы, Алексей Александро­
вич. Почему вы, человек, с которым я познакомилась не­
делю назад? Не понимаю. Но я действительно не умею
притворяться.
25

Хотя Невзглядов не рассказал Игорю ничего, что по­
могло бы выяснить, где, когда и при каких обстоятель­
ствах отец пропал без вести, он ушел с таким чувством,
как будто что-то очень важное уже произошло в том труд­
ном намеченном деле, которое Игорь твердо решил довести
до конца.
Отец, оказывается, служил в разведке! В начале войны
он с Невзглядовым ходил за линию фронта, в Титовку.
У него тогда еще не было звания. Они не спали четверо
суток, выполнили задачу, вернулись в Мурманск и полу­
чили каждый по двести пятьдесят рублей и благодарность.
Потом группой в двадцать человек они ходили на дивер­
сии, валили столбы, минировали дороги. «Хуже всего —
неизвестность,— сказал Невзглядов.— Идешь, голова, как
шар, вертится: откуда ударит?»
В мае 1942 года они прошли знаменитую «лощину
нервов» — пять километров по открытой тропе. Прошли,
336

свалились, и Невзглядов спросил: «Андрей, где мы сейчас
с тобой были?» И отец ответил: «Ага». Однажды они при­
няли бой на берегу озера, в тумане. Отец потерял каску,
надел немецкую, и Невзглядов сказал ему: «Сними, дурак.
Или ты хочешь, чтобы свои убили?»
Потом Невзглядов рассказал, как отца однажды при­
няли в темноте за грузина, передразнили акцент — это
было в расположении полка,— и он, не раздумывая, ки­
нулся в драку. Он был вспыльчивый, но отходчивый. Лю­
бил выпить, но кто тогда не любил?
Он был ранен весной сорок третьего года, а уже из гос­
питаля попал на батарею. Невзглядов больше не встре­
чался с ним, только слышал стороной, что у него была
какая-то неприятность. Понятно! Ему нечего было делать
на батарее. Что такое разведчик? Движение!
Игорь провел у Невзглядова все утро и не ушел бы до
поезда, если бы хозяин не сказал, что ему пора на работу.
Он служил в Инспекции морского пароходства. Игорь по­
шел провожать его, и на взгорье, с которого открылся за­
лив, Невзглядов показал ему порт — мастерские, доки, кра­
ны торгового флота, судоремонтный завод и снова краны
и краны. Он в последний раз вскинул на Игоря голубые
обнадеживающие глаза, похлопал по плечу и ушел.
Далекие, как бы перекликающиеся шумы доносились
из порта, вдалеке над берегом дымился снежок, и Игорь с
чувством счастья смотрел на эти берега, на порт, как бы
застывший и находящийся в непрерывном движении, на
темно-стальной блеск моря, на небо, которое было так не
похоже на привычное московское небо.
«Хороший товарищ»,— сказал об отце Невзглядов.
У Игоря задрожали губы. Он найдет его, как бы это ни
было трудно. Нашлись же защитники Брестской крепо­
сти, которых вся страна пятнадцать лет считала пропав­
шими без вести?
— И не открытки,— сказал Невзглядов,— а письмо в
Главное Управление кадров флота. Ответят. А когда бу­
дешь писать отцу — поклонись. Он меня помнит.
Игорю захотелось есть, но он не пошел в столовую, а
купил батон и ломоть холодного вареного вкусного мяса.
Это было весело — бродить по незнакомому городу, не
зная, что откроется за углом. Оп забрался на памятник
Жертвам американо-английской интервенции, состоявший
из прямоугольников и лестниц и выглядевший современ­
ным, хотя был построен в двадцатых годах. Потом он вер337

нулся на проспект Ленина и на этот раз прошел его до
конца. Сорок три, сорок пять, сорок семь... Дома снова
стали плавно проходить перед ним, хотя теперь он шел
неторопливо, и сердце билось спокойнее и с надеждой.
До поезда было далеко, и Игорь пошел в садик у Дома
культуры. Ему опять хотелось есть, он купил мороже­
ное. Дети играли в классы. Он нарисовал им хорошие, ров­
ные клетки, они подумали, стерли и нарисовали кривые.
Торговые моряки подсели на его скамейку и долго, инте­
ресно разговаривали о том, как они ходили на Маточкин
Шар. Было уже поздно, но не потемнело, а только стало
медленно, как бы неохотно тускнеть. Сад опустел. В порту
что-то ухнуло, тяжело передвинулось, и этот печальный
звук стал повторяться. Игорь ждал его, но прислуши­
вался не к нему, а к чему-то совсем другому. Этот звук в
порту, и склонявшееся побледневшее солнце, и голоса про­
ходивших мимо людей — все было странным образом свя­
зано с ним. Он играл с детьми в классы, разговаривал с
моряками, шел с портовыми рабочими на вечернюю смену
и потом, когда пожилые женщины сменили моряков на
его скамейке, участвовал в их тревожном разговоре о ка­
кой-то Марье, которую пьяный муж бьет каждую ночь.
Ему было жаль Марью и хотелось, чтобы муж перестал ее
бить. Сильный, быстрый косой дождь вдруг пошел, усили­
ваясь с каждой минутой,— Игорь спрятался от него в подъ­
езде Дома культуры. Дождь тоже был нужен ему, именно
этот блестящий, косой, отбивающий радостную дробь на
лестнице Дома культуры.
Потом стало ясно, дождь перестал, но какая-то косина
осталась в посвежевшем воздухе, точно он был заштрихо­
ван и время еще не успело стереть летящие, как стрелы,
штрихи. «А мама в Италии,— думал Игорь, бродя перед
отъездом по опустевшему городу.— Сегодня среда. Фло­
ренция... «Глубоким синим вечером, когда порывы ветра
налетают из горных ущелий...— Он помнил некоторые ме­
ста из книги Муратова наизусть.— Хочется подойти к ре­
шетке и, наклонившись над темным пространством, над
Флоренцией, тихо позвать Беатриче».
26

Валерия Константиновна помнила, что Ленинград,
который она очень любила, должен был стать русской Ве­
нецией, линии Васильевского острова были задуманы Пет338

ром как венецианские каналы. Но только перед самым
отъездом, когда она, так же как все, побежала на площадь
Святого Марка, сходство с Ленинградом мелькнуло в пер­
вый и единственный раз. Силуэты судов на фоне заката,
строгость зданий, величаво и гордо высившихся над золо­
тистым заливом. Это была, может быть, стрелка Елагина
острова, если перенести на нее — она сама не знала что —
Петропавловскую крепость? Или Адмиралтейство?
Сколько она ни читала, ни слышала о Венеции, все это
было ничуть не похоже на то, что она увидела,— как
ожидание чуда не похоже на чудо. Она знала, например,
что в Венеции нет улиц, вместо улиц каналы. И хотя сразу
же убедилась, что это неправда, то есть что в Венеции есть
и улицы и каналы,— она одновременно убедилась в том,
что это были необыкновенные улицы, не похожие ни на
какие другие. Это были улицы, по которым нельзя было
ездить на автомобилях, на велосипедах, на лошадях — во­
обще нельзя ездить, а можно только ходить. Они были
узкие, вдруг пересекающиеся набережными с уходящими
в воду ступенями, поросшими мхом; они поворачивали,
подчас под прямым углом; они переходили в мосты.
Мосты были везде, и когда после ужина Валерия Кон­
стантиновна и Токарский пошли куда глаза глядят (они
оба любили первое впечатление незнакомого города), эти
мосты удивили их своей декоративностью. Конечно, они
были нужны лишь для того, чтобы соединить улицы, раз­
деленные каналами, но казалось, что еще более они нуж­
ны, чтобы под их высокими арками плавно проходили
гондолы.
Потом, когда первое острое впечатление прошло, Ва­
лерия Константиновна заметила, что от каналов пахнет
сладковатой гнилью, что во дворах не только тесно, но
грязно, а белье, развешенное на веревках, переброшенпых
через улочки, придает многим кварталам жалкий, неустро­
енный вид. Именно по той причине, что этот необыкновен­
ный город был не похож ни на какой другой в мире, в нем
было неудобно жить: неудобно ездить на лодке в парик­
махерскую или к зубному врачу, подниматься по скольз­
ким, уходящим в воду ступеням, жить в сырых, обветша­
лых домах, ходить по улицам, на которых никогда не бы­
вает солнца.
...Магазины были уже закрыты, по ярко освещены и
ничем не отличались от других магазинов в Риме, Флорен­
ции — разве что провинциальностью, особенно заметной в
339

застывших на витринах, неестественно улыбающихся ма­
некенах. Зато над магазинами, уже со второго этажа, начи­
налось все очень старое — готические окна, узорные, уви­
тые розами, балконы. Мадонны в маленьких нишах пока­
зывали под тусклым светом лампад свои бедные и грубые
краски. Они вернулись на площадь Сан-Марко.
— Значит, все рассказать? — спросила Валерия Кон­
стантиновна.
— Да. Войти, поздороваться, раздеться. Сесть рядом с
ним на диван и сразу же: «Вот что, Игорь. Об Италии —
завтра, а сейчас...»
— Страшно. Вы его не знаете.
— Прямодушный? — ласково спросил Токарский.
— Да, очень. Мы однажды разговаривали о его школь­
ных делах, и он психологически разобрал весь свой класс.
Вы знаете, как это было сделано? Беспощадно и к себе и к
другим.
— Какой молодец! — с восхищением сказал Токар­
ский.— Вот на кого надежда!
— Я потом не спала всю ночь.
— Почему?
— Потому что это было проникнуто... Как вам объяс­
нить? Неистовым правдолюбием.
— Ах, как хорошо,— с наслаждением повторил Токар­
ский.— Вы сказали неистовым?
— Да. Поэтому мне и страшно.
— Чего же бояться? Просто он такой же, как вы. Толь­
ко его юность проходит, слава богу, в другое время. А те­
перь давайте смотреть Венецию. Вам не кажется, что мы в
театре?
...Валерия Константиновна вернулась поздно и, уютно
устроившись в постели, решила сперва немного поду­
мать — жалко было сразу уснуть. Флоренция стояла в па­
мяти отдельно, со своими гравированными, узорными сте­
нами, напоминавшими кружево на черном сукне. Это было
во Флоренции — та минута, когда Токарский, войдя утром
в ресторан и с порога найдя ее глазами, понял, что она
ждет его, что всю ночь, просыпаясь и засыпая, она думала
только о нем.
Да, Флоренцию можно было не записывать, все равно
ее невозможно забыть. Но Венеция, сегодняшний вечер...
Валерия Константиновна начала писать и сразу же бро­
сила — так не похоже было то, что она видела и чувство­
вала, на то, что она пыталась записать. Анечка ровно ды340

шала. Она сказала: «Мне бы не захотелось здесь жить».
Она выходит замуж, здесь это раз и навсегда. По меньшей
мере так принято думать.
«Спокойной ночи»,— сказала она Токарскому, его
крепким рукам, его затылку, его умению говорить то, что
она только собиралась сказать, его смеющимся глазам, от
которых она переставала видеть и слышать. «Спокойной
ночи»,— сказала она тому, что он мог бы, если бы захотел,
сделать с ее одиночеством, с ее неудачей.
27

Утром накрапывал дождь, и поехали не на гопдолах,
как предполагалось, а на катере, похожем на московские
речные трамваи. В соборе святого Марка было темно, пу­
стовато. Служба началась с шествия от главпого входа к
престолу. Народу становилось все больше. Английские
туристы бродили по собору, как по ярмарке, громко раз­
говаривая, рассматривая молящихся, подходя к престолу
почти вплотную. Никто не обращал на них внимания. Гид
говорил вполголоса. Анечка переводила.
— Хотите слушать? — одними губами спросил Токар­
ский.
Валерия Константиновна покачала головой.
— Скучно, и не о том,— сказал он, когда они вышли
на площадь.— Лучше я расскажу вам. Хотите?
— Очень.
— Видите эти колонны, красные, серые, розовые, зеле­
ные, пятнистые, с фигурами и без фигур? Их натащили
сюда пираты. Это была пиратская республика, нечто вроде
Запорожской Сечи. Здесь почти все награблено, и эти ло­
шади на фронтоне, без сомнения, тоже. Кстати, вы когданибудь видели лошадей на соборе?
— Нет.
— Я тоже. А вот пираты притащили и поставили. Ко­
лонны тоже поставили. Если не кучей, так почти рядом —
конечно, потому, что их было много. Казалось бы, непред­
намеренность, случайность, полное отсутствие расчета.
А на круг получилось единственное здание в мире, потому
что все это черт знает каким образом соединилось. Помоему, это и есть самое главное в архитектуре. А теперь
идите сюда.— Он взял Валерию Константиновну за руку.—
Посмотрите на собор одним взглядом, ни на что в отдель341

ности, а на все сразу. Какая розовость вокруг этого огром­
ного стеклянного полукруга над входом! Пол провали­
вается, каг; сообщил нам гид, и это, конечно, грустно. Но
скоро здесь все провалится. Венеция стоит на сваях, сваи
раскачиваются волной от катеров, пароходов и роскошных
яхт, в которых катаются герои Феллини. О четырехтакт­
ном двигателе дизеля пираты древности не имели понятия.
Интересно?
- Да.
— Теперь идите сюда. Посмотрите на это странное зда­
ние. Здорово, да? — спросил Токарский с таким лицом, как
будто он, и никто другой, построил Палаццо дожей.—
Взгляните на него вверх ногами. Для этого не нужно са­
мому переворачиваться. Переверните его в воображении.
Оно архитектурно задумано и выполнено только от земли
до середины, один ряд колонн над другим. Выше —
сплошная коробка с огромными редкими окнами, которая
была бы отличным фундаментом, потому что она тяжела и
массивна. Но она почему-то не давит эти колонны и даже,
наоборот, придает им изящество. Это, конечно, чудо. А вот
та пара колонн нарочно отмечена для туристов. Здесь ве­
шали. Интересно?
— Очень.
После обеда пошли покупать подарки. Это было труд­
нее, чем в других городах, потому что за каждым углом
открывались каналы с мраморными лестницами дымного
цвета и маленькими мостами.
Валерия Константиновна искала орлоновую рубаш­
ку — и нашла, но дорогую, за пять тысяч лир. Для себя
она ничего не купила, хотя чемодан не нашелся и мог
найтись теперь уже только в Милане.
— Но что придумать для брата? Вот задача!
— Он высокий?
— Как вы.
— И такой же толстый, как я?
— Почти.
— Купите ему нейлоновую куртку.
— Ого-го! Шесть тысяч лир1 А у меня осталось,— она.
сосчитала,— две с половиной.
— Возьмите у меня.
— Вот еще! А вы не будете покупать подарки?
— Нет.
— Вот мы ее. для вас и купим.
Токарский пожал плечами.
342

— Вам хочется, чтобы я купил эту куртку?
- Да.
Он померил.
— Очень идет.— Валерия Константиновна покрасне­
ла.— И подкладка отличная. Что вы делаете? Анечка ве­
лела торговаться.
— Поздно.
Он был очень доволен.
— Снимите же, жарко.
— Ни за что. Вы сказали, идет?
Они шли и болтали, останавливаясь у витрин. Стекло
было всюду — самые двери магазинов были толстыми ли­
стами стекла с разноцветными стеклянными раковинами
вместо ручек.
— Работающее,— с уважением сказал о нем Токар­
ский.
Но было и бездельничавшее стекло — фигурки, цветы,
ожерелья, серьги, браслеты.
— А вот и Сева.
Сева стоял на мосту Риальто и, моргая белесыми рес­
ницами, рассматривал ожерелье, которое он не мог купить,
потому что у него осталось только двести лир, а ожерелье
стоило триста. Он успел уже всем рассказать, что у него
не осталось лир на подарок для Кати. Он смутился, уви­
дев Токарского и Валерию Константиновну.
— Торговался как зверь,— объявил он, едва они ото­
шли от лавки.— Не уступает, подлец! А красивое, верно?
- Да.
— Вообще хочется все разбить или все купить. Верно?
Приятно было выговаривать Севе за то, что он оставил
жену без подарка, но еще приятнее было почему-то без
Севы. Они отделались от него под каким-то предлогом.
28

Пароходик обогнул маленький остров — сумрачный,
безмолвный, обнесенный высокой стеной, точно те, кто
жил на нем, навсегда условились молчать, и ничто не
могло заставить их произнести хоть слово.
— Так и есть,— сказал Токарскому хозяин соседнего
отеля, который учился русскому языку и попросил раз­
решения сопровождать туристов на фабрику стекла.— Это
кладбище Венеции. Покойников везут сюда в гондолах.
343

Это страна воспоминаний, напоминающая полотно Белли­
ни «Души чистилища». Вы, конечно, помните эту бес­
смертную аллегорию?
Токарский помнил «Души чистилища», но ему не нра­
вился хозяин отеля. Это был, несомненно, шпик и
даже немного похожий на того римского шпика, который
снял котелок, обрадовавшись, что русские наконец уез­
жают. Но тот не предлагал знакомиться с ночными каба­
ре или отведать «наилучшего кьянти, каковое не подают
русским в ресторанах». Это был шпик-дурак. К хозяину
соседнего отеля он не имел, конечно, ни малейшего отно­
шения.
— Красивейшее кладбище в мире,— объяснил он.—
Причем на острове имеются каналы, по которым покойни­
ков везут в гондолах к подножию храма.
Токарскому представились эти странные похороны:
бесшумно скользит покрытая черным сукном погребаль­
ная гондола. Венецианка склонилась над гробом — строй­
ная, в черном платке, как та, которая стоит, прижав руки
к груди, на картине Беллини.
Фабрика была маленькая, очень старая, как и все дру­
гие на острове. Горны были похожи на русские печки.
— Остров Му рано славится,— объяснил шпик,— про­
изводством стекла приблизительно в течение двенадцати
столетий.
Анечка сказала, что хозяйка — русская и все будет
объяснять сама, без помощи гида. Ее зовут Нина. Она
рада приезду компатриотов.
И действительно, Нина вскоре пришла — круглолицая,
курносая, с кудерьками. По-русски она говорила хуже, чем
Анечка. Недолго послушав ее объяснения, из которых
можно было только понять, что «сейчас будет тарелка»,
Токарский отошел в сторону и стал смотреть, как рабочий
делает эту тарелку.
Багровый, с перебегающими искрами кусок стекла сви­
сал с конца длинной трубы, которую рабочий вертел между
ладонями. Он подул в трубку, и оплывающее стекло стало
нерешительно превращаться в мешок. Он быстро сунул ме­
шок в глубину раскаленного горна и снова подул. Это были
движения жонглера. Меняя оттенки, мешок превращался
в шар. Вытащив трубу, рабочий самыми обыкновенными
ножницами подровнял шар, отрезал лохмотья. Еще одно
движение, не только руками, всем телом. Шар раскрылся.
Все ахнули. Не тарелка, а великолепное блюдо с рисунком
344

набегающих разноцветных прожилок закружилось на кон­
це трубы.
— Лариса, спросите, сколько он получает?
— Тысячу лир в день.
— Много. Это мастер?
— Да. Здесь почти все мастера. Художественная ра­
бота.
— А сколько стоит блюдо?
Блюдо стоило в двадцать раз больше.
Хозяйка жаловалась: торговля упала, песок приходится
возить издалека, в Венеции нет такого песка.
Это был единственный за всю поездку случай, когда
пригодились бы купленные в складчину еще в Москве бу­
дильники и альбомы — если бы они не пропали вместе с
чемоданом Валерии Константиновны. Все говорили об
этом. Осталась только модель спутника — очень безвкус­
ная: женщина с неприятным лицом держала над головой
фантастический предмет, напоминавший картофелечистку.
— Стыдно дарить,— сказала Валерия Константиновна
задумчиво. Потом все-таки подарила, и мастер, только что
сделавший великолепное блюдо, покраснел от радости и
заговорил так быстро, что пришлось позвать Анечку, пото­
му что никто ничего не понял.
Рабочие, громко смеясь и переговариваясь, окружили
русских.
— О, русси! Спутник!
Молодая работница ходила со счастливым лицом, при­
жимая к груди матрешек,— Токарский заметил ее еще на
дворе. Когда туристы прошли в музей, он невольно искал
ее глазами.
— Какая красавица! — с восхищением сказал он Вале­
рии Константиновне.— Вот они — рыжие и красные топа
Тициана.
— Просто хорошенькая. Почему она забрала себе всех
наших матрешек?
— Ей отдали рабочие. Какое доброе лицо! Глаз не от­
вести.
— Вам нравятся добрые красавицы?
— Очень.
— Так подойдите к ней.
— Зачем?
— Ну, не знаю. Скажите, что она красавица, она будет
довольна.
— А вы?

- И я.
— Тогда вместе. Идет?
Они подошли, и Токарский сказал на плохом француз­
ском, что он давно слышал о необыкновенной красоте ве­
нецианок, но лишь сегодня убедился в полной справедли­
вости этого мнения.
Она выслушала, чуть подняв голову, с простой, но гор­
дой осанкой. Они постояли молча, улыбаясь друг другу.
— Теперь скажите про Тициана.
— А вот и скажу.
Она слушала молча, немного покраснев, потом вдруг
подняла глаза, взмахнула ресницами. И Токарский неуло­
вимо изменился — помолодел и похорошел в полминуты.
Как бы в отчаянии итальянка обернулась, ища что-то гла­
зами, быстро сняла, почти сорвала с себя ожерелье и от­
дала его Валерии Константиновне.
— Что вы, бог с вами!
Это было на лестнице, все уже уходили из музея. Разго­
варивая знаками, по которым нетрудно было понять, что
Валерия Константиновна умоляет итальянку не дарить ей
ожерелье, а итальянка умоляет ее не отказываться от по­
дарка, они спустились во двор.
— Ну, пожалуйста, возьмите! Не нужно!
Так было несколько раз — Валерия Константиновна
возвращала, а итальянка, удивляясь и огорчаясь, совала
ожерелье обратно. Она убежала в конце концов, пожав
Валерии Константиновне обе руки.
— Что же мне делать?
Валерия Константиновна рассматривала большое золо­
тисто-розовое ожерелье.
— Положить в сумочку,— сказал Токарский.
— Неудобно. Ведь это не мне, это как бы нам всем,
всей группе. Какое огорчение!
— Уж и огорчение! Послушайте, я знаю человека, ко­
торый, не задумываясь, отдал бы полгода жизни за это
ожерелье.
— Кто же это?
— Вы не догадываетесь?
Он показал на Севу, который шел к пароходику, окру­
женный молодыми рабочими.
— Познакомьтесь, это коммунисты,— весело сказал он
Токарскому.— Хорошие ребята. На днях к ним приезжал
Тольятти. А вот этот, в очках,— студент. Он приехал в Мурано навестить родных. Он говорит по-русски.
346

Вернувшись в отель, Валерия Константиновна посове­
товалась с Ларисой и другими товарищами. Ожерелье при­
мерили все7 в том числе и старушка Ольга Петровна. На
другой день за завтраком оно было торжественно вручено
растерявшемуся от радости Севе.
29

Это был последний вечер в Венеции, и Валерия Кон­
стантиновна решила поехать на площадь Святого Марка —
не пойти, а именно поехать на пароходике по Канале
Гранде. В дорогой накидке из соболей, одна, сильно накра­
шенная, с расстроенным лицом, Аникина сидела в вести­
бюле отеля. Они разговорились почти дружески и поехали
вместе, хотя до сих пор едва обменялись несколькими
словами.
В самой Аникиной, в том, как она держалась, в ее лег­
ко угадывающихся отношениях с мужем было что-то вол­
новавшее Валерию Константиновну или по меньшей мере
занимавшее место в ее мыслях — тех самых, которыми
она, к сожалению, разучилась управлять в последнее вре­
мя. И то, что ей захотелось сейчас поговорить с Аникиной,
было связано с этими мыслями, с этой не оставлявшей ее
ни на минуту заботой.
Прямо из гостиной отеля можно было выйти на пристаньку, у которой останавливались катера. Усталые люди,
не замечавшие, что они плывут по Канале Гранде, молча
сидели на скамейках, разговаривали вполголоса, дремали,
курили...
Аникина говорила и говорила. Видно было, что она
тяготится пустотой, в которой невольно оказалась вместе
с мужем среди товарищей по группе. Не поэтому ли она
с первого слова заговорила о нем? Дмитрию Фроловичу не
понравилась поездка на Капри. Вообще он считает, что
все нужно было организовать совершенно иначе. Два дня
в Риме —- это же просто смешно! Дмитрия Фроловича пре­
красно знают в Италии, и хотя он не любит публичности,
шума, наше посольство, конечно же, обязано было устро­
ить его встречу с итальянскими деятелями искусства. Это
неудобно, причем по отношению к ним, а не к нему. Тем
более что в Риме его ждали.
— Да? — вежливо спросила Валерия Константиновна.
И вообще Дмитрий Фролович считает, что нужны ин­
дивидуальные поездки или по крайней мере специализи347

рованные, только художники, например. Или только инже­
неры. У нее был слабый, безвольный рот растерянной жен­
щины, во всяком случае, не понимавшей, зачем она при­
ехала в Италию, в Венецию.
Катер подходил к маленьким причалам то на левом
берегу, то на правом. Было еще светло, но как-то влажно­
светло, быть может и от нежной зеленоватой воды канала.
Они заговорили о сыновьях. Почему Игорь заходит так
редко? Куда он думает пойти после школы? Петя очень
способный, и даже Миллер, который славится своей стро­
гостью,— знаете, знаменитый? — находит в нем необыкно­
венный талант. Но ей не хочется, чтобы Петечка был му­
зыкантом. Это все-таки не профессия для мужчины. Во­
обще ей хотелось иметь девочку, потому что с мальчиками
труднее — не знаешь, что сказать, как поступить. Для
мальчика большое значение имеют товарищи, а вы знаете,
какая в наше время молодежь, даже из самых приличных
семей? Впрочем, Петечка как раз очень привязан к дому.
Дружен ли он с отцом? Он его обожает.
Валерия Константиновна слушала ее, почти не пере­
спрашивая и не очень удивляясь, хотя многое было непо­
нятно ей, а больше всего то странное времяпрепровожде­
ние совершенно свободной — с утра до вечера — женщи­
ны, которое отражалось в каждом слове Аникиной и было
главной чертой ее жизни. Но Валерия Константиновна
откинула эту пустоту и суетность и все, что было так чуж­
до ей, рабочему человеку, постоянно занятому своим де­
лом, сыном, другими людьми, требовавшими внимания и
заботы. Она думала о другом: почти безошибочно она уга­
дывала, где правда, а где ложь в том, что говорила Ани­
кина, и снова и снова примеряла эту правду и ложь к соб­
ственной жизни. Валерия Константиновна видела всю про­
пасть между Аникиной и собой и понимала, что отсутствие
собственной жизни Аникина беспомощно старается заме­
нить жизнью мужа и сына. Но при всей бессмысленности
ее существования она чем-то волновала Валерию Констан­
тиновну. Может быть, неуверенностью в том, что она нуж­
на им — сыну и мужу?
Канале Гранде, странный, без набережных, проходил
перед ними в таинственном свете уходящего дня. Дворцы
поднимались прямо из воды, черная фантастическая по­
золота была рассеяна по мрамору, по кружеву камня, по
узорам балконов. Валерия Константиновна вспомнила, как
Игорь читал ей о том, что Венеция в течение тысячелетий
348

убирала свои здания снаружи с такой же заботой, как в
других странах это делается только внутри. «Весь город —
это один сияющий в своей обветшалости, пышный и уют­
ный дом»,— читал Игорь.
...Это было трудно — поставить себя на место Аники­
ной, но, слушая ее, Валерия Константиновна вдруг пред­
ставила себе позднее утро в богатой просторной квартире.
Все работают, а она пьет кофе в халате, а потом долго
делает что-то у туалета с лицом. Другая, такая же, как
она, звонит ей по телефону, и они обстоятельно говорят ни
о чем — о том, что в Марьиной Роще вчера продавались
бельгийские шарфы. Потом приходит маникюрша — снова
шарфы, у такой-то аборт, в Доме архитекторов интерес­
ный капустник. И так весь день, каждый день. А вечером
и в самом деле капустник.
«Но она несчастна не потому, что годами ведет эту жал­
кую жизнь, а потому, что трепещет, что эта жизнь вдруг
переломится и станет совершенно другой... Боже мой! —
продолжала думать Валерия Константиновна, когда они
уже шли к площади Святого Марка по очень узкой улице,
о которой гид говорил, что в Венеции нет более широ­
кой.— Я счастлива в сравнении с ней».
30

Молодой человек из торгпредства, встретивший груп­
пу в Брюсселе, сообщил Валерии Константиновне, что ее
чемодан, к сожалению, не нашелся.
— Необходимо составить опись,— сказал он,— и тури­
стическое общество возместит пропажу.
Валерия Константиновна составила, указав какую-то
мелочь, оставшуюся в Москве,— она вспомнила об этом
уже в самолете. Зато она забыла малиновый джемпер и
модные туфли, которые она купила перед отъездом.
Бельгийские пограничники долго не знали, что делать
с группой русских, свалившихся к ним на голову без еди­
ного франка. Потом все устроилось, куда-то позвонили,
откуда-то прислали старенький автобус, и через час тури­
сты ехали в город, ссорясь со старостой, который почемуто распорядился оставить вещи в таможне.
Он оправдывался: одпа ночь. Да, но не так уж удобно
провести ночь без пижам и ночных рубашек. А утром?
Зубные щетки, бритвенные приборы — все в чемоданах.
349

Да и вообще, черт побери, неужели вы не понимаете, что
неловко являться в отель с пустыми руками? В особенно­
сти сердился Токарский, у которого за ночь должна была
отрасти — и отросла — некрасивая седая щетина.
Отель был старый и очень хороший. Каждый турист
впервые за всю поездку получил отдельный номер. Вале­
рия Константиновна задумчиво бродила по просторной
комнате с высокими, сложно закрывавшимися окнами, с
дубовой мебелью конца XIX века. Потом постояла перед
зеркалом и, сказав себе: «И не такая уж старая!» — пошла
в ресторан, где ее ждали Токарский с Ларисой и Сева.
Откуда-то чуть слышно доносилась музыка. Почтен­
ные, неулыбающиеся официанты двигались неторопливо,
все было основательно, солидно и ничуть не похоже на
Италию. Валерия Константиновна съела какую-то травку,
Токарский, притворно ужаснувшись, сказал, что травка
была положена для украшения и что теперь официанты
долго смеются за портьерами, прежде чем войти в ресто­
ран. Может быть! Травка оказалась кресс-салатом — об
этом Валерия Константиновна узнала уже в Москве.
Лариса, которая была на Всемирной выставке в Брюс­
селе, сказала, что самое интересное место в городе — это
Манекен Пис, а уже после него стоит заглянуть на ГрандПляс, с ратушей XIV века и гильдейскими домами.
Прохожие не торопились на пустеющих улицах. Один­
надцатый час — может быть, это поздно для Брюсселя?
Пожилые люди в гольфах и толстых чулках пили пиво за
столиками и покуривали трубки с таким видом, как будто
они сидят здесь уже второе столетие. Гранд-Пляс — Боль­
шая площадь — была вовсе не большая, а маленькая, сдер­
жанная и в то же время театрально-нарядная под мягким
заслоненным светом.
— Да здравствуют гезы! — сказала Валерия Констан­
тиновна. Токарский засмеялся.
— Кстати, это построено лет за двести до гезов.
— Все равно. Очень декоративно, правда?
— Жизнь была декоративна.
— И никто этого не замечал?
— Вот именно.
— Может быть, и наша через двести лет покажется
декоративной?
— Едва ли! Нет, здесь не гезы, а совсем другое.
— То есть?
— Вообще Фландрия. Упрямство. «Не уступлю».
350

— А что такое «не уступлю»?
— Девиз Нидерландов.
Старуха подметала площадь.
— По утрам она лучше,— сказала Лариса.— Не ста­
руха, конечно, а площадь.
Одно здание было освещено, играла музыка, из подка­
тывающих машин выходили дамы в мехах и господа в ци­
линдрах. У них был провинциальный вид.
— Как в старом фильме времен Мозжухина и Веры
Холодной,— сказал Токарский.
По дороге к Манекену Пис они заглянули в полутем­
ный подъезд с сидящим в глубине почтенным пожилым
швейцаром. «Открыто ночью» — было написано матовыми
буквами на матовой дощечке у входа. Публичный дом.
Швейцар вежливо поднялся к ним навстречу. Они быстро
прошли мимо. Токарский изобразил несостоявшийся разго­
вор: «Заходите, сударь».— «Благодарю вас, в другой раз».
Только что минуло одиннадцать, а в Брюсселе была,
кажется, уже поздняя ночь — так пуст был город, так
сонно щурились манекены в пустых освещенных магази­
нах, так шумно ссорились в кафе две старые проститутки
в криво надетых шляпках, страшно придвинув друг к дру­
гу голые костлявые локти.
Наконец они добрались до Манекена Пис, толстень­
кого, кудрявого, задумчивого мальчика, глубоко погружен­
ного в свое несложное, но приятное занятие: он стоял, от­
кинувшись назад, расставив полные ножки.
Еще многое было в этот вечер; долго стояли перед вит­
риной салона, в котором висел вытянутый в бесконечность
Христос, распятый скульптором вторично и теперь уже без
малейшей надежды на воскресение. Подошли к гостинице,
раздумали ложиться спать и отправились смотреть свето­
вую рекламу, наплывающую, вспыхивающую и жалкую в
сравнении с величавым звездным небом. Это тоже сказал
Токарский. «Кто же еще мог сказать то, о чем я только
еще успела подумать!» Теперь они были одни.
— Понравилась поездка? — спросил Токарский.
— Очень. Жаль, что еще день — и все разъедутся.
Будто и не знали друг друга.
— Кроме нас.
Валерия Константиновна посмотрела на Токарского.
У него было доброе, грустное лицо.
— Не нужно притворяться, что вы меня не расслыша­
ли. У вас это не выходит. Я вас люблю. Плохо только, что
351

мне уже за пятьдесят и что у меня было слишком много
женщин.
Они прошли в ее комнату.
— У вас усталый вид. Хотите полежать?
— Спасибо.
Токарский лег на диван. Валерия Константиновна уст­
роила его: принесла подушку и покрыла одеялом.
— С кем вам будет жалко расстаться?
— С Ларисой.
— А мне с Севой,— сказал Токарский.— Я всегда ду­
мал, что человечество делится на людей, которые способны
и не способны любить. Он принадлежит к первой, не слиш­
ком многочисленной группе. С его женой я встретился бы
как старый знакомый. Я даже знаю, какие она носит туф­
ли. В Венеции его поразил пояс невинности, который
мужья, уезжая, надевали на жен: «Здоровенный, правда?
С замком! Но гид говорил, что все равно изменяли».
Валерия Константиновна засмеялась.
— Я буду скучать без него,— сказал Токарский.
Они говорили недолго. Потом Токарский замолчал.
Ровное дыхание слышалось две-три минуты. «Можно ус­
нуть, и это ничему не мешает. Можно говорить о чем угод­
но. Проснись, пожалуйста,— подумала она,— и скажи, что
ты пришел ко мне не потому, что я для тебя — еще одна,
и ничего больше». Токарский вздохнул и открыл глаза.
— Неужели уснул?
Она засмеялась.
— Спите, пожалуйста. Я тоже устала.
— Нет, позор. Еще и храпел, наверное.
— Нет.
Токарский встал и поклонился.
— Ну, хватит. Праздник кончился. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
31

Прямо с поезда Игорь поехал к Петьке Аникину и,
не застав его, оставил записку: «Позвони. Игорь». Дома
он умылся, переоделся и съел все, что было у Павлы Пор­
фирьевны, даже старую, предназначенную для кота, рыб­
ную котлету.
Витька Вермонт был знаком с ребятами из Москов­
ского энергетического, работавшими в Химкинском порту,
352

и Игорь поехал к нему — на этот раз без колбасы, тем бо­
лее что опыт «относительного голодания» был, по-видимому, закончен. Они встретились у проходной. Витька по­
худел за неделю, щеки провалились. Черная гривка теперь
висела отдельно над маленьким скуластым лицом.
— Еще жив, идиот? — спросил Игорь.
— Как видишь.
— Послушай, это ты мне говорил, что ребята из МЭИ
могут устроить на холодильник в Химкинский порт?
- Я.
— И действительно могут?
— Ты же собирался в Крым?
— Не поеду. Нужно подработать.
— Ладно, позвони на днях.
— Завтра.
— Хорошо. Как Петька?
— Не знаю. Играет.
Витька засмеялся.
— Надо бы встретиться.
— Конечно, надо. Ну, пока.
Вечером Витька позвонил, что ребята могут устроить,
но временно, взамен одного парня, который кончил сессию
и собирается домой на несколько дней.
— Значит, я буду работать за кого-то другого?
— Да. Теперь твоя фамилия будет Гурко.
— Не выйдет.
— Как хочешь. Другой возможности нет. Школьников
вообще не оформляют. А студенты постоянно работают
друг за друга. Кстати, окажешь парню услугу. Он не вы­
летит из списка.
— Ладно. Когда и куда?
— Завтра к восьми на рыбный причал, спросишь Ав­
тономова, бригадира.
— Спасибо.
Не на чем. Заходи,
32

На палубе работали вчетвером: двое подавали, а
двое, схватив мешок за концы, бежали к грузовику и воз­
вращались. Трюм понемногу пустел, и тогда еще двое пры­
гали вниз, в сырую, пропахшую воблой глубину. Мешки
смерзлись, ушки, за которые нужно было хвататься, при^2 в. Каверин» т. 5

353

ходилось отбивать ногой. Игорь хотел прыгнуть в трюм.
Его остановили:
— Ты сегодня первый день? Обожди. Привыкнешь.
Среди студентов были ребята не выше и не сильнее его.
Может быть, он слишком старался? Не прошло и двух
часов, как у него заныла спина^ а руки разгибались с
трудом, как будто им мешали чьи-то другие, железные
руки.
Его подташнивало от запаха воблы, от усталости, от
голода. Он не успел позавтракать дома. К лицу прилипли
чешуйки, он отирал пот рукавом.
В столовой студенты громко разговаривали, шутили.
Ему казалось, что у них, как в немом кино, открываются и
закрываются рты. Он не мог разговаривать. Через два­
дцать минут он встанет, пойдет на баржу, и снова начнет­
ся растаскивание смерзшихся мешков, хватание за ушки
и подача. Теперь он стоял в первой паре, принимавшей
мешки, бежавшей к грузовику и возвращавшейся обратно
на баржу.
Он крепко заснул в попутной машине, развозившей
воблу по магазинам, и во сне тоже принимал мешки, бе­
жал, возвращался. У Сокола шофер разбудил его. Он спу­
стился в метро, пропахшее воблой. Вся Москва пропахла
воблой, лестница, квартира, комната Павлы Порфирьевны,
накрывавшей на стол. Она о чем-то расспрашивала с бес­
покойством. Он отвечал, не слыша.
Поужинав, он лег, попросив старушку разбудить его в
шесть утра, и — так ему показалось — сразу же стал от­
биваться от нее, натягивая на голову одеяло. Уже было,
оказывается, ровно шесть.
Второй день был труднее, чем первый, но и легче, по­
тому что время от времени ему начинало казаться, что
поднимает мешки не он, а кто-то другой. Он думал о день­
гах. За смену платили по четыре рубля. Значит, нужно
работать неделю с лишним, чтобы вернуть долг Петьки­
ному деду. За ночные смены платили больше. Потом, ког­
да он привыкнет, можно перейти на ночные.
«А мама в Венеции,— подумал он с нежностью.— «Уз­
кие переулки поражают своим глубоким немым выраже­
нием. Черная гондола, черный платок на плечах венециан­
ки выступают здесь в строгом, почти торжественном зна­
чении векового обряда». Он шевелил губами, вспоминая.
Все это было не об Италии, а о матери,, которая скоро бу­
дет здесь, с ним, в Москве.
354

33

...Последние часы поездки, к обеду туристы будут в
Москве. Они говорят об этом в автобусе, покидая Брюс­
сель, мелькнувший и запомнившийся, незабываемый и
мгновенно забытый. Лихая реклама на степе последнего
дома «Diablement bon», атомиум, похожий на иллюстра­
цию к старомодному фантастическому роману о селенитах.
Аэропорт. Дети.
Детей было почему-то много — девочки, причесанные
по-взрослому, мальчики в хорошеньких кепи. Молодые
мамы вели их или несли на руках. Мальчик с крепкими
румяными щечками заревел — позавидовал сестренке,
которую носильщик посадил па складной катящийся
стул. Мама пристыдила его. Все засмеялись. Валерия
Константиновна засмотрелась на детей и очнулась, по­
чувствовав на себе серьезный, ласковый, внимательный
взгляд.
— Прелестные, правда? — спросил Токарский.
Они стояли в очереди за паспортами.
- Да.
— Вы любите детей?
— Очень.
...Самолет еще не взлетел, а Сева уже спит, откинув­
шись в кресле,— человек, о котором Токарский сказал, что
ему интересно все, даже спать. Он побледнел, под глаза­
ми круги, лицо с круглым носом кажется детским во сне.
Он устал: нужен год, чтобы узнать и запомнить то, что
он узнал и запомнил за двенадцать дней. Можно отдох­
нуть до Москвы. А потом? О, потом начнется работа!
Он еще не был в панорамном кино. Правда ли, что в
Литературном институте учат писать? На Шарикопод­
шипнике загазованность доведена почти до нуля. Нель­
зя ли воспользоваться этим устройством на нашем
заводе? Сегодня вторник, в Николаеве он будет в суб­
боту.
— Николаев? — сказала Валерия Константиновна,—
Ну как же, город невест.
Интересно, поправится ли ожерелье Кате? Какая доб­
рая та стеколыцица на Мурано. Сева спит и не спит.
«Здравствуй, Катя. Ты дома?» — «А где же мне быть
12*

355

еще?» — «Постой, да что же ты плачешь?» — «Не знаю,
соскучилась».
А вечером — сонный Ингул, тонкие полоски мачт, лун­
ная дорожка на ровном разливе другой, не венецианской
лагуны.
Аникины поссорились в Брюсселе, он нарочно обме­
нялся местами, чтобы не сидеть рядом с женой. Он читает.
Тревожно поглядывая на него, она притворяется спящей.
«Боже мой, что же делать? Он меня ненавидит. С каким
отвращением он выкинул из чемодана какую-то мелочь,
грошовую пудреницу, которую я купила в Милане. Он уло­
жил свой чемодан отдельно, этого не было еще никогда.
Неужели он уйдет от меня? Да нет же, мы ссорились и
мирились тысячу раз. Даже не мирились, а просто все
сглаживалось, и жизнь продолжалась. Я нужна ему, очень
нужна, он привык ко мне. Он любит Петечку, он не может
жить без него. Только не надо больше ездить вместе.
Ему кажется, что я мешаю ему. Ему это всегда казалось.
Пускай ездит один или даже с кем-нибудь, все равно.
Я старая, я ему не мешаю. Мы ссорились и мирились. Это
сгладится. С аэродрома он поедет домой».

Руки встречаются, когда Токарский помогаетВалерии
Константиновне расстегнуть пояс на кресле. Она смотрит
на его руки — сильные, с широкими ладонями, с поблески­
вающей, смуглой кожей пятидесятилетнего человека. Ско­
ро Москва. Осталось только два часа до первой разлуки.
«У меня счастливое лицо. Это стыдно. Я счастлива, пото­
му что он коснулся меня. Он рядом. Неужели так бу­
дет всегда? Он спросил меня: «Где и когда мы увидимся
снова?»
Валерия Константиновна смотрит в окно. Косые лучи
неземного кристального света упираются в серебристое,
выстланное облаками поле.
А Игорь сидит у Пети в комнате с лоджией и рисует
рожи на нотной бумаге. Мефистофель, повар в колпаке,
лицо старика с треугольными мешочками под глазами.
Они говорят о девчонке, которая прислала Пете письмо.
Игорь думает, что она вовсе не дура. Плохо только, что
356

вчера, в воскресенье, они ездили в Измайловский парк и
потеряли ее, даже не потеряли, а, заговорившись, за­
были ее у перекидных качелей. Она обиделась. Сегодня,
когда Петя позвонил, она повесила трубку. Нет, все-таки
ДУРа.
От Игоря пахнет воблой, он приехал с работы. Они
болтают, курят, и Петя с обожанием смотрит на друга.
Над рожами появляется подъемный кран, над краном —
палуба с черными человечками, из темной глубины на па­
лубу вылетают мешки. «Мама умоется, сядет за стол: «Ну,
как ты здесь без меня?» Над палубой появляется Дворец
дожей, который, оказывается, очень удобно рисовать на
нотной бумаге.
И Петя думает о том, что завтра приезжают родите­
ли. Придется встретить их, если ничего не удастся при­
думать.
— Ты понимаешь, я даже не могу тебе объяснить. Не
могу с ними жить — вот и все. Кончу школу — и уйду! По­
минай как звали!
Он садится за рояль. Он играет это «уйду», которое без
музыки объяснить невозможно.
«Не хочу лгать и притворяться,— играет он.— Не хочу
равнодушно смотреть, как лгут и притворяются другие.
Не хочу быть таким, как отец с его талантом и славой.
Никому не нужен его талант, а что это за талант, кото­
рый никому не нужен? Нет, мы другие. Сейчас я буду иг­
рать, какие мы, и Игорь, который не думает, как Витька,
что музыка — это организованный шум, поймет, что я иг­
раю о нем».
Нужен был день раннего лета, чтобы изобразить,
какими они с Игорем будут через несколько лет,
и он стал играть этот день в Ясной Поляне, где он был
давным-давно, когда родители еще не поссорились с
Дедом.
Дед поехал в Ясную Поляну и взял его с собой. Они
осмотрели дом и пошли на могилу Толстого. Но не дом и
могила запомнились и поразили Петю, а яблоневый сад,
который показывал им прихрамывающий седой человек.
Этот сад погиб от морозов, его спилили, но несколько де­
ревьев остались и весной вдруг дали молодые побеги. Яб­
лони были очень старые,, с грубой, узловатой корой, похо­
жие на камни. Но над этими камнями зеленели ветки в
белых цветах, упруго покачивающиеся под ветром. Солн­
цу, которому все равно, что освещать, в этот день было не
357

все равно, и оно выбрало этот угол сада нарочно, чтобы он
запомнился Пете. И он играл теперь чудо этих яблонь и
острое чувство надежды, восхищения, которое испытывали
люди, пришедшие сюда и как бы ставшие частью этого
сада. Он играл блеск солнца на молодой траве, прохладу
еще не согревшейся земли, качанье веток под осторожным
ветром...
— Ну ладпо, мне пора,— сказал Игорь, вставая.— По­
едешь предков встречать?
- Да.
— На машине небось? Захвати меня. Я завтра не пой­
ду на работу.
1962

ДВОЙНОЙ ПОРТРЕТ
РОМАН

1

Какое все-таки счастье, что жена так слепо верит
ему! Сейчас она войдет, не стучась, смешно щурясь (она
скрывала близорукость), и спросит значительно: «Ну
как?» — хотя ничего не произошло и не могло произойти
ва ночь.
Снегирев вскочил и стал делать гимнастику, погляды­
вая не без удовольствия на собственное отражение, мель­
кавшее в стеклянной двери балкона. Раз-два! Он почти не
сомневался, что анонимное письмо написала Шахлина или
та рыжая, которая никак не может забыть, что как-то в
Керчи, от нечего делать... Он легко приседал, выбрасывая
руки.
День был солнечный, за просторными окнами непо­
движно стоял морозный воздух, пронизанный светом снега
и солнца. Раз-два! Лежа на спине, Валерий Павлович де­
лал «ножницы», ритмично раздвигая ноги. Да, часов в
шесть он позвонит Ксении. Он подумал о ее ногах, розово­
смуглых, с тонкими лодыжками, еще загорелых с лета. Не
слишком ли часто? И вообще, не много ли женщин? Всетаки уже не тридцать. И не сорок.
Он не мог удержаться от смеха, когда, осторожно сту­
пая длинными ногами, в болтающемся халате, жена во­
шла и спросила:
— Ну как?
2

...Шахлина или та, рыжая, фамилию которой Мария
Ивановна никак не могла запомнить. Эти девчонки! Они
все влюблены в Валерия Павловича, ревнуют, способны на
361

гадость. Нет, письмо — вздор! И она умно поступила, по­
казав его мужу. Но как быть с Алешей?
Она надела халат и пошла будить Валерия Павлови­
ча. Он уже делал гимнастику, розовый, со спутанными
волосами, и когда Мария Ивановна показалась на пороге,
засмеялся и сказал:
— Все в порядке.
Чувство озабоченности, которое Мария Ивановна по­
стоянно испытывала по отношению к мужу, к его делам,
настроению, здоровью, не то что исчезло, но как бы ото­
шло в сторону, когда она оделась к утреннему кофе. Она
считала, что именно к завтраку нужно одеваться тщатель­
но и даже нарядно. В черном платье, которое — она это
прекрасно знала — особенно шло к ней, она вошла в сто­
ловую, где Валерий Павлович уже сидел за столом, не­
брежно просматривая газеты. Сказать или нет? Глядя на
мужа, свежевыбритого, моложавого, аппетитно жующего,
с круглыми блестящими глазами, она думала о том, как
неприятно будет ему узнать о проступке Алеши. Но ска­
зать все-таки необходимо. Алеша учится в одном классе с
Женей Крупениным, а Женя мог рассказать об этой исто­
рии дома.
— Лариса Александровна звонила, что ей лучше. По­
думать только, после второго сеанса.— Мария Ивановна
лечила знакомых сердоликом, хотя окончила институт Те­
атрального искусства.
Валерий Павлович промолчал, и она обратилась к дру­
гой теме. Она привыкла к тому, что муж начинает слу­
шать ее не сразу.
— Матрешу просто не узнать после того, как умер Па­
вел,— сказала она оживленно.— До неузнаваемости попра­
вилась и похорошела. Естественно! Вечно с синяками хо­
дила.
Матреша была лифтерша, а Павел — ее муж, слесарьводопроводчик.
Мария Ивановна покровительствовала лифтершам, до­
машним работницам, маникюршам. Она была из рода Козодавлевых и любила повторять, что на самом деле Козодавлевы — это старинная шведская фамилия Коос-фонДаллен.
Валерий Павлович опять промолчал, и она решилась,
наконец, перейти к делу:
— Прекрасный молодой педагог, которого на послед­
нем родительском собрании называли находкой для шко362

лы. Почему мальчики вдруг ополчились на него — загад­
ка! Причем именно Алеша, у которого, кстати, по истории
всегда были пятерки.
Валерий Павлович поднял глаза от газеты,
— А что случилось?
— Решительно ничего.
— Все-таки?
— Алеша сказал грубость историку и получил тройку
по поведению.
Валерий Павлович отложил газету.
— Он дома?
— Да, но только...
— Позови его.
Мария Ивановна умоляюще сложила руки, но у него
опасно потускнели глаза,, и она торопливо пошла за сы­
ном.
Алеша вошел, потупясь, и сказал:
— С добрым утром.
Он был похож на мать — длинный, бледный, с широко
расставленными глазами.
— Алеша, расскажи отцу... За что ты получил тройку
по поведению?
— Я писал контрольную, а Геннадий Лукич подошел
и отобрал.
— Почему?
— Не знаю. Очевидно, решил, что я списываю у
Женьки.
— И это все?
- Да.
— Неправда, Алеша,—возразила Мария Ивановна.—
Ты сказал ему грубость.
— Не сказал, а прошептал. Я не виноват, что он рас­
слышал. Вообще, я не списывал.
— Допустим. Но все-таки... Что ты ему сказал?
Алеша не ответил. Он вынул из кармана какую-то мо­
нету и стал вертеть ее в пальцах.
— Говори! — бешено крикнул Валерий Павлович.
Алеша вздохнул.
— Я исправлю тройку.
— Что ты ему сказал, я спрашиваю!
Алеша покраснел болезненно, слабо. Он смотрел в сто­
рону, с трудом удерживая дрожащие губы.
— Если вы непременно хотите знать, я сказал,, что
он — сволочь.
363

— Что?
Алеша поднял глаза на отца, вскрикнул и побежал к
двери. Мария Ивановна догнала его.
— Алеша, я очень прошу тебя... Должна же быть при­
чина... Еще в прошлом году...
— Потому что он сволочь, сволочь, сволочь! Из-за него
честных людей расстреливали. Он гад!
Алеша выронил монету, покатившуюся к ногам Вале­
рия Павловича, кинулся за ней, но отец уже поднял мо­
нету.
— Ах, вот в чем дело! Тогда сядем.— Он взял стул.—
И поговорим спокойно.
— Валерий, я прошу тебя... Тебе вредно волноваться.
— А я и не волнуюсь.— Валерий Павлович вертел в
руках монету.— Видишь ли в чем дело, Алеша... Ты
осмелился обвинить своего преподавателя в тяжелом пре­
ступлении. На каком основании? У тебя есть доказатель­
ства? А если это клевета? Нет, Алеша, преступление в дан­
ном случае совершил не он, а ты. И называется оно — ты
еще не знаешь этого слова — инсинуацией. Кстати, откуда
у тебя эта монета?
— Выменял.
— Старинная?
- Да.
— Ты сегодня же извинишься перед историком,пря­
ча монету, сказал Валерий Павлович.
— Разумеется,— поспешно подтвердила Мария Ива­
новна, взглянув на сына, который, упрямо опустив голову,
направился к двери.— Тебе пора, Валерий.
Алеша обернулся.
— Отдай монету,— прошептал он.
Валерий Павлович сделал вид, что не слышит*
— Иди, Алеша,— сказала Мария Ивановна.
— Пускай он отдаст монету.
Валерий Павлович засмеялся.
— Ладно, тогда давай меняться,— с неожиданным до­
бродушием сказал он.— Твоя монета — мои марки. Ты
ведь собираешь с портретами?
- Да.
— Я тебе, знаешь, какого Людовика Восемнадцатого
достану — только держись!
— При Людовике Восемнадцатом марок не было.
Ах, не было? Тем хуже для него. Ну, иди сюда.
Он обнял сына за плечи.
364

— Мир!
В кабинете зазвонил телефон, и Валерий Павлович вы­
шел из столовой. Ему хотелось закрыть за собой дверь —
это могла быть Ксения, но он сделал над собой усилие и
не закрыл.
— Валерий Павлович?
- Да.
— Сотников, из парткома. Зайдите к нам, Валерий
Павлович.
— Что случилось?
— Ничего особенного. Тут справлялись о вас.
- Кто?
— Какой-то Кузин, из газеты «Научная жизнь».
— Что ему нужно?
— Зайдете?
— У меня лекция в час.
— Вот перед лекцией и зайдите.

з
Валерию Павловичу не понравилось, что им заинте­
ресовалась газета, потому что у него были враги, и эти
враги, до сих пор сидевшие тихо, оживились теперь, зимой
1954 года. Оживился, например, старый маньяк Кошкин.
Мелькнула здесь и там в научных журналах фамилия
Остроградского. Это было неприятно, хотя Валерий Пав­
лович, разумеется, ничего не имел против его возвраще­
ния.
Перед лекцией он зашел в партком. Сотников ждал
его. Да, приезжал какой-то Кузин из газеты «Научная
жизнь», спрашивал,— ну, черт его знает, обо всем на свете!
Почему-то интересовался защитой дипломных работ. По­
том заговорил о вас. Что вы делаете? Где напечатаны по­
следние работы?
— Что же вы ответили?
— Правду.
— Именно?
— Я сказал, что вот уже добрых двадцать лет вы чи­
таете лекции. А насчет работ посоветовал зайти в библи­
отеку за справкой.
— И больше ничего?
— Да. Впрочем, нет. Уходя, он спросил о Черкашине.
Известна ли мне причина самоубийства?
365

— Что же вы ответили?
— Не известна.
— И больше ничего?
Сотников засмеялся.
— Спросил еще —о какого этажа? Я сказал, что с
одиннадцатого. Обывательское любопытство.
4

Статья «Совесть ученого» была запланирована в сен­
тябре 1954 года, и то, что узнал Кузин, еще раз убедило
его в необходимости появления этой статьи. Точнее было
бы сказать, что его убедило не то, что он узнал,— он почти
ничего не узнал, а настойчивое стремление секретаря парт­
кома внушить ему, что подобная статья может принести
только вред. С этим Кузин никак не мог согласиться.
Фальсификация в естествознании давно стала бедст­
вием, и необходимо было доказать, что оно не только об­
ходится очень дорого, но и подрывает наш авторитет за
границей. Еще недавно., при Сталине, писать об этом было
не только опасно, но невозможно. Теперь положение из­
менилось, и Кузин энергично убеждал начальство, что га­
зета больше не имеет права делать вид, что бедствия не
существует.
Кузин был «разработчиком» — редакция держала не­
сколько сотрудников, занимавшихся главным образом про­
веркой и подготовкой материала. У него была странная
внешность — острый, кривоватый нос, острый кадык на
длинной шее, седеющие волосы, падающие на лоб, глубо­
ко сидящие, вспыхивающие глаза. Он был похож на Дон
Кихота., Приятели-художники рисовали его пятью остры­
ми углами. На самом деле это был антипод Дон Кихота —
трезвый человек, не любивший терять времени даром.
В крошечной комнатке отдела естествознания он ждал
эвонка Горшкова, своего шефа, опытного журналиста. Че­
ловек мнительный, осторожный, Горшков умело пользо­
вался инерцией известности, позволявшей ему в течение
многих лет сохранять солидное положение. И теперь, ду­
мая о предстоящем разговоре, Кузин нервно морщился,
представляя себе квадратное лицо шефа и толстые руки,
нерешительно перелистывающие разработку. А ведь она
была хороша! Правда, Кузин почти не коснулся атмосфе­
ры, в которой обычно возникает фальсификация. Это за866

вело бы его слишком далеко. Не написал он, к сожалению,
и о секретности, хотя ему было совершенно ясно, что
фальсификация почти всегда опирается на секрет­
ность, как это было, например, в знаменитом деле Прошьяна.
Но все-таки Кузин отвел душу. Втайне он надеялся,
что когда-нибудь его разработки дойдут до ЦК и произве­
дут соответствующее впечатление. Был же подобный слу­
чай в «Литературной газете»!
Как все разработчики, Кузин мучительно хотел печа­
таться. Он мечтал о больших, в три колонки, статьях, во­
круг которых закипали бы споры. Он видел свои подвалы
перепечатанными в «Правде» с кратким, но лестным для
него редакционным примечанием... Иногда печататься
удавалось. И всякий раз это был праздник, хотя его за­
метки — он это знал — были написаны принужденно и
сухо.
Впрочем, на этот раз не было никакой надежды, что
Горшков поручит ему написать статью. Вопрос был серь­
езный, и автора надо было найти серьезного, с именем.
Задача! Он мысленно перебрал несколько имен. Но этот —
он решил — не возьмется, а тот — не тянет. Третий был
политически хорош, но статья была бы одновременно и
резкой и скучной.
Наконец Горшков вызвал его. На этот раз он держался
уверенно — должно быть, позвонил главному редактору и
получил благословение.
— Кому поручить?
— Алексей Сергеевич, а что, если мы попросим...
Он назвал фамилию.
— Откажется.
— Почему вы думаете? Он же пишет о людях на­
уки?
— Намучаешься с ним,— вздохнув, сказал Горшков.—
За каждое слово будет цепляться.
— Зато, если он заинтересуется материалом, он хоро­
шо напишет. Я поговорю с ним, хорошо?
— Поговорите. Ничего не выйдет.
— А я думаю, выйдет. И вы знаете почему? Помните
историю студента Черкашина?
— Да, но при чем же здесь...
— Алексей Сергеич, у него в романах постоянно такие
истории. Оп согласится.
367-

5

Ольга, вдова студента Черкашина, жила на Кадашев­
ской набережной, в квартире, переделанной из подвала.
Эти квартиры и до сих пор обращают на себя внимание
своими окнами, против которых стоят буквой «п» кирпич­
ные стеночки, огораживающие от осенних дождей и весен­
них разливов.
Быстрая, никогда не жалующаяся, Черкашина мерт­
вела, думая о том, что ее шестилетняя дочка,, которую тоже
звали Олей, может заболеть от постоянной сырости. Она
ненавидела длинный, с каменным полом коридор, осве­
щенный единственной лампочкой, эти неуютные длинные
комнаты — свою и соседей,— которые когда-то были вто­
ропях нагорожены да так и остались на добрые полстоле­
тия. Давно пора было обменять комнату, да кто же согла­
сится переехать в подвал?
В райсовете от нее приняли заявление, на работе —в
Библиотеке иностранной литературы — обещали помочь.
Но все это было туманно, неопределенно. Надо было дей­
ствовать, хлопотать, скандалить, может быть, дать кому-то
денег, в которых она сама постоянно нуждалась... Она не
умела ни хлопотать, ни скандалить. Вся надежда была —
уже не первый год — на Мишу Лепесткова.
Черкашина была худенькая, беленькая, с косящим
взглядом, в котором мелькало вдруг что-то неожиданное,
опасное. Может быть, потому, что она, как ни старалась,
была одета и причесана небрежно, она производила впе­
чатление воздушности, беспечности...
В этот день пришлось задержаться — ее помощница по
экспедиции перепутала адреса на заграничных бандеро­
лях. Правда, соседка обещала привести Оленьку из дет­
ского сада. Но нужно было постирать для нее назавтра,
помыть посуду и наконец ответить на письмо Платона Ва­
сильевича, отца ее покойного мужа.
Все это — кроме письма — надо было закончить до
девяти, потому что в девять собирался зайти Лепестков, а
она не любила при нем возиться с хозяйством. Он сердил­
ся: «Что я за гость?», кидался помогать ей, а однажды, до­
жидаясь ее прихода, перемыл вместе с Оленькой посуду.
Он так часто бывал у Черкашиных, что соседи в конце
концов перестали интересоваться их отношениями — су­
пружескими, как они полагали. Все же двери приоткрыва­
лись одна за другой, когда, нагруженный покупками, он
368

стремительно пробегал по коридору, плотный, плечом впе­
ред, крепко ставя кривоватые ноги.
Миша был другом покойного Бориса Черкашина, но не
по университету, а по фронту. Два года — сорок третий и
сорок четвертый — они воевали вместе. В университете
они оказались на разных курсах — Лепестков поступил
годом раньше. Разошлись и интересы: Черкашин занялся
рыбным хозяйством, Лепестков — физикой моря. Они
встречались редко. Но в предсмертной записке Борис про­
сил друга позаботиться о двух Олях.
С тех пор прошло пять лет в этой комнате с узким ок­
ном, из которого, только изогнувшись, можно было увидеть
небо. Когда Черкашина уставала от вечного страха за
Оленьку, от воспоминаний, от бессонных ночей, ей прихо­
дила в голову простая мысль, что все могло бы измениться,
если бы Миша... Но мысль приходила и уходила. Молчал
и он. И Черкашина напевала., поправляла летящие волосы,
смеялась, болтала и, слушая, как Миша выговаривает ей
за неумение жить, вдруг поднимала на него влажные, раз­
бегающиеся глаза.
...Все было бы сделано вовремя, если бы не испорти­
лась плитка — по вечерам Ольга Прохоровна не пользо­
валась керогазом. Правда, пока она ее чинила, дочка при­
готовила себе постель, прибрала со стола, помыла посу­
ду — у нее были ловкие ручки. Вода согрелась, голенькая
Оля, с заплетенной косичкой, встала в таз, и мать стала
весело растирать ее губкой. Обе раскраснелись, растрепа­
лись.
— А летом к деду Платону поедем...— приговарива­
ла Черкашина.— Дед хороший, с палочкой, слепень­
кий.
В дверь постучали. Они не слышали. Постучали еще
раз, и Черкашина, думая, что это Миша, крикнула:
— Войдите!
Незнакомый человек в осеннем пальто и зимней пыжи­
ковой шапке — это был Кузин — приоткрыл дверь.
— Извините.
— Одну минутку. Подождите, пожалуйста, в кори­
доре.
Черкашина прибрала в комнате, уложила дочку и, на­
скоро причесавшись, сменила халатик на платье.
— Мама, это дед Платон? — звонко спросила Оля.

369

6

Кузин пришел к Черкашиной, чтобы дополнить свою
разработку. В истории ее мужа были неясности, подска­
завшие Кузину соображения, которые могли заинтересо­
вать автора будущей статьи. Как человек деликатный, он
заранее обдумал разговор и начал его издалека. Ему не­
много мешало, что Черкашина оказалась такой молодой,
бело-розовой, с кое-как закрученным узлом волос на за­
тылке. К ней совсем не подходило слово «вдова», скорее
она была похожа на невесту.
— Снегирев? — как будто не поверив ушам, переспро­
сила она.
И с этой минуты начались странности, изумившие Ку­
зина. Черкашина побледнела, черты ее опустились, и ког­
да, помолчав, она взглянула на Кузина, в ее глазах было
не прежнее беспечно-заинтересованное выражение, астрогое и тревожное. Что-то как будто замкнулось в ней, она
начала отвечать медленно, глядя в сторону, неопределен­
но. Да, ее муж работал в снегиревской экспедиции летом
1948 года. Отношения? Тогда были хорошие. Со Снегире­
вым и не могло быть других.
— Что это значит?
Она промолчала. Кузин заметил, что, насколько ему
известно, многие находятся со Снегиревым в плохих от­
ношениях. Опять промолчала. Разговор стал останавли­
ваться, спотыкаться.
— Простите, Ольга Прохоровна, что я вынужден кос­
нуться... Я понимаю, что этот вопрос для вас... И если вы...
В дверь постучали. Черкашина поспешно сказала:
— Войдите!
Плотный мужчина, лет тридцати, неуклюже, плечом
вперед, протиснулся в комнату.
— Ох, как хорошо, что вы пришли, Миша! — повеселев,
сказала Черкашина.— Познакомьтесь, это товарищ из га­
зеты.
Мужчина неторопливо повесил полушубок на гвоздь.
У пего было красное лицо с туманными и, как показалось
Кузину, лишенными всякого выражения глазами. Он на­
звал себя: «Лепестков», взял стул и приготовился слушать.
— А Снегирев знает об этой статье? Которую вы со­
брались написать?
— Может быть, и не я.
— Это все равно...— пробурчал Лепестков.— Важно,
370

энает или не знает. Потому что, если он знает... Ну, сло­
вом, тогда не выйдет.
— Почему?
Лепестков стал смотреть в потолок.
— Такой уж он влиятельный человек? — спросил Ку­
зин.
- Да.
Хороший ученый?
— Ну нет!
— Так в чем же дело?
Лепестков опять замолчал. Взвешивающее, оцениваю­
щее выражение прошло по его лицу. «Кто тебя знает, кто ты
такой? И почему я, собственно, должен говорить с тобой
откровенно?» Так Кузин расшифровал его размышления.
— Послушайте, вы видите меня в первый раз. Но, по­
верьте, я ничего не хочу, кроме как добраться до истины, а
по всему видно, что вы могли бы помочь. Допускаю, что ко
мне у вас недоверчивое отношение, но в данном случае...
Лепестков смотрел в потолок. Черкашина без всякой
надобности поправила на спящей девочке одеяло.
— Послушайте, я прекрасно понимаю. Приходит че­
ловек с улицы, даже не приходит, а врывается... Но ведь
не в интересах же Снегирева поднимать эту историю?
Лепестков что-то вопросительно пробормотал. Черка­
шина кивнула.
— Что?
— Нет, это я Ольге Прохоровне сказал. Вот что, пой­
демте куда-нибудь отсюда. Мне пора. Если вы можете
проводить меня до метро, я вам кое-что расскажу.
Он надел треух и полушубок, кивнул Черкашиной и,
не дожидаясь, пока Кузин попрощается, вышел.
7

— Я ушел, потому что не хотел при Ольге Прохо­
ровне говорить о ее муже; Ведь вы о Борисе хотели ее
расспросить?
- Да.
Они шли по Кадашевской набережной, пар клубился
над темной, почему-то незамерзшей водой. Люди в кожу­
хах в клубах пара что-то делали на барже, от которой
ползли к берегу толстые грязные змеи кольчатых труб.
— Я знаю, что вас интересует, и могу рассказать, хотя
371

убежден, что из этого до поры до времени ничего не вый­
дет. Дело в том, что эта история — частность.
— Хороша частность!
— Именно так. Если сравнить самоубийство Черка­
шина с тем, что тогда происходило в науке...
— Вы имеете в виду биологию?
— Да, в широком смысле. Так вот, если представить,
что перед вами — театр, скажем, трагедия Шекспира, это
самоубийство... Ну, скажем, какой-нибудь Яго оступился,
слегка подвернув ногу. А спектакль идет своим чередом.
В этой истории Снегирев именно слегка оступился. Его
пожурили, тоже слегка, а потом... Кому охота ссориться
с таким человеком?
— С каким таким?
— Да уж с таким...
— Мне охота.
— Вы — другое дело. Вы — не биолог, не ихтиолог, не
пишете диссертаций и не нуждаетесь в жилплощади.
— Как раз нуждаюсь.
— Все равно. Вы — человек другого круга.
— Пожалуй,— смеясь, сказал Кузин. Ему нравился со­
беседник. И Лепестков не без любопытства поглядывал
на кривой нос, торчавший из-под низко надетой пыжико­
вой шапки, на острые плечи, на всю нескладную длинную
фигуру Кузина.
Они прошли через Малый Каменный, цветные лампоч­
ки на кино «Ударник» сонно просвечивали сквозь молоч­
ный воздух. В пустом сквере одиноко бродили закутанные
бабы-сторожа, прошла, громко разговаривая, компания
молодежи.
— Так вот Черкашин. Он писал стихи.
- Да?
— Плохие. И биологом он был плохим. Он очень хо­
рошо воевал. Не потому, что был человеком военным, а
потому, что война была для него... Ну, не знаю. Чем-то
вроде искупления. Он был человеком фанатическим, пре­
дававшимся делу без оглядки. Истовым и неистовым.
— То есть?
— Ну, это вроде каламбура. Одно у него не мешало
другому. Вдруг сожмет зубы, побелеет. Мог убить. На вой­
не ведь убивали по-разному. Он — свято. Кроме того, он
был с корнями...
— В социальном смысле?
— Именно. Всех своих односельчан он прекрасно знал,
372

бедствия их волновали его постоянно. Он возмущался, ки­
пел, куда-то писал. Колхоз был рыбачий, где-то под Кер­
чью, и его ихтиология взялась именно оттуда. Он намере­
вался после вуза вернуться в колхоз. Вы замерзли?
— Да. Но это не важно. Рассказывайте. Интересно.
— Зайдем в магазин, возле «Ударника», и погреемся.
Там можно даже, кажется, выпить у стойки.
— Я пе пью, у меня язва.
— Вот от язвы как раз и лечатся водкой.
У стойки можно было выпить только шампанское. Они
постояли, греясь, искоса поглядывая друг на друга. Дверь
хлопала, люди входили красные, с заиндевевшими волоса­
ми. Морозный воздух врывался, клубился и таял.
Кузин, который не ел с утра, купил сладкую булку
и съел. Они еще немного поговорили о язве.
— На чем я остановился? А, да! На факультете Борис
попал к Снегиреву. Не сразу, а на четвертом курсе, когда
тот взял его с собой в экспедицию на Каспийское море.
Это была экспедиция... Словом, наблюдения Бориса не
устроили Снегирева.
— Почему не устроили?
— Потому что у Снегирева была работа... Гм, тут бы
надо кое-что объяснить. Работы не было.
— То есть?
— Работа — и притом вполне удавшаяся — принадле­
жала другому человеку, а Снегирев как раз стремился ее
опровергнуть.
— Зачем?
—- Ну-с, это длинная история. Не вдаваясь в подробно­
сти: он взял с собой Бориса, чтобы тот подтвердил его
возражения, а Борис... Вот тут и началось! Он долго не ре­
шался поговорить со Снегиревым, и мы его готовили — Оль­
га и я. Это было трудно. Он кричал, а Ольгу даже ‘побил.
— Не может быть!
Лепестков промолчал. Он снял треух и вытер носовым
платком вспотевший лоб и слегка вьющиеся некрасивые
волосы. Его и без того красное лицо еще покраснело.
— Словом, уговорили мы его, он пошел, а вернулся
уже полусумасшедшим. Снегирев выслушал его, швырнул
в лицо статью и сказал: «Не может этого быть!»
Кузин вынул записную книжку.
— Пожалуйста,— сказал Лепестков в ответ на его во­
просительный взгляд.— Кстати, это была не статья, а ди­
плом. А когда Борис стал возражать, Снегирев ответил
373

ему буквально следующее: «Необходимо доказать, что я
прав, а на ваши данные мне наплевать». И вот, что любо­
пытно... Вам трудно судить, вы Черкашина не знали.
В нем было что-то. от протопопа Аввакума — подохну, а
тремя перстами креститься не стану! Я ни минуты не со­
мневался, что оп упрется — именно так он вел себя на
войне. Ведь от него потребовали — ни много ни мало, что­
бы он стал другим человеком. Конечно, Снегирев не осме­
ливался требовать впрямую, он намекал, но намек был
ясный: «Не подделаешь — не допущу к защите».
В магазине стало шумно. Женщины стали ругать про­
давщицу, отпустившую яблоки без очереди: «Та стояла,
эта не стояла». Они ушли.
— Теперь куда? — спросил Лепестков.
— Куда хотите.
— Может быть, ко мне? На улице записывать неудоб­
но. Я живу недалеко, па Ордынке.
— Я вас пе стесню?
— Ничуть. Правда, у меня скромно. Зато тепло.
Они пошли назад через мост.
— Ничего, вы рассказывайте,— попросил Кузин.—
Я запомню, а потом запишу.
— Ладно. Так вот. Надо было подчистить данные и на
основании новых, взятых с потолка, доказать, что Снеги­
рев прав. Шутка ли? Но тут подошла весна, я должен был
ехать па практику, и Борис мне сказал: «Если подделаю,
удавлюсь». Тут же он стал доказывать, что, в сущности,
диплом — вздор, а главное — окончить и вернуться в село.
Он как будто убеждал меня, что ему ничего не остается,
как подделать данные,— и тут же, между прочим, шутил
и ломался. Он был из тех глубоко порядочных людей, ко­
торые в безвыходном положении начинают вести себя
странно —- не то каются, не то ерничают.
Лепестков полез в карман за носовым платком.
— Я уехал,— продолжал он, шумно высморкавшись.—
Так что все прочее расскажу уже с чужих слов. Во двор
и налево...
Они прошли под низким сводом ворот. Старый двух­
этажный флигель стоял в глубине двора. Здесь было не
по-городскому тихо, скрип снега стал слышен под нога­
ми. Над флигелвлМ плыла зимняя, полная, еще золотая, но
уже просвечивающая голубизной луна.
— Сюда,—сказал Лепестков. К здоровенному каменно­
му флигелю была пристроена деревянная боковушка, в ко374

торой уютно светилось окопце.— Сам выстроил. Конечно,
не своими руками. Впрочем, до некоторой степени и своими.
Пристройка состояла из просторного тамбура, в кото­
ром было так же холодно, как на дворе, и маленькой ком­
наты, прибранной и довольно уютной. Круглая печь была,
видимо, недавно натоплена. Над столом выгибала длин­
ную шею чертежная лампа. Вдоль глухой стены стояла
высокая, почти до потолка, книжная полка, в которой здесь
и там были устроены закрытые шкафчики. «Для белья»,—
подумал Кузин и сразу невольно сказал: «Ого!», увидев в
одном из шкафчиков, который открыл Лепестков, много
винных бутылок разного размера и вида.
Лепестков поставил на стол коньяк.
— Да, черт, совсем забыл! Вы не пьете. Так, может,
устроить для вас чай? Мигом!
— Спасибо, не надо.
Взглянув на часы, Кузин достал крошечный пузырек с
белыми шариками. Он высыпал шарики на ладонь, отсчи­
тал восемь и слизнул с ладони.
— Гомеопатия?
- Да.
— Помогает?
— Кто его разберет. Говорят — да, если по часам есть.
А я, видите, как... Зачем-то булку сожрал в магазине. То
там ухватишь, то тут.
8

— Стало быть, я уехал до осени. И вот что произо­
шло после моего отъезда: Черкашин подчистил данные,
причем, видимо, торопился, потому что это было сделано
кое-как, неумело. И все-таки удался номер! Торопясь до­
казать свою правоту, Снегирев поручил Борису прочитать
доклад на студенческой научной конференции. Что было
делать? Он согласился. На этой же конференции был по­
казан фильм, снятый экспедицией, и хотя во время демон­
страции произошло досадное недоразумение — победа
была полная. И через несколько дней Черкашин покончил
с собой — и надо сказать, обдуманно. Кто-то из его земля­
ков остановился в гостинице «Москва», Борис зашел к
нему, поболтали, выпили. Потом земляк пошел принимать
душ, а прежде, заметьте, принял душ и надел чистую ру­
башку Черкашин. Когда земляк ззернулся, номер был пуст
375

и на столе лежала записка. Это была одна из многих запи­
сок. Он и в деканат написал, и отцу, а жене, между про­
чим, ни слова.
— Высказали: «Через несколько дней»?
- Да.
— Что же произошло за эти несколько дней?
— Почему вы спрашиваете?
— Потому что причина не ясна. Совесть?
— Это немало.
— Верно. Но все-.таки — жена, дочь. Односельчане, с
которыми он был так тесно связан. Решиться на такое?
Значит, другого выхода не было?
Лепестков не ответил. Он налил коньяк, выпил. У Ку­
зина заболел живот. «Черт, проходили мимо аптеки, надо
было купить белладонны».
— Михаил Леонтьевич,— сказал он,— и все это, повашему, частность?
— Разумеется. Кто такой Черкашин? Всего-навсего
студент, и, повторяю, не очень способный. А слышали вы,
например, об Остроградском?
— Слышал.
— Давно?
— Две недели тому назад.
Лепестков засмеялся.
— Бессмертный этот рассказ Чехова, где в поезде
встречаются двое, один — знаменитый ученый, академик,
другой — инженер, тоже известный. И оказывается, что
они ничего друг о друге не знают... Как же так? Вы соби­
раетесь писать об ихтиологии, океанологии и ничего не
знаете об Остроградском?
— Почти ничего. Расскажите, Михаил Леонтьевич.
Лепестков поднял глаза — не такие уж туманные, как
показалось Кузину с первого взгляда. Впрочем, может
быть, и туманные — но трогающий, глубокий свет проби­
вался в этом тумане. Он сидел в старом, потертом кресле,
смешно оттопырив губы, может быть, снова взвешивая,
оценивая, как тогда, у Черкашиной? Нет, теперь он заду­
мался о другом. Глаза окинули книжную полку, потом
остановились на какой-то рукописи, лежавшей на столе,
потом с притворным равнодушием уставились в потолок —
и погасли. Кузин тоже взглянул на рукопись, довольно
толстую, в зеленой папке. Название было написано круп­
но, синим карандашом: «Безнаказанное преступление. Из
истории советской биологии».
376

9

Остроградский ие отбыл полного срока, и был отпу­
щен как «актированный», то есть безнадежно больной.
Ждать пришлось долго, почти целый год. И дождались из
двенадцати только пятеро, в том числе и он. «Актирован­
ных» отправляли в красноярский Дом инвалидов, где, по
слухам, жилось недурно. Был и другой выход — семья
могла взять освобожденного на свое иждивение.
У Остроградского не было семьи. Когда его арестовали,
жена осталась в Москве, ее не тронули, он получал от нее
посылки. Письма были спокойные— на первый взгляд, но
безнадежные, с какими-то намеками, половину которых
он не понимал. В квартиру на Петровке въехал сотрудник
МГБ с семьей, «и это даже к лучшему,— писала она,—
потому что иногда очень страшно одной по ночам». Он
снова не понял — почему же одной? Где Маша? Потом
письма прекратились. Племянница Остроградского, Аня
Долгушина, жила в Москве; он написал ей, и она ответи­
ла, что Машенька умерла от дифтерии в апреле 1951 года.
Об Ирине она писала с беспокойствожм — бродит, расте­
рянная, ничего ей не нужно, только твердит, что прогля­
дела дочку. Наконец он дождался письма от Ирины —
и понял, что больше никогда не увидит ее. Письмо было
самое обыкновенное. «Вот лето и кончилось»,— писала
она. Но она сама кончилась, и он знал, что умолять ее при­
ободриться, ждать его значило так же мало, как умолять
умирающего не умирать.
Он получил вызов от племянницы. Правда, в отпуск­
ном свидетельстве был указан Серпухов, а не Москва, но
еще в поезде, в шуме и духоте переполненного вагона, ра­
дуясь этому шуму, стараясь по лицам, по разговорам по­
нять, что произошло после смерти Сталина, что происхо­
дит в стране, он решил, что только отметится в Серпухове,
а там...
Он прислушивался к погромыхиванию уносящегося
поезда, и в нем самом что-то поднималось, уносилось, под­
ступало к горлу. «Сердце»,—подумал он с тревогой. Но
тревога была другая, нелагерная. Все было нелагерное,
странное своей обыкновенностью, отсутствием чувства
чужой, беспрерывно, днем и ночью, направляющей воли.
Как про болезнь говорят «отпустило» — так отпустило и
его. Впрочем, его и физически отпустило: в лагере у него
377

давление было 140 и 240 —и упало почти до нормы, едва
он вышел за ворота.
Мысль, которая, как ему казалось, одна только и спас­
ла его в заключении — он думал о ней три года,— продол­
жала помогать ему и теперь. Она была связана с теорией,
которую он предложил в 1949 году, перед самым арестом,
но уточняла эту теорию, доказывала ее неожиданное и
громадное практическое значение. В лагере она была поч­
ти страшна своей несопоставимостью с унижениями, го­
лодом, непосильным трудом. Он не умер, потому что знал,
что эта мысль умрет вместе с ним. Теперь она была со­
всем другой — летящей, мчащейся, повторяющейся ровно
и бодро в стуке колес.
«Но как доказать ее? — думал он почти беспечно.—
Без лаборатории, без приборов, очень сложных, которых
нет в Серпухове и еще нет, вероятно, даже в Москве?»
Оп доехал до Серпухова и получил паспорт. В гости;
нице не было свободных номеров, или были, но не для
него. Он побродил по городу в поисках комнаты, замерз,
зашел в чайную, съел солянку, показавшуюся ему не­
обыкновенно вкусной, а потом, подумав, полный обед.
Согревшись, отдохнув и поговорив — это было интерес­
но — с пожилым рабочим-текстильщиком, он поехал в Мо­
скву.
Ему все равно пришлось бы уехать, потому что ко­
стюм, в котором он был арестован и который теперь, при
выходе из заключения, вернулся к нему, оказался худой.
В 1953 году, когда Остроградский выступал на вечере са­
модеятельности, костюм был еще приличный. Потом его,
по-видимому, кто-то сносил — кромки на карманах залохматились, швы побелели. Ботинки тоже сносились. Паль­
то было кожаное, облезлое, с оттянутыми карманами, он
сам чинил его на Лубянке. Но пальто было еще при­
личное.
Аня, добрая и глупая, рассказала, как Ирина вдруг
пришла с Машенькой и сказала, что не вернется домой. Но
Долгушин все же убедил ее вернуться (из трусости, как
понял Остроградский и как действительно думала Аня),
хотя Машенька была нездорова. Никому и в голову не при­
шло, что это дифтерия: температура была совсем малень­
кая и горло не болело. Потом, когда спохватились, уже ни­
чего нельзя было сделать, хотя сыворотку вводили два раза.
Все это Остроградский знал, но выслушал снова, не
расспрашивая, потому что знал в тысячу раз больше, чем
378

Аня могла рассказать. Долгушин вмешался — и испуган­
но замолчал, встретив окаменевшее лицо с сухими, стра­
дающими глазами.
Потом Аня рассказала, как после похорон Машеньки
она уговаривала Ирину поехать к родственникам Долгу­
шина в Курск, и та согласилась, даже стала собираться
в дорогу, только сказала, что ей хочется немного поле­
жать, отдохнуть. Но как раз этого-то, по мнению Ани,
и нельзя было делать. Она лежала, повернувшись к сте­
не, и почти ничего не ела. Старалась, но не могла, не
могла...
Первый день у Долгушиных прошел хорошо, может
быть потому, что Остроградский сразу поехал на кладби­
ще и вернулся только к вечеру — значит, прошел по ко­
ридору (квартира была коммунальная) только четыре
раза. Второй — воскресенье — несколько хуже: Долгушин
волновался, когда Остроградский выходил в уборную. На
третий, увидев за утренним чаем томящееся желтое лицо
Долгушина, который, по-видимому, не спал до утра, Ост­
роградский понял, что дальше оставаться нельзя. Он и сам
слишком часто оглядывался на телефон, прислушивался
к шагам, чувствовал неприятную, сковывающую тяжесть
в ногах, проходя по коридору.
Провожая его, Аня с трудом удержалась от слез. Но у
нее был, по-видимому, какой-то разговор с мужем, заста­
вивший ее промолчать, когда Остроградский принялся
укладывать вещи. Он не отказался от ботинок и только
слабо усмехнулся, когда на лице Долгушина, которому
было жалко почти новых ботинок, все-таки мелькнуло
удовлетворение.

ю
Крупенпны жили в только что отстроенном доме, у
них не было телефона, и он поехал без звонка — это было
ошибкой. Лариса Александровна, маленькая, чуть-чуть
постаревшая, но с такой же тонкой талией, пышно стри­
женная (это было модно), восторженно вскрикнула, уви­
дев его, усадила, стала расспрашивать — и его опять «от­
пустило», когда, рассказывая, он встретился с ее серыми,
полными слез глазами.
Василий Степанович был в ванной, она побежала к
нему. Остроградский слышал, как она крикнула:
379

— Вася, знаешь, кто у нас? Не скажу! Выходи скорее!
Она вернулась, стуча каблучками, быстро накрыла на
стол, и у Остроградского засосало под ложечкой: такого
стола — с длинно нарезанным, желтовато-лоснящимся ба­
лыком, с колбасой салями, которую он любил, с вином —
он давно не видел.
Рыжий мальчик в очках, румяный и длинноногий, во­
шел в столовую и неловко поклонился.
— Это Женя,— сказала Лариса Александровна с гор­
достью.
— Не может быть!
За шесть лет Женя вырос вдвое и стал похож не на
отца, а на деда. В двадцатых годах на лекции деда — он
читал в МГУ курс русской истории — ходили студенты
всех факультетов.
— Рассказывайте же, дорогой Анатолий Осипович, я
слушаю, слушаю!
Он продолжал рассказывать, но недолго: пришел Васи­
лий Степанович, и с той минуты, когда они пошли на­
встречу друг другу, чтобы обняться — и не обнялись, на­
чалось что-то совсем другое. Со стороны все осталось как
бы по-прежнему, хотя Остроградский, который до сих пор
почти не чувствовал, что на нем истасканный костюм и
не вспоминал о висевшем в передней пальто,— почувство­
вал и вспомнил. «А, наплевать!» — мысленно сказал он.
Но вскоре стало не наплевать. Красный, после ванны, в
дорогой пижаме, из-под которой виднелась толстая, розо­
вая грудь, Крупенин ел и слушал. Иногда он мычал —
этого Остроградский не замечал за ним прежде. Мычание
было сочувственное, хотя и не очень.
Остроградский внимательно посмотрел на его постарев­
шее, прежде тонкое, теперь тяжелое, как гиря, лицо и
встретил взгляд, испуганный, загнанный, молящий —
о чем? По меньшей мере, о том, чтобы Остроградский, ко­
торому он, Крупенин, не хотел и боялся помочь, ушел. Не
только ушел, а позволил бы забыть о его существовании,—
и возможно скорее.
Это было неожиданно. А может быть, и не очень?
И Остроградскому вспомнилось, как однажды Крупенин
шел по коридору в министерстве — не шел, а врезывался,
держа голову немного набок, полный решимости немед­
ленно утвердить свое благополучие в каком-то важном или
незначительном деле. Вот тогда-то и строилась в вообра­
жении эта квартира, эта карьера.
380

Перемена, происшедшая с Крупенпным, была унизи­
тельна, и хотя Остроградский испытывал почти физиче­
скую боль стыда за него, он все-таки наелся. Ужин был
хорош.
Поговорили еще немного — почему-то о медицине. Ла­
риса Александровна лечилась сердоликом. У кого? Онане
сказала.
— Анатолий Осипович, вы слышали о сердоликовом
лечении? Поразительные результаты!
Крупенин снисходительно усмехнулся.
Надо было уходить — и он ушел, провожаемый его мы­
чанием, на этот раз слегка огорченным, и преувеличен­
ными пожеланиями Ларисы Александровны, которая, повидимому, рассердилась на мужа.
11

Я никогда не читал «разработок», хотя много писал
для газет, особенно в годы войны. Та, которую принес Ку­
зин, скромно называлась «материалом к статье». Но это
был не материал к статье, а трактат. Некогда Стендаль
написал «Трактат о любви». То, что я сперва просмотрел,
а потом внимательно прочел с карандашом в руках, было
трактатом о мошенничестве в науке.
Он был написан плохо, факты заслоняли друг друга,
требуя от читателя не только внимания — работы. Иногда
прорывалась ирония, довольно безвкусная: «Вспыхнув­
шие, как метеоры, открытия благополучно закрывались в
благопристойной академической тишине». Иногда —
«изящная литература»: «Истина для некоторых деятелей
науки — не прекрасная незнакомка, а готовая к услугам
первого встречного шлюха». «Голый король» упоминался
едва ли не на каждой странице, так что можно было поду­
мать, что королями в науке чувствуют себя только голые
короли.
И все же, читая разработку, я подумал, что этот длинпый, остроугольный Кузин — талантливый человек, хотя,
может быть, бездарный писатель.
— Здесь есть одна история,— сказал он, уходя,— ко­
торая, по-моему, покажется вам любопытной.
Историй было много. Не одну, а десять статей можно
было написать, пользуясь его разработкой. Но он, без со­
мнения, хотел обратить мое внимание на странную исто381

рию, разыгравшуюся вокруг какого-то кольчатого червя,
о котором я до сих пор ничего не слышал. Она началась
давно, еще в 1932 году, когда Остроградский впервые по­
ставил вопрос о том, какое из бесчисленных животных,
обитающих в мировом океане, может стать ценным живым
кормом для рыбного населения Каспийского моря. Опыты
продолжались семь лет. Решено было наконец остановить­
ся на этом черве, который — при общем сочувственном
внимании прессы и науки — был в 1940 году переселен в
Каспийское море.
О нем забыли и думать в годы войны, но когда война
кончилась — или даже раньше, в октябре 1944 года,—
один из сотрудников Института рыбного хозяйства вскрыл
осетра, пойманного на Каспии, и обнаружил в его желуд­
ке кольчатых червей. Остроградский вернулся к отложен­
ной работе, и его экспедиция в течение двенадцати дней
устаповпла, что запасы живого корма превышают миллио­
ны центперов. Он стал основной пищей промысловых рыб.
Здесь кончается первая, счастливая часть этой исто­
рии. До сих пор ее главными героями были рыбы. Во вто­
рой, мепее счастливой, на первый план выдвигается
человек, которого мне захотелось увидеть. Фамилия его —
Снегирев.
Разработка — не статья, в ней можно быть вдвое откро­
веннее, и Кузин, что называется, отвел душу, рассказывая
о Снегиреве. Он начал с общих соображений, доказывая,
что «понижение класса точности» коснулось не только
биологии, но медицины и, в особенности, сельского хозяй­
ства. В качестве примера он привел докторскую диссер­
тацию Снегирева. На ее защите с наиболее резкой крити­
кой выступил Остроградский. Диссертация чуть не про­
валилась, и это было началом многолетней вражды, о
которой Кузин, увлекшись, рассказал несколько высоко­
парно: «Он боролся против Остроградского денно и нощ­
но, он следил за каждым его шагом, он внушал другим,
что святой обязанностью любого честного гражданина
является уничтожение его врага, по крайней мере мораль­
ное, если не физическое». Он громил его в рецензиях, прав­
да, не появлявшихся в печати, но не терявших от этого
своего влияния.
И вдруг дискуссия прекратилась. Снегирев споткнул­
ся, правда, ненадолго. Его ученик, студент пятого курса,
Черкашин подделал экспериментальные данные в диплом­
ной работе. Никто этого не обнаружил, его доклад на
382

студенческой научной конференции прошел с успехом.
Тем не менее через несколько дней он выбросился с один­
надцатого этажа гостиницы «Москва», и, разумеется, раз­
бился насмерть.
«О чем думал перед смертью этот человек? — ритори­
чески восклицал Кузин.— Как случилось, что подле него
в эти страшные минуты не оказалось друзей, которые
удержали бы его от малодушного шага?» Была назначена
комиссия, отстранившая Снегирева от преподавания, но
«жизнь сделала крутой поворот,— писал Кузин,— и про­
валившийся ученый, человек сомнительной репутации,
вдруг оказался хозяином положения».
Что же это был за крутой поворот, который Кузин сме­
ло назвал «возвращением к догалилеевским временам»?
Речь шла, без сомнения, о сессии ВАСХНИЛ 1948 года,
после которой борьба против Остроградского сразу же
приняла политическую окраску. Новый декан, некто П.,
не только вернул Снегиреву кафедру, но с его помощью
занялся разгромом факультета. Многие профессора были
уволены, в том числе знаменитый Лучинин.
На Каспий выехала новая экспедиция, «работа кото­
рой происходила в атмосфере полнейшей секретности».
Зато не было недостатка в слухах. Эти невидимые силы
действовали в полную меру.
«А когда настало время подвести итоги,— продолжал
Кузин,— Снегирев продемонстрировал кинофильм, кото­
рый был снят его экспедицией с целью доказать, что безо­
бидный кольчатый червь представляет собой грозного
хищника. И, действительно, показанный на экране круп­
ным планом, он с жадностью глотал мотылей. Но в ту ми­
нуту, когда это неотразимое доказательство появилось на
экране, один из зрителей задал коварный вопрос:
«А сколько дней вы его не кормили?» И сотрудница, да­
вавшая пояснения, простодушно ответила: «Десять»...
Снова группа Остроградского, опубликовавшая обшир­
ный материал, должна была в комиссиях и подкомиссиях
доказывать свою правоту. Снова и снова Снегирев, ничего
и нигде не опубликовавший, продолжал утверждать,
что безусловно удавшийся опыт Остроградского — не
удался».
Но вот борьба оборвалась. Видный деятель заявил, что
вся работа Остроградского — замаскированное вредитель­
ство. Зимой 1949 года его имя исчезает со страниц науч­
ных журналов. Его книги не выдаются в библиотеках. Ра383

боты по акклиматизации останавливаются. Экспедиции
свертываются. Научные планы пересматриваются* Остро­
градский арестован.
12

Я позвонил Кузину, и он явился немедленно — длин-’
ный, остроугольный, с кривым носом и ежеминутно щуря­
щимися глазами.
Я сказал, что прочел его разработку и что это не мате­
риал к статье, а трактат, который надо издать отдельно,
тиражом в сто тысяч экземпляров. Он засмеялся,
— Ну, а серьезно?
— А серьезно — серия статей.
— Так и задумано.
— Несколько вопросов. Вы пишете: «В какую же ко­
пеечку обошлась стране деятельность Снегирева?» Вот
именно, в какую?
— Можно подсчитать.
— Еще вопрос: где Остроградский?
— Вернулся.
— Он реабилитирован?
— Кажется, нет. Но дело пересматривается. Он жи­
вет под Москвой.
— О нем можно писать?
Кузин поскучнел.
—- Поговорю с Горшковым. Но я догадываюсь, что он
ответит: «Можно, но не упоминая».
— То есть как?
— Ну, не знаю...— уныло сказал Кузин.— Он скажет:
«Редакцию интересует этический аспект. А в истории Чер­
кашина он выражен сильнее».
Мы с Кузиным знакомы давно и, хотя встречаемся не
чаще двух-трех раз в год, разговариваем по-дружески от­
кровенно.
— Ну, вот что: я не буду писать о Снегиреве.
Кузин вытянул шею, длинную, с торчащим кадыком.
— Почему?
— Во-первых, потому, что мне не нравится эта кухня,
где один повар готовит обед, а другой его украшает.
— Очень хорошо. Считайте, что я просто рассказал
вам эту историю. Во-вторых?
— А во-вторых, я ничего не понимаю в рыбах. Может
быть, Снегирев прав? Или не так уж не прав, как вы
384

утверждаете. Как писать о людях, которых я никогда не
видел?
Кузин подумал.
— Очень хорошо. Мы заставим их встретиться.
— Каким образом?
— Надо повторить эту дуэль,— сказал Кузин. У него
вспыхнули глаза.— И так, чтобы она прошла перед ваши­
ми глазами.
— Но это невозможно.
— Почему же? Остроградский освобожден, вернулся,
а реабилитация не нужна, чтобы встретиться со Снегире­
вым в нашей редакции.
— На его месте я бы не поехал.
— О, вы меня не поняли! Они не должны знать, что
увидят друг друга. Вы против?
— Нет, но... В этом есть что-то неприятное.
— Вы думаете?
— Что-то предательское. Впрочем, дело ваше.
13

Три ночи Остроградский провел у тети Лизы, двор­
ничихи, служившей в том доме на Петровке, где он жил
до ареста. Это было небезопасно, хотя из прежних жиль­
цов почти никого не осталось. Но у тети Лизы был общий
ход с лифтершей, и незнакомый человек легко мог обра­
тить на себя ее внимание.
Остроградский был осужден без конфискации имуще­
ства, при аресте забрали только шкатулку с письмами
и несколько книг. Теперь тетя Лиза отдала ему старую
байковую пижаму, патефон и медаль имени СеменоваТян-Шанского, которую он получил еще до войны. Пижа­
му и патефон Остроградский тут же ей подарил, а краси­
вую медаль положил в портфель. В портфеле он носил
бритвенный прибор, полотенце с мылом, два блокнота с
перенумерованными лагерной администрацией страница­
ми и письма Ирины.
Ой много успел за эти дни. Он подал заявление о пе­
ресмотре дела, и заявление приняли. В 1954 году приговор
выглядел неправдоподобным: в числе прочих преступле­
ний Остроградского обвинили в том, что он назвал роман,
получивший Сталинскую премию, «дамским рукоделием».
Он побывал у старых знакомых. Одни, как Крупенин,
1 3 В. Каверин, т. 5

385

боялись его, другие искусно скрывали страх и даже храб­
рились, но неуверенно, нервно. Валька Лапотников, кото­
рого он знал со студенческих лет, сказал ему: «Ты, брат,
на меня не рассчитывай, я теперь сволочь!»—и предло­
жил денег. Остроградский засмеялся и взял.
Но были другие, встретившие его с непритворной
радостью — Кульчицкий, Лепестков, Баева, которых он
оставил аспирантами и даже студентами.
Миша Лепестков из неуклюжего юноши превратился в
неуклюжего мужчину, не переставшего стремительно дви­
гаться плечом вперед, цепляя землю ногами. Его спокой­
ствие поразило Остроградского.
«Вот куда пошло,— подумал он, слушая ровную речь
Лепесткова и глядя на его лицо с подернутыми дымкой
глазами.— Эти своего добьются, пожалуй!»
От тети Лизы Остроградский переехал к нему на Ор­
дынку. Впервые после ареста ему удалось наговориться
вволю о том, что больше всего волновало его — о науке, о
положении в науке.
Положение было совсем другое, чем в 1948 году, хотя
укоренившаяся привычка оглядываться, говорить шепо­
том, не доверять друг другу, инерция страха еще продол­
жалась.
— Но, как известно, согласно закону иперции, тело со­
храняет состояние движения, пока приложенные силы не
заставят его изменить это состояние,— сказал Лепестков.
— А силы приложены?
— По-моему, да.
Он упомянул о казни Берии.
— Вы знали?
— Еще бы! В лагерях всё знают.
Но Лепестков рассказал о Берии с такими подробно­
стями, о которых в лагерях не знали.
Они заговорили о факультетских делах, и Остроград­
ский даже хлопнул в ладоши, узнав, что декан П. исклю­
чен из партии и уже давно — не декащ Генетика — не то
что разрешена, а как бы самопроизвольно возникла.
— Ас неделю тому назад был разговор и о вас.
— Где? По какому поводу?
— В этой комнате. Со мной. Газета «Научная жизнь»
собирается напечатать статью о мошенничестве в науке.
— Спасибо,— смеясь, сказал Остроградский.—К моим
грехам только этого не хватало.
Лепестков посмотрел на его тонкое, темное лицо.
386

— Вы мало изменились, Анатолий Осипович. Другие
торопятся, нервничают. А вы...
— Ия тороплюсь. Так что же с газетой?
Лепестков рассказал.
— Ого, и Снегирева вспомнили?
— О нем-то, главным образом, и шел разговор.
— Любопытно,— сказал Остроградский.— Не напе­
чатают.
— Я тоже думаю.
— Из-за меня, вот что жалко. Вы не должны были
упоминать обо мне.
— Вот еще!
— Разумеется. Я еще не реабилитирован, а Снегирев
тут, в сущности, ни при чем.
— Здравствуйте! — смеясь, сказал Лепестков.
— Впрочем, может быть, и при чем, но ведь это, в сущ­
ности, мелочь.
— Нет, не мелочь.
Они поужинали. Лепестков достал из шкафчика конь­
як, Остроградский отказался, сославшись на сердцебиение.
Лепестков выпил и прислушался: тихими вечерами в его
комнате был слышен бой часов кремлевской башни. Про­
било десять.
— Миша, а как вы попали в ВНИРО?
— Попросился — и взяли. Там спокойнее. Люди дела.
Никто не лезет. Кроме того, там Проваторов.
— Хороший человек?
- Да.
— А как вообще?
— Как после тяжелого сна. Медленно приходят в себя.
Но уже много молодежи.
— Так Лучинин — академик?
— Да. Зпаете, как у нас! Но снегиревская компания
держится прочно.
Они помолчали. Лепестков вспомнил, как он впервые,
студентом второго курса, пришел к Остроградскому и не
застал его дома. Ирина Павловна встретила его. Какие-то
художники забежали, и начался длинный спор о живопи­
си, в котором Лепестков ничего не понял. Остроградского
все не было, но Ирина Павловна ничуть не беспокоилась,
хотя давно прошло время, которое он назначил Лепесткову. Наконец он пришел, опоздав на полтора часа: забол­
тался с каким-то рыболовом, который понравился ему тем,
что удил рыбу спиннингом с Москворецкого моста. Все
13*

387

было полно естественности и простоты — сама Ирина
Павловна, разговоры об искусстве, толстые ломти сыра с
хлебом за ужином, маленькая, серьезная дочка, тихо, на­
ставительно поучавшая кукол...
— Анатолий Осипович, я хочу вас спросить. Перед
вамп прошли сотни людей в лагерях и тюрьмах. Встреча­
лись ли среди них настоящие, убежденные контрреволю­
ционеры?
Остроградский засмеялся.
— Вы думаете, они мне в этом признались бы? Впро­
чем, в Бутырках я сидел с одним мальчиком, который счи­
тал .себя контрреволюционером. У него расстреляли отца,
героя гражданской войны, и он пытался организовать под­
польную группу. Любопытно, что ему дали только десять
лет. В сравнении с мнимыми преступлениями — это была
ерунда. Подумаешь, подпольная группа!
— Он погиб?
— Не знаю.
Они устроились на ночь. Миша достал раскладушку.
Остроградский не отказался от дивана, который был ко­
ротковат для него и стал впору, когда он сбросил валик.
— Значит, главное сейчас прописка?
*— Нет. Главное — реабилитация.
— Ав Серпухове можно прописаться?
— Для этого надо найти комнату. Кроме того: жить в
Серпухове, а работать в Москве?
— Пока да.
— А деньги? Одиннадцать пятьдесят туда да одинна­
дцать пятьдесят обратно.
— Деньги найдутся. Завтра поедем вместе в Институт
информации и возьмем несколько книг. Напишите рефе­
раты. Там не спрашивают, кто и откуда. Да хоть бы и
спросили! Вам дадут!
— Спасибо, Миша.
— А жить вам надо у Кошкина.
— Ивана Александровича? — радостно спросил Остро­
градский.
- Да.
— Ну, как оп?
— Отлично. Вы никогда не были у него на даче?
— Был, конечно, но давно, еще до войны. Но ведь от
Лазаревки до Москвы, по-моему, километров тридцать?
— Да.
— Маловато.
388

— То есть?
— Ближе, чем сто, пе пропишут. Зона.
Опп помолчали.
— Лабораторию бы...— сказал Остроградский и рас­
смеялся. Самая мысль о том, что он в своем положении
вспомнил о лаборатории, показалась ему забавной.
— Через год.
— Нуда?
— Помяните мое слово. Которое сегодня число?
— Второе декабря.
— Запомним. Доброй ночи.
Остроградский закрыл глаза. На кремлевской башне
пробило одиннадцать, потом двенадцать. Он ходил по ка­
мере стиснув зубы и мотал головой. Голодовка. Пятый
день. Зубы стучали. Он ходил и мотал головой.
«А пу, не думать об этом!» — велел он себе.
И перестал думать.
— И пу спать!
И уснул.
14

Остроградский прописался в глухом селе под Загор­
ском. Условившись высылать хозяйке пятьдесят рублей в
месяц, он вернулся в Москву. Прописка стоила порядочно
денег, по теперь он зарабатывал. Он свободно читал на
четырех языках, а за рефераты в Институте информации
платили недурно.
Жить все-таки было негде, скитаться по друзьям на­
доело, и он согласился поехать с Лепестковым на кошкинскую дачу.
Иван Александрович Кошкин был человеком неукро­
тимым, и не он, а его боялись. Неизвестно, сколько ему
было лет — он ненавидел юбилеи. Должно быть, семьде­
сят пять, а то и все восемьдесят. Но он был еще кре­
пок — среднего роста, прямой, с желто-седым коком, с
глубоко запрятанными, странными глазками, как бы со­
стоящими из одпого зрачка.
Он встретил Остроградского и Лепесткова у ворот и
провел их в пустую дачу — обокраденную, как он объяс­
нил, еще в годы войны. В сторожке у ворот жила бабка
Гриппа, о которой Кошкин сказал кратко: «Жулик». За
триста рублей в месяц бабка Гриппа топила две печки —
огромную кафельную в столовой п печь-плиту на кухне.
389

— Таким образом, температура, необходимая для су­
щества, обладающего сложно организованным мозгом и
членораздельной речью, налицо,— сказал Кошкин.— Но
как быть с едой? Ближайшая столовая в железнодорож­
ном поселке. Три километра. Хорошая, кстати.
— Что ж, буду ходить. Можно брать на дом?
— Не знаю.
— Я поговорю с директором,— сказал Лепестков,—
и привезу вам судки.
— Спасибо.
— Сюда бы еще одно существо, обладающее сложно
организованным мозгом,— сказал Кошкин.— Женского
пола.
Остроградский засмеялся.
— Да. И даже не с таким уж и сложным.
Лепестков бродил по даче, неприбранной, закопчен­
ной, с продырявленными диванами и колченогими стулья­
ми. На втором этаже, в пустой комнате, лежали на полу
старые журналы. Он повернул выключатель — лампа, ви­
севшая на длинном шнуре, не зажглась. «Сюда бы еще
одно существо...— Он подумал о Черкашиной.— Нет, да­
леко. Не поедет».
Из окна был виден двор с одной разметенной дорож­
кой к дому. Толстые овальные змеи снега свисали с забо­
ра. «Оленьку пришлось бы взять из детского сада. Кроме
того... В пустой даче, одни. Ну, это-то вздор». Старое лицо
Остроградского, с впалыми висками, вспомнилось ему.
«Разумеется, вздор».
Шаги послышались на лестнице. Кошкин вошел и ска­
зал негромко:
— Вешает картину.
Он говорил о маленьком полотне Ирины Павловны, ко­
торое нашлось у Ани Долгушиной. Остроградский взял его
и повсюду носил с собой.
— Какая женщина была,—сказал Кошкин с горечью,
со злобой.—Умерла просто потому, что не могла без пего
жить. Какой свет от нее был всегда! Такую не забудешь.
— Не надеялась?
— Нет. Когда его взяли, она ко мне на другой день
пришла с дочкой. Я кинулся утешать, обнадеживать. Она
сказала только: «Вот и все».
Они помолчали.
— Иван Александрович, ведь вы не пользуетесь вер­
хом?
390

— Ни верхом, ни низом.
— Если Анатолий Осипович будет жить внизу, лучше
совсем закрыть мезонин. Будет теплее.
— Делайте, что хотите.
— Как он, по-вашему? Ничего, правда?
— Не ничего, а отлично. Я вчера от книжной полки
пе мог его оторвать. Уже шатается от усталости, глаз не
может поднять, а все стоит, читает. Не садился, чтобы не
уснуть. Я чуть не заплакал. Ну ладно. Пошли-ка вниз.
Они спустились. Остроградский прилаживал к окну
летнюю штору из палочек, выцветшую, растянувшуюся,
но от которой в комнате сразу стало уютнее. Она уже ухо­
дила у пего вверх и вниз. Стол стоял у окна, пустая
книжная полка передвинута. Лепестков сказал о свален­
ных книгах наверху и что мезонин надо забить. Но Ост­
роградский попросил не забивать, пока оп не разберет
книги.
— Превосходно,— сказал он и расхохотался, прова­
лившись в жалобно зазвеневший диван.
— Нужно его выбросить и купить раскладушку,—
сказал Иван Александрович.
— Ничуть не бывало! Я его починю. Сниму обивку и
перетяну пружины. Нет, все хорошо. Если ваша бабка не
сексот.
Кошкин засмеялся.
— Анатолий Осипович, вас реабилитируют через два,
много три месяца. Сейчас это делается скоро.
— А прописка?
— И пропишут.
— Вашими бы устами...
Они помолчали.
— Мне пора,— сказал Лепестков.
— Сейчас поедем, мой дорогой,— сердечно отозвался
Кошкин.— Как ваша книга?
— Пишу.
— Вы — хороший человек. Анатолий Осипович, все
ваши ученики такие хорошие люди?
Лепестков засмеялся.
— Все. А у вас?
— А у меня пх нет,— вздохнув, сказал Кошкин.— Кто
в ссылке умер, кто — вернувшись из ссылки. А кто... «Пре­
жде чем петух пропоет трижды, ты отречешься от меня».
Оп сидел хмурясь, крепко положив кулаки на худые
колени. В красном свете печки оп был похож на сердитого
391

тролля со своими медвежьими.глазками, грозно выгляды­
вающими из мохнатого окружения.
— Вы помните Карманова? — спросил он.
- Нет.
— Разве вас посадили до сессии ВАСХНИЛ?
— Нет, после.
— Знаете, что он мне сказал накануне своего выступ­
ления на сессии: «Что поделаешь, Иван Александрович, у
меня трое детей и одна нога».
Бабка Гриппа вошла в столовую и, не поздоровавшись,
стала шумно орудовать в печке кочергой. Искры вспых­
нули, осветив ее лицо, старое и самодовольное, с вздерну­
тым носом.
— А где Рогинский?
— Он был исключен из партии в сорок девятом году.
Долго ходил без работы. Потом устроился в Геологиче­
ский институт.
— Геологический?
— А что делать? Но сейчас все меняется.
— И в Академии?
— Да. Лучинин прошел на последних выборах.
— Я знаю. Это важно.
— Еще бы! Гладышеву поручена организация нового
научного центра.
- Где?
— В Днищеве.
— Что за человек Гладышев?
— Умен как дьявол. Неприятно-самоуверен, резок.
Знает, что очень нужен, но пользуется этим умело. Не раз­
дражая. Осторожен, пока это не мешает делу. А тогда уже
и неосторожен! Он мне нравится. Где же вы будете спать?
Я привез постельное белье и подушку.
— Спасибо, Иван Александрович. На диване.
— Провалитесь.
— Наплевать.
— Сейчас все устрою,— сказал Лепестков.
Оп поднялся на мезонин и принес две большие ковро­
вые подушки.
— Вот и хорошо.
— Вы сошли с ума,— отнимая подушки, сказал Иван
Александрович.— На них спала Мальва.
— А кто это Мальва?
— Собака.
392

— Прекрасно,— ловко устраивая постель, возразил
Остроградский.— А теперь на них буду спать я.
Кошкин с Лепестковым ушли. Он был один. Натюр­
морт Ирины висел на стене, лимонно-желтые цветы в ста­
ром медном кувшине. Он помнил этот кувшин, но забыл
натюрморт. «Хорошо ли я его повесил? Перевешу, если
будет отсвечивать днем».
Он погасил лампу, и в комнате медленно установплись
два света — красный, теплый, живой от разгоревшейся
печки, и зимний, лунный — от голого, незадернутого окна.
Он нарочно не опустил штору. Кувшин можно было уга­
дать только по блику, но цветы воздушно светились над
грубыми, косо срезанными досками стола.
15

У Черкашиной было хорошее детство в лесу, в Под­
московье — и с тех пор в памяти осталось счастливое
ощущение каждого нового дня как события. Она много
думала тогда, ей было весело следить, как дни повторялись
и все-таки не повторялись. Теперь ей казалось, что у нее
вообще нет никаких мыслей, а есть только чувства, кото­
рыми — если это так уж необходимо — можно даже и ду­
мать. Если думать мыслями — такой теорией она любила
дразнить Лепесткова,—жизнь давно копчиласьи только ка­
жется, что она, Черкашина, еще существует. А если думать
чувствами... И она начинала смеяться, потому что на добром
лице Лепесткова появлялось страдальческое выражение.
Ее короткая семейная жизнь давно была позади. Те­
перь ей казалось, что в этом браке ничего не было, кроме
вспыхивающих ссор и длинных разговоров, почему-то но­
чами, когда ей мучительно хотелось спать. Может быть,
она не любила мужа? Инстинктивно она старалась, чтобы
он об этом не догадался. И он не догадывался.
Он был глубоко погружен в себя, в своп стихи, в свои
дела, академические и общественные, в дела своих земля­
ков, с которыми он виделся и переписывался постоянно.
Когда он умер, ей едва минуло двадцать три года. Она
ушла из университета, поступила на работу. От прежней
жизни осталась Оленька, которая была до странности по­
хожа па мать. Обе одинаково смеялись, одинаково, не раз­
думывая, принимались за любую работу, одинаково смот­
рели в сторону и вдруг поднимали разбегающиеся глаза.
393

Муж страдал бессонницей, а после его смерти и Черка­
шина стала тревожно и мало спать — точно он наказал ее
бессонницей за то, что опа о чем-то не подумала, что-то
упустила. С вечера она засыпала, прислушиваясь к свое­
му дыханию, которое становилось все ровнее и наконец
уводило ее за собой. И вдруг просыпалась, всегда с одним
ощущением: она прыгает вниз с подоконника, смеясь, от­
лично зная, что не упадет, полетит. Но падает медленно
и неотвратимо.
Так было и в этот, расстроивший ее последний день
1954 года. Она падала уже мертвая, со сложенными на
груди руками, и мостовая была совсем близко, когда она
открыла глаза. В сырой комнате был полумрак раннего
зимнего утра. Косой прямоугольник света лежал на полу.
Он медленно двигался. Она долго следила за ним. Олень­
ка спала, уткнувшись головой в подушку. Черкашина
вспомнила, как вчера она зашла за ней в детский сад, дети
бегали вперегонки, а Оленька отстала сразу — побледне­
ла, а потом уже не бежала, а торопливо шла, улыбаясь, на
неверных ножках. И сейчас, когда Черкашина повернула
ее на бочок, из-под спутанных волос показалось бледнорозовое личико, в котором было что-то болезненное. «Или
мне это кажется?» — с упавшим сердцем подумала Чер­
кашина.
Миша Лепестков забежал рано, в девятом часу. Она
торопилась на работу, опаздывала, а надо было еще отве­
сти Оленьку в сад. Но то, что он сказал, сразу заставило
ее забыть все свои дела и заботу.
— Что вы говорите, Миша? Не понимаю. Куда пере­
ехать? Какая дача?
Он объяснил.
— Да бог с вами! А Оленька?
Лепестков ответил, что Оленьку нужно, разумеется,
взять с собой.
-Ас кем опа будет оставаться? Дача пустая?
— Не совсем. Там живет один человек.
— Женщина?
— Нет, мужчина. Остроградский. Вы знакомы?
— Нет.—У нее было растерянное лицо.—Какой Ост­
роградский?
— Тот самый. Оп вернулся из ссылки. В Москве у
него нет квартиры.
— Тот самый?
Ольга Прохоровна была на одной лекции Остроград394

ского. Он тогда уже оставил преподавание, но два-три
раза в год выступал перед студентами всех курсов по са­
мым общим вопросам океанографии. Ей запомнилась его
легкость, он не вошел, а вбежал на кафедру. Он был мо­
ложавый, тонкий и говорил сложно, но свободно, с уве­
ренностью, что его понимают.
— Он живет там один?
- Да.
Она рассердилась.
— Значит, Оленька будет целый день с незнакомьш
человеком, а я в Москве буду умирать от беспокойства.
Так?
— Да,— сказал Лепестков. У него был несчастный вид.
— Прекрасная мысль.
— Там очень хорошо. Лес.
— Да знаю я Лазаревну!
— Воздух. Там живет еще бабка. Она топит. Помогать
не станет.
— Еще лучше. Значит, мне надо вставать в пять ча­
сов, готовить для Оленьки, бежать на поезд, а потом...
Она села и расплакалась.
— Ольга, да полно, что вы! — Растерянный Лепестков
гладил ее по плечу.— Ну, забудьте об этом. Вы же сами...
Когда еще будет другая комната!
— Никогда,— плача говорила Черкашина.— Господи,
неужели я пе понимаю, что это было бы прекрасно, чудес­
но. Оленька проводила бы на воздухе целые дни, она бы­
стро поправилась бы, и я была бы там счастлива, потому
что люблю лес и устала. Но это невозможно. Неужели вы
не понимаете, что это невозможно?
— Понимаю,—подтвердил
Лепестков,—Не
будем
больше говорить об этом.
Они вышли вместе. Лепестков отвел Оленьку в детский
сад, Ольга Прохоровна поехала на работу. Но весь день
она не переставала думать о Лазаревне.
Лесничество, в котором служил отец, было в пяти ки­
лометрах от Лазаревки. Она бегала в школу па лыжах.
Петька Четунов провожал ее, и сперва они шли молча,
догоняя и перегоняя друг друга. Потом Петька начинал
длинно рассказывать об «отражении скачка царизма на
Кавказ в творчестве Лермонтова» — он решил поступить
на филфак. Дорога шла через ельник, посаженный отцом,
и ельник был чем-то похож на отца — прямой, как будто
бодро идущий куда-то. Можно было, не сворачивая, дойти
395

до лесничества. Но они сворачивали — и березовая роща
открывалась, просторная, светлая, с черными полосками
на белых стволах. На нее надо было смотреть сразу, од­
ним взглядом, чтобы потом, закрыв глаза, увидеть ее всю,
с розовым туманом, светившимся в глубине, с опрокину­
тыми навзничь тенями.
Все происходившее в мире было связано с лесом, и ко­
гда Петька неловко, не снимая лыж, целовал ее в крепко
сжатые губы,— в этом тоже каким-то образом участвовал
лес, но не шагающие елочки, не березовая роща, а густой
осинник, где на нежных веточках лежали тяжелые мохна­
тые кубики снега. Они сбивали снег палкой, и деревце
распрямлялось, как будто нехотя, сонно.
Потом отец ушел в армию, и лес кончился, а с пим —
тишина, чистота, детство. Начался город, осторожно по­
ползли по затемненным улицам трамваи с синими лам­
почками, прикрытыми козырьками...
Москва шумела и волновалась в последний день года,
магазины были переполнены, ей с трудом удалось купить
для Оленьки елочный набор и конфеты. Елку из той же
Лазаревкп к вечеру обещал привезти Лепестков.
На работе все говорили о встрече Нового года, день
был уже праздничный, торопливый, стремительно мчав­
шийся к ночи — и Ольга Прохоровна невольно спешила
вместе с другими. Неподвижным, нетронутым осталось
только видение светлого, тихого дома в лесу.
16

Первым пришел Остроградский — и не один, с уче­
никами. Нас познакомили. Он поздоровался и сел, с инте­
ресом поглядывая вокруг. Он был спокоен. Очевидно, Ку­
зин сдержал обещание и не сказал ему, кто должен прий­
ти вслед за ним. Снегирев опоздал.
Я кое-что прочитал об Остроградском, перелистал его
книги и теперь, увидев его, решил, что нет ничего удиви­
тельного в том, что эти книги написал именно он. У него
было худощавое смуглое лицо с заметной родинкой на
подбородке. Смуглота была располагающая, мягкая. Ма­
нера говорить тоже мягкая, но с внезапно пробегающей
едкой и свободной улыбкой.
— Я думаю, нет необходимости ждать,—сказал Горш­
ков. Я не видел его несколько лет. Он постарел и, кажет396

ся, больше, чем прежде, боялся, что ему скажут об этом.—
Позвольте представить вам...— Он назвал мою фами­
лию.—Хотелось бы, Анатолий Осипович, прежде всего
выслушать вас.
Остроградский заговорил — и уже через десять минут
я понял, что разработка Кузина, при всей своей обстоя­
тельности, была далеко не полна. Ей не хватало того, что
угадывалось за каждым словом Остроградского,— всей
картины науки в целом. Он говорил, не забывая об ауди­
тории, с удивительной простотой.
— Дело в том, что Каспий существует, как известно,
уже много тысячелетий изолированно, так сказать, сам по
себе. Между тем его исходная фауна некогда была очень
сходна с Черным морем. Потом он пережил свою исто­
рию, в которой были периоды, когда морские элементы
вымирали, заменялись более пресноводными. И вот яви­
лась простая мысль — а нельзя ли вернуть Каспию эле­
менты, которых не хватает в его биологическом хозяйстве?
Ну, точно так, скажем, как после веселой встречи Нового
года в квартире может оказаться нехватка посуды. Разби­
ли что-нибудь, кофейные чашки. Вот эта-то мысль, разу­
меется, в несколько более сложной форме и была высказа­
на впервые еще в 1932 году 1.
Но вот он заговорил о сорок восьмом годе — тоже спо­
койно. У Горшкова стало осторожное лицо. Остроградский
взглянул на него и улыбнулся. Он кратко рассказал исто­
рию двух экспедиций, заметив вскользь, что одна из них
отправилась в путь только потому, что Снегирев упорно
называл белое — черным. О поисках кольчатого червя
после войны оп сказал так: «Осетр нашел его раньше, чем
мы». Вопрос давно решен, и, по-видимому, к нему намере­
ны вернуться только потому, что эта история практически
почти остановила акклиматизацию, не правда ли? Ихтио­
логия ушла далеко вперед за последние годы.
Грузноватый человек лет пятидесяти, в нарядном но­
вом костюме, вошел в комнату. Остроградский замолчал.
Все остановилось — точно на сцене без занавеса, когда
следующий акт начинается после мгновенного оцепене­
ния. Нет, оба не знали!
— Продолжайте, Анатолий Осипович,— сказал Горш­
ков.
1 В действительности эта идея и ее практическое воплощение
принадлежат известному зоологу и гидробиологу Л. А. Зенкевичу.
397

Остроградский курил, не поднимая глаз. Он не остав­
лял сигарету, пока она не начинала жечь пальцы. Руки
были большие, крепкие, с поблескивающей кожей.
Он снова заговорил — вот когда стало видно, что впер­
вые за миого лет он получил слово! Он спохватывался
иногда, связывая далекие, на первый взгляд, события в
науке, но все это были именно события, а не просто фак­
ты, и он чувствовал себя среди них как дома.
Ученики слушали его именно как ученики — со
спокойной гордостью и даже как будто немного хваста­
ясь им.
— Который Лепестков? — шепнул я Кузину.
Он показал. Лепестков был крепкий, нескладный ма­
лый, с большими руками и ногами — и со странным
взглядом: он смотрел прямо, а казалось, что косо.
— А рядом — Людмила Васильевна Баева.
Баева была круглая, с румянцем во всю щеку, ежеми­
нутно встряхивающая головой, кудрявой, как у амура.
17

— Мне бы хотелось, чтобы вопрос был рассмотрен в
другом составе,— сказал Снегирев.
У него были большие темно-карие, быстро оглядываю­
щие и прячущиеся глаза.
Кузин нервно возразил: «Почему же? Редакции нужно
объективно установить... Никто, кроме вас, не выступал
против...» — Горшков остановил его.
— Перед нами две точки зрения,— мягко сказал он.—
А истина, как известно, рождается в спорах.
Снегирев начал с оправданий. Он заговорил — доволь­
но бессвязно — о каких-то интригах, о том, что с ним пе­
рестали кланяться после того, как он написал отзыв об
Остроградском.
В свое время Комитет по Сталинским премиям предло­
жил ему написать отзыв о книге Остроградского. Это
была обыкновенная рецензия, уверял он. Причем вовсе
пе отрицательная. О вредительстве ни слова. Вывод был:
«Работа не кончена и требует подтверждения». Когда на
факультете работала особая комиссия, откуда-то стало из­
вестно об этой рецензии, и хотя он, Снегирев, ни за что
пе хотел ее показывать — в конце концов пришлось. Уго­
ворили. Более того — приказали.
398

— В чем сущность спора? — спросил Горшков. И Сне­
гирев говорил еще полчаса. Сущность спора в том, что
кольчатый червь — хищник и акклиматизация его в худ­
шем случае — вредна, а в лучшем — бесполезна. Он тянул,
повторялся, жаловался. Выигрывал время?
Наконец его перебила Баева. Она называла Снегирева
на «ты» — очевидно, они прежде были в дружеских отно­
шениях.
— Валерий, ты сказал, что с тобой перестали кла­
няться?
- Да.
— Почему?
Снегирев снова длинно заговорил.
— Ох! Как в повторяющемся сне! — сказала Баева и
засмеялась.— С тобой перестали кланяться, потому что
твой отзыв об Остроградском был построен, мягко выра­
жаясь, на извращениях. Причем сознательных. Ты созна­
тельно обманул особую комиссию. Правда, время было та­
кое, что ей хотелось быть обманутой, но это — другой во­
прос. Ты и мне грозил. Когда я к тебе пришла — добро­
желательно, кстати,— что ты мне сказал? «Защищая Ост­
роградского, ты делаешь страшное дело. Не зпаю только,
сознательно или бессознательно». Я сказала: «Сознатель­
но». Ты ответил: «Тем хуже для тебя». Прямо или кос­
венно, ты грозил всем, кто защищал Анатолия Осипови­
ча. Как это называется?
— Прошу меня оградить,— сказал Снегирев.
Я посмотрел на пего: похоже было, что он начинает
терять равновесие. Глаза сузились. Очевидно, ему трудно
было сдерживаться — а приходилось! Под округлившим­
ся — с годами? — лицом чувствовались энергичные скулы,
сильно выгнутые надбровные дуги.
Горшков сказал что-то туманное и успокоительное:
«Целью пашей встречи отнюдь не является выяснение от­
ношений...»
— Насколько я понимаю,— возразила Баева.— Цель
нашей встречи — возобновление работы?
Вошел, опоздавший на добрый час, директор Институ­
та рыбного хозяйства Алексей Сергеевич Проваторов и
сразу же стал говорить, крепко сжимая руками спинку
стула. Снегирев терроризировал ученых, которые были с
ним не согласны. Он называл их механистами, обывателя­
ми или просто дураками. Он, Проваторов, лично слышал,
как Снегирев говорил заместителю министра, что Остро­
399 ~

градский — вредитель. Давайте называть вещи своими
именами, это была беспринципная травля, кончившаяся
трагически. А кто поставил вопрос в Госплане?
Было странно и трогательно видеть, как этот огром­
ный, седой, с гордой осанкой, похожий на артиста человек
говорил, волнуясь, как мальчик.
— Можно узнать,— я обратился к Остроградскому, ко­
торый молча курил, не принимая участия в разговоре,—
если бы ваша группа возобновила работу не в Каспий­
ском, а, скажем, в Аральском море — это встретило бы со­
противление?
Остроградский ответил:
— Да. И в опасной форме.
Все замолчали. Потом снова заговорили, как будто
удостоверясь, что хотя скрытая сторона дела названа на­
конец — с нею все равно нечего делать.
Снегирев больше не оправдывался. Он нападал — спер­
ва нерешительно, а потом нагло: «Вы наговариваете!»,
«Этого не было!», «Вы сочиняете!»
Он был уже совсем другой, чем в первые минуты
встречи, когда, почувствовав опасность, он медлил, сдер­
живался, выжидал. Теперь он не выглядел ни взволно­
ванным, ни смущенным. Иногда у него становилось оби­
женное, как у ребенка, лицо.
Дважды над ним смеялись, и это было почему-то
страшно. В первый раз, когда его уличили в том, что он
написал для декана П. программное выступление, и он
возразил растерянно: «А что же я мог сделать?» И в дру­
гой раз, когда оп сказал что-то о новом методе промысло­
вой разведки. Очевидно, это было невежественным вздо­
ром. Он не вспылил — только показал и спрятал бешеные,
налившиеся кровью глаза.
Потом заговорил Лепестков, упираясь прямо в лицо
Снегирева немигающим взглядом — и это было так, как
будто оп растолкал бегущих, взволнованно спорящих лю­
дей и, тяжело ступая, пошел к намеченной цели. Он ска­
зал, что убежден в неизбежности победы правды в науке,
потому что страна не может развиваться без этой победы.
Но мы не герои Гомера, чтобы довериться Року.
— Допустим, что завтра у меня появится мысль, что
в Москве-реке течет молоко, а не вода. Легко опроверг­
нуть, но лишь в одном случае — зная, что вам ничего не
грозит. А если еще поставить вокруг высокий забор и объ­
явить работу секретной...
400

Оп заговорил о том, что мы не имеем права обсуждать
вопрос в академической форме. Фальсификация в нау­
ке — не отвлеченное понятие. Студент Черкашин покон­
чил с собой, потому что Снегиреву понадобились фальши­
вые данные для отчета. Борьба против Остроградского
привела к его аресту, и если мы теперь видим его среди
нас — мы обязаны этим не Снегиреву.
С неторопливостью историка Лепестков раскрывал ис­
тинные мотивы этой борьбы. Он как будто шел по темно­
му коридору, распахивая двери в одну комнату, потом в
другую. Из туго набитого портфеля оп доставал докумен­
ты, разумеется, в копиях. Среди них, в мертвом молчании,
была прочитана и та «общая характеристика» Остроград­
ского, которая, очевидно, решила его судьбу.
Теперь Снегирев говорил уже только: «Ложь!», «Поче­
му вы мне не сказали о составе совещания?»
Потом он сказал:
— Все мои работы я не публиковал, чтобы не обост­
рять спора.
Снова рассмеялись. Невесело на этот раз.
Остроградский курил, не поднимая глаз.
— У меня старые сведения,— сказал он,— помнится,
уже к сорок шестому году размножение кольчатого червя
дало немалый эффект. Если не ошибаюсь, только в Се­
верном Каспии дело шло к двум миллионам центнеров
рыбы по живому весу. С тех пор прошло почти восемь лет.
Надо полагать, что рыбы ели червя, несмотря на то что
меня посадили в тюрьму, так что сейчас эта величина
приближается, вероятно, к четырем миллионам. Необхо­
димо продолжать работу.
Снегирев снова стал возражать, хотя говорить было
больше не о чем. Его не слушали. Остроградский внима­
тельно разглядывал свои руки, потом занялся каранда­
шом, лежавшим перед ним на чистом листе бумаги. У него
было усталое лицо. «Не разговаривать так долго, а убить
Снегирева — вот это было бы, пожалуй, ему по плечу»,—
подумалось мне, когда он поднял глаза, спокойные, с блес­
нувшей полоской белка.
18

Смеркалось. Погода погрубела к почи. Редкий жест­
кий снежок стал виден в свете вспыхнувших фонарей.
Еще полчаса — и пурга, как в поле, замела во всю ширину
401

Садовой. Снегирев поднял воротник и, сняв перчатку,
прикладывал теплую ладонь к замерзшим губам. Он шел
и шел, прикидывая, рассчитывая. От кого идет затея, хо­
тел бы он знать. Конечно, от ВНИРО. И тогда, в сорок
девятом, Проваторов упорствовал. А теперь там еще и Ле­
пестков! Они! Они! В свое время он, Снегирев, жаловался
на Проваторова министру. Копия письма сохранилась, и
надо послать ее в редакцию, чтобы сразу стало ясно, что
это за птица. Он заскрежетал зубами, вспомнив, как над
ним смеялись. Они старались, этот сука Лепестков, убе­
дить редакцию, что он — невежда. Ладно, еще посмот­
рим! Надо поехать к редактору и передать ему, во-пер­
вых,— он загнул палец,— свидетельство Главрыбпрома о
том, что им, Снегиревым,— и никем другим,— разработан
новый метод промысловой разведки. Во-вторых,— он за­
гнул другой,— что техсовет министерства поддержал его
предложения по проблеме Керченского пролива. В-треть­
их,— автобиография. Чтобы эти сволочи знали, что в два­
дцатом году он добровольно вступил в девяносто шестой
Вохровский полк и дрался с белобандитами и с девятна­
дцати лет учительствовал в деревне, а потом десять лет
бился, чтобы поступить в университет.
Слезы выступили у него на глаза,когда он вспомнил,
как ходил кочегаром на траулерах, и как было трудно го­
товиться в университет без образования, и как на первом
курсе ему, тридцатилетнему, было стыдно среди девчонок
и мальчишек. И как он униженно просил Кошкина поста­
вить ему зачет, и Кошкин засмеялся, когда, желая по­
льстить, он нечаянно назвал его не «маститым», а «масти­
стым». Погодите же, погодите!
Прошло уже два часа, как он вышел из редакции. Оп
забыл о Ксении, которая ждала его. Потом вспомнил, и
тоже со злобой: «А, хрен с ней, пускай ждет!» Значит,
документы, автобиография, письмо по поводу Проваторо­
ва, что еще? Список работ.
С Остроградским можно договориться, потому что в
Воркуте или на Магадане — где оп там был — его, надо
полагать, кое-чему научили. Но сделать это надо с огляд­
кой, осторожно, не задевая самолюбия, так, чтобы ему
даже в голову не пришло, что его покупают. Повод есть.
Крупенина жаловалась, что, когда Остроградский был у
них, Василий встретил его мордой об стол. Так вот, завтра
же Василий поедет к нему и извинится. У Остроградского
ни кола ни двора — осторожно пообещать квартиру. И ка402

федру — еще более осторожно. Или лабораторию. Это, по­
жалуй, даже проще. Согласится! Статья может принести
ему только вред, и он это должен понять, если он не ду­
рак, а он — совсем не дурак. Не Снегирев судил и приго­
варивал его, а насчет сигнала — ну что ж! Это был его
долг. Был и остался. Тут ничего не выйдет у них. Все зна­
ют, что тут только толкни — такое посыплется... Куда там
Снегирев, всполошатся и другие, почище! Жаль только,
что он давно не звонил Кулябко. Он мысленно увидел Кулябко, смешливого, с узкими плечами, с черным хохолком,
часто вскакивающего из-за стола без всякой причины:
«Ага, пожаловал, когда прижали!» Ничего, обойдется, за­
говорю о нумизматике, подарю Алешкину монету. Этот не
выдаст.
А если выдаст? Снегиреву стало жарко, он снял шарф
и сунул его в карман пальто. Ведь выдаст же — и с голо­
вой, если откроется черкашинская история! Такое не лю­
бят. Он стал думать об этой истории, которая была плоха
тем, что от нее могли остаться — и даже наверное оста­
лись — документы. Остались предсмертные письма Черка­
шина в партбюро и отцу и письма отца в «Правду», в «Из­
вестия» и министру высшего образования. По предложе­
нию «Известий» была создана комиссия партбюро, от
которой, в свою очередь, сохранились протоколы. Что,
если этот бульдог Лепестков с его хваткой возьмется под­
нимать черкашинские бумаги?
Оп не позвонил домой. Мария Ивановна ждала его,
расстроенная, болезненно щурясь, догадываясь, что про­
изошла неприятность. Стол был накрыт, но он не стал
ужинать, только выпил чашку крепкого кофе и ушел в
кабинет.
— Валерий!
Он так огрызнулся, что она отшатнулась.
...Он работает всю ночь. Автобиографию нужно пере­
писать, одно подчеркнуть, а другое оставить в тени. Из
письма по поводу Проваторова нужно вычеркнуть слиш­
ком резкие выражения. Из политических намеков оста­
вить один, много — два. Никто с подлинником сверять не
будет. Он перестукивает письмо на машинке.
Еще ночь, но ощущение слепого зимнего утра возни­
кает за темным окном, за опущенной шторой. Он закры­
вает машинку, складывает бумаги. Кажется, все? Ноги
горят, оп ходит по кабинету, по коридору босиком, пол
приятно холодит ноги. Дверь в Алешину комнату приот403

крыта, он заглядывает, и вид слабо освещенной, спокой­
ной, чистой комнаты, в которой ровно, бесшумно дышит
спящий мальчик, успокаивает его. Все будет хорошо. Он
возвращается, ложится в постель, закрывает глаза. Спать,
спать! Не уснуть.
Бессонница бродит по городу, для нее нет закрытых
дверей. Он принимает прохладную ванну и безвредное
иностранное снотворное средство. Он лежит на спине, гля­
дя в потолок, начинающий заметно светлеть. Все будет
хорошо. Спать, спать! Завтра трудный день, надо уснуть.
Не уснуть.
И Лепесткову не спится в эту долгую январскую
ночь. Только что развиднелось, а он уже на ногах. Он
разжигает печку, вороша еще не погасшие угли, и,
надев полушубок, нахлобучив треух, отправляется на
Кадашевскую набережную к тем домам, к тем окнам
подвальных квартир, против которых стоят буквой «п»
кирпичные стеночки, огораживающие от весенних раз­
ливов.
Пусто в городе, пусто на набережной, никому нет дела
до мужчины в полушубке и треухе, который, присев на
корточки, начинает осторожно разбирать одну из этих сте­
ночек. Он взял с собой молоток, но не пригодился моло­
ток, старый цемент крошится под руками. Кирпичи оп
складывает в сторонку, а потом, по три, по четыре, отно­
сит во двор соседнего дома. Спорится работа. Редкие про­
хожие идут мимо, не обращая внимания. Но вот милицио­
нер показывается из переулка и неторопливо подходит
к нему.
— Разбираете?
- Да.
— А как же весной?
— Снова сложу.
— Живете здесь?
— Да. («А ну, пойдет проверять?») Мало свету.
Одиннадцать процентов от нормы. Девочка маленькая,
жалко.
— Ясно, жалко. Давно бы уж эти подвалы... Комнату
хлопочете? Сейчас многие получают.
— Да.— Лепестков осторожно отваливает кирпичи,
складывает, несет на соседний двор.
— Девочка-то дочка?
— Вроде.
404

19

Это было несложно — доказать, что нельзя обманы­
вать государство и что совесть полезна и даже необходи­
ма для человека науки. Но как написать о повороте
1948 года, после которого появилась возможность превра­
тить удавшийся опыт акклиматизации в политическое
преступление? Чем была для Снегирева эта возможность?
Как написать сцепу в редакции — не сцену, а то, что
скользило, угадывалось за сценой! Ведь Остроградскому
не только тяжело было — я это понял — вспоминать о
том, что произошло, но стыдно за Снегирева?
Я позвонил Кузину и попросил его приехать.
Как всегда, он явился немедленно — в новом костюме,
подстриженный, франтоватый и почему-то все-таки по­
хожий на гремящего заржавленными латами Дон Кихота.
— Собрался с женой на концерт,— объяснил он,—
и обрадовался, когда вы позвонили. Жена пойдет с Елен­
кой — это моя сестра,— а мы займемся интереснейшим
делом.
Он принес папку, на которой было оттиснуто «Папка
для бумаг», очевидно, чтобы никто не мог усомниться в ее
назначении.
— Вы знаете, что это такое? Документы, которые глав­
ный редактор вчера получил от Снегирева.— Кузин смот­
рел на меня, значительно щурясь.— Основная цель — до­
казать, что он отнюдь не невежда. Вот список его работ.
Из двадцати опубликовано девять. Дважды указана одна
и та же статья под слегка измененным названием. В на­
учных журналах напечатаны пять, остальные в журнале
«Рыбное хозяйство». Это —липа. В редакции он больше
всего боялся попасть впросак. И попал, если вы заметили.
Сейчас он мечется как бешеный, стараясь угадать, откуда
удар. Ему и в голову пе приходит, что редакция серьезно,
без предубеждепия, интересуется фальсификацией науки.
Интересно, кстати, что он думает о вас? — спросил Кузин
и засмеялся.— По вернемся к бумагам. Оставим автобио­
графию, хотя она полна недомолвок. Не станет же он, в
самом деле, упоминать, что после черкашинской истории
был отстранен, от преподавания. Это перечень нехарак­
терных фактов, которые могут составить жизнь десяти
людей, нисколько не похожих на Снегирева. Отложном и
другие бумаги. Начинается самое интересное. Вы любите
подслушивать?
405

— Нет.
— А придется! Снегирев заявил, что совещание было
«подстроено», и потребовал, чтобы редакция опросила
ученых, поддерживающих его точку зрения. У вас есть от­
водная трубка?
— Нет. Есть второй аппарат.
- Где?
— В столовой.
— Жаль. Мы могли бы обмениваться мимикой.
Он набрал номер.
— Можно профессора Данилова? Здравствуйте, Геор­
гий Константинович. С вами говорит Кузин, сотрудник га­
зеты «Научная жизнь».
Я прошел в столовую и снял трубку.
- ...Извечный спор,— услышал я сухой, напряженный
голос.— Кто прав? Трудно сказать.
— И все-таки? — спросил Кузин.
— Я, в сущности, мало занимался этим вопросом.
— Но разве вы не участвовали в снегиревских экспе­
дициях?
— Я не мог отказаться.
— Почему?
Молчание.
— Алло,— осторожно напомнил Кузин.
— Повторяю, эта тема пе входит в круг моих инте­
ресов.
— Благодарю вас.— Кузин положил трубку.— Вы слу­
шаете? — крикнул он мне.
- Да.
— Недурно для начала... Профессор Челноков?
~ Да.
— С вами говорит...
Челноков начал с того, что не хочет «встревать» в за­
тянувшийся спор, а потом, вдруг засмеявшись, сказал, что
«положительное значение работы Остроградского не вы­
зывает сомнений». Судя по голосу, это был человек легко­
мысленный, добродушный и толстый.
— Я ведь ботаник,— сказал он,— так что Снегирев
зря ссылается на меня в этом деле.
Кузин простился.
— Профессор Нечаева? С вами говорит...
Профессор Нечаева испугалась, узнав, кто с ней гово­
рит. «Оставляя в стороне моральные качества Снегире­
ва»,— сказала она и опять испугалась. На вопрос, считает
406

ли она работу Остроградского полезной, она ответила за­
гадочно: — Безусловно, если мы докажем, что она не при­
носит вреда.
— Идите пить чай,— крикнул я Кузину.
— До чая ли тут?
Уклонялись все, с кем он разговаривал, но гением
уклончивости оказался какой-то доцент Клушин, который
сказал, что фальсификацией науки, с его точки зрения,
занимался не Снегирев, а Остроградский. Но имеем ли
право его осуждать? Он, Клушин, думает, что не имеем!
— Даже Дарвина в свое время упрекали в фальсифи­
кации,— сказал он.
Кузин повесил трубку и вытер платком усталое, но ве­
селое лицо.
— Одно из двух,— сказал он, перебирая листки, на
которых были записаны разговоры, — либо наш герой не
успел предупредить своих подручных, либо они его уже
не боятся.
За чаем я сказал ему, что не буду писать о Снегиреве.
— Почему?
— Потому что мы с вами тоже немного Снегиревы,
иначе нам не пришла бы в голову бессердечная мысль,
что они не должны знать о приходе друг друга. Мы заста­
вили Остроградского встретиться с человеком, который пе­
реломил его жизпь. Его несчастье было выставлено напо­
каз, а он из тех людей, которые даже врачу стесняются
пожаловаться на болезнь. Но дело еще и в другом. Откуда
взялся Снегирев? Ручаюсь, что над первой подлостью и он
задумался, в особенности если можно было ее обойти.
И вы станете меня убеждать, чтобы я написал об этом?
Нет, вам нужна статья, в которой все было бы приглаже­
но, прибрано, стерто.
Позвонил телефон. Я снял трубку.
— Кто говорит?
— Ваш читатель и почитатель,— ответил мягкий и,
как мне показалось, застенчивый голос.— Случайно узнал,
что газета «Научная жизнь»...
Мимика все-таки пригодилась. Я только поднял брови,
и Кузин, подпрыгнув, как кузнечик, кинулся в кабинет.
— Извините постороннего, но глубоко расположенного
к вам человека. Не беритесь за эту статью. Вы даром по­
теряете время.
— Почему?
— Она не будет напечатана.
407

— А если будет?
— О, тогда... Ну, не знаю. Не стоит загадывать.
— Эго угроза?
— Угроза? — с тем же оттенком застенчивости пере­
спросил мой собеседник.— Почему же? Напротив. Забота!
Он положил трубку. Кузин выскочил из кабинета.
— Ну-с? — спросил он, подступая ко мне с грозным и
торжествующим видом.
— Буду писать.
20

К Крупенину лучше было идти с женой, чтобы пого­
ворить с ним, пока дамы будут трещать о том, что в Столешниковом можно достать французские духи, а на Шабо­
ловке продаются немецкие торшеры. Хорошо, кабы Кру­
пенин не испугался. Он и прежде был трус, а теперь — с
чего бы? — стал бояться собственной тени.
Они сидели в кабинете, женщины после ужина оста­
лись в столовой.
— Ох, стрекочет,— сказал Снегирев.— Хорошая у тебя
Лариса.
— Ничего,—самодовольно улыбаясь, ответил Крупе­
нин.
— Откровенная, прямая. Послушай, а ведь она была
права, когда сердилась на тебя за то, что ты так холодно
встретил Остроградского. Вы же когда-то дружили.
У Крупенина стало серьезное лицо.
— Почему же холодно?
— Она говорит, что,ты мычал,— смеясь, сказал Снеги
рев.— Это, брат, не дело. Тем более что посадили его, оче­
видно, зря. В этом, кажется, не приходится сомневаться?
Крупенин пошевелился в кресле. Он смотрел на Снеги­
рева странно.
— На твоем месте я бы встретил его совершенно ина­
че. Он — крупный ученый. . С заслугами. Он выжил —
факт, с которым так или иначе приходится считаться. Сей­
час это даже модно — устраивать невинно пострадавших.
Подумаем, как ему помочь? Проигрыша не будет.
Крупенин извинился и вышел — проститься с сыном,
как он объяснил. Он обожал сына. Каждый вечер перед
сном Женя задавал отцу заранее приготовленные вопросы.
— Так ты говоришь, надо помочь? — сказал он, вер408

нувшись и удобно устраиваясь в кресле.— Может быть,
может быть.
В кабинете горела только настольная лампа. Крупенин
был освещен в профиль — ухо, набрякшая щека, красивый,
поседевший висок. Он слушал с прежним вниманием. Но
что-то переменилось. «Решил, собака, держать ухо вост­
ро»,— подумал Снегирев. Он сдержал раздражение.
— Ты не думаешь, что разумно было бы предложить
ему... Ну, не знаю. Может быть, денег? Ведь у него сейчас
ни кола ни двора. Пришел он к тебе в надежде на помощь.
— Да говорю тебе, что я...
— Думаю, что он не откажется от денег. Но сейчас для
него важнее работа.
— Позволь, как ты себе представляешь? Я должен пой­
ти к Остроградскому?
— Вот именно. А что здесь особенного?
— Почему же я? Если ты ему так сочувствуешь, ты и
поезжай!
Снегирев нахмурился.
— Тебе удобнее. Вы были друзьями..
— Но я... я даже не знаю, где он живет...
— У Кошкина на даче.
— У Кошкина? — широко открыв глаза, переспросил
Крупенин.— Да Кошкин меня с лестницы спустит!
— Он там редко бывает.
— Не поеду.
Это было сказано с тем новым для Крупенина оттенком
независимости, который появился в их отношениях лишь
в последнее время. Еще в прошлом году после столь реши­
тельного «не поеду» полились бы длиннейшие, часа на
полтора, разговоры. Сегодня — нет. Крупенин молчал. Он
втянул голову в плечи, смотрел настороженно, испуганно,
но молчал. Его рука, протянувшаяся к пепельнице, чтобы
погасить папиросу, слегка дрожала.
— Значит, не поедешь?
— Нет.
— Неужели ты не понимаешь, как это важно — не для
Остроградского, а для нас,— наладить с ним отношения?
Его реабилитируют. Проваторов немедленно возьмет его к
себе, это значит, что практически ВНИРО перейдет под
его руководство. Что же получается? Лучинин — Акаде­
мия, Кошкин — «Зоологический
журнал», Остроград­
ский — ВНИРО. Ты представляешь себе, в каком... мы с
тобой будем сидеть, или пе представляешь?
409

Крупенин молчал.
— Не поедешь?
— Нет.
— Тогда поговорим начистоту. Вот что: газета «Науч­
ная жизнь» готовит против меня статью. Содержания я
еще не знаю. Речь идет пока только обо мне. Но если
вспомнят черкашинскую историю... Ты думаешь, дерьмо
собачье,— сказал Снегирев, раздув . ноздри и приблизив
свое лицо с поблескивающими зубами к посеревшему лицу
Крупенина, который с ужасом подался назад,— ты дума­
ешь, что если меня спихнут, тебе удастся отсидеться в этой
квартире, утопив задницу в сафьяновом кресле? Ты забыл,
сукин сын, что когда Черкашин принес на меня заявле­
ние, ты ему это заявление вернул, а меня предупредил, что
нужно принять срочные меры. Ты мне письмо написал, и
оно сохранилось.
Снегирев вынул и показал письмо Крупенину — впро­
чем, на расстоянии.
— Вот, брат. Нам с тобой подобная статья ни к чему.
Надо действовать. И, судя по обстановке в редакции, без
Остроградского не обойтись. Так что ты, Василий Степано­
вич, к нему все-таки съездишь. Пойми, чудак,— добавил
он уже мягко.—Любой знак сочувствия для него сейчас
дорог. Он доверчив. Он поверит, что ты хочешь ему по­
мочь. И ты действительно хочешь. Или нет?
Крупенин молчал.
— Хорошо,— наконец сказал он с трудом.— Денег оп
не возьмет. О какой работе ты говорил? В Институте ин­
формации?
— Ну, это-то просто. Думаю, что ему нужна штатная
должность.
— Он прописан в Москве?
21

К Черкашиной Снегирев поехал на следующий день
и попал удачно — ее не было дома. Можно было поболтать
с соседями и поиграть с Оленькой, которой оп привез до­
рогие подарки: обезьяну-барабанщика и осла, который хо­
дил, смешно переваливаясь, и вдруг вставал на задние
ноги.
Соседи рассказали кое-что любопытное. Снегирев знал,
что Черкашин перед смертью просил Лепесткова позабо410

тпться о вдове. Это было давно, и отношения с тех пор
могли развалиться. Однако не развалились. Напротив! От
соседей Снегирев узнал, какой завидный — для Лепестко­
ва? — оборот приняли эти заботы...
Оба хохотали — и Оленька, от которой, переваливаясь,
уходил взъерошенный, измятый осел, и Снегирев, присев­
ший на корточки,— когда Черкашина вошла и останови­
лась у порога.
Он видел ее только однажды, когда она провожала
мужа на Каспий. Тогда она была беленькая, незаметная
девочка, пожалуй, хорошенькая, но из тех, которые забы­
ваются, едва отводишь глаза. И теперь в ее наружности не
было ничего, что нравилось Снегиреву в женщинах: она
была слишком тонка, с маленькой грудью, небрежно при­
чесана, не накрашены губы. Но теперь за этой незамет­
ностью скрывалось что-то лихорадочное, нетерпеливое,
острое, и Снегирев почувствовал это с первого взгляда.
— Ольга Прохоровна, я был бы у вас давным-давно,
но, откровенно говоря, не решался. Почему? Да потому,
что вы указали бы мне на дверь. Я — Снегирев, вы меня
не узнали?
Конечно, она не узнала его, потому что слушала до сих
пор с усталым, вопросительным взглядом. Теперь у нее
странно изменилось лицо. Она побледнела и взялась рукой
за косяк...
— Ухожу,—испугавшись, что она упадет в обморок,
поспешно продолжал Снегирев. — Скажу только, что я счи­
таю себя глубоко виноватым перед вами, перед Борисом.
Если бы можно было не то что предвидеть, но представить
себе, что он... Чего бы я не сделал! — Он опустил голову.—
Только чтобы этого не случилось.
Так он всегда говорил с женщинами. Слова могли быть
другие, это не имело значения. «А хорошо бы...» — поду­
мал оп. У нее были небольшие, стройные ноги. Он почув­
ствовал желание, возраставшее с каждой минутой, и оно
сразу же стало участвовать в том, что оп говорил, прида­
вая голосу убедительность и мягкую силу.
— Не волнуйтесь, я вижу, что вы волнуетесь. Сейчас
все объясню, уйду и через десять минут вы забудете о моем
существовании. Но прежде вы мне объясните,— спросил
он с упреком, в котором прозвучала неподдельная искрен­
ность,—как случилось, что вы попали в этот подвал, к
этим людям... Я с ними говорил перед вашим приходом...
Вы давно здесь живете?
411

Ольга Прохоровна не ответила.
— Нет, нет, я не прошу прощения. Все равно вы не
простили бы — и правы. Но я не понимаю. Борис был
фронтовиком, поэтом. Как же никто не подумал...
Главное было — говорить не переставая, а в коротких
паузах — смотреть на нее темно-карими красивыми гла­
зами. Ольга Прохоровна села на стул, стоявший подле две­
ри. «Слава богу, не прогнала. Села и слушает. Выйдет
дело».
Дело касалось дипломной работы Бориса Черкашина и
других бумаг, которые могли сохраниться у его вдовы и
даже наверняка сохранились. Но теперь, встретив ее влаж­
ные, разбегающиеся глаза, он стал думать о другом, более
приятном — и далеко не невозможном деле. Он даже пред­
ставил себе это дело, и внутренняя дрожь, от которой за­
блестели глаза, знакомо и весело прохватила тело.
— Хотите вы этого или не хотите, но в этой промозглой
комнате вы жить не будете. Думайте, что хотите. Думай­
те, что мпе что-то нужно от вас и я хочу заранее вас за­
добрить. Мне ничего не нужно. Я пришел, потому что не
мог пе прийти. Без всякого дела.
От этого «без всякого дела» не так-то легко было пе­
рейти к делу. Он говорил еще с полчаса и наконец добил­
ся того, что она стала ему отвечать. Она ответила, когда
оп спросил, хлопочут ли о комнате на работе,— и, ‘ едва
услышав ее нежный, глуховатый голос, он понял, что она
мертвовата, вяловата не потому, что ее муж, которого она,
может быть, никогда не любила, пять лет тому назад по­
кончил с собой, а от одиночества молодой женщины, от
нераскрытости, утомлявшей и раздражавшей ее. Он понял
это пе умом, а тем чувством внутренней дрожи, которое
больше не старался унять. Он не забыл о статье. У пего
уже десять раз на языке было: «Ольга Прохоровпа, у вас
был сотрудник газеты «Научная жизнь»? Но сказать это
было бы так же преждевременно, как, без дальних слов,
взять ее за грудь. «Конечно, если бы я ее...— уже холодно
подумал оп,— все прочее пошло бы как по маслу». Но то­
ропиться было невозможно. Что-то опаспое мелькало в ее
глазах, и это останавливало его, хотя она даже улыбну­
лась, когда он почти жалобно сказал: «Ну, пожалуй­
ста», снова заговорив об Оленьке, о темной комнате, о
том, что ему, Снегиреву, именно ему, необходимо помочь
ей — ну, просто до смерти, до зарезу! Оленька стояла под­
ле матери, Черкашина погладила ее по голове, и он вдруг
412

решился — положил свою руку па ее узкую, вздрогнув­
шую руку.
Она подняла глаза. Оп еще не знал, что сказать, но
слова, которые всегда сами собой говорились в такие ми­
нуты и действовали, как правило, неотразимо, уже готовы
были сорваться, когда чьи-то быстрые шаги послышались
в коридоре. Черкашина встала.
— Войдите,— сказала она едва ли не прежде, чем по­
стучали. Вошел Лепестков.
Он задержался у двери, но постоял только несколько
секунд, а потом пошел прямо на Снегирева. Он двигался
неторопливо, плечом вперед, ступая криво, но твердо.
Лицо его, всегда несколько красноватое, побурело, из-под
треуха, который он инстинктивно столкнул на затылок,
показались волосы, мягкие и вьющиеся, но чем-то страш­
ные.
Снегирев встал, пробормотав вежливо: «Здравствуйте».
Но тут было не до вежливости. Он попятился, сперва в глу­
бину комнаты, потом, повинуясь движениям Лепесткова,—
к двери.
По-видимому, в этих эволюциях, происходивших в пол­
ной тишине, было нечто забавное, потому что Оленька за­
смеялась. Не глядя, Лепестков сорвал с гвоздя богатую
снегиревскую шубу, бобровую круглую шапку и швырнул
к его ногам, на пол. Снегирев подобрал и надел. Он почти
оправился, хотя руки не слушались. Он сказал что-то
громко и с возмущением. Лепестков закрыл за ним дверь и
обернулся к Ольге Прохоровне.
— Миша,— прошептала она с отчаянием,— вы хотели,
чтобы я куда-то уехала? В Лазаревну? На какую-то дачу?
Я согласна. От Лазаревкп электричкой, кажется, только
тридцать минут. Не беда, что Оленьку придется взять из
детсада.
22

Я ни от кого не оборонялся, работал над статьей и
не старался написать так, чтобы она непременно появи­
лась в печати. Я думал только о том, чтобы найти ключ
к этой, в сущности, обыкновенной истории. Ключ заклю­
чался в том, чтобы открыть всю чудовищность этой обык­
новенности, а для этого надо было писать так же просто,
как если бы я адресовал свою статью детям. Мне всегда
413

казалось, что дети серьезнее нас и что литература для
них — дело, а не развлеченье, конечно, до тех пор, пока
взрослые не соблазнили их почувствовать себя детьми.
Я старался представить себе здравый, ничем не обуслов­
ленный взгляд на эту историю — для этого надо было вер­
нуться к впечатлениям и размышлениям прежних лет, как
бы находившимся в обмороке, и заставить их очнуться,
или — иными словами — ясно вспомнить себя в те недав­
ние годы. Это были размышления о тех поразительных
переменах, которые превращали дельных людей, пытав­
шихся улучшить жизнь, в притворщиков, создававших
лишь видимость дела. Я написал об атмосфере, в которой
происходили при жизни Сталина эти превращения, нико­
му не казавшиеся бессмысленными, как будто подозри­
тельность, стремление оправдаться, хотя ты ни в чем не
виноват, существовали сами по себе, как некие божества,
для которых счастье, смерть, горе уже потому не имели
значения, что все это было человеческое, а они существо­
вали как бы отдельно от человека. И наконец — это было
самое главное — я написал о тех, кто, разделив общую
судьбу, нашел в себе силы не измениться, не разлюбить
то, что сделано, и остаться самим собой, продолжая жить
и работать.
Сперва это было трудно — не думать о жирных помет­
ках красным карандашом и грозных вопросительных зна­
ках. Потом удалось — и это было так, как будто открылась
калитка в заборе, вдоль которого я долго ходил, притво­
ряясь, что мне не так уж и хочется заглянуть в сад, прой­
ти в дом, увидеть хозяев, поговорить с ними о том, что
было, и как сделать, чтобы стало лучше, чем было.
23

Остроградский всегда любил обдумыванье, скоропись
мысли, когда нет времени на подробности, потому что
главное уже вырисовалось и нужно шагать к нему, не
оглядываясь, в семимильных сапогах. Выраженье это оста­
лось от студенческих лет.
Полупроснувшись, он сразу же увидел эти главные
очертания и уже не отрывался от них, слушал погромыхи­
ванье бабки па кухне. Он вскочил быстро и босой, в пи­
жаме, долго стоял у стола, записывая наскоро, полуслова­
ми. Оп торопился, потому что пол был ледяной и с веран414

ды дуло, хотя оп обпл дверь старым войлоком, заваляв­
шимся в кошкинском сарае. Потом он побежал па кухню,
где было тепло и пахло овсянкой, которая пузырилась в
кастрюльке, стоявшей в глубине печки-плиты.
Бабка принесла ледяной воды со двора, и он, раздев­
шись до пояса, обвязавшись полотенцем, шумно, с наслаж­
деньем умылся. Теперь обдумыванье пошло с перерывами.
За завтраком оно еще продолжалось. Но потом пошли пе­
рерывы, потому что он пилил дрова с бабкой, а в полдень
падо было идти за обедом в железнодорожный поселок.
Дорогой он вернулся к обдумыванью, и оно оборвалось
только к вечеру, когда на дороге послышался знакомый
рожок и бабка, выскочив из сторожки, закричала:
— Керосин! Керосип!
Постояв в очереди, Остроградский притащил два тяже­
лых бидона.
Он заправил лампу — иногда по вечерам не было све­
та — и подрезал фитили в керосинке. На дворе послыша­
лись голоса, он выглянул и в начинавшихся сумерках не
сразу узнал полного человека в шубе и шапке, который
шел по дорожке к дому, отмахиваясь от бабки. У Остро­
градского неприятно толкнулось сердце. Это был Снегирев.
— Простите, могу я видеть... Ах, это вы, Анатолий
Осипович,— сказал он. Остроградский был в телогрейке и
ватных штанах.— Здравствуйте. Мне бы хотелось...
— Пожалуйста, проходите.
Они прошли в комнату Остроградского через холодную,
пустую террасу.
— Да, запустил свою дачу Иван Александры^,— ска­
зал Снегирев. Он держался уверенно.— И все-таки хорошо
в лесу. Зиму в городе почти не чувствуешь. А здесь...
Сердце успокоилось, и теперь Остроградский смотрел
на него почти с любопытством, совсем по-другому, чем в
редакции, где его по временам прохватывала мгновенная,
острая дрожь. Он предложил Снегиреву снять шубу, а сам
остался в телогрейке. Бабка истопила печь, но плохо, и в
комнате было свежо.
— Анатолий Осипович, не льщу себя надеждой, что
вы обрадовались моему посещению. Что вы обо мне ду­
маете, я знаю. Но вы, это я тоже знаю, считаете меня че­
ловеком дела.
Остроградский не ответил. Он вспомнил, как Ирина од­
нажды посоветовала ему молчать в предстоящем неприят­
ном разговоре с ректором, который был перед ним виноват,
415

и ректор выболтал то, о чем не упомянул бы ни словом,
если бы Анатолий Осипович поддержал разговор.
— На этом заседании в редакции, заставшем меня
врасплох, Проваторов — человек вспыльчивый — обмол­
вился одним словом, над которым я потом задумался и
даже, признаться, ползал по словарям. Он сказал, что я со
всеми своими приемами принадлежу к мафии — сущест­
вует в Сицилии такое тайное разбойничье общество. Так
вот — не похоже. С мафией пытаются бороться, правда
безуспешно, а нам... Все, что ни придет в голову нашему
ата... я хочу сказать, руководителю, подтверждают, как
истину, имеющую государственное значение. Я накину
шубу, если позволите, у вас прохладно.
Снегирев продолжал — как-то слишком кругло, может
быть, потому, что говорил он один.
— Все это вросло глубоко, неискоренимо, и смешно
думать, что может измениться в десять пли пятнадцать
лет. Срывы возможны. Но ему все нипочем, он как птица
Феникс возникает из пепла. И вы знаете почему? Он че­
ловек со звездой.
Тут любопытно было не то, что Снегирев откровенни­
чал, а то, что он находился, по-видимому, в периоде само­
созерцания или самолюбования. Человек со звездой — это
было уже нечто религиозное. В человека со звездой надо
верить.
— Вы вправе спросить, какое все это имеет к вам от­
ношение. Немалое. Предпринят шаг, направленный против
меня, как вашего мпоголетпсго противника. Но если вгля­
деться, окажется, что это покушение на вас. То есть, ко­
нечно, на меня, но я отбрешусь, добьюсь опровержения, а.
вы свою открывающуюся возможность работы погубите
бесповоротно.
В студенческие годы Остроградский видел запомнив­
шийся фильм «Кабинет Каллигари», от которого надолго
осталось впечатление неприятного и даже опасного вол-,
шебства, живущего рядом с нами. Уже не с любопытством,
а с ощущеньем скрытого неудобства, угрозы, обладающей
почти магической силой, смотрел Остроградский на плот­
ного, благополучного, пожалуй, даже красивого человека,
сидевшего перед ним в дорогой, накинутой на сильные
плечи шубе.
— Вам нужда лаборатория, Анатолий Осипович, да
такая, чтобы в нее никто, пи единая душа не лазала. Хо­
тите се получить? Не завтра, а, скажем, через неделю?
416

Остроградский молчал.
— Разумеется, пе из моих рук — это было бы нелов­
ко и глупо. От заместителя мипистра, который пригла­
сит вас к себе, посожалеет о случившемся. Ну и пред­
ложит.
На этот раз он долго ждал ответа и получил бы весь­
ма неожиданный, потому что Остроградский почувствовал
острое желание ударить его стоявшей в углу суковатой
палкой. Но Анатолий Осипович только взглянул на
палку.
— Я знаю, у вас затруднения. Прописка и прочее.
Квартира. Это все возникнет не мгновенно, но без ма­
лейших усилий и даже, как это пи странно, без ваше­
го участия. Разве что придется подписать две-три бу­
маги.
На этот раз минуты две посидели, не разговаривая, до­
жидаясь, кто же первый начнет.
Начал Снегирев.
— Я понимаю, вам ответить трудно. Дело зашло дале­
ко, и бить отбой — я говорю о статье — неудобно. Так пу­
скай же она с богом печатается, если это так важно для
вас и ваших друзей. Признаюсь откровенно, мне прямо
сказано — потерпеть, потому что, если на одну чашу ве­
сов положить меня со всеми моими неприятностями, а на
другую — вас, никто пе усомнится в том, которая перетя­
нет.
Все это было вздором или даже просто ложью, хотя бы
по той причине, что Снегирев противоречил себе. То ста­
тья, «если в нее вглядеться», была шагом весьма опасным,
потому что она отменяла возможность работы. То она ни­
чего не отменяла «и даже лучше, если ее напечатают,—
подумал Остроградский с внезапно блеснувшей догад­
кой,— потому что если я под прикрытием этой статьи
получу лабораторию — и волки будут целы, и овцы
сыты. Он действительно выпутается, а я буду у него в
кармане».
На этот раз молчание длилось так долго, что Снегирев,
догадавшись о его преднамеренности, выпрямился и по­
бледнел.
— Анатолий Осипович, мне нужен ответ,— вежливо,
но уже сдерживаясь, сказал он.— Даже не ответ, а ваше
согласие переговорить в министерстве. Да или нет?
Остроградский помедлил еще немного.
14 в. Каверин, т. 5

417

— Валерий Павлович,— сказал он.— Ведь у вас, пом­
нится, еще в кандидатской были любопытные соображения
о зимовальных миграциях хамсы. Как будто я больше не
встречал ваших сообщений по этому вопросу?
Снегирев встал, надел шубу и застегнулся. Лицо у
него было спокойное, но такое, что Остроградский поду­
мал: «А ведь ты зарезал бы меня, сукин сын, будь твоя
воля».
Он любезно проводил гостя.
24

Ольга Прохоровна на два дня отпросилась с работы,
сказав, что уезжает за город, потому что боится оставаться
зимой с болезненной девочкой в сыром полуподвале. Но на
Кадашевской нельзя было сказать правду. Как ни плоха
была ее комната, на нее могли найтись — и непременно
нашлись бы — охотники. Она не собиралась выписывать­
ся,— и все-таки надо было постараться, чтобы соседям
даже не пришло в голову, что она уезжает надолго. Она
объяснила им, что дача служебная. Библиотека иностран­
ной литературы устроила в Лазаревке нечто вроде загород­
ного детского сада.
Иногда в разгаре хлопот ее охватывал ужас. В конце
концов жизнь в Москве, пусть трудная, не так уж плоха!
Она бы осталась, если бы Миша, успевший в этот день
съездить в Лазаревну, не увез керогаз. В полдень он снова
съездил, нагруженный так, что едва был виден под чемода­
нами и узлами. В третий раз, к вечеру, отправились вме­
сте. Правое плечо, то, которое при ходьбе выдвигалось
вперед, Миша (на случай, если Оленька устанет) оставил
свободным.
В поезде они заговорили об Остроградском, и Ольга
Прохоровна заметила, что иногда раздражавшее ее сход­
ство Миши с умной, слегка сонной овцой, мгновенно ис­
чезло. Он сказал, что года три назад был в Ереване и его
поразил дом Аветика Исаакяна, полный изящных вещей,
открытый — не только потому, что каждый мог войти в
него днем или ночью.
— Из окна — Арарат. И в доме что-то от чистоты Ара­
рата.
В этом доме он вспомнил об Остроградских. Там тоже
были эти простота и радушие — незаметное, ненавязчивое.
418

И тоже все как будто сперва было написано на полотне, а
потом ожило и наполнилось разговорами, спорами, крас­
ками.
— Опп много путешествовали. Ведь оп — альпинист.
Всегда вместе, даже на Памире.
— Красивая?
— Ирина Павловна? Да, очень,— с восторгом сказал
Лепестков.— Не знаю,— добавил он, подумав.
От станции до поселка было далеко, но Лепестков
стал уверять, что так всегда кажется в первый раз,
и Ольга Прохоровна согласилась. «Нет, далеко,— поду­
мала она.— К поезду по утрам придется ходить в тем­
ноте».
Лазаревна стала другая. Лес, как будто он в чем-то
провинился, стоял теперь за высокими глухими забора­
ми. Где-то в глубине дачных участков виднелись кры­
ши над толстыми раскатами снега. Заборы тянулись
так долго, что Ольге Прохоровне захотелось запла­
кать.
Наконец пришли. Бабка в тулупе, в теплом платке, из
которого торчал мертвый острый нос, разметала дорожку.
Ольга Прохоровна сказала: «Здравствуйте». Она не отве­
тила.
Дом был большой, обшарпанный, с просторным, ког­
да-то затейливым, а теперь жалким крыльцом. Ступени
ходили под ногами. Лепестков сказал виноватым го­
лосом:
— Осторожно.
Остроградский встретил их на пустой холодной терра­
се. Ольга Прохоровна думала, что он старик, измученный
тюрьмой и ссылкой. Но оп был совсем не старик. Он был
смуглый, прямой. Ей даже показалось, что оп не так уж
изменился с тех пор, как она видела его па той, запомнив­
шейся, единственной лекции.
Они поужинали на кухне.
— Я очень рад, что вы приехали, Ольга Прохоровна,—
сдержанно, но так, что нельзя было не поверить, ска­
зал он.
У пего была добрая улыбка. Похоже было, что он все
время думает о своем, что, впрочем, не помешало ему рас­
пить с Лепестковым пол-литра.
— Мне здесь хорошо. Но я ведь особь статья. Я не
знаю, что такое скука. А вы будете скучать.
Ольга Прохоровна покачала головой.
14*

419

— Нет. Я люблю лес.
— Правда? Я тоже. Послушайте,— весело сказал он.—
Не беспокойтесь, дочка не будет одна. Вы беспокоились,
мне говорил Миша.
- Да.
— На соседней даче, генеральской, живет Маруся.
Она — сторож, а муж у нее шофер. Хорошие люди. Дочке
Наденьке тоже шесть лет. Вашей шесть?
- Да.
— Вот и отлично. Все устроится. Жаль, что вы по вы­
пили с нами. У вас озабоченный вид.
Опа засмеялась. Остроградский посмотрел па нее, по­
том на Лепесткова.
— Вы чем-то похожи, как это ни странно. Оба смот­
рите прямо, а кажется, косо. Миша, как ваша книга?
— Пишу, Анатолий Осипович.
— Отчаянный человек. Храбрый портняжка.
Лепестков засмеялся.
— Ну ладно, пошли устраиваться. Значит, комната
за печкой. Что-то сомневаюсь я насчет комнаты за печ­
кой.
В эту комнату выходил щит кафельной печки, по, хотя
это был красивый, фигурно облицованный щит, от него, ка­
жется, было мало толку.
— Н-да-а, прохладно,— сказал Остроградский.— Вот
что, вы спите здесь, а Оленьку сегодня положим па
кухне.
Он уже и прежде соединил Черкашину и Лепесткова,
сказав, что они чем-то похожи, как говорят о супругах, а
теперь еще и отправил их в одну комнату на ночь.
Она сдержала улыбку. Лепестков поспешно отозвался:
— Я еду в Москву.
— A-а.—Остроградский поднял брови.— Так устраи­
вайте же дочку, Ольга Прохоровна! У нее глаза слипают­
ся. А потом обсудим один план. Миша, вы не поедете, пока
мы его пе обсудим.
План заключался в том, что он, Остроградский, пере­
едет в комнату со щитом, а Ольга Прохоровна с дочкой по­
селятся в комнате с печкой.
— Ну, нет,— решительно возразила Черкашина.
— Слушайте, я сейчас почти ничего не делаю. Пи­
шу рефераты для Института информации. И думаю. А ду­
мать лучше всего при двенадцати градусах тепла. Дока­
зано паучно.
420

Оленька уснула сразу. Черкашина вошла в комнату
Остроградского, из которой он с Мишей выносил развали­
вающийся гардероб, и пожалела, что согласилась. Все в
комнате было прилажено руками человека, привыкшего
под каждой случайной крышей устраиваться бережно, не­
торопливо.
В комнате сильно пахло табаком, и Остроградский ска­
зал, что самое верное средство — повесить на нитке боль­
шой кусок мягкого черного хлеба. Он вышел на кухню,
вернулся и повесил — от слова у него было недалеко до
дела.
Ольга Прохоровна наконец прогнала Мишу в Москву—
последний поезд уходил около часа почш Оленька спала
в кухпе па двух составленных креслах. Остроградский по­
желал доброй ночи и ушел. Бабка Гриппа гремела желе­
зом в столовой, мешала печку. «Нарочно так громко,— по­
думала Черкашина,— чтобы показать, что ей до меня нет
никакого дела».
К запаху табака примешивался теперь слабый запах
ржаного хлеба. «Как давно пе была я за городом зимой.
Как просторно здесь после Москвы. Как тихо! Завтра вос­
кресенье, не надо рано вставать. Нет, надо! Ничего не
разобрано, пе устроено. И не хочется ничего устраивать,
разбирать». Штора криво висела на окне, зацепилась за
шпингалет, и надо было встать и поправить. «Не встану п
не поправлю». Штора была соломенная, летняя, наверно,
с веранды. «В воскресенье схожу в лесничество. Интерес­
но, как все там стало теперь».
Она вспомнила контору лесничества на краю поселка,
у развилки горбатых дорог. Лесники, поджидая отца, ку­
рили на ступеньках, он приходил ненадолго и разговари­
вал с ними в жарко натопленной комнате, не снимая по­
лушубка и шапки. Их дом был в стороне, в лесу, такой же,
как контора, только поменьше, рубленный в лапу, с глад­
ко струганными бревенчатыми степами и широкими доска­
ми пола. Но в конторе все повторялось изо дня в день, по
заведенному порядку, и у них в доме каждое утро начи­
налось с неожиданности. Это началось, когда она заболела
и дед — бывший макетчик — принес ей вырезанного из
сосновой коры конька-горбунка с гривкой, которая была
сделана из его собственной рыже-серой бороды. Через не­
сколько дней она увидела на столике подле кровати коз­
лика с барабаном, и началось самое интересное — ожида­
ние. Сперва дед дарил ей зверей, потом появился Бурати421

по, бежавший куда-то сломя голову с огромным ключом
в руке, потом свирепый сапожник, па которого можно
было смотреть только с одной стороны, но это ничего не
значило, потому что, как объяснил дед, именно так и бы­
вает в театре. Косясь черно-белым глазом, сапожник кро­
ил кожу на грубом столе. Прошло еще два-три дня, и, про­
сунув в дверь свой дикий, крепкий нос, дед сказал: «В ра­
боте». На этот раз ожидание продолжалось долго. Только
к вечеру следующего дня дед притащил высокого задумчи­
вого старика, который смотрел через лупу в раскрытую на
его худых коленях огромную книгу.
— Дон-Кихот,— торжественно сказал дед. В лупе не
было стекла, но дед сказал, что, если бы он вставил стек­
ло, это было бы уже не искусство. Она не поняла, но со­
гласилась. Дон-Кихот был грустный, с мечом на боку. На
большой накладной пуговице кафтана дед умудрился вы­
резать что-то вроде герба.
Невозможно было угадать, что появится из магической
комнаты деда, где под стеклянным колпаком сидела то­
ненькая дама с цветами в руках, в длинном платье, спадав­
шем с кресла по сторонам и красиво расстилавшемся на
полу.
А по вечерам начинались «события» —■ так дед называл
домашние спектакли, в которых он исполнял все мужские,
а она все женские роли. Она засмеялась в темноте, вспо­
мнив, как это было интересно и странно и как дед застал
ее в слезах, потому что оказалось, что Джульетте только
четырнадцать лет. В четырнадцать лет так сложно, кра­
сиво говорить:
О сердце, разорился, тьг банкрот!

Так влюбиться! Покончить с собой!
Отец дразнил их, доказывая, что, если читать стихи
снизу вверх, ничего не меняется, а смысл, или, точнее, бес­
смыслица, становится гораздо занятнее. Она любила чи­
тать стихи вслух, и однажды актер московского театра,
приехавший к своей дочке, которая была вместе с Олей в
эвакуации под Краснокамском, сказал, что с ее голосом
она могла бы стать настоящей актрисой. Но Борису не
нравилось, как она читает стихи, он сам читал совсем подругому. Когда Борис познакомился с ней, только что верпувшись с войны, ей больше всего понравилось в нем, что
он пишет стихи, а сам не похож на поэта. Потом она ста422

ла думать об Остроградском — как с ним легко и как он
удивился, когда она рассказала, что студенты говорили о
каком-то профессоре Неймане, который занимается только
тем, что читает его, Остроградского, работы, а потом опре­
деляет, что можно печатать, а что еще нельзя — никто не
поймет. Он засмеялся и сказал, что Нейман действительно
пе дал емунапечатать одну работу и очень жаль, оттого
что месяца через два нечто подобное опубликовали шведы.
Лес стоял за окном, голубой от луны и спега. «Вот я и вер­
нулась в лес». Детство было где-то рядом, беспечпое, быст­
рое, притаившееся за добрыми, грубыми стволами.
И Остроградский не сразу уснул в эту ночь. У него
была способность сосредоточенности, позволявшая ему ду­
мать о чем-либо двое-трое суток подряд,— и Черкашина
приехала, когда он был в азарте обдумывания той «лагер­
ной» мысли, которая почти никогда не оставляла его, то
приближаясь, то удаляясь. Рефераты для Института ин­
формации нисколько не мешали ему. Но сегодня он не то
что расстался с этой мыслью, а. как бы попросил ее по­
дождать, а сам ушел в сторону, в зимнюю ночную тишину,
которая была не так одинока, не так однообразно пуста,
как всегда.
Присутствие молодой женщины в доме, только пройти
столовую, волновало его. Почему уехал Лепестков? Что
это за отношения между ними? «Вы будете спать здесь»,—
сказал оп о них обоих, и она, как девчонка, поджала губы,
сдерживая улыбку. Сколько ей лет? Двадцать восемь?
Сердце стало замирать, легкая боль — та самая, загру­
динная, вышла и расположилась привычно, как дома. Он
лизнул пробочку с нитроглицерином и, когда не помог­
ло, снова лизнул. Все хорошо. Эта женщина похожа на
Ирину.
И он вспомнил то, что никогда не переставал вспоми­
нать,— первую встречу с Ириной. Он работал в то лето
на биостанции и, когда ему надоедали пахнувшие кух­
ней борщи служебной столовой, ходил за семь километ­
ров к тете Паше, в поселок под Феодосией. Тетя
Паша — бледная, рыхлая, красивая, с черными трагиче­
скими глазами — кормила вкусно, остро, обильпо и, пока
постояльцы обедали, рассказывала, как все стало дорого
на базаре.
Остроградский любил эти обеды, любил ее сад с жир­
ными гроздьями винограда, свисающими с согнутых арка­
ми веток, и вечерние разговоры с Пашиным мужем, кино423

механиком, мечтательным и тихим, когда он был пьян, и
свирепым, когда тетя Паша приговаривала его к трезвому
существованию. Иногда Остроградский оставался ноче­
вать, и это тоже было приятно — проспуться в три часа
ночи от голоса тети Паши, выгонявшей гусей, и выйти из
мягкой душной темноты низкой комнаты на двор, в дру­
гую — мягкую и просторную темноту ночи.
В тот день он оказался за столом с молодой парой,
только что приехавшей из Ленинграда и удивившей его
тем, что за время длинного обеда — тетя Паша кормила не
торопясь — муж и жена не сказали друг другу ни слова.
Кроме самых общих, необходимых фраз, они не говорили
и с Остроградским.
Он остался до утра, тетя Паша устроила его в сарае, на
сеннике, пахнувшем полынью. Угрюмый, трезвый киноме­
ханик бродил по двору, требуя немедленного признания
своих заслуг в изобретении звукового кино, тетя Паша
шваркнула в него палкой, он замолчал, сунулся было к
Остроградскому, притворившемуся спящим, и вскоре сам
уснул в том же сарае, за перегородкой.
Ночь открылась, началась, поплыла — сонные шоро­
хи в сухой траве, ленивое мычанье коров, чьи-то мягкие
шаги вдоль пыльного переулка. Негромкие, тревожные
голоса разбудили его: «Как же так, ночью, одна? Мало
ли что может случиться».— «Ты сказала ему?» — «И
что?» — «Ничего?» — «Ну, поссорились! Да разве же так
можно?»
Тетя Паша беспокоилась о молодой женщине, которая
ночью ушла в горы, взяла только шаль и ушла, а когда
тетя Паша спросила: «Когда же вы вернетесь?» — ответи­
ла: «Я совсем не приду».
Через несколько минут Остроградскнй уже быстро шел
по переулку вдоль белых, под черными крышами, мазанок,
в горы. Он забыл спросить, как зовут эту женщину. Он
ничего не знал о ней, кроме того, что, выйдя из калитки,
она повернула направо. Направо был спуск к морю, но че­
рез развалины Генуэзской крепости можно было поднять­
ся и в горы.
Собака нерешительно тявкнула, когда он спустился к
морю п пошел вдоль длинно растянутых, сушившихся на
рогатках сетей. В крепости стояла рыбачья артель. Он по­
стучал в дверь странно врезанного в развалины строения;
заспанный, босой мужчина вышел и сказал, что пе видел
женщину, не проходила.
424

Тропинок было много, и он не знал, почему выбрал
именно эту, каменную, неудобную, сперва пологую, потом
сразу крутую. Он как будто выбрал не эту тропинку среди
десятка других, а эту ночь, когда в его жизни должно было
произойти что-то неожиданное и значительное, эти разва­
лины, лежавшие теперь перед ним как на ладони и выгля­
девшие грозно и грустно, эту дорогу, дрожавшую на не­
подвижно-черном пространстве моря.
Камешек попал в туфлю, он снял ее, вытряхнул и по­
шел дальше, не торопясь, почти наверное знал, что найдет
эту женщину, увидит за первым же поворотом. И тропин­
ка действительно повернула, превратилась в тропу... Ни­
кого. «Ау!» Эхо отозвалось. Неизвестно было, что кри­
чать — «Вернитесь» или «Я за вами»? Она не знала его
голоса, могла не отозваться, испугаться.
Он нашел ее на этой тропе, увидел издалека. Опа огля­
нулась, стала быстро уходить от пего; он догнал, задохнув­
шись...
Так он познакомился с Ириной — нашел замерзшую,
закутавшуюся в шаль, накинувшуюся на него, когда он
стал просить ее вернуться. Нашел и, не возвращаясь
к тете Паше, уехал с ней на биостанцию, а оттуда в Моск­
ву. «Нашел в горах и не вернул владельцу»,— объ­
яснил - он друзьям. С владельцем потом было много
хлопот.
Боль прошла, и, как всегда, захотелось курить, ио он
дал себе слово — не курить по ночам. И не кашлять, тем
более что он теперь не один. Лепестков рассказал ему
историю самоубийства Черкашина, и он лежал теперь, ду­
мая о том, что жизнь этой молодой женщины, в сущности,
похожа па его, сложную, уходящую и, несмотря ни на что,
прекрасную жизнь. Это произошло почти одновременно —
самоубийство Черкашина и его, Остроградского, арест и
ссылка. Причина была, как ни странно, одна или тот же
человек, в руках которого соединились причины. Одни —
для того чтобы Остроградского арестовали, а потом отпра­
вили в ссылку, где он много раз был близок к смерти, а
другие — чтобы студент Черкашин бросился с одиннадца­
того этажа и погиб сразу, без пыток. Все это кончилось
вместе с той жпзпыо, которая ушла, как уходит поезд, про­
стоявший много суток в буране, с заиндевевшими стенка­
ми, обледеневший, гремящий усталым железом,— и нача­
лась другая, тихая, в этой пустой даче, в лесу. Оп счастли­
во дышал в темноте.
425

25

Наконец позвонили — и Снегирев кинулся в машину,
едва не забыв дома портфель, набитый бумагами, которые
могли пригодиться в разговоре.
Кулябко встретил его нервно-весело, вскочил, пошел
навстречу и, повернув на полдороге, уселся за свой огром­
ный письменный стол. «Плохо»,—с упавшим сердцем по­
думал Снегирев. Но это было ни хорошо, ни плохо. Это
был Кулябко, сухой, узкоплечий, ежеминутно меняющий
решения по каким-то, ему одному известным причинам.
У него была слабость — нумизматика. Он был стра­
стным собирателем старых русских монет. Едва ли
пе каждый разговор со знакомым или полузнакомым
человеком кончался тем, что Кулябко вручал ему ли­
сток с перечислением монет, которых еще не было в
его бесценной коллекции и которые он разыскивал го­
дами.
— Ну что, брат, прижали? — смеясь, спросил оп.—
Ведь пе явился бы, если бы не прижали.
— Только собираются, Матвей Ильич,— стараясь
попасть в этот непринужденный тон, отозвался Снегирев.
— Рассказывай. Десять минут.
Прошло не меньше пяти, а он уже слушал в пол-уха.
Для него не имело значения, прав или пе прав Снегирев.
Он думал об изменяющейся картине отношений, которая
породила самую возможность статьи в газете «Научная
жизнь». На том участке биологии, с которым связан Снеги­
рев, много напутано, и эта путаница не может продол­
жаться вечно! Может быть, оставить все как есть, то есть
не жать па редакцию?
«Привык выходить сухим из воды Снегирев,— думал он
в то время, как его лицо, с тонкими треугольными бровя­
ми и падающим на лоб черным хохолком, сохраняло при­
вычное слушающее выражение,— избалован. Да теперь
время другое».
— Матвей Ильич, дело прошлое, но я считаю, что его
надо было не сажать, а отстранить от преподавания, пото­
му что в лаборатории он волен заниматься чем угодно, а
студентам мог принести только вред.
...С другой стороны, он сухим из воды выходил не слу­
чайно...— Теперь Кулябко внимательно слушал,— и отту­
да как раз будут жать, хотя пе хуже меня понимают...
Придется позвонить...
426

— ...И очень хорошо, что вернулся, тем более что в
Магадане или на Воркуте — где он там был — у него было
достаточно времени, чтобы отказаться от своих туманных
теорий. И то, что он живет где-то у Кошкина на даче, по­
тому что его не прописывают в Москве...
— У Кошкина?
«Не буду звонить,— подумал Кулябко.— Так или ина­
че, придется налаживать отношения с кошкинской груп­
пой. Ведь если Академия по-прежнему будет настаивать,
чтобы Кошкин был редактором «Зоологического журна­
ла»...»
— Сейчас нельзя так резко ставить вопрос,— сказал
он, чтобы сказать что-нибудь, и только потому, что Снеги­
рев, долго, без умолку говоривший, вопросительно при­
остановился.— Ты учти, Валерий Павлыч, обманщиков
действительно много.
«А что я скажу Спицыну? — продолжал он думать.
Спицын был начальство.— Спицыну я скажу, что это необ­
ходимо для равновесия. Наконец просто чтобы как-то раз­
рядить атмосферу в кошкинской группе. Так. Ну, а если
действительно не одна статья, а серия, как говорит Снеги­
рев? Да и вообще... Что значит «фальсификация науки»?
Мало ли кто еще может принять это па себя! Нет, позво­
ню! Сегодня же! Буду настаивать. Снимут».
— Если редакция стремится к объективному реше­
нию,— говорил Снегирев,— почему не позвали Челнокова,
Нечаеву, Клушина? Пригласили только кошкинцев, разве
это не характерно?
— Валерий Павлыч, напрасно волнуешься,— весело
сказал Кулябко.— Статья не пойдет.
У Снегирева радостно изменилось лицо. Од снова длин­
но заговорил.
— Нет, этого я остановить не могу,— возразил Куляб­
ко.—Кто-то пишет, ну и пускай пишет. Ведь для тебя важ­
но, чтобы статья не была напечатана, так? А это что? — с
внезаппо вспыхнувшим волнением спросил оп, когда Сне­
гирев положил перед ним на стол Алешкину монету.—
Батюшки мои, никак, Иван Третий?

Снегирев позвонил Крупенику из автомата и с трудом
удержался от смеха, когда Лариса Александровна сказала,
что Василий Степанович не был у Остроградского, потому
что у пего вот уже третий день плохо с сердцем.
427

— Передайте ему привет. И скажите, что может сидеть
дома. Лучше позовите Остроградского к себе. Может быть,
и я забегу. Кстати, передайте, пожалуйста, Василию, что
статья, о которой мы говорили, не пойдет.
Статья не пойдет. Все возвращалось на свои места. Он
вспомнил о Ксении и решил, что пойдет к ней завтра после
лекции. Нет, сегодня. Сейчас. Статья не пойдет. Но преж­
де надо позвонить домой. «Небось моя длиннополая места
себе не находит».
Он взял такси и остановил его у кондитерской, чтобы
купить для Ксении трюфелей. Триста грамм, пожалуйста.
Нет, полкило.
Вместо Ксении он вдруг поехал к старичку-коллекцио­
неру, у которого давно торговал для Алеши альбом ред­
ких и даже редчайших марок. Так. А теперь домой. Трю­
феля пригодятся. Марья Ивановна любит, когда он
покупает что-нибудь к столу. Статья не пойдет. «Дворни­
ки» сметали со стекол машины крупный нежный снег,
и Москва — пушистая, легкая — показывалась и исче­
зала.

26

Мне почти никогда пе удавалось оставаться равно­
душным к отсутствию здравого смысла — черта, причиняв­
шая мне множество огорчений. Мог ли я предположить,
что эта склонность наконец пригодится?
Практическая сторона статьи была очепь важна. Но
была и другая. Предоставляя читателю право приговора,
я старался не сопоставить, а, напротив, показать всю несо­
поставимость Остроградского и Снегирева.
Я пе боялся того, что можно назвать резкостью свето­
тени. Мне хотелось показать крупным планом самое дело
науки, проникающей всю огромную, меняющуюся жизнь
страны, и людей этого дела — реального в одном случае и
мнимого — в другом.
Статья пролежала весь январь — Кузин утверждал, что
по вине Горшкова, который испугался и стал тянуть, на­
деясь на творческий отпуск. Это был, разумеется, вздор.
Главным затруднением — как выяснилось через несколько
дней — было то новое, что вдруг стало краешком показы­
ваться в редакционной (и не только в редакционной) ра428

боте: газета сама должна была решить вопрос о том, печа­
тать пли не печатать статью.
— А поди-ка угадай границы этой свободы,— смеясь,
сказал Кузин.— Особенно если ты, как Горшков, заранее
ждешь неприятностей и думаешь только о том, как бы их
избежать.
— Был звонок,— сообщил он мне в другой раз.—
И дело плохо.
Был не один и не два звонка. Шла неустанная, лихо­
радочная, обдуманная — а иногда и не очень обдуман­
ная — работа. Какие-то аспиранты прислали восторжен­
ный отзыв о Снегиреве как научном руководителе,— от­
куда могли они узнать о статье? Рыбачий колхоз (Феодо­
сия) в пространном обращении доказывал, что летом
1953 года советы Снегирева обеспечили перевыполнение
плана улова. Обращение было вооружено научными дан­
ными.
— Вы просто пе представляете себе, что делается,—
жаловался Кузин.— Жмут со всех сторон. Но определи­
лось и другое: позиция. И непохоже, что главный редактор
собирается от нее отступать!
По-видимому, он был прав, потому что вдруг прислали
гранки, да еще с просьбой поторопиться.
— Статья в номере. Появится завтра.
Статья не появилась ни завтра, ни послезавтра. Снова
что-то согласовывалось, увязывалось, проверялось.
Позвонил Горшков и попросил убрать фразу: «...чув­
ство, в котором еще сквозила неуверенность в завтрашнем
дне пли сегодняшней ночи...»
Я пе согласился.
Через час он позвонил снова:
— Тут у вас одиннадцатый этаж. Может быть, переде­
лаем на пятый?
— Почему?
— У нас нет точных данных. Да и вообще... Стоит ли
упоминать о Черкашпне? Снегирев утверждает, что он был
душевнобольной.
— Мало ли что оп утверждает!
Статья появилась в начале февраля. Я прочел ее — и
удивился. Для человека в общем добродушного опа была
непривычно резка. Но самым неожиданным в этой статье
было то, что она появилась.

429

27

Ольга Прохоровна никогда не читала газету «Науч­
ная жизнь» и купила номер, чтобы завернуть сушки —
кулек прорвался в трамвае. Дорогой она, не разворачивая
сушки, стала читать газету и чуть не проехала Лазарев­
ну
так раздумалась и разволновалась. Было что-то обид­
ное в том, как автор наскоро, в двух словах, рассказал о
самоубийстве Бориса. «Точно не было этой ночи, когда я,
проснувшись, увидела у окна его вздрагивающие широкие,
костлявые плечи. И других ночей, когда он не спал чуть
ли не две недели подряд — и я уговаривала его пойти в
диспансер, и он стал издеваться над женщиной-врачом, а
потом выбежал на улицу и вдруг рассмеялся как ни в чем
не бывало?»
В вагоне было светло и просторно; молодые цыгане, повидимому муж и жена, смуглые до синевы, чисто и легко,
пе по-зимнему одетые, горячо разговаривали, сверкая не­
правдоподобно черными, красивыми, тупыми глазами — и
Ольга Прохоровна, бог весть почему, вспомнила самые
счастливые дни своей жизни с Борисом. Это было, когда
она только что влюбилась в него, и даже еще не была уве­
рена, что влюбилась. Она училась на филологическом, и
оп убеждал ее перейти на биофак, а сам все читал стихи,
своп и чужие. Каждый вечер он встречал ее на Моховой,
и они шли куда глаза глядят, по набережным, по пере­
улкам Замоскворечья. Он много рассказывал тогда о вой­
не, которая была для него не только испытанием, ио —
опа это чувствовала — увлечением, страстью. Он расска­
зывал о жизни рыбаков на Тузлинской косе, узенькой по­
лоске земли между двумя морями — Азовским и Черным.
В конце двадцатых годов море размыло плотипу в Туз­
линской косе, уловы снизились, п теперь земляки жда­
ли его возвращения, чтобы поднять вопрос о «прорве» и
наконец перекрыть ее. Он рассказывал, волнуясь, и она
тоже начинала волноваться, а вернувшись домой,
рассказывала о «прорве» тетке, у которой жила на Када­
шевской.
И вдруг ошт поссорились — как ссорились сейчас от­
крыто, не стесняясь, молодые цыгане, эта красавица, вдруг
яростно сорвавшая с шеи ожерелье из серебряных монет
и швырнувшая в мужа или любовника горсть этих монет;
раскатившихся по вагону. Они поклялись никогда пе ветре430

чаться, и сразу же она стала томиться и тосковать без него.
Тетка, сестра отца, такая же большая и складная, как отец,
посоветовала ей уехать, и она поехала на каникулы в Бо­
ровск, где жили какие-то дальние родственники, хотя надо
было заниматься, потому что еще с первого курса остались
хвосты.
Можно было подумать, что на краю света, а не в полу­
тораста километрах от Москвы этот Боровск с его крутым
берегом над изогнутой узкой рекой, с его свистом и ги­
каньем гулявшей молодежи, с завалившим крыши ослепи­
тельным снегом, со старым монастырем, в котором были
теперь курсы по подготовке трактористов. Вечером она
пошла в кино, устроенном в одном из монастырских зда­
ний. Строгие своды плавными спадающими дугами опу­
скались к овальным, полуметровой толщины окнам, заби­
тым щитами; могучие двери с грозным, ржавым скрипом
ходили на петлях, и неприятно-странен был контраст меж­
ду суровостью старого здания и случайной обстановкой
кино, горой легких скамеек, плакатами, плохо натянутым
экраном. Стрекотанье аппарата послышалось, расширяю­
щийся луч упал на экран, и в эту минуту она почувство­
вала, что Борис вошел в зал. Было невозможно предста­
вить себе, что он в Боровске, и если бы даже это случи­
лось, как могла она почувствовать его приход, его присут­
ствие в темноте, среди множества чужих людей, ожив­
ленно разговаривавших и замолчавших, когда нача­
лась картина? Но она почувствовала. Не оборачиваясь,
она знала, что оп идет между скамеек, ища свободное
место, и знала, что через несколько мгновений опа уви­
дит его.
Это было чудо, когда сидевшая рядом девушка подви­
нулась, чтобы Борис мог найти это единственное свободное
место, по Ольга пе удивилась, только кивнула. Все уже
было чудом: это странное и прекрасное кино, устроенное
в монастырском здании, голубой конус света, в котором
дрожала ослепительная рождественская пыль, его рука,
которую он нежно п властно положил на ее счастливые,
холодные руки...
Теперь в вагоне было шумно и тесно, инвалид вошел и
требовательно закричал что-то, держа ушанку в багровых,
туго обтянутых кожей культях. Закинув голову, с откры­
тыми невидящими глазами он протискивался вдоль вагона,
и Ольга Прохоровна положила в его ушанку монету с не­
вольным чувством вины перед ним. «Когда я стала чув431

ствовать себя виноватой за то, что Борису было трудно
учиться? За то, что Оленька плохо спала, за пеленки, за
плохие уловы рыбы на Тузлинской косе? Не знаю, не
знаю».
И снова она стала думать о своей неудавшейся жизни.
Но ведь были же не только в Боровске недолгие счастли­
вые дни! Когда они поженились, Борис повез ее знако­
миться с родными на Тузлинскую косу. День они провели
в белой, пыльной, раскаленной Керчи, и он интересно рас­
сказывал о греческих древностях, а вечером поехали в кол­
хоз, и старик Черкашин — слепой, прямой, с грубым, чи­
стым, загорелым лицом — встретил их у порога и сказал:
«Здравствуй, дочка». Каждое утро они уходили на лодке
к самому краю косы, бродили по отмели, купались, читали
стихи. Потом нашли какой-то островок, блестевший под
солнцем, как огромная светло-желтая рыба, и Борис носил
ее по этому островку на руках...
Тетка умерла; они переехали на Кадашевскую, и нача­
лась другая жизнь, еще хорошая, но другая, другая! Жда­
ли сына, родилась дочка. Лепестков, который был где-то
далеко, в экспедиции на Баренцевом море, прислал милую
телеграмму: «Не огорчайтесь, девочки — тоже люди». Но
Борис не только огорчился, он был глубоко расстроен,
почти оскорблен...
Незаметно, исподволь подошел тот день, когда она
вдруг вспомнила, что так и пе рассказала ему о себе, о
своем детстве, которое было самой счастливой порой ее
жизни, о близости с отцом — она росла без матери, умер­
шей родами. Потом подошел другой день — тоже запо­
мнившийся,— когда она поняла, что и не могла расска­
зать — не потому, что не хотелось, а потому, что между
ними никогда не было таких отношений, когда мог бы со­
стояться этот разговор ни о чем, о пустяках, о том, что не
было его делами, его обидами, его святостью, непогреши­
мостью. Тогда она уже знала, что рано пли поздно уйдет
от пего.
28

Но когда же все-таки пачалось у Бориса это незамечание чужой жизни, эта, раздражавшая ее, глубо­
кая, страстная погруженность в свою? Опа сама почти
перестала замечать Бориса — и очнулась однажды, уви432

дев не только не железно-упрямым, а растерявшимся,
неуверенным, робким. Он всегда говорил, что живет и
работает не для нее или Оленьки, а во имя высшей, благо­
родной цели. Теперь оказалось, что он должен подде­
лать дипломную работу — все во имя той же благород­
ной цели: работы в колхозе, необходимости помочь зем­
лякам.
Вот тогда-то и произошло то, что она никогда не могла
забыть и о чем теперь, через много лет, вспомнила с отвра­
щением. Они поссорились, она назвала Бориса трусом, он
ударил ее — и это была минута, когда кончились их
прежние отношения. Она не могла пе участвовать в но­
вых, мертвенных отношениях — и участвовала. Но это
была не она. Другая женщина, усталая, не очень моло­
дая, заботилась о муже, думала о его делах, спала с ним
в одной постели...
Они помирились. Как было не пожалеть его, когда он
спрашивал с виноватой улыбкой: «Ну хочешь, я целых три
часа не буду вздыхать?» Он бродил ночами, желтый, гор­
боносый, небритый, с большой проступившей челюстью, и
было страшно за Оленьку, страшно найти неотправленное
письмо Платону Васильевичу, в котором он прощался с
ним и земляками.
29

Ольга Прохоровпа внимательно прочитала все, что
говорилось в статье о борьбе Снегирева против Остроград­
ского, и хотя эта история, которую она и прежде знала,
была изложена ясно, — все же оставалось непонятным, как
могло получиться, что Снегирев, доказывая чушь и бросая
на ветер огромные деньги, действовал так свободно? Мож­
но было предположить, что ему покровительствовали ка­
кие-то влиятельные люди, которые, ничего не понимая в
науке, все-таки доверились ему — почему? Ничего не было
в статье о том, что, когда Снегирев почувствовал, как
трудно справиться с упрямым противником,— он простонапросто посадил его... Очевидно, обо всем этом еще нель­
зя было писать откровенно? Но тогда, может быть, лучше
совсем не писать?
«Все равно, он будет очень рад»,— подумала она об
Остроградском, и у нее повеселело на душе, когда она
вспомнила, как, слушая ее, он думает о своем, и как два
433

Остроградских, оба вежливые, с доброй улыбкой, но удиви­
тельно разные, по утрам долго шумно моются холодной
водой на холодной кухне, а вечерами рассказывают
с
юмором, как это ни странно,—о страшной, каторж­
ной жизни. Один Остроградский был весел, легок, удиви­
тельно неприхотлив. Он наслаждался солнечной пого­
дой, морозом, крепким чаем, теплом и, главным обра­
зом,— сказал он очень серьезпо,— отсутствием сексотов,
которые преследовали его в тюрьме, на этапе, в лагере п,
по-видимому, в Москве, когда он жил у племянницы и
друзей.
Все самое обыкновенное доставляло ему удовольствие,
даже, кажется, самая возможность дышать.
Но статья, которую она читала в поезде, была связана
с другим Остроградским, часто задумывающимся, потирая
рукой высокий, в крупных морщинах лоб, рассеянным и
глядящим свысока (так ей казалось) не только на нее, по
па всю эту случайно сложившуюся, временную, неудоб­
ную жизнь. Этот второй Остроградский был извест­
ным ученым, попавшим в беду, но ожидающим реабили­
тации, после которой он, очевидно, снова получит кафед­
ру, положение, квартиру. Что же касается ее, Ольги Чер­
кашиной, так опа-то и является принадлежностью этой
временной, неудобной жизни в пустой кошкинской даче.
Остроградский рубил дрова у сарая и разговаривал с
бабкой. Он был в валенках, без шапки. Старый ватпик рас­
пахивался, когда он заносил топор,— и показывалась пло­
ская, узкая грудь. Бабка терпеливо ждала, пока он уста­
нет, и тогда начинала жаловаться на сноху и сына. Остро­
градский «разговорил ее» — на свою беду, потому что сво­
ими жалобами она не давала ему покоя.
— Ольга Прохоровна, отчет,— сказал он.— Все в по­
рядке. Девочки лепят на Марусином дворе снежную бабу.
Новостей никаких.
Он устроил па пне толстое полено и молодецки трах­
нул — полено развалилось со звоном.
— Вам вредно колоть дрова.
— Возможно. Но еще вреднее думать, что мне нельзя
их колоть.
— А у меня для вас новость.
— Да ну? Хорошая?
— Очень.
Она подала ему газету, он начал читать — и сразу по­
бежал в дом за очками.
434

Это было неожиданно, когда, сняв пальто и принимаясь
хозяйничать на кухне, она услышала смех. Остроградский
часто смеялся, но сдержанно, может быть стесняясь без­
зубого рта — в лагере он потерял от цинги передние
зубы. Но сейчас это был очень веселый, умолкавший
п вдруг снова взрывающийся смех. Прошло четверть
часа, и, еще хохоча, он пришел на кухню с газетой в
руках.
— Невероятно,— сказал он, снимая очки и вытирая
слезы.— Очень смешно. Я был уверен, что не напечатают.
Это неприятное совещание в редакции... Мне все время хо­
телось очнуться, как после длинного, нелепого спа. Но
больше я не сержусь. Он влип.
- Кто?
— Разумеется, автор.
— Почему?
— Слушайте, вы не представляете себе, что это за
люди! Теперь на него обрушатся все Снегиревы Советско­
го Союза.
Ольга Прохоровна слушала, не улыбаясь. Он посмот­
рел на нее — и хлопнул себя сложенной газетой но
лбу.
— Боже мой! Вам должна быть неприятна эта ста­
тья, я подумал об этом, а потом совершенно забыл! Ну
вот...— У пее стали быстро капать слезы.— Простите
меня.
— При чем же здесь вы? Просто вспомнилось...
— Пожалуйста, пе надо.
Остроградский взял ее руки в своп. Она отняла руки.
— Вы уже обедали?
— Нет, ждали вас.
— Я схожу за Олей.
Вечером Кошкин приехал па машине и привез Людми­
лу Васильевну Баеву, румяную, с круглой завитой голо­
вой, смеющуюся, похожую на амура. Но это был энергич­
но настроенный амур, который уселся у топившейся
печки и, положив руки на круглые колени, стал весь­
ма трезво рассуждать о том, почему газета «Научная
жизнь» вдруг заинтересовалась вопросом о честности в
науке.
Моргая крошечными острыми глазками, желто-седой,
мохнатый Кошкин весело расхаживал по дому.
— Экую красоту навели! — сказал оп.— Будто в гла'-зах светлее стало.— Эго было любимое выражение его
435

домработницы, старушки, работавшей у него много лет.—
А это что? Мой диван?
— Не узнаете?
Диван окреп и помолодел. У него был потрепанный, но
внушающий доверие вид.
— Узнал с трудом.
На кухне Ольга Прохоровна, в косынке и библиотеч­
ном халате, накрывала к столу.
— Ого! И буфет откуда-то притащили?
Это был не буфет, а старая горка без стекол, которую
Остроградский нашел в сарае и протер подсолнечным мас­
лом.
—• Молодцы!.. Ах, другая общественная погода? — ска­
зал он, присаживаясь к Баевой.— Нет ничего проще!
Устройте над Снегиревым показательный процесс — вот
вам и другая общественная погода.
— Ох! Нельзя ли без процессов? Так почему же напе­
чатали эту статью?
— Потому что Снегирев снова в чем-то крупно срезал­
ся и уличить его впрямую было, по-видимому, неудобно.
Вот и вытащили старую историю. А может, срезался ктонибудь почище, да не в биологии, а скажем, в сельском хо­
зяйстве, и решено пожертвовать Снегиревым, чтобы отве­
сти удар от других.
— А вы думаете, он так легко позволит собой пожерт­
вовать? Ах, в конце концов не все ли равно? — спросила
Баева, хлопнув себя ладошками по круглым коленям.—
Дело идет на лад, это ясно. Иначе не появлялись бы в га­
зетах статьи, которые год назад не то что прочитать, но
вообразить было страшновато.
Лепестков приехал поздно, когда его уже перестали
ждать, и привез незнакомого скромного мальчика в рыжем
свитере и измятых штанах. Он сказал, что это Юра Челпанов, который только притворяется мальчиком, потому что
уже окончил университет, работает в Институте океано­
графии Академии паук и недурно разбирается в физике
моря. Остроградскпй поговорил с Юрой п был поражен:
это «недурно разбирается» означало, что Юра пе толь­
ко наделен даром весьма просто выражать необычайно
сложные мысли, ио кружит где-то рядом с его «лагер­
ной» теорией,— ошибаясь, правда, по смело, талаптлпво
ошибаясь.

436

30

Снегирева была снисходительна к людям. Девушки
из сберкассы получали от нее конфеты к Женскому дню.
Над ее склонностью одеваться по-своему — вдруг она по­
являлась в бальном тюлевом платье — подсмеивались
жены других профессоров. Но нельзя было не уважать по­
стоянство ее убеждений.
Она была убеждена, например, в гениальности мужа,
она негодовала на начальство, которое, по ее мнению, не­
достаточно ценило его, любила рассказывать о его попу­
лярности среди молодежи. Его значение — не только в об­
ществе, но в истории — представлялось ей неоспоримым.
Вот почему, прочитав статью, она решила, что это — про­
сто вздор, на который не стоит обращать внимания. Но
когда Валерий Павлович вышел к завтраку небритый, по­
старевший, с измятым после бессонной ночи лицом, и мол­
ча ушел к себе, выпив чашку черного кофе, она вдруг по­
пила, что ничтожная клеветническая статейка не только
глубоко задела его, но угрожает его положению. Он при­
нял бы ее легко, если бы это было пе так!
Она поехала к Крупениным — ей хотелось повидаться
с Ларисой, которую она уважала. К сожалению, Лариса
была не одна. Из передней Мария Ивановна услышала го­
лоса Челноковой и Клушиной. Дамы оживленно разгова­
ривали — и замолчали при ее появлении.
Может быть, надо было сделать вид, что статейка ни­
сколько не интересует ее? Но Марье Ивановне показалось
недостойным притворяться — перед кем? Она сейчас же
сказала, что никогда в жизпи не читала ничего подлее и
что опп с Валерием Павловичем, разумеется, не оставят
эту грязную клевету без ответа.
Лариса Александровна согласилась.
— Другой реакции никто и не ищет.— Она была сдер­
жанна, может быть из-за Остроградского, к которому у нее
«слабость», как однажды выразился Валерий Павлович?
Но эта сдержанность была приятней, чем, например, фаль­
шивое негодование Клушиной, которая расквохталась и
потом уже никому не дала сказать хоть слово. Клушина,
так же как и ее дурак муж, была, без сомнения, довольна,
хотя не кто иной, как Валерий Павлович, вывел этого
скользкого Клушина в люди. И Челнокова, которую Мария
Ивановна вылечила от невралгии, была довольна, хотя и
437

промямлила что-то насчет ответственности за клевету.
«Экий мешок»,— с отвращением подумала Мария Иванов­
на, когда огромная Челнокова встала, хотя за пять минут
до прихода Снегиревой, очевидно, не собиралась уходить,
а ждала ужина, чтобы нажраться.
Клушина, к сожалению, осталась. От статьи она, не
закрывая рта, перелетела к какой-то домработнице, которая
на седьмом месяце явилась к ней наниматься! — можете
себе представить это нахальство!
Усталая, с головной болью Снегирева вернулась домой.
Ей показалось, что даже старуха лифтерша смотрит на
нее иначе, чем прежде. «Заболеваю»,—подумала она, за­
метив блеснувший откровенной ненавистью взгляд этой
лифтерши, всегда лебезившей перед ней.
В содовой ванне, которую Мария Ивановна считала
прекрасным средством от нервного переутомления, ей при­
шла в голову оригинальная мысль: опа сама напишет от­
вет. Не жалобу, потому что жаловаться надо в правитель­
ство, и лучше, если это сделает сам Валерий. Именно ответ
клеветнику, как там его фамилия?
Еще лежа в ванне, она стала сочинять этот ответ: «Ги­
ганты науки не впервые подвергаются нападкам и поруга­
нию. Нет ничего удивительного в том, что подобная
участь...»
Она писала ответ до утра. «Как смеете вы шельмовать
ученого, внесшего громадный вклад в народное хозяйство
нашей страны?..» «Статья называется «О совести ученого».
Но где же совесть писателя?»
Перед рассветом она задремала и очпулась разбитая, с
тяжелой мигренью. Как всегда при мигренях, она видела
хуже, чем обычно, и должна была почти вплотную прибли­
зиться к зеркалу, чтобы разглядеть лиловое лицо с длин­
ными мешочками под глазами. «Хороша»,— подумала она
с отвращением.
Валерия Павловича уже не было дома. Сильно щу­
рясь, она выпила кофе и отослала домработницу в мага­
зин.
Аспирантка, не та рыжая, фамилию которой Марья
Ивановпа никак не могла запомнить, а другая, Шахлина,
позвонила, чтобы рассказать, что вчера студенты покупали
газету со статьей по рублю за номер.
Шахлина возмущалась, но странно — даже в ее воскли­
цаниях чувствовалось тайное злорадство, хотя, как все ас438

ппрантки, она была, конечно, без памяти влюблена в ее
мужа.
К обеду письмо было закончено. Может быть, пемного
длинно? Мария Ивановна без сил прилегла на диван. Фро­
ся, домработница, заглянула за какими-то распоряжения­
ми — она отослала ее. Алеша вернулся из школы, по-ви­
димому с Женей Крупениным, из коридора донеслись
их негромкие голоса. «А не прочитать ли мое письмо
мальчикам? — подумалось
ей.— Будет
хуже,
если
они услышат о статье со стороны. Возможно даже, что
нашлись негодяи, которые уже успели подсунуть газету
Алеше?»
То, что она услышала, подойдя к Алешиной двери, за­
ставило ее простоять полчаса, почти не дыша.
— Сперва я хотел, как Долохов,— сказал Женя.—
Помнишь, из «Войны и мира»? А потом решил пройти из
отцовского кабинета в столовую по кромке.
— По какой кромке?
— Там есть кромка. Короткая, несколько шагов, а по­
том можно ухватиться за решетку балкона.
Мария Ивановна выпрямилась. Опа помнила эту кром­
ку и с ужасом вообразила на ней своего рассеянного,
близорукого Алешу. Крупенины жили на восьмом
этаже.
— Прошел?
- Да.
— И ничего не доказал.
— Почему?
— Потому что можно физически пе быть трусом, а мо­
рально дрожать как осиновый лист.
Они помолчали.
— Я слышал, как мать сердилась па него за Остроград­
ского,—сказал Женя.—Но почему отец так испугался
его?" Почему?
— Это интересно, но только теоретически.
— То есть?
— Потому что он не испугался бы, если бы не было
причины,— слабо, но отчетливо сказал Алеша.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Вообще, спроси его сам, если на то пошло.
Небось слабо? Это тебе не кромка.
Снова помолчали.
— Слушай, а ведь я спрошу,— зазвеневшим голосом
сказал Женя.—У нас с ним условие, давнишнее, еще ко439

гда мне было десять лет. Я должен за день приготовить
вопросы, а он по вечерам отвечает, иногда, между прочим,
занятно.
— Не ответит.
— Ответит.
— Может соврать.
Они заговорили шепотом.
— А я так пе могу,— сказал Алеша. У него был взвол­
нованный голос.
— Трусишь?
- Да.
— Еще ладно, что признаешься,— с презрением ска­
зал Женя.— А если он спросит — почему?
— Мало ли почему? Мои марки. Захотел и роздал.
Они заговорили о другом. Но Мария Ивановна еще
долго стояла у двери с болезненной пустотой в голове, с
внезапно онемевшими руками и ногами.
31

Перемепы были даже в том, как вертелся Клушин,
на которого в конце концов пришлось пакричать. Клушин
должен был послать от сотрудников кафедры строго объек­
тивное письмо: факты подтасованы, ложно использованы,
искажены. Копия — в «Правду».
Перемены были и в том, как держался Данилов, па
которого нельзя было накричать, как на Клушина, потому
что он стал теперь заметной фигурой. Данилов полуобещал написать в редакцию, а потом посоветовал отсидеть­
ся. Персиков, Метакса, Коренев лебезили, так же как
прежде, и все-таки немного не так.
Все это были перемены, хотя и не очень заметные, но
характерные, приводящие в бешенство, от которых темне­
ло в глазах, а сердце начинало стучать где-то в горле. Не­
когда было размышлять над ними, и он ломал их, шагал
через них. Он знал и другое: как бы эти люди ни юлили,
им придется его защищать, потому что они так же боятся
этих перемен, как и он.
Они боятся, потому что сегодня он полетит вверх тор­
машками, а завтра может прийти их черед. Когда-то ста­
рый сухарь Данилов сказал, смеясь: «А здорово мы с то­
бой, Валерий Павлыч, разгромили советскую ихтиологию».
«Мы с тобой». Он это сказал не случайно.
440

Но самая непостижимая, угрожающая перемена заклю­
чалась, разумеется, в том, что Кулябко позволил в редак­
цию, а статью взяли да и напечатали, как ни в чем не бы­
вало. Значит ли это, что редакция опирается на кого-то
другого? Плохо, если так, потому что этим другим мог
оказаться Спицын.
...Жена пришла в халате, с лиловым лицом, ступая
осторожно, как цапля, и принесла «Ответ клеветнику» на
пятнадцати страницах. Это было под вечер, он только что
приехал от заместителя министра, который держался ту­
манно и в конце концов дал понять, что хотя он лично воз­
мущен «бестактной статьей», ему кажется сомнительным,
что газета напечатает опровержение.
— Прочти, Валерий. Я сделала все, что могла.
Он начал читать.
— Ох, матушка, хоть ты не дури мне голову,— сказал
он, горько вздохнув.
— Ты должен поговорить с Алешей. Мальчика нельзя
узнать.
— То есть?
— Очевидно, какие-то негодяи подсунули ему газету.
Снегирев болезненно сморщился.
— Марья, хотя Алешу взяла бы ты на себя. Ну, объ­
ясни ему... Вот ты же написала!
— Я ему говорю: «Алеша, тише, папа не спит». А он
отвечает: «Если не спит, почему же тише?»
— Ну и что же?
— Он роздал марки.
— Как роздал? Я только что подарил ему ценный
альбом.
— Мальчикам.
Мария Ивановна заплакала — что было вовсе на нее
не похоже — и ушла, оставив «Ответ клеветнику» на
столе.
Снегирев прилег в сумерках, пе зажигая огня. Что надо
сделать, не откладывая, и что он сегодня так и не сделал?
Нечаева! Он не договорился с Нечаевой, чтобы она написа­
ла в газету. Как-никак она — профессор, письмо может
произвести впечатление. Кроме того, ее нужно пустить по
разговорной линии. Вообще, разговорную линию нельзя
упускать.
«Это-то все получится,— подумал он устало.— А вот
что действительно трудно...»
441

Действительно трудно было повторить то, что он уже
сделал однажды,— добыть подходящую справку о Чер­
кашине в психоневрологическом диспансере. Тогда,
в 1948-м, удалось. Но тогда он отбивался от факультетской
комиссии, которая хотя и могла его утопить, но не
хотела. Теперь — дело другое. Времена — другие и
люди — не те.
«Мальчика нельзя узнать» — вдруг вспомнилось ему,
и он подумал, что из-за этой статьи он за всю зиму не
больше чем два-три раза разговаривал с сыном. Когда это
было, что он вошел к Ллеше и тот как-то неловко пошеве­
лился в кресле, точно ему сразу же захотелось убежать?
Он отвечал односложно, не поднимая глаз от книги, блед­
ный, худенький, сжавшийся, с острыми коленями, с ост­
рыми плечами.
— О, будьте вы все трижды прокляты,— громко ска­
зал Снегирев. Он сердито вытер ладонью мокрые щеки.
32

Ольга Прохоровна не сразу заметила, что опа торо­
пится в Лазаревку не потому, что беспокоится за дочку —
Остроградский подружился с Оленькой, они отлично
хозяйничали вдвоем,— а потому, что каждый вечер он
рассказывал что-нибудь интересное, и Ольга Прохоров­
на с утра начинала думать об этих вечерних часах за
столом.
Он прожил не одну, а несколько жизней — так ему ка­
залось. Он как бы открыл в себе возможность переключе­
ния — в конце концов она поняла эту мысль, хотя многое
из того, о чем он говорил, скорее чувствовала, чем пони­
мала.
Вероятно, для того, чтобы начать вторую жизнь, надо
прожить прежнюю до конца. Вот это — к сожалению пли
счастью? — не удавалось. Наука была всегда — и в лагере,
где было не до науки.
— Способность переключения, вообще говоря, свойст­
венна физисам,—объяснил он однажды.—Вы, конечно,
заметили, что я — физис?
У него была шуточная теория, согласно которой чело­
вечество делится на физисов и психисов. Первые — неудер­
жимо стремятся к цели, в особенности когда дело касается
442

любви, вторые действуют медленно, но верно. Физисы лю­
бят поесть, вспыльчивы, доверчивы. Психисы — сдержан­
ны, подозрительны и, в общем, равнодушны к еде. И те и
другие — мнительны, но физисы лечатся с наслаждением,
а психисы — нервно, скептически, не доверяя врачам. И те
и другие любят футбол, но физисы — беззаботно, легко
меняя привязанности, а психисы — с предчувствиями, с
дурными снами, предсказывая — из суеверия — пораже­
ния любимых команд.
Юлий Цезарь предпочитал солдат, которые в гпеве краснеют. Это были физисы. Психисы бледнеют.
Рубенс был физисом, не говоря уже о Дюма-отце, а
из русских, разумеется, Лев Толстой, вопреки его фило­
софии.
— А вот я, например, не люблю футбол,— сказа­
ла Ольга Прохоровна,— значит, я не психис и не
физис.
Он посмотрел на нее смеющимися глазами.
— О нет, вы — физис! Мне еще надо научить вас лю­
бить музыку, п тогда вы станете типичным физисом. Вро­
де меня.
Иногда они слушали музыку по радио, и Ольга Прохо­
ровна жаловалась, что не может заставить себя только
слушать, не думая ни о чем.
Ольга Прохоровна рассказывала о себе, хотя еще не­
давно уверяла Остроградского, что рассказывать не о чем,
потому что в ее жизни не было ничего интересного. Но
оказалось, что ему интересно даже то, что осенними вече­
рами она с отцом коптила в печке, на угольях, селедку,
заворачивая ее в газетную бумагу. Оп хохотал, как ребе­
нок, когда она рассказала, как в десятом классе влюбилась
в пожилого лысого учителя литературы и мучилась не
тем, что он пожилой и лысый, а тем, что онмаленького
роста.
— И ведь все это было значительно, важно. Потом мне
приходилось напоминать себе, какой я была тогда, чтобы
понять, почему мне казалось, что это так значительно и
важно!
Из лесничества Ольга бегала в школу на лыжах и
опаздывала, потому что надо было посмотреть, что проис­
ходит в березовой роще. Ничего не происходило в роще,
она просто стояла на солнце, нарядная, убравшаяся ине­
ем, покачивая длинными, простоволосыми космами ветвей.
Но посмотреть все-таки надо было, и даже не посмотреть,
443

а заглянуть, как в знакомый дом, где тебя ждут и любят.
Отец пе велел оклеивать обоями ее комнату, бревна начи­
нали горьковато пахнуть сосной, когда топилась печка,—
и это тоже был лес, который она любила.
У нее было чувство, что когда-то опа уже вспоминала
все это, потом забыла, а теперь снова вспоминает с тру­
дом, с удивлением. Неужели это опа держала с мальчиш­
ками пари, что прыгнет на лыжах с высокого четырех­
метрового трамплина,— и прыгнула, и сломала лыжи, ко­
торые только что подарил ей отец?
И Анатолий Осипович вспоминал свое детство. Каж­
дую осень перед началом учебного года на двор въезжала
крытая повозка, набитая старыми журналами. Бумага шла
па переплеты для учебников, но прежде чем отец, покаш­
ливая в редкие монгольские усы, неторопливый, молчали­
вый, принимался за работу, мальчики (у Анатолия Осипо­
вича был младший брат Гриша) уже с головой ныряли в
журналы. Грише нравилось «Пробуждение». На каждой
странице были виньетки, силуэты, медальоны. Женщины
с распущенными волосами, в хитонах, улыбались загадоч­
но и томно. Поэты подписывались странпо: Черный Бор,
Лидия Лесная.
— А я читал все подряд. В «Вестнике зпапия» — о
первых воздухоплавателях. Монгольфье, Лилиенталь!
В самых именах было что-то летящее, легкое!
Случались вечера, когда Остроградскпй не то что чув­
ствовал себя плохо, по «существовал с усилием», как оп
сам говорил. Оп серел, в черных глазах появлялось выра­
жение тоски. Ольга Прохоровна уговорила его поехать к
врачу — и он вернулся веселый.
— Да это мудрец Соломон,— сказал он.— Оп спросил
меня, слышал ли я такое выражение — «память серд­
ца»? «У вашего сердца хорошая память. Когда-то вы пе­
ренесли микроинфаркт на ногах п забыли. А оно не за­
было».
Ольга Прохоровна заказала микстуру, по оп пе стал ее
принимать.
— Я сторонник более радикальных мер,— сказал он,
смеясь.— Реабилитация, прописка. Вообще, счастье. А фар­
макопея, Ольга Прохоровна, помогала человечеству в де­
вятнадцатом веке.
Реабилитация двигалась далеко пе так быстро, как хо­
телось, с каждым днем отставая от других дел, связанных
с восстанавливающимся положением. Кошкип был назпа444

чен главным редактором «Зоологического журнала» — если
бы Остроградский был прописан в Москве, оп получил бы
штатную работу. В Издательстве иностранной литературы
ему предложили должность старшего редактора и вежливо
уклонились от оформления, узнав, что он еще не реабили­
тирован.
33

Плохо было, что Кузин лежал в больнице со своей
язвой п, следовательно, не мог присутствовать при разго­
воре. Но еще хуже было то, что разговаривать предстояло
с Горшковым, который не понравился Остроградскому на
совещании.
Он знал таких людей, потому что встречался с ними по­
всюду — в экспедициях, в научных учреждениях, в лаге­
рях, где пх было много среди начальников и среди заклю­
ченных. Это были люди, ежеминутно (внутренне) огляды­
вающиеся, к чему-то прислушивающиеся и давно разучив­
шиеся думать о чем-либо, кроме собственной безопасности.
Со своими круглыми фразами Горшков производил жал­
кое впечатление, может быть, еще и потому, что у пего
была мужественная внешность. Он встретил Остроград­
ского вежливо, но неопределенно.
— Да, благодарю вас, конечно,— перебил он, едва Ост­
роградский начал рассказывать ему о практическом зна­
чении своей, продуманной еще в лагере, работы. (Неудоб­
но было сразу заговорить о реабилитации.) —Я позвоню
М.— Он назвал знаменитое имя.— И мы обратимся к вам,
в случае необходимости, непременно.
Было ясно, что он и не подумает звонить М. п что Ост­
роградский совершенно не нужен ему, даже если его кон­
цепция способна совершить переворот в науке. Ему хоте­
лось, чтобы статья «Совесть ученого» не появлялась в пе­
чати и чтобы вообще ничего не было, но одновременно всетаки как-то и было.
По-видимому, было бессмысленно говорить с ним о том,
чтобы редакция обратилась в Верховный суд с просьбой
ускорить реабилитацию. Но Остроградскпй все-таки заго­
ворил, вспомпив чувство напряжения, которое невольно
испытывал всякий раз, проходя мимо милиционера. Какникак оп был прописан в одном месте, а жил в другом.
Гонорары в Издательстве ппостраппоп литературы, в Ин445

ституте информации приходилось выписывать на Баеву
или Лепесткова.
— Мне хотелось узнать...— начал он.
Горшков выслушал его.
— Разумеется, мы охотно поддержали бы вас,—сказал
оп,—хотя санкцию на это должен дать главный редактор.
Но, Анатолий Осипович, тут едва ли поможет вам наша
газета! Тут надо что-нибудь более влиятельное, солидное...
«Известия», «Правда».
Остроградский помолчал.
— Понятно,— почти грубо сказал он.— Тогда вот что:
вы можете дать мне два-три номера газеты с этой статьей?
— О, разумеется.
Он взял газету, поблагодарил и ушел.
Он недавно был в прокуратуре и сегодня не пошел бы
снова,, если бы не этот разозливший его разговор. Там, в
прокуратуре, сидел своп Горшков, только мепее вежливый,
разговаривающий сквозь зубы. В прошлый раз он почемуто злобно вскинулся, узнав, что у Остроградского на руках
осталась копия приговора. «Откуда у вас это? Вы не должпы это иметь».
Просидев два часа в битком набитой приемной, среди
таких же, как он, бывших лагерников, Остроградский во­
шел в кабинет — и удивился. На месте прежней окостенев­
шей скотины сидел молодой человек, румяный, сероглазый,
лет тридцати, с хорошим лицом.
— Конечно, ему легко было дать такой совет,— заме­
тил он (Остроградский рассказал, что жаловался замести­
телю прокурора, что ему не дают жить в Москве, и тот
сказал: «Живите»),—но милиции еще легче оштрафовать
вас за нарушение паспортного режима.
— Вот пмепно. Послушайте, я хотел вас попросить. Вы
пе можете ускорить это дело?
— По чести говоря, нет,— сказал прокурор.— Вы пе
представляете себе, что творится. Сейчас мы реабилити­
руем быстро, и хотя я не знаком с вашим делом... Я здесь
человек новый.
— Вижу.
— И занимался до сих пор, между прочим, Катоном
Старшим.
- Да?
— Но вот мобилизовали, или, вернее, сам мобилизо­
вался — и пе жалею.
Они помолчали.
446

— Послушайте, я хочу оставить вам этот номер газе­
ты,— сказал Остроградский.— Здесь напечатана одна
статья.
— О вас?
— Да. И еще об одном человеке, который, может быть,
упоминается в деле. Прочтите.
— Непременно.
— И еще одно. Что, если бы за меня кто-нибудь пору­
чился?
— Не помешает. Кто?
— Например, академик Кошкин.
— Отлично,— сказал прокурор одобрительно, но както так, что сразу стало ясно, что об академике Кошкине
он слышит впервые.
— Или, может быть... У меня есть один знакомый
артист.
Остроградский назвал фамилию.
— Да ну? Вы с ним знакомы? Давно?
— Лет сорок. Мы учились в одной школе, в одном
классе.
— Что вы говорите! А он уже и тогда...
— Нет, тогда он был самый обыкновенный парень.
Здорово свистал.
— Интересно, — сказал прокурор. Его серые глаза ожи­
вились.— Вы слышали, как он читает «Старосветских по­
мещиков»?
— Нет.
— Гениально. Все перед глазами и жалко, пу просто
до слез. Словом, это будет очень хорошо, если он пришлет
поручительство, очень.
Остроградский ушел из Верховного суда в прекрасном
настроении, хотя прокурор почти ничего не обещал. Но в
том восторге, с которым он говорил о «Старосветских по­
мещиках», было что-то обнадеживающее. Если уж старо­
светских помещиков ему жалко до слез...
24

Ему захотелось сразу же рассказать Ольге Прохо­
ровне об этом разговоре, но был разгар рабочего дня, и оп
решил сперва побродить по Москве, а потом зайти к ней
в библиотеку.
День был солнечный после морозной ночи, парок за­
вивался и таял на потемпевшем, чуть влажном тротуаре.
447

Дома стояли в матовой изморози, и в воздухе была эта из­
морозь, разноцветно вспыхивающая па солнце. Однооб­
разный уличный утомительный шум вдруг обрывался —
точно громадный оркестр настраивал инструменты, взмах
палочкой — и все умолкало.
Он шел — и Москва его молодости проступала, четкая,
как гравюра в старых книгах под матовой, прозрачной бу­
магой. Москва с садиком на Кудринской площади, с дру­
гими садиками и палисадниками, с никого не удивлявшей
перекличкой петухов по утрам. С бульварами, которые
сегодня скрипели бы от блеска и снега и были бы белыми
и синими от косых теней на снегу.
С Большой Никитской он свернул па Тверской буль­
вар, где теперь пе было ни Камерного театра, пи кино
«Великий немой», ни деревянного балагана, в котором
продавались медовые маковки, твердые, как железо. Вот
здесь, рядом с кино, жил в 1919 году Иван Александро­
вич Кошкин. В большой пустой квартире потрескивали от
мороза и отваливались большими кусками заиндевевшие
обои. Иван Александрович, такой же жедто-седой, с мед- t
вежьими глазками, отжимал мерзлую картошку, а потом
жарил оладьи на сковородке, которую вместо масла быст­
ро смазывал стеариновой свечкой, а Толя Остроградский,
в оборванном романовском полушубке, голодный и нахаль­
ный, ходил из угла в угол и доказывал, что одной из глав­
ных задач мировой революции является погружение
батисферы в морские глубины вблизи Марианских остро­
вов.
А вот здесь жили сестры Раздольские, Нина и Ве­
ра, хорошенькая п пехорошенькая, и он нарочно стал
ухаживать за нехорошеиькой, а потом уже и пе на­
рочно.
Все это была Москва до Ирины, Москва двадцатых,
студенческих лет. Но вот оп перешел Пушкинскую пло­
щадь, спустился к Петровке, и началась Москва Ирины, с
тревогой отцовства, с сонными вздохами розовой, пежпой,
веселой жены, которую оп никак не мог разбудить по ут­
рам.
На пятачке, где теперь стоянка такси, была церковь,
которую снесли в тридцатых годах. Цветочный магазин
(бывший Ноева) напротив Столешникова еще сохранился
в маленьком, одноэтажном здании, казавшемся странным
в центре Москвы. Против Петровского пассажа, на месте
садика, появившегося уже после войны, стояли двухэтаж448

ные дома, а на углу Кузнецкого и Петровки ампирный дом
с колоннами. Продавец воздушных шаров всегда стоял вот
здесь, у пассажа, и, когда у него покупали шары, от­
вязывал их ловко, небрежно, точно они не могли уле­
теть.
...Он не зашел за Ольгой Прохоровной и поехал в Ла­
заревну один.
35

Зима с яркими, солнечными утрами, с колющим вет­
ром, с крепким, вкусным, скрипящим снегом, который
каждый день с ночи начинали увозить и никак не могли
увезти из Москвы, наконец переломилась, обмякла. В ма­
товом воздухе с бродящей полосой тумана уже брезжил
март, когда Кузип позвонил и попросил разрешения прий­
ти ко мне с Лепестковым.
— Вообще-то еще не зарубцевалась,— ответил он.
(Я спросил, как его язва.) — Но, вот видите, пришлось
выписаться. Словом, поговорим.
Он пришел посвежевший, слегка округлившийся —
пожалуй, теперь хватило бы четырех углов, чтобы парисовать его голенастую фигуру. И Лепестков изменился.
Этот, напротив, похудел — и заметно. Прежде в его лице,
длинно-круглом, розовом, с туманным взглядом, были и
твердость и мягкость. Теперь осталась только твердость,
особенно заметная в поджатых губах.
— Что ж, плохо дело,— бодро начал Кузин. Он прие­
хал с толстым портфелем.— Шеф извлек меня из Второй
Градской и приказал проверить все заявления Снегирева
и иже с ним. Это значит, что я должен опрокинуть груду
клеветы, доносов и просто вздора, а потом доказать, что
мы поступили правильно, напечатав вашу статью. Редак­
ция должна оправдаться. Перед кем? Не знаю. Горшков
ушел в кусты.
— В самом деле?
— Притворился, что вообще почти не существовал, ко­
гда печаталась ваша статья. Болел, уезжал, разводился с
женой, собирался в творческий отпуск. Фантом страха,—
со вздохом сказал Кузин.— Распространяется мгновенно,
со скоростью света. На меня уже посматривают с сожале­
нием: попал в историю! Черт с ними! Я сказал шефу, что
мне одному не справиться, и он выдал мне помощника по
фамилии Гершановичюс. Дельный малый! Так вот корог15 в. Каверин, т. 5

449

ко: Снегирев добивается, чтобы газета напечатала опро­
вержение — и добьется, если мы этому не помешаем.
Мы — это, в частпости, вы.
- Я?
- Да.
Кузин вынул из портфеля две папки, толстую и тон­
кую. На толстой было написано крупно: «Письма отрица­
тельные», а на тонкой: «Письма положительные».
— Вы, оказывается, человек-невидимка.
— В самом деле?
— Да. Вы умеете бесследно исчезать под маской ува­
жаемого писателя. Вы просто делец, которого давпо пора
поставить на место.
Кузин развязал папку и стал читать отчеркнутые ме­
ста.
- «Вы дали нашим врагам за границей богатый ма­
териал для издевательства над советской наукой... Ваша
грязная статейка — это пе попеки честности в пауке, а
бесчестная месть... Над пей смеются даже юппаты... Она
представляет собою возмутительный пример тенденциоз­
ности и подтасовки фактов». Некоторые выражения пов­
торяются дословно,— заметил в скобках Кузин,— хотя ав­
торы находятся в разных городах и, очевидно, не име­
ют понятия друг о друге. С юридической точки зрения
это — улика.— Он положил письма на стол.— Так-с. Счи­
тайте, что я сообщил о том, что происходит в мире ма­
лом — то есть в нашей газете. Теперь попросим Михаила
Леонтьевича рассказать о том, что происходит в мире
науки.
Молча слушавший, а может быть, и не слушавший (оп
с неодобрением водил глазами по степам, па которых ви­
сели недурные, с моей точки зрения, картины), Лепест­
ков встрепенулся и заговорил:
— Я, между прочим, тоже написал вам письмо, но оно,
очевидно, находится в «положительной» папке. Мне
кажется, что ваша статья в известном смысле — со­
бытие.
— Спасибо.
— Нет, спасибо вам. К сожалению, она далеко не
полна.
— В каком смысле?
— Некоторых поразительных фактов в пей не хва­
тает.
— А имепно?
450

— Ну вот, хотя бы проверка, о которой говорил Про^
ваторов. Возражения Снегирева обошлись ВНИРО — сле­
довательно, государству — в полтора миллиона руб­
лей.
Лепестков говорил мягким голосом, как будто сожалея
о том, что вынужден упрекнуть меня в полуправде.
— Это все?
— Нет. Вам удалось рассказать о Снегиреве. Но Ост­
роградский... Мне кажется, вы написали бы лучше, если
бы немного больше узнали о нем.
— Например?
— Он был арестован по вздорному обвинению, по
в тюрьме, от него добивались — известно, как это дела­
лось — признания в том, что акклиматизация кольчатого
червя — вредительство. Он отказался и объявил голо­
довку.
— Ну, знаете,— добродушно сказал Кузин,— об этом
уж вы сами пишите.
— А я и напишу. Теперь о другом. Конечно, невоз­
можно перечислить все оттенки отношения к вашей
статье. Сейчас многие начинают догадываться, что мож­
но работать, так сказать, «мимо» спегиревых, и до­
рожат этой возможностью, считая, что победа подлин­
ной науки все равно неизбежна. Так стоит ли вмеши­
ваться?
Он помолчал.
— Другие отнюдь не рассчитывают, что победа при­
дет сама собой, и убеждены, что для этого надо многое, в
том числе и такие статьи, как ваша. Кстати сказать, во
ВНИРО состоялось обсуждение статьи. В целом — за, хотя
были и возражения. Так вот, решается вопрос: заступить­
ся или отступиться? И кажется, что подумывают засту­
питься. Этого следовало ожидать: отделаться от Снегире­
ва хотя и заманчиво, но не так-то просто. Теперь насчет
опровержения. Если ему удастся добиться опровержения,
это будет очень плохо — и прежде всего для Остроград­
ского. Сейчас его дело пересматривается в Верховном
суде. Статья может ускорить реабилитацию. В сущности,
опа сама по себе является реабилитацией — если пе в юри­
дическом, так в общественном смысле.
— А вы думаете, что в Верховном суде читают газету
«Научная жизнь»?
— Может быть, и пет. Но этот номер прочли. Остро­
градский сам отвез его прокурору.
15*

451

— Понимаю. Важно, чтобы опровержение не появи­
лось. Но что же я-то могу для этого сделать?
Лепестков посмотрел па Кузина, который сидел с та­
ким видом, как будто самого главного он еще не сказал.
Потом па меня. Мы помолчали.
—- Прежде всего,— сказал наконец Лепестков,— надо
доказать, что вы и Остроградский — не родственники.
Я засмеялся.
— Слушайте, слушайте,— сказал Кузин.
— Видите ли, по поводу вашей статьи большое волне­
ние. Сейчас оно, впрочем, начинает уже утихать. Студен­
ты, в частности, комитет комсомола, требовали широкого
обсуждения. Партком тянул, обещал, снова тяпул — соб­
ственно, не партком, а Сотников. Одновременно работала
комиссия. На днях ее доклад обсуждался на парткоме, и
вот тут-то и было сказано, что вы и Остроградский — род­
ственники. Его дочь замужем за вашим сыном, заявил
Сотников, а за ним еще кое-кто.— Он вопросительно по­
смотрел на Кузина.— Кажется, это нашло отражение в
письмах?
- Да.
— Кстати, многие выступали против Снегирева,
так что постановление прошло с трудом. Но прошло.
Кое-кто утверждал, что Остроградский тут вообще ни
при чем. И что вся эта затея понадобилась вам для
книги «Преобразователи природы». Так вы не родствен­
ники?
Я засмеялся.
— Впервые увидел его в редакции.
— Один парень, между прочим, честный, задал мне
этот вопрос, и я ответил, что если вы — родственники, зна­
чит, вы оба — гениальные актеры, потому что даже по си­
стеме Станиславского нельзя было естественнее разыграть
первое знакомство. Надо написать, что вы пе родствен­
ники.
— Куда?
— В партком.
— Копия — в ЦК, в нашу редакцию и в «Правду»,—
прибавил Кузин.
— Но тогда надо, чтобы написал и Остроградский.
— Уисе.
Это была краткая автобиография: «Я родился в 1904
году в Екатеринбурге. Мой отец Осип Александрович ро­
дом из Нижнего Новгорода. Девичья фамилия матери —
452

Верпер, она родом из Саранска. Наша семья жила в Мос­
кве с марта 1917 года. У меня есть племянница — Анна
Георгиевна Долгушина. Моя жена Стеллецкая Ирина Пав­
ловна и дочь Мария 6 лет скончались в Москве летом
1951 года. Мой брат Григорий Осипович служил на Бал­
тийском флоте и был убит во время Отечественной вой­
ны...»
В конце Остроградский упоминал, что увидел меня
впервые на заседании в газете «Научная жизнь». Никто
из его родственников и друзей лично со мной знаком не
был.
Я вернул заявление Кузину. Должно быть, у меня
было расстроенное лицо, потому что он сочувственно смор­
щился.
— Так-то, дорогой мой,— сказал он.— Это вам не ро­
маны писать.
Они ушли, а я задумался над дикой необходимостью
доказывать, что мы с Остроградским не родственники,
хотя если бы мы были родственниками, вполне естест­
венно с моей стороны было бы за него заступиться.
Меня подозревали в том, что я написал о нем, потому
что его дочь, которая умерла, когда ей было шесть
лет, вышла замуж за моего сына, которому минуло
двадцать.
Но и другие мысли пришли мне в голову, когда я при­
нялся за свое письмо, состоявшее главным образом из
отрицаний. Сопротивление Снегирева представилось мне
в сценах, которые я вдруг увидел его глазами, а не своими.
Это бешенство, этот опыт деятеля, умело опирающегося
на подозрительность, недоверие, на смутное чувство вины,
скользящее за тобой по пятам.
И другой взгляд представился мне: Остроградский.
Я вспомнил его смуглое лицо с внезапно пробегающей
свободной улыбкой, его большие, сильные руки с поблес­
кивающей кожей пятидесятилетнего человека. Работа! Он
хочет работать! К черту обиды, не было унижений! Страш­
но только одно — невозможность работать!
36

В Лазаревне произошло событие. К старухе Цыплятниковой, работающей в пекарне, явился гражданин из
Москвы и загнал ее в подвал, угрожая револьвером. В ее
453

домике жена этого гражданина каждую педелю встре­
чалась с любовником. Старухе удалось выбраться
из подвала, и она прибежала к Марусиному мужу,
шоферу Пете. Петя пошел к Цыплятниковой, п с ним,
очевидно, просто из любопытства, отправился Остроградскпй.
Все это Черкашина узнала от бабки Гриппы, которая
жалела только об одном: что неверная жена не приехала
поездом 17.40.
— Теперь ему ждать и ждать, а ему разве дадут
ждать? У окна сидит, а кто мимо идет — стреляет.
Черкашина только что вернулась из Москвы, усталая,
сердясь на себя за то, что, выстояв длинную очередь,
взяла только одно кило отличной антоновки, которая
зимой встречается редко. Больше она пе думала об анто­
новке.
— Как стреляет?
— С винтовки. Собаку убил. На него собаку спустили,
а оп убил.
— Зачем же Анатолий Осипович пошел?
— Кто ж ого знает? Должно, в мокрую простыню за­
вязывать.
— Нс понимаю.
— Этаких в мокрую простыню завязывают и в Белы
Столбы везут. Он — притверженпый.
Надо было идти за Оленькой, а Черкашина все говори­
ла с бабкой. Не добившись толку, опа побежала к Мару­
се. Девочки играли во дворе. Маруся, спокойная, добро­
душная, тоже сказала, что Анатолий Осипович с Петей
пошли обезоруживать ревнивого мужа.
— Вообще, надо бы в милицию позвонить,— сказала
опа.
— А где она живет, эта Цыплятникова?
— Далеко. Аккурат у пруда.
Ольга Прохоровна вернулась, накрыла па стол и села
у окна. Лепестков должен был приехать к обеду. Вспом­
нив об этом, опа поставила еще одну тарелку и подрезала
хлеба. Потом снова села.
Оленька что-то рассказывала звонко и, рассердившись,
что мама не слушает, полезла к ней на колени и с силой
повернула к себе ее голову.
— Мама! Да мама же!
— Сейчас, Оленька,— сказала опа и, накинув пальто,
вышла за калитку.
454

Никого не было на дороге с припорошенпой колеей.
Редкие овальные куски снега лежали па елях. Было тихо;
дятел где-то постучал и замолк. Лес темнел успокоитель­
но, мягко. Но опа волновалась.
Лепестков приехал в восьмом часу, и Ольга Прохоровпа накинулась па него, как будто он был виноват в
том, что Остроградский пошел выручать какую-то старуху. .
— Сам же говорил, что ему надо держаться подальше
от милиции!
— Ничего не понимаю.
Ольга Прохоровна объяснила. Она была очень
бледна.
— Надо пойти за ним.
Лепестков искоса посмотрел на нее и опустил
глаза.
- Да?
Каждые два-три дня он привозил для Анатолия
Осиповича библиотечные книги и сейчас привез много
книг в большом заплечном мешке. Твердо ступая, он
прошел в его комнату, вынул книги и положил их на
стол.
— Куда идти?
— Никуда,— ответила опа с раздражением.— Вы ус­
тали. Садитесь, будем обедать.
Лепестков молча надел полушубок, треух и вышел.
Через полчаса Ольга Прохоровна увидела их из
окна.
Остроградскпй, похожий на старого рабочего в своих
ватных брюках и распахнутой телогрейке, что-то живо
рассказывал. Лепестков слушал его, опустив голову, пе
улыбаясь. За ними ковыляла бабка с раздувшимся от лю­
бопытства носом.
Ольга Прохоровна засмеялась. Ей и потом все время
хотелось смеяться, хотя в том, что рассказал Остроград­
ский, не было ничего смешного. Ревнивый гражданин ока­
зался худеньким пареньком лет двадцати четырех, едва
ли не студентом. Он действительно хотел застрелить
жену. О предстоящем свидании ему сообщила соседка
Цыплятниковой, тоже работница пекарни, но не из мо­
ральных побуждений, а потому что завидовала Цыплят­
никовой, получавшей за комнату пятьдесят рублей в ме­
сяц.
— И действительно был вооружен?
455

— Да. Старым наганом. И откуда только у него
взялся?
— Стрелял?
— Да нет! Как только увидел милиционера, бросил
наган в снег и заплакал.
— А вы не подумали, что милиционер может заинте­
ресоваться вовсе пе этим студентом, а вами?
— Подумал. Я сперва было не пошел. Но потом мне
очень захотелось.
Все засмеялись, и даже сумрачный Лепестков улыб­
нулся.
— Теперь его в Белы Столбы свезут,— сказала баб­
ка.— Али на Канатчикову. Меня сноха задавить хотела, а
у самой сына на Канатчикову свезли. Была я там, видела.
Ничего, тихий.
— Бабушка, садитесь с нами, пообедайте,— ласково
сказала Ольга Прохоровна.
Остроградский поднял брови. До сих пор между баб­
кой и Ольгой Прохоровной были несколько натянутые от­
ношения.
Бабка села и за весь обед никому не дала сказать ни
слова.
— Мне без полтора года восемь десятков,— сказала
она, захмелев после первой же рюмки.— А почему? По­
тому, что я в бога верю. Наш бог — староверский. Наша
вера от вашей — крепкая.
37

Остроградский заметил — этого нельзя было не за­
метить,— что Ольга Прохоровна была необычно оживлена
в этот вечер, а Лепестков, наоборот, молчалив и подав­
лен. Она часто смеялась, завитки белокурых волос упали
на лоб, в тонком лице замелькало что-то отчаянное, бес­
печное.
— Пусть бы все делали, что им нравится,— сказала
она, когда разговор вернулся к тайным свиданьям и рев­
нивому мужу.— Эх, вот бы жизнь была!
Она, смеясь, посмотрела на Лепесткова, и он покрас­
нел, опустив глаза.
«Поссорились»,— решил Остроградский.
Последнее
время Лепестков стал далеко не так часто приезжать в
Лазаревну, как прежде. Он очень похудел, в яйцеподоб456

ном лице обнаружились проломы, а во всей плотпой, круп­
ной, неуклюже-стремительной фигуре — костлявость. Повидимому, между молодыми людьми были сложные отно­
шения.
После обеда Остроградский пригласил было Лепестко­
ва к себе, но Ольга Прохоровна вдруг не пустила их,
заявив, что сегодня она не позволит им говорить о де­
лах.
— Почему бы нам, например, не послушать музыку?—
весело спросила она.— Миша, я знаю, не танцует. А вы,
Анатолий Осипович?
Он сразу же подхватил этот тон:
— Танцую. По меньшей мере, танцевал лет пятна­
дцать тому назад. Нет, меньше! На Красной площади, в
День Победы. Миша, покрутите приемник, а я пойду и на­
дену новый костюм.
— Не нужно, я шучу. Наверно, и сама разучилась.
Лучше почитаем стихи.
— А вы любите стихи?
— Очень.
И Ольга Прохоровна рассказала, как школьницей ча­
сами бродила по лесу, читая стихи.
— А еще я любила лежать на полу с раскинутыми
руками.
— Зачем?
— Не знаю. У горящей печки. Лежала и думала. Вы
помните что-нибудь наизусть?
Остроградский сказал, что в лагере на вечере самоде­
ятельности читал отрывок из «Войны и мира».
— Наизусть?
— Да. Я любимые страницы помню наизусть.
— Ну, прочтите.
— Нет, это длинно. Еще я читал Блока. Хотите?
- Да.
Он прочел «Под насыпью во рву некошеном».
— Как хорошо! — сказал Ольга Прохоровна и вздох­
нула.
Лепестков собрался уезжать, и она — это было впер­
вые — стала с жаром уговаривать его остаться.
— Ну, пожалуйста, Миша! Мы еще посидим, побол­
таем! Я вам застелю в столовой. Анатолий Осипович, ска­
жите ему.
— Конечно, оставайтесь, Миша. Ведь вы еще хотели
рассказать мне о вашей книге.
457

Лепестков стоял неподвижно.
— Нет, мне нужно,— наконец глухо сказал он.
— Я вас не пущу!
Он надел полушубок и остановился, зачем-то крепко
сжимая треух побелевшими пальцами. Потом стремитель­
но, плечом вперед, двинулся к двери. В овале оттаявшего
окна Остроградский увидел его мелькнувшую, пересекаюшую двор фигуру.
— И бог с ним! — сказала Ольга Прохоровна. У нее
был расстроенный вид.
— Это звучит, как «черт с ним»,— сказал Остроград­
ский.
Она расхохоталась.
— Может быть! Он прекрасный человек. Но утоми­
тельный, правда?
— Ничуть.
Ну, ладно, ничуть. Хотите еще выпить?
— Ого,— сказал Остроградский тихо.—Ого!
— Ну, что «ого»? Хотите или нет?
— Конечно, да.
Она налила себе и ему задрожавшей рукой.
— Вот и все. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Остроградский ушел к себе, но не стал ложиться, а сел
у незадернутого окна, за которым были темный двор и
грубые почерневшие лапы елей с белыми пятнами снега
и дрожащие просветы месяца, который старался спрятать­
ся от Остроградского за быстро бегущими облаками. «Ле­
пестков ревнует ко мне, чудак, а она сердится,— вот от­
куда это волнение и стихи, и «пусть бы все делали, что
им нравится», и глаза. И я бы на его месте ревновал, да
еще как! Сидел бы, как тот парнишка, с наганом у окна и
ждал поезда семнадцать сорок».
И он стал думать о том, как ему хотелось понравиться
Ольге Прохоровне, сперва бессознательно, а потом нароч­
но: он давно пе рассказывал о себе с таким наслаждением,
давно пе говорил так много о музыке, о литературе. Да, да,
ему хотелось, чтобы она заслушивалась его, притихнув,
сжавшись в старом ободранном кресле! Он старался внут­
ренне приблизиться к ней и чувствовал, что это удается
ему, может быть потому, что и она понимала, что ему ну­
жен не только ее интерес и волнение, но она сама, с зако­
лотым и все-таки всегда рассыпающимся узлом волос, с
458

беспечным смехом и нежными, разъезжающимися глаза­
ми. Разве она не сказала однажды, что никогда и ни с кем
ей не было так интересно, как с ним.
Он посмотрел на Иринин натюрморт, который менялся,
как человек, при вечернем свете — кувшин становился
старше, темпее, цветы скромно сияли на сливающемся, ис­
чезающем фоне. «Откуда я привез ей этот кувшин? Ах,
да! Из Сванетип. Она не поехала тогда со мной, ждала
Машу».
— Ну что ты, конечно же, нет! — сказал он этим цве­
там, кувшину, этим грубым доскам стола, которые тоже
выглядели совсем иначе, чем днем.
38

С вокзала Лепестков поехал не домой, а в магазин
«Грузия», где у знакомого продавца купил «Сапера­
ви». Для Баевой, которая предпочитала сладкие вина, он
взял «Мускат». Она жила рядом с «Грузией»; оп позво­
нил ей, она пришла, розовая, утонувшая в шубе, похо­
жая на игрушечного мохнатого зверя. Они купи­
ли балыку, ветчины, икры и много других вкусных
закусок, на которые у него не хватило денег, так что
Людмиле Васильевне пришлось на минутку вернуться
домой.
— Свадьба? — спросила она, когда, погрузившись
в машину, заваленную пакетами, они поехали на Ор­
дынку.
— Проводы,— ответил он серьезно.
— Далеко?
— В Антарктику.
Людмила Васильевна засмеялась. Но было что-то очень
невеселое в том, как Лепестков, приехав с ней на Ордын­
ку, принялся прибирать в комнате и накрывать на стол.
Помедлив немного, она снова спросила:
— Что-нибудь случилось?
— Ровно ничего.
— Ой ли!
— Право же!
— И нельзя помочь?
Он слабо усмехнулся.
С Проваторовым невозможно было договориться по те­
лефону, потому что после работы он возился со своими
459

рыбами и оторвать его от этих рыб, важно дремлющих в
огромных освещенных аквариумах, можно было только си­
лой. Так Лепестков и сделал: приехал, надел на Проваторова шубу и посадил в такси.
Кошкин, которому он позвонил от Проваторова, согла­
сился сразу.
— У меня гостит племянница,— сказал он.— Я приве­
зу ее с собой, хорошо?
Юра Челпанов пришел, когда садились за стол.
Так начался этот вечер — весело, но неопределен­
но. Никто не понимал, по какому поводу Лепестков
позвал гостей и что должно было произойти в его боко­
вушке.
Разговаривали ни о чем, смеялись, шутили. Но в шут­
ках чувствовался оттенок ожидания. Ничего не ждала
только племянница Кошкина, которая, кажется, не сомне­
валась в том, что московские ученые собрались в честь ее
приезда. Племянница оказалась артисткой минского дра­
матического театра. Она быстро вертела лохматой рыжей
головкой, много пила и кокетничала со всеми, даже с Люд­
милой Васильевной, которая покатывалась со смеху, едва
та открывала рот. В большом, красивом, седом Проваторове артистка заподозрила драматический талант и сказа­
ла, что с такой внешностью он должен работать не в ка­
ком-то ВНИРО, а играть Ричарда Львиное Сердце. Эта
артистка чуть не заставила Лепесткова отказаться от
затеи, ради которой он позвал друзей. Но он . не отка­
зался.
Его книга была еще далеко не закончена, и он пе ре­
шился бы устроить чтение так скоро, если бы не другое,
важное решение, которое могло на неопределенно долгий
срок изменить его жизнь.
— Вот только боюсь, не соскучилась бы...— Он забыл,
как зовут племянницу Кошкина.
— Ерунда. Леночка как раз нуждается в некоторых
научных представлениях, чтобы окончательно покорить
любителей джаза,— возразил подвыпивший Иван Алек­
сандрович.— В крайнем случае, она немного поспит. Дать
тебе подушку, Леночка?
Артистка с гордостью отказалась, и Лепестков, отодви­
нув в сторону грязную посуду, положил рукопись на
стол.
Он не сразу начал читать. Волнуясь, он долго устраи­
вал пад столом чертежную лампу, вытягивая и сгибая ее
460

длинную шею. Его румяные длинно-круглые щеки слегка
побледнели, вьющиеся некрасивые волосы как-то отдель­
но повисли над лбом, напоминая парик...

— Алексей Сергеевич, ведь можно не сомневаться в
том, что вы принимаете участие в организации антарк­
тической экспедиции? — спросил он, когда все разош­
лись, кроме Проваторова, не любившего рано уходить из
гостей.
— Можно. И даже должно.
— Так вот.— Раскрасневшийся, в пиджаке, наброшен­
ном на крепкие плечи, Лепестков, стоя на коленях, мешал
угли в прогорающей печке.— Не нужен ли вам биолог,
кандидат наук, тридцати семи лет, рост — сто семьдесят
два, вес — семьдесят четыре?
Проваторов задумчиво посмотрел на него.
— К пингвинам захотелось?
— Да. Засиделся.
— Кажется, научный состав уже укомплектован.
— А вспомогательный?
— Не поедете же вы хлебопеком?
— Нет. Но я, например, знаю штурманское дело.
— Мало у нас своих экспедиций?
— Много. Но мне охота туда.
— Ладно, поговорю,— нехотя сказал Проваторов.—
А что случилось?
— Ровно ничего.
— Правда?
— Разумеется, правда.
39

Очевидно, редколлегия явилась в полном составе, по­
тому что кабинет Беклемишева был почти полон. Я мало
внал его. Он был высокий, лет сорока, грузноватый, рыже­
волосый, добродушный. Отпечаток достоинства был заме­
тен в том, как он говорил и держался. Такой же — груз­
новатой, добродушно-снисходительной была и его газета.
Горшков рассказал историю статьи.
— При всем моем глубоком уважении к автору, следу­
ет признать, что разработка давала более широкие воз461

можпости. Эффектность материала не всегда приводит к
эффективным результатам.
Это было отвратительно — слушать его, думая о том,
что, если опровержение будет напечатано, редакция волейневолей вынуждена будет свалить свою мнимую впну
па меня. Невозможно было ненавидеть Кузина, с его
добрым кривым носом, с его кадыком и язвой, но я был,
кажется, готов убить его за то, что он втянул меня в эту
историю.
Почему вопрос об опровержении обсуждался с такой
остротой? Потому что так же, как в недавпем прошлом
произошли перемены, позволившие напечатать статью,
так теперь сопротивление Снегирева, энергия его покрови­
телей и подручных произвели другой, частный, сдвиг, за­
ставивший редакцию серьезно подумать об опровержении.
Были люди, которые пе хотели печатать его, прекрасно
понимая, что газета попадает в неловкое положение. Но
были другие, опасавшиеся за собственное положение в
редакции, маленькие Снегиревы, построившие свое благо­
получие на осторожности, оправдывавшей любую — с
их точки зрения — необходимую ложь. Эти хотели,
более того — требовали, думая, что в борьбу вступи­
ли люди, с которыми бесполезно бороться. Были, нако­
нец, и третьи, скользящие, взвешивающие, пытающиеся
угадать позицию главного редактора — и тайком уже на­
брасывающие текст опровержения в редакционных блок­
нотах.
Далеко пе все произносилось вслух. Многое передава­
лось шепотом, на ухо, записочкой, из рук в руки. Кто-то
сказал, что следовало «фокусировать» вопрос на других,
менее «локальных» случаях, а потом «суммировать» его —
и не в одной статье, а в серии больших, научно обоснован­
ных выступлений.
Кузин иронически крякнул. Я впервые видел его в офи­
циальной обстановке. Он был совсем другой, нахохливший­
ся, сдержанно-мрачный. Трудно греметь заржавленными
латами в присутствии начальства. Убивать его мне больше
пе хотелось.
— Прошу слова,— срывающимся голосом сказал оп.
Беклемишев кивнул.
— В разработке, которую подготовил отдел, материал
суммирован,— начал Кузин.— Фальсификация опытных
данных установлена в терапии, в микробиологии, в почво­
ведении, в животноводстве. Я считаю необходимым послать
462

разработку в ЦК. Теперь о статье. Все поведение Снегире­
ва уже после опубликования статьи говорит о том, что мы
были обязаны ее напечатать. Я приведу только один при­
мер. Почти во всех отрицательных письмах по адресу ав­
тора повторяется следующее обвинение: «Знал ли он, что
Черкашин был душевно болен, и если знал, то почему
умолчал об этом?» Или: «Как не постеснялся он восполь­
зоваться словами и поступком душевнобольного человека?»
Но вот передо мной две справки. Одну из них Снеги­
рев представил в партбюро в 1948 году, когда его обвиня­
ли в том, чю Черкашин из-за него покончил самоубий­
ством. Копию с копии этой справки он прислал в нашу
редакцию. Мы с Гершановичюсом поехали в диспансер и
установили, что это подложная справка. Прошу сли­
чить с нею ту, которую нам выдали по данным исто­
рии болезни.
Он положил на стол бумаги, и они пошли гулять по
рукам.
— После самоубийства прошло пять лет. Врач, вы­
давший подложную справку, умер. Ему повезло,— сказал
с отчаянием Кузин.— Потому что, если бы мы были по­
следовательны, мы могли бы привлечь его к ответствен­
ности за тяжелое служебное преступление. В истории бо­
лезни шизофрения предположена, но не подтверждена.
Диагноз — вегетативный невроз у конституционного нев­
ропата. Большинство из присутствующих — по меньшей
мере я — конституционные невропаты, и у всех, без ис­
ключения, вегетативный невроз. Между тем, цитирую:
«Мы исключили бы его из партии, если бы он не пред­
ставил справку о том, что Черкашин был душевноболь­
ным...» Из письма бывшего члена партбюро Чернова. Ци­
тирую: «Он доказал нам, что Черкашин выбросился из
окна в припадке безумия». Из стенограммы беседы с
бывшим секретарем факультетской комиссии Еремее­
вым.
Было ясно, почему Кузин говорил с отчаяньем. Но это
было никого не удивлявшее отчаянье, которое все при­
сутствовавшие как бы условились не замечать. Точно
он совсем не говорил — так была выслушана его без­
надежная, прозвучавшая из другого времени речь. Глав­
ный редактор смотрел на него снисходительно, но непо­
движно.
Я попросил слова — и удивился, услышав свой взволно­
ванный голос. Мне казалось, что я совершенно спокоен.
463

Я сказал, что преувеличенная осторожность еще бродит
среди нас, хотя она основана, в сущности, на инерции, мед­
ленно сходящей на нет. Пора очнуться от этого состояния
неуверенности, шаткости, унизительного недоверия друг
к другу. Пора, наконец, оценить всю дикость, всю неесте­
ственность этого чувства, еще недавно вторгавшегося в са­
мые незначительные подробности жизни. Может показать­
ся, что я нахожусь в трудном положении — под статьей
стоит моя подпись. Но это мнимое впечатление: для
меня было важно написать эту статью и полезно увидеть
то, что произошло и происходит сейчас — перед моими
глазами.
Меня выслушали молча. Бледный, на глазах заболе­
вающий Кузин подошел в перерыве и крепко пожал мою
РУку.
Когда заседание возобновилось, Горшков прочел набро­
сок опровержения — вероятно, один из многих, потому что
он с трудом разбирался в перечеркнутых строках. Редак­
ция признавалась, что была неправа, называя доктора
паук Снегирева невеждой. Вопрос о фальсификации науки
требует более осторожного подхода и более тщательного
изучения. Моя фамилия не упоминалась.
Я повез Кузина к себе, и мы напились. Он поклялся,
что больше никогда не попросит у меня статью на подоб­
ную тему для его газеты или, если его прогонят, на любую
другую тему для другой газеты.
— Мы смотрим глазами дня, как на часы — который
час? — сказал он.— А надо смотреть глазами года. Нет,
пятилетия. Вы способны?
— Сегодня едва ли.
— Нет, вы способны. Глазами десятилетия,— сказал с
вдохновением Кузин.— И тогда сразу станет ясно, кто
прав. Вы согласны?
Я ответил, что согласен, и тогда он, как дважды два,
доказал, что опровержение напечатано не будет.

40

В этот день Остроградский рано уехал в Москву.
У Ольги Прохоровны был маленький грипп, и ей выписа­
ли бюллетень на два дня — очень кстати, давно пора было
заняться стиркой. Пока вода грелась на плите, они с
464

Оленькой, оставшейся дома, чтобы помочь маме, разбира­
ли белье. Пес залаял. Кто-то глухо топал на крыльце, по­
том сказал просительно: «Веничка бы!» Она выглянула
и увидела милиционера. Рядом с ним понуро стояла
бабка.
Ничего особенного не было в том, что единственный в
Лазаревке милиционер Гриша заглянул па кошкинскую
дачу. Но у Черкашиной почему-то беспокойно екнуло
сердце.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
Гриша снял шапку.
— Хозяин дома?
— Хозяин здесь зимой не живет.
— А кто живет?
- Я.
Гриша подумал. У него было румяное, добродушное
лицо с висячими, как у младенца, щеками.
— Прописаны?
Ольга Прохоровна сказала, что она прописана в Моск­
ве. Сюда ее пригласил на время академик Кошкин.
— Может быть, показать вам паспорт? — спросила она,
волнуясь.
Гриша посмотрел паспорт.
— А кто еще здесь живет?
— Больше никто. Собственно, в чем дело?
— Там будет видно, в чем дело. Покажите квар­
тиру.
Они прошли в ее комнату. Оленька, отобрав свое белье,
энергично завязывала его в простынку.
— Дочка?
- Да.
— А это чья комната?..-— спросил он, пройдя че­
рез столовую и заглянув к Остроградскому.— Тоже
ваша?
На полочке лежали бритвенные принадлежности,
а в консервной банке на столе — окурки. Ольга Прохо­
ровна засмеялась,— кажется, естественно,— и покрас­
нела.
— Ну что ж,— сказала она кокетливо,— приезжает
ко мне иногда один человек. Мне ведь еще не столет,
правда?
Гриша смотрел на нее, подозрительно щурясь. Он посу­
ровел.
465

Да, вам не сто лет. Значит, иногда приезжает? — Он
сделал ударение на «иногда».
- Да.
— Понятно.
Он ушел с этим неопределенным, угрожающим словом,
а она осталась стоять в кухне, схватившись рукой за спин­
ку стула.
Оленька спросила что-то насчет соды и засмеялась.
— Ну, мама, я спрашиваю, хватит ли соды, а ты го­
воришь — па кухне, в столе.
— Мы сегодня не будем стирать, доченька. Одевайся,
я отведу тебя к Марусе. Мне надо в Москву.
Волнуясь, что она не застанет Лепесткова дома, она по­
ехала к нему прямо с вокзала. Но он был дома. В майке,
открывавшей сильную волосатую грудь, он что-то писал,
согнувшись над столом.
— Миша, за Анатолием Осиповичем приходил милици­
онер,-— сказала она пе здороваясь.— Надо найти его и пре­
дупредить, чтоб пе возвращался.
Лепестков усадил ее и стал расспрашивать.
— Обыска не было?
— Нет.
— Кто-то пакапал.
— Да. Я думаю — бабка.
Оп пожал плечами.
— Зачем?
— Да просто так. Почему бы и нет? Я пойду.
— Куда.
— Не знаю. Надо позвонить Кошкину.
Лепестков посмотрел на нее исподлобья. У нее горело
лицо. Меховая шапочка была надета криво. Прядь волос
завилась где-то не на месте, под ухом.
— Поговорим спокойно. Не думаю, что его собираются
арестовать. Это делается иначе. Кто-то донес, что он жи­
вет без прописки. Вероятнее всего — Снегирев. Могут
оштрафовать. Могут, впрочем, и выслать. У вас есть дела
в городе?
— Я хотела кое-что купить.
— Вы зайдете домой?
- Да.
— Вот и хорошо. Я буду у вас,— он посмотрел на
часы,— ровно в два. Думаю, что Анатолий Осипович в Ин­
ституте информации. Словом, я его разыщу.
4G6

Они расстались. В два часа Лепестков приехал на Ка­
дашевскую и сказал, что в Институте информации Остро­
градский был утром, а в Издательство иностранной лите­
ратуры пе заезжал. Кошкин на заседании Академии наук
и будет дома не раньше вечера. Домашняя работница го­
ворит, что Остроградский был у него вчера.
— Это я знаю, он рассказывал.
Ольга Прохоровна только что вернулась и сидела в
пальто, усталая, с авоськами на коленях.
— Вам надо поесть,— помолчав, сказал Лепестков.
— Может быть, он у племянпицы?
— Вряд лк. Там муж очень пугливый. По-моему, Ана­
толий Осипович у них пе бывает. Вам падо поесть.
— Я не хочу.
Она съела яблоко.
— А где живет его племянница?
Они поехали к Долгушиным и никого пе застали дома.
В Ленинской библиотеке они провели добрый час — там по
кошкинскому абонемепту Остроградский получал книги на
дом. Любезная девушка на абонементе сказала, что сегодня
для Кошкина никто книг не брал.
В восьмом часу, измученные, молчаливые, онп прости­
лись на Савеловском вокзале.

Накапал, очевидно, Снегирев. Или просто, когда Ана­
толий Осипович пошел смотреть на ревнивого мужа, уст­
роившего засаду у Цыплятниковой, на него обратили вни­
мание, как на незнакомого нездешнего человека. Это
было очень неосторожно. Он вообще неосторожеп — от
усталости, от неустройства. Как он сказал об этой женщи­
не, бывшей ссыльной, тоже прописавшейся под Загор­
ском? «В подвешенном состоянии»? Ему надоело постоян­
но находиться в «подвешенном состоянии», ежеминутно
оглядываться, всегда чувствовать себя виноватым. За что?
Она думала об этом в поезде, а потом, тащась к даче со
всеми авоськами, разбитая, взволнованная, усталая, бо­
ясь, что сейчас она придет домой и бабка скажет ей:
«Взяли».
Она распахнула калитку. В доме был свет. Остроград­
ский встретил ее на кухне.
467

— Все знаю,— сказал он.— Приходили из милиции, и
надо смываться. Почему вы сегодня так поздно? Я беспо­
коился. Ходил за Олей, но Маруся сказала, что она ее на­
кормит и сама приведет.
Ольга Прохоровна, не раздеваясь, села на табурет и за­
плакала.
— Что с вами?
— Ничего. Просто устала. Мы с Мишей искали вас
целый день. Боже мой, мы объездили всю Москву. Где
вы были?
Он смущенно засмеялся.
— У меня есть такой приятель, Валька Лапотников, я
рассказывал вам? Он затащил меня к себе. Мы пообедали,
надо сказать, недурно, а потом он показывал мне свою
коллекцию старого русского фарфора. И каялся. Милая,
родная моя,— сказал он и поцеловал ее руку.— Так вы изза меня так измучились? Вы на себя не похожи.
Маруся привела Оленьку, и девочка, заметив, что мать
устала, сразу же стала хлопотать — достала продукты, на­
крыла на стол, поставила чайник.
— Черт, как не хочется уезжать,— сказал Остроград­
ский. У него вдруг стало измученное, старое лицо.— Лад­
но. Ничего не поделаешь.
Он ушел и вернулся.
— Главное, реабилитация-то продвигается. Я сегодня
был в прокуратуре. Все знают, что я не виноват. Но стран­
но: оправдать человека так же сложно, как обвинить. Или
даже еще сложнее. Много работы. Говорят — скоро. Оста­
нусь сегодня,— помолчав, сказал он.— Уже поздно, ночь.
Не придут.
Весь вечер он уходил к себе и возвращался. Решено
было, что он уедет в шесть утра, налегке — куда? Там бу­
дет видно. Может быть, в Загорск? Или Серпухов? Если бы
удалось снять комнату, я бы остался в Серпухове. А по­
том Лепестков привезет чемодан.
Они поужинали.
— Бог даст, не последний раз,— сказал он, наливая
водку. Ольга Прохоровна отказалась, но он попросил: —
Ну, маленькую. Эхма! А Валька, между прочим, хорошо
живет.
Они чокнулись, выпили. Остроградский ушел к себе, но
не стал ложиться, а сел у окна, как в тот вечер, когда
Ольга Прохоровна развеселилась, а Лепестков приревно468

вал ее и рано уехал. Когда это было? Совсем недавно, две
недели назад. Но это было уже в другой жизни, в той, ко­
торая опять уходила, таяла, менялась, как менялась, тая­
ла ночь раннего марта за окном. Месяц не прятался от
него, как тогда. Голубовато-черный, неподвижный свет
стоял между елей.
Он встал и прошел через столовую, быстро, бесшумно,
с сильно бьющимся сердцем. Дверь в комнату Ольги Про­
хоровны была закрыта неплотно, он открыл ее и остано­
вился на пороге, не решаясь войти.
Она не спала. Короткая соломенная штора не доходи­
ла до подоконника, полоски лунного света, как транспа­
рант, лежали на полу. Она сидела на постели, опустив го­
лову, придерживая рукой одеяло на груди, прислуши­
ваясь.
— Это вы, Анатолий Осипович?
- Да.
— Идите сюда.
Он еще медлил. Она сказала:
— Идите же.
42

Остроградский слышал, как прошла последняя элект­
ричка, и удивился, когда до него донеслось далекое гу­
денье и нарастающий в тишипе шум первого утреннего
поезда, который должен был прийти через четыре часа.
Может быть, он уснул?
— Я спал? — спросил он.
— Несколько минут.
— Я помню, на чем вы остановились. Вы поехали с
Борисом на Тузлинскую косу.
— Да. Я поняла, что вы уснули, и замолчала.
— А вы не поспали?
— Нет, мне не хочется. Спите, мой дорогой.
— Вот еще! Это стыдно.
— Ничуть.
— Ну, рассказывайте.
— Может быть, не надо?
— Нет, надо. Вы тогда были счастливы?
— Да. Это была счастливая педеля. Оп был совсем
другой на родине. Веселый. Все время таскал меня на ру­
ках и пел.
469

— А потом?
— Потом я поняла, что уйду или стану ему изменять.
— И стала?
— Нет. Может быть, не успела?
Ночь давно переломилась, а в комнате все не становилось светлее. Остроградский закрыл глаза. У него
было странное, счастливое чувство, что он вернулся в
свое прошлое, украденное у него и теперь ворвавшее­
ся с разбега. Непрожитое, с полосками луны на полу, с
детской кроваткой, в которой спал, неслышно дыша, ре­
бенок.
— А ничего, что я старый?
— Вы какой-то не старый. А если и старый?
— Пятьдесят три.
— Ну так что ж! Ведь не семьдесят три.
И опа снова стала рассказывать о той памятной педе­
ле на Тузлинской косе. Ей долго не было потом так хоро­
шо — да что говорить — до сегодняшней ночи!
— Вы там были потом?
— Да. В запрошлом году. Ездила показывать Олень­
ку деду. Там хорошо. И дед хороший.
— Рыбак?
— Да. Он слепой. Там все рыбаки. И все говорят о
«прорве».
— Что такое прорва?
— Прежде рыба почему-то задерживалась у Тузлин­
ской косы, а потом стала проходить свободно. Борис
все надеялся, что когда-нибудь удастся закрыть эту
прорву.
Электричка пришла и ушла.
— Я знаю, куда я поеду. К Лапотпикову.
— А оп кто?
— Он — фигура.
— Фигура где?
— В рыбной промышленности. Он меня приглашал.
— На два-три дня. А потом?
— Не знаю. Если бы даже удалось снять комнату в
Серпухове, там нельзя работать.
— Ко мне, па Кадашевскую.
— А соседи?
Электричка снова пришла и ушла.
— Пора,— сказала Ольга Прохоровна*
— Так рано не придут.
470

— Вам надо поспать.
— У Вальки высплюсь. Поговорим еще. Как все про­
изошло между нами? Я ничего не знаю.
— Вот так и произошло. Мне вдруг подумалось — сла­
ва богу, нужна. Ведь нужна?
— Еще бы.
Опа замолчала, ровное дыхапие послышалось. Уснула?
Остроградский тихо положил руку на ее грудь. Опа во сне
поцеловала руку.
— Пора.
— Ухожу.
Но он не ушел. Полоски на полу побледнели, свет ме­
сяца и снега стал медленно таять, маленькие, легкие тени
закружились, опускаясь за молочным окном. Должно быть,
пошел снег. Остроградский с закрытыми глазами увидел
этот мягкий, мартовский снег, матовый, песверкающий, в
скромных отблесках еще не вставшего солнца. Он радост­
но вздохнул.
— Полежим спокойно.
— Мы лежим спокойно.
— Это называется «спокойно»?
- Да.
— Буду знать,— серьезно сказала Ольга Прохоровна.—
Буду знать.
Утром Остроградский уехал в Москву, а опа отвела
Оленьку к Марусе и стала бродить по дому, бледная, сча­
стливая, в новом платье, которое ей почему-то захотелось
надеть. Перед зеркалом она, впервые за много лет, нама­
зала губы и сразу же, как будто испугавшись чего-то, стер­
ла помаду.
Опа бродила и думала. В опустевшей комнате Остро­
градского она долго смотрела на связанные стопочки книг,
на старый чемодан, к которому были привязаны, тоже ста­
рые, солдатские, еще лагерные ботинки...
На другой день Ольга Прохоровна переехала с Олень­
кой в Москву.
43

От Лепесткова, который хлопотал в райсовете, она
знала, что ее очередь на комнату, хотя и медлеппо, по
приближается, и что есть надежда получить ее еще в этом
471

году. Теперь, выстояв длинную очередь к добродушной,
похожей на мопса старухе, она поняла, что если это про­
изойдет, так не раньше, чем она сама превратится в ста­
руху. Она поняла, что нельзя молча уходить, выслушав
стереотипный ответ, и что нельзя даже стереотипно скан­
далить. Надо было не просто хлопотать, а нападать, гро­
зить, уговаривать, и не от случая к случаю, а неустанно,
ежедневно, неутомимо.
Она пошла в Моссовет и добилась того, что на Када­
шевскую явилась комиссия, принявшая решение, которое
должно было ускорить дело. Через воспитательницу Олень­
киного детского сада она познакомилась с депутатом рай­
совета, и тот поддержал и лично переслал в жилотдел
ее заявление. Она попросила директора Библиотеки ино­
странной литературы позвонить председателю райиспол­
кома.
— Вот вы, оказывается, какая,— сказала ей эта уче­
нейшая, почтеннейшая, известная всей Москве женщина,
которой Ольга Прохоровна еще недавно смертельно боя­
лась. Она ответила искренне:
— А я и сама не знала, что я такая.
Старухе из жилотдела она позвонила сорок раз и ска­
зала ей об этом в конце концов, услышав в ответ рычание.
Но ей и нужно было это рычание.
В середине апреля она выяснила, что ее очередь пере­
двинулась, или, точнее, что кто-то, получавший комна­
ту вне очереди, вынужден был ей уступить. Теперь ее
место было недальнее, и все знали, что она держится за
это место зубами. Ее уже не только знали, ей сочувство­
вали.
За месяц она виделась с Остроградским только два раза.
Однажды у Лапотникова, в богатой квартире на улице
Горького, где гостеприимный, с толстым, лукавым лицом
хозяин старательно подчеркивал, что они могут чувство­
вать себя, как дома,— и вечером другого дня на углу ули­
цы Воровского и Садовой. Она увидела его, идущего к ней
через площадь, и испугалась, что он не ждет, пока вста­
нут машины. Был вечер, косые столбы фар перекрещива­
лись, метались — и она чуть не вскрикнула — ей показа­
лось, что он попал под колеса. Но он снова показался, вы­
сокий, худой, в кожаном пальто и кепке, надетой по-мо­
лодому лихо.
— У тебя лицо засияло, вот я на него и пошел,— от472

ветил он, смеясь, когда она стала выговаривать за неосто­
рожность.
У обоих были важные новости — Остроградский хо­
тел рассказать о том, как двигается реабилитация, Ольга
Прохоровна — о своих жилищных делах.
Она сказала, что собирается отвезти Оленьку к деду,
на Тузлинскую косу, и что тогда он сможет приходить к
ней на Кадашевскую — разумеется, днем.
— Хоть пообедаешь по-человечески.
Они теперь были на «ты».
— А соседи?
— Ну что ж, соседи! Ведь днем.
— А нельзя сегодня? Сейчас?
Она покачала головой.
— Оленька дома.
Они шли молча, улыбаясь друг другу. Он вспомнил и
рассказал, как в первую ночь, когда она переехала в
Лазаревну, он не спал и волновался, потому что опа
была рядом, и думал о том, что его и ее жизнь, в сущно­
сти, переплелись давно, еще когда они не знали друг
Друга.
— А потом я подумал: «Встать и пойти к ней».
— Нуда?
— Честное слово. Но я знал, что не пойду. Это было от
счастья.
Она поняла.
— От возможности счастья?
— Да. И от одиночества.
— А мне все казалось, что ты то далеко, то близко.
— Так и было.
— Мне казалось, что это как станция, на которой ты
ждешь поезда. Лазаревна, эта дача и то, что я приятна
тебе. А главное для тебя — совсем другое. То, что связы­
вало твою прежнюю жизнь, до лагеря, с той, которая бу­
дет потом.
— Связывала ты. Не сразу. Сперва мне просто хоте­
лось понравиться. Хорошенькая. Кажется, одинокая. По­
чему бы и нет? А потом я перестал стараться.
— Жаль.
— Правда, жаль?
— Я шучу. Теперь уж чего стараться!
Он обнял ее у закрытых дверей храма Всех Скорбящих
Радости на Ордынке. Здесь было темно и никто не прохо­

дил, потому что сквер, окружавший церковь, был разде­
лен в этом месте забором. Между колонн была запасная
боковая дверь,, Половинки ее немного разошлись, высокая
узкая полоска светилась сквозь щель. В храме шла вечер­
няя служба, монотонное чтение, прерываемое возгласами
и как бы протяжными вздохами, доносилось до них. Они
целовались, потом слушали, притихнув. Свет уличного фо­
наря был далеко, но в сумраке зимнего снежного вечера
Остроградский видел взволнованное лицо Ольги Про­
хоровны. Он испугался, что она так молода, сказал
ей об этом, и она в ответ молча поцеловала его. Было
холодно стоять у железной церковной двери так дол­
го, может быть не меньше часа, оба были в легких паль­
то. Но уйти было трудно, даже невозможно, и они не ухо­
дили.
— «Обручается раб божий Анатолий рабе божией
Ольге»,—смеясь, сказал Остроградский.—«Ты бо из на­
чала создал еси пол мужеский и женский и от тебе сочетавается мужу жена в помощь и восприятие рода человеча».
— Откуда ты это знаешь?
— 'Из «Анны Карениной». Я заменил имена...— И он
продолжал: — «Сам убо господи боже наш, пославый исти­
ну на наследие твое и обетование твое... Призри на раба
твоего Анатолия и на рабу твою Ольгу и утверди обруче­
ние их в вере, и единомыслии, и истине, п любви...»
44

Ольга Прохоровна знала, что она не в силах передать
Остроградскому и десятую долю того чувства счастья, ко­
торое она прежде никогда не испытывала и которое дав­
ным-давно перестала ждать. Это чувство было и спокой­
ствием, как будто расставившим все в душе по местам, и
возвращеньем к детству, потому что только в детстве она
так наслаждалась ожиданием, неожиданностями, тиши­
ной. Все это не имело, кажется, никакого отношения к
нравственности, но никогда прежде она не чувствовала
такого отвращения к лжи, неестественности, притворству.
Может быть, не она, а Анатолий Осипович чувствовал это
отвращение? Она подчас путала его мысли и чувства со
своими не потому, что вполне понимала его, а потому, что
все принадлежавшее прежде ей стало принадлежать ему,
474

и она инстинктивно старалась, чтобы он получил больше,
чем ожидал, да и больше, чем она сама ожидала. Они
точно складывали вместе свои душевные силы или меня­
лись ими, поддерживая друг друга. Все неудавшееся,
несбывшееся как бы перестало существовать для нее
пли с каждым дпем становилось все незначительнее и
бледнее.
Она не забыла своей жизни с Борисом, по та жизнь
не произошла, а случилась, так же как могла случиться
другая, более спокойная или счастливая, по одинаково не
похожая на то, что сбывалось теперь между Остроград­
ским и ею. Даже в первые счастливые годы с Борисом
надо было что-то объяснять, что-то прощать ему, чего-то
стыдиться. Сейчас ничего не надо было объяснять — все
понималось с полудвижепия, с полуслова. Не надо было
ни прощать, ни стыдиться. Надо было только одно — стать
собой, и она знала, что это происходит, и надеялась, что
Анатолий Осипович думает об этом, хотя, может быть, не
так часто, как она.
Но самым неожиданным было возникшее в ней и все
укреплявшееся ощущение свободы, особенно острое, пото­
му что с Борисом она была оскорбительно несвободна. Оно
появилось не потому, что Анатолий Осипович ни в чем не
стеснял ее — и Борис, почти не касаясь, проходил мимо
того, чем она была занята. Напротив, оно появилось пото­
му, что Остроградский не только расспрашивал ее о каж­
дой мелочи дня с интересом, но думал и говорил о ее бу­
дущем — не вернуться ли ей в университет? Она чувство­
вала себя свободно потому, что, опираясь па него, знала,
что свободен и он.
Как в детстве, Ольга Прохоровна как бы прислушива­
лась к глубокой органной ноте, сопровождавшей все про­
исходившее между ними, и, как в детстве, когда она пры­
гала с четырехметрового трамплина, ей казалось, что она
решилась на опасный, рискованный шаг.
И только одно тревожило и огорчало ее: она не была
уверена, что и в нем произошла такая же глубокая, оше­
ломляющая перемена. Что-то оставалось непрозрачным в
нем, что-то не вспыхнуло, осталось в тени. Но это прой­
дет, это пройдет! Он никогда не говорит с ней о жене и
дочери — почему? Случайно она увидела фото Ирины и
замерла: что она перед этой высокой красавицей, взмах­
нувшей ракеткой, смеющейся, в прелестном платье, с тон­
ким, скромным лицом!

45

Ольга Прохоровна продала свою единственную дра­
гоценность — золотое колечко с черным жемчугом, кото­
рое отдал ей, уходя на войну, отец,— и за колечко запла­
тили неожиданно много, четыреста тридцать восемь руб­
лей. Этого было достаточно не только на поездку в Керчь,
но и чтобы купить Черкашиным подарки. Дед Платон Ва­
сильич жил с незамужней дочерью, работавшей на рыбкомбинате.
В Джанкое была ночная пересадка, на станции гово­
рили, что переполненный поезд стоит недолго, попасть тя­
жело. Но Ольга Прохоровна почему-то не волновалась. Де­
журный по станции бросил свои дела и пошел компости­
ровать билеты вместе с ней — она нисколько не удивилась.
Единственное место оказалось в купированном вагоне —
и это было именно так, как должно быть. Еще никогда в
жизни она не чувствовала себя такой уверенной и спокой­
ной.
В темном ночном купе., куда она едва достучалась, спа­
ли мужчины в трусиках — и сейчас же вскочили, стали
устраивать ее на нижнее место — у нее было верхнее.
В купе было жарко, но из вежливости все они, когда вновь
улеглись, натянули на себя одеяла.
Она проснулась с рассветом, прислушалась и засмея­
лась: соседи говорили о «прорве». О «прорве» говорили и
в Керченском порту, где Ольга Прохоровна с дочкой жда­
ли катера. И на катере, где моторист яростно схватился с
приезжими, утверждавшими, что в крымском рыболовстве
ничего не изменилось бы, даже если бы «прорву» удалось
заткнуть.
Но вот остались позади торчащие из воды безобразные
остовы судов, затопленных во время войны, плавучий док,
самый берег, на котором строящиеся заводы угадывались
по очертаниям кранов. Линия кавказского берега показа­
лась вдали.
Покойное чувство охватило Ольгу Прохоровну, сидев­
шую на корме, подставив лицо весеннему, уже жаркому
солнцу. Впервые в жизни она должна была расстаться с
дочкой. Она знала, что это будет трудно для них обеих —
у Оленьки наполнялись слезами глаза, когда, слушая мать,
она покорно кивала. Все было очень трудно — и то, что де476

нег у нее в обрез, и что сверхурочная работа
составление
библиографии для одного никому не нужного издания —
отнимала у нее вечера, которые она могла бы проводить с
Остроградским, и что они бродили по Москве, бездомные,
целуясь в подъездах, как в семнадцать лет. Но все было
так легко, что легче невозможно было себе и представить.
Ничего прекраснее нельзя было себе представить, чем
нежная линия Таманского полуострова, которая то зату­
манивалась где-то в дымке, то вырисовывалась прозрачно.
Ничего необыкновеннее не было и не могло быть, чем эти
два берега — крымский и кавказский, которые она видела
одновременно, и сама коса, когда они причалили,— узкая
полоса земли, лежащая между двумя морями. На ней
стояли дома — старые и новые, высокая горка соли белела
на причале рядом с бочонками, сложенными в штабели.
Девки кроили парус прямо на улице, пожилой рыбак с
пышными льняными усами распоряжался работой. Ниче­
го не было и не могло быть лучше в мире, чем этот креп­
кий запах смолы, мокрого дерева, рыбы...
46

В доме хозяйничала старшая сестра Бориса, Варя,
похожая на него, с широкими скулами и всегда крепко
сжатыми зубами. В ней было что-то монашеское, но не от
религиозности (хотя она была религиозна), а от беспре­
станного ощущения, что она не просто живет, как другие
люди, а служит — эта черта была и в Борисе. Она служила,
убирая дом, который содержался в чистоте, ухаживая за
слепым отцом и, уж конечно, работая на рыбкомбинате —
ее портрет с неподвижно выпученными глазами висел на
доске Почета. Дед был совсем другой, приветливый, внут­
ренне свободный, с добрым лицом и страшенными бровя­
ми, из-под которых смотрели ясные, ничего не видя­
щие глаза. Потеряв в шестьдесят лет зрение, он научил­
ся читать ощупью по Брайлю. Толстые, странные
книги для слепых лежали повсюду в доме, который
был похож на деда — чистый, белый, с инициалами
«П. Ч.» — Платон Черкашин,— крупно вылепленными на
фронтоне.
Он знал все, что происходило на Тузлинской косе.
— Нам бы еще милиционера,— как-то сказал он Ольге
Прохоровне.— И на тебе — республика как республика!
477

Семейных не берем, вот что плохо! Жилья мало. Холосто­
му что? Сорвал куш в путину, только его и видели! А се­
мейные — солидный народ.
Он читал с утра до вечера, и когда Ольга Прохоровна
сказала ему то, что еще в Москве решила непременно ска­
зать, он тоже читал, держа книгу на коленях и подняв
лицо к потолку.
— Платон Васильевич, я выхожу замуж.
Пальцы на книге вздрогнули и остановились.
— Мне трудно было сказать вам...— Ольга Прохоровна
немного задохнулась.— Но скрывать еще труднее.
Дед помолчал.
— Чего же скрывать? — просто сказал он.— Дело та­
кое. А каково будет для Оленьки? Хорошо ли?
Он заговорил о том, что, может быть, Оленька оста­
нется на Тузле, хотя бы не насовсем, а пока устроится
жизнь.
— Нет, Платон Васильич. Вот пока все устроится,
я и привезла ее вам.
— Эх, Борисова дочка! — горько сказал дед. Фотогра­
фия Бориса, старая, еще довоенная, стояла на комоде. Он
был снят после школы, по-мальчишески суровый, в новом
костюме, в рубашке с твердым чистым воротником и сам
такой же твердый и чистый.
— За кого? — спросил дед.— Хороший ли человек?
Она назвала фамилию — и он заволновался.
— Остроградский?
~ Да.
Статья «О совести ученого», наклеенная на картон
и вставленная в некрашеную рамку, висела над кро­
ватью.
— Тот самый?
Дед показал не на статью, куда-то в сторону. Но Оль­
га Прохоровна догадалась.
— Да, да.
— Ну, это судьба,— помолчав, сказал дед.— Так ведь
пожилой, должно быть?
— Да. Но это ничего.
— Ясно, ничего. Хорошо даже. А что же ему? — Он
говорил теперь о Снегиреве.— Так ничего и не будет?
— Не знаю, Платон Васильич.
— Борис почему не выдержал? Потому что его война
сломила. Войну-то он выиграл.
- Да.
478

— А тут, поди-ка, еще одного врага одолей.
— Да еще какого врага!
— Ничего, найдется управа! На крови ведь только не­
правда держится. Правде-то зачем кровь?
Он замолчал, услышав легкие Оленькины шаги на
крыльце. Ольга Прохоровна прижалась к нему. Оп ласко­
во провел рукой по ее лицу.
— А плакать не надо.
47

Ей хотелось добраться до края косы, куда они с Бо­
рисом ездили каждый день в ту, запомнившуюся, счастли­
вую неделю, и она попросила секретаря тузлинской парт­
организации, который хотел посмотреть, размыло ли снова
косу, взять ее с собой. Они пошлп втроем: опа, секре­
тарь — черноглазый порывистый украинец, приехавший
после войны в Керчь к друзьям и увлекшийся тузлински­
ми делами, и пожилой рыбак, поглядывавший на Ольгу
Прохоровну смеющимися глазами из-под выгоревших бро­
вей.
— Я думаю, что за девочка, а это нашего Бориса Чер­
кашина жена,— сказал он, когда лодка уже подходи­
ла к размытому краю косы.— Ну, как он? Преуспевает,
вообще?
Ольга Прохоровна растерянно смотрела на него и мол­
чала.
— Вот они! — закричал секретарь.— Столбики! Я вес­
ной от этих столбиков уток стрелял! А теперь они где?
Почти под водой. Видите? Метров сто размыло!
— Если не больше! — подтвердил рыбак. Так и оста­
лось неясным, как могло случиться, что он не слышал —
или забыл? — о смерти Бориса.
Узкая полоска показалась недалеко от того места, где
море отделило косу от таманского берега. Это был пес­
чаный островок, по-видимому недавно намытый. Ольге
Прохоровне захотелось остаться на этом островке — п
они высадили ее, а сами пошли смотреть контрольные
невода.
...Она знала, зачем приехала сюда проститься с Бо­
рисом. Но никакого прощанья не получилось, потому что
едва она осталась одна, как сразу же стала думать об
Остроградском.
479

После той ночи в Лазаревне она, оставаясь одна, неиз­
менно начинала жалеть, что его нет рядом с нею. Она бро­
дила, босая, подкидывая ногами песок, и думала, переби­
рала их встречи. Когда они были у Лапотникова и хозяин,
добродушный, самодовольный, суетливый, хвастливый,
вдруг вспомнил, что у него срочное дело, и ушел надолго,
чуть ли не на полчаса — они сидели молча, расстроенные,
гадая — нарочно он оставил их или не нарочно. На улице
они кидались друг к другу.
Она бродила и думала. Ракушки сильно и нежно бле­
стели под солнцем, тонкие следы птичьих ножек нарисо­
вались здесь и там на песке. Она рассматривала эти сле­
ды и думала, думала. Было одно обстоятельство, которое
могло сделать в тысячу раз труднее ее, а теперь и его
трудную жизнь. Она вздохнула весело и тревожно. Черт
побери! Ко всем нашим делам еще и это! Ни кола ни
двора! Может быть, она ошибается? Сколько прошло?
Она сосчитала. Еще мало. Но похоже. Правда, с Олень­
кой все началось совершенно иначе. Но похоже! Что-то
неуловимо изменилось — в чем? Она сама не знала.
В том, как она подбрасывала песок ногами, в том, как она
села, патяпув юбку на колени, в том, как она думала
об Остроградском и хотела близости с ним. В том, как
она смотрела на затянувшийся дымкой Таманский полу­
остров.
Солнце уже склонялось, когда они пустились в обрат­
ный путь. От Тузлинской косы отвалил катерок, секретарь
сказал, что это киномеханик отправился в Керчь за кар­
тиной. Цапля сидела на стойке контрольного невода, непо­
движная, с втянутой в плечи надменной головкой. Да, по­
хоже! Что-то он скажет? Мысль, которой Ольга Прохоров­
на боялась, мелькнула... Ни за что! Она не только не стре­
милась избежать того, что случилось — если случилось, а
как будто ждала и хотела, чтобы все было именно так.
48

Просыпаясь с трудом (как всегда после снотворного,
которое он принял на этот раз ночью, в неположенное вре­
мя), Снегирев сквозь прищуренные веки увидел жену —
и что-то непривычное мелькнуло в том, как она прошла с
газетой в руках — осторожно, но быстро.
— Напечатали?
480

Мария Ивановна подошла и, покраснев, как девочка,
поцеловала его. Опровержение было напечатано. Правда,
оно было напечатано на третьей странице, мелким шриф­
том, среди читательских писем. Чтобы никто не заметил.
Не все ли равно? Победа!
Он сразу же решил, что прежде всего надо зайти к Сот­
никову — пускай подошьет к делу. Фактически это ответ
на постановление бюро. Потом надо позвонить Кулябко и
сделать вид, что это — работа Кулябко, хотя работа как
раз не его. Надо поговорить с факультетской газетой: пере­
довая «О подлинных и мнимых фальсификаторах». И тут
уже — будьте уверены — в дело пойдет другой шрифт,
покрупнее!
Он припялся за гимнастику, но сразу же бросил,
потому что телефон стал звонить, как в день Нового
года.
Клушин, у которого выхватила трубку кокетливо заве­
рещавшая Клушина, Персиков, Нечаева и, совсем некста­
ти, Ксения, которую он тысячу раз просил не звонить до­
мой. Ксения хохотала, потому что он разговаривал с ней
принужденно, как с незнакомой, и была, кажется, немно­
го пьяна. В десять утра! Все равно, было приятно, что она
позвонила.
Метакса, Коренев, рыжая, которая никак не может за­
быть о том, что как-то в Керчи, от нечего делать...
Он уже знал опровержение наизусть и все-таки еще
раз прочел его не торопясь, внимательно, слово за словом.
Оно было написано глухо. Автора выгородили. Неприят­
но подчеркивалось слово «невежда». Редакция сожалеет.
Подлецы! Он обошелся бы без таких сожалений!
Наплевать! Опровержение есть опровержение, даже
если оно написано со скрежетом зубовным. Текст забыва­
ется. Остается главное — факт. А уж он, Снегирев, поза­
ботится, чтобы из этого факта были сделаны выводы. Где
надо и такие, как надо!
Ему хотелось спросить жену, прочел ли опровержение
Алеша. Он не спросил: было молчаливо условлено, что
Алеша как бы ничего не знает об этой истории. Но, уходя,
Валерий Павлович не выдержал и все-таки оставил «На­
учную жизнь» в комнате сына — не на столе, а на окне,
среди других газет и журналов.
Он поехал на лекцию. Поднимаясь по лестнице, он
вспомнил, что даже не перелистал конспект. Но сразу же
забыл об этом. Сегодня он не сомневался в удаче.
•6 13. Каверин, т. 5

481

49

И в молодости Спегирев почти не готовился к лек­
циям, но читал все-таки хорошо, стараясь передать сту­
дентам тот интерес «открытия», без которого ему самому
сразу же становилось скучно. Потом осталась только уме­
лость, подчас он начинал чувствовать, что они слушают
его с напряжением. Во всяком случае, «гнать студентов
на его лекции палками», как он с презрением говорил о
других профессорах, не приходилось.
Он держался спокойно после появления статьи, с чуть
заметным оттенком оскорбленной гордости, а однажды —
это имело успех — ловко срезал студентку Волину, кото­
рая пыталась выразить ему сочувствие. Волина лезла в
аспирантуру, об этом знали на курсе.
Сегодня он настолько не заботился о том, чтобы лек­
ция удалась, что даже немного удивился, увидев скучаю­
щие лица. Движенье холодности донеслось до него. Оп
знал, что нужно делать в подобных случаях: переклю­
чить внимание. Он бросил шутку, другую. Никто пе
засмеялся. На задних скамьях разговаривали. Кто-то
зевнул.
— Может быть, вопросы?
Студент Остапенко, лохматый, рыжий, с детским квад­
ратным лицом, сказал негромко:
— Простите, профессор... Мне хотелось узнать, что вы
думаете о теории Улисса Симпсона Гранта?
Неудобно было сознаться, что Спегирев впервые
услышал о Гранте. К счастью, студент тут же стал
излагать эту теорию, опубликованную в последнем но­
мере... Он назвал известный американский журнал. Тео­
рия была любопытная, хотя подозрительная, судя по но­
вым, модным терминам, значения которых Снегирев не
понял.
— Сейчас скажу,— ответил он,— а пока попробуем
выяснить, как относится к ней... Ну, скажем, Варва­
рин.
Варварин относился к теории отрицательно и считал,
что иначе к ней и нельзя относиться, поскольку Грант,
очевидно, не признает объективно существующих законо­
мерностей живой природы. Впрочем, и по другим его ра­
ботам совершенно очевидно, что он пе кто иной, как ви482

талист, иногда притворяющийся — более или менее удач­
но — материалистом.
Скажем проще: эклектик,— добавил Снегирев.
Подавленный смешок пробежал по аудитории, и
Снегирев, почувствовав неладное, мягко оборвал раз­
говор.
Волина кинулась к нему, когда, закончив лекцию, он
шел по коридору.
— Валерий Павлыч, они вас разыграли.
У нее были красные пятна на щеках, хорошенькое ли­
чико вспотело.
— Как разыграли?
— Я слышала, как они сговаривались. Такого ученого
пет.
— Но позвольте... Остапенко изложил его теорию.
— Это теория самого Остапенко. Они просто трепа­
лись. Они держали пари, что вы...
Она отшатнулась, увидев его бешеное лицо. Но он
сдержался.
— Я сегодня же доложу об этой возмутительной исто­
рии на бюро.
— Никаких докладов и никаких бюро.— Он улыбнул­
ся.— Я прекрасно понял, что это была шутка.
Она смотрела на пего с удивлением.
— А вам, товарищ Волина, я посоветовал бы не
доносить па своих товарищей. Даже из лучших побуж­
дений.
- Да?
Она оскорбленно тряхнула головкой.
— Хорошо, Валерий Павлыч. На всякий случай я
хочу сказать вам, что Улисс Симпсон Грант — восемна­
дцатый президент Северо-Американских Соединенных
Штатов.
50

Это был хлопотливый день. Снегирев договорился с
редактором факультетской газеты, зашел в партком, усло­
вился о заседании кафедры, йа котором Клушип должен
был огласить опровержение — разумеется, с соответствую­
щими комментариями.
В министерстве он провел часа два, повидавшись с
людьми, от которых как бы ничего не зависело, но на деле
16*

483

зависело многое, и которые, в частности, могли показать
опровержение министру.
Собираясь уходить, он заглянул в первую попавшуюся
комнату, чтобы позвонить домой — надо было сказать, что­
бы не ждали к обеду. Группа сотрудников собралась во­
круг знакомого референта, державшего в руках газету с
отчеркнутым опровержением. Все оживленно разговари­
вали — и замолчали, едва Снегирев появился в дверях.
Он подошел, улыбаясь, и инстинктивно насторожился,
увидев серьезные лица. С ним поздоровались вежливо, но
сухо.
Он попросил разрешения позвонить, сиял трубку. Теле­
фон был сдвоенный, в соседней комнате разговаривали.
Он извинился и вышел.
Что все это значит? Это значит, что теперь, когда опро­
вержение было напечатано, к нему стали относиться ина­
че, чем прежде.
Он позвонил жене из вестибюля. Прежде его боялись,
но не сторонились. Теперь сторонятся, стало быть, не бо­
ятся. Почему? Потому что появилось — неизвестно где и
как — то, что позволило студентам разыграть его, а рефе­
ренту, которого он о чем-то спросил, почти не ответить.
— Ежеминутно,—ответила торжествующая Мария
Ивановна, когда он спросил, кто звонил. Она назвала фа­
милии. Не так уж много! Зато Данилов, который еле кивал
ему с тех пор, как его выбрали членкором.
Он повесил трубку и тут же позвонил Кулябко.
— Его нет.
— А когда будет?
— Он больше здесь не работает.
— То есть как? Я просил товарища Кулябко.
— Поняла,— терпеливо ответил женский голос.— Но
товарищ Кулябко больше здесь не работает. На его мес­
те...— Она назвала незнакомую фамилию.— Что-нибудь
передать?
Снегирев бросил трубку.
Ничего особенного не было в том., что сняли Кулябко,
который не знал, что он скажет в следующую минуту, но
неприятные, царапающие следы этого дня, который на­
чался так счастливо, стали чувствительнее и глубже. Лад­
но же! Поживем, увидим! Шутка дорого встанет Остапен­
ко и Варварину на защите диплома. А на месте Кулябко
будет другой Кулябко!
484

51

В комнате еще темно, а ведь теперь светает рано,
лето. «Да, уже лето»,— подумал Остроградский. Сейчас он
встанет и поедет в Русиново, не забыть бы только позво­
нить Васе Крупенину, который обещал купить для Ирины
английскую ракетку. Ирина и Машенька встретят его на
станции в одинаковых платьях — он издалека увидит их
из окна вагона. Остроградский засмеялся в полусне. Ему
нравилось, что они встречают его в одинаковых платьях.
Но было еще что-то очень хорошее, о чем так славно
думалось ранним утром, в полусне, не открывая глаз. Чтото не очень важное, но приятное, и, во всяком случае, то,
что неизбежно должно было произойти именно в этот день.
Он вспомнил и засмеялся. Сегодня Ирина позавтракает на­
скоро, «стоя на одной ноге», как она говорит, и побежит
к «пьянице» за цветами. «Пьяницей» в Русинове звали
старуху-цветочницу, которая действительно пила, что ни­
чуть не мешало ей выращивать лучшие во всей округе
гладиолусы и пионы. «Боже мой, неужели мне уже сорок
четыре? Я рано состарюсь. Я — в мать, а Вернеры старят­
ся рано. Вот Гриша — в отца,— подумал он о брате,— и
выглядит моложе, чем я, а ведь между нами только полто­
ра года. Впрочем, он — моряк, а форма молодит, особенно
морская».
Надо было вставать, а он все плыл куда-то в тишине, в
тесноте набегающих мыслей. Он плыл не только потому, что
не хотелось вставать, но еще и потому, что ему непремен­
но хотелось доказать себе, что сейчас он встанет и поедет
в Русиново и что на станции его встретят Ирина и Маша.
Но что-то уже случилось с Русиновым, с теннисной ра­
кеткой, с одинаковыми красными платьями, с Гришей.
Что-то путалось, не доказывалось, скользило. И соскольз­
нуло бы, если бы он отпустил от себя это утро. Оп не от­
пустил. Он приехал в Русиново, Ирина с Машенькой
встретили его и сразу стали рассказывать что-то смешное.
О дачной хозяйке, которая завивается па ночь. О толстом
мальчишке, который целый день катается па велосипе­
де. Кажется, в этот день Ирина сказала ему: «Когда все
так хорошо, становится страшно». Соскользнуло. Он
вернул. Кажется, в этот день... Опять соскользнуло. Он
4S5

заговорил с Машенькой, чтобы снова вернуть этот депь,
по это была уже другая девочка, беленькая, худень­
кая, с косичками, которая, слушая его, делала что-то
быстрыми, ловкими ручками. Все было уже не то и
пе так.
Он лежал на раскладушке, в маленькой комнате, со
срезанным, летящим на него потолком. Он ночевал у тети
Лизы, в доме па Петровке, где жил до ареста. Оп проснул­
ся и должен был незаметно уйти, положив ключ в услов­
ленное место.
52

Дел было много. Проваторов просил его принять уча­
стие в подготовке антарктической экспедиции, и два со­
трудника ВНИРО уже работали по его указаниям. Люд­
мила Васильевна Баева закончила экспериментальную
часть докторской, а с выводами что-то не получалось.
Но главное дело — если не считать реабилитации —
было связано с одной возможностью, вдруг открывшейся
и, кажется, единственной в его положении. Еще в февра­
ле, когда оказалось, что Юра Челпанов очень близко по­
дошел к теории, которую Остроградский обдумывал в ла­
гере, они решили вместе поставить работу в Юрино11 лабо­
ратории — маленькой, но располагавшей редким, новей­
шим прибором. Это было смело и даже рискованно, потому
что догадка Остроградского не имела ничего общего с пла­
ном лаборатории. Вечером он должен был встретиться с
Юрой у Кошкина.
— Но возможно,— сказал загадочно Иван Александро­
вич,— что будет и еще кое-кто.
Этот «кое-кто» был, без сомнения, Гладышев, с кото­
рым Кошкин давно собирался его познакомить.
Были и другие дела, тоже важные: позвонить прокуро­
ру, получить деньги в Институте информации, отправить
деньги хозяйке комнаты под Загорском, зайти в парикма­
херскую и наконец купить новый костюм.
Оп получил и послал деньги, позвонил раз пять про­
курору, не дозвонился и зашел в ЦУМ. Мужские костюмы
продавались на третьем этаже. В очереди было много жен­
щин — должно быть, покупали для сыновей и мужей.
Остроградский стал вспоминать свой номер. Кажется, пя­
тидесятый, третий рост?
486

— Которые не знают свой размер, должны ходить с
именами. А холостые — с мамами,— поучительно сказал
продавец.
Конечно, разумнее было бы купить темный двуборт­
ный на лето и зиму. Но ему захотелось купить светлый,
однобортный. «Не по возрасту, черт побери, — подумал он,
глядя на себя в маленькой примерочной, состоявшей из
легких шелковых штор.— Но ведь сказала же Ольга, что
я какой-то нестарый?..» Он примерил темный. Тоже не­
дурно. Гм, гм...
Он еще выбирал бы, пожалуй, если бы пе знал
заранее, что в конце концов все равно купит светлый
костюм.
Он па дел его и стал бродить по ЦУМу, размышляя над
тем, что ему в последний раз сказал Юра Челпанов. Юра
сказал, что одно из предположений проверить пока невоз­
можно. Но это была та невозможность, с которой надо было
обращаться умно. С нежностью, но умело. Эта была невоз­
можность, которую надо было понять, как женщину. И, ка­
жется, это уже произошло — быть может, когда он выби­
рал костюм или звонил в прокуратуру? Кстати, позвоню-ка
я снова. Прокурор пошел обедать. Рано обедает проку­
рор — четверть второго. Остроградский ходил, посвисты­
вая, и вдруг купил для Ольги шелковую театральную су­
мочку, хорошенькую, с цепочкой. Теперь денег осталось
мало, но он подумал и купил еще шляпу, а кепку сунул
в пакет со старым костюмом.
Пожалуй, теперь нельзя было сказать, что он похож на
вереабилитированного, непрописанного в Москве, не со­
блюдающего паспортный режим гражданина.
53

В парикмахерской было душно. Заняв очередь, он
стал перебирать лежавшие на столе старые газеты и сра­
зу наткнулся в «Научной жизни» на маленькую заметку
«От редакции», спрятавшуюся (или спрятанную?) среди
читательских писем. Это было «опровержение» — то самое,
которого так боялся Миша Лепестков. Напрасно боялся!
Опровержение — если можно было так назвать, напечатан­
ную нонпарелью заметку — было написано невнятно, при­
близительно, глухр: Снегирев — не невежда, редакция со­
жалеет, проблема заслуживает глубокого изучения. Пожа487

луй, взаметке было даже что-то неуловимо-обидное для
Снегирева. Она означала... Он как бы взглянул на весь
газетный лист одним отвлеченным взглядом. Она ничего не
означала.
...Он чуть не пропустил свою очередь, зачитавшись
статьей в «Известиях», которая не могла появиться месяц
или два тому назад и за которую до марта 1953 года дали
бы лет десять.
— Под полечку? — спросил парикмахер.
— Да. «Нет, не десятку, а все двадцать пять,— поду­
мал Остроградский.— И не где-нибудь, а в каком-нибудь
Джезказгане».
— Бриться будем?
— Пожалуйста.
Из парикмахерской он снова позвонил и снова пе
добрался до понравившегося ему прокурора. Секре­
тарша, которая ничего не знала о деле, разговаривала
грубо.
Два часа. Он знал, что даже если он пойдет очень мед­
ленно и будет останавливаться у каждой витрины, ноги
все равно принесут его раньше — не в три, а, скажем, без
четверти три. Ноги всегда приносили его раньше, потому
что даже ждать Ольгу, зная, что она непременно придет,
было наслажденьем.
Они виделись теперь почти каждый день, но по-преж­
нему на улицах, потому что на Кадашевской поселил­
ся какой-то тип, уволенный из охраны, и Ольга его
боялась.
...И на этот раз ноги принесли его к ней на двадцать
минут раньше, хотя из парикмахерской он пошел не на­
право к Библиотеке иностранной литературы, а налево.
Ольга ахнула и засмеялась, увидев его. Остроградский с
гордостью поджал губы. Опа была в синем халате, быст­
рая, торопившаяся кончить к его приходу работу, преле­
стная со своей разваливающейся прической. В комнату
ежеминутно заходила ее помощница Лена, и Остроград­
ский чинно уселся в углу, положив пакет со старым ко­
стюмом на колени.
— Можно оставить его у тебя?— спросил он, когда по­
мощница вышла.
— Конечно.
И она спрятала пакет в шкаф, «а то Лена, пожалуй, от­
правит его куда-нибудь на Цейлон, вместе с нашими бан­
деролями».
488

— Мне нравится смотреть, как ты работаешь,— ска­
зал Остроградский.— Почему ты смеешься? — спросил оп,
когда они вышли на улицу.
— Нет, ничего. Лена говорит, что ты — интересный.
— Ну, конечно, еще бы! Как костюм?
Он знал, что ей хотелось сказать, что напрасно он не
купил темный костюм,— и действительно эти слова уже
были у нее на языке. Но он знал и то, что она промолчит,
не желая огорчать его,— и она промолчала. Но что ей не
нужна дорогая театральная сумочка — он не догадался мо­
жет быть потому, что не знал, что она театральная. Ольга
поблагодарила его и сказала, что мечтала как раз о такой.
К этой сумочке была нужна еще одна, взамен той, давно
истрепанной, с которой она ходила и в магазин и на ра­
боту.
— Куда мы сегодня?
У них были «хозяйственные» прогулки, когда Ольга
покупала, а Остроградский, который терпеть не мог мага­
зинов, помогал ей, занимая очередь и стараясь не перепу­
тать чеки — и это тоже нравилось ему, потому что Ольга
его все время жалела. А были и настоящие, далекие, ког­
да они уходили куда-нибудь в Останкино или на Ленин­
ские горы, вдоль Москвы-реки, по которым гоняли свои
остроносые лодки серьезные, сосредоточенные юноши и де­
вушки, ритмично сгибая загорелые спины. Остроградский
наслаждался. Он любил Москву.
— Сегодня мы поедем... Не скажу, куда и зачем.
— Почему?
— Нельзя. Ты голодный?
— Не очень.
— Можешь потерпеть?
- Да.
54

Ольга отказалась от комнаты в старом деревянном
доме на Четвертой Мещанской и теперь хотела, чтобы
Остроградский одобрил ее решение взять комнату, кото­
рую ей предложили в новом строящемся районе.
Они проехали в метро, потом автобусом, потом — с ко­
нечной остановки — пошли пешком по развороченной,
неасфальтированной дороге. Рычащие грузовики ныряли
по ухабам. Везде были краны, медленно, кругло пово489

рачивающиеся, с опасной легкостью проносящие по воз­
духу какие-то грузы, похожие на гигантские карточные
колоды.
К дому, почти законченному, но еще в ле­
сах, было трудно подойти, но они все-таки подошли и,
нырнув под доски, загородившие крест-накрест толь­
ко что отделанную лестницу, поднялись па седьмой
этаж.
— Задохнулся?
— Нет.
— Лифт еще не работает,— сказала Ольга Прохоровна
виноватым голосом.
Комната была небольшая, двенадцатиметровая. В ту
минуту, когда они вошли, солнце, уже обойдя ее, как буд­
то нарочно задержалось, косо скользя сквозь грязные
окна.
— Квадратная. Это удобно.
- Да.
— Не тесновато ли? — смеясь, спросил Остроград­
ский.
— Ну вот еще!
— Для четверых-то.
— Ну так что ж!
Он посмотрел на Ольгу. Она была очень серьезна.
— Где что будет стоять, а?
Она кивнула. Тогда он тоже прикинул — куда поста­
вить письменный стол?
Они стали смотреть из окна. Ольга рассказывала, и
Остроградский подивился тому, что она уже знает, какие
магазины откроются в этом доме, а какие — в соседнем.
— Здесь будет почта. А вон там, где роют большой
котлован,— кинотеатр.
Она уже жила в этой комнате, на этой улице, которой
еще не было и в помине.
—- С тобой не пропадешь.
В ответ она быстро поцеловала его.
Он сказал что-то, не помня себя, с взволнованными
глазами, выражение которых она уже знала.
— Не надо, мой дорогой. Когда ты теперь будешь у
Лапотникова?
Давно обо всем догадавшийся Лапотпиков немедленно
уходил, едва они появлялись.
— Не знаю. Завтра. Приедешь?
‘— Конечно.
490

55

Ольга Прохоровна уговорила Остроградского пе про­
вожать ее домой (они весело и вкусно пообедали в «Бал­
чуге»). Она знала, что он захочет остаться, а она не в си­
лах будет отказать, потому что ей самой хотелось, чтобы
он остался. Это было невозможно: она боялась бывшего
охранника, отравлявшего жизнь всей квартиры.
Однако эта причина показалась им незначительной,
когда, выйдя из ресторана, Ольга и Остроградский оста­
новились у парапета набережной и посмотрели друг другу
в глаза.
— Дай я тебя хоть поцелую.
Они пошли в сквер напротив Дома правительства, пах­
нувший липой, с громадной клумбой только что высажен­
ных тюльпанов, прохладный в сумерках раннего лета, и
разговаривали, пока не вспыхнули фонари, прогнавшие эти
сумерки и вместе с ними — иллюзию, что в сквере нет ни­
кого, кроме них.
56

Каждый раз опа начинала ждать новой встречи с той
минуты, когда они расставались, и сейчас, простившись с
Остроградским, она сразу же стала ждать завтрашней
встречи. Но это не помешало ей думать об Оленьке, за ко­
торой она собиралась поехать в середине июня, о комна­
те, о сумочке — она долго рассматривала ее в продовольст­
венном магазине. Она думала — и ждала. Смотрела рекла­
му кино — и ждала. Все было полно этим ожиданием,
странной легкостью, с которой она думала обо всем сразу,
и чувством благодарности — кому? За что? Она не
знала.
Кто-то обогнал ее на мосту, шагая стремительно, пле­
чом вперед — плотный человек с некрасивыми, слегка
вьющимися волосами. Лепестков? Она не была уверена.
— Миша? — спросила она негромко.
Он обернулся.
— Ольга, я вас не узнал.
Они помолчали. По неуловимому обмену впечатления­
ми, естественному для людей, так долго знавших друг дру­
га, Ольга Прохоровна поняла, что он сразу заметил про­
исшедшую в ней перемену. Но он заметил ее не умом, а
491

любовью, которая вся превратилась в зрение, в те два или
три искоса брошенных на нее взгляда, когда они поверну­
ли на набережную с Каменного моста.
Нельзя было говорить с ним об этой перемене, но она
все-таки заговорила, услышав себя с ужасом и тупым
удивлением. Это было, как если бы она с размаху кинулась
в пропасть ничего не значащих слов, которые должны
были выразить и сожаление, и признательность, и то, что
он ее лучший, самый близкий друг, и то, что он не должен,
не смеет чувствовать себя несчастным без нее и что она
только теперь поняла, как она перед ним виновата.
— Миша,— начала она с трудом.— Мы давно не виде­
лись, а между тем...
Он перебил на полуслове:
— Не помню, я говорил вам, что собрался в Антарк­
тику?
— Нет.
— Значит, в самом деле, давно. Проваторов предло­
жил, и я немедленно согласился. Я все прицеливался — не
удастся ли проверить одну затею в лаборатории. Не уда­
лось, а в Антарктике все сразу же станет ясно, потому
что там у меня под боком и химики, и физики. Перво­
классный комплексный институт, о котором я мечтаю всю
жизнь.
Он рассказал об экспедиции, потом о Юре Челпанове,
который оказался, к его удивлению, мастером спор­
та по плаванью, несмотря на свою невзрачную внеш­
ность.
— А чем кончилось единоборство с жилотделом? —
спросил он и обрадовался, узнав, что Ольга Прохоровна
получила комнату, да еще в новом доме.
— Ас мебелью вам поможет Шурка Глаголь, я вас с
ним познакомлю.
Он объяснил, что Шурка — это его новый приятель,
длинный рыжий парень с дикими идеями, ио первокласс­
ный интерьерщик, умеющий из пары досок сделать пись­
менный стол, который по желанию можно превратить в
кровать или книжную полку.
Разговор был легкий, почти веселый. Разговор был о
том, что ничего, в сущности, не случилось.
«Он все понял давным-давно, еще в тот вечер, когда я
волновалась за Анатолия Осиповича и просила его остать­
ся в Лазаревне на ночь»,—думала Ольга Прохоровна,
вернувшись домой и стоя подле постели, с которой надо
492

было что-то сделать. «Боже мой, ведь я едва не назвала
то, о чем он так долго, много лет не хотел говорить!»
Постель надо было застелить, а потом лечь. Нет, спер­
ва раздеться, а потом лечь. Нет, раздеться, умыться и лечь.
Она вспомнила лицо Лепесткова с туманным взглядом,
в котором всегда что-то мерцало, когда он разговаривал с
ней. Теперь он говорил и смеялся, но глаза были задерну­
ты и все лицо задернуто, похудевшее, с упрямым подбо­
родком.
Она разделась, умылась, легла.
«Это был разговор о кирпичной стеночке за окном, ко­
торую он разобрал, чтобы в комнате стало светлее, о со­
седях, которые думали, что мы муж и жена. О том, что ни
я, ни Миша не отрицали этого, потому что так мне было
легче жить: опора. Но каково же было ему притворяться?
После смерти Бориса он только и делал, что разбирал эти
стеночки. Продал даже книги, чтобы переехать поближе
ко мне, пристроив боковушку к флигелю на Ордынке.
А молчал он, потому что боялся, что я могу согласиться
стать его женой из признательности или потому что я оди­
нока».
Ей захотелось сразу же рассказать об этой встрече
Анатолию Осиповичу, но это было невозможно, сколько бы
она ни металась по комнате в ночной рубашке, раскрас­
невшаяся, с рассыпавшимися волосами.
Она вспомнила, как Анатолий Осипович в первый ве­
чер знакомства на кошкинской даче едва не отправил ее
с Лепестковым в одну комнату, приняв их за супругов, и
его удивление, почти недоверчивое, когда она сказала ему
однажды, что между ними никогда не было других, кроме
дружеских, отношений. Ей тогда и понравился и не по­
нравился тот мужской оттенок сожаления, с которым Ана­
толий Осипович сказал что-то очень ласково о Лепесткове. Да что говорить, они просто забыли о нем! Они? Нет,
она! Анатолий Осипович знает, что Миша едет в Антарк­
тику, не может, не знать, он сам участвует в подготовке.
А ей он ничего не сказал, потому что она как бы попроси­
ла его не упоминать о Мише, и он сердился на ее равно­
душие, когда упоминать все-таки приходилось. «Я, одна я
виновата,— продолжала она думать.— Анатолий Осипо­
вич беспокоился, что Миша так надолго пропал, и спра­
шивал меня, и сердился, когда я отвечала небрежно, с до­
садой. Он сердился, потому что видел и понимал мою не­
благодарность, мою беспощадность к другу, который сде493

лал для меня так много! А для него? Кто же, если не
Миша остался верен ему и заботился — поселил у себя, а
потом устроил в Лазаревне, привозил книги и — я увере­
на — помогал деньгами! Что же Анатолий Осипович дол­
жен думать обо мне! И почему он ни разу не сказал, что
я поступаю несправедливо, подло?»
— Боже мой, он разлюбит меня,— сказала она вслух,
прижимая к горячим щекам холодные руки.
57

Это может показаться странным, но, прочитав «опро­
вержение», напечатанное в газете «Научная жизнь», я
вспомнил Ленинград осенью 1937 года. Город был охва­
чен каким-то воспаленным чувством неизбежности, ожи­
дания. Одни боялись, делая вид, что они не боятся; дру­
гие — ссылаясь на то, что боятся решительно все; третьи —
притворяясь, что они храбрее других; четвертые — дока­
зывая, что бояться полезно и даже необходимо. Я зашел
к старому другу, глубокому ученому, занимавшемуся
историей русской жизни прошлого века. Он был озлоблен­
но-спокоен.
— Смотри,— сказал он, подведя меня к окну, из кото­
рого открывался обыкновенный вид на стену соседнего
дома.— Видишь?
Тесный, старопетербургский двор был пуст. К зала­
танной крыше сарая прилепился высокий деревянный до­
мик с лесенкой и длинным шестом. Голубятня? Но и до­
мик был безжизненно пуст.
— Ничего не вижу.
— Присмотрись.
И я увидел — не двор, а воздух двора, рассеянную, не­
зримо-мелкую пепельную пыль, неподвижно стоявшую в
каменном узком колодце.
— Что это?
Он усмехнулся.
— Память жгут,— сказал он.— Давно — и каждую
почь.
И он заговорил о гибели писем, фотографий, докумен­
тов, в которых с невообразимым своеобразием отпечата­
лась частная жизнь, об осколках времени — драгоценных,
потому что из пих складывается история народа.
494

— Я схожу с ума,—сказал он,—когда думаю, что
каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои днев­
ники.
Казалось, давно забылись, померкли в памяти эти дни,
пустой двор, запах гари, улетевшие голуби, легкий пепел
в лучах осеннего солнца! Но как на черно-белом экране,
вспыхнула передо мной эта сцена, когда я подумал, что
вслед за «опровержением» все бумаги по снегиревскому
делу будут брошены в мусорный ящик.
Я позвонил Кузину.
— Вам они больше не нужны. А мне — кто знает,—
может быть, пригодятся?
И он привез мне несколько толстых папок, битком на­
битых запросами, доносами, справками, докладными запи­
сками — сотни страниц, полных злобы, скрытой ненависти,
откровенного страха. Не надо было обладать дарованием
историка, чтобы понять, с Какой отчетливостью отразилась
в этих бумагах шаткая, ломающаяся атмосфера начала
пятидесятых годов. Мало сказать, что это было интересное
чтение: я не мог оторваться от энергично, неустанно раз­
вертывающегося зрелища борьбы между кривдой и прав­
дой. Здесь можно было найти и поражающую замкнутость
душевной жизни, и ненависть к самой природе новизны —и скромную смелость людей, давно нашедших свою доро­
гу. За каждым письмом угадывался человек, как бы впи­
санный в картину десятилетия. Это был целый мир, вне­
запно раскрывшийся, меняющийся, необъясненнын, тре­
бующий участия и разгадки.
58

Иван Александрович был недоволен тем, что Остро­
градский опоздал, потому что придавал его встрече с Гла­
дышевым особенное значение. Анатолий Осипович понял
это сразу — и не только потому, что у Кошкина был не­
привычный торжественно-взволнованный вид. Квартира
на Тверском бульваре, обжитая, уютная и все же напо­
минавшая чем-то запущенную дачу в Лазаревне, была
тщательно прибрана, полы натерты, стол накрыт не в ма­
ленькой столовой, а в ярко освещенном просторном каби­
нете. Старушка-домработница, в лихо сбившемся набок
чепце, летала из комнаты в комнату, как будто ей было
восемнадцать лет, и Кошкин, распоряжаясь, шипел на нее
495

тоже как-то по-молодому. Разговор начался хорошо, но
сразу же ушел куда-то в сторону, и вернуть его в задуман­
ную колею оказалось не так-то просто.
Анатолий Осипович и сам не знал, почему он не рас­
считывал, что эта встреча может существенно изменить
его положение. Но сам Гладышев интересовал его — и
глубоко. Он был деятелем, причастным к тому, что проис­
ходило на магистралях политической жизни, и это, по-ви­
димому, не мешало ему с размахом действовать в науке.
Сейчас этот человек, распоряжавшийся десятками инсти­
тутов и сотнями лабораторий, с интересом слушал Юру
Челпанова, которому, кажется, было почти безразлично,
какое место занимает Гладышев в научной и государствен­
ной иерархии. Юра на этот раз был не в рыжем толстом
свитере, а в новом черном костюме, сидевшем на нем не
особенно ловко. Рассказывал он о туристском походе на
байдарках вдоль какой-то порожистой реки Приполярного
Урала — и Гладышев слушал его с интересом. Это и было
в нем самое приятное — живой, почти детский интерес, с
которым, весело щурясь, он слушал Юру. Вообще же он
не очень понравился Анатолию Осиповичу — по меньшей
мере в первые минуты знакомства. В нем было заметно
несовпадение между тем, что он говорил, и тем, что ду­
мал, характерное для людей, не раз испытавших на других
свою решительность и влияние. Он был поджарый, седой.
«И, видать, не робкого десятка»,— подумал Остроград­
ский, глядя на его бледное и сильное лицо с глубоко си­
дящими глазами.
Вечер проходил прекрасно, тем более что и Анатолию
Осиповичу было о чем рассказать — еще в тридцатых го­
дах он был с знаменитым Абалаковым на Памире. Но
Кошкин все волновался — очевидно, считал, что давно
пора перейти от байдарочных походов, от мошки, заму­
чившей Юру и его товарищей, от насмешившей всех но­
чевки в лесу рядом с медведем к делу, а дело было связано
с организацией строившегося по поручению правитель­
ства научного центра.
Наконец сели за стол, и тут, как на грех, Юра загово­
рил о своей, общей с Остроградским работе. Работа шла,
но кое-что не получалось, и Анатолий Осипович стал до­
казывать, что Юра должен сделать то же самое, по не
тогда и не так.
Гладышев попросил рассказать о сущности спора, и
пришлось вернуться к первоначальной мысли — той, ко496

торую Остроградский привез из лагеря в Москву. Очевид­
но, она поразила Гладышева, потому что он стал слушать
Остроградского уже не с прежним «туристским» интере­
сом, а с каким-то совсем другим, заставившим слабо поро­
зоветь его бледные щеки.
59

Ольга Прохоровна проснулась со странным чувством,
что кто-то стоит за дверыо и терпеливо ждет, когда она от­
кроет глаза. Она прислушалась, испуганная, с медленно
забившимся сердцем. В комнате было темно, чуть видне­
лась косая, наклоненная ниша окна. Да, кто-то негромко,
но настойчиво погромыхивал ручкой.
— Кто там?
— Это я, открой, пожалуйста,— чуть слышно попросил
Остроградский.
— Боже мой!
Она вскочила, накинула халатик. Он быстро вошел.
— Что случилось?
— Да просто засиделся у Кошкина и не мог вернуть­
ся к тете Лизе так поздно. А у него остаться тоже не мог.
Ты дрожишь?
— Я испугалась.
— Милая моя. Ну, ложись скорее.
Она легла, и он крепко укутал ее, как ребенка.
— Тебя никто не заметил?
— Не знаю. Едва ли. Все спят. Люди и гады. Три часа
ночи.
— Господи, как хорошо, что ты пришел! Ну, расска­
зывай.
— О чем?
— Я вижу, что тебе хочется о чем-то мне рассказать.
— Это правда.
Они говорили шепотом.
— У тебя холодные руки.
— Ночь прохладная. Я шел быстро и все-таки замерз.
Ей снова захотелось сказать, что надо было купить
другой костюм, поплотнее, и она опять не сказала.
— Так что же случилось?
Он был теперь совсем другой, чем вечером, когда они
расстались у сквера. Он был в том состоянии сосредото­
ченности, раздвоенности, когда, как бы участвуя во всем
497

происходившем вокруг, он на деле участвовал только в
непрестанной работе обдумывания, не прекращающейся
ни на минуту. Она часто видела его таким в Лазаревне и
всегда испытывала и нежное, как к ребенку, и немного ис­
пуганное, и благоговейное чувство.
— Хочешь чаю?
— Ну что ты! Ты уже легла.
— Подумаешь!
Она зажгла керогаз и поставила чайник.
— Я смешаю индийский с грузинским, как мы делали
в Лазаревке. Это вкусно.
— Спасибо.
Он тихонько посвистывал, раскачиваясь на носках и
заложив руки в карманы. Ольга Прохоровна поцеловала
его.
— От тебя пахнет вином.
— Это оттого, что мы пили. Там был Гладышев.
— Л кто такой Гладышев?
Он стал рассказывать, останавливаясь, вспоминая, по­
глядывая на нее хитрыми, счастливыми, отсутствующими
глазами.
— Его тоже сажали, но ненадолго. Ивану Александро­
вичу хотелось, чтобы я рассказал ему о моей затее. Я рас­
сказал. Говорил три часа. Даже охрип. Я охрип?
— Нет. Л Юра был?
— В том-то и дело,— виноватым голосом сказал Остро­
градский.
Юра пришел с новыми неожиданными возражениями,
и они разговаривали до двух часов ночи, а Кошкин и ру­
ководитель будущего научного центра сидели тихо, как
мышки, и слушали.
— А потом он вдруг предложил мне институт.
— Кто?
— Гладышев. Но это, конечно, вздор, хотя полномо­
чия у него, кажется, обширные. Или даже обширней­
шие.
— Он знает, что ты еще не реабилитирован?
— Именно это я у него и спросил.
— И что же?
— Засмеялся и ответил вот как я сейчас: «Вздор».
— Значит, мы переедем в Днищево?
— Милая моя,— нежно сказал Остроградский.— Это
вилами по морю писано. Мы с тобой теперь стреляные во­
робьи, душенька ты моя. Но, вообще говоря, почему бы
498

и нет? Ты понимаешь, наука — это вроде поэзии. Пресволочнейшая штуковина. Она все равно будет развиваться,
независимо от того, существуют Снегиревы или нет. Хоро­
шо им живется или плохо. Неприятно, что от меня пахнет
вином, да?
— Напротив, приятно.
— Вино было хорошее. Между прочим, Кошкин пре­
красно разбирается в винах.
Смешанный индийско-грузинский чай был выпит, и ве­
селый, согревшийся, хотя и не переставший думать о чемто своем, Остроградский рассказал, как бабка Гриппа на
днях явилась к Ивану Александровичу с повесткой из ми­
лиции.
— Его оштрафовали на сто пятьдесят рублей.
— За что?
— За нарушение паспортного режима,— смеясь, ска­
зал Остроградскпй.— Чтобы не держал па своей даче не­
прописанных граждан.
Он снял ботинки, повесил пиджак на спинку стула и
уснул сразу, едва Ольга Прохоровна принялась за посу­
ду. Она поставила лампу на пол, чтобы свет не бил ему
в глаза. Еще не развиднелось, но темнота была уже пред­
утренняя, не ночная. Ольга Прохоровна прибрала в ком­
нате, умылась и села подле Остроградского, который спал,
похрапывая, с успокоившимся, темным, добрым лицом.
Она думала о том, что скоро поедет за Оленькой и при­
везет ее в новую комнату, о том, что сегодня Анатолий
Осипович впервые заговорил с ней о своей семье, а это
значит, что они стали ближе. Она думала о том, что было
все-таки неосторожно прийти к ней на Кадашевскую, и
жалела, что придется разбудить Анатолия Осиповича,
когда она пойдет на работу. Еще она думала о том, что
у них ничего нет и ничего не устроено и что это странно и
страшно, что человек, которому только что предложили
руководить научным институтом, должен бродить по Мо­
скве, прячась у друзей и знакомых. Но все устроится, все
устроится! Скоро она уедет из этой комнаты, н кончится
эта полутьма, одиночество. Жизнь станет другой, без мни­
мой беспечности, без страха. Этому почти невозможно по­
верить! Без страха! Легкая и трудная. Она приложила
ладонь к горячим губам. Она чувствовала себя школьни­
цей в зимнем лесу, лыжный след, поблескивая, исчезал
в розовом тумане, нежно разгоравшемся среди белых ство­
лов.
499

В животе толкнулось глухо и сладко, и такое же тупое
и сладкое чувство, от которого ей стало смешно, разлилось
по телу. Ей захотелось вытянуться, она устроилась на
Оленькиной кровати, положив ноги на стул. Когда это
было, что она кормила Оленьку лежа, они засыпали и про­
сыпались, и она, смеясь, трогала губки девочки набухшим
соском?
Что-то пропеслось, прошумело, она не знала где — в
комнате пли на Кадашевской. Дождь? Это был щедрый
июньский дождь, ветер швырял его из стороны в сторону,
и он, шатаясь, без дела, бродил по городу, раскатывался
с шумом, дыша предутренней свежестью, мешая встречам
в темных скверах. «И утверди обручение их в вере и еди­
номыслии, в истине и любви».
Дождь был сильный, набегавший порывами. «Как бы
теперь, когда Миша разобрал стеночки,— подумала Ольга
Прохоровна,—вода не хлынула с панели в окно?» Но она
сейчас же забыла об этом, потому что снова что-то про­
изошло, что-то неожиданное и тревожное, присоединив­
шееся к постоянному сильному шуму дождя. Тонкий жа­
лобный звук присоединился к нему — и она вскочила с
упавшим сердцем, потому что ей показалось, что этот звук
возник где-то в комнате, в том углу, где Анатолий Осипо­
вич лежал па ее кровати.
— Что с тобой?
Он не ответил. Потом сказал что-то медленно и невнят­
но, и когда Ольга Прохоровна, чуть не опрокинув настоль­
ную лампу, зажгла ее наконец, она увидела, что он сидит,
выпрямившись, с одеялом па раздвинутых ногах, вытянув
напряженные руки.
— Ради бога,— сказала она.— Ради бога!
Он взялся рукой за сердце. У него были рассеянные,
страдающие глаза, родинка страшно чернела на побелев­
шем лице с задохнувшимся, полуоткрытым ртом.
— Ирина, — вдруг ясным, сильным голосом, глядя пря­
мо в лицо Ольги Прохоровны, позвал оп.— Ирина!
Он упал на спину и сразу же сполз с подушки, тяже­
ло зарываясь в постель, шаря вокруг себя дергающимися
руками.
— Что с тобой? Тебе дурно? Скажи!
Он. попытался подняться, но снова упал, точно кто-то
сильно толкнул его в грудь.
Не помня себя, Ольга Прохоровна выбежала в кори­
дор.
500

— Помогите!
Она постучала в соседнюю дверь, кинулась к двери на­
против. Отозвался детский голос, потом мужской — недо­
вольный, заспанный, хриплый:
— Что случилось?
Но она уже бежала по коридору в домоуправление, к
телефону, она уже ворвалась в темный двор, вбежала по
ступеням, оттолкнула кого-то.
— Пустите меня! Он умирает.
А Остроградский не знал, не чувствовал, что он уми­
рает. У него в лагере не раз бывало плохо с сердцем, и
теперь, мучаясь, он ждал, что припадок скоро пройдет.
Ему казалось, что он в незнакомом доме, тесном, но уют­
ном, и все было бы хорошо, если бы он не беспокоился об
Ирине. О, как все дрожит и трепещет вокруг, как быстро
несется куда-то этот сухой, деревянный, потрескивающий,
поскрипывающий дом! Как рвется воздух за окнами, жид­
кие светлые пятна бегут на насыпи, по рельсам, по теле­
графным столбам. Она, не она! Она, не она! Теперь его
несли куда-то, или не его, а каменную ношу, которая стала
его онемевшим телом. Он рванулся, кто-то толкнул его;
в грудь. Что-то новое, страшное сделалось в сердце. И уже
невозможно было сопротивляться этой невидимой, непрео­
долимой силе.
60

В этот вечер Лариса Александровна позвонила Сне­
гиреву и попросила его приехать как можно скорее.
— А что случилось?
— С Василием нехорошо.
— Болен?
— Нет, но... Словом, я жду вас. Это необходимо.
Она встретила Снегирева, тщательно причесанная, при­
бранная, как всегда, но с припухшими глазами и опустив­
шимся после бессонной ночи лицом.
— В том-то и дело, что не знаю и ничего не могу по­
нять,— сказала она.— Вчера Василий пошел проститься
с Женей и вернулся расстроенный, хотя как будто не
очень. Ночью ему не спалось, ворочался, а под утро, когда
я задремала, тихонько вышел и с тех пор...
Опи разговаривали в столовой, дверь из кабинета была
закрыта, но оттуда были слышны какие-то всхлипывания,
вскрики.
501

— Я уговаривала, умоляла, ему вообще нельзя пить.
Куда там! Кричит. Что произошло между ними? Женя
спокоен, ушел в школу, как всегда, потом позвонил, что
вернется поздно, у них какой-то вечер. Василий меня ви­
нит...— У нее оборвался голос.
— В чем?
— Будто я...
Дверь распахнулась, и Крупенин, обмякший, в туфлях
на босу ногу, в ночной рубашке и пижамных штанах,
которые он подтягивал неверной рукой, показался па
пороге.
— А, братец кролик! Здорово!
— Здравствуй, здравствуй,— холодно сказал Снегирев.
— Ну, садись! Я, правда, тебя не звал. Но коли при­
шел, садись. Как живешь?
— Помаленьку.
— Опровержения печатаешь?
Он долго пьяно смотрел на Снегирева.
— Силен! Сыновей-то мы с тобой проморгали?
Он сказал другое слово, покрепче. Лариса Александров­
на вздрогнула и вышла.
— Науку проморгали.— Он снова назвал то же сло­
во.— Значит, так и будем жить?
Спегирев подошел и сильпо встряхнул его.
— Постыдись!
— Ну! — Крупенин замахнулся, по не стал бить, а
рухнул на диван и заплакал.
Снегирев молча ждал. У него еще утром раза два-три
неприятно останавливалось сердце, пропуская удар, дру­
гой. И сейчас остановилось, пропустило.
— Знаешь, о чем меня Женька вчера спросил? При­
чем, заметь, совершенно спокойно: «Ты помнишь эту исто­
рию с Геннадием Лукичом, папа? Ну, с нашим историком?
Мы его. продолжаехМ бойкотировать. Не фактически, пото­
му что это невозможно, а психологически. Ты, помнится,
был на нашей стороне. Так вот я хочу тебя спросить: как
ты относишься к Снегиреву, который, по-видимому, неда­
леко ушел от этого Геннадия Лукича?»
Валерий Павлович побледнел.
— Что, братец? Ноздри раздул? Ноздри будешь потом
раздувать. Завтра тебя об этом Алешка спросит. Господи
боже ты мой милостивый,— с тоской сказал Крупенин.—
Ведь я же когда-то что-то знал! Я же много знал когда-то!
Куда все делось? Вот куда!
502

И тяжелой пепельницей из уральского камня оп запу­
стил в зеркало полубуфета. Стекло посыпалось. Испуган­
ная Лариса Александровна заглянула. Снегирев махнул
ей. Она закрыла дверь.
— Послушай, Василий...
Крупенин отвел его сильной толстой рукой.
— Уйди. Ты у меня сына отнял.
— Здравствуйте.
— Добрый вечер. Уйди, черная душа.
Крупенин вытер платком мокрое лпцо.
— Опровержение напечатал? А ему на твое опровер­
жение...
— Кому ему?
— Не знаешь? Лепесткову, братец кролик. Слыхал?
— А Лепестков при чем?
— А Лепестков при том,— медленно выговаривая, от­
ветил Крупенин,— что он книгу написал. Пе знаешь?
Э, братец кролик, значит, ты уже не у дел! А ведь там
и о тебе. И обо мне. Короче говоря, о всей нашей славной
когорте.
— Черта ли напечатают такую книгу!
— Ну да, сегодня не напечатают. И завтра. А после­
завтра, смотришь — вот она! Видишь, какое дело, милый.
Ведь ее весь мир будет читать! Конечно, нам с тобой на
весь мир...—Он опять повторил то слово,— так ведь ее
Алешка и Женька будут читать. Вот что худо, братец
кролик. Вот что худо! А Остроградский? — двинувшись на
Снегирева толстой, мясистой грудью, набухшим лицом
с выкатившимися глазами, спросил он.
— Что Остроградский?
— А то, что я завтра же поеду к нему.
— Зачем?
— Ах, зачем? Ты же хотел, умный человек, чтобы я
к нему поехал? Затем, что я ему все расскажу! Стану на
колени и лбом об пол, как перед образом господа пашего
Иисуса Христа. Все расскажу!
— А ты думаешь, он не знает?
— Знает. Все равно. Это мне надо, а ему на пас...
До поздней ночи Спегирев провозился с Крупеппным.
Он ругал его, пил с пим, снова ругал. Оп уговорил его
принять прохладную ванну — и ушел без сил, когда Ва­
силий Степаныч захрапел на полуслове, опустив вскло­
коченную голову па грудь и уютно сцепив руки на жи­
воте, выпирающем из пижамных штанов.
503

— Ох, устал. Завтра расскажу,— сказал, вернувшись
домой, Валерий Павлович.— Алеша спит?
- Да.
Он выслушал восторженный отчет о новых звонках по
поводу опровержения.
— Как его.дела?
Мария Ивановна не сразу поняла, что муж снова спро­
сил об Алеше.
— Все в порядке.
— Ты говорила, что он роздал марки?
— Да. Он почему-то потерял интерес к маркам. Мо­
жет быть, просто вырос?
— А вот ты однажды сказала: «Его нельзя узпать».
В каком смысле?
— Я так сказала? Не помню. Почему ты заинтересо­
вался?
— Просто так. Как он учится?
— Хорошо. У него только по истории тройка. Ты
будешь ужинать?
- Нет.
Они пожелали друг другу спокойной ночи.
Валерий Павлович принял снотворное, переоделся, но
пе стал ложиться, а, почитав немного, прошел к сыну.
В Алешиной комнате было прохладно, форточка открыта,
лампочка уютно светилась в глубине стоявшего на ночном
столике молочного, матового шара. Мальчик спал в стран­
ной, неудобной позе, которую Мария Ивановна считала
полезной — на спине, с лежащими поверх одеяла руками.
Руки были длинные, узкие, и все тело мальчишески узкое,
вытянувшееся под тонким одеялом. Грудь поднималась
чуть заметно.
Наклонившись над постелью, Снегирев внимательно
смотрел на Алешу. Так он простоял долго, сам не зная
зачем и ничего, кажется, не желая. Вдруг веки у маль­
чика дрогнули.
— Спишь? — чуть слышно спросил Валерий Павло­
вич.
Веки все дрожали, но теперь уже как-то иначе, чем
прежде.
Валерий Павлович быстро выпрямился. Ему стало
страшно, холод пробежал по спине, сердце пропустило
удар, забилось быстро и опять пропустило.
Теперь он наверное знал, что Алеша не спит, по спро­
сить его снова было уже невозможно.
504

Он на цыпочках вышел из комнаты, лег и вздохнул.
Воспоминание дня медленно прошло перед глазами. Ко­
торый час? Половина второго. Все хорошо. Найдите пла­
вающие перед закрытыми глазами цветные пятна, вгля­
дитесь в них, дышите ровно — и вы незаметно уснете.
Не старайтесь уснуть, не думайте о бессоннице. Не беда,
что вы не спите эту ночь, она будет лекарством для сле­
дующей. Человек не может не спать. «Все хорошо,— гово­
рил старый доктор, лечивший его от бессонницы.—
И с каждым днем становится лучше и лучше». Повторяйте
эту фразу, пока не уснете. «Все хорошо, и с каждым
днем...»
61

Толстые папки с бумагами, которые принес мне из
редакции Кузин, прочно легли в ящик моего письменного
стола — устроились надолго. Жизнь, застывшая, нашед­
шая свое воплощение в доносах, продиктованных злобой
и страхом, в скрестившихся, поражающих своей непри­
миримостью письмах, отошла, отшумела, и на смену ей
явилась другая жизнь, с другими волнениями и заботами.
Но что-то осталось. Было ли это воспоминание о проводах
Остроградского? Или чувство острой потери, хотя я почти
не знал его, едва перекинулся несколькими словами? Или
другое воспоминание — прозрачный, точно вырезанный
кольцом на стекле профиль молодой женщины, оцепенев­
шей от горя? Молодежь, долго не покидавшая могилу?
Не знаю.
Осталось то, что заставило меня поехать в Ленинскую
библиотеку и вернуться с книгами Остроградского. Я не
стал читать их, это были специальные труды, главным об­
разом по ихтиологии. Но я перелистал их, как бы прислу­
шиваясь к затаенной ноте, которая вела меня за собой,
среди сложных, требующих специальной подготовки изы­
сканий. Она легко нашлась в его книге о географических
ландшафтах, которая была полна живописным понима­
нием русской природы. В статье «Где искать Атлантиду»
я встретил мысль, что в каждой науке есть своя Атланти­
да, что догадка, кажущаяся фантастической, подчас важ­
нее, чем строго логический путь. Но чем старательнее про­
бивался я через трудные страницы, тем больше хотелось
увидеть за ними живого человека, знаменитого и неиз­
вестного, с простой и сложной судьбой. Кто мог бы рас505

сказать мне о нем? Я позвонил Кузину и попросил его
привести ко мне Лепесткова.
— Оп сейчас пе может. Очень занят.
И Кузин объяснил, что Ольга Прохоровна в больнице,
Лепестков ездит к пей каждый день.
Прошла педеля, и я повторил свою просьбу.
— Его нет в Москве.
Я знал, что Лепестков просился в антарктическую экс­
педицию.
— И нескоро вернется?
— Почему нескоро? Он поехал за девочкой на Туз­
линскую косу.
Я спросил, как здоровье Ольги Прохоровны.
— Не очень, но опа уже дома. Я вам говорил, что при­
езжала женщина из Загорска?
— Нет. Какая женщина?
— У которой был прописан Остроградский. Опа иска­
ла его.
— Зачем?
— Привезла реабилитацию. То есть не реабилитацию,
а письмо пз Верховного суда. Просят зайти за бума­
гами.
Через несколько дней он позвонил и сказал, что при­
дет с Лепестковым.
— У него теперь много времени. Он ушел из ВНИРО.
Кузин ходил, хватаясь за живот, вогнутый, как в кри­
вом зеркале, желтый и злой. Придя ко мне, он рухнул
на диван и попросил грелку.
— Почему бы вам не полечиться голодом? Говорят,
верное средство.
— Спасибо!
Он лечился у знаменитой аллопатки-гомеопатки, кото­
рая запретила ему сыр, а потом сказала, хлопнув себя по
колену, что она умерла бы, если бы ей запретили сыр.
Лепестков опоздал. Он спешил, вьющиеся волосы еще
больше завились и потемнели от пота. Теперь он был по­
хож па фавна, но на очень русского фавна, в широких
бесформенных штапах и в ковбойке с закатанными ру­
кавами.
Я предложил ему вина. Он отказался.
— Жарко. Если можно, воды. Холодной, из крана.
Мы немного поговорили о кузинской язве.
— Лучше расскажите, что вы натворили,— ворчливо
сказал Кузин.
506

— Ничего не натворил.
Выступая на заседании институтского совета; Лепест­
ков прочитал первую главу своей книги. Обсуждение про­
должалось два дня и кончилось тем, что он ушел из ин­
ститута.
— Значит, в Антарктику вы уже не поедете?
— Нет. Хотя это, без сомнения, устроило бы моих
оппонентов.
— Где же вы будете работать?
— Вы же знаете.
— Говорите, говорите,— сердито закричал Кузин.
Лепестков засмеялся.
— Гладышев предложил мне лабораторию в Дпищеве,— сказал он мне.
— И вы согласились?
— Почему бы нет? Теперь можно многое сделать.
Он знал, что мне хотелось поговорить об Остроград­
ском, и начал рассказывать, сперва медленно, потом сво­
бодно и живо:
— Прочтите его последнюю работу в «Зоологическом
журнале». Это трудно, но я помогу. Мы с Кошкппым
сейчас приготовили памятку — список трудов Анатолия
Осиповича с двумя вступительными статьями. Одна из
них — моя. Там же и литература о нем. Осталось еще со­
ставить список животных и растений, названных в его
честь.
— Рыбы?
— Главным образом. Но есть и бабочки. Я вам при­
шлю, когда выйдет.
Мы вышли на балкон, с которого открывался странный
вид на Москву — сохранившиеся разгороженные садики
Замоскворечья, а вдали, черные, поднятые к небу, похо­
жие на гигантские саксофоны, трубы Могэса. Мы поговорили об этом контрасте, а потом вернулись к Остроград­
скому. Я не записывал, знал, что запомню.
— У меня сегодня мало времени,— сказал Лепестков,
глядя на меня своими сразу и твердыми и мягкими гла­
зами,— и я расскажу только о том, как пришел к Анато­
лию Осиповичу в первый раз.
Но он рассказывал долго. Стемнело, зажглись фонари.
Прошел короткий дождь, опять стало душно.
...Двойной портрет вдруг представился мне: Спеги­
рев — Остроградский, и в глубине — бесконечно далекие
друг от друга люди, вглядывающиеся в будущее с ожида507

нием и тревогой. И, слушая Лепесткова, я думал о том, что
и я был обманут и без вины виноват и наказан унижением
и страхом. И я верил и не верил и упрямо работал, осту­
паясь на каждом шагу, и путался в противоречиях, дока­
зывая себе, что ложь — это правда. И я тосковал, стараясь
забыть тяжкие сны, в которых приходилось мириться с
бессмысленностью, хитрить и лицемерить.
Вечер еще медлил, потом уступил, тяжелая меднокрасная заря над Москвой потускнела, растаяла, и при­
шла ночь, пронизанная предчувствиями, исполненная на­
деждами летняя ночь.
1963—1964

Открытая книга. Часть третья. Надежды.— Впервые в сб. «Ли­
тературная Москва», кн. 2, М., 1956 — под названием «Поиски и
надежды».
Семь пар нечистых.— Впервые в журнале «Новый мир», № 2,
1962.
Косой дождь.— Впервые в журнале «Новый мир», № 10, 1962.
Двойной портрет.— Впервые в журнале «Простор», № 2, 3, 1966.

СОДЕРЖАНИЕ

ОТКРЫТАЯ КНИГА (Роман)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НАДЕЖДЫ

Глава первая
А жизнь идет............................................................

7

Глава вторая
Это было вчера.........................................................

161

СЕМЬ ПАР НЕЧИСТЫХ (Повесть)..............................................

235

КОСОЙ ДОЖДЬ (Повесть)

.......................................................

295

ДВОЙНОЙ ПОРТРЕТ (Роман).......................................................

361

К13

Каверин В. А.
Собрание сочинений: В 8-ми т.— М.: Худож.
лит., 1980.—
Т. 5. Открытая книга: Роман. Ч. III. Надежды;
Семь пар нечистых: Повесть; Косой дождь: По­
весть; Двойной портрет: Роман. 1982.— 510 с.
В том включены третья часть романа «Открытая книга»,
повести «Семь пар нечистых», «Косой дождь» и роман «Двойной
портрет».

К

4702010200-319
028(01 )-82 подписное

Р2

ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ
КАВЕРИН

Ф
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ВОСЬМИ ТОМАХ

ТОМ

ПЯТЫЙ

Редактор
О. Новикова
Художественный редактор
Е. Е н е н к о
Технический редактор
Е. Полонская
Корректоры
Г. Киселева п
О. Наренкова

ИБ № 2418
Сдано в набор19.02.81. Подписано к
печати 24.11.81. Формат 84х1081/32.
Бумага типогр. № 1. Гарнитура «Обык­
новенная новая». Печать высокая.
26,88 усл. печ. л., 26,88 усл. кр.-отт.,
27,82 уч.-изд. л. Тираж 100 000 экз.
Изд. № Ш—242. Заказ № 2729.
Цена 2 р. 10 к.
Ордена Трудового Красного Знамени
издательство «Художественная лите­
ратура». ГСП, 107882, Москва, Б-78,
Ново-Басманная, 19. Ордена Октябрь­
ской Революции и ордена Трудового
Красного Знамени Первая Образцовая
типография имени А. А. Жданова
Союзполиграфпрома Государственного
комитета СССР по делам издательств,
полиграфии и книжной
торговли.
Москва, М-54, Валовая, 28