Собрание сочинений в 8-ми томах. Том 3 [Вениамин Александрович Каверин] (pdf) читать онлайн

МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1981

В. КАВЕРИН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ
В ВОСЬМИ ТОМАХ

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1981

В. КАВЕРИН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ
ТОМ ТРЕТИЙ
ДВА КАПИТАНА
РОМАН

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1981

P2
К 12

Оформление художника
М. ШЛОСБЕРГА

К

70302-162
028 (01)-81

подписное 4702010200

© Оформление. Издательство
«Художественная литература»,
1981 г.

КНИГА ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕТСТВО

ГЛАВА

ПЕРВАЯ

ПИСЬМО. ЗА ГОЛУБЫМ РАКОМ

Помню просторный грязный двор и низкие домики,
обнесенные забором. Двор стоял у самой реки, и по веснам,
когда спадала полая вода, он был усеян щепой и ракуш­
ками, а иногда и другими, куда более интересными веща­
ми. Так, однажды мы нашли туго набитую письмами сум­
ку, а потом вода принесла и осторожно положила на берег
и самого почтальона. Он лежал на спине, закинув руки,
как будто заслонясь от солнца, еще совсем молодой, бело­
курый, в форменной тужурке с блестящими пуговицами:
должно быть, отправляясь в свой последний рейс, почталь­
он начистил их мелом.
Сумку отобрал городовой, а письма, так как они раз­
мокли и уже никуда не годились, взяла себе тетя Даша.
Но они не совсем размокли: сумка была новая, кожаная
и плотно запиралась. Каждый вечер тетя Даша читала
вслух по одному письму, иногда только мне, а иногда все­
му двору. Это было так интересно, что даже старухи, хо­
дившие к Сковородникову играть в «козла», бросали карты
и присоединялись к нам. Одно из этих писем тетя Даша
читала чаще других ■— так часто, что в конце концов я вы­
учил его наизусть. С тех пор прошло много лет, но я еще
помню его от первого до последнего слова.
«Глубокоуважаемая Мария Васильевна!
Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров.
Четыре месяца тому назад я, согласно его предписаниям,
покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды.
7

Надеясь вскоре увидеться с Вами, не буду рассказывать о
нашем тяжелом путешествии на Землю Франца-Иосифа по
плавучим льдам. Невероятные бедствия и лишения прихо­
дилось терпеть. Скажу только, что из нашей группы я один
благополучно (если не считать отмороженных ног) добрал­
ся до мыса Флора. «Св. Фока» экспедиции лейтенанта Се­
дова подобрал меня и доставил в Архангельск. Я остался
жив, но приходится, кажется, пожалеть об этом, так как в
ближайшие дни мне предстоит операция, после которой
останется только уповать на милосердие божие, а как я
буду жить без ног — не знаю. Но вот что я должен сооб­
щить Вам: «Св. Мария» замерзла еще в Карском море и с
октября 1913 года беспрестанно движется на север вместе
с полярными льдами. Когда мы ушли, шхуна находилась
на широте 82°55'. Она стоит спокойно среди ледяного поля,
или, вернее, стояла с осени 1913 года до моего ухода. Мо­
жет быть, она освободится и в этом году, по, по моему мне­
нию, вероятнее, что в будущем, когда она будет приблизи­
тельно в том месте, где освободился «Фрам». Провизии у
оставшихся еще довольно, и ее хватит до октября — нояб­
ря будущего года. Во всяком случае, спешу Вас уверить,
что мы покинули судно не потому, что положение его без­
надежно. Конечно, я должен был выполнить предписание
командира, но не скрою, что оно шло навстречу моему
желанию. Когда я с тринадцатью матросами уходил с суд­
на, Иван Львович вручил мне пакет па имя покойного те­
перь начальника Гидрографического управления и письмо
для Вас. Не рискую посылать их почтой, потому что, остав­
шись один, дорожу каждым свидетельством моего честного
поведения. Поэтому прошу Вас прислать за ними или при­
ехать лично в Архангельск, так как не менее трех месяцев
я должен провести в больнице. Жду Вашего ответа.
С совершенным уважением, готовый к услугам штур­
ман дальнего плавания.
И. Климов».

Адрес был размыт водой, но все же видно было, что
он написан тем же твердым, прямым почерком на толстом
пожелтевшем конверте.
Должно быть, это письмо стало для меня чем-то вроде
молитвы — каждый вечер я повторял его, дожидаясь, когда
придет отец.
Он поздно возвращался с пристани; пароходы приходи­
ли теперь каждый день и грузили не лен и хлеб, как рань­
8

ше, а тяжелые ящики с патронами и частями орудий. Он
приходил — грузный, коренастый, усатый, в маленькой су­
конной шапочке, в брезентовых штанах. Мать говорила и
говорила, а он молча ел и только откашливался изредка да
вытирал усы. Потом он брал детей — меня и сестру — и за­
валивался на кровать. От него пахло пенькой, иногда яб­
локами, хлебом, а иногда каким-то протухшим машинным
маслом, и я помню, как от этого запаха мне становилось
скучно.
Мне кажется, что именно в тот несчастный вечер, лежа
рядом с отцом, я впервые сознательно оценил все, что меня
окружало. Маленькая тесная комната с низким потолком,
оклеенным газетной бумагой, с большой щелью под окном,
из которой тянет свежестью и пахнет рекой,—это наш дом.
Красивая черная женщина с распущенными волосами,
спящая на полу на двух мешках, набитых соломой,— это
моя мать. Маленькие детские ноги, торчащие из-под ло­
скутного одеяла,— это ноги моей сестры. Худенький чер­
ный мальчик в больших штанах, который, дрожа, слезает
с постели и крадучись выходит во двор,— это я.

Уже давно было выбрано подходящее место, веревка
припасена, и даже хворост сложен у Пролома; не хватало
только куска гнилого мяса, чтобы отправиться за голубым
раком. В пашей реке разноцветное дно, и раки попадались
разноцветные — черные, зеленые, желтые. Эти шли на ля­
гушек, на костер. Но голубой рак — в этом были твердо
убеждены все мальчишки — шел только на гнилое мясо.
Вчера наконец повезло: я стащил у матери кусок мяса и
целый день держал его на солнце. Теперь оно было гнилое;
чтобы убедиться в этом, не нужно было даже брать его в
руки...
Я быстро пробежал по берегу до Пролома; здесь был
сложен хворост для костра. Вдали видны были башни: на
одном берегу Покровская, на другом — Спасская, в кото­
рой, когда началась война, устроили военный кожевенный
склад. Петька Сковородников уверял, что прежде в Спас­
ской башне жили черти и что он сам видел, как они пере­
бирались на наш берег,— перебрались, затопили паром и
пошли жить в Покровскую башню. Он уверял, что черти
любят курить и пьянствовать, что они востроголовые и что
среди них много хромых, потому что они упали с неба.
В Покровской башне они развелись и в хорошую погоду
9

выходят на реку красть табак, который рыбаки привязы­
вают к сетям, чтобы подкупить водяного.
Словом, я не очень удивился, когда, раздувая малень­
кий костер, увидел черную худую фигуру в проломе кре­
постной стены.
— Ты что здесь делаешь, шкет? — спросил черт, совер­
шенно как люди.
Если бы я и мог, я бы ничего не ответил. Я только смот­
рел на него и трясся.
В эту минуту луна вышла из-за облаков, и сторож, хо­
дивший на том берегу вокруг кожевенного склада, стал ви­
ден — большой, грузный, с винтовкой, торчавшей за спи­
ной.
— Раков ловишь?
Он легко прыгнул вниз и присел у костра.
— Что ж ты молчишь, дурак? — спросил он сурово.
Нет, это был не черт! Это был тощий человек без шап­
ки, с тросточкой, которой он все время похлопывал себя
по ногам. Я не разглядел лица, но зато успел заметить, что
пиджак был надет на голое тело, а рубашку заменял шарф.
— Что ж, ты говорить со мной не хочешь, подлец? —
Он ткнул меня тростью.— Ну, отвечай! Отвечай! Или...
Не вставая, он схватил меня за ногу и потащил к себе.
Я замычал.
— Э, да ты глухонемой!
Он отпустил меня и долго сидел, пошевеливая тросточ­
кой угли.
— Прекрасный город! — сказал он с отвращением.—
В каждом дворе — собаки; городовые — звери. Ракоеды
проклятые!..
И он стал ругаться.
Если бы я знал, что произойдет через час, я постарался
бы запомнить, что он говорил, хотя все равно не мог ни­
кому передать ни слова. Он долго ругался, даже плюнул в
костер и заскрипел зубами. Потом замолчал, закинув голо­
ву и обняв колени. Я мельком взглянул на него и, кажет­
ся, пожалел бы, если бы он не был такой неприятный.
Вдруг человек вскочил. Через несколько минут он был
уже на понтонном мосту, который недавно наводили сол­
даты, а потом мелькнул на том берегу и исчез.
Костер мой погас, но и без костра я видел очень ясно,
что среди раков, которых я натаскал уже немало, не было
ни одного голубого. Обыкновенные черные раки, не очень
крупные,— в пивной за таких платили копейку пара.
.10

Холодный ветер пачал тянуть откуда-то сзади, штаны
мои раздувались, я стал замерзать. Пора домой! В послед­
ний раз была закинута веревка с мясом, когда я увидел на
том берегу сторожа, бежавшего вниз по склону. Спасская
башня стояла высоко над рекой, и от нее спускался к бе­
регу косогор, усеянный камнями. Никого не видно было
на косогоре, ярко освещенном луной, но сторож почему-то
на ходу снял винтовку:
— Стой!
Он не выстрелил, только щелкнул затвором, и в эту ми­
нуту я увидел на понтонном мосту того, за кем он бежал.
Пишу так осторожно потому, что и теперь еще не уверен,
что это был человек, который час назад сидел у моего ко­
стра. Но я как будто вижу перед собой эту картину: тихие
берега, расширяющуюся лунную дорогу прямо от меня к
баржам понтонного моста и на мосту две длинные тени
бегущих людей.
Сторож бежал тяжело и один раз даже остановился,
чтобы перевести дух. Но тому, кто бежал впереди, было,
как видно, еще тяжелее, потому что он вдруг присел у пе­
рил. Сторож подбежал к нему, крикнул и вдруг откинулся
назад — должно быть, его ударили снизу. И он еще висел
на перилах, медленно сползая вниз, а убийца уже исчез за
крепостной стеной.
Не знаю почему, но в эту ночь никто не караулил пон­
тонный мост: будка была пуста, и вокруг никого, только
сторож, лежавший на боку, вытянув вперед руки. Большая
яловая кожа валялась рядом с ним, и он медленно зевал,
когда, трясясь от страха, я подошел к нему. Через много
лет я узнал, что многие перед смертью зевают. Потом он
глубоко вздохнул, как будто с облегчением, и все стало
тихо.
Не зная, что делать, я наклонился над ним, побежал к
будке,— вот тут-то и увидел, что она пуста, и снова вер­
нулся к сторожу. Я даже кричать не мог, и не только пото­
му, что был тогда немой, а просто от страха. Но вот с бе­
рега донеслись голоса, и я бросился назад, к тому месту,
где ловил раков. Никогда больше не случалось мне бегать
с такой быстротой, даже в груди закололо и остановилось
дыхание. Я не успел прикрыть травой раков и растерял
половину, пока добрался до дому. Но тут было не до раков!
С быстро бьющимся сердцем я бесшумно приоткрыл
дверь. В нашей единственной комнате было темно, все спо­
койно спали, никто не заметил ни моего ухода, ни возвра11

щения. Еще минута, и я лежал на прежнем месте, рядом
с отцом. Но долго еще не мог уснуть. У меня перед глаза­
ми были этот мост, освещенный луной, и две длинные бе­
гущие тени.

ГЛАВА

ВТОРАЯ

ОТЕЦ

Два огорчения ожидали меня на следующее утро. Вопервых, мать нашла раков и сварила их. Таким образом,
пропал мой двугривенный, а с ним надежда на новые
крючки и блесну для щук. Во-вторых, пропал монтерский
нож. Собственно говоря, это был отцовский нож, но так как
лезвие было сломано, отец подарил его мне. Я все перебрал
и дома и во дворе — нож как сквозь землю провалился.
Так провозился я до двенадцати часов, когда нужно
было идти на пристань — нести отцу обед. Это была моя
обязанность, и я ею очень гордился.
Пристань теперь на другом берегу, а на этом — буль­
вар, засаженный липами, которые так и остались люби­
мыми деревьями нашего города. Но в тот день, когда я
нес отцу горшок щей в узелке и картошку, на месте этого
бульвара стояли балаганы, построенные для рабочих;
вдоль крепостной стены были сложены пирамидами хлеб­
ные кули и мешки; широкие доски перекинуты с барж на
берег, и грузчики с криком: «Эй, поберегись!» — катили по
ним заваленные товарами тачки. Я помню воду у приста­
ни в жирных перламутровых пятнах, стертые столбы, на
которые набрасывались причалы, смешанный запах рыбы,
смолы, рогожи.
Еще работали, когда я пришел. Тачка застряла между
досками, и все движение с борта на берег остановилось.
Задние кричали и ругались, двое каталей лежали на ломе,
стараясь поднять и поставить в колею соскользнувшую
тачку. Отец неторопливо обошел их. Он что-то сказал,
наклонился... Таким я запомнил его — большим, с круг­
лым усатым лицом, широкоплечим, легко поднимающим
тяжело нагруженную тачку. Таким я его больше не
видел.
Он ел и все посматривал на меня — «что, Саня?», когда
толстый пристав и трое городовых появились на пристани.
Один крикнул «дядю» — так назывался староста артели —
12

и что-то сказал ему. «Дядя» ахнул, перекрестился, и все
они направились к нам.
— Ты Иван Григорьев? — спросил пристав, заклады­
вая за спину шашку.
- Я.
— Берите его! — закричал пристав и побагровел.— Он
арестован.
Все зашумели. Отец встал, и все замолчали.
— За что?
— Ты у меня поговори!.. Взять!
Городовые подошли к отцу и взяли его под руки. Отец
двинул плечом — они отскочили, и один городовой вынул
шашку.
— Ваше благородие, как же так? — сказал отец.— За
что же брать меня? Я не кто-нибудь, меня все знают.
— Нет, брат, тебя еще не знают,— возразил пристав.—
Ты разбойник... Взять!
Снова городовые подступили к отцу.
— Ты, дурак, селедкой-то не махай,— тихо сквозь зубы
сказал отец тому, который вынул шашку.— Ваше благоро­
дие, я семейный человек, работаю на этой пристани два­
дцать лет. Что я сделал? Вы скажите всем, чтобы все зна­
ли, за что меня берут. А то ведь и вправду подумают люди,
что я — разбойник!
— Ну, прикидывайся, святой! — закричал пристав.—
Не знаю я вас!.. Ну!
Городовые как будто медлили.
- Ну!
— Подождите, ваше благородие, я сам пойду... Саня...—
Отец наклонился ко мне: — Саня, беги к матери, скажи
ей... Ах, да ты ведь...
Он хотел сказать, что я немой, но удержался. Оп нико­
гда не произносил этого слова, как будто надеялся, что я
когда-нибудь еще заговорю. Он замолчал и оглянулся.
— Я схожу с ним, Иван,— сказал староста,— ты не бес­
покойся.
— Сходи, дядя Миша. Да вот еще...— Отец вынул
три рубля и отдал артельному.— Передай ей. Ну, про­
щайте.
Все хором ответили ему.
Он погладил меня по голове и сказал:
— Не плачь, Саня.
А я и не знал, что плачу.
И теперь страшно мне вспомнить, что сделалось с ма13

терью, когда она узнала, что забрали отца. Она не заплака­
ла, но зато, только «дядя» ушел, села на кровать и, стис­
нув зубы, сильно ударилась головой о стену. Мы с сестрой
заревели — она даже не оглянулась. Бормоча что-то,
она билась головой. Потом встала, накинула платок и
ушла.
Тетя Даша хозяйничала у нас целый день. Мы спали,
то есть сестра спала, а я лежал с открытыми глазами и ду­
мал: сперва об отце, как он со всеми прощался, потом о
толстом приставе, потом о его маленьком сыне в матроске,
которого я видел в губернаторском саду, потом о трехко­
лесном велосипеде, на котором катался этот мальчик,—
вот бы мне такой велосипед! — и, наконец, ни о чем, когда
вернулась мать. Она вошла похудевшая, черная, и тетя
Даша подбежала к ней...
Не знаю почему, мне вдруг представилось, что отца за­
рубили городовые, и несколько минут я лежал не двига­
ясь, не помня себя от горя и не слышал ни слова. Потом
понял, что нет, он жив, но мать к нему не пускают. Три
раза она сказала, что он взят за убийства... ночью убили
сторожа на понтонном мосту... прежде чем я догадался,
что ночью — эта сегодня ночью; что сторож — это тот са­
мый сторож; что понтонный мост — тот самый понтонный
мост, на котором он лежал, вытянув руки. Я вскочил, бро­
сился к матери, закричал. Она обняла меня: должно быть,
подумала, что я испугался. Но я уже «говорил»... Если бы
я умел говорить!
Мне хотелось рассказать все, решительно все: и как я
тайком удрал на Песчанку ловить раков, и как черный че­
ловек с тросточкой появился в проломе крепостной стены,
и как он ругался, скрипел зубами, а потом плюнул в ко­
стер и ушел. Слишком трудная задача для восьмилетнего
мальчика, который едва мог произнести два-три невнят­
ных слова!
— И дети-то расстроились,— вздохнув, сказала тетя
Даша, когда я замолчал и, думая, что теперь все ясно, по­
смотрел на мать.
— Нет, он что-то хочет сказать. Ты что-нибудь зна­
ешь. Саня?
О, если бы я умел говорить! Снова принялся я расска­
зывать, изображать... Мать понимала меня лучше всех, но
на этот раз я с отчаянием видел, что и она не понимает ни
слова. Еще бы! Как не похожа была сцена на понтонном
мосту на то, что пытался изобразить худенький черный

мальчик, метавшийся по комнате в одной рубашке! То он
бросался на кровать, чтобы показать, как крепко спал отец
в эту ночь, то вскакивал на стул и поднимал крепко сло­
женные кулаки над недоумевающей тетей Дашей...
Она перекрестила меня наконец:
— Его мальчишки побили.
Я замотал головой.
— Он рассказывает, как отца арестовали,— сказала
мать,— как городовой на него замахнулся. Правда, Саня?
Я заплакал, уткнувшись в ее колени. Она отнесла меня
на кровать, и я долго лежал, слушая, как они говорят,
и думая, как бы мне передать свою необыкновенную
тайну.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ХЛОПОТЫ

Все же это удалось бы в конце концов, если бы на­
утро не заболела мать. Она у меня всегда была странная,
но такой странной я ее еще никогда не видел.
Прежде, когда опа вдруг начинала стоять у окна ча­
сами или ночью вскакивать и в одной рубашке сидеть у'
стола до утра, отец отвозил ее на несколько дней домой,
в деревню, и она возвращалась здоровой. Теперь не бы­
ло отца, да, впрочем, едва ли помогла бы ей теперь эта
поездка!
Простоволосая, босая, она стояла в сенях и даже не обо­
рачивалась, когда кто-нибудь проходил в дом. Она все
молчала, только изредка рассеянно говорила два-три
слова.
И она как будто боялась меня. Когда я начинал «гово­
рить», она с болезненным выражением затыкала уши. Как
будто стараясь что-то припомнить, она проводила рукой по
глазам, по лбу. Она была такая, что даже тетя Даша вти­
хомолку крестилась, когда в ответ на ее уговоры мать обо­
рачивалась и молча смотрела на нее исподлобья черными,
страшными глазами...
Прошло, должно быть, недели две, прежде чем она оч­
нулась. Рассеянность еще мучила ее, но понемногу она ста­
ла разговаривать, выходить со двора, работать. Теперь все
чаще повторялось у нее слово «хлопотать». Первый сказал
его старик Сковородников, за ним тетя Даша, а потом уже
15

и весь двор. Нужно хлопотать! Мне смутно казалось, что
это слово чем-то связано с игрушечным магазином «Эври­
ка» на Сергиевской улице, в окнах которого висели хло­
пушки.
Но вскоре я убедился, что это совсем другое.
В этот день мать взяла нас с собой — меня и сестру. Мы
шли в «присутствие» и несли прошение. Присутствие —
это было темное здание за Базарной площадью, за высокой
железной оградой.
Мне случалось видеть несколько раз, как чиновники по
утрам шли в присутствие. Не знаю, откуда появилось у
меня такое странное представление, но я был твердо убеж­
ден, что они там и оставались, а на другое утро в присут­
ствие шли уже новые чиновники, на третье — новые, и так
каждый день.
Мы с сестрой долго сидели в полутемном высоком ко­
ридоре на железной скамейке. Сторожа бегали с бумага­
ми, хлопали двери. Потом мать вернулась, схватила сестру
за руку, и мы побежали. Комната, в которую мы вошли,
была разделена барьером, и я не видел, с кем говорила и
кому униженно кланялась моя мать. Но я услышал сухой,
равнодушный голос, и этот голос, к моему ужасу, говорил
то, на что только я один во всем мире мог бы основательно
ответить.
— Григорьев Иван...— И послышался шорох перевора­
чиваемых страниц... Статья 1454 Уложения о наказаниях.
Предумышленное убийство... Что ж ты, голубушка, хо­
чешь?
— Ваше благородие,— незнакомым, напряженным го­
лосом сказала мать,—он не виноват. Не убивал он никогда.
— Суд разберет.
Я давно уже стоял на носках, закинув голову так да­
леко, что она, кажется, готова была отвалиться, но видел
над барьером только руку с длинными, сухими пальцами,
в которых медленно покачивались очки.
— Ваше благородие,— снова сказала мать,— я желаю
подать прошение в суд. Весь двор подписал.
— Прошение можешь подать, оплатив гербовой мар­
кой в один рубль.
— Тут заплачено... Ваше благородие, это не его нож
нашли.
Нож?! Я подумал, что ослышался.
— На этот счет имеется собственное показание подсу­
димого.
16

— Может, он его неделю как потерял...
Я видел снизу, как у матери задрожали губы.
— Подобрали бы, голубушка. Впрочем, суд разберет.
Больше я ничего не слышал. В эту минуту я понял, по­
чему арестовали отца. Не он, а я потерял этот нож — ста­
рый монтерский нож с деревянной ручкой. Нож, который
я искал наутро после убийства. Нож, который мог выпасть
из моего кармана, когда я наклонялся над сторожем
на понтонном мосту. Нож, на котором Петька Сково­
родников выжег мою фамилию сквозь увеличительное
стекло.
Теперь, вспоминая об этом, я начинаю думать, что мо­
ему рассказу все равно не поверили бы чиновники, сидев­
шие в энском присутствии за высокими барьерами в полу­
темных залах. Но тогда! Чем больше я думал, тем все тя­
желее становилось у меня на душе. Значит, по моей вине
арестовали отца, по моей вине мы теперь голодаем. По
моей вине было продано новое драповое пальто, на кото­
рое мать целый год копила. По моей вине она должна хо­
дить в присутствие и говорить таким незнакомым голосом
и униженно кланяться этому невидимому человеку с таки­
ми длинными, страшными, сухими пальцами, в которых
медленно покачивались очки...
Никогда еще с такой силой я не чувствовал свою не­
моту.

ГЛАВА

ЧЕТВЕРТАЯ

ДЕРЕВНЯ

Последние плоты уже прошли вниз по реке. Огоньки
в маленьких, медленно двигающихся домиках не были видпы по ночам, когда я просыпался. Пусто было на реке, пу­
сто во дворе, пусто в доме.
Мать стирала в больнице,— уходила с утра, когда мы
еще спали, а я шел к Сковородниковым и слушал, как ру­
гался старик.
В стальных очках, седой и косматый, он сидел в ма­
ленькой черной кухне на низком кожаном табурете и шил
сапоги. Иногда он шил сапоги, иногда плел сети или выре­
зывал из осины фигурки птиц и коней на продажу. Это ре­
месло — оно называлось «точить лясы»—он вывез с Волги,
откуда был родом.
17

Он любил меня — должно быть, за то, что я был его
единственным собеседником, от которого он никогда не
слышал ни одного возражения. Он ругал докторов, чи­
новников, торговцев. Но с особенной злостью он ругал
попов.
— Человек умирает, но смеет ли он за это роптать на
бога? Попы говорят, что нет. А я говорю: да! Что такое
ропот?
Я не знал, что такое ропот.
— Ропот есть недовольство. А что такое недовольство?
Желать больше, чем тебе предназначено. Попы говорят:
нельзя. Почему?
Я не знал почему.
— Потому, что «земля еси, и в землю отыдеши».
Он горько смеялся.
— А что нужно земле? Не больше того, что ей пред­
назначено.
Я сидел у него по целым дням. Мне все нравилось: и
как он говорит совершенно непонятно и как смеется, с та­
ким страшным, ржавым скрипом, что я невольно засмат­
ривался на него в каком-то оцепенении.
Итак, была уже осень, и даже раки, которые за послед­
нее время стали серьезным подспорьем в нашем хозяйстве,
забились в норы и не соблазнялись больше моими лягуш­
ками.
Мы голодали, и мать решила наконец отправить меня
и сестру в деревню.
Я плохо помню наше путешествие, и как раз по причи­
не того странного оцепенения, о котором только что упо­
мянул. В детстве я часто засматривался, заслушивался и
очень многого не понимал. Самые простые вещи поражали
меня. С открытым от изумления ртом я изучал расстилаю­
щийся передо мной мир...
Теперь я засмотрелся на мальчишку, проверявшего би­
леты на пароходе. Две недели назад его звали Минькой, и
он играл с Петькой Сковородниковым в рюхи у нас на дво­
ре. Разумеется, он не узнал меня. В синей курточке с мат­
росскими пуговицами, в кепи, на котором было вышито
«Нептун» — так назывался пароход,— он стоял на лесенке,
небрежно поглядывая на пассажиров. Ничто больше не за­
нимало меня — ни таинственный капитан, он же рулевой,
бородатая морда которого виднелась в будке над рулем, ни
грозное пыхтение машины. Минька поразил меня, и я не
сводил с него глаз всю дорогу. «Нептун» был знаменитый
18

пароход, на котором я мечтал прокатиться. Сколько раз
мы ждали его, купаясь, чтобы с размаху броситься в вол­
ны! Теперь все пропало. Как очарованный я смотрел на
Миньку до тех пор, пока не стемнело, до тех пор, пока
бородатый капитан-рулевой не сказал глухо в трубку:
«Стоп! Задний ход!» Забурлила под кормой вода, и матрос
ловко поймал брошенный ему канат.
Я никогда не был в деревне, но знал, что в деревне у
отца есть дом и при доме усадьба. Усадьба! Как я был
разочарован, узнав, что под этим словом скрывается про­
сто маленький заросший огород, посреди которого стояло
несколько старых яблонь!
Отцу было восемнадцать лет, когда он получил это на­
следство. Но он не стал жить в деревне, и с тех пор дом
стоял пустой. Словом, дом был отцовский, и мне казалось,
что он должен походить на отца, то есть быть таким же
просторным и круглым. Как я ошибся!
Это был маленький домик, когда-то пошатнувшийся и
с тех пор стоявший в наклонном положении. Крыша у него
была кривая, окна выбиты, нижние венцы согнулись. Рус­
ская печь на вид была хороша, пока мы ее не затопили.
Дымные черные скамейки стояли вдоль стен; в одном углу
висела икона, и на ее закоптелых досках чуть видно было
чье-то лицо.
Каков бы он ни был, это был наш дом, и мы развязали
узлы, набили сенники соломой, вставили стекла и стали
жить.
Но мать провела с нами только недели три и вернулась
в город. Ее взялась заменить бабушка Петровна, прихо­
дившаяся теткой отцу, а нам, стало быть, двоюродной баб­
кой. Это была добрая старуха, хотя к ее седой бороде и
усам трудно было привыкнуть. Беда была только в том, что
она сама нуждалась в уходе,— и точно: мы с сестрой всю
зиму присматривали за ней — носили воду, топили печь,
благо изба ее, которая была немного лучше нашей, стояла
недалеко.
В ту зиму я привязался к сестре. Ей шел восьмой год.
В нашей семье все были черные, а она — беленькая, с вью­
щимися косичками, с голубыми глазами. Мы все молчали­
вые, особенно мать, а она начинала разговаривать, чуть
только открывала глаза. Я никогда не видел, чтобы она
плакала, но ничего не стоило ее рассмешить.
Так же как и меня, ее звали Саней: меня — Александ­
ром, ее — Александрой. Тетя Даша научила ее петь, и она
19

пела каждый вечер очень длинные песни таким серьезным
тончайшим голоском, что нельзя было слушать ее без
смеха.
А как ловко хозяйничала она в свои семь лет! Впрочем,
хозяйство было простое: в одном углу чердака лежала кар­
тошка, в другом свекла, капуста, лук и соль. За хлебом мы
ходили к Петровне.
Так мы жили — двое детей — в пустой избе в глухой,
заваленной снегом деревне. Каждое утро мы протаптыва­
ли дорожку к Петровне. Страшно было только по вечерам:
так тихо, что слышен, кажется, даже мягкий стук падаю­
щего снега, и в такой тишине вдруг начинал выть в трубе
ветер.

ГЛАВА

ПЯТАЯ

ДОКТОР ИВАН ИВАНЫЧ.
УЧУСЬ ГОВОРИТЬ

И вот однажды, когда мы только что легли и только
что умолкла сестра, засыпавшая всегда в ту минуту, когда
она произносила последнее слово, и наступила эта печаль­
ная тишина, а потом завыл в трубе ветер, я услышал, что
стучат в окно.
Это был высокий бородатый человек в полушубке, в
треухе, такой замерзший, что, когда я зажег лампу и впу­
стил его в дом, он не мог даже закрыть за собой дверь. За­
слонив свет ладонью, я увидел, что у него совершенно бе­
лый нос. Он хотел снять заплечный мешок, согнулся и
вдруг сел на пол.
Таким впервые предстал передо мной этот человек, ко­
торому я обязан тем, что сейчас пишу эту повесть,— за­
мерзший до полусмерти, он вполз ко мне чуть ли не на
четвереньках. Пытаясь положить в рот дрожащие пальцы,
он сидел на полу и громко дышал. Я стал снимать с него
полушубок. Он пробормотал что-то и в обмороке повалился
на бок.
Мне случилось видеть однажды, как мать лежала в об­
мороке и тетя Даша дула ей в рот. Точно так же поступил
и я. Мой гость лежал у теплой печки, и неизвестно в кон­
це концов, что помогло ему, хотя дул я просто отчаянно,
так что и у меня самого голова закружилась. Как бы то ни
было, он пришел в себя, сел и стал с жадностью греться.
20

Нос его отошел. Он даже попробовал улыбнуться, когда я
налил ему кружку горячей воды.
— Вы здесь одни, ребята?
Саня только сказала: «Одни», а он уже спал. Так бы­
стро заснул, что я испугался: не умер ли? Но он, как буд­
то в ответ, захрапел.
По-настоящему он пришел в себя на следующий день.
Когда я проснулся, он сидел на лежанке рядом с сестрой,
и они разговаривали. Она уже знала, что его зовут Иваном
Иванычем, что он заблудился и что никому не нужно о нем
говорить, а то его «возьмут на цугундер». Честно созна­
юсь — до сих пор не знаю точного смысла этого выраже­
ния, но помню, что мы с сестрой сразу поняли, что нашему
гостю грозит какая-то опасность, и, не сговариваясь,
решили, что никому и ни за что не скажем о нем ни
слова. Разумеется, мне легче было промолчать, чем
Сане.
Иван Иваныч сидел на лежанке, подложив под себя
руки, и слушал, а она болтала. Все уже было рассказано:
отца забрали в тюрьму, мы подавали прошение, мать при­
везла нас и уехала в город, я — немой, бабка Петровна жи­
вет второй дом от колодца, и у нее тоже есть борода, толь­
ко поменьше и седая.
— Ах вы мои милые! — сказал Иван Иваныч и легко
соскочил с лежанки.
У него были светлые глаза, а борода черная и гладкая.
Сперва мне было странно, что он делает руками так много
лишних движений; так и казалось, что он сейчас возьмет
себя за ухо через голову или почешет подошву. Но скоро
я привык к нему. Разговаривая, он вдруг брал в руки ка­
кую-нибудь вещь и начинал подкидывать ее или ставить
на руку, как жонглер.
В первый же день он показал нам множество интерес­
ных затей. Он сделал из спичек, коры и головки лука ка­
кого-то смешного зверя, напоминавшего кошку, а из хлеб­
ного мякиша — мышку, и кошка ловила мышку и мурлы­
кала, как настоящая кошка. Он показывал фокусы: глотал
часы, а потом вынимал их из рукава; он научил нас печь
картошку на палочках — словом, эти дни, которые он про­
вел у нас, мы с сестрой не скучали.
— Ребята, а ведь я доктор,— однажды сказал он.— Го­
ворите, что у кого болит? Сразу вылечу.
Мы были здоровы. Но он почему-то не захотел идти
к старосте, у которого болела дочка.
21

Но в такой позиции
Я боюся, страх,
Чтобы инквизиции
Не допес монах,—

сказал он и засмеялся.
От него я впервые услышал стихи. Он часто говорил
стихами, даже пел их или бормотал, подняв брови и сидя
по-турецки перед огнем.
Сперва ему, кажется, нравилось, что я ни о чем не могу
его спросить, особенно когда он по ночам просыпался от
каждого скрипа шагов за окном и долго лежал, опершись
на локоть и прислушиваясь; или когда он прятался на чер­
даке и сидел, пока не стемнеет,— так он провел один день,
помпится, праздник Егорья; или когда он отказался позна­
комиться с Петровной.
Но прошло два дня, и он заинтересовался моей немо­
той:
— Ты почему не говоришь? Не хочешь?
Я молча смотрел на него.
— А я тебе скажу, что ты должен говорить. Ты слы­
шишь — стало быть, должен говорить. Это, брат, редчай­
ший случай: коли ты все слышишь — и немой. Может, ты
глухонемой?
Я замотал головой.
— Ну вот. Значит, заговоришь.
Он вынул из заплечного мешка какие-то инструменты,
пожалел, что мало света, хотя был ясный солнечный день,
и полез мне в ухо.
— Ухо вульгарно,— объявил он с удовольствием,— ухо
обыкновенное.
Он отошел в угол и сказал шепотом: «Дурак».
— Слышал?
Я засмеялся.
— Хорошо слышишь, как собака.— Он подмигнул
Сапе, которая, разинув рот, смотрела на нас.— Отлично
слышишь! Что же ты, милый, не говоришь?
Он взял меня двумя пальцами за язык и вытащил его
так далеко, что я испугался и захрипел.
— У тебя, брат, такое горло! Чистый Шаляпин. Н-да!
Он с минуту смотрел на меня.
— Нужно учиться, милый,— серьезно сказал он.— Ты
про себя-то можешь что-нибудь сказать? В уме? — Он стук­
нул меня по лбу.— В голове, понимаешь?
Я промычал, что да.
22

— Ну, а вслух? Скажи вслух все, что ты можешь. Ну,
скажи: «да».
Я почти ничего не мог. Но все-таки произнес:
- Да.
—- Прекрасно! Еще раз.
Я сказал еще раз.
— Теперь свистни.
Я свистнул.
— Теперь скажи: «у».
Я сказал:
- У.
— Лентяй ты, вот что! Ну, повторяй за мной...
Од не знал, что я все говорил в уме. Без сомнения,
именно поэтому с такой отчетливостью запомнились мне
первые годы. Но от моей немой речи еще так далеко было
до всех этих «е», «у», «ы», до этих незнакомых движений
губ, языка и горла, в котором застревали самые простые
слова. Мне удавалось повторять за ним отдельные звуки,
главным образом гласные, но соединять их, произносить
их плавно, «не лаять», как он мне велел,— вот была за­
дача!
Только три слова: «ухо», «мама» и «плита» — получи­
лись сразу, как будто я произносил их когда-то, а теперь
оставалось только припомнить. Так оно и было: мать рас­
сказывала, что в два года я уже начинал говорить и вдруг
замолчал после какой-то болезни.
Мой учитель спал на полу, покрывшись полушубком
и положив под сенник какую-то металлическую светлую
штуку, а я все ворочался, пил воду, садился на постели,
смотрел в замерзшее узорами окно. Я думал о том, как я
вернусь домой, как стану говорить с матерью, с тетей Да­
шей. Я вспомнил первую минуту, когда я понял, что не
умею, не могу говорить: это было вечером; мать думала,
что я сплю, и, бледная, прямая, с черными косами, пере­
брошенными на грудь, долго смотрела на меня. Тогда
впервые пришла мне в голову горькая мысль, отравив­
шая мои первые годы: «Я хуже всех, и она меня сты­
дится».
Повторяя «е», «у», «ы», я не спал до утра от счастья.
Саня разбудила меня, когда был уже день.
— Як бабушке бегала, а ты все спишь,— сказала она
быстро.— У бабушки котенок пропал. А Иван Иваныч где?
Сенник лежал на полу, и еще видны были примятые
места: голова, плечи, ноги. Но самого Ивана Иваныча не
23

было. Он подкладывал под голову заплечный мешок — и
мешка не было. Он покрывался полушубком — не было и
полушубка.
— Иван Иваныч!
Мы побежали на чердак — цикого.
— Вот те крест, он спал, пока я к бабушке бегала.
Я на него еще посмотрела. Вижу — спит, думаю — пока я
к бабушке сбегаю... Санька, смотри!
На столе стояла черная трубочка с двумя кружками на
концах: один плоский, побольше, другой маленький и по­
глубже. Мы вспомнили, что Иван Иваныч вынимал ее вме­
сте с другими инструментами из заплечного мешка, когда
смотрел мои уши.
Где же он? Иван Иваныч!..
С тех пор прошло много лет. Я летал над Беринговым,
над Баренцевым морями. Я был в Испании. Я изучал по­
бережье между Леной и Енисеем. И не из суеверия, а из
благодарности к этому человеку я всегда вожу с собой эту
черную трубочку, которую он забыл у нас или, может быть,
оставил на память. Скоро я знал, что это стетоскоп—очень
простой инструмент, которым доктора выслушивают лег­
кие и сердце. Но тогда он казался мне таким же таинст­
венным и милым, как и сам Иван Иваныч, как все, что он
говорил и делал.
«Иван Иваныч!..»
Исчез, пропал, ушел, никому не сказавшись!
Грустный, я вышел во двор и обошел вокруг дома. Сле­
ды! Его следы, уже слегка запорошенные снегом, шли пря­
мо в поле, минуя дорогу, лежавшую в другой стороне. Все
меньше становились они и, дойдя до пруда, исчезли на
тропинке, по которой бабы ходили полоскать в проруби
белье.

ГЛАВА

ШЕСТАЯ

СМЕРТЬ ОТЦА.
НЕ ХОЧУ ГОВОРИТЬ

Всю зиму я учился говорить. С утра, едва проснув­
шись, я громко произносил шесть слов, которые Иван Ива­
ныч завещал мне произносить ежедневно: «кура», «седло»,
«ящик», «выога», «пыот», «Абрам». Как это было трудно!
И как хорошо, как не похоже говорила эти слова сестра!
24

Ио я был настойчив. Точно заклинание, которое дол­
жно было мне помочь, я повторял их по тысяче раз в день.
Они мне снились. Я представлял себе какого-то загадоч­
ного Абрама, который сажает куру в ящик или уходит из
дому в шляпе и несет на плече седло. Выога, пьют!
Язык мой не слушался, губы чуть двигались. Сколько
раз я готов был побить Саню, которая невольно смеялась
надо мной! По ночам я просыпался в тоске и чувствовал:
нет, никогда я не научусь говорить, навсегда останусь уро­
дом, как однажды назвала меня мать. Но в эту же минуту
я пробовал сказать и это слово: урод. Я помню, как это
удалось мне наконец, и я уснул счастливый. Ивап Иваныч
велел мне учиться говорить, не двигая руками, чтобы от­
стать от той привычки глухонемых, которая уже довольно
прочно во мне укоренилась. Положив руки в карманы, я
глазами показывал на что-нибудь — на окно, на печь, па
ведра — и громко, по слогам произносил это слово.
Почему-то ударения мне не давались, я еще и до сих
пор ставлю неправильные ударения...
День, когда, проснувшись, я не сказал шести заветных
слов, был одним из самых печальных в моей жизни.
Петровна рано разбудила нас в этот день — уже и это
было очень странно, потому что не она, а мы обычно при­
ходили к ней по утрам, топили печку, ставили чайник. Опа
вошла, стуча палкой, и остановилась перед иконой. Она
долго бормотала что-то и крестилась. Потом окликнула се­
стру, велела зажечь лампу...
Через много лет, взрослым человеком, я как-то увидел
в детской книжке бабу-ягу. Это была та же Петровна —
бородатая, сгорбленная, с клюкой. Но Петровна была доб­
рая баба-яга, а в этот день... в этот день, тяжело вздыхая,
она сидела на лавке, и мне показалось даже, что слезы ка­
тятся по ее бороде.
— Слезай, Санька! — сказала она.— Иди ко мне.
Я подошел.
— Ты уже большой, Санька.— Петровна погладила
меня по голове.— Вчера от матери письмо пришло, что
Ивап заболел.
Она плакала.
— Очень дюже заболел он в тюрьме. Голова у него
распухла и ноги. Пишет, что не знает, жив он теперь или
нет.
И сестра заплакала.
— Что делать, божья воля,— сказала Петровпа.—
25

Божья воля! — повторила она с какой-то злостью и снова
подняла глаза на икону.
Она сказала только, что отец заболел, но вечером, в
церкви, я понял, что он умер. Вечером Петровна повела
нас в церковь, чтобы мы «помолились во здравие», как она
сказала.
Очень странно, но, прожив в деревне три месяца, я поч­
ти никого не знал, кроме нескольких мальчишек, с которы­
ми катался на лыжах. Я никуда не ходил, стесняясь своей
немоты. И вот теперь, в церкви, я увидел всю нашу дерев­
ню — толпу женщин и стариков, бедно одетых, молчали­
вых и таких же невеселых, как мы. Они стояли в темно­
те,— только спереди, где протяжно читал поп, горели све­
чи. Многие вздыхали.и крестились.
«Господи помилуй»,— без конца повторял поп. Изо рта
у него шел пар, а из кадила, которым он помахивал,— си­
неватый дымок. И мне казалось, что все, так же как и я, не
молятся, а просто смотрят на этот дымок, как он подни­
мается струйками, кружится и несется вверх, к синему, за­
мерзшему окну. Должно быть, я забыл об отце. Но вдруг
Петровна сердито толкнула меня в спину — до сих пор не
знаю за что,— и в эту минуту я вспомнил его и понял, что
он умер.
Все вздыхали и крестились, потому что он умер, и мы с
сестрой стояли здесь, в темноте церкви, потому что он
умер, и Петровна сердито толкнула меня, потому что он
умер. Мы стоим и «молимся во здравие», потому что он
умер.
Петровна взяла сестру к себе, а я вернулся домой и
долго сидел, не зажигая огня. Черные тараканы, которых
бабка нарочно — иа счастье — принесла к нам, шуршали
на холодной плите. Я ел картошку и плакал.
Умер, и я его никогда не увижу! Вот его выносят из
присутствия, из той комнаты, где мы с матерью подавали
прошение... Я перестал есть и стиснул зубы, вспомнив
этот холодный голос и руку с длинными, сухими пальца­
ми, в которой медленно качались очки. Подожди же!
Я тебе отплачу! Когда-нибудь ты мне будешь кланяться,
а я отвечу: «Голубчик, суд разберет...» Вот гроб несут по
коридору, а мимо пробегают сторожа с бумагами, и никто
не видит, не хочет видеть, что его несут. Только тетя Даша
идет навстречу в длиппом черном платке, как монашка.
Идет и крестится и плачет. Но вот мы останавливаемся,
кто-то стоит у дверей, гроб качается на руках и опускается
26

на пол. Мать кланяется, и я вижу снизу, как дрожат у нее
губы...
Я опомнился, услышав свой голос. Должно быть, у
меня был жар, потому что я нес какую-то бессвязную че­
пуху, ругал себя и почему-то мать и, помнится, разговари­
вал с Иваном Иванычем, хотя отлично знал, что он давно
ушел и даже что его следы держались в поле только два
дня, а потом их завалило снегом.
Но я говорил — громко и ясно! Я говорил, я мог бы те­
перь рассказать, что произошло в ту ночь на понтонном
мосту, я доказал бы, что нож —мой, что я потерял его,
когда наклонялся над убитым. Поздно! Опоздал на всю
жизнь, и уже ничем нельзя помочь!
Обхватив голову руками, я лежал в темноте. В избе
было холодно, ноги застыли, но я так и не встал до утра.
Я решил, что больше не стану говорить. Зачем? Все равно
он умер, и я его никогда не увижу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

МАТЬ

Я плохо помню Февральскую революцию и до возвра­
щения в город не понимал этого слова. Но я помню,
что загадочное волнение, непонятные разговоры я то­
гда связал с моим ночным гостем, научившим меня го­
ворить.
По вечерам, насаживая на палочки картошку, я часто
думал о нем, и все таинственнее, все привлекательнее он
мне представлялся. Почему он так неожиданно исчез? Не
простился, не сказал, куда он идет. Почему он прятался на
чердаке? Почему не хотел лечить Старостину Маньку и
даже к Петровне не пошел? Где он теперь? Вернется ли?
Просыпаясь по ночам, я прислушивался: не стучат ли в
окно? Не он ли? Никто не стучал, только мягко, с неслышпым шумом падал снег на наш дом и вдруг начинал сви­
стеть в трубе ветер.
Иникто не спрашивал нас о нем. Но я был уверен, сам
не знаю почему, что теперь все было бы иначе. Теперь ему
не пришлось бы прятаться на чердаке. Пожалуй, он не от­
казался бы теперь познакомиться с Петровной!
Я не заметил, когда окончилась весна. Но лето нача­
лось в тот день, когда «Нептун», свистя и грозно пятясь
27

задом, причалил к пристани, на которой мы с мамой жда­
ли его с утра.
Минька, в кепке с золотыми буквами, в синей, уже из­
рядно потрепанной курточке, стоял, как прежде, на лесен­
ке, отважно и небрежно поглядывая па пассажиров. Боро­
датый капитан-рулевой глухо говорил в трубку: «Стоп!
Вперед!» и «Стоп! Задний ход!». Палуба таинственно дро­
жала. Мы возвращались в город. Мать везла нас домой—
похудевшая, помолодевшая, в новом пальто и новом цвет­
ном платке...
Я часто думал зимой, как она будет поражена, услы­
шав, что я говорю. А она только обняла меня и засмеялась.
Она стала совсем другая за зиму. Все время она думала
о чем-то — это я сразу узнавал по живым движениям ли­
ца,— и то расстраивалась молча, про себя, то улыбалась.
Петровна решила, что она сходит с ума, и, ахнув, однажды
спросила ее об этом. Мать улыбнулась и сказала, что нет.
Мы пошли в лес драть лыко для Петровны, которая пле­
ла лапти па продажу, и мать запомнилась мне такой, ка­
кой она была в этот день: черноволосая, крепкая, белозу­
бая, в цветном платке, повязанном на груди крест-накрест;
опа наклонялась, ловко срезала деревце и, оборвав ветки,
надкусив комель, одним движением сдирала лыко. Она и
меня хотела научить, но ничего не вышло, и я только поре­
зал палец.
Потом я спрятался в кустах и долго сидел задумавшись,
слушая, как наперебой щебечут птицы, и поглядывая на
мать, которая уходила от меня все дальше. И вдруг она
запела:
Приехали торгаши за задние ворота.
Кобылу шку продала — белил я себе взяла;
Я коровушку продала — румян я себе взяла;
Подойничек продала — сурьмы я себе взяла.

Солнце осветило кусты, и она выпрямилась, раскрас­
невшаяся, с блестящими глазами. Тут что-то было!
При нас она редко вспоминала отца. Но каждый раз,
когда она ласково говорила со мной, я знал, что она дума­
ла о нем. Сестру она всегда любила...
На пароходе она все думала
поднимала брови, пока­
чивала головой — должно быть, спорила с кем-то в уме.
Я тоже думал и думал: мне представлялось, с какой важ­
ностью я буду разгуливать по двору и вдруг небрежно
скажу что-нибудь, как будто всегда умел говорить. Загля28

девшись на воду, я задремал и до смерти испугался во сне:
мне померещилось, что я опять онемел.
— Мама,— сказал я шепотом.
Она молчала.
— Мама! — в ужасе заорал я.
Она обернулась.
...Каким заброшенным, каким бедным показался мне
наш двор, когда мы вернулись! В этом году никто не поза­
ботился о стоках, и грязная вода, в которой плавали щеп­
ки, так и осталась стоять под каждым крыльцом. Низень­
кие амбары еще больше покосились за зиму; в заборе обра­
зовались такие дыры, через которые можно было въехать
на телеге; за Сковородниковыми была навалена гора воню­
чих костей, копыт и обрезков шкур.
Старик варил клей. Он сидел на том же табурете, в пе­
реднике, в очках, примус стоял на плите, а на примусе же­
лезная шайка, от которой так страшно несло, что меня все
время тошнило, пока я у него сидел.
— Все думают, что это обыкновенный клей,— сказал
он мне, когда полчаса спустя я запросился на свежий воз­
дух,— а это клей универсальный. Он все берет: желе­
зо, стекло, даже кирпич, если найдется такой дурак,
чтобы кирпичи клеить. Я его изобрел. Мездровый клеи
Сковородникова. И чем он крепче воняет, тем крепче
берет.
Он недоверчиво посмотрел на меня поверх очков.
— Мездровый клей Сковородникова,— повторил он и
вздохнул.— И занять бы еще у кого-нибудь семь рублей на
рекламу — отбою бы не было. Мужики берут на рынке сто­
лярный клей сорок копеек фунт. Это как назвать? Гра­
бене.. Ну-ка, скажи что-нибудь!
Я сказал. Он одобрительно кивпул головой:
— Эх, Ивана мне жаль.
Тетя Даша была в отъезде и вернулась недели через
две. Вот кого я обрадовал и испугал! Мы сидели на кухне
вечером. Она все спрашивала меня, как нам жилось в де­
ревне,— спрашивала и сама же отвечала.
— Что же вы, бедняги, должно быть, скучали одни-то
да одни? Кто же вам варил-то? Петровна? Петровна.
— Нет, не Петровна,— вдруг сказал я,— мы сами ва­
рили.
Никогда не забуду, какое лицо сделалось у тети Даши,
когда я произнес эти слова. Открыв рот, она потрясла го­
ловой и икнула.
29

— И не скучали,— добавил я хохоча.— Только по тебе,
тетя Даша, скучали. Что же ты к нам не приехала, а?
Она обняла меня:
— Милый ты мой, да как же это? Заговорил? Загово­
рил, голубчик ты мой! И молчит, еще притворяется, ах ты
этакой! Ну, рассказывай!
И я рассказал ей о замерзшем докторе, постучавшемся
в нашу избу, как мы прятали его трое суток, как он пока­
зал мне «е», «у», «ы» и заставил сказать «ухо».
— Ты за него должен молиться, Саня,— серьезно ска­
зала тетя Даша.— Как его зовут?
— Иван Иваныч.
— Молись, каждый вечер молись!
Но я не умел и не любил молиться.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ПЕТЬКА СКОВОРОДНИКОВ

Тетя Даша сказала, что я очень переменился с тех
пор, как стал говорить. Я и сам это чувствовал. Прошлым
летом я чурался товарищей: тяжелое сознание своего не­
достатка связывало меня. Я был болезненно застенчив,
угрюм и очень печален. Теперь этому, пожалуй, трудно
поверить.
За два-три месяца я догнал своих сверстников. Петька
Сковородников, которому было двенадцать лет, подружил­
ся со мной. Он был длинный, решительный, рыжий маль­
чик.
Первые в моей жизни книги я увидел у Петьки. Это
были «Рассказы о действиях охотников и прежние войны»,
«Юрий Милославский» и «Письмовник», на обложке ко­
торого был изображен усатый молодец в красной рубашке,
с пером в руке, а над ним в голубом овале — девица.
За чтением этого «Письмовника» мы и подружились.
Что-то таинственное было в этих обращениях: «Любезный
друг» или «Милостивый государь А. Ф.». Письмо штурма­
на дальнего плавания припомнилось мне, и я впервые ска­
зал его вслух.
Мы сидели в Соборном саду. По ту сторону реки был
виден наш двор и дома, очень маленькие, гораздо меньше,
чем на самом деле. Вот маленькая тетя Даша вышла на
крыльцо и села чистить рыбу. Мне казалось, что я вижу,
30

как серебристые чешуйки отскакивают и, поблескивая, ло­
жатся у ее ног. Вот Карлуша, городской сумасшедший,
который беспрестанно то хмурился, то улыбался, прошел
по тому берегу и остановился у наших ворот — дол­
жно быть, заговорил с тетей Дашей.
Я все время смотрел на них, пока читал письмо. Петь­
ка внимательно слушал.
— Интересно,— сказал он.— Я это тоже знал, да за­
был. А потом что?
— Все.
— Интересно, что потом с этим кораблем сталось.
К нему могла помощь подоспеть. Я вот читал Ника Кар­
тера, так там тоже был такой случай. Одного миллионера
бросили в водоем. Он догадался и закрыл кран. Тогда са­
довник стал поливать и думает: почему не идет вода?
И в последнюю минуту подоспела помощь. Он бы там по­
дох. А ты здорово наизусть говоришь. Долго учил?
— Не знаю.
— Я сейчас что-нибудь прочитаю, а ты можешь повто­
рить?
Он прочитал:

«Ответ с отказом.
Милостивый государь С. Н.
Выраженные Вами чувства чрезвычайно лестны для
меня, но мне невозможно принять их по причинам, кото­
рые бесполезно приводить здесь, ибо они не касаются Вас.

Примите и проч.

П римечание. Ответы с отказом всегда пишутся об­
щими простыми фразами. В них не должно заключаться
никаких посторонних идей, кроме учтивости».
Слово в слово я повторил это письмо вместе с приме­
чанием. Петька недоверчиво высморкался.
— Здорово! — сказал он.— А это?
И он прочитал не останавливаясь, одним духом:

«Письмо к нему и к ней.
Начну чужими словами: «Я желала б забыть все ми­
нувшее, да с минувшим расстаться мне жаль: в нем и
счастье, мгновенно мелькнувшее, в нем и радость моя,
и печаль». Знаешь ли? Я нашла то, что дорого ценю в те­
бе (следует указать, что именно). Лучше тебя, дороже и
милее нет, ты мне мил был, как (следует как). Вспомнила
31

я первые слезы и первый твой поцелуй на руке моей. Вог
уже два дня, как я живу без тебя (следует: весело, скуч­
но, хорошо или о семейных обстоятельствах). Прощай, це­
лую тебя».

Слегка запинаясь, я повторил и это письмо.
— Здорово! — с восхищением сказал Петька.— Вот так
память!
К сожалению, мы очень редко так хорошо проводили
время. Петька был занят: он «торговал папиросами от ки­
тайцев» — так называлось в нашем городе это тяжелое
дело. Китайцы, жившие в Покровской слободе, набивали
гильзы и нанимали мальчишек торговать. Как сейчас,
я вижу перед собой одного из них, по фамилии Ли,— ма­
ленького, черно-желтого, с необыкновенно морщинистым
лицом и довольно доброго: считалось, что «на угощенье»
Ли дает больше других китайцев. «На угощенье» — это
был наш чистый заработок (потом и я стал торговать),
потому что мы действительно всех угощали: «Курите, по­
жалуйста»; но тот наивный покупатель, который прини­
мал угощение, непременно платил за него чистоганом. Это
были наши денежки. Папиросы были в коробках по двести
пятьдесят штук—«Катык», «Александр III», и мы про­
давали их на вокзале, в поездах, на бульварах.
Приближалась осень 1917 года, но я бы сказал неправ­
ду, если бы стал уверять, что видел, чувствовал или хоть
немного понимал все глубокое значение этого времени для
меня, для всей страны и для всего земного шара... Ничего
я не видел и ничего не понимал. Я забыл даже и то неоп­
ределенное волнение, которое испытал весной в деревне.
Я просто жил день за днем, торговал папиросами и ловил
раков, желтых, зеленых, серых,— голубой так и не попал­
ся ни разу.
Но всем моим вольностям скоро пришел конец.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ПАЛОЧКА, ПАЛОЧКА,
ПАЛОЧКА, ПЯТАЯ, ДВАДЦАТАЯ, СОТАЯ...

Наверно, он бывал у нас еще до нашего возвращения
в город: все знали его во дворе, и то неопределенно-на­
смешливое отношение, которое он встречал у Сковородни32

новых и тети Даши, уже сложилось. Но теперь он стал
приходить почти каждый день. Иногда он приносил чтонибудь, но, честное слово, я не съел ни одной его сливы,
ни одного стручка, ни одной карамели!
Он был кудреватый, усы — кольцами, с жирным лицом,
но довольно стройный. Густой голос его был, по-моему,
очень противен. Он лечился от угрей, заметных на его сму­
глой коже. Но со всеми своими угрями и кудрями, со сво­
им густым противным голосом он, к сожалению, нравился
моей матери — разве иначе стал бы он бывать у нас почти
ежедневно? Да, он нравился ей. При нем она становилась
совсем другая, смеялась и даже начинала так же длинно
говорить, как и он. Однажды я видел, как она сидела одна
и улыбалась,— я по ее лицу догадался, что она думает о
нем. Другой раз, разговаривая с тетей Дашей, она сказала
про кого-то: «Ненормальностей сколько угодно». Это были
его слова.
Фамилия его была Тимошкин, но он почему-то называл
себя Гаер Кулий,— до сих пор не знаю, что он хотел этим
сказать. Помню только, что он любил говорить матери, что
«в жизни он бедный гаер» и что «жизнь швыряла его, как
щепку».
При этом он делал значительное лицо и с глупым, за­
думчивым видом смотрел на мать.
И этот Гаер бывал теперь у нас каждый вечер. Вот
один из таких вечеров.
Кухонная лампа висит на стене, и вихрастая тень моей
головы закрывает тетрадку, бутылку чернил и руку, кото­
рая, беспомощно скрипя пером, двигается по бумаге.
Я сижу за столом, от старания упираясь языком в
щеку, п вывожу палочки — одну, другую, третью, сотую,
тысячную. Я вывел не меньше миллиона палочек, потому
что мой учитель утверждал, что, пока они не будут «попиндикулярны», дальше двигаться ни в коем случае нельзя.
Он сидит рядом со мной и учит меня, по временам снисхо­
дительно поглядывая на мать. Он учит не только как пи­
сать, но и как жить, и от этих бесконечных дурацких рассуждений у меня начинает кружиться голова, и палочки
выходят пузатые, хвостатые, какие угодно, но только не
прямые, не «попивдикулярные».
— Каждому охота схватить лакомый кусок,— говорит
он,— и к этому по природе каждый должен стремиться.
Но можно ли подобный кусок назвать обеспечивающим
явлением — это еще вопрос!
2

В. Каверин, т. 3

33

Палочка, палочка, палочка, пятая, двадцатая, со­
тая...
— Я, например, с детства попал в трудную атмосферу,
и мне отнюдь не удалось рассчитывать на рабочую силу
моей матери. Наоборот, когда семейная жизнь пришла
у нас к развалу и отца, как обвиненного в краже лошадей,
приговорили к тюремному заключению, не кто иной, как я,
был вынужден добывать кусок хлеба.
Палочка, палочка, толстая, тонкая, кривая, пузатая,
пятая, двадцатая, сотая...
— Печально то, что, вернувшись из тюрьмы, отец стал
выпивать, а поскольку человек углубляется в пьянство,
постольку разрушается и его хозяйство. Потом его встре­
тила смерть, и безусловно скоропостижная, потому что она
явилась следствием обдирания павшей лошади.
Я отлично знаю, что произошло потом с отцом моего
учителя: он распух, и «начатый делать гроб пришлось
спешно переделывать, ибо фигура покойника до трех раз
превзошла его, живого, по объему». Эта отвратительная
смерть однажды приснилась мне...
Палочка, палочка, палочка... перо скрипит, палочка,
клякса...
— И опустела наша родовая избенка. Но я отнюдь не
пал духом и не сел на шею матери в одиннадцать лет.
Учитель смотрит на меня. Мне только десять, но я на­
чинаю беспокойно ерзать на табурете.
— Я поступил в ресторан, я стал слугой и побегушкой,
но перестал, как лишний рот, отражаться на заработке
моей матери.
Без сомнения, именно эта удивительная манера выра­
жаться произвела такое сильное впечатление на мою мать.
Если бы Гаер говорил просто, она бы мигом догадалась,
что это обыкновенный человек — глупый, ленивый и жес­
токий. Впрочем, о том, что он очень жесток, она скоро
узнала.
Она сидит за тем же столом и слушает его как зачаро­
ванная. Она чинит рубашки — отцовские рубашки,— и я
знаю, для кого она их чинит. С предчувствием какой-то
беды я поднимаю глаза на ее бледное лицо, на черные во­
лосы с пробором посередине, на тонкие руки — и возвра­
щаюсь к своим палочкам... Очень хочется провести хоть
одну длинную черту вдоль строчки, вышел бы прекрасный
забор, но... нельзя! Палочки должны быть «попиндикулярны».
34

— Между тем моя мать,— продолжал Гаер,— стала за­
метно подаваться в сторону доброхотных подаяний. Что
же я сделал? Сознавая, что для моего развития это являет­
ся безусловным минусом, я обратился к моему дяде, не­
забвенной памяти Никите Зуеву, и попросил его повлиять
на мать...
Сотый раз я слышу про этого незабвенной памяти дя­
дю, и мне представляется, как старый жирный человек с
таким же угреватым лицом приезжает на розвальнях
из деревни, снимает желтую шубу и входит, отряхивая
снег и крестясь на икону. Он бьет мать, а маленький
Гаер Кулий етоит и спокойно смотрит, как бьют его
мать.
Палочки, палочки... Но забор уже давно нарисован, и,
хотя я отлично знаю, что мне сейчас попадет, я быстро
рисую над забором солнце, птиц, облака. Продолжая гово­
рить, Гаер косится на меня, я торопливо закрываю солн­
це и птиц рукавом. Поздно Г Он берет в руки мою тетрад­
ку. Он поднимает брови. Я встаю...
— А вот теперь посмотрите, Аксинья Федоровна, чем
занимается ваш любезный сынок!
И моя мать, которая никогда не била детей, пока был
жив отец, берет меня за ухо и стучит моей головой о стол.
Бывали и другие вечера: случалось, что мой будущий
отчим читал вслух. И как не похожи были эти чтения
на наши с Петькой Сковородниковым в Соборном саду!
Гаер читал всегда одну и ту же книгу: «Из дневника
артурца», с таким стихотворением, напечатанным на
обложке:
Ныне полный кавалер,
Защищая царя и отечество,
Шкуры своей не жалел,
Пять ран и две контузии получил,
Но хорошо и врага проучил.

И эту книгу он читал с таким назидательно-угрожающим
выражением, как будто не кто иной, как я, был виноват
во всех бедствиях храброго артурца.
Уроки прекратились в тот день, когда Гаер Кулий пе­
реехал к нам. Накануне была отпразднована свадьба, на
которую, сказавшись больной, не пришла тетя Даша.
Я помню, какая нарядная сидела на свадьбе мать. Она
была в белой жакетке рытого бархата — подарок жени­
ха — и причесана, как девушка: косы крест-накрест во2*

35

круг головы. Она разговаривала, пила, улыбалась, но ино­
гда со странным выражением проводила рукой по лицу.
Гаер Кулий произнес речь, в которой указал на свои за­
слуги перед бедной семьей, «безусловно шедшей к раз­
валу, поскольку ее бывший глава оставил разрушитель­
ную картину», и, между прочим, упомянул о том, что он
открыл передо мной «общее образование», очевидно по­
нимая под этим словом «попиндикулярные» палочки.
Едва ли мама слышала эту речь. Опустив глаза, она
сидела рядом с женихом и, вдруг нахмурясь, смотрела
прямо перед собой с растерянным выражением.
Сковородников, крепко выпив, подошел к ней и ударил
по плечу:
— Эх, Аксинья, променяла ты...
Она стала беспомощно, торопливо улыбаться.
Месяца два после свадьбы мой отчим служил на при­
стани в конторе, и, хотя очень тяжело было видеть, как
он приходит и садится, развалясь, на то место, где преж­
де сидел отец, и ест его ложкой из его тарелки, все-таки
еще можно было жить, убегая, отмалчиваясь, возвращаясь
домой, когда он уже спал. Но вскоре за какие-то темные
дела его выгнали из конторы, и жизнь сразу стала невы­
носимой. Несчастная мысль заняться нашим воспита­
нием — моим и сестры — пришла в эту туманную голову,
и у меня не стало больше ни одной свободной минутки.
Теперь я догадываюсь, что в юности он служил в ла­
кеях — видел же он где-нибудь все эти смешные и стран­
ные штуки, которым он обучал меня и сестру!
Прежде всего он потребовал, чтобы мы приходили здо­
роваться с ним по утрам, хотя мы спали на полу в двух
шагах от его кровати. И мы приходили. Но никакие силы
не могли заставить меня произнести: «Доброе утро,
папа!» Утро было не доброе, и папа был не папа. Нельзя
было прежде него садиться за стол, а чтобы встать, нуж­
но было попросить у него позволения. Мы должны были
благодарить его, хотя мать по-прежнему стирала в боль­
нице, а обед, купленный на ее и мои деньги, варила сест­
ра. Я помню отчаяние, овладевшее мной, когда бедная
Саня встала из-за стола и, некрасиво присев, как он ее
учил, сказала в первый раз: «Благодарю вас, папа». Как
мне хотелось бросить в это толстое лицо тарелку с недое­
денной кашей! Я не сделал этого и до сих пор жалею...
Как я его ненавидел! Мне противны были его походка,
его храп, его волосы, даже его сапоги, которые с мрачной
36

энергией он сам чистил каждое утро. Просыпаясь по но­
чам, я подолгу с ненавистью смотрел на его толстое спя­
щее лицо. Он не подозревал, какой опасности подвергал­
ся! Я бы убил его, если бы не тетя Даша.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ТЕТЯ ДАША

Я не стал бы, пожалуй, и вспоминать это время,
но другой и милый образ встает передо мной — тетя
Даша, которую я тогда впервые сознательно оценил и
полюбил.
Я приходил к ней и молчал: она и так все знала. Что­
бы утешить меня, она рассказывала мне историю своей
жизни. С удивлением я узнал, что ей нет еще и сорока лет.
А мне она казалась настоящей бабушкой, в особенности
когда, надев очки, она читала по вечерам чужие пись­
ма, занесенные на наш двор половодьем (она их еще
читала).
Двадцати пяти лет она осталась вдовой: ее муж был
убит в самом начале русско-японской войны. На комоде,
покрытом кружевной накидкой, между вазами голубого
витого стекла, стоял его портрет. А за портретом храни­
лось письмо, которое я, разумеется, знал наизусть. По­
ходная канцелярия 26-го Восточно-Сибирского стрелково­
го полка извещала тетю Дашу, что ее муж, рядовой Федор
Александрович Федоров, награжденный знаками отличия
военного ордена 3-й и 4-й степеней, пал геройской смертью
в бою с японцами. Герой! Долго еще при этом слове мне
представлялся коротко остриженный мужчина с усами и
бородкой, сидящий на фоне снежных гор в камышовом
кресле.
Каждый вечер тетя Даша читала по одному письму —
это стало для нее чем-то вроде обряда. Обряд начинался
с того, что тетя Даша пробовала угадать содержание
письма по конверту, по адресу, в большинстве случаев
совершенно размытому водой.
Потом происходило чтение — именно происходило,—
неторопливое, с долгими вздохами, с ворчаньем, когда по­
падались неразборчивые слова. Тетя Даша радовалась
чужим радостям, сочувствовала чужим горестям, одних
поругивала, других хвалила. Выходило, одним словом, что
37

все эти письма адресованы ей. Точно так же она читала
и книги. Семейные и любовные дела разных князей и гра­
фов, героев приложений к журналу «Родина», тетя Даша
разбирала так, как будто все князья и графы жили на
соседнем дворе.
— А барон-то Л.,— говорила она оживленно,— так я
и знала, что он бросит мадам де Сан-Су. Милая, милая,
а вот — на тебе! Хорош, голубчик!
Когда, спасаясь от Гаера Кулия, я проводил у нее ве­
чера, она уже дочитывала почту — оставалось не больше
пятнадцати писем. Среди них было одно, которое я дол­
жен привести здесь. Тетя Даша не поняла его. Но мне
и тогда казалось, что оно чем-то связано с письмом штур­
мана дальнего плавания.
Вот оно (первые строчки тетя Даша не могла разо­
брать) :
— «...Молю тебя об одном: не верь этому человеку!
Можно смело сказать, что всеми нашими неудачами мы
обязаны только ему. Достаточно, что из шестидесяти со­
бак, которых он продал нам в Архангельске, большую
часть еще на Новой Земле пришлось пристрелить. Вот
как дорого обошлась нам эта услуга! Не только я один —
вся экспедиция шлет ему проклятия. Мы шли на риск,
мы знали, что идем на риск, но мы не ждали такого уда­
ра. Остается делать все, что в наших силах. Как много
я мог бы рассказать тебе о нашем путешествии! Для Ка­
тюшки хватило бы историй на целую зиму. Но какой це­
ной приходится расплачиваться, боже мой! Я не хочу,
чтобы ты подумала, что наше положение безнадежно.
Но вы все-таки не особенно ждите...»
Тетя Даша читала запинаясь, поглядывая на меня че­
рез очки, с поучительным выражением. Я слушал ее. Я не
знал, что через несколько лет буду мучительно вспоми­
нать каждое слово.
Письмо было длинное, на семи или восьми страни­
цах,— подробный рассказ о жизни корабля, затертого
льдами и медленно двигающегося на север. Меня особен­
но поразило, что лед был даже в каютах и каждое утро
приходилось вырубать его топором.
Я мог бы рассказать своими словами о том, как, охо­
тясь па медведей, упал в трещину и разбился насмерть
матрос Скачков, о том, как все измучились, ухаживая за
больным механиком Тиссом. Но дословно я запомнил толь­
ко те несколько строк, которые приведены выше.
38

Тетя Даша все читала, вздыхая, и словно туманная
картина представлялась мне: белые палатки на белом сне­
гу; собаки, тяжело дыша, тащат сани; огромный человек,
великан, в меховых сапогах, в меховой высоченной шап­
ке, идет навстречу саням, как поп в меховой рясе...
Однажды, придя к тете Даше, я застал ее в слезах.
Она плакала перед комодом, на котором стоял портрет ее
мужа, героя русско-японской войны. Увидев меня, она со­
драла с головы платок.
— Вот что делает со мною, кровопийца, ругатель! —
сказала она мне с такой злобой, что я удивился.-— Вот
как надругался! Думаете, сирота, так и некому меня охра­
нить?.. Найдется!
— Тетя Даша!
— Найдется!—повторила она и снова заплакала.—
Не буду я терпеть. Уеду, вот тебе и вся стать... Поминай
как звали!
Она села на кровать, сняла ботинок и швырнула его
об пол.
— Пускай возьмут тебя черти! — сказала она торжест­
венно.— И сам ты, старый черт, помни и знай: я тебе не
пара! Не будет этого никогда...
Я понял, что она ругала старика Сковородникова, и
спросил, что он сделал. Но она только махнула рукой.
Мне еще тогда показалось, что она сама хорошенько
не знает, обидел он* ее или нет. Во всяком случае, он ска­
зал ей что-то особенное, потому что вечером тетя Даша
надела свой черный кружевной платок и пошла к цыган­
ке-гадалке, которая жила на соседнем дворе.
Вернулась она5 задумчивая, тихая и больше не ругала
Сковородникова; наоборот, вдруг сказала про себя: «и не­
пьющий».
Это странное'поведение продолжалось и на следующий
день. Тетя Даша сидела во дворе и вязала, когда у ворот
появился незнакомый’ красномордый человек в грязном
парусиновом- пальто, в толстых сапогах. Осмотревшись, он
направился к старику Сковородникову, варившему свой
универсальный клей на крыльце:
— Это вы-с продаете дом?
Сковородников посмотрел на него; потом- на тетю Дашу.
— Я,— отвечал он,— продаю этот дом и все имущество
по причине отъезда.
Тетя Даша взволнованно зашептала, зашептала, вско­
чила, уронив стул, и, как вчера, содрала с головы платок.
39

— Земля имеется?
— Имею землю, ограниченную в пределах забора.
Тетя Даша шептала все громче.
— Не продается! — вдруг закричала она.— Не про­
дажный этот дом! Уходите!
Сковородников с хитрым выражением закрыл один
глаз.
— Ты хозяин? — вдруг быстро спросил его человек в
парусиновом пальто.
- Я.
— Так что же — продаешь, нет?
— Вот говорят — не продается,— самодовольно сказал
Сковородников и захохотал.
Петька был при этой сцене. Он стоял на пороге кухни
и презрительно усмехался. Я ничего не понимал. Но вско­
ре все разъяснилось.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

РАЗГОВОР С ПЕТЬКОЙ

Еще сидя над «попиндикулярными» палочками, я за­
думал удрать. Недаром рисовал я над забором солнце,
птиц, облака! Потом я забыл эту мысль. Но с каж­
дым днем мне все трудней становилось возвращаться
домой.
С матерью я почти не встречался. Она уходила, когда
я еще спал. Иногда, просыпаясь по ночам, я видел ее за
столом. Белая как мел от усталости, она медленно ела, и
даже Гаер немного робел, встречаясь с ее черными, ис­
подлобья, глазами.
Сестру я очень любил. Но уж лучше бы я и ее не лю­
бил. Я помню, как этот подлец Гаер избил ее до полу­
смерти за то, что она пролила рюмку постного масла. Ее
прогнали из-за стола, но я тайком принес ей картошки.
Она ела ее и горько плакала, и вдруг спохватилась — не
потеряла ли она свои цветные стеклышки, когда ее били.
Стеклышки нашлись. Она засмеялась, доела картошку и
снова начала плакать...
Должно быть, уже приближалась осень, потому что
мы с Петькой бродили по Соборному саду и подкидывали
босыми ногами листья. Петька врал, будто старинный,
прикрытый горкой подкоп, на котором мы сидели, ведет
40

из сада на тот берег реки под водой и будто Петька один
раз дошел до середины.
— Всю ночь шел,— небрежно сказал Петька.— Там
скелеты на каждом шагу.
С горки был виден на высоком берегу Покровский мо­
настырь, белый, окруженный невысокими крытыми сте­
нами, за ним — луга, то светло-зеленые, то желтые, под
ветром менявшие цвета, как море.
Но тогда мы с Петькой очень мало думали о красоте
природы. Мы лежали на горке вниз животами и сосали
какие-то горькие корешки, про которые Петька говорил,
что они сладкие.
Помнится, разговор начался с крыс: живут ли в под­
копе крысы? Петька сказал, что живут, сам видел, и что
у крыс, как у пчел, бывает царица-матка.
— Они в високосный год все передохнут,— добавил
он,— а царица опять наплодит. Она громадная, как зай­
чиха.
— Врешь!
— Вот те крест,—равнодушно сказал Петька.
У пас было как бы условлено, о чем можно врать, а
о чем нет. Мы уже и тогда, мальчиками, уважали друг
друга.
— А в Туркестане крыс нет,— задумчиво доба­
вил Петька,— там тушканчики, и в степи полевые кры­
сы. Но это совсем другое: они едят траву, вроде кро­
ликов.
Он часто говорил о Туркестане. Это был, по его словам,
город, в котором груши, яблоки, апельсины росли прямо
на улицах, так что можно срывать их сколько угод­
но и никто за это не всадит тебе в спину хороший заряд
соли, как сторожа в наших фруктовых садах. Спят там
на коврах, под открытым небом, потому что зимы
не бывает, а ходят в одних халатах — ни тебе сапог, пи
пальто.
— Там турки живут. Все вооруженные поголовно. Кри­
вые шашки в серебре, за опояском нож, а на груди пат­
роны. Поехали, а?
Я решил, что он шутит. Но он не шутил. Немного по­
бледнев, он вдруг отвернулся от меня и встал, взволнован­
но глядя на далекий берег, где знакомый старый рыбак
спал над своими удочками, у самой воды вставленными
в гальку. Мы помолчали.
— А батька? Отпустит?
41

— Стану я его спрашивать! Ему теперь не до меня.
— Почему?
— Потому, что он женится,— с презрением сказал
Петька.
Я был поражен.
— На ком?
— На тете Даше.
— Врешь!
— Он ей сказал, что, если она за него не выйдет, он
дом продаст, а сам пойдет по деревням кастрюли лудить.
Она сперва ершилась, а потом согласилась. Влюблена,
что ли! — презрительно добавил Петька и плюнул.
Я еще не верил. Тетя Даша! Замуж! За старика Ско­
вородникова? Которого она так ругала!
— А тебе что?
— Ничего,— сказал Петька.
Он насупился и заговорил о другом. Два года то­
му назад умерла его мать, и он, плача, не помня себя,
пошел со двора и забрел так далеко, что его насилу
отыскали. Я вспомнил, как его за это дразнили маль­
чишки.
Мы еще немного поговорили, а потом легли на спину,
раскинув руки крестом, и стали смотреть в небо. Петька
уверял, что, если так пролежать минут двадцать, не ми­
гая, можно днем увидеть звезды и луну. И вот мы лежали
и смотрели. Небо было ясное, просторное; где-то высоко,
перегоняя друг друга, быстро шли облака. Глаза мои на­
лились слезами, но я изо всех сил старался не мигать.
Луны все не было, а про звезды я сразу понял, что Петь­
ка соврал.
Где-то шумел мотор. Мне показалось, что это военный
грузовик работает на пристани (пристань была внизу, под
крепостной стеной). Но шум приближался.
— Аэроплан,— сказал Петька.
Он летел, освещенный солнцем, серый, похожий на
красивую крылатую рыбу. Облака надвигались на него —
он летел против ветра. Но с какой свободой, впервые по­
разившей меня, он обошел облака! Вот он был уже за По­
кровским монастырем; черная крестообразная тень бежа­
ла за ним по лугам на той стороне реки. Он давно исчез,
а мне все казалось, что я еще вижу вдалеке маленькие
серые крылья.

42

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ГАЕР КУЛИЙ
В БАТАЛЬОНЕ СМЕРТИ

У Петьки был родной дядя в Москве, и весь наш план
держался на этом дяде. Дядя работал на железной доро­
ге — Петька утверждал, что машинистом, а я думал, что
кочегаром. Во всяком случае, прежде Петька всегда на­
зывал его кочегаром. Этот машинист-кочегар служил на
поездах, пять лет тому назад ходивших из Москвы в Таш­
кент. Я говорю с такой точностью — пять лет — потому,
что от дяди уже пять лет не было писем. Но Петька гово­
рил, что это ничего не значит, потому что дядя всегда
редко писал, а работает он на тех же самых поездах, тем
более что последнее письмо пришло из Самары. Мы вме­
сте посмотрели карту, и действительно оказалось, что Са­
мара находится между Москвой и Ташкентом.
Словом, нужно было только разыскать этого дядю. Ад­
рес его Петька знал,— если бы и не знал, всегда можно
по фамилии найти человека. Насчет фамилии у нас не
было ни малейших сомнений: Сковородников — такая же,
как у Петьки.
Так представлялась нам вторая часть пути: дядя дол­
жен был просто отвезти нас из Москвы в Ташкент на па­
ровозе. Но как добраться до Москвы?
Петька не уговаривал меня. Но с каменным лицом он
выслушивал мои робкие возражения. Он не отвечал мне —
ему было все ясно. А мне ясно было только одно: если бы
не Гаер, я бы никуда не ушел. И вдруг оказалось, что он
уходит,— он уходит, а я остаюсь.
Это был памятный день. В военной форме, в новых,
блестящих, скрипящих сапогах, в фуражке набекрень,
из-под которой ровной волной выходили кудри, он явился
домой и положил на стол двести рублей.
По тому времени это были неслыханные деньги, и мать
с невольной жадностью прикрыла их руками.
Но меня, и Петьку, и всех мальчишек с нашего двора
поразили не деньги — нет! Совсем другое! На рукаве его
форменной гимнастерки был вышит череп, а под чере­
пом — скрещенные кости. Отчим поступил в батальон
смерти.
Человек с барабаном вдруг появлялся на каком-ни­
будь собрании, на гулянье — везде, где было много на43

роду. Он бил в барабан — все умолкали. Тогда другой че­
ловек, большей частью офицер, с таким же черепом и ко­
стями на рукаве, как у моего отчима, начинал говорить.
От имени Временного правительства он приглашал всех
в батальон смерти. Но хотя он и утверждал, что каждый
записавшийся получит шестьдесят рублей в месяц плюс
офицерское обмундирование, не считая подъемных, нико­
му не хотелось умирать за Временное правительство, и
в батальон смерти записывались главным образом такие
жулики, как мой отчим.
Но в тот день, когда, торжественно-мрачный, он
пришел домой в новой форме и принес двести рублей,
он никому не казался жуликом. Даже тетя Даша, ко­
торая его ненавидела, вышла и неестественно поклони­
лась.
Вечером он пригласил гостей и произнес речь.
— Все эти проделываемые начальством процедуры,—
сказал он,— имеют назначение оградить свободу револю­
ции от нищих, абсолютное большинство которых состав­
ляют евреи. Нищие и большевики создают подлую аван­
тюру, от которой безусловно страдают все плоды сущест­
вующего порядка. Для нас, защитников свободы, эта тра­
гедия решается очень просто. Мы берем в свои руки ору­
жие, и горе тому, кто ради удовлетворения личной власти
покусится на революцию и свободу! Свобода стоит дорого.
Задешево мы ее не отдадим! Такова в общих чертах окру­
жающая момент обстановка!
Мать была очень весела в этот вечер. В белой бархат­
ной жакетке, которая очень шла к ней, она с бутылкой
вина обходила гостей и после каждой рюмки все подли­
вала. Приятель отчима, коротенький любезный толстяк,
тоже из батальона смерти, встал и почтительно предло­
жил выпить за ее здоровье. Он от души смеялся, когда
отчим говорил, а теперь стал очень серьезен. Высоко под­
няв бокал с вином, он чокнулся с матерью и коротко ска­
зал: «Ура!»
Все закричали: «Ура!» Она смутилась. Немного поро­
зовев, она вышла на середину комнаты и низко, по-старииному, поклонилась.
— Красавица! — громко сказал толстяк.
Потом Сковородников произнес ответную речь. Он был
пьян и поэтому говорил с очень длинными паузами, во
время которых все молчали.
— Каждый должен понимать о смерти,— сурово ска44

зал он.—Тем более, кое-кто только напрасно коптит небо,
и ему одна дорога — в ваш батальон. Но меня, например,
туда калачом не заманишь. Почему? Потому, что я за
вашу свободу умирать не желаю. Ваша свобода — это тор­
говля. И ваш батальон — та же торговля. Продажа своей
будущей смерти за двести рублей. Позвольте, а если я не
умру? Деньги обратно?
Он сказал еще что-то про министров-капиталистов и
сел. Сжав кулаки, отчим подошел к нему. Плохо кончился
бы этот праздник... Но толстяк (который от души смеял­
ся и над ответной речью) вскочил и бросился между
ними.
Пока он уговаривал отчима, Сковородников вышел,
нарочно громко стуча сапогами.
Но праздник все-таки кончился плохо.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ДАЛЬНИЕ ПРОВОДЫ

Должно быть, шел третий час, я давно спал и про­
снулся от крика. Табачный дым неподвижно висел над сто­
лом, все давно ушли, отчим спал на полу, раскинув руки
и ноги. Крик повторился. Я узнал голос тети Даши и по­
дошел к окну. Какая-то женщина лежала во дворе, и тетя
Даша громко дула ей в рот.
— Тетя Даша!
Как будто не слыша меня, тетя Даша вскочила, за­
чем-то обежала наш дом и постучала в окно:
— Воды дайте!.. Петр Иваныч, там Аксинья лежит!
Я открыл дверь. Она вошла и стала будить отчима:
— Петр Иваныч! Ах ты господи!.. (Отчим только мы­
чал.) Саня, нужно ее сюда перенести. Она, должно быть,
упала во дворе и расшиблась... Петр Иваныч!
С закрытыми глазами отчим сел, потом снова лег. Так
мы его и не добудились.
Всю ночь мы возились с матерью, и только под утро
она пришла в себя. Это был простой обморок, но, падая,
она ударилась головой о камни, и мы, к несчастью, узнали
об этом лишь от доктора к вечеру другого дня. Доктор ве­
лел прикладывать лед. Но покупать лед всем показалось
странным, и тетя Даша решила вместо льда прикладывать
мокрое полотенце.
45

Я помню, как Саня выбегала во двор, плача мочила
полотенце в ведре и возвращалась, вытирая слезы ла­
донью. Мать лежала спокойная, такая же бледная, как
всегда. Ни разу она не спросила об отчиме, на другой день
перебравшемся в свой батальон, но зато нас — меня и сест­
ру — не отпускала от себя ни на шаг. Тошнота мучила ее,
она поминутно щурилась, как будто старалась что-то раз­
глядеть, и это почему-то очень не нравилось тете Даше.
Она проболела три недели и, кажется, уже начинала по­
правляться. И вдруг на нее «нашло».
Однажды я проснулся под утро и увидел, что она си­
дит в постели, спустив босые ноги на пол.
— Мама!
Она посмотрела на меня исподлобья, и вдруг я понял,
что она меня не видит.
— Мама! Мама!
Все с тем же внимательным, строгим выражением она
отвела мои руки, когда я хотел ее уложить...
С этого дня она перестала есть, и доктор велел кормить
ее насильно яйцами и маслом. Это был прекрасный совет,
но у нас не было денег, а в городе не было ни яиц, ни
масла.
Тетя Даша ругала ее и плакала, а мать лежала рас­
сеянная, мрачная, перекинув на грудь черные косы, и не
говорила ни слова. Только раз, когда тетя Даша в отчая­
нии объявила, что она знает, почему мать не ест: не хочет
жить, потому и не ест,— мать пробормотала что-то, нахму­
рилась и отвернулась.
Она стала очень ласкова со мной с тех пор, как забо­
лела, и даже как будто полюбила не меньше, чем Саню.
Часто она подолгу смотрела на меня — внимательно и, ка­
жется, с каким-то удивлением. Никогда она не плакала до
болезни, а теперь — каждый день. И я понимал, о чем она
плачет. Она жалела, что прежде не любила меня, раскаи­
валась, что забыла отца, быть может, просила прощения
за Гаера, за все, что он с нами делал. Но какое-то оцепе­
нение нашло на меня. Все валилось из рук, я ничего не де­
лал, ни о чем не думал. Таков был и наш последний раз­
говор — ни я, ни она не произнесли ни слова. Она только
подозвала меня и взяла за руку, качая головой и с трудом
удерживая дрожащие губы. Я понял, что она хочет про­
ститься. Но, как чурбан, я стоял, опустив голову и упорно
глядя вниз, на пол.
На другой день она умерла...
46

В полной походной форме, с винтовкой за плечами,
с гранатой у пояса, отчим плакал в сенях, но никто по­
чему-то не обращал на него никакого внимания.
Мы с сестрой сидели на дворе, и все, кто бы ни пришел,
останавливались подле нас и говорили одно и то же: «Не­
бось жалко вам маму?» или: «Теперь одни остались, си­
ротки?» Это был какой-то один страшный обряд —и то,
что старухи, приходившие к Сковородниковым играть в
«козла», заперлись у нас, а потом, с подоткнутыми юбка­
ми, с засученными рукавами, выносили ведра, как будто
мыли полы, и то, что тетя Даша бегала за какой-то «по­
дорожной». Мне казалось, что мы должны сидеть во
дворе, пока не кончится этот обряд. И вот мы сидели и
ждали.
Через много лет я прочитал у Бальзака, что «наблюда­
тельность обостряется от страданий», и тотчас же вспо­
мнил эти дни, когда обряжали, отпевали и хоронили мать.
Мне запомнилось каждое слово, каждое движение — и свое
и чужое. Я понял, почему в первый день при матери, ле­
жавшей на столе с иконкой в сложенных руках, все гово­
рили шепотом, потом все громче и наконец своими обык­
новенными голосами. Они привыкли — и Сковородников,
и отчим, и тетя Даша,— уже привыкли к тому, что она
умерла! Я с ужасом заметил, что и сам вдруг начинал ду­
мать о другом.
Неужели и я привык, неужели я думаю о битке со свин­
цовой пулей, который Петька подарил мне уже давно, а я
из-за смерти матери так и не собрался испытать этот би­
ток? И сейчас же с раскаянием я принуждал себя думать
о маме.
Так было и в день похорон.
У Сани болела голова, и ее оставили дома. Отчим, кото­
рого с утра вызвали в батальон, опоздал к выносу, и мы,
прождав его добрых два часа, одни отправились за гробом.
Мы — это Сковородников, тетя Даша и я.
Они шли пешком; тетя Даша держалась за какую-то
скобу, чтобы не отставать, а меня посадили на колесницу.
Стыдно вспомнить, но я чувствовал гордость, когда зна­
комые мальчишки встречались по дороге и, остановившись,
провожали нашу процессию глазами или когда кто-нибудь
на две-три минуты присоединялся к нам, чтобы спросить,
кого это хоронят. Сейчас же я начинал ругать себя. Но мы
ехали все дальше и дальше, равнодушный кучер в кепке
и грязном балахоне сонно покрикивал на клячу, и мысль
47

опять начинала бродить бог весть где — далеко от этого
бедного, едва прикрытого белой тряпкой гроба.
Вот Застенная: вдоль городской стены деревянные
щиты закрывали проломы, чтобы никто не прошел в Лет­
ний сад без билета. И никто, кроме нас с Петькой, не знал,
что предпоследний щит можно раздвинуть — и пожалуй­
ста, ты в саду! Хочешь — слушай музыку, хочешь — нарви
тайком левкоев в садоводстве и после спектакля продавай
публике... пять копеек за пучок!
Вот кадетский корпус; возы с матрацами стоят во дво­
ре, и люди в светлых шинелях, не то офицеры, не то гим­
назисты, зачем-то тащат матрацы, закладывают ими окна
во втором этаже. Вот Афонина горка, про которую в городе
говорили, что это засыпанная церковь и в пасхальную ночь
из-под земли слышится пение. Кто-то копошился на Афо­
ниной горке, и, приглядевшись, я различил те же светлые
шинели, мелькавшие среди наваленных веток.
И вдруг я очнулся. Я вспомнил, что, еще когда мы про­
езжали Базарную площадь, у ворот присутствия стоял ча­
совой, в саду за решеткой торопливо ходили какие-то люди
в штатском и один из них тащил пулемет. Магазины были
закрыты, улицы пусты, за Сергиевской мы не встретили ни
одного человека. Что случилось?
Кучер в грязном балахоне торопился, то и дело под­
хлестывая лошадь. Тетя Даша и Сковородников едвапо­
спевали. Мы выехали на Посадскую пустошь — так назы­
валось пустое, грязное место между городом и Посадом,—
а там спуск к реке, Мельничий мост... Что-то коротко про­
стучало вдалеке, кучер испуганно оглянулся и нереши­
тельно поднял кнут. Тетя Даша догнала нас и стала ру­
гаться:
— Ошалел, что ли? Не дрова везешь!
— Стреляют,— мрачно возразил кучер.
Спуск к реке был прорыт в косогоре, и несколько ми­
нут мы ехали, ничего не видя по сторонам. Где-то стреляли,
но все реже. Мельничий мост, с которого я не раз ловил
пескарей, был уже виден. И вдруг кучер привстал, за­
махнулся... Лошадь рванулась, и мы помчались вдоль
берега, далеко за собой оставив Сковородникова и тетю
Дашу.
Наверно, это были пули, потому что мелкие щепочки
стали отлетать от колесницы и одна попала мне прямо
в лицо. Резной столбик, за который я держался рукой, за­
шатался, заскрипел, нас тряхнуло, и он упал на дорогу.
48

Я слышал, как где-то позади кричал Сковородников, пла­
чущим голосом ругалась тетя Даша.
Надвинув пониже свою кепку и крутя над головой кну­
том, кучер гнал лошадь прямо на мост, как будто не видя,
что въезд перегорожен какими-то балками, досками, кир­
пичами. Раз! Лошадь попятилась, рванулась направо, на­
лево и остановилась.
Среди людей, выбежавших к нам из-за балок, я узнал
знакомого наборщика, который прошлым летом снимал
комнату у гадалки на соседнем дворе. В руках у него была
винтовка, а за кожаным поясом, выглядевшим очень стран­
но на обыкновенном пальто, торчал наган. Все они были
вооружены, у некоторых были даже шашки.
Кучер слез, подоткнул балахон и, засунув кнут в сапог,
стал ругаться.
— Что же вы, не видите — похороны? Чуть лошадь не
застрелили!
— Мы не стреляли, это ты под кадет попал,— возразил
наборщик.— А ты не видишь, дурак, что баррикады?
— Как твоя фамилия? — кричал кучер.— Вы мне от­
ветите! Кто за ремонт платить будет? — Он ходил вокруг
колесницы и трогал пальцем побитые места.— Вы мне спи­
цу сломали!
— Дурак,— снова сказал наборщик,— говорят тебе —
не мы! Станем мы по гробам стрелять. Дура!
— Кого хоронишь, мальчик? — тихо спросил меня по­
жилой человек в папахе, на которой вместо кокарды была
красная лента.
— Мать,— с трудом сказал я.
Он снял папаху.
— Вы, товарищи, потише,—сказал он.— Похороны.
Вот парнишка мать провожает. Нехорошо все-таки.
Все посмотрели на меня. Наверно, у меня -был неваж­
ный вид, потому что, когда все было улажено и тетя Даша,
плача, догнала нас и мы через мельницу выехали на мост,
я нашел в кармане своей курточки два куска сахару и бе­
лый сухарь.
Измученные, мы вернулись домой после похорон.
Над городом стояло зарево: горели казармы Красно­
ярского полка. У понтонного моста Сковородников оклик­
нул знакомого постового, и начался длиннейший разговор,
из которого я ничего не понял: кто-то где-.. разобрал путн,
конный корпус идет на Петроград, вокзал занят батальо­
ном смерти. Фамилия «Керенский» с разными прибав49

лениями повторялась ежеминутно. Я чуть стоял на ногах,
тетя Даша охала и вздыхала.
Сестра спала, когда мы вернулись. Не раздеваясь, я сел
подле нее на постель.
Не знаю почему, в эту ночь, первую ночь, когда мы
остались одни, тетя Даша не ночевала у нас. Она принесла
мне каши, но мне не хотелось есть, и она поставила та­
релку на окно. На окно — не на стол, где утром лежала
мать. Утром, а сейчас ночь. Саня спит на ее постели. На
ее постели, на том месте, где она лежала с венчиком на
лбу, с подорожной в руке,— я и не знал, что так назы­
вается эта свернутая трубкой бумага.
Я встал и подошел к окну. Темно было на дворе, а над
рекой — зарево, черно-дымные полосы разгорались и гасли.
Казармы горят, но ведь они за железной дорогой, да­
леко, совсем в другой стороне...
Я вспомнил, как она взяла меня за руку, качая голо­
вой и стараясь не плакать. Почему я ничего не сказал ей?
Она очень ждала хоть одного слова.
Галька накатывала на берег —должно быть, поднялся
ветер, и дождь стал накрапывать. Долго, ни о чем не ду­
мая, я смотрел, как большие, тяжелые капли скатывались
по стеклу — сперва медленно, потом все быстрее и быстрее.
Мне приснилось, что кто-то рванул дверь, вбежал в
комнату и скинул мокрую шинель на пол. Я не сразу до­
гадался, что это вовсе не сон. Отчим метался по дому, на
ходу стаскивая с себя гимнастерку. Скрипя зубами, он ста­
скивал ее, а она не шла, облепила спину. Голый, в одних
штанах, он бросился к своему сундуку и вынул из него
заплечный мешок.
— Петр Иваныч!
Мельком он взглянул на меня и ничего не ответил.
Мохнатый и потный, он торопливо перекладывал белье
из сундука в мешок. Он закатал одеяло, прижал коленом,
перетянул ремнем. Все время он злобно двигал губами, и
сжатые зубы становились видны — крупные и длинные,
настоящие волчьи.
Три гимнастерки он надел на себя, а четвертую сунул
в мешок. Должно быть, он забыл, что я не сплю,— иначе,
пожалуй, посовестился бы сорвать с гвоздя и сунуть туда
же, в мешок, мамину бархатную жакетку.
— Петр Иваныч!
— Молчи! — подняв голову, сказал он.— Все к черту!
Он переобулся, надел шинель и вдруг увидел на рука50

ве череп и кости. С ругательством он снова скинул шинель
и стал срывать череп и кости зубами. Мешок на плечо — и
на много лет этот человек исчез из моей жизни! Оста­
лись только грязные следы на полу да пустая жестянка от
папирос «Катык», в которой он держал запонки и цветные
булавки.
Все объяснилось на другой день. Военно-революцион­
ный комитет объявил в городе Советскую власть. Батальон
смерти и добровольцы выступили против него и были
разбиты.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
БЕГСТВО. Я НЕ СПЛЮ.
Я ПРИТВОРЯЮСЬ, ЧТО СПЛЮ

Откуда Петька взял, что теперь по всем железным
дорогам можно будет ездить бесплатно? Наверно, слух
о бесплатных трамваях донесся до него в таком преувели­
ченном виде.
— Взрослым нужно командировку,— твердо сказал
он.— А нам — ничего.
Он больше не молчал. Он уговаривал меня, дразнил,
упрекал в трусости и презрительно смеялся. Что бы ни
происходило на белом свете, все убеждало его, что мы, ни
минуты не медля, должны махнуть в Туркестан. Сково­
родников объявил, что он большевик, и велел тете Даше
убрать иконы. Петька сейчас же объяснил это событие
в свою пользу и доказал, что теперь во дворе все равно ни­
кому не будет житья.
— Его бабы загрызут,— сказал он мрачно.— Я теперь
за него не ручаюсь.
Военно-революционный комитет приказал разбить рен­
сковые погреба и спустить вина в Песчинку. Оказалось, что
и это способствует нашему плану.
— Рыба передохнет,— равнодушно, как взрослый, ска­
зал Петька, — и все одно — начнут самогон гнать. Нет, нуж­
но ехать!
Не знаю, уговорил бы он меня в конце концов или нет,
если бы тетя Даша и Сковородников на семейном совете
не решили отдать меня и Саню в приют. Тетя Даша была
мастер на все руки — вышивала рубашки, делала абажу­
ры. Но кому нужны были теперь ее абажуры? Возможно,
что, выходя за Сковородникова, она надеялась поправить
51

свое хозяйство. Но, увлекшись политической деятель­
ностью, старик забросил свой универсальный клей, и жить
окончательно стало нечем.
Со слезами она объявила, что будет ходить к нам в
приют каждый день, что отдает нас только на зиму, а ле­
том мы непременно вернемся. В приюте нас будут кормить,
учить, оденут. Дадут новые сапоги, две рубашки, пальто
с шапкой, чулки и кальсоны. Помню, как я спросил ее:
— А что такое кальсоны?
Мы знали приютских. Это были бледные ребята в се­
рых курточках, в измятых серых штанах. Они здорово
били птиц из рогаток, а потом жарили их у себя в саду и
ели. Вот как их кормили в приюте! Вообще они были
«арестанты», и мы с ними дрались. И вот теперь я стану
«арестантом»!
В тот же день я пошел к Петьке и сказал, что согласен.
Денег у нас было немного — десять рублей. Мы продали
на толкучке мамины ботинки — еще десять. Итого — два­
дцать. С большими предосторожностями было вынесено
из дому одеяло. С такими же предосторожностями оно было
возвращено назад: никто не взял, хотя мы просили очень
дешево — кажется, четыре с полтиной. Как раз эти четыре
с полтиной мы проели, пока таскались по рынку с одея­
лом. Итого — пятнадцать с полтиной.
Петька хотел загнать свои книжки, но книжки, к
счастью, никто не купил. Я говорю — к счастью, потому
что эти книжки стоят теперь в моей библиотеке на самом
почетном месте. Впрочем, одну — кажется, «Юрий Мило­
славский» — удалось продать. Итого шестнадцать.
Мы считали, что этих денег хватит до дяди, а там на­
чнется увлекательная, превосходная паровозная жизнь.
Помнится, нас очень волновал и вызывал множество спо­
ров вопрос о вооружении. У Петьки был финский нож,
который он называл кинжалом. Мы сшили для него чехол
из старого сапога. Но пускаться в путь с одним холодным
оружием было как-то неинтересно. Где достать револьвер?
Одно время мы надеялись, что Военно-революционный
комитет выдаст нам по нагану. Потом решили, что, пожа­
луй, не выдаст, и отправились на толкучку — не продаст
ли нам свое оружие какой-нибудь дезертир?
После долгих поисков мы нашли то, что нам было
нужно.
Это был большой пятиствольный револьвер с резной
деревянной ручкой — именно пятиствольный, я не огово52

рился. Он заряжался со всех своих пяти стволов, и после
каждого выстрела нужно было поворачивать эти стволы
рукой. Без сомнения, это был один из первых револьверов
на земле. Я потом видел такие в музее. Но нам он очень
понравился. Именно эти пять стволов нас поразили. Из та­
кого как ахнешь! Продавал его не дезертир, а старая гене­
ральша — это тоже внушало нам уважение. Словом, из
шестнадцати рублей едва ли осталось бы больше трех с
полтиной, если бы, пока мы ходили за деньгами, генераль­
ша не исчезла вместе со своим револьвером.
Теперь я вижу, что нам все-таки повезло. Случись так,
что мы купили бы это оружие и испытали его (а у нас
уже и порох был заготовлен), вместо маршрута Энск —
Москва — Ташкент мы отцравились бы по маршруту наш
двор — Спасское кладбище.
Итак, решено было ограничиться холодным оружием.
Все остальное было в полном порядке: ботинки креп­
кие, пальто целые, у Петьки даже с бобриковым воротни­
ком, штанов по две пары.
Я был очень мрачен в этот день, и тетя Даша несколько
раз принималась меня утешать. Бедная тетя Даша! Если
бы она знала, что мы отложили наш отъезд только пото­
му, что рассчитывали на ее кокоры! Завтра она должна
была отвести нас с Саней в приют и целый день пекла нам
«в дорогу» кокоры. Она пекла их целый день и все сни­
мала очки и сморкалась.
С меня она взяла торжественное обещание — не воро­
вать, не курить, не грубить, не лениться, не пьянствовать,
не ругаться, не драться,— больше заповедей, чем в Свя­
щенном писании. Сестренке, которая была очень грустна,
она подарила прекрасную старинную ленту.
Разумеется, можно было просто уйти из дому — и по­
минай как звали! Но Петька решил, что- это неинтересно,
и выработал довольно сложный план, поразивший меня
своей таинственностью.
Во-первых, мы должны были дать друг другу «крова­
вую клятву дружбы». Вот она:
«Кто изменит этому честному слову — не получит по­
щады, пока не сосчитает, сколько в море песку, сколько
деревьев в лесу, сколько с неба падает дождевых капель.
Захочет идти вперед — посылай назад, захочет идти нале­
во — посылай направо. Как я ударяю моей шапкой о зем­
лю, так гром поразит того, кто нарушит это честное слово.
Бороться п искать, найти и не сдаваться».
53

По очереди произнося эту клятву, мы должны были по­
жать друг другу руки и разом ударить шапками о землю.
Это было сделано в Соборном саду накануне отъезда. Я ска­
зал клятву наизусть, Петька прочитал по бумажке. Потом
он уколол палец булавкой и расписался на бумажке
кровью: «П. С.», то есть Петр Сковородников. Я с трудом
нацарапал: «А. Г.», то есть Александр Григорьев.
Во-вторых, я должен был лечь в десять часов и притво­
риться, что сплю, хотя никто не интересовался, сплю я
или притворяюсь. В три часа ночи Петька должен был
свистнуть под окном три раза — условный сигнал: все в
порядке, дорога свободна, можно бежать.
Это было гораздо опаснее, чем днем, когда действитель­
но все было в порядке, дорога свободна, когда никто бы
не заметил, что мы убежали. Ночью нас могли сцапать
караулы — город был на осадном положении,— собаки по
всему берегу па ночь спускались с цепей. Но Петька при­
казал, и я повиновался. И вот наступил этот вечер — мой
последний вечер в родном доме.
Тетя Даша сидит за столом и чинит мою рубашку.
Хоть в приюте и дают белье, а все-таки еще одну, на вся­
кий случай! Перед ней — лампа, на лампе — голубой аба­
жур, подарок тети Даши на мамину свадьбу. Теперь у него
какой-то сконфуженный вид — как будто он плохо чув­
ствует себя в нашем опустевшем доме. Темно в углах.
Чайник висит над плитой, а на тени — это не чайник, а
чей-то огромный, перевернутый нос. Из щели под окном
тянет свежестью, пахнет рекой. Тетя Даша шьет и гово­
рит. Она что-то берет со стола, и светлый круг на потол­
ке начинает дрожать. Десять часов. Я притворяюсь, что
сплю.
— Ты, Саня, смотри слушайся брата во всем,—говорит
тетя Даша сестре.—Ты, как девочка, должна на него опи­
раться. Мы всегда опираемся на мужчин, как на силу.
Уж он тебя в обиду не даст.
Сердце щемит, но я стараюсь не думать о Сане. Вот
мы приезжаем в Москву! Петькин дядя встречает нас на
вокзале. Он похож на Сковородникова, но моложе, веселей.
Паровоз стоит на далеких путях, черный человек подбра­
сывает уголь в топку, искры сыплются из трубы и гаснут.
Мы мчимся, мелькают деревья, ходят вверх и вниз теле­
фонные провода. Теперь и мы с Петькой бросаем уголь
в топку — жарко, весело, выглянешь — и ветер свистит в
ушах.
54

— А ты, Саня,— говорит мне тетя Даша, и я вижу,
как слеза ползет из-под очков и падает на мою рубашку,—
береги сестру. Вы будете в разных отделениях, но я по­
прошу, чтобы тебе разрешили каждый день ее навещать.
— Ладно, тетя Даша.
— Господи боже ты мой! Была бы жива Аксинья...
Она поправляет лампу, вдевает нитку и снова берется
за работу, вздохнув.
Половина одиннадцатого. Я не сплю, я притворяюсь,
что сплю. Я вижу деревья в белых цветах, а в тени, под
цветами, ковры — синие, зеленые, голубые. Мы в Турке­
стане. Апельсины растут на улицах. Мы рвем их сперва
потихоньку, потом все смелее. Больше некуда класть, и
Петька вынимает из мешка запасную пару штанов. Он за­
вязывает концы на штанах, он бросает апельсины в шта­
ны. Вот старик с бородой ведет нас в маленький белый
дом. Оружие висит на стене — кинжалы, пятиствольные
револьверы, кривые шашки в серебре. «Якши?» — говорит
он и предлагает нам выбрать по кинжалу, револьверу и
шашке.
— И читать научат и писать,— слышу я сквозь сон и
думаю: «Откуда же здесь тетя Даша?» —Может, и в люди
выйдешь. Может, и нам еще спасибо скажешь.
Я не сплю, я притворяюсь, что сплю. Половина двена­
дцатого. Двенадцать. Тетя Даша встает. В последний раз,
в самый последний раз я вижу ее доброе лицо над лампой,
освещенное снизу. Она ставит ладонь над стеклом, дует —
и темнота! Она крестит нас в темноте и ложится: сегодня
она ночует у нас.
Хорошо притворяться, когда не хочется спать! Я с тру­
дом открываю глаза. Который час? Еще далеко до трех.
Пьяная песня доносится с реки. Галька накатывает на бе­
рег. А сигнала все нет как нет, только ходики тикают да
тетя Даша, вздыхая, ворочается с боку на бок. Я сажусь,
чтобы не заснуть, и кладу голову на колени. Я притво­
ряюсь, что сплю. Я слышу свист и не могу проснуться.
Петька потом говорил, что охрип, как цыган, пока меня
досвистался. Но он свистал все время, пока я надевал са­
поги, пальто, клал в мешок кокоры. Очень сердитый, он
зачем-то велел мне поднять воротник пальто, и мы побе­
жали.
Все обошлось превосходно, никто нас не тронул — ни
собаки, ни люди. Правда, на всякий случай мы версты три
Дали крюку по городскому валу. Дорогой я пытался узнать
55

у Петьки, уверен ли он, что теперь по всем железным до­
рогам бесплатный проезд. Он отвечал, что уверен,— на ху­
дой конец доедем под лавкой. Две ночи — и Москва. Ско­
рый поезд отходит в пять сорок.
Никакого поезда в пять сорок не было, когда, обойдя
караулы, мы в полуверсте от станции махнули через забор.
Тускло блестели мокрые черные рельсы, тускло горели на
стрелках желтые фонари. Что было делать? Ждать до утра
на станции? Нельзя: могут забрать караулы. Вернуться
домой?
В эту минуту бородатый, весь залитый маслом сцепщик
вылез из-под товарного состава и пошел к нам навстречу
по шпалам.
— Дяденька,— смело сказал ему Петька,— как отсюда
в Москву: направо или налево?
Сцепщик посмотрел на него, потом на меня. Я похоло­
дел: «Сейчас отправит в комендатуру».
— До Москвы, хлопцы, пятьсот верст.
— Ты только скажи, дяденька: направо или налево?
Сцепщик засмеялся:
— Налево.
— Спасибо, дяденька!.. Санька, пошли налево!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
«БОРОТЬСЯ И ИСКАТЬ,
НАЙТИ И НЕ СДАВАТЬСЯ»

Все путешествия, когда путешественникам по один­
надцати — двенадцати лет, когда они ездят под вагонами и
не моются месяцами, похожи одно на другое. В этом легко
убедиться, перелистав несколько книг из жизни беспри­
зорных. Вот почему я не стану описывать нашего путе­
шествия из Энска в Москву.
Семь заповедей тети Даши были вскоре забыты. Мы
ругались, дрались, курили — иногда навоз, чтобы согреться.
Мы врали: то тетка, поехавшая в Оренбург за солью, по­
теряла нас по дороге, то мы были беженцами и шли к ба­
бушке в Москву. Мы выдавали себя за братьев — это про­
изводило трогательное впечатление. Мы не умели петь, но
я читал в поездах письмо штурмана дальнего плавания.
Помню, как на станции Вышний Волочок какой-то моло­
жавый седой моряк заставил меня повторить это письмо
дважды.
56

— Очень странно...—сказал он, глядя мне прямо в
лицо суровыми серыми глазами.— Экспедиция лейтенанта
Седова? Очень странно...
И все же мы не были беспризорниками. Подобно ка­
питану Гаттерасу (Петька рассказывал мне о нем с таки­
ми подробностями, о которых не подозревал и сам Жюль
Верн), мы шли вперед и вперед. Мы шли вперед не только
потому, что в Туркестане был хлеб, а здесь его уже не
было. Мы шли открывать новую страну — солнечные го­
рода, привольные сады. Мы дали друг другу клятву.
Как эта клятва помогала нам!
Однажды, подходя к Старой Руссе, мы сбились с до­
роги и заблудились в лесу. Я лег на снег и закрыл глаза.
Петька пугал меня волками, ругался, даже бил — все было
напрасно. Я не мог больше сделать ни шагу.
Тогда он снял шапку и бросил ее на снег.
— Ты клятву давал, Санька! — сказал он.—Бороться
и искать, найти и не сдаваться. Значит, ты теперь клятво­
преступник? Сам говорил — клятвопреступник не получит
пощады.
Я заплакал, но встал. Поздней ночью мы дошли до де­
ревни. Деревня была староверческая, но одна старушка
все же приняла нас, накормила и даже вымыла в бане.
Так от деревни к деревне, от станции к станции мы
наконец добрались до Москвы.
Дорогой мы продали, променяли и проели почти все,
что было взято с собой из Энска. Даже Петькин кинжал
в ножнах из старого сапога был продан, помнится, за два
куска студня.
Непроданными остались только наши бумаги-клятвы,
подписанные кровью «П. С.» и «А. Г.», и адрес Петьки­
ного дяди.
Дядя! Как часто мы говорили о нем! В конце концов
он стал представляться мне каким-то паровозным влады­
кой: борода по ветру, дым из трубы, пар из-под котла...
И вот наконец — Москва! Морозной февральской ночью
мы выбрались через окно из уборной, в которой провели
последний перегон, и спрыгнули на рельсы. Москвы было
не видать, темно, да мы ею и не интересовались. Это была
просто Москва, а дядя жил в Москве-Товарной, седьмое
Депо, ремонтная мастерская. Два часа мы блуждали по
шпалам, путались среди сходящихся и расходящихся рель­
сов. Начинало светать, когда седьмое депо предстало перед
нами — мрачное здание с темными овальными окнами, с
57

высокой овальной дверыо, на которой висел замок. Дяди
не было. Не у кого было даже спросить о дяде. Утром в ко­
митете седьмого депо мы узнали, что дядя уехал на фронт.
Все кончено! Мы вышли и сели на эстакаду.
Прощайте улицы, на которых растут апельсины, про­
щайте ночи под открытым, небом, прощайте нож за опояс­
кой и кривая шашка в серебре!
На всякий случай Петька вернулся в комитет — спро­
сить: не был ли дядя женат? Нет, дядя был холостой. Оп
жил, оказывается, в каком-то вагоне и: так в этом вагоне
и поехал на фронт.
Совсем рассвело, и Москва была теперь видна: дома,
дома (мне казалось, что все это — вокзалы), огромные кучи
снега, редкие трамваи. И снова! дома и. дома.
Что делать?
Так начались плохие дни. Чем мы только не занима­
лись! Мы дежурили в очередях. Мы. нанимались к бур­
жуям. сгребать снег с панелей перед домами: была объяв­
лена «трудовая повинность». Мы выгребали из цирковой
конюшни навоз. Мы ночевали в подъездах, на кладбищах,
на чердаках.
И вдруг все переменилось...
Мы шли, помнится^ по Божедомке; мечтая только об
одном: встретить где-нибудь, костер; тогда случалось, что
костры разводили и на Кузнецком. Нет, не видать! Снег,
темнота, тишина! Холодная ночь. Подъезды, куда ни
глянь, закрыты. Дрожа, мы шли и молчали. Боюсь, при­
шлось бы Петьке снова бить шапкой о землю, но в эту ми­
нуту пьяные голоса донеслись из подворотни, мимо кото­
рой мы только» что прошли, Петька зашел, во двор, я сел на
тумбу, стуча, зубами и засунув в рот дрожащие* пальцы.
Петька вернулся.
— Айда! — радостно» сказал; он,— Пустили!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ПЕРВЫЙ* ПОЛЕТ

Хорошо1 спать, когда над головой крыша! Хорошо в
двадцатиградусный мороз сидеть у «буржуйки», колоть и
подкидывать дровишки, пока не загудит в трубе! Но еще
лучше, развешивая соль или муку, думать о том, что за ра­
боту нам обещан сам Туркестан. Мы попали в притон ин58

валидов-спекулянтов. Хозяин притона, хромой поляк с об­
варенной физиономией, обещал взять нас с собой в Турке­
стан. Оказывается, это не город, а страна; столица — Таш­
кент, тот самый Ташкент, куда каждые две-три недели
ездят наши инвалиды.
Мы нанялись к этим жуликам паковать продукты. Жа­
лованья мы не получали — только стол и приют. Но мы
были рады и этому.
Если бы не хозяйка, жена хромого спекулянта, жизнь
была бы просто недурна! Хозяйка нам до смерти надоела.
Толстая, с вытаращенными глазами, тряся животом,
она прибегала в сарай, где мы паковали продукты, посмот­
реть, все ли цело.
— Пфе! А, пфе! Як смиешь так робиць?
Робиць не робиць, а действительно это было не так про­
сто — развешивая, например, свиной шпик, не отщипнуть
хоть маленький кусочек. Пиленый сахар сам застревал в
руках и карманах. Но мы держались. Эх! Знали бы мы, что
все равно не видеть нам Туркестана как своих ушей,— по­
жалуй, чего-нибудь и недосчиталась бы старая ведьма!
Однажды (мы работали в притоне уже третий месяц)
опа примчалась к нам в одном халате. В руках у нее был
замок, которым наш сарай запирался на ночь. Вытаращив
глаза, она остановилась на пороге, оглянулась и поблед­
нела.
— Не биться, не стучаться,— прошептала она и схва­
тилась за голову.— Не кричать! Молчать!
Мы и опомниться не успели, как, тяжело дыша, опа
задвинула засов, повесила замок и ушла.
Это было так неожиданно, что с минуту мы и точно
молчали. Потом Петька выругался и лег на пол. Я тоже
лег, и мы стали вмотреть — под дверьми была узкая щель.
Сперва все было тихо — пустой двор, подтаявший снег
с желтыми, налившимися водой следами. Потом появились
незнакомые ноги в черных крепких сапогах — одна пара,
другая, третья. Ноги шли к флигелю через двор. Две пары
пропали, третья осталась у крыльца. Рядом опустился при­
клад.
— Облава! — прошептал Петька и вскочил.
В темноте он стукнул меня головой, я прикусил язык.
Но тут было не до языка.
— Нужно бежать!..
Кто знает, может быть, моя жизнь пошла бы другим
путем, если бы мы захватили с собой веревку. Веревок
59

было сколько угодно в сарае. Но мы вспомнили о них, ко­
гда были уже на чердаке. Сарай был каменный, с черда­
ком, крыша односкатная, и на задней стенке — круглое
отверстие, выходившее на соседний двор.
Петька посмотрел в это отверстие и оглянулся. Он рас­
царапал щеку, когда мы в темноте отдирали от потолка
доски, и теперь поминутно вытирал кровь кулаком.
— Прыгнуть, что ли?
Но не так легко прыгнуть с высоты пяти-шести метров
через небольшое отверстие в гладкой стене,— разве только
как в воду, вниз головой. Нужно было вылезть в это отвер­
стие ногами наружу, сесть, согнувшись в три погибели, и,
оттолкнувшись всем телом, упасть вниз. Петька так и сде­
лал. Я еще думал, не вернуться ли за веревкой, а он уже
сидел в дыре. Обернуться он не мог. Он только сказал:
— Ничего, Саня, смелее!
И исчез. С упавшим сердцем я поглядел ему вслед.
Ничего, он упал счастливо на мокрую кучу снега по ту сто­
рону забора, подходившего в этом месте очень близко к
сараю.
— Давай!
Я вылез и сел, сжимая колени. Весь соседний двор был
теперь виден: маленькая девочка каталась на финских сан­
ках вдоль старинного с колоннами дома, ворона сидела на
водосточной трубе. Вот девочка остановилась и с любопыт­
ством посмотрела на нас. Ворона тоже посмотрела, но рав­
нодушно, и отвернулась, втянув голову между крыльев.
— Давай!
Кроме девочки и вороны, на дворе был еще человек в
кожаном пальто. Он стоял у того места, где наш флигель
примыкал к чужому двору. Я видел, как он докурил папи­
росу, бросил ее и спокойно направился к нам.
— Давай! — отчаянно крикнул Петька.
Все вдруг пришло в движение, когда я стал слабо от­
талкиваться руками. Ворона вспорхнула, девочка испуган­
но попятилась. Петька опрометью кинулся к воротам, че­
ловек в кожаном пальто побежал за ним. Я все понял в эту
минуту. Но было уже поздно — я летел вниз.
Таков был мой первый полет — вниз по прямой, с вы­
соты пяти метров, без парашюта. Не могу сказать, что он
был удачен. Я грудью ударился о забор, вскочил и снова
упал. Последнее, что я еще видел, был Петька, выскочив­
ший на улицу и захлопнувший ворота перед самым носом
человека в кожаном пальто.
60

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ЛЯСЫ

Разумеется, это было очень глупо — бежать, когда
мы ни в чем не виноваты. Ведь мы сами не спекулировали,
только работали у спекулянтов. Нам бы ничего не сдела­
ли, только допросили бы и отпустили. Но теперь поздно
было раскаиваться. Человек в кожаном пальто крепко дер­
жал меня за руку, мы шли куда-то — наверно, в тюрьму.
Я попался, а Петька удрал. Я был теперь один. Вот уже
вечер, солнце садится, галки медленно летят над деревья­
ми вдоль Страстного бульвара... Я не плакал, но, должно
быть, у меня было отчаянное лицо, потому что человек в
кожаном пальто внимательно посмотрел на меня и разжал
свою руку: понял, что не убегу.
Он привел меня в просторный, светлый зал на шестом
этаже огромного дома у Никитских ворот. Это был распре­
делитель Наробраза, в котором я провел три памятных
дня...
У меня сердце упало, когда я увидел эти багровые мор­
ды. Одни, сидя на корточках вокруг глиняной печки, реза­
лись в карты; другие снимали с высоких окон длинные
карнизы и тут же отправляли их в печку; третьи спали;
четвертые строили дом — дом из старых рам и полотен,
сложенных как попало в углу. По ночам, когда в распре­
делителе становилось холодней, чем на улице, эти домо­
хозяева зажигали примус и пускали желающих в свой
дом — кого за пару папирос, кого за кусок хлеба... И сре­
ди этого дикого развала на высоких постаментах стояли
и равнодушно смотрели белыми, слепыми глазами гипсо­
вые фигуры греческих богов — Аполлона, Дианы и Гер­
кулеса.
Только у богов и были человеческие лица. Под утро,
просыпаясь от холода и выбивая зубами дробь, я робко по­
глядывал на них. Небось думают: «Дурак ты, дурак! За­
чем ушел из дому? Подумаешь, приют,— весной вернулся
бы, стал бы помогать старикам, нашлась бы работа! А те­
перь ты остался один — умрешь, никто и не вспомнит.
Только Петька порыскает по Москве да вздохнет тяжело
тетя Даша! Проси-ка, брат, одежду да вылетай домой!»
В Наробразе меняли одежду — старую жгли, а взамен вы­
давали штаны и рубашку. Многие беспризорники нарочно
попадались, чтобы сменить ободравшуюся одежду.
61

Все три дня я промолчал. Для мальчика, который так
недавно научился говорить, это было совсем нетрудно. Да
и с кем говорить? Каждый раз, когда приводили новых бес­
призорников, я невольно смотрел, нет ли среди них моего
Петьки. Нет. И хорошо, что нет. Я сидел в стороне и мол­
чал.
И вот от голода, от холода, от тоски я стал заниматься
лепкой. В бывшей мастерской живописи и ваяния было
сколько угодно белой скульптурной глины. Как-то я взял
кусок, размочил его кипятком и начал мять в пальцах.
И вот сама собой получилась жаба. Я сделал ей большие
ноздри, выпученные глаза и попробовал вылепить зайца.
Разумеется, это было еще очень плохо. Но что-то шевель­
нулось в душе, когда я вдруг увидел раздвоенную мордоч­
ку в бесформенном комке глины. Я запомнил эту минуту:
никто пе видел, что я леплю; старый вор, попавший какимто чудом в распределитель для беспризорных, рассказывал
о том, как на вокзалах «работают в паре». Я стоял в сто­
роне у окна, сдерживая дыхание, смотрел на маленький
комок глины, из которого торчали заячьи уши, и не пони­
мал, почему я волнуюсь...
Потом я вылепил коня с толстой расчесанной гривой.
Лясы! Конь старика Сковородникова — вот что это такое!
Это были лясы, только не из дерева, а из глины.
Не знаю почему, но это открытие обрадовало меня.
Я заснул веселый. Я как будто надеялся, что лясы спасут
меня. Помогут выйти отсюда, помогут найти Петьку, помо­
гут мне вернуться домой, а ему добраться до Туркестана.
Помогут сестре в приюте, Петькиному дяде на фронте, по­
могут всем, кто бродит ночью по улицам в холодной и го­
лодной Москве. Так я молился — не богу, нет! Жабе, коню
и зайцу, которые сушились на окне, прикрытые кусочками
газеты.
Пожалуй, другой мальчик— не такой безбожник, как
я,— стал бы идолопоклонником и навсегда уверовал бы в
жабу, коня и зайца. Они помогли мне!
На другой день в распределитель явилась комиссия От­
дела народного образования; распределитель был уничто­
жен отныне и на веки веков.
Воры были отправлены в тюрьмы, беспризорники — в
колонии, нищие — по домам. В просторном зале мастер­
ской живописи и ваяния остались только греческие боги —
Аполлон, Геркулес и Диана.
— А это что? — спросил один из членов комиссии, лох62

матый, небритый юноша, которого все называли просто
Шура.— Посмотрите-ка, Иван Андреевич, какая скульп­
тура!
Иван Андреевич, тоже лохматый и небритый, но ста­
рый, надел пенсне и стал изучать лясы.
— Типичная русская игрушка из Сергиевского поса­
да,— сказал он.— Интересно. Это кто сделал? Ты?
- Я.
— Как фамилия?
— Григорьев Александр.
— Учиться хочешь?
Я смотрел на него и молчал. Должно быть, я все-таки
здорово натерпелся за эти месяцы голодной, уличной жиз­
ни, потому что у меня вдруг перекосилось лицо и отовсюду
потекло — из глаз и из носу.
— Хочет...— сказал член комиссии Шура.— Куда бы
нам его направить, Иван Андреевич, а?
— К Николаю Антонычу, по-моему,— ответил тот,
осторожно ставя на подоконник моего зайца.
— А ведь верно! У Николая Антоныча есть этот уклон
в искусство... Ну, Григорьев Александр, хочешь к Нико­
лаю Антонычу?
— Шура, он его не знает. Запишите-ка лучше. Гри­
горьев Александр... Сколько лет?
— Одиннадцать.
Я прибавил полгода.
— Одиннадцать лет. Записали? К Татаринову, в чет­
вертую школу-коммуну.

ГЛАВА ВОСЕМНА ДЦАТАЯ

НИКОЛАЙ АНТОНЫЧ

Толстая девушка из Наробраза, чем-то похожая на
тетю Дашу, оставила меня в длинной полутемной комна­
те-коридоре и ушла, сказав, что сейчас вернется. Я был в
раздевалке. Пустые вешалки, похожие на тощих людей с
рогами, стояли в открытых шкафах. Вдоль стены — двери
п двери. Одна была стеклянная. Впервые после Энска я
Увидел себя. Вот так вид! Бледный мальчик с круглой
стриженой головой уныло смотрел на меня — очень ма­
ленький, гораздо меньше, чем я думал. Острый нос, обтя­
нутый рот. Меня оттирали пемзой в наробразовской бане,
63

но кое-где еще остались темные пятна. Длинную формен­
ную тужурку можно было обернуть вокруг меня еще раз,
длинные штаны болтались вокруг сапог.
Толстуха вернулась, и мы пошли к Николаю Антонычу.
Это был полный бледный человек, лысеющий, с зачесан­
ными назад редкими волосами. Во рту у него блестел золо­
той зуб, и я, по своей глупой привычке, как уставился на
этот зуб, так и смотрел на него не отрываясь.
Мы довольно долго ждали: Николай Антоныч был за­
нят. Он разговаривал с ребятами лет по шестнадцати, об­
ступившими его со всех сторон и что-то толковавшими на­
перебой. Он слушал их, шевеля толстыми пальцами, на­
поминавшими мне каких-то волосатых гусениц — ка­
жется, капустниц. Он был нетороплив, снисходителен,
важен...
— Тише, ребята, не все сразу,— сказал Николай Анто­
ныч.— Ну, Игорь, говори хоть ты.
Он встал и обнял за плечи мальчика в очках, черного,
курчавого, румяного, с черным пухом на щеках и под но­
сом.
— Николай Антоныч! — торжественно сказал Игорь и
покраснел.-— Мы протестуем против реального училища
Лядова. Мы решили идти в тринадцатое объединение и
протестовать. Какая же это коммуна, если норму оставили,
а членов прибавили? Кораблев говорит, что это борьба за
кашу. А мы считаем, что дело в принципе. Если мы — ком­
муна, мы сами должны решать, принимаем мы новых чле­
нов пли не принимаем. Реальное училище Лядова мы не
принимаем. Уж лучше, если на то пошло, мы возьмем жен­
скую гимназию Бржозовской.
Он говорил так пылко, что только на одну секунду
остановился, когда все засмеялись.
— Вообще мы протестуем против оскорблений Кораб­
лева и требуем, чтобы вопрос был поставлен на школьном
совете.
— И останетесь в меньшинстве,— возразил Николай
Антоныч п кивнул нам.
Мы подошли.
— Беспризорник?
— Нет.
— С Наробраза,— объяснила толстуха и положила на
стол бумагу.
— Откуда ж ты, Григорьев? — читая бумагу, внуши­
тельно спросил меня Николай Антоныч.
64

— Из Энска.
— А как сюда попал, в Москву?
— Проездом,— отвечал я.
— Вот как, милый! Куда же ты ехал?
Я набрал в грудь воздуха и ничего не сказал. Меня
уже сто раз спрашивали, кто да откуда.
— Ну мы с тобой еще потолкуем.— Николай Антоныч
написал что-то на обороте моей бумаги из Наробраза.—
А не убежишь?
Я был уверен, что убегу. Но на всякий случай сказал:
— Нет.
Мы ушли. На пороге я обернулся. Игорь, с нетерпели­
вым презрением ожидавший конца нашего объяснения,
быстро говорил что-то, а Николай Антоныч, не слушая,
задумчиво глядел мне вслед. О чем он думал? Уж, верно,
не о том, что сама судьба явилась к нему в этот день в об­
разе заморыша с темными пятнами па голове, в болтаю­
щихся сапогах, в форменной курточке, из которой торчала
худая шея.

Я В. Каверин, т. 3

ЧАСТЬ

ВТОРАЯ

ЕСТЬ НАД ЧЕМ ПОДУМАТЬ

ГЛАВА

ПЕРВАЯ

СЛУШАЮ СКАЗКИ

«До первого теплого дня»,— иначе я и не думал. Спа­
дут морозы — и до свиданья, только меня и видели в дет­
ском доме! Но вышло иначе. Я никуда не удрал. Меня
удержали чтения...
С утра мы ездили в пекарню за хлебом, потом занима­
лись. Считалось, что мы в первой группе, хотя по возрасту
кое-кому пора уже было учиться в шестой.
Старенькая преподавательница Серафима Петровна,
приходившая в школу с дорожным мешком за плечами,
учила нас... Право, мне даже трудно объяснить, чему она
нас учила.
Помнится, мы проходили утку. Это были сразу три уро­
ка: география, естествознание и русский. На уроке естест­
вознания утка изучалась как утка: какие у нее крылышки,
какие лапки, как она плавает и так далее. На уроке геогра­
фии та же утка изучалась как житель земного шара: нуж­
но было на карте показать, где она живет и где ее нет. На
русском Серафима Петровна учила нас писать «у-т-к-а» и
читала что-нибудь об утках из Брема. Мимоходом она со­
общала нам, что по-немецки утка так-то, а по-французски
так-то. Кажется, это называлось тогда комплексным мето­
дом. В общем, все выходило «мимоходом». Очень может
быть, что Серафима Петровна что-нибудь перепутала в
этом методе. Она была старенькая и носила па груди пер­
ламутровые часики, приколотые булавкой, так что мы, от­
вечая, всегда смотрели, который час.
66

Зато по вечерам она нам читала. От нее я впервые
услышал сказку о сестрице Алёнушке и братце Иванушке.
Солнце высоко,
Колодец далеко,
Жар донимает,
Пот выступает,
Стоит козлиное конытце,
Полное водицы.

«Али-Баба и сорок разбойников» в особенности порази­
ли меня. «Сезам, отворись!» Я был очень огорчен, прочтя
через много лет в новом переводе «Тысячи одной ночи»,
что нужно читать не Сезам, а Сим-Сим, и что это какое-то
растение, кажется конопля. Сезам — это было чудо, закол­
дованное слово. Как я был разочарован, узнав, что это про­
сто конопля!
Без преувеличения можно сказать, что я был потрясен
этими сказками. Больше всего на свете мне хотелось те­
перь научиться читать, как Серафима Петровна.
В общем, мне понравилось в детском доме. Тепло, не
дует, кормят да еще учат. Не скучно, во всяком случае не
очень скучно. Товарищи относились ко мне хорошо — на­
верно, потому, что я был маленького роста.
В первые же дни я подружился с двумя мальчишками,
и мы не теряли свободного времени даром.
Одного из моих новых друзей звали Ромашкой. Он был
тощий, с большой головой, на которой росли в беспорядке,
кошачьи желтые космы. Нос у него был приплюснутый,
глаза неестественно круглые, подбородок квадратный —
довольно страшная и несимпатичная морда. Мы с ним по­
дружились за ребусами. Я хорошо решал ребусы, это его
подкупило.
Другой был Валька Жуков, ленивый мальчик со мно­
жеством планов. То он собирался поступить в Зоологиче­
ский сад учиться на укротителя львов, то его тянуло к по­
жарному делу. В пекарне ему хотелось быть пекарем; из
театра он выходил с твердым намерением стать актером.
Впрочем, у него были и смелые мысли.
— А что, если...— начинал он задумчиво.
— ...землю прорыть насквозь и на ту сторону выйти,—
язвительно подхватывал Ромашка.
— А что, если...
— ...живую мышь проглотить...
Валька любил собак. Все собаки по Садово-Триумфаль­
ной относились к нему с большим уважением.
з*

67

Но все же Валька — это был только Валька, а Ромаш­
ка — Ромашка. До Петьки и тому и другому было далеко.
Не могу передать, как я скучал без него.
Я обошел все места, по которым мы бродили, спраши­
вал о нем у беспризорников, дежурил у распределителей,
у детских домов. Нет и нет. Уехал ли он в Туркестан, при­
строившись в каком-нибудь ящике под международным
вагоном? Вернулся ли домой пешком из голодной Москвы?
Кто знает!
Только теперь, во время этих ежедневных скитаний, я
узнал и полюбил Москву. Она была таинственная, огром­
ная, снежная, занятая голодом и войной. Карты висели на
площадях, и красная нитка, поддерживаемая флажками,
проходила где-то между Курском и Харьковом, прибли­
жаясь к Москве.
Охотный ряд был низкий, длинный, деревянный и рас­
крашенный. Художники-футуристы намалевывали стран­
ные картины на его стенах — людей с зелеными лицами,
церкви с падающими куполами. Такие же картины укра­
шали высокий забор на Тверской. В окнах магазинов ви­
сели плакаты РОСТа:
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит, буржуй.

Это были первые стихи, которые я самостоятельно про­
читал.
ГЛАВА

ВТОРАЯ

ШКОЛА

Кажется, я уже упоминал, что, по мнению Наробра­
за, наш детский дом был чем-то вроде питомника юных
дарований. Наробраз полагал, что мы отличаемся дарова­
ниями в области музыки, живописи и литературы. Поэтому
после уроков мы могли делать что угодно. Считалось, что
мы свободно развиваем свои дарования. И мы их действи­
тельно развивали. Кто убегал на Москву-реку помогать по­
жарникам ловить в прорубях рыбу, кто толкался на Суха­
ревке, присматривая, что плохо лежит.
А я все чаще оставался дома. Мы жили этажом ниже,
под школой, и вся жизнь школы проходила перед моими
глазами. Это была непонятная, загадочная, сложная жизнь.
68

Я толкался среди старшеклассников, прислушивался к
разговорам. Новые отношения, новые мысли, новые люди.
На Энск все это было так же не похоже, как самый Энск
не похож на Москву. Я долго ничего не понимал, удивля­
ясь всему без разбора. Но вот как представляется мне чет­
вертая трудовая школа теперь.
Еще недавно в большом красном здании на СадовоТриумфальной помещалась гимназия Пестова. При ней
был открыт маленький детский дом — наш дом. Зимой де­
вятнадцатого года гимназия Пестова была слита с реаль­
ным училищем Лядова, а весной — с женской гимназией
Бржозовской.
Многие мои читатели не учились до революции в сред­
ней школе и, без сомнения, не помнят, с каким презрени­
ем относились друг к другу гимназисты и реалисты. Не
знаю, на чем была основана эта вражда, но еще в Энске
до меня доходили интересные слухи о страшных драках
на катке, о благородных силачах-гимназистах, о подлецахреалистах, выходивших на бой, зажав в кулаке запрещен­
ную правилами чести «свинчатку». Теперь в Москве я уви­
дел все это своими глазами.
Пестовские гимназисты были самые отпетые сорвиголо­
вы во всей Москве — недаром в эту гимназию без экзаме­
на принимали всех исключенных из других гимназий. На­
против, у Лядова учились главным образом благовоспитан­
ные сыновья крупных чиновников, инженеров, педагогов.
Вражда утроилась, когда между наследственными врагами
декретом Наробраза была поставлена женская гимназия
Бржозовской.
Сколько поводов для ссор, для заговоров, для сплетен!
Сколько речей на собраниях, сколько писем с объяснения­
ми, сколько тайных и явных столкновений! Детский дом
был в стороне — на нас никто не обращал внимания. Но
легко угадать, кто были наши герои. Пестовские! Мы ста­
рались даже носить шапки, как они,— спроломом справа.
Из четвертой школы-коммуны вышли впоследствии из­
вестные и уважаемые люди. Я сам обязан ей очень мно­
гим. Но тогда, в двадцатом году, что это была за каша!
Кстати, именно каша — иногда маисовая, иногда пшен­
ная — в значительной степени определяла школьные ин­
тересы и лядовцев и пестовцев. Ее привозили на санях, в
огромном котле, бережно закутанную, похожую на старую
бабушку, и так в санях и несли наверх, в актовый зал. Хо­
зяйственная комиссия в лице «тети Вари» — так все иазы69

вали румяную, толстую девочку с толстой косой — уже
расхаживала за прилавком с поварешкой в руке. Выстраи­
валась очередь, и каждый, без различия формы, возраста
и происхождения, получал по ложке еще горячей каши,
дьявольски вкусной, с лопающимися пузырьками.
Считалось, что раздача каши происходит на большой
перемене. Но так как на уроки можно было не ходить, то
весь школьный день состоял из одной большой перемены.
Однажды я попал на собрание пятиклассников, обсуж­
давших вопрос: заниматься или не заниматься? Лохматый^
пестовец, которому все кричали: «Браво, Кавычка!», дока­
зывал, что ни в коем случае не заниматься. Посещение
школы должно быть добровольное, а отметки выставлять
большинством голосов.
—• Браво, Кавычка!
— Правильно!
— И вообще, товарищи, вопрос упирается в педагогов.
Как быть с педагогами, на уроки которых ходит абсолют­
ное меньшинство? Я предлагаю установить норму в пять
человек. Если на уроки приходит меньше пяти человек, пе­
дагогу в этот день пайка не давать.
— Правильно!
— Дурак!
— Долой!
— Браво!
Должно быть, речь шла не обо всех педагогах, а только
об одном, потому что все стали оглядываться, перешепты­
ваться, подталкивать друг друга: в дверях, скрестив руки
и внимательно слушая оратора, стоял высокий, еще не ста­
рый человек с пушистыми усами.
— Это кто? — спросил я тетю Варю, которая, ожидая
приезда каши, с поварешкой в руке разгуливала по кори­
дору.
— Это, брат, Усы,— ответила тетя В'
— Как — усы?
— Эх ты, не знаешь!
Скоро я узнал, кого в четвертой школе называли «Усы».
Это был учитель географии Кораблев, которого ненави­
дела вся школа. Во-первых, он явился неизвестно откуда—
не лядовский, не бржозовский, не пестовский. Во-вторых,
он, по общему мнению, был дурак и ничего не знал. В-тре­
тьих, он каждый день приходил на уроки и сидел поло­
женные часы, хотя бы в классе было три человека. Это уж
решительно всех возмущало...
70

— Теперь так, товарищи,— продолжал Кавычка, пы­
таясь в ораторском пылу застегнуть пальто, на котором не
было ни одной пуговицы.— От пятого класса в школьном
совете один человек — я. Это неправильно. Мне одному
трудно бороться за интересы пятого класса. Нас считают
младшеклассниками. А посмотрите, кто в сто сорок четвер­
той председатель школьного коллектива? Муховеров. Ка­
кого класса? Пятого! Вообще, если на то пошло, нуж­
но сперва доказать, что мы младшеклассники, а потом
говорить. А как старший класс мы должны иметь двух
представителей. Один — я, другого предлагаю Фиркевича!
— Гладильщикова!
— Недодаева!
— Галая!
Я посмотрел на Кораблева. Должно быть, я выпучил
глаза, потому что он вдруг передразнил меня — впрочем,
едва заметно. Мне показалось, что он улыбается под уса­
ми. Но Кавычка снова заговорил, и Кораблев, отведя от
меня лукавый взгляд, стал слушать его с необыкновенным
вниманием.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

СТАРУШКА ИЗ ЭНСКА

Этот день я помню отлично — солнечный, с весенним
то набегающим, то проходящим дождем,— день, когда на
Кудринской площади я встретил худенькую старушку в
зеленом бархатном пальто-салопе. Опа несла полный' ко­
шель всякой всячины — картошки, щавеля, луку, а в дру­
гой руке — большой зонтик. Видно было, что кошель тя­
жел для нее, но она шла с бодрым, озабоченным видом и
все считала шепотом, я слышал: «Грибы, полфунта,— пять­
сот рублей; синька — полтораста; свекла — полтораста;
молоко,
кружка,— полтораста;
поминанье — семьсот
шестьдесят рублей; яйца, три штуки,— триста рублей; ис­
поведь — пятьсот рублей». Тогда были такие деньги.
Наконец она легонько вздохнула и поставила кошель
па сухой камень — отдышаться.
— Бабушка, давайте помогу, — сказал я ей.
— Пошел прочь, шалопут! Знаю я вас! Третий лимон
До дому донести не могу.
71

Она энергично погрозила мне и взялась за кошель.
Я отошел. Но мы шли в одну сторону и через несколь­
ко минут снова оказались рядом. Наверно, старушке хоте­
лось удрать от меня, но с таким кошелем это было для нее
трудновато.
— Бабушка, если вы думаете — я у вас украду,— ска­
зал я,— пожалуйста, я бесплатно помогу. Вот те крест, мне
просто жалко смотреть, как вы страдаете.
Старушка рассердилась. Одной рукой она обняла ко­
шель, а другой стала отмахиваться от меня зонтиком, как
от пчелы:
— Как же, поверила! Третий лимон унесли. Знаю я
вас!
— Как хотите. У вас беспризорные унесли, а я детдо­
мовский.
— Вот детдомовские-то и разбойники.
Она посмотрела на меня, я — на нее. У нее нос был не­
много кверху, решительный, и вся она была какая-то доб­
рая и решительная. Может быть, и я ей понравился. Вдруг
она перестала отмахиваться и спросила строго:
— Ты чей?
— Ничей.
— А откуда? Московский?
Я сразу понял, что, если скажу — московский, она
меня прогонит. Наверно, она думала, что это московские
у нее лимоны украли.
— Нет, я из Энска.
Факт, она тоже была из Энска. У нее глаза засияли, а
лицо стало еще добрее.
— Врешь ты, вралькин! — сказала она сердито.— Мне
тоже один говорил — не московский. А посмотрела — и нет
лимона... Если ты из Энска, где там жил?
— На Песчинке, за Базарной площадью.
— И все врешь...— Она видела, что я не вру.— Мало
ли что Песчинка. Может, еще где-нибудь такая река есть.
Я тебя не помню.
— Вы, наверно, давно уехали, я еще маленький был.
— Нет, не давно, а недавно... Ну, бери кошель за одну
ручку, а я за другую. Да не дергай.
Мы несли кошель и разговаривали. Я ей рассказывал,
как мы с Петькой пошли в Туркестан и застряли в Мо­
скве. Она слушала с интересом.
— Вот тебе! Умники! Шагать пошли! Шагалы какие!
Придумали!
72

На Триумфальной я показал ей нашу школу.
— Совсем земляки,— загадочно сказала старушка.
Она жила на 2-й Тверской-Ямской в маленьком кир­
пичном доме. Знакомый дом.
— Здесь наш заведующий живет,— сказал я.— Может,
вы его знаете — Николай Антоныч.
— Вот что! — отвечала старушка.— Ну, как он? Хоро­
ший заведующий?
— Что надо!
Я не понял, почему она засмеялась. Мы поднялись на
второй этаж и остановились перед чистой, обитой клеен­
кой дверью. На двери была дощечка, на дощечке — за­
тейливо написанная фамилия, которую я не успел про­
читать.
Шепча что-то, старушка вынула из салопа ключ. Я хо­
тел уйти, она удержала.
— Я просто так, бабушка, бесплатно.
— Вот бесплатно и посиди.
Она вошла почему-то на цыпочках в маленькую перед­
нюю и, не зажигая света, стала снимать салоп. Она сняла
салоп, шаль с кистями, безрукавку, еще одну шаль, по­
меньше, платок и так далее. Потом она открыла зонтик, а
потом пропала. Как раз в эту минуту какая-то девочка от­
ворила дверь из кухни и появилась на пороге. Я уже был
готов поверить, что это моя старушка превратилась в
девочку. Но в это время и старушка появилась. Оказа­
лось, что опа зашла в шкаф, вешая туда свои шали и без­
рукавки.
— А вот и Катерина Ивановна,— сказала старушка.
Катерине Ивановне было лет двенадцать — не больше,
чем мне. Но куда там! Хотел бы я так выступать, как она,
так гордо закидывать голову, так прямо смотреть в лицо
темными живыми глазами. У нее были косички кольцами
и такие же кольца на лбу. Она была румяная, но строгая,
с таким же решительным, как у бабушки, носом. Вообще
она была хорошенькая, но страшно задавалась — это было
видно с первого взгляда.
— Поздравляю, Катерина Ивановна,— все еще разде­
ваясь, сказала старушка,— опять лимон утащили.
— Потому что я говорила, что нужно в пальто
класть! — с досадой сказала Катерина Ивановна.
— О! В пальто! Из пальто-то и утащили.
— Значит, ты, бабушка, опять считала.
— Ничего я не считала. Вот со мной и кавалер шел.
73

Девочка посмотрела на меня. До сих пор она меня,' ка­
жется, и не замечала.
— Он мне кошелку донес... Как мама?
— Сейчас мерим,— спокойно разглядывая меня, сказа­
ла девочка.
— Ах ты господи! —вдруг всполошилась старушка.—
Да что же так поздно-то? Ведь доктор велел в двенадцать
мерить.
Она торопливо вышла, и мы с девочкой остались одни.
Минуты две молчали. Потом она нахмурилась и спросила
строго:
— «Елену Робинзон» читал?
— Нет.
— А «Робинзона Крузо»?
— Тоже нет.
— Почему?
Я чуть не сказал, что только с полгода как научился
читать, но вовремя удержался.
— У меня нету.
— Ты в каком классе?
— Ни в каком.
— Он — путешественник...— вернувшись, сказала ста­
рушка.— Тридцать семь и две... Он пешком в Туркестан
шел. Ты его не обижай, Катя.
— Как — пешком?
— А вот так. Ноги в руки, и валяй-шагай.
В передней под зеркалом стоял столик. Катя подвину­
ла к нему стул, села, устроилась, поставив под голову руку,
и сказала:
— Ну, рассказывай.
Мне не хотелось ей рассказывать: уж больно она зада­
валась. Если бы мы дошли до Туркестана, тогда другое
дело. Поэтому я сказал вежливо:
— Чего там, неохота. В другой раз.
Старушка стала совать мне хлеб с повидлом, но я от­
казался:
— Сказано — бесплатно, значит — бесплатно.
Сам не знаю почему, я расстроился. Мне было даже
приятно, что Катька покраснела, когда я не стал рассказы­
вать и пошел к дверям.
— Ну ладно, не сердись,— провожая меня, сказала
старушка.— Как тебя звать?
— Григорьев Александр.
— Ну, прощай, Александр Григорьев. Спасибо.
74

Я долго стоял па площадке, разбирая фамилию на двер­
ной дощечке. Казаринов не Казаринов...
— Н. А. Татаринов,— вдруг прочел я.
Вот так штука! Татаринов Николай Антоныч. Наш за­
ведующий. Это его квартира.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
БЫЛО НАД ЧЕМ ПОДУМАТЬ

Лето мы провели в Серебряном бору, в старинном, за­
брошенном доме с маленькими лестницами-переходами, с
резными деревянными потолками, с коридорами, внезапно
кончавшимися глухой стеной. Все в этом доме скрипело:
двери по-своему, ставни по-своему. Одна большая комната
была заколочена наглухо. Но и там что-то поскрипывало,
шуршало, и вдруг начинался мерный дребезжащий стук,
как будто молоточек в часах бил мимо звонка. На чердаке
росли дождевики, иностранные книги валялись с вырван­
ными страницами без переплетов.
До революции дом принадлежал старой цыганке-графи­
не. Цыганка-графиня! Это было загадочно. По слухам, она
перед смертью замуровала клад. Ромашка искал его все
лето. Хилый, с большой головой, он ходил по дому с па­
лочкой, стучал и прислушивался. Он стучал и по ночам,
пока кто-то из старших не дал ему по шее. В тринадцать
лет он твердо решил разбогатеть. Его бледные уши начи­
нали пылать, когда он говорил о деньгах. Это был врож­
денный искатель кладов — суеверный и жадный.
Персидская сирень густо росла вокруг развалившихся
беседок. Вдоль зеленых дорожек стояли статуи. Они были
не похожи на греческих богов. Те — равнодушные, с белы­
ми, слепыми глазами. А эти — как мы, такие же люди.
Одна статуя была с усами, вроде Кораблева, другая —
обыкновенная девочка лет десяти. Она стояла в длинной,
до пят, рубашке, потягивалась, терла кулаками глаза, как
будто только что встала с постели.
Я попробовал вылепить ее, и ничего не вышло. Вышли
только косы колечками и такие же колечки на лбу, как у
Катерины Ивановны, той девчонки с задранным носом.
Пожалуй, вышел и нос. Но все-таки людей не так просто
было лепить, как жаб и зайцев.
Такая хорошая жизнь была только в начале лета, едва
75

мы переехали в Серебряный бор. Потом жизнь стала по­
хуже, пас почти перестали кормить. Весь детдом перешел
на «самоснабжение». Мы ловили рыбу, раков, у стадиона
в дни состязаний продавали сирень, а то и попросту таска­
ли все, что попадало под руку. По вечерам мы разводили
в саду костры и жарили добычу.
Вот один такой вечер — они были все, как один.
Мы сидим у костра, усталые, голодные и злые. Все чер­
но от дыма — манерка, рогатки, на которых она висит,
наши лица, руки. Как индейцы, готовые съесть капитана
Кука, мы молчим и смотрим на огонь. Головешки вдруг
вспыхивают и рассыпаются, темно-красный дым стоит над
костром клубящейся шапкой.
Мы —это «коммуна». Весь детдом делится на «комму­
ны»: в одиночку трудно добывать «снабжение». У каждой
«коммуны» свой председатель, свой костер и свои запас­
ные фонды — то, что по каким-либо причинам не съедено
сегодня и осталось на завтра.
Наш председатель — Степка Иванов, пятнадцатилет­
ний парень с гладкой мордой, обжора и подлец, которого
все боятся...
— Сыграем в «ошички»? — лениво говорит Степа.
Все молчат. Никому неохота играть в «ошички». Степ­
ка сыт, вот ему и охота.
— Ладно, Степа. Только ведь темно,— говорит Ро­
машка.
— Знаешь, где темно? Вставай!
Больше всего на свете наш председатель любит играть
в «ошички». По-нашему, это «козоты», или «бабки». Биток
у него жульнический, все это знают. Но все, кроме меня и
Вальки, подлизываются к нему, в особенности Ромашка.
Ромашка даже нарочно проигрывает ему, чтобы Степка
его не обидел.
Не следует думать, что мы жарим только дичь на на­
шем костре. В манерке, с бою захваченной на кухне, варит­
ся суп. Это настоящий «суп из колбасной палочки», как в
сказке, которую зимой читала нам Серафима Петровна.
Разница, может быть, только в том, что тот суп был сварен
из мышиного хвоста, а мы клали в свой суп все, что попа­
далось под руки,— случалось, что и лягушечьи лапки.
Но вот дверь нашего дома распахивается, и на веранду
выходит низенький толстяк в широкополой шляпе.
— Дядя Петя, к нам!
— Сюда, дядя Петя!
76

Это Петр Андреевич Лопухов, наш повар. Пошатыва­
ясь — не от. воды —- и мурлыча под нос отрывки из опер­
ных арий, он обходит «коммуны». Пробует из каждого ко­
телка, сплевывает и говорит с отвращением:
— А! Отрава.
Он — меломан, то есть любитель музыки и пения. Все
оперы он знает наизусть. Для него нет большего наслаж­
дения, как изобразить какую-нибудь сцену из «Евгения
Онегина» или «Пиковой дамы», а для нас нет большего на­
слаждения, как послушать его и выразить свое восхище­
ние:
— Здорово! Не хуже Шаляпина! Дядя Петя, почему
ты в артисты не идешь?
— Боюсь.
— Чего, дядя Петя?
— Засосет.
Вот он останавливается у нашего костра, пробует, спле­
вывает, и начинается длинный рассказ о том, как ели в бы­
лые времена, очень давно, лет сто тому назад или да­
же двести. Он не только меломан, но еще и историк,
знаток старинных блюд, заячьих соусов и оленьих гру­
динок.
— Королевская яичница,— загадочным шепотом гово­
рит он.— Возьми желтки из восемнадцати яиц, смешай с
бисквитом, прибавь горького миндаля, сливок, сахару и
пеки в масле. Едал?
Мы отвечаем хором:
— Не едал!
Но сам повар из всех блюд предпочитает одно, назы­
ваемое «водки выпить». Он наш единственный руководи­
тель летом двадцать первого года. Серафима Петровна рас­
терялась, никто не обращает на нее никакого внимания.
По дому бродят еще какие-то няни, с поваром они на но­
жах: им почему-то невыгодно, что он выдает нам паек в
сухом виде. Словом, если бы не повар, мы бы все разбе­
жались.
Итак, он стоит у нашего костра и рассказывает, как ели
в старину. Иногда он перебивает себя медицинскими при­
мечаниями:
— Щука не всякому полезна. Отягчает желудок.
Или:
— Карп жидит кровь. Здоровая рыба.
Но вот он снимает нашу манерку и нюхает пар. Слу­
чается, что, понюхав пар, он говорит не «отрава», а «моги77

ла» п выплескивает суп в кусты. Что же он скажет на этот
раз? Нюхает, поднимает глаза к небу, молчит...
— Отрава!
Семь голов склоняются над манеркой, семь ложек по
очереди лезут за супом. Едим!
Нельзя сказать, чтобы мы поправились к осени на та­
ком рационе. Кроме Степы Иванова, который, как страус,
мог переварить что угодно, мы худели, болели и чувство­
вали себя очень плохо.
И все же это было хорошее лето. Оно запомнилось мне,
и вовсе не потому, что нас плохо кормили. Не привыкать—
я ничего хорошего еще и не ел за всю свою жизнь. Нет, я
запомнил это лето по другой причине. Впервые я почув­
ствовал к себе уважение. Этот случай произошел в конце
августа, незадолго до нашего возвращения в город, и как
раз у костра, когда мы готовили ужин. Степа вдруг объ­
явил новый порядок выдачи пищи. До сих пор мы ели по
очереди — ложка за ложкой. Степа начинал как председа­
тель, за ним —- Ромашка и так далее. А теперь будем на­
валиваться все сразу, пока суп не остыл, и кто скорее.
Никому не понравился новый порядок. Еще бы! С та­
ким председателем это был верный гроб. Он мог в три при­
ема выхлебать всю манерку.
— Не выйдет! —- решительно объявил Валька.
Мы одобрительно загалдели. Степа медленно встал, по­
чистил колени и ударил Вальку в лицо. Он страшно уда­
рил его — кровь сразу залила все лицо и, должно быть, по­
пала в глаза, потому что Валька, как слепой, замахал ру­
ками.
— Ну,— лениво сказал Степа,— кому еще охота?
Я был самый маленький в «коммуне», и он, конечно,
мог уложить меня одной рукой, но все-таки я ударил Сте­
пу. И Степа вдруг зашатался и сел. Не знаю, куда я ему
угодил, но, хлопая глазами, он сидел на земле с каким-то
задумчивым видом. Правда, он быстро опомнился, кинул­
ся на меня, но тут уж ребята не дали меня в обиду. Степа
был избит, как собака,. Пока он лежал за костром и выл,
мы поспешно выбрали другого председателя — меня. Сте­
па, разумеется, не голосовал, но все равно он оказался бы
в меньшинстве, потому что меня выбрали единогласно.
Забегая вперед, могу сказать что я был неплохим пред­
седателем. Когда голод кончился и мы зимой вступили в
пионеры, наша «коммуна» стала лучшим звеном в школе.
Первое, отчаянное, боевое звено «Чапаев».
78

Как пи странно, но это мордобитие было моим первым
общественным делом. Я слышал, как ребята говорили про
меня: «Слабый, а смелый». Я —смелый! Вообще, какой я?
Было над чем подумать.
ГЛАВА ПЯТАЯ

ЕСТЬ ЛИ В СНЕГУ СОЛЬ!

Ничего не переменилось в школе за этот год. Попрежнему ссорились бывшие лядовцы с бывшими пестовцами, по-прежнему привозили в санях закутанную, как ба­
бушка, кашу. По-прежпему в десять часов утра Кораблев
появлялся в школе.
Он приходил в длинном осеннем пальто, в широкопо­
лой шляпе, не торопясь причесывал перед зеркалом усы и
шел на урок.
Он никого не спрашивал, ничего не задавал на дом. Он
просто рассказывал что-нибудь или читал. Оказывается,
он был путешественником и объездил весь мир. В Индии
он видел йогов-фокусников, которых на год зарывали в
землю, а потом они вставали живехонькими, как ни в чем
не бывало; в Китае ел самое вкусное китайское блюдо —
гнилые яйца; в Персии видел шахсей-вахсей — кровавый
мусульманский праздник.
Лишь через несколько лет я узнал, что он никогда не
выезжал из России. Он все выдумывал, но как интересно!
Хотя многие еще утверждали, что он — дурак, но теперь
уже нельзя было сказать, что он ничего не знает...
По-прежпему первым лицом в четвертой школе был
наш заведующий Николай Антоныч. Он все решал, во все
входил, присутствовал на всех собраниях. Старшеклассни­
ки ходили к нему на дом «выяснять отношения». Споры
между лядовцами и пестовцами он решал в десять минут,
и самые отпетые подчинялись без возражений. Любой
школьник — от первого до последнего класса — мог явить­
ся к нему поговорить о своих делах. «Я скажу Николаю
Антонычу», «Мне велел Николай Антоныч», «Меня послал
Николай Антоныч» — то и дело слышалось в нашей школе.
Наконец и мне случилось произнести эти четыре слова.
Накануне я стал школьником. Детский дом был «под­
вергнут испытаниям», и меня послали в третий класс. Ду­
мая о том, как отнестись к этому событию — не махнуть
ли на Москву-реку или на Воробьевы горы,— я слонялся
79

по актовому залу, когда дверь из учительской приоткры­
лась и Николай Антоныч поманил меня пальцем.
— Григорьев,—сказал он, припоминая. (Он славился
тем, что всю школу знал по фамилиям.) — Ты знаешь, где
я живу?
Я отвечал, что знаю.
— А что такое лактометр, знаешь?
Я отвечал, что не знаю.
— Это прибор, показывающий, много ли воды в моло­
ке. Известно,— Николай Антоныч поднял палец,— что мо­
лочницы разбавляют молоко водой. Положите в такое раз­
бавленное молоко лактометр, и вы увидите, сколько моло­
ка и сколько воды. Понял?
— Понял.
— Вот ты мне его и принеси.
Он написал записку.
— Да смотри не разбей. Он стеклянный.
— Не разобью! — отвечал я с жаром.
Записку было велено передать Нине Капитоновне.
Я и не подозревал, что так зовут старушку из Энска.
Но открыла мне не старушка, а незнакомая худенькая
женщина в черном платье.
— Что тебе, мальчик?
— Меня послал Николай Антонович.
Эта женщина была, разумеется, Катькина мама и старушкина дочка. У всех троих были одинаковые решитель­
ные носы, одинаковые глаза — темные и живые. Но внуч­
ка и бабушка смотрели веселее. У дочки был печальный,
озабоченный вид.
— Лактометр? — с недоумением сказала она, прочитав
записку,— Ах, да!
Она зашла в кухню и вернулась с лактометром в руке.
Я был разочарован. Просто градусник, немного побольше.
— Не разобьешь?
— Что вы,— сказал я с презрением,— разобью...
Я отлично помню, что смелая мысль — проверить лак­
тометр на снежную соль — явилась приблизительно через
две минуты после того, как предполагаемая Катькина ма­
ма захлопнула за мной дверь.
Я только что спустился с лестницы и стоял, крепко дер­
жа прибор в руке, а руку в кармане. Еще Петька говорил,
что в снегу есть соль. Может лактометр показать эту соль
или Петька наврал? Вот вопрос. Нужно было проверить.
Я выбрал тихое место — за сараем, рядом с помойной
80

ямой. Домик из кирпичей был сложен на притоптанном
снегу; от домика за сарай уходила на колышках черная
нитка —должно быть, ребята играли в полевой телефон.
Я зачем-то подышал на лактометр и с бьющимся сердцем
сунул его рядом с домиком в снег. Судите сами, что за
каша была у меня в голове, если через некоторое время я
вынул лактометр и, не находя в нем никакой перемены,
снова сунул в снег, на этот раз вниз головой.
Кто-то ахнул поблизости. Я обернулся.
— Беги, взорвешься! — закричали в сарае.
Это произошло в две секунды. Девочка в расстегнутом
пальто вылетает из. сарая и опрометью бежит ко мне.
«Катька»,— думаю я и на всякий случай протягиваю руку
к прибору. Но Катька хватает меня за руку и тащит за
собой. Я отталкиваю ее, упираюсь, мы падаем в снег.
Трах! Осколки кирпича летят в воздух, сзади белой тучей
поднимается и ложится на нас снежная пыль.
Однажды я уже был под обстрелом — когда хоронил
мать. Но тут было пострашнее. Что-то долго грохало и рва­
лось у помойной ямы, и каждый раз, когда я поднимал го­
лову, Катька вздрагивала и спрашивала: «Здорово? А?»
Наконец я вскочил.
— Лактометр! — заорал я и со всех ног побежал к по­
мойке.— Где он?
На том месте, где торчал мой лактометр, была глубокая
яма.
— Взорвался!
Катька еще сидела на снегу. Она была бледная, глаза
блестели.
— Балда, это гремучий газ взорвался,— сказала она с
презрением.—А теперь лучше уходи, потому что сейчас
придет милиционер — один раз уже приходил — и тебя
сцапает, а я все равно удеру.
— Лактометр! — повторил я с отчаянием, чувствуя,
что губы не слушаются и лицо начинает дрожать.— Нико­
лай Антоныч послал меня за ним. Я положил его в снег.
Где он?
Катька встала. На дворе был мороз, она без шапки,
темные волосы на прямой пробор, одна коса засунута врот. Я тогда на нее не смотрел, потом припомнил.
—- Я тебя спасла,— сказала она и задумчиво шмыгну­
ла носом.— Ты бы погиб, раненный наповал в спину. Ты
мне обязан жизнью... Что ты тут делал, около моего грему­
чего газа?
81

Я ничего не отвечал. У меня горло перехватило от зло­
сти.
— Впрочем, знай,— торжественно добавила Катька,—
что, если бы даже кошка подсела к газу, я бы все равно ее
спасла — мне безразлично.
Я молча пошел со двора. Но куда идти? В школу те­
перь нельзя — это ясно.
Катька догнала меня у ворот.
— Эй ты, Николай Антоныч! — крикнула она.— Куда;
пошел? Жаловаться?
Я обернулся. Ох, с каким наслаждением я дал бы ей по
шее! За все сразу: за погибший лактометр; за вздернутый
нос; за то, что я не мог вернуться в школу; за то, что она
меня спасла, когда ее никто не просил.
Впрочем, и она не зевала. Отступив на шаг, она двину­
ла меня в подвздох. Пришлось взять ее за косу и сунуть
носом в снег. Она вскочила.
— Ты неправильно подножку подставил,— сказала она
оживленно.— Если бы не подножка, я бы тебе здорово за­
лепила. Я у нас в классе всех мальчишек луплю... Ты в ка­
ком? Это ты бабушке кошелку нес?.. Во втором?
— В третьем,— ответил я с тоской.
Она посмотрела на меня.
— Подумаешь, градусник разбил! — сказала она с пре­
зрением.— Хочешь, скажу, что это я? Мне ничего не будет.
Подожди-ка.
Она убежала и через несколько минут пришла в ша­
почке, уже другая, важная, с ленточками в косах.
— Я бабушке сказала, что ты приходил. Она спит. Она
говорит: что же ты не зашел? Она говорит: хорошо, что
лактометр разбился, а то было мученье каждый раз его в
молоко пихать. Он все равно неверно показывал. Это Нико­
лая Антоныча выдумки, а бабушка всегда на вкус скажет,
хорошее молоко или нет...
Чем ближе мы подходили к школе, тем все важнее ста­
новилась Катька. По лестнице она поднималась, закинув
голову, независимо щурясь.
Николай Антоныч был в учительской, там, где я его
оставил.
— Ты не говори, я сам,— пробормотал я Катьке.
Она презрительно фыркнула; одна коса торчала из-под
шапки дугой.
Именно с этого разговора начались загадки, о которых
я расскажу в следующей главе.
82.

Дело в том, что Николай Антоныч, тот самый важный
п снисходительный Николай Антоныч, которого мы при­
выкли считать неограниченным повелителем четвертой
школы, исчез куда-то, как только Катька переступила по­
рог. Новый Николай Антоныч, разговаривая, неестествен­
но улыбался, наклонялся через стол, широко открывал
глаза, поднимал брови, как будто Катька говорила
бог весть какие необыкновенные веши. Боялся он ее,
что ли?
— Николай Антоныч, вы посылали его за лактомет­
ром? — небрежно, показав на меня глазами, спросила
Катька.
— Посылал, Катюша.
— Правильно. А я его разбила.
У Николая Антоныча сделалось серьезное лицо.
— Врет,— мрачно сказал я,— он взорвался.
— Ничего не понимаю. Молчи, Григорьев!.. Объясни, в
чем дело, Катюша.
— Дело ни в чем,— гордо закинув голову, отвечала
Катька. — Я разбила лактометр, вот и все.
— Так, так, так. Но, кажется, я посылал этого мальчи­
ка, правда?
— А он не принес, потому что я разбила.
— Врет,— снова сказал я.
Катька грозно стрельнула в меня глазами.
— Хорошо, Катюша, допустим.— Николай Антоныч
умильно сложил губы.— Но вот, видишь ли, в школу при­
везли молоко, и я задержал завтрак, чтобы определить ка­
чество этого продукта и в зависимости от этого качества
решить, будем ли мы и в дальнейшем брать его у наших
поставщиц или нет. Выходит, что я дожидался напрасно.
Больше того: выходит, что ценный прибор разбит, да еще
при невыясненных обстоятельствах... Теперь ты объясни,
Григорьев, в чем дело.
— Вот скучища! Я пойду, Николай Антоныч,—объяви­
ла Катька.
Николай Антоныч посмотрел на нее. Не знаю почеяну,
но мне показалось в эту минуту, что он ее ненавидит.
— Хорошо, Катюша, иди,—ласково сказал он.— А с
этим мальчиком мы еще потолкуем.
— Тогда я подожду.
Опа уселась и нетерпеливо грызла косу все время, пока
мы разговаривали. Пожалуй, если бы она ушла, разговор
не кончился бы так мирно. Лактометр был прощен. Нико83

лай Антоныч припомнил даже, что я был направлен в его
школу как будущий скульптор. Катька прислушивалась с
интересом.
С этого дня мы с ней подружились. Ей понравилось,
что я не дал ей взять вину на себя, а когда рассказы­
вал, как-то вывернулся и ничего не сказал о гремучем
газе.
— Ты думал, что мне влетит, да? — спросила она, ко­
гда мы вышли из школы.
— Ага.
— Как бы не так!.. Приходи, тебя бабушка звала.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
ИДУ В ГОСТИ

Утром я проснулся с этой мыслью — идти или нет?
Две вещи смущали меня: штаны и Николай Антоныч.
Штаны были действительно неважные — ни короткие, ни
длинные, заплатанные на коленях. А Николай Антоныч
был, как известно, завшколой, то есть довольно страшная
личность. Вдруг начнет спрашивать: почему да зачем? Но
все-таки после уроков я почистил сапоги, крепко намочил
голову и причесался на пробор. Иду в гости!
Как неловко я чувствовал себя, как стеснялся! Прокля­
тые волосы все время вставали на макушке, и приходилось
примачивать их слюной. Нина Капитоновна что-то расска­
зывала нам с Катей и вдруг строго приказала мне:
— Закрой рот!
Я засмотрелся и забыл закрыть рот.
Катя показала мне квартиру. В одной комнате жила
она сама с мамой, в другой — Николай Антоныч, в малень­
кой комнатке за кухней — бабушка, а четвертая была сто­
ловая. У Николая Антоныча стоял на письменном столе
прибор «из жизни богатыря Ильи Муромца», как объясни­
ла мне Катя. Действительно, чернильница представляла
собой бородатую голову в шишаке, пепельница — две скре­
щенные древнерусские рукавицы, и так далее. Под шиша­
ком находились чернила, и, стало быть, Николаю Антоны­
чу приходилось макать перо прямо в череп богатыря. Это
показалось мне странным.
Между окнами помещался книжный шкаф; я никогда
еще не видел столько книг сразу. Над шкафом висел пояс84

пой портрет моряка с широким лбом, сжатыми челюстями
и серыми живыми глазами.
Я заметил тот же портрет, только поменьше, в столо­
вой, а еще поменьше —- в Катиной комнате над маленькой
кроватью.
— Отец,— поглядев на меня исподлобья, объяснила
Катя.
А я-то думал, что Николай Антоныч ее отец! Впрочем,
она не стала бы родного отца называть по имени и отче­
ству. «Отчим»,—подумал я и тут же решил, что нет.
Я знал, что такое отчим. Нет, не похоже.
Потом Катя показала мне морской компас — очень ин­
тересную штуку. Это был медный обруч на подставке, в
котором качалась чашечка, а в чашечке под стеклом —
стрелка. Куда ни повернешь чашечку, хоть вверх ногами,
все равно стрелка качается и одним концом с якорем по­
казывает на север.
— Такому компасу любая буря нипочем.
— Откуда он у тебя?
— Отец подарил.
— А где он?
Катя нахмурилась:
— Не знаю.
«Развелся и бросил мать»,— немедленно решил я. Мне
такие факты были известны.
Я заметил, что в квартире много картин, и, на мой
взгляд, очень хороших. Одна — особенно чудная: была на­
рисована прямая просторная дорога в саду и сосны, осве­
щенные солнцем.
— Это Левитан,—небрежно, как взрослая, сказала
Катя.
Я тогда не знал, что Левитан — фамилия художника, и
решил, что так называется место, нарисованное на кар­
тине.
Потом старушка позвала нас пить чай с сахарином.
— Ну, Александр Григорьев, вот ты какой,— сказала
она,— лактометр разбил.
Она попросила меня рассказать про Энск, как и что.
Даже про почту спросила:
— А почта что?
Она рассердилась, что я не слышал про каких-то Бу­
бенчиковых.
— Сад у еврейской молельни! Вот уж! Не слышал!
А сам, наверно, сто раз яблоки таскал...— Она вздохну85

ла,— Давно мы оттуда. Я не хотела переезжать, вот уж не
хотела! Все Николай наш Антоныч. Приехал — ждите, го­
ворит, или не ждите, теперь все равно. Оставим адрес,—
если нужно, найдут нас. Вещи все продали, вот только и
осталось,— и сюда, в Москву.
— Бабушка! — грозно сказала Катя.
— Что — бабушка?
— Опять?
— Не буду. Пускай! Нам и тут хорошо.
Я ничего не понял — кого они ждали и почему теперь’
все равно. Но спрашивать я, понятно, не стал, тем более
что Нина Капитоновна сама заговорила о другом...
Так я провел время в квартире нашего зава на 2-й
Тверской-Ямской.
На прощанье я получил от Кати книгу «Елена Робин­
зон», а в залог оставил честное слово — переплет не пере­
гибать и страницы не пачкать.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ТАТАРИНОВЫ

Татариновы жили без домработницы, и Нине Капи­
тоновне, особенно в ее годы, приходилось довольно трудно.
Я помогал ей. Мы вместе топили печи, кололи дрова, даже
мыли посуду. Страшный враг моли, она вдруг, без всякой
причины, принималась развешивать вещи во дворе — и тут
без меня не обходилось. Я притащил с ближайшего пустцря несколько кирпичей и починил дымившую печку в сто­
ловой. Словом, я с лихвой отрабатывал те обеды из воблы
и пшена, которыми угощала меня старушка. Да и не нуж­
ны мне были эти обеды! Мне было интересно у них. Эта
квартира была для меня чем-то вроде пещеры Али-Бабы с
ее сокровищами, опасностями и загадками. Старушка
была для меня сокровищем; Марья Васильевна — загад­
кой, а Николай Антоныч — опасностями и неприятно­
стями.
Марья Васильевна была вдова, а может быть, и не вдо­
ва: однажды я слышал, как Нина Капитоновна сказала
про нее со вздохом: «Ни вдова, ни мужняя жена». Тем бо­
лее странно, что она так убивалась по мужу. Всегда она
ходила в черном платье, как монашка. Она училась на ме86

дпцинском факультете. Тогда это мне казалось странным:
мамам, по моим понятиям, учиться не полагалось. Вдруг
она переставала разговаривать, никуда не шла: ни в уни­
верситет, ни на службу (она еще и служила), а садилась
с ногами на кушетку и начинала курить. Тогда Катя го­
ворила: «У мамы тоска», и все сердились друг на друга и
мрачнели.
Николай Антоныч, как вскоре выяснилось, вовсе не был
ее мужем и вообще не был женат, несмотря на свои сорок
пять лет.
— Он тебе кто? — как-то спросил я Катю.
— Никто.
Она наврала, конечно, потому что у нее с мамой и у
Николая Антоныча была одна фамилия. Кате он приходил­
ся дядей, только не родным, а двоюродным.
Двоюродный дядя все-таки, а между тем к нему отно­
сились неважно. Это тоже было довольно странно, тем бо­
лее что он, наоборот, ко всем был очень внимателен, даже
слишком.
Старушка любила кино, не пропускала ни одной кар­
тины, и Николай Антоныч ходил с ней, даже заранее брал
билеты. За ужином она всегда с увлечением рассказывала
содержание картины (ив эти минуты, между прочим, ста­
новилась похожа на Катьку). Николай Антопыч терпели­
во слушал ее, хотя только что вернулся из кино вместе
с ней.
Впрочем, она, кажется, жалела его. Я видел однажды,
как он сидел за пасьянсом, низко опустив голову, и задум­
чиво барабанил пальцами по столу, а она глядела на него
с сожалением.
Вот кто относился к нему безжалостно — Марья Ва­
сильевна! Что только он не делал для нее! Он приносил ей
билеты в театр, а сам оставался дома. Он дарил ей цветы.
Я слышал, как он просил ее поберечь себя и бросить служ­
бу. Так же внимателен он был и к ее гостям. Стоило толь­
ко кому-нибудь прийти к Марье Васильевне, как сейчас
же являлся и он. Очень радушный, веселый, он затевал с
гостем длинный разговор, а Марья Васильевна сидела на
кушетке, мрачно сдвинув брови, и курила.
Особенно любезен он был, когда приходил Кораблев.
Без сомнения, он считал, что «Усы» — его гость, потому
что сразу же тащил его к себе или в столовую и не давал
говорить о делах. Вообще все оживлялись, когда приходил
Кораблев, в особенности Марья Васильевна. В новом пла87

тье с белым воротничком, она сама накрывала на стол,
хлопотала и становилась еще красивее. Она даже смеялась
иногда, когда, расчесав перед зеркалом усы, Кораблев на­
чинал шумно ухаживать за старушкой. Николай Антоныч
тоже смеялся и бледнел. У него была эта странная черта—
он бледнел от смеха.
Меня он не любил — я долго не догадывался об этом.
Сперва он только удивлялся, встречая меня, потом он стал
морщиться и как-то неприятно втягивать воздух носом.
Потом начались поучения:
— Как ты сказал «спасибо»? — Он услышал, как я за
что-то сказал старушке спасибо.— А ты знаешь, что такое
«спасибо»? Имей в виду, что в зависимости от того, зна­
ешь ли ты это или не знаешь, понимаешь ли или не пони­
маешь, может тем или иным путем пойти и вся твоя жизнь.
Мы живем в человеческом обществе, и одной из движущих
сил этого общества является чувство благодарности. Мо­
жет быть, тебе известно, что у меня был некогда брат. Не­
однократно в течение всей его жизни я оказывал ему как
нравственную, так и материальную помощь. Он оказался
неблагодарным. И что же? Это крайне пагубно отразилось
на его судьбе.
Слушая его, я как-то начинал чувствовать заплаты на
штанах. Да, на мне плохие сапоги, я — маленький, гряз­
ный и слишком бледный. Я — это одно, а они, Татарино­
вы, совсем другое. Они богатые, а я бедный. Они умные и
ученые, а я дурак. Было над чем подумать.
Кстати сказать, Николай Антоныч не только со мной
разговаривал о своем двоюродном брате. Это была его лю­
бимая тема. Он утверждал, что всю жизнь заботился о нем,
начиная с детских лет, в Геническе, на берегу Азовского
моря. Двоюродный брат был из бедной рыбачьей семьи и,
если бы не Николай Антоныч, так и остался бы рыбаком,
как его отец, дед и все предки до седьмого колена. Нико­
лай Антоныч, «заметив в мальчике недюжинные способ­
ности и пристрастие к чтению», перетащил его из Геническа в Ростов-на-Дону и стал хлопотать, чтобы брата при­
няли в мореходные классы. Зимой он выплачивал ему
«ежемесячное пособие», а летом устраивал матросом на
суда, ходившие между Батумом и Новороссийском. При
его непосредственном участии брат поступил охотником на
флот и сдал экзамен на морского прапорщика. С большим
трудом Николай Антоныч выхлопотал для него разреше­
ние держать за курс морского училища, а потом помог
88

деньгами,. когда по окончании училища брату нужно
было заказать себе новую форму. Словом, он сделал для
него очень много — понятно, почему он так любил о
нем вспоминать. Он говорил медленно, подробно, и жен­
щины слушали его с каким-то напряженным благогове­
нием.
Не знаю почему, но мне казалось, что в эти минуты они
чувствуют себя в долгу перед ним — в неоплатном долгу
за все, что он сделал для брата.
Впрочем, они и были в долгу — и именно в неоплатном,
потому что этот брат, которого Николай Антоныч называл
то «покойным», то «без вести пропавшим», был мужем
Марьи Васильевны и, стало быть, Катиным отцом.
Все, что находилось в квартире, прежде принадлежало
ему, а теперь Марье Васильевне и Кате. И картины, за ко­
торые, по старушкиным словам, «Третьяковка дает боль­
шие деньги», и какой-то «страховой полис», по которому
следовало в парижском банке получить восемь тысяч руб­
лей.
Этими сложными делами и отношениями взрослых
меньше всего интересовался один человек — Катя. У пее
были свои дела — поважнее. Она переписывалась с двумя
подругами, оставшимися в Энске, и повсюду теряла свои
письма, так что их читали все, кому не лень, даже гости.
Подругам она писала как раз то же самое, что ей писали
подруги. Подруга, например, пишет, что видела сон, будто
она потеряла сумочку, и вдруг Мишка Купцов — «пом­
нишь, я тебе писала» — идет навстречу, и сумочка у него
в руке. И Катя отвечает подруге, что видела сон, будто она
что-то потеряла, уж не сумочку, а вставочку или ленту, а
Шура Голубенцев — «помнишь, я тебе писала» — нашел
и принес. Подруга пишет, что была в кино, и Катя от­
вечает, что была, хотя бы она и сидела дома. Я потом
догадался, что подруги были старше и она им подра­
жала.
Зато со своими одноклассницами она обращалась до­
вольно сурово. Особенно командовала она одной девочкой,
которая называла себя Кирен,— впрочем, у Татариновых
все ее так называли. Она сердилась, что Кирен не любит
читать.
Кирка, ты читала «Дубровского»?
— Читала.
— Врешь!
— Плюнь мне в глаза!
89

— Ну, тогда отвечай: почему Маша за Дубровского не
вышла?
— Вышла.
— Здравствуйте!
— А я читала, что вышла.
Точно так же Катя решила проверить и меня, когда я
принес «Елену Робинзон». Не тут-то было! С любого места
я продолжал наизусть. Она не любила удивляться и сказа­
ла только:
— Вызубрил, как скворец.
Надо полагать, что она считала себя не хуже Елены
Робинзон и была уверена, что при подобных же отчаянных
обстоятельствах вела бы себя не менее храбро. Но, помоему, готовясь к такой необыкновенной судьбе, не следо­
вало так подолгу торчать перед зеркалом — тем более что
на необитаемых островах зеркал не бывает. А Катька тор­
чала.
В ту зиму, когда я стал бывать у Татариновых, она
увлекалась взрывами. Пальцы у нее всегда были черные,
обожженные, и от нее пахло, как одно время от Петьки,
пистонами и пороховым дымом. Бертолетова соль лежала
в сгибах книг, которые она мне давала. Вдруг взрывы кон­
чились. Катя засела читать «Столетие открытий».
Это была превосходная книга — биографии замечатель­
ных мореплавателей и завоевателей XV и XVI веков: Хри­
стофора Колумба, Фердинанда Кортеса и других.
Она была написана с искренним восторгом перед этими
великими людьми. Их овальные портреты на фоне дале­
ких каравелл я как будто вижу и сейчас.
Америго Веспуччи, именем которого названа Америка,
был изображен перед глобусом, с циркулем, который он
держал на раскрытой книге, бородатый, веселый и лу­
кавый. Васко Нуньес Бальбоа — в панцире и в латах, в
шлеме с пером, по колено в воде. Мне казалось, что это
какой-то наш русский Васька, дорвавшийся до Тихого
океана.
Я тоже был увлечен. Но Катя! Она просто бредила
этой книгой. Она ходила какая-то сонная и просыпалась,
кажется, только для того, чтобы сообщить, что, «сопровож­
даемый добрыми пожеланиями тлакскаланцев, Кортес вы­
ступил в поход и через несколько дней вступил, в много­
людную столицу инков».
Кошку, которую до «Столетия открытий» звали просто
Васеной, она переименовала в Иптакчухуатль — в Мексй90

ке есть, оказывается, такая горная вершина. С другой гор­
ной вершиной, Попокатепетль, она подъезжала к Нине Ка­
питоновне, но не вышло. Иначе, как на «бабушку», Нина
Капитоновна не отзывалась.
Словом, если Катя серьезно жалела о чем-нибудь, то,
без сомнения, только о том, что не она завоевала Мексику,
открыла и покорилаПеру.
Но все еще впереди. Я знал, о чем она думает. Она хо­
тела быть капитаном.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ШКОЛЬНЫЙ ТЕАТР

Казалось бы, что, кроме хорошего, мог я ожидать от
этого знакомства?
Между тем не прошло и полугода, как меня выгнали
вон...
Эта история началась со школьного театра, а история
школьного театра началась с того, что в один прекрасный
день Кораблев явился на занятия и объявил, что на днях
в актовом зале состоится спектакль.
Давно уже миновали те времена, когда на собрании пя­
того класса Кавычка предлагал объявить ненавистным
«Усам» бойкот. Больше никого не раздражали длинные
ноги нашего географа, его аккуратность и даже то, что он,
как известно, «любит совать нос в чужие дела». Одно ему
простили за то, что он видел живых йогов в Индии; дру­
гое — за то, что он ел гнилые яйца в Китае. Теперь он при­
думал новую штуку — школьный театр.
Для театра нужны были режиссеры, актеры, художни­
ки, плотники, мебельщики, портнихи — и вдруг оказалось,
что представители всех этих профессий учатся в на­
шей школе. Нашелся даже поэт-драматург — Настя Щекачева.
К сожалению, я плохо помню трагедию «Настал час»,
которой был открыт первый сезон нашего театра. Суть ее,
кажется, заключалась в том, что какая-то бездетная баро­
несса берет к себе приемыша, не зная, что он еврей. Но
это знает нянька — отрицательный тип, шантажистка,— и
нянька требует денег, угрожая в противном случае открыть
всему свету позор. Между тем ребенок вырос и хочет же­
ниться^ Вот тут-то и начиналась трагедия.
91

Немного странно было, что все лучшие роли в нашем
театре Иван Павлович (так звали Кораблева) отдавал ре­
бятам, на которых давно махнули рукой. В трагедии «На­
стал час» роль приемыша — благородный герой и положи­
тельный тип — играл Гришка Фабер, гроза педагогов, пер­
вый заводила хулиганских затей. Он играл хорошо, только
слишком орал. Его вызывали одиннадцать раз. Он стоял
за кулисами мокрый как мышь, дрожа от волнения, не
веря своим ушам, а его вызывали и вызывали. Он просла­
вился. Потом этот прославленный актер стал дьявольски
важничать, но перестал хулиганить.
Словом, театр произвел самое неожиданное действие на
четвертую школу.
Ребята, ходившие в школу «не столько заниматься,
сколько питаться», как говорил Кораблев, неожиданно ока­
зались в «трудовых отношениях».
Между прочим, не особенно хвастая, могу сказать, что
это был превосходный театр. Мы далее выезжали на гаст­
роли в другие школы.
Каждый день мы ходили к Кораблеву и слушали, как
репетируют наши актеры. Репетицию с участием Гришки
Фабера можно было слушать со двора, не заходя в квар­
тиру.
Вообще это было страшно интересно. Сперва я расклеи­
вал афиши, потом стал рисовать их, и одна, с зеле­
ным попугаем, так удалась, что Кораблев взял ее на
память.
О четвертой школе стали говорить в Москве, а в чет­
вертой школе стали говорить о Кораблеве: главный режис­
сер, он же главный гример, бутафор и декоратор. Девочки
из старших классов открыли, что Кораблев — красивый.
Не красивый, а интересный! Ну что ж! Он и в самом деле
был интересный, особенно когда приходил в новом сером
костюме, сухощавый, стройный, курил из длинного мунд­
штука и, смеясь, трогал пальцем усы.
Не знаю, понравился ли наш театр другим педагогам.
Николай Антоныч на каждой премьере сидел в первом ря­
ду и хлопал громче всех. Стало быть, понравился. Но, ка­
жется, он был не очень доволен тем, что теперь в школе
на все лады склонялось имя Кораблева: «Я скажу Иван
Павлычу», «Меня послал Иван Павлыч» и так далее. По­
жалуй, это было ни к чему — все время рассказывать Ни­
колаю Антонычу о Кораблеве, какой он, оказывается, хо­
роший.
92

Николай Антоныч с интересом прислушивался, шеве­
лил пальцами, смеялся и бледнел.
И вдруг произошла катастрофа.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
КОРАБЛЕВ ДЕЛАЕТ ПРЕДЛОЖЕНИЕ.
ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ДОЛГ

Это было воскресенье, и у Татариновых к обеду жда­
ли гостей. Катя рисовала «Первую встречу испанцев с ин­
дейцами» из «Столетия открытий», а меня Нина Капито­
новна мобилизовала на кухню. Она была немного взволно­
вана, все прислушивалась и говорила мне:
— Ш-ш, звонок.
— Это на улице, Нина Капитоновна.
Но она еще прислушивалась.
В конце концов она ушла в столовую и прохлопала зво­
нок. Я открыл двери. Вошел Кораблев — в светлом легком
пальто, в светлой шляпе. Таким нарядным я видел его
впервые.
Голос его немного дрогнул, когда он спросил, дома ли
Марья Васильевна. Я сказал: «Да». Но он постоял еще не­
сколько секунд не раздеваясь. Потом он прошел к Марье
Васильевне, а я увидел, что Нина Капитоновна на цыпоч­
ках возвращается из столовой. Почему на цыпочках, по­
чему с таким взволнованным, таинственным видом?
С этой минуты дело у нас пошло из рук вон плохо.
У Нины Капитоновны, чистившей картошку, нож сам со­
бой стал выпадать из рук. Она выбегала будто бы за чемнибудь в столовую и возвращалась с пустыми руками.
Каждый раз она бралась за новую картофелину, и таким
образом в корзине лежало теперь довольно много картош­
ки, очищенной с одного боку. Но я был совсем озадачен,
когда Нина Капитоновна взяла одну из таких картошек,
разрезала на мелкие кусочки и с задумчивым лицом бро­
сила в суп. Да, она была чем-то занята. Чем же? Очень
скоро я это узнал. Нина Капитоновна была не из тех лю­
дей, которые умеют хранить секреты.
Сперва она возвращалась молча, лишь делая руками
разные загадочные знаки, которые можно было понять
приблизительно так: «Господи боже ты мой, что-то будет?»
93

Потом стала бормотать. Потом вздохнула и заговори­
ла. Новость была необыкновенная. Кораблев пришел де­
лать предложение Марье Васильевне. Что такое «делать
предложение», я, разумеется, знал. Он хотел женить­
ся на ней и пришел спросить, согласна она или не со­
гласна.
Согласна или не согласна? Если бы меня не было на
кухне, Нина Капитоновна точно так же обсуждала бы этот
вопрос со своими кастрюлями и горшками. Она не могла
молчать.
— Говорит — все отдам, всю жизнь,— сообщила она,
вернувшись из столовой в третий или четвертый раз.— Ни­
чего не пожалею.
Я сказал на всякий случай:
— Ну да?
— Ничего не пожалею,— торжественно повторила.
Нина Капитоновна.— Я вижу ваше существование. Оно—
незавидное, на вас мне тяжело смотреть.
Она принялась было за картошку, но вскоре снова ушла
и вернулась с мокрыми глазами.
— Говорит, что всегда тосковал по семье,— сообщила
она.— «Я был одинокий человек, и мне никого не нужно,
кроме вас. Я давно делю ваше горе». В этом роде.
«В этом роде» Нина Капитоновна добавила уже от себя.
Минут через десять она снова ушла и вернулась озадачен­
ная.
— «Я устал от этих людей,— сказала она, хлопая гла­
зами.— Мне мешают работать. Вы знаете, о ком я говорю.
Поверые мне, это человек страшный».
Нина Капитоновна вздохнула и села:
— Нет, не пойдет она за него. Она — удрученная, и
он — в годах.
Я не знал, что на это ответить, и на всякий случай
снова сказал:
— Нуда?
— Поверьте мне, это человек страшный,— задумчиво
повторила Нина Капитоновпа.— Может быть! Господи по­
милуй! Может быть!
Я сидел смирно. Обед был отставлен, белые водяные
шарики катились по плите: вода, в которой плавала кар­
тошка, кипела, кипела...
Старушка снова ушла и па этот раз провела в столовой
минут пятнадцать. Вернувшись, она зажмурилась и. всплес­
нула руками.
94

— Не пошла! — объявила она.— Отказала. Господи по­
милуй! Такой мужчина!
Кажется, она и сама хорошенько не знала, радоваться
или огорчаться, что Марья Васильевна отказала Кораб­
леву.
Я сказал:
— Жалко.
Нина Капитоновна посмотрела на меня с изумле­
нием.
— Чего же, могла и выйти,— добавил я.— Еще моло­
дая.
— Полно врать...— сердито начала было Нина Капито­
новна.
Вдруг она стала степеппая, важная, поплыла из кухни
и встретила Кораблева в передней. Он был очень бледен.
Марья Васильевна стояла в дверях и молча смотрела, как
он одевался. По глазам было видно, что она недавно пере­
стала плакать.
— Бедный, бедный! — как бы про себя сказала Нина
Капитоновна.
Кораблев поцеловал ей руку, а она его в лоб; для
этого ей пришлось встать на цыпочки, а ему — накло­
ниться.
— Иван Павлович, вы — мой друг и наш друг,— ска­
зала Нина Капитоновна степенно.— И должны знать, что
вы у нас всегда, как в родном доме. И Маше вы — первый
друг, я знаю. И она это знает.
Кораблев молча поклонился. Мне было очень жаль
его. Я просто не мог понять, почему Марья Васильевна
ему отказала. На мой взгляд, это была подходящая
пара.
Должно быть, старушка ожидала, что Марья Васильев­
на позовет ее и все расскажет — как Кораблев делал пред­
ложение и как она ему отказала. Но Марья Васильевна не
позвала ее. Наоборот, она заперлась в своей комнате на
ключ, и слышно было, как она там расхаживала из угла в
угол.
Катя кончила «Первую встречу испанцев с индейцами»
и хотела ей показать, но она сказала из-за двери: «Потом,
доченька» — и не открыла.
Вообще в доме стало как-то скучно с тех пор, как ушел
Кораблев, а потом и еще скучнее, когда пришел веселый
Николай Антоныч и объявил, что к обеду будут не трое,
как он рассчитывал, а шесть человек гостей.
95

Хочешь не хочешь, а Нине Капитоновне пришлось
серьезно браться за дело. Даже Катя была приглашена —
стаканом вырезать для пельменей кружочки из теста. Она
принялась очень энергично, раскраснелась, вся перемаза­
лась мукой — нос и волосы, но скоро ей надоело, и она ре­
шила вырезать не стаканом, а старой чернильницей, чтобы
получились не кружочки, а звездочки.
— Бабушка, для красоты,— умоляюще сказала она
Нине Капитоновне.
Потом она сваляла звездочки и объявила что будет
печь свой пирог отдельно,— словом, от нее было мало
толку.
Шесть человек гостей! Кто же? Я смотрел из кухни и
считал.
Первым пришел заведующий учебной частью Ружичек,
по прозвищу Благородный Фаддей. Не знаю, откуда взя­
лось это прозвище: всем хорошо было известно, какой он
благородный! За ним явился толстый, лысый, с длинной
смешной головой учитель Лихо. За ним — еще кто-то, все
педагоги. Потом пришла немка, она же француженка —
преподавала немецкий и французский. Пришла наша Се­
рафима с часиками на груди, и последним неожиданно
приперся Возчиков из восьмого класса.
Этот Возчиков был типичный лядовец. Он чисто оде­
вался, даже носил ремень с пряжкой МРУЛ, то есть «Мо­
сковское Реальное Училище Лядова», и был представите­
лем старших классов в школьном совете.
Вообще здесь был почти весь школьный совет. Это было
довольно странно — пригласить почти весь школьный со­
вет к обеду.
Я сидел в кухне и слушал, о чем говорят. Двери были
открыты. Сперва Лихо сказал о «продуктах питания», о
том, что теперь будут новые деньги. Сегодня фунт масла
стоит четырнадцать миллионов, а завтра — двадцать ко­
пеек, как в довоенное время. Сегодня дворнику дают де­
сять миллионов, а завтра десять копеек, «и он еще будет
кланяться и благодарить».
— А я-то, дура, только что скатерть продала за двести
тридцать миллионов! — вздохнув, сказала Серафима Пет­
ровна.
Потом заговорили о Кораблеве. Вот тебе на! Оказывает­
ся, он подлизался к Советской власти. Он из кожи лезет
вон, чтобы «сделать карьеру». Усы он красит. Эту крайне
вредную затею с театром он провел только для того, чтобы
96

«завоевать популярность». Он был женат и свел жену в
могилу. На заседаниях он проливает, оказывается, «кроко­
диловы слезы».
Я не знал, что такое «крокодиловы слезы», но при этих
словах мне представился Кораблев, выходящий из комна­
ты Марьи Васильевны, бледный, с повисшими, точно при­
клеенными усами, и я сразу понял, что они все врут. И на­
счет театра, и насчет жены, и насчет «крокодиловых слез»,
что бы это ни означало. Они — его враги, те самые, о ко­
торых он еще сегодня говорил Марье Васильевне: «Я устал
от этих людей. Мне мешают работать».
До «крокодиловых слез» — это еще был разговор. Но
вот я услышал голос Николая Антоныча и понял, что это
не разговор, а заговор. Они хотели прогнать Кораблева из
школы.
Николай Антоныч начал издалека:
— Педагогика в числе внешних воспитательных фак­
торов всегда предусматривала искусство...
Потом он перешел к Кораблеву и прежде всего «отдал
должное его дарованиям». Оказывается, нам нет никакого
дела до «причин гибели его покойной жены». Нас интере­
сует лишь «мера и степень его воздействия на детей». Нас
волнует вредное направление, на которое Иван Павлович
толкает школу, и только поэтому мы должны поступить
так, как нам подсказывает педагогический долг — «долг
лаояльных советских граждан».
Нина Капитоновна загремела пустыми тарелками, и я
не расслышал, что именно подсказывает Николаю Анто­
нычу его педагогический долг. Но когда Нина Капитонов­
на потащила в столовую второе, я из общего разговора по­
нял, что они хотят сделать.
Во-первых, на ближайшем заседании школьного сове­
та Кораблеву будет предложено «ограничиться преподава­
нием географии в пределах программы». Во-вторых, его
деятельность будет оценена как «вульгаризация идеи тру­
дового воспитания». В-третьих, школьный театр будет за­
крыт. В-четвертых и в-пятых, еще что-то. Кораблев, ко­
нечно, обидится и уйдет. Как сказал Благородный. Фад­
дей — «скатертью дорога».
Да, это был подлый план, и я удивлялся, что Нина Ка­
питоновна не вмешивалась, терпела. Но вскоре я понял, в
чем дело. Приблизительно со второго блюда она стала жа­
леть, что Марья Васильевна отказала Кораблеву. Больше
она ни о чем не думала, ничего не слышала. Она что-то
4

в. Каверин, т. 3

97

бормотала, пожимала плечами и один раз даже сказала
громко:
— Вот как! Что теперь мать!
Должно быть, обижалась, что Марья Васильевна не по­
советовалась с ней, прежде чем отказать Кораблеву...
Гости разошлись, а я все не мог решить — что делать?
Это было дьявольски неудачно, что именно в этот день
Кораблев пришел со своим предложением. Сидел бы луч­
ше дома. Тогда я мог бы рассказать Марье Васильевне все,
что услышал. А теперь неудобно, даже невозможно: она
не вышла к обеду, заперлась и никого не пускала. Катя
засела за уроки. Нина Капитоновна вдруг объявила, что с
ног падает — хочет спать, сейчас же легла и заснула.
Я вздохнул, простился и пошел домой.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

«ОТВЕТ С ОТКАЗОМ»

Дежурный по детдому, хромой Яфет, уже дваж­
ды приходил смотреть, спим мы или бузим, все ли
легли.
Ночная лампочка зажглась в коридоре. У Вальки Жу­
кова веки вздрагивали во сне, как у собаки,— уж не сни­
лись ли ему его собаки? Ромашка храпел. Только я не
спал, все думал.
Одна мысль смелее другой. Вот на школьном коллек­
тиве я выступаю против Николая Антоныча и открываю
перед всеми подлый план изгнания Кораблева из школы.
Вот я пишу Кораблеву письмо... Я стал сочинять письмо
и заснул...
Очень странно, но, проснувшись (раньше всех), я про­
должал сочинять это письмо как раз с того места, на
котором остановился накануне. Вот когда пригодился бы
мне Петькин письмовник! Я стал вспоминать письма,
которые мы читали. «Ответ с отказом»: «Выраженные
вами чувства чрезвычайно лестны для меня...» Не го­
дится!
«Письмо благодарственное за благосклонный прием»
тоже не годилось, равно как «Письмо с требованием долж­
ной суммы». «Письмо от вдовца к девице» я забыл. Впро­
чем, и оно не годилось, тем более что я не был вдовцом, а
Кораблев — девицей.
98

Наконец я решился.
Было еще очень рано — восьмой час, на улицах темно,
как ночью. Понятно, это меня не остановило. Остановить
меня попробовал хромой Яфет, но я вывернулся и удрал
с черного хода.
Кораблев жил в Воротниковском переулке, в деревян­
ном одноэтажном флигеле со ставнями и верандой, похо­
жем на дачу. Почему-то я был уверен, что он не спит. Ясно,
не мог спать человек, который вчера получил от Марьи
Васильевны «ответ с отказом». И он правда не спал. В ком­
нате горел свет, он стоял у окна и смотрел во двор — так
пристально и с таким вниманием, как будто во дворе про­
исходили бог весть какие необыкновенные вещи. Так
пристально и с таким вниманием, что долгое время не за­
мечал меня, хотя я стоял под самым окном и делал знаки
руками.
— Иван Павлыч!
Но Иван Павлыч зажмурился, тряхнул головой и ушел.
— Иван Павлыч, откройте, это я!
Он вернулся через несколько минут, накинув пальто,
и вышел на веранду.
— Это я, Григорьев,— повторил я, испугавшись, что он
забыл меня. (Он смотрел как-то странно.) — Як вам при­
шел и сейчас расскажу одну штуку. Театр хотят закрыть,
а вас...— Кажется, я не сказал «прогнать». А может быть,
и сказал, потому что он вдруг очнулся.
— Зайди,— коротко сказал он.
Всегда у него было очень чисто, книги на полках, кро­
вать под белым одеялом, на подушке — накидка. Все в по­
рядке. Не в порядке сегодня был, кажется, только сам
хозяин. То он щурился, то широко раскрывал глаза — как
будто все церед ним расплывалось. Без сомнения, он
не ложился в эту ночь. Таким усталым я его еще не
видел.
— А, Саня,— нетвердо сказал он.— В чем дело?
— Иван Павлыч, я хотел вам письмо написать! — отве­
тил я с жаром.— Вообще вопрос упирается в школьный:
театр... Про вас говорят, что вы заморили жену.
— Постой! — Он засмеялся.— Кто говорит, что я замо­
рил жену?
— Все. «Нам нет дела до причин гибели его покойной
Жены. Вульгаризация идей — вот что нас возмущает».
— Ничего не понимаю,— серьезно сказал Кораблев.
— Да, вульгаризация,— повторил я твердо.
4*

99

Еще с вечера я твердил эти слова: «вульгаризация»,
«популярность» и «лаояльный долг». «Вульгаризацию»
сказал, теперь остались «популярность» и «лаояльный
долг».
— «На собраниях он проливает крокодиловы слезы»,—
продолжал я торопливо.— «Эту крайне вредную затею он
провел, чтобы захватить популярность». Да, «популяр­
ность». «Он подлизался к Советской власти». «Мы должны
выполнить наш лаояльный долг».
Может быть, я что-нибудь и перепутал* Но мне легче
было повторить наизусть все, что я накануне слышал, чем
рассказать своими словами. Во всяком случае, Кораблев
понял меня. Он отлично понял меня. Глаза его вдруг по­
теряли прежнее расплывчатое выражение, легкая кра­
ска проступила на щеках, и он быстро прошелся по ком­
нате.
— Это весело,— пробормотал он, хотя ему было совсем
не весело.— А ребята, значит, не хотят, чтобы театр за­
крыли?
— Ясно, не хотят.
— И ты из-за театра пришел?
Я промолчал. Может быть, из-за театра. А может быть,
потому, что без Кораблева в школе стало бы скучно. Мо­
жет быть, потому, что мне не понравилось, что они так
подло сговаривались вытурить его из школы.
— О, дураки,— неожиданно сказал Кораблев,— скуч­
нейшие в мире!
Он крепко пожал мне руку и опять стал задумчиво хо­
дить из угла в угол. Так-то расхаживая, он вышел, должно
быть, на кухню, принес кипятку, заварил чай, достал из
стенного шкафчика стаканы.
— Хотел уехать, а теперь решил остаться,— объявил
он.— Будем воевать. Верно, Саня? А пока выпьем-ка чаю.
Не знаю, состоялось ли заседание школьного совета,
на котором Кораблев должен был сурово расплатиться за
«вульгаризацию идеи трудового воспитания». Очевидно,
не состоялось, потому что он не расплатился. Каждое утро
как ни в чем не бывало «Усы» расчесывал перед зеркалом
усы и шел на урок...
Через несколько дней театр объявил новую постановку:
«На всякого мудреца довольно простоты», и роль мудреца
играл Гришка Фабер. По роли — ему лет двадцать пять,
но он предпочел играть человека средних лет, с лысиной
и золотыми зубами. Все время он барабанил пальцем по
100

столу, как Николай Антоныч, и вообще играл бы очень
хорошо, если бы не так орал.
Из райкома комсомола пришли два черных курчавых
мальчика и предложили организовать в нашей школе ком­
сомольскую ячейку. Валька спросил с места, можно ли
записываться детдомовцам, и они ответили, что можно, но
только начиная с четырнадцати лет. Я сам не знал, сколько
мне лет.
По моим расчетам выходило — скоро тринадцать. На
всякий случай я сказал, что четырнадцать. Но мне все-таки
не поверили. Быть может, потому, что я был тогда очень
маленького роста.
Из педагогов на этом собрании были только Кораблев и
Николай Антоныч. Кораблев сказал довольно торжествен­
ную речь, сперва коротко поздравил нас с ячейкой, а по­
том долго ругал за то, что мы плохо учимся и хулиганим.
Николай Антоныч тоже сказал речь. Это была прекрасная
речь — он приветствовал представителей райкома как мо­
лодое поколение и в конце прочитал стихотворение Некра­
сова «Идет-гудет Зеленый Шум». Странно было только,
что, произнося эту речь, он вдруг громко затрещал паль­
цами, как будто ломая руки. При этом у него было очень
веселое лицо и он даже улыбался.
После собрания я встретил его в коридоре и сказал:
«Здравствуйте, Николай Антоныч!» Но он почему-то не
ответил.
Словом, все было в порядке, и я сам не знал, почему,
собираясь к Татариновым, я вдруг решил, что не пойду,
а лучше завтра встречу Катю на улице и на улице отдам
ей стек и глину — она просила. Не прошло и получаса,
как я передумал.
Мне открыла старушка и как-то придержала цепочкой
двери, когда я хотел войти. Казалось, она раздумывала,
впустить меня или пет. Потом она распахнула двери, шеп­
нула мне быстро: «Иди на кухню» — и легонько толкнула
в спину.
Я замешкался — просто от удивления. В эту минуту
Николай Антоныч вышел в переднюю и, увидев меня, за­
жег свет.
— А-а! — каким-то сдавленным голосом сказал он.—
Явился.
Он больно схватил меня за плечо:
— Неблагодарный доносчик, мерзавец, шпион! Чтобы
твоей ноги здесь не было! Слышишь?
101

Он злобно раздвинул губы, и я увидел, как ярко забле­
стел у него во рту золотой зуб. Но это было последнее, что
я видел в доме Татариновых. Одной рукой Николай Анто­
ныч открыл двери, а другой выбросил меня не. лестницу,
как котенка.

ГЛАВА

ОДИННАДЦАТАЯ

УХОЖУ

Пусто было в детдоме, пусто было в школе. Все раз­
бежались — воскресный день. Только Ромашка бродил по
пустым комнатам и все что-то считал — должно быть, свои
будущие богатства, да повар в кухне готовил обед и
пел. Я пристроился в теплом уголке за плитой и стал
думать.
Да, это сделал Кораблев. Я хотел ему помочь, а он
подло отплатил мне. Он пошел к Николаю Антонычу и вы­
дал меня с головой.
Они оказались правы. И Николай Антоныч, и немкафранцуженка, и даже Лихо, который сказал, что на собра­
ниях Кораблев проливает «крокодиловы слезы». Кораблев
подлец. А я-то еще жалел, что Марья Васильевна ему от­
казала.
— Дядя Петя, что такое «крокодиловы слезы»?
Дядя Петя вытащил из котла кусок горячей капусты:
— Кажись, соус такой.
Нет, это не соус... Я хотел сказать, что это не соус, но
в эту минуту дядя Петя, вдруг медленно поштыл вокруг
меня вместе с капустой, которую он пробовал зубом, чтобы
узнать, готовы ли щи. Голова закружилась. Я вздохнул и
пошел в спальню.
Ромашка сидел в спальне у окна и считал.
— Теперь сто тысяч будет все равно что копейка,—
сказал он мне.— А если набрать отмененных денег и по­
ехать, где это еще неизвестно, накупить всего, а тут про­
дать за новые деньги. Я сосчитал — на один золотой рубль
прибыли сорок тысяч процентов.
— Прощай, Ромашка,— ответил я ему.— Ухожу.
— Куда?
— В Туркестан,— сказал я, хотя за минуту перед тем
и не думал о Туркестане,
— Врешь!
102

Я молча снял с подушки наволочку и сунул в нее все,
что у меня было: рубашку, запасные штаны, афишу: «Си­
лами учеников четвертой школы состоится спектакль „Марат“» — и черную трубочку, которую когда-то оставил мне
доктор Иван Иваныч. Всех своих жаб и зайцев я разбил и
бросил в мусорный ящик. Туда же отправилась и девочка
с колечками на лбу, пемного похожая на Катьку.
Ромашка следил за мной с интересом. Он все еще счи­
тал шепотом, но уже без прежнего азарта:
— Если на один рубль сорок тысяч — стало, на сто
рублей...
Прощай, школа! Не буду я больше учиться пикогда.
Зачем? Писать научился, читать, считать. Хватит с меня.
Хорош и так. И никто не будет скучать, когда я уйду.
Разве Валька вспомнит один раз и забудет.
— Стало, на сто рублей четыреста,— шептал Ромаш­
ка.— Четыреста тысяч процентов на сто рублей.
Но я еще вернусь. Я приду к Нине Капитоновне, брошу
ей деньги и скажу: «Вот, возьмите за все, что я съел у вас».
И Кораблев, которого выгонят из школы, придет ко
мне жаловаться и умолять, чтобы я простил его. Пи
за что!
И вдруг я вспомнил, как он стоял у окна, когда я при­
шел к нему, стоял и внимательно смотрел во двор, очень
грустный и немного пьяный. Полно, он ли это? Зачем ему
выдавать меня? Напротив, он, наверно, и виду не подал;
он должен был притвориться, что ничего не знает об
этом тайном совете. Напрасно я ругал его. Это не он.
Кто же?
«A-а, Валька!— вдруг сказал я себе.— Ведь когда я
вернулся от Татариновых, я все рассказал. ему. Это —
Валька!»
Но Валька, помнится, захрапел не дослушав. И вообще
Валька не сделает этого никогда.
Может, Ромашка? Я посмотрел на него. Бледный, с
красными ушами, он сидел на окне и все умножал и умно­
жал без конца. Мне почудилось, что он незаметно следит
за мной, как птица, одним круглым, плоским глазом. Но
ведь он ничего не знал...
Теперь, когда я твердо решил, что это сделал не Кораб­
лев, можно было, пожалуй, и остаться. Но у меня болела
голова, звенело в ушах, и почему-то казалось, что теперь,
когда я сказал Ромашке, что ухожу, остаться уже невоз­
можно. С какой-то тоской в сердце я оглянулся в послед103

ний раз. Вот белая лампа, на которую я всегда долго смот­
рел в темноте, когда гасили свет; стенка с клеточками, где
лежит белье,— вот моя клеточка, а рядом Валькина. Кро­
вати, кровати...
Я вздохнул, взял узел, кивнул. Ромашке и вышел.
Должно быть, у меня был уже сильный жар, потому ,что,
выйдя на улицу, я удивился, что так холодно. Впрочем,
еще в подъезде я снял курточку и надел пальто прямо
на рубашку. Курточку решено было загнать,— по моим
расчетам, за нее можно было взять миллионов пятна­
дцать.
По той же причине — сильный жар и головная боль —
я плохо помню, что я делал на Сухаревке, хотя и провел
там почти целый день. Помню только, что я стоял у ларька,
из которого пахло жареным ^луком, и, держа курточку, го­
ворил слабым голосом:
— А вот кому...
Помню, что удивлялся, почему у меня такой слабый
голос. Помню, что приметил в толпе мужчину огромного
роста в двух шубах. Одна была надета в рукава, другая —
та, которую он продавал,— накинута на плечи. Очень
странно, но куда бы я ни пошел со своим товаром, я везде
натыкался на этого мужчину. Он стоял неподвижно, огром­
ный, бородатый, в двух шубах, и, не глядя на покупате­
лей, загибавших полы и щупавших воротник, мрачно гово­
рил цену.
Помню, что, пробродив по рынку весь день, я променял
рубашку на кусок хлебного пирога с морковкой, но отку­
сил только раз — и расхотелось.
Где-то я грелся, заметив, что хотя мне самому уже не
холодно, но пальцы все-таки посинели. Пирог я спрятал
в наволочку и все, помнится, смотрел,, не раскрошился ли
он. Должно быть, я чувствовал, что заболеваю. Очень хоте­
лось пить, и несколько раз я решал, что кончено: если че­
рез полчаса не продам, пойду в чайную и загоню курточку
за стакан горячего чая. Но тут же мне начинало казаться,
что именно в это время явится мой покупатель, и я решал,
что .постою еще полчаса.
Помнится, меня утешало, что высокий мужчина тоже
никак не может продать своей шубы...
Пожалуй, я съел бы немного снега, но на Сухаревке
снег был очень грязный, а до бульвара — далеко. Все-таки
я пошел и поел, и, странно, снег показался мне теплым.
Кажется, меня вырвало, а может быть,, и нет. Помню толь104

ко, что я сидел на снегу и кто-то держал меня за плечи,
потому что я падал. Наконец меня перестали держать, я
лег и с наслаждением вытянул ноги. Надо мной говорили
что-то, как будто: «Припадочный, припадочный...» Потом
у меня хотели взять наволочку, и я слышал, как меня уго­
варивали: «Вот чудной, да тебе же под голову!», но я вце­
пился в наволочку и не отдал. Мужчина в двух шубах
медленно прошел мимо и вдруг сбросил на меня одну
шубу. Но это уже был бред, и я прекрасно понимал, что
это бред... Наволочку еще тянули. Я услышал женский
голос:
— Узел не отдает.
И мужской:
— Ну что ж, так с узлом и кладите.
Потом мужской голос сказал:
— Очевидно, испанка.
И все провалилось.
Еще и теперь я сразу начинаю бредить, чуть только по­
является жар. При тридцати восьми я уже несу страшную
чушь и до смерти пугаю родных и знакомых. Но такого
приятного бреда, как во время испанки, у меня не было
никогда. Вот в просторной, светлой комнате я рисую кар­
тину — водопад. Вода летит с отвесной скалы в узкое каме­
нистое ложе. Как хорошо! Как блестит на солнце вода! Ка­
кие чудесные зеленые камни!
Вот я еду куда-то в розвальнях, покрывшись овчиной.
Темнеет, но я еще вижу, как снег бежит из-под розваль­
ней между широкими полозьями,— кажется, что мы сто­
им, а он бежит; и только по следу, который чертит сбоку
упавшая полость, видно, что мы едем и едем. И мне так
хорошо, так тепло, что кажется — ничего больше
не нужно, только бы ехать вот так зимой в розвальнях всю
жизнь.
Почему у меня был такой хороший бред, не знаю.
Я был при смерти, дважды меня как безнадежного отгора­
живали от других больных ширмой. Синюха — верный
признак смерти — была у меня такая, что все доктора,
кроме одного, махнули рукой и только каждое утро спра­
шивали с удивлением:
— Как, еще жив?
Все это я узнал, когда очнулся...
Как бы то ни было, я не умер. Наоборот, я поправился.
Однажды я открыл глаза и хотел вскочить с кровати,
вообразив, нто нахожусь в детдоме... Чья-то рука удержала
105

меня. Чье-то лицо — забытое и необыкновенно знакомое —
приблизилось ко мне. Хотите верьте, хотите нет — это был.
доктор Иван Иваныч.
— Доктор,— сказал я ему и заплакал от радости, от
слабости.— Доктор, вьюга!
Он смотрел мне прямо в глаза — наверно, думал, что я
еще брежу.
— Седло, ящик, вьюга, пьют, Абрам,— сказал я, чув­
ствуя, что слезы льются прямо в рот.— Это я, доктор.
Я — Санька. Помните, в деревне, доктор? Мы прятали вас.
Вы меня учили.
Он еще раз заглянул мне в глаза, потом надул щеки и
с шумом выпустил воздух.
— Ого! —Он засмеялся.— Как не помнить?.. А сестра
где?.. Как же так? Ведь ты мог тогда только «ухо» сказать,
да и то лаял. Научился, а*? Да еще в Москву перебрался?
Да еще умирать вздумал?
Я хотел сказать, что вовсе не собираюсь умирать,—
напротив, но он вдруг закрыл мне рот ладонью, а другой
рукой быстро достал платок и вытер мне лицо и нос.
— Лежи, брат, смирно. Тебе еще говорить нельзя. Не­
мой и немой. Черт тебя знает, ты уже столько раз умирал,
что теперь неизвестно: а вдруг скажешь лишнее слово — и'
готов. Поминайте как звали.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

Вы думаете, может быть, что, однажды очнувшись,
я стал поправляться? Ничуть не бывало. Едва оправив­
шись от испанки, я заболел менингитом. И снова Иван
Иваныч не согласился, что моя карта бита.
Часами сидел он у моей постели, изучая странные дви­
жения, которые я делал глазами и руками. В конце кон­
цов я снова пришел в себя, и хотя долго еще лежал с
закаченными к небу глазами, однако был уже вне опас­
ности.
«Вне опасности умереть,— как сказал Иван Иваныч,—
по зато в опасности на всю жизнь остаться идиотом».
Мне повезло. Я не остался идиотом и после болезни по­
чувствовал даже, что стал как-то умнее, чем прежде. Так
оно и было. Но болезнь тут ни при чем.
106

Как бы то ни было, я провел в больнице не менее по­
лугода. За это время мы очень часто, чуть ли не через
день, встречались с Иваном Иванычем. А когда я стал
поправляться, он уже почти не бывал в больнице.
Вскоре он уехал из Москвы. Куда и зачем — об этом
ниже.
Удивительно, как мало переменился он за эти годы. Попрежнему он любил бормотать стихи. И я слышал, как
однажды, выслушав меня, он пробормотал недовольным
голосом:
Барон фон Гринвальдус,
Сей доблестный рыцарь,
Все в той же позицьи
На камне сидит.

К нам в палату приходили студенты, и он, оглядев их
светлыми, живыми глазами, хватал одного за рукав и, чи­
тая лекцию, то отпускал, то снова хватал. Мы с ним вспо­
мнили «старое время», и он удивился, что я еще помню,
как он делал из хлебного мякиша и еще из чего-то кошку
и мышку и кошка ловила мышку и мяукала, как настоя­
щая кошка.
— Иван Иваныч, а ведь после, как вы ушли,— сказал
я,— ведь мы с сестрой всю зиму пекли картошку на па­
лочках.
Он засмеялся, потом задумался.
— А это, брат, меня на каторге научили.
Оказывается, он был ссыльным. Как член партии боль­
шевиков, он был сослан на каторгу, а потом на вечное по­
селение. Не знаю, где он отбывал каторгу, а на поселении
был где-то очень далеко, у Баренцева моря.
— А уж оттуда,— сказал он, смеясь,— прибежал
прямо к вам в деревню и чуть не замерз по дороге.
Вот когда выяснилось, почему он не спал по ночам.
Черную трубочку — стетоскоп — он, оказывается, оставил
нам с сестрой на память. Слово за слово пришлось расска­
зать ему, когда и почему я удрал из детдома.
Он слушал очень внимательно и почему-то все время
смотрел мне прямо в рот.
— Да, здорово,— задумчиво сказал он.— Просто ред­
кая штука.
Я решил, что он думает, что удрать из детдома — ред­
кая штука, и хотел возразить, что совсем не редкая, но он
снова сказал:
107

— Не глухонемота, а немота без глухоты. Stummheit
ohne Taubheit. И ведь не мог сказать «мама». А теперь
извольте-ка! Оратор!
И он стал рассказывать обо мне другим докторам.
Я был немного огорчен, что доктор ни слова не сказал
об этой истории, которая заставила меня удрать из дет­
дома, и даже, кажется, вообще пропустил ее мимо ушей.
Но я ошибся, потому что в один прекрасный день двери
нашей палаты открылись, сестра сказала:
— К Григорьеву гости.
И вошел Кораблев:
— Здравствуй, Саня!
— Здравствуйте, Иван Павлыч!
Вся палата смотрелд на нас с любопытством. Должно
быть, по этой причине он сначала говорил только о моем
здоровье. Но когда все занялись своими делами, он стал
меня ругать. О, как он меня ругал! Как по-писаному, он
рассказал мне все, что я о нем думал, и объявил, что я
обязан был явиться к нему и сказать: «Иван Павлыч, вы —
подлец», если я думал, что он подлец. А я этого не сделал,
потому что я — типичный индивидуалист. Он немного
смягчился, когда, совершенно убитый, я спросил:
— Иван Павлыч, а что такое индиалист?
Словом, он ругал меня, пока не кончились приемные
часы. Однако, прощаясь, он крепко пожал мне руку и ска­
зал, что еще зайдет.
— Когда?
— На днях. У меня с тобой серьезный разговор.
А пока подумай.
К сожалению, он не сказал, о чем мне думать, и мне
пришлось думать о чем попало. Я вспоминал Энск, Сково­
родникова, тетю Дашу и решил, что, как только поправ­
люсь, напишу в Энск. Не вернулся ли Петька? О Петьке
я думал очень часто. Окна нашей палаты выходили в сад,
и видны были вершины деревьев, качавшиеся от ветра. По
вечерам, когда все засыпали, я слышал, как они шумят, и
мне казалось, что Петька, так же как я, лежит где-то на
белой койке, думает, слушает, как шумят деревья. Где он
теперь? Быть может, Туркестан не понравился ему и оп
удрал куда-нибудь в Перу? Вдруг Петька — в Перу? Как
Васко Нуньес Бальбоа, оп стопт на берегу Тихого океана
в латах, с мечом в руке. Едва ли. Но все-таки, кто знает;
где он побывал, пока я, как пай-мальчик, .жил в детском
доме.
108

В следующий приемный день пришел Валька Жуков и
рассказал про своего ежа. Он где-то достал ежа и построил
ему целый дом под своей кроватью. Зимой ежи спят, а этот
почему-то не спал. Вообще это был удивительный еж. Валь­
ке нравилось даже, как еж чесался.
— Как собака! — с восторгом сказал он.— И даже лап­
кой об пол стучит, как собака.
Словом, два битых часа Валька говорил про ежа и, толь­
ко прощаясь, спохватился и сказал, что Кораблев мне кла­
няется и на днях зайдет.
Я сразу понял, что это и будет серьезный разговор.
Очень интересно! Я был уверен, что мне опять попадет.
И не ошибся.
Разговор начался с того, что Кораблев спросил, кем я
хочу быть.
— Не знаю,— отвечал я.— Может быть, художником.
Он поднял брови и возразил:
— Не выйдет.
По правде говоря, я еще не думал, кем я хочу быть.
В глубине души мне хотелось быть кем-нибудь вроде Васко
Нуньес Бальбоа. Но Иван Павлыч с такой уверенностью
сказал: «Не выйдет», что я возмутился:
— Почему?
— По многим причинам,— твердо возразил Кораб­
лев.— Прежде всего потому, что у тебя слабая воля.
Я был поражен. Мне и в голову не приходило, что у
меня слабая воля.
— Ничего подобного,— возразил я мрачно,— сильная.
— Нет, слабая. Какая же воля может быть у человека,
который не знает, что он сделает через час? Если бы у
тебя была сильная воля, ты бы хорошо учился. А ты
учишься плохо.
— Иван Павлыч,— сказал я с отчаянием,— у меня
один «неуд».
— Да, плохо. А между тем мог бы учиться отлично.
Он подождал, не скажу ли я еще что-нибудь. Но я
молчал.
— Ты воображаешь лучше, чем соображаешь.
Он еще подождал.
— И вообще пора тебе подумать, кто ты такой и зачем
существуешь на белом свете! Вот ты говоришь: хочу быть
художником. Для этого, милый друг, нужно стать совсем
Другим человеком.
109

Г Л АВА ТРИНАДЦАТАЯ

ДУМАЮ

Легко сказать: ты должен стать совсем другим чело­
веком. А как это сделать? Я был не согласен, что плохо
учусь. Один «неуд», и то по арифметике, и то потому, что
однажды я почистил сапоги, а Ружичек вызвал меня и
сказал:
— Чем это ты мажешь сапоги, Григорьев? Гнилыми
яйцами на керосине?
Я нагрубил, и с тех пор он мне больше «неуда» не ста­
вил. Но все-таки я чувствовал, что Кораблев прав и мне
нужно стать совсем другим человеком. Что, если у меня
действительно слабая воля? Это нужно проверить. Нужно
решить что-нибудь и непременно исполнить. Для начала
я решил прочитать книгу «Записки охотника», которую я
уже читал в прошлом году и бросил, потому что она пока­
залась мне очень скучной.
Странно! Только что я взял из больничной библиотеки
«Записки охотника» и прочитал страниц пять, как книга
показалсь мне втрое скучнее, чем прежде. Больше всего
на свете мне захотелось, чтобы не было этого решения. Но
я дал себе слово, даже прошептал его под одеялом, а слово
нужно держать.
Я прочел «Записки охотника» и решил, что Кораблев
врет. У меня сильная воля.
Разумеется, нужно было бы проверить себя еще раз.
Скажем, каждое утро после зарядки обтираться холодной
водой из-под крана. Или выйти в год по арифметике на
«отлично». Но все это я отложил до возвращения в школу,
а пока оставалось только думать и думать.
«Ты воображаешь лучше, чем соображаешь». Почему
он так сказал? Может быть, потому, что я хвастал своей
лепкой? Это было обидно. Катька — вот кто воображает!
Или Кораблев иначе понимает это слово. Я решил, что
спрошу у него, если он придет еще раз. Но он не пришел,
и только через год или два я узнал, что воображать — это
значит не только «задаваться».
«Кто ты такой и зачем существуешь на белом свете?»
Я думал над этим, читая газеты. В больнице я стал читать
газеты. Интересно. Если бы не было так много иностран­
ных слов! Я нашел среди них и «вульгаризацию» и «кро­
кодиловы слезы».
110

Наконец Иван Иваныч осмотрел меня в последний раз
и велел выписать из больницы. Это был замечательный
день. Мы простились, но он оставил мне свой адрес и ве­
лел зайти.
— Только, смотри, не позже двадцатого,— весело
сказал он.— А то, брат, того и гляди дома не заста­
нешь...
С узлом в руках я вышел из больницы и, пройдя квар­
тал, присел на тумбу — такая еще была слабость. Но как
хорошо! Какая большая Москва! Я забыл ее. И как шумно
на улицах! У меня закружилась голова, но я знал, что не
упаду. Я здоров и буду жить. Я поправился. Прощай, боль­
ница! Здравствуй, школа!
По правде говоря, я был немного огорчен, что в шко­
ле меня встретили так равнодушно. Только Ромашка
спросил:
— Выздоровел?
С таким выражением, как будто он немного жалел, что
я не умер.
Валька обрадовался, но ему было не до меня. У него
пропал еж, и он подозревал, что повар, по распоряжению
Николая Антоныча, бросил ежа в помойную яму.
— Уж лучше бы я его продал,— грустно сказал
Валька.-— Мне двадцать пять копеек давали. Дурак —
не взял.
Пока я лежал в больнице, появились новые деньги —
серебряные и золотые.
В детдоме все было по-старому, только Серафима Пет­
ровна перешла в старшие классы, и на ее место поступил
мужчина-воспитатель Суткин. Валька сказал, что он —
подлиза. Подлизывается к Николаю Антонычу, к немке, к
Ружичеку и к ребятам.
Зато в школе за эти полгода произошли большие пере­
мены.. Во-первых, она стала вдвое меньше: часть старших
классов перевели в другие школы.
Во-вторых, ее покрасили и побелили — просто не
узнать стало прежних грязных комнат с тусклыми окнами
и черными потолками.
В-третьих, все только и говорили о комсомольской
ячейке. Секретарем была теперь тетя Варя, та самая де­
вочка из хозяйственной комиссии, которая в двадцатом
году с поварешкой в руке деловито разгуливала по кори­
дору. Должно быть, она оказалась хорошим секретарем,
потому что, когда я вернулся, маленькая комнатка комсо111

мольской ячейки была самым интересным местом в нашей
школе.
Я еще не был комсомольцем, но на третий день после
возвращения из больницы уже получил от тети Вари за­
дание — нарисовать парящий в облаках самолет и над пим
надпись: «Молодежь, вступай в ОДВФ!»
Пальцы у меня еще были как чужие, но я с жаром при­
нялся за работу.
Словом, в школе стало в тысячу раз интереснее, чем
прежде, и я, вступив сразу во все кружки и увлекшись кол­
лективным чтением газет, - совсем забыл о докторе Иване
Иваныче и о том, что он просил меня зайти не позже
двадцатого мая.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

СЕРЕБРЯНЫЙ ПОЛТИННИК

В этот день, когда я наконец собрался к нему, у нас
с самого утра был переполох. Валькин еж нашелся. Ока­
зывается, он забрался на чердак и каким-то образом по­
пал в старую капустную кадку.
Может быть, он вспомнил, что не спал зимощ может
быть, ослабел,просидев в кадке две недели, но только вид
у него был неважный. Во всяком случае, нужно было по­
стараться поскорее его продать, потому что было похоже,
что он собирается подохнуть. Он больше не прятал рыла и
не свертывался клубком, когда его трогали за нос. Рыжая
борода как-то обвисла. Словом, он был совсем плох, и боль­
ше ничего не оставалось, как отнести его в университет,—
в университете какая-то лаборатория покупала ежей.
Валька завернул его в старые штаны и ушел. Очень груст­
ный, он вернулся через час и сел на кровать.
— Его вскроют,— сказал он мне и перекосился, чтобы
не заплакать.
— Как —вскроют?
— Очень просто. Разрежут живот и начнут копаться.
Жалко.
Мы немного поспорили, у всех ли ежей внутренности
на том же месте*
— Ладно, наплевать,— сказал я.— Другого купишь.,.
Сколько тебе дали?
Валька молча разжал кулак. Еж был полудохлый,
и дали только двадцать копеек.
И2

— А у меня тридцать,— сказал я.— Сложимся и ку­
пим спиннинг.
Про спиннинг я нарочно сказал, чтобы его утешить.
Спиннинг — это такая складная длинная удочка с длинной
леской на колесе, так что наживу можно закидывать от
берега метров на сорок. Я видел эту штуку еще в Энске.
Один пристав в Энске ловил рыбу спиннингом.
Мы сложились и даже обменяли наши гривенники и
пятиалтынные на один новенький серебряный полтинник.
Полтинников я еще не видел, они почему-то редко попа­
дались.
Вся эта история с Валькиным ежом сильно задержала
меня, и, когда я выбрался к доктору, уже начинало тем­
неть. Он жил далеко, на Зубовском бульваре, а трамваи
были теперь платные, не то что в двадцатом году. Но я
все-таки доехал бесплатно.
Только одно окно светилось в глубине сада, в белом
доме с колоннами на Зубовском бульваре, и я решил, что
это в комнате доктора горит свет. Я ошибся. Доктор жил,
оказывается, в третьем этаже, а свет горел во втором. Квар­
тира восемь. Вот она. Под номером было крупно написано
мелом:
«Здесь живет Павлов, а не Левенсон».
Павлов — это и был доктор Иван Иваныч.
Мне открыла женщина с ребенком на руках и, все вре­
мя шикая, спросила, что мне нужно. Я сказал. Она, все
шикая, сказала, что доктор дома, но, кажется, спит.
— Все-таки постучи,— шепотом сказала она.— Навер­
но, не спит.
— Не сплю! — закричал откуда-то доктор.— Кго там?
— Какой-то мальчик.
— Пусть войдет.
Я в первый раз был у доктора и удивилс-я, что в ком­
нате такой беспорядок. На полу, вперемешку с пакетами
чаю и табаку, валялись кожаные перчатки и странные кра­
сивые меховые сапоги. Вся комната была завалена от­
крытыми чемоданами и заплечными мешками. И среди
этого развала со штативом в руках стоял доктор Иван
Иваныч.
— А, Саня! — весело сказал он.— Явился. Ну, как
дела? Живешь?
— Живу.
— Отлично! Кашляешь?
— Нет.
ИЗ

— Молодец! А я, брат, о тебе статью написал.
Я думал, что он шутит.
— Редкий случай немоты,— сказал доктор.— Можешь
сам прочитать, в номере семнадцатом «Врачебной газеты».
Больной Г. Это, брат, ты. Считай, что прославился. Правда,
пока еще в качестве больного. Но все впереди.
Он запел: «Все впереди, все впереди!» —и вдруг наки­
нулся на самый большой чемодан, захлопнул и сел на него,
чтобы он лучше закрылся.
Должно быть,ч доктор собирался уезжать из Москвы.
Я хотел спросить, куда он едет, но решил сперва узнать,
почему у него на двери написано, что здесь живет он, а не
Левенсои.
— Иван Иваныч, почему у вас на двери написано, что
здесь живете вы, а не Левенсон?
Доктор засмеялся.
— Потому, что здесь живу я,-— сказал он.— А Левен­
сон живет в соседнем доме. У него номер восемь, и у меня
восемь. А ворота общие. Понял?
— Понял.
Доктор очень много говорил в этот день. Таким веселым
я его еще не видел. Вдруг он решил, что нужно что-нибудь
мне подарить, и подарил кожаные перчатки, старые, но
еще очень хорошие, застегивающиеся на ремешок.
Я стал было отказываться, но он без разговоров сунул
мне перчатки и сказал:
— Бери и молчи.
Нужно бы поблагодарить его за перчатки, но я вместо
благодарности спросил:
— Вы куда это собрались? Уезжаете?
— Уезжаю,— ответил доктор.— На Крайний Север,
за Полярный круг. Слыхал?
Я смутно вспомнил письмо штурмана дальнего плава­
ния.
— Слыхал.
— Ну вот. У меня там, брат, невеста осталась. Знаешь,
что это такое?
— Знаю.
— Врешь. Знаешь, да не понимаешь.
Я стал рассматривать разные странные штуки, кото­
рые он брал с собой: меховые штаны с треугольным кожа­
ным задом, какие-то металлические подошвы с ремнями и
так далее. А доктор, укладывая, все говорил. Один чемодан
ни за что не закрывался, и он взял его за верхнюю крыш114.

ку и опрокинул на кровать. При этом большая фотографи­
ческая карточка упала к моим ногам. Это была уже до­
вольно старая, пожелтевшая карточка, согнутая в несколь­
ких местах. На оборотной стороне было написано крупным,
круглым почерком: «Судовая команда шхуны «Св. Мария».
Я стал рассматривать карточку и, к своему удивлению,
нашел Катиного отца. Да, это был он! Он сидел в самой
середине команды, скрестив руки на груди совершенно
так же, как на портрете, висевшем у Татариновых в столо­
вой. Но доктора я не нашел на карточке и спросил, почему
его нет.
— А это потому, брат, что я не плавал на шхуне «Свя­
тая Мария»,— затягивая ремнями чемодан и страшно пых­
тя, сказал доктор.
Он взял у меня карточку и подумал, куда бы ее поло­
жить.
— Один человек оставил — на память.
Я хотел спросить, кто этот человек, не Катин ли отец,
но он уже положил карточку в книгу и книгу — в заплеч­
ный мешок.
— Ну, Саня,— сказал он,— мне пора. А ты пиши, что
делаешь и как себя чувствуешь. Имей, брат, в виду, что
ты — экземпляр интересный!
Я записал его адрес, и мы простились.
Домой я пошел пешком и по пути сделал небольшой
крюк — послушать громкоговоритель на Тверской. Эго был
первый в Москве громкоговоритель. Он был очень интерес­
ный, но слишком орал и напомнил мне поэтому Гришку
Фабера в трагедии «Настал час».
Когда я подходил к детдому, шел одиннадцатый час,
и я немного боялся, что двери уже закрыты. Ничего по­
добного! Двери открыты, и во всех окнах свет. Что случи­
лось?
Как пуля, я влетел в спальшо. Пусто! Кровати постла­
ны — должно быть, уже собирались ложиться.
— Дядя Петя! — заорал я, увидя повара, выходившего
из кухни в новом костюме, со шляпой в руке.— Что случи­
лось?
— Приглашен на собрание,— загадочным шепотом от­
ветил повар.
— Какое собрание? Куда?
— Собрание всех учащихся, преподавателей и слу­
жебного персонала,— так же загадочно сказал по­
вар.
115

Должно быть, он успел здорово клюкнуть, потому что
надолго закрывал глаза после каждого слова. Он начал бы­
ло объяснять мне, что раз он приглашен на собрание, ста­
ло быть, должен одеться как человек, но я уже бежал на­
верх, в школу.
Актовый зал был полон, яблоку негде упасть, и еще
много ребят стояло у дверей, в коридоре. Но я-то пролез
и сел в первом ряду, только не на стул, а на пол, перед
самой эстрадой...
Это было торжественное собрание под председательст­
вом Вари. Очень красная, она сидела в президиуме с ка­
рандашом в руке и все время закидывала за ухо прядь во­
лос, падавшую ей прямо на нос. Это было первое большое
собрание, на котором она председательствовала, и понятно,
почему она так волновалась. Другие ребята из ячейки си­
дели у нее по бокам и что-то прилежно писали. А над ними,
над столом президиума, над всем залом висел мой пла­
кат. У меня занялось дыхание. Это был мой плакат —
аэроплан, парящий в облаках, и над ним надпись: «Моло­
дежь, вступай в ОДВФ!» Но при чем тут был мой плакат,
этого я долго не мог понять, потому что все ораторы гово­
рили исключительно о каком-то ультиматуме. Но вот вы­
ступил Кораблев, и все стало ясно.
— Товарищи!—негромко, но отчетливо сказал оп.—
Советскому правительству предъявлен ультиматум. В об­
щем и целом, вы очень правильно оценили значение этого
документа. С вашей точки зрения, авторы его — типичные
империалисты. Совершенно верно! Но было бы ошибкой
предполагать, что они этого не знали или что от вас услы­
шали об этом впервые. Нет, мы иначе должны ответить на
ультиматум! Мы должны создать в нашей школе ячейку
Общества друзей воздушного флота!
Все захлопали и потом хлопали после каждой фразы
Кораблева. Между прочим, в конце он показал на мой
плакат, и я почувствовал с гордостью, что вся школа смот­
рит на мой аэроплан, парящий в облаках, и читает над­
пись: «Молодежь, вступай в ОДВФ!»
Потом выступил Николай Антоныч и тоже очень хоро­
шо говорил, а потом тетя Варя объявила, что комсомоль­
ская ячейка полностью вступает в ОДВФ. Желающие
могут записаться у нее завтра от десяти до десяти, а
пока она предлагает устроить сбор в пользу советской
авиации и собранные деньги послать в адрес газеты
«Правда».
116

Должно быть, я волновался, потому что Валька, тоже
сидевший на полу недалеко от меня, через три человека,
смотрел на меня с удивлением. Я вынул серебряный пол­
тинник и показал ему. Он понял. Он хотел что-то спро­
сить — должно быть, про спиннинг,— но удержался и толь­
ко кивнул головой.
Я вскочил на эстраду и отдал тете Варе полтинник...
— Иван Павлыч,— спросил я Кораблева, который сто­
ял и курил из длинного мундштука в коридоре,— с каких
лет берут в летчики?
Он серьезно посмотрел на меня:
— Не знаю, Саня. Тебя-то, пожалуй, еще не возьмут...
Не возьмут? Клятва, которую когда-то мы с Петькой
дали друг другу в Соборном саду, припомнилась
мне: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Но я
не сказал ее вслух. Все равно Кораблев бы ее не
понял.

ЧАСТЬ

ТРЕТЬЯ

СТАРЫЕ ПИСЬМА

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЧЕТЫРЕ ГОДА

Как в старых немых фильмах, мне представляются
большие часы, но стрелка показывает годы. Полный круг —
и я вижу себя на уроке Кораблева, на одной парте с Ро­
машкой. Пари заключено,— пари, что я не закричу и не от­
дерну руку, если Ромашка полоснет меня по пальцам пе­
рочинным ножом. Это испытание воли. Согласно «правилам
для развития воли», я должен научиться «не выражать
своих чувств наружно». Каждый вечер я твержу эги пра­
вила, и вот наконец удобный случай. Я проверяю себя.
Весь класс следит за нами, никто не слушает Кораблева,
хотя сегодня интересный урок: о нравах и обычаях чукчей.
— Режь,— говорю я Ромашке.
И этот подлец хладнокровно режет мне палец перочин­
ным ножом. Я не кричу, но невольно отдергиваю руку и
проигрываю пари.
Кто-то ахает, шепот пролетает по партам. Кровь течет,
я нарочно громко смеюсь, чтобы показать, что мне ни­
сколько не больно, и вдруг Кораблев выгоняет меня из
класса. Я выхожу, засунув руку в карман.
— Можешь не возвращаться.
Но я возвращаюсь. Урок интересный, и я слушаю его,
сидя на полу, под дверью...
Правила для развития воли! Я возился с ними целый
год. Я пробовал не только «скрывать свои чувства», но и
«не заботиться о мнении людей, которых презираешь».
Не помню, которое из этих правил было труднее. Пожалуй,
первое, потому что мое лицо как раз выражало решитель­
но все, что я чувствовал и думал.
118

«Спать как можно меньше, потому что во сне отсутст­
вует воля» — также не было слишком трудной задачей для
такого человека, как я.
Но зато я научился «порядок дня определять с утра» —
и следую этому правилу всю мою жизнь.
Что касается главного правила: «помнить цель своего
существования», то мне не приходится очень часто повто­
рять его, потому что эта цель была мне ясна уже и в те
годы...
Снова полный круг — раннее утро зимой двадцать пя­
того года. Я просыпаюсь раньше всех и лежу, не зная,
сплю или уже проснулся. Как во сне, мне представляется
наш Энск, крепостной вал, понтонный мост, дома на поло­
гом берегу, Гаер Кулий, старик Сковородников, тетя Даша,
читающая чужие письма с поучительным выражени­
ем... Я — маленький, стриженый, в широких штанах.
Полно, я ли это?
Лежу и думаю, сплю и не сплю.
Энск отъезжает куда-то вместе с чужими письмами,
с Гаером, с тетей Дашей. Я вспоминаю Татариновых...
Я не был у них два года. Николай Антоныч все еще нена­
видит меня. В моей фамилии ни одного шипящего звука,
тем не менее он произносит ее с шипением. Нина Капито­
новна все еще любит меня: недавно Кораблев передал от
нее «поклон и привет». Как-то Марья Васильевна? Все си­
дит на диване и курит? А Катя?
Я смотрю на часы. Скоро семь. Пора вставать — я дал
себе слово вставать до звонка. На цыпочках бегу к умы­
вальнику и делаю гимнастику перед открытым окном. Хо­
лодно, снежинки залетают в окно, крутятся, падают на
плечи, тают. Я умываюсь до пояса — и за книгу. За чудес­
ную книгу Амундсена о Южном полюсе, которую я читаю
в четвертый раз.
Я читаю о том, как юношей семнадцати лет он встре­
тил Нансена, вернувшегося из своего знаменитого дрейфа,
о том, как «весь день он проходил по улицам, украшенным
флагами, среди толпы, кричавшей «ура», и кровь стучала
У него в висках, а юношеские мечты поднимали целую
бурю в его душе».
Холод бежит по моим плечам, по спине, по ногам и даже
живот покрывается ледяными мурашками. Я читаю, бо­
ясь пропустить хоть слово. Уже доносятся голоса из кухни:
девушки, разговаривая, идут в столовую с посудой, а я все
читаю. У меня горит лицо, кровь стучит в висках. Я все
119

читаю — с волнением, с вдохновением. Я знаю, что навсег­
да запомню эту минуту...
Снова полный круг — и я вижу себя в маленькой, дав­
но знакомой комнате, в которой за три года проведены
почти все вечера. По поручению комсомольской ячейки я
в первый раз веду кружок по коллективному чтению газет.
В первый раз — это страшно. Я знаю «текущий момент»,
«национальную политику», «международные вопросы».
Но международные рекорды я знаю еще лучше — на высо­
ту, на продолжительность, на дальность полета. А вдруг
спросят о снижении цен? Но все проходит благополучно.
Кто-то из девочек просит рассказать биографию Ленина,
а уж биографию-то Ленина я знаю отлично.
Все теснее становится в комсомольской ячейке. На по­
роге стоит и внимательно слушает меня Кораблев. Он тро­
гает пальцами усы — ура! — значит, доволен. Чувство ра­
дости и гордости охватывает меня. Я говорю и думаю
с изумлением: «Ох, как я хорошо говорю!»
Это мое первое общественное выступление, если не счи­
тать случая у костра, когда была низвергнута власть Сте­
пы Иванова. Кажется, оно удалось. На следующий день
преподаватель обществоведения вызвал меня, попросил
повторить биографию Ленина и сказал: «Если я заболею,
меня заменит Саня Григорьев».
Еще один полный круг — и мне семнадцать лет.
Вся школа в актовом зале. За большим красным сто­
лом — члены суда. По левую руку — защитник. По пра­
вую — общественный обвинитель. На скамье подсуди­
мых — подсудимый.
— Подсудимый, ваше имя? — говорит председатель.
— Евгений.
— Фамилия?
— Онегин.
Это был памятный день.

ГЛАВА ВТОРАЯ

СУД НАД ЕВГЕНИЕМ ОНЕГИНЫМ

Сначала никто в школе не интересовался этой затеей.
Но вот кто-то из актрис нашего театра предложил поста­
вить «Суд над Евгением Онегиным» как пьесу, в костю­
мах, и сразу о нем заговорила вся школа.
120

Для главной роли был приглашен сам Гришка Фабер,
который вот уже год как учился в театральнохм училище,
по по старой памяти иногда еще заходил взглянуть на
наши премьеры. Свидетелей взялись играть наши актеры;
только для няни Лариных не нашлось костюма, и при­
шлось доказывать, что в пушкинские времена няни одева­
лись так же, как и в наши. Защиту поручили Вальке, об­
щественным обвинителем был наш воспитатель Суткин, а
председателем — я...
В парике, в синем фраке, в туфлях с бантами, в чул­
ках до колен преступник сидел на скамье подсудимых и
небрежно чистил ногти сломанным карандашом. Иногда
он надменно и в то же время как-то туманно посматривал
на публику, на членов суда. Должно быть, так, по его мне­
нию, вел бы себя при подобных обстоятельствах Евгений
Онегин.
В комнате свидетелей (бывшая учительская) сидели
старуха Ларина с дочками и няня. Они, напротив, очень
волновались, особенно няня, удивительно моложавая и хо­
рошенькая для своих лет. Защитник тоже волновался и по­
чему-то все время держал на весу толстую папку с доку­
ментами. Вещественные доказательства — два старинных
пистолета — лежали передо мной на столе. За моей спиной
слышался торопливый шепот режиссеров...
— Признаете ли вы себя виновным? — спросил я
Гришку.
— В чем?
— В убийстве под видом дуэли,— прошептали режис­
серы.
— В убийстве под видом дуэли,— сказал я и добавил,
заглянув в обвинительное заключение:— поэта Владими­
ра Ленского, восемнадцати лет.
— Никогда!—надменно отвечал Гришка.— Надо раз­
личать, что дуэль — не убийство.
— В таком случае, приступим к допросу свидетелей,—
объявил я.— Гражданка Ларина, что вы можете показать
по этому делу?
На репетиции это было очень весело, а тут все невольно
чувствовали, что ничего не выходит. Только Гришка пла­
вал как рыба в воде. То он вынимал гребешок и расчесы­
вал баки, то в упор смотрел на членов суда каким-то уко­
ряющим взором, то гордо закидывал голову и презритель­
но улыбался. Когда свидетельница, старуха Ларина, сказа­
ла, что у них в доме Онегин был как родной, Гришка од121

ной рукой прикрыл глаза, а другую положил на сердце,
чтобы показать, как он страдает. Он чудно играл, и я за­
метил, что свидетельницы, особенно Татьяна и Ольга, про­
сто глаз с него не сводили. Татьяна — еще куда ни шло;
ведь она влюблена в него по роману, а вот Ольга — та со­
вершенно выходила из роли. Публика тоже смотрела толь­
ко на Гришку, а на нас никто не обращал никакого вни­
мания.
Я отпустил свидетельницу, старуху Ларину, и вызвал
Татьяну. Ого, как она затрещала! Она была совершенно не
похожа на пушкинскую Татьяну, разве только локонами до
плеч. На мой вопрос, считает ли она Онегина виновным в
убийстве, она уклончиво ответила, что Онегин — эгоист.
Я дал слово защитнику, и с этой минуты все пошло
вверх ногами: во-первых, потому, что защитник понес
страшную чушь, а во-вторых, потому, что я увидел Катю.
Понятно, она очень переменилась за четыре года. Но ко­
сы, перекинутые на грудь, по-прежнему были в колечках,
и такие же колечки на лбу. По-прежнему она щурилась с
независимьш видом, и нос был такой же решительный —
кажется, и через сто лет я узнал бы ее по этому носу.
Она внимательно слушала Вальку. Это была самая
главная ошибка — поручить защиту Вальке, который во
всем мире интересовался одной зоологией. Он начал с
очень странного утверждения, что дуэли бывают и в живот­
ном мире, но никто не считает их убийствами. Потом он
заговорил о грызунах и так увлекся, что стало просто не­
понятно, как он вернется к защите Евгения Онегина. Но
Катя слушала его с интересом. Я знал по прежним годам,
что, когда она грызет косу, значит, ей интересно. Из дево­
чек только она не обращала на Гришку никакого внима­
ния.
Валька вдруг кончил, и слово получил общественный
обвинитель. Это было уже совсем скучно. Битый час об­
щественный обвинитель доказывал, что хотя Ленского уби­
ло помещичье и бюрократическое общество начала XIX ве­
ка, но все-таки Евгений Онегин целиком и полностью от­
вечает за это убийство, «ибо всякая дуэль — убийство,
только с заранее обдуманным намерением».
Словом, общественный обвинитель считал, что Евгения
Онегина нужно приговорить к десяти годам с конфиска­
цией имущества.
Никто не ожидал такого предложения, и в зале раз­
дался хохот. Гришка гордо вскочил... Я дал ему слово.
122

Говорят, актеры чувствуют настроение зрителей. Долж­
но быть, и Гришка чувствовал, потому что с первого слова
он начал страшно орать, чтобы «поднять зал», как он по­
том объяснил. Но ему не удалось «поднять зал». В его речи
был один недостаток: нельзя было понять, говорит он от
своего имени или от имени Евгения Онегина. Едва ли Оне­
гин мог сказать, что Ленский «любил задаваться». Или "что
у него «и теперь не дрогнула бы рука, чтобы попасть Вла­
димиру Ленскому в сердце».
Словом, все свободно вздохнули, когда он сел, вытирая
лоб, очень довольный собой.
— Суд удаляется на совещание.
— Поскорее, ребята!
— Скучно.
— Затянули.
Все это было совершенно верно, и мы, не сговариваясь,
решили провести совещание в два счета. К моему изумле­
нию, большинство членов суда согласились с обществен­
ным обвинителем. Десять лет с конфискацией имущества.
Ясно, что Евгений Онегин был тут ни при чем. К десяти
годам собирались приговорить Гришку, который всем на­
доел, кроме свидетельниц Татьяны и Ольги. Но я ска­
зал, что это несправедливо: Гришка все-таки хорошо
играл и без него было бы совсем скучно. Сошлись на пяти
годах.
— Встать! Суд идет!
Все встали. Я объявил приговор.
— Неправильно!
— Оправдать!
— Долой!
— Ладно, товарищи,— сказал я мрачно.— Я тоже счи­
таю, что неправильно. Я считаю, что Евгения Онегина
нужно оправдать, а Гришке выразить благодарность. Кто
«за»?
Все с хохотом подняли руки.
— Принято единогласно. Заседание закрыто...
Я был страшно зол. Напрасно взялся я за это дело. Мо­
жет быть, нужно было превратить весь этот суд в шутку.
Но как это сделать? Мне казалось, что все видят, как я
ненаходчив и неостроумен.
В таком-то дурном настроении я вышел в раздевалку
и как раз встретился с Катей. Она только что получила
пальто и пробивалась на свободное место поближе к вы­
ходу.
123

— Здравствуй! — сказала она и засмеялась.— Подержи-ка пальто... Вот так суд!
Она сказала это так, как будто мы вчера расстались.
— Здравствуй! — ответил я мрачно.
Она посмотрела на меня с интересом:
— Вот ты какой стал!
— А что?
— Гордый. Ну, бери пальто, и пошли!
— Куда?
— Ну, господи, куда! Хоть до угла. Не очень-то веж­
ливый.
Я пошел с ней без пальто, но она вернула меня с лест­
ницы:
— Холодно и сильный ветер...
Вот какой она запомнилась мне, когда я догнал ее па
углу Тверской и Садово-Триумфальной.
Она была в сером треухе с незавязанными ушами, и
колечки на лбу успели заиндеветь, пока я бегал в школу.
Ветер относил полу ее пальто, и она стояла, немного на­
клонясь, придерживая пальто рукой. Она была среднего
роста, стройная и, кажется, очень хорошенькая. Я говорю
«кажется», потому что тогда об этом не думал. Конечно,
ни одна девочка из нашей школы не посмела бы так
командовать: «Бери пальто, пошли!»
Но ведь это была Катька, которую я таскал за косу и
тыкал носом в снег. Все-таки это была Катька!
За те два часа, что она провела у нас, она успела по­
знакомиться со всеми делами нашей школы. Она пожале­
ла, что умер Бройтман, учитель рисования, которого все
любили. Она знала, что все смеются над немкой, которая
па старости лет подстриглась и стала красить губы. Она
рассказала мне содержание ближайшего номера нашей
стенной газеты. Оказывается, он будет целиком посвящен
суду над Евгением Онегиным. Одна карикатура уже гу­
ляла по рукам. Валька под лозунгом «Дуэли случаются и
в животном мире» разнимал дерущихся собак. Гришка
Фабер был изображен с гребешком в руках, томно взираю­
щим на свидетельниц Татьяну и Ольгу.
— Послушай, а почему все зовут тебя капитаном? Ты
хочешь идти в морское училище, да?
— Еще не знаю,— сказал я, хотя уже давным-давно
знал, что пойду не в морское училище, а в летную школу.
Я проводил ее до ворот знакомого дома, и она пригла­
сила меня заходить.
124

— Неудобно.
— Почему? Какое мне дело, что ты с Николаем Анто­
нычем в плохих отношениях! О тебе бабушка вспоминала.
Заходи, а?
— Нет, неудобно...
Катя холодно пожала плечами:
— Ну, как хочешь.
Я догнал ее во дворе:
— Какая ты дура, Катька! Я тебе говорю — неудобно.
Лучше давай пойдем куда-нибудь вместе, а? На каток?
Катя посмотрела на меня и вдруг задрала нос, как бы­
вало в детстве.
— Я подумаю,— важно сказала она.— Позвони мне
завтра часа в четыре. Фу> как холодно! Даже зубы мерз­
нут.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НА КАТКЕ

Еще в те годы, когда я увлекался Амундсеном, мне
пришла в голову простая мысль. Вот она: на самолете
Амундсен добрался бы до Южного полюса в семь раз бы­
стрее. С каким трудом он продвигался день за днем по
бесконечной снежной пустыне! Он шел два месяца вслед
за собаками, которые в конце концов съели друг друга.
А на самолете он долетел бы до Южного полюса за сутки.
У него не хватило бы друзей и знакомых, чтобы назвать
все горные вершины, ледники и плоскогорья, которые он
открыл бы в этом полете.
Каждый день я делал огромные выписки из полярных
путешествий. Я вырезал из газет заметки о первых поле­
тах на Север и вклеивал их в старую конторскую книгу.
На первой странице этой книги было написано: «Впе­
ред» — называется его корабль. «Вперед»,— говорит он и
действительно стремится вперед. Нансен об Амундсене».
Это было моим девизом. Я мысленно пролетел на самолете
за Скоттом, за Шеклтоном, за Робертом Пири. По всем
маршрутам. А раз в моем распоряжении находился само­
лет, нужно было заняться его устройством.
Согласно третьему пункту моих правил: «что решено —
исполни», я прочитал «Теорию самолетостроения». Ох, что
это была за мука! Но все, чего я не понял, я на редкий
случай выучил наизусть.
1V4

Каждый депь я разбирал свой воображаемый самолет.
Я изучил его мотор и виит. Я оборудовал его новейшими
приборами. Я знал его как свои пять пальцев. Одного толь­
ко я еще не знал: как на нем летать. Но именно этому я
и хотел научиться.
Мое решение было тайной для всех, даже для Кораб­
лева. В школе считали, что я разбрасываюсь, а мне не хо­
телось, чтобы о моей авиации говорили: «Новое увлече­
ние». Это было не увлечение. Мне казалось, что я давно
решил сделаться летчиком, еще в Энске, в тот день, когда
мы с Петькой лежали в Соборном саду, раскинув руки кре­
стом, и старались днем увидеть луну и звезды, когда се­
рый, похожий на крылатую рыбу самолет легко обошел
облака и пропал на той стороне Песчинки. Конечно, это
мне только казалось. Но все же недаром так запомнился
мне этот самолет. Должно быть, и в самом деле тогда я
впервые подумал о том, что теперь занимало все мои
мысли.
Итак, я скрыл свою тайну от всех. И вдруг — открыл
ее. Кому же? Кате.
В этот день мы с утра сговорились пойти на каток, и
все нам что-то мешало. То Катя откладывала, то я. Нако­
нец собрались, пошли, и катанье началось неудачно. Вопервых, пришлось на морозе прождать с полчаса: каток
был завален снегом, закрыт, и снег убирали. Во-вторых,
у Кати на первом же круге сломался каблук, и пришлось
прихватить конек ремешком, который я взял с собой на
всякий случай. Это бы еще полбеды. Но ремешок мой все
время расстегивался. Пришлось вернуться в раздевалку
и отдать его сердитому краснощекому слесарю, который с
ужасным скрежетом точил коньки на круглом грязном
точиле. Только что починил он пряжку, как самый реме­
шок оборвался — а он был свиной, а попробуйте-ка скрю­
ченный свиной ремешок завязать на морозе! Наконец все
было в порядке. Снова пошел снег, и мы долго катались,
взявшись за руки, большими полукругами то вправо, то
влево. Эта фигура называется голландским шагом.
Снег мешает хорошим конькобежцам. Но как приятно,
когда на катке вдруг начинает идти снег! Никогда на кат­
ке снежинки не падают ровно на лед. Они начинают кру­
житься — потому что люди, кружащиеся на льду, подни­
мают ветер — и долго взлетают то вверх, то вниз, пока не
ложатся на светлый лед. Это очень красиво, и я почув­
ствовал, что все на свете хорошо. Я знал, что и Катя чув126

ствует это, несмотря на твердый, как железо, свиной реме­
шок, который уже натер ей ногу, и тоже радуется, что
идет снег и что мы катаемся с ней просторным голланд­
ским шагом.
Потом я стоял у каната, которым была огорожена фи­
гурная площадка, и смотрел, как Катя делает двойную
восьмерку. Сперва у нее ничего не выходило, она сердилась
и говорила, что во всем виноват каблук, потом вдруг вы­
шло, и так здорово, что какой-то толстяк, старательно вы­
писывавший круги, даже крякнул и крикнул ей:
— Хорошо!
И я слышал, как она и ему пожаловалась на сломан­
ный каблук.
Да, хорошо. Я замерз как собака и, махнув Кате рукой,
сделал два больших круга — согреться.
Потом мы снова катались голландским шагом, а потом
уселись под самым оркестром, и Катя вдруг приблизила
ко мне разгоряченное, раскрасневшееся лицо с черными
живыми глазами. Я подумал, что она хочет сказать мне
что-нибудь на ухо, и спросил громко:
- А?
Она засмеялась:
— Ничего, просто так. Жарко.
— Катька,— сказал я,— знаешь что?.. Ты никому пе
расскажешь?
— Никому.
— Я иду в летную школу.
Она захлопала глазами, потом молча уставилась на
меня.
— Решил?
— Ага.
— Окончательно?
Я кивнул головой.
Оркестр вдруг грянул, и я не расслышал, что она ска­
зала, стряхивая снег с жакетки и платья,
— Не слышу!
Она схватила меня за руку, и мы поехали на другую
сторону катка, к детской площадке. Здесь было темно и
тихо, площадка завалена снегом. Вдоль катальной горки
были насажены ели, и вокруг площадки маленькие ели —
как будто мы были где-нибудь за городом в лесу.
— А примут?
— В школу?
- Да.
127

Это был страшный вопрос. Каждое утро я делал гим­
настику по системе Анохина и холодное обтирание по си­
стеме Мюллера. Я щупал свои мускулы и думал: «А вдруг
не примут?» Я проверял глаза, уши, сердце. Школьный
врач говорил, что я здоров. Но здоровье бывает разное,—
ведь он не знал, что я собираюсь в летную школу. А вдруг
я нервный? А вдруг еще что-нибудь? Рост! Проклятый
рост! За последний год я вырос всего на полтора санти­
метра.
— Примут,— решительно отвечал я.
Катя посмотрела на меня, кажется, с уважением...
Мы ушли с катка, когда уже погасили свет и сторож
в валенках, какой-то странный на льду, удивительно мед­
ленный, хотя он шел обыкновенным шагом, пронзительно
засвистел и двинулся к нам с метлой.
В пустой раздевалке мы сняли коньки. Буфет был уже
закрыт, но Катя подъехала к буфетчице, назвала ее «ня­
нечкой», и та растрогалась, дала нам по булочке и по ста­
кану холодного чая. Мы пили и разговаривали...
— Какой ты счастливый, что уже решил! — со вздохом
сказала Катя.— А я еще не знаю...
После того как я сказал, что иду в летную школу, мы
говорили только о серьезных вещах, главным образом о ли­
тературе. Ей очень нравился «Цемент» Гладкова, и она
ругала меня за то, что я еще не читал. Вообще Катя чита­
ла гораздо больше меня, особенно художественную лите­
ратуру.
Потом мы заговорили о любви и сошлись на том, что это
ерунда. Сперва я усомнился, но Катя очень решительно
сказала: «Разумеется, ерунда» — и привела какой-то при­
мер из Гладкова. И я согласился.
Мы возвращались по темным, ночным переулкам, та­
ким таинственным и тихим, как будто это были не Ска­
тертные и Ножовые переулки, а необыкновенные лунные
улицы, на Луне.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПЕРЕМЕНЫ

Мы с Катей не говорили о ее домашних делах.
Я только спросил, как Марья Васильевна, и она отвечала:
— Спасибо, ничего.
— А Нина Капитоновна?
123

— Спасибо, ничего.
Может быть, и «ничего», но я подумал, дто плохо. Ина­
че Кате не пришлось бы, например, выбирать между кат­
ком и трамваем. Но дело было не только в деньгах. Я пре­
красно помнил, как в Энске мне не хотелось возвращаться
домой, когда Гаер Кулий стал у нас полным хозяином и
мы с сестрой должны были называть его «папа». По-мое­
му, что-то в этом роде чувствовала и Катя. Она помрач­
нела, когда нужно было идти домой. В доме у них было
неладно. Вскоре я увидел Марыо Васильевну и оконча­
тельно убедился в этом.
Мы встретились в театре на «Принцессе Турандот».
Катя достала три билета — третий для Нины Капитонов­
ны. Но Нина Капитоновна почему-то не пошла, и билет
достался мне.
Я часто бывал в театре. Но одно дело — культпоход, а
другое — Марья Васильевна и Катя. Я взял у Вальки ру­
башку с отложным воротничком, а у Ромашки — галстук.
Этот подлец потребовал залог:
— Л вдруг потеряешь?
Пришлось оставить в залог рубль.
Мы пришли из разных мест, и Катя чуть не опозда­
ла. Она примчалась, когда билетерша уже запирала
двери.
— А мама?
Мама была в зрительном зале. Она окликнула нас, ко­
гда, наступая в темноте на чьи-то ноги, мы искали наши
места...
В нашей школе много говорили о «Принцессе Туран­
дот» и даже пытались поставить. Гришка Фабер утверж­
дал, что в этой пьесе все мужские роли написаны для него
как нарочно. Поэтому в первом акте мне некогда было
смотреть на Марыо Васильевну. Я только заметил, что
она по-прежнему очень красивая, даже, может быть, стала
еще красивее. Она переменила прическу, и весь высокий
белый лоб был виден. Она сидела прямо и не отрываясь
смотрела на сцену.
Зато в антракте я рассмотрел ее как следует — и огор­
чился. Она похудела, постарела. Глаза у нее стали совсем
огромные и совсем мрачные. Я подумал, что тот, кто уви­
дел бы ее впервые, мог бы испугаться этого мрачного
взгляда.
Мы говорили о «Принцессе Турандот», и Катя объяви­
ла, что ей не очень нравится. Я не знал, нравится мне или
5

в. Каверин, т. 3

129

пет, и согласился с Катей. Но Марья Васильевна сказала,
что это чудесно:
— А вы с Катей еще маленькие и не понимаете.
Опа спросила меня о Кораблеве — как он поживает, и
мне показалось, что она немного порозовела, когда я ска­
зал:
— Кажется, хорошо.
На самом деле Кораблев поживал не очень-то хорошо.
В начале зимы он был серьезно болен. Но мне казалось,
что Кораблев тоже ответил бы ей «хорошо», даже если бы
оп чувствовал себя очень плохо. Конечно, он не забыл, что
опа ему отказала.
Возможно, что теперь она немного жалела об этом. По­
жалуй, она не стала бы так подробно расспрашивать о нем.
Опа интересовалась даже, в каких классах он преподает
и как к нему относятся в школе.
Я отвечал односложно, и она в конце концов рассер­
дилась.
—- Фу, Саня, от тебя двух слов не добиться! Да и нет.
Как будто язык проглотил! — сказала она с досадой.
Без всякого перехода она вдруг заговорила о Николае
Антоныче. Очень странно... Опа сказала, что считает его
замечательным человеком. Я промолчал.
Антракт кончился, и мы пошли смотреть второе дей­
ствие. Но в следующем антракте она опять заговорила о
Николае Антоныче. Я заметил, что Катя нахмурилась.
Губы у нее дрогнули, она хотела что-то сказать, ио удер­
жал ась.
Мы ходили по кругу в фойе, и Марья Васильевна все
время говорила о Николае Антоныче. Это было невыноси­
мо. Но это еще п поражало меня: ведь я не забыл, как она
прежде к нему относилась.
Ничего похожего! Он, оказывается, человек редкой до­
броты и благородства. Всю жизнь оп заботился о своем
двоюродном брате (я впервые услышал, как Марья Ва­
сильевна назвала покойного мужа Ваней), в то время как
ему самому подчас приходилось туго. Он пожертвовал
всем своим состоянием, чтобы снарядить его последнюю
несчастную экспедицию.
— Николай Антоныч верил в пего! — сказала она
с жаром.
Все это я слышал от самого Николая Антоныча и даже
в тех же выражениях. Прежде Марья Васильевна не гово­
рила его слова. Тут что-то было. Тем более что, хотя она
130

и говорила очень охотно, даже с жаром, мне все мерещи­
лось, что она сама хочет уверить себя, что все это именно
так: что,Николай Антоныч — необыкновенный человек и
что покойный муж решительно всем ему обязан.
Весь третий акт я думал об этом. Я решил, что непре­
менно расспрошу Катю о ее отце. Портрет моряка с широ­
ким лбом, сжатыми челюстями и светлыми живыми гла­
зами вдруг представился моему воображению. Что это за
экспедиция, из которой он не вернулся?
После спектакля мы остались в полутемном зритель­
ном зале подождать, пока в раздевалке станет поменьше
народу.
— Саня, что же ты никогда не зайдешь? — спросила
Марья Васильевна.
Я что-то пробормотал.
— Я думаю, что Николай Антонович давпо забыл об
этой глупой истории,— продолжала Марья Васильевна
строго.— Если хочешь, я поговорю с ним.
Мне вовсе не хотелось, чтобы она выпрашивала у Ни­
колая Антоныча позволение бывать у них, и я чуть-чуть
не сказал ей: «Спасибо, не пужно».
По в это время Катя заявила, что Николай Антоныч
тут совершенно ни при чем, потому что я буду приходить
к ней, а пе к нему.
— Нет, пет! — испуганно сказала Марья Васильевна.—
Зачем же? И ко мне и к маме.

ГЛАВА ПЯТАЯ
КАТИН ОТЕЦ

Что же это была за экспедиция? Что за человек был
Катин отец? Я знал только, что он был моряк н что он
умер. Умер ли? Катя никогда пе называла отца «покой­
ный». Вообще, кроме Николая Аптоныча, который, напро­
тив, очень любил это слово, у Татариновых не очень ча­
сто говорили о нем. Портреты висели во всех компатах, по
говорили не особенно часто.
В конце концов мне надоело гадать, тем более что мож­
но было просто спросить у Кати, где ее отец л жив он пли
умер. Я и спросил.
Вот что она мне рассказала.
Ей было три года, но она ясно помнит тот депь, когда
5*

131

уезжал отец. Он был высокий, в синем кителе, с большими
руками. Рано утром, когда она еще спала, он вошел в ком­
нату и наклонился над ее кроватью. Он погладил ее и чтото сказал, кажется: «Посмотри, Маша, какая она бледная.
Обещаешь, что она побольше будет на воздухе? Ладно?»
И Катька чуть-чуть приоткрыла глаза и увидела запла­
канную маму. Но она не показала, что проснулась, ей
было весело притворяться спящей. Потом они сидели в
большом, светлом зале за длинным столом, на котором
стояли маленькие белые горки. Это были салфетки. Катька
засмотрелась на эти салфетки и не заметила, что мама
удрала от нее, а на ее месте теперь сидела бабушка, кото­
рая все вздыхала и говорила: «Господи!» А мама в стран­
ном незнакомом платье с шарами на плечах сидела рядом
с отцом и издалека подмигивала Катьке.
За столом было очень весело, много народу, все смея­
лись и громко говорили. Но вот отец встал с бокалом вина,
и сразу все замолчали. Катька не понимала, что он гово­
рил, но она помнила, что все захлопали и закричали «ура»,
когда он кончил, а бабушка снова пробормотала: «Гос­
поди!»— и вздохнула. Потом все прощались с отцом и
еще с какими-то моряками, и он на прощанье высоко
подкинул Катьку и поймал своими добрыми, большими
руками.
«Ну, Маша»,— сказал он маме. И они поцеловались
крест-накрест...
Это был прощальный ужин и проводы капитана Тата­
ринова на Энском вокзале. В мае двенадцатого года он при­
ехал в Энск проститься с семьей, а в середине июня вы­
шел на шхуне «Св. Мария» из Петербурга во Владиво­
сток...
Первое время все было по-прежнему. Только в жизни
появилась одна совершенно новая вещь: письмо от папы.
«Вот подожди, придет письмо от папы». И письмо прихо­
дило. Случалось, что оно не приходило неделю-другую, во
потом все-таки приходило. И вот пришло последнее пись­
мо, из Югорского Шара. Правда, оно было последнее, но
мама не особенно огорчалась и даже сказала, что так и
должно быть: «Св. Мария» шла вдоль таких мест, где пе
было почты, да и ничего не было, кроме льда и снега.
Так и должно быть. И папа сам написал, что писем
больше не будет. Но все-таки это было очень грустно, и
мама с каждым днем становилась все молчаливее и груст­
нее.
132

«Письмо от папы» — это была прекрасная вещь. На­
пример, бабушка всегда пекла пирог, когда приходило
письмо от папы. А теперь вместо этой прекрасной вещи,
от которой всем становилось весело в жизни, появились
длинные, скучные слова: «Так и должно быть» или: «Еще
ничего и не может быть».
Эти слова повторялись каждый день, особенно по вече­
рам, когда Катька ложилась спать, а мама с бабушкой все
говорили и говорили. А Катька слушала. Ей давно хоте­
лось сказать: «Наверно, его волки съели», но она знала,
что мама рассердится, и не говорила.
Отец «зимовал». В Энске давно уже было лето, а оп все
еще «зимовал». Это было очень странно, но Катька ничего
пе спрашивала. Она слышала, как бабушка однажды ска­
зала соседке: «Все говорим — зимует, а жив ли — бог
весть».
Потом мама написала «прошение на высочайшее имя».
Это прошение Катька прекрасно помнила — она была уже
большая. Жена капитана Татаринова просила о снаряже­
нии вспомогательной экспедиции для оказания помощи ее
несчастному мужу. Она указывала, что главным поводом
путешествия «безусловно являлись народная гордость и
честь страны». Она надеялась, что «всемилостивейший го­
сударь» не оставит без поддержки отважного путешест­
венника, всегда готового пожертвовать жизнью ради «на­
циональной славы»...
Катьке казалось, что «высочайшее имя» — это что-то
вроде крестного хода: много народу и впереди — архиерей
в малиновой шапке. Оказалось, что это просто царь. Царь
долго не отвечал, и бабушка ругала его каждый вечер. На­
конец пришло письмо из его канцелярии. В очень вежливой
форме канцелярия советовала маме обратиться к морскому
министру.
Но обращаться к морскому министру пе стоило. Ему
уже докладывали об этом, и он сказал: «Жаль, что капи­
тан Татаринов не вернулся. За небрежное обращение с ка­
зенным имуществом я бы немедленно отдал его под суд».
Потом в Энск приехал Николай Антоныч, и в доме по­
явились новые слова: «Никакой надежды». Он сказал это
бабушке шепотом. Но все как-то узнали об этом: и бабуш­
кины родственники Бубенчиковы, и Катькины подруги.
Все, кроме мамы.
Никакой надежды! Никогда не вернется. Никогда.пе
скажет что-нибудь смешное, пе станет спорить с бабуш133

кой, что «перед обедом полезно выпить рюмку водки, ну,
а если не полезло, так уж не вредно, а если вредно, так
уж приятно». Никогда не станет смеяться над мамой, что
опа так долго одевается, когда они идут в театр. Никто не
услышит, как он поет по утрам, одеваясь: «Что наша
жизнь? Игра!»
Никакой надежды! Он остался где-то далеко, на Край­
нем Севере, среди снега и льда, и никто из его экспедиции
Пе вернулся.
Николай Антоныч говорил, что папа был сам виноват.
Экспедиция была снаряжена превосходно. Одной муки
было пять тысяч килограммов, австралийских мясных кон­
сервов — тысяча шестьсот восемьдесят восемь килограм­
мов, окороков — двадцать. Сухого бульона Скорикова —
Семьдесят килограммов. Л сколько сухарей, макарон,кофе!
Половила большого салона была отгорожена и завалена
сухарями. Была взята даже спаржа — сорок килограммов.
Варенье, орехи. И все это было куплено на деньги Николая
Антоныча. Восемьдесят чудных собак, чтобы в случае ава­
рии можно было вернуться домой на собаках.
Словом, если папа погиб, то, без сомнения, по своей
собственной вине. Легко предположить, например, что там,
где следовало подождать, оп торопился. По мнению Ни­
колая Антоныча, он всегда торопился. Как бы то пи было,
оп остался там, на Крайнем Севере, и никто не знает, жив
он или умер, потому что из тридцати человек команды ни
одни пе вернулся домой.
По у mix в доме он долго еще был жив. А вдруг от­
кроется дверь — п войдет! Таким же, каким он был в по­
следний день па Энском вокзале. В синем кителе, в твер­
дом белом воротничке, открытом, каких теперь уже не
носят. Веселый, с большими руками.
Многое в доме было еще связано с ним. Мама курит —
все зпают, что она стала курить, когда он пропал. Бабуш­
ка гонит Катьку па улицу — снова он: он велел, чтобы
Катька почаще бывала на воздухе. Книги с мудреными на­
званиями в узком стеклянном шкафу, которые никому не
давали читать,— ого кппгп.
Потом они переехали в Москву, в квартиру Николая
Антоныча,— и все переменилось. Теперь никто не надеял­
ся, что вдруг откроется дверь — и войдет. Ведь это был
чужой дом, в котором оп никогда не был.

184

ГЛАВА ШЕСТАЯ

СНОВА ПЕРЕМЕНЫ

Быть может, я пе пошел бы к Татариновым, если бы
Катя не пообещала мне показать книги и карты капитана.
Я посмотрел маршрут, и оказалось, что это тот самый зна­
менитый «северо-восточный проход», который некали лет
триста. Наконец шведский путешественник Нордепшельд
прошел его в 1878 году. Без сомнения, это было не очень
просто, потому что минуло еще двадцать пять лет, прежде
чем другой путешественник, Вилышцкий, повторил его
пуп», только в обратном направлении. Словом, все это было
очень интересно, и я решил пойти...
Ничего не переменилось в квартире Татариновых, толь­
ко вещей стало заметно меньше.
Исчезла, между прочим, картина Левитана, которая
мне когда-то так поправилась, — прямая, просторная дорога
в саду и сосны, освещенные солнцем. Я спросил у Катя,
куда она делась.
— Подарили,— коротко отвечала Катя.
Я промолчал.
— Николаю Антонычу,— вдруг язвительно добавила
Катя,— он обожает Левитана.
Должпо быть, Николаю Антонычу подарили пе только
Левитана, потому что в столовой вообще стало как-то пу­
стовато. Ио морской компас по-прежнему стоял на своем
месте, и стрелка по-прежнему показывала па север.
Никого не было — нп Марьи Васильевны, пи старушки.
Потом старушка пришла. Я слышал, как опа раздева­
лась в передней и жаловалась Кате, что все опять стало
дорого: капуста шестнадцать копеек, телятина тридцать
копеек, поминанье сорок копеек, яйца рубль двадцать
копеек.
Я засмеялся и вышел в переднюю:
— Нина Капитоновна, а лимон?
Она обернулась с недоумением.
— Лимон мальчишки не утащили?
— Саня! — сказала Нина Капитоновна и всплеснула
руками.
Она потащила меня к окну, осмотрела со всех сторон
и осталась недовольна.
— Короток,— сказала она с огорчением.— Не растешь.
Она побежала в кухню — поставить молоко на при­
мус — ц через песколько минут вернулась обратно.
135

— Лимон вспомнил,— сказала опа и засмеялась.—
Л что ж! И тащат!
Она стала совсем старенькая, согнулась и похудела.
Знакомая безрукавка зеленого бархата висела на ней, ху­
дые плечи торчали. Но у нее по-прежнему был бодрый,
озабоченный вид, а сейчас еще и веселый. Она очень обра­
довалась мне, гораздо больше, чем я думал.
— Говорят, надо сырую гречу есть,— уверенно сказа­
ла она,—и вырастешь. У нас в Энске попик был. Вот ка­
кой! Все гречу ел.
— И вырос? — серьезно спросила Катя.
— Не вырос, а у него голос гуще стал. А прежде был
писклявый-писклявый.
Она засмеялась и вдруг вспомнила о молоке:
— Ах! Убежало!
И она сама убежала.
Мы с Катей долго смотрели на книги и карты капита­
на. Здесь был Нансен — «В стране льда и ночи», потом
«Лоции Карского моря» и другие. В общем, книг было не­
много, но все до одной интересные. Очень хотелось попро­
сить что-нибудь почитать, но я, разумеется, прекрасно по­
нимал, что это неудобпо. Поэтому я удивился, когда Катя
вдруг сказала:
— Возьми что-нибудь, хочешь?
— А можпо?
— Можно,— не глядя на меня, отвечала Катя.
Я не стал особенно размышлять, почему именно мне
оказано такое доверие, а принялся, не теряя времени, от­
бирать книги. Ужасно хотелось взять все, но это было не­
возможно, и я отобрал штук пять. Среди них была, между
прочим, брошюра самого капитана. Она называлась: «При­
чины гибели экспедиции Грили».
Я пришел к Татариновым нарочно с таким расчетом,
чтобы не застать Николая Антоныча: в это время всегда
происходило заседание педагогического совета. Но, должно
быть, заседание отменили, потому что он вернулся домой.
Мы с Катей так заболтались, что не слышали звонка, и
вдруг в соседней комнате раздались шаги и солидный ка­
шель. Катя нахмурилась и захлопнула дверь.
Почти в ту же минуту дверь открылась, и Николай Ан­
тоныч появился на пороге.
— Я тысячу раз просил тебя, Катюша, не хлопать так
громко дверьми,— сказал он.— Тебе пора отвыкать от этих
привычек.
136

Конечно, он сразу увидел меня, но ничего не сказал,
только немного прищурил глаза и кивнул. Я тоже кивнул.
— Мы живем в человеческом обществе,— мягко про­
должал Николай Антоныч.— И одной из движущих сил
этого общества является чувство уважения друг к другу.
Ведь ты же знаешь, Катюша, что я не выношу громкого
хлопанья дверьми. Остается подумать, что ты сделала это
нарочно. Но я не хочу этого думать, да, не хочу...
И так далее, и так далее...
Я сразу понял, что он мелет эту галиматью, просто что­
бы позлить Катю. Но прежде, помнится, он не осмеливал­
ся так разговаривать с ней.
Он ушел наконец, но нам уже расхотелось смотреть
книги капитана. Кроме того, все время, пока Николай Ан­
тоныч говорил, Катя стояла спиной к столу, на котором
лежали книги. Он ничего не заметил. Но я-то понял, в чем
дело: он не должен знать, что она позволила мне взять эти
книги!
Словом, настроение было испорчено, и я стал собирать­
ся домой. Жаль, что я не ушел в ту же минуту! Я замеш­
кался, прощаясь с Катей, и Николай Антоныч вернулся.
— Возможно, что ты обиделась, Катюша,— начал он
снова.— Напрасно! Ты, без сомнения, отлично знаешь, что
я желаю тебе добра и как человек и как педагог.
Он мельком взглянул на меня, сморщился и неприятно
потянул носом воздух.
— Другое дело, если бы ты была для меня совершенно
чужим человеком! Но ты — дочь моего покойного любимо­
го брата. Ты — дочь человека, которому я пожертвовал
всем: не только всем своим достоянием, но, можно сказать,
и самой жизнью.
Я подумал, что Николай Антоныч с каждым годом
жертвует покойному брату все больше и больше. Прежде
речь шла только о поддержке «как нравственной, так и ма­
териальной». Теперь, оказывается, он отдал ему всю жизнь.
— Вот почему,— продолжал Николай Антоныч,— я го­
тов тысячу раз повторять тебе одно и то же, Катюша!
Я устал после трудового дня, я имею право па отдых, а вот
видишь же,— говорю с тобой, стараюсь внушить тебе то,
что ты давно должна была усвоить сама как по возрасту,
так и по развитию.
Катя молчала.
Я видел, как ей это трудно! Но у нее была сильная воля.
Я не мог уйти, прежде чем он кончит. Кроме того, при137

шлось бы уйти без книг. Поэтому я сел. Я вовсе не думал
его обидеть, а просто устал стоять. По оп обозлился.
— Я напомню тебе, Катюша,— ровным, мягким голо­
сом продолжал он,—одну известную римскую поговорку:
«Скажи мио, кто твой друг, п я скажу, кто ты>>. Если ты
считаешь возможным водить дружбу с человеком, которо­
му не приходит в голову, что, прежде чем сесть, оп должен
предложить стул своему педагогу, тогда...
И Николай Антоныч беспомощно раскинул руки.
Я немного смутился — именно потому, что сделал это,
вовсе пе думая его обидеть. По тут пе выдержала Катя!
— Это мое дело, с кем я дружу! — быстро ответила опа
и покраснела.
Надо полагать, что Пина Капитоновна была где-нибудь
поблизости, может быть, даже за дверью, потому что, как
только Катя сказала это, опа сейчас же вошла п захлопо­
тала, захлопотала. Молоко вскипело, не хочет ли Николай
Антоныч кофе? А то опа только что с базара пришла и до
обеда далеко... Похоже было, что ей пе в первый раз при­
ходится прекращать эти ссоры. Катя слушала ее, упрямо
опустив голову, Николай Антоныч — вежливо, по снисхо­
дительно...
Я дождался, пока они ушли, и простился с Катей.
Я вернулся домой с тяжелым чувством. Мне было жаль
их — Марью Васильевну, старушку и Катю.
Перемены в доме Татариновых ужасно пе понрави­
лись мне.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ.
ВАЛЬКИНЫ ГРЫЗУНЫ. СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Это был последний год в школе, п, по правде говоря,
нужно было заниматься, а пе ходить па каток пли в гости.
По некоторым предметам я шел хорошо, например по ма­
тематике и географии. А по некоторым — довольно плохо,
например по литературе.
Литературу у пас преподавал Лихо — очень глупый че­
ловек, которого вся школа называла Лпхосел. Он всегда
ходил в кубанской шапке, и мы рисовали эту шапку па до­
ске, и в ней проекцией — ослиные уши. Лихо меня пе лю­
бил, и вот ио каким причинам.
138

Во-первых, он однажды диктовал что-то п сказал: «Обстрактно». Я поправил его, мы заспорили, и я предложил
запросить Академию наук. Оп обиделся.
Во-вторых, большинство ребят составляли свои сочи­
нения пз книг и статей — прочтет критику и спишет. А я
так не любил. Я сперва писал сочинение, а потом читал
критику. Вот это-то и пе нравилось Лихо! Оп надписывал:
«Претензия па оригинальничанье. Слабо!» Оп, разумеется,
хотел сказать —па оригинальность. Кто же станет претен­
довать на оригинальничанье? Словом, я боялся, что ио ли­
тературе у меня в году будет «плохо».
Для последнего, «выпускного» сочинения Лихо предло­
жил нам несколько тем, из которых самой иптереспоп по­
казалась мне «Крестьянство в послеоктябрьской литера­
туре». Я принялся за нее с жаром, но скоро остыл — воз­
можно, что из-за кппг, которые дала мне Катя. После этих
кппг мое сочинение начинало казаться мне дьявольски
скучным.
Мало сказать, что это были просто интересные книги!
Это были книги Катиного отца, полярного капитана, без
вести пропавшего среди снега и льда, как пропали Франк­
лин, Андрэ и другие.
Никогда в жизни я так медленно пе читал. Почти на
каждой странице были пометки, некоторые строчки под­
черкнуты, па полях вопросительные и восклицательные
знаки. То капитан был «совершенно согласен», то «совер­
шенно несогласен». Он спорил с Напсепом —это меня по­
разило. Он упрекал его в том, что, не дойдя до полюса
каких-нибудь четырехсот километров, Нансен повернул к
земле. 11а карте, приложенной к книге Нансена, крайняя
северная точка его дрейфа была обведена красным каран­
дашом. Видимо, эта мысль очень занимала капитана, пото­
му что оп неоднократно возвращался к ней па полях другпх книг. «Лед сам решит задачу»,— было написано вдоль
одной страницы. Я перевернул ее — и вдруг листок пожел­
тевшей бумаги выпал из книги. Он был исписан той же
Рукой.
Вот он:
«...Человеческий ум до того был поглощен этой задачей,
что разрешение ее, несмотря на суровую могилу, которую
путешественники по большей части там находили, сдела­
лось сплошным национальным состязанием. В этом состя­
зании участвовали почти все цивилизованные страны, и
только не было русских, а между тем горячие порывы у
139

русских людей к открытию Северного полюса проявлялись
еще во времена Ломоносова и не угасли до сих пор. Амунд­
сен желает во что бы то ни стало оставить за Норвегией
честь открытия Северного полюса, а мы пойдем в этом году
и докажем всему миру, что и русские способны на этот
подвиг».
Должно быть, это был отрывок из какого-то доклада,
потому что па обороте стояла надпись: «Начальнику Глав­
ного Гидрографического управления», и дата: «17 апреля
1911 года».
Стало быть, вот куда метил Катин отец! Он хотел, как
Нансен, пройти возможно дальше на север с дрейфующим
льдом, а потом добраться до полюса на собаках. По при­
вычке я подсчитал, во сколько раз быстрее он долетел бы
до полюса на самолете.
Непонятно было только одно: летом 1912 года шхуна
«Св. Мария» вышла из Петербурга во Владивосток. При
чем же здесь Северный полюс?
На другой день, еще до завтрака, я побежал в швей­
царскую и позвонил Кате:
— Катька, разве твой отец отправился на Северный
полюс?
Должно быть, она не ожидала такого вопроса, потому
что я услышал в ответ удивленное, сонное мычание. По­
том она сказала:
— П-н-пет. А что?
— Ничего. Он хотел от крайней точки Нансена добрать­
ся до полюса на собаках. Эх, ты!
— Почему «эх, ты»?
— О своем отце таких вещей не знаешь... Ты сегодня
свободна?
— Иду с Киркой в Зоопарк.
Гм... в Зоопарк! Валька давно звал меня в Зоопарк по­
смотреть его грызунов, и это было просто свинство, что я
до сих пор не собрался.
Я сказал Кате, что встречу ее у входа.
Кирка была та самая Кирен, которая когда-то читала
«Дубровского» и доказывала, что «Маша за него вышла».
Она стала теперь огромной девицей, с белокурыми коса­
ми, завязанными вокруг головы. По-прежнему она смот­
рела Кате в рот и слушалась каждого слова. Только инот
гда вместо возражений она начинала хохотать, и так не­
ожиданно громко, что все вздрагивали, а Катя привычным
терпеливым жестом затыкала уши.
140

Я условился с Валькой, что оп встретит пас у входа,
но его почему-то пе было, а брать билеты было просто
глупо, раз он хвастался, что может провести нас бес­
платно.
Наконец он пришел. Он покраснел, когда я знакомил
его с девицами, и пробормотал, что боится, что «грызуны —
это вам неинтересно». Катя вежливо возразила, что, на­
против, очень интересно, если судить о грызунах по той
речи, которую он произнес в защиту Евгения Онегина.
И мы чинно прошли мимо сторожа, которому Валька три
раза сказал, что он — сотрудник лаборатории эксперимен­
тальной биологии и что это «к нему».
Тогда Зоопарк был не то, что теперь. Многие отделения
были закрыты, а другие представляли собой самые обыкно­
венные, покрытые снегом поля. Валька сказал, что на
этих полях живут песцы, что у них есть норы и так далее.
Но мы не видели никаких песцов и вообще ничего, кроме
снега, так что пришлось поверить Вальке на слово.
Ему не терпелось показать нам своих грызунов, и он
не дал нам посмотреть тигра, слона и других интересных
зверей, а через весь Зоопарк потащил к какому-то грязно­
ватому дому.
В этом доме жили Валькины грызуны. Не знаю, что
каждый из нас понимал под этим словом. Во всяком слу­
чае, мы сделали вид, что так и думали, что грызуны — это
обыкновенные мыши.
Их было очень много, и все они были чем-то зараже­
ны, как с гордостью объявил нам Валька. Он сказал, что
в его ведении находятся также и летучие мыши и что он
кормит их с рук червяками. В общем, это было довольно
интересно, хотя в доме страшно воняло, а Валька все гово­
рил и говорил без конца.
Мы слушали его с уважением. Особенно Кирен. Потом
ее вдруг затрясло, и она сказала, что ненавидит мышей.
— Дура! — тихо сказала ей Катя.
Кирен засмеялась.
— Нет, правда, гадость! — сказала она.
Валька тоже засмеялся. Я видел, что он обиделся за
своих мышей. Мы поблагодарили его и двинулись дальше.
— Вот скука! Посмотрим хоть обезьян,— предложила
Кирен.
И мы пошли смотреть обезьян.
Вот где была вонь! И не сравнить с Валькиными гры­
зунами! Кирен объявила, что не будет дышать.
141

— Эх, ты! А как же сторожа? — спросила Катя.
И мы посмотрели па сторожа, который стоял у клеток
с глупым, по значительным видом.
Это был Гаер Кулий! С минуту я сомневался — ведь я
его больше восьми лет не видел. Но вот ои выступил впе­
ред и сказал своим густым, противным голосом:
— Обезьяна-макака...
Он!
Я посмотрел на него в упор, но оп меня пе узнал. Оп
постарел, пос стал какой-то утиный. 11 кудри были уже не
те — редкие, грязные, седые. От прежнего молодцеватого
Гаера остались только усы кольцами да угри.
— На груди п брюхе животного,—продолжал Гаер с
хорошо знакомым мне назидательно-угрожающим видом,—
вы найдете сосцы, известпые как органы молочного разви­
тия их них детей.
Он, оп! Мне стало смешно, и Катя спросила мепя, по­
чему я улыбаюсь. Я шепнул:
— Взгляни-ка на него.
Она посмотрела.
— Знаешь, кто это?
- Ну!
— Мой отчим.
— Врешь!
— Честное слово.
Опа недоверчиво подняла брови, потом замигала и ста­
ла слушать.
— В следующей клетке вы найдете человекообразно­
го обезьяну-гиббона, поражающего сходством последне­
го с человеком. У этого гиббона бывает известное по­
мраченье, когда он как бешеный носится по своему поме­
щению!
Бедный гиббон! Я вспомнил, как и па мепя находило
«помраченье», когда этот подлец начинал свои бесконеч­
ные разговоры.
Я взглянул па Катю и Киру. Конечно, опи подумают,
что я сошел с ума! Но я перестал бы себя уважать, если
бы прозевал такой случай.
— Палочки должны быть поинндикулярны,—сказал я
негромко.
Он покосился па меня, по я сделал вид, что рассматри­
ваю гиббона.
— В следующей клетке,—продолжал Гаер,—вы най­
дете бесхвостую мартышку из Гибралтара. 11о развитию
142

она как дети. Опа имеет карман во рту, куда обыкновенно
кладет про запас лакомые куски пищи.
— Ну, попятно,— сказал я,— каждому охота схватить
лакомый кусок. Но можно ли назвать подобный кусок
обеспечивающим явлением — это еще вопрос.
Я сам ле ожидал, что помню паизусть эту чушь. Кирка
прыснула. Гаер замолчал п уставился на меня с глупым,
по подозрительным видом. Какое-то смутное воспоминание,
казалось, мелькнуло в его тупой башке... Но оп не узнал
мепя. Еще бы!
— Мы их обеспечиваем,— уже другим, угрюмо-дело­
вым тоном сказал оп.— Каждый день жрут и жрут. Чело­
век иной не может столько сожрать, как такая тварь.
Оп спохватился.
— Посмотрите на ппх сзаду,—продолжал,—п вы уви­
дите. что эта область является у них пепормально красной.
Ото не кожа, а твердая кора, вроде мозоль.
— Скажите, пожалуйста,— спросил я очень серьезно,—
а бывают говорящие обезьяны?
Кирен засмеялась.
— Не слыхал,— недоверчиво возразил Гаер. Он не мог
понять, смеюсь я пли говорю серьезно.
— Мне рассказывали об одной обезьяне, которая слу­
жила на пароходной пристани,—продолжал я,—а потом
ее выгнали, и опа занялась воспитанием детей.
Гаер снисходительно улыбнулся:
— Каких детей?
— Чужих. Она била их подставкой для сапог,— продол­
жал я, чувствуя, что у мепя сердце застучало от этих вос­
поминаний,— особенно девочку, потому что мальчик, чего
доброго, мог бы дать н сдачи.
Я говорил все громче. Гаер слушал, открыв рот. Вдруг
оп испуганно захлопнул рот и заморгал, заморгал...
— После обеда пужпо было благодарить се...— Я от­
махнулся от Киры, которая испуганно схватила меня за
локоть.— Хотя эта подлая обезьяна пе работала, а жила
па чужой счет н только с утра до вечера чистила своп про­
клятые сапожищи. Впрочем, потом она поступила в ба­
тальон смерти и получила за это двести рублен и новую
форму. Опа говорила речи!..—Кажется, я заскрежетал зу­
бами,— А когда этот батальон разгромили, опа удрала из
города и унесла все, что было в доме.
Наверно, я уже здорово орал, потому что Катя вдруг
стала между Гаером и мной.
143

Гаер пробормотал что-то и прислонился к клетке. Он
узнал меня. Губы у него так и заходили.
— Саня! — повелительно сказала Катя.
— Подожди! — Я отстранил ее.— И это счастье, что он
удрал. Потому что я бы его...
— Саня!
Помнится, меня поразило, что он пеожиданно вскрик­
нул и схватился руками за голову. Я опомнился. Неловко
улыбаясь, я посмотрел на Катю. Мне стало стыдно, что я
так орал.
— Пошли,— коротко сказала она.
Мы шли по Зоопарку и молчали. Я видел, что Кирка ис­
пуганно хлопает глазами и держится от меня подальше.
Катя что-то шепнула ей.
— Подлец! — пробормотал я.
Я еще не мог успокоиться:
— Сегодня же передам через Вальку заявление в Зоо­
парк. Зачем они держат такого подлеца? Он белогвардеец.
— Я теперь тебя боюсь,— сказала Катя.— Ты, оказы­
вается, бешеный. Вон, даже губы побелели.
— Это потому, что мне хотелось его убить,— сказал
я.—Ладно, черт с ним. Поговорим о чем-нибудь другом...
Как вам понравились гиббоны?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

БАЛ

При нашей школе была столярная мастерская, и я
работал в ней по вечерам. Как раз в ту пору мы получили
большой заказ на учебные пособия для сельских школ, и
можно было хорошо заработать.
«Крестьянство в послеоктябрьской литературе» было
окончено. Я рассердился и написал его в одну ночь. Но у
меня были и другие долги — например, немецкий, кото­
рого я не любил. Словом, в конце полугодия мы с Катей
только раз собрались на каток — и то не катались. Лед был
очень изрезан: с утра на катке тренировались хоккейные
команды. Мы только выпили чаю в буфете.
Катя спросила меня, написал ли я заявление на отчима.
— Нет, не написал. Но Валька говорит, что его все рав­
но уже нету.
— Где же он?
144

— А черт его знает! Сбежал;
Я видел, что Кате хочется спросить меня, почему я его
так ненавижу, но мне неохота было вспоминать об этом
подлеце, и я промолчал. Она все-таки спросила. Пришлось
рассказать — очень кратко — о том, как мы жили в Энске,
как умер в тюрьме отец и мать вышла за Гаера. Катя уди­
вилась, что у меня есть сестра.
— Как ее зовут?
— Тоже Саня.
Но еще больше она удивилась, когда узнала, что я ни
разу не написал сестре с тех пор, как уехал из Энска.
— Сколько ей лет?
— Шестнадцать.
Катя посмотрела на меня с негодованием:
— Свинья!
Это действительно было свинство, и я поклялся, что на­
пишу в Энск.
— Когда школу кончу. А сейчас — что ж писать? Я уже
принимался несколько раз. Ну, жив, здоров... Неинте­
ресно.
Это была наша последняя встреча перед каникулами,
потом снова занятия и занятия, чтение и чтение. Я вставал
в шесть часов утра и садился за «Самолетостроение», а ве­
чером работал в столярной,— случалось, что и до поздней
ночи...
Но вот кончилось полугодие. Одиннадцать свободных
дней! Первое, что я сделал,— позвонил Кате и пригласил
ее в нашу школу на костюмированный бал.
В афише было написано, что бал — антирелигиозный.
Но ребята равнодушно отнеслись к этой затее, и только
два или три костюма были на антирелигиозные темы. Так,
Шура Кочнев, о котором пели:
В двенадцать часов по ночам
Из спальни выходит Кочан,—

оделся ксендзом. И очень удачно! Сутана и широкополая
шляпа шли к его длинному росту. Он расхаживал с гроз­
ным видом и всему ужасался. Это было смешно, потому что
он хорошо играл. Другие ребята просто волочили свои
рясы по полу и хохотали.
Катя пришла довольно поздно, и я уже чуть было не
побежал звонить ей по телефону. Она пришла замерзшая,
красная, как бурак, и сразу, еще в раздевалке, побежала
к печке, пока я сдавал ее пальто и галоши.
145

— Вот так мороз,— сказала опа и приложилась щекой
к печке,— градусов двести!
Она была в синем бархатном платье с кружевпым воротппчком, и над косой большой синий бант.
Удивительно, как шел к ней этот байт, п синее платье,
п тоненькая коралловая нитка па шее! Она была такая
крепкая, здоровая н вместе с тем легкая и стройная. Сло­
вом, едва только мы с пей вошли в актовый зал, где уже
начались танцы, как самые лучшие танцоры пашей школы
побросали своих дам и побежали к пей. Впервые в жизни
я пожалел, что не танцую. Но делать нечего! Я сделал вид.
что мне все равно, и пошел ьл артистам, в уборные. Но там
готовились к выступлению, и девочки выгнали меня. Я вер­
нулся в зал. Как раз в это время вальс кончился. Я оклик­
нул Катю. Мы уселись и стали болтать.
— Кто это? — вдруг спросила она с ужасом.
Я посмотрел:
- Где?
— Вон — рыжий.
Ничего особенного, это был только Ромашка! Оп при­
оделся и был в том самом галстуке, который я брал у пего
под залог. На мой взгляд, оп сегодня был совсем недурен.
По Катя смотрела па пего с отвращением.
— Как ты не понимаешь — он просто страшный! —
сказала она.—Ты привык, и поэтому ты пе замечаешь. Он
похож на Урию Типа.
— На кого?
— На Урию Типа.
Я притворился, что зпаю, кто такой Урня Гип, п сказал
многозначительно:
- Л-а.
Но Катю провести было не так просто!
— Эх ты, Диккенса пе читал,— сказала она.— Л еще
считаешься развитым.
— Кто это считает, что я развитой?
— Все. Я как-то разговорилась с одной девочкой из
вашей школы, п она сказала: «Григорьев — яркая индиви­
дуальность». Вот так индивидуальность! Диккенса не
читал.
Я хотел объяснить ей, что Диккенса читал п только пе
читал про Уршо Типа, но в это время опять заиграл ор­
кестр, и наш учитель физкультуры, которого все звали
просто Гоша, пригласил Катю, и я опять остался один.
На этот раз меня пустили к артистам и даже дали работу:
146

загримировать одну девочку под раввина. Это была нелег­
кая задача. Я провозился с ней полчаса, а когда вернулся
в зал, Катя все еще танцевала — теперь уже с Валькой.
В сущности, это была довольно забавная картина: Валька
глаз не сводил со своих пог, как будто это были черт
знает какие интересные вещи, а Катька подталкивала
его, учила па ходу и сердилась. По мне почему-то стало
скучно.
Кто-то нацепил мне на пуговицу помер — играли в поч­
ту. Я сидел, как каторжник, с номером па груди п скучал.
Вдруг пришло сразу два ппсьма: «Довольно притворяться.
Скажите аткровенно, кто вам нравится. Пиши ответ
№ 140». Так и было написано: «аткровенно». Другое было
загадочное: «Григорьев — яркая индивидуальность, а Дик­
кенса не читал». Я погрозил Катьке. Опа засмеялась, бро­
сила Вальку и села рядом со мной.
— У вас весело,— сказала она,— только очень жарко.
Что — теперь станешь учиться танцевать?
Я сказал, что пе стану, п мы пошли в наш класс. Там
было устроено что-то вроде фойе: по углам стояли бута­
форские кресла из трагедии «Настал час», п лампочки
были обернуты красной п синей бумагой. Мы сели па мою
нарту — последнюю в правой колонне. Не помню, о чем мы
говорили, о чем-то серьезном,—- кажется, о говорящем кино.
Катя сомневалась в этой затес, п я в доказательство при­
вел ей какие-то данные сравнительной быстроты звука и
света.
Она была совершенно синяя — над нами горела синяя
лампочка, н, должно быть, поэтому я так осмелел. Мне дав­
но хотелось поцеловать ее, еще когда она только что при­
шла замерзшая, раскрасневшаяся, и приложилась к печке
щекой. Но тогда это было невозможно. А теперь, когда она
была синяя,— возможно. Я замолчал па полуслове, закрыл
глаза и поцеловал ее в щеку.
Ого, как опа рассердилась!
— Что это значит? — спросила она грозно.
Я молчал. У меня билось сердце, и я боялся, что сейчас
опа скажет: «мы незнакомы» или что-нибудь в этом роде.
— Свинство какое! — сказала она с негодованием.
— Пет, не свинство,— возразил я растерянно.
С минуту мы молчали, а потом Катя попросила меня
принести воды. Когда я вернулся с водой, она прочитала
мне целую лекцию. Как дважды два, она доказала, что я
к ней равнодушен, что «это мне только кажется» п что,
147

если бы на ее месте в данную минуту была другая девуш­
ка, я бы и ее поцеловал.
— Ты просто стараешься себя в этом уверить,— сказа­
ла она убежденно,— а на самом деле — ничего подобного!
Она допускала, что я не хотел ее обидеть. Ведь верно
же? Но все-таки мне не следовало так поступать именно
потому, что я только обманываю себя, на самом деле ниче­
го не чувствую...
— Никакой любви,— прибавила она, помолчав, и я по­
чувствовал, что она покраснела.
Вместо ответа я взял ее руку и провел ею по своему
лицу, по глазам. Она не отняла, и несколько минут мы
сидели молча на моей парте в полутемном классе. Мы си­
дели в классе, где меня спрашивали и я «плавал», где я
стоял у доски и доказывал теоремы,— на моей парте, в
которой еще лежали скомканные Валькины шпаргалки.
Это было странно. Но как хорошо! Не могу передать, как
мне было хорошо в эту минуту!
Потом мне показалось, что кто-то громко дышит в углу.
Я обернулся и увидел Ромашку. Не знаю, почему он так
громко дышал, но у него был необыкновенно подлый вид.
Разумеется, он сразу понял, что мы заметили его. Он чтото пробормотал и подошел к нам с вялой улыбкой:
— Григорьев, что ж ты мепя не познакомишь?
Я встал. Должно быть, у меня был не особенно привет­
ливый вид, потому что он испуганно заморгал и вышел.
Это было довольно смешно, что он сразу так испугался.
Мы оба прыснули, и Катя сказала, что он похож не только
на Урию Типа, но еще на сову, рыжую, с крючковатым но­
сом и круглыми глазами. Она угадала: Ромашку в классе
иногда дразнили совой. Мы вернулись в зал.
Шурка Кочнев встретил нас на пороге и комически
ужаснулся. Я познакомил его с Катей, и он благословил
ее, как настоящий ксендз, и даже сунул к губам дрожа­
щую руку.
Танцы уже кончились, и началось концертное отделе­
ние — отрывки из «Ревизора», которого репетировал наш
театр. Мы сидели с Катей в третьем ряду, но ничего не
слышали. По крайней мере, я. По-моему, и она тоже.
Я шепнул ей:
— Мы еще поговорим. Хорошо?
Она серьезно посмотрела на меня и кивнула.

148

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ. БЕССОННИЦА

Не в первый раз случалось со мной, что жизнь, ко­
торая шла одним путем — скажем, по прямой,-— вдруг де­
лала крутой поворот, и начинались «бочки» и «иммельманы».
Так было, когда восьмилетним мальчиком я потерял
монтерский нож возле убитого сторожа на понтонном мо­
сту. Так было, когда в распределителе Наробраза я начал
со скуки лепить лясы. Так было, когда я оказался случай­
ным свидетелем «заговора» против Кораблева и был с по­
зором изгнан из дома Татариновых. Так было и теперь,
когда я снова был изгнан,— и на этот раз навсегда!
Вот как начался очередной поворот. Мы с Катей назна­
чили свидание на Оружейном, у жестяной мастерской,—
и она не пришла.
Все не ладилось в этот печальный день! Я удрал с до­
полнительных занятий,— это было глупо, потому что Лихо
обещал после занятий раздать домашние сочинения. Мне
хотелось обдумать наш разговор. Но где тут думать, если
через несколько минут я замерз, как собака, и только и
делал, что зверски топал ногами и хватался за нос да
за уши!
И все-таки это было дьявольски интересно. Как не­
обыкновенно все изменилось со вчерашнего дня! Вчера,
например, я мог бы сказать: Катька — дура! А сегодня —
нет. Вчера я выругал бы ее за опоздание, а сегодня — нет.
Но еще интереснее было думать о том, что это и есть та
самая Катька, которая когда-то спросила меня, читал ли
я «Елену Робинзон», которая взорвала лактометр и за это
получила от меня по шее. Она ли это?
«Она!» — подумал я весело.
Но опа была теперь не она, и я — не я.
Однако прошел уже целый час. Тихо было в переулке,
только маленький носатый жестянщик несколько раз вы­
ходил из своей мастерской и смотрел на меня с пугливым,
подозрительным видом. Я повернулся к нему спиной, ио
это, кажется, только усилило его подозрения.
Я перешел на другую сторону, а он все стоял на пороге
в клубах пара, как бог на потолке энского собора. При­
шлось спуститься вниз, к Тверской...
Уже пообедали, когда я вернулся в школу. Я пошел на
кухню погреться и получил от повара нагоняй и тарелку
149

теплой картошки. Я молча съел картошку и отправился
искать Вальку. Но Валька был в Зоопарке. Мое сочипелпе
Лихо отдал Ромашке.
Я был расстроен л поэтому не обратил впимашш на то,
с каким волнением встретил меня Ромашка. Он просто
завертелся, когда я вошел в библиотеку, где мы имели
обыкновение учить уроки.
Несколько раз он засмеялся без всякой причины и по­
спешно отдал мне сочинение.
— Вот Лихосел так Лихосел,—сказал он заискиваю­
ще.— Ла твоем месте я бы пожаловался.
Я перелистал свою работу. Вдоль каждой страницы
шла красная черта, а в конце было написано: «Идеализм.
Чрезвычайно слабо».
Я равнодушно сказал: «Дурак», захлопнул тетрадь и
вышел. Ромашка побежал за мной. Удивительно, как оп
юлил сегодня: забегал вперед, заглядывал мпе в лицо!
Должно быть, оп был рад, что я провалился со своим сочи­
нением. Мпе и в голову не приходила истинная причина
его поведения.
— Вот так Лихосел,—все повторял он.—Хорошо про
пего Шура Кочиев сказал: «У пего голова как кокосовый
орех: снаружи твердо, а внутри жидко».
Оп неприятно засмеялся и опять забежал вперед.
— В ди ты к черту! — сказал я сквозь зубы.
Оп отстал наконец...
Еще ребята не вернулись из культпохода, а я уже был
в постели. Но, пожалуй, мпе не следовало ложиться так
рано. Сон прошел, чуть только я закрыл глаза и повернул­
ся на бок.
Это была первая бессонница в моей жизни. Я лежал
очень спокойно и думал. О чем? Кажется, обо всем па
свете!
О Кораблеве — как я завтра отнесу к нему сочинение
и попрошу прочитать. О жестянщике, который принял
меня за вора. О книге Катиного отца «Причина гибели экс­
педиции Грили».
Но о чем бы я пи думал — я думал о пей! Я иачппал
дремать н вдруг с такой нежностью вспоминал ее, что даже
дух захватывало и сердце начинало стучать медленно и
громко. Я видел ее отчетливее, чем если бы она была ря­
дом со мной. Я чувствовал иа глазах ее руку.
«Ну ладно — влюбился так влюбился. Давай-ка, брат,
спать»,— сказал я себе.
150

Но теперь, когда так чудно стало на душе, жалко было
спать, хотя и хотелось немного. Я уснул, когда начинало
светать п дядя Петя ворчал в кухне па Махмета, нашего
котенка.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
НЕПРИЯТНОСТИ

Первое свидание и первая бессонница — эго была
все-таки еще прежняя, хорошая жизнь. Но на другой день
начались неприятности.
После завтрака я позволил Кате — и неудачно. Подо­
шел Николаи Антоныч:
— Кто ее спрашивает?
— Знакомый.
— А именно?
Я молчал.
- Пу-с?
Я повесил трубку...
В одиннадцать часов я засел в овощпой лавке, из кото­
рой была видна вся Тверская-Ямская. На этот раз никто
не принимал меня за вора. Я делал вид, что звоню по теле­
фону, покупал моченые яблоки, стоял у дверей с равнодуш­
ным видом. Я ждал Нилу Капитоновну. По прежним годам
я знал, когда она возвращается с базара. Наконец она по­
казалась — маленькая, сгорбленная, в своем зеленом бар­
хатном пальто-салопе, с зонтиком — в такой мороз! — с не­
изменной кошелкой.
— Пипа Капитоновна!
Она сурово взглянула па меня п, пи слова ие сказав,
пошла дальше. Я изумился.
— Пипа Капитоновна!..
Она поставила кошель на землю, выпрямилась и по­
смотрела па меня с негодованием.
— Вот что, голубчик мой,—сказала она строго.—Я па
тебя, по старой памяти, ие сержусь. Но только чтобы я
тебя не видела и не слышала.
Голова у нее помного тряслась.
— Ты — сюда, а мы — туда! И чтобы не писал, не зво­
нил! Вот уж могу сказать: не думала я! Видно, ошиблась!
Опа подхватила кошель, и — хлоп! — калитка закры­
лась перед самым моим носом.
451

Открыв рот, я смотрел ей вслед. Кто из нас сошел с
ума: я или она?..
Это был первый неприятный разговор. За ним последо­
вал второй, а за вторым — третий.
Возвращаясь домой, я встретил у подъезда Лихо.
Вот уж когда не время было говорить с ним о моем сочи­
нении!
Мы вместе поднимались по лестнице: он, как всегда,
закинув голову, глупо вертя носом, а я — испытывая
страшное желание ударить его ногой.
— Товарищ Лихо, я получил сочинение,— вдруг ска­
зал я.— Вы пишете: «Идеализм». Это уже не оценка, а об­
винение, которое нужно сперва доказать.
— Мы поговорим потом.
— Нет, мы поговорим сейчас,— возразил я.— Я комсо­
молец, а вы меня обвиняете в идеализме. Вы ничего не
понимаете!
— Что, что такое? — спросил он и нахмурился.
— Вы не имеете понятия об идеализме,— продолжал я,
замечая с радостью, что с каждым моим словом у него
вытягивается морда.—Вы просто не знали, чем бы меня
поддеть, и поэтому написали: «Идеализм». Недаром про
вас говорят...— Я остановился на секунду, почувствовав,
что сейчас скажу страшную грубость. Потом все-таки ска­
зал: — Что у вас голова как кокосовый орех: снаружи
твердо, а внутри жидко.
Это было так неожиданно, что мы оба остолбенели. По­
том он раздул ноздри и сказал коротко и зловеще:
— Так?!
И быстро ушел.
Ровно через час после этого разговора я был вызвап
к Кораблеву. Это был грозный признак: Кораблев редко
вызывал к себе на квартиру.
Давно не видел я его таким сердитым. Опустив голову,
он ходил по комнате, а когда я вошел, посторонился с ка­
ким-то отвращением.
— Вот что! — У пего сурово вздрогнули усы,—Хоро­
шие сведения о тебе! Приятно слышать!
— Иван Павлыч, я вам сейчас все объясню,— возра­
зил я, стараясь говорить совершенно спокойно.— Я не лю­
блю критиков, это правильно. Но ведь это еще не идеа­
лизм! Другие ребята все списывают у критиков, и это ему
нравится. Пусть он прежде докажет, что я — идеалист. Он
должен знать, что это для меня — оскорбление.
152

Я протянул Кораблеву тетрадку, но он даже не взгля­
нул на нее.
— Тебе придется объяснить свое поведение на педаго­
гическом совете.
— Пожалуйста!.. Иван Павлыч,— вдруг сказал я,— вы
давно были у Татариновых?
— А что?
— Ничего.
Кораблев посмотрел мне прямо в глаза.
— Ну, брат,— спокойно сказал он,— я вижу, ты не­
спроста нагрубил Лихо. Садись и рассказывай. Только, чур,
не врать.
И родной матери я не рассказал бы о том, что влюбил­
ся в Катю и думал о ней целую ночь. Это было невозмож­
но. Но мне давно хотелось рассказать Кораблеву о переме­
нах в доме Татариновых,— о переменах, которые так ие
понравились мне.
Он слушал меня, расхаживая из угла в угол. Время от
времени он останавливался и оглядывался с печальным вы­
ражением. Вообще мой рассказ, кажется, расстроил его.
Один раз он даже взялся рукой за голову, но спохватился
и сделал вид, что гладит себя по лбу.
— Хорошо,— сказал он, когда я попросил его позво­
нить к Татариновым и выяснить, в чем дело.—Я сделаю
это. А ты зайди через час.
— Иван Павлыч, через полчаса!
Он усмехнулся — печально и добродушно...
Я провел эти полчаса в актовом зале. Паркет в актовом
зале выложен елочкой, и, когда я шел от окон к дверям,
темные полоски казались светлыми, а светлые — темны­
ми. Солнце светило вовсю, у широких окон медленно кру­
жились пылинки. Как все хорошо! И как плохо!
Когда я верпулся, Кораблев сидел на диване и курил.
Мохнатый зеленый френч, который он всегда надевал, ко­
гда чувствовал себя плохо, был накинут па плечи и, мяг­
кий ворот рубахи расстегнут.
— Ну, брат, папрасно ты просил меня звонить,— ска­
зал он.— Я теперь знаю все твои тайны.
— Какие тайны?
Он посмотрел на меня, как будто впервые увидел.
— Только нужно уметь их хранить,— продолжал он.—
А ты не умеешь. Сегодня, например, ты ухаживаешь за
кем-нибудь, а завтра об этом знает вся школа. И хорошо
еще, если только школа.
153

Должно быть, у меня был очень глупый вид, потому
что Кораблев невольно усмехнулся — впрочем, едва замет­
но. По меныпеи мере двадцать мыслей сразу пронеслись в
моей голове. «Кто это сделал? Ромашка! Я его убью! Так
вот почему Катя не пришла! Вот почему старушка меня
прогнала!»
— Иван Павлыч, я ее люблю! — сказал я твердо.
Оп развел рукам if.
— Мне все равно, пускай об этом говорит вся школа!
— Ну, школа-то— пожалуй,— сказал Кораблев.— По
вот что говорят Марья Васильевна и Инна Капитоновна,
это зобе не все равно, нс правда ли?
— Нет, тоже все равно! — возразил я с жаром.
— Позволь, но тебя, кажется, выгнали вон нз дома?
— Из какого дома? Это не ее дом. Она только и меч­
тает, что кончит школу п уйдет из этого дома.
— Позволь, позволь... Значн'1, что же? Ты собрался
жениться?
Я немного опомнился:
— Это никого не касается!
— Разумеется...— поспешно сказал Кораблев.— Но, по­
нимаешь, я боюсь, что это не так просто. Нужно все-таки
и Катю спросить. Может быть, она еще и не собирается
замуж. Во всяком случае, придется подождать, пока она
вернется из Энска.
— A-а,— сказал я очень спокойпо.— Они отправили ее
в Энск? Прекрасно.
Кораблев снова посмотрел па меня — на этот раз с не­
скрываемым любопытством.
— У иее заболела тетка, и опа поехала ее проведать,—
сказал оп.—Она поехала па несколько дней и к началу
занятий вернется. По этому поводу, кажется, не стоит вол­
новаться!
— Я не волнуюсь, Иван Павлыч. Л что касает­
ся Лихо,— если хотите, я перед ним извинюсь. Только
пускай и оп возьмет назад свое заявление, что я идеа­
лист...
Как будто ничего не случилось, как будто Катю пе от­
правили в Энск, как будто я не решил убить Ромашку,—
мы минут пятнадцать спокойно говорили о моем сочине­
нии. Потом я простился, сказал, что, если можно, завтра
снова зайду, и ушел.

154

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ЕДУ В ЭНСК

Убить Ромашку! Я ни минуты не сомневался в том,
что оп это сделал. Кто же еще! Оп сид,ел в фойе и видел,
как я поцеловал Катю.
С ненавистью поглядывая на его кровать и ночной сто­
лик, я полчаса ждал его в спальне. Потом пагшсал запи­
ску, в которой требовал объяснений и грозил,, что в против­
ном случае перед всей школой назову его подлецом. Потом
разорвал записку и отправился к Вальке в Зоопарк.
Конечно, он был у своих грызунов! В грязном халате,
с карандашом за ухом, с большим блокнотом под мышкой,
ом стоял у клетки и кормил из рук летучих мышей. Он
кормил их червями и при этом насвистывал с очень до­
вольным видом. Я окликнул его. Он обернулся с недоуме­
нием, сердито махнул рукой и сказал:
— Подожди!
— Валя, на одну минуту!
— Постой, ты меня собьешь. Восемь, девять, десять...
Он считал червей.
— Вот жадюга! Семнадцать, восемнадцать... двадцать...
— Валька!—взмолился я.
— Выгоню вон! — быстро сказал Валька.
Я с ненавистью посмотрел на летучих мышей. Они
висели вниз головой, лопоухие, с какими-то странными,
почти человеческими мордами. Мерзавцы! Ничего не по­
делаешь! Я должен бьтл ждать, пока они нажрутся.
Наконец! По, гладя себя но носу грязными пальцами,
Валька еще с полчаса записывал что-то в блокнот. Вот
кончилась и эта мука!
— Иди ты к черту! — сказал я ему.— Всю душу вымо­
тал со своими зверями... У тебя есть деньги?
—• Двадцать семьрублей!—с гордостью отвечал
Валька.
— Давай все...
Это было жестоко: я знал, что Валька копит на какихто змей. Но что же делать? У меня было только семнадцать
рублей, а билет стоит ровно вдвое дороже.
Валька слегка заморгал, потом серьезно посмотрел па
меня и вынул деньги.
— Уезжаю.
— Куда?
155

— В Энск.
— Зачем?
— Приеду — расскажу. А пока вот что: Ромашка —
подлец! Ты с ним дружишь, потому что пе знаешь, какой
он подлец. А если знаешь, то ты сам подлец! Вот и все.
До свиданья.
Я был уже одной ногой за дверью, когда Валя оклик­
нул меня — и таким странным голосом, что я мигом вер­
нулся.
— Саня,— пробормотал он,— я с ним не дружу. Во­
обще...
Он замолчал и снова начал сандалить свой нос.
— Это я виноват,— объявил он решительно.— Я дол­
жен был тебя предупредить. Помнишь историю с Корабле­
вым?
— Еще бы мне ее не помнить!
— Ну вот! Это — он.
— Что — он?
— Он пошел к Николаю Антонычу и все ему рассказал.
— Врешь!
Мигом вспомнил я этот вечер, когда, вернувшись от Та­
тариновых, я рассказал Вальке о заговоре против Кораб­
лева.
— Позволь, но ведь я же с тобой говорил.
— Ну да, а Ромашка подслушал.
— Что ж ты молчал?
Валька опустил голову.
— Он взял с меня честное слово...— пробормотал он.—
Кроме того, он грозился, что ночью будет на мепя смот­
реть. Понимаешь, я терпеть не могу, когда на меня смот­
рят ночью. Теперь-то я понимаю, что это ерунда. Это на­
чалось с того, что я один раз проснулся — и вижу: он на
меня смотрит.
— Ты просто дурак, вот что!
— Он записывает в книжку, а потом доносит Николаю
Антонычу,— печально продолжал Валька.—Он меня изво­
дит. Донесет, а потом мне рассказывает. Я уши затыкаю,
а оп рассказывает.
Года три тому назад в школе говорили, что Ромашка
спит с открытыми глазами. Это была правда. Я сам видел
однажды, как он спал, и между веками ясно была видна
полоска глазного яблока — какая-то мутноватая, страшно­
ватая... Это было неприятно — и спит, и не спит! Ромашка
говорил, что он никогда не спит. Разумеется, врал — про156.

сто у него были короткие веки. Но находились ребята, ко­
торые верили ему. Его уважали за то, что он «не спит», и
немного боялись. Должно быть, отсюда пошла и Валькипа
боязнь: ведь он пять лет проспал рядом с Ромашкой, на
соседней койке.
Все это смутно пронеслось в моей голове. «Балда,— по­
думал я.—Хорош естествоиспытатель!»
— Эх ты, тряпка! — сказал я.— Мне сейчас некогда
разговаривать, но, по-моему, об этой книжечке ты должен
написать в ячейку. По правде говоря, я не думал, что он
тебя так оседлал. Сколько «честных» слов ты ему надавал?
— Не знаю...—пробормотал Валька.
— Посчитаем.
Он печально посмотрел на меня...
Из Зоопарка я поехал па вокзал за билетом, а оттуда
в школу.
У меня была хорошая готовальня, и я решил захватить
ее с собой — на всякий случай, чтобы продать, если при­
дется туго.
И вот ко всем моим глупостям прибавилась еще одна —
и я с лихвой за нее расплатился!
В спальне было человек десять, когда я вошел, и, меж­
ду прочим, Таня Величко — девочка из нашего класса.
Все были заняты — кто чтением, кто разговором.
Шура Кочнев изображал нового математика: подняв
руки, он бросался к воображаемой доске и медленно, с до­
стоинством садился. Кругом хохотали. Словом, никто не
обращал внимания на Ромашку, который стоял на коленях
у моей кровати и рылся в моем сундучке.
Эта новая подлость меня поразила. Кровь бросилась
мне в голову, но я подошел к нему ровными шагами и
спросил ровным голосом:
— Что ты ищешь, Ромашка?
Он испуганно поднял на меня глаза, и как я ни был
взволнован, однако заметил, что в эту минуту он необык­
новенно походил на сову: удивительно бледный, с красны­
ми большими ушами.
— Катины письма? — продолжал я.— Хочешь передать
их Николаю Антонычу? Вот они. Получай!
И я с размаху ударил его ногой в лицо.
Все было сказано тихим голосом, и поэтому никто не
ожидал, что я его ударю. Кажется, я двинул его еще два
или три раза. Я бы убил его, если бы не Таня Величко.
Пока мальчики стояли разинув рты, она смело бросилась
157

между нами, вцепилась в меня и оттолкнула с такой си­
лой, что я невольно сел на кровать.
— Ты с ума сошел!
Сквозь какой-то туман я увидел ее лицо и понял, что
она смотрит на меня с отвращением. Я опомнился.
— Ребята, я вахМ все объясню,— сказал я нетвердо.
Но они молчали. Ромашка лежал на полу, закинув го­
лову, н тоже молчал. На щеке у него был синий кровопод­
тек. Я взял сундучок и вышел...
С тяжелым чувством я часа три бродил по вокзалу.
С неприятным, отвратительным чувством я читал газету,
изучал расписание, пил чай в буфете третьего класса. Мне
хотелось есть, по чай показался мне невкусным, бутербро­
ды не лезли в рот,—во рту был такой вкус, как будто я
наелся червей, как Валькины летучие мыши. Я чувство­
вал себя каким-то грязным после этой сцены. Эх, не пужно
было возвращаться в школу! Готовальня? На кой она мне
черт! Неужели не достал бы я па обратный билет у тети
Даши?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
РОДНОЙ ДОМ

Одно впечатление осталось у меня от этого путеше­
ствия по тем местам, где мы с Петькой Сковородниковым
когда-то бродили, воруя и побираясь,— впечатление не­
обыкновенной свободы.
Впервые в жизни я ехал ио железной дороге с железно­
дорожным билетом. Я мог сидеть у окна, разговаривать с
соседями, курить, если бы я вообще курил. Не нужно было
лезть под лавку, когда проходил контролер. С равнодуш­
ным видом, не прерывая разговора, я отдал ему свой билет.
Это было необыкновенное ощущение, какое-то просторное,
хотя в вагоне было довольно тесно. Оно развлекало меня,
и я думал теперь об Энске — о сестре, о тете Даше, о том,
как я свалюсь к ним как снег на голову и как они меня
не узнают.
С этой мыслью я уснул и проспал так долго, что соседи
стали беспокоиться — не умер ли? Но, как видите, я пе
умер.
Как хорошо вернуться в родной город после восьмилет­
ней разлуки! Все знакохмо — и все незнакомо. Неужели это
158

губернаторский дом? Когда-то ои казался мне огромным»
Неужели это Застенная? Разве опа была такая узенькая
и кривая? Неужели это Лопухинскпй бульвар? Но бульвар
утешил меня: за лйпамп вдоль всей главной аллен тяну­
лись прекрасные новые здания. Черные липы были Kai:
будто нарисованы на белом фоне, и черные тени от них
косо лежали на белом снегу — это было очень красиво.
Я быстро шел и па каждом шагу то узнавал старое, то
поражался переменам. Вот приют, в который тетя Даша со­
биралась отдать нас с сестрой; он стал зеленого цвета, и
па стене появилась большая мраморная доска с золотыми
буквами. Я прочел п не поверил глазам. «В этом доме в
1824 году останавливался Александр Сергеевич Пушкин».
Черт возьми! В этом доме! То-то задралп бы носы приют­
ские, если бы они это знали.
А вот и «присутственные места», в которые мы с мамой
когда-то носили прошение! Они стали теперь совсем «не­
присутственными», старинные низкие решетки были сняты
с окоп, п у ворот впсела дощечка: «Дом культуры».
/V вот п Крепостной вал,— сердце у меня застучало.
Гранитная набережная открылась предо мной, п я с тру­
дом узнал в ней наш бедный пологий берег. Но еще боль­
ше меня поразило, что на том месте, где прежде стояли
паши дома, был разбит сквер и няньки с закутанными мла­
денцами, как идолы, сидели на скамейках. Этого я не ожи­
дал. Долго стоял я на Крепостном валу, изучая в немом
изумлении сквер, гранитную набережную и бульвар, вдоль
которого мы некогда играли в рюхи. На месте пустыря,
за которым прежде начинались зады москательных рядов,
стояло теперь высокое серое здание, п у подъезда в огром­
ной шубе расхаживал охранпик. Я подошел к нему.
— Энская электростанция,—важно ответил оп, когда
я показал на здание и спросил, что это за штука.
— Вы, случайно, не знаете, где живет Сковородников?
— Судья?
— Нет.
— Тогда не знаю. У пас один Сковородников — судья.
Я отошел. Может лп быть, что старик Сковородников
стал судьей? Обернувшись, я вновь посмотрел па прекрас­
ное высокое здание, построенное на месте наших нищих
Домов, и решил, что может.
— А каков из себя судья? Высокого роста?
— Высокого.
— Усатый?
159

— Нет, не усатый,— как бы обидясь за Сковороднико­
ва, возразил охранник.
Гм... не усатый? Мало надежды.
— Л где этот судья живет?
— На Гоголевской, в доме бывшем Маркузе.
Я знал этот дом — один из лучших в городе, с львины­
ми мордами по обеим сторонам подъезда. Снова я стал в
тупик. Но делать было нечего, и я пошел на Гоголевскую,
впрочем мало надеясь, что старик Сковородников снял
усы, стал судьей и поселился в таком великолепном доме.
Через полчаса я был на Гоголевской, у дома Маркузе.
Львиные морды постарели за восемь лет, но все-таки это
были еще внушительные, сердитые морды. В нерешитель­
ности стоял я у широкого крытого подъезда. Позвонить;
что ли? Или спросить у милиционера, где адресный стол?:
Кисейные занавески в тети Дашином вкусе виднелись
за окнами.
Я вдруг решился и позвонил.
Мне открыла девушка лет шестнадцати, в синем фла­
нелевом платье, гладко причесанная, с прямым пробором
и смуглая. Смуглая — это меня сбило.
— Здесь живут Сковородниковы?
- Да.
— А... Дарья Гавриловна дома?
— Она скоро придет,— ответила девушка, улыбаясь и
разглядывая меня с любопытством. Она улыбалась совер­
шенно как Саня, но Саня была светлая, с вьющимися коса­
ми и с голубыми глазами. Нет, не Саня.
— Можно подождать?
— Пожалуйста.
Я поставил свой сундучок в передней, снял пальто, и
опа провела меня в большую, светлую комнату, чисто и
даже богато прибранную. Главное место в ней занимал,
рояль — это было ие похоже на тетю Дашу. Но портрет
между вазами голубого стекла, портрет героя, сидящего
на фоне снежных гор в камышовом кресле,— это была уже
как бы сама тетя Даша.
Надо полагать, что я осматривался с довольно глупым,
радостным выражением, потому что девушка глядела на
меня во все глаза. Вдруг она наклонила голову и высоко
подняла брови — совершенно как мать. Я понял, что это.
все-таки Саня.
— Саня? — сказал я не очень уверенно.
Она удивилась:
160

- Да.
— Постой, ты же была белая,—продолжал я дрожа­
щим голосом,—В чем дело? Когда мы жили в деревне, ты
была совершенно белая. А теперь стала какая-то черная.
Она остолбенела, даже открыла рот.
— В какой деревне?
— Когда умер отец,—сказал я и засмеялся.—Эх ты,
забыла! Все забыла! И меня не помнишь!
Язык у меня немного заплетался — должно быть, от ра­
дости. Ведь я все-т.аки очень любил ее и восемь лет не ви­
дел, п она была так похожа на мать.
— Саня? — сказала и она наконец.— Господи! Да ведь
мы думали, что ты давно умер.
Она обняла меня:
— Саня, Саня! Неужели это ты?.. И тети Даши нет...
Да садись же, что ты стоишь? Откуда ты? Когда приехал?
Мы сели рядом, но она сейчас же вскочила и побежала
в переднюю за моим сундучком.
— Да подожди же! Куда ты? Скажи хоть, как ты жи­
вешь? Как тетя Даша?
—А ты-то как? Почему не написал ни разу? Ведь мы
искали тебя. Даже давали объявления в газетах.
— Не читал,— сказал я с раскаянием.
Только теперь я в полной мере оценил, что это была
за подлость — забыть о том, что у меня такая сестра. И та­
кая чудная тетя Даша, которой нельзя было даже сказать,
что я вернулся, потому что она могла умереть от радости,
как мне только что заявила Саня.
— И Петя разыскивал тебя,— продолжала она.— Вот
еще недавно писал в Ташкент. Он думает, что ты живешь
в Ташкенте.
— Петька?
— Ну да.
— Сковородников?
— Ну какой же еще!
— Где он?
— В Москве,— сказала Саня.
Я был поражен:
— Давно ли?
— А вот как вы с ним удрали.
Петька в Москве! Я не мог прийти в себя от изумления.
— Саня, да ведь и я живу в Москве!
— Нуда?
— Честное слово! Как же он? Что делает?
& В. Каверин, т, 3.

161

— Ничего, хорошо. Он в этом году школу кончает.
— Фу, черт! Да ведь и я же!.. У тебя его карточки
нет?
Мне показалось, что Саня пемного смутилась, когда я
спросил о карточке. Она сказала: «Сейчас», вышла и сразу
вернулась, точно вынула Петькину карточку из кармана.
— Послушай, ведь оп красивый! — сказал я и захохо­
тал.— Рыжий?
— Рыжий.
— Фу, черт, как хорошо! Л старик? Как старик? Не­
ужели правда?
— Что — правда?
— Судья?
— Эва! Да он уже пять лет судья.
Мы все спрашивали и перебивали друг друга и снова
спрашив ли.
Потом Саня убежала на кухшо, но я пошел за пей и
сказал, что мне без нее скучпо. Это была святая правда —
без нее мне сразу стало скучно.
Мы поставили самовар, затопили плиту, а потохм прозвепел глухой колокольчик в передней.
— Тетя Даша!
— Ты останься здесь,— сказала шепотом Сапя,— а я
ее подготовлю. Правда, у нее очень сердце плохое...
Опа вышла, и вот я услышал в соседней комнате та­
кой разговор:
— Тетя Даша, ты, пожалуйста, не волнуйся. У меня
очень хорошая новость, так что ты должна* не волповаться,
а наоборот.
— Ну, говори, коза.
— Тетя Даша, ты сегодня пироги раздумала ставить,
а придется.
— Петя приехал?
— Петя-то Петя, да не совсем. Тетя Даша, не вол­
нуешься?
— Нет.
— Честное слово?
— Фу ты! Ну, честное слово.
— Вот кто приехал! — И Саня открыла дверь в кухню.
Замечательно, что тетя Даша узнала меня с первого
взгляда.
— Саня,—тихо сказала она.
Она обняла меля. Потом села и закрыла глаза. Я взял
ее за руку.
1G2

— Голубчик ты мой! Да ты ли это?
— Я, тетя Даша.
— Да пе во спе ли я?
— Пет, тетя Даша.
Но тетя Даша, кажется, ие поверила мне, потому что
снова закрыла глаза, как будто и точно уснула.
— Голубчик ты мой! Жив? Да где же ты был? Ведь
мы тебя по всему свету искали.
— Знаю, тетя Даша. Это я виноват.
— «Виноват»! Господи! Приехал и еще говорит — ви­
новат. Милый ты мой! Да какой же ты молодец стал! Ка­
кой красавец!
Тете Даше я всегда казался красавцем...
Что еще вспомнить, что еще рассказать об этой неза­
бываемой встрече? Разве что тетя Даша вскочила на полу­
слове и сказала Сапе шепотом, с ужасным выражением:
«Пе накормили?» Что я покатился со смеху, увидев зава­
ленный всякой снедыо стол и услышав, что это называется
«закусить перед обедом».
С этой минуты я, кажется, только и делал, что ел. Рас­
сказывал п ел. Потом тетя Даша объявила, что я грязный,
и пришлось влезть в ванну и вымыться. Так прошел день.
К вечеру, намывшийся п объевшийся, я сидел в столо­
вой, а Саня и тетя Даша сидели по правую и левую руку
и смотрели на меня с такой любовью, что мне было совест­
но, честное слово! Потом пришел судья.
Охранник не наврал — старик снял усы. Оп помолодел
лег на десять, и теперь уже трудно было представить, что
он варил мездровый клей и возлагал па него такие на­
дежды.
Он знал, что я вернулся: Саня звонила ему по телефону.
— Пу, блудный сын...— сказал он и обнял меня.— И не
боишься, что я тебе голову сниму? Ах ты прохвост!
Что я мог сказать в свое оправдание? Я только кряк­
нул с раскаянием.
Поздней ночью мы с ним остались одни. Старик желал
знать, что я делал и как жил с тех нор, как уехал из Эпска. Точно как судья, оп строго спрашивал о всех моих
делах — школьных и личных.
Я сказал, что хочу быть летчиком, и он замолчал, на­
долго уставясь па меня из-под густых бровей с длинными,
жесткими волосами.
— Военным летчиком?
— Полярным. А придется — военным.
6*

463

Он замолчал.
— Опасное, но замечательное, интересное дело,— ска­
зал он.
Только одного я ему не рассказал: что приехал в Энск
вслед за Катей. У меня язык не повернулся объявить ему,
что, если бы не Катя, быть может, еще немало времени
прошло, прежде чем я вернулся бы в родной город, в род­
ной дом.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
СТАРЫЕ ПИСЬМА

Я проснулся оттого, что кто-то приоткрыл дверь в сто­
ловую и тихо сказал: «Спит». За стеной осторожно зазвен ла ложечка о стакан, и я понял, что Саня, чтобы не раз­
будить меня, завтракает в кухне. Я решил сейчас же встать
и, кажется, встал. Но неизвестно, сколько времени прошло,
и оказалось, что я не встал, а сплю и только ругаю себя во
сне за то, что не встал.
Словом, я проспал часов до одиннадцати. Саня давно
уже ушла, старик был на службе, а тетя Даша успела уже
«поставить обед», как она мне сообщила.
За чаем она все ужасалась, что я ничего не ем.
— Вот как вас кормят! — сказала она с негодовани­
ем.— Цыган лучше свою лошадь кормил, и то подохла.
— Тетя Даша, я же вчера объелся! Честное слово, до
сих пор живот болит. Тетя Даша, а ведь я вас на старом
месте искал. Дома-то снесли?
— Снесли,— сказала тетя Даша и вздохнула.
Мы поговорили о соседях. Оказывается, Минька, кото­
рый когда-то поразил мое воображение, служит теперь
капитаном на пароходе «Тургенев», бывший «Нептун».
Дядя Миша, староста артели грузчиков, умер в прошлом
году, а сын его — председатель городского Совета. Я рас­
сказал тете Даше о Гаере Кулии. Она ахала и ужасалась.
— Тетя Даша, а ты знаешь Бубепчиковых?
Бубенчиковы были родственниками Нины Капитонов­
ны, и я не сомневался, что Катя поехала к пим.
— Оглашенных-то? Кто их ие знает!
— Почему — оглашенных?
— Их поп оглашал,— сказала тетя Даша.— Они попа
прогнали, и он их огласил. Это давно было, до революции.
Ты еще маленький был. А тебе зачем?
164

— Мне нужпо им привет из Москвы передать,— со­
врал я.
Тетя Даша сомнительно покачала головой:
— Ну, разве привет...
Я знал адрес: собственный дом, у еврейской молельни.
Но молельни теперь не было, и вообще все в городе пере­
менилось, так что найти Бубепчиковых оказалось довольно
трудно. Наконец я остановился перед высоким глухим за­
бором, на котором висела дощечка: «Дом М. Г., Л. Г. и
0. Г. Бубенчиковых. Лапутина, 8».
Калитка была на запоре, но я легко открыл ее и очу­
тился в просторном саду, в глубине которого стоял малень­
кий дом старинного вида, с деревянными колоннами и
лепным орнаментом на фронтоне. Только одна дорожка
вела от ворот — обыкновенная, свежепротоптанная до­
рожка, по которой гуляла коза,— и я с легким сердцем на­
правился по этой дорожке к дому.
Это было именно так, то есть очень просто: я вошел в
сад — еще, помнится, удивился, что он такой красивый,
весь в снегу, ярко освещенный солнцем,— вошел и напра­
вился по дорожке навстречу козе. Коза заблеяла. И вдруг,
как в сказке, все преобразилось! Где-то хлопнула дверь.
Раздался крик, и я увидел, что из дому бежит старуха с
палкой в руке. Возможно, что это была не палка, а кочерга.
— Машенька!
Машенька! — кричала
она,— Свой!
Свой!
Это было приятно — услышать, что я свой. Но радо­
ваться было еще рано. Вторая старуха вышла из дому и,
слегка оскалясь, побежала ко мне. В руках она держала
щетку па колесиках, которой чистят ковры. Без сомнения,
она хотела побить меня этой щеткой.
— Машенька! — вопила первая старуха.— Это свой!
Но, должно быть, коза не верила ей, потому что кри­
чала все громче. Я хотел представиться Бубенчиковым, у
меня была даже заготовлена первая фраза, но при таких
обстоятельствах это показалось мне невозможным.
Я немного постоял и медленно, чтобы не потерять до­
стоинства, направился обратно к воротам.
Злобно бормоча что-то, мрачная старуха прошла вслед
за мной несколько шагов и верпулась.
Вот так штука! На улице мне стало смешно, п, навер­
но, они слышали, как я засмеялся. Это было поразительно,
что они даже ие спросили меня, кто я такой и что мне
нужно. Наверно, подумали, что я забрел к ним в сад по
165

ошибке. Странно было также, что Катя ие вышла из дому
на весь этот переполох. Впрочем, все было странно!
Тетя Даша удивилась, что я так скоро вернулся домой.
— Тетя Даша, а Сапя пришла?
— Она в третьем часу придет.
Я попросил у тети Даши конверт и бумагу и принялся
за письмо. «Напишу Кате, а Сапя отнесет. Авось ее пе так
сурово встретят».
«Катя»,— написал я и задумался. Как всегда в таких
случаях, Петькин письмовник живо припомнился мне:
«Встретя в вас, милостивая государыня, все добродетели
той, которую я так долго оплакивал, почитаю своим долгом
сделаться вашим супругом и дать нежную мать моим ма­
люткам».
Я внезапно захохотал и очень испугал тетю Дашу.
«Катя! — написал я.— Пытался пробиться к тебе, но
отступил, встретив в лице козы и двух бабушек непреодо­
лимую преграду. Как видишь, я в Эиске и очень хочу тебя
видеть. Приходи в Соборный сад часа в четыре. Эту запи­
ску тебе передаст — угадай кто? Моя сестра. Л. Гри­
горьев».
— Тетя Даша, у Петьки были когда-то интересные
книги. Где они, а? Вообще, где у вас книги?
Петькины книги нашлись в Саниной комнате на эта­
жерке. Должно быть, они были не в особенной чести, по­
тому что стояли на самой нижней полке среди всякого
хлама. Мне стало грустно, когда я взял в руки «Страш­
ную ночь, или Необыкновенно чудесные приключения дон­
ского казака в горах Кавказа». Черт знает какой я был
тогда маленький и несчастный!
Пакет, завернутый в желтую, выгоревшую газету, упал
па пол, когда, увлекшись розысками письмовника, я энер­
гично передвинул книги. Это были старые письма! Я мигом
узнал их. Это были письма, которые когда-то вода при­
несла к нам па двор в почтовой сумке. Долгие зимние ве­
чера, когда тетя Даша читала их вслух, припомнились
мпе,— и как чудесны, как необыкновенны показались мпе
эти чтения!
Чужие письма! Кто знает, где теперь эти люди, что
писали их? Вот хоть это письмо, в толстом пожелтевшем
конверте,— быть может, кто-нибудь ночей не спал, все его
дожидался?
Машинальпо я открыл конверт и прочел несколько
строк:
166

«Глубокоуважаемая Мария Васильевна!
Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров.
Четыре месяца тому пазад я, согласно его предписаниям,
покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды...»
Я читал — п не верил глазам. Это было письмо штур­
мана, которое я некогда знал наизусть, которое читал в
поездах между Энском и Москвой! Но совсем другое пора­
зило меня.
«Св. Мария»,— прочитал я дальше,— замерзла еще в
Карском море и с октября 1913 года беспрестанно движет­
ся па север вместе с полярными льдами». «Св. Мария»!
Так называлась шхуна капитана Татаринова.
Я перевернул письмо и начал снова:

«Глубокоуважаемая Мария Васильевна!» — Мария Ва­
сильевна! — «Спешу сообщить Вам, что Иван Льво­
вич...» — Иван Львович! Катю зовут Катерина Ивановна!
Тетя Даша решила, что я сошел с ума, потому что я
вдруг коротко заорал и начал с дьявольской быстротой пе­
ребирать старые письма.
Но я знал, что делал: тетя Даша когда-то читала мне
другое письмо, в котором рассказывалось о жизни во
льдах, о каком-то матросе, разбившемся насмерть, о том,
как лед вырубали в каютах.
— Тетя Даша, а все они тут?
— Господи, да что случилось?
— Ничего, тетя Даша! Тут должна быть одна такая
штука.
Я ие слышал себя. Вот оно:
«Друг мой, дорогая моя, родная Машенька!
Вот уже около двух лет прошло с тех пор, как я по­
слал тебе письмо через телеграфную экспедицию на Югор­
ском Шаре. По как много с тех пор переменилось, я тебе
и передать ие могу! Начать с того, что тогда мы шли сво­
бодно по намеченному курсу, а с октября 1913 года мед­
ленно двигаемся па север вместе с полярными льдами. Та­
ким образом, волей-неволей мы должны были отказаться
от первоначального намерения — пройти во Владивосток
вдоль берегов Сибири. Но пет худа без добра. Совсем дру­
гая мысль теперь занимает меня. Надеюсь, опа не пока­
жется тебе — как пекоторым моим спутникам — детской
или безрассудной...»
167

Здесь кончался первый лист. Я перевернул его, но на
другой стороне ничего нельзя было прочитать, кроме не­
скольких бессвязных слов, чуть сохранившихся среди под­
теков и пятен.
Второй листок начинался с описания шхуны, «...дости­
гающие местами значительной глубины. Среди одного та­
кого поля и стоит наша «Св. Мария», по самый планшир
засыпанная снегом. Временами гирлянды инея срываются
с такелажа и с тихим шуршанием осыпаются вниз. Как
видишь, Машенька, с горя я стал поэтом. Впрочем, у нас
есть и настоящий поэт — наш повар Колпаков. Не­
унывающая душа! Целыми днями он распевает свою
поэму.
Вот тебе четыре строчки на память:
Под флагом матушки России
Мы с капитаном в путь пойдем
И обогнем брега Сибири
Своим красавцем кораблем.

Я пишу и перечитываю свое бесконечное письмо и
снова пишу и вижу, что просто болтаю с тобой, а нужно
сказать еще так много важного. Я посылаю с Климовым
пакет на имя начальника Гидрографического управления.
Это мои наблюдения, письма служебные и отчет, в котором
изложена история нашего дрейфа. Но на всякий случай
пишу и тебе о нашем открытии: к северу от Таймырского
полуострова па картах не значится никаких земель. Между
тем, находясь на широте 79°35', между меридианами 86 и
87, к востоку от Гринвича, мы заметили резкую серебри­
стую полоску, немного выпуклую, идущую от самого гори­
зонта. Третьего апреля полоска превратилась в матовый
щит лунного цвета, а на следующий день мы увидели очень
странные по форме облака, похожие на туман, окутавший
далекие горы. Я убежден, что это земля. К сожалению, я
не мог оставить корабль в тяжелом положении, чтобы ис­
следовать се. Но все впереди. Пока я назвал ее твоим име­
нем, так что па любой географической карте ты найдешь
теперь сердечный привет от твоего...»
Здесь кончалась оборотная сторона второго листа. Я от­
ложил его и принялся за третий. Первые строки были раз­
мыты, Потом:
«...Горько подумать, что все могло быть совсем иначе.
Я знаю, оп будет оправдываться; пожалуй, сумеет убедить
тебя, что я один во всем виноват. Молю тебя об одном: не
168

верь этому человеку! Можно, смело сказать, что всеми на­
шими неудачами мы обязаны только ему. Достаточно, что
из шестидесяти собак, которых он продал нам в Архан­
гельске, большую часть еще на Новой Земле пришлось
пристрелить. Вот как дорого обошлась нам эта услуга! Не
только я один — вся экспедиция шлет ему проклятия. Мы
шли на риск, мы знали, что идем на риск, но мы не ждали
такого удара. Остается делать все, что в наших силах. Как
много я мог бы рассказать тебе о нашем путешествии! Для
Катюшки хватило бы историй на целую зиму.. Но какой
ценой приходится расплачиваться, боже мой! Я не хочу,
чтобы ты подумала, что наше положение безнадежно. Но
вы все-таки не особенно ждите...»
Как молния в лесу вдруг освещает местность, и тем­
ная картина внезапно изменяется, и видишь даже листья
на дереве, которое минуту назад казалось не то зверем, не
то великаном, так я понял все, читая эти строки. И даже
такие мелочи припомнились мне, которые, казалось, были
навсегда забыты.
Я понял лицемерные речи Николая Антоныча о «по­
койном брате». Я понял это фальшивое, значительное вы­
ражение лица, когда, рассказывая о нем, Николай Анто­
ныч строго сдвигал брови, как будто во всем, что случи­
лось, были отчасти виноваты и вы. Я понял всю глубину
пизости этого человека, притворявшегося, что он гордится
своим благородством. Он не был назван, по это был он!
Я не сомневался в этом.
У меня пересохло в горле от волнения, и я так громко
говорил сам с собой, что тетя Даша испугалась не на
шутку:
— Саня, да что с тобой?
— Ничего, тетя Даша. А где еще у вас эти старые
письма?
— Да все тут!
— Не может быть! Помните, вы мне когда-то читали
это письмо? Оно было длинное, на восьми страницах.
— Не помню, голубчик.
Больше я ничего не нашел в пакете — только три стра­
ницы из восьми. Но и этого довольно!
В записке я переправил «приходи в четыре» на «при­
ходи в три», потом — на «приходи в два». Но было уже
Два, и я снова переправил на три.

169

ГЛАВА

ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

СВИДАНИЕ В СОБОРНОМ САДУ.
«НЕ ВЕРЬ ЭТОМУ ЧЕЛОВЕКУ»

Мальчиком я тысячу раз бывал в Соборном саду, ио
тогда мне и в голову не приходило, что он таком краси­
вый. Он расположен высоко на горе, над слиянием двух
рек: Песчинки и Тихой, и окружен крепостной стеной.
Стена отлично сохранилась, ио банши стали меньше, с тех
пор как мы с Петькой встретились здесь в последний раз,
чтобы дать друг другу «кровавую клятву дружбы».
Снегу было много, по все-таки я поднялся па первый
скат у башни старца Мартына: нужно было посмотреть,
что сталось с Ирпповским лугом, с Никольской школой, с
кожевенным заводом. Все оказалось на своем месте — и
везде снег и снег, до самого горизонта...
.Наконец они пришли — Катя я Саня. Я видел, как
Саня, похожая на бабушку в своем желтом меховом ту­
лупе, повела вокруг рукой, как будто говоря: «Вот Собор­
ный сад», и сразу простилась и ушла, кивнув головой с
та и иственпым выра же нием.
— Катя! — крикпул я.
Она вздрогнула, увидела меня и засмеялась...
С полчаса мы ругали друг друга: я ее — за то, что опа
не сообщила мне о своей поездке, опа меня — за то, что я
не дождался ее письма и приехал. Потом мы оба спохвати­
лись, что не рассказали друг другу самого важного. Ока­
зывается, Николай Антоныч говорил с Катей. «Именем
покойного брата» он запретил ей встречаться со мной. Он
сказал длпппую речь и заплакал.
— Ты можешь мне не поверить, Саня,— сказала Катя
серьезно,— по я, честное слово, видела это своими глазами!
— Так,— сказал я и положил руку па грудь.
На груди, в боковом кармане, завернутое в компресс­
ную бумагу, которую я выпросил у тети Даши, лежало
письмо капитана Татаринова.
— Послушай, Катя,—сказал я решительно,—я хочу
рассказать тебе одну историю. В общем, так: представь, что
ты живешь па берегу реки и в один прекрасный дель на
этом берегу появляется почтовая сумка. Конечно, опа
падает не с неба, а ее выносит водой. Утонул почтальон!
И вот эта сумка попадает в руки одной женщины, кото­
рая очень любит читать. А среди ее соседей есть мальчик,
лет восьми, который очень любит слушать. II вот однажды
170

опа читает ему такое письмо: «Глубокоуважаемая Мария
Васильевна...»
Катя вдрогпула и посмотрела на меня, с изумлением.
— «...Спешу сообщить вам, что Иван Львович жив и
здоров,— продолжал я быстро.— Четыре месяца тому
назад я, согласно его предписаниям...»
И я не переводя дыхания прочитал письмо штурмана
наизусть. Я не останавливался, хотя Катя несколько раз
брала меня за рукав с каким-то ужасом и удивлеппем.
— Ты видел это письмо? — спросила опа и побледне­
ла.— Оп пишет об отце? — снова спросила опа, как будто
в этом могло быть какое-нибудь сомнение.
— Да. Но это еще пе все!
II я рассказал ей о том, как тетя Даша однажды на­
ткнулась на другое письмо, в котором говорилось о жизни
корабля, затертого льдами и медленно двигающегося па
север.
— «Друг мой, дорогая моя, родная Машенька...» — на­
чал я наизусть п остановился.
Мурашки пробежали у меня по спине, горло перехва­
тило, и я вдруг увидел перед собой, как во сне, мрачное,
постаревшее лицо Марьи Васильевны, с мрачными, испод­
лобья, глазами. Она была вроде Кати, когда оп писал ей
это письмо, а Катя была маленькой девочкой, которая все
дожидалась «письма от папы». Дождалась наконец!
— .Словом, вот,— сказал я и вынул из бокового кар­
мана письма в компрессной бумаге.— Садись и читай, а я
пойду. Я вернусь, когда ты прочитаешь.
Разумеется, я ппкуда пе ушел. Я стоял под башней
старца Мартына и смотрел на Катю все время, пока она
читала. Мне было очень жаль ее, и в груди у меня все
время становилось тепло, когда я думал о пей, и холодно,
когда я думал, как страшно ей читать эти письма. Я видел,
как бессознательным движением она поправила волосы,
мешавшие ей читать, и как встала со скамейки как будто
для того, чтобы разобрать трудное слово. Я прежде пе
знал — горе пли радость получить такое письмо. Но теперь,
глядя на нее, понял, что это — страшное горе! Я понял,
мто опа никогда не теряла надежды! Тринадцать лет тому
назад ее отец пропал без вести в полярпых льдах, где пет
ничего проще, как умереть от голода и от холода. Но для
нее оп умер только сейчас!
Когда я вернулся, у Кати были красные глаза и опа
сидела на скамейке, опустив руки с письмами па колени»
171

— Замерзла? — спросил я, не зная, с чего начать раз­
говор.
— Я не разобрала несколько слов... Вот этих: «Молю
тебя...»
— Ах, вот этих! Здесь написано: «Молю тебя, не верь
этому человеку...»
Вечером Катя была у нас в гостях, но мы ничего не
говорили о старых письмах,— это было условлено заранее.
Только тетя Даша не выдержала и рассказала историю утопувшего почтальона. Оказывается, он не случайпо утонул,
а утопился «по насердке любви», как она объяснила. Он
был влюблен в одну девушку, а девушку отдали за другого.
— Хоть бы письма-то вперед разнес! — с досадой до­
бавила тетя Даша.
Катя была очень грустна. Все ухаживали за ней, осо­
бенно Саня, которая сразу привязалась к ней, как это толь­
ко девушки умеют. Потом мы с Саней проводили ее до са­
мой козы, которая опять стояла на дорожке, но на этот
раз не закатила истерики, только сердито затрясла бородой.
Старики еще не спали, когда мы вернулись домой.
Судья с некоторым опозданием ругал тетю Дашу за то,
что она не доставила почту — «хотя бы те письма, на коих
можно было разобрать адреса»,— и находил для нее только
одно оправдание: десятилетнюю давность. Тетя Даша гово­
рила о Кате. Моя судьба, по ее мнению, была уже решена.
— Ничего, понравилась,— сказала она, вздохнув.—
Красивая, грустная. Здоровая.
Я попросил у Сани карту нашего Севера и показал
путь, который должен был пройти капитан Татаринов из
Ленинграда во Владивосток. Только теперь я вспомнил
о его открытии. Что это за земля к северу от Таймырского
полуострова?
— Постой-ка,— сказала Саня.— Да ведь это Северная
Земля!
Что за черт! Это была Северная Земля, открытая
в 1913 году лейтенантом Вилькицким. Широта 79°35'
между восемьдесят шестым и восемьдесят седьмым мери­
дианами. Очень странно!
— Виноват, товарищи! — сказал я и, должно быть, не­
много побледпел, потому что тетя Даша посмотрела на
меня с испугом.— Я все понимаю! Сперва это была сере­
бристая полоска, идущая от самого горизонта. Третьего
апреля полоска превратилась в матовый щит. Третьего
апреля!
172

— Саня...— с беспокойством начала было тетя Даша.
— Виноват, товарищи! Третьего апреля. А Вилькицкий открыл Северную Землю осенью, не помню точно ко­
гда, но только осенью, в сентябре или октябре. Осенью,
через полгода! Осенью, значит, он ни черта не открыл,
потому что она была уже открыта...
— Саня! — сказал и судья.
— ...Открыта и названа в честь Марьи Васильев­
ны...— продолжал я, крепко держа палец на Северной
Земле, как будто боясь, как бы с ней опять н.е произо­
шло какой-нибудь ошибки.— В честь Марьи Васильевны
«Землей Марии» или что-нибудь в этом роде... А теперь
садитесь, и я вам все объясню!..
Как уснуть после такого дня? Я пил воду, рассматри­
вал карту. В столовой висели виды Энска, и я долго изучал
их, пе зная, что это Санины картины, что она учится жи­
вописи и мечтает об Академии художеств. Я снова рассма­
тривал карту. Я вспомнил, что Северной Землей эти ост­
рова стали называться недавно, что Вилькицкий назвал их
«Землей Николая Второго».
Бедный Катин отец! Он был удивительно, необыкно­
венно несчастлив. Ни в одной географической книге нет
пи одного упоминания о нем, и никто в мире не знает о
том, что он сделал.
Мне стало холодно от жалости и от восторга, и я лег,
потому что был шестой час и на улице кто-то уже шаркал
метлой. Но я не мог уснуть. Обрывки фраз из письма капи-^
тана мучили меня; я как будто слышал голос тети Даши и
видел, как она читает это письмо, поглядывая через очки,
вздыхая и запинаясь. Картина, некогда представившаяся
моему воображению: белые палатки на снегу; собаки, за­
пряженные в сани; великан в меховых сапогах, в меховой
высоченной шапке...— вновь вернулась ко мне, и мне захо­
телось, чтобы все это случилось со мной, чтобы я был на
этом корабле, медленно двигающемся навстречу гибели
вместе с дрейфующими льдами, чтобы я был капитаном,
который пишет прощальное письмо жене,— пишет и не
может окончить. «Я назвал ее твоим именем, так что на
любой географической карте ты найдешь теперь сердечный
привет от твоего...»
Как могла кончаться эта фраза?.. И вдруг что-то мед­
ленно прошло у меня в голове, очень медленно, как будто
кехотя, и я сел на постели, не веря себе и чувствуя, что
сейчас сойду с ума — сойду с ума, потому что я вспомнил:
17?

«...привет от твоего Монготпмо Ястребиный Коготь,
как ты когда-то меня называла. Как это было давно, боже
мой! Впрочем, я не жалуюсь... Впрочем, я пе жалуюсь...—
продолжал я вспоминать, бормотать, путаясь, что вот еще
одно слово, еще одно, а дальше — забыл, не припомнил.—
...Я пе жалуюсь. Мы увидимся, и все будет хорошо. По
одпа мысль, одна мысль терзает меня!»
Я вскочил, зажег лампу и бросился к столу, где ле­
жали карандаши и карты.
«Горько сознавать,— теперь я писал па карте,— что все
могло быть иначе. Неудачи преследовали пас, и первая не­
удача — ошибка, за которую приходится расплачиваться
ежечасно, ежеминутно,— та, что снаряжение экспедиции
я поручил Николаю».
— Николаю? Верно ли? Да, Николаю!
Я остановился, потому что дальше в памяти был какойто провал, а уж потом — это я снова помнил очень ясно —
что-то о матросе Скачкове, который упал в трещину и раз­
бился насмерть. Но это было уже совсем не то. Это было
содержание письма, а пе текст, из которого я больше пичего пе мог припомнить, кроме нескольких отрывочных
слов.
Так я и пе уснул. Судья встал в восьмом часу и испу­
гался, найдя меня сидящим в одном белье у карты Севера,
по которой я успел уже прочитать все подробности гибели
шхуны «Св. Мария»,— подробности, которые, верно, уди­
вили бы п самого капитала Татаринова, если бы оп вер­
нулся...
Накануне мы условились пойти в городской музеи.
Саня хотела показать нам этот музей, которым в Энске
очень гордились. Он помещался в Поганкпных палатах —
старинном купеческом здаппп, о котором Петя Сковород­
ников когда-то рассказывал, что оно набито золотом, а в
подвале замурован сам купец Погаикпп и кто войдет в под­
вал, того оп задушит. И действительно, дверь в подвал
была закрыта, и па пей висел огромпый замок, наверно
XII века, по зато окна открыты, и через них возчики бро­
сали в подвал дрова.
Па третьем этаже была выставка картин Саниного учи­
теля — художника Тува, п опа прежде всего повела пас
смотреть эти картины. Художник был тут же, при карти­
нах,— маленький, в бархатной толстовке, приветливый, с
большой черной шевелюрой, в которой •сверкали толстые
седые нити. Картины его были недурны, по скучноваты —
174

снова Энск и Энск, иочыо и днем, при лунном и солнечном
освещении, Энск старый и новый. Впрочем, мы хвалили их
самым бессовестным образом: уж очень милый был этот
Тува, и Саня глядела на него с таким обожанием!
Должно быть, она догадалась, что нам с Катей нужно
поговорить, потому что вдруг извинилась и осталась па
выставке под каким-то пустым предлогом, а мы спустились
вниз, в большой зал, где стояли рыцари в сетчатых желез­
ных кольчугах, вылезавших из-под нагрудника, как ру­
башка из-под жилета.
Понятно, мне не терпелось рассказать Кате о своих
ночных открытиях. Но как пачать такой разговор? Она
сама начала.
— Саня,-— сказала она, когда мы остановились перед
воином времен Стефана Батория, чем-то напоминавшим
Кораблева,— я думала, о ком он пишет: «Не верь этому
человеку».
- Ну?
— И решила, что это... не о нем.
Мы молчали. Она не отрываясь смотрела на воина.
— Нет, о нем,— возразил я довольно мрачно.— Между
прочим, твой отец открыл Северную Землю. Именно оп, а
вовсе не Вилышцкий. Я это установил.
Но это известие, через несколько лет поразившее гео­
графов всего мира, не произвело на Катю особенного впе­
чатления.
— А почему ты думаешь,— продолжала она с некото­
рым трудом,— что это именно оп... Николай Антоныч?
Ведь там, в письме, пет никаких указаний?
— Указаний сколько угодно.— Я чувствовал, что начи­
наю сердиться.— Во-первых, насчет собак. Кто тысячу раз
хвастался, что купил для экспедиции превосходных собак?
Во-вторых...
Саня подошла, и мы замолчали. Ничего пе понимая,
мы смотрели на «быт древнерусских князей», на «курную
избу крестьянина Энской губернии при капиталистическом
строе». Саня что-то объясняла нам, мы пе слушали, но
крайней мере Катя, которая все время поглядывала па
меня с расстроенным видом. Опа как будто спрашивала
меня: «Ты в этом уверен?» И я отвечал, не говоря ни слова:
«Совершенно уверен».
Потом Саня простилась и ушла, а мы еще долго бро­
дили по темпььм залам Энского городского музея.
— А во-вторых?
175

г- Л во-вторых, сегодня ночью я вспомнил еще одно
место этого письма. Вот оно.
И я прочел это место, начиная со слов: «Монготимо
Ястребиный Коготь». Я прочитал его отчетливо, громко,
как стихотворение, и Катя слушала меня, широко от­
крыв глаза, серьезная, как статуя. Вдруг какой-то холод
мелькнул у нее в глазах, и я подумал, что она мне не
верит.
— Ты мне веришь?
Опа побледнела и сказала негромко:
- Да.
Больше мы не говорили об, этом деле. Только я спро­
сил, не помнит ли опа, откуда это «Монготимо Ястреби­
ный Коготь», и она сказала, что не помнит,— кажется,
из Густава Эмара, а потом сказала, что я не знаю, как это
страшно для мамы.
— Все это гораздо сложнее, чем ты думаешь,— заме­
тила она грустно и совершенно как взрослая.— Маме
очень тяжело живется, а уж то, что у нее за плечами,—
нечего и говорить! А Николай Антоныч...
И Катя замолчала. Но потом она объяснила мне, в чем
тут дело. Это тоже было открытие, и, пожалуй, еще более
неожиданное, чем открытие Северной Земли капитаном
Татариновым. Оказывается, Николай Антоныч уже много
лет влюблен в Марью Васильевну! Когда она была в про­
шлом году больна, он несколько дней совершенно не раз­
девался и нанял сестру, хотя это было совсем не нужно.
После болезни он сам отвез ее в Сочи и устроил в гости­
ницу «Ривьера», хотя в санатории было бы гораздо де­
шевле. «Просто сошел с ума»,— как сказала Нина Капи­
тоновна. Весной он ездил в Ленинград и привез Марье
Васильевне меховую жакетку с рукавами-крылышками,
очень дорогую. Он никогда не ложился спать, если Марьи
Васильевны пет дома. Он уговорил ее бросить универси­
тет, потому что ей было трудно служить и одновременно
учиться. Но самая удивительная история произошла этой
зимой: вдруг МарьяВасильевна сказала, что она больше
пе хочет его видеть. И оп исчез. Он ушел, в чем был, и не
являлся домой дней десять. Неизвестно, где он жил,— на­
верно, в номерах. Тут уже вступилась Нина Капитоновна.
Она сказала, что это «какая-то инквизиция»., и сама при­
вела его домой. Но Марья Васильевна не разговаривала с
ним еще целый месяц...
Представить себе, что Николай Антоныч сходит с ума
176

от любви,— это было просто невозможно! Николай Анто­
ныч, с его пухлыми пальцами, с Золотым зубом, такой ста­
рый! Но, слушая Катю, я представил себе эти сложные и
мучительные отношения. Я представил себе, как прожила
Марья Васильевна эти долгие годы. Ведь: она была краса­
вица и в двадцать лет осталась одна. «Ни вдова, ни муж­
няя жена!» Она заставляла себя жить воспоминаниями из
уважения к памяти мужа! Я представил себе, как Нико­
лай Антоныч годами ухаживал за ней, обходил ее, вкрад­
чивый, настойчивый, терпеливый. Он сумел убедить ее —
и не только ее — в том, что он один понимал и любил ее
мужа. Катя была права. Для Марьи Васильевны это
письмо было бы страшным ударом. Уж не лучше ли оста­
вить его в Саниной комнате, па этажерке, между «Царемколоколом» и «Необыкновенно чудесными приключениями
донского казака в горах Кавказа»?
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГУЛЯЕМ. НАВЕЩАЮ МАТЬ.
БУБЕНЧИКОВЫ. ДЕНЬ ОТЪЕЗДА

Это была не особенно веселая, скорее даже грустная
неделя в Энске. Но какие чудные воспоминания остались
от нее на всю жизнь!
Мы с Катей гуляли каждый день. Я показывал ей свои
старые любимые места п говорил о своем детстве. Помнит­
ся, я где-то читал, что археологи по одной сохранившейся
надписи восстанавливают историю и обычаи целого на­
рода. Вот так и я — по сохранившимся кое-где уголкам
старого Энска восстановил и рассказал Кате нашу преж­
нюю жизнь.
Но и сам я заново оцепил этот прекрасный город. Маль­
чиком я не замечал всей прелести этих садов на горах, по­
катых улиц, высоких набережных, под углом расходя­
щихся от Решеток — так и теперь еще называлось место
слияния двух рек: Песчинки и Тихой...
Только один день был проведен без Кати. Я пошел на
кладбище. Почему-то мне казалось, что от маминой мо­
гилы за эти годы и следа не осталось. Но я нашел ее. Она
была обнесена ветхим деревянным заборчиком, и на поко­
сившемся кресте еще можно было разобрать надпись: «По­
мяни, господи, душу рабы твоея». Конечно, стояла зима, и
177

все могилы одинаково занесены снегом, но все же видно
было, что это заброшенная могила.
Мне стало грустно, и я долго ходил по дорожкам, вспо­
миная мать. Сколько ей было бы лет теперь? Сорок. Еще
совсем молодая. Горько мне было подумать, что она могла
бы счастливо жить теперь, вот хоть так же, как живет
тетя Даша. Я вспомнил ее усталый, тяжелый взгляд, руки,
изъеденные стиркой, и как она вечерами не могла есть от
усталости, которая уже почти ничем не отличалась от
смерти. А ведь какая она была умная! Подлец Гаер Кулий,
вот кто околдовал и погубил ее!
Я вернулся к могиле и как бы простился с ней. Потом
нашел сторожа, который гулко колол дрова в полуразби­
той часовне.
— Дядя,— сказал я ему,— тут у вас есть могила
Аксппьи Григорьевой. Вот па этой дорожке за поворотом
вторая.
Кажется, он притворился, что знает, о какой могиле
я говорю.
— Нельзя ли ее прибрать? Я заплачу.
Сторож вышел на дорожку, посмотрел и вернулся.
— За этой могилой есть уход,— сказал он.— Сейчас
зима, не видать. За другими — верно, нету ухода, кресты
повытянуты пли что там. А за этой есть.
Я дал ему три рубля и ушел.
Возвращаясь домой, я думал о Гаере Кулии, о маме.
Как она могла влюбиться в такого человека? Невольно и
Марья Васильевна припомнилась мне, и я решил раз и
навсегда, что вовсе не понимаю женщин...
Мы встречались каждый день, но только пакануне
отъезда я удосужился спросить Катю о старухах Бубенчи­
ковых: правда ли, что они — оглашенные? Катя удивилась.
— Разве? Я пе знала,— сказала она.— Но это вполне
может быть, потому что они атеистки и нигилистки. «Отцы
и дети» читал?
— Читал.
— Помнишь, там есть нигилист Базаров?
— Помню.
— Ну вот, и они тоже такие нигилистки, как он.
— Постой, постой! Да ведь это же когда было?
— Ну так что ж! Они старые. А коза просто первная.
Опп козье молоко пьют и меня упрашивали, но я отказа­
лась. А когда коза нервничает, молоко портится.
— Ты меня просто дурачишь,— сказал я, подумав.
178

— Нет, честное слово,— быстро возразила Катя.
Нервная коза, за которой ухаживают три ппгилистки.
Черт его знает! Все-таки это была какая-то ерунда!
И вот наступил последний, прощальный день! С шести
часов утра тетя Даша пекла пироги, и, чуть проснувшись,
я почувствовал запах шафрана и еще чего-то пахучего,
вкусного, принадлежащего тесту. Потом она вошла в столо­
вую, где я спал, озабоченная, в очках, перепачканная му­
кой, и принесла за уголок письмо от Петьки.
— Нужно Саню разбудить,— сказала она строго.—
Письмо от Петеньки.
Письмо было действительно от Петеньки, краткое, но
«подходящее», как сказал судья. Во-первых, он объяснял,
почему не приехал на каникулы: оп был с экскурсией в
Ленинграде. Во-вторых, он изумлялся моему появлению
в Энске и выражал по этому поводу сердечные чувства.
В-третьих, он страшно ругал меня за то, что я пе писал, нс
искал его и вообще «вел себя, как равнодушная лошадь».
В-четвертых, в конверте было еще одно письмо, для Сани,
и она засмеялась и сказала: «Вот дурак какой, мог бы про­
сто приписать». Но, очевидно, оп пе мог просто припи­
сать, потому что Саня взяла письмо п читала его
в своей комнате часа три, пока я пе ворвался к пей п не по­
требовал, чтобы она остановила действия тети Даши, кото­
рая хотела дать мне в дорогу пирог метр па метр.
Должно быть, та же картина паблюдалась в доме помер
восемь по Лапутину переулку, потому что Катя пе могла
даже выйти из дома в этот день. Ее пе только снабжали
продуктами, как будто она отправлялась на Северный по­
люс,— ее еще паряжалп. Стариппое, оставшееся без при­
менения приданое трех нигилисток было пущено в ход —
турецкие кружева, бархатные полосатые жакетки с бу­
фами на плечах, тяжелые платья па подкладках.
Замечательно, что Саия, забежав к Бубенчиковым па
минутку, опоздала к обеду. Опа пришла немного смущен­
ная и сказала, что это очень интересно. Все три старухи
шыот, и выходит очень хорошенькое платье. Кате идет, а
ей пет. Зато шапочка ей идет, и опа себе непременно сде­
лает такую.
— Одним словом, мы все перемерили,— сказала Саня
и засмеялась.— Даже голова закружилась.
. Судья ушел со службы, чтобы отобедать вместе со мной
в последний раз. Он принес бутылку вина, мы выпили, и
он сказал речь. Это была очень хорошая речь, гораздо
179

лучше, чем некогда на обеде, посвященном вступлению
Гаера в батальон смерти. Петьку и меня он сравнил с ор-,
лами и выразил надежду, что мы еще не раз вернемся в
родное гнездо. Он был бы рад похвастать, что вырастил
таких ребят, но не может, потому что сама страна выра-.
стила нас, не дала нам погибнуть. Так он сказал. Тетя
Даша всплакнула в этом месте, как бы желая напомнить,
что она и сама охотно взяла бы на себя наше воспитание,
не прибегая к посторонней помощи... Я встал и ответил
судье. Не помню, что я говорил, но тоже очень хорошо.
В общем, я сказал, что хвастать нам еще нечем.
Мы до того дообедались, что чуть не опоздали. К вок­
залу мы поехали на извозчиках. Первый раз в жизни я так
богато ехал: на извозчике, с корзинкой в ногах. Я бы мог
сказать об этой корзине, что она неизвестно откуда взя­
лась, если бы тетя Даша целый день на моих глазах не
набивала ее пирогами.
Когда мы приехали, Катя стояла уже на ступеньках ва­
гона, и старухи Бубенчиковы наперебой наставляли ее:
чтобы она пе простудилась в дороге, чтобы вещи не украли,
чтобы на площадку не выходила, чтобы телеграфировала,
как доедет, чтобы кланялась и писала.
Не знаю, может быть, они были и нигилистки. На мой
взгляд — просто старые, закутанные тетушки, в лисьих
шубах, с большими смешными муфтами на шнурах.
Мое место было в другом вагоне, и поэтому мы только
издали поклонились Кате и Бубенчиковым. Катя помахала
нам, а старухи чопорно закивали головами.
Второй звонок! Я обнимаю Сапю, тетю Дашу. Судья
просит навестить Петьку, и я даю честное слово, что зайду
к Петьке в первый же день, как приеду. Я зову Саню в
Москву, и она обещает приехать на весенние каникулы,—
оказывается, об этом уже сговорено с Петькой.
Третий звонок! Я — в вагоне. Саня что-то пишет по
воздуху, и я в ответ пишу наудачу: «Ладно!» Тетя Даша
начинает тихонько плакать, и последнее, что я вижу: Саня
берет из ее рук платок и, смеясь, вытирает ей слезы. Поезд
трогается, и милый Энский вокзал уходит от меня. Все бы­
стрее! Вот и старые нигилистки проплывают мимо меня!
Еще минута — и перрон обрывается. Прощай, Энск!
На следующей станции я переменился местами с ка­
ким-то почтенным дяденькой, которого устраивала моя
нижняя полка, и перешел в Катин вагон. Во-первых, он
был светлее, а во-вторых — Катин,
180

У нее все уже было устроено: на столике лежала чи­
стая салфетка, окно занавешено, как будто она сто лет
жила в этом вагоне.
Мы оба только что пообедали, но нужно же было посмо­
треть, что старики положили в наши корзины.
В общем, Катина корзина все-таки побила мою. В ней
оказались яблоки — чудесные зимние яблоки из собствен­
ного сада! Мы съели по яблоку и угостили соседа, малень­
кого, небритого, сине-черного мужчину в очках, который
все гадал, кто мы такие: брат и сестра — не похожи! Муж
и жена — рановато!
Был уже третий час, и небритый сосед храпел во всю
мочь, положив на нос маленький крепкий кулак, а мы с
Катей все еще стояли и разговаривали в коридоре. Мы
писали пальцами по замерзшему стеклу — сперва инициа­
лы, а потом первые буквы слов.
— Как в «Анне Карениной»,— сказала Катя.
Но, по-моему, это было ничуть не похоже на «Анну
Каренину» и вообще ни на что не похоже.
Катя стояла рядом со мной и была какая-то новая. Она
была причесана по-взрослому, на прямой пробор, и из-под
милых темных волос выглядывало удивительно новое ухо.
Зубы тоже были новые, когда она смеялась. Никогда
прежде она так свободно и вместе с тем гордо не повора­
чивала голову, как настоящая красивая женщина, когда
я начинал говорить! Она была новая и снова совершенно
другая, и я чувствовал, что страшно люблю ее — ну, про­
сто больше всего на свете!
Вдруг становились видны за окнами ныряющие и взле­
тающие провода, и темное поле открывалось, покрытое тем­
ным снегом. Не знаю, с какой быстротой мы ехали — долж­
но быть, не больше сорока километров в час, но мне каза­
лось, что мы мчимся с какой-то сказочной быстротой. Все
было впереди. Я не знал, что ждет меня. Но я твердо знал,
что это навсегда, что Катя — моя, и я — ее на всю жизнь!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ЧТО МЕНЯ ОЖИДАЛО В МОСКВЕ

Представьте себе, что вы возвращаетесь в свой родпой дом, где провели полжизни,— и вдруг на вас смотрят
с удивлением, как будто вы не туда попали. Такое чув­
ство я испытал, вернувшись в школу после Энска.
181

Первый человек, которого я встретил ещё в раздевалке,
был Ромашка. Он перекосился, увидев меня, а потом улыб­
нулся.
— С приездом! — злорадно сказал он.— Апчхп! Ваше
здоровье!
Этот подлец был чем-то доволен.
Ребят никого не было^ — последний день перед нача­
лом занятий,— и я прошел на кухню, чтобы поздороваться
с дядей Петей. А дядя Петя встретил меня довольно
странно.
— Ничего, брат, бывает,— шепотом сказал он.
— Дядя Петя, да что случилось?
Как будто не слыша меня, дядя Петя всыпал в котел
пригоршню соли и замер. Он нюхал пар^
Кораблев мелькнул в коридоре, и я побежал за ним:
— Здравствуйте, Иван Павлыч!
— А, это ты!? — серьезно отвечал он.—Зайди ко мне.
Мне нужно с тобой поговорить.
Портрет молодой женщины стоял у Кораблева на сто­
ле, и я не сразу узнал Марью Васильевну — что-то уж
слишком красива! Но^я присмотрелся: на ней была корал­
ловая ниточка, та самая, в которой Катя была у нас на
балу. Мне стало веселее, когда я разглядел эту питочку.
Это был как бы привет от Кати...
Кораблев пришел, и мы стали говорить.
— Иван Павлыч, в чем дело?
— Дело в том,— не торопясь, отвечал Кораблев,— что
тебя собираются исключить из школы.
— За что?
— А ты не знаешь?
- Нет.
Кораблев сурово* посмотрел на меня:
— Вот это уж мне не нравится.
— Иван Павлыч! Честное слово!
— За самовольную отлучку на девять дней,— загнув
палец, сказал Кораблев.— За оскорбление Лихо. За драку.
— Ах, так! Прекрасно,— возразил я очень спокойно.—
Но прежде чем исключать, будьте любезны выслушать
мои объяснения*.
— Пожалуйста.
— Иван Павлыч,— начал я торжественно^— вы хотите*
знать, за что. я дал в* морду Ромашке?
Ж

— Без «морд»,— сказал Кораблев.
— Хорошо, без «морд». Я дал ему в морду потому, что
он подлец. Во-первых, он рассказал Татариновым насчет
меня п Кати. Во-вторых, он подслушивает, что ребята го­
ворят о Николае Антоныче, а потом ему доносит. В-третьпх, он без спросу рылся в моем сундучке. Это был формен­
ный обыск. Ребята видели, как я его застал, н это верно —
я его ударил. Я сознаю, что неправильно, особенно ногой,
по ведь я тоже человек, а не камень. У меня сердце не вы­
держало. Это может с каждым случиться.
— Так. Дальше.
— Насчет Лихо вы уже знаете. Пускай он сперва до­
кажет, что я — идеалист. Вы прочитали сочинение?
— Прочитал. Плохое.
— Пу, пусть плохое, ио идеализм там и не ночевал, за
это я могу поручиться.
— Допустим. Дальше.
— Л дальше что же? Все.
— Мет, пе все. Да ты знаешь, что тебя через милицию
искали?
— Иван Павлыч... Пу, это верно. Я, правда, Вальке
сказал, по пускай это не считается, ладно. Так неужели
за то, что я на каникулах уехал — и куда же?., ла родину,
где я восемь лет не «был,— меня исключат пз школы?
Еще когда Кораблев сказал насчет милиции, я понял,
что без «грома» пе обойтись. И не ошибся.
Однажды -оп уже орал иа меня — в четвертом классе,
когда Мокка Грума нт, купаясь, ободрал ногу о камни и я
стал лечить его солнечными ваннами и два пальца при­
шлось отнять. Это был страшный «гром». Теперь он повто­
рился. Выкатив глаза, Кораблев кричал па меня, а я только
робко говорил иногда:
— Иван Павлыч!
— Молчать!
W он гсам умолкал .па мгновение — просто чтобы пере­
пости дыхание...
Таким образом, я постепенно попял, что действительно
во многом гвнноват. Ио неужели меня исключат? Тогда
все па свете прощай! Прощай, летная школа! Прощай,
жизнь!
Кораблев замолчал наконец.
— Пу просто из рук вон! — сказал он.
— Иван Павлыч,— начал я не очень дрожащим, а, ско­
рее, таким дребезжащим голосом,—я пе стану вам возра183

жать, хотя вы во многом Неправы. Но это все равно. Ведь
вы не хотите, чтобы меня исключили?
Кораблев помолчал.
— Допустим.
— Тогда скажите сами, что я должен сделать.
— Ты должен извиниться перед Лихо.
— Хорошо. Только пускай сначала...
— Да я говорил с ним! — с досадой возразил Кораб­
лев.— Он зачеркнул «идеализм». Но оценка осталась
прежней.
— Оценка — пожалуйста. Хотя это неправильно, что я
написал на «чрезвычайно слабо». Такой отметки вообще
нет. Плохо с минусом, что ли?
— Во-вторых,-— продолжал Кораблев,— ты должен из­
виниться перед Ромашкой.
— Никогда!
— Но ты же сам сказал: «Сознаю, что это непра­
вильно».
— Да, сказал. Можете меня исключать. Я перед ним
извиняться не стану.
— Послушай, Саня,— серьезно сказал Кораблев,— мне
с большим трудом удалось добиться, чтобы тебя вызвали
на заседание педагогического совета. Но теперь я начинаю
жалеть, что хлопотал об этом. Если ты явишься и начнешь
говорить: «Никогда! Можете исключать!» — тебя наверня­
ка исключат, можешь быть в этом совершенно уверен.
Он сказал эти слова с особенным выражением, и я сразу
понял, на кого он намекает. Николай Антоныч, вежливый,
обстоятельпый, круглый, мигом представился мне. Вот кто
сделает все, чтобы меня исключили!
— Мне кажется, что ты не имеешь права рисковать
своим будущим ради мелкого самолюбия.
— Это не мелкое самолюбие, а честь, Иван Павлыч! —
продолжал я с жаром.— Вы что же хотите? Чтобы я сма­
зал историю с Ромашкой, потому что она касается Николая
Антоныча, от которого зависит — исключат меня пли нет?
Вы хотите, чтобы я пошел на такую страшную подлость!
Никогда! Я теперь понимаю, почему он станет настаивать
на моем исключении! Он хочет избавиться от меня, чтобы я
уехал куда-нибудь и больше не виделся с Катей. Как бы
не так! Я все скажу на педсовете. Я скажу, что Ромаш­
ка — подлец и что только подлец станет перед ним изви­
няться.
Кораблев задумался.
184

— Постой,— сказал он.— Ты говоришь, Ромашов под­
слушивает, что ребята говорят о Николае Антоныче, а по­
том ему доносит. Но как ты это докажешь?
— У меня есть свидетель — Валька.
— Какой Валька?
— Жуков. Он мне буквально сказал: «Ромашка запи­
сывает в книжечку, а потом доносит Николаю Антонычу,
что о нем говорят. Донесет, а потом мне рассказывает.
Я уши затыкаю, а он рассказывает». Это я вам передаю
буквально.
— Гм... интересно,— с живостью сказал Кораблев.—
Так что же Валька молчал? Ведь он же, кажется, твой
товарищ?
— Иван Павлыч, Ромашка на него влиял. Он на него
смотрел ночью, а Валька этого не выносит. Потом, он ему
не просто так рассказывал, а под честным словом... Конеч­
но, Валька — дурак, что давал ему честное слово, но
раз под честным словом, он уже должен был молчать.
Верно?
Кораблев встал. Он прошелся, вынул гребенку и стал
расчесывать усы, потом брови, потом снова усы. Он ду­
мал. У меня сердце стучало, но больше я не говорил ни
слова. Пускай думает! Я даже стал дышать потише — так
боялся ему помешать.
— Ну что ж, Саня, ведь ты все равно не умеешь хит­
рить,— сказал наконец Кораблев.— Как ты сейчас мне обо
всем этом рассказал, так же расскажешь и на педсовете.
Но с условием...
— С каким, Иван Павлыч?
— Не волноваться. Ты, например, сейчас сказал, что
Николай Антоныч хочет тебя исключить из-за Кати. Об
этом не следует говорить на совете.
— Иван Павлыч! Неужели я не понимаю?
— Ты понимаешь, но слишком волнуешься... Вот что,
Сапя, давай сговоримся. Я положу руку на стол — вот так,
ладонью вниз, а ты говори и на нее посматривай. Если я
стану похлопывать по столу — значит, волнуешься. Если
пет — нет.
— Ладно, Иван Павлыч. Спасибо. А когда заседание?
— Сегодня в три. Но тебя вызовут позже.
Он попросил меня прислать к нему Вальку, и мы рас­
стались.

185

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ВАЛЬКА

Стараясь пе очень волповаться, я па всякий случай
уложил своп вещи, чтобы сразу уйти, если меня исключат.
Лотом прочитал стенгазету — обо мне пп слова, стало
быть, этот вопрос не стоял па бюро. Пли па каникулах
не,было ни одного заседания?
Это была самая страшная мысль: меня исключат не
только из школы — из комсомола. В самом деле! Что ре­
бята знают об этой истории? Что я ворвался в спальню,
избил Ромашку п, никому пе сказавшись, уехал в Энск...
Конечно, я запятнал себя как комсомолец.
Я обязан был объяснить свое поведение. Поздно!
Весь день я с тоской думал об этом. Комната комсо­
мольской ячейки была закрыта, а из бюро была дома
только Нинка Шенеман. Я ее пе любил, и мне не хотелось
говорить с ней о таком деле. По-моему, опа была дура.
Я ждал Вальку, по время шло, а оп не приезжал. Ко­
нечно, он был в Зоопарке! Я оставил ему мрачную запи­
ску — па случай, если разойдемся, п поехал па Пресню.
Па этот раз я пе сразу нашел его.
— Жуков у профессора,— сказал мне мальчик лет пят­
надцати, немного похожий па Вальку, с таким же добрым
и немного сумасшедшим лицом.
— А где профессор?
— Па обходе.
Я переспросил.
— В парке, на обходе!
До спх пор я думал, что профессора делают обходы
только в больницах. Но мальчик терпеливо объяснил мне,
что не только в больницах, еще и в зоопарках, и что в дан­
ном случае профессор обходит не больных, а зверей.
— Впрочем, случается, что и звери хворают,— добавил
он, подумав.— Хотя, разумеется, реже, чем люди.
Это был известный профессор Р., о котором Валька
прожужжал мне все уши. Я сразу поиял, что это оп, опятьтаки потому,,что он был тоже похож_иа Вальку, только па
старого Вальку.: с большим носом, в больших очках, в
длинной шубе и в высокой каракулевой шапке.
Оп стоял у обезьяньего флигеля, ir вокруг него толпи­
лось довольно много пароду в белых халатах, падетых по­
верх пальто. Весь этот парод как бы стремился к нему,
точно каждому хотелось, о чем-нибудь ему рассказать. По
1В6

слушал оп одного только Вальку, именно Вальку, и даже
вынул из-под шапки большое морщинистое ухо.
Я остановился поодаль. Видно было, как Валька вол­
нуется, моргает. «Молодец!» — подумал я, сам пе зная
почему.
Он довольно долго говорил, а профессор все слушал и
уже тоже стал моргать и внимательно шмыгать носом.
Один раз он открыл рот и хотел, кажется, что-то возра­
зить, по Валька эпергично, сердито сунулся к нему, и про­
фессор послушно закрыл рот.
Наконец Валька кончил, и профессор спрятал ухо и
задумался. И вдруг с каким-то веселым удивлением оп
хлопнул Вальку по плечу и заржал, совершенно как ло­
шадь; все, громко разговаривая, двинулись дальше, а
Валька остался стоять с идиотским, восторженным видом.
Вот тут-то я его и окликнул:
— Валя!
— А, это ты!
Никогда еще я пе видел его в такохМ волнении. У пего
даже слезы стояли в глазах. Оп растерянно улыбался.
— Что с тобой?
— А что?
— Ты плачешь?
— Что ты врешь! — отвечал Валька.
Он вытер кулаком глаза и радостпо, глубоко вздохнул.
— Валька, что случилось?
— Ничего особенного. Я в последнее время занимался
змеями, и мне удалось доказать одну иптереспую штуку.
— Какую штуку?
— Изменение крови у гадюк в зависимости от возраста.
Я посмотрел па него с изумлением. Плакать от радо­
сти, что кровь у гадюк меняется в зависимости от возра­
ста? Это пе доходило до моего сознания.
— Поздравляю...—сказал я.— Мне нужно с тобой по­
говорить. Как ты? В состоянии?
— В состоянии.
Мы прошли к мышам.
— Ты знаешь, что меня хотят исключить тгз школы?
Должно быть, Валька знал об этом, по совершенно за­
был, потому что оп сперва широко открыл глаза, а потом
хлопнул себя по лбу и сказал:
— Ах, да... Знаю!
— Это обсуждалось па бюро?
У меня был немного хриплый голос. Валька кивнул:
187

—-,Решили подождать, пока ты вернешься.
У меня отлегло от сердца.
— Ты написал насчет Ромашки в ячейку?
Валька отвел глаза.
— Видишь ли,— пробормотал оп,— я не написал, а
просто сказал ему, что, если он еще будет приставать, то­
гда напишу. Он сказал, что больше не будет.
— Вот как! Значит, тебе наплевать, что меня исклю­
чают из школы.
— Почему? — с ужасом спросил Валька.
— Потому, что ты один мог бы подтвердить, что я бил
его не только по личным причинам. А ты трус, и эта тру­
сость переходит в подлость! Ты просто боишься за меня за­
ступиться!
Это было жестоко — говорить Вальке такие слова.
Но я был страшно зол на него. Я считал, что Ромаш­
ка — общественно вредпый тип, с которым нужно бо­
роться.
— Я сегодня подам,— упавшим голосом сказал Валька.
— Ладно,— отвечал я сухо.— Только имей в виду, я
тебя об этом не прошу. Я только считаю, что это твой долг
как комсомольца. А теперь вот что: тебя просил зайти
Кораблев.
— Когда?
— Сейчас.
Он стал клянчить хоть четверть часа, чтобы покормить
какую-то пятнистую жабу, но я, не слушая, надел на него
пальто и отвез к Кораблеву...
Очень сердитый, он вернулся через полчаса и долго со­
пел, гладя себя по носу пальцем. Оказывается, Кораблев
спросил его, правда ли, что оп не любит, когда на него
смотрят ночью. Это его поразило.
— И я не понимаю, откуда он это узнал! Это ты ска­
зал ему, скотина?
— Нет, не я,— соврал я.
— Главное, оп спрашивает: «А если на тебя смотрят с
любовью?»
- Ну?
— Я сказал, что «тогда не знаю...».
В половине шестого за мной пришел сторож.
— Григорьев, пожалуйста, просят на педсовет,—веж­
ливо сказал оп.

188

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

СЖИГАЮ КОРАБЛИ

Это было самое обыкновенное заседание в нашей тес­
ной учительской, за столом, покрытым синей суконной ска­
тертью с оборванными кистями. Но мне казалось, что все
смотрят на меня с каким-то таинственным, значительным
видом. Серафима была в ботах, и даже это смутно пред­
ставлялось мне какой-то загадкой. Кораблев смеялся, ко­
гда я вошел, и я подумал: «Нарочно!»
— Ну-с, Григорьев,— мягко начал Николай Анто­
ныч,— ты, разумеется, знаешь, по какому поводу мы вы­
звали тебя на это заседание. Ты огорчил нас — и не только
нас, но, можно сказать, всю школу. Огорчил дикими по­
ступками, недостойными человеческого общества, в кото­
ром мы живем и развитию которого должны способствовать
по мере своих сил и возможностей.
Я сказал:
— Прошу мне задавать вопросы.
— Николай Антоныч, позвольте...— живо сказал Ко­
раблев.— Григорьев, расскажи, пожалуйста, где ты провел
эти девять дней, с тех пор как убежал из дому?
— Я не убежал, а уехал в Энск,— отвечал я хладно­
кровно.— Там живет моя сестра, которую я не видел около
восьми лет. Это может подтвердить судья Сковородников,
у которого я останавливался. Гоголевская, тринадцать,
дом бывший Маркузе.
Если бы я прямо сказал: эти девять дней были про­
ведены с Катей Татариновой, которую отправили в Энск,
чтобы мы хоть на каникулах не встречались,— и тогда
мои слова не произвели бы большего впечатления на Ни­
колая Антоныча! Он побледнел, замигал и кротко накло­
нил голову набок.
— Почему же ты никого не предупредил о своем отъ­
езде? — спросил Кораблев.
Я отвечал, что считаю себя виновным в нарушении
дисциплины и даю обещание, что этого больше не будет.
— Прекрасно, Григорьев,— сказал Николай Анто­
ныч.— Вот это прекрасный ответ. Остается пожелать, что­
бы ты так же удовлетворительно объяснил и другие свои
поступки.
Он ласково смотрел на меня. У него было удивитель­
ное самообладание.
189

— Теперь расскажи нам о том, что у тебя произошло
с Иваном Витальевичем Лихо.
До сих пор пе могу попять, почему, рассказывая исто­
рию своих отношений с Лихо, я пи словом пе упомянул
об «идеализме». Должно быть, я считал, что раз Лихо снял
это обвинение, нечего о нем и говорить. Это было страш­
ной ошибкой. Кроме того, пе стоило упоминать, что ,я
пишу сочипеппя без «критиков». Это никому пе поправи­
лось. Кораблев нахмурился и положил руку па стол.
— Критики ты, зпачнт, пе любишь? — кротко сказал
Николай Антоныч.— Что же ты сказал Ивану Витальеви­
чу? Повтори дословно.
Перед всем педагогическим советом повторить то, что я
сказал Лихо! Это было невозможно! По будь Лихо такой
болван, он сам отвел бы этот вопрос. По оп только смотрел
на меня с торжествующим видом.
— Ну-с! — провозгласил Никола и Антоныч.
— Николай Антоныч, позвольте мне,— возразил Ко­
раблев.— Нам известно, что оп сказал Ивану Витальевичу.
Хотелось бы знать, чем Григорьев объясняет свое пове­
дение.
— Виноват, виноват,— сказал Лихо.— А я требую, что­
бы он повторил! Я даже в школе Достоевского, от дефек­
тивных, таких вещей пе слышал.
Я молчал. Если бы я умел читать мысли па расстоянии,
то, верно, прочитал бы у Кораблева в глазах: «Саня, скажи,
что ты обиделся за «идеализм». Но я пе умел.
— Ну,—снисходительно повторил Николай Антоныч.
— Не полгпю,— пробормотал я.
Это было глупо, потому что всем сразу стало ясно, что
я соврал. Лихо зафыркал.
— Сегодня оп меня за плохую отметку обругал, а завт­
ра зарежет,— сказал оп.— Хулпгапство какое!
Мне снова, как тогда па лестнице, захотелось ударить
его ногой, но я, разумеется, удержался. Стиснув зубы, я
молчал и смотрел па руку Кораблева. Рука поднялась,
слегка похлопала ио столу п спокойно легла па прежнее
место.
— Конечно, сочинение плохое,— сказал я, стараясь пе
волноваться и думая с ненавистью о том, как бы выбрать­
ся из этого глупого положения.— Может быть, пе па «чрез­
вычайно слабо», потому что такой отметки вообще нет, по
я сознаю, что неважное. В общем, если совет постановит,
чтобы я извинился, я, ладно, извинюсь.
190

Очевидно, и это было глупо. Все зашумели, как будто
я сказал невесть что, и Кораблев взглянул на меня с от­
кровенной досадой.
— Да, Григорьев,— неестественно улыбаясь, сказал
Николай Антоныч.— Стало быть, ты готов извиниться пе­
ред Иваном Витальевичем только в том случае, если по
этому поводу состоится постановление совета. Иными сло­
вами, ты не считаешь себя виновным. Ну что ж! Примем
к сведению и перейдем к другому вопросу.
«...Рисковать своим будущим ради мелкого самолю­
бия»,— припомнилось мне.
— Извиняюсь,— повернувшись к Лихо, сказал я не­
ловко.
Но Николай Антоныч уже снова заговорил, и Лихо сде­
лал вид, что пе слышит.
— Скажи, Григорьев! Вот ты дико избил Ромашова.
Ты бил его ногами по лицу, причинив таким путем тяж­
кие увечья, заметно отразившиеся на здоровье твоего това­
рища Ромашова. Чем ты. объясняешь это поведение, не­
слыханное в стенах пашей школы?
Кажется, больше всего я ненавидел его в эту минуту
за то, что он говорил так длинно и кругло. Но рука Кораб­
лева выразительно поднялась над столом, и я перестал вол­
новаться.
— Во-первых, я не считаю Ромашова своим товари­
щем. Это было бы для меня позором — такой товарищ! Вовторых, я ударил его только один раз. А в-третьпх, что-то
пе заметно, что у него стало плохое здоровье.
Все зашумели с возмущением, но Кораблев чуть замет­
но кивнул головой.
— Мое поведение можно объяснить так,— продолжал
я все более спокойно.— Я считаю Ромашова подлецом и
могу доказать это когда угодно. Нужно было не бить его,
а устроить общественный суд и позвать всю школу.
Николай Антоныч хотел остановить меня, но я не дал.
— Ромашов — это типичный нэпман, который говорит
только о деньгах и думает только об одном: как бы разбо­
гатеть! У кого всегда можно достать деньги под залог?
У Ромашова! У кого девчонки достают пудру и губную
помаду? У Ромашова! Он купит коробку пудры, а потом
продает по щепотке. Это общественно вредный тип, кото­
рый портит всю школу.
Дальше я все время говорил в такой же форме,
как будто и точно выступал общественным обвините191

лем на суде. Иногда моя речь была чем-то похожа на ре­
чи Гаера Кулия, но мне некогда было думать об этом
сходстве.
— Но это еще не все! Я утверждаю, что Ромашов пси­
хологически влияет на более слабых ребят, с тем чтобы'
взять их в свои руки. Если нужен пример — пожалуйста!
Валя Жуков. Ромашов воспользовался тем, что Валя нерв­
ный, и запугал его всяким вздором. Что он делает с ним?
Он сперва берет с него честное слово, а потом рассказы­
вает ему о своих подлых секретах. Я был просто поражен,
когда узнал об этом. Комсомолец, который дает честное
слово, что никому не расскажет,— о чем же? О том, чего
он еще и сам не слыхал! Как это называется? Но это еще
не все!
Кораблев давно уже похлопывал ладонью по столу. Но
я больше не думал, волнуюсь я или нет. Мне казалось, что
я ничуть не волнуюсь.
— Это еще не все! Я вас спрашиваю,— сказал я гром­
ко и обернулся к Николаю Антонычу,— мог ли сущест­
вовать в нашей школе такой Ромашов, если бы у пего не
было покровителей? Не мог бы! И они есть у него! По
крайней мере, мне известен один из них
Николай Анто­
ныч!
Это было здорово сказано! Я сам не ожидал, что мне
удастся так смело сказать! Все молчали,, весь педагогиче­
ский совет, и ждали — что-то будет. Николай Антоныч за­
смеялся и побледнел. Впрочем,, он всегда немного бледнел,
когда смеялся.
— Как это доказать? Очень просто. Николай Антоныч
всегда интересовался, что о нем говорят в пашей школе.
Не знаю, зачем ему это нужно! Факт тот, что для этой цели
оп нанял Ромашова. Я говорю: именно нанял, потому что
Ромашов ничего не станет делать бесплатно. Оп его нанял,
и Ромашов стал подслушивать, что в школе говорят о Ни­
колае Антоныче, и доносить ему, а потом он брал с Жу­
кова честное слово и рассказывал ему ojcbohx доносах. Вы
можете спросить меня: что же ты молчал? Я узнал об этом
накануне отъезда, п Жуков тогда же обещал написать об
этом в ячейку, ио сделал это только сегодня.
Я замолчал. Кораблев снял руку со стола и с интересом
обернулся к Николаю Антонычу. Впрочем, только он один
держал себя так свободно. Остальным педагогам было както неловко.
—- Ты кончил свои объяснения, Григорьев? — ровным
192

голосом, как будто ничего не случилось, сказал Николай
Антоныч.
— Да, кончил.
— Может быть, вопросы?
— Николай Антоныч,— любезно сказал Кораблев,— я
полагаю, что мы можем отпустить Григорьева. Может
быть, мы пригласим теперь Жукова или Ромашова?
Николай Антоныч расстегнул верхнюю пуговицу жи­
лета и положил руку на сердце. Он еще больше побледнел,
и редкая прядь волос, зачесанная на затылок, вдруг от­
стала и свесилась на лоб. Он откинулся на спинку кресла и
закрыл глаза. Все бросились к нему. Так кончилось засе­
дание.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

СТАРЫЙ ДРУГ

В школе только и говорили о моей речи на педсовете,
и я поэтому был очень занят. Было бы преувеличением
сказать, что я чувствовал себя героем. Но все-таки девочки
из соседних классов приходили смотреть на меня и доволь­
но громко обсуждали мою наружность. Впервые в жизни
мне был прощен маленький рост. Оказалось даже, что я
чем-то похож на Чарли Чаплина. Таня Величко, которую
очень уважали в школе, подошла и сказала, что на кани­
кулах она систематически выступала против меня, а те­
перь считает, что я правильно дал Ромашову в морду.
— Но ты должен был сперва доказать, что он — обще­
ственно вредный тип,— сказала она разумно.
Словом, я был неприятно удивлен, когда в разгар моей
славы комсомольская ячейка вынесла мне строгий выговор
с предупреждением. Педагогический совет не собирался
из-за болезни Николая Антоныча, но Кораблев сказал, что
меня могут перевести в другую школу.
Это было не очень весело и, главное, как-то неспра­
ведливо. С постановлением ячейки я был согласен. Но пе­
реводить меня в другую школу! За что? За то, что я дока­
зал, что Ромашка подлец? За то, что я уличил Николая
Антоныча, который ему покровительствовал? В таком-то
невеселом настроении я сидел в библиотеке, когда кто-то
спросил в дверях громким шепотом:
— Который?
7

К. Каверин, т. 3

193

Ия увиделна пороге- длинного* рыжего парня с шеве­
люрой, вопросительно смотревшего на меня.
Рыжие вообще любят носить шевелюру, но у этого пар­
ня она была какая-то дикая, как в учебнике географии у
первобытного человека. Интересно, что сперва я подумал
именно об этом, а уже потом понял, что это Петька —
Петька Сковородников собственной персоной стоит на по­
роге нашей библиотеки и смотрит на меня с удивленным
выражением. Я вскочил и бросился к нему, роняя стулья:
— Петя!
Мы пожали друг другу руки, а потом подумали и об­
нялись.
— Петя, ну как ты? Жив, здоров? Как же мы с тобой
не встретились ни разу?
— Это ты виноват, бес-дурак! — ответил Петька.—
Я тебя по всему свету искал. А ты вот где приютился!
Он был очень похож на свою карточку, которую я ви­
дел у Сани, только на карточке он был причесан. Как я
был рад! Я не чувствовал ни малейшей неловкости — точ­
но встретился с родным братом.
— Петька! Черт возьми, ты молодец, что пришел!
У меня твои письма. Вот!
Я отдал ему письма.
— Как ты меня нашел? Из Энска написали?
— Ага! Я тебя давно жду. Думаю: не идет, подлец. Ну,
как старики?
— Старики на ять! — отвечал я.
Он засмеялся:
— Я думал, что ты в Туркестане живешь. Что ж ты?
Так и не добрался?
— А ты?
— А я был,— сказал Петька.— Но мне не понравилось.
Знаешь, жара, все время пить хочется, в тюрьму меня по­
садили, я соскучился и вернулся. Ты бы там подох.
Я провел его в спальню, но ребята обступили нас и
стали смотреть прямо в рот,— и вдруг оказалось, что у нас
в школе поговорить просто негде!
— А пошли на улицу,— предложил Петька.— Погода
хорошая, почему не пройтись? А то ко мне?
— Ты один живешь?
Он показал на пальцах: вдвоем.
— Женился?
Он погрозил мне кулаком.
— С товарищем.
194

Мы взяли на дорогу, по огромному куску энского пи­
рога, оделись и стали спускаться по лестнице, разговари­
вая с набитыми ртами. И вот тут произошла очень стран­
ная встреча.
На площадке первого этажа, у географического каби­
нета, стояла женщина в шубке с беличьим воротником.
Она стояла у перил и смотрела вниз, в пролет,— мне спер­
ва показалось, что она собирается броситься в пролет,—
она покачивалась у перил с закрытыми глазами. Но мы,
должно быть, испугали ее, и она нерешительно подошла к
двери. Это была Марья Васильевна — я сразу узнал ее,
хотя у нее был незнакомый вид. Очень может быть, что,
если бы я был один, она бы заговорила со мной. Но я был с
Петькой и, кроме того, ел в эту минуту пирог, и она только
молча кивнула в ответ на мой неловкий поклон и отвер­
нулась.
Она похудела, с тех пор как я видел ее в последний
раз, и лицо было неподвижное, мрачное... Думая об этом,
я вышел на улицу, и мы с Петькой пошли гулять — опять
вдвоем, опять зимой, в Москве, после долгой разлуки.
Удивительно, как Петина история была похожа на
мою! Я слушал его с грустным чувством, как будто вспо­
минал старую книгу, прочитанную еще в детстве и пере­
житую с горечью и волнением. Но странно! Мне показа­
лось, что тогда мы были опытнее, старше... Как будто мы
были маленькими стариками.
В Ташкенте Петька прославился как гроза уток — не
диких, разумеется, а домашних. Он выгонял уток на берег,
а потом откручивал им головы и жарил на костре в саду
детского дома. За это его в конце концов посадили в тюрь­
му, где он на всю жизнь получил отвращение к абрикосам:
в тюрьме кормили отжимками абрикосов — на завтрак, на
обед и на ужин. Потом его отпустили, он вернулся в Мо­
скву и попал в облаву на Казанском вокзале. В школу он
поступил годом позже и догнал меня только в прошлом
году, шагнул через класс.
— А помнишь: «Пфе! А, пфе! Як смиешь так робиць?»
— Ага! А помнишь: «Кто изменит этому честному сло­
ву, не получит пощады, пока не сосчитает, сколько де­
ревьев в лесу, сколько падает ё неба...»
Я сказал клятву до конца.
— Хорошо! — сказал с наслаждением Петька.— Хоро­
шая клятва! Бороться и искать, найти и не сдаваться. А по­
мнишь?..
7*

195

— А помнишь,— перебил я,—как мы твоего дядю
искали? Кстати, где он? Ты его нашел?
Оказалось, что дядя умер на фронте от сыпного тифа.
— А помнишь?..
Так мы все время и говорили: «А помпишь...» Мы шли
почему-то очень быстро, снег летел, на бульварах было
много детей, и одна молоденькая няня посмотрела на нас
и засмеялась.
— Стой! Зачем мы так бежим? — спросил Петька.
И мы пошли помедленнее.
— Петя, есть предложение,— сказал я, когда, нагуляв­
шись, мы сидели в кафе на Тверской.
— Давай!
— Я сейчас пойду звонить по телефону, а ты сиди, пей
кофе и молчи.
Он засмеялся.
— Смешно! — сказал он.
Я заметил, что он любит говорить «смешно» и «бесдурак».
Телефон был далеко от нашего столика, у самого входа,
и я нарочно говорил громко.
— Катя, мне очень хочется вас познакомить. Приходи,
а? Что ты делаешь? Мне, между прочим, необходимо с то­
бой поговорить.
— Мне тоже. Я бы пришла. Но у нас все больны.
У нее был грустный голос, и мне вдруг страшно захо­
телось ее увидеть.
— Как — все? Я только что видел Марью Васильевну.
— Где?
— Она шла к Кораблеву.
— А-а...— каким-то странным
голосом
сказала
Катя.— Нет, бабушка больна.
— А что с ней?
— Да с табуретки упала,— с досадой сказала Катя.—
Полезла зачем-то на полку и грохнулась. Теперь бок бо­
лит. Просто беда с ней! И не лежит ни минуты... Саня, я
отдала письма,— вдруг шепотом сказала Катя. (И я не­
вольно плотнее прижал трубку к уху.) — Я сказала, что
ты был со мной в Энске, а потом отдала.
— Ну? — тоже шепотом спросил я.
— Очень плохо. Я тебе потом расскажу. Очень плохо.
Она замолчала, и я услышал по телефону ее дыхание.
Мы простились, и я вернулся к столику с таким чув­
ством, как будто я очень виноват перед ней. Мне стало
196

грустно и как-то тревожно на душе, и Петька, кажется, по­
нял это с первого взгляда.
— Послушай...— сказал он. Он нарочно заговорил о
другом.— Ты советовался с отцом насчет летной школы?
- Да.
— А он?
— Одобрил.
Петька помолчал. Он сидел, вытянув длинные ноги, и
задумчиво трогал пальцами те места, где должны были со
временем вырасти борода и усы.
— Мне тоже нужно с ним поговорить,— заметил он.—
Понимаешь, я в прошлом году хотел идти в Академию
художеств.
- Ну?
— Ав этом... раздумал.
— Почему?
— А вдруг таланта не хватит?
Я засмеялся. Но у него был серьезный, озабоченный
вид.
— Вообще, если на то пошло, это странно, что ты
идешь в Академию художеств. Мне всегда казалось, что
ты станешь каким-нибудь путешественником или капи­
таном!
— Конечно, это интереснее,— нерешительно сказал
Петя.— Но что же делать, если у меня талант?
— А ты кому-нибудь свои работы показывал?
— Показывал...... ову.— Он назвал фамилию известного
художника.
- Ну?
— Говорит — ничего.
— Ну, тогда баста! Придется идти! Это, брат, было бы
свинство, если бы ты с твоим талантом пошел куда-нибудь
в летную школу. Может, ты в себе будущего Репина за­
губишь.
— Да нет, едва ли.
— А вдруг?
— Бес-дурак, ты смеешься! — с досадой сказал Петь­
ка.— Серьезный вопрос!..
Мы расплатились, вышли, с полчаса бродили по Твер­
ской, разговаривая обо всем сразу — перелетая из Энска в
Шанхай, который тогда был только что взят народной ар­
мией, из Шанхая в Москву, в мою школу, а из моей школы
в Петькину — и стараясь доказать друг другу, что мы жи­
вем на свете не просто так, а философски целесообразно.
197

В кино « Ape » шло «Падение Романовых»: мы остано­
вились посмотреть фото. Все офицеры в свите были похожи
на царя. Он сидел в большом смешном автомобиле с отки­
дывающимся верхом и любезно улыбался.
— Да, черт возьми,— вздохнув, сказал Петька,— поло­
жение отчаянное!
— А давай я тебе прямо скажу, есть у тебя талант или
нет.
— Много ты понимаешь!
— А понимаю!
И мы пошли к нему.
До прошлого года Петька, как и я, жил в детдоме. По­
том ему повезло: он подружился с однимрабфаковцем, у
которого была комната на Собачьей площадке, и они стали
жить вместе. Фамилия рабфаковца была Хейфец, и он
спал, когда мы пришли.
— Вот,— сказал Петька и, сняв лампочку, висевшую
на спинке кровати, осветил одну из картин, которыми были
увешаны довольно грязные стены. Я посмотрел сперва не­
вооруженным глазом, потом сощурившись и через кулак.
Это был портрет — я сразу догадался чей: Петькиного
приятеля Хейфеца, который как раз в эту минуту открыл
глаза, потревоженный передвижением света, и сразу опять
заснул, вздохнув и закрыв лицо рукой. Это был чудный
портрет: задумчивые детские глаза и решительный лоб с
прямыми, сросшимися бровями.
— Тушь?
— Да почти вода! — грустно отвечал Петька.
Портрет был сделан слабой тушью, но с каким чувством
контраста между черным и белым, как свободно!
— Да-а...— сказал я с невольным уважением.— Ну-ка,
покажи еще что-нибудь!
Все остальные картины — была моя сестра Саня: Саня
в лодке и Саня у плиты, Саня в украинском костюме и
Саня, как бабушка, в своем желтом меховом тулупе.
Я невольно вспомнил, как Саня смутилась, когда я
спросил, нет ли у нее Петькиной карточки, и как быстро
принесла ее — точно вышла за дверь и вынула карточку
из кармана. Ну что ж! Подходяще, как говорит судья. Не­
даром Саня тоже собирается в Академию художеств!
Нужно отдать Петьке справедливость — он не старался
сделать Саню лучше, чем она была на самом деле. Но он
был склонен подчеркивать в ее лице монгольские черты:
узковатый разрез глаз, широкие скулы и взгляд какой-то
198

восточный, татарский. Быть может, поэтому на некоторых
полотнах она была так необыкновенно похожа на мать.
Некоторые Сани были нарисованы хуже, чем Хейфец,
но Саня у плиты — снова здорово. Особенно плита: все так
и кипело в горшках, белые маленькие катышки катились,
кипели.
— Ну, брат, ничего не поделаешь!
— А что?
— Талант!
Петька вздохнул:
—- Ну что художник! Скажу тебе откровенно, что я ри­
совать даже не люблю. Раньше любил, а теперь совершен­
но нет.
— Балда, да ведь это же редчайшая вещь!
— Да почему — редчайшая? — с досадой возразил
Петька.— Ты вот хочешь быть летчиком. Тебе это инте­
ресно. А мне рисовать — неинтересно.
— Тише, разбудишь.
— Да, разбудишь его,— сердито глядя на рабфаковца,
сказал Петька.
— Ты с ним советовался?
— Он говорит, что я — больной.
Я засмеялся.
— А ведь были же такие случаи,— сказал Петька.—
Например, Чехов. Доктор — и писатель.
— Были. Я бы на твоем месте знаешь что сделал?
“ Ну?

— Пошел бы в летчики и полетал лет двадцать. А по­
том стал рисовать.
— Разучишься, забудешь!
Я просидел у Пети до позднего вечера, а Хейфец так и
не проснулся. Мы пробовали разбудить его, но он только
засмеялся во сне, как ребенок, и перевернулся на другой
бок.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ВСЕ МОГЛО БЫТЬ ИНАЧЕ

Прошли те далекие времена, когда, возвращаясь по­
сле десяти часов домой, мы должны были с бьющимся
сердцем обходить грозного Яфета, который в огромной
шубе сидел на табурете перед входной дверью и спал —
199

хорошо, если спал. Теперь я был выпускной, и мы могли
возвращаться когда угодно.
Впрочем, было еще не так поздно — около двенадцати.
Ребята еще болтали. Валя что-то писал, сидя на кровати
с поджатыми ногами.
— Саня, тебя просил зайти Иван Павлыч,— сказал
он.— Если ты придешь до двенадцати. Сейчас который?
— Половина.
— Вали!
Я накинул пальто и побежал к Кораблеву.
Это был необыкновенный и навсегда запомнившийся
мне разговор, и я должен передать его совершенно спокой­
но. Я не должен волноваться, особенно теперь, когда про­
шло так много лет. Разумеется, все могло быть иначе. Все
могло быть иначе, если бы я понял, какое значение имело
для нее каждое мое слово, если бы я мог предположить,
что произойдет после нашего разговора... Но этих «если
бы» — без конца, а мне не в чем ни оправдываться, ни ви­
ниться. Итак, вот этот разговор.
Когда я пришел к Кораблеву, у него была Марья Ва­
сильевна. Она просидела у него весь вечер. Но она пришла
не к нему, а ко мне, именно ко мне, и с первых же слов
сказала мне об этом.
Она сидела выпрямившись, с неподвижным лицом и
иногда поправляла узкой рукой прическу. На столе стояло
вино и печенье, и Кораблев наливал и наливал себе, а она
только раз пригубила и так и не допила свою рюмку. Все
время она курила, и везде был пепел — и у нее на коле­
нях. Знакомая коралловая нитка была на ней, и несколько
раз она слабо оттянула ее, как будто нитка ее душила.
Вот и все.
— Штурман пишет, что не рискует посылать это пись­
мо почтой,— сказала она.— А между тем оба письма
оказались в одной почтовой сумке. Как ты это объяс­
няешь?
Я отвечал, что не знаю и что об этом нужно спросить
штурмана, если он еще жив.
Марья Васильевна покачала головой:
— Если бы он был жив!
— Может, его родные знают. Потом, Марья Васильев­
на,— сказал я с неожиданным вдохновением,— ведь штур­
мана подобрала экспедиция лейтенанта Седова. Вот кто
знает. Он им все рассказал, я в этом уверен.
— Да, может быть,— отвечала Марья Васильевна.
200

—- Потом этот пакет для Гидрографического управле­
ния. Ведь если штурман отправил письма почтой, навер­
но, он и пакет той же почтой отправил. Нужно узнать.
Марья Васильевна снова сказала:
- Да.
Я замолчал. Я один говорил. Кораблев еще не проро­
нил ни слова. Я не могу объяснить, с каким выражением
он смотрел на Марью Васильевну. Вдруг он вставал из-за
стола и начинал расхаживать по комнате, сложив руки на
груди и приподнимаясь на цыпочках. Он был очень стран­
ный в этот вечер — какой-то летящий, точно на крыльях.
Так и казалось, что усы его сейчас распушатся под ветром.
Мне это не нравилось. Впрочем, я понимал его: он радо­
вался, что Николай Антоныч оказался таким негодяем,
гордился, что предсказал это, немного боялся Марьи Ва­
сильевны и страдал, потому что она страдала. Но больше
всего он радовался, и это было мне почему-то противно.
— Что же ты делал в Энске? — вдруг спросила меня
Марья Васильевна.— У тебя там родные?
Я отвечал, что да, родные. Сестра.
— Я очень люблю Энск,— заметила Марья Васильев­
на, обращаясь к Кораблеву.— Там чудесно. Какие сады!
Я потом уже не бывала в садах, как уехала из Энска.
И она вдруг заговорила об Энске. Она зачем-то расска­
зала, что у нее там живут три тетки, которые не верят в
бога и очень гордятся этим, и что одна из них окончила
философский факультет в Гейдельберге. Прежде она не
говорила так много. Она сидела бледная, прекрасная, с
блестящими глазами и курила, курила...
— Катя говорила, что ты вспомнил еще какие-то фра­
зы из этого письма,— сказала она, вдруг забыв о тетках,
об Энске.— Но я никак не могла от нее добиться, что это
за фразы.
— Да, вспомнил.
Я ждал, что она сейчас попросит меня сказать эти фра­
зы, но она молчала, как будто ей страшно было услышать
их от меня.
— Ну, Саня,— бодрым фальшивым голосом произнес
Кораблев.
Я сказал:
— Там кончалось: «Привет от твоего...» Верно?
Марья Васильевна кивнула.
— А дальше было так: «...от твоего Монготимо Ястре­
биный Коготь...»
201

— Монготимо? — с изумлением переспросил Кораблев.
— Да, Монготимо,— повторил я твердо.
— «Монтигомо Ястребиный Коготь»,—- сказала Марья
Васильевна, и в первый раз голос у нее немного дрогнул.—
Я его когда-то так называла.
Может быть, теперь это кажется немного смешным,
что капитана Татаринова она называла «Монтигомо Яст­
ребиный Коготь». Особенно мне смешно, потому что я те­
перь знаю о нем больше, чем кто-нибудь другой на земном
шаре. Но тогда.это ничуть не было смешно — этот все вре­
мя спокойный и вдруг задрожавший голос.
Между прочим, оказалось, что это имя совсем не из
Густава Эмара, как думали мы с Катей, а из Чехова. У Че­
хова есть такой рассказ, в котором какой-то рыжий маль­
чик все время называет себя Монтигомо Ястребиный Ко­
готь.
— Хорошо, Монтигомо,— сказал я.— А мне помнит­
ся — Монготимо... «как ты когда-то меня называла. Как
это было давно, боже мой! Впрочем, я не жалуюсь. Мы
увидимся, и все будет хорошо. Но одна мысль, одна мысль
терзает меня...» «Одна мысль» — два раза, это не я повто­
рил, а так и было в письме: два раза.
Марья Васильевна снова кивнула.
— «Горько сознавать,— продолжал я с выражением,—
что все могло быть иначе. Неудачи преследовали нас, и
первая неудача — ошибка, за которую приходится распла­
чиваться ежечасно, ежеминутно,— та, что снаряжение
экспедиции я поручил Николаю».
Может быть, я напрасно сделал ударение на последнем
слове, потому что Марья Васильевна, которая была очень
бледна, побледнела еще больше. Уже не бледная, а какаято белая, она сидела перед нами и все курила, курила...
Потом она сказала совсем странные слова — и вот тут я
впервые подумал, что она немного сумасшедшая. Но я не
придал этому значения, потому что мне казалось, что и
Кораблев был в этот вечер какой-то сумасшедший! Уж он­
то, он-то должен был понять, что с ней происходит! Но он
совсем потерял голову. Наверно, ему уже мерещилось, что
Марья Васильевна завтра выйдет за него замуж.
— После этого заседания Николай Антоныч заболел,—
сказала она, обращаясь к Кораблёву.—Я предложила по­
звать доктора — не хочет. Я не говорила с ним об этих
письмах. Тем более, он такой расстроенный. Не правда ли,
пока не стоит?
202

Она была подавлена, поражена, но я все еще г ничего
не понимал.
— Ах, вот как, не стоит! — возразил я.—Очень хоро­
шо. Тогда я сам это сделаю. Я пошлю ему копию. Пусть
почитает.
— Саня! — как будто очнувшись, закричал Кораблев.
— Нет, Иван Павлыч, я скажу,— продолжал я.— Пото­
му что все это меня возмущает. Факт, что экспедиция по­
гибла из-за него. Это исторический факт. Его обвиняют в
страшном преступлении. И я считаю, если на то пошло,
что Марья Васильевна, как жена капитана Татаринова,
должна сама предъявить ему это обвинение.
Она была не жена, а вдова капитана Татаринова. Она
была жена Николая Антоныча и, стало быть, должна была
предъявить это обвинение своему мужу. Но и это до меня
не дошло.
— Саня! — снова заорал Кораблев.
Но я уже замолчал. Больше мне не о чем было гово­
рить. Разговор наш еще продолжался, но говорить было
больше не о чем. Я только сказал, что земля, о которой
говорится в письме, это Северная Земля и что, стало быть,
Северную Землю открыл капитан Татаринов. Но странно
прозвучали все эти географические слова «долгота, широ­
та» здесь, в этой комнате, в этот час. Кораблев все метал­
ся по комнате. Марья Васильевна все курила, и уже целая
гора окурков, розовых от ее накрашенных губ, лежала в
пепельнице перед нею. Она была неподвижна, спокойна,
только иногда слабо потягивала коралловую нитку на шее,
точно эта широкая нитка ее душила. Как далека была от
нее Северная Земля, лежащая между какими-то мери­
дианами!
Вот и все. Прощаясь, я пробормотал еще что-то, но Ко­
раблев, нахмурясь, пошел прямо на меня, так что я как-то
незаметно оказался за дверью.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
МАРЬЯ ВАСИЛЬЕВНА

Больше всего меня удивило, что Марья Васильевна
ни словом не обмолвилась о Кате. Мы с Катей провели в
Энске девять дней, а Марья Васильевна не сказала об этом
ни слова.
Это было подозрительное молчание, и я думал о нем
203

ночью, пока не заснул, потом утром на физике, общество­
ведении и особенно на литературе.
Пожалуй, на литературе мне следовало думать о дру­
гих вещах, более близких к Гоголю и его бессмертной поэ­
ме «Мертвые души», которую мы тогда проходили. Мне
следовало быть начеку, потому что Лихо, особенно после
педсовета, из шкуры лез, только бы доказать всей школе,
что если я не идеалист, так уж во всяком случае знаю не
больше, чем на «чрезвычайно слабо».
Но я почему-то не ждал, что он меня вызовет, и даже
вздрогнул, когда он громко назвал мою фамилию.
— Мы слышали, как некоторые ораторы позволяют
себе оскорблять заслуженных людей,— сказал он.— По­
смотрим же, имеют ли они на это право.
И он спросил, читал ли я «Шинель» Гоголя, как будто
таким образом можно было решить этот вопрос.
Здесь еще не было ничего особенного, хотя «Шинель»
мы проходили в первой ступени, и это было хамство —
спрашивать «Шинель», когда были заданы «Мертвые
души».
Но я спокойно ответил ему:
— Читал.
— Так-с. А в каком смысле следует понимать слова
Достоевского: «Мы все вышли из гоголевской «Шинели»?
Я объяснил, что хотя это сказал Достоевский, но на
самом деле из «Шинели» ничего не вышло, а в литературе
и в обществе появилась потом совсем другая нота. «Ши­
нель» — это примирение с действительностью, а литерату­
ра — например, Лев Толстой — была борьбой с действи­
тельностью.
— Ты споришь с Достоевским? — презрительно усме­
хаясь, спросил Лихо.
Я отвечал, что — да, спорю и что спорить с Достоев­
ским — это еще не идеализм.
В классе засмеялись, и Лихо побагровел. Кажется, он
сразу хотел поставить мне «неуд», у него даже руки тряс­
лись, но это было неудобно, и для приличия он задал мне
еще один вопрос:
— Скажи, кого из героев Гоголя следует считать типом
небокоптителя?
Я отвечал, что у Гоголя все герои — небокоптители,
кроме Тараса Бульбы, который все-таки кое-что сделал
согласно своим идеям. Но что Гоголя нельзя за это винить,
потому что тогда была такая жизнь.
204

Лихо вытер пот и поставил мне «неуд».
— Иван Витальевич, я буду требовать, чтобы меня
спросили в Академии наук,— сказал я, садясь.— Мы с
вами расходимся во взглядах на литературу.
Он что-то заквакал, но в это время раздался звонок.
Ребята считали, что в данном случае я был совершен­
но прав и что Лихо не имел права ставить мне «неуд» за
то, что я не согласен с Достоевским, или за то, что я счи­
таю всех гоголевских героев небокоптителями. Валя за­
метил, что у Гоголя есть еще какой-то положительный
тип — помещик Костанжогло из второй части «Мертвых
душ», которую Гоголь сжег, но я возразил, что раз сам Го­
голь ее сжег, стало быть, не о чем и говорить. Кроме того,
помещик не может быть положительным типом. В эту ми­
нуту я увидел Петьку.
Это было неожиданно — Петька у нас в школе, на боль­
шой перемене!
— Петя, ты что?
— У меня тут дела,— возразил Петька и засмеялся.
— Какие дела?
— Разные. Вот хочу с тобой поговорить.
— О чем?
— Насчет Репина. Ты вчера говорил ерунду. Репин не
мог не рисовать, и, если бы ты ему предложил пойти в лет­
ную школу, он бы знаешь куда тебя послал!
Я смотрел на него во все глаза:
— Вот ты, оказывается, какой!
— А что?
— Правда, больной.
Петька нахмурился.
— Нет,— сказал он с досадой,— я тебя серьезно спра­
шиваю.
— Я тебя тоже серьезно спрашиваю: почему ты не в
школе?
— Я сегодня мотаю,— быстро сказал Петька.— Мне
нужно это обдумать, а в школе я не могу думать. Мешают.
Перемена кончилась, но он сказал, что подождет
меня в красном уголке,— у нас в этот день было четыре
урока.
И он действительно не ушел. Он закинул голову на
спинку стула, положил руки в карманы и закрыл глаза.
— Вот ты говоришь — летчик,— сказал он, когда, вер­
нувшись через час, я нашел его в той же позе, на том же
месте.—А может быть, у тебя нет никаких данных для
205

летчика? Ты помнишь хоть один свой поступок в жизни,
по которому можно было бы судить, что из тебя выйдет
летчик?
Я вспомнил свое мгновенное твердое решение ехать в
Энск за Катей.
— Есть.
— Например?
— Так я тебе и стану рассказывать!
— Допустим. А все-таки ты выбрал это логически, а не
инстинктивно?
— Ясно — логически.
— Умом, а не сердцем? — сказал Петька и немного по­
краснел.
— Нет, сердцем.
— Врешь! Вот, например, другие ребята, которые идут
в летчики, они строят модели, планеры.
— Ну и что же! Зато я теорию знаю.
Я мог бы ему возразить, что каждый год пытаюсь орга­
низовать в нашей школе кружок планеристов. Но эти
кружки разваливались, потому что наши ребята интересо­
вались исключительно театром. Кроме меня и Вальки, все
хотели стать актерами. И, между прочим, многие стали —
например, Гриша Фабер.
— А я считаю,— помолчав, сказал Петька,— что нуж­
но знаешь какую профессию выбирать? В которой ты чув­
ствуешь, что способен проявить все силы души. Я это чи­
тал, но это совершенно верно. Я вот не уверен, что как ху­
дожник проявлю все силы души. А ты, значит, уверен?
— Уверен.
— Ну что ж, твое счастье.
Пора было обедать, но это был довольно интересный
разговор, и я решил проводить Петьку до дому.
— Знаешь, а по-моему, ты тоже не можешь не рисо­
вать,— сказал я, когда, выйдя из школы, мы остановились
на углу Воротниковского переулка.— Вот попробуй год
или два — и соскучишься, потянет. И вообще, по-моему,
это даже хорошо, что ты думаешь* что из тебя ничего не
выйдет.
— Почему?
— Потому что это — «сомнения»г
— Как «сомнения»?
— Очень просто. У настоящих художников непремен­
но должны быть сомнения. То они тем недовольны, то
этим. И очень хорошо, что ты сомневаешься! — сказал я
206

с жаром,— Нет, Петька, это ясно: ты должен идти в Ака­
демию художеств.
Он вздохнул и покачал головой. Но, кажется, моя
мысль о «сомнениях» понравилась ему.
Так мы шли по Воротниковскому и разговаривали, и,
помнится, остановились у афишной будкп, и я, слушая
Петьку, машинально читал названия спектаклей, когда ка­
кая-то девушка вдруг вышла из-за угла и быстро перебе­
жала дорогу.
Она была без шапки и в платье с короткими рукава­
ми — в такой мороз! Может быть, поэтому я не сразу
узнал ее.
— Катя!
Она оглянулась и не остановилась, только махнула ру­
кой. Я догнал ее:
— Катя, почему ты без пальто? Что случилось?
Она хотела заговорить, но у нее застучали зубы, и она
должна была крепко сжать их, чтобы пересилить себя, и
уже потом заговорила:
— Саня, я бегу к доктору. Маме очень плохо.
— Что с ней?
— Не знаю. Мне кажется, она отравилась.
Бывают такие минуты, когда жизнь вдруг переходит
на другую скорость — все начинает лететь, лететь и ме­
няется быстрее, чем успеешь заметить.
С той минуты, как я услышал: «Мне кажется, она отра­
вилась»,—все стало меняться быстрее, чем это можно
было заметить, и эти слова время от времени страшно по­
вторялись где-то в глубине души.
Вместе с Петькой, который ничего не понимал, но ни о
чем не спрашивал, мы побежали к доктору на Пименов­
ский, потом к другому доктору, который жил над бывшим
кино Ханжонкова, и все трое вломились в его тихую при­
бранную квартиру с мебелью в чехлах и с неприятной ста­
рухой, тоже в каком-то синем чехле.
Неодобрительно качая головой, она выслушала нас и
ушла. По дороге она прихватила что-то со стола — на вся­
кий случай, чтобы мы не стащили.
Через несколько минут вышел доктор — низенький, ру­
мяный, с седым ежиком и сигарой в зубах.
— Ну-с, молодые люди?
Пока он одевался, мы стояли в передней и боялись по­
шевелиться, а старуха в чехле тоже стояла и все время
смотрела на нас, хотя из передней унести было нечего. По207

том опа притащила тряпку и стала вытирать паши следы,
хотя никаких следов не было, только от Петькиных галош
натекла небольшая лужа. Потом Петька остался торопить
доктора, который все еще одевался — все еще одевался,
хотя у Кати было такое лицо, что я несколько раз хотел
заговорить с ней и не мог. Петька остался, а мы побежали
вперед.
На улице я без разговоров надел на нее мое пальто.
У нее волосы развалились, и она заколола их на ходу.
Карета «скорой помощи» стояла у ворот, и мы неволь­
но остановились от ужаса. По лестнице санитары несли
носилки с Марьей Васильевной.
Она лежала с открытым лицом, с таким же белым ли­
цом, как накануне у Кораблева, но теперь оно было точно
вырезанное из кости.
Я прижался к перилам и пропустил носилки, а Катя
жалобно сказала: «Мамочка» — и пошла рядом с носилка­
ми. Но Марья Васильевна не открыла глаз, не шевельну­
лась. У нее был очень мертвый вид, и я понял, что она не­
пременно умрет.
С убитым сердцем я стоял во дворе и смотрел, как но­
силки вкладывали в карету, как старушка дрожащими ру­
ками закутывала Марье Васильевне ноги, как у всех шел
пар изо рта — и у санитара, который вынул откуда-то кни­
гу и попросил расписаться, и у Николая Антоныча, кото­
рый, болезненно заглядывая под очки, расписался в книге.
— Да не здесь,— грубо сказал санитар и, с досадой
махнув рукой, положил книгу в большой карман халата.
Катя побежала домой и вернулась в своем пальто, а мое
оставила на кухне. Она тоже села в карету. И вот дверцы,
за которыми лежала страшная, изменившаяся, белая
Марья Васильевна, закрылись, и карета, рванувшись, как
самый обыкновенный грузовик, помчалась в приемный
покой.
Николай Антоныч и старушка одни остались во дворе.
Некоторое время они стояли молча. Потом Николай Анто­
ныч повернулся и первый пошел в дом, механически пере­
ставляя ноги, как будто он боялся упасть. Таким я его еще
не видел.
Старушка попросила меня встретить доктора и сказать,
что не нужно. Я побежал и встретил доктора и Петьку на
Триумфальной площади, у табачной будки. Доктор поку­
пал спички.
— Умерла? — спросил он.
208

Я отвечал, что не умерла, а на «скорой помощи» отпра­
вили в больницу и что я могу заплатить, если нужно.
— Не нужно, не нужно,—брезгливо сказал доктор.
Старушка сидела на кухне и плакала, когда, простив­
шись с Петькой и пообещав завтра ему все рассказать, я
вернулся на 2-ю Тверскую-Ямскую. Николая Антоныча
уже не было — он уехал в больницу.
— Нина Капитоновна,— спросил я,— может быть, вам
что-нибудь нужно?
Долго она сморкалась, плакала, снова сморкалась.
Я все стоял и ждал. Наконец она попросила меня помочь
ей одеться, и мы поехали на трамвае в приемный покой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

НОЧЬЮ

Ночью, все еще чувствуя скорость, от которой, кажет­
ся, свистело в ушах, все еще летя куда-то, хотя я лежал
на своей постели, в темноте, я понял, что Марья Васильев­
на уже накануне, у Кораблева, решила покончить с собой.
Это было уже решено — вот почему она была так спо­
койна и так много курила и говорила такие странные вещи.
У нее был свой загадочный ход мысли, о котором мы ни­
чего не знали. Ко всему, о чем она говорила, присоединя­
лось ее решение. Не меня она спрашивала, а себя и самой
себе отвечала.
Может быть, она думала, что я ошибаюсь и что в пись­
ме речь идет о ком-нибудь другом. Может быть, она надея­
лась, что эти фразы, которые я вспомнил и которые Катя
нарочно не передала ей, окажутся не такими уж страшны­
ми для нее. Может быть, она ждала, что Николай Антоныч,
который так много сделал для ее покойного мужа, так
много, что только за него и можно было выйти замуж, ока­
жется не так уж виноват или не так низок.
А я-то? Что же я сделал?
Мне стало жарко, потом холодно, потом снова жарко,
и я откинул одеяло и стал глубоко дышать, чтобы успоко­
иться и обдумать все хладнокровно. Я снова перебрал в
памяти этот разговор. Как я теперь понимал его! Как буд­
то каждое слово медленно повернулось передо мной, и я
увидел его с другой, тайной стороны.
«Я очень люблю Энск. Там чудесно. Какие сады!» Ей
было приятно вспомнить молодость в такую минуту. Она
209

хотела. как бы. проститься с Энском — теперь* когда все
уже было решено.
«Монтигомо Ястребиный Коготь, я его когда-то так на­
зывала». У нее задрожал голос, потому что никто не знал,
что она его так называла, и это было неопровержимым до­
казательством того, что я верно вспомнил эти слова.
«Я не говорила с ним об этих письмах. Тем более, он
такой расстроенный. Не правда ли, пока не стоит?» И эти
слова, которые вчера показались мне такими странными,—
как они были теперь ясны для меня! Это был ее муж — мо­
жет быть, самый близкий человек на свете. И она просто
не хотела расстраивать его: она знала, что ему еще пред­
стоят огорчения.
Давно уже я забыл, что нужно глубоко дышать, и все
сидел на кровати с голыми ногами и думал, думал... Она
хотела проститься и с Кораблевым — вот что! Ведь он
тоже любил ее и, может быть, больше всех. Она хотела
проститься с той жизнью, которая у них не вышла и о ко­
торой она, наверно, мечтала. Я всегда думал, что она меч­
тала о Кораблеве.
Давно пора было спать, тем более что завтра предстоя­
ла очень серьезная контрольная, тем более что совсем не
весело было думать о том, что произошло в этот несчаст­
ный день.
Кажется, я уснул, но на одну минуту. Вдруг кто-то не­
громко сказал рядом со мной: «Умерла». Я открыл глаза,
но никого, разумеется, не было: должно быть, я сам сказал
это, но не вслух, а в уме.
И вот, против своей воли, я стал вспоминать, как мы с
Ниной Капитоновной приехали в приемный покой. Я ста­
рался уснуть, но ничего не мог поделать с собой, и стал
вспоминать.
...Мы сидели на большой белой скамейке у каких-то
дверей, и я не сразу догадался, что носилки с Марьей Ва­
сильевной стоят в соседней комнате, так близко от нас.
И вот пожилая сестра вышла и сказала:
— Вы к Татариновой? Можно без пропуска.
И она сама торопливо надела на старушку халат и за­
вязала его.
У меня похолодело сердце, и я сразу понял, что, если
можно без пропуска, значит, ей очень плохо,— и сразу же
похолодело еще раз, потому что эта пожилая сестра подо­
шла к другой сестре, помоложе, которая записывала боль­
ных, и та что-то спросила ее, а пожилая ответила:
210

— Ну где там! Едва довезли.
Потом началось ожидание. Я смотрел на белую дверь
и, кажется, видел, как все они — Николай Антоныч, ста­
рушка и Катя — стоят вокруг носилок, на которых лежит
Марья Васильевна. Потом кто-то вышел, дверь на мгнове­
ние осталась открытой, и я увидел, что это совсем не так,
что никаких носилок уже нет и что-то белое с черной то­
ловой лежит на низком диване, и перед этим белым с чер­
ной головой кто-то, тоже в белом, стоит на коленях. Я уви­
дел еще голую руку, свесившуюся с дивана,— и дверь за­
хлопнулась. Потом раздался тонкий хриплый крик — и се­
стра, записывавшая больных, остановилась, замолчала и
снова стала записывать и объяснять. Не знаю, как я понял
это, но я понял, что это кричал Николай Антоныч. Таким
тонким голосом! Как ребенок!
Пожилая сестра вышла из дверей и с неестественным
деловым видом стала разговаривать с каким-то молодым
парнем, который мял в руках шапку. Она посмотрела на
меня — потому что я пришел с Ниной Капитоновной,— но
сразу же отвела глаза. И я понял, что Марья Васильевна
умерла.
Потом я слышал, как сестра сказала кому-то: «Жалко,
красивая». Но это было уже совсем как во сне, и, может
быть, это сказала не она, а кто-нибудь другой, когда Катя
и старушка вышли из этой комнаты, в которой она умерла.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

СНОВА ПРАВИЛА. ЭТО НЕ ОН

Это были очень грустные дни, и мне не хочется под­
робно писать о них, хотя и помню каждый разговор, каж­
дую встречу, едва ли не каждую мысль. Это были дни, от
которых как бы большая тень ложится на мою жизнь.
Сразу после похорон Марьи Васильевны я засел за ра­
боту. Мне кажется, было какое-то чувство самосохранения
в том отчаянном упорстве, с которым я занимался, застав­
ляя себя не думать ни о чем. Если бы Петька снова спро­
сил меня, есть ли в моей жизни какой-нибудь поступок,
по которому можно судить, что из меня выйдет летчик, я
снова ответил бы ему «да» — и на этот раз с большим осно­
ванием.
Это было нелегко, особенно если представить себе, что
211

па похоронах Марьи Васильевны я подошел к Кате и она
отвернулась.
До сих пор не могу вспомнить об этом без волнения,—
судите же, что я почувствовал тогда, как был поражен и
взволнован!
Вот как это было. На похороны Марьи Васильевны не­
ожиданно пришло очень много народу — сослуживцы и
даже студенты, с которыми она когда-то училась на меди­
цинском факультете. Она всегда казалась одинокой, а ее,
оказывается, многие знали и любили. Среди этих чужих
людей, говоривших шепотом и подолгу смотревших на во­
рота, из которых все не выносили гроба, стоял Кораблев —
с измученными глазами, с большими усами, которые каза­
лись совсем огромными на его похудевшем, постаревшем
лице.
Я давно заметил, что родные всегда выходят вместе с
гробом, а у ворот стоят и потом распоряжаются похорона­
ми посторонние люди. Но тут было иначе — должно быть,
потому, что из родных гроб выносить было некому.
Николай Антоныч стоял в стороне, опустив голову, и
Нина Капитоновна держала его за руку. Казалось, она
поддерживала его, хотя он стоял совершенно прямо. Ста­
рухи Бубенчиковы тоже были тут, похожие на монашенок,
в старинных черных пальто с шлейфами.
Катя стояла подле них и упорно смотрела на ворота.
Она была румяная, несмотря на все ее горе, которое было
видно даже в том нетерпеливом движении, которым она
поправляла шапку, иногда съезжавшую на лоб,— наверно,
она плохо заколола косы...
Ждали уже с полчаса, а гроб все не выносили. И вот
я вдруг решился и подошел к ней.
Не знаю, может быть, это было неловко, что я подошел
к ней в такую минуту. Но мне хотелось сказать ей хоть
одно слово.
— Катя!
Она взглянула на меня и отвернулась...
По целым дням я сидел за книгами. Я возобновил свой
старый порядок, то есть стал вставать в шесть часов, обли­
вался холодной водой, делал гимнастику перед открытым
окном и занимался по расписанию. «Правила для развития
воли», которые я составил в былые дни, опять пригодились
мне, особенно одно: «Скрывать свои чувства или, по мень­
шей мере, не выражать их наружно». Я не выражал их на­
ружно, хотя с каждым днем мне становилось все тяжелее.
212

Как будто та большая тень, о которой я упомянул выше,
все надвигалась па меня, и я видел ее сперва вдалеке, а по­
том уже ближе и ближе.
Это было мое последнее полугодие в школе, и я непре­
менно хотел выйти по всем предметам «на весьма удовле­
творительно». Это было совсем не так просто, особенно по
литературе.
Но вот однажды и Лихо, кряхтя и ежась, поставил мне
«вуд». За выпускное сочинение я не боялся: махнув рукой,
я написал его согласно всем требованиям этого болвана и
знал, что он от одного только удовлетворенного самолюбия
поставит мне самую высокую отметку.
Я вышел на одно из первых мест в классе, и только
Валька был теперь впереди меня. Но у него были удиви­
тельные способности, и, кроме того, он был гораздо умнее
меня.
А тень все надвигалась. Кораблев при встрече смотрел
на меня с усилием, точно ему тяжело было меня видеть.
Николай Антоныч не ходил в школу, и хотя никто не упо­
минал о нашем столкновении на педсовете, однако все по­
глядывали на меня с каким-то упреком — как будто этот
обморок, когда ему стало дурно на педсовете, а потом
смерть Марьи Васильевны совершенно оправдали его.
Всем было тяжело меня видеть. Я был одинок как ни­
когда.
Но я еще не знал, какой удар меня ожидает.
Однажды — после смерти Марьи Васильевны прошло
уже две недели — я зашел к Кораблеву. Я хотел попросить
его пойти с нами в Геологический музей (я был тогда во­
жатым, и мои ребята просили показать им этот музей). Мы
еще в первой ступени ходили туда с Кораблевым, и я по­
мнил, как это было интересно.
Но он вышел ко мне очень взволнованный и попросил
зайти потом.
— Когда, Иван Павлыч?
— Не знаю. Потом.
В передней висели шуба и шапка, а на столике лежал
коричневый вязаный шарф, который когда-то на моих гла­
зах вязала старушка. У Кораблева был Николай Антоныч.
Я ушел и с унылым сердцем принялся за книгу «Воз­
душный флот в прошлом и будущем» — помню, что тогда
читал эту книгу. Но не шло мое чтение — мысли бродили
невесть где, и на каждой странице я должен был напоми­
нать себе какое-нибудь из «правил для развития воли».
213

Зачем Николай Антоныч пришел к нему? Ведь он не был
у Кораблева уже года четыре. Чем Кораблев был так
взволнован?
Когда я вернулся к нему, Николая Антоныча уже не
было. Как сейчас помню — топилась печка, и Кораблев в
толстом мохнатом френче, который он всегда надевал, ко­
гда был немного пьян или болен, сидел у печки и смотрел
на огонь. Он поднял голову, когда я вошел, и сказал:
— Что ты сделал, Саня! Боже мой, что ты сделал!
— Иван Павлыч!
— Боже мой, что ты сделал! — с отчаянием повторил
Кораблев.— Ведь это не он, не он! И он доказал это бес­
спорно, неопровержимо.
— Я не понимаю, Иван Павлыч. О ком вы говорите?
Кораблев встал, потом сел и опять встал.
— У меня был Николай Антоныч. Он доказал мне, что
в письме капитана речь идет не о нем. Это какой-то другой
Николай. Какой-то промышленник фон Вышимирский.
Я был поражен:
— Иван Павлыч, это ложь, он все врет!
— Нет, это правда,— сказал Кораблев.— Это было
огромное дело, о котором мы ничего не знаем. Там было
много людей, какие-то купцы и поставщики, и капитан все
знал с самого начала. Он знал, что экспедиция была сна­
ряжена очень плохо, и он писал об этом Николаю Антоныг
чу, я своими глазами видел эти письма.
Я слушал его, не веря ушам. Почему-то я всегда думал,
что письмо, которое я нашел в Энске,— единственное, и
это известие, что от капитана сохранились еще какие-то
письма, ошеломило меня.
— Там было много неудач,— продолжал Кораблев.—
Какой-то судовладелец снял команду перед выходом в
море, с большим трудом достали радиотелеграф, и его при­
шлось оставить, потому что не достали радиста, и еще чтото... И почему же Николай Антоныч во всем виноват?
Ведь это же ясно, боже мой! И я... Я догадывался об этом...
Но я...
Он не договорил, и вдруг я увидел, что он плачет.
— Иван Павлыч,—сказал я, стараясь не смотреть на
эту невероятную картину — плачущего Кораблева.— Зна­
чит, выходит, что он не виноват, а какой-то там фон. По­
чему же в таком случае Николай Антоныч всегда утверж­
дал, что он руководил этим делом? Спросите у него, сколь­
ко сухого бульона взяла с собой экспедиция, сколько мака214

рон, сухарей и кофе. Почему же он прежде никогда не
упоминал об этом фоне?
Кораблев вытер платком глаза, усы. Он достал из стен­
ного шкафчика водку, налил полстакана и тут же немного
отлил назад дрожащей рукой. Он выпил водку и сел.
— Ладно, теперь все равно.— И он махнул рукой.— Но
как я был слеп, страшно слеп! — вдруг снова с отчаянием
сказал он.— Я должен был убедить ее в том, что это невоз­
можно, невероятно, что даже если это Николай Антоныч,
все равно нельзя в неудаче такого огромного дела винить
одного человека. Я мог сказать, что ты настаиваешь, что
это — он, потому что ты его ненавидишь.
Я молча слушал Кораблева. Я всегда любил его и при­
вык уважать, и мне неприятно было видеть его в таком
жалком виде. Он сморкался, как женщина, и у него были
растрепаны волосы и усы.
— Ненавижу я его или нет,— сказал я спокойно,— это
не имеет ни малейшего отношения к делу. И я вообще не
знаю, что вы хотите этим сказать. Что я настаивал нароч­
но, то есть из подлых личных побуждений?
Кораблев молчал.
— Иван Павлыч!
Он все молчал.
— Иван Павлыч! — заорал я.—Вы думаете, что я на­
рочно впутался в это дело, чтобы отомстить Николаю Ан­
тонычу. Вот почему вы говорили, что если даже это он, а
не какой-то там фон,— все равно в неудаче такого боль­
шого дела нельзя обвинять одного человека. Вы считаете,
что я во всем виноват?.. Говорите же! Да? Считаете?
Кораблев молчал. У меня потемнело в глазах, и я услы­
шал, как сильно и медленно бьется сердце.
— Иван Павлыч,— дрожащим, но решительным голо­
сом сказал я,— теперь мне остается хоть умереть, но дока­
зать, что я прав. И я докажу это. Я сегодня же пойду к
Николаю Антонычу и попрошу его показать мне эти доку­
менты и письма. Он убедил вас, что в письме речь идет не
о нем, а о каком-то фоне. Пускай же он и меня убедит.
— Делай что хочешь,—уныло сказал Кораблев.
Я ушел. Он один остался, усталый и в полном отчая­
нии. Мы оба были в отчаянии, но у меня к этому чувству
присоединялось какое-то хладнокровное бешенство, а он
был в безнадежной усталости, старый и совершенно один
в пустой, холодной квартире.
215

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
КЛЕВЕТА

Легко сказать: я пойду к нему и попрошу его пока­
зать эти письма. Мне тошно было и думать об этом. В са­
мом деле, станет он говорить со мной! Он спустит меня с
лестницы — и вся недолга. Не стану же я драться с ним.
Он все-таки больной и старый.
Я бы не пошел. Но одна мысль не оставляла меня:
Катя.
У меня начинала болеть голова, когда я вспоминал, как
сурово она отвернулась от меня на похоронах. Теперь мне
было ясно, почему она сделала это: Николай Антоныч уве­
рил ее, что я во всем виноват.
Я представлял себе, как он разговаривает с ней, и серд­
це у меня так и ходило. «А, у твоего друга такая превос­
ходная память. Почему же до поездки в Энск он ни разу
не вспомнил об этих письмах?»
В самом деле, как я мог забыть о них? Я, который был
так поражен ими в детстве? Я, читавших! их наизусть в по­
ездах между Энском и Москвой? Забыть об этих письмах,
как будто с далеких звезд упавших в наш маленький го­
род?
У меня было только одно объяснение — судите сами,
верное или нет.
Когда Катя рассказывала мне историю своего отца, ко­
гда я рассматривал его на старых фото, в кителе с погона­
ми, в фуражке с белым, поднятым сзади чехлом, когда я
читал его книги, мне всегда казалось, что это было очень
давно, во всяком случае за много лет до того, как я уехал
из Энска. А письма — это было мое детство, то есть совсем
другое время. Мне просто не пришло в голову, что эти два
совершенно разных времени следовали одно за другим.
Здесь была не ошибка памяти, а какая-то совсем другая
ошибка.
Тысячу раз я думал о «фоне». Так это о нем писал ка­
питан Татаринов: «Вся экспедиция шлет ему проклятия».
Так это о нем он писал: «Всеми нашими неудачами мы
обязаны только ему». А Кораблев сказал, что в неудаче
такого дела нельзя винить одного человека. Капитан ду­
мал иначе.
Так это о нем он писал: «Вот так дорого обошлась нам
эта услуга». А почему бы, собственно говоря, какому-то
216

«фену» оказывать капитану Татаринову эту услугу? Услу­
гу ему мог оказать богатый двоюродный брат — недаром
же я столько слышал от него об этой услуге.
Словом, у меня не было никакого плана действий, ко­
гда в синей парадной курточке я пришел к Татариновым
и сказал незнакомой девушке, которая открыла дверь, что
мне нужен Николай Антоныч.
Через открытую дверь было видно, что в столовой пьют
чай. Нина Капитоновна негромко сказала что-то, и я уви­
дел ее в полосатой шали, сидящую у самовара...
Не знаю, что подумал, увидев меня, Николай Антоныч,
но, появившись на пороге, он вздрогнул и немного отсту­
пил назад:
— Что тебе нужно?
— Я хотел поговорить с вами.
Он немного подумал:
— Зайди.
Я хотел пройти к нему в кабинет, но он сказал:
— Нет, сюда.
Потом я догадался, что это было нарочно: он заманил
меня в столовую, чтобы расправиться со мной перед всеми.
Все немного испугались, когда вслед за ним я появил­
ся в столовой. Старухи Бубенчиковы, которых я вовсе не
ожидал здесь увидеть, одновременно вскочили, и та, что в
Энске гналась за мной, уронила на стол чайную ложечку.
Катя вошла в столовую с другой стороны и так и замер­
ла на пороге.
Я пробормотал:
Может быть, здесь неудобно?
— Нет, здесь удобно.*
Нужно было сразу поздороваться, как только я вошел,
а теперь, пожалуй, не стоило, но я все-таки поклонился.
Никто не ответил, только Нина Капитоновна чуть заметно
кивнула.
— Ну-с?
—* Вы сказали Ивану Павлычу, что капитан Татаринов
писал вам о каком-то фон Вышимирском. Мне это необхо­
димо знать, потому что выходит, будто я нарочно уверял
Марью Васильевну только для того, чтобы как-то насолить
вам. Так думает, например, Кораблев. И другие... Одним
словом, я прошу вас показать мне эти письма, посредством
которых вы хотите доказать, что в гибели экспедиции ви­
новат какой-то фон Вышимирский, а в смерти... (я прогло­
тил это слово)... во всем остальном ~ я.
217

Это была довольно длинная речь, но я приготовил
ее заранее и поэтому сказал без запинки. Только запнул­
ся, когда сказал о смерти Марьи Васильевны, и потом
еще на слове «и другие»j потому что подумал о Кате.
Она все еще стояла на пороге, вытянувшись и затаив
дыхание.
Теперь только, во время этой речщ я заметил, как по­
старел Николай Антоныч. Он стал похож на старую птицу
с горбатым носом, щеки опустились, и даже золотой зуб,
который прежде как-то освещал все лицо, потускнел.
Он слушал меня и громко дышал. Казалось, он не знал,
что мне ответить. Но в эту минуту вторая Бубенчикова
спросила его с удивлением:
— Кто это?
И он перевел дыхание и заговорил.
— Кто это? — свистящим шепотом переспросил он.—
Это тот подлый клеветник, о котором я говорю вам еже­
дневно и ежечасно.
— Николай Антоныч, если вы хотите ругаться...
— Это человек, который убил ее,— повторил Николай
Антоныч. У него задрожало лицо, и он стал ломать паль­
цы.— Это человек, оклеветавший меня самой страшной
клеветой, которая только доступна воображению. Но я еще
жив!
Никто и не думал, что он умер, и я хотел сказать ему
об этом, но он опять закричал:
— Я еще жив!
Нина Капитоновна взяла его за руку. Он вырвал руку.
— Я мог бы прибегнуть к закону и засудить его за
все... За все, что он сделал, чтобы отравить мою жизнь. Но
есть другие законы, другой суд, и по этим законам он ко­
гда-нибудь еще почувствует, что он сделал. Он убил ее,—
сказал Николай Антоныч, и слезы так и брызнули из его
глаз.—Она умерла из-за него. Пускай же он живет, если
может...
Нина Капитоновна отодвинула стул и взяла его под
руку, точно боялась, что он сейчас упадет. Он мутно по­
смотрел на нее. Это была минута, когда я усомнился в
своей правоте. Но только одна минута.
— Из-за кого же? Боже мой, из-за кого? — продолжал
Николай Антоныч.— Из-за этого мальчишки, который так
низок, что осмелился снова прийти в дом, где она умерла.
Из-за этого мальчишки с нечистой кровью...
Не знаю, что он хотел этим сказать и почему его кровь
218

была , чище, чем. моя. Ничего! Я молча слушал- его. Катя
стояла-у стены, вытянувшись, очень прямая.
— ...Снова осмелился прийти в этот дом, из которого я
его выбросил, как змею. Вот ведь есть же судьба, боже
мой! Я отдал ей свою жизнь, я сделал для нее все, что
только в силах был сделать человек для любимого челове­
ка, и она умирает из-за этой подлой, гпуспой змеи, кото­
раяговорит ей, что я — не я, что я всегда обманывал ее,
что я убил ее мужа, своего брата.
Меня поразило, что он говорил с такой страстью, совер­
шенно не помня себя. Я чувствовал, что очень бледен. Но
ничего! Я знал, что ему ответить.
— Николай Антоныч,— сказал я, стараясь не волно­
ваться и замечая, однако, что язык не очень слушается
меня.— Я не буду отвечать на ваши эпитеты, потому что
понимаю, в каком вы состоянии. Вы действительно выго­
няли меня, но я снова пришел и буду приходить снова до
тех пор, пока не докажу, что я совершенно не виноват в
смерти Марьи Васильевны. И что если кто-нибудь вино­
ват, то уж во всяком случае не я,. а кто-то другой. Факт
тот, что у вас имеются письма покойного капитана Тата­
ринова, посредством которых вы убедили Кораблева и, оче­
видно, вообще всех, что я вас оклеветал. Я прошу вас по­
казать мне эти письма, чтобы все могли убедиться, что я
действительно та подлая змея, о которой вы только что
говорили.
Страшный шум поднялся вслед за этими словами. Бубеичиковы,. все еще не понимая, кричали наперебой:
— Кто это?!
Но. им никто не объяснял, кто я, и они кричали все
громче. Нина Капитоновна тоже кричала на меня, чтобы
я уходил. Только Катя не говорила ни слова. Она стояла
у стены и.смотрела то на Николая Антоныча, то на меня.
Вдруг все замолчали. Николаи Антоныч отстранил ста­
рушку и вышел в свою комнату. Он вернулся минуту спу­
стя, держа в руках груду писем. Не два и не три, а именно
ГРУДУ ~ штук сорок. Не думаю, что все это были письма,
капитана Татаринова, вернее всего — разные письма, от
разных лиц,— переписка, связанная с экспедицией, или
что-нибудь в этом роде. Он бросил эти письма мне в лицо,
потом плюнул мне в лицо и упал в кресло. Старухи броси­
лись к нему.
Очень может быть, что, если бы он. плюнул и попал
мпе в лицо, я бы его ударил или даже убил т- мне в лицо
219

еще не плевали, и я, несмотря на все свои правила, мог за
это убить человека. Но он не попал. И письма не долетели.
Понятно, я не стал собирать эти письма, хотя было
мгновение, когда я чуть-чуть не поднял одно из них — то,
на котором была большая сургучная печать с надписью:
«Святая Мария». Я не стал поднимать их. Я был в этом
доме в последний раз. Катя стояла между нами — у крес­
ла, в котором он лежал, стиснув зубы и хватаясь за сердце.
Я посмотрел на нее — прямо в ее глаза, которые видел в
последний раз.
— Ладно,— сказал я.— Я не стану читать эти письма,
которые вы бросили мне в лицо. Я сделаю другое. Я найду
экспедицию: я не верю, что она исчезла бесследно, и тогда
посмотрим, кто из нас прав.
Мне хотелось еще проститься с Катей и сказать ей, что
я никогда не забуду, как она отвернулась от меня на похо­
ронах. Но Николай Антоныч вдруг стал вставать с кресла,
и снова поднялся ужасный шум. Старухи Бубенчиковы на­
бросились на меня и чем-то больно ударили в спину.
Я махнул рукой и ушел.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

Я был одинок как никогда. С еще большим ожесто­
чением я набросился на книги. Кажется, я совсем разучил­
ся думать. И очень хорошо. Лучше было не думать.
Вдруг я вообразил, что меня могут не принять в летную
школу по состоянию здоровья, и принялся за гимнастику,
за всякие прыжки, ласточки, мостики, стойки. Каждое
утро я щупал мускулы и осматривал зубы. Проклятый рост
в особенности беспокоил меня — от всех огорчений я стал,
кажется, ниже ростом.
Однако в конце марта я собрал документы и отправил
их в Совет Осоавиахима. К документам я приложил прось­
бу — послать меня в Ленинград, в летно-теоретическую
школу.
Не нужно, кажется, объяснять, почему мне хотелось
уехать из Москвы.
Петька тоже собирался в Ленинград. Он окончательно
решил поступить в Академию художеств. Саня — тоже, с
той же целью.
220.

Когда-то я лепил коней барона Клодта, и мои представ­
ления о Ленинграде были связаны с этими чудными коня­
ми на мосту. Мне казалось, что в Ленинграде на каждом
шагу памятники и мраморные здания. Петька посоветовал
мне прочитать «Медный всадник», и мне еще больше захо­
телось в этот замечательный город. Но меня, конечно, мог­
ли и оставить в Москве, и послать в Севастополь.
На весенних каникулах мы с Петей съездили в Энск —
между прочим, опять зайцами, потому что мы берегли
деньги на «после школы».
Но это была совсем другая поездка, и сам я стал другим
за эти полгода. Тетя Даша разохалась, увидев меня, а
судья объявил, что за такой вид нужно отвечать в су­
дебном порядке и что он «примет все меры, чтобы выяс­
нить причины, по коим ответчик потерял равновесие
духа».
Но «ответчик» ничего не рассказал ему об этих причи­
нах. Очень грустный, он бродил по Соборному саду, по на­
бережной у Решеток, по тем местам, которые он так не­
давно показывал «истцу» с косами и в сером треухе с незавязанными ушами.
Только Петьке я рассказал — и то очень кратко — о
своем разговоре с Кораблевым и о том, как принял меня
Николай Антоныч. Но Петька подошел к этой истории с
неожиданной стороны. Он выслушал меня и сказал с вдох­
новением:
— Послушай, а вдруг найдешь!
— Что — найду?
— Экспедицию.
«А вдруг найду!» — подумалось мне.
Мурашки побежали у меня по лицу, и мне стало весело
и страшно. «А вдруг найду!» И, как в далеком детстве,
словно туманная картина, представилось мне: белые па­
латки на снегу; собаки, тяжело дыша, тащат сани. Огром­
ный человек, великан, в меховых сапогах, идет навстречу
саням, а я, тоже в меховых сапогах и в огромной шапке,
стою с трубкой в зубах на пороге палатки...
Нужно сказать, что Петька вел себя в Энске очень
странно. Он все время чувствовал вдохновение. Недаром
за каждым обедом судья подмигивал мне и заводил разго­
вор о пользе ранних браков. Саня краснела, а Петька слу­
шал его с туманным выражением и ел, ел... Наблюдая за
ним, я догадывался, что, должно быть, на зимних канику­
лах я был такой же: очень много ел и все, что мне говори221

ли, понимал с небольшим опозданием. Но мне казалось,
что у них это не так необыкновенно.
В Энске я все время думал о Кате. Среди Саниных
книг нашелся «Овод», и, читая этот прекрасный роман, я
находил, что история Овода очень похожа на мою. Так же,
как Овод, я был оклеветан, и любимая девушка отверну­
лась от него, как от меня. Мне представлялось, что
мы встретимся через четырнадцать лет и она меня не
узнает. Как Овод, я спрошу у нее, показывая на свой
портрет.
«Кто это, если я осмелюсь спросить?»
«Это детский портрет того друга, о котором я вам го­
ворила».
«Которого вы убили?»
Она вздрогнет и узнает меня. Тогда я брошу ей все до­
казательства своей правоты и откажусь от нее.
Но мало было надежды на такую встречу! Внутренне я
был уверен в своей правоте. Но холод иногда заходил в
сердце — особенно когда я вспоминал об этом проклятом
«фоне». Незадолго до поездки в Энск Кораблев сказал мне,
что Николай Антоныч показал ему подлинную доверен­
ность на ведение всех дел экспедиции, выданную капи­
таном Татариновым Николаю Ивановичу фон Вышимирскому.
— Ты ошибся,— сказал он коротко и беспощадно.
...Я один вернулся в Москву. Петька простудился и
остался на несколько дней в Энске. У меня было такое впе­
чатление, что он нарочно простудился. Во всяком случае,
он был очень доволен.
Я скучал в Энске, и мне казалось — вот приеду в Моск­
ву, возьмусь за книги, и не будет у меня времени, чтобы
скучать. Но нашлось время. Злой и молчаливый, я бродил
по школе...
Именно в эти дни я подрался с Мартыновой из нашего
класса. Я дал ей по уху за подлость: она стащила у Тани
Величко вечное перо, а потом попыталась свалить на Валь­
ку,— но отчасти и за то, что она была девчонка.
На другой день меня вызвали в ячейку и спросили, в
чем дело. У нас с девчонками были товарищеские отноше­
ния, но драться с ними — это было все-таки не при­
нято, особенно в последнем классе. Я сказал, что Марты­
нова — подлец, а что она девчонка — не играет роли.
Если бы я дал по уху мальчишке, вызвали бы меня, или
нет?
222

Ребята подумали и согласились, что нет!
Но вот однажды, вернувшись откуда-то домой, я нашел
в подъезде, на столе, куда почтальоны клали всю нашу
корреспонденцию, письмо-секретку: «А. Григорьеву, девя­
того класса».
Я развернул письмо:
«Саня, мне хотелось бы поговорить с тобой. Если сво­
боден, приходи сегодня в половине восьмого в сквер на
Триумфальной ».
Даже смешно вспомнить, как все переменилось, едва
только я прочитал это письмо. Я встретил на лестнице
Лихо и поклонился ему, за обедом я отдал Вальке свою
гурьевскую кашу, и даже Мартынова перестала казаться
мне таким подлецом,— пожалуй, не стоило бить ее по уху,
тем более что она как-никак девчонка.
И вот шесть часов. Половина седьмого. Семь. В семь я
был уже в сквере. Четверть восьмого. Половина восьмого.
Темнеет, но фонари еще не горят, и разные нелепые мыс­
ли приходят мне в голову: «Фонари не зажгутся, и я ее
не узнаю... Фонари зажгутся, но она не придет... Фонари
не зажгутся, и она меня не узнает...»
Фонари зажигаются, и знакомый сквер, в котором мы с
Петькой когда-то пытались продавать папиросы, в кото­
ром я тысячу раз зубрил уроки в весенние дни, шумный
сквер, в котором только в семнадцать лет можно зубрить
уроки, этот старый сквер, в котором вся наша школа и еще
две — 143-я и 28-я — назначают свидания,— этот сквер
преображается и становится как театр. Сейчас мы встре­
тимся. Вот и она!
Мы здороваемся и молчим. Совсем тепло, 2 апреля, но
вдруг начинает идти снег — как будто нарочно для того,
чтобы я запомнил его на всю жизнь.
— Катя, я очень рад, что ты пришла. Мне тоже давно
уже хочется поговорить с тобой. Тогда, у вас, я ничего не
мог объяснить, потому что Николай Антоныч стал кри­
чать, так что тут уж было не до объяснений. Конечно, если
ты ему веришь...
Мне страшно окончить эту фразу, потому что, если она
ему верит, я должен уйти из этого сквера, в котором мы
сидим бледные и серьезные и разговариваем, не глядя друг
на друга,—из этого сквера, в котором нет, кажется, ни­
кого, кроме нас, хотя на каждой скамейке кто-нибудь си­
дит и маленький сердитый сторож, прихрамывая, расха­
живает по дорожкам.
223

— Не будем больше говорить об этом.
— Катя, я не могу не говорить об этом. Вообще нам не
о чем говорить, если ты ему веришь.
Она смотрит на меня грустная и совсем взрослая — гораздно старше и умнее, чем я.
— Он говорит, что я во всем виновата.
- Ты?!
— Он говорит, что раз я первая поверила этой проти­
воестественной мысли, что в папином письме речь идет о
нем,— значит, я во всем виновата.
Я вспоминаю, как однажды Кораблев сказал о нем
Марье Васильевне: «Поверьте мне, это человек страшный».
Я вспоминаю, что писал о нем капитан: «Молю тебя, не
верь этому человеку»,— и мне становится холодно от мыс­
ли, что этот человек теперь станет уверять Катю, что она
во всем виновата, что она убила мать, что она лишила его
единственного счастья на земле,— стало быть, и перед ним
виновата, что он один знает, как она теперь, после этого
преступления, должна устроить свою жизнь... И все это
медленно, день за днем. Длинными, круглыми словами, от
которых начинает кружиться голова.
Я вскакиваю в отчаянии, в ужасе:
— Теперь он пятнадцать лет будет говорить, что ты ви­
новата, и ты в конце концов поверишь ему, как поверила
Марья Васильевна. Разве ты не понимаешь, что это
власть? Если ты виновата, он получает над тобой полную
власть, и ты будешь делать все, что он захочет.
— Я уеду.
— Куда?
— Еще не знаю. Я решила подать на геологоразведоч­
ный. Кончу и уеду.
— Ты никуда не уедешь. Может быть, ты еще могла
бы уехать сейчас, а через четыре года... Ручаюсь, что ни­
куда не уедешь... Он тебя заговорит. Ведь поверила же
Марья Васильевна, что он добрый и благородный и, глав­
ное, что она перед ним в долгу за все его заботы... Какого
черта он пристал к тебе! Ведь он же говорил, что я во
всем виноват.
— Он говорит, что ты просто убийца.
— Так.
— И что ему ничего не стоит, чтобы тебя расстреляли.
— Ладно. Все виноваты, кроме него. А я тебе скажу,
что это подлец, о котором даже страшно думать, что могут
быть на земле такие люди.
224

— Не будем больше говорить об этом...
— Ладно. Теперь скажи: чему ты веришь из всей этой
ерунды?
Катя долго молчит. Я снова сажусь рядом с нею.
Очень страшно, но я беру ее за руку, и она не отодвигает­
ся, не отнимает руку.
— Я верю, что ты не нарочно говорил, что это — он.
Ты в самом деле думал, что это — он.
— И теперь думаю.
— Но ты пе должен был убеждать в этом меня и, тем
более, маму.
— Но это оп...
Катя отодвигается, отнимает от меня руку:
— Не будем больше говорить об этом.
— Ладно, не будем. Когда-нибудь я докажу, что это —
он, хотя бы мне пришлось ухлопать всю свою жизнь.
— Это не он. И если ты не хочешь, чтобы я ушла, пе
будем больше говорить об этом.
— Ладно, не будем...
И больше мы пе говорили об этом. Она спросила меня
о весенних каникулах, о том, как я провел время в Энске,
как поживают Саня и старики. И я передал ей привет от
стариков и от Сани. Но я ничего не сказал о том, как мне
было скучно без нее в Энске, особенно когда я один бродил
по нашим местам, о том, как Петька много ел и все время
чувствовал вдохновение, и о том, что у них это не так не­
обыкновенно. Я не знал теперь, любит она меня или нет, и
об этом невозможно было спросить, хотя мне все время
очень хотелось. Но нельзя было даже произнести это сло­
во — теперь, когда мы сидели и разговаривали, такие серь­
езные и бледные, и когда Катя была так похожа на мать.
Я только вспомнил, как мы возвращались из Энска и писа­
ли пальцами по замерзшему стеклу и как вдруг за окном
открывалось темное поле, покрытое снегом. Все перемени­
лось с тех пор. И мы не могли теперь относиться друг к
другу, как прежде. Но мне очень хотелось узнать, любит
ли она меня пли больше не любит.
— Катя,— сказал я вдруг,— ты меня не любишь?
Она вздрогнула и посмотрела на меня с изумлением.
Потом она покраснела и обняла меня. Она меня обняла, и
мы поцеловались с закрытыми глазами — по крайней
мере я, но, кажется, и она тоже, потому что потом мы од­
новременно открыли глаза. Мы целовались в сквере, на
Триумфальной, в середине Москвы, в этом сквере, где
О

В, Каверин, т. 3

225

нас могли видеть три школы — наша, 143-я и 28-я. Но это
был горький поцелуй. Это был прощальный поцелуй.
Хотя, расставаясь, мы условились о новой встрече, я чув­
ствовал, что этот поцелуй — прощальный.
Вот почему, когда Катя ушла, я остался в сквере и дол­
го еще бродил по дорожкам в тоске, садился на эту ска­
мейку, уходил и опять возвращался. Я снял кепку — у
меня горела голова и сердце ныло. Я не мог уйти...
Когда я вернулся домой, на столике у моей кровати ле­
жал большой конверт, на котором стояла печать Осоавиахима и были крупно написаны моя фамилия, имя и отче­
ство. Впервые в жизни меня называли по имени и отче­
ству. Дрожащими руками я разорвал конверт. Осоавиахим
извещал меня, что мои бумаги приняты и что 2 мая мне
надлежит явиться в медицинскую комиссию на предмет
поступления в летную школу.

ЧАСТЬ

ЧЕТВЕРТАЯ

СЕВЕР

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ЛЕТНАЯ ШКОЛА

Лето 1928 года. Я вижу себя с узелком в руках на
улицах Ленинграда. В узелке — «выходное пособие». Дет­
домовцы после окончания школы получали «выходное по­
собие»: ложку, кружку, две пары белья и «все для первого
ночлега». Мы с Петей живем у Семы Гинзбурга, слесаря с
«Электросилы», бывшего ученика нашей школы. Семина
мама боится управдома; поэтому каждое утро я уношу «все
для первого ночлега», а вечером опять приношу: я делаю
вид, что только что приехал. В столовой по четным дням
мы берем первое за пятнадцать копеек, а по нечетным —
второе за двадцать пять. Мы бродим по широкому, про­
сторному городу, по набережным вдоль просторной Невы,
и Петя, который чувствует себя в Ленинграде как дома,
рассказывает мне о Медном всаднике, а я думаю: «При­
мут или не примут?»
Три комиссии — медицинская, мандатная и общеобра­
зовательная. Сердце, легкие, уши, снова сердце! Кто я, где
родился, где учился и почему хочу стать пилотом?
Верно ли, что мне девятнадцать лет? Не подделаны
ли года — на вид поменьше! Почему рекомендацию рай­
кома подписал Григорьев, это кто же — брат или однофа­
милец?
И вот наконец — решительный день! Я стою перед
Аэромузеем: здесь мы держали испытания. Это огромный
Дом со львами на проспекте Рошаля. Петя говорил, что эти
львы описаны в «Медном всаднике» и будто на них спа­
сался от наводнения Евгений,— до сих пор не знаю, прав8*

227

да это или нет. Мне не до Пушкина. Львы смотрят на меня
с таким видом, как будто и они сейчас начнут спраши­
вать: кто я, где родился и верно ли, что мне девятнадцать
лет?
Но вот когда становится по-настоящему страшно: когда
я поднимаюсь на второй этаж и на черной витрине нахожу
список принятых в летную школу.
Я читаю: «Власов, Воронов, Голомб, Грибков, Денисяк...» У меня темнеет в глазах: меня нет. Я снова читаю:
«Власов, Воронов, Голомб, Грибков, Денисяк». Меня пет!
Я набираю побольше воздуху, чтобы спокойно прочесть:
«Власов, Воронов, Голомб, Грибков, Денисяк». Я смотрю
на этот список, в котором есть, кажется, все фамилии на
свете, кроме моей, и мне становится так скучно, как бы­
вает, когда больше не хочется жить.
Под проливным дождем я возвращался домой. «Власов,
Воронов, Голомб...» Счастливый Голомб!
Огромный мужчина, широкоплечий, с грубым лицом,
какой-то Васко Нупьес Бальбоа, представляется мне, ко­
гда я произношу эту фамилию. Конечно! Куда же мне!
Проклятый рост!
Петя открывает мне и пугается. Я — мокрый, бледный.
— Что с тобой?
— Петя, меня нет в списке.
— Врешь!
Семина мама вылетает на кухню и спрашивает,
не встретил ли я управдома. Я молчу. Я сижу в кухне на
стуле, и Петя, опустив голову, грустно стоит передо
мной.
Наутро мы вдвоем пошли в Аэромузей и нашли в спи­
ске мою фамилию. Она была в другом столбце, где тоже
было несколько ребят на «Г» и Григорьевых даже два —
Иван и Александр. Петя уверял, что я не нашел ее от вол­
нения.
Время бежит, и вот я вижу себя в той же читальне
Аэромузея, где мы сдавали испытания. Тринадцать чело­
век, отобранных мандатной и медицинской комиссией,
стоят в строю, и начальник школы —- большой, рыжий, ве­
селый — выходит и говорит:
— Внимание, товарищи учлёты!
Товарищи учлёты! Я — учлёт! Мурашки бегут у меня
по спине, и кажется, что меня окунули сперва в горячую,
а потом в холодную воду. Я — учлёт! Я буду летать! Я пе
слышу, о чем говорит начальник...
228

Время бежит. Мы приходим на лекции прямо с заво­
да — Сема Гинзбург устроил меня подручным слесаря на
«Электросилу». Мы слушаем материальную часть, теорию
авиации, моторы. Очень хочется спать после восьми часов
па заводе, но мы слушаем материальную часть, теорию
авиации, потОхМ моторы, и только время от времени Миша
Голомб, который оказался такого же маленького роста, как
и я, заваливается ко мне за спину и начинает тихонько со­
петь. Потом он начинает сопеть погромче, и я осторожно
бью его головой о стол...
Мы учимся в летной школе, но как не похожа она на
то, что теперь называется летной школой! У нас нет ни
моторов, ни самолетов, ни помещения, ни денег. Правда,
в Аэромузее стоит несколько старых, ободранных самоле­
тов — при желании можно вообразить себя разведчиком
на «хавеланде» или истребителем на «ныопоре», летавшем
в последний раз на фронтах гражданской войны. Но на
этих заслуженных «гробах» нельзя учиться.
Мы собираем моторы. С мандатом Осоавиахима, с вели­
колепным мандатом, согласно которому мы имеем полное
право снять со стены любую часть самолета, мы ездим по
всем красным уголкам Ленинграда. Иногда эти части ви­
сят и не в красных уголках, а где-нибудь в домкоме над
столом бухгалтера, любителя авиации. Мы забираем их и
увозим на аэродром. Иногда это происходит мирно, иногда
со скандалом. Три раза мы с техником ездим в клуб швей­
ников и доказываем заведующему, что старый мотор, кото­
рый стоит у него в фойе, не имеет агитационного значения.
Как мы возимся со всем этим заржавленным утилем,
когда он наконец попадает в наши руки! Мы чистим и чи­
стим его, и потом снова чистим и чистим. Первые пол года
мы, кажется, только и делаем, что чистим и собираем мо­
торы. Мне это труднее, чем другим,— у нас почти все сле­
сари и шоферы. Но я нарочно берусь за самую трудную
работу. Навсегда, на всю жизнь я запоминаю левую пло­
скость самолета «У-1», на котором мы учились. Это самое
грязное место в самолете — масло из мотора выбрасывает­
ся под левую плоскость, и я на пари мою ее каждый день
до окончания школы. Лежа на спине, я снимаю грязь щеп­
кой, потом щеткой, потом тряпкой, вода так и бежит по
телу, от запаха касторки начинает мутить...
Разумеется, мы не очень-то похожи на будущих пило­
тов, особенно когда поздней ночью возвращаемся домой с
аэродрома и весь трамвай начинает принюхиваться и смот229

реть на нас с негодованием. Но мы не смущаемся. Мишка
говорит:
— От какого это дьявола так пахнет касторкой? Тьфу!
И демонстративно затыкает нос.
Наш день начинается с того, что мы по очереди объяс­
няем Ване Грибкову, что такое горизонт. У нас был такой
Ваня Грибков, которому вся школа объясняла, что такое
горизонт. Потом приезжают инструкторы, и начинаются
полеты.
Мой инструктор, он же начальник школы, он же заве­
дующий материальной и хозяйственной частью,— старый
летчик времен гражданской войны. Это большой веселый
человек, любитель необыкновенных историй, которые он
рассказывает часами; вспыльчивый и отходчивый, смелый
и суеверный. Свои обязанности инструктора он понимает
очень просто: он ругает меня, и, чем выше от земли, тем
все крепче становится ругань. Наконец она прекращает­
ся — первый раз за полгода!.. Это было великолепно! Ми­
нут десять я летел в замечательном настроении. Не руга­
ется — как же я, должно быть, здорово веду самолет! Не­
смотря на шум мотора, мне показалось, что я лечу в пол­
ной тишине,— непривычное состояние!
Но тут же я понял, в чем дело: телефон разъединился,
и трубка болталась за бортом. Я поймал ее и вместе с ней
последнюю фразу:
— Лопата! Вам бы не летать, а служить в ассенизаци­
онном обозе!
Мой инструктор самую страшную ругань соединяет с
вежливым обращением на «вы»...
Другой образ встает передо мной, когда я вспоминаю
свой первый год в Ленинграде. На Корпусный аэродром
каждый день приезжает Ч. У него скромное дело — на ста­
рой, не однажды битой машине он катает пассажиров. Но
мы знаем, что это за человек; мы знаем и любим его задол­
го до того, как его узнала и полюбила наша страна. Мы
знаем, о ком говорят летчики, собираясь в Аэромузее, ко­
торый был в те годы чем-то вроде нашего клуба. Мы знаем,
кому подражает начальник школы, когда он говорит, не­
много окая, спокойным басом:
— Ну, как дела? Получаются глубокие виражи? Толь­
ко, чур, не врать! Ну-ка!
Со всех ног мы бежим к этому человеку, когда после
своих удивительных фигур он возвращается на аэродром,
и зеленые, как трава, любители высшего пилотажа упол230

зают чуть не на четвереньках, а он смотрит на нас из каби­
ны без очков — летчик великого чутья, человек, в котором
жил орел.
Вместе со стетоскопом, который оставил мне на память
доктор Иван Иваныч, я всюду вожу с собой портрет этого
летчика. Он подарил мне этот портрет не в Ленинграде,
когда я был учлётом, а гораздо позже, через несколько лет,
в Москве. На этом портрете написано его рукой: «Если
быть — так быть лучшим». Это его слова...
Так проходил этот год — трудный, но прекрасный год
в Ленинграде. Он был труден, потому что мы работали че­
рез силу и получали сорок шесть рублей стипендии в ме­
сяц и обедали где придется или совсем не обедали и, вме­
сто того чтобы учиться летать, три четверти времени тра­
тили на чистку и сборку старых моторов. Но это был пре­
красный год, потому что это был год мечтаний, который
как бы пунктирной линией наметил мою будущую
жизнь,— год, когда я почувствовал, что в силах сделать ее
такой, какой я хочу ее видеть.
Несмотря на то что у меня не было ни одной свободной
минуты, я вел нечто вроде дневника — запись некоторых
мыслей и впечатлений. К сожалению, он не сохранился.
Но я помню, что на первой странице была цитата из Клау­
зевица: «Маленький прыжок легче сделать, чем большой.
Однако, желая перепрыгнуть широкую канаву, мы не нач­
нем с того, что половинным прыжком прыгнем па ее дно».
Это и была моя главная мысль в Ленинграде — дви­
гаться вперед, не делая половинных прыжков.
Время бежит и останавливается только на один день —
в конце августа 1930 года. В этот день я сижу за богатым
столом, за огромным столом, составленным из десятка дру­
гих столов — разной высоты и формы. Высокие окна, стек­
лянная крыша. Это ателье фотографа-художника Берепштейна, у которого снимает комнату моя сестра Саня.

ГЛАВА ВТОРАЯ

САНИНА СВАДЬБА

Я бывал у Сани каждый выходной день и должен
сказать — хотя, может быть, странно так говорить о се­
стре,— что она мне нравилась все больше и больше. Она
была какая-то веселая, легкая и вместе с тем деловая.
231

Только что поступив в академию, она достала работу
в детском издательстве. Комнату она сняла превосходную,
и фотограф-художник с семьей, для которого она тоже чтото делала, просто души в ней не чаял. Она постоянно была
в курсе всех наших дел — Петиных и моих — и аккуратно
писала за нас старикам. При этом она много работала в
академии, и хотя у нее было не такое сильное и смелое да­
рование, как у Пети, но и она рисовала прекрасно. У нее
была любовь к миниатюре — искусство, которым теперь
почти не занимаются наши художники, и тонкость, с кото­
рой она выписывала все мелкие детали лица и одежды,
была просто необыкновенная. Как и в детстве, она любила
поговорить и, когда была задета чем-нибудь или увлечепа, начинала говорить быстро и как-то так, что я в кон­
це концов никак не понимал, в чем дело. Словом,
это была чудная сестра, и вот теперь она выходила
замуж.
Разумеется, нетрудно догадаться, за кого она выходила,
хотя из всех ребят, собравшихся в этот вечер в ателье ху­
дожника-фотографа, Петя меньше всех был похож на же­
ниха. Он спокойно сидел рядом с каким-то остроносым
мальчиком и молчал, а мальчик все наскакивал на него,
точно хотел просверлить его своим носом. Я шепотом спро­
сил у Сани, кто этот остроносый, и она ответила с уваже­
нием:
— Изя.
Но мне почему-то не понравился этот Изя.
Вообще это была странная свадьба. Весь вечер гости
спорили о какой-то корове — правильно ли, что художник
Филиппов уже два с половиной года рисует корову. Буд­
то бы он расчертил ее на маленькие квадратики и каждый
квадратик пишет отдельно. Я хотел сказать, что это про­
сто больной, но Изя уже успел построить на этой корове
целую теорию и даже назвал ее с окончанием на «изм».
На молодых никто не обращал внимания.
Я шел па Санину свадьбу с торжественным чувством.
Родная сестра выходит замуж — все-таки это не так уж
часто бывает! Утром мы получили большую телеграмму от
судьи и тети Даши на два адреса: жениху с невестой и ко­
пия — мне. Целый месяц я собирал для них маленький ра­
диоприемник. Но этим художникам все было нипочем.
Весь вечер они спорили о корове.
Впрочем, молодым было, кажется, весело, особенно
Пете, который время от времени говорил: «Смешно!» — и
232

оглядывался с довольным выражением. Саня была очень
занята: тарелок не хватало, и гостей пришлось кормить
в две смены.
Только па одну минуту она присела, раскрасневшаяся,
захлопотавшаяся, в новом платье с прошивками, которое
почему-то напоминало мне Энск и тетю Дашу. Я восполь­
зовался этой минутой и встал.
— Внимание, тост! — с любопытством взглянув на
меня, сказал Изя.
Все замолчали.
— Товарищи, во-первых, предлагаю выпить за моло­
дую,— сказал я.— Хотя она мне сестра, но так как никому
из гостей не приходит в голову, что нужно все-таки за нее
выпить, приходится этот тост предложить мне.
Все закричали «ура» и стали чокаться с Саней.
— Во-вторых, я предлагаю выпить за молодого,— про­
должал я,— хотя по сути дела он должен был прежде вы­
пить за меня. Почему? Потому, что именно я доказал ему,
что он должен стать художником, а не летчиком. Возмож­
но, я открываю тайну, но это факт — он хотел стать летчи­
ком. Однажды мы спорили с ним об этом целый день, и он
уверял меня, что совершенно не любит рисовать. Он боял­
ся, что ему как художнику не удастся проявить все силы
души.
Все захохотали, и я постучал ложечкой о стакан.
— Почему же я решил, что он должен стать именно
художником? Очень просто: потому, что он показал мне
свои картины. Могу удостоверить, что тогда его интересо­
вал только один сюжет.— И я показал на Саню.
— Честное слово, все врет,— пробормотал Петя.
— Этот сюжет был изображен в самом разнообразном
виде: в лодке, у плиты, на скамеечке у ворот, на скамееч­
ке в саду, в пальто, без пальто, в украинской кофточке и
в синем халате. Тут уж нетрудно было предсказать: вопервых, что когда-нибудь Петя станет художником, а вовторых, что когда-нибудь мы соберемся за этим сто­
лом и будем пить за наших молодых, что я и предлагаю
сделать.
И я чокнулся с Саней и Петей и выпил свой стакан до
дна.
Потом выпили за меня, а потом за Изю, и это было
ошибкой, потому что Изя в ответ произнес огромную речь
с какими-то остроумными выпадами против художника
Филиппова, над которыми он один и смеялся. Петька слу233

шал его с довольным видом и все говорил: «Смешно!», а
потом вдруг побагровел и сказал, что Изя — «типичный
ахрровский пошляк». «И притом бездарный пошляк»,—
добавил он, подумав.
Но Изя не согласился, что он бездарный пошляк, и я не
знаю, чем кончился бы спор, если бы в эту минуту не
пришел Санин профессор, очень почтенный, с прекрасной
черной бородой. Все побежали к нему навстречу, и спор
прекратился.
Однажды я уже видел настоящего профессора в Зоо­
парке. Но этот мне понравился больше. В два счета он на­
пился и сказал мне, что всегда хотел стать авиатором, еще
во время войны 1914 года. Потом он обнял Саню и целовал
ее несколько дольше, чем это полагалось профессору с та­
кой прекрасной, почтенной бородой. Потом лег на диван и
заснул.
Словом, на Саниной свадьбе было очень весело, по в
глубине души я чувствовал тоску, в которой сам себе пе
хотел признаться. Художники казались мне какими-то
странными — и это очень понятно, потому что у меня была
другая жизнь и другой круг интересов. Впрочем, кажется,
то же самое и они думали обо мне — я почувствовал это во
время моей речи.
Но была и другая причина, заставлявшая меня тоско­
вать. И Саня догадалась о ней, потому что, когда профес­
сор, проснувшись, объявил во всеуслышание, что до за­
щиты диплома он запрещает Сане выходить замуж, и гее
с хохотом окружили его, она тихонько поманила меня, и
мы вышли на кухню.
— А тебе привет... Знаешь от кого?
Я сразу понял, от кого, но сказал спокойно:
— Не знаю.
— От Кати.
— В самом деле? Спасибо.
Саня посмотрела на меня с огорчением. Она даже не­
много побледнела от огорчения и рассердилась на меня,—
конечно, она прекрасно видела, что я притворяюсь.
— Ты все врешь! — сказала она быстро.— Подумаешь,
какой Чайльд-Гарольд нашелся! Пожалуйста, не смей мне
врать, особенно сегодня, когда моя свадьба. Я ей напи­
шу, что ты целый день просил у меня это письмо, а я
не дала.
— Ничего я у тебя не прошу.
— Ты просишь в душе,— убежденно возразила Саня,—
234

а внешне притворяешься, что тебе безразлично. В общем,
я могу тебе его дать, только последней страницы не читай.
Ладно?
Она сунула мне в руки письмо и убежала. Конечно, я
прочитал письмо, а последнюю страницу — три раза, по­
тому что там шла речь обо мне. Вовсе Катя не просила пе­
редать мне привет, а просто спрашивала, как мои дела и
когда я кончаю школу. На вид это было обыкновенное
письмо, а на самом деле — очень грустное. Там было, на­
пример, такое место:
«Теперь четыре часа, у нас уже темно, и я вдруг засну­
ла, а когда проснулась, то не могла понять, что случилось
хорошее. Оказывается, мне приснился Энск и будто тетки
одевают меня в дорогу...»
Я несколько раз прочитал это место, и наш отъезд из
Энска, памятный на всю жизнь, представился мне.
Я вспомнил, как тетки вслед уходящему поезду кричали
свои наставления и как я потом перешел в Катин вагон и
мы стали смотреть, что старики положили в наши корзи­
ны. Маленький небритый сосед гадал, кто мы такие, и
Катя стояла рядом со мной в коридоре. Она стояла ря­
дом со мной, и я смотрел на нее и говорил с ней,— как это
трудно было вообразить теперь, когда она была так
далеко...
Я не слышал, как вернулась Саня.
— Прочитал?
— Саня, напиши ей, пожалуйста, что мои дела очень
хороши, что школу я кончаю в октябре, а потом... Еще не
знаю куда. Буду проситься на Север.
— Сейчас же садись и напиши ей все это сам!
— Нет, я не буду.
— А я тебя не отпущу, пока не напишешь!
— Саня!
— Вот я сейчас позову Петьку,— серьезным голосом
сказала Саня,— и вообще всех, и мы станем на колени и
будем тебя уговаривать, чтобы ты написал, потому что мы
считаем, что ты поступаешь жестоко.
— Саня, иди ты к черту! Ты просто пьяна. Ну, я пойду.
— Куда? Ты с ума сошел?
— Нет, пойду. Поздно, а завтра рано вставать. И во­
обще...
Я не сказал, что «вообще», но она поняла и на про­
щанье сочувственно поцеловала меня в щеку.
235

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПИШУ ДОКТОРУ ИВАНУ ИВАНЫЧУ

Я сердился на Катю, потому что перед отъездом из
Москвы хотел проститься с ней и написал ей письмо. Но
она не ответила и не пришла, хотя знала, что я уезжаю
надолго и что, может быть, мы не увидимся никогда. Ко­
нечно, я больше не стал ей писать. Что ж, наверно, Нико­
лай Антоныч уже успел уверить ее в том, что я оклеветал
его «самой страшной клеветой, которая только доступна
человеческому воображению», и что я — «мальчишка с не­
чистой кровью», из-за которого умерла ее мать.
Ладно, все еще впереди! У меня кружилась голова, ко­
гда я вспоминал об этой сцене.
Что же мог я сделать в Ленинграде, работая на заво­
де с восьми до пяти и в летной школе — с пяти до часу
ночи?
Зимой, до полетов, мы занимались в читальне Аэрому­
зея. И вот однажды я спросил завмузеем, не знает ли он
чего-нибудь о капитане Татаринове. Нет ли в библиотеке
каких-либо книг или его собственной книги «Причины ги­
бели экспедиции Грили»?
Не знаю почему, но завмузеем отнесся к этому вопросу
с большим интересом. Кстати сказать, он был одним из
организаторов нашей летной школы, и учлёты постоянно
обращались к нему со всеми своими делами.
— Капитан Татаринов? — переспросил он с удивле­
нием.— Ого! Это здорово! А почему это тебя интере­
сует?
Чтобы ответить на этот вопрос, мне пришлось бы рас­
сказать ему все, что вы прочитали. Поэтому я ответил ко­
ротко:
— Я вообще люблю читать путешествия.
— Но об этом путешествии как раз почти ничего не
известно,—сказал завмузеем.—А ну-ка, пойдем в библио­
теку.
Конечно, без него я бы ничего не нашел, потому что все
это были отдельные статьи в газетах, а книга только од­
на — маленькая брошюра в двадцать пять страниц под на­
званием «Женщина на море». Оказывается, капитан на­
писал не только об экспедиции Грили.
Что же это была за книга? Я прочел ее два раза и ре­
шил, что это интересная книга, особенно если вспомнить,
236

что ее написал морской офицер. И когда! В 1910 году, при
царизме.
В этой книге доказывалось, что женщина может быть
моряком, и приводились случаи из жизни рыбаков на по­
бережье Азовского моря, когда женщины вели себя в опас­
ных случаях не хуже мужчин и даже еще смелее. Капи­
тан утверждал, что «недопущение женщин к профессии
моряка» приносит, вопреки распространенному суеверию,
много бед морякам, принужденным надолго отрываться от
оставленных на берегу семейств, и что в будущем он видит
на борту корабля «женщину-механика, женщину-штурма­
на, женщину-капитана».
Читая эту брошюру, я вспомнил пометки капитана на
путешествии Нансена и его докладную записку об экспе­
диции к Северному полюсу в 1911 году, и мне впервые
пришло в голову, что это был не только смелый моряк, но
человек с необыкновенно ясной головой и с широкими
взглядами на жизнь.
Но авторы некоторых статей, очевидно, думали иначе.
В «Петербургской газете», например, какой-то журналист
выступал против экспедиции на том основании, что Совет
Министров «отклонил просьбу капитана Татаринова об ас­
сигновании необходимых средств. По удостоверению заин­
тересованных ведомств, намечаемая экспедиция капитана
Татаринова носит непродуманный характер. Совет Мини­
стров признал, что правительству через представителя
Морского ведомства следует высказаться за отклонение
сего предложения».
В другой газете я пашел интересное фото: красивый бе­
лый корабль, напомнивший мне каравеллы из «Столетия
открытий». Это была шхуна «Св. Мария». Она выглядела
тонкой, стройной — слишком тонкой и стройной, чтобы
пройти из Петербурга во Владивосток вдоль берега Си­
бири.
В следующем номере той же газеты был напечатан еще
более интересный снимок: судовая команда шхуны. Прав­
да, очень трудно было что-нибудь разобрать на этом сним­
ке, но самое расположение фигур и то, что капитан сидел
посередине, скрестив руки на груди,— все это показалось
мне очень знакомым. Где я видел этот снимок? Конечно, у
Татариновых, среди других старых фото, которые когда-то
показывала мне Катя. Но я продолжал вспоминать. Нет,
пе у Татариновых! У доктора Ивана Иваныча —вот где я
его видел!
237

В двадцать третьем году, когда я выписался из больни­
цы, я зашел к нему проститься. Он уезжал на Север, и вот
тогда-то, укладывая чемодан, он и выронил это фото. Я по­
добрал его, стал рассматривать и спросил, почему доктора
нет среди судовой команды, а он ответил:
«Потому, что я не плавал на шхуне «Святая Мария».—
А потом взял у меня карточку и добавил: — Это у меня от
одного человека осталось на память...»
Кто же этот человек?
И вдруг у меня мелькнула одна простая мысль. Но вме­
сте с тем это была и необыкновенная мысль, которую мог
подтвердить только сам доктор Иван Иваныч. Я тут же
решил написать ему. Прошло около семи лет, с тех пор
как он уехал из Москвы, но я почему-то был совершенно
уверен, что он жив и здоров и так же читает стихи Козьмы
Пруткова, и так же, разговаривая, берет со стола какуюнибудь вещь и начинает подкидывать ее и ловить, как
жонглер.
Вот что я ему написал:
«Усажаемый Иван Иваныч!
Это пишет вам «интересный больной», которого вы ко­
гда-то излечили от «слухонемоты», как вы определили.
Помните ли вы меня еще или уже нет? Уезжая на Север,
вы просили меня написать, что я делаю и как себя чув­
ствую. И вот теперь, через семь лет, собрался наконец ис­
полнить обещание. Я чувствую себя хорошо. Теперь я
учлёт, учусь в летной школе Осоавиахима и надеюсь когданибудь прилететь к вам на самолете. Пишу вам, между
прочим, по делу: когда я был у вас в Москве, вы держали
в руках фотокарточку с изображением судовой команды
шхуны «Св. Мария» — капитан Татаринов, вышла из Пе­
тербурга в мае 1912 года, пропала без вести в Карском
море. Помните, вы сказали, что это фото вам оставил на
память какой-то человек, а кто именно, не сказали. Мне
очень важно знать, кто этот человек. Конечно, вы вправе
спросить: а почему это тебя интересует? Отвечу кратко:
меня интересует все, что касается капитана Татаринова,
потому что я знаком с его семейством и для меня очень
важно представить этому семейству правильную картину
его жизни и смерти.
Буду очень благодарен, если вы ответите мне. Проспект
Рошаля, 12. Аэромузей, Летная школа Осоавиахима.
С приветом Александр Григорьев»,
238

Мог ли я рассчитывать, что получу ответ? Может быть9
доктор уже давно вернулся в Москву? Может быть, пере­
ехал еще дальше на Север? Или просто забыл меня и те­
перь читает письмо и не может понять — какое фото, ка­
кой Григорьев?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПОЛУЧАЮ ОТВЕТ

Прошел месяц, другой, третий. Мы кончили теорети­
ческие занятия и окончательно перебрались на Корпусный
аэродром.
Это был «большой день» на аэродроме — 25 сентября
1930 года. До сих пор мы вспоминаем его под этим назва­
нием. Он начался как обычно: в семь часов утра мы уже
сидели за нашим «утилем»; кто-то уже пробовал «уди­
вить» Мишу Голомба, который никогда ничему не удив­
лялся; Ваня Грибков уже спрашивал у кого-то, что такое
горизонт.
— Ну, вот там, где небо сливается с землей. Пони­
маешь?
— А почему, когда я лечу, не сливается?
В конце концов Ваня понял, что такое горизонт. Но он
находил его всегда на одном и том же месте — за «Путиловцем» на заливе. Туда он и летел. Только что оторвав­
шись от земли, он начинал «жать на горизонт». Так он и
«жал» до тех пор, пока его не перевели в мотористы.
В девять часов приехал инструктор, и начались собы­
тия: во-первых, он привез с собой какого-то внушительно­
го дядю в косоворотке и золотых очках,— как вскоре выяс­
нилось, секретаря райкома. Секретарь посмотрел на само­
леты, потом на ящики из-под самолетов, в которых мы
устроили мастерские, и сказал:
— Вот что, дорогой мой. Прежде всего нам нужно на­
ладить охрану: это не дело, что по аэродрому все время
шляются какие-то подозрительные люди.
— Где? — спросил инструктор.-— Ах, это?.. Это мои
учлёты.
Во-вторых, только что мы проводили гостя, как инст­
руктор накинулся на нас за то, что мы проливаем бензин.
Он побагровел и стал приблизительно такого же цвета, как
239

его шевелюра. Это было уже не в первый раз, и мы думали,
что оп поорет и перестанет.
Но он сел на корточки и стал совать палец в ямки око­
ло бочки с бензином. В ямках была вода, но он объявил,
что это бензин.
— Нет, вода! — возразил Голомб.
— А я говорю — бензин!
— Вода!
— Бензип.
—- Пу ладно, бензин,— согласился Голомб.
Инструктор сунул палец в другую ямку, понюхал и
встал. Он грозно нахмурился и понюхал еще раз.
— Вода,— упавшим голосом пробормотал он.
И мы так и сели на землю от смеха.
В-третьих... Но отом, что произошло в-третьих, нужно
рассказать подробно.
Мы летали с ним в этот день несколько раз, и он
все присматривался ко мне и не ругал против обыкно­
вения.
— Ну-ка,— сказал он наконец,— а теперь лети один.
Должно быть, у меня был взволнованный вид, потому
что с минуту он смотрел на меня с внимательным, добро­
душным выражением. Потом проверил, исправно ли рабо­
тают приборы, и закрепил ремни в первой, теперь пустой
кабине.
— Нормальный полет по кругу. Оторвешься, наберешь
высоту. Ниже полутораста метров не разворачивайся. Раз­
ворот, коробочка и на посадку.
С таким чувством, как будто это делаю не я, а кто-то
другой, я вырулил на старт и поднял руку, прося полета.
Стартер взмахнул белым флагом — можно идти. Я дал
газ, и машина побежала по аэродрому...
Давно забыто было детское чувство досады, когда, впер­
вые поднявшись в воздух, я понял, что такое полет. Тогда
в глубипе души мне все-таки казалось, что я полечу, как
птица, а я сидел в кресле совершенно так же, как на земле.
Я сидел в кресле, и мне некогда было думать ни о земле,
ни о небе. Только на десятый или одиннадцатый самосто­
ятельный полет я заметил, что земля расчерчена, как гео­
графическая карта, и что мы живем в очень точном геомет­
рическом мире. Мне понравились тени от облаков, раз­
бросанные по земле, и вообще я догадался, что мир не­
обыкновенно красив...
Итак, впервые я лечу один. Кабина инструктора пуста.
240

Первый разворот. Она пуста, а машина летит. Второй раз­
ворот. С прекрасным чувством полной свободы я лечу со­
вершенно один. Третий разворот. Нужно идти на посадку.
Четвертый разворот. Внимание! Я убираю мотор. Земля
все ближе. Вот она под самой машиной. Добираю ручку.
Пробег. Стоп.
Кажется, это было сделано недурно, потому что даже
наш сердитый инструктор одобрительно кивнул, а Миша
Голомб за его спиной показал мне большой палец.
— Санька, ты молодец,— сказал он, когда мы присели
покурить на пригорке,—честное слово!.. Между прочим,
тебе письмо. Я сегодня был в Аэромузее, и сторож гово­
рит: «Григорьеву. Может, передадите?»
И он протянул мне письмо. Это писал доктор Иван
Иваныч.

«Дорогой Саня! Очень рад, что ты хорошо себя чувст­
вуешь. Однако напрасно ты пишешь, что я излечил тебя
от «слухонемоты». Такой, брат, и болезни нету. «Немота
без глухоты» — это так. Жду тебя с твоим самолетом, а
то все приходится на собаках ездить. Так вот — насчет
фотографии. Эту фотографию подарил мне штурман «Св.
Марии» Иван Дмитриевич Климов. В 1914 году его при­
везли в Архангельск с отмороженньши ногами, и он умер в
городской больнице от заражения крови. После него оста­
лись две тетрадки и письма — что-то много,— по-моему,
штук двадцать. Конечно, это была почта, которую он при­
вез с корабля, хотя возможно, что некоторые письма он на­
писал дорогой,— его подобрала где-то экспедиция лейте­
нанта Седова. Когда он умер, больница разослала эти пись­
ма по адресам, а тетрадки и фотографии остались у меня.
Раз ты знаком с семейством капитана Татаринова и наме­
рен «представить правильную картину его жизни и смерти»
(то есть не семейства, очевидно, а капитана), тебя, понят­
но, интересует, что это за тетради. Это две обыкновенные
ученические черновые тетради, исписанные карандашом,
к сожалению, совершенно неразборчиво, так что я несколь­
ко раз пробовал их прочитать и наконец отказался от
этой мысли. Вот, кажется, и все, что я знаю. Это было в
конце 1914 года, только что началась война, и экспедиция
капитана Татаринова никого не интересовала. Тетради и
фотографии и сейчас еще хранятся у меня — приезжай, то
бишь прилетай, и читай, пока хватит терпения. Мой адрес:
«Заполярье, улица Кирова, 24».
241

Пожалуйста, пиши, интересный больной. Твой доктор
И, Павлов.
...Как сестра поживает? Печете ли вы еще картошку
на палочках?»

Так я и думал! Фото осталось от штурмана. Доктор
видел штурмана своими глазами! Того самого, который
подписал: «С совершенным уважением штурман дальне­
го плавания И. Климов»! Того самого, который на всю
жизнь поразил меня необыкновенными словами «широта»,
«шхуна», «Фрам» и необыкновенной вежливостью: «спешу
Вас уверить...», «Надеясь вскоре увидеться с Вами...» Того
самого штурмана, из письма которого я узнал, что экспе­
диция — это не только грязное подвальное помещение под
почтой, а дальнее плаванье, капитаны, плавучие льды.
Я решил, что сразу же после окончания школы поеду
в Заполярье и прочитаю его тетради. Доктор «отказался
от этой мысли». Он не отказался бы, если бы надеялся
найти в них хоть одно слово, подтверждающее его право­
ту, если бы ему плюнули в лицо, если бы Катя думала, что
оп убил ее мать...
Должно быть, я начал говорить вслух, потому что у
Миши Голомба, сидевшего на пригорке, был такой вид,
как будто он собрался наконец удивиться.
— Мишка,— сказал я ему,— кончим школу и айда па
Север!
— Айда. А зачем?
— Нужно.
— Если нужно, айда!
— Значит, решено?
— Решено.
Впрочем, это было давно решено. Но на Север я попал
только через три года.
ГЛАВА ПЯТАЯ

ТРИ ГОДА

Юность кончается не в один день — и этот день не
отметишь в календаре: «Сегодня окончилась моя юность».
Она уходит незаметно — так незаметно, что с ней не ус­
певаешь проститься. Только что ты был молодой и краси­
вый, а смотришь — и пионер в трамвае уже говорит тебе:
«Дяденька». И ты ловишь в темном трамвайном стекле
242 ,

свое отражение и думаешь с удивлением: «Да, дяденька».
Юность кончилась, а когда, какого числа, в котором часу!
Неизвестно.
Так кончилась и моя юность. Но день, когда я понял,
что совсем иначе смотрю на то, что составляло прежний
смысл моих стремлений,— этот день я помню отлично.
Из Ленинграда меня послали в Балашов, и, только что
окончив одну летную школу, я стал учиться в другой —
на этот раз у настоящего инструктора и на настоящей ма­
шине.
Не запомню в своей жизни другой полосы, когда бы я
работал с таким прилежанием.
— Знаете, как вы летаете? — еще в Ленинграде сказал
мне начальник школы.— Как сундук. А для Севера пужно
иметь класс.
Я изучил ночные полеты, когда сразу за стартом на­
чинается тьма и все время, пока набираешь высоту, кажет­
ся, что ощупью идешь по темному коридору. Внизу на
аэродроме ярко светится Т и черное поле точно пунктиром
обведено красноватыми огнями. Линия железной дороги
мерцает сигналами разъездов, расставленных с необыкно­
венной ночной точностью, так не похожей на дневную.
Темный воздух, невидимая земля. Но вот зарево появля­
ется вдали... еще несколько минут, и это не зарево, а го­
род — тысячи огней, разноцветных, разнообразных... Фан­
тастическая картина!
Я научился водить самолет вслепую, когда все вокруг
окутано белой мглой и кажется, что ты летишь через
миллионы лет, в другую геологическую эпоху. Как будто
пе на самолете, а на машине времени ты несешься вперед
и вперед.
Я понял, что летчик должен знать свойства воздуха,
все его наклонности и капризы так же, как хороший моряк
знает свойства воды...
Это были годы, когда Арктика, которая до сих пор ка­
залась какими-то далекими, никому не нужными льдами,
стала близка нам и первые великие перелеты привлекли
внимание всей страны.
У каждого из нас был свой идеал летчика, и мы спори­
ли без конца, доказывая, что А. летает лучше Л., а Ч.-—
лучше их обоих. Полковник американской армии Бен
Эйельсон с продавленным своей же левой рукой серд­
цем, закутанный в национальный флаг, был только что
переброшен летчиком С. в Америку, и этот перелет по243

чему-то поразил наше воображение. Нет, это была еще
юность!
Каждый день в газетах появлялись статьи об аркти­
ческих экспедициях — морских и воздушных,— и я читал
их с волнением. Всем, сердцем я рвался на Север.
И вот однажды — мне предстоял в этот день один из
трудных зачетных полетов,— уже сидя в машине, я увидел
в руках своего инструктора газету. А в газете я увидел то,
что заставило меня снять шлем и очки и вылезть из само­
лета.
«Горячий привет и поздравление участникам экспеди­
ции, успешно разрешившим задачу сквозного плавания по
Ледовитому океану» — это было написано крупными бук­
вами в середине первой страницы.
Не слушая, что говорит мне изумленный инструктор,
я еще раз взглянул на эту страницу — мне хотелось про­
честь ее одним взглядом.. «Великий Северный путь от­
крыт!»— название одной статьи. «Сибиряков» в Берин­
говом проливе!» — название другой. «Привет победите­
лям!» — третьей. Это было известие об историческом похо­
де «Сибирякова», впервые в истории мореплавания про­
шедшего в одну навигацию Северный морской путь — путь,
который пытался пройти капитан Татаринов па шхуне
«Св. Мария».
— Что с вами? Вы больны?
— Нет, товарищ инструктор.
— Высота тысяча двести метров. Два глубоких вира­
жа в одну сторону и два в другую. Четыре переворота
через крыло.
— Слушаюсь, товарищ инструктор!
Я был так взволнован, что чуть не попросил разреше­
ния отложить полет...
Весь этот день я думал о Кате, о покойной Марье Ва­
сильевне, о капитане, жизнь которого таким удивительным
образом переплелась с моей. Но теперь я думал о них
иначе, чем прежде, и мои обиды представились мне в дру­
гом, более спокойном свете. Конечно, я ничего не забыл.
Я не забыл мой последний разговор с Марьей Васильев­
ной, в котором каждое слово имело тайный смысл,— ее
прощание с молодостью и самой жизнью. Я не забыл, как
на другой день мы со старушкой сидели в приемном по­
кое, дверь открылась и я увидел что-то белое с черной го­
ловой и голую руку, свесившуюся с дивана. Я еще не за­
был, как Катя отвернулась от меня на похоронах, и не
244

забыл своих мечтаний о том, как мы встретимся через
несколько лет и я брошу ей доказательства своей пра­
воты. Я не забыл, как Николай Антоныч плюнул мне в
лицо.
Но все это вдруг представилось мне как бы какой-то
пьесой, в которой главное действующее лицо появляется
в последнем акте, а до сих пор о нем лишь говорят. Все
говорят о человеке, портрет которого висит на стене,—
портрет моряка с широким лбом, сжатыми челюстями и
глубоко сидящими в орбитах глазами...
Да, он был главным действующим лицом, в этой исто­
рии, и если в ней так много места заняла моя юность, так
это лишь потому, что самые интересные мысли приходят
в голову, когда тебе восемнадцать лет. Он был великим
путешественником, которого погубило непризнание, и его
история выходит далеко за пределы личных дел и семей­
ных отношений. Великий Северный путь открыт — вот
его история. Сквозное плавание по Ледовитому океану
в одну навигацию — вот его мысль. Люди, решившие за­
дачу, которая стояла перед человечеством четыреста
лет,— вот его люди. С ними он мог говорить, как с рав­
ными.
Что же в сравнении с этим мои мечты, надежды, жела­
ния! Чего я хочу? Зачем я стал летчиком? Почему я стрем­
люсь на Север?
И вот так же, как в моей воображаемой пьесе, все
вдруг расставилось по своим местам, и совсем простые
мысли пришли мне в голову о моем будущем и о моем
деле. Многое из того, что я знал о жизни полярных лет­
чиков, как бы повернулось другой стороной, и я предста­
вил себе бесконечные полугодовые ночи за Полярным
кругом; недели изнуряющего ожидания погоды; полеты
над снежными горными хребтами, когда глаза невольно
высматривают место для вынужденной посадки; полеты в
пургу, когда не видишь крыльев своей машины; мучитель­
ную возню с запуском мотора на пятидесятиградусном
морозе. Я вспомнил формулу одного из полярных летчи­
ков: «Что значит лететь на Север? — Пурговать и греть
воду». Я вспомнил страшные рассказы об арктических
метелях, которые хоронят человека в двух метрах от
дома.
Но разве испугались этих трудов и опасностей сибиряковцы, которые под парусами вывели потерявший винт
ледокол к Берингову морю?
245

Нет, прав был Петя. Нужно выбирать ту профессию,,
в которой ты способен проявить все силы души. Я стре­
мился на Север, к профессии полярного летчика, по­
тому что это была профессия, которая требовала от меня
терпения, мужества и любви к своей стране и своему
делу.
Кто знает, может быть, и меня когда-нибудь назовут
среди людей, которые могли бы говорить с капитаном Та­
тариновым как равные с равным?
Я отметил в памяти день, когда мне пришли в голову
эти мысли,— 3 октября 1932 года.
За месяц до окончания Балашовской школы я подал
заявление, чтобы меня послали на Север. Но школа не
отпустила меня. Я остался инструктором и еще целый год
провел в Балашове. Не могу сказать, что я был хорошим
инструктором. Конечно, я мог научить человека летать,
и при этом, у меня не было ни малейшего желания еже­
минутно ругать его. Я понимал своих учеников — мне, на­
пример, было совершенно ясно, почему один, выходя из
самолета, спешит закурить, а другой при посадке показы­
вает напускную веселость. Но я не был учителем по при­
званию, и мне скучно было в тысячный раз объяснять
другим то, что я давно знал.
В августе 1933 года я получил отпуск и поехал в Мо­
скву. Литер у меня был до Энска через Ленинград, и меня
ждали в Ленинграде и в Энске. Но я все-таки решил за­
ехать в Москву, где меня не ждали.
У меня были дела в Москве. Во-первых, я должен был
заехать в Главсевморпуть и поговорить о моем, переводе
на Север; во-вторых, мне хотелось повидать Валю Жукова
и Кораблева. Вообще у меня было много дел, и я очень
быстро доказал себе, что мне совершенно необходимо за­
ехать в Москву...
Конечно, я совершенно не собирался звонить Кате, тем
более что за эти годы я только однажды получил от нее
привет — через Саню — и все было давно кончено и за­
быто. Все было так давно кончено и забыто, что я даже
решил позвонить ей и на всякий случай приготовил пер­
вую вежливо-равнодушную фразу. Но у меня почему-то
задрожала рука, когда я снял трубку, и неожиданно я ска­
зал другой номер — Кораблева.
Я не застал его: он был в отпуску, и незнакомый жен­
ский голос сообщил мне, что он вернется только к началу
учебного года.
246

— Сердечный привет от его ученика,— сказал я.— Пе­
редайте, что звонил летчик Григорьев.
Я положил трубку. Это было в гостинице, и нужно
было сперва вызывать город, а уже потом говорить номер,
п я с тоской смотрел на телефон и не звонил — все думал.
Что я скажу ей? Я не мог говорить с ней как с чужим че­
ловеком.
И я решил сперва позвонить в Зоопарк Вале.
Но и Вали не было в Москве. Мне вежливо сообщи­
ли, что ассистент Жуков находится на Крайнем Севе­
ре и едва ли вернется в Москву раньше чем через пол­
года.
— А кто его спрашивает?
— Передайте привет, пожалуйста,— сказал я.— Это
говорит летчик Григорьев.
Больше мне некому было звонить в Москве, раз­
ве какому-нибудь секретарю из Управления Граж­
данского воздушного флота. Но мне было не до секре­
тарей.
Я снял трубку и сказал:
— Город.
Город ответил, и я назвал номер.
Нина Капитоновна подошла к телефону, я сразу узнал
се добрый решительный голос.
— Можно Катю?
— Катю? — с удивлением переспросила Нина Капито­
новна.— Ее нету.
— Нету дома?
— Дома нету и в городе. А кто ее спрашивает?
— Григорьев,— сказал я.— Не можете ли вы сообщить
мне ее адрес?
Нина Капитоновна помолчала. Без сомнения, она не
узнала меня. Мало ли Григорьевых на свете!
— Она на практике. Адрес: город Троицк, геологиче­
ская партия Московского университета.
Я поблагодарил и повесил трубку.
Больше я не мог оставаться в этом скучном номере
совершенно один, а до двух часов, когда меня должен был
принять секретарь Главсевморпути, было еще далеко.
Я вышел и стал бесцельно бродить по Москве.
Никогда не следует одному бродить по тем местам,
где вы были вдвоем. Обыкновенный сквер в центре Моск­
вы кажется самым грустным местом в мире. Не слиш­
ком шумная, довольно грязная улица, которых было в
247

Москве сколько угодно, наводит такую тоску, что не­
вольно начинаешь чувствовать себя гораздо старше и
умнее.
Как будто я сам через несколько лет спокойно заглянул
себе в душу и оценил все: и ненужную горячность в де­
лах, которые касаются самого дорогого на земле — челове­
ческого сердца, и неуверенность в себе, преследующую
меня, быть может, с тех пор, когда я был немым мальчи­
ком и мир казался мне таким необъяснимо сложным. Мне
казалось теперь, что во мне еще были последние черты
этой немоты. Например, в своей любви я не сумел полно­
стью высказать себя и промолчал о самом важном.
Мне казалось, что моя любовь не удалась потому, что
очень сложные обстоятельства обступили ее со всех сто­
рон,— и это снова был тот же сложный мир, перед кото­
рым немым мальчиком я застывал в каком-то оцепене­
нии.
Нет, все переменилось в моей душе, я чувствовал
это! Я больше не был горячим мальчиком, стремившим­
ся, не теряя ни минуты, доказать свою правоту! Я знал
теперь, что мне нужнее всего — спокойствие и твер­
дость.
С чувством грусти и жалости к самому себе я думал
об этих годах моей юности и школьной любви. Теперь кон­
чено было с юностью и любовь уже не та. Но, как и преж­
де, все было впереди, и я смотрел вперед с еще большей
надеждой, чем прежде.
Я недолго пробыл в Москве. Меня очень вежливо при­
няли в Главсевморпути, потом в Управлении Граждан­
ского воздушного флота. Но нечего было и думать о Севе­
ре — так мне сказали — до тех пор, пока меня не отпустит
Балашовская школа.
Только через полтора года мне удалось добиться на­
значения на Север — и то совершенно случайно. Я позна­
комился в Ленинграде с одним, старым полярным летчи­
ком, который хотел вернуться в центр: ему уже не по го­
дам были тяжелые северные полеты. Мы обменялись. Он
занял мое место, а я получил назначение вторым пилотом
на одну из дальних северных линий.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
У ДОКТОРА

Нетрудно было найти этот дом, потому что вся
улица состояла только из одного дома, а все остальные
существовали только в воображении строителей Запо­
лярья.
Уже темнело, когда я постучал к доктору, и как раз
окна осветились, и чья-то тень задумчиво прошла за што­
рой. Мне долго никто не открывал, и я сам, тихонько от­
крыл тяжелую дверь и очутился в чистых, просторных
сенях.
— Хозяева есть?
Никто не откликнулся. В углу стоял голик, и я почи­
стил им валенки: снег был по колено.
— Дома кто-нибудь?
Никого. Только маленький рыжий котенок выскочил
из-под вешалки, испуганно посмотрел на меня и удрал.
Потом в дверях появился доктор.
Может быть, это невероятно с медицинской точки зре­
ния, но он не только не постарел за эти годы, но даже
помолодел и снова стал похож на того длинного, веселого,
бородатого доктора, который в деревне учил нас с сестрой
печь картошку на палочках.
— Вы ко мне?
— Доктор, я хочу пригласить вас к больному,— сказал
я быстро.— Интересный случай: немота без глухоты. Че­
ловек все слышит и не может сказать «мама».
Доктор медленно поднял очки па лоб:
— Виноват...
— Я говорю: интересный случай,— продолжал я серь­
езно.— Человек может произнести только шесть слов:
кура, седло, ящик, вьюга, пьют, Абрам. Больной Г. Опи­
сано в журнале.
Доктор подошел ко мне с таким видом, как будто со­
брался взять меня за язык или заглянуть в ухо. Но он
просто сказал:
— Саня!
Мы обнялись.
— Прилетел все-таки!
— Прилетел.
— Ну, молодец! Летчик? Ну, молодец! Ну, молодец! —
Он обнял меня за плечи и повел в столовую. Там стоял
249

мальчик лет двенадцати, очень похожий на доктора. Он
подал мне руку и сказал на «о»: «Володя».
Здесь было светлее, чем в сенях, и доктор снова при­
нялся рассматривать меня со всех сторон и на этот раз,
кажется, с трудом удержался, чтобы действительно не за­
глянуть в ухо.
— Ну, молодец!..— снова раз десять повторил оп.—
А сестра? Где она? Тоже летает?
— От сестры сердечный привет,— сказал я.— Она ху­
дожница, вышла замуж и живет в Ленинграде.
— Уже замуж? С косичками?
Я засмеялся: Саня в детстве носила косички.
— Ох, я старик! — со вздохом сказал доктор.— Приез­
жает маленький худенький мальчик, который ходил в
больших рваных штанах, и оказывается — он летчик. Де­
вочка с косичками — художница, вышла замуж и живет
в Ленинграде.
— Иван Иваныч, честное слово, вы не переменились.
Просто поразительно! Даже помолодели!
Он засмеялся. Ему было приятно, что я так говорю, и
я потом весь вечер время от времени повторял, чем он
помолодел или, во всяком случае, нисколько не переме­
нился.
Мы сидели за чаем, когда пришла жена доктора, Анна
Степановна, высокая, полная женщина, которая показа­
лась мне похожей в своей малице и пимах на какого-то
северного бога. Она сняла малицу и сменила пимы и всетаки осталась такой большой, что даже длинный доктор
выглядел в сравнении с ней каким-то не очень длинным,
не говоря уже обо мне. У нее было совсем молодое лицо,
и она очень подходила к этому чистому деревянному дому,
к желтому полу и деревенским половикам. В ней было
что-то старорусское, как, впрочем, и в самом Заполярье,
хотя это был совершенно новый город, построенный только
пять-шесть лет тому назад. Потом я узнал, что она по­
морка.
Мы заговорили о Заполярье, и я узнал историю этого
удивительного деревянного города с деревянными тротуа­
рами и мостовыми — города, в котором самая почва состо­
ит из слежавшихся опилок.
— Иногда кажется, что идешь по квартире,— сказала
Анна Степановна.— Всё полы, полы. И шоссе деревянное.
Оказалось, что доктор приехал в Заполярье с первым
пароходом и весь город был построен у него на глазах.
250

— Здесь в двадцать восьмом году была тайга,— сказал
он.— А вот на этом месте, где мы сейчас сидим и пьем чай,
били зайцев.
— А теперь стоит один дом,— сказала Анна Степа­
новна,— а улицу собирались построить, да так и не собра­
лись.
— А театр, скажешь, плохой?
— Театр хороший.
— К нам в прошлом году приезжал МХАТ,— ска­
зал Володя и покраснел.— Мы их встречали с цветами.
Они удивлялись, откуда у нас цветы, а у нас сколько
угодно.
Все посмотрели на него, и он еще больше покраснел.
— Володя любит театр,— сказала Анна Степановна,—
и еще очень любит...
— Мама!
Доктор засмеялся.
— Мамочка, можно тебя на минуту? — грозно сказал
Володя и вышел.
Анна Степановна тоже засмеялась и пошла за ним.
— Стихи пишет...— шепотом сказал доктор.— Нет, те­
перь, когда вспоминаешь, очень интересно,— продолжал
оп.— Это было здорово! Когда первый лесозавод строили —
в газете вместо даты печатали: столько-то дней до пуска
лесозавода. Двадцать дней. Девятнадцать дней. И нако­
нец—один день! А первые самолеты! Как их встречали!..
Л ты? — вдруг спохватился доктор.— Как ты? Что соби­
раешься делать?
— Собираюсь летать.
— Куда?
— Еще не знаю. Планы большие, а пока буду возить
в Красноярск пушнину.
— А планы — новая трасса?
— Да... Иван Иваныч,— сказал я, когда было съедено
все, что было на столе, и мы принялись за очень вкусное
самодельное вино из морошки,— помните ли вы пись­
ма, которыми мы обменялись, когда я еще был в Ленин­
граде?
— Помню.
— Вы написали мне очень интересное письмо об этом
штурмане,— продолжал я,— и мне прежде всего хочется
узнать, сохранились ли его черновые тетради?
— Сохранились.
— Очень хорошо. А теперь выслушайте меня. Это до251

вольно длинная история, но я все-таки расскажу ее вам.
Как известно, не кто иной, как вы, в свое время научили
меня говорить. Вот и расплачивайтесь...
И я рассказал ему все — начиная с чужих писем, кото­
рые когда-то читала мне вслух тетя Даша. О Кате я сказал
только несколько слов — в порядке информации. Но доктор
в этом месте почему-то улыбнулся и сейчас же принял рав­
нодушный вид.
— ...Это был очень усталый человек,— сказал он о
штурмане.— В сущности, он умер не от гангрены, а от уста­
лости. Он истратил слишком много сил, чтобы избежать
смерти, и на жизнь уже не осталось. Такое оп производил
впечатление.
— Вы говорили с ним?
— Говорил.
— О чем?
— По-моему, о каком-то южном городе,— сказал док­
тор,— не то о Сухуми, не то о Баку. Это у него была просто
навязчивая идея. Все тогда говорили о войне: только что
началась война. А он о Сухуми — как там хорошо, тепло.
Должно быть, он был оттуда родом.
— Иван Иваныч, эти дневники, они у вас здесь?
В этом доме?
— Здесь.
— Покажите.
Я часто думал об этих дневниках, и в конце концов
они стали казаться мне какими-то толстыми, в черном
клеенчатом переплете. Но доктор вышел и через несколько
минут вернулся с двумя узенькими тетрадочками, похожи­
ми на школьные словари иностранных слов. Невольное
волнение охватило меня, когда я наудачу открыл одну из
тетрадок:
«Штурману Ив. Дм. Климову.
Предлагаю Вам и всем нижепоименованным, согласно
Вашего и их желания, покинуть судно с целью достиже­
ния обитаемой земли...»
— Доктор, но ведь у него превосходный почерк! Я чи­
таю совершенно свободно!
— Нет, это у меня превосходный почерк,— возразил
доктор.— Ты читаешь то, что мне удалось разобрать.
Я в нескольких местах вложил листочки с прочитанным
текстом. А все остальное — взгляни!
И он открыл тетрадку на первой странице.
Мне случалось видеть неразборчивые почерки: напрп252

мер, Валя Жуков писал так, что педагоги долгое время ду­
мали, что он над ними смеется. Но такой почерк я видел
впервые: это были настоящие рыболовные крючки величи­
ной с булавочную головку, рассыпанные по странице в пол­
ном беспорядке.
Первые же страницы были залиты каким-то жиром, и
карандаш чуть проступал на желтой прозрачной бумаге.
Дальше шла какая-то каша из начатых и брошенных слов,
потом набросок карты и снова каша, в которой не мог бы
разобраться никакой графолог.
— Ладно,— сказал я и закрыл тетрадку.—Я это про­
читаю.
Доктор с удовольствием посмотрел на меня.
— Желаю успеха,— сердечно сказал он.
Я остался у него ночевать, потому что стало темно,
пока я сидел в гостях, и начиналась выога, а в Заполярье
не принято выходить на улицу, когда начинается выога.
Анна Степановна приготовила мне постель в Володиной
комнате, па складной кровати, и я перед сном долго рас­
сматривал Володю, который спал на боку, подложив под
щеку аккуратно сложенные ладони. Во сне это был настоя­
щий маленький доктор, только бороды не хватало. Склад­
ная кровать громко заскрипела, когда я сел на нее, соби­
раясь снять сапоги. Оп па мгновение открыл большие си­
ние глаза и что-то пробормотал пе просыпаясь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ЧИТАЮ ДНЕВНИКИ

Не могу назвать себя нетерпеливым человеком. Но,
кажется, только гений терпения мог прочитать эти дневни­
ки! Без сомнения, они писались на привалах, при свете
коптилок из тюленьего жира, па сорокапятиградусном мо­
розе, замерзшей и усталой рукой. Видно было, как в неко­
торых местах рука срывалась и шла вниз, чертя длинную,
беспомощную, бессмысленную линию.
Но я должен был прочитать их!
И снова я принимался за эту мучительную работу.
Каждую ночь — а в свободные от полетов дни с утра — я
с лупой в руках садился за стол, и вот начиналось это на’
пряженное, медленное превращение рыболовных крючков
в человеческие слова — то слова отчаяния, то надежды.
Сперва я шел напролом — просто садился и читал. Но по253

том одна хитрая мысль пришла мне в голову, и я сразу
стал читать целыми страницами, а прежде — отдельными
словами.
Перелистывая дневники, я заметил, что некоторые стра­
ницы написаны гораздо отчетливее других,— например,
приказ, который скопировал доктор. Я выписал из этих
мест все буквы — от «а» до «я» — и составил «азбуку штур­
мана», причем в точности воспроизвел все варианты его
почерка. И вот с этой азбукой дело пошло гораздо быст­
рее. Часто стоило мне, согласно этой азбуке, верно угадать
одну или две буквы, как все остальные сами собой стано­
вились на место.
Так день за днем я разбирал эти дневники.
ДНЕВНИКИ

штурмана дальнего плавания
Ив. Дм. Климова

Среда, 27 мая. Снялись поздно, и за 6 часов прошли
4 версты. Сегодня у нас юбилейный день. Мы считаем,
что всего отошли от судна 100 верст. Конечно, это не так
уж много для месяца хода, ио и дорога зато такая, какой
мы не ожидали. Справили мы свой юбилей торжественно:
сварили из сушеной черники суп и подправили его для
сладости двумя банками консервированного молока.
Пятница, 29 мая. Если мы доберемся до берега, то пусть
эти люди — я не хочу даже называть их — помнят 29 мая,
день своего избавления от смерти, и ежегодно чтут его. Но
если спаслись люди, то все же утопили двустволку и нашу
кормилицу-кухню. Благодаря этому мы должны были вче­
ра есть сырое мясо и пить холодную воду, разведенную
молоком. Эх, только бы привел мне бог благополучно до­
браться до берега с этими ротозеями!
Воскресенье, 31 мая. Вот тот официальный документ,
на основании которого я должен был выступить во главе
части команды:

«Штурману Ив. Дм. Климову.
Предлагаю Вам и всем нижепоименованным, согласно
Вашего и их желания, покинуть судно с целью достиже­
ния обитаемой земли, сделать это 10-го сего апреля, следуя
пешком по льду, везя за собой нарты с каяками и прови­
зией, взяв таковой с расчетом на два месяца. Покинув суд254

no, следовать па юг до тех пор, пока не увидите земли.
Увидев же землю, действовать сообразно с обстоятельства­
ми, но предпочтительно стараться достигнуть Британского
канала между островами Земли Франца-Иосифа, следовать
пм, как наиболее известным, к мысу Флора, где, я пред­
полагаю, можно найти провизию и постройки. Далее, если
время и обстоятельства позволят, направиться к Шпицбер­
гену. Достигнув Шпицбергена, представится Вам чрезвы­
чайно трудная задача найти там людей, о месте пребыва­
ния которых мы пе знаем, но, надеюсь, на южной части
его Вам удастся застать если не живущих на берегу, то
какое-нибудь промысловое судно. С Вами пойдут, согласно
их желания, тринадцать человек из команды.

Капитан судна «Св. Мария»
Иван Татаринов
10 апреля 1914 года,
в Северном Ледовитом океане».
Видит бог, как тяжело мне было уйти, оставив его в
тяжелом, почти безнадежном положении.
Вторник, 2 июня. Еще на судне машинист Корнев сде­
лал нам четыре пары очков, но нельзя сказать, что они
достигают своего назначения. Стекла сделаны из бутылок
от джина. В передних нартах идут счастливцы «зрячие»,
а «слепцы» тянутся по их следам с закрытыми глазами,
только по временам поглядывая сквозь ресницы на дорогу.
Глаза болят от мучительного, нестерпимого света. Вот кар­
тина нашего движения, которой я никогда не забуду: мы
идем мерно, в ногу, одновременно покачиваясь вперед, на­
легая на лямку грудью и держась одной рукой за борт
каяка. Мы идем с плотно закрытыми глазами. В правой
руке — лыжная палка, которая с механической точностью
заносится вперед, откидывается вправо и медленно остает­
ся позади. Как однообразно, как отчетливо скрипит снег
под наконечником этой палки! Невольно прислушиваешь­
ся к этому поскрипыванию, и кажется — ясно слышишь:
«далеко, дале-ко». Как в забытьи, идем мы, механически
переставляя ноги и налегая грудью на лямку... Сегодня
мне представилось, что я иду по набережной жарким ле­
том, в тени высоких домов. В этих домах азиатские фрук­
товые склады, двери раскрыты настежь, и слышен аромат­
ный, пряный запах свежих и сухих фруктов. Одуряюще
255

пахнет апельсинами, персиками, сушеными яблоками, гвоз­
дикой. Персы-торговцы поливают водой мягкую от жары
асфальтовую панель, и мне слышится их спокойная гор­
танная речь. Боже, как хорошо пахнет, какая приятная
прохлада!.. Я очнулся, споткнувшись о свою палку, схва­
тился за каяк и остановился пораженный — снег, снег,
снег, докуда видит глаз. По-старому ослепительно светит
солнце, по-старому нестерпимо болят глаза.

Четверг, 4 июня. Сегодня, идя по следам Дунаева, я
обратил внимание, что он плюет кровыо. Осмотрел дес­
ны — цинга. Последние дни он жаловался на ноги.

Пятница, 5 июня. У меня не выходит из головы Иван
Львович — в ту минуту, когда, провожая нас, оп говорил
прощальную речь и вдруг замолчал, сжав зубы и осмот­
ревшись с какой-то беспомощной улыбкой. Он болен,
я оставил его только что вставшим с постели. Боже мой,
это самая страшная ошибка! Но не возвращаться же
назад.
Суббота, 6 июня. Еще третьего дня Морев все приста­
вал ко мне, будто с вершины тороса он видел какую-то
«ровнущку», то есть совершенно ровный лед, который тя­
нется па юг очень далеко. «Своими глазами видел, госпо­
дин штурман! Такая ровнушка, что копыто не пишет».
Сегодня утром его не оказалось в палатке. Он ушел без
лыж, и следы его пим чуть заметны на тонком слое креп­
кого снега. Мы искали его целый день, кричали, свистели,
стреляли. Он ответил бы нам — у него была с собой, виптовка-магазинка и штук двенадцать патронов. Но ничего
не было слышно.
Воскресенье, 7 июня. Из каяков, лыж и лыжных па­
лок связали мачту вышиной в пять сажен, прикрепили
к пей два флага и поставили на вершине холма. Если он
жив, он увидит наши сигналы.

Вторник, 9 июня. Снова в путь. Осталось тринадцать
человек — роковое число. Когда же наконец будет земля,
хотя какая-нибудь, голая, неприветливая земля, которая
стояла бы на месте, на которой мы не опасались бы еже­
минутно, что нас относит на сёвер!
256

Среда, 10 тоня. Сегодня к вечеру снова видение южно­
го города, набережной и ночного кафе с людьми в белых
панамах. Сухум? Снова пряный, душистый запах фруктов
и горькие мысли: «Зачем я пошел в это плавание, в хо­
лодное, ледяное море, когда так хорошо плавать на юге?
Там, тепло. В одной рубашке можно ходить и даже боси­
ком. Можно есть много апельсинов, винограда и яблок».
Странно, почему я никогда особенно пе любил фруктов?
Впрочем, и шоколад — хорошая вещь, с ржаными суха­
рями, как мы едим в полуденный привал. Только мы полу­
чаем его очень мало — по одной дольке, на которые раз­
делена плитка. Л хорошо бы поставить перед собой тарел­
ку с просушенными ржаными сухарями, а в руку взять
сразу целую плитку шоколада и есть сколько хочется!
Сколько верст до этой возможности, сколько часов, дней,
недель!

Четверг, 11 июня. Дорога отвратительная, с глубоким
снегом, под которым много воды. Полыньи все время пре­
граждают наш путь. Прошли сегодня не более трех верст.
Весь день — туман и тот матовый свет, от которого так
сильно болят глаза. И сейчас эту тетрадь я вижу как
сквозь кисею, и горячие слезы текут по моим щекам. Завт­
ра троица. Как хорошо будет в этот день «там», где-ни­
будь на юге, и как плохо здесь, на плавучем льду, сплошь
изрезанном полыньями и торосами, под 82-м градусом ши­
роты! Лед переставляется ежеминутно, прямо на глазах.
Одна полынья скрывается, другая открывается, как будто
какие-то великаны играют в шахматы на исполинской
доске.

Воскресенье, 14 июня. Вот открытие, о котором я ни­
чего пе сказал моим спутникам: нас проносит мимо зем­
ли. Сегодня мы достигли широты Франца-Иосифа и про­
должаем двигаться на юг — между тем не видно п намека
на острова. Нас проносит мимо земли. Это я вижу и по
моему никуда не годному хронометру, и по господствую­
щим ветрам, и по направлению выпущенного в воду линя.
Понедельник, 15 июня. Я оставил его больным, в от­
чаянии, которое только он был в состоянии утаить. Это
лишает меня веры в наше спасение.
9

В. Каверин, т. 3

'257

Вторник, 16 июня. Цинготных у меня теперь двое. Соткин тоже заболел, и десны у него кровоточат и припухли.
Мое лечение заключается в том, что я посылаю их на лы­
жах искать дорогу, а на ночь даю облатку хины. Может
быть, это жестокий способ лечения, но, по-моему, един­
ственный до тех пор, пока человек не утратил нравствен­
ной силы. Самую тяжелую форму цинги я наблюдал у
Ивана Львовича, который болел ею почти полгода и лишь
нечеловеческим усилием воли заставил себя выздороветь,
то есть просто не позволил себе умереть. И эта воля, этот
широкий, свободный ум, эта неистощимая бодрость души
обречены на неизбежную гибель!
Четверг, 18 июня. Широта 81°. Опять приходится удив­
ляться быстроте дрейфа на юг.

Пятница, 19 июня. Около четырех часов на OSO от на­
шей стоянки я увидел «нечто». Это были два розоватых
облачка над самым горизонтом, которые не меняли своей
формы, пока их не закрыло туманом. Кажется, никогда
мы не были окружены таким количеством разводьев, как
теперь. Много летает нырков и визгливых белых чаек. Ох,
эти чайки! Как часто по ночам они не дают мне заснуть,
суетясь, споря и ссорясь между собой около выброшенных
на лед внутренностей убитого тюленя. Они, как злые духи,
издеваются над нами, хохочут до истерики, визжат, сви­
стят и едва ли не ругаются. Как долго я буду помнить эти
«крики чайки белоснежной», эти бессонные ночи в палат­
ке, это незаходящее солнце, просвечивающее сквозь по­
лотно ее!
Суббота, 20 июня. За неделю нашей стоянки мы про­
дрейфовали со льдом к югу на целый градус.

Понедельник, 22 июня. Вечером я, по обыкновению, за­
брался на высокий ропак, чтобы осмотреть горизонт. На
этот раз я увидел на О от себя что-то такое, от чего я в вол­
нении должен был присесть на ропак и поспешно стал вы­
тирать и глаза и бинокль. Это была светлая полоска, похо­
жая на аккуратный мазок кистью по голубому полю.
Сперва я решил, что это луна, но почему-то левая поло­
вина сегмента этой луны постепенно тускнела, а правая
становилась резче. Ночью я раз пять выходил посмотреть
в бинокль и каждый раз находил этот кусочек луны на
258

том же месте. Я удивляюсь, что никто из моих спутников
ничего не видит. Какого труда стоит мне сдержать себя,
не вбежать в палатку, не закричать во весь голос: «Что
вы сидите чучелами, что вы спите, разве вы не видите,
что нас подносит к земле?» Но я почему-то молчу. Кто
знает, быть может, и это мираж! Видел же я себя в южном
городе, на набережной, жарким летом, в тени высоких
домов!
(На этой фразе кончалась первая тетрадь. Вторая на­
чиналась 11 июля.)

Суббота, 11 июля. Убили тюленя, от которого собрали
две миски крови, и из этой крови и нырков сделали очень
хорошую похлебку. Когда мы варим чай или похлебку,
то обыкновенно шутить не любим. Сегодня утром мы съели
ведро похлебки и выпили ведро чаю; в обед съели ведро
похлебки и выпили ведро чаю; и сейчас на ужин мы съели,
больше чем по фунту мяса и дожидаемся с нетерпением,
когда вскипит наше ведро чаю. А ведро у нас большое,
в форме усеченного конуса. Мы бы, пожалуй, не прочь и
сейчас сварить и съесть ведро похлебки, но мы стесняем­
ся: надо «экономить». Аппетиты у нас не волчьи, а много
больше; это что-то ненормальное, болезненное.
Итак, мы сидим на острове, под нами не лед, с которо­
го мы не сходили два года, а земля и мох. Все хорошо, но
одна мысль по-прежнему не дает мне покоя: зачем капи­
тан не отправился с нами? Он не хотел оставить корабль,
он не мог вернуться «с пустыми руками». «Меня заклюют,
если я вернусь с пустыми руками». И потом, эта детская,
безрассудная мысль: «Если безнадежные обстоятельства
заставят меня покинуть корабль, я пойду к земле, которую
мы открыли». Мне кажется, последнее время он был не­
много помешан на этой земле. Мы видели ее в апреле
1913 года.

Понедельник, 13 июля. На OSO море до самого гори­
зонта свободно ото льда. Эх, «Св. Мария», вот бы куда,
красавица, тебе попасть! Тут бы ты пошла чесать, не надо
и машины!
Вторник, 14 июля. Сегодня Соткин и Корольков, уйдя
на оконечность острова, сделали замечательную находку.
Недалеко от моря они увидали небольшой каменный холм.
9*

259

Их поразила правильная форма этого холма. Подойдя бли­
же, опп увидали недалеко бутылку из-под английского
пива с патентованной, завинчивающейся пробкой. Ребята
сейчас же разбросали холм и скоро под камнями нашли
железную бапку. В байке оказался очень хорошо сохра­
нившийся английский флаг, а под ним такая же бутылка.
На бутылке была приклеена бумажка с несколькими име­
нами, а внутри — записка на английском языке. Кое-как,
соединенными усилиями, вместе с Нильсом мы разобрали,
что английская полярная экспедиция под начальством
Джексона, отойдя в августе месяце 1897 года от мыса Фло­
ра, прибыла на мыс Мэри Хармсворт, где и положила этот
флаг и записку. В конце сообщалось, что на судне «Виндворд» все благополучно.
Вот неожиданное разъяснение всех моих сомнений: мы
находимся на мысе Мэри Хармсворт. Это юго-западная
оконечность Земли Александры. Завтра мы предполагаем
перейти на южный берег острова и отправиться к мысу
Флора, в имение этого знаменитого англичанина Джек­
сона.

Среда, 15 июля. Покинули лагерь. Нам предстоял вы­
бор: идти ли всем по леднику и тащить за собой груз или
разделиться на две партии, из которых одна шла бы на
лыжах по леднику, а другая, в пять человек, плыла бы
вдоль ледпика на каяках. Мы избрали этот последний спо­
соб передвижения.

Четверг, 16 июля. Утром Максим с Нильсом стали пе­
регонять каяки ближе к месту нашей стоянки, и Нильса
так далеко отнесло течением, что двоим пришлось отпра­
виться ловить его. Я смотрел в бинокль и видел, как Нильс
убрал весло и с самым беспомощным видом смотрел на
идущий к нему на выручку каяк. Нильс очень болен, ина­
че я не могу объяснить его поведение. Да и вообще он стал
какой-то странный: походка нетвердая и сидит все время
в стороне. На ужин мы сегодня сварили двух нырков и
одну гагу.
Пятница, 17 июля. Погода отвратительная. Продолжаем
сидеть на мысе Гранта и ожидать береговую партию.
Ночью прояснилось. Впереди, на ONO, кажется, совсем
недалеко, виден за сплошным льдом скалистый остров.
Неужели это Нордбрук, на котором и есть мыс Флора?
260

Приближается время, когда выяснится, прав ли я был,
стремясь к этому мысу. Почти двадцать лет — срок боль­
шой. Может быть, там за это время и следа не осталось
от построек Джексопа? Но что было делать иначе? Делать
большой обход? Да разве выдержали бы его мои несчаст­
ные, больные спутппки, в лохмотьях, пропитанных ворвапыо и полных паразитов?
Суббота, 18 июля. Завтра, если позволит погода, мы от­
правимся дальше. Ждать я больше не могу. Нильс едва
ходит, и Корольков пемногим лучше его. Дунаев хотя и
жалуется на ноги, но у него незаметно той страшащей
меня апатии, того упадка сил, как у Нильса и Королькова.
Что могло задержать пешеходцев? Не знаю, но оставаться
здесь дольше — это верная смерть.

Понедельник, 20 июля. Остров Белль. Выходя из кая­
ков, мы убедились, что Нильс уже не может ходить; он
падал и старался ползти на четвереньках. Устроив нечто
вроде палатки, мы затащили туда Нильса и закутали в
наше единственное одеяло. Он все намеревался куда-то
ползти, но потом успокоился. Нильс — датчанин. За два
года службы на «Св. Марии» он научился хорошо говорить
по-русски. Но со вчерашнего дня он забыл русскую речь.
Больше всего поражают меня его бессмысленные, полные
ужаса глаза — глаза человека, потерявшего рассудок. Мы
сварили бульон и дали ему полчашки. Он выпил п лег.
Жаль хорошего матроса, очень неглупого, старательного.
Все легли спать, а я, взяв винтовку, пошел посмотреть с
утесов на мыс Флора.

Вторник, 21 июля. Нильс умер ночыо. Он даже не сбро­
сил одеяла, в которое мы завернули его. Лицо его было
спокойно и не обезображено предсмертными муками. Часа
в срез два мы вытащили своего успокоившегося товарища
и положили его на нарты. Могила была неглубока, так
как земля сильно промерзла. Никто из пас не поплакал
над этой одинокой, далекой могилой. Смерть этого чело­
века не очень поразила нас, как будто произошло самое
обычное дело. Конечно, это не было черствостью, бессер­
дечием. Это было ненормальное отупение перед лицом
Смерти, которая у всех нас стояла за плечами. Как будто
и враждебно поглядывали мы теперь на следующего «кан­
дидата», на Дунаева, мысленно гадая, «дойдет он или
261

уйдет ранее». Один из спутников даже как бы со злостью
прикрикнул на него: «Ну, ты чего сидишь, мокрая кури­
ца? За Нильсом, что ли, захотел? Иди ищи плавник, ше­
велись!» Когда Дунаев покорно пошел, то ему еще вдо­
гонку закричали: «Позапинайся у меня, позапинайся!» Это
не было озлоблением против Дунаева. Неважен был те­
перь и плавник. Это было озлобление против болезни, за­
бирающей товарища, призыв бороться со смертью до кон­
ца. Запинание, когда ноги подгибаются, как парализован­
ные, очень характерно. Потом начинает плохо слушаться
язык. Больной начинает старательно выговаривать неко­
торые слова, но, увидя, что из этого ничего не выходит, как
будто смущается и умолкает.
Среда, 22 июля. В три часа отправились к мысу Фло­
ра. Снова думал об Иване Львовиче. Я больше не сомне­
ваюсь, что он немного помешан на этой земле, которую
мы открыли. В последнее время он постоянно упрекал
себя в том, что не отправил, партию, чтобы исследовать ее.
Он сказал о ней и в своей прощальной речи. Никогда не
забуду этого прощанья, этого бледного, вдохновенного
лица с далеким взглядом! Что общего с прежним, румя­
ным, полным жизни человеком, выдумщиком анекдотов
и забавных историй, кумиром команды, с шуткой подсту­
павшим к любому, самому трудному делу? Никто не ушел
после его речи. Ой стоял с закрытыми глазами, как будто
собираясь с силами, чтобы сказать прощальное слово. Но
вместо слов вырвался чуть слышный стон, и в углу глаз
сверкнули слезы. Он заговорил сперва отрывисто, потом
все более спокойно: «Нам всем тяжело провожать друзей,
с которыми мы сжились за два года нашей борьбы и ра­
боты. Но мы должны помнить, что, хотя основная задача
экспедиции не решена, все же мы сделали немало. Труда­
ми русских в истории Севера записаны важнейшие стра­
ницы ■— Россия может гордиться ими. На нас лежала от­
ветственность — оказаться достойными преемниками рус­
ских исследователей Севера. И если мы погибнем, с нами
не должно погибнуть наше открытие. Пускай же наши
друзья передадут, что трудами экспедиции к России при­
соединена обширная земля, которую мы назвали «Землей
Марии». Он помолчал, потом обнял каждого из нас и ска­
зал: «Мне хочется сказать вам. не «прощайте», а «до сви­
данья».
262

Четверг, 30 июля. Теперь нас осталось только восемь —
четверо на каяках и четверо где-то на Земле Александры.
Суббота,.! августа. Вот что произошло в этот день: мы
были уже в двух-трех милях от мыса Флора, когда подул
сильный NO ветер, который быстро стал крепчать и через
полчаса дул как из трубы, разводя крутую зыбь. Неза­
метно в тумане мы потеряли из виду второй каяк, с Ду­
наевым и Корольковым. Бороться с ветром и течением па
этой зыби было невозможно, и мы пристали к одному из
айсбергов побольше, с подветренной стороны влезли на
него и втащили каяк. Забравшись на айсберг, мы воткну­
ли в его вершину мачту и подняли флаг в надежде, что
если Дунаев увидит его, то догадается тоже взобраться на
какую-нибудь льдину. Было довольно холодно, и мы, по­
рядком устав, решили лечь спать. Надев на себя малицы,
мы легли на вершине айсберга друг к другу ногами, так
что ноги Максима находились у меня в малице, за моей
спиной, а мои ноги — в малице Максима, за его спиной.
Таким образом мы заснули и безмятежно спали семь-во­
семь часов. Пробуждение наше было ужасно. Мы просну­
лись от страшного треска, почувствовали, что летим вниз,
а в следующую минуту наш двуспальный мешок был по­
лон водой, мы погружались в воду и, делая отчаянные
усилия выбраться из этого предательского мешка, отбива­
лись друг от друга ногами. Мы были в положении кошек,
которых бросили в воду, желая утопить. Не могу сказать,
сколько секунд продолжалось наше барахтанье, но мне
оно показалось страшно продолжительным. Вместе с
мыслями о спасении и гибели в голове моей пронеслись
различные картины нашего путешествия: смерть Морева,
Нильса, четырех пешеходцев. Теперь пришла наша оче­
редь, и никто никогда не узнает об этом. В этот момент
мои ноги попали на ноги Максима, мы вытолкали друг
друга из мешка, а в следующее мгновение уже стояли
мокрые на подводной «подошве» айсберга, швыряя па
льдину сапоги, шапки, одеяло, рукавицы, плававшие во­
круг нас в воде. Малицы были так тяжелы, что каждую
мы должны были поднимать вдвоем, а -деяло так и не
поймали — оно потонуло. Напрасно я ломал себе голову —
что же нам теперь делать? Ведь мы замерзнем! Как бы
тв ответ на наш вопрос, с вершины полетел в воду наш
каяк, который или сдуло ветром, или под которым подло­
мился лед, как подломился он под нами. Теперь мы знали,
263

что делать! Мы выжали свои носки и куртки, надели их
опять, побросали в каяк все, что у нас осталось, сели и да­
вай грести! Боже мой, с каким остервенением мы гребли!
Только это, я думаю, и спасло нас. Часов через шесть мы
подошли к мысу Флора.

Среди ранних записей, вскоре после ухода штурмана
с корабля, я нашел интересную карту. У нее был старо­
модный вид, и я подумал, что она похожа на карту, при­
ложенную к путешествию Нансена на «Фраме».
Но вот что поразило меня: это была карта дрейфа
«Св. Марии» с октября 1912 года по апрель 1914 года,
и дрейф был показан на тех местах, где лежала так
называемая Земля Петермана. Кто теперь не знает,
что этой земли не существует? Но кто знает, что этот
факт впервые установил капитан Татаринов на шхуне
«Св. Мария»?
Что же он сделал, этот капитан, имя которого не встре­
чается ни в одной географической книге? Он открыл Се­
верную Землю, он доказал, что Земли Петермана не су­
ществует. Он изменил карту Арктики — и все же считал
свою экспедицию неудачей...
Но вот что было самое главное: в пятый, в шестой,
в седьмой раз перечитывая дневник уже по моей копии
(так что мне больше не мешал самый процесс чтения), я
обратил внимание на записи, в которых говорилось о том,
как капитан относился к этому открытию:
«В последнее время он постоянно упрекал себя в том,
что не отправил партию, чтобы исследовать ее» (то есть
Северную Землю).
«...Если мы погибнем, с нами не должно погибнуть
наше открытие. Пускай же наши друзья передадут, что
трудами экспедиции к России присоединена обширная зем­
ля, которую мы назвали «Землей Марии».
«Если безнадежные обстоятельства заставят меня по­
кинуть корабль, я пойду к земле, которую мы открыли».
И штурман называет эту мысль детской и безрассудной.
Детской и безрассудной! В последнем письмо капитана,
которое когда-то читала мне тетя Даша, были эти два
слова.
«Волей-неволей мы должны были отказаться от перво­
начального намерения пройти во Владивосток вдоль бе­
регов Сибири. Но нет худа без добра! Совсем другая мысль
264

теперь занимает меня. Надеюсь, что она пе покажется
тебе, как некоторым моим спутникам, детской или без­
рассудной...»
Страница кончалась на этих словах, а следующего ли­
ста пе хватало. Теперь я знал, что это за мысль: он хотел
покинуть корабль и направиться к этой земле. Экспеди­
ция, которая была главной целью его жизни, не удалась.
Он пе мог вернуться домой «с пустыми руками». Он стре­
мился к своей земле, и для меня было ясно, что если гделибо еще сохранились следы его экспедиции, то их нужно
искать на этой земле! Но, может быть, это было ясно толь­
ко для меня? Может быть, это казалось мне таким ясным
потому, что я знал женщину, именем которой была назва­
на эта земля, и видел, как она умирала, и очень хотел
найти следы этой экспедиции, и еще больше хотел дока­
зать Кате, что я люблю ее и никогда не перестану любить.
Поздней ночью в марте 1935 года я переписал послед­
нюю страницу этого дневника, последнюю, которую мне
удалось разобрать.
В большом двухэтажном доме окрисполкома, где я тог­
да жил, все давно спали, и только из моего окна свет па­
дал на тоненькие деревца у дороги, прикрытые снегом.
У меня немного болела голова, глаза. Я оделся и вышел.
Было тихо, морозно и не очень темно — много звезд, и на
западе — слабое северное сияние. И прежнее памятное чув­
ство, которое я пережил на Балашовском аэродроме, вер­
нулось ко мне.
Как будто в театре вдруг зажгли свет и я увидел рядом
с собой людей, которых только что видел на сцене. Неуже­
ли это действительно было? Кажется, еще минуту тому
назад нельзя было сказать — живые это люди или только
игра, которая побледнеет и исчезнет при ясном свете ре­
альной мысли; но вот свет зажгли, и ничего не исчезло.
Напротив, с необыкновенной ясностью, во всей жизненной
полноте, я увидел вокруг себя этих людей с их страхами
и болезнями, с отчаяньем, видениями и надеждами. Когда
они покинули корабль, он стоял в ста семидесяти километ­
рах от берега, а они прошли около двух тысяч километ­
ров но ледяной пустыне, потому что их проносило мимо
земли. Среди них не было капитана, но этот страшный
дневник был полон им — его словами, любовью к нему и
опасениями за его жизнь! Прощальная речь была написа­
на карандашом, врезавшимся в бумагу,— и это было самое
разборчивое место во всем дневнике. «Но вместо слов вы265

рвался чуть слышный стой, и в углу глаз сверкнули
слезы...»
Узнаю ли я когда-нибудь, что случилось с этим чело­
веком, как будто поручившим мне рассказать историю его
жизни, его смерти? Оставил ли он корабль, чтобы изучить
открытую им землю, или погиб от голода вместе со своими
людьми, и шхуна, замерзшая во льдах у берегов Ямала,
годами шла путем Нансена к Гренландии с мертвой коман­
дой? Или в холодную, бурную ночь, когда не видно ни
звезд, ни луны, ни северного сияния, она была раздавлена
льдами, и с грохотом полетели вниз мачты, стеньги п реи,
ломая все на палубе и убивая людей, в предсмертных су­
дорогах затрещал корпус, и через два часа пурга уже за­
несла снегом место катастрофы?
Или еще живут где-нибудь на безлюдном полярном
острове люди со «Св. Марии», которые могли бы расска­
зать о судьбе корабля, о судьбе капитана? Ведь прожили
же несколько лет на необитаемом уголке Шпицбергена
шесть русских матросов, били медведей и тюленей, пита­
лись их мясом, одевались в их шкуры, устилали шкурами
пол своего шалаша, который они сделали из льда и снега!
Да нет, куда там! Минуло двадцать лет, как была вы­
сказана «детская», «безрассудная» мысль покинуть ко­
рабль и идти на Землю Марии. Пошли ли они на эту зем­
лю? Дошли ли?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

СЕМЕЙСТВО ДОКТОРА

Всю зиму я разбирал эти дневники, а между тем моя
жизнь в Заполярье шла своим путем. Я возил в Красно­
ярск инструменты для лесозаводов и в конце концов до­
вел этот маршрут до восьми с половиной летных часов.
Я перебрасывал изыскательские партии в Норильск, возил
учителей, врачей, партработников в глухие ненецкие райо­
ны. С известным летчиком М. я был на Диксоне. Мне при­
ходилось летать по притокам Енисея, Курейке и Нижней
Тунгуске.
Но, возвращаясь в Заполярье, я прежде всего отправ­
лялся к доктору,— разумеется, после парикмахерской и
бани.
266

Я очень привязался к доктору и его семейству, и они
меня, кажется, полюбили. Это было очень смешно, что
доктор относился ко мне как к своему произведению,— он
даже иногда прищуривал один глаз, как будто все-таки
не совсем доверял, что я — тот самый худенький черный
мальчик в больших штанах, который когда-то твердил:
«кура, седло, ящик». Конечно, теперь он не казался мне
таким загадочным, как в деревне, в детстве. Но и теперь
никогда нельзя было сказать, что он станет делать в сле­
дующую минуту. Он мог, например, во время разговора
вдруг бросить вам свой стул, и вы непременно должны
были поймать его и бросить обратно. И через несколько
минут такой гимнастики доктор как ни в чем не бывало
садился на этот стул, и разговор продолжался. Ненцам,
среди которых у него были настоящие друзья, он любил
читать Козьму Пруткова.
Они приезжали к нему, смуглые, черноволосые, широ­
колицые, в расшитых бисером оленьих шубах. Они сидели
и разговаривали, а олени, серые, с печальными глазами,
запряженные в высокие нарты, подолгу стояли у крыльца»
Доктор говорил по-ненецки, и ненцы приезжали к нему
советоваться — иногда по очень важным делам. Не все
было им ясно в новом, социалистическом строе, и они не
вполне доверяли какому-то Ваське-председателю, который
в тундровом Совете считался главным специалистом по
колхозным вопросам. Так, однажды они приехали, чтобы
спросить, как, по мнению доктора, следует поступить с
бандитом: самим ли убить его или выдать властям? В дру­
гой раз они явились, чтобы выяснить, как смотрит доктор
на примус,— годится ли эта машина в хозяйстве?
И доктор длинно доказывал, что бандита нужно вы­
дать властям, что примус годится в хозяйстве, и ненцы
молча слушали его с серьезным детским выражением.
Впрочем, вскоре и мне случилось выступить перед ненца­
ми с большой речью о примусе... но об этом — ниже.
Во всяком случае, это была прочная дружба, и доктор
рассказывал мне, что она началась после того, как в ста­
новище Хабарове он устроил глистогонный пункт. Это
было настоящее торжество медицины. Доктора прозвали
«изгоняющий червей», и слава его разнеслась по тундре...
В доме было много зверей: кот Филька, черепаха, еж и
филин, который жил под столом и кричал «ай, ай, ай», ко­
гда садились обедать. Все это было Володино хозяйство,—
и еще две собаки, Буська и Тога, которых он учил ходить
267

в упряжи; ненцы подарили ему прекрасную упряжь, укра­
шенную пластинками из мамонтовой кожи. Мне очень нра­
вилось, что Володя не хвастает своими стихами. Это была
его тайна, и за зиму я только один раз слышал, как он
прочитал стихи. Сперва он долго бормотал их, пе зная,
что я в соседней комнате и все слышу. Потом сказал вслух,
с выражением:
Эвепок Чолкар приезжает из школы домой.
Лупою улыбка блестит в его узких глазенках.
Быстро с нарт соскочил он и радостно машет рукой,—
В чум вливаются свежесть и радость ребепка...

Потом снова начал бормотать.
Я рассказал ему историю капитана Татаринова и объ­
яснил, какое значение имеют для этой истории дневники
покойного Климова. И вот каждый раз, когда я приходил
к доктору с новой разобранной страницей, являлся Володя
и слушал наши разговоры с таким взволнованным лицом,
что доктор, переглянувшись со мной, ласково обнимал его
за плечи. Без сомнения, не одно стихотворение было по­
священо этой истории, и, таким образом, жизнь капитана
Татаринова описана не только в прозе.
Доктор заинтересовался болезнью, о которой пишет
штурман,— это запинанье сперва в ногах, потом в речи и
скорая, беспричинная смерть. И Володя припомнил, что
от такой же болезни умер Эванс, спутник капитала Скотта.
— Скотт пишет, что от этой болезни умирают самые
сильные,— покраснев, сказал он.— Он думает — это что-то
психическое.
Но особенно поразило его мое предположение, что, мо­
жет быть, шхуна еще стоит с мертвой командой во льдах
у какого-нибудь безлюдного острова. Он хотел что-то спро­
сить, ио промолчал, только по-детски открыл рот, и все
лицо, щеки, даже шея покрылись гусиной кожей от вол­
нения...
Главным человеком в доме была, разумеется, Анна Сте­
пановна. Все ее слушались, и даже филин, который никого
не слушался и доктору всегда говорил «ай, ай, ай» с уко­
ризненным выражением. Недаром ненцы говорили докто­
ру: «Ой, хорошо, когда такой большой женка есть!» Она
внушала уважение. Не только дома, но и во всем городе
прислушивались к ее словам.
Она была из известной морской семьи, и ее отец, дядя
и все братья плавали капитанами на морских и речных
268

судах. Иногда во время Карской —так называют в Запо­
лярье месяцы август и сентябрь, когда наши ледоколы
проводят через Карское море советские и иностранные па­
роходы,— эти братья и дядя появлялись в доме, такие же
высокие и крепкие, как Лниа Степановна, с большими
усатыми лицами, с большими носами.
К истории капитана Татаринова Апиа Степановна по­
дошла с неожиданной стороны.
— Несчастные женщины! — сказала она, хотя о жен­
щинах не было сказано ни слова.— И год ждут, и два...
Он, может быть, и умер давно, и следа не осталось, а они
всё ждут, всё надеются: может, вернется! Л эти ночи бес­
сонные! А дети! Что детям сказать? А эти чувства безна­
дежные, от которых лучше бы самой умереть! Нет, вы мне
пе говорите,— с силой сказала Анна Степановна,— я это
видела своими глазами! И если вернется такой человек —
конечно, герой, что и говорить. Ну и она — героиня!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

«МЫ, КАЖЕТСЯ, ВСТРЕЧАЛИСЬ...»

Володя заехал за мной в семь утра; я сквозь
сон услышал, как он внизу ругает Буську и Тогу, двух
своих передовых. Накануне мы с ним условились по­
ехать в зверовой совхоз, и он вдруг предложил — на
собаках.
— Они только поворачивать не умеют,— сказал он
серьезно,— а так очень хорошо везут. А на поворотах я
слезаю и сам поворачиваю.
Я было возразил, что не лучше ли все-таки на лыжах,
но Володя обиделся за своих собак, и пришлось согла­
ситься. .
— Даже мама может подтвердить,— сказал оп стро­
го,— что по прямой они везут превосходно.
Как настоящий ненец, он бодро крикнул «хэсь!», ко­
гда мы уселись на нарты,— и собаки помчались. Ого, как
ударило мелким снегом в лицо, закололо глаза и занялось
дыхапие! Нарты подбросило на сугробе, я схватился за
Володю, но он обернулся с удивлением, и я отпустил его
и стал подпрыгивать на каких-то ремешках, натянутых,
по-моему, очень слабо.
Мне пришла в голову мысль, что хорошо бы ехать не­
много потише, но куда там! Нечего было и думать. Грозно
269

подняв палку, Володя орал на своих собак, и они мчались
все быстрее и быстрее. Конечно, я мог бы крикнуть Воло­
де, чтобы он придержал собак. Но это был верный способ
навсегда потерять его уважение. Все-таки я крикнул бы,
пожалуй,—уж больно высоко подпрыгивали на сугробах
эти проклятые нарты! Но в эту минуту Володя еще раз
обернулся ко мне, и у него было такое раскрасневшееся
счастливое лицо и ушанка с таким ухарским видом
сбилась набок, что я решил лечь животом вниз и поко­
риться.
Раз! Вдруг собаки остановились как вкопанные, и я
сам не знаю, каким образом удержался на нартах. Ничего
особенного! Оказывается, пора уже было поворачивать на
Протоку, и Володя остановил собак, чтобы переменить
направление.
Не припомню, сколько раз я давал себе слово никогда
больше не ездить на собаках,— вероятно, столько же,
сколько поворотов до острова, на котором расположен зве­
ровой совхоз. Но Володя был в восторге:
— Правда, здорово, а?
И я согласился, что «здорово».
Вот наконец и Протока! Мы врезались в кустарники,
скатились с берега и, подпрыгивая, помчались по льду. Те­
перь я окончательно убедился, что по прямой Володины
собаки везут превосходно. Ежеминутно они приноравли­
вались рассадить наши нарты о неровно замерзшие льди­
ны, и Володя чуть пе сорвал голос, крича на них и ругаясь.
Счастье, что противоположный берег был очень крутой
и бег их, естественно, стал замедляться.
Но вот мы миновали Протоку, собаки прибавили ходу,
залаяли вдруг — что это? Как будто в ответ, разноголосый
лай послышался из-за елей — сперва отдаленный, по­
том все ближе и ближе. Это был протяжный, дикий, бес­
порядочный лай, от которого невольно даже сжалось
сердце.
— Володя, откуда здесь столько собак?
— Это не собаки. Это лисицы!
— Почему же они лают?
— Они собакообразные! — обернувшись, крикнул Во­
лодя.— Они лают.
Мне случалось, конечно, видеть черно-бурых лисиц, но
Володя объяснил, что в этом совхозе разводят серебристо­
черных и что это совсем другое. Таких лисиц больше нет
во всем мире. Считается, что белый кончик хвоста — кра270

сиво, а здесь в совхозе стараются вывести лисицу без еди­
ного белого волоска.
Словом, он действительно заинтересовал меня, и я был
очень раздосадован, когда через четверть часа мы подъеха­
ли к воротам совхоза и сторож с винтовкой за плечами
сказал нам, что питомник для осмотра закрыт.
— А для чего открыт?
— Для научной работы,— внушительно отвечал сто­
рож.
Я чуть не сказал, что мы и приехали для научной
работы, но вовремя посмотрел на Володю и придержал
язык.
— А директора можно?
— Директор в отъезде.
— А кто его заменяет?
— Старший ученый специалист,— сказал сторож с
таким выражением, как будто он и был этим старшим уче­
ным специалистом.
— Ага! Вот его-то нам и нужно!
Я оставил Володю у ворот, а сам пошел искать стар­
шего ученого специалиста.
Очевидно, в совхозе бывало не очень много народу,
потому что только одна узенькая тропинка вела по широ­
кому, покрытому снегом двору к дому, на который указал
мне сторож. Этот дом еще издалека чрезвычайно напомнил
мне грязновато-зеленую лабораторию Московского зоопар­
ка, в которой Валя Жуков некогда показывал нам своих
грызунов,— только та была немного побольше. Это было
такое сильное впечатление сходства, что мне показалось
даже, что я слышу тот же довольно противный мышиный
запах, когда, отряхнув с валенок снег, я открыл дверь и
очутился в большой, но низкой комнате, выходившей в
другую, еще большую, в которой сидел за столом какой-то
человек. Мне показалось даже, что этот человек и есть
Валька, хотя в первую минуту я не мог отчетливо рас­
смотреть его после ослепительного снежного света, а он
к тому же поднялся, увидев меня, и стал спиной к окну.
Мне показалось, что этот человек смотрит на меня совер­
шенно так же, как Валька, с таким же добрым и немного
сумасшедшим выражением, что у него тот же самый чер­
ный Валькин пух на щеках, только погуще и почернее,
и что он сейчас Валькиным голосом спросит меня: «Что
вам угодно?»
— Валя! — сказал я.— Да ты ли это? Валька?
271

—- Что? — растерянно спросил он и, как Валька, поло­
жил голову набок.
— Валька, скотина! — сказал я, чувствуя, как у меня
сердце начинает прыгать.— Да ты что же? В самом деле
не узнаешь меня?
Он стал неопределенно улыбаться и совать мне руку.
— Нет, как же,— фальшивым голосом сказал он,—
мы, кажется, встречались.
— Кажется? «Мы, кажется, встречались»!
Я взял его за руку и потащил к окну:
— Ну, смотри! Корова!
Он посмотрел и нерешительно засмеялся.
— Черт, неужели не можешь узнать? — сказал я с изу­
млением.— Да что же это? Может быть, я ошибаюсь?
Он захлопал глазами. Потом неопределенное выраже­
ние сбежало с его лица, и это стал уж такой Валька,
такой самый настоящий, что его больше нельзя было
спутать ни с кем на свете. Но, должно быть, и я еще
больше стал самим собой, потому что он наконец узнал
меня.
— Саня!..—заорал он и задохнулся.— Так это ты?
Мы поцеловались и сразу же куда-то пошли, обняв­
шись, и на пороге он поцеловал меня еще раз.
— Так это ты? Черт возьми! Какой молодец! Когда ты
приехал?
— Я не приехал, а я здесь живу.
— Как — живешь?
— Очень просто. Я здесь уже полгода.
— Позволь, как же так? — пробормотал Валя.— Ну да,
я редко бываю в городе, а то бы я тебя встретил. Гм... пол­
года! Неужели полгода?
Он провел меня в другую комнату, которая ничем, ка­
жется, но отличалась от той, в которой мы только что
были,— разве что в ней стояла кровать да висело ружье
на стене. Но то был кабинет, а это спальня. Где-то побли­
зости была еще лаборатория, о чем, впрочем, нетрудно
было догадаться, потому что в доме воняло. Мне стало
смешно — так подходил к Вале, к его рассеянным глазам,
к его шевелюре, к его пуху на щеках этот звериный запах.
От Вали всегда несло какой-то дрянью.
Оп жил в этом большом доме из трех комнат и кух­
ни — один. Он-то и был старший ученый специалист, и
ему по штату полагался этот большой пустой дом, с ко­
торым он не знал, что делать.
272

Я спохватился, что оставил, Володю у ворот, и Валя
послал за ним младшего ученого специалиста, который
был, одпако, старше Вали лет на тридцать, довольно вну­
шительного мужчину, бородатого, с диким двойным носом.
По на Володю он, очевидно, произвел хорошее впечатле­
ние, потому что они явились через полчаса, дружески бе­
седуя, п Володя объявил, что Павел Петрович — так звали
мужчину — обещал ему показать лисыо кухшо.
— И даже накормить лисьим обедом,— сказал Павел
Петрович.
— А что сегодня у нас?
— Помидоры и манная каша.
— Покажите ему «джунгли»,—сказал Валя.
Володя покраснел и, кажется, перестал дышать, услы­
шав это слово. Еще бы! Джунгли!
— Павел Петрович, а можно мне сперва в «джунг­
ли»? — шепотом спросил он.
— Нет, сперва в кухню, а то завтрак пропустим!
Они ушли, и мы с Валей остались вдвоем. Оп пустился
было угощать меня, заварил чай и принес из кухни ват­
рушку:
— Это у нас в столовой готовят! Правда, недурно?
От ватрушки тоже пахло каким-то зверем.. Я попробо­
вал и сказал, как наш детдомовский повар, дядя Петя:
— А! Отрава!
Валя счастливо засмеялся.
— Где они все? Где Танька Величко? Гришка Фабер?
Где Иван Павлыч? Что с ним?
— Иван Павлыч ничего,— сказал Валя.— Я как-то был
у пего. Он п о тебе справлялся.
- Ну?
— Я сказал, что пе знаю.
— Ну да, ты знаешь! Еще бы! А кто звонил тебе
в Москве? Тебе передали?
— Передали. Но мне сказали, что звонил летчик. А я
тогда не знал, что ты летчик.
— Врешь ты все! А как же ты здесь очутился?
— А я, понимаешь, придумал одну интересную шту­
ку,— сказал Валька,— от которой они быстро растут.
— Кто?
— Лисицы.
Я засмеялся:
— Опять изменение крови в зависимости от возраста?
— Что?
273

— Изменение крови у гадюк в зависимости от возра­
ста!— повторил я торжественно.—Это тоже была такая
штука, которую ты придумал... Черт, но как я рад, что я
тебя вижу!
И я действительно был очень рад, от всего сердца! Мы
с Валей всегда любили друг друга, но мы не знали, как
это хорошо: вдруг встретиться нежданно-негаданно, через
несколько лет, когда вся прежняя жизнь кажется полут
забытой!
Мы стали говорить о Кораблеве, но в это время Валя
вспомнил, что ему нужно дать лисенятам какое-то лекар­
ство.
— Так распорядись, чтобы дали!
— Нет, понимаешь, это я должен сам дать, лично,—
озабоченно сказал Валя.— Это вигантоль, от рахита. Ты
подождешь меня? Я скоро вернусь.
Мне не хотелось расставаться с ним, и мы пошли
вместе.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
«СПОКОЙНОЙ НОЧИ!»

Начинало уже темнеть, когда Володя вернулся из
«джунглей» — так, оказывается, называли в совхозе отго­
роженный участок леса, где звери жили на свободе. Доми­
ки, в которых жили лисы,— вот что больше всего его по­
разило.
— Да, здорово! — сказал Володя, стараясь не очень
показывать, что он просто в восторге.— И вообще они жи­
вут совершенно как люди. Завтракают, потом у них мерт­
вый час, потом дети играют, а взрослые некоторые ходят
в гости.
Валя уговорил меня остаться у него ночевать, и мы
позвонили доктору, что Володя вернется домой один.
Заполярье — шумный город. Конечно, там не очень
большое движение, хотя случается, что по улице одновре­
менно двигаются, перегоняя друг друга, автомобили, оле­
ни, лошади и собачьи упряжки. Шумят пилы на лесоза­
водах, и в ушах днем и ночью отдается этот нарастаю­
щий воющий звук. В конце концов его перестаешь заме­
чать, но все-таки где-то далеко в голове звенит и звенит
пила.
274

А здесь, в совхозе, было очень тихо. Мы гуляли в лесу
и встретили Павла Петровича, который ходил ставить
силки на куропаток, и долго разговаривали с ним о лесе,
о Карской, о погоде.
— Валентин Николаевич, вы как, Дон-Карлоса сего­
дня себе на ночь будете брать? — спросил он.
И это было очень смешно и приятно, что такой старый,
почтенный мужчина с двойным носом называет Валю Ва­
лентином Николаевичем и говорит с ним почтительно, как
с настоящим старшим ученым специалистом. Дон-Карло­
сом звали лисенка, который боялся мороза.
Потом мы вернулись к Вале, выпили по рюмочке, и он
объяснил мне, что действительно за последние полгода он
почти не выходил из совхоза. У него была интересная ра­
бота: он потрошил желудки соболей и выяснял, из чего со­
стоит их пища. Несколько желудков у него было своих,
а еще штук двести любезно предоставил в его распоряже­
ние какой-то заповедник. И он выяснил очень интересную
штуку: что при заготовке мелких пушных видов следует
щадить бурундука, которым главным образом и питается
соболь.
Я молча слушал его. Мы были совершенно одни, в пу­
стом доме, и комната была совершенно пуста — большая,
неуютная комната одинокого человека.
— Да, интересно,— сказал я, когда Валя кончил.—
Значит, соболь питается бурундуками. Здорово! А тебе...
Знаешь, что тебе нужнее всего? Знаешь, что тебе просто
дьявольски нужно? Жениться!
Валя заморгал, потом засмеялся.
— Почему ты думаешь? — нерешительно сказал он.
— Потому, что ты живешь как собака. И знаешь, ка­
кая жена тебе нужна? Которая бы таскала тебе бутербро­
ды в лабораторию и не очень старалась, чтобы ты обращал
на нее внимание.
— Ну да, ты скажешь... — пробормотал Валя.— А что ж!
Я и женюсь со временем. Мне нужно вот только диссер­
тацию защитить, а потом я буду совершенно свободен.
Я ведь теперь скоро в Москву вернусь... А ты?
— Что — я?
— Что же ты не женишься?
Я замолчал.
— Ну, я особая статья. У меня другая жизнь. Я ви­
дишь как: сегодня здесь, а завтра за тридевять земель.
Мне нельзя жениться.
275

— Нет, тебе тоже нужно жениться...— возразил Ва­
ля,—Послушай,—с неожиданным вдохновением сказал
он,— а помнишь, вы приходили ко мне в Зоопарк и Катя
была со своей подругой? Как ее звали? Такая высокая, с
косами,
У него стало такое доброе, детское лицо, что я посмот­
рел и певольно стал смеяться:
— Ну как же! Кирен! Красивая, правда?
— Очень! — сказал Валя.— Очень...
Он хотел постлать мне на своей кровати, но я не дал и
лег на полу. Коек было сколько угодно, но я всегда любил
спать на полу. Высокий сенник раздался, я сказал: «Ого»,
и Валя забеспокоился, что мне неудобно. Но мне было
очень удобно — снизу было видно небо, такое тихое, как
будто п там кругом был лес и полно снега, и было очень
хорошо смотреть на это небо и разговаривать. Спать не хо­
телось.
О чем только мы не переговорили! Мы вспомнили даже
Валппого ежа, который был продан в университет за два­
дцать копеек. Потом опять вернулись к Кораблеву.
— Ты знаешь что,— вдруг сказал Валя,— конечно, мо­
жет быть, я и ошибаюсь,— мне кажется, что он был не­
много влюблен в Марью Васильевну. Как ты думаешь?
— Пожалуй.
— Потому что — очень странная вещь. Я однажды за­
шел к нему и вижу: на столе стоит ее портрет. Я что-то
спросил, потому что как раз на следующий день собирал­
ся к Татариновым,. И он вдруг стал говорить о ней. По­
том замолчал, и у него было такое лицо... Я решил, что
тут что-то неладно.
— Валька, иди ты к черту! — сказал я с досадой.—
Я не пойму, где ты живешь, честное слово! «Немного влюб­
лен»! Он без нее жить не мог! И ведь вся эта история про­
изошла перед твоими глазами. Ну, да ты тогда занимался
гадюками — понятно!
— Что ты говоришь! Вот бедняга!
— Да, он бедняга!
Мы помолчали. Потом я спросил:
— Ты часто бывал у Татариновых?
— Не очень часто. Раза три был.
— Ну, как они поживают?
Валя приподнялся па локте. Кажется, он хотел рас­
смотреть меня в темноте, хотя я сказал это совершенно
спокойно.
276

— Ничего. Николай Антоныч теперь профессор.
— Вот как! Что же он читает?
— Педологию,— сказал Валя.— Уверяю тебя, очень
почтенный профессор... И вообще...
— Что — вообще?
— По-моему, ты в нем ошибался.
— В самом деле?
—- Да, да,-— с глубоким убеждением сказал Валя.— Ты
в нем ошибался! Посмотри, например, как он относится к
своим ученикам. Он просто готов за них в огонь и в воду.
Ромашов рассказывал мне, что в прошлом году...
— Ромашов? Этот еще откуда взялся?
— Как откуда? Он-то меня к ним и привел.
— Так и он бывает у Татариновых?
— Он? Он Николая Антоныча ассистент. Оп там каж­
дый день бывает. И вообще он у них самый близкий че­
ловек в доме.
— Постой! Что ты говоришь? Я не понимаю. Ро­
машка?
— Ну да,— сказал Валя.— Только его, понятно, теперь
так никто не называет. Между прочим, он, по-моему, со­
бирается жениться на Кате.
Что-то толкнуло меня прямо в сердце, и я сел, поджав
под себя ноги.
Валя тоже сел на кровати и уставился на меня с изум­
лением.
— Что? — спросил он.— Ах, да! Черт! Я совсем за­
был!..
Он забормотал, потом растерянно оглянулся и слез
с кровати:
— Не то что собирается...
— Да нет, ты уж договаривай,— сказал я совершенно
спокойно.
— То есть как — договаривай?..— пробормотал Валя.—
Я тебе ничего не сказал. Я просто так думаю, но ведь
мало ли что я думаю! Мне иногда приходят в голову такие
мысли, что я сам удивляюсь.
— Валя!
— Да я не знаю! —в отчаянии сказал Валя.— Что ты
ко мне пристал, скотина? Мне это просто кажется, но ведь
мпе иногда черт знает что кажется. Ты мне можешь не ве­
рить — и баста!
— Тебе кажется, что Ромашов хочет жениться на
Кате?
277

— Нет! Черт! Я тебе говорю, что нет! Ничего подобно­
го! Он стал одеваться шикарно, вот и все.
— Валя!
— Вот я тебе клянусь, что больше ничего не знаю.
— Он с тобой говорил?
— Ну, говорил. Он, например, рассказывал, что с
тринадцати лет копил деньги, а сейчас взял да все и ис­
тратил за полгода. Это, по-твоему, тоже имеет отноше­
ние, да?
Я больше не слушал его. Я лежал на полу, смотрел
на небо, и мне казалось, что я лежу где-то в страшной глу­
бине и надо мной шумит и разговаривает весь мир, а я
лежу один, и мне некому сказать ни слова. Небо было еще
темное, и звезды видны, но неизвестно откуда уже залетал
слабый, далекий свет, и я подумал, что мы проговорили
всю ночь — и вот договорились!..
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи,— ответил я машинально.
Уж лучше бы я уехал с Володей! Что-то сдавило мне
горло, и захотелось встать и выйти на воздух, но я остался
лежать, только повернулся и лег на живот, упершись в
лицо руками. Так, значит, вот как! Это было еще неве­
роятно, но об этом уже нельзя было забыть ни на одну
минуту. Невероятен был только сам Ромашка, потому что
я не мог вообразить его рядом с Катей. Но почему же я
думал, что она до сих пор помнит меня? Ведь мы столько
лет не встречались!
Я лежал и думал, думал — о чем придется, вовсе не
только об этом. Я вспомнил, что Валя не любит, когда на
пего смотрят ночыо, и как Кораблев однажды подшутил
над пим, спросив: «Л если смотрят с любовью?» Потом
оказалось, что я думаю снова о Кате. И с какой живостью
я вспомнил вдруг — не ее, а то чудное состояние души,
которое я всегда испытывал, когда видел ее. Больше всего
на свете мне хотелось бы в эту минуту заснуть, но я не
мог не только закрыть глаза, но даже оторвать их от неба,
которое очень медленно, ио все же начинало светлеть.
Валя спал и, наверно, проснулся бы, если бы я вышел.
Но мне не хотелось больше говорить с ним, и поэтому я
лежал и лежал на животе, потом на спине, потом снова на
животе, упершись в лицо руками.
Потом — должно быть, это было часов семь утра — за­
звонил телефон, и Валя вскочил, заспанный, и побежал
в соседнюю комнату, волоча за собой одеяло.
278

— Слушаю!.. Это — тебя,— сказал оп, вернувшись че­
рез минуту.
— Меня?
Я накинул шубу и пошел к телефону.
— Саня! — Это говорил доктор.— Куда ты пропал?
Я звоню из окрисполкома. Передаю трубку.
— Да, я слушаю,— сказал я.
— Товарищ Григорьев,— сказал другой голос. Это был
уполномоченный НКВД по Заполярью.— Срочное дело.
Вам предстоит полет с доктором Павловым в становище
Ванокан... Вы знаете Ледкова?
— Еще бы!..
Это был член окрисполкома — один из самых уважае­
мых людей на Севере. Его все знали.
— Он ранен, требуется срочная помощь. Когда вы мо­
жете вылететь?
— Через час,— отвечал я.
— Доктор, а вы?..
Я не слышал, что ответил доктор.
— И инструменты все в порядке?.. Отлично, через час
я жду вас на аэродроме.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ПОЛЕТ

Вот кто был на самолете утром 5 марта, когда мы
поднялись в Заполярье и взяли курс па северо-восток: док­
тор, очень озабоченный, в темных очках, которые удиви­
тельно его изменили, мой бортмеханик Лури, один из
самых популярных людей в Заполярье или в любом
другом месте, где он появлялся хотя бы па три-четыре
дня, и я.
Это был мой пятнадцатый полет на Севере, но впервые
я летел в район, где еще не видели самолета. Становище
Ванокан — это очень глухое место в районе одного из при­
токов Пясины. Впрочем, доктор бывал на Пясине и гово­
рил, что найти Ванокан нетрудно.
Член окрисполкома был ранен. Это произошло на охо­
те, а может быть, и не на охоте. Во всяком случае, упол­
номоченный НКВД просил нас, то есть меня и доктора,
выяснить, при каких обстоятельствах это произошло. В Ва279

нокан мы должны были прилететь приблизительно в треть­
ем часу, еще засветло. Но на всякий случай мы взяли с со­
бой: продовольствие — из расчета на трех человек — на
тридцать суток, примус, ракетницу с ракетами, ружье с
патронами, лопаты, палатку, топор.
Насчет погоды я знал только одно: в Заполярье пре­
красная погода. Но какова она по маршруту — этого я не
знал. «Заказывать» ее было и некогда и некому.
Итак, все было в порядке, когда мы поднялись и взяли
курс на северо-восток. Все в порядке — и я не думал боль­
ше о том, что накануне ночью услышал от Вали. Внизу
■был виден Енисей — широкая белая лента среди белых бе­
регов, вдоль которых шел лес, то приближаясь, то уда­
ляясь. Голова у меня немного болела после бессонной ночи,
и иногда начинало звенеть в ушах, но именно в ушах, а
мотор работал превосходно.
Потом я ушел от реки, и началась тундра — ровная,
бесконечная, снежная, ни одной черной точки, не за что
уцепиться глазу...
Почему я был так уверен, что этого не может случить­
ся? Мне следовало написать ей, когда она прислала мне
привет через Саню. Но я не хотел уступать ей ни в чем
до тех пор, пока пе докажу, что я ни в чем не виноват
перед нею. Но никогда нельзя быть слишком уверенным
в том, что тебя любят; что тебя любят, несмотря ни на
что; что может пройти еще пять или десять лет, и тебя
пе разлюбят.
Снег, снег, снег — куда ни взглянешь. Впереди были
облака, и я пабрал высоту и вошел в них: лучше идти
вслепую, чем над этим бесконечным, унылым, белым, ис­
кажающим перспективу фоном...
У меня не было никакой особенной злобы к Ромашке,
хотя, если бы он был сейчас здесь, вероятно, я убил бы
его. Я не чувствовал к нему злобы, потому что это было
невозможно — вообразить этого человека с кошачьими кос­
мами па голове, с пылающими ушами, этого человека, ко­
торый в тринадцать лет решил разбогатеть и все копил и
считал свои деньги,—вообразить его рядом с Катей! Это
было так же бессмысленно, что он смеет желать этого, как
если бы он пожелал стать другим — не самим собою, а та­
ким, как Катя, с ее прямотой и красотой.
Мы прошли эту облачность и вошли в другую, за ко­
торой шел снег и только где-то внизу начинал сверкать
под солнцем, которое было закрыто от нас облаками.
280

У меня стали мерзнуть ноги, и я пожалел, что надел
эти унты, которые были мне малы, а не другую, более
просторную пару.
Значит, решено — я еду в Москву. Нужно только
предупредить ее о моем приезде. Я должен написать ей
письмо — такое письмо, чтобы она прочитала и не за­
была...
Мы вышли из слоя темных облаков, и солнце, как все­
гда, когда выходишь, показалось особенно ярким,— а я все
никак не мог решить, начать ли свое письмо просто «Катя»
или «Дорогая Катя».
«Мы давно не переписывались, Катя, и ты, вероятно,
будешь удивлена, взглянув на эту подпись. Как ты жи­
вешь? Я не писал тебе так долго, потому что думал, что
ты сердишься на меня. Конечно, ты права, я виноват в
том, что мы так долго не встречались. Мне нужно было
заехать в Москву на обратном пути из Энска и встретить­
ся с тобой, а не бродить вокруг твоего дома, как будто мне
восемнадцать лет...»
Я уже забыл о письме. Мне нужно было просто увезти
ее — ведь я же отлично знал, что она не должна оставать­
ся в этом фальшивом и несчастном доме, с этим страш­
ным и фальшивым Николаем Антонычем, которому опа
верит.
Вот и горы! Опп торчали из облаков, освещенные
солнцем, то голые, то покрытые ослепительным снегом.
Я видел в зеркале, как Лури поднял руку, как будто по­
здоровался с ними, и что-то закричал доктору, и доктор,
смешной, похожий на какого-то круглого забавного зверя,
равнодушно кивнул головой.
В редких просветах были видны ущелья — прекрасные,
очень длинные ущелья,— верная смерть в случае вынуж­
денной посадки. Я певольно подумал об этом, а потом
снова стал сочинять письмо, и сочинял до тех пор, по­
ка мне не пришлось заняться другими, более срочными
делами.
Как будто и ветра не было,когда первые огромные тучи
снега стали срываться с вершин и кружиться, поднимаясь
все выше и выше.
Зеркало, в котором я только что видел доктора и Лури,
вдруг потемнело, замерзло, а еще через десять минут уже
нельзя было вообразить, что над нами только что было
солнце и небо. Теперь не было пи земли, ни солнца, пи
неба. Все перемешалось. Ветер догнал нас и ударил сперва
281

слева, потом в лоб, потом снова слева, так что нас сразу
унесло куда-то в сторону, где тоже был туман и шел снег,
мелкий, твердый, который очень больно бил по лицу и
сразу вцепился во все петли и щели одежды. Потом насту­
пила ночь, так что, когда я снова посмотрел в зеркало, я
больше уже ничего не увидел. Ничего не было видно во­
круг, и некоторое время я вел самолет в полной темноте,
как будто натыкаясь на стены, потому что всюду были
настоящие стены из снега, со всех сторон подпираемого
ветром. То я пробивал их, то отступал, то снова пробивал,
то оказывался далеко под ними. Это было самое страш­
ное — самолет вдруг падал на полтораста — двести мет­
ров, а я не знал, какой высоты были горы, почему-то не от­
меченные на моей карте. Все, что я мог сделать,— это раз­
вернуться на сто восемьдесят градусов и пойти назад к
Енисею. Я увижу берега, пройду над высоким берегом, и
мы обойдем пургу или, в крайнем случае, вернемся назад
в Заполярье.
Легко сказать — развернуться! Самолет почему-то за­
трясло, когда я дал левую ногу, и нас снова бросило в сто­
рону, но я продолжал разворачиваться. Кажется, я что-то
сказал машине. Именно в эту минуту я почувствовал, что
с мотором творится что-то неладное,— жаль, потому что
внизу были те же ущелья, которые — я очень на это рас­
считывал — остались далеко позади. Они мелькнули и про­
пали, потом снова мелькнули — длинные и совершенно без­
надежные,— нас бы не нашли, и никто бы никогда не
узнал, как это случилось. Нужно было уйти от них, и я
ушел, хотя самолет был то взвешен в воздухе, как будто
эта проклятая пурга задумывалась на секунду, что бы еще
с нами сделать, то болтался и шел как хотел. Я ушел, но
с мотором все-таки творилось что-то неладное, и нужно
было садиться. Нужно было садиться очень медленно и
следить за указателем поворотов, и не допускать кренов, и
все время думать о земле, которая где-то внизу, и неиз­
вестно, где она и какая. Что-то стучало у меня в голове,
как часы, я громко разговаривал с самим собой и с маши­
ной. Но я не боялся. Я помню только, как мне стало на
мгновение жарко, когда какая-то масса пронеслась рядом
с самолетом; я бросился в сторону от нее и чуть не цараш
нул крылом о землю.

282

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ПУРГА

Не стану рассказывать о тех трех сутках, которые мы
провели в тундре, недалеко от берегов Пясины. Это одно
из самых тяжелых воспоминаний в моей жизни, и, глав­
ное, это — однообразное воспоминание. Один час был по­
хож па другой, другой — на третий, и только первые ми­
нуты, когда нам нужно было как-то укрепить самолет,
потому что иначе его унесло бы пургой, уже не повторя­
лись.
Попробуйте сделайте это в тундре без всякой расти­
тельности, при ветре, достигающем десяти баллов! Не вы­
ключая мотора, мы поставили самолет хвостом к ветру.
Пожалуй, нам удалось бы закопать его, но стоило только
поддеть снег лопатой, как его уносило ветром. Самолет
продолжало швырять, и нужно было придумать что-то
безошибочное, потому что ветер все усиливался и через
полчаса было бы уже поздно. Тогда мы сделали одну про­
стую вещь (рекомендую всем полярным пилотам): мы
привязали к плоскостям веревки, а к ним, в свою очередь,
лыжи, чемоданчики, небольшой ящик с грузом, даже во­
ронку,— словом, все, что могло бы помочь быстрому за­
вихрению снега. Через пятнадцать минут вокруг этих ве­
щей уже намело сугробы, а в других местах под самоле­
том снег по-прежнему выдувало ветром.
Теперь нам больше ничего не оставалось, как ждать.
Это было не очень весело, но это было единственное, что
нам оставалось. Ждать и ждать, а долго ли — кто знает!
Я уже упоминал о том, что у нас было все для вынуж­
денной посадки, но что станешь делать, скажем, с палат­
кой, если просто вылезть из кабины — это сложное, мучи­
тельное дело, на которое можно решиться только один раз
в день и то только потому, что один-то раз в день необ­
ходимо вылезать из кабины.
Пальцы начинали болеть, прежде чем удавалось раз­
вязать шнурки на чехлах, и приходилось развязывать
шнурки в три приема. Снег с первого шага сбивал с
ног, так что нам пришлось выработать особый способ
ходьбы — с наклоном в сорок пять градусов против
ветра.
Так прошел первый день. Немного меньше тепла. Не­
много больше хочется спать, и, чтобы не уснуть, я приду283

мываю разные штуки, которые берут очень много времени,
но от которых очень мало толку. Я пробую, например,
разжечь примус, а Лури приказываю разжечь паяльную
лампу. Трудная задача! Трудно разжечь примус, когда
ежеминутно чувствуешь с ног до головы собственную кожу,
когда вдруг становится холодно где-то глубоко в ушах,
как будто мерзнет барабанная перепонка, когда снег ми­
гом залепляет лицо и превращается в ледяную маску. Лури
пытается шутить, но шутки мерзнут на пятидесятиградус­
ном морозе, и ему ничего не остается, как шутить над
своей способностью шутить при любых обстоятельствах
и в любое время.
Так кончается первая ночь. Еще немного меньше теп­
ла. Еще немного больше хочется спать. А снег по-преж­
нему несется мимо нас, и наконец начинает казаться, что
мимо нас пролетает весь снег, который только есть на
земле.
Я снова оцепил доктора Ивана Иваныча в эти дни, ко­
гда мы «куропачили» — так это называется — у берегов
Иясппы.
Сознание полной бездеятельности, полной невозмож­
ности выйти из безнадежного положения — вот что было
тяжелее всего! Кажется, было бы легче, если бы я не был
так здоров и крепок. Это чувство перемешивается с дру­
гим певеселым чувством: я ие выполнил ответственного
поручения. А это — еще и с третьим, которое никого не ка­
сается,— с чувством оскорбленной гордости и обиды... Вот
настроение, при котором нет аппетита и, в сущности го­
воря, не так уж страшно замерзнуть.
И доктор все понимал, все видел! Никогда в жизни я
не находился под таким тщательным наблюдением. Для
каждого из этих чувств у него был свой рецепт, и даже,
кажется, для того чувства, которое никого не касалось.
Третий день. Очень хочется спать. Все меньше тепла.
Все больше сыреют малицы, и уже какой-то нервный хо­
лод заранее пробирает до костей, как подумаешь, что эта
сырость может замерзнуть.
Но это даже лучше, может быть, что время от времени
приходится выбирать из-под малицы лед, потому что про­
сто сидеть и думать, думать без конца очень тоскливо.
Потом еще поменьше тепла — ничего не поделаешь, ветер
выдувает тепло,— и я надеваю на ноги под пимы летные
рукавицы. Главное — не спать. Главное — не давать уснуть
бортмеханику, который оказался самым слабым из нас, а
284

на вид был самым сильным. Доктор время от времени бьет
его и встряхивает. Потом начинает дремать и доктор, и
теперь уже мне приходится время от времени встряхивать
его — вежливо, но упрямо.
— Саня, да ничего подобного, я и не думаю спать,—
бормочет он и с усилием открывает глаза.
А мне уже больше не хочется спать. Снег свистит в
ушах, и, когда минутами наступает тишина, кажется, что
вибрирующая тишина еще громче этого мрачного, мучи­
тельного, пустого свиста. Где-то далеко, на Диксоне, в За­
полярье, радисты разговаривают о нас:
— Где они? Не пролетали ли там-то?
— Не пролетали.
Это было очень скучно — сидеть и ждать, когда же
окончится эта пурга,— и я вспомнил наконец, что у меня
есть книжка. Я перевязал малицу немного выше колеи и
влез в нее с головой и руками. Тесноватый домик, но,
если в левой руке над ухом держать карманный фонарик,
а в правой книжку, можно читать! У меня был фонарик
с динамкой, и нужно было все время работать пальцами,
чтобы он горел; но все время работать невозможно, и я
разжимал пальцы — тогда сразу становилось холодно, и
все возвращалось на свои места, и я начинал чувствовать
снег, который заносил меня сквозь щели кабины.
Через несколько лет я прочитал «Гостеприимную Арк­
тику» Стифансона и понял, что это была ошибка — так
долго не спать. Но тогда я был неопытный полярник, и мне
казалось, что уснуть в таком положении и умереть — это
одно и то же.
Должно быть, я все-таки уснул или наяву вообразил
себя в очень маленьком узком ящике, глубоко иод зем­
лей, потому что наверху был ясно слышен уличный шум,
и звон, и грохот трамвая. Это было не очень страшно, по
все-таки я был огорчен, что лежу здесь один и не могу по­
шевелить ни рукой, ни ногой, а между тем мне нужно
лететь куда-то п нет ни одной свободной минуты. Потом
я почему-то оказался на улице, перед освещенным окном
магазина, и в магазине, не глядя на меня, ровными, спо­
койными шагами ходила и ходила Катя. Я немного боял­
ся, что, может быть, потом это окажется пе она или чтонибудь другое помешает мне заговорить с ней. Ио это
была, без сомнения, она. И вот я бросаюсь к дверям мага­
зина, но все уже пусто, темно, и на стеклянной двери
надпись: «Закрыто».
285

Я открыл глаза — и снова закрыл: таким счастьем по­
казалось мне то, что я увидел. Пурга улеглась. Снег боль­
ше не слепил нас — он лежал на земле. Над ним было
солнце и небо, такое огромное, какое можно увидеть только
на море или в тундре. На этом фоне снега и неба, шагах
в двухстах от самолета, стоял человек. Он держал в ру­
ках хорей — палку, которой направляют оленей, и за его
спиной стояли олени, запряженные в нарты. Вдалеке, точ­
но нарисованные, но уже не так резко, видны были две
крутые снежные горки — без сомнения, ненецкие чумы.
Это и была та темная масса, от которой я шарахнулся
при посадке. Теперь они были завалены снегом, и только
конусы, открытые сверху, чернели. Вокруг чумов стояли
еще какие-то люди, взрослые и дети, и все были совершен­
но неподвижны и смотрели на наш самолет.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ЧТО ТАКОЕ ПРИМУС

Я никогда не думал, что сунуть ноги в огонь — это
счастье. Настоящее, ни на что не похожее счастье! Вы чув­
ствуете, как тепло поднимается по вашему телу и бежит
все выше и выше, и вот наконец медленно согревается
сердце.
Больше я ничего не чувствовал, ни о чем не думал.
Доктор бормотал что-то за моей спиной, но я не слушал
его, и мне наплевать было на этот спирт, которым он велел
растирать мои ноги.
Дым яры, тундрового кустарника, похожий на дым го­
рящей сырой сосны, стоял над очагом, но мне наплевать
было и на этот дым — лишь бы было тепло. Мне тепло —
этому почти невозможно поверить!
Ненцы сидели вокруг огня, поджав под себя ноги, и
смотрели на нас. У них были серьезные лица. Доктор чтото объяснял им по-ненецки. Они внимательно слушали его
и с понимающим видом кивали головами. Потом выясни­
лось, что они ничего не поняли, и доктор, с досадой мах­
нув рукой, стал изображать раненого человека и самолет,
летящий к нему на помощь. Это было бы очень смешно,
если бы я мог не спать еще хоть одну минуту. То он ло­
жился, хватаясь за живот, то подпрыгивал и кидался впе­
ред с поднятыми руками. Вдруг он обернулся ко мне.
286

— Каково! Они все знают,— сказал он с изумлением.—
Они даже знают, куда ранен Ледков. Это покушение на
убийство. В него стреляли.
Он снова заговорил по-ненецки, и я понял сквозь сон,
что он спрашивал, не знают ли ненцы, кто стрелял в Лед­
ков а.
— Они говорят: кто стрелял — домой пошел. Думать
пошел. День будет думать, два. Однако назад при­
дет.
Теперь уже невозможно было не спать. Все вдруг по­
плыло передо мной, и мпе стало смешно от радости, что
я наконец сплю...
Когда я проснулся, было совершенно светло, одна из
шкур откинута и где-то в ослепительном треугольнике
стоял доктор, а ненцы на корточках сидели вокруг него.
Вдалеке был виден самолет, и все вместе так напоминало
какой-то знакомый кинокадр, что я даже испугался, что он
сейчас мелькнет и исчезнет. Но это был не кадр. Это был
доктор, который спрашивал у ненцев, где находится Ва­
нокан.
— Там? — кричал он сердито и показывал рукой на юг.
— Там, там,— соглашались ненцы.
— Там? — Он показывал на восток.
— Там.
Потом ненцы все, как один, стали показывать на юговосток, и доктор нарисовал на снегу огромную карту по­
бережья Северного Ледовитого океана. Но и это мало по­
могло делу, потому что ненцы отнеслись к географической
карте как к произведению искусства, и один из них, еще
совсем молодой, изобразил рядом с картой оленя, чтобы
показать, что и он умеет рисовать...
Вот что нужно было сделать прежде всего: освободить
самолет от снега. И мы никогда не справились бы с этим
делом, если бы нам не помогли ненцы. В жизни моей я
не видел снега, который был так мало похож на снег! Мы
рубили его топорами и лопатами, резали ножами. Но вот
наконец последний снежный кирпич был вырезан и от­
брошен; крепление, которое я предлагал вниманию поляр­
ных пилотов, разобрано. Во всех котлах и чайниках уже
грелась вода для запуска мотора. Молодой ненец, тот са­
мый, который нарисовал на снегу оленя, а теперь вызвался
быть нашим штурманом, чтобы показать дорогу до Ванокана, уже прощался с заплаканной женой, и это было
очень забавно, потому что жена была в штанах из оленьей
287

шкуры, и только цветные суконные лоскутки в косах от­
личали ее от мужчины. Солнце вышло из-за высоких пе­
ристых облаков — признак хорошей погоды,— и я сказал
доктору, который уже пускал кому-то в глаза свинцовые
капли, что пора «закругляться».
В эту минуту Лури подошел ко мне и сказал, что мы
лететь не можем.
Сломана была распорка шасси — без сомнения, когда
при посадке я шарахнулся в сторону от чума. Ненцы осво­
бождали от снега шасси — вот почему мы с Лури не заме­
тили этого раньше.
Прошло уже полных четверо суток, как мы вылетели из
Заполярья. Без сомнения, нас ищут — и найдут в конце
концов, хотя пурга отнесла пас в сторону от намеченной
трассы. Нас найдут, но... кто знает, быть может, уже позд­
но будет лететь в Вапокан?
Это было мое первое «боевое крещение» на Севере, и я
вдруг испугался, что не сделаю ничего и вернусь домой
с пустыми руками. Или — это было еще страшнее — меня
найдут в тундре, беспомощного, как щенка, рядом с бес­
помощным самолетом. Что делать?
Я подозвал доктора и попросил его собрать ненцев...
Это было незабываемое заседание в чуме, вокруг огня,
или, вернее, вокруг дыма, который уходил в круглую дыр­
ку над нашими головами. Совершенно непонятно, каким
образом в чуме могло поместиться так много пароду.
В пашу честь был заколот олень, и ненцы ели его сырым,
удивительно ловко отрезая у своих губ натянутые рукой
полоски мяса. Как только они не отхватывали ножом кон­
чик поса!
Я пе брезглив, но все-таки старался не смотреть, как
они макают эти полоски в чашку с кровыо и, причмокивая,
отправляют в рот...
— Плохо,—так я начал свою речь,—что мы взялись
помочь раненому человеку, уважаемому человеку, и вот
сидим здесь у вас четвертые сутки и ничем не можем ему
помочь. Переведите, Иван Иваныч!
Доктор перевел.
— Но еще хуже, что прошло так много времени, а мы
все еще далеко от Ванокана и даже пе знаем толком, куда
лететь — на север или на юг, на восток или на запад.
Доктор перевел.
— Но еще хуже, что наш самолет сломался. Он сло­
мался, и без вашей помощи мы не можем его починить.
288

Ненцы заговорили все сразу, но доктор поднял руку,
тт они замолчали. Еще днем я заметил, что они относятся
к нему с большим уважением.
— Нам было бы очень плохо без вас,—продолжал я.—
Без вас мы бы замерзли, без вас мы не справились бы со
снегом, которым был завален наш самолет. Переведите,
Иван Иваныч!
Доктор перевел.
— Но вот еще одна просьба. Нам нужен кусок дерева.
Нам нужен небольшой, но очень крепкий кусок дере­
ва длиной в один метр. Тогда мы сможем починить са­
молет и лететь дальше, чтобы помочь уважаемому чело­
веку.
Я старался говорить так, как будто в уме переводил
с ненецкого на русский.
— Конечно, я понимаю, что дерево — это очень редкая
п дорогая вещь. И я бы хотел дать вам за этот кусок
крепкого дерева длиной в один метр очень много денег.
Но у меня нет денег. Зато я могу предложить вам при­
мус.
Лури — это было заранее условлено — вынул из-под ма­
лицы примус и поднял его высоко над головой.
— Конечно, вы знаете, что такое примус. Это машина,
которая греет воду, варит мясо и чай. Сколько времени
нужно, чтобы разжечь костер? Полчаса. А примус вы мо­
жете разжечь в одну минуту. На примусе можно даже
печь пироги, и вообще это превосходная вещь, которая
очень помогает в хозяйстве.
Лури накачал керосину, поднес спичку, и пламя сразу
поднялось чуть не до потолка. Но проклятый примус, как
нарочно, ни за что не хотел разжигаться, и нам пришлось
сделать вид, что так и нужно, чтобы он разжигался не
сразу. Это было не очень легко, потому что я ведь только
что сказал, что разжечь его ничего не стоит.
— Подарите нам кусок крепкого дерева длиной в один
метр, а мы взамен подарим вам этот примус.
Я немного боялся, что ненцы обидятся за такой скром­
ный подарок, но они не обиделись. Они молча, серьезно
смотрели на примус. Лури все подкачивал его, горелка рас­
калилась, красные искорки стали перебегать по ней. Чест­
ное слово, в эту минуту, в дикой далекой тундре, в ненец­
ком чуме, он даже и мне показался на мгновение каким-то
живым, горящим, шумящим чудом! Все молчали и смот­
рели на него с искренним уважением.
Ю в. Каверин, т. 3

289

Потом старик с длинной трубкой в зубах, повязанный
женским платком, что, впрочем, ничуть не мешало ему
держаться с необыкновенным достоинством, поднялся
и что-то сказал по-ненецки, мне показалось — одну
длинную-предлинную фразу. Он обращался к доктору,
по отвечал мне, и вот как перевел его речь Иван Ива­
ныч:
— Есть три способа бороться с дымом. Заслонить с на­
ветренной стороны дымовое отверстие, и тяга станет силь­
нее. Можно поднять нюк, то есть шкуру, которая служит
дверью. И можно сделать над дверью второе отверстие для
выхода дыма. Но чтобы принять гостя, у нас имеется толь­
ко один способ: отдать ему все, что он хочет. Сейчас мы
будем есть оленя и спать. А потом мы принесем тебе все
дерево, какое только найдется в наших чумах. Что касает­
ся этого великолепного примуса, то ты можешь делать
с ним все, что хочешь.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

СТАРЫЙ ЛАТУННЫЙ БАГОР

И вот только что был съеден сырой олень с головой,
ушами и глазами, как ненцы потащили к нам все свои де­
ревянные вещи. Выдолбленная тарелка, крючок для под­
вешивания котла, какое-то ткацкое орудие — доска с круг­
лыми дырками по бокам, полоз от саней, лыжи,
— Не годится?
Они удивлялись:
— Однако, крепкое дерево, сто лет простоит.
Они притащили даже спинку стула, бог весть как по­
павшую в Болыпеземельскую тундру. Наш будущий штур­
ман принес бога — настоящего идола, украшенного разно­
цветными суконными лоскутками, с остроконечной голов­
кой и гвоздем, вбитым там, где у человека помещается
пуп.
— Не годится? Однако, крепкое дерево, сто лет про­
стоит.
Признаться, мне стало стыдно за мой примус, когда
я увидел, как этот ненец, что-то строго сказав своей бед­
ной, заплаканной жене, вынес сундук, обитый жестью, без
Сомнения, единственное украшение чума. Он подошел ко
мне очень довольный и поставил сундук на снег.
290

— Бери сундук,— перевел доктор.— Четыре крепких
доски есть. Я комсомолец, мне ничего не надо. Я на твой
примус плевать хотел.
Не знаю, может быть, доктор не совсем точно перевел
последнюю фразу. Во всяком случае, это было здорово, и я
от всей души пожал комсомольцу руку.
Случалось ли вам чувствовать, как вы полны одной
мыслью, так что даже странным кажется, что есть на свете
какие-нибудь другие желания и мысли, и вдруг точно буря
врывается в вашу жизнь, и вы мгновенно забываете то,
к чему только что стремились всей душой?
Именно это случилось со мной, когда я увидел старый
латунный багор, скромно лежавший на снегу среди жер­
дей, из которых строятся чумы.
Конечно, все было как-то необыкновенно с той минуты,
когда я начал свою лекцию о примусе и ненцы слушали
меня очень серьезно и между нами, как во сне, стоял
прямой, точно сделанный из длинных серых лент столб
дыма.
Странными были эти домашние деревянные вещи, ле­
жавшие на снегу вокруг самолета. Странным показался
мне шестидесятилетний ненец с трубкой в зубах, что-то по­
велительно сказавший старухе, которая принесла нам ку­
сок моржовой кости.
Но самым странным был этот багор. Кажется, во всем
мире не было вещи более странной, чем он.
В эту минуту Лури выглянул из кабины и окликнул
меня, и я что-то ответил ему очень издалека, из того
далекого мира, в который меня внезапно перенесла эта
вещь.
Что же это был за багор? Ничего особенного! Старый
латунный багор. Но на этой старой, позеленевшей латуни
было вырезано совершенно ясно: «Шхуна «Св. Мария».
Я оглянулся: Лури еще смотрел из кабины, и это был
несомненно Лури, с его бородой, над которой я каждый
день издевался, потому что он отпустил ее, подражая из­
вестному полярному летчику Ф., и она совершенно не шла
к его молодому, подвижному лицу.
Вдалеке, подле крайнего чума, стоял окруженный нен­
цами доктор Иван Иваныч.
Все было на месте — точно так же, как минуту назад.
Но передо мной лежал багор с надписью: «Шхуна «Св. Ма­
рия».
— Лури,—сказал я совершенно спокойно,—иди сюда.
ю*

291

— Годится? — закричал из кабины Лури.
Он выскочил, подошел ко мне и с недоумением уставил­
ся на багор.
— Читай!
Лури прочитал.
— С какого-то корабля,— сказал он.— Со шхуны «Свя­
тая Мария».
— Не может быть! Не может быть, Лури!
Я поднял багор и взял его на руки, как ребенка, и
Лури, должно быть, подумал, что я сошел с ума, потому
что оп пробормотал что-то и со всех ног бросился к докто­
ру. Доктор пришел, с беспокойством взял меня за голову
немного дрожавшими руками и долго смотрел в глаза.
— Товарищи, идите вы к черту! — сказал я с досадой.—
Вы думаете, я сошел с ума? Ничего подобного! Доктор,
этот багор со «Святой Марии»!
Доктор снял очки и стал изучать багор.
— Очевидно, ненцы нашли его на Северной Земле,—
продолжал я волнуясь.— Или нет, конечно, не на Север­
ной Земле, а где-нибудь на побережье. Доктор, вы пони­
маете, что это значит?
Ненцы давно уже стояли вокруг нас, и у них был такой
вид, как будто они уже тысячу раз видели, как я показы­
вал доктору этот багор, кричал и волновался.
Доктор спросил, чей багор, и старый ненец с неподвиж­
ным лицом, глубоко изрезанным морщинами, как на дере­
вянной скульптуре, выступил и сказал что-то по-ненецки.
— Доктор, что он говорит? Откуда у него этот багор?
— Откуда у тебя этот багор? — спросил по-ненецки
доктор.
Ненец ответил.
— Он говорит — нашел.
— Где нашел?
— В лодке,— перевел доктор.
— Как — в лодке? А где он лодку нашел?
— На берегу,— перевел доктор.
— На каком берегу?
— Таймыр.
— Доктор, Таймыр! — заорал я таким голосом, что оп
снова невольно посмотрел на меня с беспокойством.— Тай­
мыр! Самое близкое к Северной Земле побережье! А лод­
ка где?
— Лодки нет, — перевел доктор.— Кусок есть.
— Какой кусок?
292

— Лодки кусок.
— Покажи!
Лури отвел доктора в сторону, и они о чем-то говорили
шепотом, пока старик ходил за куском лодки. Кажется,
Лури никак не мог проститься с мыслью, что я все-таки
сошел с ума.
Ненец пришел через несколько минут и принес бре­
зент,— очевидно, лодка, которую он нашел на Таймыре,
была из брезента.
— Не продается,— перевел доктор.
— Иван Иваныч, спросите у него, были ли в лодке еще
какие-нибудь вещи? И если были, то какие и куда они
делись?
— Были вещи,— перевел доктор.— Не знаю, куда де­
лись. Давно было. Может быть, десять лет прошло. Иду на
охоту, смотрю — нарты стоят. На нартах лодка стоит, а
в лодке вещи лежат. Ружье было плохое, стрелять нельзя,
патронов нету. Лыжи были плохие. Человек один был.
— Человек?!
— Постой-ка, может быть, я наврал,— поспешно ска­
зал доктор и переспросил что-то по-ненецки.
— Да, один человек,—повторил он.—Конечно, мерт­
вый, медведи лицо съели. Тоже в лодке лежал. Все.
— Как — все?
— Больше ничего не было.
— Иван Иваныч, спросите его, обыскал ли он этого
человека, не было ли чего-нибудь в карманах: может быть,
бумаги, документы?
— Были.
— Где же они?
— Где они? — спросил доктор.
Ненец молча пожал плечами. Кажется, самый вопрос
показался ему довольно глупым.
— И из всех вещей остался только багор? Ведь был же
он во что-то одет? Куда делась одежда?
— Одежды нет.
— Как — нет?
— Очень просто,— сердито сказал доктор.— Или ты ду­
маешь, что он нарочно берег ее, рассчитывая, что через де­
сять лет ты свалишься к нему на голову со своим само­
летом? Десять лет! Да еще, должно быть, десять, как он
умер!
— Иван Иваныч, дорогой, не сердитесь. Все ясно! Нуж­
но только записать этот рассказ — записать, и вы заверите,
293

что сами слышали его, своими ушами. Спросите, как его
имя.
— Как тебя зовут? — спросил по-ненецки доктор.
— Вылка Иван.
— Сколько лет?
— Сто лет,— отвечал ненец.
Мы замолчали, а Лури так и покатился со смеху.
— Сколько? — переспросил доктор.
— Сто лет,— повторил ненец.
Доктор беспомощно оглянулся.
— Черт его знает, как сто по-ненецки,— пробормотал
он.— Может быть, я ошибаюсь?
— Сто лет,— на чистом русском языке упрямо повто­
рил Иван Вылка.
Все время, пока в чуме записывали его рассказ, он
повторял, что ему сто лет. Вероятно, ему было меньше —
по крайней мере, на вид. Но чем дольше я всматривался
в это деревянное лицо с ничего не выражавшим взглядом,
тем все более убеждался, что он очень стар. Сто лет — это
была его гордость, и он настойчиво повторял это, пока мы
не записали в протоколе: «Охотник Иван Вылка, ста лет».

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ВАНОКАН

Честное слово, до сих пор не знаю, откуда ненцы до-.
стали этот кусок бревна, из которого мы сделали распорку.
Они куда-то ходили ночью на лыжах — должно быть, на
соседнее кочевье, и, когда мы утром вылезли из чума, где
я провел не самую спокойную ночь в моей жизни, этот
кусок кедрового дерева лежал у входа.
Да, это была не очень веселая ночь, и только Иван
Иваныч спал у огня, и длинные концы его шапки, завя­
занные на голове, смешно торчали из малицы, как заячьи
уши. Лури ворочался и кашлял. Я не спал. Ненка сидела
у люльки, и я долго слушал однообразную мелодию, кото­
рую она пела как будто безучастно, но в то же время с ка­
ким-то самозабвением. Одни и те же слова повторялись
ежеминутно, и наконец мне стало казаться, что из этих
двух или трех слов состоит вся ее песня. Ребенок давно
уже спал, а она еще пела. Круглое лицо иногда освеща­
лось, когда сырой ивняк разгорался, и тогда я видел, что
294

она поет с закрытыми глазами. Вот что она пела (утром
доктор перевел мне эту песню):
Зимней порой
Куда ни взгляну,
Сыночек мой,
Везде белое поле,
Сыночек мой.
На озеро взгляну—*
Только лед синеет,
Сыночек мой.
На гору взгляну —
Только камни чернеют,
Сыночек мой.
Милая тундра,
Белое поле,
Сыночек мой.
Быстроногий мой,
Какие у тебя милые ушки,
Сыночек мой.
Какие у тебя милые глазки,
Сыночек мой.
Какой у тебя милый носик,
Сыночек мой.
На небо взгляну —
Облака белеют.
Милая тундра.

То чувство, которое я испытал во время разговора с
Валей, вернулось ко мне, и с такой силой, что мне захо­
телось встать и выйти из чума, чтобы хоть не слышать
этой тоскливой песни, которую ненка пела с закрытыми
глазами. Но я не встал. Она пела все медленнее, все тише,
и вот замолчала, уснула. Весь мир спал, кроме меня; и
только я один лежал в темноте и чувствовал, что у меня
сердце ноет от одиночества и обиды. Зачем эта находка,
когда все кончено, когда между нами уже нет и не будет
ничего и мы встретимся как чужие? Я старался справиться
с тоской, но не мог и все старался и старался, пока нако­
нец не уснул.
К полудню мы починили шасси. Мы выточили бревно
и вставили его вместо распорки. Для большей прочности
мы обмотали скрепы веревкой. У самолета был теперь
жалкий, подбитый вид. Мы с Лури отошли и со стороны
холодным взглядом оценили работу.
— Ну, как?
Лури с отвращением махнул рукой.
Ну что ж, будем считать, что все обстоит прекрасно.
Нужно греть воду, пора запускать мотор.
295

Мы трамбуем снег в бидоны, ставим бидоны на примус.
Томительное занятие! Плохо горит наш примус — «вели­
колепная машина, без которой ничего не стоит любое хо­
зяйство».
Но вот все в порядке, мотор разогрет, начинается за­
пуск. Ненцы тянут за концы амортизатора.
— Внимание!
— Есть внимание!
— Раз, два, три
пускай!
Амортизатор срывается, ненцы падают в снег.
Снова:
— Внимание!
— Есть внимание!
— Раз, два, три — пускай!
Это повторяется четыре раза. Мотор вздрагивает, чи­
хает, делает два десятка оборотов, останавливается и на­
конец начинает работать. Пора прощаться! Ненцы соби­
раются у самолета, я жму им руки, благодарю за помощь,
желаю счастья в охоте. Они смеются — довольны. Наш
штурман, застенчиво улыбаясь, лезет в самолет. Не знаю,
что он на прощанье сказал жене, но она стоит у самолета
веселая, в шубе, расшитой вдоль подола разноцветным
сукном, в широком поясе, в капоре с огромными мехо­
выми полями, отчего лицо ее кажется окруженным сия­
нием.
И этот капор, высотой в полметра, увешанный каки­
ми-то побрякушками, а под капором маленькое круглое
лицо — вот и все, что я вижу на прощанье.
По привычке я поднимаю руку, точно прошу старта
у неицев.
— До свиданья, товарищи!
Летим!..
Не стану рассказывать, как мы летели до Ванокана,
как поразил меня наш штурман, читавший однообразную
снежную равнину, как географическую карту. Над одним
кочевьем он попросил меня немного постоять и был очень
огорчен, узнав, что постоять, к сожалению, не придется.
Не стану рассказывать, как мы садились в Ванокане.
Летчикам-испытателям хорошо известно это особенное
профессиональное чувство, какая-то горючая смесь из рис­
ка, ответственности и азарта. В конце концов мы тоже ле­
тели на машине новой конструкции, с деревянной распор­
кой — новость в самолетостроении! Кажется, я вовремя
посадил самолет всей тяжестью на здоровую ногу, потому
296

что он еще не остановился, а Лури уже выскочил из каби­
ны, показывая мне большой палец.
Не стану рассказывать и о том, как нас встречали в
Ванокане, как в трех домах распаялись самовары, а в чет­
вертом выпал из люльки ребенок, которого доктору тут же
пришлось лечить; о том, как нас закармливали семгой и
пирогами; о том, как я организовал модельный кружок и
катал пионеров на самолете; о том, как жители Ванокана
уверяли меня, что в тот самый день и час, когда мы при­
летели, над поселком кружились еще два самолета, и как
я догадался наконец, что это и был наш самолет, сделав­
ший три круга перед посадкой.
Но вот о чем нельзя не рассказать — о докторе Иване
Иваныче в Ванокане.
Мы нашли Ледкова в плохом состоянии. Я не раз встре­
чался с ним на собраниях и однажды даже возил из Крас­
ноярска в Игарку. Между прочим, он поразил меня своим
знанием художественной литературы. Оказалось, что он
окончил педагогический институт в Ленинграде и вообще
образованный человек. До двадцати трех лет он был па­
стухом в тундре, и ненцы недаром всегда говорили о нем
с гордостью и любовью.
Войдя, я не узнал его: так он переменился.
Он сидел на кровати, скрипя зубами от боли. И эта боль
вдруг поднимала его; он вставал, хватаясь за спинку кро­
вати, и одним махом перебрасывался на стул. Страшно
было видеть, как боль швыряла это большое, сильное тело!
Иногда она утихала на несколько минут, и тогда лицо его
принимало человеческое выражение. Потом опять! Он за­
кусывал верхнюю губу, глаза начинали косить, и — раз! —
он поднимался на здоровой ноге и с размаху швырял себя
на кровать. Но и на кровати он поминутно пересаживался
с места на место. Попала ли пуля в какое-нибудь нервное
сплетение или рана так болезненно загноилась — не знаю.
Но в жизни моей я не видел более страшной картины! На
него жалко было смотреть, и все лица невольно искажа­
лись, когда он начинал ерзать по кровати, мучительно ста­
раясь усидеть, и вдруг — раз! — со всего размаха переки­
дывался на стул.
Было от чего потерять голову при виде такого больно­
го! Но Иван Иваныч не потерял — напротив. Он вдруг по­
молодел, надул губы и стал похож на решительного моло­
дого военного доктора, которого все боятся. Мигом он вы­
гнал всех из комнаты больного, в том числе и председате297

ля райисполкома, который почему-то непременно хотел
присутствовать при осмотре Ледкова. Когда местная
фельдшерица, сухонькая старушка в очках, трепеща, пред­
стала перед ним, он спросил ее очень любезно:
— Ну-с, а случалось вам присутствовать при ампута­
ции голени?
Умелыми, свободными движениями он в одну минуту
переставил в комнате всю мебель. Он вынес лишний стол,
а тот, на котором собирался производить операцию, выдви­
нул на середину кзмнаты, под висячую лампу.
Он приказал принести лампы со всего поселка, «да что­
бы не коптили», и развесил их по стенам, так что комната
сразу осветилась небывалым в Ванокане светом.
Он только подпял брови, и сухонькая фельдшерица вы­
бежала с полотенцем, которое показалось ему не особенно
чистым, и я слышал, как она сказала в кухне таким же
злобно-любезным голосом, как доктор:
— Вы что, голубчики, вы меня в гроб вогнать хотите?
Но никто не хотел вогнать ее в гроб. Все бегали на цы­
почках и называли доктора «он».
Отрывисто, хотя и вежливо, отдавая распоряжения,
доктор не меньше получаса тер руки мылом и щеткой. По­
том, не вытираясь, он вошел в комнату больного и остано­
вился, расставив ноги, растопырив руки и критически
оглядываясь вокруг. Потом дверь захлопнулась, и удиви­
тельная для Ванокана картина ослепительной комнаты с
больным, лежащим на ослепительно белом столе, и людьми
в ослепительно белых халатах исчезла.
Так вел себя наш Иван Иваныч в Ванокане. Через со­
рок минут он вышел из операционной. Нужно полагать,
операция прошла превосходно, потому что, снимая халат,
он сказал мне что-то по-латыни, а потом из Козьмы Прут­
кова:
— «Если хочешь быть счастливым — будь им!»
Рано утром мы вылетели из Ванокана и через три с по­
ловиной часа без всяких приключений опустились в За­
полярье.
О блестящей операции, которую доктору удалось сде­
лать в таких трудных условиях, и вообще о нашем полете
была потом заметка в «Известиях». Она кончалась слова­
ми: «Больной быстро поправляется». И действительно,
больной поправился очень быстро.
Мы с Лури получили благодарность, а доктор — почет­
ную грамоту от Ненецкого национального округа.
298

Старый латунный багор висел теперь у меня в комнате
па стене рядом с большой картой, на которую был нанесен
дрейф шхуны «Св. Мария».
В начале июня я поехал в Москву. К сожалению, у
меня было очень мало времени: меня отпустили только на
десять дней, а за эти десять дней я должен был устроить
не только свои личные дела, но личные и общественные
дела моего капитана.
Я много думал дорогой о себе и о своих отношениях с
Катей, и снова история ее отца поднялась над этими мыс­
лями, как будто требуя особого внимания и уважения.
Вольно или невольно, я встречался с ними на каждом кру­
ге своей жизни, и в конце концов из этих осколков его ис­
тории, которые я подобрал, составилась стройная картина.
Старый латунный багор был последним логическим штри­
хом в этой картине доказательств. Самый сложный вопрос
был решен этой находкой.
В самом деле, прочитав дневники штурмана, я спраши­
вал себя: «Узнаю ли я когда-нибудь, что случилось с капи­
таном Татариновым? Оставил ли он корабль, чтобы изу­
чить открытую им землю, или погиб от голода вместе со
своими людьми, и шхуна годами двигалась к берегам
Гренландии, увлекаемая плавучими льдами?»
«Да,— мог я теперь ответить.— Он оставил корабль.
Мы не знаем, при каких обстоятельствах это произошло —
погибла ли часть команды или шхуна была раздавлена
льдами. Но он привел в исполнение свою «детскую, безрас­
судную» мысль.
Я спрашивал себя: «Дошел ли он до Северной Земли?»
«Да,— мог я теперь ответить.— Он дошел до Северной
Земли. Иначе откуда взялись бы на побережье эти сани
с брезентовой лодкой, которые нашел несколько лет назад
охотник Иван Вылка?»
Я спрашивал себя: «Где искать следы экспедиции и
стоит ли их искать?»
«Да,— мог я теперь ответить.— Их стоит искать, пото­
му что, логически рассуждая, можно с точностью до полу­
градуса определить район этих поисков. А научное значе­
ние задачи не вызывает сомнений».
Это был разговор, как на суде,— одни только вопросы
и ответы. Но за сухими, холодными словами мне мерещи­
лись совсем другие слова, и я видел Катю, по которой так
тосковал.
«Ты забыла меня? Это правда?»
299

«Нет,—ответила она.—Но та жизнь, когда нам было
по семнадцать лет, кончилась, а ты куда-то пропал, и я
думала, что вместе с той жизнью окончилась и наша лю­
бовь».
«Ничего она не окончилась,— так я скажу ей.—
Я знаю теперь о твоем отце больше тебя, больше всех лю­
дей на свете. Посмотри, что я привез тебе,— здесь вся его
жизнь. Я собрал его жизнь и доказал, что это была жизнь
великого человека. Знаешь, почему я сделал это? Из люб­
ви к тебе».
Тогда она спросит:
«Так ты не забыл меня? Это правда?..»
И я отвечу ей:
«Я бы не забыл тебя, даже если бы ты меня разлю­
била».
Это был чудный разговор, который я придумал дорогой.
И нельзя сказать, что он был совсем не похож на тот раз­
говор, который вскоре произошел между мной и Катей.
Он был и похож и пе похож — как сон похож и не похож
на реальную жизнь.

ЧАСТЬ

ПЯТАЯ

ДЛЯ СЕРДЦА

ГЛАВА

ПЕРВАЯ

ВСТРЕЧА С КАТЕЙ

Десять дней — это не так много, чтобы расстроить
одну свадьбу и устроить другую. Тем более, что у меня
было много других дел в Москве: я собирался прочитать
в Географическом обществе доклад «Об одной забытой по­
лярной экспедиции», а между тем еще не написал его.
Я должен был поставить в Главсевморпути вопрос о по­
исках «Св. Марии».
Валя подготовил некоторые дела: он договорился, на­
пример, с Географическим обществом о моем докладе. Но
написать его он, конечно, не мог.
Я собирался остановиться у Кораблева, по потом пере­
думал и заехал в гостиницу, ту самую, в которой останав­
ливался два года назад, проездом из Балашова. Это была
ошибка, потому что, как ни странно для бродячего чело­
века, я пе люблю гостиниц. В гостиницах у меня всегда
становится меланхолическое настроение.
Я позвонил Кате, и она подошла к телефону.
— Я вас слушаю.
— Это говорит Саня.
Она замолчала. Потом спросила самым обыкновенным
голосом:
— Сапя?
— Оп самый.
Она опять замолчала.
— Надолго в Москву?
— Нет, на несколько дней,— ответил я, тоже стараясь
говорить обыкновенным голосом, как будто мне не каза­
лось, что я вижу ее сейчас в том самом треухе с незавя301

занными ушами, в том пальто, мокром от снега, в котором
она была на Триумфальной в последний раз.
— В отпуск?
— Ив отпуск и по делам.
Нужно было сделать усилие, чтобы не спросить ее:
«Я слышал, что ты часто встречаешься с Ромашовым?»
Я сделал это усилие и не спросил.
— А как Саня? — вдруг спросила она о сестре.— Мы
с ней переписывались, а потом перестали.
Мы заговорили о Сане, и Катя сказала, что на днях в
Москву приезжал один ленинградский театр, шла «Мать»
Горького, и в программе было указано: «Художник —
П. Сковородников».
— Да ну?
— И очень хорошие декорации. Смелые и вместе с тем
простые.
Мне показалось, что она нарочно несколько раз не на­
звала меня по имени, а один раз назвала, понизив голос,
как будто не хотела, чтобы дома знали, с кем она говорит.
Ни разу она не сказала мне «ты», и мы говорили и гово­
рили о чем-то обыкновенными голосами, пока мне не ста­
ло страшно, что мы поговорим обыкновенными голосами
и разойдемся и у меня не будет даже повода, чтобы позво­
нить ей снова.
— Катя, нам нужно встретиться. Когда ты можешь?
Я сказал: «Когда ты можешь?» И сразу стало ясно, что
это было бы глупо, если бы я стал говорить ей «вы».
— У меня как раз сегодня свободный вечер.
— Часов в девять?
Я ждал, что она позовет меня к себе, но она не позва­
ла, и мы условились встретиться — где же?
— Может быть, в сквере на Триумфальной?
— Этого сквера теперь нет,— холодно возразила Катя.
И мы условились встретиться между колоннами у
Большого театра.
Вот и все, о чем мы говорили по телефону, и нечего
было перебирать каждое слово, как я делал это весь пер­
вый длинный день в Москве.
Я поехал в Управление Гражданского воздушного фло­
та, потом к Вале в Зооинститут. Должно быть, у меня был
рассеянный вид, потому что Валя несколько раз повторил
мне, что завтра двадцатипятилетний юбилей педагогиче­
ской деятельности Кораблева и что будет торжественное
заседание в школе.
302

Наконец в девятом часу вечера я отправился к Боль­
шому театру...
Это была прежняя Катя, с косами вокруг головы, с за­
витками на лбу, которые я всегда вспоминал, когда думал
о ней. Она побледнела и выросла и, конечно, была теперь
не та девочка, которая когда-то поцеловала меня в сквере
на Триумфальной. У нее стал сдержанный взгляд, сдер­
жанный голос. Но все же это была Катя, и она совсем не
стала так уж похожа на Марью Васильевну, как я этого
почему-то боялся. Наоборот, все прежние Катины черты
как-то определились, и опа стала теперь еще больше Катя,
чем прежде. Она была в белой шелковой блузке с корот­
кими рукавами, синий бант с белыми горошинами прико­
лот у выреза на груди, и у нее становилось строгое выра­
жение, когда во время нашего разговора я старался загля­
нуть ей в лицо.
С таким чувством, как будто мы в разных комнатах и
только иногда приоткрывается дверь и Катя выглядывает,
чтобы посмотреть, я это или не я, мы бродили по Москве
в этотпечальный день. Я говорил и говорилг— не вспом­
ню, когда еще я говорил так много. Но все это было совсем
не то, что я хотел сказать ей. Я рассказал о том, как была
составлена «азбука штурмана» и что это была за работа —
прочитать его дневники. Я рассказал, как был найден ста­
рый латунный багор с надписью: «Шхуна «Св. Мария».
Но ни слова не было сказано о том, зачем я делал все
это! Ни слова. Как будто эта история давно умерла и не
была наполнена обидами, любовью, смертью Марьи Ва­
сильевны, ревностью к Ромашке...
В Москве строили метро. Самые знакомые места были
перегорожены, и нужно было идти вдоль заборов по гну­
щимся доскам и возвращаться, потому что забор кончался
ямой, из которой слышались голоса и шум подземной ра­
боты.
Таков был и наш разговор — обходы, возвращения и
заборы в самых знакомых местах, знакомых с детства и
школьных лет. Все время мы натыкались на эти заборы,
особенно когда приближались к тому опасному месту, ко­
торое называлось «Николай Антоныч».
Я спросил, получила ли Катя мои письма — одно из
Ленинграда, другое из Балашова, и, когда она сказала,
что нет, намекнул, не попали ли эти письма в чужие руки.
— У нас в доме нет никаких чужих рук! — резко ска­
зала Катя.
303

Мы вернулись на Театральную площадь. Был уже позд­
ний вечер, но в ларьках еще продавали цветы, и после За­
полярья мне казалось странным, что может быть так мно­
го всего —• людей, автомобилей, домов и лампочек, качав­
шихся в разные стороны друг от друга.
Мы сидели на скамейке. Катя слушала меня, подставив
руку под голову. И я вспомнил, как она всегда любила
долго устраиваться, чтобы было удобнее слушать. Теперь
я понял, что переменилось в ней,— глаза. Глаза стали
грустные.
Это была единственная хорошая минута. Потом я спро­
сил, помнит ли она наш последний разговор в сквере на
Триумфальной, и она ничего не сказала. Это был самый
страшный ответ для меня. Это был прежний ответ: «Не
будем больше говорить об этом».
Быть может, если бы мне удалось как следует посмот­
реть ей в глаза, я бы многое понял. Но она смотрела в сто­
рону, и больше я не пытался.
Я только чувствовал, что и она с каждой минутой ста­
новится все холоднее. Она кивнула головой, когда я ска­
зал:
— Я буду держать тебя в курсе.
И вежливо поблагодарила меня, когда я пригласил ее
на доклад:
— Спасибо, я непременно приду.
— Буду очень рад.
Мы помолчали.
— Я хотела тебе сказать, Саня, что очень тронута тво­
им отношением. Я была уверена, что ты давно забыл об
этой истории.
— Нет, как видишь!
— .Ты ничего не будешь иметь против, если я передам
наш разговор Николаю Антонычу?
— Напротив! Николаю Антонычу интересно будет
узнать о моих находках. Ведь они касаются его очепь близ­
ко — гораздо ближе, чем он может вообразить.
Они вовсе не касались его так уж близко, и у меня
не было никаких оснований для намека, который я вло­
жил в эти слова. Но я был очень зол.
Катя внимательно посмотрела на меня и немного по­
думала. Кажется, она еще о чем-то хотела спросить меня,
но не решилась. Мы простились. Я ушел расстроенный,
злой, усталый, и в гостинице у меня первый раз в жизни
заболела голова.
304

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЮБИЛЕЙ КОРАБЛЕВА

Назначить юбилей преподавателя средней школы на
каникулах, когда школьники в разъезде и сама школа за­
крыта,— это была странная мысль. Я даже сказал Вале,
что, по-моему, никто не придет.
Ничуть не бывало! Школа была полна. Ребята еще уби­
рали лестницу ветками березы и клена. Груда веток ле­
жала на полу в раздевалке, и огромная цифра «25» кача­
лась над входом в зал, где было назначено торжественное
заседание. Девочки тащили куда-то гирлянды, у всех был
серьезный, озабоченный вид, и мне вдруг стало весело от
этой беготни и волнения и оттого, главным образом, что я
вернулся в свою родную школу.
Но мне не дали особенно долго заниматься воспомина­
ниями. Я был в форме, и ребята мигом окружили меня.
Еще бы! Летчик! Я не успевал отвечать на вопросы.
Потом девочка из старшего класса, напомнившая мне
тетю Варю, нашу «хозяйственную комиссию», такая же
толстая и румяная, подошла и сказала, покраснев, что
меня ждет Иван Павлыч.
Он сидел в учительской, постаревший, немного согнув­
шийся, с седой — уже седой! — головой. Вот на кого он
стал теперь похож — на Марка Твена! Конечно, он поста­
рел, но мне показалось, что он стал крепче с тех пор, как
мы виделись в последний раз. Усы, хотя тоже седоватые,
стали еще пышнее и бодро торчали вверх, и над свободным
мягким воротником была видна здоровая, красная шея.
— Иван Павлыч, дорогой, поздравляю вас! — сказал я.
И мы обнялись и долго целовали друг друга.— Поздрав­
ляю вас,— говорил я между поцелуями,— и желаю, чтобы
все ваши ученики были так же благодарны вам, как я.
— Спасибо, Санечка!
И он еще раз крепко обнял меня. Он был очень взвол­
нован, и у него пемного дрожали губы.
Через час он сидел на эстраде, в том самом зале, где мы
когда-то судили Евгения Онегина, а мы как почетные го­
сти сидели в президиуме по правую и левую руку от юби­
ляра. Мы — это Валя, надевший для торжественного дня
ярко-зелепый галстук, инженер-строитель Таня Величко,
которая стала высокой, полной женщиной, так что даже
трудно было поверить, что это та самая тоненькая прин305

ципиальная Таня, и еще несколько учеников Ивана Павлыча, которые в наше время были младшими и которых
мы даже не считали за людей. Среди этого поколения
было много курсантов, и я с удовольствием узнал трех ре­
бят из моего пионеротряда.
Потом пришел великолепный, снисходительный, в бе­
лых гетрах, в толстом вязаном жилете, артист Московско­
го драматического театра Гришка Фабер. Вот кто нисколь­
ко не переменился! С таким видом, как будто все, что про­
исходит в этом зале, относится только к нему, он шикарно
расцеловал юбиляра в обе щеки и сел, заложив ногу на
ногу. Он сразу же занял очень много места в президиуме,
и стало казаться, что это его юбилей, а вовсе не Корабле­
ва. С туманным видом он посмотрел на публику, потом вы­
нул гребешок и причесался. Я написал ему записку:
«Гришка, подлец, здорово!» Он прочитал и, снисходитель­
но улыбаясь, помахал мне рукой.
Это был превосходный вечер, и он был так хорош по­
тому, что все, кто выступал, говорили чистую правду. Ни­
кто не врал — без сомнения, потому что о Кораблеве не­
трудно было говорить чистую правду: ведь он никогда и
не требовал ничего другого от своих учеников.
Я бы хотел, чтобы через двадцать пять лет работы обо
мне говорили так, как об Иване Павлыче в этот вечер.
От родителей, от выпуска тридцать первого тода, от ра­
бочих мебельной фабрики, от райсовета, от гороно! Все с
цветами — и одна корзина больше другой. Но вот предсе­
датель объявил, что «от имени актеров, вышедших из стен
нашей школы, сейчас выступит Григорий Иванович Фа­
бер», и два здоровых парня принесли такую корзину, что
все ахнули,— шепот так и побежал по рядам.
Гришка встал. Как всегда, он говорил прекрасно, толь­
ко слишком орал, и мне показалось странным, что в теат­
ре его не научили говорить потише. Он назвал Ивана Павлыча «учителем жизни в искусстве» и добавил, что лично
для него это сыграло огромную роль. Потом он еще раз
расцеловал Кораблева и сел, очень довольный собой.
Цветов на эстраде становилось все больше, и Иван Пав­
лыч сидел очень красный и время от времени растерянно
поправлял усы. Кажется, он стеснялся, что чувствует себя
таким счастливым. Когда его хвалили, у него становились
страдающие глаза.
Потом выступил лейтенант, который в наше время
учился в каком-то там пятом классе, и сказал, что, по306

скольку товарищ Фабер говорил от имени артистов, он по­
зволит себе произнести приветствие от имени курсантов и
командиров Рабоче-Крестьянской Красной Армии, также
вышедших из стен этой школы!
— Дорогой Иван Павлыч,— сказал я, когда председа­
тель дал мне слово,— теперь позвольте мне сказать от име­
ни летчиков, потому что немало ваших учеников летают
над нашей великой страной, и все они, без сомнения, при­
соединяются к каждому моему слову. Однажды, проснув­
шись рано утром, я обнаружил, что мой сосед не отрыва­
ясь смотрит на потолок, п так внимательно, что даже не
отвечает на мои вопросы. Я проследил за его взглядом и
увидел, что на потолке нарисован черный кружок величи­
ной с полтинник. Это повторилось и на следующий день.
Два месяца мой сосед каждое утро смотрел на этот чер­
ный кружок. Как вы думаете, зачем он это делал? Конеч­
но, он сам мог бы ответить на этот вопрос, потому что в
данную минуту он является моим соседом за этим столом.
(Валя смущенно засмеялся, а за ним президиум и весь
зал.) Но так и быть — скажу за него: он развивал силу
взгляда. Чей же взгляд так поразил его? Знаменитый
взгляд Ивана Павловича Кораблева. Дорогой Иван Пав­
лыч! Теперь я могу вам откровенно признаться: мы не вы­
держивали вашего взгляда. Бывало, натворишь что-нибудь
и только соберешься соврать, а встретишь вас или только
вспомнишь о вас — и невольно говоришь правду. По-моему,
это и есть самое главное, чему должна учить нас школа.
Я кончил речь и пошел к Ивану Павлычу целоваться.
С другой стороны к нему полез целоваться Валька, и мы
столкнулись лбами.
До сих пор мне хлопали довольно жидко, но, когда мы
столкнулись лбами, раздались оглушительные аплодис­
менты.
После меня выступила Таня Величко, но я уже не слу­
шал ее, потому что приехал Николай Антоныч.
Он вошел в зал — толстый, солидный, снисходитель­
ный, в широких брюках, и, немного наклонясь вперед, стал
пробираться к президиуму. Я видел, как наша бедная ста­
рая Серафима, та самая, которая когда-то по комплексно­
му методу обучала нас «утке», побежала перед ним, рас­
чищая дорогу,— а он шел, не глядя на нее и не улыбаясь.
Я не видел его после той безобразной сцены, когда он
кричал на меня и ломал пальцы,— и нашел, что с тех пор
он значительно переменился. За ним шел какой-то чело307

век, тоже довольно толстый и тоже немного наклонясь
вперед и не улыбаясь.
Без сомнения, я бы никогда не догадался, что это за че­
ловек, если бы Валя не шепнул мне в эту минуту: «А вот
и Ромашка».
Как, это Ромашка? Такой причесанный, солидный, с
таким большим, белым, вполне приличным лицом, в таком
превосходном сером костюме? Куда делись желтые ко­
шачьи космы? Куда делись неестественно круглые гла­
за — глаза совы,— которые не закрывались на ночь?
Все было приглажено, прибрано, по возможности смяг­
чено, и даже тяжелый квадратный подбородок стал теперь
не очень квадратный, а, скорее, полный и тоже вполне
приличный. Если бы Ромашка мог по своему желанию вы­
лепить себе новое лицо, он бы лучше, кажется, не выле­
пил. Пожалуй, на свежего человека он мог теперь произ­
вести даже приятное впечатление.
Николай Антоныч прошел в президиум, он — за ним.
И все, что делал Николай Антоныч, делал за ним Ромаш­
ка. Николай Антоныч сдержанно, но, в общем, сердечно
поздравил Кораблева — не поцеловал, а только протянул
руки. И Ромашка только протянул руки. Николай Анто­
ныч окинул взглядом президиум и прежде всех поздоро­
вался с заведующим гороно. И вслед за ним — Ромашка.
Но — может быть, это покажется странным — Ромашка
держался увереннее, смелее.
Меня Николай Антоныч не заметил, то есть сделал вид,
что меня здесь нет. Но Ромашка, дойдя до меня, остано­
вился и слегка развел руками, как будто удивляясь — я
ли это? И как будто я никогда не бил его ногой по морде.
— Здравствуй, Ромашка! — сказал я равнодушно.
Оп перекосился, но сейчас же сделал вид, что мы, как
старые друзья, так и должны называть друг друга: «Сань­
ка, Ромашка». Он подсел ко мне и стал что-то говорить,
но я довольно презрительно остановил его и отвернулся,
как будто слушая Таню.
Не слушал я Таню! Все во мне кипело и бурлило, и
только усилием воли я сохранил прежнее спокойное выра­
жение.
Торжественная часть кончилась, и гостей пригласили
к столу. Ромашка догнал меня в коридоре:
— Правда, прекрасно прошел юбилей Ивана Павлыча?
У него даже голос стал мягче, круглее.
— Да, очень хорошо.
308

— В самом деле, жаль, что мы так редко встречаемся.
Все-таки старые товарищи. Ты где служишь?
— В гражданской авиации.
— Это я вижу,— сказал он и засмеялся.— Нет, «где»
в другом смысле, в территориальном.
— На Крайнем Севере.
— Да, черт! Совсем забыл! Ведь Катя же мне говори­
ла! В Заполярье!
Катя! Катя ему говорила. Мне стало жарко, но я отве­
тил совершенно спокойно:
— Да, в Заполярье.
Он замолчал. Потом спросил осторожно:
— Надолго... к нам?
— Еще не знаю,— ответил я тоже осторожно.— Это за­
висит от многих обстоятельств.
Мне самому понравилось, что я так спокойно, осторож­
но ответил, и с этой минуты все мое волнение как рукой
сняло. Я стал холоден, любезен и хитер, как змея.
— Катя говорила, что ты собираешься выступить с
докладом. Кажется, в Доме ученых?
— Нет, в Географическом обществе.
Ромашка посмотрел на меня с удовольствием — как
будто он был доволен, что я собираюсь прочитать доклад
в Географическом обществе, а не в Доме ученых. Так оно
и было, но тогда я еще ничего не знал.
— Что же это за доклад?
— А вот приходи,— сказал я равнодушно.— Это тебе
будет интересно.
Он снова перекосился, на этот раз заметно.
— Да,—сказал он,—нужно записать и не пропу­
стить.— И он стал что-то аккуратно записывать в блокно­
те.— Как он называется?
— Забытая полярная экспедиция.
— Постой-ка! Это об экспедиции Ивана Львовича?
— Об экспедиции капитана Татаринова,— возразил я
сухо.
Но он пропустил мимо ушей мою поправку.
— По новым материалам?
Знакомый тупой расчет мелькнул у него в глазах, и я
сразу догадался, в чем дело.
«Ага, подлец,— подумал я хладнокровно,— тебя подо­
слал Николай Антоныч. Тебе поручено узнать, не собира­
юсь ли я снова доказывать, что в гибели экспедиции вино­
ват он, а не какой-то там фон Вышимирский!»
309

— Да, по новым.
Ромашка внимательно посмотрел на меня. На секунду
он превратился в прежнего Ромашку, подсчитывающего,
сколько процентов прибыли получится, если я прогово­
рюсь, что это за материалы.
— Кстати, об экспедиции,— сказал он.— Ведь у Нико­
лая Антоныча тоже есть материалы. У него много писем
и есть очень интересные, он мне как-то показывал. Ты бы
к нему обратился!
«Ага, понятно,— подумал я снова.— Николай Антоныч
поручил тебе свести нас, чтобы поговорить об этом деле.
Он боится меня. Но он хочет, чтобы я сделал первый шаг.
Не тут-то было!»
— Да нет,— ответил я равнодушно.— Он ведь, в сущ­
ности, мало знает. Как ни странно, но я знаю больше о его
собственном участии в экспедиции, чем он сам.
Это был хорошо рассчитанный удар, и Ромашка, кото­
рый все-таки был тупица, вдруг открыл рот и посмотрел
на меня с откровенным затруднением.
«Катя, Катя»,— подумал я и почувствовал, что у меня
сердце сжимается от обиды за нее, за себя.
— Да-а,— протянул Ромашка.— Такие-то дела!
— Да, такие дела!
Мы подошли к столу, и разговор прекратился. С трудом
я досидел до конца этот вечер — только ради Ивана Павлыча, чтобы его не обидеть. У меня было неважное на­
строение, и очень хотелось выпить, но я выпил только одну
рюмку — за юбиляра.
Ромашка поднялся и долго, с достоинством ждал, когда
за столом станет тихо. Самодовольное выражение мельк­
нуло на его лице, когда одна фраза вышла особенно склад­
но. Он сказал что-то насчет «дружбы, связывающей всех
учеников нашего дорогого юбиляра». При этом он обра­
тился ко мне и поднял рюмку, показывая, что пьет и за
меня. Я тоже вежливо приподнял рюмку. Должно быть, у
меня был при этом не очень приветливый вид, потому что
Иван Павлыч внимательно посмотрел сперва на него, по­
том на меня и вдруг — я не сразу вспомнил, что это зна­
чит,— положил руку на стол и показал на нее глазами.
Рука поднялась, похлопала по столу и спокойно опусти­
лась. Это был старый условный знак. Не волноваться! Мы
оба одновременно рассмеялись, и мне стало немного ве­
селее.
310

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

БЕЗ НАЗВАНИЯ

В этот день у меня было назначено свидание с одним
работником «Правды»: я хотел рассказать ему о своих на­
ходках. Два раза он откладывал — все был занят: наконец
позвонил, и я поехал в «Правду».
Это был длинный внимательный дядя в очках, немного
косой, так что все время казалось, что он смотрит в сторо­
ну и думает о чем-то своем. «Некоторым образом спец по
летчикам»,— сказал он. Кажется, он искренне заинтересо­
вался моим рассказом, во всяком случае, со второго слова
стал записывать что-то в блокнот. Он заставил меня нари­
совать мой способ крепления самолета во время пурги и
посоветовал, чтобы я послал об этом статью в журнал
«Гражданская авиация». Тут же он позвонил в «Граждан­
скую авиацию» и сговорился, кому и когда я сдам мате­
риал.
Он очень хорошо понял — так мне показалось — значе­
ние экспедиции «Св. Марии» и сказал, что сейчас, когда у
всех к Арктике такой огромный интерес, это своевремен­
ная и нужная тема.
— Но об этом уже была статья. Помнится, в «Совет­
ской Арктике».
— В «Советской Арктике»?
— Да, в прошлом году.
Это была новость! Статья об экспедиции капитана Та­
таринова в «Советской Арктике» в прошлом году?
— Я не читал этой статьи,— сказал я.— Во всяком слу­
чае, автор не знает того, что знаю я. Я разобрал дневники
штурмана — единственного члена экспедиции, который
добрался до Большой земли.
В эту минуту я понял, что передо мной настоящий жур­
налист. У него вдруг заблестели глаза, он стал быстро за­
писывать и даже сломал карандаш. Очевидно, это было
что-то вроде сенсации. Он так и сказал:
— Да это сенсация!
Потом запер свой кабинет на ключ и повел меня к «на­
чальству», как он объявил в коридоре.
У «начальства» я кратко повторил свой рассказ, и мы
условились:
а) что я завтра принесу дневники в редакцию.
б) что «Правда» пошлет на мой доклад сотрудника п
311

в) что я напишу о своих находках статью, а там уже
«мы посмотрим, где ее напечатать».
Мне нужно было поговорить в «Правде» и о розысках
экспедиции, но я почему-то решил, что это вопрос, не
имеющий отношения к печати. Жаль, потому что журна­
листы посоветовали бы, к кому обратиться в Главсевморпути, а может быть, даже позвонили бы по телефону.
Я просидел в приемной часа два — все дожидался че­
сти увидеть одного из секретарей Главного управления.
Наконец дождался. Меня провели в кабинет, и тут я про­
сидел полчаса. Секретарю было некогда, в кабинет поми­
нутно заходили моряки, летчики, радисты, инженеры, сто­
ляры, агрономы, художники, — и все время нужно было де­
лать вид, что он прекрасно разбирается в авиации, агроно­
мии, живописи и радио. Наконец он обратился ко мне.
— Исторически интересно,— сказал он, когда я кое-как
окончил свой рассказ.—У нас другие задачи, более совре­
менные.
Я возразил, что прекрасно понимаю, что задача Главсевморпути отнюдь не заключается в поисках пропавших
экспедиций. Но поскольку в этом году к Северной Земле
отправляется высокоширотная экспедиция, вполне можно
дать ей небольшое параллельное задание — обследовать
район гибели капитана Татаринова.
— Татаринов, Татаринов...—припоминая, сказал сек­
ретарь.— Он об этом писал?
Я возразил, что он не мог об этом писать, так как экс­
педиция вышла из Петербурга приблизительно двадцать
лет тому назад и последнее полученное известие было от
1914 года.
— Хорошо, тогда какой же Татаринов об этом писал?
— Татаринов — это капитан,—объяснил я терпели­
во.—Он вышел осенью 1912 года на шхуне «Святая Ма­
рия» с целью пройти Северным морским путем, то есть тем
самым Главсевморпутем, в управлении которого мы нахо­
димся. Экспедиция не удалась, но попутно капитаном Та­
тариновым были сделаны важные географические откры­
тия. Есть все основания утверждать, что Северная Земля,
например, была открыта им, а не Вилькицким.
— Ну да, совершенно верно,— сказал секрестарь,— Об
этой экспедиции была статья, и я ее читал.
— Чья статья?
— По-моему, тоже Татаринова. Экспедиция Татарино­
ва, статья Татаринова... Так что же вы предлагаете?
312

Я повторил свое предложение;
— Ладно, напишите докладную записку,— сказал сек­
ретарь таким тоном, как будто он сожалел, что мне при­
дется писать эту докладную записку, а потом она останет­
ся лежать у него в столе...
Я вышел.
Это не могло быть совпадением! В книжном магазине
на улице Горького я перелистал все номера «Советской
Арктики» за прошлый год. Статья называлась «Об одной
забытой полярной экспедиции» — название моего докла­
да! — и была подписана: «Н. Татаринов». Ее написал Ни­
колай Антоныч!
Это была большая статья, написанная в духе воспоми­
наний, но в то же время с научным оттенком. Она начина­
лась рассказом о том, как летом 1912 года в Петербурге,
у Николаевского моста, стояла шхуна «Св. Мария»: «Еще
свежа была белая краска на ее стенах и потолках, как
зеркало, блестело полированное красное дерево ее мебе­
ли, и ковры украшали полы ее кают. Кладовые и трюм
были набиты всевозможными запасами. Чего только там
не было! Орехи, конфеты, шоколад, различные консерви­
рованные компоты, ананасы, ящики с вареньем, печенье,
пастила и много другого — вплоть до самого существенно­
го, до консервированного мяса и целых штабелей муки и
крупы».
Было смешно читать, как Николай Антоныч начинал
прежде всего с продовольствия,— для меня это было лиш­
ней уликой. Но дальше он писал поумнее. Указывая, что
экспедиция была снаряжена на общественные средства,
он скромно намекал, что именно ему впервые пришла в го­
лову мысль «пройти по стопам Норденшельда». Он с го­
речью указывал на препятствия, которые чинила ему реак­
ционная печать и морское министерство. Он приводил
надпись, которую сделал морской министр на рапорте о
том, что «Св. Мария» пропала без вести: «Жаль, что капи­
тан Татаринов не вернулся. За небрежное обращение с
казенным имуществом я бы немедленно отдал его под суд».
С еще большей горечью он писал о том, как архангель­
ские промышленники обманули его брата, подсунув ему
плохих, невыезженных собак, едва ли не проданных улич­
ными мальчишками «по двугривенному за пару», и как
вообще пошатнулась организация всего дела, только что
Николай Антоныч вследствие болезни был вынужден
отойти от него. Он не называл фамилий промышленни313

ков — еще бы! Только один из них был обозначен буквой
В. Николай Антоныч обвинял В. в том, что тот нажился на
поставках мяса, которое пришлось выбросить в море, еще
не дойдя до Югорского Шара.
Эта часть статьи была написана со знанием дела. Ни­
колай Антоныч даже приводил цитату из Амундсена:
«Удача любой экспедиции полностью зависит от ее снаря­
жения» — и блестяще доказывал справедливость этой мыс­
ли на экспедиции своего «покойного брата». Он приводил
отрывки из писем «покойного брата», который горько жа­
ловался на торгашей, воспользовавшихся тем, что стоянка
в Архангельске была сокращена и нужно было торопить­
ся с выходом в море.
О самом путешествии Николай Антоныч почти не
писал. Он упоминал только о том, что в Югорском Шаре
«Св. Мария» встретила несколько торговых пароходов,
стоявших на якорях в ожидании, когда разойдутся льды,
заполнявшие южную часть Карского моря. Согласно рас­
сказу одного из капитанов, «Св. Мария» на рассвете 17 сен­
тября смело вошла в Карское море и скрылась за линией
горизонта, за сплошной линией льдов. «Задача, которую
поставил перед собой И. Л. Татаринов,— писал дальше
Николай Антоныч,— не была выполнена. Но попутно было
сделано замечательное открытие. Речь идет об открытии
Северной Земли, которую капитан Татаринов назвал «Зем­
лею Марии»...
Я купил этот номер «Советской Артики» — тем более
что в статье были ссылки на другие статьи того же автора
по тому же вопросу — и вернулся в гостиницу.
Нельзя сказать, что я вернулся в хорошем настроении.
Мне почему-то казалось, что раз уж напечатана эта ложь
и раз уж так давно напечатана — больше года,— значит,
все кончено! Поздно возражать, и никто не станет слушать
моих возражений. Он предупредил их. Это была ложь, но
ложь, перепутанная с правдой. Он первый указал на зна­
чение экспедиции «Св. Марии». Он первый указал, что Се­
верная Земля была открыта капитаном Татариновым за
полгода до того, как ее впервые увидел Вилькицкий,— ко­
нечно, он взял это из письма капитана, которое я передал
Кате. Он опередил меня во всем.
Я расхаживал по своему номеру и свистел.
По правде говоря, больше всего мне хотелось сейчас
поехать на вокзал и взять билет Москва — Красноярск, а
оттуда самолетом до Заполярья. Но я не поехал на вок314

зал — наоборот, сел за докладную записку. Я писал ее це­
лый день, а когда работаешь целый день, разные невесе­
лые мысли приходят и уходят: ничего не поделаешь — по­
мещение занято.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
МНОГО НОВОГО

Когда я вошел, Иван Павлыч сидел на корточках и
растапливал печку, и это была такая привычная карти­
на — Иван Павлыч в своем старом толстом мохнатом френ­
че, растапливающий печку,—что мне даже показалось,
что я по-прежнему школьник и что сейчас будет страшный
«гром», как в девятом классе, когда я уехал в Энск за Ка­
тей. Но он обернулся. «Как постарел»,— подумал я, и все
мигом вернулось на свое место.
— Наконец-то! — сказал Кораблев довольно серди­
то.— Что же ты ко мне не заехал?
— Спасибо, Иван Павлыч!
— Ты же писал — ко мпе заедешь?
— Я бы все-таки вас стеснил.
Он посмотрел на меня, даже закрыл один глаз, чтобы
оценить во всех деталях. Это был хозяйский взгляд — как
на своих рук дело. Должно быть, я все-таки понравился,
потому что он с удовольствием расчесал усы и велел мне
садиться.
— Я тебя вчера как следует не рассмотрел,.— сказал
он,— некогда было...
Он накрыл на стол, достал из стенного шкафа бутылоч­
ку, нарезал хлеба, потом вытащил из-за окна холодную те­
лятину и тоже нарезал. По-прежнему он жил один, но в
старой сырой квартире стало уютнее и, кажется, не так
сыро. Мне только не понравилось, что, пока я рассказывал,
он выпил эту бутылочку и почти не закусывал,— это меня
огорчило...
Я сказал, что сейчас расскажу ему только самое глав­
ное,— но разве вспомнишь, что самое главное, когда через
столько лет встречаешься с родным человеком? Иван Пав­
лыч расспрашивал меня о Севере, о летной работе, и все
оставался недоволен, что я отвечаю так кратко.
— Иван Павлыч, дорогой, что мне рассказывать об
этом? Ведь я еще мало летал. Ну, чуть не замерз однажды!
315

Вы помните доктора, который лечил меня, когда я удрал
из школы? Вы еще ко мне приходили в больницу.
— Помню.
— Он тоже живет в Заполярье. Я его разыскал, и это
единственный дом, в котором я бываю. Между прочим, за­
мечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь прислоняюсь к чу­
жим семействам. Когда маленький был — к Сковороднико­
вым,— помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым.
Л теперь к доктору.
— Пора, брат, уже и свое завести,— серьезно сказал
Кораблев.
— Нет, Иван Павлыч.
— Почему так?
— У меня не идет это дело.
Кораблев помолчал. Он налил себе, мы чокнулись, вы­
пили, и оп снова налил. Потом расстегнул френч — при­
готовился к длинному разговору.
— Послушай, Саня, помнишь, что ты сказал мне, когда
уезжал из Москвы? Ты сказал: «Теперь мне остается хоть
умереть, но доказать, что я прав». Ну, как? Доказал?
Это был неожиданный вопрос, и я ответил не сразу.
Конечно, я помнил наш разговор. Я помнил, как Кораблев
кричал: «Что ты сделал, Саня! Боже мой, что ты сделал!»
И как он плакал и говорил, что я во всем виноват, потому
что я настаивал, что в письме капитана речь шла о Нико­
лае Антоныче, а на самом деле речь шла о каком-то фон
Вышимирском.
На месте Кораблева я не стал бы напоминать об этом
разговоре. Но ему, как видно, очень хотелось, чтобы я о
нем вспомнил. Он серьезно смотрел на меня и, кажется,
был чем-то втайне доволен.
— Не знаю, кому это нужно, чтобы я что-то доказы­
вал,— возразил я мрачно.— Не вижу, что это кому-нибудь
нужно.
— Вот тут-то ты и ошибаешься, Саня,—сказал Кораб­
лев.— Это очень нужно — и для тебя, и для меня, и еще
для одного человека. Тем более, что ты оказался прав.
Я смотрел на него во все глаза. Прошло несколько лет
после нашего разговора. Я знал теперь об экспедиции ка­
питана Татаринова больше всех на свете. Я разыскал днев­
ники штурмана и прочитал их — это была самая трудная
работа в моей жизни. Мне повезло: я встретился со старым
ненцем, последним человеком, который своими глазами ви­
дел нарты, принадлежавшие экспедиции, и на этих нар316

тах •— мертвеца,— быть может, самого капитана. И я не
нашел ни единого доказательства своей правоты.
И вот теперь, когда я вернулся в Москву и зашел к сво­
ему старому учителю, который, так мне казалось, давно
забыл об этой истории,— теперь мне говорит: «Ты оказал­
ся прав!»
— Иван Павлыч,—начал я не очень твердым голо­
сом,— вы все-таки пе должны утверждать такие вещи,
если у вас нет...
Я хотел сказать: «неопровержимых подтверждений»,
но он остановил меня. Как будто позвонили. Кораблев оза­
боченно закусил губу, оглянулся и взял меня за плечо.
— Вот что, Саня... Мне нужно поговорить с одним че­
ловеком,— сказал он.— А ты тут посиди.
И он провел меня в соседнюю комнату, напомипавшую
большой, заваленный книгами шкаф, с дырявой зеленой
портьерой на месте двери.
— И послушай: тебе это полезно.
Я забыл сказать, что Иван Павлыч в этот вечер сразу
показался мне каким-то странным. Несколько раз он при­
нимался тихонько свистать. Он расхаживал, положив руки
на голову, и в конце концов съел черенок от груши, кото­
рым ковырял в зубах. Теперь, посадив меня в «шкаф», оп
поспешно убрал со стола водку, потом вынул что-то из
письменного стола, съел немного, подышал, широко от­
крыв рот. Потом пошел открывать двери.
Как вы думаете, с кем он вернулся из передней? С Ниной Капитоновной! Это была Нина Капитоновна — согнув­
шаяся, еще больше похудевшая, со старческими тенями
вокруг глаз, в своей неизменной бархатной безрукавке.
Она что-то говорила, но я не слушал, глядя, как Иван
Павлыч заботливо усаживает гостыо. Он стал было нали­
вать ей чаю, но она остановила:
— Не хочу. Только что напилась. Ну, как?
— Да что-то неважно, Нина Капитоновна,— сказал Ко­
раблев.— Спину ломит.
— Ну? Застариковал! Придумал тоже! Спину ломит.
А нужно бомбангье натереть. И пройдет.
— Как, как вы сказали? Бомбангье?
— Бомбангье. Мазь такая. А вы водку пьете.
— Честное слово, не пью, Нина Капитоновна,— сказал
Кораблев.— Совершенно бросил. Изредка одну рюмку пе­
ред обедом. Но это даже и врачи советуют.
— Нет, пьете. Вот я, когда была молодая, на хуторах
317

жила. У меня ведь отец казак был. Бывало, придет, на но-*
гах не держится и говорит: «Это ничего, а самая смерть —
это ежедневно пить по одной рюмке перед обедом».
Кораблев засмеялся. Нина Капитоновна посмотрела и
тоже начала смеяться.
Потом она рассказала о какой-то пьянице-графине, ко­
торая «с утра, как проснется,— хлоп стакан водки! И хо­
дит. Желтая такая, опухшая, простоволосая. Походит, по­
ходит — и выпьет. Утром она еще нормальная, а к обеду
уже качается. А вечером — полный дом гостей. Одета пре­
красно, садится за рояль и поет. И добрая! Все к ней хо­
дили. Чуть что — к графине! Прекрасный человек была!
А пьяница!»
Кажется, Кораблеву не очень понравился этот пример,
потому что он постарался перевести разговор на другую
тему. Он спросил, как поживает Катя.
Нина Капитоновна тихонько махнула рукой.
— Ссоримся мы все с ней,— сказала она со вздохом.—
Она очень самолюбивая. Одного дела не добьется — и за
другое. От этого она такая и нервная.
— Нервная?
— Нервная. И гордая. И все молчит,—сказала Нина
Капитоновна.— Я ведь на этих-то, что молчат, насмотре­
лась. Мне это ужасно не нравится, что она все молчит. Ну
что молчать, я не понимаю. Скажи, что тебя тяготит.
А она — нет.
— А вы бы у нее спросили, Нина Капитоновна.
— Не скажет. Я сама такая: никогда не скажу.
— Я как-то встретил ее, и мне показалось — ничего,—
сказал Кораблев,— Она в театр шла — одна, правда, и это
мне показалось странным. Но она была довольно весела
и, между прочим, сказала, что ей предлагают комнату при
геологическом институте.
— Предлагали. А она не переехала.
— Почему?
— Жалеет его.
— Жалеет? — снова переспросил Кораблев.
— Жалеет. И в память матери жалеет, и так. А он без
нее вот как — приходит, сейчас: «А Катя где? Звонила?»
Я сразу понял, кто это «он»: Николай Антоныч.
— Вот и не уехала. И все ждет кого-то.
Нина Капитоновна пересела на другое кресло, поближе.
— Я один раз письмо читала,— шепотом, лукаво ска­
зала она и оглянулась, как будто Катя могла ее видеть,—
31&

Должно быть, они в Энске подружились, когда Катя на
каникулах ездила. Его сестра. И она пишет: «В каждом
письме одолевает просьбами: где Катя, что с ней, я бы все
отдал, лишь бы увидеть ее. Он не может без тебя жить, и
я не понимаю вашей беспричинной ссоры».
— Простите, Нина Капитоновна, я не понял. Чья се­
стра?
— Чья? Да этого. Вашего...
Кораблев невольно посмотрел в мою сторону, и я через
дырку в портьере встретился с его глазами. Моя сестра?
Саня?
— Ну что ж, наверно, так и есть,— сказал Кораблев,—
наверно, и не может жить. Очень просто.
— «Одолевает просьбами,—с выражением повторила
Нина Капитоновна.— И не может без тебя жить». Вот как!
А она без него не может.
Кораблев снова посмотрел в мою сторону.
Мне показалось, что он улыбается под усами.
— Ну вот. А сама за другого собралась?
— Не собралась она. Не ейный это выбор.— Она так и
сказала: «ейный».— Не хочет она за этого Ромашова. И я
его не хочу. Попович.
— Как — попович?
— Попович он. И брехливый. Что ему ни скажи, он
сейчас же добавит. Я таких ненавижу. И вороватый.
— Да полно, Нина Капитоновна! Что вы!
— Вороватый. Он у меня сорок рублей взял, якобы на
подарок, и не отдал. Конечно, я не напоминала. И все сует­
ся, суется. Боже мой! Если бы не старость моя...
И она горько махнула рукой.
Теперь представьте себе, с каким чувством я слушал
этот разговор. Я смотрел на старушку через дырку в пор­
тьере, и эта дырка была как бы объективом, в котором все,
что произошло между мной и Катей, с каждой минутой
становилось яснее, словно попадало в фокус. Все прибли­
зилось и стало на свое место, и этого всего было так мно­
го — и так много хорошего, что у меня сердце стало как-то
дрожать, и я понял, что страшно волнуюсь. Только одно
было совершенно непонятно: я никогда не «одолевал» се­
стру просьбами и никогда не писал ей, что не могу жить
без Кати.
«Санька выдумала это, вот что! — сказал я себе.— Она
все врала ей. И все это было правдой».
Нина Капитоновна еще рассказывала что-то, но я боль319

ше не слушал ее. Я так забылся, что стал расхаживать в
своем «шкафу» и пришел в себя, лишь когда услыхал стро­
гое покашливание Кораблева.
Так я и сидел в «шкафу», пока Нина Капитоновпа не
ушла. Не знаю, зачем опа приходила,— должно быть, про­
сто душу отвести. Прощаясь, Кораблев поцеловал ей руку,
а она его в лоб — они и прежде всегда так прощались.
Я задумался и не слышал, как он вернулся из передней,
и вдруг увидел над собой, между половинками портьеры,
его нос и усы.
- Жив?
— Жив, Иван Павлыч.
— Что скажешь?
— Скажу, что я страшный, безпадежнып дурак! — от­
ветил я, схватившись за голову.— Как я говорил с пей! Ох,
как я говорил с ней! Как я ничего не понял! Как я ничего
не сказал ей, а ведь она ждала! Что же опа чувствовала,
Иван Павлыч? Что она теперь думает обо мне?
— Ничего, передумает.
— Нет, никогда! Вы знаете, что я сказал ей: «Я буду
держать тебя в курсе».
Кораблев засмеялся.
— Иван Павлыч!
— Ты же писал, что без нее жить не можешь.
— Не писал! — возразил я с отчаянием.—Это Санька
выдумала. Но это правда, Иван Павлыч! Это абсолютная
правда! Я не могу жить без нее, и у нас действительно бес­
причинная ссора, потому что я думал, что она меня давно
разлюбила. Но что же делать теперь? Что делать?..
— Вот что, Саня: у меня назначено на девять часов
деловое свидание,— сказал он.— В одном театре. Так
что ты...
— Ладно, я сейчас уйду. А можно мне сейчас зайти
к Кате?
— Она тебя выгонит, и будет совершенно права.
— Пусть выгонит, Иван Павлыч! — сказал я п вдруг
поцеловал его.— Черт его знает, я не понимаю, что теперь
делать! Как вы думаете, а?
— Теперь мне нужно переодеться,— сказал Кораблев
и пошел в «шкаф»,— а что касается тебя, то тебе, по-мое­
му, нужно прийти в себя.
Я видел, как он снял френч и, подняв воротник мягкой
рубахи, стал повязывать галстук.
— Иван Павлыч! — вдруг заорал я.—Постойте! Я со320

всем забыл! Вы сказали, что я был тогда прав, когда мы
спорили, о ком идет речь в письме капитана?
- Да.
— Иван Павлыч!
Кораблев вышел из «шкафа» причесанный, в новом се­
ром костюме, еще молодой, представительный.
— Сейчас мы поедем в театр,— сказал оп серьезно,—
и ты все узнаешь. У тебя будет такая задача: сидеть и мол­
чать. И слушать. Попимаешь?
— Ничего пе понимаю. Едем.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В ТЕАТРЕ

Московский драматический театр! Если судить по
Грише Фаберу, можно было представить, что это большой,
настоящий театр, в котором все актеры носят такие же
шикарные белые гетры и так же громко, хорошо говорят.
Вроде МХАТа. Но оказалось, что это маленький театр на
Сретенке, в каком-то переулке.
Шел, как об этом извещала освещенная витрина у вхо­
да, спектакль «Волчья тропа», и в списке актеров мы тот­
час же отыскали Гришу. Он играл доктора: «Доктор —
Г. Фабер». Эта роль почему-то стояла на последнем месте.
Гриша встретил нас в вестибюле такой же великолеп­
ный, как всегда, и немедленно пригласил в свою уборную.
— Я его позову, когда начнется второй акт,— загадочно
сказал он Кораблеву.
Кого «его»? Я взглянул на Кораблева, но он в эту ми­
нуту вправлял в свой длинный мундштук папиросу и сде­
лал вид, что не заметил моего взгляда.
В Гришиной уборной сидели еще трое артистов, и у них
почему-то был такой вид, как будто они сидят в своей убор­
ной. Но пока Гриша усаживал нас, они деликатно вышли,
и тогда он извинился за помещение.
— В моей личной уборной сейчас ремонт,— сказал он.
Мы заговорили о пашем школьном театре, вспомнили
трагедию «Настал час», в которой Гриша когда-то играл
приемыша еврея, и я сказал, что, по-моему, оп просто ве­
ликолепно исполнял эту роль. Гриша засмеялся, и вдруг
вся его важность слетела.
— Санька, я не понимаю, ты же тогда рисовал,— сказал
он.— Что это ты вдруг стал летать на небо? Ходи к нам
11 В. Каверин, т. 3

321

в театр, какого черта! Мы сделаем из тебя художника. Что,
плохо?
Я сказал, что согласен. Потом Гриша еще раз извинил­
ся — скоро на сцену, его ждет гример — н вышел. Мы оста­
лись одни.
— Иван Павлыч, дорогой, объясните вы мне наконец,
в чем дело! Зачем вы привезли меня сюда? Кто это «он»?
С кем вы хотите меня познакомить?
— А ты глупостей не наделаешь?
— Иван Павлыч!..
— Ты уже сделал одну глупость, — сказал Кораблев.—
Даже две. Во-первых, не заехал ко мне. Л во-вторых, ска­
зал Кате: «Я буду держать тебя в курсе!»
— Иван Павлыч, ведь я же ничего пе знал! Вы мне
просто писали: заезжай ко мне, я и не подозревал, что это
так важно. Скажите мне, кого мы тут ждем? Кто этот че­
ловек и почему вы хотите, чтобы я его видел?
— Пу ладно,— сказал Кораблев.— Только помни уго­
вор сидеть и но говорить ни слова. Это фон Вышимирский.
Вы знаете, что мы сидели в Гришиной уборной в Мо­
сковском драматическом театре. Но в эту минуту мне по­
казалось, что все это происходит не в уборной, а на сцене,
потому что едва Иван Павлыч произнес эти слова, как в
комнату, нагнувшись, чтобы не удариться о низкий пере­
плет двери, вошел фон Вышимирский.
Я сразу понял, что это он, хотя до сих пор мне даже
п в голову никогда не приходило, что этот человек суще­
ствует на свете. Мне всегда казалось, что Николай Анто­
ныч выдумал фон Вышимирского, чтобы свалить на него
все мои обвинения. Это была просто какая-то фамилия, и
вот она вдруг превратилась в сухого, длинного старика,
сгорбленного, с желтыми седыми усами. Теперь он был,
понятно, просто Вышимирский, а никакой не «фон». На
нем была форменная куртка с блестящими пуговицами —
гардеробщик! — на голове седой хохол, под подбородком
висели длинные морщинистые складки кожи.
Кораблев поздоровался с ним, и оп легко, даже снисхо­
дительно протянул ему руку.
— Вот, оказывается, кто меня ждет — товарищ Кораб­
лев,— сказал оп,— да еще не один, а с сыном. Сын? — спро­
сил он быстро и быстро посмотрел на меня и на Кораблева
и снова на меня.
— Нет, это мой бывший ученик. А теперь он летчик п
хочет познакомиться с вами.
322

— Летчик п хочет познакомиться,— неприятно улы­
баясь, сказал Вышимирский.— Чем же летчика заинтере­
совала моя персона?
— Ваша персона интересует его в том отношении,—
сказал Кораблев,— что он, видите ли, пишет историю
экспедиции капитана Татаринова. А вы, как известно,
принимали в этой экспедиции самое деятельное уча­
стие.
Кажется, это замечание не очень понравилось Вышимирскому. Он снова быстро взглянул иа меня, и в его ста­
рых, водянистых глазах мелькнуло что-то — страх, подо­
зрение? Не знаю.
Но тут же он приосанился п затрещал, затрещал. Поми­
нутно он называл Ивана Навлыча «товарищ Кораблев» и
хвастался невыносимо. Он сказал, что это была великая,
историческая экспедиция п что он много работал, очень
много, «чтобы все было великолепно». При этом он ни ми­
нуты не мог усидеть на месте — вставал, делал разные дви­
жения руками, хватал себя за левый ус и нервно тянул его
вниз и так далее.
— По это было очень давно,— наконец сказал он, как
будто удивившись.
— Ну, не очень давно,— возразил Кораблев.— Незадол­
го до революции.
— Да, незадолго до революции. Я тогда не служил в ар­
тели инвалидов. Но это временное, эта служба, потому что
у меня большие заслуги. Мы тогда много трудились. Это
были большие труды.
Я хотел спроспть, в чем, собственно говоря, заключа­
лись его труды, по Кораблев посмотрелна меня ровным,
как бы ничего не выражавшим взглядом, и я послушно за­
крыл рот.
— Николай Иваныч, вы мне как-то рассказывали об
этой экспедиции,—сказал он.—У вас, помнится, сохрани­
лись какие-то бумаги и письма. У меня к вам просьба:
повторите ваш рассказ вот этому молодому человеку, кото­
рого вы можете называть просто Саня. Назовите день и
час, когда к вам прийти, п оставьте ему адрес.
— Пожалуйста! Буду очень рад! Я вас прошу к себе,
хотя заранее извиняюсь за квартиру. Прежде у меня была
квартира в одиннадцать комнат, и я этого не скрываю, а,
наоборот, пишу в анкете, потому что принес много пользы
народу. За это я хлопотал персональную пенсию, и мне ее
дадут, потому что у меня большие заслуги. Эта экспеди11*

323

ция— только одна капля в море! Я построил мост через
Волгу.
И он снова затрещал, затрещал. Со своим острым седым
хохлом на голове он был похож па старую, замучеппую
птицу.
Потом лампочка в Гришиной уборной на мгновение по­
гасла — кончился акт! — и этот призрак прошлого века ис­
чез так же внезапно, как п появился.
Весь этот разговор продолжался минут пять, но мне по­
казалось, что он продолжался очень долго, как это бывает
во сне. Кораблев посмотрел па мепя и засмеялся — должно
быть, у меня был глупый вид.
— Иван Павлыч!
— Что, милый?
— Это он?
— Он.
— Может ли это быть?
— Может.
— Тот самый?
— Тот самый.
— Что он рассказывал вам? Он знает Николая Анто­
ныча? Он у них бывает?
— Ну нет,— сказал Кораблев.— Вот именно — нет.
— Почему?
— Потому, что он ненавидит Николая Антоныча.
— За что?
— За разные штуки.
— Что же он рассказывал вам? Откуда взялась эта до­
веренность на имя фон Вышимирского,— помните, вы мне
о ней говорили?
— A-а, вот в этом все и дело! — сказал Кораблев.— До­
веренность! Он затрясся, когда я спросил у него об этой до­
веренности.
— Иван Павлыч, прошу вас, расскажите вы мне все это
толком! Вы думаете, это было хорошо, что вы в последнюю
минуту сказали, что придет Вышимирский? Я только рас­
терялся и, наверно, показался ему идиотом.
— Напротив, ты ему очень понравился,— серьезно ска­
зал Кораблев.— У него взрослая дочь, и на всех молодых
людей он смотрит с одной точки зрения: годен в женихи
или не годен? Ты безусловно годен: молод, недурен собой,
летчик.
— Иван Павлыч,— сказал я с упреком,— я вас не
узнаю, честное слово! Вы очень переменились, просто
324

очень! Зная, как все это для меня важно, вы надо мной
смеетесь.
— Ну ладно, Саня, не сердись, все расскажу,— сказал
Кораблев.— А пока давай-ка отсюда удирать, а то как сло­
вит нас сейчас Гриша да как засадит смотреть пьесу в Мо­
сковском драматическом театре...
Но удрать не удалось. Лампочка еще раз мигнула, и в
уборную поспешно вошел Гриша. Он был с рыжими бакен­
бардами, с длинным белым носом и гораздо больше похож
на рыжего из цирка, чем на доктора, но на рыжего со сме­
лым, благородным выражением лица. Мы с Иваном Павлычем не узнали его, и, к сожалению, последние слова: «да
как засадит смотреть пьесу в Московском драматическом
театре», без сомнения, донеслись до него. Но Гриша, оче­
видно, пе нашел в этих словах ничего обидного и даже,
наоборот, понял их как наше горячее желание немедленно
пройти в зал и посмотреть пьесу и его самого в роли док­
тора.
— В чем дело, я вас сейчас же устрою! — сказал он.
По дороге — он вел нас какими-то внутренними арти­
стическими ходами — я спросил, почему у него такой
странный для доктора грим. Но он ответил важно:
— Это так задумано.
И я не нашелся, что ему возразить.
Иван Павлыч, кажется, был невысокого мнения о Гри­
шином даровании. Но мне оп искренне нравился, я находил
в нем талант. В этой пьесе у него была очень маленькая
роль, и, йо-моему, он провел ее превосходно. Выйдя от
больного, он задумался и довольно долго стоял на авансце­
не, «играя на нервах» и заставляя зрителя гадать, что же
он сейчас скажет. Жаль, что по роли ему пришлось произ­
нести совсем не то, что можно было ожидать, судя по всей
его фигуре и смелому выражению лица. Он великолепно
сообразил что-то, выписывая рецепт, а принимая деньги,
сделал неловкое движение рукой, как настоящий доктор.
Пожалуй, он мог бы говорить не так громко. Но вообще оп
прекрасно провел роль, и я серьезно сказал Ивану Павлычу, что, по-моему, из него выйдет хороший актер.
Когда он взял деньги и вышел, налетев по дороге на
стул, что тоже вышло вполне естественно, мы с Иваном
Павлычем больше не смотрели на сцену.
Мне все время хотелось поговорить о Вышимирском,
по в ложе зашикали, чуть только я раскрыл рот, и я успел
только спросить:
325

— Как вы нашли его?
И Иван Павлыч успел ответить:
— Очепь просто, его сын учится в пашей школе.
ГЛАВА ШЕСТАЯ

ОПЯТЬ МНОГО НОВОГО

Я никогда ничего пе понимал ir векселях — самого
этого слова уже не было, когда я начал учиться. Что такое
«заемное письмо»? Что такое «передаточная надпись»? Что
такое «полис»? Не полюс, это все знают, а именно «полис»?
Что такое «дисконт»? Не дискант, а «дисконт».
Когда эти слова попадались мне в книгах, я почему-то
всегда вспоминал энское присутствие — железные скамей­
ки в полутемном высокого коридоре, невидимого чиновника
за барьером, которому униженно кланялась мать. Это была
прежняя, давно забытая жизнь, и она вновь постепенно
оживала передо мной, когда Вышимирский рассказывал
мне историю своего несчастья.
Мы сидели в маленькой комнате с подвальным, окном,
в котором все время была видна метла и ноги: наверно,
стоял дворник. В этой комнате все было старое — стулья с
подвязанными ножками, обеденный стол, на который я
поставил локоть и сейчас же снял, потому что крайняя до­
ска только п мечтала обвалиться. Везде была грязная оби­
вочная материя — на окне вместо занавески, на диване
поверх рваной обивки, и этой же материей было прикрыто
висевшее па стене платье. Новыми в комнате были только
какие-то дощечки, катушкщ мотки проволоки, с которыми1
возился в углу за своим столом сын Вышимирского^ маль­
чик лет двенадцати., круглолицый и загорелый. И сам- этот
мальчик был совершенно новый и бесконечно далек от того
мира;, который я смутно вспоминал теперь, слушая рассказ
Вышимпрското с его дисконтами и векселями;
Это был длинный путаный рассказ с бесконечными от­
ступлениями, в которых было много вздора. Решительно’
все, что он делал в жизни, старик ставил себе в заслугу,
потому что «все это для народа, для парода». В-особенности
оп напирал на свою службу в качестве секретаря у митро­
полита Исидора — оп объявил, что-прекрасно знает жизнь
духовного сословия и даже специально изучил ее в надеж­
де, что это «пригодится народу». Разоблачить этого митро­
полита оп был готов в любую минуту.
320

Почему-то он ставил себе в заслугу п другую свою
службу — у какого-то адмирала Хекерта. У этого адмирала
был «умалишенный сын», и Вышимирский возил его по ре­
сторанам, чтобы никто не мог догадаться, что он умали­
шенный, потому что «они скрывали это от всех»...
Но вот он заговорил о Николае Антоныче, п я развесил
уши. Я был убежден, что Николай Антоныч всегда был
педагогом. Типичный педагог! Ведь он и дома всегда по­
учал, объяснял, приводил примеры.
— Ничего подобного,— злобно сморщившись, возразил
Вышимирский.— Это на худой конец, когда ничего пе оста­
валось. У него были дела. Он играл па бирже, и у пего были
дела. Богатый человек, который играл на бирже и вел дела.
Это была первая новость. За ней последовала вторая.
Я спросил, какая же связь между экспедицией капитана
Татаринова и биржевыми делами? Почему Николай Анто­
ныч взялся за нее? Это было выгодпо, что лп?
— Он взялся бы за нее с еще большей охотой, если бы
экспедиция была на тот свет,— сказал Вышимирский.— Он
на это надеялся, очень надеялся. Так и вышло!
— Не понимаю.
— Он был влюблен в его жену. Об этом тогда много
говорили. Много говорили, очень. Это были большие раз­
говоры. Но капитан ничего не подозревал. Он был прекрас­
ный человек, но простой. И служака, служака!..
Я был поражен:
— В Марью Васильевну? Еще в те годы?
Да, да, да,— нетерпеливо повторил Вышимирский.—
Тут были личные причины. Вы понимаете — личные. Лич­
ность, личность, личные. Он был готов отдать все свое со­
стояние, чтобы отправить этого капитана на тот свет. И от­
правил.
Но любовь любовью, а дело делом: Николай Антоныч
не отдал своего состояния, напротив — он его удвоил. Оп
принял, например, гнилую одежду для экспедиции, полу*
чив от поставщика взятку. Он принял бракованный шоко­
лад, пропахший керосином, тоже за взятку.
— Вредительство, вредительство,— сказал Вышимирскиц,— План! Вредительский план!
Впрочем, сам Вышимирский прежде был, очевидно, дру­
гого мнения об этом плане, потому что он принял в нем
участие и был послан Николаем Антонычем в Архангельск,
чтобы встретить там экспедицию и дополнить ее снаря­
жение.
327

Вот тут-то и появилась на свет доверенность, которую
Николай Антоныч показывал Кораблеву. Вместе с этой до­
веренностью Вышимирскому были переведены деньги —-г
векселя и деньги...
И, сердито сопя носом, старик вынул из комода несколь­
ко векселей. В общем, вексель — это была расписка в по­
лучении денег с обязательством вернуть их в указанный
срок. Но эта расписка писалась на государственной бумаге,
очень плотной, с водяными знаками, и имела роскошный,
убедительный вид. Вышимирский объяснял мне, что эти
векселя ходили вместо денег. Но это были не совсем деньги,
потому что «векселедатель» вдруг мог объявить, что у него
нет денег.
Тут были возможны разные жульнические комбинации.
И в одной из них Вышимирский обвинял Николая Анто­
ныча.
Он обвинял его в том, что векселя, которые Николай
Антоныч перевел на его имя вместе с доверенностью, были
«безнадежные», то есть что Николай Антоныч заранее
знал, что «векселедатели» уже разорились и ничего платить
не станут. А Вышимирский этого не знал и принял векселя
как деньги,— тем более что «векселедатели» были разные
купцы и другие почтенные по тем временам люди. Он узнал
об этом, лишь когда шхуна ушла, оставив долгов на сорок
восемь тысяч. В уплату этих долгов никто, разумеется, не
принимал «безнадежных» векселей..
И вот Вышимирский должен был заплатить эти дол­
ги из своего кармана. А потом он должен был заплатить
их еще раз, потому что Николай Антоныч подал на него
в суд, и суд постановил взыскать с Вышимирского все
деньги, которые были переведены на. его имя в Архан­
гельск.
Конечно, я очень кратко рассказываю здесь эту исто­
рию. Старик рассказывал ее два часа и все вставал и са­
дился.
— Я дошел до Сената,—наконец сказал он.—Но мне
отказали.
Ему отказали — и это был конец, потому что имущество
его было продано с молотка. Дом — у него был дом — тоже
продан, и он переехал в другую квартиру, поменьше. Жена
у него умерла от горя, и на руках остались малолетние
дети. Потом от второй квартиры, поменьше, осталась одна
комната, в которой ему теперь приходится жить. Конечно,
«это временное», потому что «правительство вскоре оценит
328

заслуги, которые у него есть перед народом», но пока ему
приходится жить здесь, а у него взрослая дочь, которая
владеет двумя языками и из-за этой комнаты не может
выйти замуж: мужу некуда въехать. Вот дадут персональ­
ную пенсию, и тогда он переедет.
— Куда-нибудь, хоть в дом инвалидов,—сказал он,
горько махнув рукой.
Очевидно, этой взрослой дочери очень хотелось замуж,
и она его выживала.
— Николай Иваныч,— сказал я ему,— можно мне за­
дать один вопрос: вы говорите, что он прислал вам эту дове­
ренность в Архангельск. Каким же образом она снова к
нему попала?
Вышимирский встал.
У него раздулись ноздри, и седой хохол на голове за­
трясся от негодования.
— Я бросил эту доверенность ему в лицо,— сказал он.—
Он побежал за водой, но я не стал ее пить. Я ушёл, и со
мной был обморок на улице. Да что говорить!..
И он снова горько махнул рукой.
Я слушал его с тяжелым чувством. В этом рассказе было
что-то грязное, такое же, как и все вокруг, так что мне все
время хотелось вымыть руки. Мне казалось, что наш раз­
говор будет новым доказательством моей правоты, таким
же новым и удивительным, каким было внезапное появле­
ние этого человека. Так и вышло. Но на этих новых дока­
зательствах лежал какой-то грязный отпечаток.
Потом он снова заговорил о пенсии, что ему «непре­
менно должны дать персональную пенсию, потому что у
него сорок пять лет трудового стажа». К нему уже прихо­
дил один молодой человек и взял бумаги и, между прочим,
тоже интересовался Николаем Антонычем, а потом не при­
шел.
— Обещал хлопотать, хлопотать,— сказал Вышимирский,— а потом не пришел.
— Николаем Антонычем?
— Да, да, да! Интересовался, как же!
— Кто же это?
Вышимирский развел руками.
— Был несколько раз,— сказал он.— У меня взрослая
дочь, знаете, и они тут пили чай и разговаривали. Зна­
комство, знакомство!..
Слабая тень улыбки пробежала по его лицу: должно
быть, с этим знакомством были связаны какие-то надежды.
329

— Да, любопытно,— сказал я.— И взял бумаги?
— Да. Для пепсин, для пенсии. Чтобы хлопотать.
— И спрашивал о Николае Антоныче?
— Да, да. И даже — не знаю ли я еще кого-нибудь...
Может быть, известно еще кому-нибудь, что он проделы­
вал... эта птица! Я послал его к одному.
— Интересно. Что же это за молодой человек?
— Такой представительный,— сказал Вышимирский.—
Обещал хлопотать. Он сказал, что все это нужно для пен­
сии, именно персональной, именно!
Я спросил, как его фамилия, по старик не мог вспо­
мнить.
— Как-то па «ша»,— сказал он.
Потом пришла взрослая дочь, которую действительно
нужно было срочно выдать замуж. Но это была нелегкая
задача, и вовсе не потому, что «мужу некуда въехать».
Дело в том, что у дочери был огромный нос, и она шмыгала
им с хищным видом. Не знаю, был ли это хронический на­
сморк плп дурной характер заставлял ее поминутно делать
такое движение, по, когда я увидел, как она угрожающе
шмыгнула па отца, мне сразу стало ясно, почему старику
так хочется переехать в дом инвалидов.
Я очень приветливо поздоровался с ней, п она побе­
жала куда-то и вернулась совсем другая: прежде па ней
был какой-то арабский бурнус, а теперь — нормальное
платье.
Мы разговорились: сперва о Кораблеве — это был наш
единственный общий знакомый,— потом о его ученике, ко­
торый по-прежнему возился в углу со своими катушками
и не обращал на пас никакого внимания. У нас был бы
даже приятный разговор, если бы не это движение, которое
она делала носом. Опа сказала, что не любит кино за то, что
в кино все люди «какие-то мертвенно-бледные», но в это
время старик опять влез со своем пенсией.
— Нюточка, как фамилия того молодого человека? —
робко спросил оп.
— Какого молодого человека?
— Который обещал похлопотать насчет пенсии.
Нюточка сморщилась. У нее дрогнули губы.
— Не помшо... кажется, Ромашов,— отвечала опа не­
брежно.

-330

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«А У НАС ГОСТЬ!»

Ромашка! Ромашка бывал у них! Он обещал старику
выхлопотать персональную пенсию, он ухаживал за Ню­
той с ее носом! В конце концов он пропал, взяв какие-то
бумаги, и старик даже не мог в точности припомнить, что
это были за бумаги. Сперва я думал, что это другой Рома­
шов, однофамилец. Нет, это был оп. Я подробно описал
его, и Нюта сказала с ненавистью:
— Он!
Он ухаживал за ней, это совершенно ясно. Потом оп
перестал ухаживать, иначе она не ругала бы его так, как1
она его ругала. Он ходил к старику и выведывал все, что
тому было известно о Николае Антоныче. Он собирал све­
дения. Зачем? Зачем он взял у Вышимирского эти бумаги,
из которых во всяком случае можно вывести заключение,
что до революции Николай Антоныч был не педагогом, а
грязным биржевым дельцом?
Я возвращался от Вышимирского, и у меня голова кру­
жилась. Тут могло быть только два решения: пли для того,
чтобы уничтожить все следы этого прошлого, или для того,
чтобы держать Николая Антоныча в своих руках.
Держать его в руках? Зачем? Ведь это его ученик, са­
мый преданный, самый верный! Так было всегда, еще в
школе, когда он подслушивал, что ребята говорили о Ни­
колае Антоныче, а потом доносил ему. Это — поручение!
Николай Антоныч поручил ему выяснить все, что знает
о нем Вышимирский. Он подослал Ромашку, чтобы взять
бумаги, которые могли повредить ему как советскому пе­
дагогу.
Я зашел в кафе и съел мороженое. Потом выпил ка­
кой-то воды. Мне было очень жарко, и я все думал п думал.
Ведь все-таки прошло много лет с тех пор, как мы с Ро­
машкой расстались после окончания школы. Тогда это
была подлая, холодная душа. Но к Николаю Антонычу оп
был искренне привязан — или пам это казалось? Теперь я
ие знал его. Быть может, он переменился? Быть может, без
ведома Николая Антоныча, из одной привязанности к нему
оп хотел уничтожить эти бумаги, которые могут бросить
топь на доброе имя его учителя, его друга?
Но это была уже ерунда, и стоило только вспомнить
самого Ромашку с его бледным лищш и неестественно
331

круглыми глазами, чтобы вернуться к реальному представ­
лению о нем.
Я съел еще мороженого, и девушка, которая мне пода­
вала, засмеялась, когда я попросил третью порцию. Должно
быть, ей понравилось, что я ем так много мороженого, по­
тому что она подошла к зеркалу и стала поправлять на­
колку.
Нет, он ничего и никогда не сделал бы из одной при­
вязанности к этому человеку. Здесь была какая-то тайная
цель — я был в этом уверен. Я только не мог догадаться,
что это была за цель, потому что мне приходилось судить
по старым отношениям между Николаем Антонычем и
Ромашкой, а новые я знал очень плохо.
Это могла быть какая-нибудь очень простая цель, свя­
занная с повышением по службе. Ведь Николай Антоныч
был профессором, а Ромашка — его ассистентом. Даже
деньги — недаром же в школе у него начинали пылать уши,
когда он говорил о деньгах. Какое-нибудь жалованье, черт
его знает!
Я позвонил Вале -4- мне хотелось посоветоваться с ним:
ведь он все-таки бывал у Татариновых последние годы,—
но его не оказалось дома. Он где-то шлялся, как всегда,
когда был очень нужен!
«Нет, не жалованье, пе карьера,— продолжал я ду­
мать.— Этого он добился другими средствами; более про­
стыми, стоит только посмотреть на него».
Пора было ехать домой, но вечер еще только что подо­
шел, и это был такой московский вечер, такой не похожий
на мои вечера в Заполярье, что мне захотелось пройтись
пешком, хотя до гостиницы было далеко.
И я медленно пошел — сперва по направлению к улице
Горького, потом по Воротниковскому переулку. Знакомые
места! Гостиница осталась в стороне, а я все шел по Во­
ротниковскому, а потом свернул на Садово-Триумфальную,
мимо нашей школы. А от Садово-Триумфальной, как из­
вестно, очень близко до 2-й Тверской-Ямской, и через не­
сколько минут я остановился перед воротами знакомого
дома. Я заглянул в ворота и увидел знакомый маленький
чистый двор и знакомый каменный сарай, в котором ко­
гда-то колол дрова — помогал старушке.
Вот лестница, по которой я летел кубарем, а вот оби­
тая черной клеенкой дверь и медная дощечка с затейливо
написанной фамилией: «Н. А. Татаринов».
Катя, я к тебе. Не прогонишь?
332

Потом Катя товорила, что едва она меня увидела, как
сразу поняла, что я «совсем другой, чем был третьего дня
у Большого театра». Но одного она не могла понять: поче­
му, придя к ней неожиданно и «совсем другим», я весь
вечер не сводил глаз с Николая Антоныча и Ромашки.
Конечно, это преувеличение, ио я действительно посмат­
ривал па них. В этот вечер у меня голова работала, как на
экзамене, и я все угадывал и понимал с полуслова.
Забыл сказать, что, еще сидя в кафе, я купил цветы.
Я шел к Татариновым с цветами в руках, и это было как-то
неловко: с тех пор как мы с Петькой таскали левкои в эн­
ском садоводстве и после спектакля продавали их публике
за пять копеек пучок, я не ходил по улицам с цветами в
руках. Теперь, когда я пришел, нужно было отдать эти цве­
ты Кате... Но я почему-то положил их на столик рядом с
фуражкой.
Вероятно, я все-таки волновался, потому что сказал чтото, и у меня невольно зазвенел голос, и Катя быстро по­
смотрела мне прямо в лицо.
Мы пошли было в ее комнату, но в эту минуту Нина
Капитоновна вышла из столовой. Я поклонился. Она по­
смотрела с недоумением и церемонно кивнула.
— Бабушка, это Саня Григорьев. Ты не узнала?
— Саня? Господи! Да неужели?
Она испуганно оглянулась, и через открытую дверь сто­
ловой я увидел Николая Антоныча, сидевшего в кресле с
газетой в руках. Он был дома!
— Здравствуйте, Нина Капитоновна, дорогая! — сказал
я.— Помните ли вы еще меня? Наверно, давно забыли?
— Вот, «забыла»! Ничего я не забыла...— отвечала
старушка.
И мы еще целовались, когда из столовой вышел и оста­
новился в дверях Николай Антоныч.
Это была минута, когда мы снова оценили друг друга.
Он мог не заметить меня, как он не заметил меня на юби­
лее Кораблева. Он мог подчеркнуть, что мы незнакомы. Он
мог, наконец, хотя это было довольно рискованно, снова
указать мне на дверь. Он не сделал ни того, ни другого,
ни третьего.
— А, молодой орел! — приветливо сказал он.— Залетел
наконец и к нам? Давно пора.
И он смело протянул мне руку.
— Здравствуйте, Николай Антоныч!
Катя смотрела на нас с удивлением, старушка расте333

рянно хлопала глазами, но мне было очень весело, и я мог
теперь разговаривать с Николаем Антонычем сколько
угодно.
— Да-а... Ну что ж, прекрасно.— Николай Антоныч
серьезно смотрел па меня.— Давно ли, кажется, был маль­
чик, а вот, поди же, полярный летчик. И ведь что за про­
фессию выбрал! Молодец!
— Обыкновенная профессия, Николай Антоныч,— от­
вечал я.— Такая же, как и всякая другая.
— Такая же? А самообладание? А мужество во время
опасных случаев? А дисциплина — не только служебная, но
и внутренняя,— так сказать, самодисциплина!
По старой памяти мне стало тошно от этих фальшивых
круглых фраз, по я слушал его очень внимательно, очень
вежливо. Оп показался мне гораздо старше, чем на юбилее,
и у пего было усталое лицо. Когда мы проходили в столо­
вую, он обнял Катю за плечи, и она чуть заметно отстра­
нилась.
В столовой, между прочим, сидела одна из тетушек Бубенчпковых, но теперь я уже не мог различить, была ли
она той самой, которая хотела побить меня щеткой, или
той, которая утешала козу. Во всяком случае, теперь она
встретила меня очень любезно.
— Ну, ждем, ждем! — сказал Николай Антоныч, когда
Нина Капитоновна, робко суетившаяся вокруг меня, нали­
ла мне чаю и подвинула все, что стояло на столе.— Ждем
полярных рассказов. Слепые полеты, вечная мерзлота,
дрейфующие льды, снежные пустыни!
— Все в порядке, Николай Антоныч,—возразил я ве­
село.— Льды как льды, пустыни как пустыни.
Николай Антоныч засмеялся.
— Я встретил однажды старого приятеля, который в
настоящее время служит в нашем торгпредстве в Риме,—
сказал оп.— Я его спрашиваю: «Ну, как Рим?» А он отве­
чает: «Да ничего! Рим как Рим». Похоже, правда?
У него был снисходительный тон. Катя слушала нас
опустив глаза. Нужно было поддержать разговор, и я дей­
ствительно стал рассказывать о ненцах, о северной природе
и, между прочим, о том, как мы с доктором летали в Вано­
кан. Нина Капитоновна все интересовалась, высоко ли я
летаю,— и это напоминало мне тети Дашино письмо, кото­
рое я получил еще в Балашовской школе: «Раз уж не судь­
ба тебе, как все люди, ходить по земле, то прошу тебя, Са­
нечка, летай пониже».
334

Я рассказал о том, как Миша Голомб стащил у меня
письмо и как с тех пор, стоило мне надеть шлем, как со
всего аэродрома неслись крики:
«Саня, летай пониже!»
Тот же Миша организовал в школе комический журнал
под названием: «Летай пониже». В журнале был специ­
альный отдел «Техника полета в рисунках» с такими сти­
хами:
Хорошо скользить, когда есть высота.
Плохо выравнивать на уровне крыши!
Саня, пе нужно собой рисковать,—
Тетушка просит летать поппже.

Кажется, я довольно удачно рассказал эту историю —
все смеялись, и громче всех Николай Антоныч. Он так и
закатился! При этом он побледнел — оп всегда немного
бледнел от смеха.
Катя почти не сидела за столохм — все вставала и по­
долгу пропадала на кухне. И мне казалось, что она уходит,
просто чтобы остаться одной и немного подумать: такое у
нее было выражение, когда она возвращалась. В одну та­
кую минуту она, вернувшись, зачем-то подошла к буфету
с плетеной сухарницей в руках и, как видно, забыла, зачем
подошла. Я посмотрел ей прямо в глаза, и опа ответила мне
озабоченным, недоумевающим взглядом.
Должно быть, Николай Антоныч заметил, как мы обме­
нялись взглядами. Тень легла, на его лицо, и оп стал гово­
рить еще медленнее п круглее.
Потом пришел Ромашка. Нина Капитоновна открыла
ему, и я слышал, как она сказала в передней с робким
ехидством:
— А у нас гость!
Он довольно долго топтался в передней — наверно, при­
хорашивался,— потом вошел и нисколько не удивился, уви­
дев меня.
— А, вот что за гость! — кисло улыбаясь, сказал он.—
Рад, рад, очень рад. Очень рад.
Видно было, как он рад. Вот я действительно был рад!
Едва он вошел, я стал следить за каждым его движением.
Я не спускал с него глаз. Что это за человек? Каков он
стал? Как он относится к Николаю Аптонычу, к Кате? Вот
он подошел к пей, заговорил с ним, и каждое его движение,
каждое слово было как бы маленькой загадкой для меня,
которую я тут же разгадывал и снова и снова напряжен­
но, внимательно следил за ним и думал о нем.
335

Теперь, когда я увидел их рядом — его и Катю,— мне
стало даже смешио: так он был ничтожен в сравнении с
ней, так некрасив и мелок.
Он очень уверенно заговорил с ней, и я отметил в уме:
«Слишком уверенно». Он что-то шутливо сказал Нине Ка­
питоновне — никто не улыбнулся, и я отметил в уме:
«Даже Николай Антоныч».
Впрочем, они сейчас же заговорили о своих профес­
сиональных делах: о защите какой-то диссертации, ко­
торую Николай Антоныч считал плохой, а Ромашка —
хорошей.
Это было сделано, конечно, для того, чтобы подчерк­
нуть, что мое присутствие для них безразлично. Но мне это
даже понравилось, потому что я мог теперь молча сидеть,
смотреть на них, слушать и думать.
«Нет,— думал я,— это не прежний Ромашка, который
как бьг гордился тем, что Николай Антоныч распоряжался
им беспрекословно. Он говорит с ним пренебрежительно,
почти нагло, и Николай Антоныч отвечает морщась, устало.
Это сложные отношения, и они очень не нравятся Николаю
Антонычу. Я был прав. Это не поручение. Он взял у Вы­
шимирского бумаги не для того, чтобы уничтожить их. Он
сделал это, чтобы продать их Николаю Антонычу,— вот что
на него похоже! И, должно быть, дорого взял. Или еще не
продал, торгует?»
Катя что-то спросила у меня, я ответил. Ромашка, слу­
шая Николая Антоныча, посмотрел на нас с беспокой­
ством — и вдруг одна мысль медленно прошла среди дру­
гих и как будто остановилась в стороне, дожидаясь, когда
я подойду к пей поближе. Это была очень странная мысль,
но вполне реальная для того, кто с детских лет знал Рома­
шова. Но сейчас я не мог останавливаться на ней, потому
что опа была страшная и лучше было сейчас об этом не
думать. Я только как бы взглянул на нее издалека.
Потом Николай Антоныч с Ромашкой зачем-то пошли
в кабинет, и мы остались со старушками, одна из которых
ничего не слышала, другая притворилась, что ничего пе
слышит.
— Катя,— негромко сказал я,— завтра в семь часов
тебя просил зайти Иван Павлыч. Ты придешь?
Она молча кивнула.
— Ничего, что я пришел? Мне очень хотелось тебя
увидеть.
Она снова кивнула.
336

— И забудь, пожалуйста, о том вечере третьего дня.
Все не то и не так, и вообще считай, что мы еще не встре­
чались.
Она смотрела на меня молча —и ничего не понимала.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ВЕРЕН ПАМЯТИ

Что же это была за мысль? Я думал над ней весь ве­
чер и не заметил, как заснул, а утром проснулся с таким
чувством, как будто и не спал — все думал.
Так было весь день. С этой мыслью я поехал в Главсевморпуть, в Географическое общество, в редакцию одного
полярного журнала. По временам я забывал о ней, но это
было так, как будто я просто оставлял ее у подъезда, а по­
том выходил и встречался с ней, как со старой знакомой.
В шестом часу, усталый и раздраженный, я добрался до
Кораблева. Он работал, когда я пришел,— проверял тетра­
ди. Две большие кипы лежали подле него на столе, и он
сидел в очках и читал, держа наготове руку с пером и вре­
мя от времени безжалостно подчеркивая ошибки. Не знаю,
что это была за работа — на каникулах, когда школа закры­
та. Но он и на каникулах умел находить работу.
— Иван Павлыч, вы работайте, а я немного посижу.
Ладно? Устал.
И некоторое время мы сидели в полной тишине, преры­
ваемой только скрипом пера да сердитым ворчанием Ко­
раблева. Прежде я не замечал, чтобы он так сердито ворчал
за работой.
— Ну, Саня, как дела?
— Иван Павлыч, я хочу задать вам один вопрос.
— Пожалуйста.
— Вы знаете, что у Вышимирского до последнего вре­
мени бывал Ромашов?
— Знаю.
— А вам известно, зачем он к нему приходил?
— Известно.
— Иван Павлыч,— сказал я с упреком,— вот я вас
опять не узнаю, честное слово! Вам была известна такая
вещь, и вы мне ничего не сказали.
Кораблев серьезно посмотрел на меня. Он был очень
серьезен в этот вечер — должно быть, немного волновался,
поджидая Катю, и не хотел, чтобы я догадался об этом.
337

— Я тебе много чего не сказал, Саня,— возразил он.—
Потому что ты хотя теперь и пилот, а вдруг можешь взять
да и двинуть кому-нибудь ногой по морде.
— Когда это было!.. Иван Павлыч, дело в том, что мне
пришла в голову одна мысль. Конечно, может быть, я оши­
баюсь. Тем лучше, если я ошибаюсь.
— Вот видишь, ты уже волнуешься,— сказал Кораблев.
— Я пе волпуюсь, Иван Павлыч. Вы не думаете, что
Ромашка мог потребовать от него... мог сказать, что он
будет молчать, если Николай Антоныч поможет ему же­
ниться на Кате?
Кораблев ничего не ответил.
— Иван Павлыч!..— заорал я.
— Волнуешься?
— Я не волнуюсь. Но я одного не могу понять: как же
Катя-то могла позволить ему даже думать об этом? Ведь
это же Катя!
Кораблев задумчиво прошелся по комнате. Он снял
очки, и у него стало грустное лицо. Я заметил, что он не­
сколько раз взглянул на портрет Марьи Васильевны, тот
самый, где она снята с коралловой ниткой на шее,—пор­
трет, который по-прежнему стоял у него на столе.
— Да, Катя,— медлеппо сказал он.— Которой ты со­
вершенно не знаешь.
Это была новость. Я не знаю Катю!
— Ты не знаешь, как опа жила эти годы. А я знаю, по­
тому что... интересовался,— быстро сказал Кораблев.—Тем
более, что ею больше никто, кажется, особенно не интере­
совался.
Это было сказано обо мне.
— Она очень тосковала после смерти матерп,— продол­
жал он.— И рядом с нею был один человек, который тоско­
вал так же, как она, или, может быть, еще больше. Ты
знаешь, о ком я говорю.
Оп говорил о Николае Антоныче.
— Очень опытный, очень сложный человек,— продол­
жал Кораблев.— Человек страшный. Но он действительно
всю жизнь любил ее мать, всю жизнь — не так мало. Й эта
смерть очень сблизила их — вот в чем дело.
Оп стал закуривать, и у него немного дрожали пальцы,
когда он чиркнул спичкой, а потом тихонько положил ее
в пепельницу.
— И вот появился Ромашов,— продолжал он.— Должен
тебе сказать, что ты и его не зпаешь. Это тоже Николай
338

Антоныч, только в другом роде. Во-первых, он энергичен.
Во-вторых, у него пет совсем никакой морали — ни плохом,
ни хорошей. В-третьих, он способен па решительный шаг,
то есть человек дела. И вот этот человек дела, который
очень хорошо знает, что ему нужно, в одни прекрасный день
явился к своему учителю п другу и говорит ему: «Николай
Антоныч, вообразите, оказывается, этот Григорьев был со­
вершенно прав. Вы действительно обокрали экспедицию
капитана Татаринова. Кроме того, за вамп числятся еще
разные штукп, о которых вы не упоминали в анкетах...»
Нина Капитоновна слышала этот разговор. Опа его не по­
няла и прибежала ко мне. Ну, а я понял.
— Так,—сказал я.—Интересно.
Мы помолчали.
— Ну, а дальше что же? — продолжал Кораблев.—
Можно судить по результатам. Ты знаешь Николая Анто­
ныча — он действует не торопясь: вероятно, сперва это
было сказано полушутя, между прочим. Потом все серьез­
нее, чаще.
— Иван Павлыч, по ведь он же все-таки ее не угово­
рил, верно?
— Саня, Саня, ты чудак! Если бы он ее уговорил, разве
стал бы я тебе писать, чтобы ты приехал! Но кто знает!
Быть может, он добился бы своего в конце копцов, как он
добился...
Я понял, что он хотел сказать: «Как он добился того,
что Марья Васильевна стала его женой».
Я не знал, оставаться мне или уйти,— было уже семь
часов, и каждую минуту могла позвонить Катя. Мне было
просто физически трудно уйти от него. Я молча смотрел,
как он курит, опустив седую голову и вытянув длинные
ноги, и думал о том, как он глубоко любил Марыо Василь­
евну, и как ему не повезло, и как он верен ее памяти,—
вот почему он так пристально следил все эти годы за Ка­
тиной жизнью.
Потом он спохватился и сказал, что мне лучше уйти:
— Без тебя мне будет удобнее говорить с нею.
Он проводил меня, и мы расстались до завтра.
Было еще совсем светло, когда я вышел па улицу; солн­
це еще заходило, отражаясь в окнах на другой стороне
Садовой.
Я стоял у подъезда и смотрел вдоль улицы — оттуда
должна была прийти Катя. Должно быть, я довольно долго
ждал, потому что окна стали темнеть но очереди, слева па339

право. Потом я увидел ее — и вовсе не там: она вышла из
Оружейного переулка и стояла на тротуаре, дожидаясь,
пока проедут машины. Мне стало почему-то страшно, когда
я увидел, как она переходит улицу, задумчивая, в том са­
мом платье, в котором она была у Большого театра, и очень
грустная. Теперь она была совсем близко, но она шла опу­
стив голову и не видела меня. Впрочем, я и не хотел, чтобы
она меня видела. Я мысленно пожелал ей бодрости и всего
самого лучшего, что я только мог пожелать ей в эту минуту,
и до самого подъезда проводил ее взглядом. Она исчезла в
подъезде, но мысленно я шел за нею — я видел, как Иван
Павлыч встречает ее, волнуясь и стараясь казаться совер­
шенно спокойным, и как он долго, нервно вставляет папи­
росу в свой длинный мундштук, прежде чем начать раз­
говор.
Теперь окна стали быстро темнеть, и красноватый от­
свет держался только в двух крайних окнах крайнего дома,
выходящего на Оружейный; в этом доме, когда я учился,
был художественный подотдел Московского Совета.
Было только восемь часов, и мне не хотелось идти до­
мой. Я долго сидел в садике какого-то дома; из этого сади­
ка был виден подъезд нашей школы. Несколько раз я захо­
дил во двор, чтобы посмотреть, не зажегся ли уже свет
в квартире Кораблева. Но они говорили в сумерках — Ивап
Павлыч говорил, а Катя слушала и молчала.
Другой разговор представился мне, когда я смотрел на
эти темные окна: так же вдруг вставал и начинал расха­
живать по комнате Кораблев, сложив руки на груди, не
находя себе места.
И Марья Васильевна сидела выпрямившись, с непо­
движным лицом и иногда поправляла узкой рукой приче­
ску. «Монтигомо Ястребиный Коготь, я его когда-то так
называла». Уже не бледная, а какая-то белая, она сидела
перед нами и все курила, везде был пепел —- и у нее на ко­
ленях. Она была неподвижна, спокойна, только иногда сла­
бо потягивала широкую коралловую нитку на шее, точно
эта нитка ее душила. Она боялась правды, потому что не
в силах была ее перенести. А Катя не боится правды, и все
будет хорошо, когда она узнает ее.
...Давно уже горел свет, и на шторе я видел длинный
черный силуэт Кораблева. Потом Катя появилась рядом
с ним, но скоро ушла, как будто сказала только одну длин­
ную фразу.
Теперь на улице совсем стемнело, и это было прекрас340

но, потому что могло показаться странным, что я так долго
сижу в этом садике и время от времени хожу смотреть на
окна.
И вдруг Катя вышла из подъезда одна и медленно по­
шла по Садовой.
Без сомнения, она шла домой. Но, как видно, она не
очень-то торопилась домой, у нее было о чем подумать,
прежде чем вернуться домой. Она шла и думала, и я шел за
ней, и это было так, как будто мы одни шли в огромном
городе, совершенно одни — Катя п я за ней, но она меня
не видела. Трамваи оглушительно звенели, подлетая к пло­
щади, машины ревели перед красным огнем светофора, и
мне казалось, что очень трудно думать, когда вокруг такой
дьявольский шум,— еще не то придумаешь, не то, что нуж­
но! Не то, что так нужно и мне, и ей, и капитану, если бы
он был жив, и Марье Васильевне, если бы она была жива,—
всем живым и мертвым,

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ВСЕ РЕШЕНО, ОНА УЕЗЖАЕТ

В номере давно уже было совершенно светло, но я
забыл погасить лампу и, должно быть, поэтому казался себе
в зеркале немного бледным. Мне было холодно, и на спине
то появлялась, то проходила «гусиная кожа». Я. снял
трубку. Долго не отвечали. Наконец ответили, и я узнал
Катин голос.
— Катя, это я. Ничего, что так рано?
Она сказала, что ничего, хотя только что пробило во­
семь.
— Не разбудил?
— Нет.
Я не спал эту ночь и был уверен, что и она не спала ни
минуты.
— Катя, можно мне приехать?
Оиа помолчала.
— Приезжай.
Совершенно незнакомая девушка, довольно толстая, с
белокурыми косами вокруг головы, открыла мне и покрас­
нела, когда я спросил:
— Катя дома?
— Дома.»
341

Я рванулся куда-то, сам не знаю куда, в обще^м —
к Кате, но эта девушка закрыла дверь перед моим носом н
сказала насмешливо:
— Что вы, товарищ командир! Не так скоро.
Потом она захохотала — и так оглушительно и так без
всякого повода, что тут уже не узнать ее было невозможно.
— Кпреп!
Катя вышла из столовой, кат; раз когда мы шагнули
друг к другу через какие-то чемоданы и чуть было не об­
нялись с разбегу, ио Кирен застенчиво попятилась, и при­
шлось просто пожать ей руку.
— Кирен, да вы ли это? Откуда?
— Опа самая,— хохоча, сказала Кирен.— Только пожа­
луйста, пе называйте меня Киреп. Я теперь уже не такая
дура.
И мы снова стали усердно трясти друг другу руки...
Должно быть, опа ночевала у Кати, потому что на ней был
Катим халат, от которого все время отлетали пуговицы,
пока мы укладывали вещи. Два открытых чемодана стояли
в передней, потом в столовой, и мы укладывали в эти че­
моданы белье, книги, какие-то приборы — словом, все, что
принадлежало Кате в этом доме. Она уезжает: Куда? Я не
спрашивал. Она уезжает. Все решено. Она уезжает.
Я не спрашивал, потому что я и так знал каждое слово
ее разговора с Кораблевым и каждое слово, которое она
сказала Николаю Антонычу, когда вернулась домой. Ни­
колая Антоныча не было в городе — кажется, он был гдето в области, в Волоколамске, но все равно я знал каждое
слово, которое опа сказала бы ему, если бы, вернувшись от
Кораблева, она нашла его дома.
Решительная, бледная, она ходила, громко разговари­
вала, распоряжалась. Но это было спокойствие потрясенно­
го человека, и я чувствовал, что сейчас не нужно говорить
ни о чем. Я только крепко пожал ее руки и поцеловал их,
и она в ответ тихонько сжала мои пальцы.
Но вот кто действительно растерялся — старушка. Она
сурово встретила меня, только кивнула и гордо прошла
мимо. Потом вдруг вернулась и с мстительным видом су­
нула в чемодан какую-то блузку:
— И очень хорошо. А что же? Так и нужно.
Она долго сидела в столовой и ничего не делала, только
критиковала нашу укладку, а потом сорвалась и как ни в
чем не бывало побежала па кухню ругать домработницу
за то, что та чего-то там мало купила.
342

— Я ей тыщу раз говорила: видишь ливер —бери,—
сказала опа мне, вернувшись,— -видишь заднюю часть хо­
рошую — бери. «Да как же так, да я без вас пе знаю».
А что тут знать? Нерешительная. Я таких терпеть не могу.
— Бабушка, ничего не нужно,— сказала Катя.
— Не нужно? Как это так? Взяла бы.
Потом материальные заботы оставляли ее, и она начи­
нала вздыхать и украдкой нить у буфета лавровишневые
капли. Время от времени опа забегала куда-нибудь, где ни­
кого не было, п уговаривала себя не волноваться. Но не­
долго действовали на нее эти самоуговоры — и снова нуж­
но было бежать к буфету и украдкой пить лавровишневые
капли...
Не много времени понадобилось нам, чтобы уложить
Катины вещи. У нее было мало вещей, хотя она уезжала
из дома, в котором провела почти всю свою жизнь. Все
здесь принадлежало Николаю Антонычу. Но зато из своих
вещей она ничего пе оставила,— она не хотела, чтобы хоть
одна какая-нибудь забытая мелочь могла напомнить о том,
что она жила в этом доме.
Она уезжала отсюда вся — со всей своей юностью, со
своими письмами, со своими первыми рисунками, которые
хранились у Марьи Васильевны, с «Еленой Робинзон» и
«Столетием открытий», которые я брал у нее в третьем
классе.
В девятом классе я брал у нее другие книги, и, когда
дошла очередь п до них, опа позвала меня к себе и при­
крыла дверь.
— Саня, я хочу подарить тебе эти книги,— сказала она
немного дрожащим голосом.— Это папины, я всегда очень
берегла их. Но теперь мне хочется подарить их тебе. Здесь
Нансен, потом разные лоции и его собственная книга.
Потом она провела меня в кабинет Николая Антоныча
и сняла со стены портрет капитана — прекрасный портрет
моряка с широким лбом, сжатыми челюстями и светлыми
живыми глазами.
— Не хочу оставлять ему,— сказала она твердо, и я
унес портрет в столовую и бережно упаковал его в тюк
с подушками и одеялом.
Это была единственная вещь, принадлежавшая Нико­
лаю Антонычу, которую Катя увозила с собой. Если бы она
могла, она увезла бы самую память о капитане из этого
подлого дома.
Не знаю, кому принадлежал маленький морской ком343

пас, который когда-то так поразил меня,— тайком от Кати
я сунул и его в чемодан. Во всяком случае, он принадле­
жал капитану.
Вот и все. Вероятно, это было самое пустынное место
па свете, когда, уложив вещи и взяв в руки пальто, мы
прощались с Ниной Капитоновной в передней. Она остава­
лась, но ненадолго — пока Катя непереедет в комнату, ко­
торую ей предлагал институт.
— Ненадолго! — торжественно сказала старушка, за­
плакала и поцеловала Катю.
Кира споткнулась на лестнице, села на чемодан, чтобы
не скатиться, и захохотала. Катя сердито сказала ей:
«Кирка, дура!» А я шел за ними, и мне казалось, что я
вижу, как Николай Антоныч поднимается по этой лестнице,
звонит и молча слушает, что говорит ему старушка. Дро­
жащей рукой, он проводит по лысой голове и идет в свой
кабинет, механически переставляя ноги, как будто боится
упасть. Один в пустом доме.
И он догадывается, что Катя не вернется к нему ни­
когда.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

НА СИВЦЕВОМ ВРАЖКЕ

До сих пор это был самый обыкновенный кривой мо­
сковский переулок, вроде Собачьей площадки, на которой
когда-то жил Петька. Но вот Катя переехала на Сивцев
Вражек — и с тех пор он удивительно переменился. Он
стал именно тем переулком, в котором жила Катя и кото­
рый поэтому был ничуть не похож на все другие москов­
ские переулки. И само название, которое всегда казалось
мне смешным, теперь стало значительным, как все, что
было связано с ней...
Каждый день я приходил на Сивцев Вражек. Кати с
Кирой еще не было дома, и меня встречала и занимала
разговорами Кирина мама. Это была чудная мама, артист­
ка-декламаторша, выступавшая в московских клубах с
чтением классических произведений, маленькая, седеющая
и романтическая — не то что Кира. Обо всем она говорила
восторженно, и сразу было видно, что она обожает литера­
туру. Это тоже было не очень похоже на Киру, особенно
354

если вспомнить, с каким трудом она когда-то одолела
«Дубровского» и как была убеждена, что в конце концов
«Маша за него вышла».
С этой мамой мы разговаривали иной раз часа по два,
к сожалению, все о какой-то Варваре Рабинович, тоже де­
кламаторше, но знаменитой, у которой Кирина мама со­
биралась брать уроки, но раздумала, потому что эта Вар­
вара приняла ее с «задранным носом».
Потом являлась Кира — и каждый раз говорила одно
и то же:
— Ай-ай-ай, опять одни, в темноте. Интересно, инте­
ресно... Саня, я просто дрожу за мать,— говорила она тра­
гически.— Она в тебя влюбилась... Мамочка, что с тобой?
Такое увлечение на старости лет! Боюсь, что это может
кончиться плохо.
И, как всегда, мама обижалась и уходила на кухню, а
Кира топала за ней — объясняться и целоваться.
Потом приходила Катя. Иван Павлыч был прав — я не
знал ее. И. дело вовсе не в том, что я не знал многих фак­
тов ее жизни,— например, что в прошлом году ее партия
(она работала начальником партии) нашла богатое золотое
месторождение на Южном Урале или что на выставке фото­
любителей ее снимки заняли первое место. Я не знал ее
душевной твердости, ее прямодушия, ее справедливого, ум­
ного отношения к жизни — всего, что Кораблев так хорошо
назвал «нелегкомысленной, серьезной душой». Мне каза­
лось, что она гораздо старше меня,— особенно когда она
начинала говорить об искусстве, от которого я здорово от­
стал за последние годы. Но вдруг в ней показывалась преж­
няя-Катька, увлекавшаяся взрывами и глубоко потрясен­
ная тем, что, «сопровождаемый добрыми пожеланиями
тлакскаланцев, Фердинанд Кортес отправился в поход и
через несколько дней вступил в Гонолулу». О Фердинанде
Кортесе я вспомнил, увиден-на одном фото Катю верхом,
в мужских штанах и сапогах, с карабином через плечо, в
широкополой шляпе. Геолог-разведчик! Капитан был бы
доволен, увидев это фото.
Так прошло несколько дней, й мы еще не говорили о
том, что произошло после нашей последней встречи, хотя
произошло так много, что разговоров об этом могло бы,
кажется, хватить на целую жизнь. Мы как будто чувство­
вали, что нужно сначала хорошенько вспомнить друг дру­
га. Ни слова о Николае Антоныче, о Ромашове, о том, , что
я виноват, перед ней; Но это было не так-то легко, потому
345

что почти каждый вечер на Сивцев Вражек приходила
старушка.
Сперва она приходила торжественная, церемонная, в
платье с буфами и все рассказывала истории — это было,
когда Николай Антоныч еще не вернулся. Так, она рас­
сказала о своей подруге, которая вышла замуж за «попастрижака», п как поп нажился, а потом вышел па амвон и
говорит: «Граждане, я пришел к убеждению, что бога нет».
Не знаю, к чему это было рассказано,— должно быть, ста­
рушка находила между этим попом и Николаем Антонычем
какое-то сходство.
Но вот однажды она прибежала расстроенная и сказала
громким шепотом: «Приехал». И сейчас же заперлась с
Катей. Уходя, она сказала сердито:
— Нужно тактику иметь — жить с людьми.
Но Катя ничего не ответила, только молча, задумчиво
поцеловала се на прощанье.
На другой день старушка пришла заплаканная, усталая,
с зонтиком и села в передней.
— Заболел,— сказала она.— Доктора к нему позвала.
Гомеопата. А он его прогнал. Говорит: «Я ей отдал всю
жизнь, и вот благодарность».— Она всхлипнула: — «Это
последнее, что держало меня в жизни. Теперь — конец».
В этом роде.
Очевидно, это был еще не конец, потому что Николай
Аптоныч поправился, хотя сильный сердечный припадок
действительно уложил его па несколько дней в постель. Оп
звал Катю. Но опа пе пошла к нему. Я слышал, как опа
сказала Нине Капитоновне:
— Бабушка, больного или здорового, живого или мерт­
вого, я пе хочу его видеть. Ты поняла?
— Поняла,— отвечала Нина Капитоновна.— Вот и отец
ее такой был,—уходя, жаловалась она Кириной маме.—
Как переломит ее — у-у... хоть под поезд бросай. Фанатич­
ная.
Но Николай Антоныч поправился, и старушка повесе­
лела. Теперь она забегала иногда по два раза в день —
и таким образом у нас все время были самые свежие ново­
сти о Николае Антоныче п Ромашке. Впрочем, о Ромашке
однажды упомянула и Катя.
— Оп заходил ко мне па службу,— кратко сказала
опа,— по я попросила передать, что у меня пет времени и
никогда пе будет.
— ...Письмо пишут,— однажды сообщила старушка.—
346

Все летчик Г., летчик Г. Донос, поди. И этот просто из
себя выходит, попович-то. Л Николаи Антоныч молчит.
Распух весь, сидит п молчит. В шали моей сидит...
Несколько раз па Сивцев Вражек приходил и Валя, и
тогда все бросали свои дела и разговоры и смотрели, как ои
ухаживает за Киром. И оп действительно ухаживал за ней
по всем правилам и в полной уверенности, что об этом ни­
кто не подозревает.
Оп приносил Кире цветы в горшках — всегда один и те
же, так что ее комната превратилась в маленький питом­
ник чайных роз и примул. Меня и Катю оп видел, очевидно,
в каком-то полусне, а наяву только Киру и иногда Кирину
маму, которой он тоже делал подарки,— так, однажды оп
принес ей «Чтец-декламатор» издания 1917 года.
Время от времени он просыпался и рассказывал какуюнибудь забавную историю из жизни тушканчиков или ле­
тучих мышей.
Хорошо, что Кире немного нужно было, чтобы рассме­
яться...
Так проходили эти вечера на Сивцевом Вражке — по­
следние вечера перед моим возвращением на Север.
У меня было много хлопот: нельзя сказать, что мое
предложение организовать поиски экспедиции капитала
Татаринова было встречено с восторгом; или я бестолково
взялся за дело?
Я написал несколько статей: о моем способе крепления
самолета во время пурги —в журнал «Гражданская авиа­
ция», о дневниках штурмана — для «Правды», и доклад­
ную записку в Главсевморпуть. Через несколько дней, как
раз накануне отъезда, я должен был выступить со своим
основным сводным докладом о дрейфе «Св. Марии» на вы­
ездной сессии Географического общества.
Очень веселый, я однажды вернулся к себе в первом
часу ночи. Я подошел к портье за ключом, и ои сказал:
— Вам письмо.
И дал мне письмо и газету.
Письмо было очень краткое: секретарь Географическо­
го общества извещал меня, что мой доклад не может со­
стояться, так как я своевременно пе представил его в пись­
менном виде. Газета, только что я взял ее в руки, сама
развернулась на сгибе. Статья называлась «В защиту уче­
ного». Я начал ее читать, п строчки слились перед моими
глазами...
3i7

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ДЕНЬ ХЛОПОТ

Вот что было написано в этой статье:
1. Что в Москве живет известный педагог и общест­
венник профессор Н. А. Татаринов, автор ряда статей по
истории завоевания и освоения Арктики.
2. Что некий летчик Г. ходит по разным полярным уч­
реждениям и всячески чернит этого уважаемого ученого,
утверждая, что профессор Татаринов обокрал (!) экспе­
дицию своего двоюродного брата капитана И. Л. Тата­
ринова.
3. Что этот летчик Г. собирается даже выступить с со­
ответствующим докладом, считая, очевидно, свою клевету
крупным научным достижением.
4. Что Управлению Главсевморпути следовало бы обра­
тить внимание на этого человека, позорящего своими дей­
ствиями семью советских полярников.
Статья была подписана «И. Крылов», и я удивился, как
у редакции хватило совести подписывать такую статью
именем великого человека. Я не сомневался, что Николай
Антоныч сам написал ее,— это и было то «письмо», о кото­
ром говорила старушка. Газета была прислана почтой на
мое имя.
«Черт возьми, а если это не он.— Был уже третий час,
а я все ходил и думал.— Вот письмо из Географического
общества — это, без сомнения, ои. Еще Кораблев говорил,
что Николай Антоныч состоит членом этого общества, и
ругал меня за то, что я рассказал о своем докладе Ромаш­
ке. Но и статья — это он! Он растерялся. Катя уехала, и оп
растерялся».
И мне представилось, как он сидит в старушкиной
шали и молчит, а Ромашка грубит ему. Это было очень воз­
можно!
«...Меньше всего следовало бы им желать, чтобы меня
вызвали в Главсевморпуть и потребовали объяснений!
Только этого я и добиваюсь.—Я думал об этом, уже лежа
в постели.— «Позорящего своими действиями...» Какими
действиями? Еще ни с кем я не говорил о нем. Они наде­
ются, что я отступлю, испугаюсь...»
Очень может быть, что, если бы не эта статья, я так и
уехал бы из Москвы, почти ничего не сделав для капитана.
348

Но статья подстегнула меня. Теперь я должен был дейст­
вовать — и чем скорее, тем лучше:
Не следует думать, что я был так же спокоен, как те­
перь, когда вспоминаю об этом. Несколько раз я ловил себя
на довольно диких мыслях, в которых, между прочим, пре­
красно разбирается уголовный розыск. Но стоило мне вспо­
мнить Катю и ее слова: «Больного или здорового, живого
или мертвого, я не хочу его видеть», как все становилось
на место, и я сам удивлялся спокойствию, с которым го­
ворил и действовал в этот хлопотливый день.
С утра был намечен план — очень простой.
1. Поехать в. «Правду». Все равно мне нужно было в
«Правду». Перед отъездом я должен был сдать обещанную
статью.
2. Поехать к Ч»
Эта мысль — поехать к Ч., к знаменитому Ч., который
был когда-то героем Ленинградской школы, а потом
стал Героем Советского Союза, которого знает и любит вся
страна,— была у меня еще ночью, но тогда она показа­
лась мне слишком смелой. Удобно ли звонить ему? По­
мнит ли он меня? Ведь мы расстались, когда я был учлётом!
Но теперь я решился — что же, он не откажется при­
нять меня, даже если не помнит.
Не знаю, кто подошел к телефону,— должно быть, жена.
— Это говорит летчик Григорьев.
- Да?
—■ Дело в том, что мне очень нужно повидать товари­
ща Ч.,— я назвал его по имени-отчеству.— Я приехал из
Заполярья, и вот... очень нужно.
— А вы заходите.
— Когда?
— Лучше сегодня, он в десять часов приедет с аэро­
дрома...
Я приехал в «Правду» и на этот раз часа два ждал
своего журналиста. Наконец он пришел.
А, летчик Г.? —сказал он .довольно приветливо.—
Который позорит?
— Он самый.
— Что же так?
— Позвольте объясниться,— сказал я спокойно.
Это был очень серьезный разговор в кабинете ответг
ственного редактора, разговор, во время которого па стол
по очереди были положены:
349

а) Последнее письмо капитана (копия), б) Письмо
штурмана, которое начиналось словами: «Спешу сообщить
вам, что Иван Львович жив и здоров» (копня), в) Дневни­
ки штурмана, г) Заверенная доктором запись рассказа
охотника Ивана Вылки. д) Заверенная Кораблевым запись
рассказа Вышимирского. е) Фотоснимок латунного багра
с надписью: «Шхуна «Св. Мария».
Кажется, это был удачный разговор, потому что один
серьезный человек крепко пожал мне руку, а другой ска­
зал, что в одном из ближайших номеров «Правды» будет
напечатана моя статья о дрейфе «Св. Марии».
От «Правды» до квартиры Ч. по меньшей мере шесть
километров, но только па полпутп я вспоминаю, что можно
было воспользоваться трамваем. Я бегу п думаю о том, как
я сейчас расскажу ему об этом разговоре в «Правде». И вот
я поднимаюсь по лестнице, по чистой лестнице нового
дома, останавливаюсь перед дверью и вытираю лицо —
очень жарко! — и стараюсь медленно думать о чем-ни­
будь — верное средство перестать волноваться.
Дверь открывается, я называю себя и слышу из сосед­
ней комнаты его низкий окающий голос:
— Ко мне?
И вот этот человек, которого мы полюбили в юности и
с каждым годом, не видя его в глаза, только слыша о его
гениальных полетах, с каждым годом любили все больше,
выходит ко мне и протягивает сильную руку.
— Товарищ Ч.,— говорю я и называю его по имени-от­
честву,— едва ли вы помните меня. Это говорит Григорьев.
То есть пе говорит, а просто Григорьев. Мы встречались
в Ленинграде, когда я был учлётом.
Он молчит.
Потом говорит с удовольствием:
— Пу как же! Помню!
И мы идем в его кабинет, и я начинаю свой рассказ,
волнуясь еще больше, потому что оказалось, что он меня
помнит...
Это была та самая встреча с Ч., когда он подарил мне
свой портрет с надписью: «Если быть — так быть лучшим».
Оп сказал, что я из людей той породы, «у которых билет
дальнего следования». Он выслушал меня и сказал, что
завтра же будет звонить начальнику Главсевморпути о
моем проекте.

350

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

РОМАШКА

В двенадцатом часу ночи я простился с Ч. и вернулся
к себе.
Поздний час для гостей. Но меня ждал гость — правда,
непрошеный, но все-такп гость.
Портье сказал:
— К вам.
И навстречу мне поднялся Ромашка.
Нужно полагать, что он не только душой, но л телом
приготовился к этому визиту, потому что таким роскошным
я его еще не видел. Он был в каком-то широком пальто
стального цвета и в мягкой шляпе, которая пе сидела, а
стояла на его большой неправильной голове. От него пах­
ло одеколоном.
— А, Ромашка! — сказал я весело.— Здравствуй, Сова!
Кажется, он был потрясен таким приветствием.
— А, да, Сова,—ответил он улыбаясь.—Я совсем за­
был, что так меня называли в школе. Но удивительно, как
ты помнишь эти школьные прозвища!
Он тоже старался говорить в непринужденном духе.
— Я, брат, все помшо... Ты ко мне?
— Если ты не занят.
— Ничуть,— сказал я.— Абсолютно свободен.
В лифте оп все время внимательно смотрел па меня:
как видно, прикидывал, не пьян ли я и, если пьян, какую
выгоду можно извлечь из этого дела. Но я не был пьян —
был выпит только один стакан вина за здоровье великого
летчика и моего старшего друга...
— Вот ты где живешь,— заметил он, когда я вежливо
предложил ему кресло.—Хороший номер.
— Ничего.
Я ждал, что сейчас он спросит, сколько я плачу за но­
мер, но он не спросил.
— Вообще это хорошая гостиница,— сказал он,—не
хуже «Метрополя».
— Пожалуй.
Оп надеялся, что я первый начну разговор. Но я сидел,
положив ногу на ногу, курил и с глубоким вниманием изу­
чал «Правила для приезжающих», лежавшие под стеклом,
которым был покрыт письменный стол. Тогда он вздохнул
довольно откровенно и начал.
351

— Саня, нам нужно поговорить об очень многих ве­
щах,— сказал он серьезно.— И мы, кажется, достаточно
культурные люди, чтобы обсудить и решить все это мирным
путем. Не так ли?
Очевидно, он еще не забыл, как я однажды решил «все
это» не очень мирным путем. Но с каждым словом голос
его становился тверже.
— Я не знаю, какие непосредственные причины побу­
дили Катю внезапно уехать из дому, но я вправе спросить:
не связаны ли эти причины с твоим появлением?—
— А ты спросил бы об этом у Кати,— отвечал я спо­
койно.
Он замолчал.. У него запылали уши, а глаза вдруг ста­
ли бешеные, лоб разгладился. Я смотрел на него с инте­
ресом.
— Однако мне известно,— начал он снова немного
сдавленным голосом,-— что она уехала с тобою.
— Совершенно верно. Я даже помогал ей укладывать
вещи.
— Так,— сказал он хрипло.
Один глаз у него теперь был почти закрыт, а другим
он косил — довольно страшная картина. Таким я видел его
впервые.
— Так,—снова повторил он.
Мы помолчали.
— Послушай,— начал он снова.— Мы с тобой не дого­
ворили тогда, на юбилее Кораблева. Должен тебе сказать,
что в общих чертах я знаю эту историю с экспедицией
«Святой Марии». Я тоже интересовался ею, но, пожалуй,
с несколько иной точки зрения.
Я ничего не ответил. Мне была известна эта точка
зрения.
— Между прочим, тебе, кажется, хотелось узнать, ка­
кую роль играл в этой экспедиции Николай Антоныч. По
крайней мере, так я мог судить по нашему разговору.
Он мог судить об этом не только по нашему разговору.
Но я не возражал ему. Я еще не понимал, куда он клонит.
— Думаю, что могу оказать тебе в этом деле серьезную
услугу.
— В самом деле?
- Да.
Он вдруг бросился ко мне, и я инстинктивно вскочил и
стал за кресло.
— Послушай, послушай, — пробормотал он,— я знаю о
352

нем такие вещи! Я зпаю такую штуку! У меня есть дока­
зательства, от которых ему не поздоровится, если только
умеючи взяться за дело. Ты думаешь — он кто?
Три раза он повторил эту фразу, придвинувшись ко
мне почти вплотную, так что мне пришлось взять его за
плечи и слегка отодвинуть. Но он этого даже не заметил.
— Такие штуки, о которых он сам забыл,— продолжал
Ромашка.— В бумагах...
Конечно, он говорил о бумагах, взятых им у Вышимир­
ского.
— Я знаю, отчего вы поссорились. Ты говорил, что он
обокрал экспедицию, и он тебя выгнал. Но это правда. Ты
оказался прав.
Второй раз я слышал это признание, но теперь оно до­
ставило мне мало удовольствия. Я только сказал с притвор­
ным изумлением:
— Да что ты?
— Это он! — с каким-то подлым упоением повторил
Ромашка.— Я помогу тебе. Я тебе все отдам, все доказа­
тельства! Он у нас полетит вверх ногами!
Нужно было промолчать, но я не удержался и спросил:
— За сколько?
Он .опомнился.
— Ты можешь принять это как угодно,—сказал он.—
Но я тебя прошу только об одном: чтобы ты уехал.
— Один?
- Да.
— Без Кати?
- Да.
— Интересно. То есть, иными словами, ты просишь,
чтобы я от нее отступился?
— Я люблю ее,— сказал он почти надменно.
— Ага, ты ее любишь! Это интересно. И чтобы мы но
переписывались, не правда ли?
Он помолчал.
— Подожди-ка минутку, я сейчас вернусь,— сказал я
и вышел.
Заведующая этажом сидела у столика в вестибюле; я
попросил у нее разрешения позвонить по телефону и, раз­
говаривая, все время смотрел вдоль коридора, не ушел ли
Ромашка.
Но он не ушел —едва ли ему могло прийти в голову,
кому я звоню по телефону.
— Николай Антоныч?.. Это говорит Григорьев. (Он
12 в. Каверин, т. 3

353

переспросил. Наверное, решил, что ослышался.) Николай
Антоныч,— сказал я вежливо,— извините, что я так поздно
беспокою вас. Дело в том, что мне необходимо вас видеть.
Ои молчал.
— В таком случае приезжайте ко мне,— наконец
сказал он.
— Николай Антоныч! Как говорится, не будем считать­
ся визитами. Поверьте мне, это очень важно, и не столько
для меня, как для вас.
Он молчал, и мне было слышно его дыхание.
— Когда? Сегодня я не приеду.
— Нет, именно сегодня. Сейчас, Николай Антоныч! —
сказал я громко.— Поверьте мне хоть один раз в жизни.
Вы приедете! Я вешаю трубку.
Он пе спросил,, в каком номере я остановился, и это
было, между прочим, лишним подтверждением, что газету
со статьей «В защиту ученого» прислал именно он. Но сей­
час мне было не до таких мелочей. Я вернулся к Ромашке.
Не запомню, когда еще я так врал и изворачивался, как
в эти двадцать минут, пока не приехал Николай Антоныч.
Я притворился, что мне совсем неинтересно, кем прежде
был Николай Антоныч, расспрашивал, что это за бумаги,
и уверял гнусавым от хитрости голосом, что не могу уехать
без Кати. Но вот в дверь постучали, я крикнул:
— Войдите!
И Николай Антоныч вошел п, не кланяясь, остано­
вился у порога.
— Здравствуйте, Николай Антоныч! — сказал я.
Я пе смотрел на Ромашку, потом посмотрел: он сидел
на краешке стула, втянув голову в плечи, и беспокойно
прислушивался — настоящая сова, но страшнее.
— Вот, Николай Антоныч,—продолжал я очень спо­
койно,— вам, без сомнения, известен этот гражданин. Это
некто Ромашов, ваш любимый ученик, ассистент и без
пяти минут родственник, если я не ошибаюсь. Я пригласнл вас, чтобы передать в общих чертах содержание на­
шего разговора.
Николай Антоньп все стоял у порога — очень прямой,
удивительно прямой, в пальто п со шляпой в руке. Потом
он уронил шляпу.
— Этот Ромашов,— продолжал я,— явился ко мне часа
полтора тому назад п предложил следующее: оп предло­
жил мне воспользоваться доказательствами, из которых
следует, во-первых, что вы обокрали экспедицию капита354

на Татаринова, а во-вторых, еще разные штуки, касаю­
щиеся вашего прошлого, о которых вы не упоминаете в
анкетах.
Вот тут оп уронил шляпу.
— У меня создалось впечатление,— продолжал я,—
что этот товар оп продает уже нс в первый раз. Не знаю,
может быть, я ошибаюсь.
— Николай Антоныч! — вдруг закричал Ромашка,—
Это все ложь! Не верьте ему! Он врет!
Я подождал, пока оп перестанет кричать.
— Конечно, теперь это, в сущности, все равно,— про­
должал я,— теперь это дело только ваших отношений. Но
вы сознательно...
Я давно чувствовал, что па щеке прыгает какая-то
жилка, и это мне не правилось, потому что я дал себе
слово разговаривать с ними совершенно спокойно.
— Но вы сознательно шли па то, что этот человек мо­
жет стать Катиным мужем. Вы уговаривали ее — из под­
лости, конечно, потому что вы его испугались. А теперь
он же приходит ко мне и кричит: «Он у пас полетит вверх
ногами».
Как будто очнувшись, Николай Аптопыч сделал шаг
вперед и уставился на Ромашку. Он смотрел на него дол­
го, так долго, что даже и мне трудно было выдержать эту
напряженную тишину.
— Николай Аптоныч...—снова жалостно пробормотал
Ромашка.
Николай Антоныч все смотрел. Но вот оп заговорил, и
я поразился: у него был падорванный старческий голос.
— Зачем вы пригласили меня сюда? — спросил он.—
Я болен, мне трудно говорить. Вы хотели уверить меня,
что он негодяй. Это для меня не новость. Вы хотели снова
уничтожить меня, но вы не в силах сделать больше того,
что уже сделали,— и непоправимо.— Он глубоко вздохнул.
Действительно, я видел, что говорить ему было трудно.
— На ее суд,— продолжал оп так же тихо, по уже с
другим, ожесточенным выражением,— отдаю я тот посту­
пок, который она совершила, уйдя п не сказав мне пи сло­
ва. Поверив подлой клевете, которая преследует меня всю
жизнь.
Я молчал. Ромашка дрожащей рукой палил стакан
воды и поднес ему.
— Николай Антоныч,—пробормотал оп,—вам нельзя
волповаться.
12*

355

Но Николай Антоныч с силой отвел его руку, и вода
пролилась на ковер.
— Не принимаю,— сказал он и вдруг сорвал с себя
очки и стал мять их в пальцах.— Не принимаю ни упре­
ков, ни сожаления. Ее дело. Ее личная судьба. А я одного
ей желал: счастья. Но память о брате я пикому не от­
дам,— сказал он хрипло, и у него стало угрюмое, одутло­
ватое лицо с толстыми губами.— Я, может быть, рад был
бы поплатиться и этим страданием — уж пускай до смер­
ти, потому что мне жизнь давно не нужна. Но не было
этого, и я отвергаю эти страшные позорные обвинения.
И хоть не одного, а тысячу ложных свидетелей приведи­
те, все равно никто не поверит, что я убил этого человека,
с его мыслями великими, с его великой душой.
Я хотел напомнить Николаю Антонычу, что он не всег­
да был такого высокого мнения о своем брате, но он не
дал мне заговорить.
— Только одного свидетеля я признаю,— продолжал
он,— его самого, Ивана. Он один может обвинить меня, и,
если бы я был виноват, он один имел бы на это право...
Николай Антоныч заплакал. Он порезал пальцы очка­
ми и стал долго вынимать носовой платок. Ромашка под­
скочил и помог ему, но Николай Антоныч снова отстра­
нил его руки.
— Здесь бы и мертвый, кажется, заговорил,— сказал
он и, болезненно часто дыша, потянулся за шляпой.
— Николай Антоныч,— сказал я очень спокойно,— не
думайте, что я намерен отдать всю жизнь, чтобы убедить
человечество в том, что вы виноваты. Для меня это давно
ясно, а теперь и не только для меня. Я пригласил вас не
для этого разговора. Просто я считал своим долгом рас­
крыть перед вами истинное лицо этого прохвоста. Мне не
нужно то, что он сообщил о вас,— больше того, я давно
знаю все это. Хотите ли вы сказать ему что-нибудь?
Николай Антоныч молчал.
— Ну, тогда пошел вон! — сказал я Ромашке.
Он бросился было к Николаю Антонычу и стал ему
что-то шептать. Но как бесчувственный стоял, глядя пря­
мо перед собой, Николай Антоныч. Только теперь я заме­
тил, как он постарел за эти дни, как был удручен и жалок.
Но я не жалел его — только этого еще не хватало!
— Вон! — снова сказал я Ромашке.
Он не уходил, все шептал. Потом он подхватил Нико­
лая Антоныча под руку и повел его к двери. Это было

неожиданно — тем более что я выгонял именно Ромашку,
а не Николая Антоныча, которого сам же и пригласил.
Мне хотелось еще спросить у него: кто написал статью
«В защиту ученого»? И. Крылов — не потомок ли басно­
писца? Но я опоздал — они уже уходили.
Кажется, я все-таки не поссорил их. Они медленно
шли под руку вдоль длинного коридора, и только на одну
минуту Николай Антоныч остановился. Он стал рвать во­
лосы. У него не было волос, но на пальцах оставался дет­
ский пух, на который он смотрел с мучительным изумле­
нием. Ромашка придержал его руки, почистил пальто, и
они пошли дальше, пока пе скрылись за поворотом.
Накануне отъезда Ч. позвонил мне и сказал, что он
говорил с начальником Главсевморпути и сам прочитал
ему мою докладную записку. Ответ положительный.
В этом году уже поздно посылать экспедицию, но в буду­
щем году — вполне вероятно. Проект разработай убеди­
тельно, подробно, но маршрутная часть нуждается в уточ­
нении. Историческая часть весьма интересна. Буду вы­
зван, извещение получу дополнительно.
Весь этот день я провел в магазине: мне хотелось по­
дарить что-нибудь Кате — мы опять расставались. Это
было нелегкое дело. Бабу на чайник? Но у нее не было
чайника. Платье? Но я никогда не мог отличить креп-са­
тин от файдешина. «Лейку»? «Лейка» была бы ей очень
нужна, но на «лейку» пе хватало денег.
Без сомнения, я так ничего и не купил бы, если бы
не встретил па Арбате Валю. Он стоял у окна книжного
магазина и думал — прежде я бы безошибочно определил:
о зверях. Но теперь у пего был еще один предмет для
размышлений.
— Валя! — сказал я.—Вот что: у тебя есть деньги?
— Есть.
— Сколько?
Рублей пятьсот,— отвечал Валя.
— Давай все.
Он засмеялся:
— А что, ты опять собираешься в Энск за Катей?
Мы пошли в фотомагазин и купили «лейку»...
Для всех я уезжал ночью в первом часу, но с Катей мы
стали прощаться с утра — я все забегал к ней то домой,
то на службу. Мы расставались ненадолго: в августе она
должна была приехать ко мне в Заполярье, а я ждал, что
меня вызовут еще раньше: быть может, в июле. Но все357

таки мне было немного страшно — как бы опять не рас­
статься надолго...
Валя принес па вокзал «Правду» с моей статьей. Все
было напечатано совершенно так же, как я написал,
только в одном месте исправлен стиль, а вся статья сокра­
щена приблизительно наполовину. Но выдержки из днев­
ника были напечатаны полностью: «Никогда не забуду
этого прощанья, этого бледного, вдохновенного лица с да­
леким взглядом! Что общего с прежним, румяным, пол­
ным жизни человеком, выдумщиком анекдотов и забавных
историй, кумиром комапды, с шуткой подступавшим к лю­
бому трудному делу? Никто не ушел после его речи. Оп
стоял с закрытыми глазами, как будто собираясь с сила­
ми, чтобы сказать прощальное слово. Но вместо слов вы­
рвался чуть слышный стой, и в углу глаз сверкнули сле­
зы...»

Мы с Катей читали это в коридоре вагона, и я чув­
ствовал, как ее волосы касаются моего лица, и чувствовал,
что она сама чуть сдерживает слезы.

КНИГА ВТОРАЯ

ЧАСТЬ

ШЕСТАЯ,

рассказанная Катей Татариновой

МОЛОДОСТЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

ГЛАВА

ПЕРВАЯ

«ТЫ ЕГО НЕ ЗНАЕШЬ»

Иван Павлыч деликатно ушел из вагона, а Валя все
передавал приветы какому-то Павлу Петровичу из зверо­
вого совхоза: «Фу, черт! И доктору! Чуть не забыл!», пока
Кира не вернулась и не увела его за руку. Мы остались
одни. Ох, как мне не хотелось, чтобы Саня уезжал!
Вот какой он был в эту минуту — мне хотелось запом­
нить его всего, а не только глаза, в которые я смотрела:
он стоял без фуражки и был такой молодой, что я ска­
зала, что ему еще рано жениться. В форме он казался
выше, но все-таки был маленького роста и, должно быть,
поэтому иногда невольно поднимался на цыпочки — и сей­
час, когда я обернулась. Он был подтянутый, аккуратный,
но на макушке торчал хохол, который удивительно шел
ему, особенно когда он улыбался. В эту минуту, когда мы
обнялись и я в последний раз обернулась с площадки, он
улыбался и был похож на того решительного, черного, ми­
лого Саню, в которого я когда-то влюбилась.
Все где-то стояли, но я не видела никого и чуть не
упала, когда спускалась с площадки. Ох, как мне не хо­
телось, чтобы он уезжал!
Он взмахнул фуражкой, когда тронулся поезд, и я шла
рядом с вагоном и все говорила: «Да, да».
— Будешь писать?
— Да, да!
— Каждый день?
- Да!
361

— Приедешь?
— Да, да!
— Ты любишь меня?
Это оп спросил шепотом, но я догадалась по движению
губ.
— Да, да!
С вокзала мы поехали провожать Ивана Павлыча, и
дорогой он все говорил о Сане.
— Главное, не нужно понимать его слишком слож­
но,— сказал он.— А ты самолюбивая, и первое время вы
будете ссориться. Ты, Катя, вообще его почти не знаешь.
— Здрасти!
— Знаешь, какая у него главная черта? Он всегда
останется юношей, потому что это пылкая душа, у кото­
рой есть свои идеалы.— Он строго посмотрел на меня и
повторил: — Душа, у которой есть свои идеалы... А ты гор­
дая — и можешь этого не заметить.
Я засмеялась.
— И ничего смешного. Конечно, гордая, и девочкой,
между прочим, была совсем другая. А оп — вспыльчивый.
Ты вообще подума!1 о нем, Катя.
Я сказала, что я и так думаю о нем слишком много
и не такой уж оп хороший, чтобы о нем думать и думать.
Но вечером я так и сделала: села и стала думать о Сане.
Все ушли. Валя с Кирой в кино, а Александра Дмитриев­
на в какой-то клуб — читать литмонтаж по Горькому
«Страсти-мордасти», который она сама составила и кото­
рым очень гордилась, а я долго сидела над своей картой,
а потом бросила ее и стала думать.
Да, Иван Павлыч прав — я не знаю его! Мне все еще
невольно представляется тот мальчик в куртке, который
когда-то ждал меня в сквере на Триумфальной и все хо­
дил, ходил, пока я вдруг не решилась и не пошла к нему
через площадь. Тот мальчик, которого я обняла, несмотря
на то что три школы могли видеть, как мы целовались!
Но тот мальчик существовал еще только в моем вообра­
жении, а новый Саня был так же пе похож на него, как не
похож был наш первый поцелуй на то, что теперь было
между нами.
Но я вовсе пе понимала его слишком сложно. Я про­
сто видела, что за тем миром мыслей и чувств, который я
знала прежде, в нем появился еще целый мир, о котором
я пе пмела никакого понятия. Это был мир его профес­
сии — мир однообразных п опасных рейсов на Крайпем
362

Севере, неожиданных встреч со знакомыми летчиками в
Доме пилота, детских восторгов перед повой машиной,—
мир, без которого он не мог бы прожить и недели. Но мне
в этом мире пока еще пе было места. Однажды оп рас­
сказывал об опасном полете, и я поймала себя на очень
странном чувстве — я слушала его, как будто оп расска­
зывал о ком-то другом. Я не могла вообразить, что это оп,
застигнутый пургой, только чудом не погиб при посадке,
а потом трое суток сидел в самолете, стараясь не спать
и медленно замерзая. Это было глупо, но я сказала:
— А ты пе можешь устроить, чтобы этого больше не
было?
У него стало смущенное лицо, и он сказал насмеш­
ливо:
— Есть! Больше не будет.
...Разумеется, он сам мог бы передать мне свой раз­
говор с Вышимирским. Но он попросил Ивана Павлыча.
Он почувствовал, что дело совеем не в том, что он лично
оказался прав. Здесь была не личная правда, а совсем дру­
гая, и я должна была выслушать ее именно от Ивана
Павлыча, который любил маму и до сих пор одинок и
несчастен. Я знала, что в этот вечер Саня ждал меня на
улице, и нисколько не удивилась, увидев его у входа в
садик на углу Воротниковского и Садовой. Но он не по­
дошел, хотя я знала, что он идет за мной до самого дома.
Он понял, что мне нужно побыть одной и что, как бы я
ни была близка к нему в эту минуту, а все-таки страшно
далека, потому что он оказался прав, а я — неправа и ос­
корблена тем, что узнала от Кораблева...
Мы провели только один вечер вместе за все время,
что Саня был в Москве. Он пришел очень усталый, и
Александра Дмитриевна сейчас же ушла, хотя ей хоте­
лось рассказать нам о том, как трудно выступать перед
публикой и как непременно нужно волноваться, а то ни­
чего не выйдет. Солнце садилось, и узенький Сивцев Вра­
жек был так полон им, как будто оно махнуло рукой, на
всю остальную землю и решило навсегда поместиться в
этом кривом переулке. Я поила Сапю чаем — оп любит
крепкий чай — и все смотрела, как он ест и пьет, и нако­
нец он заставил меня сесть и тоже пить чай вместе с ним.
Потом он вдруг вспомнил, как мы ходили на каток,, и
выдумал, что один раз на катке поцеловал меня в.щеку, и
что «это было что-то страшно твердое, пушистое и. холода
ное». А я вспомнила, как он судил Евгения Онегина п.все
363

время мрачно смотрел на меня, а потом в заключительно^^
слове назвал Гришку Фабера «мастистый».
— А помнишь: «Григорьев — яркая индивидуаль­
ность, а Диккенса не читал»?
— Еще бы! А с тех пор прочитал?
— Нет,-— грустно сказал Саня,— все некогда было.
Вольтера прочитал— «Орлеанская девственница». У пас в
Заполярье, в библиотеке, почему-то много кнпг Вольтера.
У него глаза казались очень черными в сумерках, и
мне вдруг показалось, что я вижу только эти глаза, а
все вокруг темнеет и уходит. Я хотела сказать, что это
смешно, что в Заполярье так много Вольтера, но мы вдруг
много раз быстро поцеловались. В эту минуту позвонил
телефон, я вышла и целых полчаса разговаривала со сво­
ей старой профессоршей, которая называла меня «деточ­
кой» и которой нужно было знать решительно все: и где
я теперь обедаю, и купила ли я тот хорошенький абажур
у «Мюра»... А когда я вернулась, Саня спал. Я окликнула
его, но мне сразу же стало жалко, и я присела подле него
на корточки и стала рассматривать близко-близко...
В этот вечер Саня передал мне дневник штурмана, и
все бумаги, и фото. Дневник лежал в особой папке с за­
мочком. Когда Саня ушел, я долго рассматривала эти об­
ломанные по краям страницы, покрытые кривыми, тес­
ными строчками и вдруг — беспомощными, широкими,
точно рука, разбежавшись, еще писала, а мысль уже бро­
дила невесть где. Каким упорством, какой силой воли ну­
жно обладать, чтобы прочитать эти дневники!
Багор с надписью «Св. Мария» остался в Заполярье, по
Саня привез фото. И должно быть, ни одип багор в мире
еще не был снят так превосходно!
Все это было как бы осколки одной большой истории,
разлетевшейся по всему свету, и Саня подобрал их и на­
писал эту историю или еще напишет. А я? Я не сделала
ничего и, если бы не Саня, даже не узнала бы о своем^ отце
ничего, кроме того, что мне было известно в тот прощаль­
ный день на Энском вокзале, когда отец взял меня на
руки и в последний раз высоко подкинул и поймал сво­
ими добрыми, большими руками.
Я обещала Сане писать каждый день, но каждый день
писать было пе о чем: по-прежнему я жила у Киры, много
читала и работала, хотя это было не очень удобно, потому
что ящики с коллекциями так и стояли в передней, а карtry приходилось чертить на рояле.
364

Тем летом я впервые не ездила в поле — нужно было
обработать материалы двух предыдущих экспедиций, и
Башкирское управление, в котором я служила, разрешило
мне остаться на лето в Москве.
Бабушка приходила ко мне каждый день, и вообще все
было прекрасно — между прочим, еще и потому, что Валя
с Кирой вдруг стали какие-то молчаливые, серьезные и
все время сидели и тихо разговаривали в кухне. Больше
им некуда было деться, потому что вся квартира состояла
из одной большой старинной кухни, делившейся на «кух­
ню вообще» и «собственно кухню». Валя с Кирой сидели
за перегородкой, то есть в «собственно кухне», так что
Александре Дмитриевне приходилось теперь готовить
ужин в «кухне вообще».
Больше Валя не дарил цветов — очевидно, у него не
было денег,— но зато однажды принес белую крысу и
очень огорчился, когда Кира заорала и вскочила на стол.
Он долго объяснял ей, что это прекрасный экземпляр —
крыса альбинос, редкая штука! Но Кира все орала и не
хотела слезать со стола, так что ему пришлось завязать
крысу альбиноса в носовой платок и положить на столик
в передней. Но там ее нашла Александра Дмитриевна,
вернувшаяся со своего концерта. И тут поднялся такой
крик, что Вале пришлось уйти со своим подарком.
Но по ночам, когда мы с Кирой, нашептавшись вволю,
по очереди говорили друг другу: «Ну, спать!» —и она
вдруг засыпала, и во сне у нее становилось смешное, сча­
стливое выражение лица, в эти минуты, когда я остава­
лась одна, тоска наконец добиралась до сердца. Я начи­
нала думать о том, какая у них чудная любовь, самое луч­
шее время в жизни, и как она не похожа на нашу! Они —
вместе и видятся каждый день, а мы так далеко друг от
Друга!
И, как из окна вагона, мне виделись поля и леса, и
снова поля, потом тайга и холодные ленты северных рек,
и равнины, равнины, покрытые снегом,— бесконечные
пространства земли, которые легли между нами.
«Конечно, мы увидимся,—уверяла я себя.—Я поеду к
нему, и все будет прекрасно. Два года я не брала отпуска,
а теперь возьму и поеду, или он приедет, быть может, еще
в июле».
Но тоска все не проходила.
Карта была трудная, потому что в прежних картах
многое было напутано, и теперь все приходилось делать
365

сначала. Но чем труднее, тем с большим азартом я рабо­
тала в эти дни, после Саниного отъезда. Несмотря на мои
тоскливые ночи, я жила с таким чувством, как будто все
тяжелое, скучное и неясное осталось позади, а впереди —
только интересное и новое, от которого замирает сердце и
становится весело, и легко, и немного страшно.

ГЛАВА ВТОРАЯ

НА СОБАЧЬЕЙ ПЛОЩАДКЕ

Повсюду, где Саня был в последний день, он оставил
мой телефон: и в Главсевморпути, и в «Правде»...
Я немного испугалась, когда он сказал мне об этом.
— А кто же я такая? Чтобы кого спрашивали?
— Катерину
Ивановну
Татаринову-Григорьеву,—
серьезно ответил Саня.
Я решила, что он шутит. Но не прошло и трех дней по­
сле его отъезда, как кто-то позвонил и попросил к теле­
фону Катерину Ивановну Татаринову-Григорьеву.
— Я вас слушаю.
— Это говорят из «Правды».
И журналист, фамилию которого я часто встречала в
«Правде», сказал, что Санина статья вызвала многочислен­
ные отклики и что об авторе пришел запрос из Арктиче­
ского института.
— Поздравьте вашего мужа с успехом.
Я хотела сказать, что он еще не мой муж, но почемуто промолчала.
— Насколько мне известно, я имею удовольствие раз­
говаривать с дочерью капитана Татаринова?
- Да.
— Нет ли у вас еще каких-либо материалов, относя­
щихся к жизни и деятельности вашего отца?
Я сказала, что есть, но без разрешения Александра
Ивановича — первый раз в жизни я назвала Саню по име­
ни-отчеству — я, к сожалению, не могу ими распоря­
жаться.
— Ну, мы ему напишем...
Из «Гражданской авиации» тоже позвонили и спроси­
ли, куда послать помер с Саниной статьей о креплении са­
молета во время пурги,— а я даже и не знала, что он на366

писал эту статью. Я попросила два номера — один для
себя. Потом позвонили из «Литературной газеты» и спро­
сили, какой Григорьев — не писатель ли?
Но самым важным был разговор с Ч. Не знаю, что
Саня рассказывал ему обо мне, но он позвонил п сразу
стал говорить со мной, как со старой знакомой.
— Пенсию получаете?
Я не поняла.
— За отца.
— Нет.
— Нужно хлопотать.
Потом он засмеялся и сказал, что в Главсевморпути
перепугались, что мой отец открыл Северную Землю, а
у них записано, что кто-то другой.
— Вообще мне что-то не того... не нравятся эти раз­
говоры.
— А я думала, что экспедиция решена.
— Решена, а теперь вдруг оказывается — пе решена.
Главное, я им говорю: вы его с «Пахтусовым» пошлите.
А они говорят: там уже есть пилот. Мало ли что! Ведь
у вашего-то определенная мысль!
Он так и говорил «ваш-то» и при этом басил и окал.
— Ну ладно, я еще там... А вы к нам заходите.
Я сказала, что буду очень счастлива, и мы прости­
лись...
Каждый день я получала письмо, а то и два от Рома­
шова. «Вторая партия Башкирского геологического управ­
ления» — было написано на конверте, как будто письмо
отправлялось в учреждение. Действительно, я была в те
годы чем-то вроде учреждения — иначе никак нельзя было
оформить мою работу в Москве. Но этот адрес был шут­
кой, и такой жалкой выглядела эта шутка, которую оп
повторял каждый день.
Сперва я читала эти письма, потом стала возвращать
нераспечатанными, а потом перестала читать и возвра­
щать.
Но мне почему-то было страшно жечь эти письма; они
валялись где попало, я невольно натыкалась па них — п
отдергивала руку.
Точно так же я натыкалась и на автора этих писем.
Прежде он всегда был очень занят, и я просто не могла
понять, как оп теперь находит время всегда стоять на ули­
це, когда бы я ни вышла из дому. Я встречала его в ма­
газинах, в театре, и это было очень неприятно^ потому что
367

он кланялся, а я неотвечала. Он делал движение, чтобы
подойти,— я отворачивалась.
Он приезжал к Вале, плакал и страшно накричал на
него, когда Валя в шутку привел ему подобный пример
отвергнутой любви среди обезьян шимпанзе.
Словом, оп занимал так много места в моей жизни, что
в конце концов у меня началась какая-то болезнь: стои­
ло мне закрыть глаза, как он мигом появлялся передо
мной в новом сером пальто и в мягкой шляпе, которую
он стал носить ради меня,— он сам однажды сказал мне
об этом.
Конечно, это была очень странная мысль — идти к Ро­
машову и отобрать те бумаги, которые передал ему Вы­
шимирский. Это была жестокая мысль — идти к нему по­
сле всех его писем и цветов, которые я отсылала. Но чем
больше я думала, тем все больше мне нравилась эта
мысль. Я представляла себе, как я войду и он растеряется
и долго будет смотреть на меня, не говоря ни слова, как он
потом побледнеет, бросится по коридору и распахнет
дверь в свою комнату, а я скажу хладнокровно: «Миша, я
пришла к вам по делу».
Интересно, что все это произошло именно так, как я
себе представляла.
Он был в теплой голубой пижаме; должно быть, только
что из ванны и еще не успел причесаться — мокрые жел­
тые волосы свисали на лоб. Он побледнел и стоял молча,
пока я снимала жакетку. Потом бросился ко мне:
— Катя!
— Миша, я пришла к вам по делу,— сказала я хладно­
кровно.— Вы оденьтесь, причешитесь. Где мне подождать?
— Да, конечно, пожалуйста...
Он побежал по коридору и распахнул дверь в свою
комнату:
— Вот сюда. Извините...
— Напротив, вы меня извините.
В прошлом году мы были у него в гостях втроем: Ни­
колай Антоныч, бабушка и я, и бабушка, между прочим,
весь вечер намекала, что оп взял у нее сорок рублей и не
отдал.
Мне и тогда понравилась его комната, но сейчас, когда
я вошла, она была особенно хороша. Она была очень при­
ятно покрашена: стены светло-серые, а двери и стенной
шкаф еще немного светлее. Мебель была мягкая и удоб­
ная, п вообще все устроено удобно и красиво. Из окна
368

была видна Собачья площадка — мое любимое место в Мо­
скве. Почему-то я с детства всегда любила Собачью пло­
щадку: и этот маленький памятник погибшим собакам, и
все переулки, которые на нее выходили.
— Миша,— сказала я, когда он вернулся, причесан­
ный, надушенный и в новом синем костюме, который я
еще не видала,— я пришла, чтобы ответить на все ваши
письма. Что за ерунду вы пишете, что я буду раскаивать­
ся, если не выйду за вас замуж! Вообще это мальчишест­
во — писать мне каждый день, когда вы знаете, что я даже
не читаю ваших писем. Вы прекрасно знаете, что я ни­
когда не собиралась за вас, и нечего писать, что я вас об­
манула.
Это было немного страшно — смотреть, как меняется у
него лицо. Он вошел с нетерпеливым, радостным выраже­
нием, как бы надеясь и не веря себе, а теперь, с каждым
моим словом, надежда исчезала и лицо мертвело, мертве­
ло. Он отвернулся и смотрел в пол.
— Долго объяснять, почему я прежде позволяла гово­
рить об этом. Тут было много причин. Но ведь вы же ум­
ный человек! Вы никогда не обманывались в том, что я
вас не любила.
— Ас ним ты будешь несчастна!
— Почему вы говорите мне «ты»? — спросила я холод­
но.— Я сейчас же уйду.
— Ас ним ты будешь несчастна! — повторил Рома­
шов.
У него дрожали колени, он несколько раз как-то стран­
но прикрывал глаза, и я вспомнила, как Саня рассказы­
вал, что он спит с открытыми глазами.
— Я убью себя и вас! — наконец прошептал оп.
— Если вы убьете себя, это будет просто прекрасно,—
сказала я очень спокойно.— Я не хотела с вами ссориться,
но если на то пошло: какое право вы имеете говорить по­
добные вещи? Вы затеяли интригу, как будто в наше вре­
мя на девушках женятся с помощью каких-то идиотских
интриг! Вы человек без всякого достоинства, потому что
иначе вы не стали бы каждый день ходить за мной по пя­
там, как собака. Вообще вы должны слушать меня и мол­
чать, потому что все, что вы скажете, я отлично знаю...
А теперь вот что: что это за бумаги, которые вы взяли у
Вышимирского?
— Какие бумаги?
— Миша, не притворяйтесь, вы отлично знаете, о чем
369

я говорю. Это те самые бумаги, которыми вы пугали Ни­
колая Антоныча, что он прежде был биржевой делец, а
потом предлагали Сане, чтобы он отказался от меня и
уехал. Дайте их сюда сейчас же, слышите! Сию же ми­
нуту!
Он несколько раз закрыл глаза и вздохнул. Потом хо­
тел стать на колени.
Но я очень громко сказала:
— Миша, не смейте, вы слышите!
И он удержался, только стиснул зубы, и у него стало
такое безнадежное лицо, что у меня невольно защемило
сердце. Не то что мне было жаль его! Но у меня было та­
кое чувство, как будто я все-таки виновата, что оп так
мучится и не может даже заставить себя сказать ни слова.
Мне было бы легче, если бы оп стал ругать меня. Но он
молчал и молчал.
— Миша,— снова сказала я, начиная волноваться,—
поймите, что вам теперь совершенно не нужны эти бума­
ги. Все равно ничего нельзя изменить, а между тем мне
стыдно, что я почти ничего не знаю о моем отце, в то вре­
мя как о нем уже пишут во всех газетах. Они мне нуж­
ны — лично мне и никому другому.
Не знаю, что ему почудилось, когда я сказала «нужны
лично мне», по у него вдруг стали бешеные глаза, он за­
кинул голову и легко прошелся по комнате. Он подумал
о Сапе.
— Ничего не дам! — грубо сказал он.
— Нет, дадите! Если вы не дадите, я буду думать, что
это снова ложь — то, что вы мне писали.
Он вдруг вышел, и я осталась одна. Было очень тихо,
только с улицы доносились детские голоса да осторожно
раза два прогудела машина. Это было неприятно, что он
ушел и не возвращался так долго. А вдруг оп в самом
деле сделал что-нибудь над собой! У меня похолодело
сердце, я вышла в коридор и стала слушать. Ничего...
только где-то льется и льется вода.
— Миша!
Дверь в ванную комнату была приоткрыта, я загляну­
ла и увидела, что он стоит, наклонившись над ванной.
Я не сразу поняла, что с ним: в комнате было полутемно,
он не зажег света.
— Я сейчас приду,—внятно сказал ои пе оборачива­
ясь.
Он стоял согнувшись в три погибели, держа голову под
370

краном; вода лилась на его лицо и на плечи, и новый
костюм был уже совершенно мокрым.
— Что вы делаете? Вы сошли с ума!
— Идите, я сейчас приду! — сердито повторил оп.
Через несколько минут оп действительно пришел —
без воротничка, с красными глазами — и принес четыре
обыкновенные синие тетради.
— Вот они,— сказал он.— Никаких бумаг у меня боль­
ше нет. Возьмите.
Возможно, что это снова была неправда, потому что я
наудачу открыла одну тетрадь, и там оказалось что-то Йечатное — точно вырванная из книги страница,— но тепёрь
с ним больше нельзя было говорить, и я только поблагода­
рила очень вежлпво:
— Спасибо, Миша.
Я вернулась домой, и прошло еще несколько часов, и
прошел долгий вечер за чтением синих тетрадей, прежде
чем я заставила себя забыть это лицо и как он вернулся
в мокром костюме, похудевший и похожий на подбитую
птицу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ
И ДОСТИЖЕНИЙ»

Передо мной лежали четыре толстые синие тетра­
ди — старые, то есть дореволюционные, потому что на
обложках везде стояла фирма «Фридрих Кан». На первой
странице первой тетради было написано великолепными
буквами с тенями: «Чему свидетель в жизни был» и
дата — 1916. Мемуары! Но дальше шли просто вырез­
ки из старых газет, в том числе из таких, о которых я
прежде никогда не слышала: «Биржевые ведомости»,
«Земщина», «Газета-копейка». Вырезки были наклеены
вдоль во всю длину столбцами, по кое-где и поперек, на­
пример: «Экспедиция Татаринова. Покупайте открытые
письма!
1) Молебен перед отправлением.
2) Судно «Св. Мария» па рейде».
Я быстро перелистала тетрадь до конца, потом вторую,
третью. Никаких «бумаг», как в разговоре с Иваном Павлычем я поняла это слово, тут не было, а были только ста371

тьи и заметки об экспедиции из Петербурга во Владиво­
сток вдоль берегов Сибири.
Что же это были за статьи? Я начала читать их и не
могла оторваться. Вся жизнь прежних лет открылась пе­
редо мной, и я читала с горьким чувством непоправимости
и обиды. Непоправимости — потому что шхуна «Св. Ма­
рия» погибла прежде, чем вышла из порта, вот в чем я
убедилась после чтения этих статей. И обиды — потому
что я узнала теперь, как дерзко был обманут отец и как
повредили ему доверчивость и прямота души.
Вот как описывал какой-то «очевидец» отплытие
«Св. Марии»:
«...Бедно украшены флагами мачты уходящей в дале­
кий путь шхуны. Приближается час отъезда. Последняя
молитва «о плавающих и путешествующих», последние
напутственные речи... И вот медленно отчаливает «Св. Ма­
рия», все дальше берег, уже дома и люди слились в одну
пеструю полоску. Торжественный момент! С землей, с ро­
диной порвалась последняя связь. Но грустно было нам
и стыдно за эти бедные проводы, за равнодушные лица,
на которых было написано лишь любопытство... Наступил
вечер. «Св. Мария» остановилась у устья Двины. Прово­
жающие выпили по бокалу шампанского за успех экспе­
диции. Еще одно крепкое рукопожатие, еще одно объя­
тие— и нужно переходить на «Лебедин», чтобы возвра­
щаться в город. И вот женщины стоят на борту малень­
кого парохода и машут, машут... вытирают слезы и снова
машут. Еще доносится нервный лай собак с удаляющейся
шхуны. Все мельче она и вот наконец превратилась в ма­
ленькую точку на темнеющем вечернем горизонте... Что
ждет вас впереди, смелые люди?»
И вот ушла в далекое плавание шхуна. Архангельский
маяк послал ей вслед прощальный сигнал: «Счастливого
плавания и достижений». PI что же началось на берегу,
боже мой! Какие грязные ссоры между торговцами, сна­
ряжавшими шхуну, какие суды и аукционы — часть сна­
ряжения и продовольствия пришлось оставить на берегу,
и все это было продано с аукциона! И обвинения —в чем
только не обвиняли моего отца! Не проходит и недели по­
сле отплытия шхуны, как его обвиняют в том, что он не
застраховал ни себя, ни людей; в том, что он отплыл на
три недели позже, чем этого требуют условия полярного
плавания; в том, что он не дождался радиотелеграфиста.
Его обвиняют в легкомыслии, в неумелом подборе коман372

ды-, среди которой «нет ни одного лица, умеющего справ­
ляться с парусами». Над ним смеются, утверждают; что
«в этой глупой авантюре, как в капле воды, отразилась
наша современная напыщенная, бестолковая жизнь»* .
Через несколько дней после ухода «Св. Марии» в Кар­
ском море разразился жестокий шторм, и тотчас же рас­
пространились слухи о гибели экспедиции у берегов Но­
вой Земли. «Кто виноват?», «Судьба «Св. Марии», «Где
искать Татаринова?»... Первое страшное впечатление дет­
ства вспомнилось мне при чтении этих статей: мама вдруг
быстро входит в мою маленькую комнатку в Энске. с газе­
той в руках, в своем чудном черном шуршащем пдатьег и
не видит меня, хотя я говорю ей что-то, и соскакиваю с
кроватки, и бегу к ней босиком, в одной рубашке. Пол
холодный, но она не велит мне идти назад в кроватку, и
не поднимает с полу, а все стоит у окна с газетой в руках.
Я тоже стараюсь дотянуться до окна, но вижу только наш
садик, весь в мокрых листьях клена, и мокрые дорожки и
лужи, по которым еще шлепают последние крупные капли
дождя. «Мама, зачем ты смотришь?» Она молчит, я снова
спрашиваю, и мне хочется к ней на руки, потому-что ста­
новится страшно, что она все молчит. «Мама!» Я пачинаю
реветь, и тогда она оборачивается и наклоняется, чтобы
поднять меня, но что-то делается с ней — и она садится на
пол, потом ложится и тихонько лежит, вытянувшись *.на
полу, в своем чудном черном шуршащем платье. И вдруг
безумный, бессознательный страх охватывает меня. Я кри­
пу и слышу только, как я ужасно кричу, и бьюсь обо. чтото руками и ногами, и слышу испуганный мамин голос,, и
снова кричу и не могу остановиться. Потом я сплю и слы­
шу сквозь сон, как бабушка разговаривает с мамой, как
мама говорит: «Она меня испугалась».
Но я молчу и притворяюсь, что сплю, потому что .это
все-таки, мама и потому что. она говорит и планет^ .как
мама....
Только теперь, читая эти статьи, я поняла, что это
было.
Но слухи оказались ложными, и через телеграфную
экспедицию на Югорском Шаре капитан Татаринов при­
слал «сердечный привет и наилучшие-благопожелания
всем жертвователям и лицам, сочувствующим делу экспе­
диции»,.
Это письмо было напечатано в виде факсимиле,'И), над
ниэд папин незнакомый портрет — в морской формё, в кй373

теле с белыми погонами: изящный офицер со старомодно
поднятыми кверху усами.
Недаром послал он «благопожелания всем жертвовате­
лям»: он надеялся, что сбор пожертвований даст возмож­
ность «Комитету по исследованию русских полярных
стран» поддержать семьи экипажа. Об этом он писал в
своем донесении, посланном через Югорскую экспедицию
и напечатанном в газете «Новое время»:
«Я убежден, что Комитет не оставит на произвол
судьбы семейства тех, кто посвятил свою жизнь общему
национальному делу».
Напрасная надежда! В той же газете, от 27 июня, я
прочла отчет о заседании Комитета: «По словам секретаря
Комитета Н. А. Татаринова, новая подписка дала совер­
шенно ничтожные результаты. Равным образом не дали
ожидаемых прибылей и многие другие способы, как
устройство увеселительных развлечений и т. п. Таким об­
разом, Комитет лишен возможности оказать семьям эки­
пажа предполагаемую помощь в 1000 рублей, собираемую
путем доброхотных даяний».
Странно и дико было мне читать об этих «доброхотных
даяниях»... Может быть, и мы с мамой жили, как нищие,
на эту милостыню, собираемую путем «доброхотных дая­
ний»?
Но все это только мелькнуло у меня в голове, и я не
стала особенно раздумывать над обидами, которым было
почти столько же лет, сколько и мне. Другое остановило
и поразило меня в старых газетах: в один голос они
утверждали, что шхуну «Св. Мария» ждет неизбежная
гибель. Иные рассчитывали с карандашом в руках, что
она едва дойдет до Новой Земли. Другие предполагали,
что опа будет затерта первыми же льдами и погибнет не­
сколько позже, пройдя вдоль Земли Франца-Иоспфа в ка­
честве «пленника полярного моря».
В том, что она не пройдет Северным морским путем —
в одну ли, в две ли, в три ли навигации, безразлично,—
не сомневался никто.
Только какой-то поэт напечатал в архангельской га­
зете стихи: «И. Л. Татаринову», по которым можно было
судить, что он держался иного мнения:
Он здоров! Хранит его судьбина!
Его энергия и риск
Полярный разомкнули диск,
И отступает спаянная льдина...
374

Я многое знала и прежде. В письме, которое Саня на­
шел в Энске, отец писал, что «из шестидесяти собак боль­
шую часть еще на Новой Земле пришлось застрелить».
В записке, которую Саня составил со слов Вышимирского,
говорилось о гнилой одежде, о бракованном шоколаде.
В газете «Архангельск» я прочитала письмо купца
Е. В. Демидова, который указывал, что «засолка мяса н
приготовление готового платья не являются его специаль­
ностью» и что в данном случае он был только комиссионе­
ром. При всем этом, имея свое большое торговое дело, он
пе мог, конечно, смотреть за каждым куском мяса и рыбы,
положенным в бочку. Все время получались такие теле­
граммы от капитана Татаринова: «Остановите заготов­
ку— денег нет». Или: «Продайте заготовленное — денег
нет». И так далее. «Зачем же было снаряжать экспедицию,
когда не было денег?.. Если что и оказалось худое при та­
ком спешном деле, так виновных в этом искать надо бы
не среди местных коммерсантов, а где-либо выше...»
Но я не знала — и Саня не знал, и я не понимаю, по­
чему мама никогда не говорила об этом,— что «за три дня
до выхода «Св. Марии» в фор-трюме, в обеих сторонах его
баргоута, под второй палубой, значительно ниже ватер­
линии, обнаружены опасные для плавания вырезы борта
вместе со шпангоутами, вплоть до наружной обшивки, со
следами топора и пилы. Дыры эти, обмеренные и сфото­
графированные, оказались: самая большая шириной в 12
дюймов и длиной в 2 фута и 4 дюйма, а другие немногим
меньше. Происхождение этих дыр, весьма загадочное, за­
ставляет, однако, вспомнить о том, что в случае гибели
судна новый владелец его получил бы соответствующую
страховку».
Конечно, не нужны были новые подтверждения, что
отец погиб и никогда пе вернется. Он не мог не погибнуть.
Был послан на безусловную, верпую смерть и погиб.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

МЫ ПЬЕМ ЗА САНЮ

Я уже говорила, что у меня было очень много работы
в то лето,— между прочим, еще и потому, что моя помощ­
ница, студентка третьего курса, оказалась очень тупой, и
приходилось не только делать все за нее, но еще и уте375

шать ее, потому что она огорчалась, что она такая тупая.
Сама я тоже многого не могла понять и каждые два-три
дня бегала к моей старенькой профессорше, которая на­
зывала меня «деточкой» и все беспокоилась, что я поху­
дела. И действительно, я очень похудела и побледнела,
потому что никогда еще, кажется, столько не думала и не
волновалась. Я волновалась, читая статьи; волновалась,
когда опаздывали письма от Сани; волновалась, потому
что бабушка сердилась на меня и даже одно время пере­
стала ходить. Кроме того, я еще волновалась из-за Вали и
Киры.
Все у них было очень хорошо — они по-прежнему си­
дели в своей кухне и шептались, а потом пили чай с серь­
езными, счастливыми, глупыми лицами; но однажды ше­
пот вдруг прекратился, и, немного цомолчав, они стали
кричать друг на друга. Я испугалась и тоже стала кри­
чать, но в это время Валя вышел, весь красный, и полез
в стенной шкаф, очевидно спутав его с входной дверью.
Я подала ему шляпу и робко спросила, что случилось, но
он ответил:
— Спросите у вашей подруги, что случилось.
Не помню, когда я в последний раз видела, что Кира
плачет. Кажется, в пятом классе, из-за «неуда» по черче­
нию» Теперь она снова плакала и, как маленькая, выти­
рала глаза руками.
— Кира, что случилось?
— Ничего не случилось. Мы решили записаться, а он
не хочет переезжать, вот и все.
— Из-за меня? Потому что тесно?
— Ничего не из-за тебя. Он говорит, что я сама долж­
на догадаться. А я, честное слово, не могу. Он хочет, что­
бы я к нему переехала. А я не хочу. Мне там нужно будет
готовить, и все. А когда мне готовить? Вообще здесь все
есть — и посуда, и скатерти, белье, все.
— И мама.
— Ну да, и мама.
Мы проговорили весь вечер, а ночью Кира пришла и
сказала, что догадалась — просто он ее больше не любит.
До семи утра, я доказывала, что Валя ее любит и что так
не волнуются, когда не любят. Не знаю, убедила ли я
Киру» но только она вдруг сказала, что она прекрасно
знает^ что он хороший, а она плохая, и что она напишет
ему письмо, что она его не стоит и что он ее не любит,
потому что считает, что она дура.
376

— Только, прежде чем отослать, покажи мир, лад­
но? — сказала я сонным голосом, и последнее, что я еще
видела, з.асыпая,— это была Кира, которая в одной рубаш­
ке сидела за столом и писала, писала...
Наутро мы с ней разорвали ерунду, которую она сочи­
нила, и я отправилась к Вале. Он работал в Зоопарке, и я
вспомнила, как мы однажды были у него с Саней и как
оп показывал нам своих грызунов. Теперь и дома этого
уже не было, а стоял красивый белый павильон с колон­
нами, и Вале не нужно было уверять сторожа, что он со­
трудник лаборатории экспериментальной биологии. Но в
этом красивом белом павильоне совершенно так же пахло
мышами и Валя был такой же — только в белом халате и
небритый. Мне стало смешно, потому что ночью Кира ска­
зала, что он теперь перестанет бриться.
Он усадил меня и сам уныло.сел.
— Валя, во-первых, имей в виду, что я пришла по соб­
ственной инициативе!..— начала я сердито.— Так что ты
ие думай, пожалуйста,, что Кира меня прислала.
Он сказал дрогнувшим голосом: «Да?», и мне стало
жаль его. Но я продолжала строго:
— Если у тебя есть серьезные причины остаться у
себя, хотя на Сивцевом вам будет в тысячу раз удобнее,
ты должен ей сказать, и баста. А не требовать, чтобы она
сама догадалась.
Оп помолчал.
— Понимаешь, в чем дело... я не могу переехать на
Сивцев Вражек, хотя, конечно, я пе отрицаю, что это было
бы просто прекрасно. Там можно устроить что-то вроде
кабинета и спальни, особенно если перегородку перене­
сти, а где сейчас чулан — устроить маленькую лаборато­
рию. Но это невозможно.
— Почему?
— Потому что... Послушай, а тебя она не Затоварива­
ет? — вдруг с отчаянием спросил он.
- Кто?
— Кирина мама.
Я так и покатилась со смеху.
— Да, тебе смешно,— говорил Валя.— Конечно, тебе
смешно. А я не могу. У меня начинается тошнота й сла­
бость. Один раз спрашивает: «Почему ты такой бледный?»
Я ей чуть не сказал... И все про какую-то Варвару Раби­
нович, будь она неладна... Нет, не перееду!
— Вот что, Валя,—сказала я серьезно,—уж не знаю,
377

кто у вас там кого заговаривает, но ты, во всяком слу­
чае, ведешь себя по отношению к Кире очень глупо.
Опа плакала и не спала сегодня всю ночь, и вообще
ты должен сразу же поехать к пей и объяснить, в чем
дело.
У него стало песчастное лицо, и несколько раз он
взволнованно прошелся по комнате:
— Не поеду!
— Валя!
Он упрямо молчал. «Ого, вот ты какой!» — подумала я
с уважением.
— Тогда и не лезьте больше ко мне, и черт с вами! —
сказала я сердито и хотела уйти.
Но он не пустил, и мы еще два часа говорили о том,
как бы устроить, чтобы Кирина мама не говорила так
много...
Это было не особенно удобно, но я все-таки рассказа­
ла Кире, в чем дело. Она очень удивилась, а потом сказа­
ла, что мама каждый день жалуется, что Валя ее загова­
ривает, и однажды даже лежала после его ухода с мокрой
тряпкой на лбу и говорила, что больше не может слышать
о гибридах черно-бурых лисиц и что Кира сумасшедшая,
если выйдет замуж за человека, который никому не даст
открыть рта, а сам говорит и говорит, как какой-то гром­
коговоритель.
Она мигом собралась и поехала к Вале — хотя я сказа­
ла, что па ее месте никогда бы первая не поехала,— и ве­
чером они уже снова сидели в «собственно кухне» и шеп­
тались. Они решили попробовать все-таки устроиться па
Сивцевом Вражке.
Это был прекрасный вечер,— лучший из тех, что я про­
вела без Сани. Накануне я получила от него письмо —
большое и очень хорошее, в котором он писал, между про­
чим, что много читает и стал заниматься английским язы­
ком. Я вспомнила, как оп удивился, узпав, что я доволь­
но свободно читаю по-английски, и как покраснел, когда
при нем однажды заговорили о композиторе Шостаковиче
и оказалось, что он прежде никогда даже пе слышал этой
фамилии. Вообще это было чудное письмо, от которого у
меня стало весело и спокойно на душе. Тайком от «моло­
дых» мы с Александрой Дмитриевной приготовили вели­
колепный ужин с вином, и хотя любимый Валин салат с
омарами мы посолили по очереди — сперва я, потом Але­
ксандра Дмитриевна,— все-таки оп был съедеп в одну мп378

нуту, потому что оказалось, что Валя со вчерашнего дня
не только не брился, но и ничего пе ел.
Мы выпили за Санино здоровье, потом за его удачу во
всех делах.
— В его больших делах,— сказал Валя, — потому что я
уверен, что в его жизни будут большие дела.
Потом он рассказал, как в двадцать пятом году оп ра­
ботал в бюро юных натуралистов при Московском коми­
тете комсомола, и как однажды уговорил Саню поехать на
экскурсию в Серебряный бор, и как Сапя долго старался
понять, почему это интересно, а потом вдруг стал гово­
рить цитатами, и все поразились, какая у него необыкно­
венная память. Он процитировал:
Бороться, бороться, пока не покинет надежда,—
Что может быть в жизни прекрасней подобной пгры? —

11 сказал, что ловить полевых мышей — это не его стихия.
Александре Дмитриевне хотелось тоже что-нибудь рас­
сказать, и мы с Кирой боялись, что опа опять заговорит
о Варваре Рабинович. Но обошлось — она только прочита­
ла нам несколько стихотворений и сказала, что у нее на
стихи тоже необыкновенная память.
Так мы сидели и выпивали, и был уже двенадцатый
час, когда кто-то позвонил, и Александра Дмитриевна, ко­
торая в эту минуту показывала нам, как нужно брать го­
лос «в маску», сказала, что это дворник за мусором. Я по­
бежала на кухню и так — с ведром в руке — и открыла
дверь. Но это был не дворник. Это был Ромашов, который
молча быстро отступил, когда я открыла дверь, и снял
шляпу:
— У меня срочное дело, п оно касается вас, поэтому
я решился прийти так поздно.
Он сказал это очень серьезно, и я сразу поверила, что
дело срочное и что оно касается меня. Я поверила, потому
что он был совершенно спокоен.
— Пожалуйста, зайдите.
Мы так и стояли друг против друга — он со шляпой,
а я с помойным ведром в руке. Потом я спохватилась и
сунула ведро между дверей.
— Боюсь, это не совсем удобно,— вежливо сказал
он,— у вас, кажется, гости?
— Нет.
— А можно здесь, на лестнице? Или спустимся вниз,
на бульвар. Мне нужно сообщить вам...
379

i— Одну минуту,— сказала я быстро.
Александра Дмитриевна звала меня. Я прикрыла дверь
и пошла к ней навстречу.
— Кто там?
— Александра Дмитриевна, я сейчас вернусь,— сказа­
ла я быстро.— Или вот что... Пускай Валя через четверть
часа спустится за мной. Я буду на бульваре.
Она еще говорила что-то, но я уже выбежала и захлоп­
нула двери.
Вечер был прохладный, а я — в одном платье, и Рома­
шов на лестнице сказал: , «Вы простудитесь». Должно
быть, ему хотелось предложить мне свое пальто — и он
даже снял его и нес на руке, а потом, когда мы сидели,
положил па скамейку,— но не решился. Впрочем, мне
было не холодно. У меня горело лицо от вина, и я волно­
валась. Я чувствовала, что этот приход неспроста.
На бульваре было тихо и пусто, только, опираясь на
палки, сидели старики — по старику на скамейку — от па­
мятника Гоголю до самого забора, за которым строили
станцию «Дворец Советов».
— Катя, вот о чем я хотел сказать вам,— осторожно
начал Ромашов.— Я знаю, как важно для вас, чтобы экс­
педиция состоялась. И для...— Он запнулся, потом продол­
жал легко: — И для Сани. Я не думаю, что это фактиче­
ски важно, то есть что это может что-то переменить в
жизни, например, вашего дядюшки, которого это очень
пугает. Но дело касается вас, и поэтому не может быть
для меня безразлично... — Он сказал это очень просто.—
Я .пришел^ чтобы предупредить вас.
— О чем?
— О том, что экспедиция не состоится.
— Неправда! Мне звонил Ч.
— Только, что решили, что посылать не стоит,— спо­
койно возразил Ромашов.
— Кто решил? И откуда вы знаете?
Оп отвернулся, потом взглянул на меня, улыбаясь:
— Не знаю, как и сказать. Снова оказываюсь подле­
цом, как вы меня назвали.
— Как угодно.
Я боялась, что он встанет и уйдет,— пастолько он был
спокоен и уверен в себе и не похож на прежнего Рома­
шова. Но он не ушел.
— Николай Антоныч сказал мне, что заместитель на­
чальника Главсевморпути доложил о проекте экспедиции
380

и сам же высказался против. Он считает, что не дело
Главсевморпути заниматься розысками капитанов, исчез­
нувших более двадцати лет тому назад. Но, по-моему.;.—
Ромашов запнулся; должно быть, ему стало жарко, пото­
му что он снял шляпу и положил ее на колени,—это не
его мнение.
— Чье же это мнение?
— Николая Антоныча,— быстро сказал Ромашов.—
Он знаком с этим заместителем, и тот считает его великим
знатоком истории Арктики. Впрочем, с кем же еще и по­
советоваться о розысках капитана Татаринова, как не с
Николаем Антонычем? Ведь он снаряжал экспедицию и
потом писал о ней. Он член Географического общества —
и весьма почтенный.
Я была так взволнована, что не подумала в эту минуту
ни о том, почему Николай Антоныч так хлопочет, чтобы
розыски провалились, ни о том, что же заставило Рома­
шова снова выдать его. Я была оскорблена — не только за
отца, но и за Саню.
— Как его фамилия?
- Чья?
— Этого человека, который говорит, что не стоит разы­
скивать исчезнувших капитанов.
Ромашов назвал фамилию.
— С Николаем Антонычем я, разумеется, не стану
объясняться,— продолжала я, чувствуя, что у меня ноздри
раздуваются, стараясь успокоиться и чувствуя, что не в
силах.— Мы с ним объяснились раз навсегда. Но в Глав­
севморпути я кое-что расскажу о нем. У Сани не было
времени, чтобы разделаться с ним, или оп пожалел, не
знаю... Да полно, а правда ли это? — вдруг сказала я,
взглянув на Ромашова и подумав, что ведь это же он... ои,
который любит меня и, должно быть, только и мечтает,
как бы вернее погубить Саню!
— Зачем я стану говорить неправду? — равнодушно
возразил Ромашов.— Да вы узнаете. Вам тоже скажут...
Конечно, нужно пойти туда и все объяснить. Но вы... не
говорите, от кого вы об этом узнали. Или, впрочем, ска­
жите, мне все равно,— надменно прибавил он,— только
это может стать известно Николаю Антонычу, и тогда мне
не удастся больше обмануть его, как сегодня.
Николай Антоныч был обманут ради меня — вот
что он хотел сказать этой фразой. Он смотрел на меня и
ждал.
381

— Я не просила вас никого обманывать, хотя, по-мое­
му, нечего стыдиться, что вы решились (я чуть не сказа­
ла: «первый раз в жизни») поступить честно и помочь
мне. Я не знаю, как вы теперь относитесь к Николаю Ан­
тонычу.
— С презрением.
— Ладно, это ваше дело.— Я поднялась, потому что
мне стало очень противно.— Во всяком случае, спасибо,
Миша. И до свиданья...
У Сивцева Вражка я встретила всех троих: Александ­
ру Дмитриевну, Киру и Валю. Они бежали взволнован­
ные, и Александра Дмитриевна говорила что-то: «Господи,
да откуда же я знаю? Только сказала, что если я через
десять минут не вернусь...»
Трамвай остановился как раз между пами, и, когда
он прошел, все трое ринулись па бульвар с воинственным
видом.
— Стоп!
— Да вот же опа! Александра Дмитриевна! Она
здесь!.. Катя, что случилось?
— А вино допили? — спросила я очень серьезно.—
Если допили, нужно еще купить... Мне хочется еще раз
выпить за Саню.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ЗДЕСЬ НАПИСАНО:
«ШХУНА «СВ. МАРИЯ»

Начальником Главсевморпути был в те годы извест­
ный полярный деятель, имя которого нетрудно найти на
любой карте русской Арктики. Вероятно, попасть к нему
было не так просто. Но Ч. позвонил, и я была принята в
тот же депь. Правда, пришлось подождать, но это было
даже интересно, так как в приемной сидели моряки и лет­
чики, только что вернувшиеся из Заполярья. Один был
похож немного на Саню, я невольно несколько раз взгля­
нула на него и прислушалась к тому, что он говорил. Но
он, должно быть, понял меня иначе, потому что приоса­
нился и глупо улыбнулся. Потом они ушли, и я еще долго
сидела и сердилась на себя за тоску, которая нет-нет да и
подступала к сердцу...
Я очень хорошо помшо свой разговор с начальником
382

Главсевморпути, потому что в письме, которое в тот же
вечер отправила Сапе, повторила его слово в слово.
Сперва я волновалась и чувствовала, что бледна, но
только что он спросил низким, вежливым голосом: «Чем
могу служить?» — как все мое волнение пропало. Потом
оно вернулось, по это было уже другое, азартное волне­
ние, от которого не помнишь себя и становится холодно и
приятно.
— Летчик Григорьев представил вам проект поиско­
вой экспедиции,— начала я,— и сперва было решено, что
она состоится. Но вчера...
Он. внимательно слушал меня. Он был так удивитель­
но похож на свой портрет, тысячу раз печатавшийся в га­
зетах и журналах, что у меня было странное чувство, как
будто я разговариваю пе с ним самим, а с его портретом.
— Нет,— возразил он, когда я спросила, думает ли и
он, что не стоит заниматься розысками пропавших капи­
танов.— Но мы внимательно взвесили все «за» и «против»
п решили, что подобные поиски заранее обречены на
неудачу. В самом деле: во-первых, места, указанные в
проекте, более или менее изучены за последние годы, и,
однако, до сих пор не было обнаружено никаких следов
экспедиции «Святой Марии»; во-вторых, от Северной Зем­
ли до устья Пясины более тысячи километров, и организо­
вать поиски на таком расстоянии — это очень сложная за­
дача. Наконец — п это самое главное,— у мепя пет уве­
ренности, что экспедицию вашего отца следует искать
именно в этом районе.
— Нет никаких сомнений, что именно в этом,— воз­
разила я энергично.
— Почему? Потому что...— Я вдруг забыла все дока­
зательства, хотя еще в приемной повторила пх еще раз и
даже сосчитала на пальцах.— Потому что...
Он смотрел на меня и ждал. У него были совершенно
светлые глаза, а борода черпая, и он хладнокровно смо­
трел на меня и ждал.
— Во-первых, это видно по дневникам штурмана,— ска­
зала я немного дрожащим голосом.— Помните, он приводит
слова отца: «Если безнадежные обстоятельства заставят
меня покинуть корабль, я пойду к земле, которую мы от­
крыли». Во-вторых...— И я выпула из портфеля фотогра­
фии, которые оставил мне Саня.— Вот взгляните... Здесь
написано: «Шхуна «Св. Мария». Этот багор найден на
Таймыре.
383

— Положим. Но почему не допустить, что он принад­
лежал партии штурмана, который двумя месяцами раньше
оставил шхуну?
— Потому что штурман... Где у вас карта?
спросила
я, хотя огромная карта Арктики висела над письменным
столом и я все время смотрела на нее, но, должно быть, не
видела от волнения.— Он шел по дрейфующему льду и со­
всем в другом направлении. Можно? — Я взяла указку и
влезла на стул, потому что с полу мне было не достать до
мыса Флора.— Вот как ои шел. Он вернулся в Архангельск
с экспедицией лейтенанта Седова. Но пойдем дальше,—
продолжала я, чувствуя, что мне становится холодно и что
я снова бледнею, но теперь уже от воодушевления.— Вы
говорите, что от Северной Земли до устья Пясины — изу­
ченные места и странно, что до сих пор никто не наткнул­
ся на следы экспедиции, хотя бы случайно. А Русанов?
Сколько лет прошло до тех пор, как были найдены остатки
его снаряжения? И где же? В тех местах, куда ходили су­
да и тысячу раз бывали люди. А этот матрос Амундсена,
которого нашли на Диксоне в трех километрах от стан­
ции?
Я тогда не знала, что могила этого матроса (его звали
Тиссен) находится у портовой столовой и что каждый, кто
после обеда отправляется па полярную станцию, проходит
тот путь, который оставалось пройти Тиссену, то есть путь
от жизни до смерти.
— Нет, дело не в том, что это изученные места, а в том,
что отца никогда не искали. Вот его путь: от 79 градусов
35 минут широты между 86-м и 87-м меридианами к Рус­
ским островам, архипелагу Нордепшельда. Потом — веро­
ятно, после долгих блужданий — от мыса Стерлегова
к устью Пясины. Здесь старый ненец нашел лодку, по­
ставленную на нарты. Потом к Енисею, потому что Ени­
сей — это была единственная надежда встретить людей и
помощь.
Я соскочила со стула. Он гладил бороду и смотрел на
меня, кажется, с любопытством.
—- Вы так уверены?
— Да. Не может быть иначе. Что же предлагает Гри­
горьев? Ледокольный пароход «Пахтусов» направляется к
Северной Земле для научных работ. Это гидрографическая
экспедиция, верно?
- Да.
>- Отлично. Дорогой он устраивает в нескольких мет
384

стах базы для двух-трех поисковых партий. Григорьев счи­
тает, что нужно только две партии, по три человека в каж­
дой. Мне кажется, что нужны три или моторный бот вме­
сто третьей. Они пойдут морпстой стороной прибрежных
островов, а «Пахтусов» тем временем будет работать гденибудь поблизости, так что от него можно будет почти не
отрываться.
Я остановилась, потому что начальник Главсевмор­
пути засмеялся и встал. Оп обошел стол и сел рядом со
мной.
— Да, вы настоящая дочка капитана Татаринова,—
весело сказал он.— Географ?
— Геолог.
— На котором курсе?
Я отвечала, что давно уже окончила университет и уже
два года как работаю в Башкирском геологическом управ­
лении.
— У вас есть сестры, братья?
— Нет, я одна.
— А мать?
— Умерла.
Он деликатно помолчал некоторое время, потом вер­
нулся к Саниному проекту.
— Конечно, все это далеко не так просто,— задумчиво
сказал он.— Но не невозможно... Моторный бот тут, ко­
нечно, ни при чем. А вот Григорьева, очевидно, придется
вызвать. Где он?
— В Заполярье.
У меня сердце стало биться и биться, и зачем-то я еще
раз сказала:
— В Заполярье.
Он лукаво посмотрел на меня.
— Вот возьмем и вызовем,— с детским удовольствием
повторил он. (Ия поняла, что Ч. рассказал ему обо мне и
Сане.) — Как вы полагаете, ведь он же нам тут необходим
для решения этого вопроса?
— Мне кажется, да,— сказала я смело.
— Ну вот. Я был очень рад,— серьезно сказал он, вста­
вая,— познакомиться с вами. Состоится ли экспедиция или
пет, но это превосходно, что вы пришли ко мне и так энер­
гично, горячо говорили.

13 в. Кавсрип, T.3

385

ГЛАВА ШЕСТАЯ

У БАБУШКИ

Я уже писала о том, что бабушка приходила ко мне
каждый вечер. Она приходила надутая, важная и гордо
разговаривала с Кириной мамой. Ей не правилось, что я
«живу у чужих людей», а дома — «чудная комната» и она
боялась какой-то Доры Абрамовны, которая уже два раза
«забегала и шохала».
— Уже и старость моя стала,— однажды сказала она
мне со слезами,— а в таком одиночестве я еще не жила.
Но вот однажды бабушка не пришла, а наутро позво­
нила и сказала, что у нее что-то стало с сердцем. Она рас­
сердилась, когда я спросила, дома ли Николай Антоныч.
— Глупый вопрос,— сказала она строго.— А где же
ему быть? Как ты, что ли? Хатки считать?
Потом она сказала, что он ушел, и я живо собралась
и поехала к ней.
Она лежала па диване, покрывшись своей старенькой
зеленой шубкой. Лавровишневые капли стояли па столик©
подле дивана — единственное лекарство, которое она при­
знавала, п она только махнула рукой, когда я спросила о ее
здоровье.
— Чуть что, поклоны бьет,— сказала опа сердито.—
Сейчас видно, что в монашках жила. Религиозная. А я ее
спрашиваю: «Тогда зачем служить?» И прогнала.
Она прогнала домработницу, и это было очень плохо,
потому что домработница была хотя религиозная, но хо­
рошая, и прежде бабушке даже нравилось, что она когдато жила в монашках.
— Бабушка, что же ты наделала? — сказала я.— Оста­
лась больная и совершенно одна! Теперь я тебя к себе за­
беру.
— Не поеду. Вот еще!
Она наотрез отказалась раздеться и лечь в постель и
сказала, что это не сердце, а просто она вчера не готовила,
а поела редьки с постным маслом, и это у нее — от редьки.
— Если ты пе ляжешь, я сейчас же уйду.
— О! Напугала.
Однако она разделась, кряхтя легла в постель и вдруг
уснула...
В маминой комнате всегда был почему-то сквозняк,
когда открывали окна, и я, чтобы проветрить, открыла
386

дверь в коридор. Потом зашла к себе, и как же неуютна и
пуста показалась мне комната, в которой я прожила столь­
ко лет! Все стало даже лучше в ней после моего отъезда.
Кровать была покрыта бабушкиным старинным кружев­
ным покрывалом, занавески белые-пребелые и даже то­
порщились от крахмала, все чисто прибрано, и том
энциклопедии, который я зачем-то читала перед отъез­
дом, остался открытым на той же странице. Меня здесь
ждали...
На окно, среди старых школьных учебников, я нашла
тетрадку с цитатами из любимых книг: «Странная вещь
сердце человеческое вообще, а женское в особенности»;
Лермонтов».
Это были чудные, смешные цитаты, и я прочитала их
от первой до последней страницы. Как во сне — я была в
гостях у какой-то знакомой девочки, которая так прекрас­
но думала обо всем и которой весь мир представлялся 'та­
ким великолепным.
«Мир — театр, люди — актеры». Шекспир».
Мне показалось, что кто-то метнулся по коридору, ког­
да с этой тетрадкой в руках я вышла из комнаты.
Конечно, мне не пришло в голову, что это моя больная
бабушка бегала по коридору в своей зеленохт бархатной
шубке, но кто-то бегал — и именно в зеленой шубке.
И все-таки бабушка, потому что, когда я вернулась, она
хотя по-прежнему лежала в постели, но видно было, что
только что бухнулась и даже не успела покрыться.
Это было очень смешно — так старательно она притво­
рялась, даже зажмурила глаза, чтобы показать, что она все
время спала и вовсе не думала бегать по коридору. Ко­
нечно, она подглядывала за мной — а вдруг мне захочется
домой?
— Бабушка, а доктор был? — спросила я, когда она паконец открыла глаза и фальшиво громко зевнула.
Не был. Не хочет она доктора. Она знает, что это от
редьки.
— А по телефону сказала, что сердце.
— И сердце от редьки.
— Что за глупости! Я сейчас же позову.
Но бабушка вспылила и сказала, что, если я позову док­
тора, она сейчас же оденется и уйдет к Марии Никитиш­
не — так звали соседку.
И прежде нужно было скандалить, чтобы позвать к ба­
бушке доктора, поэтому я не стала настаивать — тем более
13*

387

что бабушке с каждой минутой становилось все легче. На­
конец ей стало совсем хорошо, потому что она вдруг с ужа­
сом понюхала воздух и, сказав: «Подгорел!..» — накинула
салоп и побежала в кухню.
Подгорел — не очень — пирог с мясом, который в
чудо-печке стоял на керосипке, издавая великолепный за­
пах, и бабушка объявила, что ей опять станет хуже, если я
не попробую этого пирога.
Все это было совершенно в бабушкином духе — эти
хитрости и в особенности мой любимый пирог с мясом, на
который она не пожалела масла. Пирог должен был окон­
чательно убедить меня в преимуществе своего дома перед
«чужим». Но я съела два куска, потом поцеловала бабуш­
ку и сказала только, что очень вкусно.
Пока о Николае Антоныче не было сказано ни сло­
ва. Но вот бабушка сделала равнодушное лицо, и я по­
няла, что сейчас начнется. Однако бабушка начала изда­
лека.
— От Олечки с Ларой письмо получила,— сказала она
строго.— Пишут «не входи, не входи в хозяйство», что это
мне теперь тяжело.
Олечка и Лара — это были мои старенькие тетки Бубенчиковы, которые жили в Энске.
— А как мне не входить, когда ей замечанье делаешь,
а она молчит. Еще делаешь — молчит. Из себя выхо­
дишь — молчит. Она по плану попа жила,— немного ожи­
вившись, сказала бабушка,— своим ничего, а все попам.
Истеричка. Поп ей пишет: «Молчи, терпи и плачь». А она
и рада. В гардероб гвозди набила, иконы навешала и все
тихо так: «Слушаю». Я этаких ненавижу.
— Да уж теперь прогнала, бабушка, так что иго­
ворить.
Бабушка помолчала.
— Весь дом сокрушился,— снова сказала она со вздо­
хом.— Ты отступилась, и он-то, что же? Ему теперь тоже
все равно стало, есть ли что, нет ли. Когда поест, когда нет.
«Он» — это был Николай Антоныч.
— И пишет, пишет,— продолжала бабушка,— день и
ночь, день и ночь. Как с утра чаю попьет, так сейчас же в
мою шаль закутается — и за стол. И говорит: «Это, Нина
Капитоновна, будет труд всей моей жизни. Виноват ли я,
нет ли, пусть теперь об этом судят друзья и враги». А сам
худой стал. Забывается,— шепотом сказала бабушка,— на
днях в шапке к столу пришел. Наверно, с ума сойдет.
388

В эту минуту входная дверь негромко хлопнула, кто-то
вошел в переднюю и остановился. Я посмотрела па бабуш­
ку — она испуганно отвела глаза, и я поняла, что это Ни­
колай Антоныч.
— Ну, бабушка, мне пора.
— Нет, не пора. И пирог не доела.
Оп вошел, слабо постучав и не дождавшись ответа.
Я обернулась, кивнула
и мне даже самой стало ве­
село, так я равнодушно, смело кивнула.
— Как дела, Катюша?
— Ничего, спасибо.
Очень странно, но для меня оп был теперь просто ка­
ким-то бледным, старым человеком, с короткими руками,
с толстыми пальцами, которыми он неприятно, нервно
шевелил и все закладывал куда-то: за воротничок или в
карманы жилетки, точно прятал. Он стал похож па старого
актера. Когда-то я его знала — сто лет назад. А теперь мне
было все равно, что он так бледен, и что у пего такая жал­
кая, похудевшая шея, и что у него задрожали руки, когда
он протянул их, чтобы подвинуть кресло.
Первая неловкая минута прошла, он шутливо спросил
что-то насчет моей карты, не спутала ли я Зильмердагскую
свиту с Ашинской — еще в университете был со мной та­
кой случай,— я снова стала прощаться.
— До свидапья, бабушка.
— Я могу уйти,— негромко сказал Николай Антоныч.
Он сидел в кресле, согнувшись и внимательно глядя на
меня с простым, добродушным выражением. Таким он был,
когда мы иной раз подолгу разговаривали — после мами­
ной смерти.
Но теперь это было для меня только далеким воспоми­
нанием.
— Если ты торопишься, мы поговорим в другой
раз.
— Бабушка, честное слово, меня ждут,— сказала я ба­
бушке, которая крепко держала меня за рукав.
— Нет, не ждут. Как это так? Он тебе дядя.
— Полно, Нина Капитоновна,— добродушно сказал
Николай Антоныч,— не все ли равно — дядя я или
не дядя... Очевидно, ты не хочешь выслушать меня, Ка­
тюша?
— Нет.
— Фанатичная,- с ненавистью сказала бабушка.
Я засмеялась.
389

— Я не могу говорить с тобой пи о том, как мне было
тяжело, когда ты ушла, даже не простившись со мной,—
торопливо, но тем же простым, добродушным голосом про­
должал Николай Антоныч, — ни о том, что вы оба были
введены в заблуждение, поверив несчастному, больному
старику, лишь недавно выпущенному из психиатрической
больницы.
Он посмотрел на меня поверх очков. Из психиатриче­
ской больницы! Это была новая ложь. Или пе ложь — это
теперь было для меня безразлично. Только одна мысль
слабо кольнула меня — что это коснется Сани или будет
ему неприятно.
— Боже мой! Чего только не вообразила эта бедная,
запутапная голова! И что я разорил его при помощи ка­
ких-то векселей и что нарочно так плохо снарядил экспе­
дицию — почему, как ты думаешь? Потому, что хотел погу­
бить Ивана!
Николай Антопыч от души рассмеялся:
— Из ревности! Боже мой! Я любил твою мать и из
ревности хотел погубить Ивана...
Он снова засмеялся, по вдруг снял очки и стал выти­
рать слезы.
— Да, я любил ее,— плача, пробормотал он,— и, видит
бог, все могло быть совсем иначе. Если бы я и был виповат, кто, как не опа, меня наказала? Уж так паказала, как
и не думалось никогда.
Я слушала его, как во сне, когда начинает казаться,
что все это уже было когда-то: и покрасневшая лысая го­
лова с несколькими волосками, и те же Ъгова с тем же вы­
ражением, и неприятное чувство, с которым смотришь па
старого, плачущего мужчину.
— Ну? — грозно спросила бабушка.
— Бабушка,— превосходный пирог, отрежьте-ка еще
кусочек,— сказала я весело.— Я вас слушаю, Николай
Антоныч.
— Катя, Катя!
— Товарищи, знаете что,— сказала я, чувствуя, что
мне становится даже как-то весело от злости.— В конце
концов, я уже пе маленькая — мне двадцать четыре года,
и я могу, кажется, делать все, что мне нравится. Я больше
не хочу жить здесь, понятпо? Я выхожу замуж. Вероят­
нее всего, я буду жить на Крайнем Севере с моим мужем,
которому здесь делать нечего, потому что он — полярный
летчик. Что касается Николая Антоныча, то я уже много
390

раз видела, Kais он плачет, и мне это надоело. Могу только
сказать, что, если бы он был не виноват, едва ли он стал
бы возиться с этой историей всю жизнь. Едва ли, напри­
мер, ои стал бы хлопотать в Главсевморпути, чтобы Са­
пина экспедиция провалилась.
Очевидно, в эту минуту мне было уже не так весело,
как прежде, потому что бабушка испуганно смотрела па
меня и, кажется, потихоньку крестилась. У Николая Анто­
ныча дрожала на щеке жилка. Он молчал.
— И оставьте меня в покое,— сказала я с бешен­
ством,— навсегда, навсегда!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ЗИМА

В ноябре я получила комнату в одном из пригородов,
на берегу Москвы-реки, и сразу же переехала, хотя Валя
с Кирой в один голос заявили, что без меня из семейной
жизни у них ничего пе выйдет, а Александра Дмитриевна
добавила, отведя меня в сторону, что теперь и опа уйдет,
потому что я была «все-таки каким-то громоотводом для
черно-бурых лисиц» и без меня Валя заговорит ее до
смерти.
Комната была в новом доме, и нельзя сказать, чтобы
этот пятиэтажный дом, одиноко торчавший па пустом
берегу, имел особенно привлекательный вид. Рабочие
только что ушли — и даже еще пе ушли, а возились во дво­
ре, убирая строительный мусор; ванны еще стояли на
лестнице, здесь и там еще висели забытые ведра с крас­
кой.
Теперь до пригорода В. можно добраться в десять ми­
нут на метро, а тогда нужно было добрый час тащиться на
трамвае. Теперь В.— та же Москва, а тогда это было скуч­
ное место, и наш пеуклюжий одинокий дом, который так и
хотелось огородить, выглядел очень странно рядом с дрях­
лыми дачами, украшенными столбиками, перильцами и
резными петушками.
Но не только домом — и комнатой своей я не могла по­
хвалиться. У нее было только одно достоинство — пре­
красный вид на Москву-реку, которая и зимой была хоро­
ша, особенно под вечер, когда сумеречный рассеянный
свет приходил откуда-то издалека и под сугробами появ391

лялись чистые овальные тени. И мне представлялся ма­
ленький портовый городок за Полярным кругом, где по де­
ревянным улицам ходят в упряжке олени. «Но рядом с
оленями,— писал Саня,— бегут вперегонки лесовозы и
автомобили, лошади и ездовые собаки, и таким образом
перед глазами проходит вся история человечества, начиная
с родового строя и кончая социалистической культурой.
Сейчас строим новый город, везде срубы и срубы, улицы
засыпаны щепкой, и управление аэропорта переехало в но­
вый великолепный трехэтажпып дом с «холлом». По вече­
рам мы сидим в этом «холле» и читаем Вольтера. Инте­
ресно, что этот «современный» автор стал у нас уже так
популярен, что цитаты из его произведений украшают
стенные газеты. Я думаю о тебе так много, что мне даже
странно, откуда берется время на все остальное. Это по­
тому, что все остальное — это тоже каким-то образом ты,
особенно в полете, когда думаешь что-нибудь или поёшь
и снова думаешь — все о тебе...»
В ту зиму у меня было довольно трудно с деньгами,
потому что мпе присылали деньги из Уфы, где находилось
Башкирское геологическое управление, и часто задержи­
вали. Время от времени приходилось посылать ругатель­
ные телеграммы. Кроме того, мне негде было обедать, а
готовить себе я ленилась. Словом, я совершенно одичала и
однажды, примерив свое шелковое парадное платье, села
и стала плакать от злости.
Первый раз за всю зиму я собралась в театр — к Вах­
тангову, на премьеру «Человеческой комедии»,— и оказа­
лось, что у меня старомодное платье с какими-то хвостами,
которых уже сто лет как никто не носит. Потом мы с Ки­
рой что-то сделали с платьем — подкололи, подшили. Но
вечер был испорчен.
Это была одинокая зима в В.— такая одинокая, что
едва ли не самым частым моим гостем был Ромашов. Те­
перь трудно было представить себе, что это тот самый
Ромашов, который говорил, что убьет меня и себя. Он при­
езжал вежливый, спокойный, всегда прекрасно, даже
франтовато одетый и говорил со мной ровным голосом —
вероятно, тем самым голосом, которым он читал лекции у
себя в институте...
Однажды он приехал очень усталый и голодный. Я ска­
зала:
— Миша, хотите чаю?
Он сухо поблагодарил и отказался. Очевидно, он хотел
392

показать, что по стремится к другим отношениям, кроме
деловых, а деловые — это была экспедиция и все, что к ндй
относилось.
Почему он занимался ею? Конечно, потому, что дело
касалось меня и, следовательно, «не могло быть для него
безразлично». Но здесь была и гордость
оп как бы хотел
показать, что я нисколько не обидела его своим отказом
И был, без сомнения, план —- вероятно, все тот же: Же­
ниться на мне с помощью каких-то тупых и сложных
интриг. В нем самом было что-то тупое и одновременно
сложное — в этой важности и в самом застывшем лице с
детскими, оттопыренными ушами. Но вдруг мелькало и
что-то страшное. Недаром Иван Павлыч как-то сказал, что
это очень сложный человек, во всяком случае способный на
сильные движения души. Но мне до его души было мало
дела. Разумеется, я не писала Сане, что он у меня бывает.
Саня сошел бы с ума — тем более что у меня почему-то
всегда получаются сухие, холодные письма...
Вдруг оказалось, что в Главсевморпути далеко не уве­
рены в том, что поиски следует поручить именно Сане. Он
еще молод, и, хотя у него большой стаж, на Севере он
работал еще сравнительно мало. Он известеп как хороший,
исполнительный пилот, но справится ли он с таким слож­
ным делом, требующим организационного дарования? Во­
обще, что он за человек — помнится, в каком-то журнале
его ругали за клевету, он кого-то оклеветал, кажется
Н. А. Татаринова, известного полярного деятеля и двою­
родного брата капитана.
И я требовала, чтобы редакция журнала напечатала
опровержение; я доказывала, что организация поисковой
партии, состоящей из шести человек, не такое уж сложное
дело; я требовала, чтобы поиски капитана Татаринова
были поручены тому, кто с детских лет был воодушевлен
этой мыслью, и никому другому.
Ромашов знал об этих хлопотах.
О чем он думал, на что надеялся — я не спрашивала, и
он не начинал разговора. Но был день, когда я догадалась
о многом.
У меня не было никакого сомнения в том, что, если
экспедиция состоится, я поеду на Северную Землю вместе
с Саней. Я написала об этом начальнику Главсевморпути
и предложила свои услуги как геолог. Вскоре пришел
ответ из сектора кадров, и, к сожалению, совсем не тот,
которого я ожидала; мне предлагали работу на одной из
393

полярных станций — по моему выбору — и просили явить­
ся в Главсевморпуть для переговоров.
В этот день я поздно вернулась домой — как всегда,
когда попадала в «город»,— и на лестнице вспомнила с до­
садой, что забыла запереть дверь. Между тем кто-то рас­
хаживал у меня в комнате — без сомнения, воры. Но это
были пе воры. Это был Ромашов, который остановился,
когда я вошла, и я сразу видела, что он очень расстроен.
— Я прочитал это письмо,— сказал он не здороваясь.—
Вы хотите ехать в экспедицию, вот что!
Я посмотрела на него и невольно вспомнила, что в
школе его дразнили «совой». У него были совершенно
круглые глаза, и в эту минуту он был удивительно похож
на сову. Но это была довольно большая сова, которая
крикнула: «Вот что!» — и с трудом перевела дыхание.
— А зачем вы читаете чужие письма? — спросила я до­
вольно миролюбиво.— Это не полагается, Миша.
— Вы скрываете от меня! А сами за моей спиной хло­
почете, чтобы уехать!
— Миша, что вы, в уме? Не хватает еще, чтобы я у вас
спросилась!
Он вдруг как-то странно всхлипнул — не то засмеялся,
не то заплакал.
— Я сам,— высоким голосом сказал он,— если вы хо­
тите, сделаю это. Хорошо, вы поедете!
Я промолчала. Мне почему-то не хотелось его обижать.
— Почему вы молчите?
— Потому, что не намерена отвечать на ваш вздор.
— Катя, Катя!
— Послушайте,— сказала я спокойно,— вам нужно
знаете что? Отдохнуть. Вы устали. С чего вы взяли, что я
останусь в Москве?
— Да, вы останетесь!
Я хотела засмеяться, но он шагнул ко мне, и у него
стало такое лицо, что, кажется, еще секунда, и он бы меня
ударил.
— Ну вот что, дорогой мой,— сказала я все еще спо­
койно, но уже не так, как бы мне хотелось,— где ваше
пальто и шляпа?
— Катя! — снова с отчаянием пробормотал он.
— Я знаю, на что вы рассчитываете, даже если бы я и
осталась. Вы, вероятно, совсем сошли с ума, но это меня
мало интересует. Ну-с?
Он молча надел пальто, шляпу и вышел.
394

В начале 1936 года экспедиция была наконец решена.
Известный полярник профессор В. выступил со статьей, в
которой высказывал убеждение, что, судя по дневникам
штурмана Климова, «материалы экспедиции Татарипова,
если бы их удалось найти, могли бы иметь значение и для
современного изучения Арктики». Даже мне эта мысль
показалась слишком смелой. Но неожиданно она подтвер­
дилась — и именно это обстоятельство сыграло самую боль­
шую роль в признании Саниного проекта. Дело в том, что,
изучив карту дрейфа «Св. Марии» с октября 1912 по апрель
1914 года, профессор В. высказал предположение, что на
широте 78о02' и долготе 64° должна находиться еще неиз­
вестная земля. И вот эта гипотетическая земля, которую В.
открыл, сидя в своем кабинете, была обнаружена во время
навигации 1935 года. Правда, это оказалась не бог весть
какая земля, а всего только клочок арктической суши, за­
терянный среди ползучих льдов и представлявший со­
бой крайне унылую картину, но, как бы то ни было, еще
одно «белое пятно» было стерто с карты Советской
Арктики, и это было сделано с помощью карты дрейфа
«Св. Марии».
Не зпаю, нужны ли были новые доводы в пользу Сапипого проекта, но, так или иначе, «поисковая партия при
высокоширотпой экспедиции по изучению Северной Зем­
ли» была включена в план навигации следующего года. Вес­
пой Саня должен был приехать в Ленинград, и мы усло­
вились встретиться в Ленинграде, где я еще никогда
пе была.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ЛЕНИНГРАД

О чем только не передумала, чего только пе вообра­
зила я в это утро 20 мая 1936 года, подъезжая к Ленин­
граду, где на другой день должна была встретиться с Са­
ней! Вагон дребезжал и скрипел —■ должно быть, попался
старый, но я прекраспо, спокойно спала всю ночь, а про­
снувшись, стала мечтать и мечтать. И как же хорошо было
мне мечтать, точно за тысячу километров слыша однооб­
разный железный шум колес и сонное дыхание соседей!
Как прекрасно я устраивала в своей жизни и то, что могло,
395

и то, чего не могло быть. Мне казалось, что все могло
быть — и даже то, что мой отец жив и мы найдем его и
вернемся вместе. Это было невозможно, но у меня было так
просторно и тихо на душе, что я допустила и это. Я как бы
приказала в душе, чтобы мы нашли его — и вот он стоит,
седой, прямой, и нужно, чтобы он уснул, а то он сойдет с
ума от волнения и счастья.
Вагон раскачивался и скрипел, и это была как бы рав­
номерная и громкая музыка, которая все начиналась и
начиналась. Я все ждала: что же дальше? — а она снова
начиналась. Что еще придумать, что приказать себе — са­
мое прекрасное, самое чудесное в жизни? И я придумала,
что мы возвращаемся и нас встречают, как встречали ге­
роев-летчиков, спасших челюскинцев, когда эти люди,
которых любили все и о которых все говорили, ехали в ма­
шинах, покрытых цветами, и вся Москва была белая от
цветов, и листовок, и белых платьев, в которых женщины
встречали героев. Но этого я хотела не для себя, а для Сани
и для отца, если только допустить самое невозможное, что
нельзя допустить иначе как только теперь, в полусне, в
вагоне, под эту равномерную, монотонную музыку колес,
которая все начиналась...
Тогда «стрела» приходила в Ленинград в 10.20, и со­
седи давно уже курили в коридоре
должно быть, ждали,
когда я оденусь и выйду, а я все лежала. Я точно боялась,
что долго теперь ко мне не вернется это чудное, детское со­
стояние души.
Мы условились, что Санина сестра (которую я, в отли­
чие от моего Сани, и в письмах всегда называла Сашей)
встретит меня на вокзале «или Петя,— писала она,— если
я буду нездорова». Она не раз мельком упоминала о своем
нездоровье, но письма были такие веселые, с рисунками,
что я не придавала этим упоминаниям никакого значения.
Впрочем, я подозревала, в чем дело. В одном из пи­
сем Петя был изображен с книгой в одной руке и с мла­
денцем в другой, причем, как ни странно, они были
похожи.
Все уже стояли в шляпах и пальто, и соседи помогли
мне снять с полки мой чемодан — довольно тяжелый, по­
тому что я взяла все, что у меня было, и даже несколько
интересных образцов горных пород, точно предчувство­
вала, что теперь долго не вернусь в Москву. Я волнова­
лась — Ленинград! Между голов вдруг стал виден перрон,
и я сразу начала искать Сковородниковых, но перрон про396

бегал, а их пе было, п я вспомнила с досадой, что не теле­
графировала им номер вагона.
Носильщик вытащил мой чемодан, и мы с нпм стояли,
пока все не прошли, а Сковородниковых все не было.
— Может, у подъезда? — сказал носильщик.
Мы вышли к подъезду, и я простояла еще с добрых пол­
часа и накопец решила, что это свинство. Так приглашать
к себе, а потом даже не встретить! И зная, что я в первый
раз в Ленинграде.
Одну минуту я колебалась — не заехать ли в гостини­
цу, но немного беспокоилась, потому что это все-таки было
странпо, и поэтому поехала к Сковородниковым.
В сущности говоря, я их почти не знала. Мы познако­
мились с Сашей в Энске много лет тому назад и с тех пор
виделись едва ли три-четыре раза. Но мы регулярно пере­
писывались, и больше всего в те тяжелые годы, когда я
была так одинока в Москве после маминой смерти. Она
пересказывала мне Санины письма и всегда уверяла, что
он любит меня, даже когда он забыл обо мне — в Бала­
шове, а потом в Заполярье.
Она была моим другом, и я нисколько не сомневалась,
что теперь, когда мы увидимся, так и окажется, что она —
мой друг, тем более что она была сестрой Сани.
С Петей я тоже встречалась очень мало. В Энске это
был длинный, лохматый молодой человек, который всегда
делал что-нибудь неожиданное — неожиданно приходил в
гости, когда его никто не ждал, и так же неожиданно сры­
вался с места и уходил. Несколько раз он приезжал в Мо­
скву с одним из ленинградских театров и всегда заходил
ко мне — такой же быстрый и лохматый, разве что стал
немного постарше.
В одном из писем Саша подробно рассказывала и даже
нарисовала, как с вокзала проехать к ним, на проспект
Карла Либкнехта, где они жили. Но я все перепутала и,
выйдя на Невский, спросила у какого-то вежливого ленин­
градца в пенсне:
— Скажите, пожалуйста, как пройти на Невский про­
спект?
Это был позор, о котором я даже никому не сказала.
Потом меня зажали в трамвае, и единственное, что я
успела заметить,— это что в сравнении с Москвой улицы
были пустоваты. Пустовата была и та, по которой, сойдя
с трамвая, я тащилась с моим чемоданом. А вот и номер 79.
«Фотограф-художник Беренштейн».
397

Здесь.
Я стояла на площадке третьего этажа, потирая паль-*
цы, онемевшие от проклятого чемодана, когда внизу хлоп­
нула дверь и длинный человек в макинтоше, с кепкой в
руке промчался мимо меня, прыгая через ступеньку.
— Петя, это вы?
Должно быть, он был в эту пору необыкновенно далек
от какой бы то ни было мысли обо мне, потому что оп
остановился, взглянул и, не найдя во мне ничего интерес­
ного, сделал движение, чтобы бежать дальше. Но какое-то
смутное воспоминание все же остановило его.
— Не узнаете?
— Ну что вы, конечно, узнаю! Катя, я бегу из больни­
цы,— с отчаянием сказал он,— сегодня ночыо Сашу взяли
в больницу.
— Да что вы?
— Да, взяли. Поедемте к нам. Поэтому мы не могли
вас встретить.
— Что же с ней?
— Разве она вам не писала?
— Нет.
— Ну, поедемте, я вам все расскажу...
Очевидно, семейство фотографа-художника Беренштейна принимало близкое участие в делах Саши и Пети, по­
тому что маленькая, изящно одетая женщина встретила
Петю в передней и с волнением спросила:
— Ну что?
Он отвечал, что ничего не знает и что его не пустили,
но в эту минуту выбежала еще одна такая же маленькая,
изящная женщина и тоже спросила с волнением:
— Ну что?
И Петя ей тоже должен был подробно рассказать, что
он ничего не знает и что его не пустили.
Саша ждала дочку или сына — вот почему ее увезли в
больницу.
— Петя, что же вы так волнуетесь? Я уверена, что все
будет прекрасно.
Мы были одни в его комнате, и он сидел папротив меня
в кресле, опустив голову, подняв худые плечи. У него был
очень унылый, расстроенный вид, и он болезненно сжал
зубы, когда я сказала, что все будет прекрасно.
— Вы не знаете... Опа очень больна: у нее грипп,
и она кашляет. Она тоже говорила, что все будет пре­
красно...
398

Оп вскочил:
— Нужно поехать к Габричевскому. Я уже звонил,
по он говорит, что ему неудобно, потому что Саша в одной
больнице, а он в другой. Саша у Шредера.
Я поняла, что Габричевский — это врач, лечащий
Сашу.
— Нет, поедем сперва к ней. Подумаешь, грипп!
Я уверена, что все обойдется.
Он растерянно смотрел на меня.
— Да ну же, Петя, очнитесь! — сказала я с досадой.
Я ругала его всю дорогу, и он постепенно пришел в
себя и даже неожиданно засмеялся, когда я нарисовала
ему торжественную картину, как Саша возвращается до­
мой с дочкой или сыном.
— Вы, конечно, хотите сына?
— Ох, хотя лягушку, только бы все кончилось поско­
рее!
Не знаю, что это была за клиника —Петя сказал, что
очень хорошая,— но мне показалось странным, что в ней
не было никакой приемной и все просто стояли внизу в
подъезде, отгороженном от лестницы деревянным барь­
ером. Несколько таких же, как Петя, расстроенных моло­
дых отцов сидели на скамейках или уныло слонялись, на­
талкиваясь друг на друга. Петя тоже сел было на скамей­
ку, но я потащила его наверх, и какая-то милая сестра
сказала нам, что профессора нужно ловить в коридоре,
когда он кончит обход и пойдет в другое отделение.
Мы словили его наконец, и он только зажмурился и за­
смеялся, когда Петя набросился на него, подпрыгивая от
волнения.
Он провел нас к себе в кабинет, и стыдно признаться,
ио за полчаса, что мы разговаривали, я просто влюбилась
в этого человека. У него были добрые голубые глаза, и он
крепко держал Петю за руку, объясняя, чего нужно опа­
саться и чего не нужно. Оп удивительно располагал к себе.
Нельзя сказать, чтобы он говорил такие уж успокоитель­
ные вещи, но мы почему-то успокоились. Вообще профес­
сор был почти уверен, что все кончится благополучно,
«хотя грипп в таком положепии — это, конечно, совсем
лишняя штука». Про Сашу он сказал, что она — такой мо­
лодец, что ему редко приходилось видеть.
В прекрасном настроении мы вернулись домой, и тут
Петя вспомнил, что я — с поезда, а он даже не напоил
меня чаем.
399

Двери захлопали, и я слышала, как кто-то сказал в
коридоре:
— Петя, да полно вам, у пас еще горячий чайник.
Но он вернулся без чайника, взял из ящика стола
деньги и снова ушел, хотя я клялась, что у меня все оста­
лось с дороги и ничего не нужно...
Это была комната, в которой жили художники,— вот
что бросалось в глаза с первого взгляда. Видно было даже,
что здесь жили два художника и что им вдвоем было тес­
но. Пожалуй, можно было угадать, где работает один и
где другой и где проходила зона, в которой они мешали
ДРУГ другу.
Вот этот стол у окна, белый, красивый, хотя и очень
простой, переделанный из чертежного, без сомнения, Са­
шин. А вот этот, грязный, на котором стоит макет и валя­
ются в беспорядке карандаши, кисти и трубки бумаги,—
без сомнения, Петин.
Жизнь совсем другая, удивительно не похожая на мою,
была видна во всем, и я вдруг почувствовала, что жила в
Москве, особенно последнее время, однообразно и скучно.
Но это были люди искусства, таланта, а у меня не было
никакого таланта, и я, конечно, совершенно напрасно рас­
строилась и напрасно думала об этом, пока не пришел
Петя.
Он извинился, что не прибрано,— Сашу так неожидан­
но увезли... И мне стало стыдно, что, вместо того чтобы
прибрать комнату, я стояла у окна как дура...
— Ох, какой я голодный! Оказывается, я страшно го­
лодный!
И мы сели пить чай и разговаривать о Саше.
Совсем забыла сказать, что, уходя из клиники, мы сго­
ворились с одной сиделкой, что она будет звонить каждый
час, как себя чувствует Саша. При этом Петя отдал ей
все, что у него было,— должно быть, порядочно, потому
что у нее стало испуганное лицо и она стала совать день­
ги обратно. Теперь она позвонила — в два часа дня — и
сказала, что все идет нормально.
— Нормально? — кричал Петя.
— Нормально.
— А как себя чувствует?
— Нормально.
Через час она снова позвонила и опять сказала, что —
нормально.
Покряхтывает маленько,— добавила она, подумав.
400

И я слышала, как тот же голос, который недавно пред­
лагал Пете горячий чайник, сказал с негодованием:
— Петя, не сходите с ума. Что значит — покряхтыва­
ет? А вы бы, думаете, не кряхтели?
Так продолжалось весь день. К вечеру я робко сказала,
что хорошо бы пройтись, посмотреть Ленинград, но у
него стало такое расстроенное, испуганное лицо, что я
осталась.
— Я буду вас развлекать, ладно?
И он стал показывать мне свою последнюю работу —
проект памятника Пушкину к столетнему юбилею. Пуш­
кин был изображен шагающим по набережной Невы, про­
тив ветра, в развевающейся шинели, с прямым, вдохно­
венным лицом.
— Нравится?
— Очень. А я и не знала, что вы занялись скульпту­
рой.
Он стал объяснять, почему он занялся скульптурой,
потом неожиданно перешел к шахматному турниру в Мо­
скве с участием Ласкера и Капабланки, потом — к между­
народному положению. При этом он все время прислуши­
вался, не звонит ли телефон, и во всем, что он говорил —
будь то итало-абиссинская война,— была только Саша и
Саша...
В восемь часов сиделка почему-то не позвонила, и мы
опять побежали в клинику и снова говорили — на этот
раз с той милой сестрой, которая посоветовала нам, ловить
профессора после обхода. В общем, все было хорошо, а
сиделка не позвонила, потому что ей, оказывается, сове­
стно было так часто беспокоить.
Мы вернулись, и Петя стал знакомить меня с семей­
ством фотографа-художника, с его маленькой, изящной
седой супругой и с такой же маленькой, изящной седой
сестрой супруги. Сам хозяин почему-то переехал в Москву,
но мне показали его портрет, и он оказался представитель­
ным мужчиной с красивой шевелюрой и в бархатной курт­
ке — настоящий фотограф-художник, и даже, пожалуй,
больше художник, чем фотограф.
Во втором часу меня отправили спать на Сашину
постель, а Петя сказал, что ему не хочется спать, и устро­
ился с книгой под телефоном. Сиделка звонила теперь ак­
куратно, но каждый раз извинялась за беспокойство. Я ус­
нула после одного из таких разговоров, но спала, кажется,
только одну минуту, когда кто-то быстро, коротко постучал
401

в стену, и я вскочила, не понимая, где я и что со мной.
В коридоре был свет, и оттуда слышались голоса, как
будто несколько человек громко говорили, перебивая друг
друга. В ту же минуту Петя, со сна показавшийся мне ка­
ким-то длинным уродом, вбежал в комнату и затанцевал,
затанцевал...
Потом перегнулся через стол и стал что-то снимать со
стены.
— Петя, куда вы? Что случилось?
— Мальчик! — заорал он.— Мальчик!
Все летело на пол, потому что он снимал со стены ка­
кой-то большой портрет в тяжелой раме и сперва стал на
колени, а теперь ходил по столу и старался залезть между
стеной и портретом.
— А Саша? Как Саша? Вы сошли с ума! Зачем вы
снимаете эту картину?
— Я обещал подарить ее Розалии Наумовне, если все
обойдется.
Он слез со стола, поцеловал меня и заплакал.
Все обошлось в тысячу раз лучше, чем можно было
ожидать, и наутро мы уже послали Саше письмо, конфе­
ты и корзину цветов — самую большую, какая только
нашлась в магазине. Когда мы передавали все это, служи­
тель сказал: «Ого!», и дежурная сестра тоже сказала:
«Ого!»

ГЛ АВ А ДЕВЯТАЯ
ВСТРЕЧА

Все обошлось, но профессор, в которого я накануне
влюбилась, был, кажется, чем-то недоволен. Впрочем, мо­
жет быть, это мне показалось. Почему-то Сашу долго не
переводили в палату, но в конце концов перевели еще при
нас. Мы подослали к ней сиделку, ту самую, что звонила,и
она принесла от нее записочку.
«Петенька очень похож на тебя, такой же носатый.
Разве я пе говорила, что все будет прекрасно? Катя, доро­
гая, целую, целую. Спасибо за чудные цветы. Не нужно
присылать всего так много. Привет Беренштейнам... Ваша
Саша».
Мне даже захотелось немного поплакать, когда я про­
читала эту записку. Может быть, я немного всплакнула,
402

но в это время кто-то в приемной спросил, который час,
и оказалось, что уже без четверти десять.
И я простилась с Петей, которому не хотелось уходить
из этого дома, и поехала на вокзал, потому что поезд из
Мурманска приходил в 10.40.
Я замечала, что прежде, когда я видела Саню после
очень долгой разлуки, странное чувство разочарования
вдруг охватывало меня. Как будто уже пе могло быть ни­
чего лучше того, что я испытала, тысячу раз представляя
в уме эту встречу. Так было со мной в Москве, когда Саня
приехал с Севера и мы встретились у Большого театра.
Тогда мне казалось, что должно произойти что-то необык­
новенное, какая-то перемена во всем —и па земле и на
небе. Но ничего не произошло, кроме того, что мы оба по­
том жалели об этом свидании.
И вот теперь, когда я приехала на вокзал, я вдруг
испугалась этого чувства: другие люди, так же как я, при­
шли, чтобы встретить кого-то, носильщики бежали к поез­
ду, некрасивый кондуктор с седыми грязными усами за
что-то грубо ругал проводника.
Но я поняла, что это чувство пройдет, потому что те­
перь у нас была совсем другая встреча...
Поезд показался — и волнение мигом передалось вдоль
перрона. Встречающих было немного, по все-таки я встала
далеко от всех, в стороне, чтобы он меня сразу заметил.
Кажется, я была спокойна. Мне только казалось, что все
происходит очень медленно — поезд медленно подходит к
платформе, и первые пассажиры медленно сходят со сту­
пенек и удивительно медленно идут ко мне навстречу —идут и идут, а Сани все нет, и опять идут, и у меня сердце
начинает куда-то проваливаться, потому что его нет. Он
не приехал.
— Катя!
Я оборачиваюсь. Он стоит у первого вагона, и я бегу
к нему, чувствуя, как все у меня внутри дрожит от волне­
ния и счастья.
Мы тоже очень медленно шли по платформе, потому
что все время останавливались, чтобы посмотреть друг на
друга. Не помню, о чем мы говорили в первые минуты.
Саня что-то быстро спрашивал, и я отвечала, не слыша.
Потом я сказала о Саше, и мы снова остановились — на
этот раз в неудобном месте, потому что нас сразу же стали
толкать,— и долго говорили о Саше.
— А Петька? Оп, наверно, весь Ленинград на но403

ги поднял. Он же сумасшедший. Ох! Как я давно их не
видел!
Мы поехали в «Асторию», потому что Саня сказал, что
ему удобнее остановиться в гостинице, и оттуда стали зво­
нить Пете, сперва домой, потом в клинику. В клинике его
уже знали и сказали, что он пошел покупать маковки.
- Что?
— Маковки.
— Пошел покупать маковки,— с недоумением сказала
я и повесила трубку.
Саня так и покатился со смеху.
— Это он вспомнил, что Саша любит маковки,— объяс­
нил он.— Она всегда любила маковки. Ох, милый!.. А «бесдурак» он еще говорит? Он говорил «бес-дурак» и «смеш­
но»... Что ты смотришь?
Я смотрела, потому что он мне очень нравился, просто
ужасно. Мы снова не виделись целый год, но странно, у
меня было такое чувство, что мы в тысячу раз ближе, чем
когда расставались. Мне почему-то показалось, что он
стал выше ростом за этот год и шире в груди и плечах.
У него определились черты, и лицо стало решительнее,
сильнее, особенно линии подбородка и рта. Больше он не
был похож на мальчика, и теперь о нем, пожалуй, нельзя
было сказать, что ему еще рано жениться. Только на ма­
кушке торчал прежний упрямый хохол, хотя приглажен­
ный и тоже какой-то постарше.
— Я забыл, какая ты красивая,— сказал он.— Очень
странно, но там, мне это было почему-то неважно.
— А здесь?
Он поцеловал меня, и мы снова стали звонить Пете.
На этот раз он оказался дома и бешено завыл в теле­
фон, когда я сказала, что Саня стоит рядом со мной и та­
щит из моих рук трубку. Они долго беспорядочно орали:
«Эй! Ну как, старик, а?» И ругали друг друга «бес-дурак».
Потом Саня спросил, достал ли он маковки, и, задыхаясь
от смеха, стал показывать мне знаками, что не достал.
В конце концов они сговорились: Саня заедет в клинику
и они вместе попробуют пробиться к Саше.
— А я?
Он снова обнял меня.
— Куда же я теперь без тебя? — сказал он.-— Теперь,
брат, кончено. Баста, баста!
И снова спросил меня шепотом, как тогда в поезде, ког­
да я его провожала:
404

— Ты любишь меня?
— Да, да.
...Конечно, к Саше нас не пустили, но мы опять пере­
дали ей записку и получили ответ, на этот раз с просьбой
унять Петьку, который «всем надоел». Еще она писала,
что ей хочется погулять с нами, и в заключение спраши­
вала, обедали ли мы, и, если еще нет, чтобы захватили
мужа, потому что он «может по двое суток не есть, если
ему не напомнишь».
Из обеда ничего не вышло. Сане нужно было в Аркти­
ческий институт, и я пошла его провожать — не только
потому, что мне этого хотелось, а потому, что пора было
все-таки поговорить о деле, ради которого мы встретились
в Ленинграде. Мои последние письма не дошли до него, и
он не знал новостей о «Пахтусове», который — это только
что было решено — пойдет через Маточкин Шар, а потом,
обогнув Северную Землю, направится к Ляховским остро­
вам.
— Ну что же, у нас будет больше времени, только и
всего,— сказал Саня.— Меня больше всего беспокоит
время.
Мы заговорили о составе поисковой партии, и он сказал,
что предложил одного радиста с Диксона, потом доктора
Ивана Иваныча и своего механика Лури, о котором он
часто писал мне из Заполярья.
— Радист превосходный. Знаешь кто?
— Нет.
— Корзинкин,— торжественно сказал Саня.— Тот са­
мый.
Я созналась, что впервые слышу эту фамилию, и Саня
объяснил, что Корзинкин — один из двух русских, ходив­
ших с Амундсеном на Южный полюс, и что Амундсен
даже упоминает о нем в своей книге.
— Здорово, да? Пятый — я. А шестая — ты. Тебя я
предложил как «дочку».
— В самом, деле? А мне казалось, что я имею некото­
рое право на участие в этой экспедиции не только как доч­
ка капитана Татаринова. Что же, ты так и написал: про­
фессия — дочка?
Саня смутился.
— А что? — пробормотал он.— Ничего особенного. Это
глупо, да?
— Очень.
— А иначе вышло бы, что я хлопочу за жену. Неудобно.
405

— Саня, я вообще не просила тебя хлопотать,— сказала
я спокойно.—Дочка, жена! Я еще и племянница и внучка.
Я старый геолог, Саня, и просила начальника Главсевмор­
пути, чтобы он включил меня в состав экспедиции в ка­
честве геолога, а не твоей жены. Кстати, я еще пе твоя
жена, и, если ты будешь так глупо вести себя, я вот
возьму и выйду за другого. Мы, кажется, еще не записы­
вались!
Мне стало даже жалко его, так он заморгал и неловко
засмеялся и, сняв фуражку, вытер ладонью лоб.
— Катя, прости, честпое слово! — пробормотал он.
Я быстро поцеловала его, хотя мы стояли уже во дво­
ре, перед самым зданием Арктического института, и ска­
зала:
— Ни пуха ни пера.
К шести часам он обещал позвонить или, если удастся,
заехать к Пете.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

НОЧЬ

Он вернулся не к шести, а к одиннадцати и не к Пете,
а в «Асторию» и потребовал, чтобы мы немедленно при­
ехали к нему ужинать, потому что он так и не обедал и
голодеп, как дьявол, а есть одному ему скучно.
Но Петю сморило после тревожного дня; кроме того,
он для бодрости еще хватил водки и теперь лежал на ди­
ване и сонно таращил глаза, похожий на Петрушку со
своим диким носом и нескладными руками и ногами.
...Я помню по числам все наши встречи с Саней, не
только встречи, по и письма. В садике на Триумфальной
мы встретились 2 апреля, а у Большого театра 13 июня.
Этот вечер, памятный на всю жизнь — когда он позвонил,
вернувшись из Арктического института, и я поехала к
нему,— был 21 мая.
Мы знакомы с детских лет, и мне казалось, что я
уж так хорошо знаю его, как он и сам, кажется, себя
не знает. Но таким, как в этот вечер, я прежде его
не видала. Когда мы ужинали, я ему даже сказала об
этом.
Проект был полностью припят, и ему наговорили в ин­
ституте много комплиментов — очевидно, не без основа406

ния. Он виделся с профессором В., тем самым, который
открыл остров на основании дрейфа «Св. Марии», и В. от­
несся к нему превосходно. Он был в Ленинграде, прекрас­
ном огромном городе, который он любил еще со времен
летной школы,—в Ленинграде после тишины Заполярья!
Все шло, все удавалось!
И как видны были в его лице, во всех движениях, даже
в том, как он ел, это счастье, эта удача! У него блестели
глаза, он держался прямо и вместе с тем свободно. Если б
я не была влюблена в него всю жизнь, так уж в этот ве­
чер непременно бы влюбилась.
Мы что-то ели без конца, а потом пошли гулять, по­
тому что я сказала, что еще не успела посмотреть Ленин­
град, и Саня загорелся и сказал, что он хочет сам «пока­
зать мне, что это за город».
Был третий час, и это был самый темный час ночи, но,
когда мы вышли из «Астории», было так светло, что я
нарочно остановилась на улице Гоголя и стала читать
газету.
Белая ночь! Но Саня сказал, что его пе удивишь белы­
ми ночами и что в Ленинграде они хороши только тем, что
не продолжаются по полгода.
Мы прошли под аркой Главного штаба, и великолепная
пустынная площадь вдруг открылась перед нами — пе
очень большая, но просторная и как-то сдержанная, не
похожая на открытые площади Москвы.
Потом мы пошли по улице Халтурина — я прочитала
название под домовым фонарем — и долго стояли перед
колоссами, поддерживающими на плечах высокий подъ­
езд Эрмитажа. Не знаю, как Саня, а я смотрела на них
с нежным чувством, точно они были живые,— им было так
тяжело, и все-таки они были прекрасны.
Потом мы вышли на набережную — вот где была эта
белая ночь: ни день, ни ночь, ни утро, ни вечер! Над зда­
ниями Военно-медицинской академии небо было темно­
синее, светло-синее, желтое, орапжевое — кажется, всех
цветов, какие только есть на свете! Где-то там было солнце.
А над Петропавловской крепостью все было совершенно
другим, туманно-серым. И мы сперва долго смотрели на
крепость и на се небо, а потом вдруг поворачивались к Во­
енно-медицинской академии и к ее небу, и это было как
будто мгновенный переезд из одной страны в другую — из
неподвижной и серой в прекрасную, живую, с быстро ме­
няющимися цветамц.
407

Стало холодно, я была легко одета, и мы вдвоем заверпулись в Санин плащ и долго сидели, обнявшись, и мол­
чали.
Мы сидели на полукруглой гранитной скамейке, у са­
мого спуска в Неву, и где-то внизу волна чуть слышно уда­
рялась о каменный берег.
Не могу передать, как я была счастлива и как хорошо
было у меня на душе этой ночью! Мы были вместе наконец
и теперь не расстанемся никогда. И больше ничего не
нужно было доказывать друг другу и не нужно было ссо­
риться, как мы ссорились всю жизнь. Я взяла его руку,
твердую, широкую, милую, и поцеловала, а он поцеловал
мою.
Не помню, где мы еще бродили в эту ночь, только пом­
ню, что никак не могли уйти от Невы. Мечеть с голубым
куполом и двумя минаретами повыше и пониже все время
была где-то перед ними, и мы все время шли к ней, а она
уходила от нас, как виденье.
Уже дворники подметали улицы и большой желтый
круг солнца стоял довольно высоко над Выборгской сто­
роной, и как нам ни жалко было расставаться с этой ночью,
а она уходила,— когда Саня вдруг решил, что нужно не­
медленно позвонить Пете.
— Мы спросим его,— сказал он, смеясь,— как он ду­
мал провести этот вечер.
Но я уговорила его не звонить, потому что телефон
был в передней и мы разбудили бы все семейство фото­
графа-художника Беренштейна.
— Семейство очень милое, и это свинство — будить его
ни свет ни заря!
У мечети — мы все-таки дошли до мечети — Саня
окликнул такси, и нам вдруг показалось так удобно в так­
си, что Саня стал уговаривать меня поехать еще на остро­
ва, а уже потом к Пете. Но ему предстоял трудный день —
я хотела, чтобы сперва он заехал к себе и уснул, хоть
ненадолго...
И мы вернулись к нему в «Асторию» и стали варить
кофе. Саня всегда возил с собой кофейник и спиртовку —
он на Севере пристрастился к кофе.
— А страшно, что так хорошо, правда? — сказал он и
обнял меня.— У тебя сердце так бьется! И у меня — по­
смотри.
Он взял мою руку и приложил к сердцу:
— Мы очень волнуемся, это смешно, правда?
408

Он говорил что-то, не слыша себя, и голос его вдруг
стал совсем другой от волнения...

Мы пошли к Сковородниковым только в первом часу.
Маленькая, изящная старая дама открыла нам и сказала,
что Пети нет дома:
— Он уехал в клинику.
— Так рано?
- Да.
У нее было расстроенное лицо.
— Что случилось?
— Ничего, ничего. Он позвонил туда, и ему сказали, что
Александре Ивановне стало немного хуже.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

СЕСТРА

И вот начались эти дни, о которых я еще и теперь
вспоминаю с горьким чувством бессилия и обиды. По три
раза в день мы ходили в клинику Шредера и долго стояли
перед маленькой витриной, в которой висел температурный
листок: «Сковородникова — 37; 37,3; 38,2; 39,9». Но это
было не простое воспаление легких, когда на девятый день
наступает кризис, а потом температура падает, как было
у меня в школе. Это было проклятое, «ползучее», как ска­
зал профессор, воспаление. Были дни, когда у неебыла
почти нормальная температура, и тогда мы возвращались
очень веселые и сразу начинали ждать Сашу домой. Роза­
лия Наумовна — так звали супругу фотографа-художни­
ка —рассказывала, что она тоже болела воспалением лег­
ких и что эта болезнь просто пустяки в сравнении с гной­
ным плевритом, которым болела ее сестра Берта. Петя
начинал говорить о своей скульптуре, и однажды мне даже
удалось уговорить его сходить со мной в Эрмитаж. Но на­
утро мы снова молча стояли перед витриной и смотрели,
смотрели, смотрели... Я заметила, что Петя однажды за­
крыл глаза и снова быстро открыл, как в детстве, когда
думаешь, что откроешь глаза и увидишь совсем другое.
Но он увидел то же, что видела я и что мы надеялись боль­
ше не видеть: «Сковородникова — 38,1; Сковородникова —
39,3; Сковородникова — 40».
Три дня подряд температура держалась на 40, потом
409

резко упала — на несколько часов — и опять поднялась на
этот раз до 40,5. Я была уверена, что это не воспаление
легких, и тайком от Сани поехала к профессору па квар­
тиру. Но он подтвердил диагноз: фокус прослушивается
совершенно ясно,— не один, а несколько и в обоих лег­
ких. Он сказал, что это не по его части и что Сашу уже
смотрел терапевт.
— И что же?
— Грипп, осложнившийся воспалением легких.
Я знала, что он заходит к Саше по два-три раза в день,
что вообще в клинике относятся к ней прекрасно, но всетаки спросила, не думает ли он, что нужно пригласить
еще какого-нибудь терапевта:
— Может быть, Габричевского?
— Конечно, пожалуйста. Я сам позвоню ему.
Но температура не упала оттого, что Сашу посмотрел
Габричевский.
Я почти пе видела Саню в эти дни: он только звонил
иногда по ночам, да однажды я забежала к нему в инсти­
тут, в маленькую комнатку, отведенную для снаряжения
поисковой партии. Он сидел за столом, заваленным оружи­
ем, фотоаппаратами, рукавицами и меховыми чулками.
Усатый, серьезный человек в кожаном пальто собирал у
него на столе двустволку и ругался, что стволы не подхо­
дят к ложам.
— Ну, как она? Ты ее видела? Что говорят врачи?
Ежеминутно звонил телефон, и он наконец снял труб­
ку и с досадой бросил ее на стол.
— Все то же.
— А температура?
— Сегодня утром была сорок и две.
— Черт! Неужели нет никакого средства?
Оп очень похудел за эти дни. У него был тревожный,
усталый вид, и он вообще не был похож на себя, особенно
на себя в первый день приезда.
— Как ты похудела! Не спишь?..— спросил он.—Я пе понимаю, но все-таки какое же положение?
— Непосредственной опасности нет.
- Что?
— Габричевский сказал, что непосредственной опас­
ности нет.
— Да ну их к дьяволу! — злобно сказал Саня.— Не
могут вылечить человека! Ведь она была здорова. Я же
знаю, опа никогда даже ничуть пе болела.
410

Я сказала, что, наверно, теперь не увижу его несколько
дпей, потому что мне разрешили дежурить у Саши и с се­
годняшнего вечера я перееду в больницу. Он взял меня
за руку и с благодарностью посмотрел па меня. Потом про­
водил до ворот, и мы расстались...

Она лежала, глядя в потолок, изредка облизывая пе­
ресохшие губы, и не сразу узнала меня, может быть,
потому, что я была в колпаке и халате. Но первое время
мне все казалось, что опа принимает меня за кого-то дру­
гого.
Видно было, что опа уже давно пе спит и что у нее
все перепуталось: утро и вечер, как будто время от нее
уже отступило.
Что-то татарское стало заметно в се лице, побледнев­
шем под загаром, широковатом, с провалившимися глаза­
ми. Она всегда немного косила, и прежде это даже шло к
ней, придавало ей невольное, милое кокетство. Но те­
перь — это было почему-то ночами — ее тяжелый, испод­
лобья косой взгляд вдруг пугал меня. Она садилась в по­
стели, прямая, смугло-бледпая, с косами, переброшенными
на грудь, и молчала, молчала — никакими силами я нс
могла уговорить ее лечь. Однажды это случилось при Сане,
и он долго не мог прийти в себя — так она напомнила ому
мать.
Мне прежде почти не приходилось ухаживать за боль­
ными, особепно такими тяжелыми, как Саша, по я научи­
лась. Зто было трудно, потому что Саша почти не спала
или засыпала и сразу же просыпалась, и нужно было все
время следить за дыханием.
Были днп, когда жизнь возвращалась к пей — и с не­
обыкновенной силой. Я помню один такой день, четвер­
тый с тех пор, как я переселилась в больницу. Опа хорошо
спала ночь и утром проснулась и сказала, что хочет есть.
Она выпила чаю с молоком и съела яйцо и, когда мы стали
закутывать ее, чтобы проветрить палату, вдруг сказала:
— Катенька, да ты все время со мной? И ночуешь?
Должно быть, у меня немного задрожало лицо, потому
что она посмотрела на меня с удивлением:
— Что ты? Я была очень больна? Да?
Сашенька, мы сейчас откроем окно, а ты лежи ти­
хонько и молчи, ладно? Ты была больна, а теперь ты по­
правляешься, и все будет прекрасно.
411

Она послушно замолчала и только ненадолго задержа­
ла мою руку в своей, когда я ароматическим уксусом выти­
рала ей лицо и руки. Потом принесли маленького, и мы
стали рассматривать его, пока он ел, широко открыв гла­
за, с серьезным,, бессмысленным выражением.
— Очень похож, да? — спросила под маской Саша.
Ей нравилось, что он похож на Петю, и в самом деле
что-то длинное было в этом профиле,— хотя ему было все­
го десять дней, у него был уже профиль. Но мне казалось,
что он похож на Саню — не на свою мать, а именно на
моего Саню: он так отчаянно, решительно ел!
— А Петя как? Очень волнуется, да? Мне сегодня сни­
лось, что он пришел и сидит здесь, в этой комнате, его от
меня скрывают. Я его вижу, а Мария Петровна говорит —
его нет.
Марией Петровной звали сиделку.
— А он сидит вот здесь, где ты, и молчит. Ему нельзя
говорить, потому что его от меня скрывают. Господи, я
опять забыла — ведь ты его почти не знаешь!
— Мне кажется, что я с ним, сто лет знакома.
— А Саня? Когда вы едете?
— Должно быть, недели через две. Еще наш «Пах­
тусов» ремонтируется. Только в конце июня выйдет из
дока.
— А что такое док?
— Не знаю.
Саша засмеялась:
— Вы счастливые, милые!
Мы разговаривали, наверно, целый час,— между про­
чим, о Петином «Пушкине», и Саша сказала, что ей тоже
кажется, что хорошо.
— Он очень разбрасывается,— сказала она с огорчени­
ем.— Я сперва была против, когда он занялся скульпту­
рой. Но у него это есть и в рисунке.
Она вспомнила, как мы познакомились в Энске, как
я была у них в гостях и тетя Даша сказала про меня:
«Ничего, понравилась. Такая красивая, грустная. Здоро­
вая».
— А где тетя Даша? — спросила я.— Почему она не
приехала? Первый внук, такое событие.
— Ты разве не знаешь? Она очень больна — у нее ста­
ло такое сердце, что врачи вот еще недавно велели ей ле­
жать чуть пе полгода. Мы с Петей часто ездим в Энск,
почти каждое лето.
412

Опа говорила еще с трудом и часто останавливалась,
чтобы справиться с дыханием. Но все-таки с вчерашним
днем не сравнить! Ей было гораздо лучше.
— А судья-то?
Какой судья?
— Ну как же, наш судья!
И она рассказала мне, что судья Сковородников — Пе­
тин отецнагражден орденом «Знак Почета».
— Там хорошо, правда? — сказала она, помолчав.—
В Энске. Вы приедете?
— Ну копечно!
Петя вызвал меня после обхода — я полетела со всех
пог и сказала, что Саше гораздо лучше. И вот что произош­
ло в приемной: вместе с Петей какой-то молодой человек
в косоворотке и кепке дожидался конца обхода. Я знала
его по виду, потому что он часто одновременно с нами при­
ходил в клинику по утрам. Мы знали, что фамилия его
больной Алексеева и что у нее тоже держится высокая
температура: на всей доске только у нее и у Саши. И вот,
когда я стояла с Петей в приемной, вдруг вышла сестра и
быстро сказала ему:
— Вы к Алексеевой? Пройдите, пройдите.
И мы слышали, как она шепнула нянечке, дежурив­
шей у гардероба:
— Скорее дайте халат... Может быть, еще застанет.
Это было страшно, когда, стараясь ни на кого не смо­
треть, он стал торопливо надевать халат и все не мог по­
пасть в рукава, пока наконец нянечка не накинула ему
халат на плечи, как пальто.
Мы продолжали разговаривать, но Петя больше не слу­
шал меня.
Вдруг он так побледнел, что я невольно схватила его
за руки:
— Что с вами?
— Ничего, ничего.
Я усадила его и побежала за водой. Ему стало дурно.
Профессор-терапевт, с которым я говорила в этот день,
отменил сердечные лекарства и сказал, что мы вообще
«слишком пичкаем больную лекарствами». Уходя, он ска­
зал, что на днях читал о замечательном новом средстве
против воспаления легких — сульфидине, недавно откры­
том учеными.
К вечеру Саше стало немного хуже, но я не очень рас­
строилась, потому что к вечеру ей обычно становилось
413

хуже. Я читала, держа книгу под самой лампочкой, стоя­
щей на кроватном столике, и набросив на абажур косынку,
чтобы свет не беспокоил больную. Накануне Саня при­
слал мне несколько книг, и я читала, как сейчас помню,
«Гостеприимную Арктику» Стифансона. Мое участие в
экспедиции было окончательно решено, и именно как гео­
лога. Через несколько дней я должна была явиться к про­
фессору В., который был назначен руководителем научной
части. Конечно, я не собиралась скрывать, что пока еще
знаю о Севере очень мало. Книги, которые прислал Саня,
непременно нужно было прочитать, потому что это были
основные книги.
Должно быть, в третьем часу я встала, чтобы послу­
шать Сашу, и увидела, что она лежит с открытыми гла­
зами.
— Ты что, Сашенька?
Она помолчала.
— Катя, я умираю,— сказала она негромко.
— Ты поправляешься,— сегодня тебе гораздо лучше.
— Так было бы не страшно, а что маленький
страшно.
У нее глаза были полны слез, и она старалась повер­
нуть голову, чтобы вытереть их о подушку.
— Его возьмут в институт, да?
— Да полно тебе, Сашенька! В какой институт?
Я вытерла ей глаза и поцеловала. Лоб был очень горя­
чий.
— Возьмут в институт, и я его потом не узнаю. А по­
чему Пети нет? Почему его не пускают? Какое они имеют
право его не пускать? Они думают, что я его не вижу? Вот
же он, вот, вот!..
Она хотела сесть, но я не дала. Сиделка вошла, и я
послала ее за кислородной подушкой...
Что же рассказывать об ужасе, который начался с этой
ночи!
Каждый час ей впрыскивали камфару, и все короче
становились часы, когда она могла дышать без кислород­
ной подушки. Температура падала, и уже ни камфара, ни
дигален не действовали на сердце. Она лежала с синими
пальцами,, и лицо становилось уже восковым, но все еще
что-то делали с этим бедным, измученным, исколотым те­
лом.
Не знаю, как долго все это продолжалось,— должно
быть, долго, потому что снова была ночь, когда один из
414

врачей, какой-то новый, которого я прежде не видела, ос­
торожно вышел к нам в коридор из палаты. Мы стояли
в коридоре: Сапя, Петя и я. Нас почему-то прогнали из
палаты. Он остановился в дверях, потом медленно напра­
вился к нам.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ

Как много узнаешь о человеке, когда он умирает!
Я слушала речи на гражданской панихиде в Академии
художеств и думала, что едва ли Саше при жизни говори­
ли и половину того хорошего, что о ней говорили после
смерти.
Гроб стоял на возвышении, и было очень много цветов,
так что ее бледное лицо было едва видно между цветами.
Все обращались к ней почему-то на «ты» и говорили, что
она была «прекрасным художником», «прекрасным совет­
ским человеком» и что «внезапная смерть бессмысленно
оборвала» и так далее. И так далеки были эти речи от
мертвого торжественно-строгого лица!
Я плохо чувствовала себя и с трудом простояла до кон­
ца панихиды. Больше нечего было делать — после такой
ежечасной, ежеминутной работы, работы самой души, ко­
торая всеми силами стремилась спасти близкого человека.
Теперь я была свободна. В каком-то оцепенении я стояла
у гроба. Саня стоял рядом со мной; но я почему-то видела
его то ясно, то как в тумане. Не отрываясь он смотрел на
сестру, у него было усталое, злое лицо, как будто он сер­
дился, что она умерла.
Он все сделал: заказал гроб и машину, распоряжался,
ездил в загс и на кладбище, меня отправил в «Асторию»,
а сам, всю ночь провел с Петей. Теперь он стоял рядом со
мной и смотрел, смотрел на сестру, как будто хотел на­
смотреться на всю жизнь. Я спросила у него, как Петя,
он молча показал мне его в толпе, стоявшей в ногах у
гроба.
Петя был ничего, но странным показалось мне его
бледное, равнодушное лицо; он как будто терпеливо ждал,
что вот наконец кончится эта длинная процедура и Саша
снова будет с ним, и все снова будет прекраГснъ. Старик
Сковородников, накануне приехавший на похороны, стоял
415

за ним, и слезы нет-нет да и скатывались по щекам в его
большие, аккуратные седые усы. Потом у меня снова стал
какой-то туман в глазах, и я не помню, как кончилась па­
нихида.
Должно быть, это было на второй или третий день после
похорон Саши. Старик Сковородников возвращался в Энск
и зашел к нам в «Асторию», чтобы проститься. У Сани ктото был, кажется агент, отправлявший снаряжение в Ар­
хангельск, и мы прошли в спальню. Везде валялись ват­
ные костюмы, варежки, рюкзаки... Экспедиция уже пере­
ехала в Санин номер из Арктического института.
Я усадила старика на кровать и стала угощать его кофе.
Едете? — спросил он.
— Да, теперь скоро.
Мы помолчали.
— Извините, я вас еще мало знаю,— сказал он,— но
много слышал и от души рад, что Саня, которого я считаю
за сына, соединил свою жизнь именно с вами. Конечно,
грустно, что так случилось... Отпраздновали бы вместе...
Но в жизни не закажешь...— Он вздохнул и повторил еще
раз: — В жизни не закажешь... Мне Петя говорил, что вы
заботились о Сашеньке, и я от души вам благодарен.
Я спросила, как здоровье Дарьи Гавриловны.
— Дав том-то и дело, что плохо. Не велят ей вставать.
Одышка страшнейшая. Если бы опа была здорова, мы бы
немедля взяли к себе ребеночка. И Петя жил бы у нас
хоть некоторое время. А теперь не то что взять — я не
представляю себе, как и вернуться. Ведь она умрет, как
узнает о Сашеньке. У нее вся жизнь была в Сашеньке и
Пете.
Я знала, о чем, он думает, вертя в руках старую медную
зажигалку, переделанную из патрона,— должно быть,
память со времен гражданской войны. Я сама поду­
мала о том же, вернувшись на Петроградскую после
похорон.
...Пуст был белый некрашеный стол, и не нужны ни­
кому маленькие кисти и неоконченный медальон-миниа­
тюра в старинном духе, над которым Саша работала в по­
следнее время.
«Так было бы не страшно, а что маленький — страш­
но». Она как бы оставила маленького сына у меня на ру­
ках. Она просила бы меня о нем, если бы умирала в со­
знании.
416

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
МАЛЕНЬКИЙ ПЕТЯ

Я могла провести с мальчиком только две недели —
наш отъезд был назначен на середину июня. Но две неде­
ли — это не так уж мало для грудного ребенка, которому
и всего-то было только две недели. Теперь мне смешно
вспомнить, как я боялась не только взять его на руки, но
даже дотронуться до него, когда мы с Петей пошли в кли­
нику, чтобы взять его домой. Я ахнула, когда, рассказы­
вая, как нужно обращаться с грудными детьми, сестра
высоко подняла его на ладони. Она подняла его одной ру­
кой. Он заревел, а она сказала хладнокровно:
— Легкие развивает.
Бутылочки нужно было кипятить, кормить каждые три
часа, купать через день. У меня голова пошла кругом от
ее наставлений! Наконец, как это ни было страшно, я всетаки завернула ребенка и взяла его на руки. Должно быть,
я сделала это слишком осторожно, потому что сестра за­
смеялась и сказала:
— Смелее, смелее!
И днем и ночыо я была занята: то нужно было пеле­
нать его, то кормить, то купать, утром и вечером я ездила
в клинику за грудным молоком — словом, возни было мно­
го. Но странно, с каждым днем мне было все труднее пред­
ставить себе, что скоро не будет этих вечерних купаний,
когда мальчик, который очень любил купаться, важный,
как маленький король, лежал в корыте, и не будет беско­
нечных споров с Розалией Наумовной о соске — нужно ее
давать или нет.
Разумеется, ничего не переменилось. Башкирское гео­
логическое управление прислало мне командировку на год
в распоряжение Арктического института, профессор В. вы­
звал меня, п мы подробно обсудили геологическую задачу
высокоширотной экспедиции, причем я порядочно «плава­
ла», потому что в геологии Крайнего Севера тогда еще ни­
чего не понимала.
«Гостеприимную Арктику» я одолела, хотя не без тру­
да, потому что читала ее по ночам, то засыпая, то просы­
паясь, и, помнится, так и не поняла, почему она госте­
приимная: мне показалось — не очень.
И каждый раз, когда я бралась за книгу, мальчик начи­
нал свое «ля, ля», точно чувствовал, что и уезжаю.
14 в. Каверин, т. 3

417

Давно пора было подумать о том, как устроить его на
время моего отъезда, и не раз я пыталась поговорить
об этом с Петей. Но, молчаливый, подавленный, уста­
лый, он слушал меня, опустив голову, и не отвечал ни
слова.
— Зачем няшо? — как-то спросил он.
И я поняла, что ему будет тяжело увидеть в этой ком­
нате чужого человека.
Он ничего не ел, несмотря на все мои уговоры. Где-то
он потерял кепку, должно быть на улице, и все искал ее
дома. Ни разу оп не взглянул на ребенка — вот что меня
в особенности поражало! Но однажды, когда под утро
я задремала над книгой, вдруг шорох и бормотанье
разбудили меня. Мне послышалось:
«Бедный, ми­
лый! »
Петя стоял над кроваткой, в одном белье, ужасно ху­
дой, с открытой грудыо. Широко открыв глаза, с каким-то
болезненным недоумением вглядывался он в спящего маль­
чика.
Он испугался, когда я спросила его:
— Что вы, Петя?
Он поспешно отступил от кроватки. Глаза у него были
по-пы слез, губы дрожали...
Саня заезжал почти каждый день, и я всегда узнавала
с первого взгляда, когда оп доволен тем, как идут дела, и
когда недоволен. Мы разговаривали, а потом он уходил в
коридор покурить, и я вместе с ним, чтобы ему пе было
скучно.
— Какая ты...— сказал он однажды, когда маленький
заплакал и я взяла его из кроватки и стала ходить по ком­
нате, покачивая и напевая.
— Что?
— Да нет, ничего. Совсем мама.
Сама не знаю почему, но я почувствовала, что крас­
нею. Он засмеялся, обхватил меня вместе с мальчиком и
стал целовать...
— Не знаю, как быть,— сказал он мне в другой раз
с усталым и озабоченным лицом,— несмотря на все мои
хлопоты, денег отпустили мало. Денег мало, и поэтому вре­
мени мало.
— При чем же тут время?
— Над каждой ерундой часами думаешь — купить или
нет. И все через бухгалтерию, будь она неладна!
У пего появилась привычка покусывать нижнюю губу,
418

когда он был расстроен, и вот он сидел и покусывал, и
глаза были черные, сердитые,
— Ты не могла бы мне помочь? — нерешительно про­
должал он.— Я знаю, что ты занята. Но, понимаешь, хоть
разобраться в счетах.
На другой день, оставив Розалии Наумовне тысячу на­
ставлений, расписав по часам, когда нужно кормить ма­
ленького, когда идти за молоком и так далее, я поехала
к Сане в «Асторию» и осталась на ночь и на другой день,
потому что он действительно не мог справиться без меня
и нельзя было даже отлучиться из номера — каждые пять
минут звонили по телефону.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАЯ

НОЧНОЙ ГОСТЬ

В одном разговоре со мной Ч. употребил выражение
«заболеть Севером», и только теперь, помогая Сане снаря­
жать поисковую партию, я вполне поняла его выражение.
Не проходило дня, чтобы к Сане не явился человек, стра­
дающий этой неизлечимой болезнью. Таков был П., старый
художник, друг и спутник Седова, в свое время горячо
отозвавшийся на Санину статью в «Правде» и впослед­
ствии напечатавший свои воспоминания о том, как «Св. Фо­
ка», возвращаясь на Большую землю, подобрал штурмана
Климова на мысе Флора.
Приходили мальчики, просившие, чтобы Саня устроил
их на «Пахтусове» кочегарами, коками — кем угодно.
Приходили честолюбцы, искавшие легких путей к по­
чету и славе; приходили бескорыстные мечтатели, кото­
рым Арктика представлялась страной чудес и сказочных
превращений.
Среди этих людей однажды мелькнул человек, о кото­
ром я не могу пе вспомнить теперь, когда все изменилось
и прежние волнения и заботы кажутся незначительными и
даже смешными. Как сонное, ночное видение, он мельк­
нул и исчез, и долгое время я даже не знала, как его зовут
и где Саня познакомился с ним. Но это была минута, когда
будущее — и, может быть, близкое — вдруг представилось
мне. Как будто я заглянула на несколько лет вперед, и
сжалась душа, похолодело сердце...
Не дождавшись Сани, я уснула, забравшись с ногами
в кресло, и, проснувшись среди ночи, увидела в номере

14*

419

незнакомого человека. Это был военный моряк, не знаю
уж, в каком звании. Саня полусидел на столе, рисуя рожи,
а он расхаживал по комнате — живой, быстрый, с казац­
ким чубом и темными насмешливыми глазами.
Они говорили о чем-то серьезном, и я поскорее закрыла
глаза и притворилась, что сплю. Это было приятно — слу­
шать и дремать или притворяться, что дремлешь,— можно
было пе знакомиться, не причесываться, не переодеваться.
— Нет ничего проще, как доказать, что розыски капи­
тана Татаринова не имеют ничего общего с основными за­
дачами Главсевморпути. Это, конечно, ерунда — стоит
только вспомнить розыски Франклина. Вообще людей нуж­
но искать — это перестраивает географическую карту. Но я
говорю о другом...
«Другое» — это была война, война в Арктике, на бере­
гах Баренцева и Карского морей. Я прислушивалась — это
было ново!
С карандашом в руках он стал подсчитывать количест­
во полезных ископаемых на Кольском полуострове — это
было уже по моей части. Но ночной гость считал все эти
мирные минералы «стратегическим сырьем», необходимым
в случае войны, и я сейчас же стала мысленно возражать
ему, потому что была убеждена, что войны не будет.
— Уверяю вас,— живо говорил моряк,— что капитан
Татаринов прекрасно понимал, что в основе каждой поляр­
ной экспедиции должна лежать военная мысль.
«Ясно, понимал,— сейчас же сказала я в той смешной
дремоте, когда можно думать и говорить, и это то же са­
мое, что не говорить, не думать.— А войны не будет!»
— ...Давно пора построить оборонительные базы вдоль
всего пути следования наших караванов... На Новой Зем­
ле, например, я бы с удовольствием увидел хорошую даль­
нобойную батарею...
«Вот так хватил,— сейчас же возразила я.— Это с кем
же воевать? С белыми медведями, что ли?»
Но он говорил и говорил, и вдруг из этого тихого, ноч­
ного номера гостиницы, где я полуспала с ногами в крес­
ле, где Саня только что прикрыл краем скатерти лампу,
чтобы свет не падал мне в глаза, я перенеслась в какой-то
странный полусожженный город. И здесь — тишина, но
страшная, напряженная. Все ждут чего-то, говорят шепо­
том, и нужно идти вниз, в подвал, ощупывая в темноте от­
сыревшие стены. Я не иду. Я стою на крыльце пустого,
темного деревянного дома, и ясное, таинственное небо про420

стирается надо мной. Где он теперь? Несется в страшной
звездной пустоте самолет, мотор задыхается, с каждым
мгновением тяжелеют обледеневшие крылья. Это будет,—
ничего нельзя изменить. Все глуше стучит мотор, машина
вздрагивает, с далеких станций уже не слышны позыв­
ные...
— Правильно, старая история!..-—вдруг громко сказал
моряк.
И я проснулась и радостно вздохнула, потому что все
это был вздор: на днях мы вместе едем на Север, и вот
он стоит передо мной, мой Саня, усталый, умный и милый,
которого я люблю и с которым теперь никогда не рас­
станусь.
— Нов Главсевморпути не интересуются историей. По­
читали бы, чертп, хоть статью в БСЭ! Кстати, там приво­
дится интересная цитата из Менделеева. Вот послушайте,
я списал ее. Замечательная цитата!
И, по-детски картавя, он прочел известные слова Мен­
делеева, которые я, между прочим, встретила впервые
где-то в бумагах отца: «Если бы хоть десятая доля того,
что мы потеряли при Цусиме, была затрачена на достиже­
ние полюса, эскадра наша, вероятно, прошла бы во Влади­
восток, минуя и Немецкое море, и Цусиму...»
Саня как-то рассказывал мне, что тетя Даша любила
спрашивать его:
«Ну как, Санечка, твое путешествие в жизни?»
Сидя в кресле с ногами, притворяясь спящей, лениво
рассматривая сквозь прищуренные веки нашего неожи­
данного ночного гостя, с его пылкостью, детской карта­
востью п его смешным казацким чубом, могла ли я вооб­
разить, что мое «путешествие в жизни» через несколько
лет приведет Саню в дом этого человека?
Но не будем заглядывать в будущее. Скучно было бы
жить, если бы мы заранее знали свое «путешествие в
жизни».

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

МОЛОДОСТЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Няня была найдена наконец, очень хорошая, с ре­
комендациями, толстая, чистая, с сорокалетним стажем —
«не няня, а профессор», как с восторгом объявили мне
421

Беренштейны. Она явилась, и следом за ней дворник вта­
щил большой старинный сундук, из которого няня немед­
ленно вынула белый передник, чепчик и старинную фото­
графию, на которой были еще немного видны нянины ро­
дители и она сама в виде семилетней девочки с остолбе­
нелым выражением лица.
Передник и чепчик она надела, а фотографию повесила
на место портрета, который Петя подарил Розалии Нау­
мовне в честь рождения сына. С этой мипуты всем стало
ясно, кто является главным человеком в доме. Мне она ска­
зала, что, согласно науке, у ребенка должна быть своя
посуда, своя мебель, по возможности белая, и свой постоян­
ный врач. Но что она, слава богу, выращивала детей без
белой мебели, врача и своей посуды. Беренштейны слу­
шали ее с благоговением и, кажется, немного боялись, а я
пет. В сущпости, это была добрая, простая старуха, глубо­
ко убежденная в том, что ее профессия — важнее всех дру­
гих па земле.
Решено было, что мы вернемся осенью и заберем ма­
ленького Петю вместе с Дарьей Тимофеевной — так звали
няню — в Москву. С большим Петей было сложнее. Но вот
однажды Саня увел его к себе, а меня прогнал, и, запер­
шись, они провели вдвоем целый вечер. Не знаю, о чем
они говорили, но, когда я вернулась во втором часу но­
чи, у обоих были красные глаза — вероятно, от дыма: в
номере было сильно накурено, а окно почему-то за­
крыто.
— Ведь жить-то нужно, старик,— негромко сказал
Саня, когда я вошла.— Вот сын у тебя. Ты посмотри на
все одним взглядом и подумай спокойно.
Петя вздохнул.
— Я постараюсь,-— сказал оп.—- Ничего, это пройдет.
Вы не беспокойтесь, ребята. Ты прав: что было, того не
вернешь...
Основная экспедиция запоздала со снаряжением, а
наше снаряжение было готово и даже отправлено багажом
в Архангельск, и у меня вдруг оказалось несколько сво­
бодных дней. У меня — потому что Саня все равно с утра
до вечера пропадал в Арктическом институте. И вот в эти
свободные два-три дня я решила хоть немного познако­
миться с -Ленинградом.
Глядя, как мальчишки лазают но пьедесталу Модного
всадпика и садятся верхом па змея, я думала о том, что,
если бы я родилась в Ленинграде, у меня было бы со­
422

всем другое детство — морское, балтийское. Именно здесь
я должна была некогда прочитать «Столетие откры­
тий».
Я была в квартире Пушкина, в голландском домике
Петра, в Летнем саду.
На Неве стояли корабли, и однажды я видела, как мат­
росы сходили на берег у Сената. Сигнальщик, стоя на па­
рапете, передавал что-то флажками; оттуда, с корабля,
через сиянье воздуха, солнца, Невы ему отвечали флаж­
ками; и все это было так празднично, так просторно, что
у меня даже слезы подступили к глазам.
Впрочем, мне часто хотелось плакать в Ленинграде —
горе и радость как-то перепутались в сердце, и я бродила
по этому чудному, просторному городу растерянная,
очарованная, стараясь не думать о том, что скоро
кончатся эти счастливые и печальные ленинградские
ДНИ.
Конечно, Саня видел, что со мной что-то происходит.
Но ему, кажется, даже нравилось, что я стала такая сума­
сшедшая и что однажды даже приревновала его к девуш­
ке, которая принесла в номер обед.
Неожиданные страшные мысли приходили мне в голо­
ву, и случалось, что, едва выйдя на улицу, я спешила вер­
нуться домой. Поднимаясь по лестнице в «Асторию», я га­
дала, дома ли Саня, хотя это можно было просто узнать
у портье, без гаданья.
Все это было глупо, конечно, но я ничего не могла по­
делать с собой. Как будто мало было одного моего страст­
ного желания и нужны были еще какие-то сверхъес­
тественные, чудесные силы, чтобы все было наконец хо­
рошо.
...На всю жизнь запомнилась мне эта ночь — последняя
перед отъездом. Вечером я забежала на Петроградскую.
Петеньку только что выкупали — он спал; няня в чепчике
и великолепном белом переднике сидела на сундуке и вя­
зала.
— Графьев выращивали,— гордо сказала она в ответ
на мои последние просьбы и наставления.
Мне вдруг стало страшно, что такая ученая няня мо­
жет наделать массу глупостей, но я посмотрела на маль­
чика и успокоилась. Он лежал такой чистенький, белень­
кий, и все вокруг так и сверкало чистотой.
Большой Петя и Беренштейны собирались приехать на
вокзал.
423

Саня спал, когда я вернулась; какие-то деньги валялись
на ковре, я подобрала их и стала читать длинный список
дел, которые Саня оставил на завтра.
Была уже ночь, но в номере — светло: Саня не задер­
нул шторы. Я сняла платье, умылась и надела халатик.
Не знаю почему, но у меня горели щеки и совсем не хоте­
лось спать, даже наоборот — хотелось, чтобы Саня про­
снулся.
Телефон зазвонил, я сняла трубку:
— Он спит.
— Давно уснул?
— Только что.
— Ну ладно, тогда не будите.
Еще бы я стала его будить! Это был В., я узнала по
голосу, и дело, наверное, важное — иначе он не стал бы
звонить ночью. Все равно, хорошо, что я не разбудила
Саню. Он крепко спал, одетый, на диване и, должно быть,
волновался во сне. Тень пробегала по лицу, губы сжима­
лись.
Ох, как мне хотелось, чтобы он проснулся! Я ходила
по комнате, трогая горячие щеки. Это была чужая ком­
ната, и завтра здесь будут другие. Она была похожа на
тысячу таких же комнат: с диваном, обитым голубым реп­
сом, со шторами, обшитыми каймой с шариками, с малень­
ким письменным; столом, на котором лежало стекло,— все
равно: это был наш первый дом, и я хотела запомнить его
навсегда.
Где-то за стеной играли на скрипке — уже давно, но я
стала слушать только сейчас. Это играл тонкий рыжий
мальчик, знаменитый скрипач,— мне показали его в вести­
бюле. Я знала, что он живет рядом с нами.
Он играл совсем не то, о чем я думала, не это стран­
ное счастливое чувство, что Саня — мой муж, а я его
жена,— он играл наши прежние, молодые встречи, как
будто видел нас на балу в четвертой школе, когда Саня
поцеловал меня в первый раз...
«Молодость продолжается,—- играл этот рыжий маль­
чик, который показался мне таким некрасивым.— За горем
приходит радость, за разлукой — свиданье. Помнишь, ты
приказала в душе, чтобы вы нашли его,— и вот он стоит,
седой, прямой, и можно сойти с ума от волненья и счастья.
Завтра в путь — и все будет так, как ты приказала. Все
будет прекрасно, потому что сказки, в которые мы верим,
еще живут на земле».
424

Я легла на пол, на ковер, и слушала, сжимая виски,
и плакала, и ругала себя за эти глупые слезы. Но я так
давно не плакала и всегда так старательно притворялась,
что не могу и даже не умею плакать...
Я разбудила Саню в седьмом часу и сказала, что ночью
звонил В.
— Сердишься?
— За что?
Он сидел на диване сонный и смотрел на меня то пра­
вым, то левым глазом.
— За то, что я тебя не разбудила.
— Сержусь,— сказал он и засмеялся.— Ты помолоде­
ла. Вчера В. спросил, сколько тебе лет, и я сказал — восем­
надцать.
Он поцеловал меня, потом побежал в ванну, выскочил
в одних трусиках и стал делать зарядку. Он и меня застав­
лял делать зарядку, но я начинала и бросала, а он делал
аккуратно — два раза в день, утром и вечером.
Еще мокрый, растирая мохнатым полотенцем грудь,
он подошел к телефону и снял трубку, хотя я сказала, что
звонить В. еще рано. Я что-то делала: кажется, разжигала
спиртовку, ставила кофе. Саня назвал В. по имени-отчест­
ву. Потом каким-то странным голосом он спросил: «Что?»
Я обернулась и увидела, что полотенце соскользнуло с пле­
ча, упало, и он не стал поднимать его, а стоял выпрямив­
шись, и кровь отливала от его лица.
— Хорошо, я дам молнию,— сказал он и повесил
трубку.
— Что случилось?
— Да нет, какая-то чушь,— поднимая полотенце, мед­
ленно сказал Саня.-— В. ночью получил телеграмму, что
поисковая партия отменена. Мне приказано немедленно
выехать в Москву, в Управление ГВФ, за новым назна­
чением.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

«Я ВИЖУ ТЕБЯ
С МАЛЫШОМ НА РУКАХ...»

Саня как-то говорил, что всю жизнь бывало так: все
хорошо — и вдруг крутой поворот, и начинаются «бочки»
и «иммельманы». Но на этот раз можно было сказать, что
машина вошла в штопор.
425

Разумеется, теперь, когда новые, в тысячу раз более
сильные чувства заслонили все, чем мы жили, что радо­
вало и огорчало нас до войны, кажется странным то не­
обычайное впечатление, которое произвела на Саню эта
неудача. Это было впечатление, которое отчасти даже из­
менило его взгляды на жизнь.
— Конечно, Катя,— с бешенством сказал он, вернув­
шись от В.—Север, экспедиция, «Святая Мария». Я боль­
ше не хочу слушать об этом. Все это детские сказки, о ко­
торых давно пора забыть.
И я дала ему слово, что мы вместе забудем об этих
«детских сказках», хотя была уверена в том, что он не за­
будет о них никогда.
У меня была еще маленькая надежда, что Сане удастся
в Москве добиться отмены приказа. Но телеграмма, кото­
рую я получила от него уже не из Москвы, а откуда-то
по дороге в Саратов, убедила меня в обратном. Уже самое
назначение, которое он получил, как бы подчеркнуло пол­
ный провал экспедиции. Он был переброшен в сельскохо­
зяйственную авиацию — так называемую авиацию спецприменения, и должен был теперь ни больше ни меньше
как сеять пшеницу и опылять водоемы. «Отлично! Я буду
тем, за кого меня принимают,— писал он в первом письме
из какого-то колхоза, в котором сидел уже вторую неде­
лю, «согласовывая и увязывая» вопросы своей работы с
местными властями.— К черту иллюзии — ведь, право же,
это были иллюзии! Но Ч. был все-таки прав — если быть,
так быть лучшим. Не думай, что я сдался. Все еще впе­
реди».
«Будем благодарны этой старой истории,— писал он в
другом письме,— хотя бы за то, что она помогла нам найти
и полюбить друг друга. Но я уверен, что очень скоро эти
старые личные счеты окажутся важными не только для
нас».
В критическом духе он писал мне о том, что постепен­
но привыкает к полезной роли «сеятеля злаков» и «неукро­
тимого борца с саранчой». Но, очевидно, он увлекся этой
работой, потому что вскоре я получила от него совсем
другое письмо.
«Дорогая старушка,— писал он,— представь себе, есть
на свете так называемая парижская зелень, которую
нужно распылять над озерами по одиннадцати килограм­
мов на километр. Для этого, представь себе, нужно иметь
класс, хотя бы потому, что эти озера маленькие, в лесу,
426

и похожи друг на друга, как братья. Подходишь к такому
озерку на полном ходу, сразу резко пикируешь и — круто
вверх. Интересно, да? Все к лучшему, я ни о чем не жалею.
Обнимаю тебя. Я вижу тебя с малышом на руках, ты хо­
дишь и поешь, а косы плохо подколоты и расплелись, и ты
подходишь ко мне и садишься на корточки, чтобы я подко­
лол косы.,.»
Недаром я представлялась Сане с маленьким Петей на
руках — я отдавала ему все свободное время. Он менялся
с каждым днем, и так интересно было наблюдать, как он
постепенно начинает различать меня, и Розалию Наумовпу, и няню; как в бессмысленных, еще младенческих гла­
зах вдруг мелькают удивление, внимание. Это может пока­
заться невероятным, но ему еще пе было месяца, а он уже
улыбался. Он смотрел на лампочку и плакал, когда ее га­
сили. Первое время он пугался своих ручек, а потом подол­
гу смотрел на них и не пугался. Другие ребята в его воз­
расте бывают сморщенные, кислые, а он был веселый —
точно рад, что явился па свет. Мне казалось, что он похож
па Саню больше, чем в клинике, когда я видела его в пер­
вый раз. Он родился с черными волосиками, но только
на макушке, а теперь уже вся головка заросла, и он стал
очень хорошенький, аккуратный...
Все вышло не так, как думалось, мечталось! Я приеха­
ла в Ленинград на две-три недели, чтобы встретиться с Са­
ней, чтобы остаться с ним, где бы оп ни был, и вот оп сно­
ва был далеко от меня. Нежданно-негаданно у меня ока­
залась семья — маленький Петя и большой, и няня, о ко­
торых нужно было заботиться и думать, причем никто не
сомневался, что заботиться и думать нужно было именно
мне.
Почему-то я продолжала заниматься геологией Севера,
хотя дала Сапе слово навсегда выкинуть Север из головы.
С деньгами было плохо, и я взяла скучную работу в Гео­
логическом институте.
Вероятно, прежде я бы терзалась, ругала себя и вообще
думала о себе в тысячу раз больше, чем нужно. Но стран­
ное спокойствие вдруг овладело мной. Точно вместе с «дет­
скими сказками» я проводил: свое самолюбие, гордость,
свою обиду па то, что все произошло не так, как я страстно
желала. «Что же делать, милый мой! — ответила я Сане,
когда в одном письме он сетовал на себя за то, что выта­
щил меня в Ленинград и бросил, да еще с целым семейст­
вом.— Как говорит старый судья, в жизни не закажешь».
427

Я писала ему часто длинные письма о «научной»
няне, о том, как быстро меняется маленький Петя, о том,
как большой вдруг с жадностью накинулся на работу и
проект памятника Пушкину выходит замечательно, пре­
восходно...
Но я не писала ни слова о том, как однажды, покупая
что-то в гастрономе, на проспекте 25 Октября, я увиде­
ла за окном знакомую фигуру в сером пальто и в мяг­
кой шляпе, той самой, которая была куплена ради ме­
ня и которая неловко стояла на квадратной большой
голове...
Темнело, я могла ошибиться. Но нет, это был Ромашов.
Сдержанный, бледный, немного наклонясь вперед, он мед­
ленно прошел мимо витрины и затерялся в толпе.

ЧАСТЬ

СЕДЬМАЯ,

рассказанная Катей Татариновой

РАЗЛУКА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПЯТЬ ЛЕТ

Не помню, где я читала стихотворение, в котором
годы сравниваются с фонариками, висящими «на тонкой
нити времени, протянутой в уме».
И одни фонарики горят ярким, великолепным светом,
а другие чадят и дымно вспыхивают в темноте.
Мы живем в Крыму и на Дальнем Востоке. Я — жена
летчика, и у меня много новых знакомых — жен летчиков
в Крыму и на Дальнем Востоке... Так же, как они, я вол­
нуюсь, когда в отряд приходят новые машины. Так же,
как они, я без конца звоню в штаб отряда, надоедаю де­
журному, когда Саня уходит в полет и не возвращается
в положенное время. Так же, как они, я уверена, что ни­
когда не привыкну к профессии мужа, и, так же, как они,
в копце концов привыкаю. Это почти невозможно, но я
не оставляю своей геологии, хотя старенькая профессор­
ша, которая до сих пор зовет меня «деточкой», утверждает,
что «пе выйди я замуж, да еще за летчика, давным-давно
получила бы кандидата». Она берет свои слова обратно,
когда поздней осенью 1937 года я возвращаюсь в Москву
с Дальнего Востока с новой работой, которую я сделала
вместе с Саней. Аэромагнитная разведка! Поиски желез­
ных руд с самолета.
Теперь Иван Павлыч не мог бы сказать: «Ты его не
знаешь». Как в заброшенном, покинутом доме горит по
ночам загадочный свет и длинные, тонкие полоски проби­
ваются между щелями заколоченных ставен, так в далекой
глубине Саниных мыслей и чувств я вижу свет арктиче429

ских звезд, озаривших его детские годы. Закрыты, заколочеиы ставки. Но светлые полоски пробиваются, падают на
дорогу, по которой мы идем, то находя, то теряя друг
друга.
— Саня, теперь я поняла, кто ты.
Мы в купе международного вагона Владивосток — Мо­
сква. Невероятно, но факт — десять суток мы проводим
под одной крышей, не расставаясь ни днем, ни ночью. Мы
завтракаем, обедаем и ужинаем за одним столом. Мы ви­
дим друг друга в дпевные часы — говорят, что есть жен­
щины, которым это не кажется странным.
— Кто же?
— Ты — путешественник.
— Да, Владивосток — Иркутск, отлет с Приморского
аэродрома, семь сорок четыре.
— Это ничего не значит. Тебя не пускают. Но все рав­
но — ты путешественник по призванию, по страсти. Толь­
ко путешественник мог спросить, сколько лет рыбе, кото­
рую мы съели за обедом.
Он смеется.
— Только путешественники так боятся канцелярских
бумаг. Только путешественники так стесняются, когда да­
рят цветы. Только путешественники так свистят и думают
о своем и по утрам мучают своих жен зарядкой из двадца­
ти четырех упражнений.
— Не считая холодного обтирания.
— Да. Только путешественники так не стареют.
— Я старею.
— Ты знаешь, мне всегда казалось, что у каждого че­
ловека есть свой характерный возраст. Один родится со­
рокалетним, а другой на всю жизнь остается мальчиком
девятнадцати лет. Ч. такой и ты — тоже. Вообще многие
летчики. Особенно те, которые любят перелетать океаны.
— А ты думаешь, я из тех, которые любят перелетать
океаны?
— Да. Ты не бросишь меня, когда перелетишь океан?
— Нет. Но меня вернут с полдороги.
Я молчу. «Меня вернут» — это уже совсем другой раз­
говор. Это разговор о том, как жизнь моего отца, которую
Саня сложил из осколков, разлетевшихся от Энска до Тай­
мыра, попала в чужие руки. Портрет капитана Татарино­
ва висит в Географическом обществе, в Арктическом ин­
ституте. Поэты посвящают ему стихи, в большинстве до­
вольно плохие. В БСЭ помещена большая статья о нем,
430

подписанная скромными инициалами Н. Т. Его путешест­
вие вошло в историю русского завоевания Арктики наряду
с путешествиями Седова, Русанова, Толя...
И чем выше поднимается его имя, тем все чаще произ­
носится рядом с ним имя его двоюродного брата, почтен­
ного ученого-полярника, пожертвовавшего всем своим со­
стоянием, чтобы организовать экспедицию «Св. Марии», и
посвятившего всю свою жизнь биографии великого чело­
века.
Заслуги Николая Антоныча оценены по достоинству;
книга «В ледяпых просторах»издается каждый год для
детей п для взрослых. В газетах сообщается о каких-то
«ученых советах» под его председательством. На «ученых
советах» оп произносит речи, и в этих речах я пахожу сле­
ды старого спора, окончившегося в тот день и час, когда
женщину с очень белым лицом вынесли на холодный ка­
менный двор и навсегда увезли из дома. Но нет, еще не
кончился этот спор! Недаром же почтенный ученый не
устает повторять в своих книгах, что в гибели капитана
Татаринова виноваты «промышленники», и в частности не­
кто фон Вышимирский. Недаром почтенный ученый при­
водит доводы, которыми некогда пытался уличить во лжи
школьника, разгадавшего его тайну.
Теперь он молчит, этот школьник.
Но все впереди.
Он молчит и работает без устали, днем и ночью. На
Волге он опыляет водоемы. Оп возит почту Иркутск —
Владивосток и счастлив, когда удается за двое суток до­
ставить во Владивосток московские газеты. Он получает
звание пилота второго класса, и не он, а я оскорблена за
него, когда он просит — в который раз! — отправить его
па Север и когда вместо ответа его снова превращают в
«воздушного извозчика», па этот раз между Симферопо­
лем и Москвой. Что же это за тайная тень, которая каж­
дый раз ложится поперек его дороги? Не знаю. Не знает
и ои.
— На днях я нашел старую записную книжку. Зна­
ешь, что написано на первой странице?
В белом платье я стою рядом с ним на белой, нарядной
палубе парохода. Саня в отпуску, и я так счастлива, что
он в отпуску и что мы вдруг решили поехать в Севастополь,
а оттуда и сами не знаем куда.
— «Вперед» — называется его корабль. «Вперед»,—
говорят он и действительно стремится вперед. Нансен об
431

Амундсене». Это было моим девизом, когда мне было че­
тырнадцать лет. Здорово, да? А теперь — вперед и назад.
Москва — Симферополь.
...То разгорается, то гаснет фонарик, то горе, то ра­
дость освещает его колеблющийся свет. Время бежит, не
оглядываясь, и останавливается лишь на один вечер, когда
Саня рассказывает — не мне — всю свою жизнь. В саду
клуба летчиков в Татарском поселке происходит этот боль­
шой разговор. Сад разбит вдоль покатого склона, дорожки
сбегают вниз и через заросли цветущего иудина дерева
пробираются к морю. Гравий скрипит под осторожными
шагами входящих летчиков. Вдруг налетел ветер и вместе
с ним лепестки вишен и яблонь из садов Ай-Василя. Это —
открытое партийное собрание, открытое в буквальном
смысле слова — на площадке перед эстрадой, под южным,
быстро темнеющим небом.
Саня рассказывает связно, спокойно, но я-то знаю, что
скрывается за этими внезапными паузами, которыми он
останавливает себя, когда начинает говорить слишком
быстро. Волнуется. Еще бы!
Я слушаю Саню — и наша полузабытая юность встает
передо мной, как в кино, когда чей-нибудь голос нетороп­
ливо говорит о своем, а на экране идут облака и вдоль
широкой равнины далеко простирается туманная лепта
реки. Утро. И юность кажется мне туманной, счастливой.
Худенький черный комсомолец с хохолком на макуш­
ке судит Евгения Онегина в четвертой школе. На катке
он впервые говорит мне, что идет в летную школу. Я вижу
его в Энске, в Соборном саду, потрясенного тем, что он
прочел в старых письмах. В Москве, на Севере, снова в
Москве — перед целым миром он готов отстаивать свою
правоту...
...Зимой 1937 года Саню перебрасывают в Ленинград.
Мы живем у Беренштейнов, и все, кажется, было бы хо­
рошо, если бы, просыпаясь по ночам, я не видела, что
Саня лежит с открытыми глазами. Каждую педелю на Нев­
ском в театре кинохроники мы смотрим испанскую войну.
Юноши в клетчатых рубашках скрываются среди развалин
Университетского городка под Мадридом с винтовками в
руках — и вот поднялись, пошли в атаку. Пятый полк по­
лучает оружие. Из осажденного Мадрида увозят детей, и
матери плачут и бегут за автобусами, а детп машут, ма­
шут... Да правда ли это? Правда. Так пускай же никогда и
нигде не повторится эта горькая правда! Никогда и нигде!
432

Откуда же эти подступившие к горлу слезы, это горькое
предчувствие, этот вихрь волнения, вдруг проносящийся
в темноте маленького, душного зала?
А через две недели мы с Саней стоим в тесной передней
у Беренштейнов, среди каких-то старых шуб и ротонд,
стоим и молчим. Последние четверть часа перед новой раз­
лукой! Он едет в штатском. У него странный, незнакомый
вид в этом модном пальто с широкими плечами, в мягкой
шляпе.
— Саня, это ты? Может быть, это не ты?
Он смеется:
— Давай считать, что не я... Ты плачешь?
— Нет. Береги себя, мой дорогой, мой милый.
Он говорит «я вернусь» и еще какие-то ласковые, пере­
путанные слова. А я не помню, что говорю, только помню,
что прошу его не пренебрегать парашютом. Он всегда берет
с собой парашют.
Куда он едет? Не знаю. Он говорит, что на Дальний
Восток. Почему в штатском? Почему, когда я начинаю
спрашивать его об этой командировке, он не сразу отвечает
на мои вопросы, а сперва подумает, потом скажет? Почему,
когда поздней ночью ему звонят из Москвы, он отвечает
только «да» или «нет», а потом долго ходит по комнате и
курит, взволнованный, веселый и чем-то довольный? Чем
он доволен? Не знаю, мне не положено знать. Почему я
не могу проводить его на вокзал — ведь он же едет па
Дальний Восток!
— Это не совсем удобно,— отвечает Саня,— я еду не
один. Может быть, я еще не уеду. Если это будет удобно,
я позвоню тебе с вокзала.
Он звонил мне с вокзала — поезд отходит через десять
минут. Не нужно беспокоиться, все будет прекрасно. Он бу­
дет писать мне через день. Конечно, он не станет прене­
брегать парашютом...
Время от времени я получаю письма с московским
штемпелем. Судя по этим письмам, он аккуратно получает
мои. Незнакомые люди звонят по телефону и справляются
о моем здоровье. Где-то за тысячу километров, в горах Гвадаррамы, идут бои; истыканная флажками карта висит
над моим ночным столиком; Испания, далекая и таинствен­
ная, Испания Хосе Диаса и Долорес Ибаррури, становится
близка, как улица, на которой я провела свое детство.
В дождливый мартовский день республиканская авиа­
ция вылетает навстречу мятежникам, задумавшим отрезать
433

Валенсию от Мадрида. Это победа под Гвадалахарой. Гдето м,ой Саня?
В июле армия республиканцев отбрасывает мятеж­
ников от Брунета. Где-то мой Саня? Баскония отрезана;
на старых гражданских самолетах, в тумане, над горами
нужно лететь в Бильбао. Где-то мой Саня?..
«Командировка затягивается,— пишет он,— мало ли
что может случиться со мной. Во всяком случае, помни,
что ты свободна, никаких обязательств».
У букиниста на проспекте Володарского я покупаю рус­
ско-испанский словарь 1836 года, изорванный, с пожел­
тевшими страницами, и отдаю его в переплетную. По но­
чам я учу длинные испанские фразы: «Дорогой, зачем ты
пишешь письма, от которых хочется плакать?»
Я бормочу эти испанские фразы, и, должно быть, дико,
странно звучат они в темноте, потому что «научная няня»,
думая, что я брежу, встает и тихо крестит меня...
И вдруг происходит то, что казалось невозможным, не­
вероятным. Происходит очень простая вещь, от которой все
становится в тысячу раз лучше — погода, здоровье, дела.
Он возвращается... Поздней ночыо звонит Москва. Ис­
пуганная Розалия Наумовна будит меня — я бегу к теле­
фону... А еще через несколько дней, похудевший, загоре­
лый и впрямь чем-то похожий на испанца, оп стоит передо
мной. Своими руками я прикрепляю орден Красного Зна­
мени к его гимнастерке.
...Осенью мы отправляемся в Энск. Петя с сыном и «на­
учной няней» проводят в Энске каждое лето. В каждом
письме тетя Даша зовет пас в Энск. И вот мы едем нако­
нец. Утром решаем, а вечером я стою у вагона и ругаю
Саню, потому что до отхода поезда осталось не больше
пяти минут, а его еще нет — поехал за тортом. Он вска­
кивает на ходу, запыхавшийся, веселый:
— Чудачка, у них же там пет таких тортов!
— Сколько угодно!
— А конфеты?
Пожалуй, таких конфет действительно нет в Энске:
даже нельзя понять, как открывается коробка, и на ма­
леньком красном медальоне написапо золотыми буквами:
«Будьте здоровы, живите богато».
Мы долго сидим в полутемном купе, не зажигая огня.
Когда это было? Как взрослые, мы возвращались из
Энска, и старые нигилистки с большими смешными муф­
тами на шнурах провожали нас. Маленький небритый муж434

чина все гадал, кто мы такие. Брат и сестра? Не похожи!
Муж и жена? Рановато! А какие были яблоки — красные,
крепкие, зимние! Почему такие яблоки едят только в дет­
стве?
— Это и был день, когда я влюбился в тебя.
— Нет. Ты влюбился, когда мы однажды шли с катка
и ты угощал меня конфетами, а я отказалась, и ты отдал
их какой-то девчонке.
— Это ты тогда влюбилась.
— Нет, я знаю, что ты. А то бы не отдал.
Он думает очень серьезно:
— А когда же ты?
— Не знаю... Всегда.
Мы стоим в коридоре и, как тогда, провожаем глазами
пыряющие и взлетающие провода. Все уже не то и не так,
а все-таки по-прежнему — счастье. Толстый усатый про­
водник все посматривает на нас — или на меня? — и, вздох­
нув, говорит, что у него тоже красивая дочка...
Энск. Раннее утро. Трамваи еще не ходят, и нужно идти
через весь город пешком. Вежливый оборванец несет наши
вещи и болтает, болтает без конца — напрасно мы уверяем
его, что сами родом из Энска. Он знает всех покойных
Бубенчиковых, тетю Дашу, судью, в особенности судью,
с которым ему не раз приходилось встречаться.
— Где же?
— В судебной камере Ленинского района.
На площади, у возов, с которых колхозники продают
яблоки и капусту, с большим кочаном в руках, постарев­
шая, задумчивая — взять или нет? — стоит тетя Даша.
Саня окликает ее. Она по-стариковски, строго глядит
на него из-под очков и вдруг беспомощно роняет кочан на
землю:
— Санечка! Милые вы мои! Да как же это? На базар
пришли?
— Нет, тетя Даша, это мы по дороге.
Он подводит меня к тете Даше, и на энском базаре пре­
кращается торговля — даже лошади и те, вынув морды из
мешков, с интересом смотрят, как я целуюсь с тетей Да­
шей...
. Дом Маркузе на Гоголевской с, львиными мордами по
обеим сторонам, подъезда. Завтрак в тети Дашином вкусе,
после которого страшно подумать, что бывают на свете
еще обед и ужин. Разговор по телефону с судьей, который
находится в районе на выездной сессии; судя но слабому,
435

далекому голосу,— где-то на той стороне земного шара.
Маленький Петя, которому уже третий год,— а давно ли,
кажется, обсуждался генеральный вопрос: давать ему со­
ску или нет, укачивать его на руках или в кроватке?
Большого Петю мы находим в Соборном саду, на том
самом месте, где он и Саня лежали когда-то, стараясь днем
увидеть луну и звезды. Здесь они читали письмовник, здесь
дали друг другу «кровавую клятву дружбы».
Сложив ноги, как турок, Петя сидит, держа на коле­
нях большой полотняный альбом. Он пишет Решетки — то
место, где Песчинка сливается с Тихой, и Покровский мо­
настырь, белый, строгий, уже врезан в огромный солнеч­
ный воздух, а за ним, на том берегу, поля и поля.
— Виноват, гражданин, вы тут маляра не видели?..
Он оборачивается и с изумлением смотрит на нас.
— Тут маляр проходил,— продолжал Саня,— такой,
в пиджачке, конопатый.
И Петя вскакивает — неуклюжий, длинный, худой.
— Приехали? И Катя? Ну молодцы! Вот рад! Ну, рас­
сказывайте! Саня, ведь ты оттуда?
— Я оттуда.
Часа два мы сидим у башни старца Мартына, потом
спускаемся вниз на набережную и садами обходим весь
город. Как он хорош осенью! Как красны клены в Бота­
ническом саду! Как хорошо пройтись по заброшенной, за­
бытой аллее к обрыву, под которым правильными рядами
стоят низкие яблони, обмазанные чем-то белым!
— Когда-то мы лазили сюда за яблоками. И ты врал,
что у сторожей ружья заряжены солью.
— А вот и не врал! Интересно, какими мы были маль­
чиками? Вот ты, например, видишь себя мальчиком?
Я — нет.
— Ты был довольно странным мальчиком. Помнишь,
ты однажды выдумал, что у крыс бывает царица-матка?
А Туркестан? Это была мечта. Ты уже и тогда был худож­
ником, во всяком случае — человеком искусства.
— А мне казалось, что именно ты будешь художником.
Ведь ты хорошо лепил. Почему ты бросил?
Я смотрю на Саню — выдать или нет, но он делает
мне страшные глаза, и я не говорю ни слова. В свобод­
ное время он и теперь еще лепит — разумеется, для
себя.
Судья приезжает поздно вечером, когда мы его уже
давно не ждем. Вдруг где-то за углом начинает стрелять
436

и фыркать «газик», и старик появляется на дорожке в бе­
лом запыленном картузе, с двумя портфелями в руках.
— Ну, которые тут гости? Сейчас умоюсь и приду це­
ловаться.
И мы слышим, как он долго, с наслаждением кряхтит
в кухне, и тетя Даша ворчит, что он снова залил весь пол,
а он все кряхтит и фыркает и говорит: «Ох, хорошо!» —
и наконец появляется причесанный, в туфлях на босу
ногу, в чистой толстовке. По очереди он тащит нас на
крыльцо — рассматривать: сперва меня, потом Саню. Ор­
ден он рассматривает отдельно.
— Ничего! — говорит он с удовольствием,— Шпала?
— Шпала.
— Значит, капитан?
— Капитан.
И он крепко жмет Санину руку.
Так проходит этот прекрасный вечер в Энске. Мы так
редко собираемся всей семьей, а между тем очень лю­
бим друг друга. И теперь, когда мы наконец встречаемся,
всем кажется странным, что мы живем в разных горо­
дах.
До поздней ночи мы сидим за столом и болтаем, бол­
таем без конца. Мы вспоминаем Сашу и говорим о ней
просто, свободно, как если бы она была среди нас. Она
среди нас — с каждым месяцем маленький Петя все боль­
ше становится похож на нее: тот же монгольский разрез
глаз, те же поросшие мягкими темными волосиками
виски. Наклоняя голову, он так же высоко поднимает
брови...
Саня рассказывает об Испании. И странное, давно за­
бытое чувство охватывает меня: я слушаю его, как будто
он рассказывает о ком-то другом. Так это он, вылетев
однажды на разведку, увидел пять «юнкерсов» и без ко­
лебаний пошел им навстречу? Это он, проносясь между
«юнкерсами», стрелял почти наугад, потому что не по­
пасть было невозможно? Это он, закрыв перчаткой лицо,
в прогоревшем реглане, посадил разбитый самолет и через
час поднялся в воздух на другом самолете?
Судья слушает — и детским удовольствием сияют его
глаза из-под косматых седых бровей. С бокалом в руке он
встает и произносит речь. Еще в поезде Саня говорил мне,
что судья непременно скажет речь.
— Не буду говорить высоких слов, хотя то, что ты сде­
лал, Саня, стоит, чтобы говорить об этом высокими слова437

ми. Когда-то ты сказал мне, что хочешь стать летчиком,
и я спросил: «Военным?» Ты ответил: «Полярным. А при­
дется— военным». И вот — военный, боевой летчик, ты
сидишь передо мной, и я с гордостью вспоминаю, что могу
законно считать тебя за родного сына. Но и другие мысли
приходят в голову, когда я вижу тебя перед собой. Я хочу
сказать о твоей благородной мечте найти экспедицию ка­
питана Татаринова,— мечте, согревшей твои молодые годы.
И, зная тебя с детских лет, я верю, что рано или поздно,
но ты решишь свою большую задачу.
Мы чокаемся, и Саня говорит по-испански:
— Salud!.. Будем считать, что «путешествие в жизнь»
еще только началось,— говорит он.— Корабль вчера поки­
нул гавань, и еще виден вдалеке маяк, пославший ему
прощальный привет: «Счастливого плавания и достиже­
ний». Когда-то маленькие, но храбрые, мы шли по тем­
ным улицам этого города. Мы были вооружены одним фин­
ским ножом на двоих, тем самым, для которого Петя сшил
чехол из старого сапога. Но мы были вооружены лучше,
чем это может показаться с первого взгляда. Мы шли, по­
тому что дали друг другу клятву: «Бороться и искать, най­
ти и не сдаваться». Путь еще не кончен.
Высоко подняв бокал, Саня пьет до дна и со звоном
разбивает его о стену...
В 1939 году мы в Москве — и часто бываем у Вали и
Киры на Сивцевом Вражке. Тесно стало в квартире на
Сивцевом Вражке.
В «кухне вообще» спит маленькая беленькая девочка
с косичками и с таким же большим, крепким, как у мамы
Киры, носом. В чулане, из которого Валя когда-то сделал
фотолабораторию, висят пеленки. В «собственно кухне»
Саня едва не садится на сверток, из которого выглядывает
серьезное, рассеянное личико с черной прядкой волос
на лбу — не хватает, кажется, только очков в роговой
оправе, чтобы услышать лекцию о гибридах черно-бурых
лисиц.
Девочка уже читает стихи «с выражением», и вы чув­
ствуете солидную школу Кириной мамы, во всем противо­
положную школе окончательно зазнавшейся Варвары Ра­
бинович.
О чем же — бродяги и путешественники — мы с Саней
думаем, сидя среди таких милых, таких «детпых» друзей
на Сивцевом Вражке?
438

Конечно, о том, что всю жизнь мы живем под чужой
крышей, о том, что у пас нет своего дома, хотя бы такого
маленького и тесного, как у Вали и Киры.
И мы решаем, что теперь у нас будет такой дом — в
Ленинграде.

То разгорается, то гаснет фонарик, то горе, то радость
освещает его колеблющийся свет.
В ясный зимний день мы стоим у кремлевской стены
перед черной мраморной дощечкой, на которой высечено
простое имя человека, которого мы любили. Саня вспоми­
нает, как однажды он шел к нему, стараясь медленно ду­
мать, чтобы перестать волноваться, и, когда пришел, обра­
тился к нему как будто по телефону: «Товарищ Ч.? Это
говорит Григорьев».
Прошел уже год, как большой город назван именем это­
го человека, сотни прекрасных улиц, театры, парки, сады;
а нам с Саней все странным кажется, что никогда больше
мы не услышим его низкий окающий голос...
В 1941 году мы переезжаем в Ленинград — окончатель­
но, если это удастся. Мы снимаем дачу из трех комнат,
с колодцем и старым, красивым, похожим на древнерус­
ского стрельца хозяином, которого Петя немедленно при­
нимается рисовать. Мы живем на даче всей семьей — оба
Пети с «научной няней» в этом году не поехали в Энск,—
купаемся в озере, пьем чай из настоящего пузатого мед­
ного самовара, и мне кажется странным, что такой пре­
красной тишины, такого счастья другие женщины даже не
замечают.
По субботам мы встречаем Саню. Всей семьей мы от­
правляемся на станцию. И, разумеется, больше всех ждет
дядю Саню маленький Петя — в тайной надежде на этот
раз получить броненосец. Надежда оправдывается — с
большим, великолепным кораблем Саня прыгает со ступе­
нек прошедшего мимо нас вагона, машет нам, но почему-то
идет рядом с вагоном. Поезд останавливается, он протяги­
вает руку. Маленькая, сухонькая старушка спускается по
лесенке с бодрым, озабоченным лицом. В одной руке у нее
зонтик, в другой — полотняный кошель-саквояж. Я готова
не поверить глазам. Но это бабушка — в нарядном чесу­
човом костюме, в задорной соломенной шляпке; бабушка,
которую Саня почтительно ведет под руку, оберегая от
шумной толпы, сразу заполнившей небольшой перрон...
439

ГЛАВА ВТОРАЯ

О ЧЕМ РАССКАЗАЛА БАБУШКА

Нужно сказать, что некоторые черты в характере
моей бабушки стали казаться мне загадочными в послед­
нее время. Всегда она с иронией относилась к картам, а
тут вдруг увлеклась гаданием, да так, что стала носить
с собой колоду. Гадала она на червонного короля, с кото­
рым, очевидно, у нее были сложные отношения.
— Так ты вот что задумал, голубчик,— говорила она
сердито,— хорош! А казенный дом тебе не по вкусу?..
Вдруг она вскакивала среди разговора и спешила до­
мой— «по хозяйству», хотя только что жаловалась, что
дома скучно и нечего делать.
— Нет, нужно идти,— испуганно говорила она,—Как
же! Обязательно нужно!
Всегда она очень любила ходить в кино, а теперь даже
испугалась, когда я ее пригласила.
— Ходить в кинотеатр,— сказала она степенно,— сле­
дует исключительно в зависимости от качества фильма.
«Исключительно в зависимости от качества» — так об­
стоятельно моя бабушка прежде не говорила.
Разумеется, я догадывалась, кто был червонный король,
которому в глубине души бабушка сулила казенный дом,
и почему она вдруг начинала спешить домой, и откуда
эти длинные круглые фразы. Николай Антоныч — вот кто
занимал все мысли моей бедной бабки.
Это была его власть, его удивительное влияние!
Не раз я принималась уговаривать ее пожить со мной
хотя бы те немногие дни, которые мы с Саней проводили
в Москве,— какое там, не хотела и слышать!
— Уйду, а он найдет,— сказала она загадочно.— Нет
уж, видно, судьба такая.
— Как это — найдет? Очень ты ему нужна! Да он тебя
и искать не станет.
Бабушка помолчала.
— Нет, станет! Для него это важно.
— Почему?
— Потому, что тогда выходит — все по его, если я в
его доме живу. Не по-вашему. Небось он мне каждый ве­
чер читает.
Каждый вечер Николай Антоныч читал бабушке свою
книгу...
440

Мне очень хотелось, чтобы она переехала к нам, когда
мы решили устроить свой дом в Ленинграде. Но с каждой
новой встречей я убеждалась в том, что это невозможно.
Все меньше бабушка ругала Николая Антоныча и все боль­
ше говорила о нем с каким-то суеверным страхом. Оче­
видно, в глубине души она была убеждена в его сверхъ­
естественной силе.
— Я только подумаю, а он уже знает,— однажды ска­
зала она,— На днях задумала пироги печь, а он говорит:
«Только не с саго. Это тяжело для Желудка».
Что же должно было случиться, чтобы, вдруг появив­
шись на станции Л., моя бабушка бодро зашагала к нам,
с зонтиком в одной руке и полотняным саквояжем — в
другой?
Дорогой она спросила, обязательно ли прописываться
у нас на даче.
— Можно и так жить, без прописки,— отвечала я.—
А почему это тебя беспокоит?
— Нет уж! Пускай пропишут,— махнув рукой, сказала
бабушка,— теперь мне все равно.
Я тысячу раз писала и рассказывала ей о большом и
маленьком Пете, о покойной Саше; Петя даже и бывал
у нас, когда я девушкой жила на 2-й Тверской-Ямской,
так что бабушка была с ним знакома. Но она так цере­
монно поздоровалась с ним, как будто увидала впервые.
Маленького Петю она поцеловала с рассеянным видом, а
о «научной няне» холодно заметила, что у нее «зверское
выражение лица».
Не было ни малейших сомнений, что бабушка потрясе­
на. Но чем? Это была загадка.
В мезонине — мы снимали две комнаты с «мезони­
ном», который был как будто нарочно построен для ба­
бушки: такой же маленький и сухонький, как она,— она
прежде всего проверила шпингалеты на окнах и запира­
ются ли двери на ключ.
— Ну ладно, бабка, мне это надоело,— сказала я ре­
шительно.— Вот я закрою двери, никто не услышит. И что­
бы сейчас же рассказать, в чем дело.
Бабушка помолчала.
— И расскажу! Ишь напугала!
...Она поспала, умылась и явилась к столу помолодев­
шая, нарядная, в платье с буфами и в кремовых ботинках
с длиннейшими носами.
— Экономку взял,— сказала она без предисловий.—
441

И говорит: «Не экономка, а секретарь. Это будет мне по­
мощь». А она мне на плиту грязные туфли ставит. Вот тебе
и помощь!
Грязные туфли на плиту поставила какая-то Алевтина
Сергеевна. Это было очень интересно. Мы сидели в саду,
бабушка гордо рассказывала, и пока еще трудно было по­
нять, в чем дело. Я видела, что Пете до смерти хочется ее
нарисовать, и погрозила ему, чтобы не смел. Сане я тоже
погрозила: он едва удерживался от смеха. Серьезно слу­
шал только маленький Петя.
— Если ты секретарь, зачем туфли совать, где я го­
товлю? Это я не позволю никогда. А может быть, я сего­
дня плиту затоплю?
- Ну?
— И затопила.
- Ну?
— И сгорели,— гордо сказала бабушка.— Не ставь.
Мы так и покатились со смеху.
Словом, экономка осталась без туфель, и это заставило
Николая Антоныча пригласить к себе бабушку для серь­
езного разговора.
- «Я такой, я сякой!» — И бабушка надулась и изоб­
разила, как Николай Антоныч говорит о себе.—А ты по­
молчи, если лучше всех. Пускай другие скажут. Квартиру
мне показал: «Нина Капитоновна, выбирайте!»
Квартиру Николай Антоныч получил в новом доме на
улице Горького, и моей бедной бабке было предложено
выбрать любую комнату в этой великолепной квартире.
Целый месяц он разъезжал по Москве — выбирал мебель.
Квартира на 2-й Тверской-Ямской должна была, по мысли
Николая Антоныча, превратиться в «Музей капитана Та­
таринова». Очевидно, его мало смущало то обстоятель­
ство, что капитан Татаринов никогда не переступал порога
этой квартиры.
— А я поклонилась и говорю: «Покорно вас благодарю.
Я еще по чужим домам не жила».
Именно после этого разговора бабушке пришла в голо­
ву мысль — удрать от Николая Антоныча и переехать к
нам. Но как же она боялась его, если, вместо того чтобы
просто сложиться и уехать, она прежде всего помирилась
с ним и даже постаралась расположить к себе экономку.
Она разработала сложнейший психологический план, осно­
ванный на отъезде Николая Антоныча в Болшево, в Дом
отдыха ученых. Впервые за двадцать лет она снялась с ме442

ста и тайно исчезла из Москвы, с зонтиком в одной руке
и полотняным саквояжем — в другой...
...Саня всегда вставал в седьмом часу, и мы еще до
завтрака шли купаться. Так было и этим утром, которое
ничем, кажется, не отличалось от любого воскресного утра.
Конечно, ничем! Но почему же я так помню его? По­
чему я вижу, точно это было вчера, как мы с Саней, взяв­
шись за руки, бежим вниз по косогору и оп, балансируя,
скользит по осине, переброшенно!! через ручей, а я снимаю
туфли, иду вброд и нога чувствует плотные складки пес­
чаного дна? Почему я могу повторить каждое слово на­
шего разговора? Почему мне кажется, что я до сих пор
чувствую сопную, туманную прелесть озера, наискосок
освещенного солнцем? Почему с нежностью, от которой
начинает щемить на душе, я вспоминаю каждую незначи­
тельную подробность этого утра — капельки воды на смуг­
ло-румяном Сапином лице, на плечах, на груди и его мок­
рый хохолок на затылке, когда он выходит из воды и са­
дится рядом со мной, обняв руками колени?
Потому, что прошло каких-нибудь три-четыре часа, и
все это — наше чудное купанье вдвоем, и сонное озеро с
неподвижно отраженными берегами, и еще тысяча других
мыслей, чувств, впечатлений,— все это вдруг ушло куда-то
за тридевять земель и, как в перевернутом бинокле, пред­
ставилось малепьким, незначительным и бесконечно да­
леким...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«ПОМНИ, ТЫ ВЕРИШЬ»

Если бы можно было остановить время, я бы сделала
это в ту минуту, когда, бросившись в город и уже не найдя
Саню, я зачем-то слезла с трамвая па Невском и остано­
вилась перед первой сводкой Главного командования, вы­
вешенной в огромном окне гастронома. Стоя перед самым
окном, я прочитала сводку, потом обернулась, увидела
серьезные, взволнованные лица, и странное чувство вдруг
охватило меня: это чтение происходило уже в какой-то
новой, неизвестной жизни. В неизвестной, загадочной жиз­
ни был этот вечер, первый теплый вечер за лето, и эти
бледные, шагающие по тротуару тени, и то, что солнце еще
не зашло, а над Адмиралтейством уже стояла луна. Пер
443

вые в этой жизни слова были написаны жирными буквами
во всю ширину окна, все новые и новые люди подходили и
читали их, и ничего нельзя было изменить, как бы страст­
но этого ни хотелось.
Розалия Наумовна передала мне Санину записку, и я
все вынимала ее из сумочки и читала.
«Милый Пира-Пол ейкин,— было торопливо написано
на голубоватом листке из его блокнота,— обнимаю тебя.
Помни, ты веришь».
Когда мы жили в Крыму, у нас был пес Пират, кото­
рый всегда ходил за мной, когда я поливала клумбы, и
Саня смеялся и называл нас обоих сразу «Пира-Полейкин»... «Помни, ты веришь» — это были мои слова. Я как-то
сказала, что верю в его жизнь. У него было превосходное
настроение, вот в чем дело! Мы не простились, он уехал
в одиннадцать, а в городе я его уже не застала, но об этом
он даже не упоминал в своей записке, это было совершен­
но неважно.
Зачем-то я вернулась на дачу, провела там ночь, ка­
жется, не спала ни одной минуты, и все-таки спала, по­
тому что вдруг проснулась растерянная, с бьющимся серд­
цем: «Война. Ничего нельзя было изменить».
Я встала и разбудила няню:
— Нужно укладываться, няня. Мы завтра едем.
— Семь пятниц на неделе! — сердито зевая, сказала
няня.
Она сидела на кровати сонная, в длинной белой кофте,
и ворчала, а я ходила из утла в угол и не слушала ее, а
потом распахнула окно, и там, в молодом, легком лесу,
была такая тишина, такое счастье покоя!
Бабушка услышала наш разговор и позвала меня.
— Ну, Катя, что с тобой? — спросила она строго.
— Бабушка, мы не простились! Как это вышло, что
мы не простились?
Она глядела на меня и целовала, потом украдкой пере­
крестила. «Хорошо, что не простились,— примета хорошая:
значит, скоро вернется»,— говорила она, а я чувствовала,
что плачу и что я больше не могу, не могу, а что не могу,
и сама не знаю...
Петя приехал вечерним поездом, озабоченный, уста­
лый, но решительный, что было вовсе на пего не похоже.
От него я впервые услышала о том, что детей будут
вывозить из Ленинграда. И так дико показалось мне, что
нужно уезжать с дачи, где было так хорошо, где мы с ня444

ней посадили цветы — левкои и табак, и первые нежные
ростки уже показались на клумбах. Везти маленького
Петю в переполненном, грязном вагоне, в жару — весь
июнь был холодный, а в эти дни началась жара, духота,—
и не только в Ленинград, куда-то еще в другой, незнако­
мый город!
Петя сказал, что Союз художников отправляет детей
в Ярославскую область. Петеньку и Нину Капитоновну
он уже записал. Насчет няни сложнее — придется хлопо­
тать.
Очень быстро он уложил вещи, сбегал куда-то за под­
водой и отправился наверх, к бабушке, которая объявила,
что в Ярославскую область она не поедет. Не знаю, о чем
они говорили и почему именно к Ярославской области у
бабушки было такое отвращение, но через полчаса они
спустились вниз, очень довольные друг другом, и бабушка
сейчас же принялась пришивать к мешкам лямки и язви­
тельно критиковать «научные» действия няни.
Все что-то делали, кроме меня; даже маленький Петя,
который деловито укладывал в детский фанерный чемо­
данчик свои игрушки и старался открутить у паяца голо­
ву, потому что она не влезала в чемоданчик.
Усталая, разбитая, я сидела среди всего этого разгрома
и беспорядка отъезда и в конце концов дождалась того,
что Петя подошел ко мне и сказал ласково:
• — Катя, голубчик, очнитесь!
...Не стану рассказывать о том, как мы вернулись в Ле­
нинград, как Петя потащил меня в Союз художников и
сказал кому-то, что я все могу, и как меня сейчас же заса­
дили за бесконечные списки.
Детей приказано было отправлять без мам и нянек, и
главная борьба шла вокруг этих мам и нянек, которых
вычеркивали, и потом они каким-то образом снова оказы­
вались в списках.
Должно быть, я неважно справлялась с этим делом, по­
тому что маленькая свирепая художница вдруг отобрала
у меня эти списки, и уж у нее-то, надо полагать, ни одна
мама или няня не получила ни малейшего снисхождения.
Наша няня была вычеркнута одной из первых.
Ярославскую область нужно было еще отстаивать в гор­
совете, так же как классные, а не товарные вагоны, так же
как сотни других вещей, которые невозможно было пред­
видеть, потому что все, что происходило в эти дни, ни­
когда не происходило прежде.
445

И мы ходили в горсовет и к ректору Академии худо­
жеств, чтобы он позвонил в горсовет, принимали вещи и
продукты в дорогу, шили нарукавники с номерами, и както получилось, что я тоже стала одной из тех женщин,
которые должны были все знать и к которым обращались
другие.
Отъезд был назначен на 5 июля, потом на 6-е. Теперь
кажется странным, что эти волнения и сборы, это горе
предстоящей разлуки с детьми, каждый час подступавшие
все ближе и наконец охватившие весь огромный, четырех­
миллионный город, что все это продолжалось всего не­
сколько дней.
...Состав запоздал, и дети долго стояли в зале ожида­
ния между рядами взрослых — это было сделано, чтобы
родители не мешали посадке. Но ряды давно сбились, и
матери, усталые, подурневшие, давно уже стояли подле
своих детей. Было жарко, дети просили пить, нужно было
уговаривать их потерпеть, и эта пыль и духота июльского
дня тоже как-то участвовали в общем горе разлуки.
Наконец двинулись — сперва старшие школьники, по­
том младшие, потом совсем маленькие, шести- и семилет­
ние дети. Они шли, взявшись за руки, бодро, но это было
невозможно, невозможно видеть без слез, как они идут,
такие маленькие и уже с мешками за спиной! Уезжают
куда-то,—куда? Еще дома я сразу расстраивалась, когда
под руки попадался Петенькин заплечный мешок. Каждый
двинулся за своим ребенком, и я двинулась вслед за Пе­
тенькой, который шел в паре с кругленькой, аккуратной
девочкой. Как все, я остановилась в заторе у входных две­
рей — дальше родителей не пускали. Как все, я прово­
дила его взглядом, прикусив губу, чтобы все-таки не за­
плакать, а потом побежала на багажную станцию, потому
что привезли вещи и нужно было присматривать, чтобы
детский багаж не спутали со взрослым.
Поезд должен был отойти в четыре часа п отошел со­
вершенно точно. Петя прибежал в последнюю минуту —
потом я узнала, что он ездил с ректором в Смольный. Сына
подали ему через окно, он взял его на руки и немного по­
стоял, прижав к лицу его черную головку. Бабушка стала
нервничать, и тогда он торопливо поцеловал мальчика и
поскорее передал обратно...
До сих пор я волнуюсь, вспоминая, как уезжали дети,—
между прочим, еще потому, что не в силах рассказать об
этом со всей полнотой. Казалось бы, так много пришлось
446

пережить за годы войны, такие странные, необычайно силь­
ные впечатления поразили душу и остались в ней навсе­
гда, а все же эти дни стоят передо мной отдельно, как бы
в стороне...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«НЕПРЕМЕННО УВИДИМСЯ,
НО НЕ СКОРО»

От бабушки долго не было телеграммы, хотя в Худ­
фонде говорили, что эшелон благополучно прибыл и что
в Ярославле детей встретили с цветами. Но из Ярославля
они должны были ехать еще в какой-то Гнилой Яр, и мне
почему-то казалось, что детям не может быть хорошо в
селе с таким отвратительным названием. От Кирки я по­
лучила отчаянное письмо, она тоже куда-то эвакуирова­
лась со всеми ребятами и мамой. Валя остался в Москве —
это была их первая разлука,— и, к моему изумлению, она
боялась не фашистских бомб, которые, разумеется, могли
залететь и на Сивцев Вражек, а какой-то Жени Колпакчи,
которая кокетничала с Валей. Письмо было размазанное:
бедная Кирка плакала над пим, и я от души пожалела ее,
хотя было совершенно ясно, что с войной она поглупела.
Саня — это было самое большое беспокойство, с мучи­
тельными снами, в которых я сердилась на него — за
что? — и он слушал, нахмурясь, бледный и ужасно уста­
лый...
В конторе бывшего кино «Элит» Розалия Наумовна
устроила санитарный пост, и оборонная тройка райсовета
предложила мне работать сестрой, потому что Розалия На­
умовна сказала, что у меня «большой опыт ухода за боль­
шими».
— Имейте в виду, товарищ Татаринова-Григорьева,—
сказал мне по секрету седой добродушный докторх члеп
оборонной тройки,— что, если вы откажетесь, мы немед­
ленно отправим вас на строительство укреплений.
Работать на укреплениях, или «на окопах», как гово­
рили в Ленинграде, было, разумеется, тяжелей, чем сест­
рой. Но я поблагодарила и отказалась.
Мы поехали под вечер и всю ночь рыли противотанко­
вые рвы за Средней Рогаткой. Грунт попался глинистый,
твердый, и пужно было сперва дробить его киркой, а уж
447

тогда пускать в ход лопату. Я попала в бригаду одного из
ленинградских издательств, уже показавшую высокий
класс по «рытью могилы для Гитлера», как шутили вокруг.
Это были почти исключительно женщины: машинистки,
корректоры, редакторы, и я удивилась, что многие из них
почему-то были прекрасно одеты. У одной черненькой хо­
рошенькой редакторши я спросила, почему она приехала
на рытье окопов в таком нарядном платье, и она засмея­
лась и сказала, что у нее «просто нет ничего другого». Меня
всегда интересовал этот круг людей совсем другого мира —
мира театра, литературы, искусства. Но, очевидно, не до
искусства было этим красивым, интеллигентным девуш­
кам, дробившим кирками твердую как камень темно-крас­
ную глину, и даже когда заходил разговор о чем-нибудь в
этом роде — о последней театральной премьере или о том,
что художнику Р. не следовало браться за оформление
«Сильвы»,— за всем этим мучительно неотвратимо стояла
война, о которой забыть было невозможно.
Я оказалась в паре с черненькой редакторшей, и она
сказала, что вчера отправились на фронт ее муж и два
брата. О младшем она очень беспокоилась — он слабый,
еще совсем мальчик, и муж очень отговаривал его, но ни­
чего нельзя было сделать. Я рассказала ей о Сане, и неко­
торое время мы работали молча — в глубине окопа ставили
носилки на землю, другие девушки наваливали на носил­
ки глину, мы тащили ее наверх и опрокидывали на отвес­
ной стороне окопа. Я не сказала ей, что с первого дня вой­
ны у меня не было известий о Сане. Накануне я звонила
матери одного летчика из его отряда, и она сказала, что
получила письмо из Рыбинска. Быть может, и Саня в Ры­
бинске? Должно быть, там формируется летная часть.
Но с равным основанием я могла назвать и другой город
в Советском Союзе. Больше я не должна была знать, где
он и что с ним. Если он умрет, я не буду знать, когда и
как это случилось. Быть может, в этот час я буду в театре,
или буду спать, ничего не чувствуя, или буду разговари­
вать с кем-нибудь и смеяться, как сейчас, когда бригадир
посоветовал нам работать машинально, то есть думая о
чем-нибудь другом, и мы с черненькой редакторшей по­
смотрели друг на друга и рассмеялись. Это был превосход­
ный совет.
Ночь переломилась незаметно: в сером, неопределенно­
рассеянном свете, неподвижно стоявшем между небом и
землей, вдруг проглянуло что-то утреннее, свежее, точно
448

самый ветерок, пробежавший по полю и тронувший ку­
сты, которыми были замаскированы зенитки, был другого,
утреннего света. Вдали, над городом, поднялись и скры­
лись в лучах еще невидимого солнца серебристые, похо­
жие на огромных добродушных рыб аэростаты воздушного
заграждения.
Все немного побледнели к утру, одной девушке стало
дурно, но все-таки наша бригада закончила свой «урок»
раньше других. Хотелось пить, и моя новая подруга пота­
щила меня в очередь за квасом. Палатки были разбиты
возле старенькой, заброшенной церкви; мы стали в оче­
редь, и редакторша вдруг предложила мне забраться на
колокольню.
Это было глупо: у меня ныла спина, и вообще я очень
устала, но я так же неожиданно согласилась.
По воткнутым в землю носилкам, па которых висела
стенгазета, я отыскала наш участок; к нему уже подхо­
дили новые люди. Неужто мы сделали так мало? Но он
переходил в другой, другой — в третий, и так далеко, как
достигал взгляд, женщины дробили глину в глубоких,
трехметровых рвах, выбрасывали лопатами, вывозили на
тачках... Среди них не было ни одной, которая пе рассмея­
лась бы от души, если бы месяц тому назад ей сказали,
что, бросив дом, свою работу, она ночыо поедет за город в
пустое поле и будет рыться в земле и строить рвы, бастио­
ны, траншеи... Но они поехали, и вот почти уже закончены
эти гигантские пояса, охватывающие город и обрывающие­
ся лишь у дорог, на которых стоят скрещенные рельсы.
В полдень я вернулась домой и у подъезда встретила
взволнованную Розалию Наумовну, которая объявила, что
только что видела, как на Невском задержали шпиона.
— Такой толстый, с усами — типичная шпионская
рожа! Тьфу! — И она плюнула с отвращением.—И какое
счастье, что со мной не было Берты! Она сошла бы с ума.
Берта была очень пугливая.
На площадке второго этажа мы остановились, потому
что Розалия Наумовна стала изображать, как э,то случи­
лось. В это время какой-то военный, спускавшийся по
лестнице, громко стуча сапогами, пе дойдя до нас, пере­
гнулся через перила, посмотрел вниз, и я узнала
Лури.
Лури был штурман, Санин товарищ. Они вместе рабо­
тали па Севере, потом расстались. И где бы Саня ни слу­
жил, он всегда говорил, что ему не хватает Лури. «Шурку
^5

в.

Каверин, т. 3

449

бы сюда! » — писал он мне из Испании. Время от времени
Лури появлялся у нас — веселый, хвастливый, с бородой,
которая делала его похожим на иностранца.
— Катерина Ивановна! —Он лихо откозырял мне.—
Стучал, звонил, потерял надежду и бросил письмо в ящик.
— От Сани?
— Так точно.
И так же лихо Лури откозырял Розалии Наумовне.
Он сказал, что у него, к сожалению, ровно пятнадцать
минут, и я не стала читать при нем Санино письмо, только
взглянула, и одна фраза в конце прочлась сама собой: «Не­
пременно увидимся, но не скоро».
— Откуда вы? Вы в армии? В Ленинграде? Где Саня?
Лури был в армии и в Ленинграде. На эти два вопроса
ему нетрудно было ответить. Но я еще раз настойчиво
спросила:
— Где Саня?
И, немного подумав, он неопределенно ответил:
— В полку.
— Вы не хотите сказать, да? Но он здоров?
— Как штык,— смеясь, сказал Лури.
Розалия Наумовна побежала ставить кофе, хотя Лури
повторил и даже «поклялся честью, что у него ровно пят­
надцать минут». Мы остались одни, и я выудила у него,
что где-то, неизвестно где, организуется полк особого на­
значения, что в основном летный состав ГВФ, по полто­
ры — две тысячи часов налета, и что сейчас все переучи­
ваются на новых машинах.
Что-то очень холодное медленно вошло в сердце, когда
я услышала эти слова: «полк особого назначения», но я
не стала расспрашивать, что это такое,— все равно Лури
не ответил бы. Я только спросила, долго ли Саня будет
переучиваться, и Лури, снова подумав, отвечал, что недол­
го. На все он отвечал помолчав, подумав, и тревога скво­
зила за его беспечным тоном.
Я написала Сане несколько слов, и Лури ушел, столк­
нувшись на пороге с Розалией Наумовной и пообещав еще
раз зайти, «если это будет возможно». Мы еще несколько
минут постояли у открытой двери и, прощаясь, вдруг об­
нялись, крепко расцеловались...
Письмо было грустное, хотя о том, что оно грустное,
только я одна могла догадаться.
Саня спрашивал о Пете, большом и маленьком, и сове­
товал немедленноувезти мальчика из Ленинграда.
460-

«Хорошо бы в Энск, к старикам!» Но тут же он беспо­
коился о судье п тете Даше, и можно было понять из од­
ной осторожной фразы, что Энск бомбили, хотя он был
еще очень далеко от линии фронта. Словом, Саня знал
что-то плохое, вот откуда это «непременно увидимся, но
не скоро».
Да, не скоро. Я расхаживала, стараясь ступать только
на темные квадратики паркета, и, когда я шла к окну,
темные были одни, а когда назад — другие.
Полк особого назначения — «ну что ж, и нечего холо­
деть»,— это было сказано сердцу, с которым снова что-то
сделалось, когда я вслух повторила этп слова. «Он был в
Испании и вернулся. Нужно только почаще писать ему,
что я верю».
Вот когда я почувствовала, что смертельно устала.
Я легла, закрыла глаза, и сразу же поехало: девушки, под­
нимающие носилки с тяжелой, твердой глиной; тачки, мед­
ленно сползающие по доскам; солнце, поблескивающее на
темно-красных срезах окопа.
Потом откуда-то появился свет, неяркий, медленный по­
сле белой ночи, все стало бледнеть, уходить, и я почувство­
вала, что засыпаю. Все было хорошо, очень хорошо, только
хотелось, чтобы не было этого унылого долгого стона или
песни, которую кто-то завел за спиной...
— Катя, тревога!
Розалия Наумовна трясла меня за плечо:
— Вставайте, тревога!
...В конце июля я встретила на Невском Варю Трофи­
мову — жену одного летчика, Героя Советского Союза, с
которым Саня служил в «авиации спецприменения». Ко­
гда-то мы с этой Варей ездили к мужьям в Саратов, и еще
тогда я, помнится, удивилась, узнав, что она зубной врач.
Это была высокая, румяная женщина, сильная, с ре­
шительной походкой. Чем-то она напоминала мне Кирку,
особенно когда громко смеялась, показывая длинные, кра­
сивые зубы.
— А Гриша-то мой,— вздохнув, сказала она,— Берлин
бомбит. Читали?
Мы разговорились, и она предложила мне работать в
стоматологической клинике Военно-медицинской академии.
Я задумалась^ и Варя сразу же сказала, что «прежде
нужно посмотреть, что это такое», а то она порекомендо­
вала одну дамочку, а та «поработала два дня и ушла, по­
тому что ей, видите ли, не понравился запах».
15*

451

«Дамочек» Варя пенавидела — это я тоже помнила еще
со времен саратовской поездки.
Нужно сказать, что запах действительно был невоз­
можный, и я почувствовала это, едва войдя в коридор, по
обеим сторонам которого были расположены палаты. Запах
был такой, что меня сразу стало тошнить, п тошнило все
время, пока Варя Трофимова знакомила меня с другими
сестрами, с рептгенологом, с женой главного врача и с кемто еще и еще...
Здесь лежали люди, раненные в лицо. Только что я
пришла, как привезли юношу, у которого все лицо было
сорвано миной...
И, ухаживая за этими людьми, нужно было все время
как бы уверять их, что это ничего не значит, что не беда,
если останется рубец, что нужно только потерпеть и почти
ничего не будет заметно. Мне случалось потом работать
в клинике полевой хирургии, и там не было этой тайной,
но сквозящей за каждым словом боязни уродства, этого
ужаса, с которым человек бросал первый взгляд на свое
обезображенное лицо, этого бесконечного стояния перед
зеркалом накануне выписки, этих беспомощных попыток
приукрасить себя, прихорошиться...
Впрочем, пужно сказать, что иногда мы вовсе не кри­
вили душой, уверяя, что «ничего не будет заметно».
Я прежде никогда пе думала, что можно, например, сде­
лать новый нос или пересадить на лицо кусок кожи.
Сколько раз случалось, что на первых перевязках страш­
но было взглянуть на раненого, а через два-три месяца
он возвращался в свою часть с едва заметными следами
ран, которые должны были, казалось, обезобразить его
навсегда.
Петина часть стояла на Университетской набережной.
Сразу же после отъезда детей он записался в народное
ополчение. В свободное время я забегала к нему; мы си­
дели на бревнах, сваленных у парапета, или прохажива­
лись от Филологического института до Сфинксов. Другие
памятники были уже сняты или завалены мешками с пе­
ском, а Сфинксы почему-то еще лежали, как прежде, в да­
лекие мирные времена. Бесстрастно уставясь на всю эту
скучную человеческую возню, лежали они на берегу Невы,
и у них были широко открытые глаза и высокомерные
лапы. У Пети становилось доброе, хитрое лицо, когда оп
смотрел на Сфинксов.
— Сдела-ть такую лапу — и умереть,— как-то сказал он
452

мне и стал длинно, интересно рассказывать, почему это
гениальная лапа.
Мы с Розалией Наумовной перечинили ему все белье,
по оп ничего пе взял, хотя белье, которое он получил в
батальоне, было гораздо хуже. Вообще он очень старался
поскорее стать настоящим солдатом.

ГЛАВА ПЯТАЯ
БРАТ

Накануне я была у пего, и оп ничего не сказал —
очевидно, приказ был получен ночыо. Я дежурила. Розалия
Наумовна вызвала меня и сказала, что Петя звонил домой,
просил зайти; если можно — немедленно, но, во всяком
случае, не позже полудня. Мое дежурство кончалось толь­
ко в полдень, но я отпросилась. Варя Трофимова заменила
м(еня, и еще не было десяти часов, как я уже была у Фи­
лологического института. Знакомый боец из Петиного ба­
тальона мелькнул в окне, я окликнула его.
— Сковородникова? Сейчас сообразим...
Петя торопливо вышел из ворот, мы поздоровались и
пошли по набережной, к Сфинксам.
— Катя, мы сегодня уходим,— сказал оп.— Я очень
рад.
Он замолчал. Он был взволнован.
— Никто не думал. Мы должны были па днях отпра­
виться в учебный поход. Но, очевидно, положение изме­
нилось.
Я кивнула. Раненые в последнее время поступали изпод Луги— нетрудно было догадаться о том, что положе­
ние изменилось.
— Я написал письма,— продолжал оп и стал рыться
в сумке.— И хотел просить вас... Вот это не нужно посы­
лать.
Ои достал конверт, незаклеенный, непадппсанный, и
протянул его мне:
— Это — Петьке. Вы ему отдадите, если меня...
Он хотел сказать «убьют», даже губы сложил, и вдруг
улыбнулся по-детски.
— Понятно, не сейчас отдадите, а так — лет через де­
сять.
— Саня никогда не стал бы писать таких писем.
453

— У него нет сына.
Должно быть, у меня немного дрогнуло лицо, потому
что он испугался — подумал, что обидел меня... Мы оста­
новились, и он крепко взял меня за руку:
— Что же Саня? Где он?
— Не знаю.
— Я писал ему на ППС, но не получил ответа. Все рав­
но — он жив, и с ним ничего не случится.
— Почему?
Он помолчал.
— Я верю, что не случится. Помните, он говорил:
«Небо меня не подведет. Вот за землю я не ручаюсь».
И правда, Саня так говорил. Но это было давно, а
теперь, во время войны, как-то пусто прозвучали эти
слова.
— А это отцу.— Петя достал из сумки второе письмо.—
Если он жив. Видите, все такие письма, что никак не по­
шлешь почтой,— добавил он горько.— Работы мои возьмут
в Русский музей. Я уже сговорился.
Я даже руками всплеснула.
— Да нет, это просто так,—поспешно сказал Петя,т-г
не потому, что могут убить, а вообще. И Косточкин сделал
то же, и Лифшиц, и Назаров.
Это были художники.
— Мало ли что может случиться... Да не со мной
же, господи,— добавил он уже нетерпеливо.— Или вы
думаете, что Москву бомбят, а Ленинград так и не тро­
нут?
Я этого не думала. Но он так распорядился всеми свои­
ми делами, как будто в глубине души и не надеялся на
возвращение.
— Нам еще кажется, что мы — одно, а война — дру­
гое,— задумчиво сказал он.— А на самом деле...
В конце концов он стал совать мне свои часы, но тут уж
я возмутилась и стала так ругать его, что он засмеялся и
положил часы обратно.
— Чудачка, мне же выдали новые, с компасом,— ска­
зал он.— Младший лейтенант,— пожалуйста, не шутите!
Мы дошли до Сфинксов и, как всегда, остановились у
того места, где почему-то был снят парапет и кусок сло­
манных перил болтался на талях. Вздохнув, Петя уста­
вился на Сфинксов — прощался? Длинный, подняв голову,
стоял он, и что-то орлиное было в этом худом профиле с
прикрытыми, рассеянными глазами. «Плевал он на эту
454

смерть»,—как рассказывал мне потом, через много дней,
командир его батальона. Как ни странно, но именно в этот
день, прощаясь с Петей у Сфинксов, я почувствовала эту
гордость, это презрение.
Он знал, что я всегда считала Петеньку за сына. Но, на­
верно, нужно было еще раз сказать ему об этом. Расста­
ваясь, непременно нужно говорить все — уж кому-кому,
а мне-то пора было этому научиться! Но я почему-то не
сказала и, вернувшись домой, пожалела об этом.
Он снова взял меня за руки, поцеловал руки; мы креп­
ко обнялись, и он чуть слышно сказал:
— Сестра...
Я проводила его до института и пешком пошла на Пет­
роградскую, хотя чувствовала усталость после бессонной
ночи.
Жарко было — свежий асфальт у Ростральных колонн
плавился и оседал под ногами. Легкий запах смолы доно­
сился от барок, стоявших за Биржевым мостом. И Нева,
великолепная, просторная, не шла, а шествовала, раски­
нувшись на две такие же великолепные просторные Невы
именно там, где это было прекрасно. И странно, дико было
подумать о том, что в какой-нибудь сотне километров
отсюда немецкие солдаты, обливаясь потом, со звериной
энергией рвутся к этим зданиям, к этому праздничному
летнему сиянию Невы, к этому новому, молодому скверу
между Биржевым и Дворцовым мостами.
Но пока еще тихо, спокойно было вокруг, в сквере игра­
ли дети, и старый сторож с металлическим прутиком в руке
шел по дорожке, останавливаясь время от времени, чтобы
наколоть на прутик бумажку.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
ТЕПЕРЬ МЫ РАВНЫ

Как прежде я помнила по числам все наши встречи
с Саней, так теперь я запомнила, и, кажется, навсегда,
те дни, когда получала от него письма. Второе письмо, если
не считать записочки, в которой он называл меня «ПираПолейкин», я получила 7 августа — день, который потом
как-то участвовал в тех -мучительных снах, за которые я
даже сердилась на себя, как будто за сны можно сер­
диться.
455

Я ночевала дома, не в госпитале, и рано утром пошла
разыскивать Розалию Наумовну, потому что квартира оста­
валась пустая. Я нашла ее во дворе: трое мальчиков стоя­
ли перед пей, п опа учила их разводить краску.
— Слишком густо так же плохо, как и слишком жид­
ко,—говорила опа.—Где доска? Воробьев, не чешись. По­
пробуйте на доске. Не все сразу.
По инерции опа и со мной заговорила деловым то­
ном.
— Противопожарное мероприятие: окраска чердаков п
других деревянпых верхних частей строений. Огнеупорный
состав. Учу детей красить.
— Розалия Наумовна,— спросила я робко,— вы еще не.
скоро вернетесь домой? Мне должны позвонить.
Я ждала звонка из Русского музея. Петины работы
давно были упакованы, но за ними почему-то не присы­
лали.
— Через час. Пойду с детьми на чердак, задам каж­
дому урок и буду свободна. Катя, да что же это я! — ска­
зала она живо и всплеснула руками.— Вам же письмо!
У меня руки в краске, тащите!
Я залезла к ней в карман и вытащила письмо от Сани...
Как всегда, я сначала пробежала письмо, чтобы поско­
рее узнать, что с Саней ничего не случилось, потом стала
читать еще раз, уже медленно, каждое слово.
«Помнишь ли ты Гришу Трофимова? — писал он уже
в конце, прощаясь.— Когда-то мы вместе с ним распыляли
над озерами парижскую зелень. Вчера мы его похоро­
нили».
Я плохо помнила Гришу Трофимова — он сразу же
куда-то улетел,, едва я приехала в Саратов, и я вовсе не
знала, что он служит в одном полку с Саней. Но Варя, не­
счастная Варя мигом представилась мне — и письмо вы­
пало из рук, листочки разлетелись.
...Пора было ехать в госпиталь, но я зачем-то побрела
домой, совсем забыв, что отдала Розалии Наумовне ключ
от квартиры. На лестнице меня встретила «научная няня»
и сразу стала жаловаться, что никак не может устроиться:
пикто не берет, потому что «не хватает питания», и что
одна домработница поступила в Трест зеленых насажде­
ний, а ей уже не под силу. Я слушала ее и думала: «Варя,
бедная Варя».
Уже приехав в госпиталь и не зайдя в «стоматоло­
гию», где она могла увидеть меня, я снова перечла письмо
456

и вдруг подумала о том, что Саня прежде никогда не пи­
сал мне таких писем. Я вспомнила, как однажды в Крыму
он вернулся бледный, усталый п сказал, что от духоты
у него весь день ломит затылок. А наутро жена штурмана
сказала мне, что самолет загорелся в воздухе и они сели
с бомбами на горящем самолете. Я побежала к Сане, и он
сказал мне, смеясь:
— Это тебе приснилось.
Саня, который всегда так оберегал меня, который со­
знательно не хотел делить со мной все опасности своей
профессиональной жизни, вдруг написал — и так подроб­
но — о гибели товарища. Он описал даже могилу Трофи­
мова.
«В середине мы положили неразорвавшиеся снаряды,
потом крупные стабилизаторы, как цветы, потом помень­
ше, п получилась как бы клумба с железными цветами».
«Теперь мы равны» — вот как я поняла его пись­
мо, хотя об этом не было сказано ни слова. «Ты долж­
на быть готова ко всему — я больше ничего от тебя пе
скрываю».
Шкаф с халатами стоял в «стоматологии», я поскорее
надела халат, вышла на площадку — госпиталь был через
площадку — и, немного не дойдя до своей палаты, услы­
шала Варин голос.
— Нужно сделать самой, если больной еще пе умеет! —
сердито сказала она.
Она выговаривала сестре за то, что та не промыла
больному рот перекисью водорода, и у нее был тот же
обыкновенный, решительный голос, как вчера и третьего
дня, и та же энергичная, немного мужская манера выхо­
дить из палаты, еще договаривая какие-то распоряжения.
Я взглянула на нее: та же, та же Варя! Она ничего пе
знала.
Должна ли я сказать ей о гибели мужа? Или просто в
несчастный день придет к ней «похоронная» — «погиб
в боях за Родину»,— как приходит она к сотням и тысячам
женщин, и сперва не поймет, откажется душа, а потом
забьется, как птица в неволе,— никуда не уйти, не спря­
таться. Принимай — твое горе!
Не поднимая глаз, проходила я мимо кабинета, в кото­
ром работала Варя, как будто я была виновата перед ней,
а в чем — и сама не знала.
День тянулся бесконечно, раненые все прибывали, пока
наконец в палатах не осталось мест, и старшая сестра
457

послала меня к главврачу спросить, можно ли поставить
несколько коек в коридоре.
Я постучалась в кабинет, сперва тихо, потом погромче.
Никто не отвечал. Я приоткрыла дверь и увидела Варю.
Главврача не было. Должно быть, она ждала его, стоя
у окна, немного сутулясь, и крепко, монотонно выбивала
пальцами дробь по стеклу.
Она не обернулась, не слышала, как я вошла, пе ви­
дела, что я стою на пороге. Осторожно она сделала шаг
вдоль окна и несколько раз сильно ударила головой об
стену.
Впервые в жизни я увидела, как бьются головой о
стену. Она билась не лбом, а как-то сбоку, наверно, чтобы
было больнее, и не плакала, с неподвижным выражением,
точно это было какое-то дело. Волосы вздрагивали — и
вдруг она прижалась лицом к стене, раскинула руки...
Она знала. Весь этот трудный, утомительный день,
когда больных некуда было класть и все нервничали, вол­
новались, она одна работала так, как будто ничего не слу­
чилось. В первой палате она учила разговаривать одного
несчастного парня, лежавшего с высунутым языком,— и
знала. Она долго скучным голосом отделывала повара за
то, что картофель был плохо протерт и застревал в труб­
ках,— и знала. То в одной, то в другой палате слышался ее
сердитый, уверенный голос — и ни один человек в мире не
мог бы догадаться о том, что она знала.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
«ЕКАТЕРИНЕ ИВАНОВНЕ
ТАТАРИНОВОЙ-ГРИГОРЬЕВОЙ»

Все чаще я оставалась в госпитале на ночь, потом па
двое-трое суток и наконец стала приходить домой, только
когда Розалия Наумовна просила меня об этом.
— Что-то мне стало скучно без вас, Катя,— гово­
рила она.
Это означало, что она снова не знает, что делать с
Бертой, которая становилась все более пугливой и молча­
ливой и уже не ходила по очередям, а целые дни лежала
на диване и, главное, почти перестала есть.
Плохи были ее дела, и я советовала Розалии Наумовне
немедленно увезти ее из Ленинграда. Но Розалия Наумов458

на боялась отпустить ее одну, а сама об отъезде не хотела
и слышать.
...Тихо было в квартире и пусто; тонкие полоски света
лежали на мебели, на полу; солнце сквозило через щели
прикрытых ставен. Я подсела к Берте, задумалась, потом
очнулась от беспокойных мыслей, которые точно за руку
увели меня из этой комнаты, где стояла мебель в чех­
лах и худенькая старушка в чистой ночной кофточке си­
дела и с детским вниманием вырезала бумажные сал­
фетки — за последнее время это стало ее любимым заня­
тием.
— Вот так возьмешь да и сойдешь с ума...
Должно быть, я сказала это вслух, потому что Берта
на мгновение оторвалась от своих салфеток и рассеянно
посмотрела на меня.
— Там вас ждут, Катя,— сказала она помолчав.
— Кто ждет?
— Не знаю.
Я побежала к себе. Совершенно незнакомый старый че­
ловек спал в моей комнате, сложив на животе руки.
— Он сказал, что знает меня? — спросила я, выйдя на
цыпочках и вернувшись к Берте.
— Роза говорила с ним. А что?
— Да ничего, просто я вижу этого человека первый раз
в жизни.
— Что вы говорите? — с ужасом спросила Берта.-— Он
же сказал, что знакомый!
Я успокоила ее. Но никогда у меня не было такого
почтенного знакомого, длинного, бородатого, с полосками
от очков на носу. Мне'стало смешно. Вот так штука! Это
был моряк — китель и противогаз висели на стуле.
Наконец он проснулся. Длинно зевнув, он сел, и, как
все близорукие люди, пошарил вокруг себя — должно
быть, искал очки. Я кашлянула. Он вскочил:
— Катерина Ивановна?
- Да.
— В общем, Катя,— добродушно сказал он.— А я вот
пришел и уснул, как это ни странно.
Я смотрела на него во все глаза.
— Вам, конечно, трудно меня узнать. Но зато с вашим
Саней мы знакомы... сколько, давай бог?..— Он считал в
уме.— Двадцать пять лет. Господи ты мой! Двадцать пять
лет, не больше и не меньше.
— Иван Иваныч?
459

— Он самый.
Это был доктор Иван Иваныч, о котором я тысячу раз
слышала от Сани. Он научил Саню говорить, и я даже по­
мнила эти первые смешные слова: «Абрам, кура, ящик».
Он летал с Саней в Ванокан, и, если бы не его удивитель­
ная энергия, плохо было бы дело, когда трое суток Сане
пришлось «пурговать» без малейшей надежды на помощь!
Мне всегда казалось, что в том восторге, с которым Саня
говорил о нем, было что-то детское, сказочное. И действи­
тельно, он был похож на доктора Айболита, со своим ру­
мяным, морщинистым лицом, с толстым носом, па котором
задорно сидели очки, с большими руками, которыми он
смешно размахивал, когда говорил, точно бросая вам в
лицо какие-то вещи.
— А я-то ломала голову, какой же знакомый!.. Доктор,
но откуда же вы? Вы же были где-то далеко?
— Нет, недалеко. На шестьдесят девятой параллели.
— Вы моряк?
— Я моряк, красивый сам собою,— сказал доктор.—
Все расскажу. Один стакан чаю!
Он поцеловал меня, и я побежала ставить чай. Потом
вернулась и сказала, что Саня до сих пор возит с собой сте­
тоскоп, который доктор когда-то забыл в занесенной сне­
гом избушке в глухой деревне под Энском.
Он засмеялся, и через несколько минут мы сидели и
разговаривали, как будто тысячу лет знакомы. Так опо и
было — хотя не тысячу, но очень давно, с тех пор, как я
впервые услышала о нем от Сани.
Доктор служил на флоте совсем недавно, с начала
войны. Он сам попросился, хотя Ненецкий национальный
округ протестовал и какой-то Ледков говорил с ним целую
ночь — все убеждал остаться. Но доктор настоял. Его сын
Володя был в армии на Ленинградском фронте, и доктор
считал, что надо воевать, а не сидеть у черта на куличках.
Оп был назначен в Полярное, на базу подводного флота.
Полярное — это не Заполярье. Это военный городок на
Кольском заливе, в двух тысячах километров от Заполярья.
Морские летчики в Полярном сказали ему, что Саня в АДД
(авиация дальнего действия), что он летал на Кенигсберг
и что один из полков АДД, по слухам, вскоре прилетит на
Север.
— Как на Кенигсберг? Я ничего не знаю.
— Здрасти! — сердито сказал доктор.— А кто должен
знать, голубчик, если не вы?
460

— Откуда? Ведь Сапя об этом не напишет.
— Положим,— согласился доктор.— Все равно надо
знать, надо знать.
Я принесла чай, он залпом выпил стакап и сказал: «не­
дурственно».
— Сейчас па фронтах тяжело,— сказал оп.— Я видел
Володю, и он тоже говорил, что тяжело. Именно здесь, под
Ленинградом... Позвольте, но я же привез вам письмо!
— От кого?
— От старого друга,— загадочно сказал доктор и стал
искать противогаз, который висел у него под носом: оче­
видно, письмо было в противогазе.— Служит с Володей в
одной части. Именно он сказал мне, что вы в Ленинграде.
Уезжая, просил передать вам письмо.
Почерк был ясный, острый и незнакомый. Нет, знако­
мый. С изумлением я смотрела на конверт. Письмо было
от Ромашова.
— Пу, что? — торжественно спросил доктор,— Узнала?
— Узпала.— Я бросила письмо на стол.— Вы с ним
знакомы?
— Познакомились у Володи. Превосходный человек.
Заведует хозяйством. И Володя говорит, что он без пего
как без рук. Очень милый. К сожалению, уехал.
Я что-то пробурчала.
— Да, очень милый,— продолжал доктор.— Пьет,
правда. Но кто не пьет?..
— Интересно, откуда он знает, что я в Ленинграде?
— Разве он у вас не был?
Я промолчала.
— Да-с,— поглядев на меня поверх очков, сказал док­
тор.— Я полагал, что именно друг. Он, например, расска­
зал мне всю вашу жизнь, особенно последние годы, о кото­
рых я знал очень мало.
— Это страшный человек, доктор.
— Ну да!
— И вообще, ну его к черту!.. Еще чаю?
Доктор выпил второй стакан, тоже залпом, потом стал
угощать меня концентратом — шоколад с какао.
— Очень странно,— задумчиво сказал он.— И что же,
не станете читать письмо?
— Нет, прочитаю.
Я разорвала конверт. «Катя, немедленно уезжайте из
Ленинграда,-было написано крупно, торопливо.— Умо­
ляю Вас. Нельзя терять ни минуты. Я знаю больше, чем
461

могу написать. Да хранит Вас моя любовь, дорогая Катя!
Вот видите, какие слова. Разве я посмел бы написать их,
если бы не сходил с ума, что Вы останетесь одна в Ле­
нинграде? До Тихвина можно доехать на машине. Но
лучше поездом, если они еще ходят. Не знаю, боже мой!
Не знаю, увижу ли я Вас, моя дорогая, счастье мое и
жизнь...»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ЭТО СДЕЛАЛ ДОКТОР

Каждый вечер мы собирались на Петроградской.
Как-то я пригласила Варю Трофимову, и с доктором она
впервые заговорила о муже. Он что-то спросил, она отве­
тила, и сразу стало видно, как важно для нее — говорить
о муже — и как трудно скрывать свое горе. На другой день
она принесла его письма и фото, мы вспомнили саратов­
скую поездку, даже всплакнули — это было так давно, и
мы были тогда такие девчонки! У нее были спокойные,
грустные глаза,, когда я ее провожала. Ей стало легче жить.
Это сделал доктор.
За ту неделю, что он провел у нас, положение на Ле­
нинградском фронте ухудшилось, немцы подтянули све­
жие силы, тревоги начинались с утра. Я плохо спала —
волновалась за Саню. Однажды, когда я только что легла
не раздеваясь, доктор постучал, вошел и в темноте сунул
мне в руку маленького медвежонка.
— Работа Панкова,— сказал он.— Отличный ненецкий
мастер. На память. От имени доктора Ивана Иваныча этот
белый медведь будет говорить вам, что Саня вернется.
Конечно, это была просто ерунда, но теперь, когда тоска
добиралась до сердца, я вынимала из сумки медвежонка,
смотрела на него, и мне становилось веселее.
По утрам доктор пел или бормотал стихи, комические,
должно быть собственного сочинения; потом долго мылся
в ванной и уверял, что между его мытьем и немецкими
налетами существует таинственная связь: стоит ему за­
лезть в ванну, как немедленно начинается тревога. Так и
было несколько раз. К столу он приходил с мокрой, симпа­
тичной бородкой и первым делом бросал мне стул, который
я должна была поймать за ножки и бросить обратно.
Л62

У пего были какие-то веселые странности. Он любил
удивлять.
Да, это была отличная неделя, которую доктор провел
у меня! Это было так, как будто в грозе и буре вдруг по­
слышался спокойный человеческий голос.
Но вот пришел день, когда он сложил свой мешок й
связал книги, которые купил в Ленинграде.
Я поехала провожать его...
Кажется, никогда еще на Невском не было так много
народу. Беспокойно оглядываясь на усталых, запыленных
детей, женщины везли на садовых тележках узлы, сун­
дуки, корыта... Негородские, загорелые старики, сгорбясь,
шагали по тротуарам навстречу движению. Это были колпинцы, детскоселы... Пригороды входили в город!
Добрых два часа мы добирались до Московского вок­
зала. Я не позволила доктору тащить через площадь его
мешок, потащила сама и остановилась на углу Старо-Нев­
ского, чтобы взяться удобнее. Иван Иваныч прошел впе­
ред. Широкий подъезд был совершенно пуст,— это пока­
залось мне странным.
«Наверно, теперь садятся с Лиговки»,— подумала я.
Удивительно, как запомнилась мне эта минута: пло­
щадь Восстания, залитая солнцем; длинный доктор в мор­
ской шинели, поднимающийся по ступеням; тень, которая
сломилась на ступенях, поднимавшаяся за ним; тревожная
пустота у главного входа.
Дверь была закрыта. Доктор постучал. Полная жен­
щина в железнодорожной фуражке выглянула и сказала
ему — не знаю что — два слова. Он постоял, потом мед­
ленно вернулся ко мне. У него было строгое лицо.
— Ну-ка, давайте сюда мешок, Катя,— сказал он,—
и айда домой. Последняя дорога перерезана. Поезда боль­
ше не ходят...
Доктор улетел через несколько дней.

ГЛ АВА ДЕВЯТАЯ

А ЖИЗНЬ ИДЕТ

Деревянные щиты перед окнами магазинов уже по­
старели, потрескались; в садах и парках давно заросли
травой щели и траншеи; в квартирах с утра был полумрак,
463

потому что тревога объявлялась много раз в день п не
имело смысла все время открывать и закрывать ставни.
«Окопы», на которые я ездила в июле, давно превратились
в сильные укрепления с дзотами, стальные каркасы для
которых отливались на заводах.
А писем все пе было — все чаще приходилось мне вы­
нимать из сумки белого медвежонка. Писем не было — на­
прасно искала я Саню среди летчиков, награжденных за
полеты в Берлин, Кенигсберг, Плоешти.
Но я работала, «набирая скорость», как на поезде, ко­
торый мчится вперед, не разбирая сигнальных огней,—
только свистит ветер осенней ночи!
И вот пришел день, когда поезд промчался мимо, а я
одна осталась лежать под насыпью, одинокая, разбитая,
умирающая от горя.
Еще в детстве мне почему-то было стыдно рассказывать
сны. Как будто я сама раскрывала заветную тайну, рас­
сказывая то, что было известно мне одной в целом свете.
Но этот сон я все-таки должна рассказать.
Я уснула в госпитале после дежурства, на десять ми­
нут, и мне приснилось, что я сижу у окна и занимаюсь
испанским. Так и было, когда мы жили в Крыму: Саня
сердился, что я забросила языки, и я стала снова зани­
маться испанским. Но разве Крым за окном? Словно в раю,
клонится вниз тяжелая ветка сливы с матовыми синими
плодами, прозрачные желтые персики светятся, тают на
солнце, и всюду — цветы и цветы: табак, левкои, розы.
Тишина — и вдруг оглушительный птичий крик, взмахи
крыльев, волнение! Я бросаю книгу — и в сад, через стол,
через окно. И что же? Коршун плп ворон, пе знаю —большая птица с горбатым клювом сидит на платапе, рас­
кинув острые крылья. И эта птица держит в клюве другую,
маленькую, кажется соколенка. Она держит соколенка за
ноги, и тот уже не кричит, только смотрит, смотрит
на меня человеческими глазами. У меня сердце па­
дает, я кричу, ищу что-нибудь, палку, а коршун подни­
мается медленно п летит. Голова его повернута в сторо­
ну от меня. Летит, раскинув, распластав неподвижные
крылья.
— Вот, Лукерья Ильинишна, объясните сон,-- сказала
я нашей канцеляристке, пожилой, старомодной и чем-то
всегда напоминавшей мне тетю Дашу.
— Ваш муж прилетит.
— Почему же? Ведь улетел коршун и птичку унес?
464

Она подумала:
— Все равно прилетит.
Весь день я была под впечатлением этого страшного,
глупого сна, а вечером уговорила Варю поехать ко мне
ночевать.
Тревоги начались, как обычно, в половине восьмого.
Первую мы пересидели, хотя Розалия Наумовна звонила
по телефону и от имени группы самозащиты приказывала
спуститься. Вторую тоже пересидели. В бомбоубежищах
на меня всегда находила тоска, и я давно решила, что, если
мне «не повезет», пускай это случится па свежем воздухе,
под ленинградским небом. Кроме того, мы жарили кофе —
важное дело, потому что это был не только кофе, по и ле­
пешки, если к гуще прибавить немного муки.
Но началась третья тревога, бомбы упали близко, дом
качнулся, точно сделал шаг вперед и назад, в кухне посы­
пались с полок кастрюли, и Варя взяла меня за руку п по­
вела вниз, не слушая возражений. Женщины стояли в тем­
ном подъезде и говорили быстро, тревожно. Я узнала зна­
комый голос дворничихи, татарки Гюль Ижбердеевой, ко­
торую все в доме почему-то называли Машей.
— «Девятка» побита,— сказала она.— Очень побита.
Комендант велел — бери лопата, пошла, отрывать пада.
«Девятка» — это был дом, в котором помещался гаст­
рономический магазин помер девять.
— Бери лопата, пошла. Все пошла! Кому нет лопата,
там будет. Бери, бабка, бери! Тебя побьют, тебя отрывать
будут.
Она гремела в темноте лопатами, одну сунула мне, дру­
гую Варе. Женщины в подъезде поворчали п пошли, п мы
пошли за ними.
Ночь была великолепная, ясная — самая «налетная»,
как говорили в Ленинграде. Похожая на желтый воздуш­
ный шар, луна висела над городом, воздух был легкий,
крепкий. Гулять бы в такую ночь, сидеть на набережной,
и чтобы где-то внизу волна чуть слышно ударялась о ка­
менный берег!
А мы шли, усталые, молчаливые, злые, с лопатами
на плечах, доставать из-под развалин живых или мерт­
вых.
«Девятка» была расколота надвое — бомба пробила все
пять этажей, и в черном пеправильпом провале открылся
узкий ленинградский двор с фантастическими ломаными
тенями. Дом упал фасадом вперед, обломки загородили
465

улицу, и в этой каше битого кирпича, мебели, арматуры
торчало черное крыло рояля.
Вокруг было тихо. Люди со странным спокойствием при­
ближались к дому, и голоса были неторопливые, осторож­
ные. Женщина закричала, бросилась на землю, ее отнесли
в сторону, и снова стало тихо. Мертвый старик в белом,
засыпанном известью и щебнем пальто лежал на панели,
на него натыкались, заглядывали в лицо и медленно обхо­
дили.
Вода залила подвалы. Прежде всего нужно было что-то
сделать с водой, и худенький ловкий сержант милиции,
распоряжавшийся спасательными работами, поставил нас
с Варей на откачку воды, к насосу.
Снова двинулась и остановилась под ногами земля, и
прямо над нами, догоняя друг друга, пошли в небо желтой
дугой трассирующие пули. Прожектора, чудесно укорачи­
ваясь и удлиняясь, скрестились, и мне показалось, что в
одной из точек скрещения мелькнул маленький само­
летик.
Зенитки стали бить — только что далеко, а вот уже бли­
же и ближе, точно кто-то огромный шагал через кварталы,
ежеминутно стреляя вверх из тысячи пистолетов. Не от­
рываясь от работы, я взглянула на небо и поразилась: так
страшна и нарядна была картина войны с коротким тре­
ском пулеметов, стремительным полетом разноцветных ра­
кет в ясном, высоком небе.
Санитарные машины останавливались у веревок, кото­
рыми милиция огородила разрушенный дом. Работа шла
полным ходом, шум и гулкие голоса доносились из под­
вала, и люди выходили, бледные, мокрые до пояса. Жертв,
кажется, было немного.
Раскрасневшаяся, красивая Варя выдирала из груды
сломанной мебели матрасы, одеяла, подушки, укладывала
раненых, делала кому-то искусственное дыхание, кричала
на санитаров, и два врача, приехавшие с санитарной ма­
шиной, бегали, как мальчики, и слушались каждого ее
слова.
Подоткнув юбку, она спустилась в подвал и вылезла
оттуда, таща за плечи мокрого человека. Худенький сер­
жант подбежал, помог, санитары подтащили носилки.
— Посадите! — повелительно сказала она.
Это был красноармеец или командир, без фуражки, в
почерневшей от воды шинели. Его посадили. Голова упала
на грудь. Варя взяла его за подбородок, и голова легко, как
466

у куклы, откинулась назад. Что-то знакомое мелькнуло в
этом бледном лице с темно-желтыми космами волос, обле­
пившими лоб...
— Вот так, сейчас будет здоров,— низким, сердитым
голосом сказала Варя.
Она разжала ему зубы, сунула пальцы в рот. Оп замо­
тался, затрепетал у нее в руках, хрипя и рывками втяги­
вая воздух.
— Ага, кусаешься, милый! — снова сказала Варя.
Теперь он сидел, тяжело дыша, с закрытыми глазами,
и при свете луны лицо его казалось удивительно белым,
с приплюснутым носом и квадратной нижней челюстью,
точно очерченной мелом,— лицо, которое я видела тысячу
раз;
До сих пор не понимаю, почему я не позволила отпра­
вить Ромашова — это был он — в больницу. Может пока­
заться невероятным, но я обрадовалась, когда, сидя на
земле в расстегнутой шинели, он поднял глаза и сквозь
туман, которым был еще полон неопределенный взгляд,
увидел меня и сказал чуть слышно: «Катя». Он не уди­
вился, убедившись в том, что именно я стою перед ним с
какой-то бутылочкой в руках, которую Варя велела ему
понюхать. Но когда я взяла его за руку, чтобы проверить
пульс, он, стиснув зубы, дрожа, сказал еще раз, погромче:
«Катя».
К утру мы вернулись домой. Мы шли шатаясь, а Маша
с какой-то женщиной волокли за нами Ромашова. Он все
беспокоился, не пропал ли его заплечный мешок, и Маша
наконец сердито сунула ему мешок под нос и сказала:
— Ты не мешок думай. Ты бога думай. Ты жизнь, ду­
рак, спасал. Тебе молиться, куран читать нада!
Кофе — это было очень кстати, когда мы доплелись
и, сдав Ромашова Розалии Наумовне, повалились в кухне
на кровать.
— В общем, я так и не поняла, что это за дядя,— ска­
зала Варя.
— Самый плохой человек на земле,— ответила я
устало.
— Зачем же ты его привела?
— Старый друг. Что делать?
Мне стало жарко от кофе, я начала снимать платье,
запуталась, и последнее, что еще прошло перед глазами,
было большое белое лицо, от которого я беспомощно от­
махнулась во сне.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

УЖИН. «НЕ ОБО МНЕ РЕЧЬ»

Он еще спал, когда мы уходили,— Розалия Наумовна
постелила ему в столовой. Одеяло сползло, оп спал в ниж­
нем белье, и Варя мимоходом привычным движением по­
правила, подоткнула одеяло. Он дышал сквозь сжатые
зубы, между веками была видна полоска глазного ябло­
ка — уж такой Ромашов, что его нельзя было спутать ни с
одним Ромашовым на свете!
— Так самый плохой? — шепотом спросила Варя.
- Да.
— Л по-моему, ничего.
— Ты сошла с ума!
— Честпое слово — пичего. Ты думаешь, почему он так
спит? У него короткие веки.
Отчего мне казалось, что к вечеру Ромашов должен
исчезнуть, как видепие той, исчезнувшей ночи? Он не
исчез. Я позвонила — и не Розалия Наумовна, а он подо­
шел к телефону.
— Катя, мне необходимо поговорить с вами,— почти­
тельным, твердым голосом сказал он.— Когда вы верне­
тесь? Или разрешите приехать?
— Приезжайте.
— Но я боюсь, что в госпитале это будет неловко.
— Пожалуй. А домой я вернусь через несколько дней.
Оп помолчал.
— Я понимаю, что у вас нет ни малейшего желания
видеть меня. Но это было так давно... Причина, по которой
вы не хотели со мной встречаться...
— Ну нет, не очень давно...
— Вы говорите об этом письме, которое я послал с
доктором Павловым? — спросил он живо.— Вы получи­
ли его?
Я не ответила.
— Простите меня.
Молчание.
— Это не случайно, что мы встретились. Я шел к
вам. Я бросился в подвал, потому что кто-то закричал,
что в подвале остались дети. Но это не имеет значения.
Нам необходимо встретиться, потому что дело касается
вас.
— Какое дело?
468

— Очень важное. Я вам все расскажу.
У меня сердце екнуло — точно я не знала, кто говорит
со мной.
— Слушаю вас.
Теперь он замолчал и так надолго, что я чуть не пове­
сила трубку.
— Хорошо, тогда не нужно. Я ухожу, и больше вы ни­
когда не увидите меня. Но клянусь...
Он прошептал еще что-то, мне представилось, как он
стоит, сжав зубы, прикрыв глаза, и тяжело дышит в труб­
ку, и это молчание, отчаяние вдруг убедили меня. Я ска­
зала, что приду, и повесила трубку.
На столе стояли сыр и масло — вот что я увидела, ко­
гда, открыв входную дверь своим ключом, остановилась на
пороге столовой. Это было невероятно — настоящий сыр,
голландский, красный, и масло тоже настоящее, может быть
даже сливочное, в большой эмалированной кружке. Хлеб,
незнакомый, не ленинградский, был нарезан щедро, боль­
шими ломтями. Кухонным ножом Ромашов открывал кон­
сервы, когда я вошла. Из мешка, лежащего на столе, тор­
чала бутылка...
Растрепанная, счастливая Розалия Наумовна вышла
из спальни.
— Катя, как вы думаете, что делать с Берточкой? —
шепотом спросила она.— Я могу ее пригласить?
— Не знаю.
— Боже мой, вы сердитесь? Но я только хотела
узнать...
— Миша,— сказала я громко,— вот Розалия Наумовна
просит меня выяснить, может ли опа пригласить к столу
свою сестру Берту.
— Что за вопрос! Где она? Я сам ее приглашу.
— Вас она испугается, пожалуй.
Ои неловко засмеялся:
— Прошу, прошу!
Это был очень веселый ужин. Бедная Розалия Наумов­
на дрожащими руками готовила бутерброды и ела их с
религиозным выражением. Берта шептала что-то над каж­
дым куском — маленькая, седая, с остреньким носиком, с
расплывающимся взглядом. Ромашов болтал пе умолкая —
болтал и пил.
Вот когда я как следует рассмотрела его!
Мы не виделись несколько лет. Тогда он был довольно
толст.
469

В лице, в корпусе, немного откинутом назад, начинали
определяться солидность полнеющего человека. Как все
очень некрасивые люди, он старался тщательно, даже ще­
гольски одеваться.
Теперь он был тощ и костляв, перетянут новыми скри­
пящими ремнями, одет в гимнастерку с двумя шпалами на
петлицах,— неужели майор? Кости черепа стали видны.
В глазах, немигающих, широко открытых, появилось, ка­
жется, что-то новое — усталость?
— Я изменился, да? — спросил он, заметив, что я гля­
жу на него.— Война перевернула меня. Все стало дру­
гим — душа и тело.
Если бы стало все другим, он не доложил бы мне об
этом.
— Миша, откуда у вас столько добра? Украли?
Очевидно, он не расслышал последнего слова.
— Кушайте, кушайте! Я достану еще. Здесь все можно
достать. Вы просто не знаете.
— В самом деле?
— Да, да. Есть люди.
Не знаю, что он хотел сказать этими словами, но я не­
вольно положила свой бутерброд на тарелку.
— Вы давно в Ленинграде?
— Третий день. Меня перебросили из Москвы в рас­
поряжение начальника Военторга. Я был на Южном фрон­
те. Попал в окружение и вырвался чудом.
Это было правдой, страшной для меня, а я слушала
его небрежно, с давно забытым чувством власти над
ним.
— Мы отступали к Киеву. Мы не знали, что Киев от­
резан,— сказал он.— Мы думали, что немцы черт знает
где, а они встретили нас под Христиновкой, в двухстах
километрах от фронта. Сущий ад,— добавил он, смеясь,—
но об этом потом. А сейчас я хотел сказать вам, что видел
в Москве Николая Антоныча. Как ни странно, он никуда
не поехал.
— В самом деле? — сказала я равнодушно.
Мы помолчали.
— Вы, кажется, собирались поговорить о чем-то,
Миша? Тогда пойдемте ко мне.
Он встал и выпрямился. Вздохнул и поправил ре­
мень:
— Да, пойдемте. Вы позволите взять с собой вино?
— Пожалуйста.
470

— Какое?
— Я но буду пить — какое хотите.
Он взял со стола бутылку, стаканы и, поблагодарив
Розалию Наумовну, прошел за мной. Мы уселись: я — на
диван, он — у стола, на котором так и стояли нетронутыми
Сашины кисти в высоком бокале.
— Это длинный рассказ.
Он волновался. Я была спокойна.
— Очень длинный и... Вы курите?
— Нет.
— Многие женщины во время войны стали курить.
— Да, многие. Меня ждут в госпитале. Вам дается
ровно двадцать минут.
— Хорошо,— задумчиво, по слогам сказал Ромашов.—
Вы знаете, что в августе я уехал с Ленинградского фрон­
та. Мне не хотелось уезжать: я рассчитывал встретиться с
вами. Но приказ есть приказ.
Саня часто повторял эту фразу, и мне неприятно было
услышать ее от Ромашова.
— Не буду рассказывать о том, как я попал на юг. Мы
дрались под Киевом и были разбиты.
Он сказал: «Мы».
— В Христиновке я присоединился к санитарному эше­
лону, который шел в обход Киева, на Умань. Это были
обыкновенные теплушки, в которых лежали раненые.
Много тяжелых. Ехали три, четыре, пять дней, в жаре, в
духоте, в пыли...
Берта молилась в соседней комнате.
Он встал и нервно закрыл дверь.
— Я был контужен дня за два до того, как присоеди­
нился к эшелону. Правда, легко — только по временам на­
чинало покалывать левую сторону тела. Она у меня бу­
реет,— напряженно улыбнувшись, добавил Ромашов.—
Еще и теперь.
Варя, которая в ту ночь раздевала и одевала Ромашо­
ва, говорила, что у него левая сторона обожжена; должно
быть, это и было то, что он назвал «буреет».
— И вот мне пришлось заняться хозяйством нашего
эшелона. Прежде всего нужно было наладить питание, и
я с гордостью могу сказать, что в пути — мы ехали две
недели — от голода ни один человек не умер. Но не обо
мне речь.
— О ком же?
— Две девушки, студентки пединститута из Станисла­

ва, ехали с памп. Опп носили раненым еду, меняли повяз­
ки, делали все, что могли. И вот однажды одна из них по­
звала меня к летчику — раненый летчик лежал в одной из
теплушек.
Ромашов налил вина.
— Я спросил девушек, что случилось. «Поговорите с
ним!» — «О чем?» — «Не хочет жить. Говорит, что застре­
лится, плачет». Мы пришли к нему,— не знаю, как полу­
чилось, что в этой теплушке я не был ни разу. Он лежал
вниз лицом, ноги забинтованы небрежно, неумело. Девуш­
ки подсели к нему, окликнули...
Ромашов замолчал.
— Что же вы не пьете, Катя? — немного охрипнувшим голосом спросил он.— Все я один. Напьюсь, что ста­
нете делать?
— Прогоню. Досказывайте вашу историю.
Он выпил залпом, прошелся, сел. Я тоже пригубила.
Мало ли летчиков на свете!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ВЕРЮ

Вот эта история, как ее рассказал Ромашов.
Саня был ранен в лицо иноги, рваная рана на лице уже
подживала. Он не сказал, при каких обстоятельствах был
ранен,— об этом Ромашов узнал совершенно случайно из
многотиражки «Красные соколы», где была помещена за­
метка о Сане. Он вез мне этот номер газеты и, без сомне­
ния, довез бы, если бы ие глупая история, когда он чуть
не утонул в подвале, спасая детей. Но это не имеет значе­
ния — он помнит заметку наизусть:
«Возвращаясь с боевого задания, самолет, ведомый ка­
питаном Григорьевым, был настигнут четырьмя истреби­
телями противника. В неравной схватке Григорьев сбил
один истребитель, остальные ушли, не принимая боя. Ма­
шина была повреждена, но Григорьев продолжал полет.
Недалеко от линии фронта он был вновь атакован, на этот
раз двумя «юпкерсами». На объятой пламенем машине
Григорьев успешно протаранил «юнкере». Летчики энской
части всегда будут хранить память о бесстрашных со­
колах — коммунистах капитане Григорьеве, штурмане
Лури, стрелке-радисте Карпенко и воздушном стрелке

Ершове, до последней минуты своей жизни боровшихся за
отчизну».
Может быть, текст неточен, слова стоят в другом по­
рядке, по за содержание заметки Ромашов ручался голо­
вой. Оп держал этот номер в планшете вместе с другими
бумагами, очень важными. Планшет попал в воду, газета
превратилась в мокрый комочек, и, когда он ее просушил,
как раз той полосы, на которой была напечатана заметка,
не оказалось. Но и это не имеет значения.
Итак, Саню считали погибшим, но он был только ранен
в лицо и в ноги. В лицо легко, а в ноги, очевидно, серьез­
но — во всяком случае, сам передвигаться не мог.
«Как он попал в эшелон?» — «Не знаю,— сказал Рома­
шов,— мы не говорили об этом».— «Почему?» — «Потому,
что через час после нашей встречи в двадцати километрах
от Хрпстиновки эшелон расстреляли немецкие тапки». Оп
так и сказал: «расстреляли».
Это было неожиданно — наткнуться на немецкие танки
в нашем тылу. Эшелон остановился — с первого выстрела
был подбит паровоз. Раненые стали прыгать под насыпь,
разбежались, и немцы через эшелон стали стрелять по ним
шрапнелью.
Прежде всего Ромашов бросился к Сане. Нелегко было
под огпем вытащить его из теплушки, но Ромашов выта­
щил, и они спрятались за колеса. Тяжелораненые кричали
в вагонах: «Братцы, помогите!», а немцы все били, уже
близко, по соседним вагонам. Больше нельзя было лежать
за колесами, и Саня сказал: «Беги, у меня есть пистолет,
и они меня не получат». Но Ромашов не оставил его, пово­
лок в сторону, канавой, по колено в грязи, хотя Саня бил
его по рукам и ругался. Потом один лейтенант помог Ро­
машову перетащить его через болото, и они остались
вдвоем в маленькой мокрой осиновой роще.
Это было страшно, потому что большой немецкий де­
сант захватил ближайшую станцию, вокруг шли бои и
немцы в любую минуту могли появиться в этой рощице,
которая на открытой местности была удобным для обороны
местом. Необходимо было, не теряя времени, двигаться
дальше. Но у Сани открылась рана на лице, температура
поднялась, он все говорил Ромашову: «Брось меня, пропа­
дешь!» А один раз сказал: «Я думал, что в моем положе­
нии придется тебя опасаться». Когда он опускал ноги, у
него появлялась мучительная боль —кровь приливала к
ранам. Ромашов сделал ему костыль: расщепил сук, сверху

привязал шлем — получился костыль. Но Саня все равно
не мог идти, и тогда Ромашов пошел один, но не вперед,
а назад, к эшелону,— он надеялся найти давёшних деву­
шек из Станислава. До эшелона он не дошел — за болотом
по нему открыли огонь. Он вернулся.
— Я вернулся через час или немного больше,— сказал
Ромашов,— и не нашел его. Роща была маленькая, и я
пересек ее вдоль и поперек. Я боялся кричать, но все же
крикнул несколько раз — никакого ответа. Я искал его
всю ночь, наконец свалился, уснул, утром нашел то место,
где мы расстались: мох был сорван, примят, самодельный
костыль стоял под осиной...
Потом Ромашов попал в окружение, но пробился к
своим с отрядом моряков из Днепропетровской флотилии.
Больше он ничего не слышал о Сане...
Тысячу раз представлялось мне, как я узнаю об этом.
Вот приходит письмо, обыкновенное, только без марки, я
открываю письмо — и все перестает существовать, я па­
даю без слов. Вот приходит Варя, которую я столько раз
утешала, и начинает говорить о нем — сперва осторожно,
издалека, потом: «Если бы он погиб, что ты стала бы де­
лать?» И я отвечаю: «Не пережила бы». Вот в военкомате
я стою среди других женщин, мы смотрим друг на друга,
и у всех одна мысль: «Которая сегодня услышит — убит?»
Все передумала я — только одно не приходило мне в го­
лову: что об этом расскажет мне Ромашов.
Конечно, все это была ерунда, которую он сочинил пли
прочитал в журнале. Вернее всего, сочинил, потому что
характерный для него расчет был виден в каждом слове.
Но как я не заслужила, чтобы этот человек явился в Ле­
нинград, где и без него было так трудно,— явился, чтобы
подло обмануть меня!
— Миша,— сказала я очень спокойно,— вы написали
мне: «Счастье Мое и жизнь». Это правда?
Он молча смотрел на меня. Он был бледен, а уши —
красные, и теперь, когда я спросила: «Это правда?», они
стали еще краснее.
— Тогда зачем же вы придумали так мучить меня?
Я должна сознаться, что иногда немного жалела вас. Этого
не бывает, чтобы женщина хоть раз в жизни не пожалела
того, кто любит ее так долго. Но как же вы не понимаете,
тупой человек, что, если бы, не дай бог, Саня погиб, я стала
бы вас ненавидеть? Вы должны сознаться, что все это ложь,
Миша. И попросить у меня прощенья, потому что иначе я

действительно прогоню вас как негодяя. Когда это было —
то, что вы рассказывали?..
— В сентябре.
— Вот видите — в сентябре. А я получила письмо
от десятого октября, в котором Саня пишет, что жив и
здоров и, может быть, прилетит на денек в Ленинград,
если позволит начальство. Ну-ка, что вы на это скажете,
Миша?
Не знаю, откуда взялись у меня силы, чтобы солгать в
такую минуту. Не получала я никакого письма от десятого
октября. Уже три месяца, как не было ни слова от Сани.
Ромашов усмехнулся.
— Это очень хорошо, что вы не поверили мне,—
сказал он.— Я боялся другого. Пусть так, все к луч­
шему.
— Значит, все это ложь?
— Да,— сказал Ромашов,— это ложь.
Он должен был убеждать меня, доказывать, сердиться,
он должен был — как тогда на Собачьей площадке — сто­
ять передо мной с дрожащими губами. Но он сказал рав­
нодушно:
— Да, это ложь.
И у меня забилось, упало сердце.
Должно быть, он почувствовал это. Он подошел и взял
меня за руку — смело, свободно. Я вырвала руку.
— Если бы я хотел обмануть вас, я просто показал бы
вам газету, в которой черным по белому напечатано, что
Саня погиб. А я рассказал вам то, чего не знает никто на
свете. И это смешно,— сказал он надменно,— что я сделал
это будто бы из низких личных побуждений. Или я думал,
что подобное известие может расположить вас ко мне? Нет,
это правда, которую я не смел скрыть от вас.
По-прежнему я сидела ровно, неподвижно, но все во­
круг стало медленно уходить от меня: Сашин стол с ки­
сточками в высоком бокале и этот рыжий военный у стола,
фамилию которого я забыла. Я молчала, и мне не нуж­
но было ничего, но этот военный почему-то поспешно
ушел и вернулся с маленькой седой изящной женщи­
ной, которая схватилась за голову, увидев меня, и ска­
зала:
— Катя, боже мой! Дайте воды, воды! Да что же с вами,
Катя?

475

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

НАДЕЖДА

— Варенька, что со мной? Я больна?
— Ничуть не больна — здорова.
Она махнула рукой, и, осторожно скрипя сапогами,
кто-то вышел и сказал негромко:
— Очнулась.
— Кто это?
— Да все тот же — рыжий твой,— с досадой сказала
Варя.
Я помолчала.
— Варенька, ты знаешь?
— Боже мой, да еще ничего не случилось. Ну, ранен,
эка штука! Голубчик ты мой! — Она прижалась ко мне,
обняла.— Да разве можно так? Что же мне-то тогда —
умереть? И ведь какая внешность обманчивая! Я бы о тебе
ничего подобного никогда не сказала. Или прежде очень
измучилась? Или оп сказал неосторожно?
— Нет, осторожно. Это пройдет.
— Ну, конечно, пройдет. Уже прошло. Кофе хочешь?
Я опять помолчала.
— Варенька!
— Что, голубчик?
— Я надеюсь.
— Ну конечно, еще бы не так! И нужно надеяться!
Я тебе говорю, вот запомни мои слова: никуда не денется,
вернется твой Саня.
Газету «Красные соколы», в которой была напечатана
заметка о Сане, очень трудно было достать в Ленинграде.
Сперва я старалась достать, даже узнала у одного военного
корреспондента, в какой части выходит эта газета. Потом
перестала, когда Петя написал мне, что он читал заметку
своими глазами: «Я думаю и думаю о вас, дорогая Катя.
Для меня Саня был самым близким человеком на свете,
с детских лет милым и любимым братом. Всегда у него
что-то звенело в душе, и легче становилось жить, как, бы­
вало, прислушаешься к этому звону. Это было наше дет­
ство, наша мечта, наша клятва, которую он помнил всю
жизнь. Как бы мне хотелось увидеть вас, разделить ваше
горе!»
В ответ я подробно изложила рассказ Ромашова и при­
бавила, что не теряю надежды...
476

Все реже я возвращалась домой. Я кончила курсы
РОКК ц стала работать в госпитале профессиональной се­
строй. И голод долго не мешал мне, куда дольше, чем, папример, Варе, которая на вид была гораздо крепче, чем я.
Для меня было легче, что горе свалилось на меня в такие
тяжелые дни в Ленинграде, где можно было попасть под
артиллерийский снаряд, лежа в своей постели, где улицы
были занесены первым снегом, а окна стояли открытыми,
потому что многие ленинградцы, когда еще было тепло,
перешли на казарменное положение и уже пе вернулись
домой.
Легче потому, что, сопротивляясь всему, что принесла
блокада, я невольно сопротивлялась и собственному горю.
И Ромашов, как ни странно, понимал меня. Недаром он
совершенно перестал уговаривать меня уехать из Ленин­
града...
Оп повторил свой рассказ, и я узнала много новых по­
дробностей, о которых в первый раз он не упомянул ни
слова. Когда Ромашов с лейтенантом тащили Саню через
болото, они сложили руки крестом, и он обпял их руками
за шею. Одну из девушек звали Катей, и Саня ужасно об­
радовался и потом только и звал ее: «Катя, Катя!» Когда
Саня сказал: «А я думал, что мне придется тебя опасать­
ся», Ромашов только засмеялся в ответ, и это действитель­
но было смешно — каждую минуту в рощице могли по­
явиться немцы.
Эго была правда, зачем ему лгать? Ведь если бы он
захотел обмануть меня, он просто показал бы газету, в ко­
торой черным по белому напечатано, что Саня погиб. Он
сделал для Сани все, что мог,— и сделал именно потому,
что невозможно было предположить, что он способен на
это.
Как-то мельком я сказала ему, что была бы очень рада
увидеть Петю.
— Готово,— объявил он мне через несколько дней,—
завтра приедет.
Возможно, что это было простым совпадением, хотя
Ромашов уверял, что он устроил вызов через ректора Ака­
демии художеств. Но прошло несколько дней, и Петя при­
ехал.
Я не видела его три с половиной месяца. Я провожала
его с чувством страха за его рассеянность, погруженность
в себя — черты, которые меньше всего могли пригодиться
ему на фронте. А в комнату вошел крепкий, загорелый
477

человек, не сутулый, как прежде, а прямой, с уверенпым
взглядом.
Он явился ко мне очень рано, в шестом часу утра. Мы
ждали Ромашова до полудня. Петя рассказывал, и я слу­
шала его с таким чувством, как будто это был не Петя, а
его младший брат — грубоватый, румяный, в полушубке,
который крепко пахнул овчиной, с желтыми пальцами,
которыми он ловко сворачивал огромные козьи ножки. Это
была история характера — то, что он рассказал о себе.
Художник, человек искусства, он в первые дни на фронте
увидел не войну, а как бы панораму войны. Он был одно,
война — другое. Но вот прошла неделя, другая, и он пере­
стал наблюдать ее как художник. Он был теперь солдатом
и делал все, что в его силах, чтобы стать настоящим сол­
датом.
— Что же мне делать в этом старом мире? — сказал он,
легко оглянувшись кругом.
Мы не дождались Ромашова, и я ушла первая, потому
что видела, что Пете хочется побыть одному. Обернувшись
с порога, я увидела, как он взял одно из своих свернутых
трубкой полотен и стал осторожно развертывать его вдруг
задрожавшими, огрубевшими пальцами.
Я позвонила Ромашову из госпиталя.
— Приехал? — весело сказал он.— Вот видите. А вы
сомневались!
— Да, приехал. Приходите вечером — он хочет вас
видеть.
— Вечером, к сожалению, не могу — неотложное дело.
— Нет, придете! Вы слышите, Миша?
И я бросила трубку.
Он пришел. Мы сидели в столовой, он появился в
дверях и сразу же с протянутой рукой направился к
Пете.
— Рад, рад,— сказал он,— очень рад. Признаться, я не
думал, что вы получите отпуск, честное слово! Но вы, ока­
зывается, известный человек. Если бы вы не были извест­
ным художником, ничего бы не вышло.
— Очень вам благодарен, товарищ майор,— казенным
голосом отвечал Петя.
— Полно, какой майор! Интендант второго ранга, и
только! Колеса не соберусь прицепить, вот и хожу май­
ором!
Петя посмотрел на него, потом куда-то мимо, в угол.
Очевидно, он полагал, что нет ничего легче, как прнце478

пить колеса, чтобы интенданта второго ранга никто не
принимал за майора.
— Ну, как на фронте, что слышно? Мне только что ска­
зали, что Лигово взято.
— Насколько мне известно, не взято,— сказал Петя.
Мы помолчали.
— Итак,— сказал Ромашов,— вопрос первый и един­
ственный: Саня?
Почему он держался так неопределенно, так странно?
Почему он улыбался то с какой-то робостью, то с гордым,
надменным выражением? Почему он рассказал длинную
историю о каких-то пожарных, которые в маскировоч­
ных халатах под артиллерийским огнем копали картош­
ку? Не знаю, мне было все равно. Я думала только о
Сане...
— Есть только один путь,— с каким-то тайным само­
довольством сказал наконец Ромашов.— Дело в том, что
эти места под Киевом находятся сейчас в руках партизан­
ских отрядов. Без сомнения, партизаны держат связь с ко­
мандованием фронта. Нужно включиться в эту связь, то
есть поручить кому-то собрать все сведения о Сане.
Положив ногу на ногу, подпирая кулаком подбородок,
Петя не отрываясь смотрел на него.
— Здесь две трудности,— продолжал Ромашов.— Пер­
вая: мы в Ленинграде. Вторая: приказ разыскать Саню
или собрать сведения о нем может дать только одна орга­
низация и добраться до нее чрезвычайно трудно. Но нет
ничего невозможного. У меня есть знакомства, здесь, в
Ленинградском штабе партизанских отрядов. Я сделаю
это,— прибавил он побледнев.— Разумеется, если какиелибо исключительные обстоятельства не помешают.
«Исключительных обстоятельств» было сколько угод­
но — сама жизнь состояла из них. Все, что находилось
по ту сторону Ладожского озера, давно уже называ­
лось Большой землей, и поддерживать с ней даже про­
стую телеграфную связь день ото дня становилось все
труднее.
— Петя, что вы молчите?
— Я слушаю,— точно очнувшись, сказал Петя.— Что
же, все правильно. Мне трудно сказать, насколько воз­
можно рассчитывать на эту связь, особенно сейчас. Но на­
чинать все-таки нужно немедленно. В этом отношении то­
варищ Ромашов совершенно прав. А в часть я бы на вашем
месте написал, Катя.
479

— Голубчик, родная моя,— сказал он, когда Ромашов
ушел,— что мне сказать вам? Оп очень, очень пе понра­
вился мне, но мало ли что, правда? Это ничего не значит.
В нем есть что-то неприятное, холодное, скрытное, н вме­
сте с тем какая обнаженность чувств в каждом движении,
в каждом слове! Мне даже захотелось нарисовать его. Этот
череп квадратный... Но все это пустяки! Главное, что он,
по-моему, человек дела.
— О, да!
— И привязан к вам.
— Без сомнения.
— А вы не можете пойти вместе с ним в штаб парти­
занских отрядов?
— Конечно, могу.
— Вот и пойдите. И непременно нужно писать, запра­
шивать, это очень важно. Вам самой будет легче. Как
вы похудели, измучились! — сказал он п взял мепя за
руки.— Бедная, родная! Вы, должно быть, не спите
совсем?
— Нет, сплю.
— Саня вернется, вернется,- говорил он. (Я слушала,
закрыв глаза и стараясь удержать дрожащие губы.) —
Все снова будет прекрасно, потому что у вас такая любовь,
что перед ней отступит самое страшное горе. Больше ни­
кто, кажется, и пе умеет так любить, только вы и Саня.
Так сильно, так упрямо, всю жизнь. Где же тут уми­
рать, когда тебя так любят? Да разве вы позволите ему
умереть?
Он говорил, я слушала, и на душе становилось легче.
Смутное, далекое воспоминание вдруг мелькнуло передо
мной: Сапя спит одетый и усталый; ночь, но в комнате
светло. Худенький мальчик играет за стеной, а я лежу па
ковре п слушаю, слушаю, сжимаю виски. «За горем прихо­
дит радость, за разлукой — свидание. Все будет прекрасно,
потому что сказки, в которые мы верим, еще живут па
земле...»
До фронта можно было доехать на трамвае. Петипа
дивизия стояла теперь в Славянске. Он просил пе прово­
жать его: это было рискованно, в Рыбацком без пропуска
меня могли задержать. Но я поехала.
— Ну, задержат, подумаешь! Комендант мепя уже
знает.
В трамвае было тесно, шумно, по мне все-таки еще раз
удалось просмотреть бабушкины письма. Петя па днях
480

получил от бабушки с одной почтой четыре закрытых
письма и двенадцать открыток. Так и бывало в те дни в
Ленинграде — по две-три недели с Большой земли никто
не получал ни слова, и вдруг приходила целая пачка пи­
сем. Дома я успела прочитать только открытки. В одной
из них маленький Петя приписал огромпымп, квадрат­
ными буквами: «Папа, у пас живет кролик»,— и я так
живо представила, как он пишет, паклоняя голову и под­
нимая брови,— с той милой манерой, которую я любила и
которая делала его похожим на мать. Оп был здоров, сыт
и в безопасности, бабушка тоже. Чего же еще желать в та­
кое тяжелое время?
— Правда же, Петя?
— Конечно, да,— грустно отвечал он.— Но как я ску­
чаю без него, если бы вы знали!
Трамвай шел уже вдоль Рыбацкого. Кто-то сказал, что
па конечной остановке будут проверять документы. Петя
беспокоился за меня, и я решила вернуться.
— Будьте здоровы, дорогой!
— Ладно, ладно, буду здоров,— отвечал он весело. Так,
бывало, отвечал маленький Петя.
Через головы чужих, озабоченных, занятых своими де­
лами людей мы протянули друг другу руки, и, быть может,
поэтому я подумала с раскаянием, что почти ничего о пем
не узнала. «Но ведь пе в последний же раз мы видимся,—
сказала я себе.— Отпрошусь в госпитале; его часть стоит
совсем близко».
Если бы я знала, как много дней, томительных и тре­
вожных, пройдет, прежде чем мы встретимся снова!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ТЕРЯЮ НАДЕЖДУ

Берта умерла в середине декабря, в одпп из самых
«налетных» дней, когда бомбежка началась с утра, или,
вернее, не прекращалась с ночи. Опа умерла не от голо­
да — бедная Розалия Наумовна десять раз повторила, что
голод тут ни при чем.
Ей непременно хотелось похоронить сестру в тот же
день, как полагается по обряду. Но это было невозможно.
Тогда она наняла длинного грустпого еврея, и тот всю ночь
читал молитвы над покойницей, лежавшей па полу, в са16 в. Каверин, т, 3

481

ване из двух несшитых простынь — тоже согласно обряду.
Бомбы рвались очень близко, ни одного целого стекла не
осталось в эту ночь на проспекте Максима Горького, на
улицах было светло и страшно от зарева, от розово-крас­
ного снега, а этот грустный человек сидел и бормотал мо­
литвы, а потом преспокойно уснул. Войдя в комнату с рас­
светом, я нашла его мирно спящим подле покойницы, с мо­
литвенником под головой.
Ромашов достал гроб — тогда, в декабре, это было еще
возможно,— и, когда худенькая старушка легла в этот
огромный, грубо сколоченный ящик, мне показалось, что
и в гробу она забилась в угол со страху.
Могилу нужно было копать самим: могильщики зало­
мили, по мнению Ромашова, «неслыханную» цену. Он на­
нял мальчиков — тех самых, которых Розалия Наумовна
учила красить.
Очень оживленный, он десять раз бегал вниз во двор,
шептался о чем-то с комендантом, похлопывал Розалию
Наумовну по плечу и в конце концов рассердился на нее
за то, что она настаивала, чтобы Берту так и похорони­
ли — в саване из несшитых простынь.
— Простыни можно променять! — закричал он.— А ей
они не нужны. В лучшем случае через два дня с нее эти
простыни снимут.
Я прогнала его и сказала Розалии Наумовне, что все
будет так, как она хочет.
Было раннее утро, мелкий, жесткий снежок крутился и
вдруг, точно торопясь, падал на землю, когда, толкаясь о
стены и неловко поворачивая на площадках, Ромашов с
мальчиками снесли гроб и поставили его во дворе на са­
лазки. Я хотела дать мальчикам денег, но Ромашов сказал,
что сговорился за хлеб.
— По сто грамм авансом,— весело сказал он.— Ладно,
ребята?
Не глядя на него, мальчики согласились.
— Катя, вы идете наверх? — продолжал он.— Будьте
добры, принесите, пожалуйста. Хлеб лежит в шинели.
Не знаю, почему он положил хлеб в шинель,— должно
быть, спрятал от Розалии Наумовны или давешнего еврея.
Шинель висела в передней. Он давно уже носил полу­
шубок.
Я поднялась и, помнится, подумала на лестнице, что
следует одеться потеплее. Меня с ночи немного зно­
било, и лучше было бы, пожалуй, не ходить на кладбище,
482

до которого считалось добрых семь километров. Но я
боялась, что без меня Розалия Наумовна свалится по
дороге.
Завернутый в бумагу кусок хлеба лежал в кармане ши­
нели, я стала доставать его. Вместе с хлебом полез какойто мягкий мешочек. Мешочек упал, и я открыла дверь на
лестницу, чтобы подобрать его,— в передней было темно.
Это был желтый замшевый кисет: среди других подарков
мы посылали па фронт такие кисеты. Я подумала — и раз­
вязала его; карточка, сломанная пополам, лежала в нем и
какие-то кольца. «Променял где-нибудь»,— подумала я с
отвращением. Карточка была фото, очень старое, покоро­
бившееся, с надписью на обороте, которую трудно было
разобрать, потому что буквы совершенно выцвели и сли­
лись. Я уже совсем собралась сунуть фото обратно в
кисет, но странное чувство остановило меня. Мпе
представилось, что некогда я держала в руках это
фото.
Я вышла — на лестнице было светлее — и стала по бук­
вам разбирать надпись: «Если быть...» — прочитала я. Бе­
лый острый свет мелькнул перед моими глазами и ударил
прямо в сердце. На фото было написано: «Если быть — так
быть лучшим».
Не знаю, что сталось со мной. Я закричала, потом уви­
дела, что сижу на площадке и шарю, шарю, ищу это фото.
Через какую-то темноту перед глазами я прочитала
надпись и узнала Ч. в шлеме, с его большим орлиным ли­
цом, с добрыми и мрачными, пз-под низких бровей, гла­
зами. Это была карточка Ч., с которой никогда не расста­
вался Саня. Он носил его в бумажнике вместе с доку­
ментами, хотя я тысячу раз говорила, что карточка изо­
трется в кармане и что нужно остеклить ее и поставить
на стол.
С бешенством бросилась я обратно в переднюю, сорвала
с вешалки шинель и, кинув ее на площадку, вывернула
карманы. Саня умер, убит. Не знаю, что я искала. Рома­
шов убил его. В другом кармане были какие-то деньги, я
скомкала их и швырнула в пролет. Убил и взял это фото.
Я не плакала. Украл документы и фото, все бумаги и, мо­
жет быть, медальон, чтобы никто не узнал, что этот мерт­
вый в лесу — Саня. «Другие бумаги, очень важные,
они лежали в планшете»,— мысленно услышала я, и
словно кто-то зажег фонарь перед каждым словом Рома­
шова.
16*

483

Это фото было в планшете. Другие бумаги и газета
«Красные соколы» тоже были в планшете, но они раз­
мокли, пропали — ведь сам Ромашов сказал: «Газета пре­
вратилась в комочек». А фото сохранилось, быть может,
потому, что Саня всегда носил его обернутым в кальку.
Внизу слышались голоса. Розалия Наумовна звала
меня. Я спрятала фото на груди, положила кисет в карман
шинели. Я повесила шинель на прежнее место и, спустив­
шись во двор, отдала хлеб Ромашову.
Он спросил:
— Что с вами? Вы нездоровы?
Я ответила:
— Нет, здорова.
Ничего не было. Не было пустынных, бесшумных улиц,
по которым, медленно передвигая ноги, как в страшном,
медленном сне, молча шли люди. Не было застрявших
среди улиц обледеневших трамваев, с которых свисали,
как с крыш деревенских домов, толстые карнизы снега.
Не бежал все дальше и дальше от нас узкий след салазок,
на которых лежало маленькое, как у ребенка, спеленатое
тело. Только теперь я вспомнила, что Ромашов распоря­
дился оставить гроб, не поместившийся на маленьких са­
лазках.
— Ничего, продадим,— сказал он.
И Розалия Наумовна, должно быть, сошла с ума, пото­
му что сказала, что по обряду так и нужно — без гроба.
Я вспомнила об этом и сразу забыла. Девочка с крошеч­
ным старым лицом ступила в снег, чтобы пропустить нас —
двоим было не разойтись на узкой дорожке, проложенной
вдоль Пушкарской. Странно болтаясь в широком пальто,
прошел еще кто-то — мужчина с портфелем, висящим на
веревочке через плечо. Я видела все: бесшумные, занесен­
ные снегом улицы, спеленатый труп на саночках и еще
другой труп, который какая-то женщина везла по другой
стороне, но все останавливалась и наконец отстала. Как
тень бесшумно, бесследно скользит по стеклу, так прохо­
дил предо мной белый, потонувший в снегу, стынущий
город.
Другое видела я, другое терзало сердце: вытянув ноги
в грязных, желтых от крови бинтах, Саня лежит, прижав­
шись щекой к земле, и убийца стоит над ним — одни, один
в маленькой мокрой осиновой роще!

484

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ДА СПАСЕТ ТЕБЯ ЛЮБОВЬ МОЯ!

До еврейского кладбища было далеко, пе добраться,
п Розалия Наумовна решила похоронить сестру на Смо­
ленском. За шестьсот граммов хлеба грустный еврей, чи­
тавший над Бертой молитвы, согласился прийти на право­
славное кладбище, чтобы проводить свою «клиентку», как
он сказал, согласно обряду.
Я плохо помню эти проводы, продолжавшиеся весь
день — от самого раннего утра до сумерек, подступивших
по-декабрьскому рано. Как будто старая, немая кинолента
шла передо мной, и сонное сознание то следовало за пей,
то оступалось в снег, заваливший Васильевский остров.
Вот мы идем, не чувствуя ничего, кроме холода и уста­
лости. Мальчики тащат Берту по очереди в гору вдвоем, а
на скатах она поспешно съезжает сама, точно торопясь по­
скорее освободить нас от этих скучных забот, которые она
невольно нам причинила.
Блестит на солнце привязанная к трупу лопата, и, гля­
дя на этот блеск, я почему-то вспоминаю Крым и море.
Нам было так хорошо в Крыму: Саня вставал в пять часов,
я готовила ему легкий завтрак, когда зпала, что он идет
на высокий полет. Мы купили душ «стандарт», я все прила­
дила, устроила, и после душа Саня садился за стол в жел­
той полосатой пижаме. Как-то мы поехали в Севастополь,
море было неспокойно, погода хмурилась — летчикам все­
гда давали отпуска в самое неподходящее время. Я огорчи­
лась, и Саня сказал: «Ничего, я тебе организую погоду».
И правда, только отвалил пароход, как стала прекрасная
погода.
Как весело, как легко было мне стоять с ним на белой,
нарядной палубе, в белом платье, говорить и смеяться и
стараться быть красивой, потому что я зпала, что ему нра­
вится, когда я нравлюсь другим! Как ослепительно сверка­
ло солнце везде, куда ни кинешь взгляд,— на медных по­
ручнях капптапского мостика, на гребешках закидывав­
шейся под ветром волны, па мокром крыле нырнувшей
чайки!
...Сгорбившись, посинев, держа иод руку Розалию Нау­
мовну, чуть двигавшуюся — так тепло опа была одета,— я
плетусь за салазками, то уходящими от пас довольно да­
леко, то приближающимися, когда мальчики останавлпва485

ются, чтобы покурить. Мы две одинаковые, жалкие ста­
рушки: я — совершенно такая же, как она. Должно быть,
это сходство приходит в голову и Ромашову, потому что он
догоняет нас и говорит с раздражением:
— Зачем вы пошли? Вы простудитесь, сляжете. Вер­
нитесь домой, Катя.
Я гляжу на него: жив и здоров. В белом крепком полу­
шубке, ремни крест-накрест, на поясе кобура. Жив! Откры­
тым ртом я вдыхаю воздух. И здоров! Я наклоняюсь и
кладу в рот немного снега. Все поблескивает привязанная
к трупу лопата; я все смотрю на этот гипнотический блеск.
Кладбище. Мы долго ждем в тесной, грязной конторе с
белыми полосами заиндевевшей пакли вдоль бревенчатых
стен. Опухшая конторщица сидит у «буржуйки», прибли­
зив к огню толстые, замотанные тряпками ноги. Ромашов
за что-то кричит на нее. Потом нас зовут — могила готова.
Опираясь на лопаты, мальчики стоят на куче земли и сне­
га. Неглубоко же собрались они запрятать бедную Берту!
Ромашов посылает их за покойницей, и вот ее уже везут.
Длинный грустный еврей идет за салазками и время от
времени велит постоять — читает коротенькую молитву.
Ромашов раскладывает на снегу веревку, ловко поднимает
покойницу, ногой откатывает салазки. Теперь она ле­
жит на веревках. Розалия Наумовна в последний раз
целует сестру. Еврей поет, говорит то высоко, с неожи­
данными ударениями, то низко, как старая печальная
птица...
Мы возвращаемся в контору погреться. Мы — это я и
Ромашов. Он делает мне таинственный знак, хлопает по
карману, и, когда все направляются к воротам, мы захо­
дим в контору — погреться.
— Налить?
Ох, как загорается, заходится сердце, какие горячие
волны бегут по рукам и ногам! Мне становится жарко.
Я расстегиваюсь, сбрасываю теплый платок; на лёгких,
веселых ногах я хожу, хожу по конторе.
— Еще?
Опухшая женщина с жадностью смотрит на нас, я
велю Ромашову налить и ей. И он наливает — «Эх, была
не была!» — веселый, бледный, с красными ушами, в тре­
ухе, лихо сбитом на затылок. Мне тоже весело, я шучу: я
беру со стола одну из черных крашеных могильных доще­
чек и протягиваю ее Ромашову:
— Для вас.
486

Он смеется:
— Вот теперь вы стали прежняя Катя!
— А все не ваша!
Он подходит ко мне, берет за руки. У него начинает
дрожать рот; маленькие, точно детские, зубы открывают­
ся,— странно, прежде никогда я не замечала, какие у него
острые, маленькие зубы.
— Нет, моя...— говорит он хрипло.
Я отнимаю у него правую руку. Молоток лежит на
окне — должно быть, им прибивают к могильным крестам
дощечки. Очень медленно я беру с окна этот молоток, не­
большой, но тяжелый, с железной ручкой...
Если бы удар пришелся по виску, я бы, пожалуй, убила
Ромашова. Но он отшатнулся, молоток скользнул и рассек
скулу. Женщина вскочила, закричала, бросилась в сени.
Ромашов догнал ее, втолкнул назад, захлоппул дверь. По­
том подошел ко мне.
— Оставьте меня! — сказала я с отчаянием, с отвра­
щением.— Вы убийца! Вы убили Саню.
Он молчал. Кровь лила из рассеченной скулы. Он отер
ее ладонью, стряхнул на пол, но опа все лила на плечо, на
грудь, и весь полушубок был уже в мокрых розовых
пятнах.
— Надо зажать,— не глядя на меня, пробормотал оп.—
У вас не найдется чистого носового платка, Катя?
— Хорошо, пусть так — я убил его! Тогда зачем же я
берег это фото? Мы хотели зарыть документы. Саня держал
их в руках и, должно быть, выронил фото. Я не сказал вам,
что нашел его: я боялся, что вы не поверите мне. Боже
мой, вы не знаете, что такое война! Сумасшедшая мысль,
что я мог убить своего! Кто бы он ни был, как бы я нп от­
носился к нему!.. Убить раненого, Катя! Да это бред, кото­
рому никто пе поверит!
Не в первый раз Ромашов повторял эти слова: «никто
не поверит». Он боялся, что я напишу о свопх подозрениях
в Военный трибунал или прокуратуру. Он оставил контор­
щице на кладбище все свои деньги и хлеб, и я слышала,
как оп сказал ей: «Никому ни единого слова». Он не пошел
в больницу. Розалия Наумовна остановила кровь и зале­
пила пластырем большой рубец на скуле.
— Да, я не любил его — это правда, которую я не со­
бираюсь скрывать,— продолжал Ромашов,— но когда я на487

шел его с отбитыми ногами, с пистолетом у виска, в гряз­
ной теплушке, я подумал не о нем — о вас. Недаром же
он обрадовался, увидев меня: он понял, что я — это его
спасение. И не моя вина, что он куда-то пропал, пока я хо­
дил за людьми, чтобы отнести его на носилках...
Он бегал по маленькой кухне, бегал и говорил, гово­
рил... Он брался руками за голову, и тогда на тени, метав­
шейся за ним по стене, бесшумно вырастали две смешные
носатые морды. Детское, забытое воспоминание чуть слыш­
но коснулось меня: «А вот корова рогатая» — это говорит
мама; я лежу в кроватке, а мама сидит рядом, держит
руки перед стеной и смеется, что я смотрю не на тень, а на
руки. «А вот козел бородатый»... У меня были мокрые гла­
за, но я не вытирала слез — очень холодно было вытаски­
вать руку из-под всех этих одеял, пальто и старого лисьего
меха.
— И надо же было проклятой судьбе, чтобы я встре­
тился с ним в эшелоне! Я мог убить его. Каждый день из
теплушек выносили по нескольку трупов, никто бы не уди­
вился, если бы летчика, который хотел застрелиться, на­
шли наутро с простреленной головой! Но я не мог убить
его,— закричал Ромашов,— потому что не он, а вы лежали
бы наутро с простреленной головой. Я понял это, когда он
спросил у одной из девушек, как ее зовут,— она ответила:
«Катя», и у него просветлело лицо. Я понял, что ничтожен,
мелок перед ним со всеми своими мыслями о его смерти,
которая должна была принести мне счастье. И я решил
сделать все, чтобы спасти его. А теперь вы смеете утвер­
ждать, что я убил Саню! Нет,— торжественно сказал Ро­
машов,— клянусь матерью, которая родила меня на это
несчастье и горе! Святыней моей клянусь — любовью к
вам! Если он погиб, не виноват я в этой смерти ни словом,
ни делом!
Он стал застегивать полушубок и все не мог попасть
крючком в петлю — руки дрожали.
Если бы я могла, если бы смела снова поверить ему!
Но равнодушно смотрела я на тощее лицо с неестественно
капавшими глазами, на желтые космы волос, падающих на
лоб, на безобразный пластырь, перекосивший щеки.
— Уходите.
— Вы плохо себя чувствуете, позвольте мне остаться.
— Уходите.
Не знаю, плакал ли он когда-нибудь. Но лицо его было
залито слезами, когда, опустившись па колени, он уткнул488

ся головой в постель и замер, вздрагивая и нервно глотая.
«Саня жив! — вдруг подумала я, и рванулось, замерло
сердце от счастья.— Или уже не человек, а какой-то демон
стоит па коленях передо мной? Нет, нет. Невозможно, не­
мыслимо так притворяться».
— Уходите.
Не знаю, куда я гнала его. Уже скоро месяц, как
он жил у нас,— Розалия Наумовна зачем-то прописала
его. Была ночь и тревога. Но он вышел, и я осталась
одна.
«Тпк-так...» — стучал метроном. Кто-то, помнится, го­
ворил мне, что только в Ленинграде передают стук метро­
нома во время тревоги. Стекла вздрагивали, и вместе с
ними — желтый листок коптилки, стоявшей на столе. Что
же было там, в маленькой мокрой осиновой роще?
Под шубами, под одеялами, под старым лисьим мехом
я не слышала, как сыграли отбой. Сыграли — и вновь на­
чалась тревога. «Тик-так,— застучал метроном.— Ве­
ришь — не веришь».
Это сердце стучало и молилось зимней ночью, в голод­
ном городе, в холодном доме, в маленькой кухне, чуть осве­
щенной желтым огоньком коптилки, которая слабо вспы­
хивала, борясь с тенями, выступавшими из углов. Да спа­
сет тебя любовь моя! Да коснется тебя надежда моя! Вста­
нет рядом, заглянет в глаза, вдохнет жизнь в помертвев­
шие губы! Прижмется лицом к кровавым бинтам на ногах.
Скажет: это я, твоя Катя. Я пришла к тебе, где бы ты ни
был. Я с тобой, что бы ни случилось с тобой. Пускай дру­
гая поможет, поддержит тебя, напоит и накормит — это я,
твоя Катя. И если смерть склонится над твоим изголовьем
и больше не будет сил, чтобы бороться с ней, и только са­
мая маленькая, последняя сила останется в сердце — это
буду я, и я спасу тебя.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ПРОСТИ, ЛЕНИНГРАД!

В январе 1942 года меня увезли из Ленинграда.
Я была очень слаба, врачи не велели отправлять эшело­
ном, и Варя устроила мепя на самолет.
За день до отъезда мне позвонили из сортировочного
госпиталя и сказали, что лейтенант Сковородников ранен
и просил передать привет.
489

— Вы сестрица его?
— Да,— ответила я дрожащим голосом.— Тяжело
ранен?
— Никак нет. Надеется на встречу.
Я хотела идти, но Варя не пустила меня. Вероятно, она
была права — я умерла бы дорогой. Так слабо, чуть слыш­
но билось во мне дыхание жизни, так бесконечно далеко
был этот госпиталь, на Васильевском острове,— на краю
света! Варя надеялась, что удастся перебросить Петю в
Военно-медицинскую академию, разумеется не в «стома­
тологию» — он был ранен в грудь и левую руку,— а в от­
деление полевой хирургии. Но это отделение было очень
близко от «стоматологии». Она дала мне слово, что будет
ежедневно заводить к нему и вообще заботиться о его здо­
ровье. Без сомнения, она не догадывалась о том, как важ­
но для нее самой — не только для Пети — сдержать это
слово.
Как в легком, отлетающем сне, я смутно помню высо­
кое деревянное строение — ангар, в котором я долго си­
дела на полу среди таких жэ, как я, закутанных, молча­
ливых людей. Потом нас повели куда-то узкой тропинкой
по чистому снежному полю, мимо глубоких воронок, в ко­
торых валялись обломки разбитых самолетов, мимо полу­
засыпанных снегом розовых горок,— я не сразу догада­
лась, что это коровье мясо, которое на самолетах привезли
в Ленинград. Потом по шаткой железной лесенке мы под­
нялись в самолет, пустой и холодный, с голыми лавками
по бокам, с пулеметом, стоявшим на подставке под отки­
нутым прозрачным колпаком.
Вот и все. Маленький сердитый летчик в меховых сапо­
гах прошел в кабину. Мотор заревел — качнулось и пошло
мелькать направо и налево равнодушное сияющее поле.
Я очнулась в эту минуту. Прости, Ленинград!
Я лечу над Ладожским озером, по которому через песколько дней пройдут первые машины с ленинградцами
на Большую землю, с хлебом и мукой — в Ленинград. Вехи
стоят здесь и там, намечая Дорогу жизни; люди работают
по пояс в снегу.
Я лечу над картой великой войны, и уже не маленький
сердитый летчик в меховых сапогах, а само время сидит за
штурвалом моего самолета.
Вперед и вперед смотрит оно. По бесконечным маги­
стралям тянутся на восток разобранные на части цехи ги­
гантских заводов. Запорошенные снегом, идут и идут стан490

ки, и кажется, чтобы пустить их, нужны годы и годы. Но
еще не тает снег, еще скупо греет зимнее солнце, а уже в
глухих, заповедных степях, где прежде одни кибитки ле­
ниво тащились от юрты до юрты, где бродили стада да
старый казах-пастух играл на самодельной домбре, подни­
маются, и день ото дня все выше, корпуса многоэтажных
зданий...
А меня, чуть живую, везут в Ярославль, в «ленинград­
ские» палаты, где лежат, стараясь не думать о еде, очень
тихие люди. Врачи не велят думать о еде; недоверчивых
они ведут в кладовые. Полны кладовые.
Бабушка находит меня в этой больнице — и не нахо­
дит: в недоумении стоит она на пороге, обводя глазами па­
лату. Она смотрит на меня и не узнает, пока мне не ста­
новится смешно и я не окликаю ее, смеясь и плача...
Вперед, вперед! День и ночь. И снова день. Но давно
смешались день и ночь, и кажется, само солнце не знает,
когда, в какой час подняться над потрясенной землей.
Это — зима сорок первого года.
Но вот проходит эта памятная всему миру зима. Дыха­
ние новых сил поднимается на всем цеобозримом простран­
стве Советского Союза. Доносится оно до «ленинградских»
палат. И вновь разгорается сердце. Жизнь стучит и зовет,
и уже досада на себя, на свое бездействие, слабость томит
и волнует душу...
В марте я выхожу из больницы. Бабушка ведет меня
на вокзал, и голова моя кружится от бегущих, сверкаю­
щих на солнце ручейков талой воды вдоль дороги, от
воздуха, от мелькания людей и машин. Мы едем в Гни­
лой Яр.
Напрасно казалось мне, что детям не может быть хоро­
шо в селе с таким неприятным названием. Хорошо детям
в этом селе! Петенька вырос, окреп и стал совсем деревен­
ским мальчишкой, с облупившимся на солнце носом, с зо­
лотистыми волосиками на загорелых ногах.
Он уже стесняется, когда я целую его при других ребя­
тах, он собирает марки и презирает Витьку Котелкова за
то, что тот плакал и «ябедает» маме. Он переписывается с
отцом, и — очень странно — время от времени папа пере­
дает ему привет от какой-то тетеньки по имени Варя.
— Она старая?
— Нет, молодая.
— А чего она кланяется? Познакомиться хочет?
— Наверно...
491

Сельское кладбище раскинулось па высоких холмах; в
ясный день издалека видны его кресты и пятпконечпые
звезды. Мы — в лощине между кладбищем и дорогой, за
которой, бесконечные, темно-зеленые, светло-зеленые, про­
стираются поля и поля. Мы в тени, между кустами дикой
малины.
— А мама ведь тоже была молодая, когда опа умерла?
— Совсем молодая.
О чем думает он, срывая травинку, по которой ползет
п вдруг взлетает майский жучок?
— А дядя Саня похож на маму?
Он робко смотрит на меня, гладит по руке, целует.
Я плачу, и слезы падают прямо на его загорелый, облупив­
шийся нос. Обнявшись, мы молча сидим в кустах дикой
малины.
Вперед, вперед! Не оглядываясь, не вспоминая.
Лето 1942 года. Лагерь Худфонда переведен в Ново­
сибирскую область. Я возвращаюсь в Москву, суровую, за­
темненную, с крышами, на которых стоят зенитки; с пло­
щадями, на которых нарисованы крыши.
Метро такое же чистое и новое, ничуть не изменив­
шееся за год войны. Гоголевский бульвар — дети и няни.
Сивцев Вражек, кривой, узенький, милый, все тот же, не­
смотря на два новых дома, свысока поглядывающих на
облупившихся, постаревших соседей. Знакомая грязная
лестница. Медная дощечка па двери: «Профессор Вален­
тин Николаевич Жуков». Ого, профессор! Это новость!
Я звоню, стучу! Дверь открывается. Бородатый военный
в очках стоит па пороге.
Разумеется, я сразу узнала его. Кто же другой мог
уставиться па меня с таким неопределенно вежливым вы­
ражением? Кто же другой мог так смешно положить го­
лову набок и поморгать, когда я спросила:
— Здесь живет профессор Валентин Николаевич Жу­
ков?
Кто же другой мог так оглушительно заорать и набро­
ситься на меня и пеловко поцеловатькуда-то в ухо? И при
этом наступить мне па ногу так, что я сама заорала.
— Катя, милая, как я рад! Это чудо, что ты меня за­
стала!
Он подхватил мой чемодан, и мы пошли — куда же,
если пе в «кухню вообще», ту самую, которая была одно­
временно кабинетом, столовой и детской. Но боже мой,
во что превратилась эта старинная уютная кухня! Какпе492

то плетенки с кашей стояли на столе, пол был пе подме­
тен, обрывки синей бумаги висели па окнах...
Валя взял меня за руки.
— Все знаю, все.—У него дрогнуло лицо, и он крепко
зажмурился под очками.— Дорогой друг, дорогой Саня...
Но ведь есть надежда. Иван Павлыч читал мне твое пись­
мо. Мы советовались с одним полковником, и он тоже ска­
зал, что очень многие возвращаются, очень.
Я сказала: «Да, многие», и он снова обнял меня.
— Я тебя никуда не пущу! — энергично сказал он.—
Квартира совершенно пустая, и тебе будет очень удобно.
Я уже немного прибрал, когда Иван Павлыч сказал, что
ты приедешь. Здесь надо помыть, да? — нерешительно
спросил он.
Я засмеялась. Он сел на кровать и тоже стал смеяться.
— Честное слово, некогда. Я ведь здесь почти не
живу — все время на фронте. А зимой тут было очень при­
лично. Зимой я взял зверей к себе, потому что в институте
был дьявольский холод.
Разумеется, он взял не всех зверей, а только ценные
экземпляры, это была превосходная мысль — хотя бы по­
тому, что какая-то редкая заморская крыса, которая до
сих пор решительно отказывалась иметь детей, у Ва­
ли родила: так подействовала на нее семейная обста­
новка. Мебель Валя сжег, и это тоже было только к луч­
шему, потому что Кира, без сомнения, очень огорчи­
лась бы, увидев, во что превратили ее «ценные экземп­
ляры».
— Но из необходимой мебели я стопил только кухон­
ный стол,— озабоченно сказал Валя,— так что главное
все-таки осталось. Вот стулья, тумбочка, которую Кира
очень любила, портьеры и так далее.
Весной звери вернулись в институт, а Валя получил
звание капитана и стал работать в Военно-санитарном
управлении. Я спросила, кому он пужеи на фронте со
своими грызунами, и он сказал очень серьезно:
— А вот это уже военная тайна.
В общем, все было превосходно. Плохо только, что зи­
мой он «пережег проклятый лимит» и свет выключили —
просто пришли и перерезали провод. Но в конце концов
день сейчас длинный, а по ночам Валя работает при спир­
товой лампочке — великолепная штука!
— А воду согреть па этой лампочке можно?
Валя растерянно посмотрел на меня.
493

— Боже мой, что я за болван! — закричал он.— Ты
с дороги, а я даже не предложил тебе чаю.
— Нет, мне нужно много воды,— сказала я,— очень
много. У тебя ведро найдется?
Он только ахнул, когда, разувшись и подоткнув юбку,,
я с мокрой тряпкой в руке принялась наводить порядок.
Сандаля пальцами нос, он с изумлением смотрел, как
я выгребаю из-под кровати картофельную шелуху, как
сдираю с окон грязную бумагу, как растет на полу гора
заплесневелого хлеба.
Вот так-то, босиком, в подоткнутой юбке, я стояла на
столе и наматывала на швабру мокрую тряпку, чтобы сме­
сти со стен паутину, когда кто-то постучал и Валя побе­
жал в переднюю, прихватив ведро с грязной водой.
Я слышала, как он шепотом сказал кому-то: «Ничего,
хорошо держится! Молодец, превосходно!» И больше уже
ничего не было слышно.
Длинная фигура мелькнула мимо открытых дверей.
Кто-то снял шляпу, поставил палку, вынул гребешок и
расчесал перед зеркалом седые усы. Кто-то вошел, остано­
вился и уставился на меня с удивлением.
— Иван Павлыч, дорогой!..
Он знал, что я должна приехать,— мы переписывались,
и не было ничего неожиданного в том, что он нашел меня
у Вали, но как будто только во сне могла я увидеть эту
встречу, так мы бросились в объятия друг друга. Я не
сдержалась, заплакала, и он тоже всхлипнул и полез в
карман за платком.
— Что же не ко мне? — сердито спросил он и стал
долго вытирать глаза, усы.
— Иван Павлыч, сегодня собиралась заехать!
Я одевалась за открытой дверцей шкафа, и мы говори­
ли, говорили без конца, о том, как я летела, как была
больна, о ленинградской блокаде, о пашем наступлении
под Москвой... Теперь стало видно, как постарел Иван
Павлыч, как покрылся морщинами его высокий лоб и на
щеках появилась неровная, старческая краснота. Но он
был еще статен, изящен.
В последний раз мы виделись в сороковом году. Но
боже мой, как давно это было! Вдруг соскучившись по
старику, мы нагрянули к нему с тортом и французским
вином на Садовую-Триумфальную, в его одинокую, холо­
стую квартиру. Как он был доволен, как смаковал вино,
как они с Саней хохотали, вспоминая Гришу Фабера и
494

трагедию «Настал час», в которой Гриша играл главную
роль приемыша еврея! До поздней ночи сидели мы у ка­
мина. То был другой мир, другое время!
— Постарел, да? — спросил он, заметив, что я все
смотрю на него.
— Мы все постарели, Иван Павлыч, милый. А я?
Он помолчал. Потом сказал грустно:
— А ты, Катя, стала похожа на мать...
Был уже вечер. Валя зажег свою лампочку, но мы сра­
зу же погасили ее — приятно было сидеть без затемнения
у открытого окна, при мягком, падавшем из переулка ве­
чернем свете. Там, в переулке, была легкая, прозрачная
темнота, а у Вали — комнатная, совсем другая. Незаметно
смеркалось, и уже не Ивана Павлыча я видела, а только
его седые усы, и не Валю, а только его очки, поблески­
вающие при каком-то повороте. Это было мгновение ти­
шины, когда с удивительной силой я почувствовала себя
среди настоящих, верных на всю жизнь друзей. «Может
быть, самое тяжелое уже позади,— сказала я себе,— раз
так случилось, что эти люди, которые так любят меня,—
раз они будут теперь вместе со мной? Раз такая тишина и
так смутно видны в темноте эти добрые седые усы...»

ЧАСТЬ

ВОСЬМАЯ

БОРОТЬСЯ И ИСКАТЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

УТРО

Катя сидела на балконе у Нины Капитоновны;
сквозь сон я слышал их негромкие, чтобы не разбудить
меня, голоса. Вчерашний вечер живо представился мне.
Ради приезда Нины Капитоновны впервые был выне­
сен в садик обеденный стол; мы долго ждали ее, и наконец
она явилась, торжественная, строгая, в новом платье с бу­
фами образца 1908 года и в ботинках с пуговицами и
длиннейшими носами.
Как чудно рассказала она об экономке Николая Анто­
ныча, которая поставила па плиту свои грязные туфли!
Как представляла в лицах поездку в собственной машине
на новую квартиру — Николай Антоныч получил новую
квартиру на улице Горького, в четыре комнаты, с газом и
паровым отоплением! Она сказала голосом Николая Анто­
ныча: «Выбирайте любую, Нина Капитоновна», и ответила
своим голосом, с гордым выражением: «Мпе, спасибо, Ни­
колай Антоныч, о зелепой декорации думать пора, а чужо­
го от чужого не надо».
И я представил себе, как в Москве, в превосходной но­
вой квартире, пользуясь светом, воздухом, газом и паро­
вым отоплением, сидит старый человек и пишет все на­
оборот, то есть все белое называет черным, а все черное —
белым.
Пора было вставать, четверть седьмого, по это было
так приятно — лежать па спине с закрытыми глазами и
слушать, как Катя ходит по старенькой дачке и сухие по­
ловицы осторожно скрипят у нее под ногами. Вот она по­
стояла у моей двери — наверно, послушала, сплю ли я, и
496

подумала, что жалко будить. Вот пошла на кухню и ска­
зала «научной няне», что, может быть, сегодня не стоит
идти па базар, потому что все равно с десятичасовым я
уеду.
Жена! Мы так часто разлучались, и я так привык пред­
ставлять ее в воображении, что представил и сейчас, хотя
она была рядом: в полосатом шелковом халатике и приче­
санную или, вернее, непрпчесанную, пмепно так, как она
мпе понравилась в то утро, когда я впервые увидел ее с
этой небрежной, наскоро заколотой косой. Мы так часто
разлучались, что каждый раз у нас все как бы начиналось
сначала.
Половина седьмого. Она вошла на цыпочках и поцело­
вала мепя:
— Ты сто лет спишь. Купаться пойдем?
— А хорошо?
Это я спросил о погоде.
— Очень.
— Тогда пойдем.
— На речку?
Речка была совсем близко, под косогором. Но мы люби­
ли купаться на озере и пошли на озеро, хотя времени было
маловато.
Мало сказать, что погода была хороша,— за все лето
не было такого прекрасного утра! Солнце как будто торо­
пилось как можно скорее сделать все сияющим, велико­
лепным. Там, на озере, оно уже сделало все великолепным
и теперь, раскинувшись, паступало па нас, и белый ноч­
ной парок поспешно-испуганно таял, запутавшись в лесу
среди маленьких елей.
Только одна осина осталась от мостков через Коровий
ручей, которые мы с Петей смастерили в прошлое воскре­
сенье; я перемахнул по этой осине, а Катя пошла вброд,
и, боже мой, как я запомнил ее в эту минуту! Она шла,
придерживая халатик, осторожно и с наслаждением про­
буя ногой песчаное дно; полотенце скользнуло с плеча, и
она ловко поймала его над самой водой.
Мы поднялись наверх, к старинному шведскому клад­
бищу, обогнули его — вот и озеро. Вдоль низкого, осенен­
ного ракитами берега голый, синий от холода мальчик тя­
нул сетку — ловил раков, чудак! Кто же в восьмом часу
ловит раков?!
Катя стала смеяться, когда я вытащил его из воды вме­
сте с сеткой и прочел небольшую лекцию о ловле раков, в

частности голубых, которые идут исключительно на гни­
лое мясо. Здесь вообще была мелочь,— в Энске вот были
раки!
Песок чуть дымился в тех местах, где солнце успело
согреть его сквозь ветки ракиты. Здесь, по^ ракитами,
была тень, а солнце — там, на озере, от берега несколько
метров, и, как всегда, мы с Катей поплыли к солнцу, и
стали «загорать» в воде с закипутыми под голову руками...
Почему я вновь начинаю свой рассказ именно с этого
утра, которое ничем, кажется, не отличалось от любого
другого воскресного утра? Потому, что такой ушла от
меня прежняя жизпь, а на смену ей мгновенно возникла и
по-своему распорядилась и мной, и Катей, и всеми наши­
ми мыслями, чувствами и впечатлениями совсем другая...
Эта другая жизнь была война, и, быть может, я не стал
бы писать о ней, если бы то, что произошло со мной на
войне, не переплелось самым удивительным образом с ис­
торией капитана Татаринова и «Св. Марии».

ГЛАВА ВТОРАЯ
ОН

Со странным чувством невозможности передать то,
что вижу, вглядываюсь я в отрывочные картины первых
недель войны.
Я вижу большую темную комнату крестьянской избы,
стол, тускло освещенный огарком, завешанные плащпалаткой окна. Дверь открывается, человек в расстегну­
том кителе входит, шарит в печи, жадно ест. Это — Гри­
ша Трофимов. Другой встает с койки и садится к столу
рядом с ним. Это — Лури. И я слышу тихий разговор, от
которого сердце начинает биться сильно и редко:
— На Ладоге был?
Ест и молча кивает Гриша.
— Ну и что?
— То самое.
— А на Званке?
Ест. Молчит. Был на Званке.
Это — первая ночь ленинградской блокады.
Я вижу вымпел с запиской, летящий через борт моего
самолета,— так мы спасали людей, которые были увере­
ны, что они находятся в окружении, и ошибались.
498

Я вижу первую могилу, которую мы украсили желез­
ными цветами из стабилизаторов и снарядов и над кото­
рой проносились как можно ниже, возвращаясь домой по­
сле боевых полетов.
И снова озеро встает передо мной — то самое, в сонной
утренней рамке которого последним виденьем явилась
прежняя жизнь. Теперь оно сумрачно, хмуро. Тускло бле­
стит, точно налитая вровень с берегами, вода, сизый дым
ползет по ее туманному зеркалу. Это горит подожженный
немцами лес.
Вечерами мы выходим из подземного блиндажа на
склоне горы. Катера стоят под ракитами, мы мчимся среди
брызг, плеска и пены по темной воде. Из стены леса, как
огромные морские птицы, выплывают навстречу нам само­
леты. Это — озеро Л., наша третья и четвертая база.
Я вижу многое. Но все, что я вижу, как бы проходит
передо мной на фоне карты, которая каждый день откры­
вается под крыльями моего самолета,— карты с ломающи­
мися линиями фронта, с разливающейся все шире волпой
германского наступления.
Каждый день в часть прибывали новые летчики, все
больше из ГВФ: с одними я работал еще на Севере, с дру­
гими — на Дальнем Востоке. Это были опытные пилоты,
многие первого и второго класса, а трое даже «миллиопе­
ры», то есть налетавшие более миллиона километров, и за­
бавно было наблюдать, с какими смешными ошибками
становились военными эти штатские люди. Об этом мы го­
ворили очень часто — ив столовой, и на дому, в землянке,
где мы жили втроем: я с Лури и техник. Может быть,
мы говорили об этом так часто потому, что молчаливо ус­
ловились не говорить о «другом». О «другом» за нас гово­
рили газеты.
В августе я с экипажем был переброшен в расположе­
ние ВВС Южного фронта.

Ночь была темная, «раменская», как назвал ее Лури.
Моросил дождь, очень мелкий, переходивший в черно-бе­
лый туман, неподвижно стоявший над водой. Темно — хоть
выколи глаз! Я бы не нашел катера, если бы техник не
помигал нам фонариком, догадавшись, что я заблудился.
Полковник подозвал меня, и мы немного постояли мол­
ча — в темноте мне чуть видно было его энергичное, с ко­
ротким, вздернутым носом, еще совсем молодое лицо. Го­
ворить было, в сущности, не о чем. Но он все-таки спро499

сил, взял ли я сабы (светящиеся бомбы). Я ответил, что
взял. О сабах он спросил из вежливости, потому что па по­
следнем разборе полетов я доказывал, что сабы во много
раз увеличивают точность ночного бомбометания.
...Очевидно, Лури был не в духе, иначе он не настроил­
ся бы на эту унылую румынскую станцию. Я вспомнил,
как он проснулся и не узнал меня, когда я разбудил его
перед полетом. У него было усталое лицо, и, садясь на
койке, он не сказал своей любимой цитаты из «Ваших
крыльев»: «Если вы переутомлены, лучше пе летайте,
пока не отдохнете...»
От самого побережья прожектора устроили за нами
световую погоню; их туманные блики то возникали, то
расплывались в молочной бездне над нами. Это было еще
полбеды. Мы шли в снегопаде, снег задувал в щит.
Теперь Лури ловит Констанцу, и черт знает какую
ерунду передает эта самая Констанца! Посвистываешь и
думаешь, а вокруг вырастают и клубятся темные горы.
Думаешь и посвистываешь, а горы нужно обходить, а под
нижней кромкой облаков не пройдешь — снегопад, леде­
неет машина. Посвистываешь и думаешь: «Вот видишь, а
ты сердилась, что я ничего не пишу тебе о полетах».
Облака кончились именно тогда, когда стало казаться,
что иначе и не бывает. Они не кончились, а как бы раздви­
нулись, и впереди открылся просторный коридор, напол­
ненный утренним, перламутровым светом. На нпжпем
слое облаков была видна паша тень и на верхнем — тоже.
Это было странно, хотя бы потому, что ни один предмет в
природе не может, как известно, отбрасывать одновремен­
но две тени. Кажется, я удивился, а может быть, и нет,
потому что понял, что вторая тень вовсе не наша, а «мес­
сера», который шел довольно высоко над нами. Хорошо,
если бы он был один. Но за ним, как рыбы на солнце,
блеснули второй и третий.
Согласно всем правилам, мы должны были удрать от
них возможно скорее. И мы бы удрали, если бы облака не
остались где-то далеко позади в виде неподвижно-мрач­
ного синего здания. Удирать было некуда, и уже — трр,
трр! — точно камешки посыпались на плоскости, разбежа­
лись по кабине.
Это был самый обыкновенный, ничем не замечатель­
ный бой, и я не стану рассказывать о нем, тем более что
он кончился очень скоро. Нам сразу удалось сбить один
из «мессеров» — как он был в развороте, так и упал на
500

землю. Два других сделали горку и, мешая друг другу, по­
пытались пристроиться к хвосту нашего самолета. Это
было, конечно, умно, но не очень, потому что мы были не
такие люди, чтобы позволить заходить себе в хвост. Они
зашли раз — и не вышло. Зашли другой — и чуть не по­
пали под нашу «трассу». Короче говоря, мы отстрелива­
лись как могли, они отстали наконец, и я повел самолет
по прямой; линия фронта была недалеко.
Легко сказать — я вел самолет по прямой. Четверть ле­
вой плоскости была снесена, баки пробиты. Я был ранеп
в ногу и в лицо, кровь заливала глаза.
...Странная слабость охватила меня. Кажется, именно
в это мгновение я вспомнил детские страшные сны, в ко­
торых меня убивали, топили, и чувство счастья, когда про­
снешься — и жив. «Но теперь,— это была очень спокойная
мысль,— теперь я уже не проснусь».
Должно быть, я потерял сознание, по ненадолго, пото­
му что очнулся от звука собственного голоса, как будто
стал говорить еще до того, как вернулось сознание. Я при­
казывал экипажу прыгать с парашютами. Радист п воз­
душный стрелок прыгнули, а Лури ворчливо сказал:
«Ладно, ладно!», как будто речь шла о скучной прогулке,
на которую он был готов согласиться только из уважения
ко мне.
...Самое трудное было бороться с этим туманом, от ко­
торого закрывались глаза, слабели п падали руки. Кажет­
ся, только раз в тысячу лет мне удавалось справиться с
ним, и только я понимал самое важное, то, что необходи­
мо было исправить сию же минуту. Тысяча лет — и я с
трудом вывел машину. Еще тысяча — и я увидел «юнкерсы», два «юнкерса», которые были много ниже мепя п,
как тяжелые, большие быки, неторопливо ползли нам на­
встречу. Это был, разумеется, конец, и они даже не торо­
пились прикончить нас — я понял это с первого взгляда.
Лури прыгнул, опи стали стрелять по нему. Убили?
Потом вернулись, встали по сторонам и пошли рядом со
мной.
...Какое лицо у этого немца — красивое или безобраз­
ное, старое или молодое?
Мне представилось, что я вижу и его и себя в эту ми­
нуту: себя — схватившегося слабыми руками за руль, с
залитым кровью лицом, на распадающемся самолете.
И его — поднявшего очки, смотрящего на меня с выраже­
нием холодного любопытства. Может быть, я сказал что-то
501

Лури, забыв, что он прыгнул и что они, наверно, убили
его. Немец стал проходить подо мной, плоскость с желтым
крестом показалась слева. Я нажал ручку, дал ногой и
бросил на эту плоскость машину.
Не знаю, куда пришелся удар,—вероятно, по кабине,
потому что немец даже пе раскрыл парашюта.
И вот огромное, великолепное чувство охватило меня.
Жить! Я был ранен, я знал, что они добьют меня. Так нет
же! Жить! Я видел землю, вот она, совсем близко, пашня
и белая пыльная дорога.
Что-то горело на мне, реглан и сапоги, но я не чувст­
вовал жара. Это было невозможно, но мне как-то удалось
сделать перелом над самой землей. Я отстегнул ремни —
и это было последнее, что мне удалось сделать в этот день,
в эту неделю, в этот месяц, в эти четыре месяца... Но не
надо забегать вперед.
ГЛ АВ А ТРЕТЬЯ

ВСЕ, ЧТО МОГЛИ

Мне очень хотелось пить, и всю дорогу, пока они та­
щили меня в село, я просил пить и спрашивал о Лури.
В селе мне дали ведро воды, и я не понял, почему жен­
щины громко заплакали, когда я засунул голову в ведро
п стал пить, ничего не видя и не слыша. Лицо у меня
было опалено, волосы слиплись, нога перебита, на спине
две широкие раны.
...Блаженное чувство становилось все шире, все тверже
во мне. Я лежал у сарая, на сене, в деревенском дворе,
и мне казалось, что это чувство идет от покалывания тра­
винок, от запаха сена. Меня привезли на старой белой
лошади, она была поодаль привязана к тыну, и у меня на­
вернулись слезы от счастья, когда я посмотрел на нее. Ка­
жется, мы сделали все, что могли. Я не беспокоился о ра­
дисте и воздушном стрелке, только сказал, чтобы меня не
увозили отсюда, пока они не придут. «Лури тоже жив! —
с восторгом думалось мне.— Иначе не может быть, если
мы так прекрасно отбились. Он жив, и сейчас я увижу
его».
Я увидел его. Лошадь захрапела, рванулась, когда его
принесли, и какая-то суровая старая женщина — единст­
венная, которую я почему-то запомнил,— подошла и мол­
ча ткнула ее кулаком в морду.
502

У него было спокойное лицо, совсем нетронутое, только
ссадина на щеке,— очевидно, проволокло парашютом, ког­
да приземлился. Глаза открыты. Сперва я не понял, поче­
му все сняли шапки, когда его опустили на землю. Давеш­
няя старуха присела подле него и стала как-то устраивать
руки...
А потом я трясся на телеге в санбат; какая-то другая,
не деревенская женщина держала меня за руку, щупала
пульс и все говорила:
— Осторожнее, осторожнее.
А я удивлялся и думал: «Почему осторожнее? Неуже­
ли я умираю?» Наверно, я сказал это вслух, потому что
она улыбнулась и ответила:
— Останетесь живы.
И снова тряслась и подпрыгивала телега, голова лежа­
ла на чьих-то коленях. Я видел Лури, лежавшего у крыль­
ца с мертвыми сложенными руками, и рвался к нему, а
меня не пускали.
Земля вставала то под левым, то под правым крылом.
Какие-то люди толпились передо мной, я искал среди них
Катю, я звал ее. Но не Катя, у которой становилось стро­
гое выражение, когда я обнимал ее, вышла из нестройной
туманной толпы и встала передо мной. Повернув голову,
как птица, подняв очки, вышел он и уставился на меня с
холодным вниманием.
— Ну, что,— сказал я этому немцу,— чья взяла?
Я жив, я над лесом, над морем, над полем, над всей зем­
лей пролечу! А ты мертв! Я победил тебя!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ЭТО ТЫ, СОВА!

Нас везли в теплушках, только впереди были два
классных вагона, и, должно быть, плохи были мои дела,
если маленький доктор с умным, замученным лицом после
первого же обхода велел перевести меня в классный.
Я был весь забинтован — голова, грудь, нога — и лежал
неподвижно, как толстая белая кукла. Санитары на стан­
ции переговаривались под нашими окнами: «Возьми у тя­
желых». Я был тяжелый. Но что-то стучало, в голове или
в сердце,— и мне казалось, что это жизнь стучит, и возит­
ся, и еще строит что-то слабыми, но цепкими руками.
503

Я познакомился с соседями. Один из них был тоже лет­
чик, молодой, гораздо моложе мепя. Мне не хотелось рас­
сказывать, как я был ранен, а ему хотелось, и несколько
раз я засыпал под его молодой глуховатый голос.
— Только я вышел из атаки, вижу — бензозаправщи­
ки. «Все»,— думаю. Прицелился, нажимаю, быо. «Доволь­
но, думаю, а то врежусь, пожалуй». Отвернул — и тут меня
что-то ударило. Отошел я от этого места, нажимаю на пе­
даль, а ноги не чувствую. «Ну, думаю, оторвало мне
ногу». А в кабину не смотрю, боюсь...
Он летал на «Чайке» и был ранен в районе Борушан,
гораздо тяжелее, чем я,— так мне казалось. Потом я по­
нял, что ему, наоборот, казалось, что я ранен тяжелее,
чем он.
...Это были коротенькие мирные пробуждения, когда,
слушая Симакова — так звали моего соседа,— я смотрел
на медленно проходящую за окнами осеннюю степь, на
белые мазанки, на тяжелые тарелки подсолнухов в огоро­
дах у железнодорожных будок. Все, кажется, было в по­
рядке: санитары приносили и шумно ставили на пол вед­
ра с супом, койка покачивалась, следовательно, мы дви­
гались вперед, хотя и медленно, потому что то и дело при­
ходилось пропускать идущие на фронт составы с вооруже­
нием.
Но были и другие пробуждения, совсем другие! Наш
поезд был уже не только военно-санитарный — вот что я
понял во время одного из этих томительных пробуждений.
Платформы со станками были прицеплены к теплушкам,
кухня сломалась, и нужно было ждать станции, чтобы ку­
пить молока п помидоров. Маленький доктор кричал на­
дорванным голосом и грозил кому-то револьвером. На
площадках, на буферах сидели с узлами женщины из
Умани, Винницы, и «души не хватало», как сказал один
санитар, чтобы высадить этих женщин, потрясенных, по­
терявших все, бесчувственных от горя.
Затерянный где-то в огромной, сплетающейся сетке ма­
гистралей, наш ВСП уже не шел по назначению, а отсту­
пал вместе с народом.
...Большие, синие, твердые, как камни, мухи влетали в
окна, и не согнать их было с загнивающих, не менявшихся
уже третьи сутки повязок,— вот что увидел я, проснув­
шись вновь от жары, от тоски. Был полдень, мы стояли в
поле. Босоногая девчонка, с лукошком помидоров вышла
из помятого квадрата пшеницы, который был виден из мо504

его окна; несколько легкораненых бросились к ней, она
остановилась и со всех ног побежала назад, роняя свои
помидоры.
...Прошло всего несколько дней, как с борта моего са­
молета я видел то, чего не видел — так мне казалось — ни
один участник войны на земле. Но как бы в алгебраиче­
ских формулах раскрывалась тогда передо мной картина
нашего отступления. Теперь эти формулы ожили, превра­
тились в реальные факты.
Не с высоты шести тысяч метров теперь я видел наше
отступление! Я сам отступал, измученный ранами, жаж­
дой, жарой и еще более — невеселыми мыслями, от кото­
рых так же не мог отделаться, как от этих синих, твердых
мух, садившихся на бинты с отвратительным, громким
жужжаньем.
Это было под вечер, и мы, очевидно, уже не стояли на
месте, потому что моя «люлька» ритмично покачивалась в
такт движению вагона. Заходящее солнце косо смотрело
в окно, и в его красноватом луче был ясно виден пыль­
ный, тяжелый, пропахший йодом воздух. Кто-то стонал,
негромко, но противно,— даже не стонал, а гудел сквозь
зубы, однотонно, как зуммер. Я окликнул соседа. Нет, не
он. Но где я слышал этот унылый голос? И почему я так
стараюсь вспомнить, где я его слышал?
И вдруг школьные парты выстроились передо мной, и,
как наяву, я увидел много живых, детских, смеющихся
лиц. Урок интересный — о нравах и обычаях чукчей. Но
разве до урока, если пари заключено, если рыжий маль­
чик с широко расставленными глазами держит меня за
палец и хладнокровно режет его перочинным ножом.
— Ромашка! — сказал я громко.
Оп замолчал — конечно, от удивления.
— Это ты, Сова?
Он долго пробирался под койками, между ранеными,
лежавшими на полу, и наконец вынырнул где-то среди
торчавших забинтованных ног.
— В чем дело? — глядя прямо на меня и не узнавая,
осторожно спросил он.
Мне показалось, что он стал немного больше похож на
человека, хотя все еще, как говорила тетя Даша, «не стра­
дал красотой». Во всяком случае, от его прежней мнимой
внушительности ничего не осталось. Он был тощ и бледен,
уши торчали, как у Петрушки, левый глаз осторожно ко­
сил.
505

— Не узнаешь?
— Нет.
— А ну подумай.
Он никогда не умел по-настоящему скрывать своих
чувств, и теперь они стали проходить передо мной по по­
рядку или, точнее, в полном беспорядке. Недоумение. Ис­
пуг. Ужас, от которого задрожали губы. Снова недоуме­
ние. Разочарование.
— Позволь, но ты же убит! — пробормотал он.
ГЛАВА ПЯТАЯ

СТАРЫЕ СЧЕТЫ

В старинных русских песнях поется о доле, и хотя я
совсем не фаталист, это слово невольно пришло мне в го­
лову, когда в газете «Красные соколы» я прочел заметку
о собственной смерти. Я помню ее наизусть:
«Возвращаясь с боевого задания, самолет, ведомый ка­
питаном Григорьевым, был настигнут четырьмя истреби­
телями противника. В неравной схватке Григорьев сбил
один истребитель, остальные ушли, не принимая боя. Ма­
шина была повреждена, но Григорьев продолжал полет.
Недалеко от линии фронта он был вновь атакован, на этот
раз двумя «юнкерсами». На объятой пламенем машине
Григорьев успешно протаранил «юнкере». Летчики энской
части всегда будут хранить память о бесстрашных соко­
лах — коммунистах капитане Григорьеве, штурмане Лури,
стрелке-радисте Карпенко и воздушном стрелке Ершове,
до последней минуты своей жизни боровшихся за от­
чизну».
Надо же было какому-то военному корреспонденту —
это я узнал лишь летом 1943 года — явиться в деревню П.,
как только меня увезли! Колхозники видели воздушный
бой, он расспросил их. Он сфотографировал остатки сго­
ревшей машины. Ему сказали, что я безнадежен.
Потому ли, что я действительно только чудом спасся
от смерти, или потому, что впервые в жизни пришлось
мне прочитать собственный некролог, но эта заметка про­
извела на меня оскорбительное впечатление. Мысли мои
вдруг разбежались. Катя представилась мне. Не та Катя,
которая — я это знал,— вдруг проснувшись, встает с по­
стели и бродит по комнате, думая обо мне. Нет, другая,
мрачная, постаревшая Катя, которая прочтет эту заметку
506

и положит газету на стол и сделает еще что-то ( как будто
ничего не случилось, быть может, заплетет и распустит
косу с неподвижным лицом — и вдруг покатится на пол,
как кукла...
— Так,— сказал я.— Бывает.
И я смял газету и швырнул ее в окно. Ромашов ахнул.
Все время, пока мы разговаривали, он поглядывал в
окно,—поезд стоял. Потом подобрал газетку — очевидно,
ему доставляло удовольствие хоть читать, что я умер, раз
уж собственными глазами он убедился в обратном.
— Итак, ты жив! Я не верю глазам! Дорогой...
Это было сказано: «дорогой».
— Черт возьми, как я рад! Это совпадение? Одно­
фамилец? Впрочем, не все ли равно! Ты жив, это основное.
Он стал спрашивать, куда я ранен, тяжело ли, задета
ли кость, и так далее. И я снова разочаровал его, сказав,
что ранен легко и что знакомый врач устроил меня в
классный вагон.
— Но воображаю, как будет расстроена Катя! — ска­
зал он.— Ведь эта заметка могла дойти до нее.
Я сказал: «Да, могла» — и стал расспрашивать его о
Москве. Ромашов мельком сказал, что нет еще и месяца,
как он из Москвы.
Не только что разговаривать с ним, и притом самым
мирным образом, но с первого слова дать ему понять, что
между нами ничего не изменилось,— вероятно, именно так
я должен был поступить. Но человек — странное сущест­
во, это старая новость. Я смотрел на его напряженное, не­
естественно бледное лицо, и ничто, кроме привычного пре­
зрения, не шевельнулось во мне. Разумеется, он как был,
так и остался в моих глазах подлецом. Но в эту минуту
он представился мне каким-то давно знакомым, привыч­
ным, так сказать «своим», подлецом!
И он понял, все понял! Он заговорил о Кораблеве —
знаю ли я, что, несмотря на свои шестьдесят три года, ста­
рик записался в народное ополчение и что в «Вечерней
Москве» по этому поводу была помещена заметка? Он рас­
сказал — с ироническим оттенком — о Николае Антоныче,
который получил не только новую квартиру, но и науч­
ную степень. Какую же? Доктора географических наук —
и без защиты диссертации, что, по мнению Ромашова, бы­
ло почти невозможно.
— И знаешь, кто сделал ему карьеру? — со злобой, с
блеском в глазах сказал Ромашов.— Ты.
507

- я?
— Да. Он — Татаринов, а ты сделал эту фамилию зна­
менитой.
Он хотел сказать, что моя работа по изучению экспе­
диции «Св. Марии» впервые привлекла общее внимание
к личности капитана Татаринова и что Николай Аптоныч
воспользовался тем, что он носит ту же фамилию. И нуж­
но отдать Ромашову должное — он выразил эту мысль
как нельзя короче.
Впрочем, меньше всего мне хотелось разговаривать с
ним па эту тему. Он понял это и заговорил о другом.
— Знаешь, кого я встретил на Ленинградском фрон­
те? — сказал он.— Лейтенанта Павлова.
— А кто такой лейтенант Павлов?
— Вот тебе п па! А он-то утверждал, что знает тебя с
детства. Такой огромный, плечистый парень.
Но я никак не мог догадаться, что этот огромный, пле­
чистый парень и есть тот самый Володя с детскими сини­
ми глазами, который писал стихи и катал меня на соба­
ках Буське и Тоге.
— Да боже мой, к нему отец приезжал, старый доктор!
— Иван Иваныч!
Даже от Ромашова мне было приятно узнать, что док­
тор Иван Иваныч жив и здоров и даже служит на флоте.
Какой молодец!
Несколько раз Ромашов упомянул, что оп был па Ле­
нинградском фронте. Катя осталась в Ленинграде,— я бес­
покоился о ней. Но не хватало еще, чтобы я спрашивал
у Ромашова о Кате!
Вообще теперь, когда он уже немного привык к тому,
что я жив, ему смертельно захотелось рассказать о себе.
Он уже, кажется, гордился тем, что встретил меня в ВСП,
что оп ранен так же, как п я, и так далее.
Война застала его в Ленинграде заместителем директо­
ра по хозяйственной части одного из институтов Акаде­
мии паук. У него была броня, но он отказался, тем более
что весь институт до последнего человека записался в на­
родное ополчение. Под Ленинградом оп был ранен п остал­
ся в строю. Прежнее начальство, которое теперь стало
крупным военным начальством, вызвало его в Москву. Он
получил повое назначение и не доехал — под Винницей
разбомбили поезд. Взрывной волной его ударило о теле­
графный столб, п теперь всю левую сторону тела время
от времени начинает «невыносимо ломить».
508

— Ведь я во сне стонал, когда ты услышал,— объяс­
нил он.— И доктора не знают, что делать со мной, реши­
тельно не знают.
— Ну, а теперь признавайся,— сказал я строго,— что
ты соврал и что правда?
— Абсолютно все правда.
— Нуда!
— Ей-богу! Вообще прошли те времена, когда нам
нужно было как-то хитрить друг перед другом.
Он сказал «нам».
— Теперь, брат, кончено. У меня одна жизнь, у те­
бя — другая! Что нам делить теперь? Ты опять не пове­
ришь, но, честное слово, я иногда удивляюсь, вспоминая
историю, которая поссорила нас. В сравнении с тем, что
происходит на наших глазах, она представляется просто
вздором.
— Еще бы!
— И довольно об этом!
Оп вопросительно посмотрел на меня. Очевидно, не
был уверен — согласен ли я, что об «этом» довольно.
Но я был согласен. Не до старых счетов было мне в эти
дни! Тоска томила меня. То думал я о том, что стал жа­
лок, беспомощен со своей перебитой ногой перед лицом
гигантской тени, которая надвинулась на нашу страну и
вот теперь идет за нами, догоняет наш заблудившийся по­
езд. То госпиталь представлялся мне: день тянется беско­
нечно, однообразно, сестра в тапочках заходит и ставит на
столик цветы, и, боже мой, как я не хотел всей душой, изо
всех сил этого покоя, этих цветов на столе, этих бесшум­
ных госпитальных шагов!
Та мысль, страшнее которой я уже ничего не мог при­
думать, приходила ко мне. Эта мысль была: «Я больше
пе буду летать». Мне сразу становилось жарко, я начинал
дышать открытым ртом, и сердце уходило так далеко, от­
куда, кажется, уже невозможно вернуться.
ГЛАВА ШЕСТАЯ

ДЕВУШКИ ИЗ СТАНИСЛАВА

Выше я рассказал о том, как раненые бросились под­
бирать помидоры. Это было одно из самых горьких и то­
мительных моих пробуждений. И вот две девушки — тогда
я увидел их впервые,— одетые во что-то штатское, вдруг
509

появились в толпе. Они даже ничего не сделали, а только
что-то сказали одному и другому быстро — певуче, поукраински,— и раненые молча разошлись по вагонам.
Это были студентки педтехникума из Станислава обе крупные, черные, с низкими бровями, с низкими голо­
сами и «домашние», несмотря на свою решительную, силь­
ную внешность. Только что присоединившись к нам, они
достали воды и бережно раздали ее, по кружке на брата.
Они принесли откуда-то не бог весть что — лукошко кали­
ны, но как приятно было сосать горьковатую ягоду, как
она освежала!
Почему среди тысяч людей, прошедших передо мной в
те дни, я остановился на этих девушках, о которых даже
ничего не знаю, кроме того, что одну из них звали Катей!
Потому что... Но я снова забегаю вперед.
Я лежал у окна спиной к движению. Уходящая мест­
ность открывалась передо мной, и поэтому я увидел эти
три танка, когда мы уже прошли мимо них. Ничего осо­
бенного, средние танки! Открыв люки, танкисты смотрели
на нас. Они были без шлемов, и мы приняли их за своих.
Потом люки закрылись, и это была последняя минута,
когда еще невозможно было предположить, что по сани­
тарному эшелону, в котором находилось, вероятно, не
меньше тысячи раненых, другие, здоровые люди могут
стрелять из пушек.
Но именно это и произошло.
С железным скрежетом сдвинулись вагоны, меня под­
бросило, и я невольно застонал, навалившись на раненую
ногу. Какой-то парень, гремя костылями, с ревом бросил­
ся вдоль вагона; его двинули, и он ткнулся в угол рядом
со мной.
Я видел через окно, как первые раненые, выскочив из
теплушек, бежали и падали, потому что танки стреляли
по ним шрапнелью.
Мой сосед Симаков смотрел рядом со мной в окно.
У него было белое лицо, когда, одновременно обернув­
шись, мы взглянули в глаза друг другу.
— Надо вылезать!
— Пожалуй,— сказал я.— Для этого нужны пустя­
ки — ноги.
Но все же мы сползли кое-как с паших коек, и толпа
раненых вынесла нас на площадку.
Никогда не забуду чувства, с необычайной силой охва­
тившего мепя, когда, преодолевая мучительную боль, я
510

спустился с лесенки и лег под вагон. Это было презрение
и даже ненависть к себе, которые я испытал, может быть,
впервые в жизни. Странно раскинув руки, люди лежали
вокруг меня. Другие бежали и падали с криком, а я си­
дел под вагоном, беспомощный, томящийся от бешенства
и боли.
Я вытащил пистолет — не для того чтобы застрелиться,
хотя среди тысячи мыслей, сменивших одна другую, мо­
жет быть, мелькнула и эта. Кто-то крепко взял меня за
кисть.
Это была одна из давешних девушек, именно та, по­
смуглее, которую звали Катей. Я показал ей на Симакова,
который лежал поодаль, прижавшись щекой к земле.
Она мельком взглянула на него и покачала головой.
Симаков был убит.
— К черту, я никуда не пойду! — сказал я второй де­
вушке, которая вдруг появилась откуда-то, удивительно
неторопливая среди грохота и суматохи обстрела.—
Оставьте меня! У меня есть пистолет, и живым они меня
не получат.
Но девушки схватили меня, и мы все втроем скати­
лись под насыпь. Желтый, похожий на китайца, Ромашов
мелькнул где-то впереди в эту минуту. Он полз по той же
канаве, что и мы; мокрая, глинистая канава тянулась
вдоль полотна: сразу за насыпью начиналось болото.
Девушкам было тяжело — я несколько раз просил оста­
вить меня. Кажется, Катя крикнула Ромашову, чтобы он
подождал, помог, но он только оглянулся и снова, не при­
жимаясь к земле, пополз на четвереньках, как обезьяна.
Кое-как перебравшись через болото, мы залегли в ма­
ленькой осиновой роще — девушки, я, Ромашов и два бой­
ца, присоединившиеся к нам по дороге. Они были легко
ранены: один в правую, другой в левую руку.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

НИКТО НЕ УЗНАЕТ

Я послал этих двух бойцов в разведку, и, вернув­
шись, они доложили, что на разных направлениях стоит
до сорока машин, причем откуда-то взялись уже и поход­
ные кухни. Очевидно, танки, обстрелявшие наш эшелон,
принадлежали к большому десанту.
511

— Уйти, конечно, можно. Но, поскольку капитан пе
может самостоятельно двигаться, лучше воспользоваться
дрезиной.
Дрезину они нашли под пасыпыо у разъезда.
Помнится, именно в это время, когда мы стали обсуж­
дать, можно ли поднять дрезину и поставить ее на рельсы,
Ромашов лег па сипну н начал стонать и жаловаться на
сильные боли. Возможно, что у пего действительно начал­
ся припадок, потому что, когда девушки расстегнули его
гимнастерку, у пего оказалась совершенно красной левая
половина тела. Прежде я никогда не слыхал о подобных
контузиях. Так пли иначе, но в таком состоянии ои, разу­
меется, не мог идти с бойцами к разъезду. Пошли девуш­
ки — все такие же неторопливые, решительные, не спеша
переговариваясь по-украпнскп низкими, красивыми голо­
сами.
И мы с Ромашовым остались одни в маленькой мокрой
осиновой роще.
Притворялся он или ему действительно плохо? Пожа­
луй, пе притворялся. Несколько раз он дернулся, как при­
падочный, потом погудел и затих. Я сказал:
— Ромашов!
Оп молча лежал на спине с высоко поднятой грудыо,
и у пего был совершенно мертвый, белый нос. Я снова
окликнул его, и он отозвался таким слабым голосом, как
будто уже побывал па том свете и теперь без всякого удо­
вольствия возвращается в эту рощицу, находящуюся в
районе действий немецкого десанта.
— Здорово схватило! — стараясь улыбнуться, пробор­
мотал он.
Оп поднял веки и с трудом привстал, машинально сни­
мая с лица налипшие листья осины...
Мне трудно рассказать о том, как прошел этот день,
вероятно, потому, что, несмотря на всю сложность поло­
жения, оп был довольно скучный, в особенности по срав­
нению с тем, что произошло наутро. Мы ждали и ждали
без конца. Я лежал под разваленной поленницей на куче
прошлогодних листьев. Ромашов сидел, как турок, поджав
под себя ноги, п, кто знает, о чем он думал, полузакрыв
птичьи глаза и положив руки на худые колени.
Роща была сырая, а тут еще недавно прошел дождь,
и повсюду — на ветках, на паутине, дрожащей от тяже­
сти,— блестели и глухо падали крупные капли. Таким об­
разом, мы пе страдали от жажды.
512

Раза два заглянуло к нам солнце. Сначала оно было
справа от нас, потом, описав полукруг, оказалось слева,—
стало быть, прошло уже часа трп, как бойцы и девушки
отправились налаживать дрезппу.
Уходя, та, которую звали Катей, сунула мне под голо­
ву свой заплечный мешок. Очевидно, в мешке были суха­
ри: что-то хрустнуло, когда я кулаком подбил мешок по­
выше. Ромашов стал ныть, что он умирает от голода, но
я прикрикнул на пего, и он замолчал.
— Они не вернутся,— через минуту нервно сказал
он.— Они бросили нас.
Он оправился от своей дурноты и уже разгуливал, рис­
куя выдать нас, потому что рощица была редкая, а до
полотна открывалась пустынная местность.
— Это ты виноват,— снова сказал он, вернувшись и
садясь на корточки подле меня.— Ты отправил их всех.
Нужно было, чтобы одна осталась.
— В залог?
— Да, в залог. А теперь пиши пропало! Так они и вер­
нутся за нами! Это ручная дрезина, она вообще может
взять только четырех человек.
Вероятно, у меня было плохое настроение, потому что
я вытащил пистолет и сказал Ромашову, что убыо его,
если он не перестанет ныть. Он замолчал. Морда у него
искривилась, и он, кажется, с трудом удержался, чтобы
не заплакать.
Вообще говоря, плохо было дело! Уже первые сумерки
крадучись стали пробираться в рощу, а девушки не воз­
вращались. Разумеется, я и мысли не допускал, что они
могли уехать на дрезине без нас, как это подло предпола­
гал Ромашов. Пока лучше было не думать, что они не вер­
нутся.
Лежа на спине, я смотрел в небо, которое все темнело
и уходило от меня среди трепещущих жидких осин. Я не
думал о Кате, но что-то нежное и сдержанное прошло в
душе, и я почувствовал: «Катя». Это был уже сон, и, если
бы не Катя, я прогнал бы его, потому что нельзя было
спать,—я это чувствовал, но еще не знал почему. Испа­
ния почудилась мне или мое письмо из Испании — что-то
очень молодое, перепутанное, не бои, акрошечные фрук­
товые садики под Валенсией, в которых старухи, узнав,
что мы русские, не знали, куда нас посадить и что с нами
делать. «Так что все-таки помни,— так я писал Кате, хотя
17 В. Каверин, т. 3

513

чувствовал, что она рядом со мной,— ты свободна, ника­
ких обязательств».
Мне было страшно расстаться с этим сном, хотя и хо­
лодно было промокшей ноге, хотя далеко сползла с плеча
и подмялась шинель. Я держал Катю за руки, я пе от­
пускал этот сон, но уже случилось что-то страшное, и
нужно было заставить себя проснуться.
Я открыл глаза. Освещенный первыми лучами солнца,
туман лениво бродил между деревьями. У меня было мок­
рое лицо, мокрые руки. Ромашов сидел поодаль в прежней
сонно-равнодушной позе. Все, кажется, было, как прежде,
но все было уже совершенно другим.
Он не смотрел на меня. Потом посмотрел — искоса,
очень быстро, и я сразу понял, почему мне так неудобно
лежать. Он вытащил из-под моей головы мешок с сухаря­
ми. Кроме того, он вытащил флягу с водкой и пистолет.
Кровь бросилась мне в лицо. Он вытащил пистолет!
— Сейчас же верни оружие, болван! — сказал я спо­
койно.
Он промолчал.
- Ну!
— Ты все равно умрешь,— сказал он торопливо.—
Тебе не нужно оружие.
— Умру я или нет, это уж мое дело. Но ты мне верни
пистолет, если не хочешь попасть под полевой суд. По­
нятно?
Он стал коротко, быстро дышать:
— Какой там полевой суд! Мы одни, и никто ничего
не узнает. В сущности, тебя уже давно нет. О том, что ты
еще жив, ничего не известно.
Теперь ои в упор смотрел на меня, и у него были очень
странные глаза — какие-то торжественные, широко откры­
тые. Может быть, он помешался?
— Знаешь что? Глотни-ка из фляги,— сказал я спо­
койно,— и приди в себя. А уже потом мы решим — жив я
пли умер.
Но Ромашов не слушал меня:
— Я остался, чтобы сказать, что ты мешал мне всегда
и везде. Каждый день, каждый час! Ты мне надоел смер­
тельно, безумно! Ты мне надоел тысячу лет!
Безусловно, он не был вполне нормален в эту минуту.
Последняя фраза «надоел тысячу лет» убедила меня.
— Но теперь все кончено, навсегда! — в каком-то са­
мозабвении продолжал Ромашов.— Все равно ты умер бы;
514

у тебя гангрена. Теперь ты умрешь скорее, сейчас, вот и
все.
— Допустим! — Между памп было не больше трех ша­
гов, и, если удачно бросить костыль, возможно, я мог бы
оглушить его. Но я еще говорил спокойно.— Но зачем же
ты взял планшет? Там мои документы.
— Зачем? Чтобы тебя нашли просто так. Кто? Неиз­
вестно. (Он пропускал слова.) Мало ли, валяется чей-то
труп. Ты будешь трупом,— сказал он надменно,— и никто
не узнает, что я убил тебя!
Теперь эта сцена представляется мне почти фантасти­
ческой. Но я не изменил и не прибавил ни слова.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В ОСИНОВОЙ РОЩЕ

Мальчиком я был очень вспыльчив и прекрасно пом­
ню то опасное чувство наслаждения, когда я давал себе
полную волю. Именно с этим чувством, от которого уже
начинала немного кружиться голова, я слушал Ромашова.
Нужно было приказать себе стать совершенно спокойным,
и я приказал, а потом незаметно отвел руку за спину и
положил ее на костыль.
— Имей в виду, что я успел написать в часть,— сказал
я ровным голосом, который удался мне сразу.—Так что
на эту заметку ты рассчитываешь напрасно.
— А эшелон?..
С тупым торжеством он взглянул на меня. Он хотел
сказать, что после обстрела ВСП нет ничего легче, как
объяснить мое исчезновение. В эту минуту я понял, что
он очень давно, может быть со школьных лет, желал моей
смерти.
— Допустим. Но, как ни странно, ты ничего не вы­
играешь на этом,— сказал я что-то такое — все равно что,
лишь бы затянуть время.
Поленница мешала замахнуться. Нужно было незамет­
но отодвинуться от нее и ударить сбоку, чтобы вернее по­
пасть в висок.
— Выиграю я или нет — это не имеет значения! Ты
все равно проиграл. Сейчас я застрелю тебя. Вот!
И он вытащил мой пистолет.
Если бы я поверил, что он действительно может за17*

515

стрелить меня, возможно, что оп бы решился. В таком
азарте я еще не видел его пи разу. Но я просто плюнул
ему в лицо и сказал:
— Стреляй!
Боже мой, как оп завыл п закрутился, заскрипел и
даже защелкал зубами! Он был бы страшен, если бы я пе
знал, что за этими штуками нет ничего, кроме трусости и
нахальства. Борьба с самим собой — выстрелить или
нет? — вот что означал этот дикий танец. Пистолет жег
ему руку, оп все наставлял его на меня с размаху и дро­
жал, так что я стал бояться в копце концов, как бы он
нечаянно пе нажал собачку.
— Мерзавец! — закричал он.—Ты всегда мучил меня!
Если бы ты знал, кому ты обязан своей жизнью, ничто­
жество, подлец! Если бы я мог, боже мой! И зачем, зачем
тебе жить? Все равно ногу отнимут. Ты больше не будешь
летать.
Это может показаться смешным, но из всех его идиот­
ских ругательств самыми обидными показались мне имен­
но слова о том, что я больше не буду летать.
— Можно подумать, что я больше всего мешал тебе в
воздухе,— сказал я, чувствуя, что у мепя страшный голос,
и все еще стараясь говорить хладнокровно.— А на земле
мы были Орестом и Пиладом.
Теперь он стоял боком ко мне да еще прикрыв левой
ладонью глаза, как бы в отчаянии, что никак не может
уговорить меня умереть. Минута была удобная, и я бросил
костыль. Нужно было метнуть его, как копье, то есть силь­
но откинуться, а потом послать все тело вперед, выбросив
руку. Я сделал все, что мог, и попал, но, к сожалению, не
в висок, а в плечо и, кажется, не особенно сильно.
Ромашов остолбенел. Как кенгуру, он сделал огромный
неуклюжий прыжок. Потом обернулся ко мне.
— Ах, так! — сказал он и выругался.— Хорошо же!
Не торопясь, он уложил мешки. Он связал их, чтобы
было удобно нести, и надел один на правую, другой на ле­
вую руку. Не торопясь, он обошел меня. Он наклонился,
чтобы поднять с земли какую-то ветку. Помахивая ею, он
пошел по направлению к болоту, и через пять минут уже
среди далеких осин мелькала его сутулая фигура. А я си­
дел, опершись руками о землю, с пересохшим ртом, стара­
ясь не крикнуть ему: «Ромашов, вернись!», потому что
это было, разумеется, невозможно.
516

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ОДИН

Оставить меня одного, голодного и безоружного, тя­
жело раненного, в лесу, в двух шагах от расположения не­
мецкого десанта — я не сомневаюсь в том, что именно это
было тщательно обдумано накануне. Все остальное Рома­
шов делал и говорил в припадке вдохновения, очевидно
надеясь, что ему удастся испугать и унизить меня. Ни­
чего не вышло из этой попытки, и он ушел, что было впол­
не равносильно, а может быть, даже и хуже убийства, на
которое он не решился.
Я встал. Костыли были разной высоты. Я сделал шаг.
Это была не та боль, которая без промаха бьет куда-то в
затылок и от которой теряют сознание. Но точно тысячи
дьяволов рвали мою ногу на части и скребли железными
скребками едва поджившие раны на спине. Я сделал вто­
рой и третий шаг.
— Что, взяли? — сказал я дьяволам.
И сделал четвертый.
Солнце стояло уже довольно высоко, когда я добрался
до опушки, за которой открылось давешнее болото, пере­
сеченное единственной полоской примятой, мокрой травы.
Красивые зеленые кочки-шары виднелись здесь и там, и
я вспомнил, как они вчера переворачивались у девушек
под ногами.
Какие-то люди ходили по насыпи — свои или немцы?
Наш поезд еще горел; бледный при солнечном свете огонь
перебегал по черным доскам вагонов.
Может быть, вернуться к нему? Зачем? Раскаты ору­
дийных выстрелов донеслись до меня, глухие, далекие и
как будто с востока. Ближайшей станцией, до которой нам
оставалось еще километров двадцать, была Щеля Новая.
Там шел бой — следовательно, были наши. Туда я и на­
правился, если можно так назвать эту муку каждого
шага.
Роща кончилась, и пошли кусты с сизо-черными яго­
дами, название которых я забыл, похожими на чернику,
но крупнее. Это было кстати — больше суток я ничего не
ел. Что-то неподвижно-черное лежало в поле за кустами,
должно быть мертвый, и всякий раз, когда, навалившись
на костыли, я тянулся за ягодой, этот мертвый почему-то
беспокоил меня. Потом я забыл о нем — и снова вспомнил
517

с неприятным чувством, от которого даже дрожь прошла
по спине. Несколько ягод упало в траву. Я стал осторож­
но опускаться, чтобы найти их, п точно игла кольнула
меня прямо в сердце: это была женщина. Теперь я шел
к ней как только мог быстрее.
Она лежала на спине с раскинутыми руками. Это была
не Катя, другая. Пули попали в лицо. Красивые черные
брови были сдвинуты с выражением страдания.
Кажется, именно в это время я стал замечать, что го­
ворю сам с собой, притом довольно странные вещи.
Я вспомнил, как называется та сизо-черная ягода, похо­
жа на чернику,— гонобобель, или голубика,— и страшно
обрадовался, хотя это было пе бог весть какое открытие.
Я стал вслух строить предположения о том, как была уби­
та эта девушка: вероятнее всего, она вернулась за мной, и
немцы с насыпи дали по ней очередь из автомата. Я ска­
зал ей что-то ласковое, стараясь ее обнадежить, как будто
она не была мертва, безнадежно мертва, с низкими, стра­
дальчески сдвинутыми бровями.
Потом я забыл о ней. Я шел куда-то и болтал, и. мне
ужасно не нравилось, что я так странно болтаю. Это был
бред, подступивший удивительно незаметно, с которым я
уже не боролся, потому что бороться нужно было только
с одним непреодолимым желанием — отшвырнуть косты­
ли, натершие мне под мышками водяные мозоли, и опу­
ститься на землю, которая была покоем и счастьем.
...Должно быть, я ничего не видел вокруг себя задолго
до того, как потерял сознание,— иначе откуда мог бы по­
явиться рядом с моей головой этот пышный бледно-зеле­
ный кочан капусты? Я лежал в огороде и с восторгом
смотрел на кочан. Вообще все было бы превосходно, если
бы пугало в черной изодранной шляпе не описывало мед­
ленные круги надо мной. Ворона, сидевшая на его плече,
кружилась вместе с ним, и я подумал, что, если бы не эта
госпожа с плоско мигающим глазом, все на свете действи­
тельно было бы превосходно. Я закричал на нее, но таким
беспомощно-хриплым голосом, что она только посмотрела
на меня и равнодушно шевельнула крыльями, точно по­
жала плечами.
Да, все было бы превосходно, если бы я мог остано­
вить этот медленно кружащийся мир. Может быть, тогда
мне удалось бы рассмотреть рубленый некрашеный домик
за огородом, крыльцо и во дворе высокую палку колодца.
То темнело, то светлело одно из окон, и, кто знает, может
518

быть, мне удалось бы увидеть того, кто ходит по дому и
тревожно смотрит в окно.
Я встал. До порога было шагов сорок — пустяки в срав­
нении с тем расстоянием, которое я прошел накануне. Но
дорого достались мне эти сорок шагов! Без сил упал я на
крыльцо, загремев костылями.
Дверь приоткрылась. Мальчик лет двенадцати стоял на
одном колене за табуретом. Лежа на крыльце, я не сразу
различил его в глубине темноватой комнаты с низким по­
толком и большими двухэтажными нарами, отделенными
ситцевой занавеской. Он целился прямо в меня, даже за­
жмурил глаза и крепко прижался щекой к прикладу.
— Вот что: нужно мне помочь,— сказал я, стараясь
остановить эту комнату, которая уже начала вокруг меня
свое проклятое медленное движение,— я раненый летчик
из эшелона...
— Кирилл, отставить! — сказал мальчик с ружьем.—
Это наш.
Мне показалось, что он раздвоился в эту минуту, пото­
му что еще один совершенно такой же мальчик осторожно
выглянул из-за полога. В руке он держал финский нож.
Он еще пыхтел и моргал от волнения.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
МАЛЬЧИКИ

Я плохо помню то, что было потом, и дни, проведен­
ные у мальчиков, представляются мне в каких-то клубах
пара. Пар был самый реальный, потому что большой чай­
ник с утра до вечера кипел на таганчике в русской печке.
Но был еще и другой, фантастический пар, от которого я
быстро и хрипло дышал и обливался потом. Иногда он
редел, и тогда я видел себя на постели, с ногой, под кото­
рую была подложена гора разноцветны* подушек. Это сде­
лали мальчики, чтобы кровь отлила от ран. Я уже узнал,
что их зовут Кира и Вова, что они сыновья стрелочника
Ионы Петровича Лескова, что отец накануне ушел на
станцию, а им приказал запереться и никого не пускать.
Они были близнецами — и это я превосходно знал, но всетаки пугался, когда видел их вместе: они были совершен­
но одинаковые, и это снова было похоже на бред.
...Точно два человека боролись во мне — один веселый,
легкий, который старался припомнить и живо представить
519

себе все самое хорошее в жизни, и другой —- мрачный и
мстительный, не забывающйй обид, томящийся от невоз­
можности отплатить за унижение.
То представлялось мне, как высокий бородатый чело­
век, такой замерзший, что он даже не в силах запереть за
собой дверь, входит в избу,- где живем мы с сестрой. Но
это не доктор Иван Иванович. Это я. Без сил я падаю на
крыльцо, дверь распахивается, мальчики целятся в меня,
а потом говорят: «Это наш».
И все мне казалось, что они потому отнеслись ко мне
так сердечно, что когда-то, много лет назад, мы с сестрой
помогли доктору —- одинокие, заброшенные дети в глухой,
занесенной снегом деревне.
То видел я себя с оскаленными от злобы зубами, с пи­
столетом в руке, под вагоном. Странно раскинув руки,
люди лежали вокруг меня. Что же я сделал, в чем прови­
нился, что пропустил самое важное, самое необходимое в
жизни? Как случилось, что эти люди пришли к нам и
осмелились стрелять в раненых, точно не было на свете пи
справедливости, ни чести, ни того, чему я учился в школе,
ни того, что я с детства привык уважать и любить?
Я старался ответить на этот вопрос и не мог, потому
что у меня пропадало дыхание, п мальчики с беспокойст­
вом глядели на меня и всё говорили, что, если бы пришел
отец, он бы что-то сделал со мной и мне сразу стало бы
лучше.
И отец пришел. Без сомнения, это был он, такой же
неуклюжий, как мальчики, с мрачным лицом и сияющими
голубыми глазами. Они сияли в ту минуту, когда, опустив
руки и сгорбившись, он остановился подле постели.
— Десант разбит! — сказал он.— Мы окружили их у
Щели Новой и уничтожили всех до одного.
Потом он замолчал, уставясь на меня исподлобья, и я
подумал, что, должно быть, плохи мои дела, если на меня
смотрят такими добрыми глазами, если у меня спрашива­
ют имя и отчество, фамилию и звание и, вздохпув, при­
калывают к стене — чтобы не затерялся — листок бумаги.
Но это еще не беда, пусть прикалывает, все равно я не
стану смотреть на этот листок. И, взяв стрелочника за
руку, я начипаю с жаром рассказывать о том, как встре­
тили меня его сыновья. Может быть, я рассказываю слиш­
ком долго и немного путаюсь и повторяюсь, потому что
он кладет мне на лоб что-то холодное и просит, чтобы я
непременно уснул:
520

— Усните, усните!
Я знаю, что он будет доволен, если мне удастся уснуть,
и закрываю глаза и притворяюсь, что сплю. Но картина,
которую я нарисовал перед ним, остается — где-то в бес­
конечной перспективе, между раздвинутых стен.
Тысячи маленьких домов представляются мне. Тысячи
мальчиков стоят на коленях перед табуретами, на которых
лежат тысячи ружей. Тысячи других прячутся за ситце­
выми занавесками с ножами в руках. От горизонта до
горизонта, в каждом доме в глубине темноватых комнат
мальчики ждут врага.

ГЛАВА

ОДИННАДЦАТАЯ

О ЛЮБВИ

Если сравнить, как это делают поэты, жизнь с доро­
гой, то можно сказать, что на самых крутых поворотах
этой дороги я всегда встречал регулировщиков, которые
указывали мне верное направление. Этот поворот отличал­
ся от других лишь тем, что меня выручил стрелочник, то
есть профессиональный регулировщик.
Двое суток я пролежал в его доме, то приходя в себя,
то снова теряя сознание, и, открывая глаза, неизменно ви­
дел этого мрачного человека, который стоял у моей по­
стели, не отходя ни на шаг, точно не пускал меня в ту
сторону, где дорога срывается в пропасть. Иногда он пре­
вращался в мальчика с такими же удивительно светлыми
глазами, и мальчик тоже твердо стоял на своем месте и
держал меня здесь, в этой комнате с маленькими окнами
и низким потолком, и ни за что не пускал туда, где (если
верить газете «Красные соколы») я однажды уже успел
побывать.
Замечательно, что ни разу — ни наяву, пи в бреду — я
пе вспомнил о Ромашове. Был ли это инстинкт самосохра­
нения? Вероятно, да — это воспоминание не прибавило бы
мне здоровья.
Но когда движение было восстановлено, когда семей­
ство на дрезине — без сомнения, той самой, до которой не
добрались девушки из Станислава,— доставило меня в За­
озерье и, сияя тремя парами голубых глаз, застенчиво
простилось со мной, когда я вновь оказался в ВСП, и на
этот раз в настоящем: с ванной, радио и вагоном-читаль521

ней,— когда, вымытый, перебинтованный, сытый, с ногой,
задранной к потолку по всем правилам медицинской нау­
ки, я проспал всю Среднюю Россию и уже где-то за Киро­
вом, в другом, тыловом мире показались незатемненные,
что было очень странно, окна,— вот когда я вспомнил и
повторил в уме все, что произошло между мной и Ромашо­
вым.
Я вспомнил наш разговор накануне того дня, когда
эшелон обстреляли немецкие танки.
— Сознайся, что у тебя в жизни были подлости,— ска­
зал я,— то есть подлости с твоей собственной точки зре­
ния.
— Допустим,— хладнокровно отвечал он.— Но что
значит подлость? Я смотрю на жизнь, как на игру. Вот
сейчас, например. Разве сама судьба не сдала нам па руки
карты?
Не судьба, а война сдала эти карты. Не война, а от­
ступление, потому что, если бы не отступление, оп ни­
когда не решился бы украсть у меня пистолет и бумаги и
бросить меня в лесу одного.
Точно как на суде, я разобрал его поступок со всех
точек зрения, в том числе и с военно-юридической, хотя
об этой науке у меня было довольно смутное представле­
ние.
Я вспомнил всю историю наших отношений, очепь
сложную, в особенности если вообразить (теперь это было
почти невозможно), что когда-то он серьезно собирался
жениться на Кате.
Примирился ли он с тем, что она потеряна для пего
навсегда? Не знаю. Он женился на какой-то Анне Серге­
евне, и Нина Капитоновна рассказала, что он страшно на­
пился и плакал на свадьбе. И, слушая Нину Капитоновну,
Катя смутилась и покраснела. Что же, она догадалась, что
Ромашов все еще любит ее?
Без сомнения, он пе помнил себя, когда кричал мне с
пистолетом в руке: «Если бы ты знал, кому ты обязан
жизнью!»
Но все-таки — кому?
Да, нетрудно было найти статью, согласно которой во­
енный суд имел право расстрелять интенданта второго
ранга Ромашова.
Но, быть может, есть па свете еще один суд, приговор
которого по всей совести нельзя предсказать заранее? На
котором обвиняемый скажет:
.522

— Да, я хотел убить его.
И потом:
— Но не убил, потому что люблю ту, которая по в си­
лах перенести эту смерть.
Нет такого суда! Не из любви к Кате, а из трусости ои
пе убил меня! Да и что это за любовь, боже мой! Разве
это та любовь, которая делает жизнь высокой и чистой?
Которая превращает ее во что-то новое? Которая, не спра­
шиваясь, делает человека в тысячу раз интереснее и доб­
рее, чем прежде?
Нет, то была не любовь, а какое-то, бог весть, слож­
ное, запутанное чувство, в котором оскорблепное самолю­
бие мешалось со страстью и, возможно, участвовал даже
расчет, от которого (я в этом уверен) никогда не была
свободна эта скучная душа подлеца.
Но все-таки я представил себе этот фантастический
суд.
Я решил, что Иван Павлыч — кто же еще, если не наш
старый, строгий учитель? — будет судить Ромашова.
И мне померещилось, что я вижу одинокую комнату с ка­
мином и самого Ивана Павлыча в толстом мохнатом френ­
че. Сурово вздрагивают седые усы, и глаза смотрят пе­
чально и сурово. Он сидит за столом, а Ромашов, равно­
душно-сонно щуря глаза, стоит перед ним. Он думает, что
я мертв давным-давно. Не все ли равно, что скажет ему
наш старый учитель!
Но еще кто-то бродит по комнате, останавливается у
камина, протягивает руки к огню. Свидетельница стоит у
камина и греет руки, думая о чем-то своем...
Далеко была моя свидетельница! Кто знает, жива ли
она? Вот уже два месяца, как я ничего не знаю о ней.
И какие два месяца — осень 1941 года!
Она живет в городе, окруженном с юга и с севера, с
запада и с востока,— в городе, где мы решили устроить
свой дом, если это когда-нибудь станет возможно. Бомбят
и обстреливают этот город и делают все, что только в си­
лах, чтобы голодной смертью умерли его жители, которые
не желают сдаваться. Льют тяжелые пушки и тащат их
за тысячи километров. Из самой Германии везут бетон и
заливают им стенки траншей и дотов. Каждую ночь осве­
щают ракетами небо над Невой, чтобы не проскочила по
темной воде баржа с мукой или хлебом. Трудятся ожесто­
ченно, свирепо — все для того, чтобы умерла моя Катя.
523

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В ГОСПИТАЛЕ

Не знаю, откуда взялось у меня это представление
о госпитале: розы на ночном столике, ослепительные па­
латы, бесшумные сестры, скользящие между коек, как
феи, и так далее. Должно быть, из какого-нибудь расска­
за. Действительность оказалась гораздо проще.
Это было огромное здание, переполненное до такой сте­
пени, что койки стояли во всех коридорах и даже в столо­
вой, которая была устроена, впрочем, также в каком-то
проходпом помещении. Прежде здесь находился медицин­
ский институт — еще висели па стенах муляжи с мертвы­
ми, страшными лицами, наполовину содранными, чтобы
показать, как расположены нервы. В витринах еще сохра­
нились расписание лекций и грозные приказы деканов.
Актовый зал, в котором я лежал, вполне соответство­
вал своему назначению. Но для палаты он был слишком
велик — мне казалось, что конец его даже исчезал из глаз,
как бы в тумане. В самом деле, когда широкие, наклонен­
ные столбы зимнего солнца пересекали зал, они немного
дрожали, как в настоящем тумапе. Здесь лежало около
ста человек, почти все рядовые бойцы. У меня пе было
документов, и, пока из части не прислали справку, что
есть на свете такой капитан, я лежал с рядовыми бойца­
ми. Впрочем, разница сказывалась лишь в том, что нам
выдавали махорку, а в командирские палаты — легкий та­
бак.
Со всех фронтов собрались люди в нашей огромной па­
лате, очень многие — с Ленинградского, и, нужно сказать,
мало утешительного могли в ту зиму рассказать люди с
Ленинградского фронта.
Я писал Кате еще с дороги, а из госпиталя почти каж­
дый день. И на Петроградскую к Беренштейнам я писал,
и Пете на полевую почту, и в Военно-медицинскую акаде­
мию, где Катя работала с Варей Трофимовой, как она
писала мне еще в июле. Железнодорожной связи с Ленин­
градом не было, но все же письма доставлялись на самоле­
тах, и я не мог понять, почему не доходят мои. Я успокаи­
вал себя только тем, что, если бы с Катей случилось не­
счастье, кто-нибудь непременно ответил бы мпе.
...Мне запомнился этот несчастный день — 21 февраля
1942 года. Одна из общественниц — так называли в госпи­
тале женщин, которые добровольно и бесплатно ухажива524

ли за нами,— рассказала, как она встречала на станции
ленинградский эшелон с ремесленниками и учащимися
спецшкол. Это была суровая женщина, которая со спокой­
ствием, поразившим мепя, однажды сказала, что у нее
муж и сын погибли на фронте. Но она заплакала, расска­
зывая о том, как мальчиков на руках выносили из теплу­
шек.
Я с трудом заставил себя съесть обед в этот день. Нога,
уже больше месяца лежавшая в гипсе, вдруг разболелась
так, что я просто не находил себе места. Врач назначил
меня на рентген, и вот тут я «поддался беде», как любила
говорить тетя Даша.
Во-первых, рентген показал, что нога неправильно
срослась и нужно снимать гипс и ломать какие-то кости,—
словом, начинать леченпе сначала. Во-вторых, в кабинете
был дьявольский холод, а меня держали часа полтора, и я,
должно быть, простудился, потому что уже к вечеру заме­
тил, что несу вздор,— это у меня всегда было первым при­
знаком повышения температуры.
Короче говоря, я заболел воспалением легких. Это за­
держало вторичную операцию, и врачи начали серьезно
опасаться, что я останусь хромым.
Но, кажется, я слишком подробно пишу о своих болез­
нях — скучная материя, в особенности как подумаешь, что
я был рапен на третий месяц войны, не сделав почти ни­
чего.
Почти ничего — в то время как уже совершилось «чудо
под Москвой», как писали иностранные газеты, когда на
триста километров к западу от Москвы из всех сугробов
торчали окостеневшие, в дурацких эрзац-валенках ноги!
Почти ничего — в то время как уже шла полным ходом
работа по созданию новейшей морской авиации дальнего
действия, без меня, как будто я десять лет не крестил
небо над морем во всех направлениях! Почти ничего — и
я даже чувствовал, что с каждым днем от меня уходит то,
что можно назвать «чувством войны», и подступает все
ближе всякая ерунда госпитальной жизни.
Выше я упомянул, что из полка мне прислали справку,
а вслед за ней я получил письмо от Миши Голомба, ста­
рого друга, с которым я когда-то летал на «гробах», в лет­
ной школе Осоавиахима. Я не поверил глазам, когда
взглянул на подпись. Но это был Миша; он служил те­
перь в нашем полку — приехал через два дня после того,
как в газете появился мой некролог.
525

«Саня, наконец ты удивил мепя,— писал он,— причем,
заметь, не тогда, когда мы получили твое письмо и убеди­
лись в том, что ты жив, но когда мне сказали, что ты сго­
рел. Дело в том, что это на тебя не похоже. Теперь пред­
ставь, что никому, в том числе и тебе, не приходится воз­
ражать против этой ошибки. Люди стали писать на бом­
бах «За Григорьева», так что и после смерти ты продол­
жал воевать. Полковник сказал речь, в которой упомянул,
что ты представлен к ордену Красного Знамени. Так что
поздравляю тебя и желаю счастья и счастья».
Ранней весной я стал понемногу выходить или, вернее,
выползать в госпитальный садик. Впервые увидел я город,
в котором провел уже почти полгода, и хотя только одна
улица — аллея, засаженная липами,— открылась передо
мной, но по ней можно было, кажется, судить и обо всем
М-ове. Потом, когда меня стали выпускать в город — спер­
ва на костыле, потом с палочкой,— я убедился в том, что
не ошибся. Город был просторный, спокойный. Все луч­
шие улицы стремились взлететь па высокий берег Камы,
и этот разбег папомпил мне родной Энск с его взгорьями
на берегах Песчинки и Тихой. Прежде мне не случалось
жить в М-ове, я только пролетал над ним два-три раза.
Я был в театре — Ленинградский театр оперы и балета
был эвакуирован в М-ов,— и странным показалось мне то
чувство возвращения времени, которое я испытал, когда
раздвинулся занавес и великолепно одетые мужчины и
женщины плавно, неторопливо прошлись по сцене, как
будто и пе было никакой войпы.
Конечно, не стоило бы и упоминать в этой книге, что я
ходил в театр. Но, точно колесики в часах, так цепляется
в жизни одно за другое. На балете «Лебединое озеро» я
встретил Аню Ильину, жену моего товарища, с которым
мы служили на Дальнем Востоке. Нам с Катей нравились
Ильины. Это были ровные, вежливые, веселые люди, лю­
бившие театр и спорт, в особенности теннис. Аня так п
запомнилась мне с ракеткой в руке, в белом платье. И мо­
жет быть, именно потому, что они были такие вежливые,
со всеми одинаково ровные и напоминавшие прекрасную
пару из какого-нибудь романа, к ним относились недовер­
чиво и, в общем, довольно плохо. А нам с Катей всегда
казалось, что они вполне заслужили свое положение и сча­
стье. Говорили, что Ильину везет. И действительно, все
у него получалось удивительно вовремя и складно. Эти
удачи продолжались и во время войны, потому что, начав
526

ее подполковником, оп весной 1942 года был уже генералмайором.
Мы с Апен обрадовались, встретившись на спектакле,
и условились встретиться снова, па другой день, у нее
дома. Она была здешняя. В начале войны муж отправил
ее с дочкой к родителям в М-ов.

Это был дом, не тронутый войной. Впервые после
фронта и госпиталя я был в таком доме. Мы сидели в сто­
ловой. Без сомнения, те же салфеточки лежали на стек­
лянной доске буфета, те же безделушки стояли на кустар­
ных резных полочках, развешанных по стенам, и шелко­
вый коврик над тахтой, должно быть, точно так же висел
до войны. Я смотрел на изящную, приветливо ровпую
женщину, которая сидела в зтой красивой комнате, и мне
было мучительно жаль мою Катю.
— Если бы я мог поехать хоть на два-три дня в Ле­
нинград! Я бы нашел ее. Не сомневаюсь, что опа в Ле­
нинграде. Но меня не отпустят. А Дмитрий в Москве?
- Да.
И Аня сразу поняла, почему я спросил ее о муже.
— Он поможет вам, непременно! Я сейчас же паппшу ему. Что нужно сделать?
— Вызвать меня в Москву,—сказал я,—потому что
иначе комиссия направит меня в тыл.
— А когда комиссия?
— В мае.
— Вот и прекрасно. Я успею получить от Мити ответ.
Он знает, с кем нужно переговорить?
— С отделом кадров ВВС Наркомата флота.
Аня записала в книжечку: «С отделом кадров...»
— Досадно, что вы не можете прямо из М-ова лететь
в Ленинград. Сюда ходит «Дуглас». Правда, его давно пе
было, но говорят, что скоро придет. Как только подсохнут
аэродромы. Я бы могла вас устроить.
Я поблагодарил ее и сказал, что это было бы, разуме­
ется, превосходно, но что есть на свете такая книга: «Дис­
циплинарный устав», чтение которой не располагает к по­
добным полетам.
Меньше всего мог я предполагать, что пройдет всего
несколько дней, и я смогу лететь куда угодно, не загля­
дывая в эту суровую книгу.
527

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ПРИГОВОР

Медицинская комиссия всегда была для меня чем-то
вроде суда, причем на этом суде мне каждый раз при­
ходилось признавать себя виновным в том, что природа не
создала меня высоким, широкоплечим человеком с квад­
ратной челюстью и мускулами, способными выжать четы­
ре пуда. Именно с этим неприятным чувством, совершенно
голый, стоял я перед комиссией в М-ове. Я приседал, за­
крывал глаза, протягивал вперед руки, стараясь, чтобы
они не дрожали, дрыгал ногой и великолепно узнавал на
большом расстоянии самые мелкие буквы. Потом старая,
седая женщина-врач послушала мое сердце и принялась
стучать пальцами по спине и груди. Очевидно, ей что-то
не понравилось у меня в груди, потому что она приостано­
вилась, нахмурилась и снова прошлась, точно сыграла
гамму. Потом сказала:
— Дышите.
Вовсе не легкие беспокоили меня, когда я шел на ко­
миссию. Нервничая, я почему-то начинал прихрамывать
па раненую ногу — вот это было неприятно, особенно ког­
да я думал о том, как нога будет вести себя в обстановке
боевого полета. Легкие у меня всегда были превосходные,
хотя в детстве я перенес испанку, потом тяжелый плев­
рит. Но на старую сердитую майоршу медицинской служ­
бы именно мои легкие произвели почему-то невыгодное
впечатление. Она стучала и вертела меня и снова стучала
и заставляла ложиться, точно решилась непременно дока­
зать, что я болеп, болен, болен... Болен и больше не буду
летать.
Прошло уже около полугода, с тех пор как я спрятал
очень далеко, в самую глубину души, эту страшную
мысль — спрятал и завалил чем попало. Но она не умерла
и никуда не ушла, а только притаилась где-то рядом с
другим беспокойством —- о Кате.
И вот теперь, когда я голый стоял перед комиссией со
следами ран на ногах и спине, теперь стало невозможно
скрывать эту мысль ни от себя, ни от других. Должно
быть, докторша прочитала ее в моих глазах, потому что,
уже взяв в руки перо, не решилась, однако, написать за­
ключение, а передала меня председателю комиссии, ни­
зенькому, толстому врачу в роговых очках, и тот тотчас
528

же принялся энергично выстукивать мепя по ребрам, по
лопаткам, но не пальцами, а маленьким молотком. И мо­
лоток стучал то звонко, то глухо, точно спрашивал:
«Неужели ты болен, болен, болен? Болен и больше не
будешь летать?»
— Не нужно волноваться, капитан,— сказал врач,
мельком взглянув мне в лицо и засовывая резиновые труб­
ки в большие волосатые уши.— Подлечитесь, и все будет
в порядке.
Он послушал меня и что-то отметил в истории болез­
ни. Оп повторил с ласковым выражением:
— Все будет в порядке.
Но он дал мне полугодовой отпуск, а я знал, в каких
случаях медкомиссия давала подобное заключение строе­
вому командиру в 1942 году.
Кажется, у меня был неважный вид, когда я вернулся
в госпиталь, потому что мой сосед-армеец, без ног, но та­
кой полный и румяный, что всегда было странно, когда
его на носилках приносили из ванны, оторвался от книги,
взглянул на меня и ничего не спросил. Потом но выдер­
жал и все-таки спросил:
— Ну как?
И я почему-то сказал ему, что мне дали инвалидность,
хотя в заключении вовсе не было этого слова. Принесли
обед, я машинально съел его и ушел, хотя мне очень хо­
телось лечь и сунуть голову под подушку. Да, в заклю­
чении не было этого слова, и нечего было повторять и по­
вторять его, каждый раз точно пыряя с головой в темную,
илистую, болотную воду!
Может быть, нужно было убеждать их — эту старую
ведьму с ее костяшками, сыгравшую на моих ребрах не­
что вроде похоронного марша? Этого толстяка, который и
промолчал и сказал о том, что я не буду больше летать?
Может быть, я должен был потребовать, чтобы мепя на­
правили в гарнизонную комиссию?
Я шел по улице-аллее, круто спускавшейся к Каме, и
свистел — не очень громко, чтобы не остановить внима­
ния прохожих. На стене лучшего в городе здания авиа­
школы я в тысячный раз прочел надпись на мраморной
доске: «Здесь учился Попов, изобретатель радио, гениаль­
ный русский ученый».
Прихрамывая, я поднялся на высокий берег, и мутнонатая, еще весенняя, с желто-серым отливом Кама откры­
лась передо мной с ее пристанями и пароходами, тяну529

щими огромные баржи, свистками и голосами людей, да­
леко разносящимися над широкой, просторной водой...
«Жаль, что вы не можете прямо из М-ова лететь в Ле­
нинград. Я бы могла вас устроить».
Что ж, теперь все в порядке. Садись и лети! И не
нужно никаких разрешений. Из кабины ты перешел в по­
мещение для пассажиров. Кресло удобное, откинулся и
лежи отдыхай!
Наверно, я сказал это вслух, потому что стоявшие на
берегу «ремесленники» в больших, пе по росту, курточках
11 фуражках засмеялись и немного прошли за мной. И мне
вспомнилось, как после Испании мы с Катей поехали в
Энск и как мальчики в Энске ходили за мной и все делали
совершенно так же, как я. Я остановился, чтобы купить
в ларьке папирос, и они остановились и купили те же па­
пиросы, что я. Мне захотелось купаться. Катя осталась
в Соборном саду, а я спустился к Тихой, разделся и бро­
сился в воду. И они разделись немного поодаль и бро­
сились в воду, совершенно так же, как я. Еще бы: летчик,
который дрался в Испании и вернулся с орденом Красно­
го Знамени па груди! А теперь?
Пальцы у меня немного дрожали, но я все-таки свер­
нул папиросу, закурил и некоторое время неподвижно
стоял на берегу, глядя на всю эту незнакомую, разнооб­
разную жизнь большой реки. Прошел серый пассажир­
ский пароход. Я прочитал название «Ляпидевский» и по­
думал: «А вот ты не стал Ляпидевским». Потом прошел
еще один такой же небольшой пароход. Я прочел назва­
ние «Каманин» и подумал: «И Каманиным, брат, тоже!»
Вдалеке у пристани стоял «Мазурук», и я невольно улыб­
нулся, подумав, что мне придется до поздней ночи укорять
себя, если окажется, что в Камском пароходстве все суда
пазваны фамилиями знаменитых летчиков, да еще моих
хороших знакомых.
Так или иначе, теперь никто не мешал мне лететь в
Ленинград, чтобы найти жену или убедиться в том, что я
потерял ее навсегда.
Три недели я ждал самолета. Привык ли я к своей бо­
лезни или надежда тайком пробралась в сердце и стала
шептать — уверять, что все обойдется, но понемногу я оч­
нулся от неожиданного удара и привел в порядок все свои
мысли и чувства.
Не о себе я думал теперь — о Кате. О ней — когда слу­
шал по радио «Романс Нины», который она любила.
530

О пей — когда смотрел разыгранный ранеными спектакль.
Как редко мы бывали в театре! О ней — когда все спали
в огромной палате и только здесь и там раздавался стон
или быстрое, хриплое бормотание.
Наконец Аня Ильина позвонила в госпиталь и сказала,
что самолет пришел. Она познакомила меня с летчиком,
огромным добродушным майором, летавшим в М-ов по по­
ручению штаба Ленфронта, и он охотно согласился взять
меня в Ленинград.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ИЩУ КАТЮ

Шесть месяцев я провел на земле! Как же передать
чувство, с которым я наконец оставил ее! Ничего не изме­
нилось, напротив — еще горше стало у меня на душе, ког­
да я подумал, что впервые в жизни лечу пассажиром. Но
за годы работы я привык лучше чувствовать себя в воз­
духе, чем на земле. С наслаждением смотрел я в окно,
точно проверяя, не случилось ли чего-нибудь плохого со
всем этим просторным хозяйством весенних черных полей,
светлых вьющихся рек, темно-зеленого бархата леса. С на­
слаждением прошел в кабину, всем телом почувствовав
ее привычную, рассчитанную тесноту. С наслаждением
ждал, как пилот станет обходить грозу,— пад Череповцом
мы встретили ее, великолепную, с тучами, похожими на
дворцы, стены которых разламывались от молний. Неволь­
но вспомнились мне впечатления первых полетов, когда
небо еще не стало для меня просто трассой.
...На случайной машине, приехавшей в Бернгардовку
за матрицами «Правды», я добрался до Литейного про­
спекта. Оттуда нужно было идти пешком или ждать трам­
вая; единственный трамвай ходил на Петроградскую —
тройка. Но ленинградцы, расположившиеся на остановке,
как дома, сказали, что ждать придется, возможно, около
часа. Майор, которому тоже нужно было на Петроград­
скую, удерживал меня, тем более что у меня был тяже­
лый заплечный мешок — я привез для Кати продукты. Но
разве мог я ждать, если должен был переводить дыхание
при одной мысли, что мы с Катей наконец в одном горо­
де, что, может быть, она в эту минуту... не знаю что —
ждет меня, больна, умирает.
531

Не помня себя, пролетел я по аллее вдоль Летнего
сада. Все я видел, все понимал: и огороды на Марсовом
поле, среди которых стояли замаскированные зенитные
батареи; и то, что никогда еще не бывало такой необык­
новенной, пышной зелени в Ленинграде; и то, что город
был так прекрасно убран,— перед отъездом я читал в га­
зетах о том, как триста тысяч ленинградцев весной
1942 года вышли на улицы и убрали свой город. Но все,
что я видел, оборачивалось ко мне одной стороной: где
Катя, найду ли я Катю? Мне казалось, что нет, не най­
ду — если почти во всех домах были выбиты стекла п
дома стояли молчаливые, как бы с печально опущенными
глазами. Не найду — раз на каждой стене были впадины
и разрушения от артиллерийских снарядов. Найду — раз
даже у памятника Суворову па площади были засеяны
морковка и свекла и молодые ростки стояли так твердо,
как будто для них пельзя было и придумать лучших при­
родных условий. Мы не простились, когда началась война,
но другое прощание, перед Испанией, так живо вспомни­
лось мне, что я почти физически увидел ее в темной пе­
редней у Беренштейнов, среди старых шуб и пальто. Что
нужно сделать, чтобы все стало так, как тогда? Чтобы я
снова обнял ее? Чтобы она спросила: «Саня, это ты? Мо­
жет быть, это не ты?»
Издалека увидел я дом, в котором жили Беренштейны.
Дом стоял на месте и, как ни странно, показался мне еще
красивее, чем прежде! Окна были целы, фасад нарядно
отсвечивал, точно свежая краска еще блестела на солнце.
Но чем ближе я подходил, тем все больше беспокоила
меня эта загадочная нарядная неподвижность. Еще де­
сять, пятнадцать, двадцать шагов — и кто-то сильно взял
меня за сердце, потом отпустил, и оно забилось, забилось...
Дома не было. Фасад был нарисован на больших фанер­
ных листах.
Весь долгий летний день шумел в моих ушах далекий
артиллерийский прибой — то набегал, то откатывался, как
будто таща за собой крупную, гулкую гальку.
Весь день я искал Катю.
Женщина с треугольным зеленым лицом, которую я
встретил подле разбитого дома, направила меня к доктору
Ованесяну, члену райсовета. Старый армянин, черно-седой,
небритый и добродушный, сидел в конторе бывшего кино
«Элит» — теперь здесь помещался штаб ПВХО района.
Я спросил его, знал ли он Екатерину Ивановну Татари532

неву-Грпгорьеву. Он ответил, что, «конечно, знал и да­
же в начале войны предлагал ей работать у него мед­
сестрой».
— И что же?
— Она отказалась и уехала на окопы,— сказал док­
тор.— И больше я ее, к сожалению, не видел.
— Может быть, вы знали и Розалию Наумовну, док­
тор?
Он посмотрел на меня добрыми, старыми глазами, по­
жевал и выпятил губу:
— А вы кем приходитесь Розалии Наумовне?
— Никем. Просто знакомый.
— Ага.
Он помолчал.
— Это была отличная, превосходная женщина,—
вздохнув, сказал он.— Мы отправили ее в стационар, но
было уже поздно, и она умерла...
Я вернулся во двор разбитого дома. Фасад рухнул, но
сторона, выходившая во двор, сохранилась. Сам не зная
зачем, я поднялся по засыпанной щебнем лестнице до
первой площадки. Дальше шли какие-то железные
прутья и балки, торчавшие в пустоте лестничной клетки,
и лишь на высоте третьего этажа вновь начинались сту­
пени.
Когда-то в этом доме жила сестра, которую я любил.
Здесь мы отпраздновали ее свадьбу. Каждый выходной
день я приходил сюда, учлёт в синей спецовке, мечтавший
о великих открытиях. Здесь мы с Катей всегда останавли­
вались, когда приезжали в Ленинград, и, когда бы мы пи
приехали, в этом доме нас принимали как самых близких
и дорогих друзей. В этом доме Катя прожила больше года,
когда я дрался в Испапии. В этом доме она жила теперь,
во время блокады, страдая от голода и холода, работая и
помогая другим, распространяя па других свет своей чи­
стоты и душевной силы.
Где же она? Ужас охватил мепя. Я сжал зубы, чтобы
удержать дрожь.
В эту минуту послышался детский голос, и в проломе
стены, как раз над моей головой, показался мальчик лет
двенадцати, смуглый и широкоскулый.
— Вам кого, товарищ командир?
— Ты здесь живешь?
—Точно.
— Один?
533

— Зачем — один? С матерью.
— А мать сейчас дома?
— Дома.
Он показал мне, как пройти — в одном месте по узкой
доске над провалом,—и через несколько минут я беседо­
вал с его матерью, усталой женщиной с расплывающимися
глазами — татаркой, как я понял с первого ее слова. Это
была дворничиха дома № 79, и она, разумеется, отлично
зпала и Розалию Наумовну и Катю.
— Когда девятку побила, она отрывать пошла,— ска­
зала она о Кате. (И мальчик, чисто говоривший по-рус­
ски, объяснил, что «девятка» — это дом, в котором по­
мещался гастрономический магазин № 9).—Знако­
мый отрыла. Рыжий такой. Потом она ейной квартире
жила.
— Отрыла рыжего знакомого,— быстро перевел маль­
чик,— и он потом жил в ейной квартире.
— Вторая старушка помирал — Хаким хоронить по­
шла.
— Вторая старушка — Розалии Наумовны сестра,—
объяснил мальчик.—Я — Хаким. Когда она померла, мы
ее хоронить везли. На Смоленское. И рыжий этот там был.
Ои нас и нанимал. Тоже военный, майор.
Теперь нужно было спросить о Кате. Мне было страш­
но, по я спросил. Сердито тряся головой, дворничиха ска­
зала, что опа сама «три месяца в больнице лежал, мулла
звал, ни один мулла в Ленинграде нет, все мулла помер».
А когда она вернулась, квартира Розалии Наумовны уже
стояла пустая.
— Жакт надо спросить,— сказала она, подумав,—
а жакт тоже нет, помер. Может, уехала? Она рыжего от­
рыла, у него хлеб был. Большой мешок, сам нес, меня не
давал. А я ему сказал: «Ты дурак жадный. Мы тебе
жизнь спасал. Тебе не хлеб, тебе молиться, куран читать
нада».
Катя уже не жила у Розалии Наумовны, когда в дом
попала бомба,— это было все, что я узнал. Я говорил еще
с какими-то женщинами, которые плакали, рассказывая о
том, как помогала им Катя. Хаким привел своих товари­
щей, и они пожаловались на рыжего майора, который обе­
щал им по триста граммов за «захоронение», а потом «за­
жилил» и выдал только по двести.
Бог весть, что это был за рыжий майор. Петя? Но Петя
был не майор, да и невозможно было представить, что
534

Петя способен украсть сто граммов у голодных мальчи­
шек. Все равно! Кто бы нп был этот человек, он помог Ро­
залии Наумовне похоронить сестру. Кто знает, может
быть, в трудные дни он поддерживал Катю? На похоро­
нах она была вместе с ним, и, очевидно, не так уж была
слаба, если смогла добраться до Смоленского кладбища с
Петроградской. Но с тех пор никто больше не видел ее —
не видел ни живой, ни мертвой.
Шел уже шестой час, когда, измученный, с головной
болью, я отправился в Военно-медицинскую академию.
Академия была эвакуирована, но клиники, с первого дня
войны ставшие госпиталями, остались. Осталась и стома­
тологическая, в которой работала Катя. Меня отослали в
канцелярию, и старая машинистка, чем-то напомпившая
мне тетю Дашу, сказала, что Катя была очень плоха и
доктор Трофимова помогла ей эвакуироваться из Ленин­
града.
— Куда?
— Вот этого не могу сказать, не знаю.
— А сама доктор Трофимова в Ленинграде?
— Как отправила вашу супругу, сама сейчас же на
фронт,— отвечала машинистка, —и с тех пор ни о той, ни
о другой не было никаких известий.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ВСТРЕЧА С ГИДРОГРАФОМ Р.

Теперь я понял, что это было наивно: полгода писать
Кате, не получая в ответ ни слова и, все-таки надеяться,
что стоит мне приехать в Ленинград — и, протяпув руки,
она встретит меня у порога. Как будто не было страшной
зимы сорок первого года, эшелонов с умирающими мальчи­
ками, специальных больниц для ленинградцев во многих
городах Союза. Как будто не было этих лиц со странно
расплывающимся, водянистым взглядом. Как будто не до­
носился то с запада, то с востока гул артиллерийской
стрельбы.
Я думал об этом, сидя в канцелярии стоматологической
клиники и слушая рассказ машинистки о том, как моло­
денький краснофлотец, как две капли воды похожий на ее
погибшего сына, вдруг пришел и отдал ей триста граммов
хлеба, когда у нее уже не было сил подняться с постели.
535

— Л Катерина Ивановна найдется,— сказала она.— Ей
сон приснился, что орел летит. Я говорю — муж. Она не
поверила. И вот видите, по-моему вышло. И теперь я вам
говорю — найдется!
Да, может быть. «Умирала, в то время как я, в сущно­
сти говоря, прекрасно жил в М-ове»,— думал я, тупо глядя
на старую женщину, которая все уверяла меня, что Катя
найдется, вернется. «Обо мне заботились, меня лечили.
А у пее не было ста граммов хлеба, чтобы заплатить маль­
чикам, похоронившим Берту». И с бешенством, с отчая­
нием думал я о том, что еще в январе должен был лететь
в Ленинград, настаивать, требовать, чтобы меня выписали
из госпиталя, и, кто знает, быть может, вышел бы здоро­
вее, чем сейчас, и нашел бы, спас Катю.
Но поздно было жалеть о том, чего никогда не вернешь.
«Я —как все»,—писала мне Катя из Ленинграда. Только
теперь понял я, что она хотела сказать этими простыми
словами.
Старая женщина, которой, вероятно, пришлось пере­
жить гораздо больше, чем мне, все утешала меня. Я попро­
сил у нее кипятку и угостил салом и луком, что было еще
редкостью в Ленинграде.
С этой минуты как бы холод поселился в моей душе.
Ко всему, что я пи делал, о чем ни думал, всегда присоеди­
нялось: «А Катя?»
...Еще в М-ове я восстановил по памяти почти все теле­
фоны моих ленинградских знакомых. Но кому ни звонил
я из клиники, никто не отвечал, точно эти звонки терялись
где-то в таинственной пустоте Ленинграда. Наконец я на­
брал последний номер — единственный, в котором не был
уверен, и долго держал трубку, слушая какие-то далекие
шорохи и за ними еще более далекие, нетерпеливые
голоса.
— Алло, я вас слушаю,— неожиданно сказал низкий
мужской голос.
— Можно попросить...
Я назвал фамилию.
— Это я.
— С вами говорит летчик Григорьев.
Молчание.
— Не может быть! Александр Иваныч?
- Да.
— Вот и не верь в судьбу! Третий день как я только
и думаю, где бы мне вас найти,, дорогой Александр Иваныч.
536

Лот шесть тому назад, когда экспедиция по розыскам
капитана Татаринова была решена и я занимался органи­
зацией ее в Ленинграде, профессор В. познакомил меня
с одним моряком, ученым-гидрографом, преподавателем
училища имени Фрунзе.
Мы провели вместе только один вечер, но часто потом
я вспоминал этого человека, с необычайной отчетливостью
нарисовавшего передо мной картину будущей мировой
войны.
Он пришел тогда поздно. Катя уже спала, забравшись
в кресло с ногами.
Я хотел разбудить ее, он не дал, и мы стали что-то пить
и закусывать маслинами — у Кати всегда были в запасе
маслины.
Север глубоко занимал его. Он был уверен, что в бу­
дущей войне Север с его неисчерпаемым стратегическим
сырьем должен сыграть огромную роль. Он смотрел на Се­
верный морской путь как на военную дорогу и утверждал,
что неудачи русско-японской кампании были результатом
непонимания этой мысли, высказанной еще Менделеевым.
Он требовал, чтобы военные базы были построены вдоль
всех маршрутов, по которым идут караваны.
Помнится, тогда меня поразила эта точка зрения. Я сно­
ва оценил ее 14 июня 1942 года, за несколько дней до по­
лета в Ленинград, когда, сидя на берегу Камы, услышал
далекий голос диктора, с торжественным выражением чи­
тавшего договор между Англией и Советским Союзом. Не­
трудно было догадаться, о каких путях шла речь в этом
договоре, и встреча с «ночным гостем», как потом называла
этого гидрографа Катя, припомнилась мне.
В 1936—1940 годах я не раз встречался с ним, читал
его статьи и книгу «Моря советской Арктики», переведен­
ную на все европейские языки. С неизменной симпатией я
следил за его судьбой, так же как он, кажется, за моей.
Я знал, что он ушел из училища Фрунзе, командовал
гидрографическим судном, работал в Гидрографическом
управлении Наркомата ВМФ. Незадолго до войны он за­
щищал докторскую диссертацию — объявление о ней я про­
чел в «Вечерней Москве».
Я буду называть его Р.
— ...Это редчайший случай,— сказал Р.,— что вы за­
стали меня дома. Квартира была запечатана, и я распеча­
тал ее и зашел к себе две минуты назад, и то лишь потому,
что надолго уезжаю из Ленинграда.
537

— Куда?
— Далеко. Вот заходите, расскажу... Где вы останови­
лись?
— Пока нигде.
— Очень хорошо. Жду вас.
Он жил у Литейного моста, в новом доме, в просторной
квартире, разумеется, запущенной за год войны, но в кото­
рой чувствовалось что-то поэтическое, точно это была квар­
тира артиста. Может быть, художественно сшитые куклы,
стоявшие на пианино под стеклянными колпаками, вну­
шили мпе эту мысль, или множество книг на полу и на
полках, или сам хозяин, встретивший меня попросту, в
рубахе, под распахнувшимся воротом которой была видна
полная волосатая грудь. Где-то я видел подобный портрет
Шевченко. Но Р. был не поэтом, а контр-адмиралом, в чем
нетрудно было убедиться, взглянув на его китель, висев­
ший на спинке кресла.
Где и когда бы мы ни встречались, с первого слова оп
начинал рассказывать о том, что сейчас было для него
самым главным, без сомнения потому, что наш интерес
друг к другу мало касался личных или служебных дел.
Но на этот раз он прежде всего расспросил меня о том,
где я был и что делал за год войны.
— Да, не повезло,-— сказал он, когда я рассказал ему
о своих неудачах.— Но вы наверстаете. Что же вы, то на
Балтике, то на Черноморском флоте? А Северу изменили?
Ведь я считал, что вы северный человек — и навеки.
Это было слишком сложно — рассказывать, как я «из­
менил» Северу, и я только возразил, что ушел из граж­
данской авиации, лишь когда потерял надежду вернуться
на Север.
Р. замолчал. Не знаю, о чем он думал, щуря черные
живые глаза и теребя свой казацкий чуб, поседевший и
поредевший. Мы сидели в креслах у окна, разумеется вы­
битого, как и во всей квартире. Литейный мост был виден,
а за ним суда, странно-резко раскрашенные так, чтобы
трудно было разобрать, где кончается дом на набережной
п начинается корабль. Пусто было на улицах — «как в
пять часов утра», подумалось мне, и я вспомнил: Катя
однажды сказала мне, что это было ошибкой с ее стороны,
что она не родилась в Ленинграде.
Я задумался и вздрогнул, когда Р. окликнул меня.
— Знаете что, ложитесь-ка спать,— сказал он.— Вы
устали. А завтра поговорим.
538

Не слушая возражений, он принес подушку, сиял с ди­
вана валики, заставил меня лечь. И я мгновенно уснул,
точно кто-то подошел на цыпочках и недолго думая набро­
сил на все, что произошло в этот день, темное, плотное
одеяло.
...Было еще очень рано — должно быть, часа четыре,—
когда я открыл глаза. Но Р. уже не спал — завешивал
старыми газетами книжные полки, и я подумал с тоской,
что сегодня он уезжает. Он подсел ко мне, не дал встать,
заговорил: без сомнения, это и было то самое важное,
о чем он сказал бы мне вчера, если бы я не был так из­
мучен.
...В наши дни каждый школьник хотя бы в общих чер­
тах представляет себе, что происходило на большой мор­
ской дороге из Англии и Америки в Советский Союз летом
1942 года. Но именно летом 1942 года то, что расска­
зывал Р., было новостью даже для меня, хотя я не пе­
реставал интересоваться Севером и ловил на страни­
цах печати каждую заметку о действиях ВВС Северного
флота.
Он развернул карты, приложенные к одной из его книг,
и сразу нашел ту, на которой мог показать границы огром­
ного театра, на котором действовали наши морские и воз­
душные силы. Очень кратко, однако подробнее, чем мне
потом приходилось читать даже в специальных статьях,
он нарисовал передо мной картину большой войны, про­
исходящей в Баренцевом море. С жадностью слушал я о
смелом походе подводной лодки-малютки в бухту Петсамо,
то есть в главную морскую базу врага; о Сафонове, сбив­
шем над морем двадцать пять самолетов; о работе летчи­
ков, атакующих транспорты под прикрытием снежпого
заряда,— я еще не забыл, что такое снежный заряд. Я слу­
шал его, и сознание неудачи язвительно кололо меня. Это
был мой Север — то, о чем рассказывал Р.
От него я впервые узнал, что такое «конвой». Он ука­
зал мне возможные «точки рандеву» — тайно условлен­
ные пункты, где встречаются английские и американские
корабли, и объяснил, как происходит передача их под ох­
рану нашего флага.
— Вот где они идут,— сказал он и показал, разумеется
в общих чертах, путь, о котором в 1942 году не принято
было распространяться. — Колонна в сто — двести судов.
Вы догадываетесь, не правда ли, в каком месте им прихо­
дится особенно трудно? — И не очень точно он показал
539

это место.— Но оставим в покое западный путь, тем более
что здесь (он показал где) сидят чрезвычайно толковые
люди. Поговорим о другом, не менее важном... Вот ворота,
которые немцы стремятся захлопнуть,— живо сказал он и
закрыл ладонью выход из Баренцева в Карское море,— по­
тому что они прекрасно понимают хотя бы значение руд­
ников для авиамоторостроения. Но, конечно, и транзит­
ное значение Северного морского пути очень не нра­
вится им, тем более что весной этого года они уже стали
надеяться...
Он не договорил, но я понял его. Случайно мне бы­
ло известно что весной немцам удалось серьезно по­
вредить порт, имевший для западного пути большое зна­
чение.
— Представьте же себе, куда докатилась война,— про­
должал Р.,— если не так давно у Новой Земли немецкая
подводная лодка обстреляла наши самолеты. Но и этого
мало. Сегодня я лечу в Москву на самолете, который при­
слал за мной Военный Совет Северного флота. Лет­
чик, майор Корякин, рассказал мне, что он две недели
охотился за немецким рейдером,— где, как бы вы думали?
В районе...
И он назвал очень отдаленный район.
— Короче говоря, война уже идет в таких местах, где
прежде кочевали одни гидрографы да белые медведи. Так
что пришлось вспомнить и обо мне,— сказал Р. и засмеял­
ся.— И не только вспомнили, но и...—у него стало доб­
рое, веселое лицо,— но и поручили одно интереснейшее и
важнейшее дело. Конечно, я ничего не могу рассказать вам
о нем, потому что это именно и есть военная тайна. Скажу
только, что прежде всего я подумал о вас. Это, конечно,
чудо, что вы позвонили, Александр Иваныч,— серьез­
но сказал он.— Я предлагаю вам лететь со мной на
Север.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

РЕШЕНИЕ

Он уехал, и я остался один в пустой летней, как буд­
то ничьей квартире. Все три просторные комнаты были
к моим услугам, и я мог бродить и думать сколько угодно.
В пятнадцать часов Р. собирался вернуться, и я должен
540

был сказать ему одно короткое слово: «Да». Илл другое:
«Нет».
И такая далекая, трудная дорога раскинулась между
этими двумя словами, что я шел и шел по пей, а все пе
видать было пи конца пн края!
Немцы обстреливали район. Первая пристрелочная
шрапнель разорвалась уже давно, а дымовое облачко, мед­
ленно рассеиваясь, все еще висело над Литейным мостом.
Разрывы, прежде далекие, вдруг стали приближаться —
справа налево, шагая между кварталами прямо к этому
дому, к этим пустынным комнатам, по которым я бродил
между «да» и «нет», находившимися так далеко друг от
Друга.
...Должно быть, это была детская. Грустно повесив го­
лову, черный одноглазый мишка сидел на шкафу; роллер
валялся в углу; на низеньком круглом столе стояли ка­
кие-то коллекции, игры. И мне представился маленький Р.?
такой же энергичный, сдержанно пылкий, со смешным ка­
зацким чубом, с круглым лицом. В этой комнате я отдыхал
от «да» или «нет». Здесь можно было подумать даже о
доме, который мы с Катей собирались некогда устроить
в Ленинграде. А где дом, там и дети.
Все ближе подступали разрывы снарядов. Вот один
ударил совсем рядом, двери распахнулись, где-то с весе­
лым звоном посыпались стекла. В наступившей тишине
чьи-то гулкие шаги послышались на улице, и, выглянув
в окно, я увидел двух мальчиков, с ужасными, как мне по­
казалось, лицами бежавших к дому. Вот они поравнялись;
первый хлопнул второго по спине и с хохотом повернул
обратно. Они играли в пятнашки.
...Р. вернется в пятнадцать часов, и я скажу ему: «Да».
Как не бывало полугода томительного безделья — томи­
тельного и постыдного во время войпы! Я поеду на Север.
Чем дальше он был от меня в эти годы, тем ближе и
привлекательнее становился он для меня. Разве не драл­
ся я, как умел, на Западе и на Юге? Но там, на Севере,
нужно мне быть, защищая края, которые я понимал и
любил.
И вдруг я останавливался и говорил себе:
— Катя!
Уехать и оставить ее? Уехать далеко, надолго? Не по­
пробовать разыскать Петю, у которого — кто знает? — быть
может, просто переменился номер полевой почты? Не пред­
принять новых поисков здесь, в Ленинграде, и на Ленин541

градском фронте? Куда бы ни была эвакуирована Катя, t
при любых обстоятельствах она стремилась бы соединить- ,
ся с Ниной Капитоновной и маленьким Петей. Потерять
этот след, слабый, едва заметный, но, возможно, ведущий
туда, где она живет, мучаясь, потому что проклятая за­
метка не могла не дойти до нее?
Решено! Я останусь в Ленинграде еще на несколько
дней. Я найду Катю и тогда поеду на Север.
Р. вернулся в пятнадцать часов. Я сообщил ему свое
решение. Он выслушал меня и сказал, что на моем месте
поступил бы так же.
— Но нужно, чтобы в Москву мы приехали вместе.
Я оформлю вас в управлении, а потом Слепушкин отпу­
стит вас па две недели для устройства семейных дел. Шут­
ка сказать — жена! Да еще такая жена! Я же помню Ека­
терину Ивановну. Она умница, добрая и вообще редкая
прелесть!
...Не буду рассказывать о том, как на другой день я
вернулся на Петроградскую и снова обошел многих жиль­
цов дома № 79; о том, как в Академии художеств я пы­
тался узнать, где Петя, и узнал лишь, что он был ранен
и лежал в сортировочном госпитале на Васильевском.
Скульптор Косточкин навещал его. Но этот скульптор
умер от голода, а Петя (по слухам) вернулся на фронт.
О том, как я выяснил, почему не доходили мои письма
в детский лагерь Худфонда, который был вновь эвакуиро­
ван под Новосибирск; о том, как доктор Ованесян ходил
со мной в райсовет и накричал на какого-то равнодуш­
ного толстяка, который отказался навести справку о Кате.
Эшелоны в январе шли на Ярославль, где были устрое­
ны специальные больницы для ленинградцев. Это был
единственный бесспорный факт, который мне удалось уста­
новить, и, по мнению ленинградцев, с которыми я говорил,
Катю нужно было искать в Ярославле.
Два обстоятельства убедили меня в том, что это именно
так. Во-первых, лагерь Худфонда до второй эвакуации
находился в Ярославской области, в деревне Гнилой Яр.
Во-вторых, Лукерья Ильинишна — так звали машинистку
стоматологической клиники — вдруг объявила мне, что она
вспомнила: доктор Трофимова отправила Катю именно в
Ярославль.
— Господи боже ты мой! — сказала она с досадой.—
Да мыслимо ли в таком деле соврать! Я забыла, потому
что у меня память стала слаба, и это от сахару, который я
542

совершенно не ем. Но хотя не ем, а вспомнила! И я вам
говорю — найдется она в Ярославле.
Самолет Р. уходил в полночь. Я созвонился и приехал
за десять минут до старта.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ДРУЗЬЯ, КОТОРЫХ НЕ БЫЛО ДОМА

Если проложить на карте Москвы путь, который я
прошел в течепие немногих часов между самолетом и по­
ездом, можно подумать, что я нарочно сделал решительно
все, чтобы не встретиться с теми, кого я давно и страстно
хотел видеть. Быть может, их путь прошел в этот день
рядом с моим. Или пересек его двумя минутами позже.
Или прошел навстречу по соседней улице, за линией
зданий.
Прямо с аэродрома я поехал на Садовую, в Воротниковский переулок, к Кораблеву,— благо весь мой багаж со­
ставлял маленький чемоданчик.
...Покосился старый деревянный флигель, затерянный
среди высоких, падстроенных домов, похожий на дачу со
своими ставнями и верандой. Уже не один Иван Павлыч,
как прежде, занимал половину нижнего этажа, и хотя с
первого взгляда непривычно пустой показалась мне Мо­
сква, однако в этом маленьком доме почти из каждого окна
торчала голова. Женщины вязали на крыльце, и едва я
появился, по меньшей мере два десятка глаз встретили
меня с любопытством, точно это было в Энске, на нашем
дворе.
— Вам кого?
— Кораблева.
— А, Ивана Павлыча? По коридору вторая дверь на­
лево.
— Это мне известно,— поднимаясь на крыльцо, ска­
зал я.— А он дома?
— Постучитесь, кажется, дома.
В последний раз я видел Ивана Павлыча перед войной.
Не предупредив старика, мы с Катей вдруг явились к нему
с тортом и французским вином. Он долго брился и разго­
варивал с нами из соседней комнаты, а мы рассматривали
старые школьные фото.
Наконец Иван Павлыч вышел — в новой паре, в твер543

дом воротничке, с закрученными по-молодому усами. И те­
перь в темном коридоре я видел его именно таким, как в
тот прекрасный памятный вечер. Сейчас он выйдет и с пер­
вого взгляда узнает меня.
«Ты ли это, Саня?»
Но два и три раза постучал я в знакомую, обитую вой­
локом дверь. Тишина. Ивана Павлыча не было дома.
«Дорогой Иван Павлыч! — Я писал ему, отойдя в сто­
рону, потому что женщины смотрели на меня, а мне не хо­
телось, чтобы они заметили, что я волнуюсь.— Не знаю,
удастся ли мне снова зайти к вам. Сегодня еду в Ярославль,
куда еще в январе месяце была эвакуирована Катя. Воз­
можно, что оттуда поеду и дальше — до тех пор, пока
не найду ее. Не могу в этой записке объяснить, что про­
изошло со мной и как мы потеряли друг друга. Если бы
оказалось, что вы слышали о ней пли Валя (которого,
впрочем, надеюсь сегодня увидеть), прошу вас, напишите
немедленно по адресу: Полярное, политуправление, контрадмиралу Р., для меня. Дорогой Иван Павлыч, может
быть, известие о моей смерти донеслось и до вас, но это
пишу вам именно я, ваш Саня».
Десять рук протянулось одновременно, чтобы взять
у меня это письмо...
На метро, которое стало, кажется, еще красивее и со­
лиднее, чем прежде, я проехал до Дворца Советов. Как
будто война уже давным-давно окончилась, с таким видом
сидели на Гоголевском бульваре старики, опираясь на свои
стариковские толстые палки. Дети играли, и в эту минуту,
занятый своими заботами и волнениями, я впервые почув­
ствовал, что ведь это Москва, Москва!
Медная дощечка висела на Валиной двери: «Профес­
сор Валентин Николаевич Жуков». Ого! Профессор! Я по­
звонил, постучал, потом двинул в дверь ногой...
Ничего удивительного не было в том, что летом 1942 го­
да, когда почти все москвичи жили на работе, да еще днем,
в служебное время, я не застал профессора Жукова дома.
Но то, что Валька шлялся где-то, в то время как он был
мне дьявольски нужен, возмутило меня. Я снова ударил в
дверь ногой, и, как живая, она вдруг подалась. Что-то жа­
лобно скрипнуло в ней. Я дернул за ручку, и она отво­
рилась.
Конечно, квартира была пуста, и слабая надежда, что
Валька, может быть, спит, пропала в это мгновение. Я про­
шел в «кухню вообще», которая некогда была одновремен544

но и столовой и детской. Как ни странно, но «кухня вооб­
ще» была прибрана! Стол покрыт скатертью, белая, выре­
занная узорами бумага висела на полках. Можно было
подумать, что женская рука прошлась по этим чисто об­
метенным стенам, по окнам, на которых стояли свежие
ландыши и ночная фиалка. Валька, покупающий цветы,—
нужно быть великим художником, чтобы вообразить такую
картину.
Я прошел в «собственно кухню». Узкая железная кро­
вать стояла у стены, в ногах было аккуратно сложено жен­
ское платье. У Кати было когда-то такое же синее в бе­
лую горошинку платье. Что же за женщина жила в «со­
ломенной» Валиной квартире? Кира с детьми уехала в на­
чале войны, я знал об этом еще из первых Катиных писем.
«Кто же успел окрутить тебя, милый мой?» И мне вспо­
мнилось Катино письмо, в котором она подсмеивалась над
Кирой, приревновавшей своего мужа к какой-то «Женьке
Колпакчи с разными глазами». Не потеряла времени Жень­
ка Колпакчи, даром что с разными глазами!
Так или иначе, но я не застал и Вали.
«Дорогой мой, милый Валечка,— написал я ему,— по
дороге в Ярославль, где надеюсь найти Катю или хоть
разузнать о ней, заехал к тебе и, к глубокому сожалению,
не нашел тебя дома. Уже минуло полгода, как у меня нет
никаких известий о Кате. Она переписывалась с Кирой,
когда была в Ленинграде,— может быть, Кира или ты
что-либо знаете о ней? Я был ранен, лежал в М-ове, писал
тебе, но не получил ответа. Многое было пережито, но на­
сколько было бы легче, если бы мы с Катей не то что
встретились, но хоть узнали друг о друге, что живы! Пиши
мне на Северный флот, Полярное, политуправление, контрадмиралу Р., для меня. Это лишь вероятный адрес, но дру­
гого у меня пока нет. Будь здоров, дорогой друг. Дверь от­
крылась сама. Теперь тебе придется ломать ее,— это
все-таки лучше, чем оставить квартиру открытой. Мо­
жет быть, мне удастся перед отъездом еще раз зайти
к тебе».
Я положил эту записку на стол в «кухне вообще». По­
том пристроил крючок, чтобы он сам упал на петлю, силь­
но захлопнул дверь, и она превосходно закрылась.
Еще одно важное, дело было у меня в этом районе. Не­
далеко от Вали жил человек, которого я непременно хотел
навестить, не особенно заботясь о том, обрадуется ли гостю
хозяин.
18 в. Каверин, т. 3

545

Давно собирался я навестить его!
В госпитале бессонными ночами, задыхаясь в бреду,
я думал об этом свиданье. Он был мне так нужен, что,
кажется, не стоило и умирать, прежде чем я не увижу его!
Не раз я рисовал себе эту встречу. То хотелось мне
явитьс/i перед ним в легкую минуту его жизни, где-нибудь
в театре, когда самгя мысль обо мне будет бесконечно да­
лека от него. То где-то в гостинице я запирал дверь на
ключ и смотрел на него, улыбаясь. Случалось, что в пред­
рассветном сумраке я видел его на соседней койке: под­
жав под себя ноги, сидел он, и странно равнодушен был
взгляд плоских полуприкрытых глаз.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ.
КАТИН ПОРТРЕТ

Однажды, проходя со мной по Собачьей площадке,
Катя сказала:
— Здесь живет Ромашов.
И указала на серовато-зеленый дом, кажется ничем не
отличавшийся от своих соседей по правую и по левую
руку. Но и тогда и теперь что-то неопределенно-подлое
померещилось мне в этих облупленных стенах.
Под воротами не висел, как до войны, список жильцов,
и мне пришлось зайти в домоуправление, чтобы узнать но­
мер квартиры.
И вот что произошло в домоуправлении: паспортист­
ка, сердитая старомодная дама в пенсне, вздрогнула и
сделала большие глаза, когда я спросил ее о Ромашове.
В маленькой дощатой комнатке стояли и сидели люди в
передниках, очевидно дворники, и между ними тоже как
бы прошло движение.
— А вы бы ему позвонили,— посоветовала паспортист­
ка.— У него как раз вчера телефон включили.
— Да нет, лучше я так, без звонка,— возразил я, улы­
баясь.— Это будет сюрприз. Дело в том, что я его старый
друг, которого он считает погибшим.
Кажется, ничего особенного не было в этом разговоре,
но паспортистка неестественно улыбнулась, а из соседней,
тоже дощатой комнаты вышел очень спокойный молодой,
с медленными движениями человек в хорошенькой кепке и
внимательно посмотрел на меня.
54G

Нужно было вернуться на улицу, чтобы зайти в подъ’ езд, и у подъезда я немного помедлил. Оружия не было,
и, может быть, стоило сказать несколько слов милицио­
неру, стоявшему на углу. Но я передумал: «Никуда не
уйдет».
Ни одной минуты не сомневался я, что он не в армии,
а если в армии, все равно живет на своей квартире. Или
на даче. По утрам он ходит в пижаме. Как живого, уви­
дел я перед собой Ромашку в пижаме, после вапны, с
торчащими желтыми космами мокрых волос. Это было
видение, от которого лиловые круги пошли перед мои­
ми глазами. Нужно было успокоиться, то есть поду­
мать о другом, и я вспомнил о том, что в семнадцать
часов Р. будет ждать меня в Гидрографическом управле­
нии.
— Кто там?
— Можно товарища Ромашова?
— Зайдите через час.
— Может быть, вы позволите мне подождать Михаила
Васильевича? — сказал я очень вежливо.— Второй раз, к
сожалению, не смогу зайти. Боюсь, он будет огорчен, если
наша встреча не состоится.
Цепочка звякнула. Но ее не сняли, напротив — надели,
чтобы, приоткрыв дверь, посмотреть на меня. Снова звяк­
нула — вот теперь сняли. Но еще какие-то запоры двига­
лись, железо скрежетало, звенели ключи. Старый человек
в широких штанах на подтяжках, в расстегнутой нижней
рубахе впустил меня в переднюю щ сгорбившись, недовер­
чиво уставился на меня. Что-то аристократически надмен­
ное п вместе с тем жалкое виднелось в этом сухом горбо­
носом лице. Желто-седой хохол торчал над лысым лбом.
Длинные складки кожи свисали над кадыком, как ста­
лактиты.
— Фон Вышимирский? — спросил я с недоумением.
(Он вздрогнул.) — То есть не «фон», но все равно: Выши­
мирский Николай Иваныч, не правда ли?
— Что?
— Вы не помните меня, уважаемый Николай Ива­
ныч? — продолжал я весело.— Я же был у вас.
Оп засопел.
— У меня было много, тысячи,— хмуро сказал он.—
За стол садилось до сорока человек.
— Вы работали в Московском драматическом театре
и еще носили такую куртку с блестящими пуговицами.
18*

547

Мой приятель Гриша Фабер играл рыжего доктора, и Ивап
Павлыч Кораблев познакомил нас в его уборной.
Почему мне стало так весело? Как хозяин, стоял я
в квартире Ромашова. Через час он придет. Я немного по­
дышал полуоткрытым ртом. Что я сделаю с ним?
— Не знаю, не знаю... Как фамилия?
— Капитан Григорьев, к вашим услугам. Вы что же,
теперь живете здесь? У Ромашова?
Вышимирский подозрительно посмотрел на меня.
— Я живу там, где прописан,— сказал он,— а не тут.
И управдом знает, что я живу там, а не тут.
— Ясно.
Я вынул портсигар, весело хлопнул по крышке и пред­
ложил ему папиросу. Он взял. Двери в соседнюю комнату
были открыты, и все там было чистое, светло-серое и тем­
но-серое — стены и мебель: диван, перед ним круглый стол.
И даже чей-то большой портрет над диваном был в глад­
кой светло-серой раме. «Все в тон»,— тоже очень весело
подумалось мне.
— Какой Иван Павлыч? Учитель? — вдруг спросил Вышимпрский.
— Учитель.
— Пу да, Кораблев. Это был отличный человек, превос­
ходный! Валечка учился у него. Нюта нет, она кончила
женскую гимназию Бржозовской. А Валечка учился. Как
же! Он помогал, помогал...— И на старом усатом лице
мелькнуло бог весть какое, но доброе чувство.
Притворно спохватившись, старик пригласил меня в
комнаты — мы еще стояли в передней — и даже спросил,
не с дороги ли я.
— Если с дороги,—сказал он,— то в военной столовой
по командировке можно за гроши получить вполне при­
личный обед с хлебом.
Он еще трещал что-то, я не слышал его. Пораженный,
остановился я на пороге. Это был Катин портрет — над
дивапом, в светло-серой раме,— великолепный портрет,
который я видел впервые.
Опа была снята во весь рост, в беличьей шубке, кото­
рая так шла к ней и которую она шила перед самой вой­
ной. И еще хлопотала, чтобы попасть к какой-то знамени­
той портнихе Манэ, и еще сердилась на меня за то, что
я пе понимал, что шапочка должна быть тоже меховая и
такая же муфта. Что же это значит, боже мой?
По меньшей мере десять мыслей, толкая друг друга,
548

встали передо мной, и в том числе одна, настолько неле­
пая, что теперь мне даже стыдно вспомнить о ней. О чем
только не подумал я, кроме правды, которая оказалась еще
пелепее, чем эта нелепая мысль!
— Признаться, я никак не ожидал встретить вас здесь,
Николай Иваныч,— сказал я, когда старик сообщил, что
после театра он поступил в психиатрическую, тоже в гар­
дероб, и его уволили, потому что «сумасшедшие незаконно
объявили завхозу, что он крадет суп и кушает его по но­
чам».— Что же, вы работаете у Ромашова? Или просто под­
держиваете знакомство?
— Да, поддерживаю. Он предложил мне помочь в де­
лах, и я согласился. Я служил секретарем у митрополита
Исидора и не скрываю этого, а, напротив, пишу в анкетах.
Это была огромная работа, огромный труд. Одних писем
в день мы получали полторы тысячи. Здесь тоже. Но здесь
я работаю из любезности. Я получаю рабочую карточку,
потому что Михаил Васильевич устроил меня в свое уч­
реждение. И в учреждении известно, что я работаю здесь.
— А разве Михаил Васильевич теперь не в армии?
Когда мы расстались, он носил военную форму.
— Да, не в армии. Как особо нужный, не знаю... У него
броня до окончания войны.
— Что же это за письма, которые вы получаете?
— Это дела, очень важные,— сказал Вышимирский,—
крайне важные, поскольку мы имеем задания. В настоя­
щее время нам поручено найти одну женщину, одну даму.
Но я подозреваю, что это не задание, а личное дело. Лю­
бовь, так сказать.
— Что же это за женщина?
— Дочь исторического лица, которое я прекрасно
знал! — с гордостью сказал Вышимирский.— Может быть,
вы слышали: некто Татаринов? Мы разыскиваем его дочь.
И давно бы нашли, давно. Но страшная путаница. Она за­
мужем, и у нее двойная фамилия.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

«ТЫ МЕНЯ НЕ УБЬЕШЬ»

Как будто жизнь остановилась с разбегу и, не рас­
считав инерции движения, я крепко стукнулся лбом о во­
ображаемую стену, с таким чувством смотрел я на ста549

рого, в общем, нормального человека, стоявшего передо
мной в светлой, тоже нормальной комнате и сообщившего,
что Ромашов разыскивает Катю, то есть делает то же,
что я.
Но наш разговор продолжался, как если бы ничего не
случилось. От Кати Вышимирский перешел к какому-то
члену месткома, который не имел права называть его «быв­
шим», потому что у него «пятьдесят лет трудового ста­
жа», а потом пустился в воспоминания и рассказал, что,
когда в 1908 году он выходил из театра, капельдинер кри­
чал: «Карета Вышимирского!», и подкатывала карета. Он
ходил в цилиндре и плаще — теперь таких вещей не носят,
и «очень жаль, потому что это было красиво».
— Когда он умер? — спросил он вдруг, сильно потянув
вниз свои «сталактиты».
- Кто?
— Кораблев.
— Почему же умер? Он жив и здоров, Николай Ива­
ныч,— сказал я шутливо, в то время как все дрожало
во мне и я думал: «Сейчас все узнаешь, но будь осторо­
жен».—Так вы говорите, это личное дело, да? Насчет
дамы?
— Да, личное. Но очень серьезное, очень. Капитан Та­
таринов — историческое лицо. Михаил Васильевич был в
Ленинграде. Он находился в осаде и так голодал, что ел
обойный клей. Отрывал старые обои, варил и ел. Потом
он уехал в командировку за мясом, и когда вернулся —
уже никого. Увезли.
— Куда?
— Вот это и есть вопрос,—торжественно сказал Вы­
шимирский.— Вы знаете, что происходило с этой эвакуа­
цией? Иди ищи! И главное, если бы ее увезли в эшелоне.
Тогда только выяснить — чей? Например, Хладкомбината.
Куда он уехал? В Сибирь? Значит, она в Сибири. Но ее от­
правили самолетом.
— Как — самолетом?
— Да, именно. Очевидно, как привилегированную.
И вот — пропала. Ищи. Только известно, что самолет про­
летел через Хвойную, то есть именно через ту станцию,
на которой Михаил Васильевич брал мясо.
Должно быть, я инстинктивно чувствовал, когда нуж­
но помолчать, а когда произнести два или три'слова. Все
было в порядке. Какой-то военный, должно быть недавно
из госпиталя, худой и черный, зашел к приятелю, с кото550

рым расстался на фронте, и вот расспрашивает, что оп по­
делывает и как живет. «Сейчас все узнаешь, но будь осто­
рожен».
— Ну и как же? Нашли?
— Нет еще. Но найдем,— сказал Вышимирский,— по
моему проекту. Я написал в Бугуруслан, в Центральное
бюро справок, но это ерунда, потому что нам прислали де­
сять Татариновых и сто Григорьевых, а мы не знаем, на
какую фамилию напирать в качестве первой. Тогда я лич­
но обратился во все губернские города к председателям
исполкомов. Это был большой труд, большое задание. Но
капитан Татаринов был мой друг, и для его дочери я три
месяца писал стандартный запрос — прошу вашего распо­
ряжения, эвакопункт, историческое лицо, ждем ответа.
И получили...
Резкий звонок раздался. Вышимирский сказал:
— Это он.
И у него стало испуганное лицо, острый седой хохол
затрясся на голове, усы повисли. Он вышел в переднюю,
а я, помедлив, встал у стены, подле двери, чтобы Рома­
шов, войдя, не сразу заметил меня.
Он мог выскочить на площадку, потому что Вышимир­
ский в передней сказал ему:
— Вас ждут.
Он быстро спросил:
- Кто?
И старик ответил:
— Какой-то Григорьев.
Но он не выскочил, хотя вполне мог успеть — я не то­
ропился. Он стоял в темном углу, между платяным шка­
фом и стеной, и вскрикнул, увидев меня, а потом по-дет­
ски поднял и прижал к лицу кулаки. В наружной двери
торчал ключ, я повернул его, вынул и положил в карман.
Вышимирский стоял где-то между нами, я наткнулся на
него и переставил, как куклу. Потом зачем-то толкнул, и
он механически упал в кресло.
— Ну, пойдем поговорим,—сказал я Ромашову.
Он молчал. В руках у него была кепка, он сунул ее
в рот и прикусил, зажав зубами. Я снова сказал:
- Ну!
И он бешено тряхнул головой.
— Не пойдешь?
Он крикнул:
- Нет!.
551

Но это была последняя минута отчаяния, охватившего
его, когда он увидел меня. Я рванул его за руку. Он вы­
прямился. И, когда мы вошли в комнату, только один
глаз немного косил, а лицо стало уже совершенно другим,
ровным, с неподвижным выражением.
— Жив, как видишь,— сказал я негромко.
— Да, вижу.
Теперь я мог рассмотреть его. Он был в легком сером
костюме, на лацкане желтая ленточка — знак тяжелого
ранения, в то время как он был контужен очень легко; под
ленточкой — пуговица, светящаяся в темноте. Он попол­
нел, и, если бы не торчащие красные уши, которые, ка­
жется, не хуже этой пуговицы могли светить в темноте,
никогда еще он не выглядел таким представительным гос­
подином.
— Пистолет.
Я думал, что он начнет врать, что сдал пистолет, когда
демобилизовался. Но пистолет был именной: я получил
его от командира полка за бомбежку моста через Нарову.
Сдавая пистолет, Ромашов выдал бы себя. Вот почему оп
молча выдвинул ящик письменного стола и достал писто­
лет. Пистолет был не заряжен.
— Документы.
Он молчал.
- Ну!
— Размокли, пропали! — поспешно сказал он.— В Ле­
нинграде бомбоубежище затопило водой. Я был без созпапия... Только фото Ч. сохранилось, я передал его Кате...
Я спас ее.
— В самом деле?
— Да, я спас ее. Поэтому я не боюсь. Все равно ты
меня не убьешь.
— Посмотрим. Рассказывай все, скотина,— сказал я,
взяв его за ворот и сразу отпустив, потому что у него мяг­
ко подалось горло.
— Я отдал ей все, когда опа умирала. Ах, ты мне не
веришь! — с отчаянием закричал он, как-то подлезая под
мепя сбоку, чтобы заглянуть в глаза.— Но ты поверишь
мне, потому что я расскажу тебе все. Ты ничего пе знаешь.
Я пе люблю тебя.
— Неужели?
— Но за что мне любить тебя? Ты отнял у мепя все,
что было хорошего в жизни. Я могу многое, очень мно­
гое!..— сказал он надменно.— Мне всегда везло, потому
552

что кругом дураки. Я бы сделал карьеру. Но я плевал на
карьеру!
Это было сказано слишком сильно. Насколько мне
было известно, Ромашов не только не плевал, а, напротив,
стремился сделать карьеру. И это вполне удалось ему, в
особенности если вспомнить, что он всегда, еще в школе,
был ужасным тупицей.
— Так слушай же,— сказал Ромашов, побледнев еще
более, хотя это было, кажется, уже невозможно.— Ты по­
веришь мне, потому что я скажу тебе все. Экспедиция по
розыскам капитана Татаринова —я провалил ее! Сперва
я помогал Кате, потому что был уверен, что ты поедешь
один. Но она решила ехать с тобой, и тогда я провалил
экспедицию. Я написал заявление, очень рискованное,—
я бы сам полетел вверх тормашками, если бы мне не уда­
лось его подтвердить. Но мне удалось.
Стопочка бумаги лежала в сером кожаном бюваре с зо­
лотыми буквами «М. Р.». Я потянул один лист, и Рома­
шов замер, вытаращив глаза и глядя куда-то поверх моей
головы. Казалось, оп стремился заглянуть вперед, в свое
будущее, чтобы узнать, угадать, чем грозит ему это про­
стое движение, которым я потянул из бювара лист бумаги
и положил его перед собой.
— Да, запиши,— сказал он,— этот человек, который
остановил экспедицию, был впоследствии сослан и умер.
Но все равно, запиши, если для тебя это еще имеет зна­
чение.
— Ни малейшего,— ответил я хладнокровно.
— Я паписал, что ты маньяк со своей идеей найти ка­
питана Татаринова, который где-то пропал двадцать лет
назад, что ты всегда был маньяк, я знаю тебя со школы.
Но что за всем этим стоит другое, совершенно другое.
Ты женат па дочери капитана Татаринова, и этот шум во­
круг его имени необходим тебе для карьеры. Я писал не
один.
— Еще бы!
— Ты помнишь статью «В защиту ученого»? Николай
Антоныч напечатал ее, мы сослались на нее в заявлении.
— То есть в доносе?
Я уже записывал, и как можно быстрее.
— Да, в доносе. И мы подтвердили, подтвердили все!
Одну бумажку я подсунул Нине Капитоновне, она подпи­
сала, и как трудно было устроить, чтобы ее не вызывали
потом. Боже мой, как трудно! Ты даже не знаешь, как все
553

это повредило тебе! И в ГВФ, и потом, когда ты был уже
в армии. Наверно, наверно!
Как передать чувство, с которым выслушал я это при­
знание? Я не знал, зачем говорит он правду,— впрочем,
очень скоро стал ясен этот несложный расчет. Но как бы
обратным светом озарилось все, о чем волей-неволей дума­
лось мне, где бы я ни был и что бы ни случалось со мной.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ТЕНЬ

— Это началось давно, еще в школе,—продолжал
Ромашов.— Я должен был просиживать ночи, чтобы отве­
тить урок так же свободно, как ты. Мне хотелось не ду­
мать о деньгах, потому что я видел, что деньги нисколько
не занимают тебя. Я мечтал стать таким, как ты, стать
тобою, и мучился, потому что всегда и во всем ты был
выше и сильнее, чем я.
Трясущимися пальцами он вынул из стеклянной коро­
бочки, стоявшей на столе, папиросу и стал искать огонь.
Я чиркнул зажигалкой. Он прикурил, затянулся и бросил.
— Случалось, что я встречал тебя на улицах,— пря­
чась в подъездах, я шел за тобою, как тень. Я сидел в те­
атре за твоею спиной. И кажется, боже мой, чем же отли­
чался я от тебя? Но я знал, что вижу другое, на сцепе,
потому что на все смотрел другими глазами, чем ты. Да,
пе только Катя была нашим спором. Все, что я чувствовал,
всегда ивезде боролось с тем, что чувствовал ты. Вот по­
чему я знаю все о тебе: ты работал в сельскохозяйственной
авиации на Волге, потом на Дальнем Востоке. Ты снова
стал проситься на Север — тебе отказали. Тогда ты поехал
в Испанию. Господи, это было так, как будто все, над чем
я трудился долгие годы, неожиданно совершилось само!
Но ты вернулся! — с отвращением закричал Ромашов.—
И с тех пор все пошло хорошо у тебя. Ты поехал с Катей
в Энск... Видишь, я знаю все и даже то, что ты давно за­
был. Ты мог забыть, потому что был счастлив, а я — пет,
потому что несчастен.
Он судорожно вздохнул и закрыл глаза. Потом открыл,
и что-то очень трезвое, острое, бесконечно далекое от этих
страстных призпаний мелькнуло в его быстром взгляде.
Я молча слушал его.
554

— Да, я хотел разлучить вас, потому что эта любовь
всю жизнь была твоим удивительным счастьем. Я умирал
от зависти, думая, что ты любишь просто потому, что лю­
бишь, а я — еще и потому, что хочу отнять ее у тебя. Быть
может, это смешно, что с тобой я говорю о любви! Но кон­
чился спор, я проиграл. И что теперь для меня это уни­
жение в сравнении с тем, что ты жив и здоров и что судь­
ба снова обманула меня!
Телефонный звонок послышался в передней. Вышимир­
ский сказал:
— Да, пришел. Откуда говорят?
Но почему-то не позвал Ромашова.
— И вот началась война. Я сам пошел. У меня была
броня, но я отказался. Убьют — и прекрасно! Но втайне
я надеялся — ты погибнешь, ты! Под Винницей я лежал
в сарае, когда один летчик вошел и остановился в дверях,
читая газету. «Вот это ребята! — сказал он.— Жаль, что
сгорели».— «Кто?» — «Капитан Григорьев с экипажем».
Я прочел заметку тысячу раз, я выучил ее наизусть. Через
несколько дней я встретил тебя в эшелоне.
Это было очень странно — то, что он как бы искал
у меня же сочувствия в том, что, вопреки его надеждам,
я оказался жив. Но он был так увлечен, что не замечал
нелепости своего положения.
— Ты знаешь, что было потом. Бред, о котором мне
совестно вспомнить! Еще в поезде меня поразило, что ты
как бы не думал о Кате. Я видел, что эта грязь и бесто­
лочь терзают тебя, но все это было твоим, ты отдал бы
жпзнь, чтобы не было этого отступления. А для меня это
значило лишь, что ты снова оказался выше и сильнее меня.
Он замолчал. Как будто и не было никогда на свете
осиновой рощи, кучи мокрых листьев и поленницы, кото­
рая помешала мне размахнуться, как будто я не лежал,
опершись руками о землю и стараясь не крикнуть ему:
«Вернись, Ромашов!»—так он сидел передо мной, пред­
ставительный господин в легком сером костюме. У ме­
ня даже руки заныли — так захотелось ударить его писто­
летом.
— Да, это глубокая мысль,— сказал я.— Кстати, под­
пиши, пожалуйста, эту бумагу.
Пока он каялся, я писал «показание», то есть краткую
историю провала поисковой партии. Это было мукой для
меня: я не умею писать канцелярских бумаг. Но «показа­
ние М. В. Ромашова», кажется, удалось — может быть,
555

потому, что я так и писал: «подло обманув руководство
Главсевморпути» и так далее...
Ромашов быстро прочитал бумагу.
— Хорошо,— пробормотал он,— но прежде я должен
объяснить тебе...
— Ты сперва подпиши, а потом объяснишь.
— Но ты не знаешь...
— Подписывай, подлец! — сказал я таким голосом, что
он отодвинулся с ужасом и как-то медленно, словно нехотя,
застучал зубами.
— Пожалуйста! — Он подписал и злобно бросил перо.—
Ты должен благодарить меня, а ты же хочешь сыграть на
моей откровенности. Ладно!
— Да, хочу сыграть.
Он посмотрел на меня и, должно быть, вот когда от
всей души пожалел, что не прикончил меня в осиновой
роще!
— Я вернулся в Москву,— продолжал он,— и сразу же
стал хлопотать, чтобы меня перевели в Ленинград. Я ехал
через Ладожское, немцы топили суда, но я добрался — и
вовремя. Слава богу, слава богу,— добавил он торопливо,—
етце день, много... два, и мне досталось бы лишь похоро­
нить ее.
Возможно, что это была правда. Еще когда Вышимир­
ский сказал, что Ромашов был в Ленинграде, я вспомнил
рыжего майора, о котором рассказывала дворничиха и дети.
«Она рыжего отрыла, у него хлеб был. Большой мешок,
сам нес, мне не давал». Но другое волновало меня. Рома­
шов мог уверить Катю, что я погиб — разумеется, в бою,
а пе в осиновой роще.
— И вот Ленинград. Ты не представляешь, что это
было. Я получал триста грамм и половину приносил Кате.
В конце декабря мне удалось достать немного глюкозы.
Я искусал себе пальцы, пока нес ее Кате. Я свалился подле
ее постели, сна сказала: «Миша!» Но у меня не было силы
подняться. Я спас ее,— мрачно повторил он, как будто
страшная мысль, что я могу не поверить, снова поразила
его,— и если сам не погиб, то лишь потому, что твердо
знал, что нужен ей и тебе.
— И мне?
— Да, и тебе. Сковородников написал ей, что ты
убит,— она была полумертвая от горя, когда я приехал.
И ты бы видел, что с пею сталось, когда я сказал, что ви­
дел тебя! Я понял в эту минуту, что жалок...— полным го556

лосом сказал Ромашов так громко, что в передней послы­
шался даже какой-то стук, точно Вышимирский свалился
со стула,— жалок перед этой любовью! И горько, мучи­
тельно раскаялся я в эту минуту, что хотел убить тебя.
Это был ложный шаг. Твоя смерть не принесла бы мне
счастья.
— Все?
— Да, все. В январе мепя командировали в Хвойную,
я отлучился на две недели, привез мясо, но квартира была
уже пуста. Варя Трофимова — наверно, ты знаешь ее —
отправила Катю самолетом.
— Куда?
— В Вологду, я выяснил точно. А потом в Ярославль.
— Кого ты запросил в Ярославле?
— Эвакопункт, у меня знакомый начальник.
— И получил ответ?
— Да. Но там только написано, что она прошла через
эвакопункт и отправлена в больницу для ленинградцев.
— Покажи-ка.
Он нашел в столе и подал письмо. «Станция Всполье,—
прочитал я.— В ответ на ваш запрос...»
— А почему Всполье?
— Там эвакопункт, это в двух километрах от Яро­
славля.
— Теперь все?
— Все.
— Так слушай же мепя,— стараясь не волноваться,
сказал я Ромашову.— Я не могу прощать или не прощать
тебе, что бы ты ни сделал для Кати. Это уже не наш лич­
ный спор, после того что ты сделал со мной. Не со мной
спорил ты, когда хотел добить меня, тяжело раненного,
обокрал и бросил в лесу одпого. Это воинское преступле­
ние. Ты его совершил, и тебя прежде всего будут судить
как подлеца, который нарушил присягу.
Я взглянул ему прямо в глаза — и поразился. Он не
слушал меня. Кто-то поднимался по лестнице, двое или
трое; стук шагов гулко отдавался в лестничной клетке.
Ромашов беспокойно оглянулся, привстал. Постучали, по­
том позвонили.
— Открыть? — спросил за стеной Вышимирский.
— Нет! — крикнул Ромашов.— Спросите кто,— как бы
опомнясь, добавил он негромко и прошелся по комнате
легким, почти танцующим шагом.
— Кто там?
557

—- Откройте, из домоуправления.
Ромашов вздохнул сквозь сжатые зубы:
— Скажите, что меня нет дома.
— Я не знал. Тут звонили, и я сообщил, что вы дома.
— Конечно, дома! — сказал я громко.
Ромашов бросился на меня, схватил за руки. Я оттолк­
нул его. Он завизжал, потом пошел за мной в переднюю
и встал, как прежде, между стеной и шкафом.
— Одну минуту,— сказал я,— сейчас открою.
Вошли двое: пожилой мужчина, очевидно управдом,
судя по угрюмому, хозяйскому выражению лица, и тот
молодой с медленными движениями, в хорошенькой кепке,
которого я видел в домоуправлении. Сперва молодой по­
смотрел на меня, потом не торопясь на Ромашова:
— Гражданин Ромашов?
- Да.
Вышимирский лязгнул зубами так громко, что все обер­
нулись.
— Оружие?
— Не имеется,— ответил Ромашов почти хладнокров­
но. Только какая-то жилка билась на его неподвижном
лице.
— Ну что же, соберите вещи. Немного: смену белья.
Управдом, пройдите с арестованным. Товарищ капитан,
прошу вас предъявить документы...
— Николай Иванович, это чушь, ерунда! — громко ска­
зал Ромашов откуда-то из второй комнаты, где он собирал
в заплечный мешок свои вещи.— Я вернусь через не­
сколько дней. Все та же глупая история с требухой. По­
мните, я рассказывал: требуха из Хвойной.
Вышимирский снова лязгнул. По всему было видно,
что он никогда не слышал ни о какой требухе.
— Саня, я надеюсь, что ты найдешь ее в Ярославле...—
еще громче сказал Ромашов.— Передай ей...
Я видел из передней, как он уронил мешок и немного
постоял с закрытыми глазами.
— Ладно, ничего,— пробормотал он.
— Виноват, не найдется ли у вас стакана воды? —
сказал Вышимирскому человек в хорошенькой кепке.
Вышимирский подал. Теперь все стояли в передней:
Ромашов с мешком за спиной, управдом, который так и не
сказал ни слова, растерянный Вышимирский с пустым
стаканом в руке. Минуту все молчали. Потом агент толк­
нул дверь.
558

— До свиданья, простите за беспокойство.
И вежливо пригласил Ромашова пройти.
Вероятно, если бы у меня было время, я бы постарался
найти глубокий смысл в том, что судьба, явившись на
квартиру Ромашова в лице представителя московской ми­
лиции, так решительно помешала закончить наш разговор.
Но поезд в Ярославль отходил в 20.20, а мне еще нужно
было:
а) явиться к Слепушкину, и не только явиться, но
оформиться, что могло занять часа полтора;
б) зайти в наградной отдел — еще в М-ове я получил
известие, что мой второй орден Красного Знамени утверж­
ден и я могу получить в наркомате документ;
в) достать что-нибудь на дорогу: почти все, что я при­
вез из М-ова, я оставил одному балтийскому летчику-одно­
полчанину в Ленинграде;
г) достать билет, что, впрочем, мало беспокоило меня,
потому что я уехал бы и без билета.
Кроме того, мне еще нужно было написать о Ромашове
военному прокурору.
Все это казалось мне совершенно необходимым: моя
жизнь в оставшиеся до поезда четыре или пять часов долж­
на была состоять именно из этих забот. А на самом деле
мне нужно было просто вернуться к Вале Жукову, от
которого я был в пяти минутах ходьбы, и тогда — кто
знает? — у меня, может быть, нашлось бы время даже и
для того, чтобы подумать над той смесью правды и лжи,
которой пытался оправдаться передо мной Ромашов.
Я даже постоял на Арбатской площади: «Не заглянуть ли
к Вале?» Но вместо Вали я зашел в парикмахерскую —
нужно было побриться и сменить воротничок, прежде чем
являться в Гидрографическое управление, где один контрадмирал намеревался представить меня другому.
Ровно в семнадцать часов я пришел к Слепушкину, а
в восемнадцать был уже зачислен в кадры ГУ с откоман­
дированием на Крайний Север, в распоряжение Р. Два
или три года тому назад за этими скупыми канцелярскими
словами открылась бы передо мной далекая дикая линия
сопок, освещенная робким солнцем первого полярного дня,
а теперь, полный забот и волнений, я машинально сунул
удостоверение в карман и, думая о том, что напрасно не
попросил Р. снестись с Ярославлем по военному телеграфу,
вышел из управления. Не буду рассказывать о том, как я
потерял полтора часа в наградном отделе, и так далее.
559

Но об этой последней в Москве памятной встрече я дол­
жен рассказать.
Очень усталый, с заплечным мешком в одной руке, с че­
моданом в другой, на станции «Охотный ряд» я спустился
в метро. Служебный день кончился, и, хотя летом 1942 года
в метро было еще просторно, перед эскалатором стояла
толпа. Движущаяся лента поднималась навстречу. Я всмат­
ривался в лица москвичей, вдруг подумав, что за весь этот
хлопотливый, утомительный день так и не увидел Москвы.
Издалека приметил я грузного человека в толстой кепке,
в пальто с широкими квадратными плечами, который не
поднимался, а плыл, вырастал, снисходительно дожидаясь,
когда доставит его наверх эта шумная машина.
Это был Николай Антоныч. Узнал ли он меня? Едва ли.
Но. если и узнал — что было ему до какого-то маленького
капитана в потертом кителе, с некрасивым мешком, из
которого торчала горбушка хлеба?
Равнодушно скользнул он по моему лицу сонными и
властными глазами.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
НАЙТИ И НЕ СДАВАТЬСЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЖЕНА

Точно сиянием светящейся бомбы озарен ночной, не­
знакомый вокзал на Всполье, полный забот, трудов и вол­
нений войны. Чего не увидишь в этом ярком, неестествен­
ном свете! Старший собирает команду, ругаясь, и люди
строятся, невыспавшиеся, хмурые,— война. На платформе
в ларьке выдают довольствие по командировкам, по атте­
стату, и бережно берут черный хлеб солдатские руки,—
война! Девочка лет пяти потерялась, отстала от эшелона,
и уже по радио зовут ее мать, зовут и не могут дозваться,—
война! Моряк с мешком в одной руке, с чемоданом в дру­
гой слезает с московского поезда, спрашивает, где эвако­
пункт, и становится в очередь к начальнику в маленькой
грязной комнате, битком набитой сидящим, стоящим и
спящим народом,— война!
Все вижу я и все помню. Но медленно среди света
и тени находит дорогу сознание, над которым зажглась и
повисла гигантская светящаяся бомба войны.
Я вижу себя шагающим в город вдоль ночных, по-летпему тихих полей. Прожектора бродят в мерцающем по­
корными звездами небе. Вот и город — на каждой улице
меня останавливает и проверяет документы комендантский
патруль. Вот и больница для ленинградцев — дежурная
сестра обстоятельно объясняет мне, что прошло уже три
месяца, как в больнице нет ни одного ленинградца.
— Канцелярия откроется в девять часов,— говорит
она,— а сейчас половина четвертого ночи.
561

Я ложусь на клеенчатый низкий диван. Я сплю и не
сплю. Где моя Катя?
Наутро главный врач ведет меня в свой кабинет — бе­
лый стол, матовые окна, низкая белая кушетка, покрытая
свежей простыней. Далекое воспоминание охватывает
меня — семнадцатилетний мальчик, я сижу в приемном
покое, а там, за прикрытой дверью, на низкой белой ку­
шетке лежит Марья Васильевна, с белым, точно выре­
занным из кости лицом.
— Имя, отчество, фамилия, возраст? — спрашивает
главный врач.
Я называю имя, отчество, фамилию, возраст, и, завя­
зывая халат, входит сестра, которой он поручает найти
Катину карточку и историю болезни.
Мы курим и разговариваем, разговариваем и курим.
Тысяча английских самолетов вновь атаковала Бремен.
Что в Москве — правда ли, что подняли хлебную норму?
Теперь, когда между нами, США и Англией подписано со­
глашение, не думаю ли я, что скоро откроется второй
фронт?
А в соседней комнате сестра перебирает карточки.
«Карточка — смерть, карточка — жизнь».
Звонит телефон, и главный врач долго ругает завхоза.
Я молчу. Насколько все-таки легче молча ждать, что при­
несет мне сестра: Катину смерть или жизнь!
И сестра возвращается наконец. Еще доругивая завхоза,
главный врач берет карточку в маленькие, почти детские
руки.
— Ну что ж, все в порядке,— говорит он.— Состояние
приличное. Выписалась в марте сорок второго года.
Наверно, я бледнею немного больше, чем полагается
в подобных случаях, потому что он встает, обходит стол и,
положив руку на мое плечо, повторяет:
— Состояние приличное. Выписалась в марте сорок
второго года.
И от души смеется, когда я прихожу в отчаяние, узнав,
что в феврале у Кати было всего сорок два процента ге­
моглобина.
Уехала с лагерем в Новосибирск, теперь это совершен­
но ясно. Хорошо бы в самый город... Нет! Лагерь располо­
жился в каком-то колхозе, в двухстах километрах от Ново­
сибирска.
В Ярославском облисполкоме я записываю точный ад­
рес: станция Верхне-Ядомская, село Большие Лубни, Щу562

кинского района, Щукинского сельсовета, и так далее — из
двадцати пяти слов телеграммы Катин адрес занимает сем­
надцать. Я прибавляю к нему свой — и для того, чтобы
выразить все, что я чувствую и думаю, остается четыре
слова.
Кроме этой телеграммы, я отправляю из Ярославля
еще три: в Энск тете Даше с извещением, что Катя жива
и я вскоре надеюсь ее увидеть. В Москву Вале Жукову
о том, что я не нашел Катю и что она, очевидно, выехала
с лагерем в Новосибирск. В Москву же Слепушкину с
просьбой разрешить мне дальнейшие розыски жены, как
это было условлено в личном разговоре.
К сожалению, мне не удалось достать отдельный номер,
а так хотелось остаться одному, отдохнуть и подумать!
Впрочем, мой сосед, пожилой пехотный майор, без сомне­
ния, нуждался в отдыхе не меньше, чем я, потому что в во­
семь часов вечера уже завалился спать, и ничто не могло
разбудить его — ни скрип койки, на которой всю ночь я
ворочался с боку на бок, ни то, что дежурная по коридору
дважды приходила проверять затемнение.
Ночью он проснулся, чтобы покурить, и долго молча
сидел, поджав- под себя ноги, как турок. Я тоже закурил.
Ничего я не знал о нем, он — ничего обо мне, но мы мол­
чали и думали об одном, глядя на красные огоньки наших
папирос в темноте. Война соединила нас, двух незнакомых
мужчин, в этом номере, и то, о чем мы думали, было
войной. Накануне, после двухсот пятидесяти дней обороны,
наши части оставили Севастополь.
Сосед докурил и уснул, я — тоже. Но, должно быть,
ненадолго, потому что в коридоре кто-то громко сказал:
— Половина второго.
Севастополь представился мне —- не тот суровый, рас­
каленно-пыльный, как бы рванувшийся навстречу своей
великой доле, который я видел в сентябре сорок первого
года, а прежний, полный смеха и молодых голосов. По вос­
кресеньям мы с Катей приезжали в Севастополь. Катера
стояли у причалов; на Историческом бульваре так далеко,
как только видит глаз, моряки гуляли с девушками в бе­
лых платьях и газовых шарфах. Мы любили смешную
игру, которую придумала Катя: как будто она — моя де­
вушка, мы только что познакомились и теперь, так же как
эти ребята, должны назначать свидания, писать письма
п называть друг друга па «вы». Как прекрасно все было
тогда! Я вставал в пять часов, а Катя уже готовила завт563

рак — легкий, когда я шел на высокий полет. Потом был
жаркий интересный день, и не только потому, что были
интересные полеты, а потому, что я знал, что впереди еще
«наше время», когда мы будем купаться в черной, опро­
кинувшей небо воде и маяк на Хараксе будет медленно за­
гораться и гаснуть.
Наверно, это было очень трудно — быть моей женой.
Но Катя говорила, что ей было трудно, только когда она
не знала, где я и что со мной.
И с необычайной ясностью вспомнилась мне наша един­
ственная за всю жизнь ссора. Это было в Ленинграде, в
1936 году, когда поисковая партия была решена и со дня
на день мы должны были ехать на Север. Не прошло и ме­
сяца, как скончалась, оставив маленького сына, моя сестра
Саня. Мы волновались, не знали, как оставить ребенка, и
решились наконец, когда покойная Розалия Наумовна на­
шла «научную няню». Решились и собрались — и вдруг
Петенька захворал.
Бледная, расстроенная, Катя сидела над бельевой кор­
зиной, в которой лежал, раскинувшись, больной ребенок,
и горько заплакала, едва я вошел. Я обнял ее.
— Да что с тобой, полно же,— говорил я и гладил ее
по мокрой щеке.— Ты поедешь. Ты догонишь нас в Ар­
хангельске, вот и все.
Что еще я мог ей сказать? В Архангельске поисковая
партия должна была провести не более суток.
— О, как мне не хочется снова расставаться с тобой!
— Еще все устроится.
— Ничего не устроится. Всю зиму я хлопотала, чтобы
экспедиция состоялась. Я сделала все, чтобы ты уехал, и
вот теперь ты уедешь, и я даже не буду знать, где ты
п что с тобой.
— Катя! Катя!
— Не нужно мне ничего! Не нужно этой экспедиции,
все равно ты ничего не найдешь... Господи, неужели не
стою я этого счастья, о котором другие женщины даже
и не думают никогда!.. Да мало ли что может случиться
с тобой!
Она видела, что я начинаю сердиться. Но она была
в отчаянии, у нее сердце томилось, она вставала и начи­
нала ходить, крепко прижимая руки к груди:
— Я знаю, ты не хотел, чтобы я ехала с тобой! Вот
скажи, что это неправда!
— Ну полно!
564

— Хорошо,— сказала она с тем спокойным отчаянием,
которого, кажется, испугалась сама,— кончим этот спор.
Я еду. Ты не хочешь, я знаю, потому что не любишь меня...
Мы говорили до утра. На другой день Петеньке стало
лучше, а еще через день он был совершенно здоров.
Это был первый и последний разговор о том, что всю
жизнь мучило и волновало ее. Ей было тяжело, когда она
понимала, что никогда не проникнет в тот мир, ради ко­
торого я так часто забывал о ней, покидал ее! И еще тяже­
лее, когда она старалась не думать об этом.
Что же нужно было переломить в душе, чтобы прово­
дить меня, как она проводила меня в Испанию! Когда в Сарабузе я впервые повел в ночной полет свою эскадрилью,
от жены своего штурмана я случайно узнал, что Катя не
спала всю ночь, дожидаясь меня.
Где же ты, Катя? У нас одна жизнь, одна любовь —
приди ко мне, Катя! Впереди еще много трудов и забот,
война еще только что началась. Не покидай меня! Я знаю,
тебе было трудно со мной: ты очень боялась за меня, всю
жизнь мы встречались под чужой крышей. А разве я не
понимаю, как нужен, как важен для женщины дом? Мо­
жет быть, я мало любил тебя, мало думал о тебе... Прости
меня, Катя!
Не знаю, наяву или во сне я умолял ее не покидать
меня, хоть присниться, не верить тому, что я никогда не
вернусь!

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЕЩЕ НИЧЕГО НЕ КОНЧИЛОСЬ

Не знаю, было ли часа четыре почи, когда, открыв
глаза, я увидел над собой бледное сонное лицо дежурной
по коридору.
— Вы — Григорьев?
- Да.
— Телеграмма. Надо расписаться... Зайдите, това­
рищ,— сказала она. (И, осторожно стуча сапогами, красно­
армеец вошел и остановился у порога.) — С военного те­
леграфа.
Я расписался и вскрыл телеграмму. «Немедленно выез­
жайте Архангельск прибытие сообщите Лопатин».
Разумеется, телеграмма была из Гидрографического
565

управления. Но почему не Слепушкин, с которым я дого­
ворился о дальнейших розысках Кати, если не найду ее
в Ярославле, ответил мне, а какой-то Лопатин? Почему
немедленно? Почему в Архангельск? Правда, для любых
гидрологических работ по Северному морскому пути основ­
ной базой оставался Архангельск. Но разве Р. не говорил,
что мы встретимся в Полярном, где его планы должен' был
утвердить командующий Северным флотом?
Все это разъяснилось — и очень скоро. Но тогда, в Яро­
славле, в маленьком, грязном номере гостиницы, припод­
няв синюю бумажную штору, я читал и перечитывал те­
леграмму, и досадное чувство запутанности, неясности, ко­
торое чем-то грозило Кате и отнимало у меня надежду
вскоре увидеть ее,— это чувство все больше волновало
меня.
Так ничего и не придумав, я вновь отправился на те­
леграф, и в село Большие Лубни, Щукинского района,
Щукинского сельсовета и так далее, полетела еще одна,
на этот раз срочная, телеграмма. Накануне я послал про­
стую, потому что у меня было только семьсот рублей, а
путь предстоял далекий.
Теперь мне предстоял недалекий путь — только тысяча
километров на север от Кати...
С той минуты, как в М-ове я занял место в пассажир­
ской каюте, прошло немного дней. Но так много увидел
я за эти дни, что душа как бы отказалась принять все
впечатления и согласилась лишь па те, которые были свя­
заны с моей судьбой. Более полугода я видел одно и то же:
стены госпитальной палаты и за ними — чужой уральский
город на берегу Камы. Но вот он остался бог весть где,
пропал, потонул в сизой дымке, как не был, а навстречу
мне полетели моментальные снимки Ленинграда, Москвы,
Ярославля. Я сказал — моментальные. Но это были как бы
запечатленные навек моментальные снимки. И равно вечен
был суровый, требовательный Ленинград с его забитыми
окнами-веками, под которыми таилась небывалая воля, и
ночной вокзал на Всполье с его бессонницей, усталостью
и грязью войны...
Вот что я узнал, явившись прямо с поезда в штаб Бе­
ломорской военной флотилии: Лопатин, которого я ругал
всю дорогу, оказался начальником отдела кадров Гидро­
графического управления — лишь теперь я припомнил, что
566

в наркомате слышал эту фамилию. Никакой путаницы не
было в его телеграмме. Со времени моего отъезда из Мо­
сквы на Крайнем Севере произошли события, которые за­
ставили контр-адмирала Р. немедленно вылететь к месту
назначения. В Полярном ни ему, ни мне уже нечего было
делать, потому что командующий флотом, инспектируя
базы, сам выехал в Архангельск. Свидание его с Р. состоя­
лось третьего дня. Очевидно, план «интереснейшей штуки»
был утвержден, потому что немедленно после этого сви­
дания Р. вылетел на Диксон. Без сомнения, он очень то­
ропился или мог обойтись без меня, иначе на мой счет в
штабе флотилии были бы оставлены указания...
— Вы опоздали, капитан,— сказал мне начальник от­
дела кадров, добродушный седой человек, с усами и подус­
никами, похожий на старого матроса времен первой сева­
стопольской обороны.— Ума не приложу, что теперь с вами
делать. Вдогонку посылать не станем.
И он приказал мне явиться через несколько дней...
Но как изменился Архангельск, как, оставшись самим
собою, оп стал удивительно не похож на себя!
Американские матросы бродили по улицам, в шапоч­
ках с помпонами, в клешах, в шерстяных рубашках, обтя­
гивающих талию и свободно выпущенных на штаны. Анг­
личане, с начальными буквами HMS (его величества ко­
рабль) на бескозырке, держались немного строже, но у
них был беспечный вид, совершенно отличавший их от на­
ших моряков и казавшийся мне странным. Негры встре­
чались на каждом шагу, черные и оливково-черные,— должпо быть, мулаты. Китайцы стирали рубахи в Северной
Двине, прямо под набережной, и, громко болтая на своем
гортанно-глухом языке, растягивали их под солнцем меж­
ду большими камнями.
А Двина, такая просторная, русская, что другой такой,
казалось, и не могло быть на свете, свободно раскинув­
шись, вела вперед свои полные воды.
Как ножом отваливая сверкающую волну, проходили
катера все на ту сторону, к торговому порту...
Не иностранцы, на которых я смотрел с острым, но по­
верхностным любопытством, занимали меня в эти дни.
Это был город Седова, Брусилова. На кладбище в Соломбале я долго стоял у могилы «корпуса штурманов поручика
и кавалера Петра Кузьмича Пахтусова, скончавшегося
36 лет от роду от понесенных в походах трудов и огорче­
ний». Отсюда капитан Татаринов повел в далекий путь
567

свою белую шхуну. Здесь умер в городской больнице штур­
ман Климов, единственный участник экспедиции, добрав­
шийся до Большой земли. В местном музее экспедиции
«Св. Марии» был посвящен целый отдел, и среди знако­
мых экспонатов я нашел интересные, новые для меня вос­
поминания художника П., друга Седова, о том, как штур­
ман Климов был найден на мысе Флора.
С утра, написав очередное письмо в село Большие Лубни и не зная, чем еще заняться, я спускался вниз к Кузнечихе. Острый запах соснового бора стоял над рекой; мост
был разведен; маленький пароходик, огибая бесконечные
плоты, возил народ к пристани от пролета. Куда ни взгля­
нешь, везде было дерево и дерево: узкие деревянные
мостки вдоль приземистых николаевских зданий, в которых
были разбиты теперь госпитали и школы, деревянные мо­
стовые, а на берегах целые здания из штабелей свежераспиленных досок. Это была Соломбала, и я нашел дом, в ко­
тором жил капитан Татаринов, когда снаряжалась «Св. Ма­
рия».
Он спускался с крыльца этого маленького бревенча­
того дома и шел через садик — широкоплечий, высокий,
в белом кителе, с усами, по-старинному загнутыми вверх.
Упрямо наклонив голову, он слушал какого-нибудь купца
Демидова, который требовал у него денег за солонину или
«приготовление готового платья».
Л там, в торговом порту, среди тяжелых грузовых па­
роходов с боковыми колесами была чуть видна тонкая и
стройная шхуна — слишком тонкая и стройная, чтобы
пройти из Архангельска во Владивосток вдоль берегов
Сибири.
Одно незначительное, но важное для меня событие
странным образом оживило эти туманные картины.
...Накануне пришел конвой, и я поехал в порт Б. по­
смотреть, как разгружаются иностранные суда.
Ого, как вырос, каким просторно-прочно-солидным стал
этот старинный порт! Километра два прошел я вдоль при­
чалов, а все еще не было конца подъемным кранам, скла­
дывающим в высокие, прямоугольные штабеля военные и
невоенные грузы. И порт еще достраивали, удлиняли. Я до­
шел до конца и остановился, чтобы одним взглядом оки­
нуть плавно заворачивающую, как бы откинувшуюся назад
панораму причалов. И вот именно в эту минуту маленький
пароходик, энергично пыхтя, обогнул большое американ­
ское судно с «харрикейном» на носу и стал подходить к
568

причалу. Я взглянул на его название: «Лебедин», и, по­
мнится, подумал, что это красивое имя стало, очевидно,
традиционным в северных водах. Так звался пароход, на
котором друзья и родные Татаринова подошли к его шху­
не, чтобы в последний раз обнять капитана и пожелать ему
«счастливого плавания и достижений». Возможно ли, что
это тот самый «Лебедин», который в одной статье был на­
зван «первым русским ледоколом»? Конечно, нет!
Матрос катил по сходням бочку с горючим. Я попро­
сил его позвать капитана, и минуту спустя румяный
парень лет двадцати пяти, в простой синей спецовке,
вышел на палубу, вытирая тряпкой черные от масла
руки.
— Товарищ капитан, у меня к вам исторический во­
прос,— сказал я.— Вы случайно не знаете: до революции
ваш буксир тоже звался «Лебедином»?
— Да.
— Когда он спущен?
— В тысяча девятьсот седьмом году.
— 14 всегда ходил под этим названием?
— Всегда.
Я объяснил ему, в чем дело, и он со спокойной гор­
достью оглядел свое судно, точно никогда и не сомневал­
ся, что оно займет свое место в истории русского флота.
Быть может, это покажется немного смешным, но встре­
ча с «Лебедином» обрадовала и необычайно оживила меня.
«Еще ничего пе кончилось»,— как будто сказал мне
этот старый буксир с таким румяным, молодым капитаном.
...Явившись в третий раз к начальнику отдела кадров,
я попросил его послать меня в полк или, если это невоз­
можно, направить в распоряжение командования ВВС
Северного флота.
Без сомнения, он был уже в курсе моих личных и слу­
жебных дел, потому что, помолчав, спросил с добродушно­
одобрительным видом:
— А здоровье?
Я отвечал, что здоровье в полном порядке. Это была
правда или почти правда — на Севере я всегда чувствовал
себя лучше, чем на Юге, Западе и Востоке.
— Ладно, чем в такое время болтаться без дела, пускай
найдут применение,— неопределенно, но вполне разумно
сказал начальник отдела кадров.
569

Конечно, он имел в виду применение на земле. «Черта
с два, буду летать!» — сразу же подумал я, глядя на его
старую, но крепкую руку, которая вывела и дважды под­
черкнула мою фамилию на перекидном блокноте-кален­
даре.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СВОБОДНАЯ ОХОТА

Все превосходно — капитан является в полк, коман­
дир полка представляет его товарищам, экипажу. Этот за­
думчивый, равнодушный штурман-латыш, с трубкой, в ши­
роких штанах, заменит ли он дорогого погибшего Лури?
Среди летчиков капитан находит своих бывших учени­
ков еще по Балашовской школе. Он живет в новом руб­
леном доме, стены которого еще пахнут смолой, в простор­
ной комнате, вместе со своим экипажем, и вид из окна
напоминает ему молодость в маленьком городе за Полярпым кругом.
С изумлением он убеждается в том, что многие летчики
знают его и даже считают несправедливым (разумеется,
без малейших оснований), что у него только два ордена,
а пе четыре. Итак, все прекрасно. Но на деле все далеко
пе так прекрасно, как это кажется с первого взгляда. На
деле капитан не спит по ночам, читая и перечитывая
письмо из села Большие Лубни, в котором какой-то дирек­
тор Перышкин сообщает ему, что Катерина Ивановна
Григорьева-Татаринова, насколько ему известно, выехала
из лагеря еще в мае, то есть «до отъезда такового в Но­
восибирскую область», причем о бабушке и маленьком
Пете директор Перышкин почему-то не упоминает ни
слова.
На деле полк, в который командующий ВВС направил
капитана,— торпедно-бомбардировочный;
следовательно,
капитан должен изучить новую специальность.
На деле он глубоко потрясен, потому что в первом же
полете убеждается, что совершенно отвык от Севера, так
отвык, что забыл даже «чувство земли», которое здесь все­
гда было немного другим.
Но все это еще не беда. Все придет в свое время. Все
можно исправить, кроме непоправимого, которое приходит
не спрашиваясь и от которого никуда не уйдешь.
570

Я не стану особенно много рассказывать о воздушной
войне на Севере, хотя это очень интересно, потому что
нигде не проявились с таким блеском качества русского
летчика, как на Севере, где ко всем трудностям и опасно­
стям полета и боя часто присоединяется плохая погода и
где в течение полугода стоит полярная ночь. Один британ­
ский офицер при мне сказал: «Здесь могут летать только
русские». Конечно, это лестное преувеличение, но мы впол­
не заслужили его.
Сама обстановка боя на Севере тоже была куда слож­
нее, чем на других воздушных театрах войны. Немецкие
транспорты обычно шли почти вплотную к высоким бере­
гам — так близко, как только позволяла приглубость. То­
пить их было трудно — не только потому, что вообще очень
трудно топить транспорты, а потому, что выйти на транс­
порт из-под высокого берега невозможно или почти невоз­
можно. Мы не могли пользоваться почти половиной всех
румбов (180°), а попробуйте-ка без этой половины атако­
вать корабль, над которым нужно пройти как можно ниже,
чтобы торпеда, сброшенная в воду, вернее попала в цель.
При этом корабль не ждет, разумеется, когда его утопят,
а вместе с конвоем открывает огонь из всех своих зениток,
пулеметов и орудий главного калибра. Сжав зубы, не
узнавая себя в азарте боя, лезешь ты в этот шумный, раз­
ноцветный ад!
Вероятно, если бы час за часом, день за днем расска­
зать, как мы жили на Н., получилась бы однообразная
картина. Полеты и разборы полетов. Ученье, то есть те же
полеты. Обеды в длинном деревянном бараке, и за сто­
лом — разговоры о полетах. По вечерам — офицерский
клуб, открывшийся при мне, которым в особенности увле­
калась молодежь, с завидной легкостью переходившая от
смертельной опасности торпедной атаки к танцам и бол­
товне с девушками. Девушкам — младшим офицерам —
разрешалось в штатском платье являться на эти вечера.
Быть может, именно эти переходы, как ничто другое,
отражали не простоту или мнимое однообразие, а, напро­
тив, необычайность, почти фантастичность,, которой на са­
мом деле была полна наша жизнь. Лететь в темноте под
крутящимся снегом, лететь над морем на пробитом, как
решето, самолете, после боя, который еще звенит в осты­
вающем теле, и через два часа явиться в светлые, наряд­
ные комнаты офицерского клуба, пить вино и болтать о пу­
стяках — как же нужно было относиться к смерти, чтобы
571

не замечать этого контраста или, по меньшей мере, не ду­
мать о нем? Впрочем, и я думал о нем только в первые дни.
Выше я упомянул, что в особенности молодежь увлека­
лась клубом. Но почти весь полк состоял из молодых лю­
дей — только трем или четырем «старикам», вроде меня,
было за тридцать. Герой Советского Союза, которого все
называли просто Петей, потому что иначе и нельзя было
называть этого румяного горбоносого юношу с азартно вы­
лупленными глазами, командовал полком. Ему едва испол­
нилось двадцать четыре года.
Это тоже был вопрос, о котором стоило подумать, один
из многих вопросов, которые нежданно-негаданно накати­
ли на меня, когда я приехал на Север. Новое поколение
летчиков было выдвинуто войной,— поколение, у которого
нам еще приходилось кое-чему поучиться. Разумеется,
между нами не было никакой пропасти — почему-то пола­
гается думать, что между «отцами и детьми» непременно
должна быть пропасть. Но что-то было — недаром же на Н.
я был менее осторожен, чем всегда, и легче шел на разные
рискованные штуки.
Кто знает, может быть, именно потому, что я так «по­
молодел», судьба, которая сурово расправилась со мной в
начале войны, здесь, на Н., отнеслась ко мне совершенно
иначе.
В июле я ходил еще с бомбами на Киркенес — и до­
вольно удачно, как показали снимки. В начале августа я
уговорил командира полка отпустить меня на «свободную
охоту» — так называется полет без данных разведки, по,
разумеется, в такие места, где наиболее вероятна встреча
с немецким конвоем. И вот в паре с одним лейтенантом
мы утопили транспорт в четыре тысячи тонн. Утопил,
собственно говоря, лейтенант, потому что моя торпеда,
сброшенная слишком близко, сделала мешок под килем
и «ушла налево». Но все было проверено в этом бою, в том
числе и раненая нога, которая вела себя превосходно.
Я был доволен, хотя на разборе полетов командир эскад­
рильи (некогда в Балашове я чуть не отчислил его из шко­
лы, потому что у пего никак не выходил разворот) с не­
опровержимой ясностью доказал, что именно так «не сле­
дует топить транспорты». Через два-три дня ему пришлось
повторить свои доказательства, потому что я прошел над
транспортом еще ниже — так низко, что принес домой ку­
сок антенны, застрявший в плоскости самолета. При этом
транспорт — мой первый — был потоплен, так что доказа572

тельства, не потеряв своей стройности, приобрели лишь
теоретическое значение.
Короче говоря, в середине августа я утопил второй ко­
рабль — в шесть тысяч тонн, охранявшийся сторожевиком
и мипоносцем. На этот раз я шел в паре с командиром
эскадрильи и, к своему удовольствию, заметил, что он ата­
ковал еще ниже, чем я. Разумеется, самому себе он выго­
вора не сделал.
Так шла моя жизнь — в общем, очень недурно. В конце
октября командующий ВВС поздравил меня с орденом
Александра Невского.
У меня были уже и друзья на Н.— неподвижный, мол­
чаливый штурман, с трубкой, в широких штанах, оказался
умным, начитанным человеком. Правда, он говорил не­
много, а в полете и вообще не говорил, но зато на вопрос:
«Где мы?»—всегда отвечал с точностью, которая меня
поражала. Мне нравилась его манера выводить на цель.
Мы были разные люди, но невозможно не полюбить того,
кто каждый день рядом с тобой делит тяжелый, рискован­
ный труд полета и торпедной атаки. Если уж нас ждала
смерть, так общая: в один день и час. А у кого общая
смерть, у тех и общая жизнь.
Не только со своим штурманом я близко сошелся на Н.
Но это была не та дружба, по которой я тосковал. Неда­
ром же от этой поры у меня сохранилась груда неотправ­
ленных писем — я надеялся, что мы с Катей прочтем их
после войны.
Между тем друг, и самый истинный, был так близко,
что стоило только сесть на катер — и через двадцать минут
я мог обнять его и рассказать ему все, о чем я рассказывал
Кате в своих неотправленных письмах.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ДОКТОР СЛУЖИТ В ПОЛЯРНОМ

Всю ночь мне снилось, что я снова ранен. Доктор
Иван Иваныч склоняется надо мной, я хочу сказать ему:
«Абрам, вьюга, пьют» — и не могу, онемел. Это был повто­
ряющийся сон, но с таким реальным, давно забытым чув­
ством немоты я видел его впервые.
И вот, проснувшись еще до подъема и находясь в том
забытьи, когда все чувствуешь и понимаешь, но даешь себе
573

волю ничего не чувствовать и не понимать, я стал думать
о докторе и вспомнил рассказ Ромашова о том, как доктор
приезжал к сыпу на фронт. Не знаю, как это объяснить,
по что-то неясное и как бы давно беспокоившее мепя по­
чудилось мне в этом воспоминании. Я стал перебирать
его слово за словом и понял, в чем дело: Ромашов сказал,
что доктор служит в Полярном.
Тогда, в эшелоне, я решил, что это просто вздор. Пред­
ставить, что доктор может расстаться с городом, в котором
даже олени поворачивали головы, когда он проходил! С до­
мом на улице его имени! С ненцами, которые прозвали его
«изгоняющим червей» и приезжали советоваться о значе­
нии примуса в домашнем хозяйстве! Ромашов ошибся —
не в Полярном, а в Заполярье.
Но в то утро на Н., сам не зная почему, я подумал:
«А вдруг не ошибся?»
В самом деле — мог ли доктор приехать из Заполярья,
которое было за тридевять земель, в Ленинград летом
1941 года? Что, если он действительно служит в Полярном
и я вот уже три месяца живу бок о бок с моим милым,
старым, дорогим другом...
Дежурный вошел, сказал негромко:
— Подъем, товарищи,— и захлопал глазами, увидев,
что одной рукой я поспешно натягиваю брюки, а другой
снимаю китель, висевший на спинке стула.
Замечательно, что доктор вспомнил обо мне в тот же
день и час — он уверял меня в этом совершенно серьезно.
Накануне он прочел приказ о моем награждении и сперва
не подумал, что это я, потому что «мало ли Григорьевых
на свете».
Ио па другой день, под утро, еще лежа в постели, ре­
шил, что это, без сомнения, я, и так же, как я, немедленno бросился к телефону.
— Иван Иваныч, дорогой! — сказал я, когда хриплый,
совершенно невероятный для Ивана Иваныча голос донес­
ся до мепя, как будто с трудом пробившись сквозь вой
осеннего ветра, разгулявшегося в то утро над Кольским
заливом.— Это говорит Саня Григорьев. Вы узнаете меня?
Саня!
Осталось неизвестным, узнал ли меня доктор, потому
что хриплый голос перешел в довольно мелодичный свист.
Я бешено заорал, и телефонистка, оценив мои усилия,
сообщила, что «докладывает военврач второго ранга Пав­
лов».
574

— Что — докладывает? Вы ему скажите — говорит
Саня!
— Сейчас...— сказала телефонистка.— Он спрашивает,
идете ли вы сегодня в полет.
Я изумился:
— При чем тут полет? Вы ему скажите — Саня.
— Я сказала, что Саня,—сердито возразила телефо­
нистка.— Будете ли вы сегодня вечером на Н. и где вас
найти?
— Буду! — заорал я.— Пускай идет в офицерский клуб.
Понятно?
Телефонистка ничего не сказала, потом что-то переставилось в трубке, и уже как будто не она, а кто-то дру­
гой буркнул:
— Придет.
Я еще хотел попросить доктора заглянуть в полит­
управление, узнать, нет ли для меня писем,— прошло дней
десять, как я не справлялся о письмах, между тем адрес
политуправления в Полярном был оставлен Кораблеву
и Вале. Но больше ничего уже не было слышно.
Конечно, это было чертовски приятно: узнать, что док­
тор в Полярном и что я сегодня увижу его, если не разыг­
рается шторм. Но все-таки для меня так и осталось загад­
кой, почему, придя в клуб, я выпил спервабелого вина,
потом красного, потом снова белого и так далее. Разумеет­
ся, все было в порядке, тем более что командующий ВВС
ужинал в соседней комнате с каким-то военным корреспон­
дентом. Но знакомые девушки, время от времени, между
фокстротами, садившиеся за мой столик, очень смеялись,
когда я объяснял им, что если бы я умел танцевать, у меня
была бы совершенно другая, блестящая жизнь. Все неуда­
чи произошли только по одной причине: никогда в жизни
я не умел танцевать.
В сущности, здесь не было ничего смешного, и мой
штурман, например, который, задумчиво посасывая тру­
бочку, сидел напротив меня, сказал, что я совершенно прав.
Но девушки почему-то смеялись.
В таком-то прекрасном, хотя и немного грустном на­
строении я сидел в офицерском клубе, когда у входа по­
явился и стал осторожно пробираться между столиками
высокий пожилой моряк с серебряными нашивками —
по-моему, доктор Иван Иваныч.
Возможно, что я подумал о том, как он сгорбился и
постарел, как поседела его бородка! Но все это, разумеется,
575

был только мираж, а на деле прежний загадочный доктор
моего детства шел ко мне, подняв очки на лоб и собираясь,
кажется, взять меня за язык или заглянуть в ухо.
— Доктор, я хочу пригласить вас к больному,— сказал
я серьезно.— Интересный случай! Человек может произ­
нести только шесть слов: кура, седло, ящик, выога, пьют
и Абрам.
— Саня!
Мы обнялись, взглянули друг на друга и опять обня­
лись.
— Дорогой Иван Иваныч, я немного пьян, не правда
ли? — сказал я, заметив, что тень огорчения скользнула
по его доброму, смешному лицу.— Мы чертовски продрог­
ли на аэродроме, и вот... Познакомьтесь, майор Озолин.
— Давно ли ты здесь, Саня? — говорил доктор, когда
штурман, пробормотав что-то, ушел, чтобы не мешать на­
шей встрече.— Каким образом мы могли так долго не
встретиться, Саня?
— Три месяца. Конечно, я виноват.
— Разве ты не знал, что я в Полярном? Ведь я же оста­
вил Катерине Ивановне адрес!
— Кому?
Должно быть, у меня дрогнуло лицо, потому что он по­
правил очки и уставился на мепя с тревожным выраже­
нием.
— Твоей жене, Саня,— осторожно сказал оп.— На­
деюсь, она здорова? Я был у нее в Ленинграде.
— Когда?
— В прошлом году, в августе. Где она, где она? —
спрашивал он, подвинувшись ко мне совсем близко и бес­
покойно моргая.
— Не знаю. Можно вам налить?
И я взялся за бутылку, не дожидаясь ответа.
— Полно, Саня,— мягко сказал доктор и отставил в
сторону сперва свой стакан, потом мой.— Расскажи мне
все... Ты помнишь Володю? Он убит...—вдруг сказал он,
как будто чтобы доказать, что теперь я могу рассказать
ему все. И у него глаза заблестели от слез под очками.
Опустив головы, сидели мы в светлом, шумном офи­
церском клубе. Оркестр играл фокстроты и вальсы, и
медь слишком гулко отдавалась в небольших деревянных
залах.
Молодые летчики смеялись и громко разговаривали в
коридоре, отделявшем гостиные от ресторана. Быть может,
576

вот этот, лет двадцати, с таким великолепным разворотом
плеч, с такими сильными, сросшимися бровями, еще сего­
дня ночыо, в тумане, над холодным, беспокойным морем,
увидит смерть, которая, как хозяйка, войдет в кабину его
самолета..: Точно что-то огромное, каменное, неудобное
было внесено в дом, где мы прекрасно жили, и теперь, что­
бы разговаривать, танцевать и смеяться, не думая об этом
каменном и неудобном, нужно было умереть, как умер
Володя.
Когда-то он гшсал стихи, и четыре строчки о том, как
«эвенок Чолкар приезжает из школы домой», до спх пор
я знал наизусть. Он гордился тем, что в Заполярье приез­
жал МХАТ, и встречал артистов с цветами. Это было
счастье для доктора, что у него был такой сын, п вот ста­
рик сидит передо мной, повесив голову и стараясь спра­
виться со слезахМи.
— Но где же Катя, что с ней?
Я рассказал, как мы потеряли друг друга.
— Господи, да ведь это же ты пропал — не она! —
с изумлением сказал доктор.— Ты воевал на трех морях,
был ранен, лежал в госпитале — не она. Жива и здоро­
ва! — торжественно объявил он.— И разыскивает тебя
день и ночь. И найдет — или я не знаю, что такое женщи­
на, когда она любит. Вот теперь действительно налей.
Мы выпьем за ее здоровье...
Уже было сказано самое главное, уже прошла горь­
кая минута сознания, что жизнь продолжается, хотя я не
нашел жену и не знаю, жива ли она, а доктор потерял
сына, а мы всё никак не могли перешагнуть через эту ми­
нуту. Слишком много было пережито за последние годы —
так много, что прежние мостики между нами показались
теперь хрупкими и далекими. Но у нас был один общий
могущественный интерес, и едва отступило видение горя,
как он ворвался в нашу беседу.
Конечно, это был Север. Как два старых, опытных вра­
ча у постели больного, мы заговорили о том, как защитить
Север, как уберечь его, как сделать, чтобы оп стал самым
лучшим, веселым и гостеприимным местом на свете. Я рас­
сказал доктору об однополчанах, о молодежи, которая пре­
восходно дерется и при этом очень мало думает о будущем
Севера и еще меньше о его прошлом.
— Некогда, вот и не думают,— сказал доктор.— Мо­
жет быть, п правильно, что не думают,— добавил он, по­
молчав.
"19 В. Каверин» т« 3

577

Но, вместо трго чтобы доказать, что это правильно, оп
стал рассказывать «о тех, кто думает», то есть о коренных
северянах.
Он рассказал о братьях Анны Степановны, которые
служили на транспортных судах, а теперь па «морских
охотниках» сражаются так, словно всю жизнь были воен­
ными моряками.
— Нет, ничего пе пропало даром,— заключил он.—
А что Север — фасад паш, как писал Менделеев, для
мепя никогда еще не было так очевидно, как теперь, во
время войны!
Пора было уходить. Мы остались в ресторане одни.
У доктора еще не было почлега. Следовательно, чтобы
устроить ему койку, нужно было пораньше вернуться в
полк.
Вообще вечер кончился, в этом не было никаких сомне­
ний. Но боже мой, как не хотелось соглашаться с тем, что
он уже кончился, в то время как мы не сказали друг дру­
гу и десятой доли того, что непременно хотели сказать!
Ничего не поделаешь! Спустившись вниз, мы надели ши­
нели, и теплый, светлый, немного пьяный мир остался за
спиной, и впереди открылась черная, как вакса, Н., по ко­
торой гулял нехороший, невежливый, невеселый нордовый
ветер.

ГЛАВА ПЯТАЯ

«ЗА ТЕХ, КТО В МОРЕ»

Подводники были главными людьми в здешних ме­
стах — и не только потому, что в начале войны они сдела­
ли очень много, едва ли не больше всех на Северном фло­
те, но потому, что характерные черты их быта, их отноше­
ний, их напряженной боевой работы накладывали свой от­
печаток на жизнь всего городка. Нигде не может быть та­
кого равенства перед лицом смерти, как среди экипажа
подводной лодки, на которой либо все погибают, либо все
побеждают. Каждый военный труд тяжел, но труд подвод­
ников, особенно на «малютках», таков, что я бы, кажется,
не согласился променять на один поход «малютки» десять
самых опасных полетов. Впрочем, еще в детстве мне пред­
ставлялось, что между людьми, спускающимися так глу­
боко под воду, непременно должен быть какой-то тайный
•578

уговор, вроде клятвы, которую мы с Петькой когда-то дали
друг другу.
В паре с одним капитаном мпе удалось потопить тре­
тий транспорт в конце августа 1942 года. «Малютка» зна­
менитого Ф. с моей помощью утопила четвертый. Об этом
пе стоило бы и упомппать — я шел пустой п мог только
сообщить в штаб координаты германского судна, но Ф.
пригласил меня на «поросенка», и с этого «поросенка» на­
чались события, о которых стоит рассказать.
Кто не знает знаменитой флотской традиции — отме­
чать каждое потопленное судно торжественным обедом, на
котором командование угощает победителей жареным по­
росенком? Накануне были пущены ко дну транспорт, сто­
рожевик и эсминец, и озабоченные повара в белых колпа­
ках внесли не одного, а целых трех поросят в просторную
офицерскую столовую, где буквой «П» стояли столы и где
за перекладиной этой буквы сидел адмирал — командую­
щий Северным флотом.
Аппетитные, нежно-розовые, с бледными, скорбными
мордами поросята лежали на блюде, и три командира стоя­
ли над ними с большими ножами в руках. И это было тра­
дицией — победители должны своими руками разделить
поросенка на части. Ну и части! Огромный ломоть, наби­
тый кашей и посыпанный затейливыми стружками хрена,
плывет ко мне через стол! И нужно справиться с ним, что­
бы не обидеть хозяев.
Адмирал встает с бокалом в руке. Первый тост — за
командиров-победителей, за их экипажи. Я смотрю на
него — он приезжал в наш полк, и мне запомнилось живое,
молодое движение, с которым, закинув голову, оп остано­
вился, слушая командира полка, отдававшего рапорт. Он
молод — всего на четыре года старше меня. Впрочем, я
помню его еще по Испании.
За тех, кто в море,— второй тост! Звенят стаканы. Стоя
пьют моряки за братьев, идущих на подвиг в пустыне арк­
тической ночи. За воинскую удачу и спокойствие сердца
в опасный, решительный час!
Теперь адмирал смотрит на меня через стол — я сижу
справа от него, среди гостей-журналистов, которым Ф. с по­
мощью вилки и ножа наглядно показывает, каким образом
был потоплен эсминец. Не сводя с меня глаз, адмирал чтото говорит соседу, и сосед, командир дивизиона, произно­
сит третий тост. За капитана Григорьева, который «умело
19*

579

павел на германский караван подводную лодку». И адмирал показывает жестом, что пьет за меня...
Много было выпито в этот вечер, и я не стану перечис­
лять всех тостов, тем более что журналисты, о которых я
упомянул, рассказали об этом «тройном поросенке» в пе­
риодической прессе. Скажу только, что адмирал исчез со­
вершенно неожиданно: вдруг встал и вышел. Проходя за
моим стулом, он наклонился и, не давая мне встать, ска­
зал негромко:
— Прошу вас сегодня зайти ко мне, капитан.
ГЛАВА ШЕСТАЯ

БОЛЬШИЕ РАССТОЯНИЯ

Машина оторвалась, и через несколько минут эта
каша из дождя и тумана, до которой на земле нам не было
никакого дела, стала важной частью полета, который, как
всякий полет, складывается из: а) задачи и б) всего, что
мешает задаче.
Мы пошли «блинчиком», то есть с маленьким крепом,
развернулись и встали па курс.
Итак, задача, или «особое задание», как сказал адми­
рал: немецкий рейдер (очевидно, вспомогательный крей­
сер) прошел в Карское море, обстрелял порт Т. и бродит
где-то далеко па востоке. Я должен был найти и утопить
его — чем скорее, тем лучше, потому что наш караван с
военными грузами шел по Северному морскому пути п на­
ходился сравнительно недалеко от этого порта. Да и вооб­
ще нетрудно было представить себе, что может сделать
в мирных водах большой военный корабль!
...Как ни лень было тянуть, а пришлось добирать до
пяти с половиной. Но и здесь не было ничего, кроме все
той же унылой облачной каши, которую кто-то, вроде са­
мого господа бога, круто размешивал великанской ложкой.
Итак — найти и утопить! Нельзя было даже сравни­
вать, насколько первое было сложнее второго! Но как был
поражен адмирал, когда я исправил на его карте почти
все острова восточной части архипелага Норденшельда!
— Вы были там?
— Нет.
Он не знал, что я был и пе был там. Карта архипелага
Норденшельда была исправлена экспедицией «Норда» пе­
ред самой войной. Я не был там. Но когда-то в этих местах
580

прошел капитан Татаринов и мысленно я, вслед за ним,
тысячу раз.
Да, прав был доктор Иван Иваныч: ничто не пропадает
даром! Жизнь поворачивает туда и сюда и падает, проби­
ваясь, как подземная река в темноте, в тишине вечной
ночи, и вдруг выходит на простор, к солнцу и свету, как
вышла сейчас моя машина из облачной каши,— выходит,
и оказывается, что ничто не пропадает даром!
Это была привычная мысль — как шла бы моя жизнь
на Севере, если бы Катя нашлась и мы вместе жили на Н.
Она бы проснулась, когда в четвертом часу ночи я за­
шел бы домой перед полетом. Она была бы румяная, теп­
лая, сонная. Быть может, войдя, я поцеловал бы ее не так,
как всегда, и она сразу поняла бы, как важно и интересно
для меня то, что поручил адмирал.
Так это было тысячу раз, но будет ли когда-нибудь
снова?
Вот мы сидим и пьем кофе, как в Сарабузе, Ленингра­
де, Владивостоке, когда я будил ее ночью. В халатике, с ко­
сами, заплетенными на ночь, она молча смотрит на меня
и вдруг бежит куда-то, вспоминает, что у нее есть что-то
вкусное для меня — пьяная вишня пли маслины, которые
мы оба любили. И потом, в полете, весь экипаж хвалит
мою жену и ест маслины или пьяную вишню.
Да, это была моя Катя, с ее свободой, и гордостью, п
любовью, от которой вечно, должно быть до гроба, будет
кружиться моя голова. Катя, о которой я ничего не знаю,
кроме того, что ее нет со мной. Хотя бы поэтому нужно
непременно найти и утонить этот рейдер.
— Штурман, курс!
На три градуса разошлись пилотский и штурманский
курсы и превосходно сошлись, когда из карманов были
выброшены портсигары, фонарики, зажигалки...
О чем я думал? О Кате. О том, что лечу в те места,
куда некогда должен был отправиться с ней п куда меня
не пускали так долго. Разве не знал я наверное, безуслов­
но, что придет время — и я прилечу в эти места? Разве
не чертил с точностью до полуградуса маршрут, по кото­
рому, как в детском ослепительном сне, прошли люди со
шхуны «Св. Мария»,— прошли, тяжело дыша, с закрыты­
ми, чтобы не ослепнуть, глазами? Прошли, и впереди —
большой человек, великан в меховых сапогах...
Но это был уже бред. Я прогнал его. Новая Земля была
недалеко.
581

Вы бы соскучились, если бы я стал подробно рассказывать о том, как мы искали рейдер. Однообразна пустыня
арктических морей, трудно найти замаскированную, чуть
заметную полоску военного корабля в этой беспредельной
пустыне. Добрых две недели мы перелетали с базы па базу.
Один из полетов продолжался семь часов — лучше, если
бы он был покороче, потому что, пройдя над Карским мо­
рем в двух направлениях и вернувшись к Новой Земле, мы
не нашли ее, как будто эти огромные острова до сих пор
просто по ошибке значились на географической карте.
Пока хватало горючего, в черном тумане мы ходили над
ней, и если бы ветер, на наше счастье, не проделал в ту­
мане небольшую светлую дырку, пожалуй, мне бы не уда­
лось дописать эту книгу. Мы бросились к этому пятныш­
ку, сразу закрыли газ и благополучно сели.
В другой раз мы на шлюпке подрулили под птичий ба­
зар. Миллионы черно-белых кайр сидели на скалах — так
много, что весь берег мили на две казался круто посыпан­
ным солыо. Они кричали, хлопали крыльями, свистели,
срывались и, расталкивая соседей, вновь садились на от­
весные скалы, и в общем оглушительном шуме слышались
отдельные возгласы, точно это и был базар, на котором
ссорились, сидя на возах, бранчливые бабы. Вонь была
страшная, и, разумеется, взглянув на это любопытное яв­
ление, нужно было немедленно отвернуть. Но стрелок-ра­
дист, где-то читавший о чайках-бургомистрах, на беду,
нашел пару этих огромных птиц, сидевших отдельно над
общим гнездовьем и как будто с важностью наблюдавших
за порядком на шумном базаре. Он выстрелил и убил бур­
гомистра. Но, боже мой, как расплатились мы за этот зло­
счастный выстрел! Все пропало: и земля и небо! Черно­
белая буря крыльев снялась с берега и рванулась над
шлюпкой, крича, свистя и разрывая воздух. Шум гигант­
ского водопада обрушился на нас — и хорошо, если бы
только шум! Сутки после этого случая мы мылись сами и
отмывали шлюпку, причем я нашел помет даже в боко­
вом, застегнутом на пуговицу кармане реглана.
В общем, это были две тяжелые недели на Новой Зем­
ле. Каждый раз мы стартовали с надеждой встретить рей­
дер, хотя мне давно было ясно, что его нужно искать го­
раздо восточнее, и ходили, ходили над морем, пока не кон­
чалось горючее и пока штурман не спрашивал меня хлад­
нокровно:
— Домой?
5S2

И «дом» открывался — причудливо изрезанные дикие
горы, синие ледники, как бы расколотые вдоль и готовые
скользнуть в бездонные снеговые ущелья.
Но вот пришла минута, когда кончилась паша «ново­
земельная жизнь»,— превосходная минута, о которой стоит
рассказать немного подробнее.
Я стоял у амбара, крыша которого была обложена
тушками убитых птиц, а на стенах распялены шкуры тю­
леней. Два маленьких пенца, похожие на пингвинов в сво­
их меховых костюмах с глухими рукавами, играли на бе­
регу, а я разговаривал с пх родителями — маленькой, как
девочка, мамой и таким же папой, с коричневой, высовы­
вающейся из малицы головой. Помнится, речь шла о меж­
дународных делах, и, хотя анализ безнадежного положе­
ния Германии был взят мной из очень старого номера
«Правды», ненец собирался его сегодня же рассказать
приятелю, который жил сравнительно недалеко от пего —
всего в двухстах километрах. Маленькая жена едва ли
разбиралась в политике, но кивала блестящей черной,
стриженной в скобку головкой и все говорила:
— Холосо, холосо.
— Хочешь ехать на фронт? — спросил я ненца.
— Хоцу, хоцу.
— Не боишься?
— Зацем бояться, зацем?
Это и была минута, когда я увидел штурмана, который
бежал ко мне,— не шел, а именно бежал по берегу от мы­
ска, за которым стоял самолет.
— Перебазируемся!
— Куда?
— В Заполярье!
Ои сказал «в Заполярье», и, хотя не было ничего не­
возможного в том, что нас перебрасывали в Заполярье,
то есть именно в те места, где, по-моему, и нужно было
разыскивать рейдер, я был поражен! Ведь это было мое
Заполярье!
— Не может быть!
Штурман уже принял прежний хладнокровно-нетороп­
ливый латышский вид:
— Прикажете проверить?
— Не нужно.
— Когда вылетаем?
— Через двадцать минут.
583

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
СНОВА В ЗАПОЛЯРЬЕ

Но дорога, а засаженная кедрами аллея вела к горо­
ду от аэродрома, и, глядя на эти шумные, богато раски­
нувшиеся кедры, я невольно подумал о том, что все-таки
давно я не был в этом городе моей молодости п самых сме­
лых за всю жизнь надежд.
Мне не сразу удалось найти улицу доктора Павлова
ио той причине, что в мои времена па этой улице стоял
только один дом, принадлежавший самому доктору, а все
остальные существовали лишь на плане, висевшем в окрисиолкоме. Теперь среди высоких соседей затерялся малень­
кий дом, в котором за чтением дневников штурмана Кли­
мова я некогда проводил своп вечера. Что это были за
милые молодые вечера! Осторожно поскрипывали в со­
седней комнате половицы под легкими шагами Володи.
Доктор вдруг крякал, крепко потирал руки и читал вслух
понравившееся ему место из книги, а потом начинал кри­
чать на ежа, который почему-то любил жевать его ночные
туфли. Анна Степановна входила ко мне — большая, ре­
шительная, справедливая, которой можно было все ска­
зать, все доверить,— и молча ставила передо мной тарелку
с огромным куском пирога.
...Она и теперь не согнулась, не поддалась горю, толь­
ко поседела, и две большие, глубокие складки повисли над
опустившимся ртом. Что-то мужское показалось в ее фи­
гуре и выражении лица, как это бывает у очень больших
стареющих женщин.
— Как же вас называть теперь? — сказала она с не­
доумением, когда мы встретились в садике перед домом
и вошли в столовую, кажется совершенно прежнюю, с жел­
тым чистым полом п деревенскпмп половиками.— Вы же
мальчиком были тогда. Сколько лет прошло? Пятнадцать?
Двадцать?
— Только девять, Анна Степановна. А называйте Саня.
Для вас я всегда буду Саня.
С первого взгляда она поняла, что я знаю о Володе,
по долго не говорила о нем из того душевпого такта, ко­
торый — я это почувствовал — не позволил ей так сразу,
в первые минуты встречи, заставить меня разделить с нею
горе. Я сам что-то начал, ио опа перебила и быстро ска­
зала: «Потом!»
584.

— Что же вы к нам? Надолго ли? Как я рада, что
живы-здоровы!
— Ненадолго, Анна Степановна. Сегодня же улетаем.
— Морской летчик, в орденах,— сказала опа, как будто
вместе со мной гордилась, что я морской летчик и в орде­
нах.— Откуда же теперь? С какого фронта?
— Сейчас с Новой Земли, а прежде из Полярного.
Да прямо от Ивана Иваныча!
— Полно!
— Честное слово.
Апиа Степановна помолчала.
— Значит, видели его?
— Да какое там видел! Мы встречаемся очень часто.
Разве ом не писал вам об этом?
— Писал,— сказала Анна Степановна.
И я понял, что она знает о Кате.
Но мне не нужно было останавливать ее, как она оста­
новила меня, когда я заговорил о Володе. Кто же глубже
и сильнее, чем она, мог почувствовать мою тоску и волне­
ние — все, о чем я ни с кем не мог говорить? Она не уте­
шала меня, не сравнивала своего горя с моим — только
обняла и поцеловала в голову, а я поцеловал ее руки.
— Ну, как же старик мой? Здоров?
— Совершенно здоров.
— Стар уж стал служить,— задумчиво сказала Анна
Степановна.— Ему тут легко с местным народом, на воле.
А это не шутка — в шестьдесят один год военная служба.
Можно, я друзьям сообщу, что вы прилетели? Как у вас
время?
Я сказал, что время до ночи, и, поставив передо мной
хлеб, рыбу п кружку самодельного вина, которое очень
вкуспо делали в Заполярье, она накинула платок, изви­
нилась п вышла.
Да, это было легкомысленно с моей стороны позволить
Анне Степановне сообщить друзьям, что я прилетел. Не
прошло и получаса, как легковая машина остановилась
у садика, и я с удивлением увидел в ней весь свой эки­
паж. Стрелок п радист чему-то громко смеялись, а штур­
ман в знаменитых на весь Северный флот широких парад­
ных штанах сидел рядом с шофером и равнодушно пускал
в воздух большие шары дыма.
— Саня, за нами прислал товарищ Ледков,—- сказал
оп, когда я вышел.— Садись, едем к нему немедля. Мы
позавтракаем у него, а потом...
585

— Какой товарищ Ледков?
— Не знаю. Высокая дама в платке приехала на аэро­
дром и сказала, что за нами послал товарищ Ледков. Она
вышла у окрисполкома.
— Ледков? Постойте-ка... ах, помню! Ну конечно,
Ледков.
Это был тот самый член окрисполкома, за которым мы
с Иван Иванычем некогда летали в становище Ванокан,
где Ледков лежал, тяжело раненный в ногу. На ненец­
ком Севере он был известен не меньше, чем знаменитый
Иван Вылка на Новой Земле. Кстати сказать, совсем не­
давно в Полярном доктор рассказывал о Ледкове: каким
он стал энергичным, смелым работником и как сумел в
первые же недели подчинить всю жизнь огромного округа,
с разбросанным кочевым населением, задачам войны.
— Между прочим,— сказал доктор,— он интересовал­
ся, нашел ли ты капитана Татаринова. Помнишь, когда
мы ждали тебя с экспедицией,— ведь он даже ездил в ка­
кие-то стойбища, опрашивал ненцев. По его сведениям, в
одном из родов должны были храниться предания о «Свя­
той Марии».
Нетрудно представить себе, что Ледков (я смутно по­
мнил его и удивился, когда еще далеко не старый человек,
с крепким, точно сложенным из булыжников лицом и ост­
рыми китайскими усами, встречая нас, вышел на крыльцо
окрисполкома) радушно принял нас в Заполярье. После
обеда, на котором я произнес длинную речь, посвященную
доктору Ивану Иванычу и его боевой деятельности на Се­
верном флоте, мы поехали на лесозавод, потом в новую
поликлинику и так далее. Везде мы что-то ели и пили, и
везде я рассказывал об Иване Иваныче, так что в конце
концов мне самому стало казаться, что без участия Ивана
Иваныча защита наших северных морских путей могла бы,
пожалуй, потерпеть неудачу.
С глубоким интересом осматривал я Заполярье. Когда
я уехал, городу пошел шестой год. Теперь ему минуло пят­
надцать, и с первого взгляда можно было заключить, что
он не потерял времени даром, в особенности если вспо­
мнить, что три самых дорогих года были отданы на войну.
И здесь, за две с половиной тысячи километров от
фронта, она чувствовалась, если вглядеться, во многом.
Как прежде, в порту готовились к Карской, но уже не
стояли у причалов огромные иностранные пароходы, не
сновали по городу веселые, удивленные негры. Как преж586

де, на лесную биржу с верховьев Енисея,. Ангары, Нижней
Тунгуски прибывали плоты, и домики на плотах с дымя­
щимися трубами, с развешанным на веревках бельем, как
Прежде, создавали на Протоке мирное впечатление плаву­
чей деревни.
Но опытный взгляд легко мог определить далеко не
мирное назначение деревянного сырья, из которого состоя­
ла эта деревня.
Однако совсем другая черта поразила меня, когда
уже под вечер мы поехали в Медвежий Лог, где когда-то
стоял единственный чум моего приятеля эвенка Удагира,
а теперь раскинулись два великолепных, просторных квар­
тала двухэтажных домов: мне представилось, что в здеш­
них местах уже как бы перекинут мост между «до вой­
ны» и «после войны». Отразившая нападение и победив­
шая жизнь с прежним суровьш упрямством утверждала
себя в великой северной стройке.
Перед вылетом еще нужно было кое-что сделать, и я
отправил штурмана и стрелков на аэродром, а сам остался
с Ледковым в его кабинете в окрисполкоме.
Анна Степановна ушла. Но мы условились, что я не­
пременно загляну к ней проститься перед отлетом.
— Ну, скажите откровенно,— сказал Ледков,— как там
наш старик? Ведь мы без него как без рук. И это совсем
нетрудно устроить.
— Что именно?
— Вызвать и демобилизовать. Он из возраста вышел.
— Нет, не останется,— сказал я, вспоминая, как сер­
дился Иван Иваныч, когда командир дивизиона не разре­
шил ему идти в рискованный поход на подводной лодке.—
Может быть, в отпуск? А так, насовсем, не захочет. Осо­
бенно теперь.
Это «теперь» было сказано в смысле близкого оконча­
ния войны, но Ледков понял меня иначе: «Теперь, когда
убит Володя».
— Да, жалко Володю,— сказал он.— Что это был за
скромный, благородный мальчик! И прекрасные стихи
писал. Вы знаете, доктор тайком посылал их Горькому,
и потом у Володи была переписка с Горьким. Одну фразу
из письма Горького Володе мы взяли как тему для школь­
ного плаката.
И он показал мне этот плакат: «Едва ли где-нибудь
на земле есть дети, которые живут в таких же суровых
условиях, как вы, но будущей вашей работой вы сделаете
587

всех детей земли такими же гордыми смельчаками». Над
этой действительно великолепной фразой был нарисован
Горький, немного похожий на ненца.
Мы сидели в креслах у широкого окна, из которого от­
крывалась панорама новых улиц, бегущих от прибрежья
к тайге. Лесозавод дымил, электротележки бегали между
штабелями у биржи, а вдалеке, нетронутые, сизые, стояли
леса и леса...
Это была минута молчания, когда мы не говорили ни
слова, но там, за окном, шел властный немой разговор,—
разговор, который начался в ту минуту, когда советский
человек впервые вступил на забытые берега Енисея.
Я искоса взглянул на Ледкова. Он встал и, прихрамы­
вая — оп был на протезе,— подошел к окну. Волнение
пробежало по его суровому солдатскому лицу с умными,
между припухших монгольских век, глазами,— я повял,
что и он оценил эту минуту.
— Вы много сделали,— сказал я ему.
— Нет, едва коснулись, это первый шаг,— отвечал
он.— До войны нам казалось, что сделано много. А те­
перь я вижу, что из тысячи задач мы решили две или три.
Прощаясь, я спросил о его давней поездке в ненецкие
стойбища, где якобы должны были храниться какие-то
предания о людях со шхуны «Св. Мария». Правда ли, что
оп ездил туда и опрашивал ненцев?
— Как же, ездил. Это стойбище рода Яптунгай.
— И что же?
— Нашел.
Как будто мне было семнадцать лет — так вдруг креп­
ко стукнуло сердце.
— То есть? — спросил я хладнокровно.
— Нашел и записал. Сейчас, пожалуй, не вспомню,
где эта запись,— сказал он, окидывая взглядом вертя­
щуюся этажерку со множеством папок и свернутых тру­
бок бумаги.— В общем, примерно так: в прежнее время,
когда еще «отец отца жил», в род Яптунгай пришел че­
ловек, который назвался матросом со зверобойной шху­
ны, погибшей во льдах Карского моря. Этот матрос рас­
сказал, что десять человек спаслись и перезимовали на ка­
ком-то острове к северу от Таймыра. Потом пошли на
землю, но дорогой «очень шибко помирать стали». А он
«па одном месте помирать не захотел», вперед пошел.
И вот добрался до стойбища Яптунгай.
— А имени его не сохранилось?
588

— Нет. Oii скоро умер. У меня записано: «Пришел,
говорил — жить буду. Окончив говорить,— умер».
Карта Ненецкого округа с куском Карского моря ви­
села в кабинете Ледкова. Я нашел привычный марш­
рут—к Русским островам, к мысу Стерлегова, к устью
Пясины...
— Л в какОхМ районе кочует род Яптунгай?
Ледков указал. Но еще прежде, чем он указал, я нашел
глазами и точпо отметил северную границу района.
— Это был матрос со «Святой Марии».
— Вы думаете?
— А вот сосчитаем. По его словам, со шхуны снаслось
десять человек.
— Да, десять.
— Со штурманом Климовым ушло тринадцать. На
шхуне осталось двенадцать. Из них двое — механик Тисс
и матрос Скачков — погибли в первый год дрейфа. Остает­
ся десять. Но дело даже не в этом. Я и прежде мог с точ­
ностью до полуградуса указать путь, которым они про­
шли. Но мне было неясно, удалось ли им добраться до
Пясины.
— А теперь?
— Теперь ясно.
И я указал точку — точку, где находились остатки
экспедиции капитана Татаринова, если они еще находи­
лись где-нибудь на земле...
— Дорогая Анна Степановна, это страшное свинство,
что я так засиделся с Ледковым,— сказал я, заехав к Анне
Степановне почыо и найдя ее поджидающей меня за на­
крытым столом.— Но надо ехать. Только расцелую вас —
и айда.
Мы обнялись.
— Когда вы вернетесь?
— Кто знает? Может быть, завтра. А может* быть, ни­
когда.
— «Никогда» — это слово страшное, я его знаю,—
сказала она, вздохнув, и перекрестила меня.— И вы пе
говорите его. Вернетесь и будете счастливы, и мы, стари­
ки, еще погреемся подле вашего счастья.
...Поздней ночью — о том, что была поздняя ночь, мож­
но было догадаться, лишь взглянув па часы,— мы старто­
вали из Заполярья. Красноватое солнце высоко стояло па
небе. Как дым огромного локомотива, бежали, быстро на­
растая, пушистые облака.
589

Думал ли я, что наступает день, которого я ждал всю
мою жизнь? Нет! Экипаж без мепя проверял моторы, н я
беспокоился, основательно ли была сделана эта проверка.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПОБЕДА

Мы вылетели в два часа ночи, а в половине пятого
утра утопили рейдер. Правда, мы не видели, как оп зато­
нул. Но после нашей торпеды он начал «парить», как гово­
рят моряки, то есть потерял ход и скрылся под облаками
пара.
В общем, это произошло приблизительно так: оп шел
с таким видом, что между мной и штурманом произошел
краткий спор (который лучше не приводить в этой кни­
ге) по вопросу о том, не принадлежит ли этот корабль к
составу Северного флота. Убедившись, что это не так, мы
ушли от него, как это любил делать мой штурман. Потом
резко развернулись и взяли курс на цель.
Жаль, что я пе могу нарисовать ту довольно сложную
фигуру, которую мне пришлось проделать, чтобы сбро­
сить торпеду по возможности точно. Это была вось­
мерка, почти полная, причем в перехвате я произвел две
атаки — первая была неудачной. Потом мы стали упол­
зать, именно уползать, потому что, как это вскоре выяс­
нилось, и немцы не потеряли времени даром.
Еще во время первого захода стрелок закричал:
— Полна кабина дыму!
Три сильных удара послышались, когда я заходил вто­
рой раз, но некогда было думать об этом, потому что я
уже лез на рейдер со стиснутыми зубами. Зато теперь у
меня было достаточно времени, чтобы убедиться в том,
что машина разбита. Горючее текло, масло текло, и, еели
бы не штурман, своевременно пустивший в ход одну но­
вую штуку, мы бы давно погорели. Правый мотор еще
над целью перешел с маленького шага на большой, а по­
том; на очень большой — можно сказать, на гигантский.
Конечно, у нас были лодочки и можно было приказать
экипажу выпрыгнуть с парашютами. Но эти лодочки мы
испытывали под Архангельском, на тихом, глухом озерке, и
то, вылезая из воды, дрожали, как собаки. А здесь под
нами было такое неуютное, покрытое мелкобитым льдом
холодное море!
590

Но буду перечислять тех кратких докладов о состоя­
нии машины, которые делал мой экипаж. Их было мно­
го — гораздо больше, чем мне бы хотелось. После одного
из них, очень печального, штурман спросил:
— Будем держаться, Саня?
Еще бы нет! Мы вошли в облачко, и в двойном кольцо
радуги я увидел внизу отчетливую тень нашего самолета.
К сожалению, он снижался. Без всякого повода с моей
стороны он вдруг резко пошел на крыло, и, если бы можно
было увидеть смерть, мы, без сомнения, увидели бы ее на
этой плоскости, отвесно направленной к морю.
•..Сам не знаю как, по я вывел машину. Чтобы облег­
чить ее, я приказал стрелку сбросить пулеметные диски.
Еще десять минут — и самые пулеметы, кувыркаясь, по­
летели в море.
— Держимся, Саня?
Конечно, держимся! Я спросил штурмана, как далеко
до берега, и он ответил, что недалеко — минут двадцать
шесть. Конечно, соврал, чтобы подбодрить меня: до берега
было не меньше чем тридцать.
Не впервые в жизни приходилось мне отсчитывать та­
кие минуты. Случалось, что, преодолевая страх, я отсчи­
тывал их с отчаянием, со злобой. Случалось, что они ле­
жали на сердце, как тяжелые круглые камни, и я тоскливо
ждал — когда же наконец скатится в прошлое еще один
мучительный камень-минута!
Теперь я не ждал. С бешенством, с азартом, от кото­
рого какое-то страшное веселье разливалось в душе, я
торопил и подталкивал их.
— Дотянем, Саня?
— Конечно, дотянем!
И мы дотянули. В полукилометре от берега, на кото­
рый некогда было даже взглянуть, мы плюхнулись в воду
и не пошли ко дну, как это ни было странно, а попали на
отмель. Ко всем неприятностям теперь присоединились
ледяные волны, которые немедленно окатили нас с головы
до ног. Но что значили эти волны и то, что машину мотало
с добрый час, пока мы добрались до берега, и тысяча но­
вых трудов и забот в сравнении с короткой фразой в оче­
редной сводке Информбюро: «Один паш самолет не вер­
нулся на базу»?
Почему я решил, что это залив Миддендорфа и что,
следовательно, мы сели далеко от жилых мест? Не знаю.
Штурману было не до вычислений, и, пока мы шли над
591

морем, его интересовал единственный курс — берег. Те­
перь ему было снова не до вычислений, потому что я при­
казал закрепить машину, и мы работали до тех пор, пока
не повалились, кто где на сухом берегу, между камней,
припекаемых солнцем. Тихо лежали мы, глядя в небо —
чистое, просторное, ни облачка, ни тучки — и думая каж­
дый о своем. Но это свое у каждого определялось обгцнм
чувством: «Победа».
Мы лежали совершенно без сил, трудно было даже
стряхпуть с лица налипший песок, и он сам засыхал под
солнцем и отваливался кусками. Победа. Погасшая трубка
лежала у штурмана на груди, он вдруг громко всхрапнул,
и трубка скатилась. Ничего не надо, только смотреть в
это полное голубизны, сияния, могущества небо и чувство­
вать под ладонями теплые гальки. Победа.
Все было победой, даже то, что страшно хотелось есть,
а я не мог заставить себя подняться, чтобы достать из ма­
шины бутерброды, которые Анна Степановна сунула мне
на дорогу.
Не стоит рассказывать о том, как мы осматривали ма­
шину. Очевидно, причиной дыма, о котором доложил стре­
лок, был снаряд, разорвавшийся в кабине. Если не считать
сотни или двух пробоин, самолет выглядел вполне при­
лично — хотя бы в сравнении с той грудой железа, на ко­
торой мне иногда приходилось садиться. Но у него был один
недостаток — он больше не мог летать, и своими средст­
вами невозможно было привести в порядок моторы.
За обедом — у нас был превосходный обед: на первое
суп из сухого молока, шоколада и сливочного масла, а на
второе тот же суп, но уже в сухом виде — было решено:
а) закрепить машину там, где она стояла,— глубоко
врезавшись в песчаную «кошку»,— все равно мы не могли
поднять ее на высокий берег;
б) оставить при машине стрелка;
в) идтп искать людей и помощь.
Я забыл упомянуть, что, еще когда мы тянули над мо­
рем,, кто-то, кажется радист, заметил на берегу не то дом,
не то деревянную вышку. Она пропала, едва мы подрулилп
под берег,— скрылась за поворотом. Возможно, что это
был навигационный знак — то есть прибрежное сооруже­
ние, которое очень редко посещается судами. Тогда нам
от пего было бы мало толку. А если нет?
Впрочем, можно было и никуда не ходить, а после обе­
да снова завалиться между камней, выбрав уютное додает592

реяное местечко, и отдыхать, глядя на проходящие голу­
боватые льдины, с которых, звеня и сверкая, сбегала вода.
Но радио, к сожалению, было разбито, и как его ни вертел
упрямый радист, оно было немо, как камень.
Словом, все-таки нужно было идти. Куда? Очевидно,
к этому навигационному знаку, который мог оказаться
электромаяком или еще чем-нибудь в этом роде.
— Но прежде всего,— сказал я штурману,— где мы?
Прошло не меньше четверти часа, прежде чем он отве­
тил на этот вопрос. Правда, он называл не те координаты,
которые назвал я, когда Ледков спросил, где же, по мо­
ему мнению, находятся остатки экспедиции капитана Та­
таринова.
Но координаты штурмана были так близки к этой точ­
ке,—точке, в которую я ткнул пальцем па карте Леско­
ва,— что я невольно осмотрелся вокруг: не увижу ли сей­
час в двух шагах, вот за тем камнем, самого капитана*

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЦА

ГЛАВА ПЕРВАЯ
РАЗГАДКА

Пришлось бы паписать еще одну книгу, чтобы под­
робно рассказать о том, как была найдена экспедиция ка­
питана Татаринова. В сущности говоря, у меня было очень
много данных — гораздо больше, чем, например, у извест­
ного Дюмон-Дюрвиля, который еще мальчиком с порази­
тельной точностью указал, где он найдет экспедицию Ла­
перуза. Мне было даже легче, чем ему, потому что жизнь
капитана Татаринова тесно переплелась с моей и вы­
воды из этих данных в конечном счете касались и его
и меня.
Вот путь, которым; он должен был пройти, если считать
бесспорным, что он вернулся к Северной Земле, которая
была названа им «Землей Марии»: от 79°35' широты, меж­
ду 86-м и 87-м меридианами, к Русским островам и к ар­
хипелагу Норденшельда. Потом — вероятно, после многих
блужданий — от мыса Стерлегова к устью Пясины, где
старый ненец встретил лодку на нартах. Потом к Енисею,
потому что Енисей — это была единственная надежда
встретить людей и помощь. Он шел мористой стороной
прибрежных островов, по возможности — прямо...
Мы нашли экспедицию, то есть то, что от нее осталось,
в районе, над которым десятки раз летали наши самоле­
ты, везя почту и людей на Диксон, машины и товары на
Нордвик, перебрасывая геологические партии для розыска
угля, нефти, руды. Если бы капитап Татаринов теперь
594

добрался до устья Енисея, он встретил бы десятки огром­
ных морских судов. На островах, мимо которых он. шел, он
увидел бы теперь электрические маяки и радиомаяки, он
услышал бы наутофоны, громко гудящие во время тумана
и указывающие путь кораблям. Еще триста — четыреста
километров вверх по Енисею, и он увидел бы Заполярную
железную дорогу, соединяющую Дудинку с Норильском.
Он увидел бы новые города, возникшие вокруг нефтяных
промыслов, вокруг шахт и лесозаводов.
Выше я упомянул, что с первых дней на Севере я пи­
сал Кате. Груда неотправленных писем осталась па Н.—
я надеялся, что мы вместе прочтем их после войны. Эти
письма стали чем-то вроде моего дневника, который я
вел не для себя, а для Кати. Приведу из него лишь те
места, в которых говорится о том, как была открыта
стоянка.
«...Я был поражен, узнав, как близко подступила жизнь
к этому месту, которое казалось мне таким бесконечно да­
леким. В двух шатах от огромной морской дороги лежит
оно, и ты была совершенно права, когда говорила, что
«отца не нашли лишь потому, что никогда не искали».
Между маяком и радиостанцией проведена телефонная
линия, и не временная, а постоянная, на столбах. Горно­
рудные разработки ведутся в десяти километрах к югу,
так что, если бы мы не открыли стоянку, через некоторое
время шахтеры наткнулись бы на нее.
...Штурман первый поднял с земли кусок парусины.
Ничего удивительного! Мало ли что можно найти на мор­
ском берегу! Но это была парусиновая лямка, в которую
впрягаются, чтобы тащить нарты. Потом стрелок нашел
алюминиевую крышку от кастрюли, измятую жестянку, в
которой лежали клубки веревок, и тогда мы разбили лож­
бину от холмов до гряды на несколько квадратов и стали
бродить — каждый по своему квадрату...
Я тде-то читал, как по одной надписи, вырезанной на
камне, ученые открыли жизнь целой страны, погибшей
еще до нашей эры. Так постепенно стало оживать перед
нами это место. Я первый увидел брезентовую лодку, то
есть, вернее, понял, что этот сплющенный блин, боком
торчащий из размытой земли,—лодка, да еще поставлен­
ная на сани. В ней лежали два ружья, какая-то шкура,
секстант и полевой бинокль, все заржавленное, заплесневе595

иое, заросшее мхом. У гряды, защищающей лагерь с моря,
мы нашли разную одежду — между прочим, расползшийся
спальный мешок из оленьего меха. Очевидно, здесь была
разбита палатка, почтому что бревна плавника лежали под
углом, образуя вместе со скалой закрытый четырехуголь­
ник. В этой «палатке» мы нашли корзинку из-под прови­
зии с лоскутом парусины вместо замка, несколько шерстя­
ных чулок и обрывки белого с голубым одеяла. Мы нашли
еще топор и «удочку» — то есть бечевку, на конце которой
был привязан самодельный крючок из булавки. Часть ве­
щей валялась около «палатки» — спиртовая лампочка,
ложка, деревянный ящичек, в котором лежало много всякой
всячины и, между прочим, несколько толстых, тоже само­
дельных парусных игл. На некоторых вещах еще мож­
но было разобрать круглую печать: «Зверобойная
шхуна «Св. Мария» пли надпись: «Св. Мария». Но
этот лагерь был совершенно пуст — ни живых, ни мерт­
вых».

«...Это была самодельная походная кухня — жестяной
кожух, в который было вставлено ведро с крышкой. Обыч­
но под такое ведро подставляют железный поддонок, в ко­
тором горит медвежье или тюленье сало. Но не поддонок,
а обыкновенный примус стоял в кожухе; я потряс его — и
оказалось, в нем еще был керосин.Попробовал нака­
чать — и керосин побежал тонкой струйкой. Рядом мы
иашли консервную банку с надписью: «Борщ малорос­
сийский. Фабрика Вихорева. Санкт-Петербург, 1912». При
желании можно было вскрыть этот борщ и подогреть его
на примусе, который пролежал в земле около тридцати
лет».
«...Мы вернулись в лагерь после безуспешных поисков
по направлению к Гальчихе. На этот раз мы подошли к
нему с юго-востока, и холмы, которые казались нам одно­
образно волнистыми, теперь предстали в другом, неожи­
данном виде. Это был один большой скат, переходящий в
каменистую тундру и пересеченный глубокими ложби­
нами, как будто вырытыми человеческой рукой. Мы шли по
одной пз этих ложбин, и никто сначала не обратил внима­
ния на полуразвалившийся штабель плавника между дву­
мя огромными валунами. Бревен было немного, штук
шесть, по среди них одно отпилспное. Отпиленное! Это
596

пас поразило. До сих пор мы считали, что лагерь был
расположен между скалистой грядой и холмами. Но
он мог быть перенесен, и очень скоро мы убедились в
этом.
Трудно даже приблизительно перечислить все предме­
ты, которые были найдены в этой ложбине. Мы нашли
часы, охотничий нож, несколько лыжных палок, два од­
ноствольных ружья системы «Ремингтон», кожаную жи­
летку, трубочку с какой-то мазью. Мы нашли полуистлев­
ший мешок с фотопленками. И наконец — в самой глубо­
кой ложбине мы нашли палатку, п под этой палаткой, на
кромках которой еще лежали бревна плавника и китовая
кость, чтобы ее не сорвало бурей, под этой палаткой, ко­
торую пришлось вырубать изо льда топорами, мы нашли
того, кого искали.
Еще можно было догадаться, в каком положении он
умер,—откинув правую руку в сторону, вытянувшись и,
кажется, прислушиваясь к чему-то. Он лежал ничком,
и сумка, в которой мы нашли его прощальные пись­
ма, лежала у него под грудью. Без сомнения, он на­
деялся, что письма лучше сохранятся, прикрытые его
телом».

«...Не было и не могло быть надежды, что мы увидим
его. Но пока не была названа смерть, пока я не увидел ее
своими глазами, все светила в душе эта детская мысль.
Теперь погасла, но ярко загорелась другая: не случайно,
не напрасно искал я его — для него нет и не будет смерти.
Час назад пароход подошел к электромаяку, и моряки, об­
нажив головы, перенесли на борт гроб, покрытый остатка­
ми истлевшей палатки. Салют раздался, и пароход в знак
траура приспустил флаг. Я один еще брожу по опустев­
шему лагерю «Св. Марии» и вот пишу тебе, мой друг, род­
ная Катя. Как бы мне хотелось быть сейчас с тобой! Скоро
тридцать лет, как кончилась эта мужественная борьба за
жизнь, но я знаю, что для тебя он умер только сего­
дня. Как будто с фронта пишу я тебе — о друге и отце,
погибшем в бою. Скорбь п гордость за него волнуют
меня, и перед зрелищем бессмертия страстно замирает
душа...»

597

ГЛАВА ВТОРАЯ
САМОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ

«Как бы мне хотелось быть сейчас с тобой!» — я чи­
тал и перечитывал эти слова, и они казались мне такими
холодными и пустыми, как будто в пустой и холодной
комнате я говорил со своим отражением. Катя была нуж­
на мне, а не этот дневник,— живая, умная, милая Катя,
которая верила мне и любила меня. Когда-то, потрясенный
тем, что она отвернулась от меня на похоронах Марьи
Васильевны, я мечтал о том, что приду к ней, как Овод, и
брошу к ее ногам доказательства своей правоты. Потом я
сделал то, что весь мир узнал о ее отце и он стал нацио­
нальным героем. Но для Кати он остался отцом — кто же,
если не она должна была первая узнать о том, что я нашел
его? Кто же, если не она говорила мне, что все будет пре­
красно, если сказки, в которые мы верим, еще живут на
земле? Среди забот, трудов и волнений войны я нашел его.
Не мальчик, потрясенный туманным видением Арктики,
озарившим его немой, полусознательный мир, не юноша,
с молодым упрямством стремившийся настоять па своем,—
нет, зрелый, испытавший все человек, я стоял перед от­
крытием., которое должно было войти в историю русской
науки. Я был горд и счастлив. Но что мог я сделать с моим
сердцем, которое томилось горьким чувством, что все могло
быть иначе!
Лишь в конце января я вернулся в полк. На сле­
дующий день меня вызвал командующий Северным фло­
том.
...Никогда не забуду этого утра —и вовсе не потому,
что своими бледными и в то же время смелыми красками
оно представилось мне как бы первым утром на земле. Для
Крайнего Севера это характерное чувство. Но точно ожи­
дание какого-то чуда стеснило мне грудь, когда, покурив
и поболтав с командиром катера, я поднялся и встал на
палубе среди тяжелого, разорванного тумана. То заходил
он на палубу, то уходил, и между его дикими клочьями
показывалась над сопками полная луна с вертикальными,
вверх и вниз, снопами. Потом она стала ясная, как бы
победившая все вокруг, но побледневшая, обессилевшая,
когда оказалось, что мы идем к утреннему, розовому небу.
Через несколько минут она в последний раз мелькнула
508

среди проносящегося, тающего тумана, и голубое, розовое
снежное утро встало над Кольским заливом.
Мы вошли в бухту, и такой же, как это утро, белый,
розовый, снежный городок открылся передо мной.
Он был виден весь, как будто нарочно поставленный на
серый высокий склон с красивыми просветами гранита.
Белые домики с крылечками, от которых в разные стороны
разбегались ступени, были расположены линиями, одна
над другой, а вдоль бухты стояли большие каменные дома,
построенные полукругом. Потом я узнал, что они так и
назывались — циркульными, точно гигантский циркуль
провел этот полукруг над Екатерининской бухтой.
Поднявшись на высокую лестницу, которая вела под
арку, перекинутую между этими домами, я увидел бухту
от берега до берега, и непонятное волнение, которое все
утро то пробуждалось, то утихало в душе, вновь овладело
мной с какой-то пронзительно!! силой. Бухта была темно­
зеленая, непроницаемая, лишь поблескивающая от света
неба. Что-то очень далекое, южное, напоминающее высо­
когорные кавказские озера, было в этой замкнутости
берегов,— но на той стороне убегали сопки, покрытые
снегом, и на их ослепительном фоне лишь кое-где был
виден тонкий черный рисунок каких-то невысоких
деревьев.
Я не верю в предчувствия, но невольно подумал о нем,
когда, пораженный красотой Полярного и Екатерининской
бухты, я стоял у циркульного дома. Точно это была моя
родина, которую до сих пор я лишь видел во сне и напрас­
но искал долгие годы,— таким явился передо мной этот
город. И в радостном возбуждении я стал думать, что
здесь непременно должно произойти что-то очень хоро­
шее для меня и даже, может быть, самое лучшее в
жизни.
В штабе еще никого не было. Я пришел до начала за­
нятий. Ночной дежурный сказал, что, насколько ему из­
вестно, мне приказано явиться к десяти часам, а сейчас
половина восьмого.
Не знаю отчего, но с облегчением, точно это было хоро­
шо, что еще половина восьмого, я вышел и снова стал
смотреть на бухту из-под арки циркульного дома.
Все изменилось, пока я был в штабе: бухта стала те­
перь серая, строгая между серых, строгих берегов, и в глу­
бине перспективы медленно двигался к Полярному какойто разлапый пароходик. Мне захотелось взглянуть, как он
599

будет подходить, и я перешел на другую лестницу, кото^
рая поворачивала под углом, переходя в просторную пло­
щадку.
Это был один из двух пассажирских пароходов, ходив­
ших между Мурманском и Полярным. Очередь к патрулю,
проверявшему документы, выстроилась на сходнях. Среди
моряков, сошедшпх на берег, было несколько штат­
ских и даже три или четыре женщины с корзинками и
узлами...
Без сомнения, это осталось от тех печальных времен,
когда, убежав от Гаера Кулия, я подолгу сиживал на при­
стани у слияния Песчинки и Тихой. Подходил пароход,
канат летел с борта, матрос ловко, кругами закидывал его
на косую торчащую стойку, сразу много людей появлялось
на пристани, так что она даже заметно погружалась в
воду,— и никому из этих шумных, веселых, отлично оде­
тых людей не было до меня никакого дела. Когда бы потом
в жизни я ни видел радостную суматоху приезда, ощуще­
ние заброшенности и одиночества неизменно возвраща­
лось ко мне.
Но на этот раз — вероятно, потому, что это был совсем
другой приезд, зимний, и на берег сошли совсем другие,
озабоченные военные люди,— я не испытал подобного чув­
ства.
Очень странно, но как все, что я видел в Полярном,
мне был приятен этот старенький пароход, и нетерпели­
вая очередь, заполнившая сходни, и одинокие фигуры, иду­
щие по берегу к домику, где нужно было зарегистрировать
командировки. Все это относилось к моему ожиданию са­
мого лучшего в жизни, но как и почему — этого я бы не
мог объяснить.
Еще рано было возвращаться в штаб, и я пошел ис­
кать доктора, но не в госпиталь, а на его городскую квар­
тиру.
Конечно, он жил в одном из этих белых домиков, рас­
положенных линиями, одна над другой. С моря они пока­
зались мне куда изящнее и стройнее. Вот и Первая линия,
а мне нужпо на Пятую линию, семь.
Как ненцы, я шел и думал обо всем, что видел. Англи­
чане в смешных зимних шапках, похожих на наши ям­
щицкие, и в балахонах защитного цвета обогнали меня, й
я подумал о том, что по этим балахонам видно, как плохо
представляют они себе нашу зпму. Мальчик в белой пу­
шистой шубке, серьезный и толстый, шел с лопаткой на
ООО

плече. Усатый моряк подхватил его, немного пронес. И я
подумал о том, что, наверпо, в Полярном очень мало
детей.
Ничем но отличался этот дом на Пятой линии, семь,
от любого соседа по правую и левую руку, разве что на
лестнице его был настоящий каток, сквозь который едва
просвечивали ступени. С размаху я взбежал на крыльцо.
Какие-то моряки вышли в эту минуту, я столкнулся с
ними, и один из них, осторожно скользя по катку, сказал,
что «неспособность разобраться в обстановке полярной
ночи указывает на недостаток в организме витаминов».
Это были врачи. Несомненпо, Ивап Иваныч жил в этом
доме.
Зайдя в переднюю, я толкнул одну дверь, потом дру­
гую. Обе комнаты были пустые, пропахшие табаком, с
открытыми койками и по-мужски разбросанными вещами,
и в обеих было что-то гостеприимное, точно хозяева на­
рочно оставили открытыми двери.
— Есть тут кто?
Нечего было и спрашивать. Я вернулся на улицу.
Баба с подоткнутым подолом терла снегом босые ноги.
Я спросил у нее, точно ли этот дом номер семь.
— А вам кого?
— Доктора Павлова.
— Он, верно, спит еще,— сказала баба.— Вы обойди­
те, вон его окно. И стукните хорошенько!
Проще было постучать доктору в дверь, но я почему-то
послушался и подошел к окну. Дом стоял на косогоре, и
это окно на задней стороне приходилось довольно низко
над землей. Оно было в инее, по, когда я постучал и стал
всматриваться, прикрыв глаза ладонью, мне почудились
очертания женской фигуры. Казалось, женщина стояла,
склонившись над корзиной или чемоданом, а теперь вы­
прямилась, когда я постучал, и подошла к окну. Так же,
как я, она поставила ладонь козырьком над глазами, и
сквозь дробящийся гранями иней я увидел чье-то тоже
дробящееся за мутным стеклом лицо.
Женщина шевельнула губами. Она ничего не сделала,
только шевельнула губами. Она была почти пе видна за
снежным, матовым, мутным стеклом. Но я узнал ее. Это
была Катя.

601

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ЭТО БЫЛА КАТЯ

Как рассказать о первых минутах нашей встречи, о
беспамятстве, с которым я вглядывался в ее лицо, целовал
и снова вглядывался, начинал спрашивать и перебивал
себя,, потому что все, о чем я спрашивал, было давно, ты­
сячу лет назад... И как бы ни было страшно то, что она
мучилась и умирала от голода в Ленинграде и перестала
надеяться, что увидит меня, но все это прошло, миновало,
и вот она стоит передо мной, и'я могу обнять ее... Господи,
этому невозможно поверить!..
Она была бледна и очень похудела, что-то новое поя­
вилось в лице, потерявшем прежнюю строгость.
— Катька, да ты подстриглась!
— Давно, еще в Ярославле, когда болела.
Она не только подстриглась — она стала другая, но сей­
час я не хотел думать об этом. Все летело, летело куда-то:
и мы, и эта комната, совершенно такая же, как две сосед­
ние, с разбросанными вещами, с открытым Катиным чемо­
даном, из которого она что-то доставала, когда я посту­
чал, с доктором, который, оказывается, все время был
здесь же, стоял в углу, вытирая платком бороду, а потом
стал уходить на цыпочках, но я его не пустил. Но главное,
самое главное — все время я забывал о нем! — Катя в
Полярном! Как это вышло, что Катя оказалась в Поляр­
ном?
— Господи, да я писала тебе каждый день! Мы на час
разошлись в Москве. Когда ты заходил к Вале Жукову,
я стояла на Арбате в очереди за хлебом.
— Не может быть!
— Ты оставил письмо, я сразу побежала искать те­
бя — но куда? Кто же мог думать, что ты пойдешь к Рома-»
шову!
— Откуда ты зпаешь, что я пошел к Ромашову?
— Я все знаю, все! Милый мой, дорогой!
Она целовала меня.
— Я тебе все расскажу...
И она рассказала, что Вышимирский,. перепуганный
насмерть, разыскал Ивана Павлыча и объявил ему, что я
арестовал Ромашова.
— Но кто этот контр-адмирал Р.? Я писала ему для
тебя, потом лично ему — никакого ответа!.. Ты не знал,
601

что едешь сюда? Почему я должна была писать ему для
тебя?
— Потому, что у меня не было своего адреса.,. Из Мо­
сквы я поехал искать тебя.
— Куда?
— В Ярославль. Я был в Ярославле. Я уже собрался в
Новосибирск, когда получил назначение.
— Почему ты не написал Кораблеву, когда приехал
сюда?
— Не знаю... Боже мой, неужели это ты? Ты — Катя?..
Мы ходили обнявшись, натыкаясь на вещи, и снова все
спрашивали — почему, почему, и этих «почему» было так
же много, как много было причин, которые разлучили нас
под Ленинградом, провели по соседним улицам в Москве, а
теперь столкнули в Полярном, куда я только что приехал
впервые и где еще полчаса назад невозможно было вообра­
зить мою Катю!
О том, что я нашел экспедицию, она узнала из теле­
граммы ТАСС, появившейся в центральных газетах. Она
снеслась с доктором, и он помог ей получить пропуск в
Полярное. Но они не знали, куда мне писать. Да если
бы это и было известно, едва ли дошли бы до стоянки
экспедиции капитана Татаринова их телеграммы и
письма!
Доктор куда-то исчез, потом вернулся с горячим чай­
ником и не то что остановил эту скорость, с которой все ле­
тело куда-то вперед, а хоть посадил нас рядом, на диван
и стал угощать какими-то железными сухарями. Потом
он притащил бидон со сгущенным молоком и поставил его
на стол, извинившись за посуду.
Потом ушел. Я больше не задерживал его, и мы оста­
лись одни в этом холодном доме, с кухней, которая была
завалена банками от консервов и грязной посудой, с пе­
редней, в которой не таял снег. Почему здесь, в этом доме,
из окон которого видны сопки и видно, как тяжелая вода
важно ходит между обрывистыми снежными берегами? Но
это было еще одно «почему», на которое я не старался най­
ти ответа.
Уходя, доктор сунул мне какую-то электрическую
штуку. Я сразу забыл о ней и вспомнил, когда, засмеяв­
шись чему-то, заметил, что у меня, как у лошади на мо­
розе, изо рта валит густой, медленно тающий пар. Эта
штука была камином, очевидно местной конструкции, но
очень хорошим, судя по тому, как оп бодро, хрипло гудел
603

до утра. Очень скоро в комнате стало тепло. Катя хотела
прибрать ее, но я не дал. Я смотрел на нее. Я крепко дер­
жал ее руки, точно она могла так же внезапно исчезнуть,
как появилась...

Еще идя к доктору, я заметил, что погода стала менять­
ся, а теперь, когда вышел из дому, потому что было уже
без четверти десять, прежний холодный, звенящий ветер
упал, воздух стал непрозрачный, и мягкий снег пова­
лил тяжело и быстро —- верные признаки приближения
пурги.
К моему изумлению, в штабе уже знали о том, что при­
ехала Катя. Знал и командующий — почему бы иначе он
встретил меня улыбаясь? Очень кратко я доложил ему, как
был потоплен рейдер, и он не стал расспрашивать, только
сказал, что вечером мне предстоит рассказать об этом на
военном совете. Экспедиция «Св. Марии» — вот что инте­
ресовало его!
Я начал сдержанно, неловко — хотя самая странность
того, что экспедиция была найдена во время выполнения
боевого задания, вовсе не показалась бы странностью тому,
кто знал мою жизнь. Каким же образом в двух словах пе­
редать эту мысль командующему флотом? Но он слушал
с таким вниманием, с таким искренним молодым интере­
сом, что в конце концов я махнул рукой на эти «два сло­
ва» — начал рассказывать попросту,— и вдруг получилось
именно так, как все это действительно было.
Мы расстались наконец, и то лишь потому, что адми­
рал вспомнил о Кате...
Не знаю, сколько времени я провел у него, должно
быть, час или немного больше, а между тем, выйдя, я не
нашел Полярного, которое скрылось в кружении летяще­
го, слепящего, свистящего снега.
Хорошо, что я был в бурках,— и то пришлось выше
колен поднять отвороты. Какие там линии — и в помине не
было линий! Лишь фантастическое воображение могло
представить, что где-то за этими черными тучами сталки­
вающегося снега стоят дома и в одном из них, на Пятой
линии, семь, Катя кладет твердые, как железо, галеты на
камин, чтобы отогреть их, по моему совету. Конечно, я
добрался до этого дома. Самым трудным оказалось узнать
его — за полчаса он стал похож на сказочную избушку,
скосившуюся набок и заваленную снегом по окна. Как
604

бог пурги, ввалился я в переднюю, и Кате пришлось об­
метать меня веником, начиная с плеч, на которых вырос­
ли высокие ледяные нашлепки.
...Уже все, кажется, было переговорено, уже дважды
мы наткнулись на прощальные письма капитана — я при­
вез их в Полярпое, хотел ноказать доктору; другие мате­
риалы экспедиции остались в полку. Но мы обошли эти
письма и все, что было связано с ними, точно почувство­
вав, что в счастье нашей встречи об этом еще нельзя го­
ворить.
Уже Катя рассказала, какой стал Петенька,— смуглый
и чуть-чуть косит, одно лицо с покойной сестрой. Уже мы
посоветовались, что делать с бабушкой, которая поссори­
лась с директором Перышкиным и сняла в колхозе «от­
дельную квартиру». Уже я узнал, что большой Петя был
снова рапеп и вернулся па фронт. В Москве Катя случай­
но познакомилась с командиром его батальона, и тот ска­
зал, что Петя «плевал на эту смерть»,— слова, поразившие
Катю. И о Варе Трофимовой я узнал, что «если все будет,
как думает Катя, для них обоих это счастье и счастье».
Уже изменилось что-то в комнате — иначе, удобнее рас­
положились вещи, точно были благодарны Кате за то, что
в мужской, холодной комнате доктора стало тепло. Уже
прошло пять или шесть часов с тех пор, как произошла
эта чудная, бесконечно важная для меня перемена — весь
мир нашей семейной жизни, покинувший нас так надолго,
вернулся наконец,— а я все еще не мог привыкнуть к
мысли, что Катя со мной.
— Знаешь, о чем я думал чаще всего? Что я мало
любил тебя и забывал о том, как тебе трудно со
мной.
— А я думала, как тебе было трудно со мной. Когда
ты уезжал и я волновалась за тебя, со всеми тревогами, за­
ботами, страхом, это было все-таки счастье.
Мы говорили, и она еще продолжала что-то устраивать,
как всегда в гостиницах, даже в поездах — везде, где мы
бывали вдвоем. Это была привычка женщины, постоянно
переезжающей с мужем с места на место,-- и с какой жа­
лостью, нежностью, раскаянием я почувствовал Катю в
этой печальной привычке!
Потом пришел сосед, тот самый моряк, который сказал,
что я нс способен разобраться в обстановке полярной ночи,
605

толстый, низенький, красный человек и великолепный
едок — в этом мы убедились немного позднее.
Он зашел познакомиться и с первого слова объявил, что
он —коллега Ивана Иваныча, приехавший в Полярное,
чтобы испытать на подводных лодках какие-то спасатель­
ные приборы. Вечером он собирался в Мурманск, но про­
клятая пурга спутала все расчеты.
— Не дают «добро»,— сказал он со вздохом.— Так что
больше ничего не остается, как закусить и выпить.
У Ивана Иваныча были вино и консервы, но моряк ска­
зал, что это не то, и принес свои вино и консервы. Пыхтя,
он открыл консервы и, зачем-то засучив рукава, стал подо­
гревать их на камине. Мы с Катей что-то ели весь день, и
он, не очень огорчившись нашим отказом, сам быстро, ап­
петитно все съел и выпил. Он уже знал от доктора,
что мы потеряли и нашли друг друга, и поздравил нас,
а потом объявил, что знает тысячи подобных исто­
рий.
— И это еще удачно, что ни выт ни мадам не жалеете
о холостой жизни,— поучительно сказал он.— Да-с, бывает
и так!
Не помню, о чем еще мы болтали, только помшо, что
оттого, что, кроме нас, был еще кто-то чужой, еще острее
чувствовалось счастье.
Потом он ушел и весь вечер звонил в порт — не дают
ли «добро»? Но какое уж там «добро», когда пурга еще
только что пошла бродить-гулять над Баренцевым морем!
Даже в доме окна начинали внезапно дрожать, точно ктото тряс их снаружи, стучась то робко, то смело.
Мы были одни. Я не мог насмотреться на Катю. Боже
мой, как я стосковался по ней! Я все забыл! Я забыл, на­
пример, как она убирает волосы на ночь — заплетает ко­
сички. Теперь волосы отросли еще мало, и косички
вышли коротенькие, смешные. Но все-таки она заплела
их, открыв маленькие, красивые уши, которые я тоже
забыл..
Опять мы говорили — теперь шепотом и совсем о дру­
гом — после того как долго молчали. Это другое был Ро­
машов.
Не помню, где я читал о палимпсестах, то есть ста­
ринных пергаментах, с которых позднейшие писцы сти­
рали текст и писали счета и расписки, но через много лет
ученые открывали первоначальный текст, иногда принад­
лежавший перу гениальных поэтов.
606.

Это было похоже на палимпсест, когда Катя рассказала
мне, что, по словам Ромашова, произошло в осиновой роще,
а затем я, как резинкой, стер эту ложь — и под ней про­
ступила правда. Я понял и объяснил ей тот сложный ход
в его подлой игре, который он сделал дважды — сперва
для того, чтобы убедить Катю, что он спас меня, а потом —
чтобы доказать мне, что он спас Катю.
Слово в слово я передал ей наш последний разговор
на Собачьей площадке, и Катя была поражена признанием
Ромашова — признанием, объяснившим мои неудачи и
раскрывшим загадки, которые всегда тяготили ее,
— И ты все записал?
— Да. Изложил, как в протоколе, и заставил его под­
писаться.
Я повторил его рассказ о том, как всю жизнь он следил
за мной, мучась от зависти, со школьных лет тяготившей
его пустую, беспокойную душу. Но о великолепном Ка­
тином портрете над его столом я ничего пе сказал. Я не
сказал, потому что эта любовь была оскорбительна
для нее.
Она слушала меня, и у нее было мрачное лицо, а глаза
горели, горели... Она взяла мою руку и крепко прижала
к груди. Она была бледна от волнения. Она ненавидела
Ромашова вдвое и втрое, может быть, за то, о чем. я не хо­
тел говорить. А для меня он был далек и ничтожен, и мне
было весело думать, что я победил его...
Все еще спрашивал толстый доктор, дают ли «добро»,
и по-прежнему не давали «добро», потому что по-прежне­
му пе унималась, рвалась, рассыпалась снежным зарядом
пурга. И к нам заглянула она на Рыбачий, и к немпам, гоня волну на их суда, спрятавшиеся в норвежских
фиордах. Не дают «добро», закрыт порт, шторм девять
баллов.
Спит жена, положив под щеку ладонь, красивая и ум­
ная, которая, не знаю за что, навсегда полюбила меня. Она
спит, и можно долго смотреть на нее и думать, что мы одни
и что хотя скоро кончится эта недолгая счастливая ночь,
а все-таки мы отняли ее у этой дикой пурги, которая ходит-гуляет над миром.
Мне нужно было встать в шестом часу. Я упросил
Катю, чтобы она позволила мне не будить ее, и мы даже
простились накануне. Но когда я открыл глаза, она уже
мыла посуду, в халатике, и прислоняла мокрые тарелки
к камину. Она знала, где я служу, но мы не говорили об
607

атом. Только когда я заторопился и встал, оставив недо­
питый стакан, она спросила, как бывало прежде, беру ли
я с собой парашют. Я сказал, что беру.
Мы вышли с толстым доктором. Пурга улеглась, и весь
город был в длинных, протянувшихся вдоль дорог, круто
срезанных снежных дюнах.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ПРОЩАЛЬНЫЕ ПИСЬМА

Уходя, я отдал Кате прощальные письма капитана.
Когда-то в Энске, в Соборном саду, я так же оставил ее
одну за чтением письма, которое мы с тетей Дашей на­
шли в сумке утонувшего почтальона. Я стоял тогда под
башней старца Мартына, и мне становилось холодно,
когда мысленно вместе с Катей я читал строчку за
строчкой.
Теперь я мог увидеть ее лишь через несколько дней.
Но все равно мы снова читали вместе —- я знал, что Катя
чувствует мое дыхание за своими плечами.
1

Санкт-Петербург. Главное Гидрографическое управле­
ние. Капитану первого ранга П. С. Соколову.
Дорогой мой Петр Сергеевич!
Надеюсь, что это письмо дойдет до вас. Я пишу его в ту
минуту, когда наше путешествие подходит к концу, и, к со­
жалению, заканчиваю его в одиночестве. Не думаю, чтоб
кто-нибудь на свете мог справиться с тем, что пришлось
перенести нам. Все мои товарищи погибли один за другим,
а разведывательная партия, которую я послал в Гальчиху,
не вернулась.
Я оставляю Машу и вашу крестницу, в тяжелом поло­
жении. Если бы я знал, что они обеспечены, то не очень
терзался бы, покидая сей мир, потому что чувствую, что
нашей родине не приходится нас стыдиться. У нас была
большая неудача, но мы исправили ее, вернувшись к от­
крытой нами земле и изучив ее, сколько в наших силах.
608

Мои последние мысли — о жене и ребенке. Очень хо­
чется, чтобы у дочки была удача в жизни. Помогите им, как
вы помогали мне. Умирая, я с глубокой благодарностью
думаю о вас и о моих лучших годах молодости, когда я ра­
ботал под вашим руководством.

Обнимаю вас. Иван Татаринов.

2
Его Превосходительству Начальнику Главного
Гидрографического управления
от
Начальника экспедиции на судне «Св. Мария»
И. Л. Татаринова
Рапорт
Настоящим имею честь довести до сведения Главного
Гидрографического управления нижеследующее:
1915 года, марта месяца 16 дня, в широте, обсервированной ТЭ^в'ЗО", и в долготе от Гринвича 89°55,00,/ с бор­
та дрейфующего судна «Св. Мария» при хорошей видимо­
сти и ясном небе была замечена на восток от судна неиз­
вестная обширная земля с высокими горами и ледниками.
На нахождение земли в этом районе и раньше указывали
некоторые признаки: так, еще в августе 1912 года мы ви­
дели большие стаи гусей, летевших с севера курсом норднорд-ост — зюйд-зюйд-вест. В начале апреля 1913 года мы
видели на норд-остовом горизонте резкую серебристую по­
лоску и над нею очень странные по форме облака, похо­
жие на туман, окутавший далекие горы.
Открытие земли, тянущейся в меридиональном направ­
лении, дало нам надежду покинуть судно при первом бла­
гоприятном случае, чтобы, выйдя на сушу, следовать вдоль
ее берегов по направлению Таймырского полуострова п
дальше, до первых сибирских поселений в устьях реки Ха­
танги или Енисея, смотря по обстоятельствам. В это время
направление нашего дрейфа не оставляло сомнений. Судно
двигалось вместе со льдом генеральным курсом норд 7°
к весту. Даже в случае изменения этого курса на более
западный, то есть параллельно движению нансеновского «Фрама», мы не могли выйти изо льдов рань20 в. Каверин, т. 3

609

ше осени 1916 года, а провизии имели только до лета
1915 года.
После многочисленных затруднений, не имеющих отно­
шения к существу настоящего рапорта, нам удалось 23 мая
1915 года выйти на берег вновь открытой земли в широте
81°09' и долготе 58°36'. Это был покрытый льдом остров,
обозначенный на приложенной к сему рапорту карте под
литерой А. Только через пять дней нам удалось достичь
второго, огромного острова, одного из трех или четырех, со­
ставляющих новооткрытую землю. Определенный мною
астрономический пункт на выдающемся мысе этого остро­
ва, обозначенного литерой Г, дал координаты 80°26'30" и
92°08'00'/.
Двигаясь к югу вдоль берегов этой неизвестной земли, я
исследовал ее берега между 81-й и 79-й нордовыми парал­
лелями. В северной части берег представляет собой доволь­
но пизменную землю, частично покрытую обширным лед­
ником. Дальше к югу он становится более высоким и сво­
боден ото льда. Здесь мы нашли плавник. В широте 80°
обнаружен широкий пролив или залив, идущий от пункта
под литерой С в OSO направлении.
Начиная от пункта под литерой Ф берег круто повора­
чивает в зюйд-зюйд-вестовом направлении. Я намеревался
исследовать южный берег вновь открытой земли, но в это
время было уже решено двигаться вдоль берега Харитона
Лаптева по направлению к Енисею.
Доводя до сведения Управления о сделанных мною от­
крытиях, считаю необходимым отметить, что определения
долгот считаю не вполне надежными, так как судовые хро­
нометры, несмотря на тщательный уход, не имели поправки
времени в течение более двух лет.
Иван Татаринов.

При сем: 1. Заверенная копия вахтенного журнала суд­
на «Св. Мария».
2. Копия хронометрического журнала.
3. Холщовая тетрадь с вычислениями и данными
съемки.
4. Карта заснятой местности.
18 июня 1915 года, Лагерь па острове 4 в Русском Ар­
хипелаге.

610

3
Дорогая Маша!
Боюсь, что с нами кончено, и у меня нет надежды даже
на то, что ты когда-нибудь прочтешь эти строки. Мы боль­
ше не можем идти, мерзнем на ходу, на привалах, даже за
едой никак не согреться. Ноги очень плохи — особенно пра­
вая, и я даже не знаю, как и когда я ее отморозил. По при­
вычке я пишу еще «мы», хотя вот уже три дня, как бедный
Колпаков умер. И я не могу даже похоронить его — пурга!
Четыре дня пурги — оказалось, что для нас это слишком
много. Скоро моя очередь, но я совершенно не боюсь смер­
ти, очевидно потому, что сделал больше, чем в моих силах,,
чтобы остаться жить.
Я очень виноват перед тобой, и эта мысль — самая тяг
желая, хотя и другие немногим легче.
Сколько беспокойства, сколько горя перенесла ты за эти
годы — и вот еще одно, самое большое. Но не считай се.бя
связанной на всю жизнь и, если встретишь человека, с ко­
торым будешь счастлива, помни, что я этого желаю. Так
скажи и Нине Капитоновне. Обнимаю ее и прошу помочь
тебе, сколько в ее силах, особенно насчет Кати.
У нас было,.очень тяжелое путешествие, но мы хорошо
держались и, ^вероятно, справились бы с нашей задачей,
если бы не задержались со снаряжением и если бы это сна­
ряжение не было таким плохим.
Дорогая моя Машенька, как-то вы будете жить без
меня! И Катя, Катя! Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в
эти последние часы моей жизни пе хочу называть его. Не
судьба была мне открыто высказать ему все, что за эти
годы накипело на сердце. В нем воплотилась для меня та
сила, которая всегда связывала меня по рукам и ногам, и
горько мне думать о всех делах, которые я мог бы совер­
шить, если бы мне не то что помогли, а хотя бы не мешали.
Что делать? Одно утешение — что моими трудами открыты
и присоединены к России новые обширные земли. Трудно
мне оторваться от этого письма, от последнего разговора
с тобой, дорогая Маша. Береги дочку да смотри, чтобы она
не ленилась. Это моя черта, я всегда был ленив и слишком
доверчив.
Катя, доченька моя! Узнаешь ли ты когда-нибудь, как
много я думал о тебе и как мне хотелось еще хоть разок
взглянуть на тебя перед смертью! Но хватит. Руки зябнут,
а мне еще писать и писать. Обнимаю вас. Ваш навеки.
20*

611

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЦА

Мне не хотелось, чтобы Катя оставалась в комнате
доктора, тем более что это была комната даже и пе доктора,
а одного погибшего командира. Вещи п мебель принадле­
жали ему. Вдруг остановившаяся жизнь была видна во
всем — в робких, неоконченных акварелях, изображавших
виды Полярного и симметрически висевших на стенах, в
аккуратной стопочке специальных книг, в фотографиях, ко­
торых здесь было очень много,— все девушка с длинными
косами, в украинском костюме, п она же постарше, с голым
толстым младенцем на руках.
Разные, совершенно ненужные мысли сами собой рож­
даются в подобных комнатах, и женщине, у которой муж
служит в авиации, не всегда легко прогнать подобные мыс­
ли. Но Катя решила остаться.
— Что ж такого! — сказала она.— Это самая обыкно­
венная вещь.
Я пе настаивал, тем более что мог приезжать в Поляр­
ное сравнительно редко, и мне было приятно знать, что
Катя живет подле доктора Ивана Иваныча и видит его
каждый день. Сразу же она стала работать — сперва в гос­
питале медицинской сестрой, а потом в Старом Полярном,
где у доктора был амбулаторный прием. Когда через две
недели я опять приехал, она была уже полна интересами
своей новой жизни. Удивительно быстро вошла она в эту
жизнь.
Из этих мест уходили суда, чтобы на дальних и ближ­
них морских дорогах встречать союзные и топить герман­
ские конвои, и все, что происходило в городке, так или ина­
че было связано с этой борьбой. Любимых командиров зна­
ли по именам. Впрочем, многих из них давно уже знает по
именам весь Советский Союз.
Необычайная, почти домашняя близость тыла п фрон­
та, поразившая меня в Н., здесь была еще заметнее, потому
что сама жизнь в Полярном была гораздо сложнее и богаче.
Не «случалась» эта жизнь, а шла — по всему было видпо,
что люди, от командующего до любого краснофлотца, проч­
но расположились среди этих диких скал и будут воевать
до победы. Именно потому, что это было ровное напряже­
ние, оно и проникало так глубоко в любую мелочь повсе­
дневного существования.
612

Вспоминая зиму 194.3/44 года в Полярном, я вижу, что
это была едва ли не самая счастливая семейная зима в на­
шей жизни. Это может показаться странным, если предста­
вить себе, что почти через день я летал на бомбежку гер­
манских судов. Но одно было летать, пе зная, что с Катей,
и совершенно другое, зная, что она в Полярном, жива и
здорова и что на днях я увижу ее разливающей чай за сто­
лом. Зеленый шелковый абажур, к которому были приколо­
ты чертики, искусно вырезанные Иваном Иванычем из
плотной бумаги, висел над этим столом. И все, что радовало
нас с Катей в ту памятную зиму, рисуется мне в светлом
кругу, очерченном границами зеленого абажура, и все, что
заботило и огорчало, прячется в далеких, темных углах.
Я помню наши вечера, когда после долгих напрасных
попыток связаться с доктором я ловил первый попавшийся
катер, являлся в Полярное, и друзья, как бы ни было позд­
но, собирались в этом светлом кругу. Что ночь, и день —
ночь!
Толстый доктор-едок выползал из своей комнаты в ог­
ромной шубе-кухлянке и занимал за столом если пе наибо­
лее видное, то, во всяком случае, наиболее шумное место.
Самый его вид нетерпеливого ожидания чего-то хорошего,
или хотя бы веселого, казалось, производил шум. Даже ко­
гда он молчал, слышно было, как он пыхтит, жует или про­
сто громко дышит.
За ним — если считать по шуму,— очевидно, следовал
я. В самом деле, никогда я еще так много не говорил, не
пил, не смеялся! Как будто чувство, которое овладело мной,
когда я увидел Катю, так и осталось в душе — все летело,
летело куда-то... Куда? Кто знает! Я верил, что к счастью.
Что касается доктора Ивана Иваныча, который чувствовал
себя совсем больным после гибели сына, то и он оживал на
наших вечерах и все чаще цитировал — главным образом,
по поводу международных проблем — своего любимого ав­
тора, Козьму Пруткова.
Наконец на последнее место —- если считать по шуму
нужно поставить моего штурмана, который вообще не гово­
рил ни слова, а только задумчиво сдвигал брови и, вынув
трубку изо рта, выпускал дым.
А Катя хозяйничала. Как у нее получалось, что это наш
дом, что мы принимаем гостей и от души стараемся, чтобы
они были сыты и пьяны, не знаю! Но получалось.
Конечно, не было бы этих вечеров, этого счастья встреч
с Катей, когда наутро она провожала меня, и робкое, мо613

лодое солнце, похожее на детский воздушный шар,— солн­
це начала полярного дня,—как будто нарочно для нас
поднималось над линией сопок... Не было бы этого душев­
ного подъема, если бы радио каждую ночь не приносило
известий о наших победах. Это был общий подъем, кото­
рый с нарастающей силой чувствовался не только здесь,
на Севере, где был крайний правый фланг войны и где на
диком, срывающемся в воду утесе стоял последний
солдат сухопутного фронта, но и на любом участке этого
фронта.
Уже отгремели последние выстрелы в Сталинграде; чер­
ные от копоти бойцы вылезли из водосточных люков и, щу­
рясь от света, от снега, смотрели на испепеленный от­
воеванный город,— среди гранитных сопок Полярного гул­
ко отозвалось эхо великой победы. Кажется, мы сделали
все возможное, чтобы оно покатилось и дальше — вдоль бе­
регов Норвегии, туда, где осторожно крадутся от чужой
страны к чужой стране немецкие караваны, туда, где они
выгружают чужое оружие и берут на борт чужую руду и
везут, везут ее в настороженной, полной загадочных шумов
ночи Баренцева моря...
Все свободное время мы — доктор, Катя и я — трати­
ли на изучение и подбор материалов экспедиции «Св. Ма­
рии».
Не знаю, что было сложнее — проявить фотопленку или
прочитать документы экспедиции. Как известно, снимок с
годами слабеет или покрывается вуалью — недаром на фут­
лярах всегда указывается срок, после которого фабрика не
ручалась за отчетливость изображения. Этот срок для плен­
ки «Св. Марии» кончился в феврале 1914 года. Кроме того,
металлические футляры были полны воды, пленки промок­
ли насквозь и, очевидно, годами находились в таком состоя­
нии. Лучшие фотографы Северного флота объявили, что
это «безнадежная затея» и что если бы даже они (фотогра­
фы) были божественного происхождения, то и в этом слу­
чае им не удалось бы проявить эту пленку. Я убедил их.
В результате из ста двенадцати снимков, просушенных с
бесконечными предосторожностями, около пятидесяти были
признаны «достойпыми дальнейшей работы». После много­
кратного копирования удалось получить двадцать два со­
вершенно отчетливых снимка.
В свое время я прочитал дневники штурмана Климова,
исписанные мелким, неразборчивым, небрежным почерком,
залитые тюленьим жиром. Но вее же это были отдельные
614

странички в двух переплетенных тетрадках. Документы же
Татаринова, кроме прощальных писем, сохранившихся
лучше других бумаг, были найдены в виде плотно слежав­
шейся бумажной массы, и превратить ее в хронометриче­
ский или вахтенный, журнал, в карты и данные съемки
своими силами я, конечно, не мог. Это также было сделано
в специальной лаборатории, под руководством опытного че­
ловека. В этой книге не найдется места для подробного рас­
сказа о том, что было прочтено в холщовой тетради, о кото­
рой капитан Татаринов упоминает, перечисляя приложе­
ния. Скажу только, что он успел сделать выводы из своих
наблюдений и что формулы, предложенные им, позволяют
вычислить скорость и направление движения льдов в лю­
бом районе Северного Ледовитого океана. Это кажется по­
чти невероятным, если вспомнить, что сравнительно коротт
кий дрейф «Св. Марии» проходил по местам, которые,
казалось бы, не дают данных для таких широких итогов.
Но для гениального прозрения иногда нужны немногие
факты.
«Ты прочел жизнь капитана Татаринова,— так говорил
я себе,— но последняя ее страница осталась закрытой».
«Еще ничего не кончилось,—так я отвечал.— Кто знает,
быть может, придет время, когда мне удастся открыть и
прочесть эту страницу».
Время пришло. Я прочел ее — и она оказалась бес­
смертной.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Летом 1944 года я получил отпуск, и мы с Катей ре­
шили провести три недели в Москве, а четвертую в Энске —
навестить стариков.
Мы приехали 17 июля — памятная дата! В этот день
через Москву прошли пленные немцы.
У нас были легкие чемоданы, мы решили доехать до
центра на метро — и, выйдя из аэропорта, добрых два часа
не могли перейти дорогу. Сперва мы стояли, потом, утомив­
шись, сели на чемоданы, потом снова встали. А они все
шли. Уже их хорошо бритые, с жалкими надменными ли­
цами, в высоких картузах, в кителях с «грудью», генералы,
среди которых были несколько знаменитых мучителей и
615

убийц, находились, должно быть, у Крымского моста, а сол­
даты все шли, ковыляли —• кто рваный и босой, а кто в ши­
нели нараспашку.
С интересом и отвращением смотрел я на них. Как мно­
гие летчики-бомбардировщики, за всю войну я вообще ни
разу не видел врага, разве что пикируя на цель,— позиция,
с которой немного увидишь! Теперь сразу пятьдесят семь
тысяч шестьсот врагов, по двадцати в шеренге, прошли пе­
редо мной, одни дивясь на Москву, которая была особенно
хороша в этот сияющий день, другие потупившись, глядя
под ноги равнодушно-угрюмо.
Это были разные люди, с разной судьбой. Но однооб­
разно-чужим, бесконечно далеким от нас был каждый их
взгляд, каждое движение.
Я посмотрел на Катю. Она стояла, прижав сумочку к
груди, волновалась. Потом вдруг крепко поцеловала мепя.
Я спросил:
— Поблагодарила?
И она ответила очень серьезно:
- Да.
У пас было много денег, и мы сняли самый лучший но­
мер в гостинице «Москва» — роскошный, с зеркалами, кар­
тинами и роялем.
Сперва нам было немного страшновато. Но оказалось,
что к зеркалам, коврам, потолку, на котором были нарисо­
ваны цветы и амуры, совсем нетрудно привыкнуть. Нам
было очень хорошо в этом номере, просторно и уютно.
Конечно, Кораблев явился в день приезда — нарядный,
с аккуратно закрученными усами, в свободной вышитой бе­
лой рубашке, которая очень шла к нему и делала похожим
па какого-то великого русского художника — но на какого,
мы с Катей забылп.
Он был в Москве, когда летом 1942 года я стучался в его
лохматую, обитую войлоком дверь. Он был в Москве и чуть
пе сошел с ума, вернувшись домой и найдя письмо, в кото­
ром я сообщал, что еду в Ярославль за Катей.
— Как это вам понравится! За Катен, которую я нака­
нуне провожал в милицию, потому что ее не хотели пропи­
сывать на Сивцевом Вражке!
—- Не беда, дорогой Иван Павлыч,— сказал я,— все хо­
рошо, что хорошо кончается. В то лето я былне очень сча­
стлив, и мне даже нравится, что мы встретились теперь,
когда все действительно кончается хорошо. Я был черен,
худ и дик, а теперь вы видите перед собой нормального,
616

веселого человека. Но расскажите же о себе! Что вы делае­
те? Как живете?
Иван Павлыч никогда не умел рассказывать о себе.
Зато мы узнали много интересного о школе на Садово-Три­
умфальной, в которой некогда произошли такие важные
события в моей и Катиной жизни. Мы кончили школу, с
каждым годом она уходила все дальше от нас, и уже начи­
нало казаться странным, что это были мы — пылкие дети,
которым жизнь представлялась такой преувеличенно слож­
ной. Л для Ивана Павлыча школа все продолжалась. Каж­
дый депь он не торопясь расчесывал перед зеркалом усы,
брал палочку и шел на урок, и новые мальчики, как под
лучом прожектора, проходили перед его строгим, любящим,
внимательным взглядом. О, этот взгляд! Я вспомнил Гришу
Фабера, который утверждал, что «взгляд — всё» и что с та­
ким взглядом он бы «в два счета сделал в театре карьеру».
— Иван Павлыч, где он?
—- Гриша в провинции,— сказал Иван Павлыч,— в Са­
ратове. Я давно не видел его. Кажется, он стал хорошим
актером.
— Он и был хорошим. Мне всегда нравилась его
игра. Немного орал, но что за беда! Зато не пропадало пи
слова.
Мы перебрали весь класс — грустно и весело было вспо­
минать старых друзей, которых по всей стране раскидала
жизнь. Таня Величко строит дома в Сталинграде. Шура
Кочнев — полковник артиллерии п недавно был упомянут
в приказе. Но о многих и Иван Павлыч ничего не знал —
время как будто прошло мимо них, и они остались в памя­
ти мальчиками и девочками семнадцати лет.
Так-то мы сидели и разговаривали, и уже раза три по­
звонил профессор Валентин Николаевич Жуков и был об­
руган, даром что профессор, за то, что не приходит, ссыла­
ясь па какую-то очередную затею со змеями или гибридами
черно-бурых лисиц.
Наконец он явился и застыл на пороге, задумчиво поло­
жив палец на нос. Ему, видите ли, почудилось, что он по­
пал в чужой номер.
— Пу, профессор, заходи,— сказал я ему.
И он побежал ко мне, хохоча, а за ним в дверях появи­
лась высокая, полная белокурая дама, которую, если не
ошибаюсь, когда-то звали Кирен.
Конечно, прежде всего я был подвергнут допросу, пере­
крестному, потому что слева меня допрашивал Валя, а
617

справа — Кирен. Почему, каким образом и на каком осно­
вании, взломав чужую квартиру, обойдя комнаты, обнару­
жив, что Катя живет у профессора В. Н. Жукова, я не на­
шел ничего лучшего, как оставить записку, совершенно
бессмысленную, потому что в ней не было указано, ни где
меня искать, ни долго ли я пробуду в Москве.
— Дубина, это была ее постель,—сказал Валя,—а в
ногах лежало ее платье! Боже мой, да разве ты не дога­
дался, что только женская рука могла навести у меня та­
кой порядок?
— Нет, в том, что женская,— ответил я,— у мепя не
было ни малейших сомнений.
Кира захохотала, кажется, добродушно, а Валя сделал
мне большие глаза. Очевидно, тень загадочной Женьки
Колпакчи с разными глазами еще бродила в этом семейном
доме.
Женщины ушли в соседнюю комнату. Кирен кормила
своего четвертого, так что, нужно полагать, у пих нашлось
о чем поболтать.
А мы заговорили о войне. Во многом уже были видны
признаки ее окончания, и Валя с Иваном Павлычем слу­
шали меня с таким выражением, как будто именно мне
предстояло в ближайшем будущем отдать командующему
последний рапорт о том, что нашими войсками занят город
Берлин. Валя спросил, почему мы не форсируем Вислу, и
от души огорчился, когда я отвечал, что не знаю. Что ка­
сается Севера, если судить по его вопросам, я командовал
не эскадрильей, а фронтом.
Потом Иван Павлыч заговорил о капитане Татаринове.
И, немного понизив голос, чтобы не услышала Катя, я рас­
сказал некоторые подробности, о которых пе упоминалось
в печати. Недалеко от палатки капитана, в узкой расщели­
не скалы, были найдены могилы матросов — трупы были
положепы прямо на землю и завалены большими камнями.
Медведи и песцы растащили и перемешали кости — один
череп был найден в трех километрах от лагеря, в соседней
ложбине. Очевидпо, последние дни капитан провел в одном
спальном мешке с поваром Колпаковым, который умер
раньше его. На письме к Марье Васильевне было паписано
сперва «моей жене», а потом исправлено «моей вдове’». Под
правой рукой капитана было найдено обручальное кольцо
с инициалами М. Т. на внутренней стороне ободка.
Я вынул из чемодана и показал золотой медальон в виде
сердечка. На одной стороне был миниатюрный портрет Ма618

рьи Васильевны, а на другой — прядь черных волос. И,
отойдя к окну, Иван Павлыч надел очки и долго рассмат­
ривал медальон. Так долго рассматривал он, вытирал пла­
точком усы и снова рассматривал, что в конце концов мы
с Валей подошли к нему и, обняв с обеих сторон, повели
и посадили в .кресло.
— Но Катя так похожа, боже мой! — сказал он, вздох­
нув.— В декабре будет семнадцать лет. Трудно поверить.
Он попросил меня позвать Катю и рассказал ей, что
весной ездил на кладбище, посадил цветы и нанял сторожа
покрасить решетку.
До ночи сидели у нас друзья, и Кира уже успела съез­
дить на Сивцев Вражек покормить младшего и вернулась
со старшей — той самой, которая в будущем подавала на­
дежды стать знаменитой артисткой. Во всяком случае, по.
мнению Кириной мамы, покойная Варвара Рабинович со
всей своей знаменитой школой «не годилась в подметки»
этой девочке, которая еще в грудном возрасте умела вели­
колепно «брать голос в маску», а теперь читала Пушкина
не хуже знаменитого Степаняна.
Валя много и не так скучно, как всегда, рассказывал
о своих зверях — между прочим, о борьбе с грызунами в
траншеях. Я спросил, удалось ли ему в конце концов до­
казать, что у змей от возраста меняется жровъ, или это так
и осталось в науке загадкой. Он засмеялся и сказал, что да,
удалось.
Это был превосходный день в Москве., начавшийся с
того, что больше двух часов мы ждали, пока пленные нем­
цы пройдут мимо нас,— лучше он начаться не мог! Это был
день, когда вдруг сверкнуло в душе и осталось навеки со­
знание победы. Еще она не была напечатана черными бук­
вами на газетном листе, еще многие должны были отдать
за нее жизнь, но уже она была ясно видна в том неулови­
мом чувстве возвращения, которое было, казалось, разлито
повсюду. Жизнь возвращалась на старые места, война сде­
лала их совсем другими, и странным, молодым ощущением
столкновения нового и старого была полна Москва лета
1944 года.
А вечером был салют. Позывные «важного сообщения»
прозвучали без четверти одиннадцать, и Валя сказал, что
нужно немедленно бежать на двенадцатый этаж. Лифт был
полон, и мы пошли пешком — совершенно напрасно, пото­
му. что дорогой выяснилось, что на двенадцатый этаж нель­
зя попасть иначе как лифтом. Но мы каким-то образом все
619

же добрались, и великолепная вечерняя Москва открылась
передо мной, стеснив сердце горячим и острым волнением.
Мы с Катей переглянулись улыбаясь. Взявшись за руки,
мы стояли у какой-то стены. Как бы не торопясь, озаря­
лось багровыми вспышками спокойное небо, а потом прямо
над нами быстро летели вверх и медленно вниз пестрые
цветные огни.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ДВА РАЗГОВОРА

Два дела было у меня в Москве: первое — доклад в
Географическом обществе о том, как мы нашли экспеди­
цию «Св. Марии», и второе — разговор со следователем о
Ромашове. Как ип странно, эти дела были связаны меж­
ду собой, потому что еще из Н. я послал в прокуратуру
копню моего объяснения с Ромашовым на Собачьей пло­
щадке.
Начну со второго.
Осенью 1942 года Ромашов был осужден — я узнал об
этом от работппка Особого отдела на Н., который снимал
с меня допрос, когда в Москве разбиралось дело. Теперь
оно, не знаю почему, было передано в гражданские инстан­
ции и пересматривалось — тоже не знаю почему. Незадол­
го до моего отъезда из Н. мне сообщили, что в Москве
следствие потребует от меня каких-то дополнительных
данных.
Все это было неприятно и скучно, и, вспоминая еще до­
рогой, что мне придется снова войти в утомительную и
сложную атмосферу этого дела, я немного расстраивался —
отпуск был бы так хорош без него!
На второй день приезда я доложил, что явился, и был
немедленно приглашен к следователю, который вел дело
Ромашова...
Приемная была общая — полутемный зал, перегорожен­
ный деревянным барьером. Широкие старинные скамьи
стояли вдоль стен, и самые разные люди — старики, де­
вушки, какие-то военные без погон — сидели па них, дожи­
даясь допроса.
Я нашел кабинет моего следователя — на двери значи­
лась его странная фамилия: Веселаго,— и, так как было
620

еще рановато, занялся перестановкой флажков да карте,
висевшей в приемной. Карта была недурна, но флажкп да­
леко отставали от линии фронта.
Знакохмый голос оторвал мепя от этого занятия — такой
знакомый, круглый, солидный голос, что на одно мгновение
я почувствовал себя плохо одетым мальчиком, грязным, с
большой заплатой на штанах.
Голос спросил:
— Можно?
Очевидно, было еще нельзя, потому что, приоткрыв
дверь к следователю, Николай Лнтопыч закрыл ее и сел на
скамью с немного оскорбленным видом. Я встретил его в
последний раз в метро летом 1942 года — таков он был и
сейчас: величественный п снисходительно-важный.
. Насвистывая, я переставлял флажки на Втором При­
балтийском фронте. Прошло семнадцать лет с тех пор, как
я сказал ему: «Я найду экспедицию, и тогда посмотрим, кто
из нас прав». Знает ли он, что я нашел экспедицию? Без
сомнения. Но он не знает — в печати об этом не появилось
ни слова — о том, что среди бумаг капитана Татаринова
обнаружены бесспорные, неопровержимые доказательства
моей правоты...
Он сидел, опустив голову, опираясь руками о палку. По­
том посмотрел на меня, п невольное быстрое движение про­
бежало по бледному большому лицу. «Узнал»,— подумал я
весело. Оп узнал — п отвел глаза.
...Это была минута, когда он обдумывал, как держаться
со мной. Сложная задача! Очевидно, он успешно решил
ее,' потому что вдруг встал и смело подошел ко мне, коснув­
шись рукой шляпы:
— Если не ошибаюсь, товарищ Григорьев?
- Да.
Кажется, впервые в жизни я с таким трудом произнес
это короткое слово. Но и у меня была минута, когда я ре­
шил, как нужпо держаться с ним.
— Вижу, что время не прошло даром для вас,— глядя
на мои орденские ленточки, продолжал он.— Откуда же
сейчас? На каком фронте защищаете нас, скромных работ­
ников тыла?
— На Крайнем Севере.
— Надолго в Москву?
— В отпуск, на три недели.
— И принуждены терять драгоценные часы в этой
приемной? Впрочем, это наш гражданский долг,—прпба@21

вил он с почтительным выражением.— Я полагаю, что вы,
как и я, вызваны по делу Ромашова?
- Да.
Он помолчал. Ох, как было мне знакомо, как еще в дет­
стве я ненавидел это значительное молчание!
— Не человек, а воплощенное зло,— наконец сказал
он.— Я считаю, что общество должно освободиться от
него — и как можно скорее.
Если бы я был художником, я бы залюбовался этим зре­
лищем эпического лицемерия. Но я был обыкновенным че­
ловеком, и мне захотелось сказать ему, что если бы обще­
ство своевременно освободилось от Николая Антоныча, ему
(обществу) не пришлось бы возиться с Ромашовым.
Я промолчал.
Ни слова еще не было сказано об экспедиции «Св. Ма­
рии», но я знал Николая Антоныча: он подошел, потому
что боялся меня.
— Я слышал,— начал он осторожно,— что вам удалось
довести до конца свое начинание, и хочу от души поблаго­
дарить вас за то, что вы положили на него так много тру­
да. Впрочем, я рассчитываю сделать это публично.
Это значило, что он придет на мой доклад и сделает
вид, что мы всю жизнь были друзьями. Он предлагал мне
мир. Очень хорошо! Нужно сделать вид, что я его при­
нимаю.
— Да, кажется, кое-что удалось.
Больше я ничего не сказал. Но даже легкая краска по­
явилась на полных бледных щеках — так он оживился. Все
прошло и забыто, он теперь влиятельный человек, почему
бы мне не наладить с ним отношения? Вероятно, я стал
другим —в самом деле, разве жизнь не меняет людей?
Я стал таким, как он,— у меня ордена, удача, и он может
по себе, по своим удачам судить обо мне...
— ...Событие, о котором в другое время заговорил бы
весь мир,—продолжал он,—и прах национального героя,
каковым по заслугам признан мой брат, был бы торжест­
венно доставлен в столицу и предан погребению при огром­
ном стечении народа.
Я отвечал, что прах капитана Татаринова покоится па
берегу Енисейского залива и что оп сам, вероятно, не поже­
лал бы для себя лучшей могилы.
— Без сомнения. Но я говорю о другом — о самой ис­
ключительности судьбы его. О том, что забвение как бы
шло за ним по пятам и если бы пе мы,— он сказал «мы»,—
622

едва ли хоть один человек на земле знал бы, кто он таков
и что он сделал для родины и науки.
Это было слишком, и я чуть не сказал ему дерзость.
Но в эту минуту дверь открылась, и какая-то девушка, вый­
дя от следователя, пригласила меня к нему.
...Мне все время казалось, что, если бы следователь (это
была женщина) не была такой молодой и красивой, она не
допрашивала бы меня так подчеркнуто сухо. Но потом моя
история увлекла ее, и она совершенно оставила свой офи­
циальный тон.
— Вам известно, товарищ Григорьев,— так она начала,
когда я сообщил ей свой возраст, профессию, был ли я под
судом и т. д.,— по какому делу я вызвала вас?
Я отвечал, что известно.
— В свое время вы дали показания.— Очевидно, она
имела в виду допрос в Н.— В них есть неясности, о которых
мне прежде всего необходимо поговорить с вами.
Я сказал:
— К вашим услугам.
— Вот, например.
Она прочитала несколько мест, в которых я дослов­
но передал наш разговор с Ромашовым на Собачьей пло­
щадке.
— Выходит, что, когда Ромашов писал на вас заявле­
ние, он был как бы орудием в руках другого лица.
— Другое лицо названо,— сказал я.— Это Николай Ан­
тоныч Татаринов, который дожидается вас в приемной. Кто
из них был орудием, а кто руками — этого я сказать не
могу. Мне кажется, что решение подобного вопроса яв­
ляется не моей, а вашей задачей.
Я рассердился, может быть, потому, что донос Ромашо­
ва она почтительно назвала заявлением.
— Так вот, остается неясным, какую же цель мог пре­
следовать профессор Татаринов, пытаясь сорвать поиско­
вую партию? Ведь он сам является ученым-полярником,
и, казалось бы, розыски его пропавшего брата долж­
ны были встретить самое горячее сочувствие с его сто­
роны.
Я отвечал, что профессор Татаринов мог преследовать
несколько целей. Прежде всего, он боялся, что успешные
поиски остатков экспедиции «Св. Марии» подтвердят мои
обвинения. Затем, ои не является ученым-полярником, а
представляет собою тип лжеученого, построившего свою
карьеру па книгах, посвященных истории экспедиции
623

«Св. Марин». Поэтому всякая конкуренция, естественно,
задевала его жизненные интересы.
— Л у вас были серьезные основания надеяться, что
розыски подтвердят ваши обвинения?
Я отвечал, что были.
Но этот вопрос теперь не подлежит обсуждению, потому
что я нашел остатки экспедиции и среди них — прямые
доказательства, которые намерен огласить публично.
Именно после этого ответа следователь стала быстро
съезжать с официального тона.
— Как — нашли? — спросила она с искренним изумле­
нием.— Ведь это же было давно. Лет двадцать тому назад
или даже больше?
— Двадцать девять.
— Но что же может сохраниться через двадцать девять
лет?
— Очень многое,— отвечал я.
— И самого капитана нашли?
- Да.
— И он жив?
— Ну что вы, конечно, нет! Можно точно сказать, когда
он погиб — между восемнадцатым и двадцать вторым июня
тысяча девятьсот пятнадцатого года.
— Ну, расскажите.
Конечно, я не мог рассказать ей все. Но долго ждал
приема профессор Татаринов, и, должно быть, многое успел
он перебрать в памяти и о многом переговорить наедине с
собой, прежде чем занял мое место у стола этой красивой,
любознательной женщины.
И о том, что подлежит суду, и о том, что не подлежит
суду за давностью преступления, рассказал я е& Старая
история! Но старые истории долго живут, гораздо дольше,
чем это кажется с первого взгляда.
Она слушала меня, п, хотя это был по-прежнему следо­
ватель, но следователь, который вместе со мной разбирал
письма, некогда занесенные на двор половодьем, и вместо
со мной делал выписки из полярных путешествий, и вместе
со мной перебрасывал учителей, врачей, партработников в
глухие ненецкие районы. Дневники штурмана Климова
были уже прочитаны, и старый латунный багор найден —
последний штрих, так мне казалось тогда, в стройной кар­
тине доказательств. Но вот я дошел до войны п замолчал,
потому что беспредельная панорама всего, что мы пережи­
ли, открылась передо мной и в ее глубине лишь чуть-чуть
624

светилась мысль, которая всю жизнь волновала меня. Это
было трудно объяснить незнакомому человеку. Но я объ­
яснил.
— Капитан Татаринов понимал все значение Северного
морского пути для России,— сказал я,— и нет ничего слу­
чайного в том, что немцы пытались перерезать этот путь.
Я был человеком воины, когда летел к месту гибели экспе­
диции «Святой Марии», и я нашел ее, потому что был че­
ловеком войны.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ДОКЛАД

На этот раз я не добивался чести выступить с докла­
дом в Географическом обществе и не получал любезного
приглашения представить свой доклад в письменном виде.
Я дважды отказывался от выступления, потому что прошел
лишь месяц с тех пор, как была опубликована замечатель­
ная статья профессора В. о научном наследстве «Св. Ма­
рии». Когда он сам позвонил мне, я согласился.
...Все пришли на этот доклад, даже Кирпна мама. К со­
жалению, я не запомнил ту маленькую приветствен­
ную речь с цитатами из классиков, которой она встретила
меня. Речь немного затянулась, и мне стало смешно, ко­
гда я увидел, с каким покорным отчаянием Валя слу­
шал ее.
Кораблева я посадил в первом ряду, прямо против ка­
федры,— ведь я привык смотреть на него во время своих
выступлений.
— Ну, Саня,— сказал он весело,— уговор. Я положу
руку вот так, вниз ладонью, а ты говори и на нее посмат­
ривай! Стану похлопывать, значит, волнуешься. Нет — зна­
чит, нет.
— Иван Павлыч, дорогой!
Разумеется, я ничуть не волновался, хотя, в общем, это
было довольно страшно. Я беспокоился лишь, придет ли
па мой доклад Николай Антоныч.
Он пришел. Развешивая карты, я обернулся и увидел
его в первом ряду, недалеко от Кораблева. Он сидел, поло­
жив ногу на ногу и глядя прямо перед собой с неподвиж­
ным выражением.
625

Мне показалось, что он изменился за эти несколько
дней: в лице его появилось что-то собачье, щеки обвисли,
над воротником была высоко видна морщинистая, похудев­
шая шея.
Конечно, мне было очень приятно, когда председатель,
старый, знаменитый географ, прежде чем предоставить мне
слово, сам сказал несколько слов обо мне. Я даже пожа­
лел, что у него такой тихий голос. Он сказал, что я «один
из тех людей, с которыми тесно связана история освоения
Арктики большевиками». Потом он сказал, что именно
моему «талантливому упорству» советская арктическая
наука обязана одной из своих интереснейших страниц,—
и я тоже не стал возражать, тем более что в зале зааплоди­
ровали, и громче всех — Кирина мама.
Пожалуй, не стоило делать такого длинного вступления,
посвященного истории Северного морского пути, хотя это
была интересная история.
Я довольно плохо рассказал об этом — часто останавли­
вался, забывал самые простые слова и вообще «мекал», как
потом объявила Кира.
Но вот где-то далеко, в темном конце прохода, мелькну­
ла и скрылась Катя. Она была немного больна — просту­
дилась — и обещала мне остаться дома. Как это было хо­
рошо, что она приехала, просто прекрасно! У меня сразу
сделалось веселее на душе, и я стал говорить увереннее и
тверже.
— Может быть, вам покажется странным,— сказал я,—
что в дни войны я намерен доложить вам о старинной экс­
педиции, окончившейся около тридцати лет тому назад.
Это — история. Но мы не забыли нашей истории, и возмож­
но, что наша главная сила заключается именно в том, что
война не остановила ни одной из великих мыслей, которые
преобразили нашу страну. Завоевание Севера принадлежит
к числу этих мыслей.
Я запнулся, потому что мне захотелось рассказать, как
мы с Ледковым осматривали Заполярье, но это было далеко
от темы доклада, и не очень ловко я свернул на биографию
капитана.
С непостижимым чувством рассказывал я о нем! Как
будто не он, а я был этот мальчик, родившийся в бедной
рыбачьей семье на берегу Азовского моря. Как будто не
он, а я в юности ходил матросом на нефтеналивных судах
между Батумом и Новороссийском. Как будто не он, а я
выдержал экзамен на «морского прапорщика» и потом слу626

жил в Гидрографическом управлении, с гордым равноду­
шием перенося высокомерное непризнание офицерства..
Как будто не он, а я делал заметки на полях нансеновских
книг и гениальная мысль: «Лед сам решит задачу» — была
записана моей рукой. Как будто его история окончилась не
поражением и безвестной смертью, а победой и счастьем.
И друзья, и враги, и любовь повторились снова, по
жизнь стала иной, и победили не враги, а друзья и лю­
бовь.
Я говорил и все с большей силой испытывал то чув­
ство, которое не могу назвать иначе, как вдохновением. Как
будто на далеком экране под открытым небом я увидел
мертвую, засыпанную снегом шхуну. Мертвую ли? Нет,
стучат, забивают досками световые люки, обшивают толем
и войлоком потолки — готовятся к зимовке...
Моряки, стоявшие в проходе, расступились перед Ка­
тей, когда она шла к своему креслу, и я подумал, что это
очень справедливо, что они так почтительно расступаются
перед дочерью капитана Татаринова. Но она была еще и
лучше всех — особенно в этом простом английском костю­
ме. Она была лучше всех — и тоже каким-то образом участ­
вовала в этом восторге, в этом вдохновении, с которым я
говорил о плавании «Св. Марии».
Но пора было переходить к научной истории дрейфа, и
я начал ее с утверждения, что факты, которые были уста­
новлены экспедицией капитана Татаринова, до сих пор не
потеряли своего значения. Так, на основании изучения
дрейфа известный полярник профессор В. предположил
существование неизвестного острова между 78-й и 80-й
параллелями, и этот остров был открыт в 1935 году —
и именно там, где В. определил его место. Постоянный
дрейф, установленный Нансеном, был подтвержден путе­
шествием капитана Татаринова, а формулы сравнительно­
го движения льда и ветра представляют собой огромный
вклад в русскую науку.
Движение интереса пробежало по аудитории, когда
я стал рассказывать о том, как были проявлены фото­
пленки экспедиции, пролежавшие в земле около тридцати
лет.
Свет погас, и па экране появился высокий человек в ме­
ховой шапке, в меховых сапогах, перетянутых под коле­
нями ремешками. Он стоял, упрямо склонив голову, опер­
шись на ружье, и мертвый медведь, сложив лапы, как ко­
тенок, лежал у его ног. Он как будто вошел в этот зал —
627

сильная, бесстрашная душа, которой было нужно так
мало!
Все встали, когда он появился на экране, и такое мол­
чание, такая торжественная тишина воцарились в зало,
что никто не смел даже вздохнуть, не то что сказать хоть
слово.
И в этой торжественной тишине я прочитал рапорт и
прощальное письмо капитана:
— «...Горько мне думать о всех делах, которые я мог
бы совершить, если бы мне не то что помогли, а хотя бы
не мешали. Что делать? Одно утешение — что моими труда­
ми открыты и присоединены к России новые обширные
земли...» Но в этом письме,— продолжал я, когда все
сели,— есть еще одно место, па которое я должен обратить
ваше внимание. Вот оно: «Я знаю, кто мог бы помочь вам,
но в эти последние часы моей жизни не хочу называть его.
Не судьба была мне открыто высказать ему все, что за эти
годы накипело на сердце. В нем воплотилась для меня та
сила, которая всегда связывала меня по рукам и ногам...»
Кто же этот человек, самого имени которого капитан не
хотел называть перед смертью? Это о нем ои писал в дру­
гом письме: «Можно смело сказать, что всеми своими не­
удачами мы обязаны только ему». О нем он писал: «Мы
шли на риск. Мы знали, что идем на риск, но мы не ждали
такого удара». О нем он писал: «Главная неудача — ошиб­
ка, за которую приходится расплачиваться ежедневно, еже­
минутно,— та, что снаряжение экспедиции я поручил Ни­
колаю».
Николаю! Но мало ли Николаев на свете!
Копечно, на свете много Николаев и даже в этой ауди­
тории их было немало, но только один из них вдруг выпря­
мился, оглянулся, когда я громко назвал это пмя, и палка,
на которую он опирался, упала п покатилась. Ему подали
палку.
— Не для того я хочу сегодня полностью назвать это
имя, чтобы решить старый спор между мной и этим чело­
веком. Наш спор давно решен — самой жизнью. Но в своих
статьях он продолжает утверждать, что всегда был благо­
детелем капитана Татаринова п что даже самая мысль
«пройти по стопам Норденшельда», как он пишет, принад­
лежала ему. Он так уверен в себе, что пмел смелость явить­
ся па мой доклад и сейчас находится в этом зале.
Шепот пробежал по рядам, потом стало тихо, потом сно­
ва шепот. Председатель позвонил в колокольчик.
628

— Странная судьба! До сих пор он действительно ни
разу не был назван полностью — именем, отчеством и фа­
милией. Но средн прощальных ппсем капитана мы нашли
и деловые бумаги. С одной из них, очевидно, капитан ни­
когда не расставался. Это копия обязательства, согласно
которому: 1. По возвращении на Большую землю вся про­
мысловая добыча принадлежит Николаю Антоновичу Та­
таринову — полностью имя, отчество п фамилия. 2. Капи­
тан заранее отказывается от всякого вознаграждения.
3. В случае потери судна капитан отвечает всем своим
имуществом перед Николаем Антоновичем Татариновым
полностью имя, отчество и фамилия. 4. Самое судно и стра­
ховая премия принадлежат Николаю Антоновичу Татари­
нову — полностью имя, отчество и фамилия. Когда-то в
разговоре со мной этот человек сказал, что только одного
свидетеля он признает: самого капитана. Пусть же ои те­
перь перед всеми нами откажется от этих слов, потому что
сам капитан теперь называет его — полностью именем, от­
чеством и фамилией!
Страшная суматоха поднялась в зале, едва я кончил
свою речь: в передних рядах многие встали, в задних стали
кричать, чтобы садились — не видно, а он стоял, подняв'
руку с валкой, и кричал:
— Я прошу слова, я прошу слова!
Он получил слово, но ему не дали говорить. В жизни
моей я не слышал такого дьявольского шума, который
поднимался, едва он открывал рот. Но он все-таки сказал
что-то — пикто не расслышал — и, тяжело стуча пал­
кой, сошел с кафедры и направился к выходу вдоль зри­
тельного зала. Он шел в полной пустоте — и там, где он
проходил, долго была еще пустота, как будто никто не
хотел идти там, где он только что прошел, стуча своей
палкой.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

И ПОСЛЕДНЯЯ

Вагон шел до Энска, значит, все эти люди, располо­
жившиеся где придется — на полу и на полках, в перепол­
ненном, полутемном вагоне,— ехали в Энск. В прежние
времена этого было достаточно, чтобы его народонаселение
увеличилось чуть ли не вдвое.
629

Мы познакомились с соседями или, вернее, с соседками
(потому что это были студентки московских вузов), и они
сказали, что едут в Энск на работу.
— На какую же?
— Еще неизвестно. На шахты.
Если не считать подкопа в Соборном саду, о котором
Петька когда-то говорил, что он идет под рекой и что в нем
«на каждом шагу скелеты», в Энске никогда не было ни­
чего похожего на шахты. Но девушки утверждали, что едут
на шахты.
Как всегда, уже через три-четыре часа в каждом отде­
лении образовалась своя жизнь, не похожая на соседнюю,
как будто тонкие, не доверху, дощатые стенки разделили
не вагон, а чувства и мысли. В одних отделениях стало
шумно и весело, а в других скучно. У нас —- весело, потому
что девушки, немного погрустив, что не удалось остаться
на летнюю работу в Москве, и поругав какую-то Машку,
которой это удалось, стали петь, и весь вечер мы с Катей
слушали современные военные романсы, среди которых
несколько было забавных. В общем, девушки пели до само­
го Энска, даже ночью — почему-то они решили не спать.
Так и прошла вся ле долгая дорога — тридцать четыре
часа — в пении девушек и в дремоте под это молодое, то
веселое, то грустное, пение.
Прежде поезд приходил рано утром, а теперь — под ве­
чер, так что, когда мы слезли, маленький вокзал показался
мне в сумерках симпатичным и старомодно-уютным. Но
прежний Энск кончился там, где кончился широкий, в ли­
пах, подъезд к этому зданию, потому что, выйдя на буль­
вар, мы увидели вдалеке какие-то темные корпуса, над
которыми быстро шли багрово-дымные облака, освещенные
снизу. Это был такой странный для Энска пейзаж, что я
даже сказал девушкам, что, очевидно, где-то в Заречной
части пожар, и они поверили, потому что дорогой я хва­
стался, что родом из Энска и что мне знаком каждый ка­
мень. Но оказалось, что это не пожар, а пушечный завод,
выстроенный в Энске за годы войны.
Я видел, как необыкновенно изменились за время вой­
ны наши города — например, М-ов,— но я не знал их в дет­
ские годы. Теперь, когда мы с Катей шли по быстро тем­
неющим Застенной, Гоголевской, мне казалось, что эти
улицы, прежде лениво растянувшиеся вдоль крепостного
вала, теперь поспешно бегут вверх, чтобы принять участие
в этом беспрестанном огненно-дымном движении облаков
630

над заводскими корпусами. Это было первое, но верное нпе-»
чатление — перед нами был хорошо вооруженный город.
Конечно, для меня он был прежним, родным Энском, но
теперь я встретился с ним, как со старым другом,-— когда
вглядываешься в знакомые изменившиеся черты и неволь­
но смеешься от нежности и волнения и не знаешь, с чего
начать разговор.
Еще из Полярного мы писали Пете, что приедем наве­
стить стариков, и он рассчитывал подогнать к этому вре­
мени давно обещанный отпуск.
Никто не встретил нас на вокзале, хотя я телеграфи­
ровал из Москвы, и мы решили, что Пете не удалось
приехать. Но первый, кого мы встретили у подъезда
между сердитыми львиными мордами дома Маркузе, был
именно Петя, которого я сразу узнал, даром что из рас­
сеянной, задумчивой личности с вопросительным выра­
жением лица он превратился в бравого, загорелого офи­
цера.
— Ага, вот они где! — сказал он, как будто долго искал
и паконец нашел нас.
Мы обнялись, а потом он шагнул к Кате и взял ее руки
в свои. У них было свое — Ленинград, и, когда они стоя­
ли, сжимая руки друг другу, даже я был далек от них,
хотя, может быть, ближе меня у них не было человека на
свете.
Тетя Даша спала, когда мы ворвались в ее комнату,
и, вероятно, решила, что мы приснились ей, потому что,
приподнявшись на локте, долго рассматривала пас
с задумчивым видом. Мы стали смеяться, и она очну­
лась.
—• Господи, Санечка! — сказала опа.— И Катя! А самто опять уехал!
«Сам» — это был судья, а «опять уехал» — это значило,
что, когда мы с Катей лет пять назад приезжали в Эпск,
судья был на сессии где-то в районе.
Стоит ли рассказывать о том, как хлопотала, устраивая
нас, тетя Даша, как опа огорчалась, что пирог приходит­
ся ставить из темной муки и на каком-то «заграничном
сале». Кончилось тем, что мы силой усадили ее, Катя при­
нялась за хозяйство, мы с Петей вызвались помогать ей,
и тетя Даша только вскрикивала и ужасалась, когда Петя
«для вкуса», как он объявил, всадил в тесто какие-то кон­
центраты, а я вместо соли едва не отправил туда же сти­
ральный порошок. Но, как ни странно, тесто прекрасно
631

подошло, и хотя тетя Даша, положив кусочек его в рот,
сказала, что мало «сдобы», видно было, что пирог, по воен­
ному времени, вышел недурной.
За обедом тетя Даша потребовала, чтобы ей было рас­
сказано все, начиная с того дня и часа, когда мы пять лет
тому назад расстались с ней па Энском вокзале. Но я
убедил ее, что подробный отчет нужно отложить до
приезда судьи; зато Петю мы заставили рассказать о
себе.
С волнением слушал я его. С волнением — потому что
знал его больше двадцати пяти лет и теперь он вовсе не ка­
зался мне другим человеком, как его рисовала Катя. Но то
загадочное для мепя «зрение художника», которое всегда
отличало Петю в моих глазах от обыкновенных людей, те­
перь стало определеннее и точнее.
Он показал нам свои альбомы — последний год Петя на­
ходился уже не в строю: работал художником фронтового
театра.
Это были зарисовки боевой жизни, часто беглые, тороп­
ливые. Но та нравственная сила, которую знает каждый,
кто провел в нашей армии хотя бы несколько дней, была
отражена в них с удивительной глубиной.
Часто я останавливался перед незабываемыми картнпами войны, инстинктивно сожалея, что одна, бесследно исче­
зая, сменяет другую. Теперь я увидел их в едва намечен­
ном, но глубоком гениальном преображении.
— Ну вот,— добродушно улыбнувшись, сказал Петя,
когда я поздравил его,— а судья говорит, что плохо. Мало
героизма. И сын рисует,—добавил он, выпятив нижнюю
губу, как всегда, когда бывал доволен.— Ничего, кажется,
способный.
Катя достала из чемодана письма от Нипы Капитонов­
ны, которая еще жила с Петенькой под Новосибирском,
и тетя Даша, всегда интересовавшаяся бабушкой,
потребовала, чтобы несколько из них были прочитаны
вслух.
Бабушка по-прежнему жила отдельно, не в лагере, хотя
директор Перышкин лично посетил ее и, принеся извине­
ния, просил вернуться в лагерь. Но бабушка «поблагодари­
ла и отказалась, потому что смолоду кланяться не приуче­
на», как она писала. Отказалась и вдруг, поразив весь
район, поступила в культмассовый сектор местного Дома
культуры.
«Учу шить и кроить,—кратко писала она,—а тебя и
632

Саню поздравляю. Я его давно узнала, еще когда мал был,
и, чтобы вырос, я его гречею кормила, Оп славный... А ты
не замучай его, у тебя характер неважный».
Это был ответ на письмо, в котором мы сообщали ей,
что нашли друг друга.
«Не спала всю ночь,— писала она, получив известие о
том, что найдены остатки экспедиции,— все думала о бед­
ной Маше. И думала, что это к лучшему, что страшная
судьба твоего отца осталась ей неизвестна».
Петенька был здоров, очень вырос, судя по фото, и стал
еще больше похож на мать. Мы вспомнили Сапю — и долго
молчали, как бы вновь остановившись с тоской перед этой
бессмысленной смертью.
Еще весной Катя стала хлопотать пропуска в Москву
для бабушки и Петеньки, и была надежда, что мы увидим
их на обратном пути.
Старая моя или Катина мысль, чтобы одной семьей по­
селиться в Ленинграде, не раз была повторена в этот вечер.
Одной семьей — с бабушкой и обоими Петями, маленьким
и большим. Но большой немного смутился, когда в будущей
квартире, которая была уже получена в воображении, п не’
где-нибудь, а на Кировском проспекте, мы отвели ему
студию в стороне, чтобы никто не мешал. Кажется, оп не
имел нпчего против того, чтобы одна женщина, о которой
Катя отзывалась с восторгом, иногда мешала ему. По,
разумеется, в этот вечер никто не сказал о ней ни
слова...
Еще весь дом спал, когда вернулся судья. Он так за­
рычал и стал сердиться, когда тетя Даша собралась под­
нять нас, что пришлось притвориться п полежать еще
полчаса.
Точно как пять лет назад, он долго фыркал и кряхтел
в кухне — мылся. И слышно было, как прошел по коридору
и с него гулко падали капли.
Катя снова уснула, а я тихонько оделся и пошел в кух­
ню, где он сидел и пил чай, босой, в чистой рубахе, с еще
мокрыми после мытья головой и усами.
—• Разбудил все-таки! — сказал он и, шагнув навстре­
чу, крепко обнял меня.
Когда бы я ни вернулся в родной город, в родной дом,
суровое: «Ну, рассказывай» — неизменно ждало мепя. Ста­
рик желал знать, что я делал и правильно ли я жпл за
годы разлуки. Строго уставясь на меня из-под густых бро­
вей, поросших длинными, толстыми волосами, он допраши633

вал меня, как настоящий судья, и я знал, что нигде на све­
те не найду более справедливого приговора... Но на этот
раз — впервые в жизни — судья не потребовал у меня
отчета.
— Все ясно,— сказал он, с довольным видом уставясь
па мои ордена.—- Четыре?
~ Да.
— И пятый — за капитана Татаринова,— серьезно
сказал судья.— Это трудно формулировать, не полу­
чишь.
Это действительно было трудно формулировать, но,
очевидно, старик серьезно взялся за дело, потому что
вечером, когда мы снова встретились за столом, сказал
речь и в ней попытался подвести итоги тому, что я
сделал.
— Жизнь идет,— сказал он.— Зрелые, законченные
люди, вы приехали в родной город и вот говорите, что его
трудно узнать, так он изменился. Он не только изменил.ся — он сложился, как сложились вы, открыв в себе силы
для борьбы и победы. Но и другие мысли приходят в голо­
ву, когда я вижу тебя, дорогой Саня. Ты нашел экспедицию
капитана Татаринова — мечты исполняются, и часто ока­
зывается реальностью то, что в воображении представля­
лось наивной сказкой. Ведь это к тебе обращается он в
своих прощальных письмах — к тому, кто будет продол­
жать его великое дело. К тебе — и я законно вижу тебя ря­
дом с ним, потому что такие капитаны, как он и ты, дви­
гают вперед человечество и науку.
И он поднял рюмку и до дна выпил за мое здо­
ровье.
До поздней ночи сидели мы за столом. Потом тетя Даша
объявила, что пора спать, по мы не согласились и пошли
гулять на Песчинку.
По-прежнему сменяя друг друга, торопливо бежали над
заводом огненно-темные облака.
Мы спустились к реке и прошли до Пролома, подле ко­
торого худенький черный мальчик в широких штанах ко­
гда-то ловил голубых раков на мясо. Как будто время оста­
новилось и терпеливо ждало меня на этом берегу, между
старинных башен, у слияния Песчинки и Тихой,.— и вот я
вернулся, и мы смотрим друг другу в лицо. Что ждет мепя
впереди? Какие новые испытания, новый труд, новые меч­
ты, счастье или несчастье? Кто знает... Но я не опускаю
глаз под этим неподкупным взглядом.
634

Пора было возвращаться: Кате стало холодно, и,
пройдя вдоль набережной, заваленной лесом, мы повернули
домой.
В городе было тихо и как-то таинственно. Мы долго
шли, обнявшись, и молчали. Мне вспомнилось наше бег­
ство из Энска.
Город был такой же темный и тихий, а мы — малень­
кие, несчастные и храбрые, а впереди — страшная и неиз­
вестная жизнь...
У меня были мокрые глаза, и я не вытирал этих радост­
ных слез и не стеснялся, что плачу.

эпилог

Чудная картина открывается с этой высокой скалы,
у подошвы которой растут, пробиваясь между камней, ди­
кие полярные маки. У берега еще видна открытая зеркаль­
ная вода, а там, дальше, полыньи и лиловые, уходящие в
таинственную глубину ледяные поля. Здесь необыкновен­
ной кажется прозрачность полярного воздуха. Тишина и
простор. Только ястреб иногда пролетит над одинокой мо­
гилой.
Льды идут мимо нее, сталкиваясь и кружась,— одни
медленно, другие быстрее.
Вот проплыла голова великана в серебряном сверкаю­
щем шлеме; все можно рассмотреть: зеленую косматую бо­
роду, уходящую в море, и приплюснутый нос, и прищурен­
ные глаза под нависшими седыми бровями.
Вот приближается ледяной дом, с которого, звеня бес­
численными колокольчиками, скатывается вода; а вот боль­
шие праздничные столы, покрытые чистыми скатертями.
Идут п идут, без конца и края!
Заходящие в Енисейский залив корабли издалека видят
эту могилу. Опп проходят мимо нее с приспущенными фла­
гами, п траурный салют гремит из пушек, и долгое эхо ка­
тится не умолкая.
Могила сооружена пз белого камня, и он ослепительно
сверкает под лучами незаходящего полярного солнца.
На высоте человеческого роста высечены следующие
слова:
«Здесь покоится тело капитана И. Л. Татаринова, со­
вершившего одно пз самых отважных путешествий и по­
гибшего па обратном пути с открытой им Северной Земли
в июне 1915 года.
Бороться и искать, найти и пе сдаваться».
1936—1944

Два капитана.— Впервые в журнале «Костер», № 8—-12,
1938; № 1. 2, 4—6, 9—12, 1939; № 2—4, 1940 —кнпга первая; в жур­
нале «Октябрь», № 1—2, 7—8, 11—12, 1944 —книга вторая.

СОДЕРЖАНИЕ

ДВА КАПИТАНА (Роман]

КНИГА ПЕРВАЯ

Часть первая
Детство.......................................................................

7

Часть вторая
Есть над чем подумать..........................................

66

Часть третья
Старые письма................................................................. 118
Часть четвертая
Север................... ..............................................

.

227

Часть пятая
Для сердца ................................................................ ,

301

книга ВТОРАЯ

Часть шестая, рассказанная Катей Татари­
новой
Молодость продолжается............................................... 361
Часть седьмая, рассказанная Катей Тата­
риновой
Разлука ................

429

Часть восьмая
Бороться и искать ............

496

Часть девятая
Найти и пе сдаваться .................................................... 561
Часть десятая
Последняя страница..................................................... 594
Эпилог , ,
636

Каверин В.
К 12 Собрание сочинений. В 8-ми т.— Мл Худож.
лит., 1980 —
Т. 3. Два капитана! Роман. 1981. 638 с.
В том включен роман «Два капитана», удостоенный в 1946 году
Государственной премии СССР.

„ 70302-162
_
К *”028 (01)-81 подписное 4702010200

Р2

ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ
КАВЕРИН
©
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ВОСЬМИ ТОМАХ
ТОМ

ТРЕТИЙ

Редактор
О. Новикова
Художественный редактор
Е. Ененко
Технический редактор
Е. Полонская
Корректоры
Г. Киселева
О. Наренкова

ИВ № 2158
Сдано в набор 26.09.80. Подписано
к печати 07.05.81. Формат 84Х108,/з2
Бумага типогр. № 1. Гарнитура «Обык­
новенная новая». Печать высокая. 33,6
усл. печ. л. 33,6 усл, кр.-отт. 35,11
уч.-изд. л. Тираж 100 000 экз. Изд.
№ 111-122 Заказ № 2260. Цена 2 р. 60 к.
Ордена Трудового Красного Знамени
издательство «Художественная литера­
тура». 107882» ГСП, Москва, Б-78, Но­
во-Басманная, 19. Ордена Октябрьской
Революции и ордена Трудового Красно­
гоЗнамени Первая Образцовая типо­
графия имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома Государственного комитета
СССР по делам издательств, полиграфии
и книжной торговли. Москва, М-54,
Валовая, 28