Западная Европа. 1917-й. [Кира Эммануиловна Кирова] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Annotation
1917 год — год ожесточенной борьбы трудящихся на фронтах классовых битв. Грандиозная стачка машиностроителей в Англии, стачки в тылу и восстания в действующей армии во Франции, стихийные народные волнения и антивоенное восстание туринского пролетариата в Италии знаменовали крах той политики «национального единения», которую проводили в период первой мировой войны правительства этих стран. Автор дает картину жизни стран Западной Европы в 1917 г., он вводит читателя в самую гущу драматических коллизий этого бурного года, прослеживает влияние революционных событий в России на борьбу классов и партий западноевропейских стран.
К. Э. Кирова — кандидат исторических наук, автор научных монографий «Революционное движение в Италии в 1914–1917 гг.» (М., 1962), «Русская революция и Италия (март — ноябрь 1917 г.)» (М., 1968), «Итальянская экспансия в Восточном Средиземноморье (в начале XX в.)» (М., 1973) и ряда статей.
ВВЕДЕНИЕ
Глава 1
I
II
III
IV
V
Глава 2
I
II
III
IV
V
Глава 3
I
II
III
IV
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
INFO
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
comments
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
86
87
88
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
100
101
102
103
104
105
106
107
108
109
110
111
112
113
114
115
116
117
118
119
120
121
122
123
124
125
126
127
128
129
130
131
132
133
134
135
136
137
138
139
140
141
142
143
144
145
146
147
148
149
150
151
152
153
154
155
156
157
158
159
160
161
162
163
164
165
166
167
168
169
170
171
172
173
174
175
176
177
178
179
180
181
182
183
184
185
186
187
188
189
190
191
192
193
194
195
196
197
198
199
200
201
202
203
204
205
206
207
208
209
210
211
212
213
214
215
216
217
218
219
220
221
222
223
224
225
226
227
228
229
230
231
232
233
234
235
236
237
238
239
240
241
242
243
244
245
246
247
248
249
250
251
252
253
254
255
256
257
258
259
260
261
262
263
264
265
266
267
268
269
270
271
272
273
274
275
276
277
278
279
280
281
282
283
284
285
286
287
288
289
290
291
292
293
294
295
296
297
298
299
300
301
302
303
304
305
306
307
308
309
310
311
312
313
314
315
316
317
318
319
320
321
322
323
324
325
326
327
328
329
330
331
332
333
334
335
336
337
338
339
340
341
342
343
344
345
346
347
348
349
350
351
352
353
354
355
356
357
358
359
360
361
362
363
364
365
366
367
368
369
370
371
372
373
374
375
376
К. Э. КИРОВА
ЗАПАДНАЯ ЕВРОПА
1917-й
ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В РОССИИ
И КРИЗИС БУРЖУАЗНЫХ МЕТОДОВ УПРАВЛЕНИЯ НАРОДНЫМИ МАССАМИ
В АНГЛИИ, ФРАНЦИИ, ИТАЛИИ
*
Ответственный редактор
доктор исторических наук
В. М. ДАЛИН
© Издательство «Наука», 1977 г.
ВВЕДЕНИЕ
Первая мировая война была не только ожесточенным столкновением огромных масс вооруженных людей на полях сражений. В. И. Ленин уже в декабре 1914 г. писал, что эта война означает «величайший исторический кризис, начало новой эпохи. Как всякий кризис, война обострила глубоко таившиеся противоречия и вывела их наружу, разорвав все лицемерные покровы, отбросив все условности, разрушив гнилые или успевшие подгнить авторитеты»{1}.
Революционный кризис, порожденный империалистической войной, был сложен и многообразен, он стал начальным этапом общего кризиса капитализма.
Уже в 1915 г. в некоторых воюющих странах произошли стихийные вспышки народных волнений, которые В. И. Ленин тогда же охарактеризовал как первые начатки, или зачатки, пролетарской революции{2}. В том же 1915 г. Ленин констатировал возникновение революционной ситуации в воюющей Европе{3}.
Конечно, это не была еще та зрелая революционная ситуация, которая перерастает в революцию так же неизбежно, как вода выливается из переполненного сосуда. Революционная ситуация 1915 г. была экономическим и политическим кризисом, созданным войной{4}, и для того, чтобы перерасти в ситуацию, непосредственно приводящую к революции, ей предстояло еще пройти сложный путь развития. Она могла пройти его быстрей или медленней в зависимости от конкретных условий и особенностей исторического развития той или иной страны, и она могла — опять-таки в зависимости от этих условий и особенностей — привести или не привести к революции. В. И. Ленин неоднократно подчеркивал это, указывая, что «не всякая революционная ситуация приводит к революции»{5}, что «таких революций не бывает… чтобы можно было наперед сказать, когда именно революция вспыхнет»{6}, что «мы не можем знать, произойдет ли первая «решающая» битва пролетариата с буржуазией через четыре года или через два или через десять и более лет…»{7}
Фактический ход событий общеизвестен. В 1914–1916 гг. «революция стояла на очереди… таясь в недрах войны…»{8} В воюющих странах еще царило, за отдельными исключениями, внешнее спокойствие. Но в 1917 г. революционная волна, вздымаясь все выше, достигла своей кульминационной точки в России, где произошли Февральская и Великая Октябрьская социалистическая революции. Уже в 1918 г. вспыхнули революции в Центральной Европе — в Германии и Австро-Венгрии, потом запылал Восток.
В странах Западной Европы назревание революционного кризиса шло медленней, а в 1917 г. в некоторых из них и вовсе не вышло из начальной стадии. Но и в этих странах бурный 1917 год, еще более обострив социально-экономические противоречия, привел к тому, что кризисные процессы выступили на поверхность едва ли не во всех областях экономической, культурной, общественной жизни.
Было бы несерьезно пытаться в небольшой научно-популярной книге охарактеризовать их все. Мы хотели бы на примере трех стран Западной Европы — Англии, Франции и Италии — показать размах и характер народных выступлений, прокатившихся по странам Западной Европы в бурном 1917 г., и те сомнения, колебания разброд, те дискуссии и напряженную борьбу, которые эти выступления, произойдя в разгар империалистической войны, вызвали в правящих классах этих стран. Речь пойдет, таким образом, о важнейшей из проблем «внутреннего фронта», которые властно выдвинулись в ту пору на авансцену политической и социальной жизни едва ли не всех воюющих стран Европы.
Д. Ллойд Джордж, возглавлявший в 1917 г. правительство Англии, признал позднее, что эти проблемы были «самыми деликатными и, вероятно, самыми опасными»{9}из всех вопросов, которые его правительству (как, добавим, и правительствам других стран) приходилось решать.
«…Буржуазия во всех странах, — писал еще в 1910 г. В. И. Ленин, — неизбежно вырабатывает две системы управления, два метода борьбы за свои интересы и отстаивания своего господства, причем эти два метода то сменяют друг друга, то переплетаются вместе в различных сочетаниях. Это, во-первых, метод насилия, метод отказа от всяких уступок рабочему движению, метод поддержки всех старых и отживших учреждений, метод непримиримого отрицания реформ. Такова сущность консервативной политики… Второй метод — метод «либерализма», шагов в сторону развития политических прав, в сторону реформ, уступок и т. д.»{10}.
Развязывая первую мировую войну, правящие классы европейских стран пытались использовать оба метода — консервативный и либеральный — одновременно. Для народов этих стран война с первых ее дней ознаменовалась применением многочисленных мер насилия: зажимом политических свобод, введением военных законов, особенно жестоких по отношению к рабочим, общим резким обострением начавшегося еще в предвоенные годы кризиса буржуазной демократии.
Тем не менее правительства большинства воюющих стран Европы выдвинули, вступая в войну, лозунг «национального (французы говорили «священного») единения» всех классов и партий в борьбе с врагом. Суть политики «национального единения» состояла в попытке ведущей войну буржуазии сплотить вокруг себя под знаменем «войны до победы» широкие слои населения. Правящие круги каждой из воюющих стран надеялись избежать таким образом возникновения в и без того очень трудных условиях мировой войны второго, внутреннего, фронта классовых битв и помочь правящим классам своей страны победить в империалистической войне. Достижение подобной цели требовало, как полагали западноевропейские политики, известных уступок народным массам, больших обещаний, мелких реформ, опоры на шовинистическую верхушку социал-демократических партий и профсоюзов. Однако нельзя было опираться на социалистическую партию, предварительно эту партию запретив; нельзя было опираться на профессиональные союзы, сделав работу профсоюзов полностью невозможной, и т. п. Политика «национального единения» была политикой своеобразного военного либерализма. Проведение ее требовало сохранения в воюющей стране какого-то минимума политических свобод. Пресс войны, подминая под себя эти свободы, не уничтожал их до конца. Между ним — этим прессом — и каждодневной действительностью оставалась, образно выражаясь, некая щелочка. И в этих условиях и следовало проводить политику «национального единения» со всеми ее либеральными маневрами и лавированием. Делать это было нелегко, и не случайно проводниками этой политики в странах Западной Европы стали виднейшие либералы: Д. Ллойд Джордж и У. Черчилль в Англии, В. Орландо в Италии.
В первые два с половиной года войны, пока экономическое и военное истощение Англии, Франции, Италии еще не достигло критической точки, политика «национального единения» приносила, казалось, свои плоды и ее поддерживали не только либеральные, но и умеренно консервативные группы правящих классов западноевропейских стран. Но весна — осень 1917 г. стали во всех воюющих странах Западной Европы периодом наступления народных масс на фронтах внутренних, классовых битв.
Каков был характер этого «наступления»? В чем были его сила и его слабость? Оказались ли действенными старые, испытанные правящими классами этих стран методы управления народными массами в обстановке, чрезвычайно усложнившейся после марта 1917 г.? Какие новые формы, методы управления пытались они в этих новых, усложнившихся условиях найти?.. Мы должны попытаться ответить на эти вопросы, если мы хотим понять, какова была международная обстановка, в которой произошла Великая Октябрьская социалистическая революция.
Мы будем говорить в этой книге о странах Западной Европы не потому, что те же вопросы не вставали в 1917 г. перед державами Центральной Европы. Нет, они вставали, и весьма остро, но Англия, Франция, Италия были парламентскими странами, обладавшими определенной суммой демократических традиций. В постановке и разрешении правящими классами этих стран проблемы управления народными, массами данное обстоятельство сыграло немалую роль. В странах Центральной Европы, и в первую очередь в Германии, та же проблема ставилась, а главное, решалась иначе.
Глава 1
АНГЛИЯ
В XIX — начале XX в. Англия была одной из наиболее «свободных» (в кавычках в силу относительности буржуазных свобод вообще) стран мира. Это была страна наиболее полной буржуазной демократии, со старыми и устойчивыми парламентскими традициями, с наиболее полной в Европе свободой слова, печати, собраний, страна, капиталисты которой, как писал В. И. Ленин, «веками научились управлять народом без насилия»{11}.
В годы первой мировой войны в Англии лихорадочными темпами росла военная промышленность, увеличивались концентрация и централизация капитала, фантастических размеров достигли прибыли военных заводчиков и фабрикантов. В то же время для гражданских, не связанных с военными поставками, отраслей производства не хватало рабочих рук, импортного сырья. Многие текстильные, обувные, пищевые и другие предприятия уменьшали объем работы.
Государство, все активнее вмешиваясь в экономическую жизнь страны, сосредоточивало в своих руках контроль над железными дорогами и работавшими на войну отраслями производства. Оно строило и новые, государственные, фабрики и заводы. В Англии, как и в большинстве воюющих стран, монополистический капитализм перерастал в капитализм государственно-монополистический{12}.
В 1917 г. это перерастание шло быстро. Именно в этом году был установлен государственный контроль над угольной промышленностью, судоходством, милитаризация труда распространялась на все новые отрасли текстильной промышленности, машиностроения.
На предприятиях, выполнявших заказы военного ведомства, в 1917 г. работало около 2 млн. человек, действовали новые, военного времени, законы. Стачки были запрещены, многие добытые десятилетиями борьбы права тред-юнионов — отменены. Рабочие не имели права свободного перехода с одного предприятия на другое, так же как не имели права не выходить (пусть даже всего несколько дней) на работу. Они работали по 10–12 часов в сутки, нередко без выходных, и подлежали за нарушение военных правил и законов суду специально созданных трибуналов.
Была ограничена свобода слова и собраний, введена цензура печати. Весной 1916 г. был издан закон о всеобщей воинской повинности, до тех пор в Англии отсутствовавшей.
С затяжкой войны внутренние трудности на Британских островах обострялись, все чаще бастовали рабочие. Весной 1916 г. вспыхнуло и было жестоко подавлено национально-освободительное восстание в Ирландии. К концу этого года английской правящей верхушке стало ясно, что победа над Германией требует не только чрезвычайных усилий на фронте, но и еще большего, чем ранее, напряжения и концентрации всех сил в тылу.
Именно тогда главой английского правительства стал Ллойд Джордж. Об этом человеке В. И. Ленин в 1916 г. писал так: «Первоклассный буржуазный делец и политический пройдоха, популярный оратор, умеющий говорить какие-угодно, даже революционные речи перед рабочей аудиторией, способный проводить изрядные подачки послушным рабочим в виде социальных реформ (страхование и т. п.), Ллойд Джордж служит буржуазии великолепно и служит ей именно среди рабочих, проводит ее влияние именно в пролетариате, там, где всего нужнее и всего труднее морально подчинить себе массы»{13}.
В 1914–1918 гг. Ллойд Джордж был ярым сторонником «войны до победы». Неудивительно, что в трудные годы мировой войны английская буржуазия, призвала «политического пройдоху» к власти.
В декабре 1916 г. Ллойд Джордж возглавил многолюдный коалиционный кабинет, в который вошли представители всех трех основных партий Англии: либеральной, консервативной и лейбористской. Тогда же, в нарушение многих парламентских правил и традиций, был создан и особый Военный кабинет из четырех человек — представителей тех же трех партий. Его возглавил тот же Ллойд Джордж.
Отодвинув на задний план и кабинет министров и парламент, Военный кабинет стал заниматься не только вопросами, непосредственно связанными с ведением войны, но и наиболее важными вопросами внутренней политики.
Это мало напоминало порядки «свободной» Англии довоенных лет. И все-таки по сравнению со многими другими воюющими странами Англия и в 1914–1918 гг. оставалась страной, в которой политический режим был относительно (очень относительно, конечно) более мягок, уничтожение войной буржуазных политических свобод зашло менее далеко, чем в других воюющих странах.
Свободу печати правительство ограничило, но предварительной цензуры (как в других воюющих странах) не ввело, и Англия была едва ли не единственной из воюющих стран, газеты которой выходили без белых пятен цензурных изъятий.
Это же следует сказать об английском антирабочем законодательстве военных лет. Английские трибуналы карали рабочего за прогул денежным штрафом, а за самовольный переход с одного военизированного предприятия на другое — шестью неделями вынужденной безработицы[1]. Это было тяжело и унизительно, и английские пролетарии упорно против этого боролись. Но в Италии, например, неявка на работу и самовольная перемена места работы влекли за собой значительно более тяжелое наказание — тюремное заключение сроком от нескольких месяцев до года.
Кормили Англию в годы войны ее заморские колонии. К декабрю 1916 г. цены на основные продукты питания в стране выросли на 200 %, а реальная зарплата рабочих — всего на 120 %. Все же продукты в стране были, и массового голода население не знало.
В феврале 1917 г., когда Германия объявила «тотальную» подводную войну, завозить на Британские острова продукты из-за моря стало трудно и над страной нависла угроза голода. Правительство, а по его указанию и буржуазная пресса начали шумную кампанию за добровольное ограничение потребления. «Ешьте меньше картофеля! Ешьте меньше хлеба! Ешьте еще меньше хлеба!» — кричали газеты.
Весной 1917 г. на улицах английских городов затемно выстраивались длинные, на несколько кварталов, с трудом регулируемые полицией очереди женщин и подростков. Стояли за хлебом, картофелем, сахаром, маргарином. Сахара многие рабочие семьи не видели по многу дней и даже недель, картофель превратился в лакомство, и когда на одной из ферм было объявлено о продаже картофеля, туда уже к 6 часам утра приехало на автобусах не менее 600 покупательниц.
«Все эти дни, — вспоминает лейборист Дж. Клайне, бывший весной 1917 г. заместителем министра продовольствия, — изможденные женщины и девочки с бледными (от недоедания! — К. К.) лицами ждали с трогательным терпением во все более длинных очередях перед бакалейными и мясными лавками… нередко лишь для того, чтобы услышать, что сахар, чай или мясо уже проданы, и устало побрести к другой очереди, перед другой лавкой, тоже, возможно, лишь для того, чтобы получить такой же ответ и вернуться домой с пустыми руками»{14}.
Изможденные женщины и бледные девочки были далеко не всегда столь терпеливы и покорны, как это представлялось автору мемуаров. Их очереди становились все беспокойней, недовольство росло, в «благополучной» Англии дело доходило подчас до погромов продовольственных магазинов и угольных складов[2].
Все-таки и в 1917 г. продовольственное положение в Англии было лучше, чем в той же Италии, где летом 1917 г. без хлеба по неделям оставались целые провинции, не говоря уже о Германии, где царил в то время подлинный голод.
Все это сказалось на настроении и борьбе английских рабочих. Англию потрясли в годы первой мировой войны крупнейшие стачки в промышленности. Среди ее населения, как и среди населения других воюющих стран, нарастали глухое недовольство, тяга к миру. Англия не знала, однако, ни таких массовых солдатских бунтов, какие произошли в 1917 г. во Франции, ни такого массового кипения антивоенных страстей и антивоенных выступлений, какие знала в 1917 г. Италия.
Социальные противоречия в Англии были относительно менее обострены, чем в других странах. Она оставалась с точки зрения своих союзников и по военным, конечно, меркам страной относительно благополучной. И все же бурный 1917-й вплотную поставил перед правящими классами этой «благополучной» страны проблему методов управления народными массами, проблему сдерживания народных масс.
I
Как ни подорван был к началу 1917 г. международный престиж русского самодержавия{15}, все же Россия не раз за годы войны отвлекала на себя главные силы противника. Неудивительно, что обострение социальных противоречий в России уже с зимы 1916/17 г. привлекало к себе пристальное внимание правящих классов Англии (как и других стран Антанты). Получению известия о свержении Николая II в Лондоне, как и в Париже, и в Риме, предшествовали дни затаенной тревоги и опасений правящих кругов. В редакциях газет и в кулуарах парламента циркулировали тщательно скрываемые от населения слухи о событиях в России. Но 15 марта[3] 1917 г. известие о революции в России опубликовали английские газеты, а 16 марта лидер палаты общин консерватор А. Бонар Лоу повторил, выступая в палате, версию нового русского министра иностранных дел П. Н. Милюкова о том, что свержение самодержавия было вызвано неспособностью царского правительства вести войну со все возрастающей энергией{16}. Большинство английских газет подхватило эту версию русских событий и принялось прилежно ее развивать, а консервативная «Морнинг пост» и вовсе нашла, что русская революция — это революция, направленная против «немецкого засилья и влияния»{17}.
Часть либеральной прессы заняла, однако, другую позицию, и газета «Манчестер гардиан», еще более чем смутно представлявшая себе, что, собственно, произошло в России, заявила 16 марта, будто русский царь был свергнут потому, что он «стремился задушить требование свободы» и отказался провести необходимые реформы. «Русская революция — это революция парламентская и либеральная», — уверял на следующий день либеральный еженедельник «Нейшн».
Но как ни толкуй, насильственное свержение «законной» власти Романовых встревожило английских буржуа чрезвычайно. Боялись потерять союзника и боялись, что в трудных условиях затянувшейся войны русский пример окажется заразительным. Уже в 20-х числах марта 1917 г. по Лондону поползли смутные слухи о возможности революции в Англии. А 1 апреля 1917 г. либеральный «Нью-стейтсмен» писал даже, что Лондон «полон разговоров о трех революциях»: русской (которая произошла), немецкой (на которую английские правящие классы надеялись) и английской (которой они боялись).
У страха глаза велики. И консервативно настроенные публицисты с нескрываемой злобой писали о людях, которым «ударила в голову русская революция» и которые «готовы следовать за русскими, как стадо овец».
«Это очень печально, что рабочие говорят о революции и поют революционную песню «Красный флаг», в то время как им следует петь псалмы… Будет очень жаль, если в разгар великой войны люди скажут: «Мы хотим в этой стране (в Англии. — К. К.) революции по русскому образцу»», — вздыхал с трибуны палаты общин один из ее членов{18}.
Либералы, оценивавшие (или делавшие вид, что оценивают) положение более спокойно, не скрывали все же своей озабоченности тем, что рабочие, «распаленные русской революцией», могут «потребовать слишком много»{19}. Они всячески старались поэтому противопоставить «кровавой» и «анархической» революции в России некую особую, английскую, революцию, которая произойдет то ли в результате тех реформ, какие намерено провести правительство Ллойд Джорджа, то ли в результате «братского сотрудничества» между рабочими и капиталистами, которое, как они уверяли, установится после войны.
Стремясь нейтрализовать революционизирующее воздействие русских событий на английских рабочих, либералы схватились за свое излюбленное оружие — обещания и призывы к разного рода реформам. Возражения консерваторов, заявлявших, что «сейчас не время даже для самых мудрых реформ. Сейчас время для войны и победы»{20}, парировались либералами ссылкой на пример России (революцию в которой старались в этом случае представить простой суммой реформ).
Особенно «большую прессу» имели проекты трех реформ, намечавшихся в то времяв Англии: парламентской, народного образования и здравоохранения. Либеральные газеты из месяца в месяц твердили об этих реформах, всячески подчеркивая, какие неисчислимые блага они принесут народу. Старательно выхолащивая самый термин «революция», газеты писали о революции парламентской, медицинской, школьной и т. п.
Судьба всех трех проектов поучительна.
Парламентская реформа должна была уничтожить некоторые, еще сохранявшиеся в английском избирательном праве пережитки средневековья и, главное, дать право голоса женщинам. Внося этот последний пункт в билль (проект закона) о реформе, либералы приняли «предохранительные меры»: женщины должны были получить право голоса не с 21 года (как мужчины), а лишь с 30 лет. Для них вводился дополнительный ценз — так называемая «деловая квалификация» самой женщины или ее мужа. Предполагалось, что таким образом право голоса получат не работницы военных заводов (обычно молодые, незамужние и нередко «бунтарски» настроенные), а «почтенные матери семейств, имеющие жизненный опыт и устойчивые взгляды».
Все же старой торийской гвардии предоставление права голоса женщинам казалось опасным. Тори заявляли, что женщины «склонны прислушиваться к аргументам агитаторов», что они «истеричны, сентиментальны» и «потребуют проведения законов, вызывающих серьезные возражения». «Некоторые думают, что, дав право голоса женщинам, они покончат с волнениями. Наоборот, волнения тогда только и начнутся!» Других смущали антивоенные настроения жен и матерей: «Как отнесутся они к следующей войне, если нам придется ее вести? Со своим темпераментом они будут против!»
Обсуждение проекта избирательной реформы началось в парламенте в мае 1917 г. Но бурные споры между либералами и консерваторами вспыхивали едва ли не по каждой статье проекта. Обсуждение затягивалось. Поздней осенью 1917 г. парламентская реформа, о которой весной говорили, что она вот-вот станет законом, все еще дебатировалась палатой общин.
Судьба проектов реформ народного образования и здравоохранения оказалась еще горше.
Англия издавна являлась страной жестокой эксплуатации детского труда. На ее текстильных фабриках и в довоенные годы работали десятки тысяч подростков. Во время войны случаи применения детского труда участились. В военной и гражданской промышленности, на шахтах, в сельском хозяйстве было занято теперь до 600 тыс. ребят{21}.
«Сейчас в больших городах, — читаем мы в «Квотерли ревю», — детей эксплуатируют самым постыдным образом. С 5 утра и пока не настанет время идти в школу работают маленькие разносчики молока и продавцы газет…» Днем на производстве «наиболее почтенные фирмы, не колеблясь, ставят детей на работы, явно превышающие их силы: тяжелые корзины с бельем поручают переносить маленьким группам детей 8–9 лет или даже еще моложе. Детям, которым около 12 лет, приказывают перевозить уголь в тяжелых ручных тележках». И это — не исключительные случаи, ибо неквалифицированная работа, которую должны были делать взрослые, «является сейчас уделом маленьких рабов»{22}.
Создавшееся положение было тревожным даже с точки зрения правящих классов. Предприниматели жаловались на плохую дисциплину работавших на предприятиях мальчишек и подумывали о том, чтобы заменить их более спокойными девочками. Либеральная пресса указывала, что после войны Англии предстоит жестокая экономическая борьба с ее конкурентами. Ей нужны будут новые, высококвалифицированные рабочие. Существующая же система начального образования таких рабочих дать не сможет.
По проекту реформы, разработанному весной 1917 г. министром народного образования А. Фишером, обучение в школе детей становилось до 14 лет обязательным. Для молодых рабочих от 14 до 18 лет предполагалось открыть специальные дневные, а не вечерние, как раньше, школы. Предполагалось, что ученики будут посещать их два раза в неделю, отработав на производстве «всего» половину рабочего дня без каких-либо вычетов из зарплаты.
Брать на работу детей до 12 лет предпринимателям категорически запрещалось. Работа подростков от 12 до 14 лет в свободное от занятий время строго регламентировалась.
Проект Фишера не уничтожал, как мы видим, возможность фабричной эксплуатации детского труда, а лишь несколько ее ограничивал, однако и этого оказалось достаточно для того, чтобы он столкнулся с оппозицией фабрикантов (открытой и скрытой). Проект, разработанный весной 1917 г., в результате различных проволочек Фишер смог внести в палату лишь в августе.
Но и после этого дело не сдвинулось с мертвой точки.
В письме одного из руководящих работников Национальной ассоциации образования, опубликованном 18 августа в «Вестминстер газет», прямо говорилось, что «вопрос упирается в «да» или «нет» кучки богатых фабрикантов Ланкашира и Йоркшира» (т. е. основных текстильных районов Англии). Фабриканты, очевидно, сказали «нет», ибо проект, о котором так много писали и спорили, не был в палате даже поставлен на обсуждение.
И, наконец, — реформа здравоохранения. В Англии не существовало учреждения, которое бы в централизованном порядке руководило деятельностью различных медицинских организаций. Вопросами здравоохранения занимались добрых полдюжины правительственных департаментов и министерств и великое множество («целый лабиринт», как писал корреспондент «Вестминстер газет») разного рода местных правительственных и общественных комитетов и служб. В одном только Лондоне их насчитывалось около 60, а во всей стране — более 3 тыс. Их полномочия перекрещивались, и они соперничали и конфликтовали друг с другом.
В апреле 1917 г., в английскую «весну реформ», министр внутренних дел лорд Т. Рондда заявил посетившей его делегации медиков, что правительство «серьезно рассматривает» вопрос о создании министерства здравоохранения. Либеральная пресса подняла по этому поводу такую же восторженную шумиху, как по поводу парламентской реформы и реформы начального образования. Статьи, интервью, приветствия печатались не один месяц.
Однако местные организации опасались, что централизация работы лишит их кредитов, влияния, прав. Их закулисное сопротивление реформе не ослабевало, и в октябре 1917 г. Ллойд Джордж заявил очередной депутации медиков, что вопрос о реформе органов здравоохранения в настоящее время поставить на практическую почву нельзя. Билль о создании министерства здравоохранения не был в палату даже внесен.
Так поздней осенью 1917 г. окончательно выяснилось, что план «великих реформ» провалился.
Однако еще до осени, еще весной 1917 г., стало ясно, что обещанные реформы (даже если они и будут осуществлены) не способны отвлечь английские народные массы от классовой борьбы и нейтрализовать воздействие на них русских событий.
II
Впечатление, произведенное свержением русского самодержавия на английский пролетариат, было огромно. Об этом свидетельствуют самые различные люди. И. М. Майский, будущий советский посол в Англии, в 1917 г. политэмигрант в Лондоне, вспоминал, что весть о революции в Петрограде упала в среду английского народа, «подобно сверкающему метеору»{23}.
Глава английского правительства Ллойд Джордж писал, что «российское потрясение нарушило душевное равновесие рабочих. Мы чувствовали это и на угольных шахтах и на военных заводах»{24}. «Толчок, данный в Петрограде, передался всем заводам и шахтам и вызвал нервное беспокойство, затруднявшее набор в армию и снабжение фронта»{25}.
Следует, однако, сказать, что это «нервное беспокойство» в Англии было несколько иным, чем в других странах Антанты.
В сознании широких масс воздействия извне обычно преломляются сквозь призму их собственных задач и стремлений. В Англии военная разруха еще не достигла к 1917 г. таких угрожающих размеров, как на континенте, где вопрос о продолжении войны или заключении мира был уже для народов «вопросом номер один» и где русская революция была воспринята ими как «революция мира» и залог скорого окончания войны. Экономическое положение английских народных масс, даже с учетом тягостных последствий подводной войны, было сравнительно менее тяжелым, и большинство английских рабочих, тоскуя о мире, еще верило буржуазной пропаганде о необходимости «войны до победы». Но они болезненно воспринимали военные законы и военный режим на предприятиях, Они не верили обещанию правительства восстановить по окончании войны их урезанные и отмененные профсоюзные права, и большинство рабочих восприняли толкование русских событий как борьбу за политические свободы, которое им услужливо подсовывали либеральные, а за ними и лейбористские ораторы и пресса. Так, 2 апреля 1917 г. на массовом митинге в честь русской революции в Лондоне лейборист Дж. Ленсбери, приветствуя свержение русского самодержавия, заявил, что Англия также должна теперь «очистить свое крыльцо». Лейборист Р. Смайли внес резолюцию, призывавшую английское правительство последовать русскому примеру и установить в стране свободу труда, свободу слова, печати и т. п. Многотысячная аудитория, состоявшая в значительной степени из рабочих, встретила слова Ленсбери и резолюцию Смайли «с бурным энтузиазмом». Так было и на многих других рабочих собраниях и митингах той поры.
Но английские рабочие, поняв происшедший в России переворот как победу русского народа в борьбе за демократические свободы, захотели последовать «русскому образцу», и это привело к результатам, либералами и лейбористами не предвиденным и для них нежелательным.
Весна 1917 г. стала в Англии весной стачек. Вызванные лишениями и страданиями военных лет, эти стачки были проникнуты тем духом «непокорности и недовольства», какой породила у английских рабочих революция в России.
Уже первая из этих стачек — в Барроу повлекла за собой действия правительства, вызвавшие порицание либералов. Она началась 21 марта, когда рабочие одного из машиностроительных заводов Барроу прекратили работу в знак протеста против снижения сдельных расценок. Вскоре стачка охватила соседние предприятия, а к концу марта бастовало уже 10 тыс. человек — едва ли не все машиностроительные заводы района. А так как забастовавшие предприятия были тесно связаны с другими, смежными, то остановились и те.
Английские «верхи» пытались уговорить стачечников. Министр труда лейборист Дж. Ходж телеграфировал им, что он «огорчен» забастовкой и просит их вернуться на работу{26}. В телеграмме первого лорда адмиралтейства Э. Карсона говорилось: «Английские матросы верят, что рабочие будут вместе с ними сражаться против общего врага». Лидеры тред-юнионов, в которые входили стачечники (стачка была «дикой» и руководили ею шопстюарды[4]), лично отправились в Барроу и «всячески старались убедить рабочих выйти на работу»{27}. Они распространяли на фабриках листовки с этим призывом, выступали с ним на рабочих митингах и т. п., но безрезультатно.
Тогда министр вооружения К. Аддисон, дав рабочим 24 часа сроку, пригрозил, что, если стачка будет продолжаться, он станет действовать согласно Закону об охране королевства. По этому закону рядовые забастовщики в военной промышленности облагались денежным штрафом, а руководителям стачки грозило различной длительности, вплоть до пожизненного, тюремное заключение. Угроза подействовала, и рабочие вернулись на предприятия.
Стачка в Барроу с первого дня вызвала дружное порицание английской буржуазной прессы. Консервативные газеты называли ее «стачкой предателей» и «стачкой против Англии», а либеральные писали о «тревоге и отвращении», которые вызывает «упорство рабочих».
Реакция газет на угрозу Аддисона оказалась, однако, различной. Умеренно консервативная «Таймс» заявила 3 апреля 1917 г., что «твердая позиция» — это «единственная позиция, какую может занять правительство, если оно действительно хочет управлять». Но либеральная «Вестминстер газет» потребовала 7 апреля «тщательного расследования всех обстоятельств, кульминацией которых явилась стачка».
«Рабочие вернулись на работу с чувством недовольства, столь же острым, как и то, что было у них ранее. Ни мистера Ходжа, министра труда, ни правительство в целом нельзя поздравить с таким результатом», — предупреждала правительство редакционная передовая либеральной «Манчестер гардиан»{28}.
Весь апрель в политических кругах Лондона ходили упорные слухи о повой стачке на военных заводах, на этот раз в Южном Ланкашире, а 4 мая представитель министерства вооружения публично признал впарламенте, что эта стачка идет.
А между тем как раз в эти дни правительство решило наконец провести вызывавшее у него немалые опасения мероприятие — установить новый, более жесткий порядок выдачи брони рабочим военной промышленности, в результате чего не одна сотня тысяч рабочих должна была быть «освобождена» для фронта. Предполагалось, что их места займут рабочие гражданской промышленности, почему-либо для фронта непригодные, на места же этих последних примут малоквалифицированных рабочих и женщин. На английском профсоюзном жаргоне это именовалось характерным словечком «разводнение». Для рабочих, находившихся в армии, «разводнение» означало, что, вернувшись с фронта домой (если им, конечно, суждено будет вернуться), они увидят свои места на производстве занятыми новичками. Английских машиностроителей эта перспектива не устраивала, тем более что сектантски ревнивое отношение к «конкурентам» еще отнюдь не было ими изжито.
Зная, что набор в армию и «разводнение» ненавистны рабочим, английское правительство не раз уже откладывало сроки их проведения в жизнь. 7 мая было последним таким сроком. Готовясь к нему, руководители министерства вооружения не один день провели в совещаниях с руководителями крупнейшего тред-юниона английских машиностроителей (А. С. Е — Амальгамированное общество машиностроителей), добиваясь их согласия на нововведения. 6-го вечером они договорились, и руководители тред-юниона спешно отправили в промышленные центры телеграммы о том, что соглашение достигнуто и стачки быть не должно{29}.
Но стачка вспыхнула. Она распространялась, как огонь по сухой траве, и к десятым числам мая в разных концах страны бастовало уже 200, а по некоторым данным, 250 тыс. человек. Шла знаменитая майская стачка английских машиностроителей, повлекшая за собой остановку множества военных предприятий, серьезно затормозившая производство оружия и боеприпасов{30}.
Конечно, правящие классы, торопясь ее прекратить, обрушили на забастовщиков усиленную дозу демагогии. Ходж и Аддисон, руководящие работники различных департаментов и ведомств, либеральные и консервативные члены парламента, лидеры тредюнионов и их агенты, наводнившие районы, охваченные стачкой, без конца выступали на рабочих митингах, призывая забастовщиков вернуться на работу. Полосы буржуазных газет пестрели аналогичными призывами различных правительственных и общественных комитетов и лиг. Выпускались листовки, организовывались шовинистические митинги. Ораторы клеймили позором стачки в военной промышленности, оставляющие безоружными «наших парней в окопах», и требовали послать всех забастовщиков на фронт. Консервативная пресса называла бастовавших рабочих не иначе как предателями. Либеральная была сдержаннее в выражениях, все более настойчиво подсказывая правительству свои методы разрешения конфликта. «Немного больше свободы и немного больше доверия… вот что нужно, чтобы успокоить волнения, которые при нынешнем положении вещей становятся с каждым днем все серьезней», — заявляла редакционная передовая «Манчестер гардиан»{31}. «Правительство совершило ошибку, угрожая», — писала эта газета два дня спустя, когда Аддисон, не умея совладать с положением, обратился к забастовщикам с той же, что и в дни Барроу, угрозой — ввести в действие Закон об охране королевства.
«Ошибки, допущенные правительством, должны быть исправлены, опасения рабочих рассеяны», — вторила «Манчестер гардиан» другой видный орган либералов — газета «Дейли ньюс»{32}. Утверждения консерваторов о том, что в стачке участвует лишь «подбиваемая смутьянами» и боящаяся призыва молодежь, представлялись либералам дезориентирующими и потому опасными. «В стачку втянуты сливки английского рабочего класса, люди… которые потеряли на войне сыновей и братьев и чьи сыновья и братья сражаются и сейчас… Почему они бастуют? Дело правительства — завоевать их симпатии и доверие», — утверждала «Дейли ньюс»{33}.
Почему они бастуют?
Конечно, было бы неправильно пытаться однозначно ответить на этот вопрос либеральной газеты. Подавляющее большинство забастовщиков еще не шло в своих требованиях далее отмены «свидетельств о проживании» и «разводнения». Но были и такие, которые видели в этом лишь начало. «Некоторые горячие головы вообразили, что наступил «великий день» и что ненавистные им капиталисты… будут сметены наступающей революцией. Русская революция нарушила душевное равновесие этих молодых преобразователей социальной и промышленной жизни», — невесело иронизировала близкая к правительству газета «Шеффилдский курьер»{34}.
Стачка усиливала антивоенные и антиправительственные настроения ее участников, и это тем более побуждало правящие круги стремиться как можно быстрее с ней покончить.
Между тем угроза Аддисона не подействовала. Стачка продолжалась, и 15 мая в Лондоне собралась национальная конференция шопстюардов, руководивших стачкой. Аддисон отказался встретиться с делегацией, которую конференция к нему направила. Он заявил, что согласен вести переговоры лишь с «законными» представителями рабочих, а шопстюардов примет только в том случае, если их «введут» к нему руководители А. С. Е.{35}.
В политических и журналистских кругах этот ответ Аддисона шопстюардам вызвал бурные споры. «Дейли ньюс» сочла его «неудовлетворительным и странным»{36}, консервативная пресса его безоговорочно одобрила, и даже «Таймс», позиция которой по ряду вопросов рабочего движения приближалась в то время к либеральной, заметила, что министр не мог не ответить шопстюардам отказом, ибо «принять их — значило бросить на произвол судьбы руководителей А. С. Е.»{37}.
В палате общин дискуссия о том, надо ли вести переговоры с шопстюардами, проходила бурно, и один из ее участников назвал отказ от этих переговоров «прусским методом руководства»{38}.
«Что за смысл договариваться с официальными лидерами тред-юнионов, если рабочие не желают признавать их своими руководителями! Это все равно, что вести переговоры с русским царем, а не с существующим русским правительством!» — восклицал либерал У. Прингл{39}.
Но консерватор лорд Э. Монтэгю считал, что действовать помимо тред-юнионов «было бы в высшей степени неблагодарно»{40}. А Аддисон, отстаивая свою точку зрения, заявил, что переговоры с шопстюардами нанесли бы удар «в самое сердце профсоюзного движения». Это открыло бы прямой путь к «анархии в промышленности», и он, Аддисон, отказывается по нему пойти{41}.
Столь пылкая защита рабочих профсоюзов членом английского буржуазного правительства не должна удивлять. Лидеры тред-юнионов, большинство их во всяком случае, были в годы войны верной опорой английской буржуазии, Аддисона в частности, и нам еще придется говорить о тревоге, которую вызывало у английских буржуа падение их авторитета.
Между тем шопстюарды попробовали адресоваться в А. С. Е., но там их, как сообщала «Таймс», встретили «без особой сердечности»{42}. Дни шли, переговоры не начинались, стачка продолжалась, и 18 мая правительство, теряя терпение, рискнуло привести угрозу в исполнение. В тот день в Лондоне полиция произвела налет на помещение, в котором заседала национальная конференция шопстюардов. В крупнейших промышленных центрах страны: Манчестере, Шеффилде, Ковентри, Ливерпуле и др. были арестованы семь местных лидеров забастовки. Ожидались и другие аресты.
Часть предпринимателей была, можно полагать, этим довольна. Во всяком случае депутация манчестерских фабрикантов и заводчиков еще 8 мая явилась к Аддисону настаивать на «энергичных мерах»{43} по отношению к руководителям забастовки.
Либеральная пресса выступила против арестов. Аресты — это «еще один шаг по опасному пути (т. е. по пути принуждения. — К. К.), на который вступило правительство», — заявила 19 мая «Дейли ньюс». «Насилие бесполезно, — писала еще 17 мая «Манчестер гардиан», — немногие лидеры могут быть арестованы и высланы… Невозможно с помощью уголовных санкций подавить движение, в котором участвуют массы».
Определилось дальнейшее, однако, не высказываниями либералов, а реакцией на аресты в промышленных центрах страны.
Если подойти к событиям с мерками других стран, то нельзя не признать, что арест семи человек (которых тут же предложили освободить под залог) ничего сверхобычного собой не представлял. Во Франции военные трибуналы выносили весной и летом 1917 г. жестокие приговоры «бунтовавшим» солдатам. В Италии карабинеры что ни день разгоняли антивоенные демонстрации женщин и подростков и арестовывали их участников. Да и в самой Англии томилось в то время в тюрьмах немало убежденных противников войны.
Но все же Англия как-никак была страной конституционных свобод (пусть даже ограниченных). Рабочие, особенно такие высококвалифицированные, как машиностроители, знали свои законные права — неприкосновенность личности, свобода слова, собраний. Аресты руководителей стачки, обыски в квартирах арестованных и в помещении конференции шопстюардов их потрясли.
Корреспонденты буржуазных газет сообщали о «всеобщем возмущении» и гневе в Вулвиче, о том, что весть об арестах была воспринята «как удар грома» в Ковентри, что она вызвала большую горечь в Манчестере, и т. д., и т. п.
Уже утром 19 мая в ряде промышленных центров прошли митинги протеста (по-английски их название особенно выразительно: «meetings of indignation» — «митинги негодования»). В Манчестере стачечный комитет выступил с заявлением о том, что преследования сделают забастовщиков еще упорней. В Барроу и Ковентри рабочие за день-два до того вернулись было на работу. Узнав об арестах, они вновь забастовали в Барроу; в Ковентри они потребовали от правительства немедленно освободить арестованных и постановили забастовать, если это не будет сделано.
Как сказал корреспонденту «Дейли кроникл» один из местных профсоюзных лидеров: «Арест сделал семерых героями в глазах рабочих»{44}. «Это идиотизм, это прусские методы. Они лишь укрепят наше решение не сдаваться», — говорил корреспонденту той же газеты один из руководящих пгопстюардов Вулвича{45}. «Положение в районах стачки, — писала другая, отнюдь не либеральная газета, — становится все более угрожающим. Правительство арестами, по-видимому, лишь подлило масла в огонь. Рабочие вряд ли уступят насилию»{46}.
Действия правительства возмутили не только забастовщиков, но и низовой, профсоюзный и партийный (лейбористский) актив, который еще накануне выступал против стачки. «Симпатии тред-юнионистов, ранее относившихся к забастовке с неприязнью, ныне изменились», — констатировал в номере от 19 мая один из корреспондентов либеральной «Дейли кроникл».
«Мы увидели, что жизненно важный принцип находится под угрозой, свобода личности уничтожена… Я осуждаю действия правительства. Мы считаем, что они в высшей степени неблагоразумны и несвоевременны», — приводила «Дейли экспресс» отзыв председателя Комитета А. С. Е. в Ковентри. «Общественное мнение, — писала эта газета уже от собственного имени, — было повсюду возбуждено. Лидеры, которые ранее выступали против стачки, выражали теперь намерение поддержать забастовщиков»{47}.
Уже первые сообщения о реакции рабочих на аресты оказались так выразительны, а настроение в стране стало так тревожно, что Ллойд Джордж, находившийся в провинции (решение об арестах правительство приняло в его отсутствие), спешно прервал свою поездку и 19 мая, впервой половине дня, возвратился в Лондон. В тот же день в «высоких сферах» состоялись два совещания. На первом из них, в министерстве вооружения, смогла наконец изложить министру претензии бастовавших рабочих делегация шопстюардов. Ее «представили» Аддисону руководители А. С. Е., вынужденные, таким образом, фактически признать лидеров «дикой» забастовки.
Один из членов делегации рассказывал назавтра корреспонденту «Рейнольдс ньюспейпер», что он и его товарищи резко критиковали «самодержавные» методы работы правительственных ведомств и министерств. Аддисон и его помощники (раз уж им пришлось встретиться с шопстюардами) задавали им множество вопросов и даже пропустили время второго завтрака{48} (что для каждого добропорядочного английского джентльмена является, как известно, нарушением всех канонов).
Второе, решающее, заседание открылось вскоре после первого на Даунинг-стрит (где находилась резиденция правительства) под председательством Ллойд Джорджа. На это заседание шопстюардов уже не допустили. От имени рабочих на нем выступили лидеры А. С. Е. На этом заседании правительство обязалось освободить арестованных и не допустить в дальнейшем преследования руководителей и участников забастовки. Оно обязалось также внимательно отнестись к требованиям забастовщиков, пересмотреть, в частности, некоторые особенно ненавистные рабочим статьи военного законодательства.
20 мая забастовщики начали возвращаться на работу, и «Дейли экспресс» с удовлетворением констатировала, что соглашение между правительством и шопстюардами «достигнуто как раз вовремя, чтобы предупредить серьезные последствия арестов»{49}.
Возвращение рабочих на предприятия шло, однако, не столь гладко, как правящим кругам хотелось. В Вулвиче и Бристоле рабочие митинги, принимая решение о прекращении забастовки, постановили возобновить ее, если правительство их обманет и арестованные не будут освобождены. В Ливерпуле и Барроу рабочие высказались за продолжение забастовки вплоть до освобождения арестованных, а в Болтоне — до тех пор, пока правительство не вернет рабочим военной промышленности право свободно менять место работы.
Рабочие Шеффилда сочли необходимым послать в Лондон на суд специальную делегацию: они не верили не только обещаниям правительства, но и тем отчетам о процессе, которые появятся в газетах. В Манчестере на митинге была принята резолюция, выражавшая «возмущение» обращением с рабочими «в этой стране» (т. е. в Англии).
23 июня на суде над арестованными руководителями забастовки представитель короны отказался от предъявленного им ранее обвинения, и суд оправдал всех семерых. Рабочие, присутствовавшие в зале, встретили такое решение суда аплодисментами и пением «Красного флага». Лишь после этого последние отряды забастовщиков вернулись на работу.
Отказ правительства от репрессий по отношению к бастовавшим машиностроителям не означал его отказа от репрессий по отношению к забастовщикам в принципе.
В последующие месяцы 1917 г. власти не раз объявляли незаконными небольшие (относительно, конечно) забастовки, в которых участвовало несколько сот и даже несколько тысяч человек.
Не отличалось в ряде случаев особой мягкостью в обращение с бастовавшими рабочими. Так, в Перте против них был брошен отряд полицейских. В Ольдхейме полицейские, хотя дело и происходило поздней осенью, окатили группу бастовавших подростков холодной водой из брандспойта и т. п.
И все же после стачки машиностроителей в правительственных методах управления наметился, как мы увидим явный сдвиг в сторону либерализма.
III
Произойди забастовка, подобная забастовке машиностроителей, в разгар империалистической войны в какой-либо иной стране, хотя бы во Франции, ее всячески постарались бы поскорее забыть или по крайней мере сделать вид, что забыли. Английская буржуазия была для этого слишком гибка и слишком, мы бы сказали, умудрена предшествующим опытом лавирования в классовой борьбе.
Попытки проанализировать причины и продумать уроки рабочих выступлений стали предприниматься в Англии уже после стачки в Барроу, а еще более настойчиво поздней весной и летом 1917 г.
То, что окончание стачки машиностроителей не означало «примирения с рабочими», англичане понимали. «Пусть никто не думает, что с возвращением машиностроителей на работу все стало «ол-райт», — предупреждала такая обычно спокойная газета, как «Таймс». — Если причины их раздражения не будут устранены, рабочие снова сорвутся с цепи»{50}. «Дейли ньюс», «Дейли экспресс» и другие консервативные и либеральные органы печати в более или менее схожих выражениях говорили о том же.
Что надо сделать, чтобы не допустить, по выражению «Дейли ньюс», «рецидивов болезни»{51}, вызывало бурные споры.
Проблема «сдерживания» рабочих упиралась, одним своим концом во всяком случае, в вопрос о тред-юнионах.
Уже стачка в Барроу вплотную поставила этот вопрос перед правящей верхушкой. Лидеры тред-юнионов (если не все, то подавляющее большинство их) были в годы войны лучшими помощниками правительства. Оно согласовывало с ними все наиболее тяжелые для рабочих мероприятия, и они брали на себя задачу примирить рабочих с этими мероприятиями. Именно таким путем правительство добилось после начала войны «перемирия» в промышленности, и именно с руководителями тред-юнионов заключило оно в 1915 г. соглашение об отказе профсоюзов на время войны от многих своих прав и привилегий. И это не говоря уже о том, что многие лидеры тред-юнионов стали в войну «по совместительству» также и правительственными чиновниками. Но в 1917 г. испытанное оружие дало осечку. Весенние стачки машиностроителей прошли под руководством шопстюардов и вопреки воле официальных лидеров тред-юнионов!
Буржуазная пресса забила тревогу. «Чем более тесными и интимными становятся отношения лидеров с нанимателями и с правительственными учреждениями, тем шире зияет брешь между ними всеми и рабочими», — с горечью констатировал либеральный «Экономист»{52}. «Вестминстер газет» квалифицировала безразличие рабочих к мнению руководителей тред-юнионов как «один из наиболее тревожных симптомов»{53}. «Дейли ньюс» призывала правительство не рассчитывать на то, что «достаточно сговориться за столом конференции с профсоюзными вождями, не учитывая мнения рабочих на тысячах фабрик и заводов»{54} и т. п.
«Когда человек оставляет работу на заводе, чтобы занять официальное положение в тред-юнионе, он нередко отрывается от своего предприятия. Надев черный сюртук, он становится в позу лица, облеченного властью, и начинает заботиться о своем авторитете. Он становится членом нового класса — служащих и не поддерживает контакта со своими братьями-рабочими», — поучала и порицала «Дейли экспресс» профсоюзных бонз{55}.
Либеральные газеты склонялись к легализации движения шопстюардов и к дальнейшей опоре правительства на них, а не на «устаревшие» тред-юнионы.
Конечно, подобная смена ориентации не представлялась им простым делом: «Это не так легко — сказать, что требуются новые советчики; но пока они не будут найдены, рабочие волнения будут периодически возобновляться», — утверждала «Манчестер гардиан». Поняв, что среди шопстюардов есть различные течения и группы, эта газета в редакционной передовой звала правительство вступить в контакты с теми из них, которые «стремятся призвать рабочих к пониманию их положения». «Тред-юнионам, — заявляла газета, — необходимо завоевать шопстюардов, иначе шопстюарды завоюют их»{56}.
Парламентский секретарь министерства вооружения Ф. Дж. Килоуэй был согласен: «Я не вижу причин, почему шопстюарды не могут быть включены в систему фабричных комитетов (действовавших на военных предприятиях. — К. Я.), — заявил он 6 ноября в палате общин. — У них нет рогов на голове, и они очень похожи на других рабочих…»{57}
Совету либералов последовали, и в конце 1917 г. движение шопстюардов было, как известно, официально признано английским правительством и тред-юнионами.
«Завоевать» шопстюардов либеральной буржуазии все же не удалось. Они сохранили свой революционный дух, и в 1920 г., когда возникла Коммунистическая партия Великобритании (КПВ), большая часть их вступила в ее ряды. Из среды шопстюардов вышли и основатели КПВ: Г. Поллит, У. Галлахер и др.
В 1917 г. дело было, однако, не в одних только тред-юнионах. Все лето и осень того года английские буржуазные газеты всех партий и направлений одну за другой помещали статьи о настроениях, жалобах, требованиях рабочих.
Наиболее крупные газеты, такие, как «Таймс», «Манчестер гардиан», «Морнинг пост» и др., печатали на эти темы серии статей — из номера в номер. Консервативная пресса толковала выступление машиностроителей как результат агитации некой таинственной кучки подстрекателей, действовавших по немецкой указке и на немецкие средства. Ссылаясь на «ужасную судьбу России», она звала к «бдительности», дабы та же судьба не постигла Англию.
Либералы отвергали подобное толкование событий. Они выдвигали на первый план внутренние причины рабочих волнений и предлагали правительству «полностью пересмотреть свою политику по отношению к рабочим»{58}и предупреждать забастовки, устранив их причины.
«Чтобы уменьшить нынешние волнения, — писала «Манчестер гардиан», — надо вернуть рабочим свободу так быстро и настолько полно, насколько это возможно. Первое, что требуется, — это свобода печати и дискуссий; второе — отмена Закона об охране королевства в той его части, где он наказывает рабочего за перемену места работы; третье — отказ от бесполезного запрета стачек. Он смешон, ибо рабочие все равно бастуют»{59}.
Ллойд Джордж, на какие бы «самодержавные» — как говорили его политические противники — меры ни толкала его война, был и оставался либералом и не мог с подобными утверждениями не согласиться. В начале июня 1917 г., выступая в палате общин, он признал правоту тех, кто считает, что окончание стачки машиностроителей «создало удобную позицию для пересмотра всей рабочей политики», и объявил о предстоящей организации специальных комиссий для расследования причин рабочих волнений{60}.
Комиссии были сформированы и разъехались по округам к середине июня. Напутствуя их, Ллойд Джордж сказал, что обследование должно быть быстрым и объективным, ибо правительство хочет знать правду. Он, однако, тут же, точно предупреждая, добавил: «… Нам нет нужды создавать теории и прибегать к объяснениям» — необходимы факты{61}.
Комиссии представили свои доклады правительству уже через пять недель. После опубликования они оживленно обсуждались в печати. На первое место среди причин рабочих волнений в докладах выдвигалась дороговизна, на второе — ограничение личной свободы и права рабочих военной промышленности менять место работы, на третье — отсутствие у рабочих доверия к правительству и лидерам тред-юнионов, не раз нарушавшим за годы войны данные рабочим обещания. В докладах говорилось о физическом и нервном переутомлении рабочих военной промышленности (большинство их работало по 70–80 часов в неделю, как правило без выходных дней), об их недовольстве новым порядком выдачи брони, а также о необходимости без задержек рассматривать жалобы рабочих и т. п.
Были в докладах и отдельные указания на остроту классовых противоречий и рост антивоенных настроений в стране. Так в докладе Комиссии по Южному Уэльсу указывалось на «жестокий антагонизм между рабочими и их нанимателями»{62}.
Доклад Комиссии по Йоркширу призывал правительство «рассеять необоснованные утверждения, будто военные цели союзников продиктованы жадностью и стремлением к захватам»{63}.
О влиянии на рабочих революционных событий в России в докладах, судя по газетным сообщениям, вовсе не упоминалось или упоминалось вскользь. Эта «фигура умолчания» была тем более красноречива, что в материалах, на которых основывались, составляя свои доклады, члены комиссий, ссылки на влияние русских событий имелись.
Так, в заявлении, сделанном членам комиссии депутацией от Манчестерской рабочей партии, особо отмечалось, что русская революция усилила недовольство рабочих, «разбудив их демократические инстинкты»{64}.
Ряд конкретных рекомендаций комиссий правительство реализовало уже в конце июля — августе 1917 г.: оно устранило, в частности, некоторые раздражавшие рабочих, но выгодные промышленникам, неполадки в сдельной оплате труда на военных заводах. Разрабатывались — и, понятно, широко рекламировались в печати — планы жилищного строительства после войны, а там, где в этом была особая нужда, скажем в Барроу, — и во время войны. Вводились — и еще более широко рекламировались в печати — очередные меры по борьбе с дороговизной.
Еще в конце мая 1917 г., непосредственно после окончания стачки машиностроителей, начались переговоры Аддисона с руководителями тред-юнионов машиностроителей и различных организаций предпринимателей. Речь шла об изъятии из проекта дополнений к изданному в 1915 г. Закону о военном производстве (обсуждение этого проекта палатой было пока приостановлено) ненавистных рабочим пунктов о «разводнении» на частных предприятиях и о «свидетельствах о проживании». Аддисон соглашался на отмену «свидетельств», но «разводнение» объявил обязательным, и переговоры зашли в тупик.
В июле 1917 г. руководство А. С. Е. поставило вопрос о «разводнении» на голосование членов союза. Министерство вооружения, надеясь убедить рабочих голосовать «за», организовало в промышленных центрах серию митингов, на которых выступали Аддисон и его ближайшие помощники. Но это привело лишь к нашумевшему скандалу в Вулвиче.
Надо сказать, что враждебный прием рабочими митингами членов правительства не был в 1917 г. новостью в Англии. Еще в апреле этого года министра пенсий лейбориста Дж. Барнса его избиратели встретили в Глазго свистом и возгласами «Долой!». Они кричали: «Иуда!», «Изменник!», «Тебе хорошо с двумя тысячами фунтов зарплаты в год!», а когда министр рискнул заговорить о новом наборе в армию, это вызвало у аудитории взрыв гнева и она запела «Красный флаг»{65}.
Невеселые минуты пережил в начале июля и Килоуэй, выступая перед машиностроителями Манчестера. Аудитория скандировала: «Нет!», когда он старался доказать необходимость «разводнения», а когда Килоуэй сказал рабочим, что «плывет с ними в одной лодке», те встретили его слова смехом. «Грабеж!» — иронически крикнули незадачливому оратору из зала, когда он стал говорить о высоких налогах, которыми правительство облагает заводчиков и судовладельцев.
Можно привести и другие примеры. Так, «Морнинг пост» сообщала о серии больших митингов, «созванных в связи с последней стачкой (очевидно, со стачкой машиностроителей. — К. К.)» в промышленных центрах Северной Англии. На этих митингах ссылки на обязательства и обещания правительства были встречены рабочими «бурей насмешек» и «одно только упоминание имен лейбористских министров вызывало враждебную реакцию»{66}.
Однако прием, оказанный представителям власти в Вулвиче, превзошел по своей враждебности все, происходившее ранее. Здесь встретили «в штыки» не только министра, но и начальника генерального штаба У. Р. Робертсона.
Дело было так. 13 августа Робертсон, Аддисон и Килоуэй отправились выступать перед 2 тыс. машиностроителей Вулвича. Но едва они взошли на трибуну, как рабочие запели «Красный флаг», раздались враждебные возгласы и свист. Организаторам собрания кое-как удалось восстановить «порядок». Но когда Робертсон начал от имени «наших парней в окопах» призывать рабочих избегать конфликтов с администрацией, поднялся страшный шум. Пресловутый «престиж армии» не спас Робертсона от гнева рабочих. Они кричали: «Убийца!» — и Робертсон тщетно пытался доказать аудитории, что «мир не может быть заключен ни с того ни с сего на основании статьи в вечерней газете». В конце концов ему пришлось уйти с трибуны (и с митинга). Аддисон и Килоуэй остались и услышали еще немало свистков, гневных выкриков, упреков в нечестности и т. п. Рабочие кричали: «Признайте шопстюардов!» — и Аддисон был вынужден пригласить местный комитет шопстюардов в президиум; кричали: «Нет!», «Мы не хотим!» — когда он решался заговорить о «разводнении»; кричали: «Не читайте нам нотаций!» — когда он осмелился выразить аудитории свое неодобрение{67}. Кричали, вероятно, и многое другое, сообщить о чем так и не позволила военная цензура.
«Это самый скандальный митинг, на котором я когда-либо присутствовал», — записал Аддисон в своем дневнике{68}.
Свистопляска цензуры началась, едва только митинг успел окончиться. Она убедительно свидетельствовала о растерянности в политических кругах.
Лондонское агентство новостей разослало редакциям столичных газет отчет о митинге уже 13 июля в 10 часов вечера. Вслед за этим редакции получили указание не упоминать в отчете имени Робертсона, а несколько позднее, но в ту же ночь на 14 августа, последовал запрет писать о митинге вообще.
На следующее утро стало известно, что о митинге писать все же можно, и редакции газет получили новый, «отредактированный», текст отчета. Он так разительно отличался от первого, что редакции некоторых газет предпочли его не печатать. «Публикация подобного отчета выглядела бы гротеском для тех, кто присутствовал на митинге, и ввела бы в заблуждение тех, кто на нем не был», — пояснила читателям «Таймс»{69}.
Только через несколько дней, после того как слухи о «скандале в Вулвиче», разрастаясь, уже серьезно встревожили общественное мнение и после того как с запросом об этом «скандале» выступили в парламенте два его члена, цензурные ограничения были сняты и более или менее близкие к истине отчеты о митинге появились в прессе.
Вскоре стало известно, что при голосовании членов А. С. Е. по вопросу о «разводнении» большинство получили противники последнего.
На карьеру Аддисона все это оказало решающее влияние. В политических кругах Лондона уже после стачки машиностроителей начали говорить о неизбежной его отставке. 17 июля 1917 г. министром вооружения стал Уинстон Черчилль.
Его переговоры с машиностроителями были организованы с большим размахом. На конференции, которые он в ходе этих переговоров созвал, съезжались по 300–400 делегатов из различных районов страны. Уговорить машиностроителей примириться с «разводнением» Черчилль, как и Аддисон, не смог. Но у него хватило смелости, потерпев неудачу, сделать то, на что Аддисон не решился: в августе 1917 г. он внес в палату общин новый, исправленный, билль о «дополнениях» к Акту о производстве вооружения. В этом билле имелся пункт об отмене «свидетельств о проживании» (они были фактически отменены в октябре 1917 г.) и отсутствовал пункт о введении «разводнения» на частных предприятиях{70}. Либералы, присутствовавшие на заседании палаты, окружили Черчилля, приветствуя его уступки рабочим, и он, как писала «Дейли кроникл», «с явным удовольствием выслушивал комплименты»{71}. На рабочих эти уступки также произвели благоприятное впечатление.
IV
Мы говорили, что большая часть английских рабочих вслед за их лидерами увидела в русской революции победу в борьбе за политические свободы. Однако какая-то часть английских трудящихся восприняла события в России с точки зрения в первую очередь антивоенной.
Члены левого, антивоенного, крыла Независимой рабочей партии и особенно члены Британской социалистической партии (БСП) с первых дней свержения русского самодержавия подчеркивали, что революционные массы России хотят мира{72}. И наиболее решительно и антивоенно настроенные английские рабочие уже в марте 1917 г. связали в своем сознании слово «Россия» со словом «мир».
Особенно отчетливо это проявилось в Глазго — одном из крупнейших центров рабочего движения на Британских островах. Здесь уже с весны 1917 г. проходили рабочие митинги, на которых возглас «Да здравствует мир!» сливался с возгласом «Да здравствует русская революция!»
Либералы — и местные, шотландские, и лондонские — прибегали ко всяческим уловкам, чтобы держать «в узде» рабочих Глазго. В конце июня 1917 г. в город приехал Ллойд Джордж. Он должен был получить звание и диплом почетного гражданина Глазго, пожалованные ему местными властями. В Сент-Эндрю-холле — лучшем в городе зале — состоялось по этому поводу торжественное собрание, на котором присутствовала вся городская знать. Оно еще не успело начаться, когда двухтысячная колонна рабочих подошла к зданию и устроила на площади перед ним митинг протеста. Когда Ллойд Джордж подъехал к Сент-Эндрю-холлу, этот рабочий митинг был в разгаре и на его трибуне гордо реял красный флаг. Многие из тех, кто находился в тот момент на площади, — кто с тревогой, а кто и с надеждой — ждали, что сделает глава правительства. Однако В. И. Ленин не случайно писал о Ллойд Джордже как о специалисте «по части одурачивания масс»{73}. Старый лис снял цилиндр и поклонился красному флагу.
Но и в других городах Великобритании число рабочих, видевших в революционных событиях в России протест против империалистической войны, росло с углублением русской революции и по мере того, как английская пресса все чаще писала о русских революционерах как о людях, стремящихся к «позорному» (т. е. компромиссному) миру. Это приводило к быстрому росту популярности русской революции у антивоенно настроенной части английского пролетариата.
«Когда революция произошла, ее не приветствовали с таким энтузиазмом, как теперь, — говорил в начале июня корреспонденту «Дейли экспресс» один из профсоюзных деятелей Лидса. — Почему? Да потому, что английские газеты писали тогда, что единственная цель революции — это добиться более энергичного ведения войны»{74}.
С именем В. И. Ленина и с партией большевиков английские рабочие — противники войны — свою борьбу за мир в то время еще не связывали, но в Англии, где не только либералы и консерваторы, но и лейбористы неустанно звали к «войне до победы», даже и меньшевистская формула русского мира, т. е. заключенного буржуазным правительством мира без аннексий и контрибуций, представлялась рабочим передовой и нередко навлекала на ее сторонников преследования властей.
Взгляды этой части английского пролетариата выразило движение английских Советов рабочих и солдатских депутатов. Решение об их создании принял в начале июня 1917 г. конвент в Лидсе, созванный левым, антивоенным, меньшинством английских рабочих организаций{75}.
Цели Советов депутатов конвент в Лидсе точно не определил, и часть лидеров движения была склонна первоначально видеть в них орудие пролетарской революции в Англии. Так, 14 июня 1917 г. орган Британской социалистической партии газета «Колл» опубликовала статью члена БСП Тома Квелча, много сделавшего для организации английского движения советов. Статья называлась «Готовься действовать». «Час социальной революции близок. Мы не имеем права потерпеть неудачу. Вся Европа скоро последует примеру России», — говорилось в статье.
О том, что английские Советы депутатов должны стать «орудием социальной революции», Т. Квелч писал в «Колл» и неделю спустя{76}.
У английских правителей подобные заявления еще более усиливали страх перед «революцией по русскому образцу». Председатель одного из крупных английских тред-юнионов Вилли Торн рассказывает об аудиенции, полученной им летом 1917 г. у английского короля. Георг V спросил профсоюзного босса, «не выйдет ли чего плохого из Лидской конференции и ее решений (т. е. из решения о создании Советов рабочих и солдатских депутатов. — К. К.)». Профсоюзный лидер заверил своего собеседника, что «в этой стране (т. е. в Англии. — К. К.) никогда не будет насильственной революции». «И это, — пишет он, — казалось, успокоило короля»{77}.
Однако время шло. Радужные надежды на близкую революцию в Англии, которые март 1917 г. породил у некоторых английских социалистов, поблекли. Те, кто выступал за ограничение задач движения, брали верх, и 27 июля в сообщении Временного комитета Советов рабочих и солдатских депутатов, опубликованном за подписью того же Квелча, речь шла уже лишь о том, что Советы депутатов должны побудить английское правительство «принять формулу мира Временного правительства России». Английский народ, говорилось в сообщении, хочет мира без аннексий и контрибуций. Он хочет «освободиться от военной тирании и покончить с циничными хищениями спекулянтов продовольствием»{78}.
В конце июля — первой половине августа должны были, по плану Временного комитета, собраться 13 районных конференций Советов депутатов: в Лондоне, Манчестере, Ньюкасле, Глазго и других городах Англии. Предполагалось, что конференции изберут по одному депутату во Временный совет движения, который превратится в результате в постоянный, а также примут резолюции, текст которых заранее подготовил Временный комитет. В резолюциях содержалось приветствие революционной России, выдвигалось требование мира без аннексий и контрибуций.
Движение Советов рабочих и солдатских депутатов было движением антивоенного меньшинства английского пролетариата и непосредственной угрозы для правящих классов не представляло, но его базой являлось то смутное недовольство войной, то стремление к миру, которые все шире распространялись в Англии. Это движение носило русское имя. Оно притягивало к себе, как писала «Таймс», «все недовольные элементы»{79} и пыталось сплотить их вокруг «русской формулы мира». И уже это одно делало его опасным для правящих классов. Их опасения еще более усиливались оттого, что движению за создание Советов сопутствовали летом 1917 г. антивоенные выступления рабочих в различных городах Англии. Так, 1 июля 1917 г. в Лондоне и Манчестере состоялись, несмотря на полицейский запрет, массовые демонстрации солидарности с русскими рабочими, требовавшие мира. 8 июля на многолюдном митинге близ Глазго ораторы разоблачали «происки российских и британских империалистов» и т. п.
Консерваторы, встревоженные тем, что организаторы Советов «кипятят свой горшок на русском очаге», еще в дни Лидса требовали от правительства «решительных действий», т. е. запрета движения.
«Лишь самые невежественные журналисты могут настаивать на запрете Лидской конференции и на репрессиях против ее лидеров, — возражал им тогда либеральный «Нейшн». — Не будь русской революции, этим путем еще можно было пойти. Сегодня… мысли рабочих перестали быть мыслями их правителей. Помешайте свободному выражению этих мыслей, и Россия перестанет быть единственной в Европе страной революции»{80}.
Нащупывая свой путь борьбы с движением, либералы противопоставляли Советам депутатов пресловутую английскую демократию. Решение о создании в Англии Советов депутатов «грозит уничтожить наши парламентские традиции… У нас есть конституция, парламент, правительственная система», — заявляла «Дейли ньюс»{81}.
Ллойд Джордж подытожил эти «теоретические розыски», заявив, что «английские Советы депутатов — это палата общин»{82}.
Но движение жило. С созывом районных конференций оно должно было вступить, как писала «Таймс», в «свою вторую фазу»{83}, т. е. в фазу практической организации Советов на местах. Буржуа были обеспокоены, и теперь уже не только консервативные, но и некоторые либеральные органы печати заявляли, что создания Советов депутатов в Англии допустить нельзя.
Судя по ряду данных, политические круги особенно тревожил тот факт, что в Советы должны войти также и солдатские депутаты. Тревога не была необоснованной.
Можно привести много свидетельств того, насколько сильны были в 1917 г. антивоенные настроения в измученной войной английской армии. Так, английский священник, который вел в то время беседы с солдатами, пишет, что «их ненависть к войне и ко всей военной машине была горька свыше всякой меры. Это была почти всеобщая жалоба, что с ними обращаются скорее как со скотом, чем как с людьми… «Never тоге» (т. е. никогда больше не воевать. — К. К.) было требованием солдат»{84}.
Рассказ о характерной для того времени сценке мы находим и в дневнике одного из репортеров «Таймс»: 14 сентября 1917 г. два специальных поезда прибыли с двух противоположных сторон на одну и ту же платформу Лондонского вокзала. В одном поезде были пленные немцы, привезенные прямо с поля сражения, — грязные, оборванные, небритые. Второй поезд вез английских «томми» (солдат) — чистеньких, подтянутых, гладко выбритых, по всей видимости ехавших на фронт впервые.
«Враги, бойцы! Как они должны были ненавидеть друг друга!» — пишет репортер. Но нет. Их общая несчастливая судьба породила у них чувство товарищества. «Они начали брататься. Немцы улыбались, приветственно махали руками и кричали: «Кашагас!! (товарищ). Томми… выходили из своих вагонов, чтобы кинуть немцам не бомбы и гранаты, а пачки табаку и шоколаду… Эта стихийная демонстрация, — заключает автор, — свидетельствует об отсутствии личной ненависти между рядовыми бойцами… Они убивают друг друга на полях сражения по приказу государственных деятелей и командиров, но их естественное желание — быть друзьями»{85}.
Впечатление, произведенное на английских солдат Февральской революцией в России, было огромно, и английские политические деятели опасались, что участие английских солдат в Советах приведет к «разложению» армии, плохо скажется на ходе военных действий и усилит угрозу «революции по русскому образцу». «Почему они (организаторы английских Советов. — К. К.) так стараются втянуть в свое движение солдат? Да потому, что ни одна революция — ни в Англии, ни в других странах — не будет успешна, если армия не выступит на ее стороне. Русская революция — это солдатская революция, будь это не так, она никогда не победила бы», — говорил в палате общин ужезнакомый нам Вилли Торп{86}.
В начале августа представитель правительства заявил в палате общин, что солдатам запрещается не только быть членами Советов депутатов, но и присутствовать на их митингах и заседаниях.
На официальный запрет всего движения Советов правительство, однако, не шло, и сторонникам «решительных мер» приходилось в этом вопросе действовать на свой страх и риск (впрочем, и страх, и риск эти были, как мы увидим, не так уж велики).
Срыв и разгром антивоенных митингов нельзя назвать новинкой в «свободной» Англии. В годы войны это случалось на Британских островах не раз. Шовинистические иллюзии английской толпы, еще остававшейся и в 1917 г. И лагере сторонников «войны до победы», делали их возможными.
Техника «разгона» была проста. Где нибудь по соседству с антивоенным митингом созывался «патриотический». Ораторы, на нем выступавшие (обычно члены какой-либо из многочисленных в Англии в те годы шовинистических лиг), призывали собравшихся постоять «за наших павших» или «за наших парней в окопах». Распалив толпу, они вели ее разгонять антимилитаристов. Полиция им обычно не мешала.
Британская национальная рабочая лига, созданная в 1914 г. специально для борьбы с антивоенными настроениями и выступлениями рабочих, подталкивала правящие классы на этот испытанный путь еще в дни Лидса. Ее руководители публично заявляли тогда, что «настало время заговорить массам», и даже выражали готовность «пойти в промышленные центры поднимать народ»{87} (что это на их языке значило, мы вскоре увидим).
Летом 1917 г. подготовка к разгону районных конференций Советов депутатов шла в Англии почти открыто.
Руководители Британской рабочей лиги со страниц «Таймс» и других консервативных газет звали народ «сказать свое слово», а «Дейли экспресс» — газета, одним из владельцев которой являлся лидер палаты общин консерватор Бонар Лоу, — из номера в номер поливала грязью движение английских Советов, которые «хотят привести Англию к такому же хаосу и развалу, какие царят в России».
Либералы отмалчивались. Они продолжали отмалчиваться и тогда, когда один из наиболее реакционных членов палаты общин майор Р. Хунт потребовал от правительства запрета намеченной на 28 июля конференции Советов депутатов в Лондоне. Парламентский секретарь министерства внутренних дел многозначительно ответил ретивому майору, что для запрета конференции оснований пока нет, но что правительство «бдит» и полиция — на страже{88}.
Назавтра стало известно, что администрация лондонского Мемориал-холла, в котором должна была состояться конференция, взяла назад свое на это согласие. Организаторам конференции удалось в последний момент снять новое помещение. Они благоразумно отказались сообщить репортерам его адрес, но редакция «Дейли экспресс» все-таки узнала, что конференция состоится в одной из больших лондонских церквей — Бразерхуд-чёрч, и 28 июля опубликовала не только точный адрес этой церкви, но и номера автобусов, на которых к ней можно подъехать, а также время начала заседания{89}. «Сегодня в 3 часа дня рядом с вами состоится митинг прогерманцев… — гласил анонимный циркуляр, расклеенный 28 июля в пивных в районе Бразерхуд-чёрч. — Будьте в Уитмер-род (откуда до церкви 15–20 минут ходу. — К. К.) в 2 часа 30 минут. Будьте готовы. Солдаты и другие пойдут к церкви показать этим изменникам, что они о них думают. Вспомните последний воздушный налет на Лондон и подымайтесь!»{90}
Не полагаясь на одно только «печатное слово», организаторы кампании созвали, как то и делалось обычно в подобных случаях, на 2 часа дня неподалеку от Бразерхуд-чёрч шовинистический митинг. Разжигая толпу, они с трибуны этого митинга призывали разогнать противников войны{91}.
К 3 часам дня на площади перед церковью собрались, почуяв сенсацию, журналисты и фоторепортеры. Приехал в автомобиле и почетный секретарь Британской рабочей лиги Виктор Фишер. Погромщики направились к церкви двумя колоннами, по нескольку сот человек в каждой. Они несли английский флаг и пели «Правь, Британия» и «Боже, храни короля». Во главе обеих процессий шли десятка два солдат британской армии — англичан, австралийцев, новозеландцев. «Идемте, мальчики, мы им покажем, чего мы хотим здесь, в Англии», — подбадривали солдаты остальных участников процессий.
Начался штурм церкви. Многотысячная, все возраставшая толпа на площади перед зданием (по одним данным там было 4, а по другим — 8 тыс. человек) поддерживала штурмовавших «патриотическими» возгласами и кидала камни в церковные окна. Массивные церковные двери, забаррикадированные изнутри депутатами конференции, не выдержали в конце концов напора. Погромщики ворвались внутрь. В церковном зале, где собрались делегаты конференции (среди них было много женщин), кто-то скомандовал: «Не двигайтесь! Сохраняйте спокойствие!» Его послушались, и большинство делегатов недвижно и безмолвно оставались на своих местах («Манчестер гардиан» писала позднее, что спокойствие делегатов их спасло). Лишь несколько человек, не выдержав, вступили в рукопашную схватку с налетчиками, да кто-то истошно кричал с галереи: «Подлецы! Подлецы! Подлецы!»
Завладев помещением, «патриоты» открыли в нем свой митинг и приняли резолюцию о «войне до победы». Когда они наконец убрались из церкви, в ней оказалось разбито и уничтожено все, что только можно было разбить и уничтожить: напрочь снесен алтарь, поломана мебель, выломаны из стен осветительная аппаратура и даже трубы водопровода, разбиты часы. Пол был устлан густым слоем осколков оконного стекла и сбитой со стен штукатуркой.
Пока налетчики бесчинствовали в церкви, полиция бездействовала. Но когда митинг «патриотов» закончился и налетчики разошлись, полицейские проявили наконец активность и предложили делегатам конференции также покинуть здание. Разъяренная толпа, все еще бушевавшая на площади перед церковью, встретила делегатов криками и свистом. Их толкали, награждали тумаками, срывали с женщин шляпки, за ними гнались. Некоторым делегатам удалось укрыться в соседних с церковью садах, других полицейские усадили в проезжавшие через площадь омнибусы и такси. Толпа продолжала их преследовать и стащила нескольких человек с трамвая. Многие делегаты получили в итоге телесные повреждения. Троих из них (юношу, женщину и старика) карета скорой помощи увезла в больницу.
Прошел не один час прежде, чем порядок на площади перед церковью был восстановлен{92}.
О поведении полиции во время налета в последующие дни немало спорили в Лондоне. Власти уверяли, что полиция сделала «все, что могла», но что две сотни полицейских, бывшие во время налета в церкви и около нее, не в силах были справиться с погромщиками. Многие, однако, считали бездействие полиции преднамеренным. Они ссылались при этом на рассказы очевидцев и на снимок, сделанный фотографом «Дейли ньюс» (он не увидел света, но о нем много говорили в те дни в Лондоне): пять здоровенных лондонских «бобби» (полицейских) мирно взирают на то, как погромщик, размахивая креслом, точно тараном, старается высадить толстое стекло в одной из дверей здания.
В августе состоялся суд над тремя (всего тремя!) арестованными полицией участниками погрома. «Если бы мне не обещали выпивку, я бы там не был!» — заявил один из подсудимых.
Судья, рассматривавший дело, квалифицировал срыв антивоенного митинга как «серьезное нарушение закона». Все же он заявил, что не будет наказывать обвиняемых и что «те, кто сдал зал для такого митинга, должны были ожидать беспорядки»{93}.
Судили и одного из участников конференции — за «употребление оскорбительных выражений». На суде он показал, что не был делегатом конференции — его послали на нее товарищи «только послушать». «Идите и скажите вашим товарищам, чтобы они вас на такие глупые митинги больше не посылали», — отпустил его судья{94}.
Судьба остальных районных конференций Советов различна. 28 июля состоялись и выполнили намеченную для них программу конференции в Норвиче, Бристоле, Лейстерсе. В Ньюкасле и Суонси (28 и 29 июля) шовинисты сорвали конференции. В Суонси, в частности, дошло до форменного побоища между налетчиками и делегатами. В ход пошли стулья, зонтики, палки. Делегатов вытеснили из зала. Одному из них выбили зубы, другого ранили в голову и т. д. В здании были разбиты стекла, разломана мебель.
В Глазго вождь шотландских рабочих социалист Джон Маклин на следующий день после погрома Бразерхуд-чёрч призвал рабочих собраться 11 августа «сотнями и тысячами» вокруг здания, где в этот день должна была произойти местная конференция Советов, и «показать подземным силам капитализма, что шотландцы готовы защищать те немногие остатки политических свобод, которые пощадила война»{95}. Его призыв услышали, и 8 августа «Морнинг пост» сообщила, что в городе создан большой отряд рабочих-охранников, чтобы «встретить на конференции, если это понадобится, непрошеных гостей».
Но 10 августа стало известно, что власти Глазго, с санкции правительства, запретили конференцию. Запрет мотивировался желанием избежать беспорядков и был представлен публике как «полицейская, а отнюдь не административная мера»{96}.
Были запрещены и районные конференции в Бирмингеме и Лидсе. Но зато в Манчестере и Соутхемптопе организаторам конференций удалось «обмануть» своих преследователей. Соблюдая глубочайшую тайну, они изменили не только официальную дату созыва, но и города, в которых конференции должны были состояться. Они и собрались и прошли: Соутхемптонская — в Портсмуте, а Манчестерская — в Стокпорте (с опозданием против первоначально намеченной даты на несколько дней). Правда, в Стокпорте к зданию конференции все же приехали перед самым ее началом переодетые в штатское офицеры и руководящие работники Британской рабочей лиги. Они написали мелом на мостовой перед зданием: «Здесь состоится митинг изменников» — и открыли «свой» митинг на соседнем углу. Но у них, как сообщала «Манчестер гардиан», «уже не было времени организовать свои силы»{97}.
Погромы и налеты практиковались в Англии и осенью 1917 г. Громили и срывали не только конференции и митинги Советов депутатов, но «заодно» и рядовые митинги, организованные различными антивоенными организациями. С августа по ноябрь 1917 г. такие митинги были сорваны в Манчестере, Олдхеме, Беркли, Уайт-Хейвене, Бредхерсте, Лейстере, Суонси, некоторых других промышленных городах Англии и прежде всего в Лондоне. В столице особенно отчетливо проявлялся организованный характер погромов. «Дейли экспресс» продолжала исправно сообщать своим читателям о дне и часе антивоенных митингов. Закулисные организаторы «народного гнева» выпускали листовки с призывами «постоять за наших парней в окопах» и бороться «против грязных прогерманцев». Такие листовки, изданные без указания автора и типографии, с текстом, лишь слегка видоизменяемым от случая к случаю, в тысячах экземпляров распространялись в различных районах Лондона.
«Нарушение права публичных собраний достигло критической стадии. Сейчас для нас практически невозможно арендовать зал для митинга… а наши митинги на открытом воздухе срываются джинго — хулиганами[5]… Мрачная кампания ведется против всех социалистических антивоенных собраний…»— так писала 20 сентября 1917 г. «Колл».
«Правители этой страны (Англии. — К. К.) имитируют методы царя, — утверждал еще ранее Том Квелч. — В своих усилиях задушить свободное выражение мнений они опираются на черные сотни. Боясь дискуссий, боясь распространения знаний, боясь растущего желания мира, они используют темные силы продажных наемников реакции и наиболее угнетенных и невежественных рабочих»{98}.
Скажем заодно, что нарушение английской реакцией конституционной легальности и законов не ограничилось в 1917 г. разгромом движения Советов и разгоном антивоенных митингов и собраний. Летом 1917 г. Рамзей Макдональд, числившийся тогда в левых и пацифистах, собирался отправиться в Петроград, а оттуда в Стокгольм, на проектировавшуюся конференцию социалистов обоих враждующих блоков. Но социал-шовинистическое руководство тред-юниона моряков (при молчаливом попустительстве правительства) подбило экипаж судна, на котором Макдональду предстояло отплыть, не выходить в море. И он был вынужден остаться в Англии.
Разгром движения Советов попирал основные принципы либерализма: такие, как неприкосновенность личности, свобода слова, собраний. Это должно было, казалось, вызвать у либералов взрыв возмущения, протеста. Возмущаться они и действительно возмущались, но в их протестах отразилось характерное для английского либерализма сочетание принципиальности с трезвым расчетом.
Либералов шокировали уличные бесчинства шовинистов. «Англичанин, относящийся с уважением к доброму имени своей страны, — писала 30 июля 1917 г. в своей передовой «Дейли ньюс», — узнает с отвращением об организованном нападении на митинг так называемых рабочих и солдатских Советов… Мы отнюдь не симпатизируем непосредственным целям движения за Советы… — торопилась оговориться газета, — но разве наше правительство так слабо, что не может поддержать порядок и благопристойность на улицах Лондона?» Оно должно показать за границей и в Англии, что «война не превратила всю английскую нацию в истериков и хулиганов. Оно должно расследовать происхождение этого злосчастного дела».
О том, что дебош, учиненный в лондонской церкви, «противоречит британским принципам и ему не должно быть позволено повториться», писала 30 июля и «Дейли кроникл». Наказания виновных за нападение на конференцию Советов депутатов требовал и «Нью-стейтсмен». «Ни один разумный человек, — читаем мы в этом либеральном журнале, — не думает, что движение можно подавить, разбивая головы и стекла… Оставляя подобные постыдные мятежи безнаказанными, можно лишь умножить их и подорвать традиционную английскую веру в свободу слова»{99}. Протестовали против погрома в Бразерхуд-чёрч и другие либеральные газеты, в частности «Манчестер гардиан».
В палате общин либерал Ченселлор (его избирательный округ находился по соседству с Бразерхуд-чёрч) подробно рассказал своим коллегам, как было организовано «стихийное» нападение на церковь. «Чем вы сможете объяснить лишение их (т. е. противников войны. — К. К.) возможности выражать свое мнение, пресекая их митинги? Какое впечатление произведет это на общественное мнение? Эффект будет один: о митингах, о которых, оставь мы их в покое, узнали бы лишь дюжины и сотни человек, узнают тысячи и миллионы»{100}.
Этими первыми протестами дело, однако, и ограничилось. В недели и месяцы, последовавшие за разгромом Бразерхуд-чёрч, реакционная пресса, не боясь повториться, твердила, что английские Советы депутатов (как, впрочем, и русские) созданы немецкими шпионами на немецкие деньги и что они стремятся привести Англию к такому ясе «краху», к какому уже привели Россию. Публиковавшиеся в «Морнинг пост» письма читателей (какова газета, таковы и ее читатели!) требовали запрета митингов и конференций английских Советов и всего вообще антивоенного движения в стране. «Свобода мнений здесь ни при чем. Свобода — это возможность делать то, что правильно», — безапелляционно заявлял, выдвигая эти требования, некий генерал-лейтенант в отставке Фрезер{101}.
Либеральная пресса, осудив погромщиков и отмежевавшись от организаторов погромов, предпочитала в дальнейшем сообщать о срывах конференций Советов и о насилиях над участниками этих конференций лишь в порядке информации. Конечно, нет правила без исключения: «Дейли ньюс» вернулась к этому вопросу 8 октября, заявив, что «погромы митингов Советов депутатов ставят под угрозу традиционные британские свободы», а «Манчестер гардиан» посвятила этой теме 13 августа еще одну передовую, в которой говорилось, что английское правительство «не так слабо, чтобы нуждаться в узурпации его функций толпой» (т. е. оно может справиться с движением Советов и без помощи толпы).
Все это были, однако, лишь перепевы ранее сказанного, весьма к тому же немногочисленные. Широкой кампании протеста либералы в прессе и в парламенте не подняли. Требование судебного расследования событий в Бразерхуд-чёрч, промелькнув 30 июля в некоторых либеральных изданиях, не было подхвачено даже и самими этими изданиями, не говоря уже об остальных. Громилы, оставаясь безнаказанными, распоясывались все больше. А между тем либералы умели, даже и в войну, быть настойчивыми, когда их «задевало за живое». Вопрос о запрете вывоза за границу «Нейшн», еженедельника, в котором многие либеральные парламентарии видели в 1917 г. свой орган, подымался ими в палате с весны и по осень 1917 г. (пока этот запрет не был отменен), не менее 10 раз.
С преследованием движения Советов вышло по-иному. Принципиально осудив погромы, либералы предоставили в дальнейшем событиям развиваться своим чередом. Что же касается движения Советов, то оно не сдавалось. Преследуемые, как писал Том Квелч, «темными силами реакции», Советы принуждены были перейти в «свободной» Англии на полулегальное положение, и могли лишь декларировать свои цели и планы массовой борьбы. Однако и эти словесные декларации, время от времени появлявшиеся в «Колл», тревожили реакционеров.
«Рабочие и солдатские Советы, заимствовавшие свои цели у русских Советов, вновь поднимают голову», — била в набат 27 октября 1917 г. «Дейли экспресс». Она с сожалением добавляла при этом, что местопребывание руководящего Комитета Советов депутатов открыть не удалось.
V
После свержения русского царизма военная активность России, как и опасались ее западноевропейские союзники, стала падать. Французское командование после весенних волнений во французской армии (о них ниже) длительное время не предпринимало крупных наступлений, а США, объявив 8 апреля 1917 г. войну Германии, должны были, как предполагалось, перебросить основную массу своих войск в Европу лишь к 1918 г. Так получилось, что летом 1917 г. на Англию пала главная тяжесть войны на Западном фронте. Английская армия не была к этому готова. Да к тому же ее военачальники занимались другими делами: они торопились захватить некоторые, давно уже привлекавшие английских империалистов, районы Ближнего Востока.
В начале июля 1917 г., когда русское командование, действуя под нажимом союзников, перешло в наступление, ни англичане, ни французы русских не поддержали. Лишь 31 июля, уже после провала наступления Керенского, английский фельдмаршал Д. Хейг двинул свои войска в наступление на северном участке Западного фронта, и английские солдаты стали десятками тысяч гибнуть под градом немецких снарядов в болотах Пешанделя (Фландрия). Момент для наступления был выбран неудачно. Прорвать немецкий фронт, на что рассчитывал Хейг, не удавалось, но он, не считаясь с этим, упорно вводил в бой все новые воинские части. Так продолжалось не один месяц.
В начале декабря, когда английское наступление наконец прекратилось, стало ясно, что оно «закончилось провалом во всех намеченных пунктах»{102}.
Английской армии оно стоило потери 400 тыс. солдат убитыми и ранеными. Сказать это народу английские генералы и правители не решались. Все долгие месяцы кровавых битв во Фландрии от рядовых англичан тщательно скрывали правду о положении на фронте. «Победы преувеличивались, — пишет Ллойд Джордж, — потери преуменьшались… Каждый намек на успех усиленно раздувался. Общественное мнение… день за днем усыплялось тенденциозными сообщениями о выигранных битвах и успехах»{103}.
И все это время, как ни плохи были дела на фронте, положение в тылу не переставало тревожить правящие классы Англии.
По мере того как адмиралтейство организовывало конвоирование торговых флотилий военными судами, немецкие подводные лодки представляли для англичан все меньшую опасность. Однако летом 1917 г. продовольственное положение страны оставалось трудным, очереди у продовольственных лавок сохранялись, и «Дейли экспресс» демагогически требовала повесить для примера хотя бы одного спекулянта продовольствием на решетке Трафальгарского дворца.
Правительство пыталось за счет дотаций оптовикам снизить цепы на основные продукты питания, но цены после кратковременного снижения снова ползли вверх.
С приближением осени, а затем зимы усталость населения от войны сказывалась все сильнее. Буржуазная пресса жаловалась на растущие в обществе апатию, неверие в возможность одержать решительную победу.
«Простые люди, — писала социалистическая «Уиллесден колл», — хотят слушать о мире. Их лица светлеют при одном только упоминании о нем»{104}. Корреспондент «Нейшн» был такого же мнения. «Вдали от Лондона, — отмечал он, — я нашел провинцию усталой от войны… Они (жители провинции. — К. К.) не демонстрируют, они покоряются, но их голос — за мир»{105}.
Как обычно в военные времена, распространялись слухи о неких таинственных, предвещающих скорый мир знамениях.
Все графство Эссекс обошел рассказ об ангелах, несущих свиток, на котором огненными письменами было начертано слово «мир». Они разворачивали этот свиток то над одной старинной церковью, то над другой и исчезали так же таинственно, как появлялись.
Правящие круги попытались противопоставить всеобщей апатии, усталости, росту антивоенных настроений широкую пропагандистскую кампанию, организованную так называемым Национальным комитетом по пропаганде военных целей. Во главе Комитета стоял Ллойд Джордж. Его заместителями являлись Дж. Асквит, А. Бонар Лоу и Дж. Барнс. Комитет возник летом 1917 г., и его создание было «хотя бы отчасти, — как осторожно отмечала 27 июля «Манчестер гардиан», — вызвано русской революцией и новыми идеями о целях войны».
Комитет действовал с размахом: организовал в стране сотни местных комитетов, выпускал брошюры, памфлеты, листовки, созывал в крупных промышленных центрах, особенно в центрах военного производства, многочисленные митинги, на которых видные члены правительства, министры пытались объяснить рабочим, почему Англия вступила в войну и, главное, почему ей необходимо войну продолжать{106}. Конечно, они на все лады доказывали, что цели Англии в войне отнюдь не империалистические и продиктованы исключительно желанием способствовать «победе справедливости и правды». «Сейчас не время говорить о мире. Сейчас надо говорить об английском могуществе, долге и воле к победе!» — убеждал свою аудиторию на одном из таких митингов Уинстон Черчилль{107}.
Однако собирать рабочих на митинги было нелегко, а ораторам, на них выступавшим, как признавала 26 сентября «Морнинг пост», приходилось «преодолевать господствующее (у аудитории. — К. К.) чувство недоверия». Иногда рабочие пытались сорвать эти шовинистические митинги. Так, в частности, произошло с митингом, созванным в Понтипуле, на котором выступал финансовый секретарь правительства Т. Дж. Макнамара. В другом английском городке У. Врейс, помощник государственного секретаря по внутренним делам, встретился на митинге по вопросу о военных целях с «пацифистской оппозицией» рабочих{108}.
Что же касается выпускаемых комитетом брошюр и памфлетов, то, как признала та же «Морнинг пост», «рабочий люд не читает… литературу этого сорта»{109}.
Антивоенные настроения росли, количество демонстраций в пользу мира все увеличивалось, и в конце октября — начале ноября 1917 г. правящей верхушке лишь после многих треволнений удалось отвести от себя угрозу антивоенной стачки шахтеров Южного Уэльса.
Шахтерский Южный Уэльс английские политические круги считали в 1917 г. «неблагополучным» районом. Здесь были сильны антивоенные настроения, было, как сообщали газеты, много оппозиционно и даже бунтарски настроенной шахтерской молодежи, вспыхивали многочисленные забастовки.
Осенью 1917 г. Федерация шахтеров Южного Уэльса отказалась помочь властям провести набор шахтеров в армию и поставила перед своими членами на референдум вопрос о всеобщей стачке протеста в случае, если набор этот состоится. В недели, предшествовавшие референдуму, власти направили в Южный Уэльс наиболее опытных пропагандистов войны. Туда поехали члены парламента, генералы. Руководство Федерации шахтеров Южного Уэльса отступило и призвало шахтеров голосовать против стачки. Сторонников последней обвиняли в предательстве, измене. В этих условиях более половины шахтеров вовсе не приняли участия в голосовании: из 217 тыс. голосовали лишь 100 тыс., из них 78 тыс. высказались против стачки и лишь 22 тыс. — за нее.
Вопрос о стачке отпал, но до спокойствия в этом районе было далеко. «Уже самый факт голосования по такому вопросу, как набор в армию, является выигрышем для пацифистов. Каков бы ни был для них исход голосования, они будут ободрены», — писала 30 сентября 1917 г., накануне референдума, «Таймс».
И все же, хотя летом и осенью 1917 г. в Англии росло количество забастовок, в которых участвовало по тысяче и даже по нескольку тысяч человек, таких грандиозных выступлений пролетариата, как майская стачка машиностроителей, страна в это время уже не знала. Правящей верхушке удавалось с помощью разного рода мер, в значительной степени либеральных, а также с помощью профсоюзных боссов их предотвращать. Что же касается стремления народных масс к миру, то оно, как справедливо указывал корреспондент «Нейшн», еще не свидетельствовало об их готовности «демонстрировать», т. е. активно бороться за мир. Однако английских буржуа беспокоили не только факты, но и процессы и настроения, подспудно зревшие в умах и душах английского пролетариата, и атмосфера тревоги, порожденная в Англии стачкой машиностроителей, сохранялась и летом, и осенью 1917 г. Поиски методов управления, способных нейтрализовать революционизирующее воздействие «русского примера» и помешать повторению майских событий, продолжались.
Всемерно одобряя уступки, которые Аддисон и Черчилль делали машиностроителям, либералы указывали, что «этого мало», что «нужно сделать больше» и т. п. В статьях и речах, в которых содержались подобные утверждения, встречались указания на то, что «запрет стачек — это ошибка»{110}, ибо он лишает рабочих возможности законно выявить свое недовольство. Стране нужна свобода слова, печати, иначе она «придет к краху»{111}.
Ограничение политических свобод, читаем мы в июльском номере «Квотерли ревю», создает в стране «атмосферу репрессий», а это очень опасно. «Экстремистские доктрины, которые нашли бы мало поддержки в условиях свободной дискуссии, становятся всесильными, когда их загоняют в подполье».
Требования либералов сводились к возможно более полной отмене военных ограничений и запретов. Некоторые либералы открыто указывали на это, говоря, что «ограничения ведут к беспорядкам». «Деспотическое управление на фабриках не способно побудить работать возможно лучше. Оно множит акты мелкой тирании… и в значительной степени ответственно за рабочие волнения», — читаем мы в октябрьском номере «Контемпорари ревю».
В этом, как и в ряде других вопросов, мнения либералов совпадали с мнениями многих лейбористов. Либеральная «Дейли ньюс» предоставила 25 июля на своих страницах место статье лейбориста У. Андерсона, утверждавшего, что Закон о военном производстве не только не успокоил, но даже усилил рабочие волнения. «Свобода и промышленная демократия не могут не приносить свои трудности во время войны, — писал Андерсон. — Но свобода одерживает победу там, где принуждение постигает неудача».
Следует, однако, сказать — подобные требования выдвигались в то время либералами, что называется, «с ленцой». Кризис либеральных идей, порожденный войной, отразился и на споре о методах управления. Значительная часть английских либералов, отходя от принципов либерализма, и сама признавала необходимость военных ограничений разного рода «свобод». Их позиция по отношению к правительству была позицией не критики, а поддержки. Характерным образчиком подобной позиции может служить редакционная передовая «Дейли кроникл» от 27 августа 1917 г. Перечисляя, что сделано и что не сделано, дабы устранить причины рабочих волнений, автор статьи признавал: «Устранены еще не все причины законного недовольства». Это не мешало ему, однако, утверждать, что Англия «счастлива», имея правительство, «которое не откладывает проведение реформ».
«Атакующей стороной» в споре о методах управления выступали теперь сторонники «сильной власти». Их знаменосец, газета «Морнинг пост», все лето и осень резко критиковала «нерешительность, колебания и робость» английского правительства, которое «боится собственной тени… и пытается примирить там, где надо приказывать»{112}.
Уступки Аддисона (а затем и Черчилля) машиностроителям вызвали у редакции «Морнинг пост» нескрываемое раздражение. Она называла их «безумными уступками» и возмущалась тем, что уголовные кары, предусмотренные Законом об охране королевства, налагаются «недостаточно энергично».
«Робкой» и «либеральной» политике правительства «Морнинг пост» и ее единомышленники демагогически противопоставляли «волю нации», Которая якобы «готова признать необходимую дисциплину» и «устала от руководителей, которые не умеют руководить». Английский рабочий, если верить этой газете, жаждал «твердого и уверенного руководства», ибо он «сначала англичанин, а затем уже член тред-юниона»{113}.
Критика газетой либеральной политики «полумер и уступок» встречала безусловное одобрение части английских фабрикантов и заводчиков. В некоторых докладах обследовательских комиссий особо отмечались жалобы нанимателей на «колеблющуюся и неуверенную» политику правительства в рабочем вопросе. «Сегодня раздают обещания, завтра грозят… Стачки объявлены незаконными, но многие из них не повлекли за собой уголовных кар…»{114}
Требование «твердой» рабочей политики шло рука об руку с требованием репрессий по отношению к противникам войны. Расстрел Керенским июльской демонстрации петроградского пролетариата и позднейшие его контрреволюционные высказывания и мероприятия воспринимались английскими реакционерами как своего рода руководство к действию. В опубликованных в «Морнинг пост» письмах читателей выражались «удивление» и «возмущение» тем, что власти не запрещают деятельность антивоенных организаций и «позволяют прогерманцам вести свою ядовитую пропаганду в то время, как в России правительство арестовывает и заключает в тюрьму своих ленинистов»{115}.
25–29 сентября «Таймс» выступила с серией статей, озаглавленных «Фермент революции». Автор их, оставшийся анонимным, находился, как сообщала редакция, в тесном контакте с деятелями английского рабочего движения. Суть его статей сводилась к тому, что в Англии существует революционное движение, непосредственная цель которого — низвержение английского капитализма. «Апостолы» этого движения — интеллигентная молодежь из хорошо оплачиваемой прослойки рабочих. Его рядовые участники — едва ли не все английские рабочие. Подстрекаемые «вождями», они требуют прибавки за прибавкой. Им ее дают, ибо иначе они бастуют. «Успех поощряет аппетит. Каждая новая уступка становится отправным пунктом для предъявления новых претензий. Требования растут как снежный ком, и рабочие сами не знают, куда их ведут… Стачка за стачкой, удар за ударом, пока капитализм не будет разрушен… К чему это приводит — мы можем видеть сегодня в России. Если мы не проявим мудрость, мы увидим это завтра у нас». Автор статей утверждал также, что праву рабочих на стачки правительство и предприниматели должны противопоставить свое право на подавление стачек. Военный кабинет, заключал он, не проявил должной твердости и идет к катастрофе. Его решительные действия (если он пойдет на них) будут поддержаны общественным мнением.
Статьи о наличии в Англии революционного движения, цель которого — низвергнуть капиталистический строй, опубликованные в такой авторитетной газете, как «Таймс», привлекли всеобщее внимание. Судя по некоторым данным, они встревожили даже членов Военного кабинета{116}. Отклики на «Фермент революции» появились не только в столичной, но и в провинциальной прессе. Сторонники «твердой политики» безоговорочно одобряли все утверждения анонимного автора. Возражения либералов носили не столько принципиальный, сколько практический характер. Они утверждали, что автор «Фермента революции» преувеличивает опасность и что в Англии не хватит «анархистов» (т. е. революционеров) «даже на то, чтобы заполнить концертный зал»{117}. Некоторые противопоставляли «прусским методам» управления, к которым призывал автор статей в «Таймс», либеральные реформы Черчилля.
В споре о методах управления, разгоревшемся вокруг «Фермента революции», приняли участие не только профессиональные политики и публицисты. Редакция «Таймс» в течение всего октября публиковала многочисленные письма рядовых читателей газеты с откликами на эти статьи. Один из авторов писем советовал правительству «набраться храбрости» и решиться наконец на «политику твердых мер». Другой предлагал правительству установить максимальный уровень зарплаты рабочих. Когда этот уровень будет достигнут, стачки окажутся бессмысленными, так как поднять заработную плату выше установленного лимита все равно будет нельзя. Количество стачек резко сократится.
В некоторых высказываниях читателей явственно звучал призыв к разгрому народных выступлений.
Опубликовала «Таймс» и несколько писем читателей, несогласных с автором «Фермента революции». В одном из них говорилось, что анонимный этот автор «немножко подслеповат», если думает, что строгие меры правительства могут остановить революционное движение. «В России этого не произошло»{118}.
Спор о методах управления перерастал в другой спор, также немало в то время английское общественное мнение волновавший, — в спор о демократии.
Империалистическая война, приводя к зажиму демократических свобод в воюющих странах, наталкивала наиболее реакционную часть европейской буржуазии на мысль о возможности и в мирное время укрепить свою власть, сохранив военные, диктаторские методы управления. В этом смысле первая мировая война уже одним тем, что она шла, готовила почву для фашизма. Февральская революция в России — не столько само свержение самодержавия, сколько последующее углубление революции, в котором многие западноевропейские буржуа видели результат «чрезмерной демократизации», — еще более усиливали антидемократические настроения в их среде.
Эта общая тенденция проявилась и в Англии, хотя и в значительно меньшей степени, чем в странах, где социальные противоречия были острее, а приверженность буржуазии к демократическим и парламентским традициям слабее.
Война способствовала падению роли и престижа британского парламента, и английские либералы были этим весьма встревожены. Они много и горько писали о том, что парламент стал «агентом правительства, вместо того чтобы быть его хозяином»{119} и т. п. В свете революционных событий в России и рабочих выступлений в самой Англии «правление без парламента» и растущее безразличие к парламенту населения представлялись либералам особенно опасными: ведь это английскую парламентскую систему противопоставляли они русской революции. Они громко жаловались поэтому на происшедший в Англии «развод» между исполнительной и законодательной властью и на все лады доказывали неправоту тех «мужчин и женщин», которые «высмеивают палату общин как изжившее себя и оторванное от жизни учреждение»{120}.
«Мы стали регистраторами действий правительства и орудием для поставки ему необходимых средств. Время ли сейчас, когда авторитет правительства ставится под вопрос, когда дух революции витает повсюду, время ли сейчас, подходящий ли момент сейчас лишать представительные учреждения их законных функций, уменьшая их авторитет в глазах народа?!» — восклицал в палате общин либерал Коллинз{121}.
Англия была страной прочных и давних парламентских традиций, и как бы ни упал в этой стране авторитет парламента в годы войны, но партии, которая отрицала бы буржуазную демократию и парламентские формы правления, в Англии в эти годы не возникло. А исконный противник либералов — партия консерваторов также была парламентской партией, и ее члены не раз заявляли о своей верности парламентским традициям.
«Я чувствую, что престиж палаты не тот, каким он был… Я считаю такое положение вещей трагическим… Палата общин — это вместилище высшей политической власти в стране. Нельзя преувеличить беды, которые, как я думаю, грозят… Англии от постепенного упадка престижа палаты», — говорил консерватор лорд Сесил{122}.
И все-таки именно здесь, на крайнем правом фланге английского торизма, велся в Англии в 1917 г. подкоп под демократию. Попытка переоценить демократические ценности явственно видна, в частности, на страницах «Морнинг пост». Уже ранней весной 1917 г. эта газета не ограничивалась призывами к «решительным мерам» в борьбе с забастовочным движением. В ее редакционных передовых встречались неоднократно выпады против демократического метода правления, как такового. Газета протестовала против стремления «политиканов» рассматривать демократию как «некий божественный институт» и подчеркивала, что демократия — это всего лишь «форма правления» и о ней, «как обо всякой форме правления, следует судить по ее результатам{123}.
Подобного рода теоретические «откровения» сопровождались обычно на страницах «Морнинг пост» ссылками на Россию и по мере углубления русской революции звучали все категоричнее и резче. «Истина в том, что демократия находится под судом… Россия вступила на путь демократии, но это не принесло ей добра», — уверяла эта газета 8 июня.
После июльского кризиса в Петрограде и провала наступления Керенского «Морнинг пост» высказалась против демократической формы правления еще более решительно. «Если быть совершенно откровенными, то мы не думаем, что в этом воюющем мире могут сохраниться свобода и демократия… Свобода, мы смеем сказать, находится при последнем издыхании, а от демократии после ее злосчастного провала в России осталось… лишь мокрое место. Прекрасные теории демократии похожи на бумажный зонтик: он защищает от солнца в хорошую погоду, но от него мало проку среди ливней и ураганов войны».
Утверждениями о непригодности демократического образа правления во время войны «Морнинг пост», однако, не ограничивалась. «Деятельный и патриотический деспотизм… может быть отличной формой правления, и многие люди в глубине души предпочтут его бездеятельной демократии», — уже безотносительно к военному времени утверждал автор цитированной выше передовой. «Демократия, — заявляла та же газета 9 октября 1917 г. — это такая форма правления, от какой историки и мудрецы не учат нас ожидать ничего хорошего. У нее репутация неустойчивой, близорукой, тиранической, склонной к коррупции, а подчас и безумной и приводящей страну на грань самоубийства». После этих «теоретических откровений» автор передовой выливал очередное ведро помоев на «русскую демократию» и на Ленина.
Выпады против буржуазно-демократической формы правления встречались в 1917 г., хотя и в меньшем количестве, и в некоторых других английских газетах и в «толстых» журналах. Выходили на эту тему брошюры, вспыхивали споры. «Парламент безнадежно прогнил. Его корни — это сухая труха, а его ветви — сырая труха», — писал, например, в своей книге «По следам войны» бывший редактор «Сатурдей ревю» X. Ходж.
У некоторых английских политических деятелей тяжелые времена порождали смутные помыслы о диктаторе уже не только в России, но и в самой Англии — будь то монарх или «лицо, наделенное особыми полномочиями». Высказывались подобные мысли осторожно и обычно маскировались историческими параллелями. «Мы приближаемся к положению, которое было в Афинах, когда к власти пришел Перикл, — читаем мы в редакционной передовой консервативного «Стейтист». — Вспомним: он фактически контролировал демократию и правил Афинами. Возможно, что и у нас человек, не принадлежащий к новейшим организациям (очевидно, к рабочим организациям. — К. К.), придет к власти и будет фактически руководить правительством страны»{124}.
Сторонником «чего-то вроде диктатуры военного командования» объявил себя, выступая перед журналистами, и газетный магнат лорд А. Ч. Нортклифф{125}. В защиту «деятельного и патриотического деспотизма», который «может быть отличной формой правления», выступила, как мы уже знаем, 8 июня и «Морнинг пост».
Предпринимались также попытки найти новое, более безопасное для буржуа толкование самого понятия «демократия». Эта последняя тенденция явственно сказалась, в частности, в письмах в «Таймс» руководителя одного из колледжей Оксфорда — Кейза.
Сей ученый муж боялся революционизирующего влияния русских событий на английский народ не меньше, если не больше рядового английского лавочника. В своем первом письме в «Таймс», написанном в начале июня под явным впечатлением стачки машиностроителей, он сокрушенно говорил о том, что его соотечественники сейчас «до известной степени одобряют революцию» в России, не задумываясь над тем, что «революция — это заразная болезнь, которая может пересечь Ла-Манш». Но так как Кейз все-таки был ученым человеком, то он попытался подвести под свои опасения «теоретическую базу»: 2 тыс. лет назад, заявлял он, философы понимали под демократией правление, основанное на общей воле и общем благе. Но вXIX–XX вв. под демократией стали понимать правление большинства, а это опасно для меньшинства, которому грозит быть угнетенным и даже погубленным в демократической стране. Революция, совершенная в ущерб интересам меньшинства, должна быть поэтому признана незаконной{126}.
Три месяца спустя мистер Кейз разразился новым письмом в редакцию «Таймс». В этом письме он утверждал, что неограниченный суверенитет народа имеет тенденцию перерастать в деспотию или даже в анархию, «подобную той, какая сейчас царит в России». С этой точки зрения Кейзу казалось, что даже призыв В. Вильсона к послевоенной демократизации Европы «не нужен, опасен и отдает французской революцией 1789 г.» И он с умилением вспоминал о том, как Англия в конце XVIII в. решительно воспротивилась «французской демократической пропаганде в Европе» и как она, победив в войнах с Францией, «вступила в период долгого мира, беспрецедентного счастья и процветания». «Почему не последовать такому хорошему примеру?» — вопрошал Кейз, имея в виду уже не французскую, конечно, а русскую революцию{127}.
Критикуя Вильсона, который был в то время кумиром либеральных буржуа всей Европы, и слишком уж вольно обращаясь с историей, Кейз, что называется, «хватил через край». Читатели «Таймс» не замедлили на это отреагировать. Уже 7 сентября редакция «Таймс» опубликовала два письма читателей, дававших отпор Кейзу. Автор одного из них возмущался тем, что Кейз критикует «великого президента», который «осмелился в настоящий критический момент подать свой голос в пользу широко распространенных надежд» (т. е. надежд на послевоенную демократизацию Европы). Автор второго письма напомнил ученому руководителю колледжа, что после 1815 г. наступил период наиболее жестокой эксплуатации детского труда в Англии и период деятельности Священного союза и удушения свободы народов в Европе.
Тезис о «новом понимании» демократии возражений, однако, не встретил. Да Кейз и не был одинок, высказывая его. Заботу о «правах меньшинства» мы легко можем обнаружить в письменных и устных высказываниях английских консерваторов и даже либералов в 1917 г.
«В войну, а возможно, и в мирное время нельзя идти вперед, бесконечно дебатируя и не навязывая мнения меньшинства — большинству» (т. е. мнения буржуа — пролетариату. — К. К.), — писал 19 сентября 1917 г. реакционная «Морнинг пост». «Подлинная демократия не означает осуществления абсолютной воли большинства, это — осуществление общей воли» (курсив наш. — К. К.), — утверждал три дня спустя либеральный «Нейшн». Герцог Сельборн выразил в палате лордов эту мысль, разделявшуюся многими его «братьями по классу», наиболее четко. «Как бы нужны ни были рабочие, они никогда не станут более чем частью нации… Интересы целого должны всегда превалировать над интересами его части», — утверждал он в ноябре 1917 г.{128}
Все это не случайно.
Тезис о демократии как о правлении большинства был приемлем для английских политических деятелей XIX— первых лет XX в., конечно, не потому, что они не знали арифметики и не понимали, что буржуа и помещики сами по себе большинства английской нации отнюдь не составляют. Тезис о правлении большинства базировался в их представлении на скрытом расчете на то, что правящие классы ведут и будут вести за собой (непосредственно или с помощью профсоюзных лидеров) английский пролетариат и это позволит им и впредь выдавать свои желания за волю большинства.
Бурный 1917 год делал подобные расчеты все более шаткими, и английские правящие классы, пока еще в лице отдельных своих представителей, все острее ощущая себя меньшинством, заговорили о правах последнего.
Было бы ошибочно пытаться связать отдельные выпады против демократии, так же как и попытки пересмотреть само понятие демократии, в некую единую и цельную систему взглядов. До создания такой системы в Англии в 1917 г. дело еще не дошло. Однако и отдельные «партизанские» нападки на традиционную для этой страны либерально-демократическую идеологию и фразеологию не лишены значения. Вкупе с разгромом митингов английских Советов рабочих и солдатских депутатов они приобретают весьма выразительное звучание. К этому вопросу мы еще вернемся.
К проблемам послевоенной реконструкции (т. е. к проблемам перевода экономической и политической жизни страны на «мирные рельсы») английская пресса в 1917 г. привлекала внимание своих читателей неоднократно. Газеты были полны рассуждений на тему о том, что «мир может прийти к нам так же неожиданно, как и война, и, если он застанет нас неподготовленными, мы окажемся в трудном политическом и экономическом положении{129}. Конечно, в усиленном подчеркивании проблем завтрашнего дня содержался немалый элемент расчета. «Вестминстер газет» открыто признавала это, когда писала 7 октября, что «иметь разумное представление о завтрашнем дне и поощрять национальные дебаты о нем — это лучший способ удерживать все классы и партии объединенными вокруг задач войны».
Не следует, однако, забывать, что послевоенная перестройка действительно сулила правящим классам множество забот и что послевоенные проблемы уже в 1917 г. тревожили их и на самом деле немало.
Признав под давлением обстоятельств необходимость ограничить политические свободы в годы войны, либералы горестно вздыхали о своем отказе «от дорогих им политических принципов» и всячески подчеркивали временный, преходящий характер этого отказа.
Тезис о том, что конституционные свободы в Англии должны быть во всей их полноте восстановлены «назавтра после заключения мира», был в годы войны чем-то вроде официального кредо английского либерализма. Повторяли его либералы часто и настойчиво. За категоричностью утверждений крылись между тем неуверенность, углубляющийся кризис либеральных идей. Уже одна только обнаружившаяся в войну непригодность либерального метода управления в чистом его виде для достижения победы явилась серьезным ударом по либеральным доктринам, породила у либералов ощущение неполноценности этих доктрин.
Это сказывалось на постановке ими многих вопросов.
Так, вмешательство государства в экономическую жизнь страны (характерное для военных лет) противоречило принципу «свободы предпринимательства» и порождало бурные протесты многих либералов, превозносивших пресловутую английскую «индивидуальную инициативу», на которой, как они уверяли, основывалась сила и слава Англии.
Но успехи, достигнутые английской военной промышленностью под контролем государства, казались столь разительными, что далеко не все либералы решались не задумываясь этот военный опыт отвергнуть.
«Некоторым кажется, — полемизировала с приверженцами «свободной инициативы» либеральная «Пел-Мел газет», — что наше правительство после войны должно будет позволить частным лицам вести свои дела, как они того захотят… Но прошлое не возвращается. Мы не можем пойти назад, даже если бы мы того захотели, и не должны желать этого, даже если бы мы могли»{130}.
Но если жизнь заставляла многих либералов согласиться с тем, что «вернуться к старому существованию» невозможно, и если некоторые из них и действительно были готовы «обменять старую ложку на новую», то отказ от убеждений, составлявших самую суть либеральной доктрины и, что называется, впитавшихся в кровь, был все же делом не простым. Переход экономики на рельсы государственного капитализма, пусть даже только на время войны, воспринимался многими, если не всеми либералами весьма болезненно. «Мы так склонны мыслить понятиями XIX — первых лет XX столетия, смотреть на экономическую организацию общества в том виде, в каком она сложилась, как на нечто постоянное… почти как на закон природы, что нам очень трудно — большинству из нас во всяком случае — найти в себе достаточно воображения или доброй воли, чтобы посмотреть в лицо проблемам, возникшим в новых условиях и требующим новых методов для своего решения», — признавал в мае 1917 г. один из лидеров либералов Асквит{131}.
Возможность беспрепятственно вернуться «назавтра после заключения мира» к довоенным политическим порядкам также вызывала у либералов немалые сомнения. В либеральной прессе пет-нет да и проскальзывали горестные признания в том, что «сломанные традиции бывает нелегко возродить».
Однако на первом месте среди проблем завтрашнего дня стояли не столько экономические вопросы, сколько уже знакомые нам проблемы «сдерживания» народных масс и наилучших методов управления ими (уже после войны).
Наиболее реакционные группы консерваторов, втайне надеясь, что правящим классам удастся укрепить свою власть, сохранив и после заключения мира законы военных лет, предпочитали до поры до времени на эту тему не распространяться. Либералы, чувствуя, что их старые приемы управления массами окажутся в послевоенное время недостаточно эффективными, ощупью искали новые. Они обращались к своим соотечественникам с призывом «одержать не только военную, но и духовную победу», «выдвинуть новые, свежие идеи» и вздыхали о людях «с более широкими взглядами, чем люди старых политических партий». «Война идей, которая предстоит нам, будет столь же иссушающей, столь же разрушительной, как и война армий», — мрачно предрекал 13 сентября 1917 г. «Нейшн».
Но речь шла не только о поиске идей. Как, например, быть с восстановлением целого комплекса довоенных прав и «привилегий» тред-юнионов: от запрета «разводнения» до запрета предпринимателю брать на работу не членов профсоюза? Рабочие завоевали их в упорной борьбе с предпринимателями и очень ими дорожили. Но в 1915 г. правительство добилось от руководителей тред-юнионов (а те — от рядовых своих членов) согласия на отмену на время войны всех этих профсоюзных «вольностей и прав». Оно громогласно и торжественно обещало тогда восстановить их «назавтра после заключения мира». Подсчитано, что члены английского правительства только в 1915–1916 гг. выступали с официальными заверениями в том, что права тред-юнионов будут полностью восстановлены сразу после окончания войны, не менее 12 раз{132}.
Конечно, английские фабриканты и заводчики не были все на одно лицо. В либеральной прессе 1917 г. не раз встречается характерное деление предпринимателей на «хороших» и «плохих»: «Хорошие» смотрят «поверх своего баланса», т. е. интересуются не только непосредственной выгодой, используют на своих предприятиях в поисках дружеских отношений с рабочими либеральные методы. «Плохие» не понимают велений времени. Они видят в рабочем род «сырья для промышленности» и хотят отмены всех законов, ограничивающих их самовластие на предприятии. Поэтому они недовольны «колеблющейся и неуверенной» политикой правительства и требуют неуклонного проведения в жизнь запрета стачек.
Либералы, порицая вторых, всячески популяризировали опыт первых[6].
Однако восстанавливать довоенные права тред-юнионов английские предприниматели — и «плохие», и «хорошие» — одинаково не хотели. «Ни один из 20 тыс. нанимателей, которые перестроили работу на своих предприятиях и… обязались, что это только на время войны, не имеет ни малейшего намерения восстановить на предприятии довоенные условия работы… Идти назад невозможно. Предприниматели откажутся это сделать. Правительство не сможет их заставить», — заявлял либеральный «Нью-стейтсмен». Журнал этот утверждал далее, что предприниматели (очевидно, «плохие») приватным образом заявили правительству, что ему следует нарушить данное рабочим обещание и встретить лицом к лицу тот «великий шум и гневный взрыв стачек», какие несомненно последуют. Они, наниматели, писал «Нью-стейтсмен», «не хотят отказаться от самовластия, которого они достигли, и заявляют, что намерены даже его усилить…»{133}
Английское правительство уже не раз за годы войны не выполняло данные рабочим обещания. Казалось бы, еще один обман не должен был его смущать. Но в 1917 г. потеря доверия рабочих и без того уже серьезно тревожила английские политические круги. «Это опасная тактика — невыполнение взятых на себя обязательств. Она неизбежно порождает критику и подозрения», — предупреждала «Дейли ньюс»{134}.
Дискуссия о том, как же быть с отмененными «привилегиями» профсоюзов, шла в английской прессе в течение почти всего 1917 г. Все ее участники соглашались с тем, что с рабочими «привилегиями» надо покончить. Но и консерваторы, склонявшиеся к тому, чтобы «рубить сплеча», и либералы, звавшие правительство «проявить такт» и «прийти к новому соглашению с рабочими», более чем смутно представляли себе, как можно при этом сохранить хотя бы видимость достоинства и уважение рабочих. И это еще более усиливало ту «неуверенность в будущем»{135}, которую и без того после марта 1917 г. испытывали правящие классы Англии.
А что произойдет когда «мальчики» вернутся с фронта и потребуют работы? В Англии в это время военная промышленность будет, сокращаясь, выбрасывать на мостовую все новые сотни тысяч рабочих. Не объединятся ли тогда демобилизованные солдаты с безработными и устоит ли под их ударами обветшавшее здание английского капитализма?
Газеты писали о том, что в окопах зреет стремление к новой жизни и что «те, кто вернется… выдвинут требование свободы, родившееся еще ранее и усиленное русской революцией»{136}. Буржуа были встревожены, и мысль о «революции по русскому образцу», которая совершится после войны, преследовала многих из тех, у кого хватало хладнокровия не верить в немедленную революцию в Англии.
Поиски методов и путей, которые отвели бы от английских правящих классов революционную угрозу, и составляли основное содержание тех споров о периоде реконструкции, какие шли в 1917 г. в Англии.
Призыв к сотрудничеству труда и капитала не был, конечно, буржуазным изобретением 1917 г. Он издавна служил излюбленным приемом буржуазных политиков. Но в 1917 г. общая обстановка в Европе оказалась столь тревожной и напряженной, что во многих странах (и в Англии, в частности) буржуа с особым пылом ухватились за эту реакционную утопию. И когда директор оружейной компании в Бирмингеме заявил на ежегодном собрании акционеров, что называется в своей среде: «Благополучие нашей компании будет непосредственно зависеть от сотрудничества капитала и труда»{137}, это была уже не столько демагогия, сколько горестная констатация невозможности без подобного союза продолжать эксплуатировать рабочих.
Точно так же нельзя считать демагогией заявление «Нейшн», что, «если не будет сделано организованной попытки установить лучшие отношения между капиталом и трудом, нас ждет крах»{138}.
«Сотрудничества» надо было добиться, и отсюда сверхобычная частота и настойчивость призывов к нему. «Вы не можете прочесть ни одной статьи об индустриальных проблемах, — писала 10 июля «Вестминстер газет», — без того, чтобы не натолкнуться на призыв к сотрудничеству труда и капитала». Высказывания о том, что интересы труда и капитала идентичны, что «труд и капитал должны действовать сообща», «отношения между трудом и капиталом надо улучшить», встречаются постоянно.
Писались на эту тему статьи, читались доклады. Некоторые руководители промышленных фирм становились членами Национального союза предпринимателей и лиц наемного труда. Союз этот возник в декабре 1916 г., и входили в него в качестве представителей рабочих некоторые лидеры тред-юнионов. Весной 1917 г. Союз, испуганный русской революцией, организовал в Бирмингеме, Ньюкасле, Суонси и других промышленных центрах серию митингов, на которых рабочих и капиталистов призывали к «братской дружбе».
На необходимости, добиваясь «сотрудничества», улучшить материальное положение рабочих сходились не только либеральные, но и многие консервативные журналисты. Все они наперебой обещали рабочим по окончании войны более высокую заработную плату, более короткий рабочий день, лучшие жилища. «Вестминстер газет», например, опубликовала большую (она шла в трех номерах) статью о том, в каких мрачных, закопченных домах живут шахтеры Южного Уэльса сейчас и какими веселыми, полными зелени и солнечного света станут шахтерские поселки после войны.
В этих обещаниях была демагогия, но была также и осознанная необходимость пойти на реальные уступки рабочим, чтобы «внезапный шторм не уничтожил старый порядок вещей».
Политические деятели, публицисты убеждали рядового буржуа раскошелиться. Они писали, что чрезмерное удлинение рабочего дня снижает производительность труда, что условия работы на фабриках должны быть улучшены не только в интересах рабочих, но и в интересах промышленников. Некоторые из них, точно предвосхищая аргументы «века потребления», подчеркивали, что, чем больше рабочий зарабатывает, тем больше он тратит.
Доводы и соображения экономического порядка перемежались политическими, и «Ивнинг стандарт», например, доказывала желательность предоставить рабочим акции предприятия, на котором они работают. «От этого, — утверждала газета, — стабильность нашей системы только возрастет».
«Стейтист» также готов был видеть наилучший выход из положения в том, чтобы сделать рабочего акционером предприятия и тем ввести его «в чарующий круг капиталистов». «В этом не будет ничего революционного, — поясняла редакция журнала. — Дать возможность какому-то количеству рабочих, у которых хороший характер… стать держателями акций — это лучший вид консерватизма»{139}.
Голоса самих промышленников звучали в этом политико-публицистическом хоре сравнительно редко. Все же мы знаем, что в уставе Федерации британской промышленности, в которую входили многие английские монополисты, признавалась необходимость наладить связь «между работодателями и рабочими, чтобы установить между ними дружественные отношения… и предупреждать стачки». А лорд Ливверхольм выступил с заявлением о том, что экономически целесообразно установить для рабочих после войны 6-часовой рабочий день. Это произвело сенсацию, поскольку почтенный лорд был одним из крупнейших английских заводчиков и именно как таковой получил свое звание пэра. С его легкой руки вопрос о 6-часовом рабочем дне обсуждался в газетах и тред-юнионистских кругах и попал даже, отвлекая рабочих от более реальных задач, в программу некоторых рабочих организаций.
Либералам одного только улучшения материального положения рабочих казалось, однако, в создавшейся обстановке недостаточно. Уже с мая — июня 1917 г. либеральная пресса писала о новых, возникших под влиянием русской революции стремлениях рабочих.
«В старое время разногласия с рабочими сводились к вопросу о заработной плате, продолжительности рабочего дня и улучшении условий труда. Это была проблема «хлеба с маслом»». Сейчас рабочее движение вышло за рамки этой проблемы. «Они (рабочие. — К. К.) хотят теперь быть хозяевами своей судьбы, получить свою долю в управлении производством», — утверждала 27 июня «Манчестер гардиан».
«В рабочем классе сейчас зреет новый дух, вызванный частично революцией, которую внесла в жизнь рабочих война, частично — влиянием революции в России, — читаем мы в «Нейшн». — До войны рабочие считали себя частью промышленной системы… Жестокая школа окопов научила солдат желать большего. Русская революция распространила это желание в тылу»{140}.
Мемуары и письма той поры подобные высказывания газет подтверждают. «В этой лихорадочной атмосфере (т. е. в атмосфере, созданной рабочими выступлениями и известием о революции в России. — К. К.), — вспоминает современник, — у тысяч наемных рабочих появился новый взгляд на вещи… Они мечтали о новой обстановке, может быть о новом режиме на предприятиях. Им мерещилось новое устройство общества. Рабочий контроль должен был стать его главной целью и результатом»{141}.
Требование рабочего контроля действительно выдвигалось в то время под воздействием событий в России некоторыми рабочими организациями, в частности шопстюардами. Испуганными буржуа оно воспринималось как угроза немедленного уничтожения всего класса капиталистов.
«Со времени русской революции, — читаем мы в письме другого современника, — наш честный запутавшийся рабочий склонен думать… что эта революция все изменила, что рабочий класс теперь на вершине и что дело идет к тому, что богачей больше не будет»{142}. А уже знакомый нам Дж. Клайне, выступая перед студентами Оксфорда, говорил, что рабочие ныне вовсе не так послушны, как 20 лет назад. У них появилась «склонность к самоутверждению» и к тому, чтобы «смотреть своему нанимателю в лицо» более открыто, чем раньше{143}.
Ответом на новые требования рабочих должно было стать, по мнению многих либералов, предоставление им не только большей доли в прибылях, но и больших прав в управлении производством.
Речь шла о том, чтобы дать рабочим возможность «более непосредственно контролировать условия их работы», выдвигать их на административно-технические посты на предприятиях и т. п.
«Чем шире рабочие будут привлечены к управлению производством, тем ближе они станут к точке зрения предпринимателей», — раскрывала 25 сентября расчеты сторонников «промышленной демократии» «Пел-Мел газет».
Конкретной формой сотрудничества труда и капитала, по мысли либералов, должны были стать объединенные комитеты рабочих и предпринимателей.
В начале июня тред-юнион строителей вступил в переговоры с федерацией нанимателей о создании Национального парламента строителей, который состоял бы наполовину из представителей предпринимателей и наполовину из рабочих. Рассматривать этот парламент должен был меры для предупреждения безработицы, вопросы о введении технических усовершенствований, лучшем использовании опыта и знаний рабочих. «Главное даже не то, что они (члены парламента. — К. К.) будут делать, а тот принцип, который лежит в основе всего плана. Это — возможность дружеского и длительного общения рабочих и их руководителей», — писала 19 июня, приветствуя Парламент строителей, «Вестминстер газет».
Еще до этого, весной 1917 г., возглавленный либералом Уитли парламентский подкомитет по вопросам послевоенных отношений между рабочими и нанимателями принял решение о желательности создать (после войны, а еще лучше — во время нее) объединенные комитеты рабочих и промышленников в каждой «организованной» отрасли промышленности (т. е. в таких ее отраслях, где рабочие объединены в тред-юнионы и где можно, следовательно, рассчитывать на то, что лидеры последних войдут в комитеты в качестве представителей рабочих). Предполагалось, что в каждой такой отрасли промышленности станут действовать объединенные комитеты трех степеней — фабричные, районные и национальный. Принудительного характера их постановления иметь не будут, главная их задача — предупреждать возможные разногласия между рабочими и фабрикантами. Комитеты Уитли (как их стали называть) займутся рассмотрением вопросов, связанных с улучшением производственного процесса, с техническим обучением рабочих и т. п. Разбирательство трудовых конфликтов в их задачу не войдет: ведь как-никак, а комитеты Уитли должны наполовину состоять из представителей рабочих!
Доклад «попал в точку». Комиссии по обследованию причин рабочих волнений внесли пожелание о создании объединенных комитетов в список своих рекомендаций правительству, а правительство разослало экземпляры доклада доброй сотне рабочих тред-юнионов и ассоциаций промышленников, прося их сообщить свое мнение.
Ответы пришли не сразу. И все время, пока судьба предложения Уитли оставалась неясной, не прекращалось его обсуждение в печати.
Даже «Морнинг пост», рьяно призывавшая к «твердой власти», но отнюдь не чуждая социальной демагогии, одобрила идею объединенных комитетов. Что же касается либеральной прессы, то она и вовсе заговорила о «промышленном самоуправлении», «новой эре в промышленности», уверяла, что комитеты «возместят рабочим жертвы, которые те понесли в войну», и т. п.
За демагогической трескотней крылись, однако, плохо маскируемые опасения: удастся ли выиграть игру, бросив на стол эту карту? Станут ли объединенные комитеты желанной формой сотрудничества труда и капитала? Помогут ли они английской буржуазии без смертельных потерь пройти через бури и грозы периода реконструкции?
Большинство либералов верило или делало вид, что верит в подобный исход, а «Экономист» в редакционной передовой уверял даже, что комитеты Уитли спасут Англию от «промышленного хаоса»{144}. Произойдет это, поясняла редакция журнала, не сразу. Первоначально наниматель и представители рабочих «будут рычать друг на друга и кусать друг друга, как сторожевые псы». Но со временем рабочие научатся понимать, что «наниматель — не обязательно расхититель их мозгов и мускулов».
Однако не все либеральные органы печати были настроены столь оптимистично. «Дейли ньюс», приветствуя предложение Уитли, осторожно замечала все же, что для подлинной гармонии между рабочими и их хозяевами, «нужно нечто большее, чем бумажная конституция»{145}.
Некоторые либералы, понимая непримиримый характер разногласий между рабочими и хозяевами, пытались все же отыскать нечто, их объединяющее, способное сделать работу комитетов успешной. «В вопросах заработной платы и продолжительности рабочего дня интересы предпринимателей и рабочих будут расходиться всегда, но и те и другие равно заинтересованы в процветании своей отрасли промышленности, в рынках сбыта и сырья, во внедрении в промышленность достижений науки и в росте выпуска продукции», — писал в «Вестминстер газет» Э. Бенн. «Если труд и капитал представляют конфликтующие интересы, это еще не значит, что они не могут работать совместно, — уверял тот же автор в письме в «Нью-стейтсмен». — Если весь этот народ (т. е. представители рабочих и хозяев. — К. К.) соберется обсудить дела, в которых их интересы идентичны, то есть надежда, что другие вопросы, в которых их интересы расходятся, также будут обсуждаться с меньшей горячностью и с большей надеждой на успех»{146}.
Ставка на личные контакты вообще играла немалую роль в расчетах либералов. Любопытна в этом отношении статья «Волнения в промышленности», опубликованная в октябрьской книжке «Фортнайтли ревю» за 1917 г. Автор статьи заявлял, что, имей он власть, потребовал бы, чтобы на каждой фабрике представители капитала и труда по меньшей мере раз в неделю завтракали вместе и после завтрака, за сигарой и стаканом доброго портвейна, обсуждали свои дела, а также обязательно читали Вебб[7]. «Они сделали бы, таким образом, большой шаг на пути к партнерству и взаимной симпатии, от которых зависит будущность Англии». Проблема объединенных комитетов также решалась автором статьи очень просто. Рабочие и администрация предприятий, уверял он, найдут много тем, по которым можно немедленно прийти к соглашению. Все, что нужно, — это свести их вместе. Статья понравилась. Выдержки из нее перепечатали многие либеральные газеты.
Либералы торопили с организацией комитетов. «Если наниматели и рабочие будут мудры и благоразумны, они не станут ждать. Они встретятся без задержки», — писала 12 августа «Дейли ньюс». Члены правительства придерживались в общем такого же мнения, и 25 августа «Дейли ньюс» удовлетворенно сообщила, что Черчилль намерен создать еще до разрешения вопроса в принципе фабричные комитеты из предпринимателей и рабочих на всех предприятиях военной промышленности. Он рассчитывает уничтожить таким образом раздражение и недовольство рабочих, комментировала газета.
В конце октября 1917 г. Военный кабинет, суммировав ответы, полученные от заинтересованных организаций, принял предложение Уитли. В циркуляре, который министр труда направил вслед за этим ассоциациям предпринимателей и исполнительным органам тред-юнионов, говорилось, что объединенные комитеты будут признаны официальными консультативными органами правительства по всем вопросам, касающимся данной отрасли промышленности, и что правительство заинтересовано в их скорейшем создании.
Уже одно то, что за организацию объединенных комитетов ратовали буржуа, должно было побудить рабочих отнестись к ним с подозрением. «Колл» имела более чем достаточно оснований не поверить, что в этих комитетах «капиталистический волк» оставит свои хищнические замашки»{147}.
Ряд рабочих организаций, в том числе многие комитеты шопстюардов, высказались против комитетов Уитли.
Однако комитеты Уитли могли стать орудием одурманивания масс, если бы представители рабочих слепо шли в них за либеральными буржуа, но могли стать и плацдармом борьбы рабочих за подлинную промышленную демократию, проводи в них рабочие свою, классовую, политику. «Бумажная конституция», рекомендованная Уитли, могла повлечь за собой при должном поведении членов рабочих комитетов необходимость новых уступок со стороны буржуа. Оружие было обоюдоострым, и отнюдь не случайно поэтому Федерация британской промышленности (одно из крупнейших в стране объединений предпринимателей) считала, что объединенные комитеты на предприятиях (т. е. там, где на них будет сильнее сказываться влияние рабочих) могут стать «опасными» и должны быть разрешены лишь в порядке эксперимента{148}.
В конце 1917– в 1918 г., а также в первые послевоенные годы в Англии появилось 73 объединенных комитета. Ллойд Джордж писал: они «оказали нам (т. е. правящим классам Англии. — К. К.) ценнейшие услуги» в период реконструкции. Но так как оружие было обоюдоострым, то, по словам того же Ллойд Джорджа, «в некоторых отраслях промышленности… эта система благоприятных результатов не дала»{149}.
* * *
Февральская революция в России, произведя глубочайшее впечатление на народные массы Англии и способствуя обострению классовых противоречий в стране, вызвала взлет активности английских либералов, всячески стремившихся это впечатление нейтрализовать, противоречия сгладить. Широко разрекламированный план либеральных реформ не был в 1917 г. осуществлен. Но после майской стачки машиностроителей либералы потребовали от правительства отказа от метода принуждения и перехода к политике «предупреждения стачек». Ллойд Джордж, смущенный гневной реакцией рабочих на арест руководителей забастовки, с этим требованием либералов в основном согласился.
Руководимое им правительство не отказалось полностью от метода принуждения и продолжало при случае объявлять стачки незаконными, однако после мая 1917 г. оно уже не делало более попыток реализовать свои угрозы и политика английского правительства в целом дала крен в сторону либерализма.
Был ликвидирован ряд причин рабочего недовольства, в частности увеличены пенсии семьям военнослужащих, устранены неполадки в начислении сдельной оплаты, весьма рабочих раздражавшие. Рабочие военной промышленности получили право свободно переходить с одного предприятия на другое. Правительство отказалось, во всяком случае на время, от намерения узаконить «разводнение» на предприятиях гражданской промышленности.
Эти меры вовсе не носили иллюзорного характера. Они были проведены, хотя неполадки в системе сдельной оплаты были выгодны капиталистам, а «свидетельства о проживании» и «разводнение» представлялись важными для бесперебойной работы военной промышленности и для «высвобождения» рабочих для фронта.
Либеральные мероприятия английского правительства произвели благоприятное впечатление на рабочих. С июня и по ноябрь 1917 г. в Англии не произошло более крупных выступлений пролетариата (таких, как стачка машиностроителей), хотя они подчас и назревали. Предупреждать их английской правящей верхушке удавалось в значительной мере благодаря указанным выше либерального типа уступкам, а также благодаря помощи лидеров тред-юнионов.
Одновременно с непосредственным «сдерживанием» рабочих в английской буржуазной прессе и в парламенте шел спор о методах управления в период войны и в период мира. Часть либералов «поднимала на щит» требование возврата к «свободному труду» довоенных лет. Они звали к отмене запрета стачек и доказывали бесполезность и опасность принуждения. Опасаясь, что после войны их обычные приемы управления могут оказаться неэффективными, либералы возлагали особые надежды на достижение «сотрудничества труда и капитала» и призывали промышленников этого сотрудничества достичь, привлекая рабочих, конечно в весьма ограниченных масштабах, к управлению производством.
И в это же время (в конце лета — осенью 1917 г.) наиболее реакционные группы английского общества организовали, рассчитывая таким путем укрепить власть эксплуататорских классов, разгром движения английских Советов рабочих и солдатских депутатов (одинаково и консерваторам и либералам ненавистного). В наиболее реакционных органах прессы множились выпады против буржуазно-демократического и парламентского методов управления.
Неоднократно в 1917 г. возникали и объявляли о своем намерении работать «в соответствии с новыми принципами и на новых началах» и, конечно же, проявлять «большее понимание точки зрения рабочего класса» новые политические партии. Не имея ни сильных покровителей, ни достаточных средств, ни четкой программы, они исчезали, как мыльные пузыри, чуть ли не назавтра после своего возникновения.
Глава 2
ФРАНЦИЯ
Осенью 1914 г. немецкие войска оккупировали 10 богатейших департаментов Франции и шли к Парижу. После битвы на Марне французы остановили их наступление, но отвоевать занятые врагом департаменты не смогли. В 1917 г. немцы, как и осенью 1914 г., находились в 80 км от столицы. Линия фронта в течение всех лет войны пересекала территорию Франции.
В этих условиях война требовала от Франции максимальной мобилизации всех сил и ресурсов, она уносила у нее больше, чем у других стран, человеческих жизней. 20 % всего населения (в деревнях — более 60 % всех взрослых мужчин) было в годы войны мобилизовано. Более миллиона французских солдат к весне 1917 г. погибло и пропало без вести.
Франция, как писал Ллойд Джордж, «истекала кровью». Она еще «держалась на ногах… но временами уже покачивалась»{150}.
Экономика страны пришла в упадок. Оккупированные немцами северные департаменты были богатейшими во Франции. В канун войны они давали 60 % всего французского чугуна и стали, почти половину угля, 20 % пшеницы, более половины сахарной свеклы. В первые два года войны потеря продукции этих департаментов еще как-то компенсировалась усиленным экспортом из Англии и Америки. Работа гражданской промышленности сокращалась, но военные предприятия создавались заново (или расширялись по заказу правительства, а нередко и на его средства) в Южной и Юго-Восточной Франции, в частности в бассейне Луары, в Сент-Этьене. Рабочих туда свозили из окрестных городов и деревень. Они жили в отрыве от семей, в переполненных фабричных казармах, бараках, питались всухомятку. С затяжкой войны они все более открыто выражали свое недовольство.
Со второй половины 1916 г. в странах Антанты остро стала сказываться нехватка морского транспорта, а с началом 1917 г., с объявлением Германией «тотальной» подводной войны, ввоз заморских товаров во Францию и вовсе затруднился. Промышленность, даже военная, все более страдала от нехватки топлива и некоторых видов сырья.
Недостаток рабочих ощущался даже острее, чем недостаток угля и металла. Он лимитировал, в частности, рост авиапромышленности, в которой было чрезвычайно заинтересовано военное командование{151}. От нехватки рабочей силы задыхалось сельское хозяйство, которое правительство тщетно пыталось спасти, посылая на сельскохозяйственные работы школьников, заставляя солдат обрабатывать заброшенные земли.
Свою внутреннюю политику французское правительство с первых дней войны проводило под лозунгом «священного единения». Это не помешало ему в тревожные дни августа 1914 г. издать закон, объявлявший всю страну на осадном положении. Железные дороги, почта, телеграф, полиция контролировались военным командованием. Военные власти получили право обыскивать дома частных лиц, изымать оружие, запрещать собрания. Был распущен без указания срока созыва парламент, введена жесточайшая цензура печати.
От газет требовалось «публиковать все, что может разжечь национальное чувство в стране», и умалчивать обо всем, что может страну «встревожить и взволновать»{152}.
Правительство покорно выполняло указания военного командования, и во Франции— не только в департаментах, объявленных военной зоной, но и в глубоком тылу — установилась фактически диктатура военных.
Рабочее законодательство, завоеванное пролетариатом десятилетиями упорной борьбы, считалось если не юридически, то фактически аннулированным войной, и предприниматели пользовались этим, чтобы снижать жалованье рабочим. «Нет больше прав у рабочих, нет законов о заработной плате, есть только война», — заявил военный министр А. Мильеран делегации металлистов, выразившей протест против невыносимо тяжелых условий труда{153}.
Когда война приняла позиционный характер и военная угроза, нависшая над Францией, несколько ослабела, страна начала постепенно возвращаться к конституционному образу управления, но медленно, наталкиваясь на сопротивление реакционных сил — так что остатки «исключительного режима» первых месяцев войны даже на последнем ее этапе во Франции сохранялись.
Парламент с 1915 г. собирался регулярно, но военные власти сдавали свои позиции в управлении страной весьма неохотно. Правда, осенью 1915 г. они кое-как примирились с тем, что «штатское» министерство внутренних дел взяло охрану общественного порядка в стране в свои руки, но закон об осадном положении и в 1917 г. отменен не был. И хотя наиболее суровые его статьи не проводились в жизнь, но возможность того, что они будут в жизнь проведены, как дамоклов меч висела над народными массами Франции.
По мере того как в стране все острее сказывалась нехватка рабочей силы, номинальная заработная плата рабочих военных предприятий росла, но реальная их зарплата неизменно оставалась ниже довоенной. Об отмене войной рабочего законодательства предприниматели в 1915–1917 гг. говорить избегали, но 400 тыс. женщин, занятых в военной промышленности, и в 1917 г. работали наравне с мужчинами по 10–12 часов в сутки, часто без выходных, часто по ночам. Столько же примерно солдат, откомандированных из армии для работы на военных заводах, могли быть за любую провинность, и прежде всего за участие в стачке, возвращены на фронт или отданы под суд военного трибунала.
Границы, в которых должна была во Франции проводиться политика «священного единения», оказались, как видим, достаточно узкими. Но политика эта была правящим классам нужна, и она проводилась. Ярым поборником ее являлся министр внутренних дел радикал-социалист Луи Мальви.
Характеристики и оценки, даваемые Мальви современниками и историками, противоречивы. Его называют и крупным и средней руки государственным деятелем. Говорят о нем как о «славном парне», которому Совет министров, зная его любезность и такт, поручал улаживать самые щекотливые вопросы. И говорят о нем (его политические противники) как о холодном интригане, умело проводившем несколько политических интриг одновременно.
Единственное, что не вызывает у знавших Мальви сомнения, — его приверженность либеральному методу управления. В годы первой мировой войны Мальви старался, как он пишет в своей книге, дать Франции «максимум свободы, совместимой с интересами национальной обороны»{154}, и прибегать «к насилию и жестоким мерам, лишь исчерпав предварительно все другие способы воздействия»{155}.
Практически это значило, что Мальви разрешал рабочие собрания, если они носили «строго корпоративный» (т. е. неполитический, неантивоенный) характер, и что он лишь «в крайних случаях» давал своим сотрудникам санкцию на обыски в помещениях синдикатов (профсоюзов) и на аресты профсоюзных лидеров. Он предпочитал добиваться договоренности с ними.
Конечно, мягкость режима, установленного Мальви, не следует преувеличивать. В стране в бытность его министром внутренних дел были проведены сотни обысков, арестов, многие и многие противники войны брошены в тюрьмы. Политика «священного единения» не мешала Мальви насаждать на крупных предприятиях — подвидом рабочих — агентов охранки, так же как не помешала ему предписать префектам обращаться к военным властям во всех случаях, когда задуманная рабочими демонстрация или стачка представлялись им опасными для общественного порядка, а уговорить организаторов рабочего выступления отказаться от своих планов не удалось. И все же режим Мальви был мягче, чем если бы министр выдвигал на первый план «политику насилия», мягче, в частности, чем в Германии и Австро-Венгрии.
Стоит привести отзыв Ромена Роллана: «Ни Бриан, ни Рибо, — писал он 18 июня 1917 г., — не дошли еще до такого наглого самоуправства, до какого дошел граф Штюргк[8]. Мы, благодарение богу, еще не видели у себя служащего… приговоренного к смерти за перепечатку и распространение антивоенных стихов (уже опубликованных в газетах), как это произошло в мае 1917 г. с Карлом Лангером из Фрейвальдена»{156}.
В военной промышленности, в которой в 1917 г. было занято более полутора миллиона рабочих, рука об руку с Мальви и «в духе Мальви» действовал министр вооружения социалист А. Тома. Он способствовал организации на военных предприятиях потребительскихкооперативов, рабочих столовых и т. п. При министерстве вооружения появились комиссии: жилищная, продовольственная, условий труда. В них наряду с хозяевами входили также и представители рабочих синдикатов (профсоюзов).
Все это были не бог весть какие нововведения, но Тома не стеснялся на их основании говорить о некоем «военном социализме», который он якобы вводит на предприятиях.
Его демагогия имела успех у отсталых рабочих и у многих буржуа. Ш. Моррас — лидер французского «интегрального национализма», монархист и один из самых реакционных политических деятелей Третьей республики— не скрывал своей симпатии к «социалисту». Он особенно ценил Тома за то, что «ни идея классовой борьбы, ни утопия социального равенства не ограничивают его горизонта»{157}.
В феврале 1917 г. Тома издал циркуляр об учреждении на больших военных заводах института делегатов ателье (цехов). Предполагалось, что делегаты станут связующим звеном между рабочими и хозяевами и помогут последним предупреждать стачки.
Скажем, забегая вперед, что Тома начал усиленно насаждать делегатов цехов на предприятиях летом 1917 г., по возвращении из России, куда он ездил уговаривать русских рабочих продолжать войну. Очевидно, он рассчитывал теперь посредством этой пародии на рабочее самоуправление нейтрализовать революционизирующее влияние русских событий на французских рабочих. В циркулярах, им изданных, заботливо предусматривались меры, призванные «обезвредить» делегатов. Так, первоначально предполагалось, что делегаты станут выбираться рабочими по указанию хозяев или даже назначаться хозяевами. Когда это вызвало протесты рабочих, Тома дал им право свободного выбора делегатов. Но вскоре после этого он издал новый циркуляр, в котором говорилось, что если делегат будет «злоупотреблять своим авторитетом» и вообще «действовать вразрез со своей ролью примирителя»{158}, то даже чин делегата не спасет его от отправки на фронт.
Однако рабочие не мирились с подобными установлениями. Они стремились превратить делегатов в подлинных выразителей своих интересов. Хозяева, напуганные событиями в России, видели в делегатах ателье чуть ли не подобие членов «русских Советов». Вокруг института, задуманного как орган «социального примирения», разгорелась отчаянная борьба.
Лила воду на мельницу Мальви и оборонческая пропаганда французского правительства, прессы (в том числе и социалистической «Юманите»). Оккупация части французской территории немцами позволяла им всем представлять французскую буржуазию — одну из застрельщиц мировой войны — невинной жертвой агрессии: «мы обороняемся», «на нас напали», «мы боремся за освобождение нашей территории». Моррас и вовсе заявил, что Франция «борется за свою независимость»{159}.
В первые годы войны, пока военное истощение Франции и порожденная войной экономическая разруха еще не успели полностью сказаться, народные массы верили буржуазной пропаганде. Они были настроены оборончески, и политика «священного единения» приносила буржуазии свои плоды. Стачки происходили редко, а те, что происходили, представляли собой мелкие, непродолжительные, строго локализованные конфликты. Во Франции царило внешнее спокойствие.
Но в январе — феврале 1917 г. прошли упорные и длительные стачки на военных предприятиях. Одна из них, в Роанне, в которой участвовало более 6 тыс. человек, сопровождалась демонстрациями против войны. Она «приняла характер мятежа»{160}.
Весна 1917 г. была запоздалой и холодной. В ряде коммун, в частности в промышленных коммунах Верхней Саонны, не хватало хлеба. В очередях за продуктами и топливом, затемно выстраивавшихся на улицах французских городов, раздавались мятежные возгласы, над головами торговцев, как писала газета «Тан», «сгущались тучи» народного гнева{161}. Начались погромы продовольственных лавок и угольных складов.
I
В первые дни после свержения русского самодержавия во Франции, как и в других странах Антанты, была пущена в оборот (она продержалась недолго, события не замедлили ее опровергнуть) правительственная версия о том, что революция в России совершена ради более энергичного ведения войны. Усиленно муссировалось также сравнение русских событий с французской революцией конца XVIII в.[9]
Империалистическая война, продолжения которой французские буржуа ожидали от русского пролетариата, приравнивалась ими к освободительным войнам французского Конвента.
Французское правительство, палата депутатов, сенат, руководящие органы политических партий (в том числе и социалистической) выступали с цветистыми приветствиями Временному правительству и «благородной русской Думе». За их славословиями крылась, однако, тревога: не возьмут ли в России верх силы, выступающие против войны? Тревога росла, и, как писала газета «Эвр», каждое утро французы, разворачивая свою газету, спрашивали себя: «Что же в конце концов из всего этого (т. е. из русской революции. — К. К.) получится?»{162}
Правящие круги боялись заключения Россией сепаратного мира. Боялись революционизирующего воздействия русских событий на французский народ, и некоторые, как и в Англии, пытались бороться с этим воздействием, противопоставив революции реформу. «У нас пет более во Франции Бастилий, которые надо разрушить (т. е. нам не нужна революция. — К. К.), но нам предстоит осуществить большую программу реформ». Их «требуют обстоятельства», читаем мы в «Информасьон»{163}.
Все же голоса сторонников буржуазно-демократических реформ звучали во Франции весной 1917 г. слабее, чем в Англии, или, как увидим, в Италии. Возможно, их заглушала цензура.
Уже со второй половины марта 1917 г. рабочие собрания начали принимать восторженные резолюции, приветствовавшие «торжество революционной борьбы в России»{164}.
1 апреля 1917 г. в Париже состоялся большой митинг в честь русской революции — едва ли не первый массовый митинг во французской столице с начала войны. Задуманный его организаторами, руководителями буржуазной Лиги прав человека, как «патриотическая демонстрация», он должен был обратиться к русским рабочим с призывом продолжать войну. Митинг всячески заранее рекламировали, о нем сообщали газеты и т. п. Пришли на него 5 тыс. (по некоторым данным, 6 тыс.) человек. Среди них были русские эмигранты, французские солдаты, буржуа, много кадровых парижских рабочих. С трибуны выступал «цвет» французского и международного социал-шовинизма: Э. Вандервельде, Л. Жуо. Но «патриотической демонстрации» не вышло. В ответ на воинственные речи аудитория требовала мира, улюлюкала, свистела, кричала: «Да здравствует русская революция!», «Долой войну!»{165}
К широким массам французского народа понимание русских событий как «революции мира» и как стимула к борьбе за мир пришло несколько позднее, после краха надежд, связанных с наступлением генерала Р. Нивелля.
Готовя в первые месяцы 1917 г. это наступление, французский главнокомандующий не скупился на обещания. Он предрекал молниеносный прорыв немецкого фронта, освобождение оккупированных врагом департаментов, мир победоносный и скорый. На фронте командиры получили приказ «разогреть» свои усталые войска перспективой близкой победы. Они говорили солдатам, что те врежутся во вражеские части, как «нож в масло»{166}. В тылу даже глава правительства А. Рибо счел возможным, выступая в палате депутатов, намекнуть на близкую победу: «Я надеюсь, я не могу ничего предсказывать, но я надеюсь, что наши усилия приведут, наконец, к окончанию этой ужасной войны»{167}.
Истомленная войной страна впитывала в себя подобные заявления и обещания, как иссохшая земля воду. В Париже, в провинции ждали близящегося победного конца войны. Но, начавшись 16 апреля 1917 г., наступление генерала Р. Нивелля уже через час закончилось провалом. Как известно, оно принесло гибель многим десяткам тысяч французских солдат.
Для живших радостной надеждой французской армии и тыла это было большой силы моральным шоком. «Все сияние лазури не сделает светлее эти дни. Неудача последнего наступления и разочарование в нем давит ужасным грузом на страну», — писал 3 мая 1917 г. известный французский писатель А. Жид{168}. «Тревожные события держат нас за горло. Я запретил себе говорить об этом, но я не могу думать ни о чем другом», — занес он в свой дневник двумя днями раньше.
Теперь путь для понимания широчайшими массами французов необходимости борьбы за мир был в значительной мере расчищен. Ответом французского народа на события во Франции и в России стали стихийно вспыхнувшие[10] стачки в тылу и восстания во французской армии в мае — июне 1917 г.
II
Массовые выступления французских солдат начались 17 апреля 1917 г., т. е. назавтра после «бойни Нивелля». В последующие недели они шли учащаясь, и с 28 мая по 7 июня 1917 г. во французских воинских частях вспыхивало в среднем по 7 восстаний в день, а 2 июня их произошло 17. Со второй декады июня кривая солдатских восстаний пошла вниз, и в конце 1917–начале 1918 г. они вовсе прекратились.
В общей сложности количество солдатских выступлений достигло 250. Две трети всех французских воинских частей оказались в большей или меньшей степени втянутыми в солдатское движение протеста. Не менее 40 тыс. (а по другим данным, и все 100 тыс.) солдат активно участвовали в нем{169}.
Солдатские мятежи вызвал сложный комплекс причин: усталость солдат после трех лет войны, тяжелейшие условия окопного быта, крах надежд на скорое заключение мира (в случае удачи наступления генерала Нивелля) и т. п. Воздействие на бунтовщиков «русского примера» (как событий в самой России, так и восстания русских частей во Франции) не вызывает сомнений и подтверждается многочисленными свидетельствами современников и документами эпохи. «Усталость, задержка отпусков, — перечислял Г. Эрве, социалист в прошлом и ярый шовинист в настоящем[11], причины солдатского недовольства, — все это ничего бы не значило без этой дьявольской русской революции… Я получал письма от храбрых ребят с фронта. Они серьезно полагали, что надо во Франции сделать революцию, как в России. Комитет рабочих и солдат! Эти слова имели для них магическое значение»{170}.
В окопах циркулировали листы с подписями в пользу создания французских комитетов рабочих и солдат. В письмах солдат с фронта говорилось, что «русские указывают путь, которым надо следовать». Генерал Франше д’Эспере признавал в частном письме, что русская революция служит солдатам образцом, а П. Пенлеве, описывая восстание, которое он считал типичным, писал, что одни его участники, бунтуя, ругают своих командиров, другие — восхваляют идеи русской революции и пример русских солдат.
Большинство солдатских выступлений длились день-два, а то и несколько часов. Некоторые затягивались на четыре-пять дней, на неделю. Чаще всего бунтовщики отказывались идти на передовую и участвовать в наступлении. Но нередко солдаты выдвигали политические требования, поднимали красное знамя и пели «Интернационал».
В страшную для правительства Франции первую неделю июня политический, антивоенный характер солдатских мятежей проявился с особой силой. В эти дни солдаты, бунтуя, кричали не только «Долой войну!», по и «Да здравствует русская революция!». Они собирались на сходки, избирали по образцу русских комитетов рабочих и солдат свои солдатские комитеты и вступали в контакт с другими восставшими частями.
Именно в первые дни июня солдаты предприняли известную попытку пойти на Париж и заставить правительство заключить мир. Их остановили, двинув против них кавалерию.
Одновременно с восстаниями в действующих частях проходили антивоенные выступления солдат-отпускников в поездах и на вокзалах. Освободившись на несколько дней от офицерского надзора, солдаты чувствовали себя вырвавшимися на свободу. Они били стекла вагонных окон, ломали вагонное оборудование, кричали: «Да здравствует мир! Да здравствует Россия!» Справиться с ними офицерам было нелегко: солдаты освобождали своих товарищей, если полиция решалась тех арестовать, нападали на жандармов, и дело доходило подчас до кровопролития. Так, цензор П. Оллар вспоминает: «Серьезные волнения, приведшие к человеческим жертвам, произошли 10 июня на вокзале Сен-Жермен де Фос. Эти новости цензура задерживает, но они просачиваются»{171}. Волнения отпускников вспыхнули в 119 поездах и на 130 вокзалах, в том числе и особенно на парижских{172}.
Подавление солдатских выступлений связано с именем А. Ф. Петена. 29 апреля 1917 г. он был назначен начальником генерального штаба, а 15 мая — главнокомандующим французской армией. Выступая вскоре после этого перед членами французского правительства, он заявил, что для «успокоения» армии надо преподать примеры жестоких расправ в каждом взбунтовавшемся полку и что «первое впечатление террора необходимо»{173}.
Имеется достаточно данных о том, какими способами маршал Петен создавал «впечатление террора». Восставших солдат полагалось предавать суду военного трибунала. Но нередко их расстреливали (без всякого суда) на месте. Были и случаи децимирования (т. е. расстрела каждого десятого) восставших воинских частей. Иногда командир честным словом гарантировал «бунтовщикам» жизнь. Они сдавались, и их казнили. Бывало и так, что командир «усмиренной» части, не имея возможности расправиться с полком или всей ротой, сам «назначал» зачинщиков из числа неугодных ему солдат. «Вот этот, — говорил он, — этот, этот и этот».
1 июня Петен явочным порядком запретил предварительное расследование дел, рассматривавшихся военными трибуналами. В последующие дни было ограничено, а для присужденных к смерти и вовсе отменено право апелляции к высшей судебной инстанции. Президент французской республики отказался в пользу Петена от принадлежавшего ему по конституции права помилования приговоренных к смертной казни.
Военные трибуналы решали теперь судьбу «бунтовщиков», не собрав о них предварительных данных, без свидетелей, без документов. Командиры воинских частей, при которых трибуналы работали, всячески «нажимали» на их членов, требуя вынесения суровых приговоров. Смертные приговоры должны были приводиться в исполнение немедленно по получении телеграфной санкции Петена. Дамоклов меч навис и над теми офицерами, которые не проявляли, по мнению главнокомандующего, должного пыла в репрессиях. «Есть офицеры, — писал Петен 8 июня 1917 г. в циркуляре, адресованном командирам французской армии, — которые скрывают от своих начальников признаки дурного настроения, царящего в их полках. Другие не проявляют, респрессируя, должной инициативы и энергии». Между тем «инерция равносильна соучастию» — и генерал-аншеф решил «наложить на малодушных все необходимые санкции. Он, наоборот, поддержит своим авторитетом всех тех, кто проявит силу и энергию в репрессиях»{174}.
Действовать одним только методом террора, и тем более долго, было, однако, опасно. Это грозило всеобщим взрывом. Военный министр Пенлеве, соглашаясь под нажимом Петена со всеми основными его требованиями, «умолял» в то же время главнокомандующего быть умеренным{175}. Даже такой заядлый сторонник «твердого курса», как Р. Пуанкаре, просил Петена проявлять гуманность, «дабы не поселить в душах солдат уныние и злобу»{176}.
Петен и сам не мог этого не понимать. Соединение мер устрашения с мелкими поблажками и уступками солдатам составляло основу его концепции «успокоения» армии. 2 июня, в разгар солдатских восстаний и кровавого их подавления, он распорядился, чтобы командующие корпусами лично следили за подготовкой поваров для походных кухонь, 9 июня потребовал от министра продовольствия увеличить отпуск свежих овощей для армии. Были улучшены бытовые условия для отводимых с передовой на отдых воинских частей, спешно даны индивидуальные отпуска тем солдатам, которые их своевременно не получили.
Для солдат, уезжающих в отпуск, теперь формировались скорые поезда, открывались на перевалочных пунктах столовые, табачные киоски. Были призваны на помощь благотворительные учреждения, и светские дамы с очаровательной улыбкой протягивали утомленным отпускникам даровую чашку кофе. Одновременно на большие вокзалы были введены усиленные отряды полиции и жандармов, были арестованы многие «подозрительные штатские».
С конца июня антивоенные выступления солдат-отпускников стали происходить реже. В июле они вовсе прекратились.
Движение пошло на спад. Но правящая верхушка остро чувствовала неполноту и непрочность достигнутого «замирения». Пункаре находил, что в армии затишье, но она напоминает «воду, которая спит»{177}. А. Ферри, видный член палаты депутатов, посетивший летом 1917 г. многие воинские части, считал, что в армии «огонь таится под пеплом»{178}.
Петен признавал (в строго приватной беседе), что, хотя ему и удалось, как он полагал, улучшить моральное состояние армии, оно «может снова быстро измениться»{179}.
Теперь, когда были «преподаны устрашающие примеры», Петен охотно множил либеральные мероприятия и охотно выступал в роли «доброго отца» своих подчиненных. Он чуть ли не ежедневно посещал ту или иную воинскую часть, беседовал с офицерами, а иногда и с солдатами, награждал орденами одних, одаривал табачком других.
Во второй половине июня, когда волна солдатских выступлений спала, в армии было восстановлено во всей полноте право апелляции, президент республики вернул себе право помилования солдат, приговоренных к смертной казни. Однако даже и поздней осенью 1917 г. система французского военного «правосудия» не была еще свободна от «исключительных мер» весны и лета.
«Это недопустимо, чтобы защитник солдата, представшего перед судом военного трибунала, назначался прокурором. Это беззаконие и это недопустимо, чтобы этому защитнику не давали времени даже на то, чтобы посмотреть досье, и чтобы он не имел возможности общаться с обвиняемым, но таков режим в настоящее время», — говорил в палате депутатов республиканец-социалист Поль-Меньо{180}.
Вопрос о России занимал в петеновской схеме «успокоения» армии особое место. Генерал-аншеф утверждал, что едва ли не главной причиной солдатских волнений явилось то, что французская пресса слишком много писала о русской революции. Она должна была освещать русские события «avec discretion» — «с умеренностью», и ей вовсе не следовало доводить до сведения французских солдат, что в Петрограде создан Совет рабочих и солдатских депутатов, что в частях русской армии работают солдатские комитеты и что русские солдаты не должны более отдавать честь офицерам{181}. Петен хотел, чтобы военная цензура — и без того чрезвычайно суровая во Франции — действовала еще строже и печать прекратила «разговоры о России».
В политических кругах не все (даже сторонники Петена) с этим соглашались. Эрве, например, предпочитал спекулировать на симпатии французских солдат к русской революции. От наших пуалю (солдатиков) «можно еще многого добиться, несмотря на их усталость, — заявлял он. — Надо только сказать им, что судьба русской свободы зависит частично от них»{182} (ибо нельзя позволить немцам разгромить Россию).
Однако Пенлеве, в чьих руках находилась цензура, отступал перед натиском Петена. В июне 1917 г. цензоры получили приказ запретить газетам писать, пусть даже не одобряя, о братаниях на русско-германском фронте{183}.
В августе русский военный атташе в Париже А. А. Игнатьев констатировал, что за последнее время «военная цензура часто не решается пропускать наши официальные сообщения, боясь неблагоприятного впечатления, которое они производят на страну, и в частности на армию… Военные критики, политические деятели стали избегать упоминания о России»{184}.
Полностью прекратить в печати «разговоры о России» Петену, однако, не удалось, и он был этим весьма недоволен.
Известно, что французскому правительству (и французскому командованию) долгое время удавалось держать восстания в армии в тайне. Весной и ранним летом 1917 г. о них не знали ни немцы, ни союзники французов — англичане. Русский поверенный в делах в Париже М. М. Севастопуло в разгар солдатских выступлений сообщал в Петроград, что «под влиянием событий в России в последнее время наблюдаются отдельные случаи брожения и мятежей в некоторых французских воинских частях (курсив наш. — К. К.)»{185}.
От французского общественного мнения полностью скрыть солдатские выступления все же не удалось. Политические и журналистские круги Парижа о том, что происходит на фронте и какими методами Петен восстанавливает там «порядок», в той или иной мере знали. Часть их пыталась против этих методов протестовать. Либеральная струя пробивала себе путь даже и в таком болезненном для правящих классов вопросе, как восстания в армии.
Немолодой уже парижский адвокат Поль-Менье, которому суждено было вскоре стать жертвой развязанных Ж. Клемансо[12] репрессий, в течение всей войны выступал защитником рядовых солдат французской армии. Он вел их дела в апелляционном суде, боролся в палате депутатов, как ее член, за демократизацию военного судопроизводства и за то, чтобы «дать равные гарантии (правосудия. — К. К.) всем обвиняемым, каков бы ни был их чин и ранг в военной иерархии»{186}. Он неустанно протестовал также в палате депутатов и эзоповским языком в печати против «незаконных, несправедливых и опасных репрессий», посредством которых военные власти усмиряли солдатские восстания{187}.
Поль-Менье не был одинок в своей борьбе за правосудие. В палате депутатов его выступления проходили под одобрительные возгласы и аплодисменты на скамьях левой[13]. Вернуться к «режиму законности» в работе военной юстиции здесь звали, выступая, некоторые радикал-социалисты и социалисты. Военная цензура не пропускала в печать протесты против творившихся при подавлении солдатских мятежей жестокостей и беззаконий, но такие протесты имели место. Так, 15 июня цензор вычеркнул из макета очередного номера «Журналь дю пепль» слова о том, что при проведении репрессий «снисходительность должна взять верх над понятной нервозностью». 3 июля цензура запретила газетам публиковать сообщение буржуазной Лиги прав человека, просившей военного министра восстановить во всей его полноте право осужденного на апелляцию{188}, и т. п.
Когда спад солдатских восстаний стал явным, предложения, имевшие целью «смягчить войну для солдат» (и таким путем избежать повторения солдатских волнений), посыпались как из рога изобилия. Авторами их теперь бывали подчас и консерваторы и ярые реакционеры.
Газеты всех направлений из номера в номер пропагандировали мероприятия, составлявшие основу петеновских «реформ». В «Аксьон Франсе» Ш. Моррас требовал для французских солдат их «доли» добычи, которая будет захвачена у побежденного врага. В «Виктуар» Эрве распространялся о том, что солдат надо вкусно кормить, предоставлять им вовремя отпуска и т. п.
Любопытная статья об армии появилась 31 июля и в такой сугубо шовинистической и милитаристской газете, как «Журналь». Она была озаглавлена «Книги солдату». Автор ее утверждал, что солдатам надо давать читать «веселые книжки», а также книги по истории. Из последних он узнает, что люди воюют друг с другом испокон веков, и часто в условиях более тяжелых, чем нынешние. В библиотеках воинских частей должны быть также книги по естественной истории и много популярных книг по астрономии, ибо звезды «учат спокойствию», а естественная история — скромности (так как звери даже не подозревают о наших страданиях).
В палате депутатов представители самых различных партий и групп наперебой выступали теперь с предложениями об облегчении солдатского быта. Они предлагали увеличить отпуск, полагающийся солдату каждые четыре месяца, с 7 до 12, нет, лучше до 15, до 30 дней, предлагали выплачивать отпускникам по два франка в каждый день отпуска, предлагали награждать орденами всех, кто провел три, даже два года в окопах, награждать ими всех раненых солдат, всех убитых солдат (посмертно). Выдвигались и различные проекты помощи демобилизованным солдатам после войны.
Был внесен в палату проект закона об уголовных санкциях за попытку оказать давление на членов военных трибуналов, целых два проекта о введении в состав военных трибуналов, кроме офицеров, также и солдат, дабы бунтовщиков впредь судили не только офицеры, но и лица, равные им по рангу.
Авторы некоторых из этих проектов откровенно говорили о руководивших ими побуждениях. «Если вы не дадите солдаткам то, на что они имеют право, — берегитесь! Завтра они возьмут это сами!» — предупреждал своих коллег депутат, внесший предложение об увеличении пособия семьям мобилизованных.
Далеко не все эти проекты и предложения принимались, и не все даже обсуждались палатой. Большинство из них так и оставалось лежать в недрах парламентских канцелярий. Те немногие, что рассматривались и принимались палатой, нередко задерживались сенатом. Кое-что в придачу к мероприятиям Петена правительство и парламент все же сделали. Были увеличены не до 30 или 15, но все же до 10 дней солдатские отпуска, было увеличено пособие семьям военнослужащих и обещано по два франка в день отпускникам, был принят закон о включении представителей солдат в военные трибуналы.
Но и сторонники жестких мер не складывали оружия. В июне 1917 г. депутат Бребан внес в палату проект закона об ужесточении судебных санкций за дезертирство.
Дезертировали из армии в то время многие, и на улицах Парижа и других городов разыгрывались при их поимке бурные сцены, причем уличная толпа оказывалась обычно на стороне дезертиров. Проект Бребана был, однако, так суров, что его автор и сам предупреждал палату: закон, который он предлагает, — это «обоюдоострое оружие» и пользоваться им надо осторожно. Проект встретил сопротивление части депутатов. Палата его тем не менее приняла.
В октябре 1917 г. в палате вспыхнул характерный спор между сторонниками и противниками жестких мер. Речь шла о предоставлении амнистии осужденным за различные «преступления» солдатам. «После трех лет войны надо проявить великодушие. Это поднимет боевой дух солдат», — убеждал палату социалист А. Жобер. Однако Пен-леве смущало положение в России. «Великие примеры вот уже несколько месяцев показывают нам, что происходит в армии, в которой ослабела дисциплина», — ответил он Жоберу. «Излишние репрессии приводят к тому же», — возразил ему радикал-социалист Тисье{189}.
Все же предложение об амнистии палата не приняла.
III
Стачки в тылу вспыхнули одновременно с восстаниями в армии. Они начались в Париже в промышленности женской одежды. В начале войны хозяева, уверяя, что война продлится два-три месяца, наполовину сократили заработную плату работниц. В 1917 г. последние все еще получали урезанный, половинный оклад. Их положение было трагично, и весной 1917 г., когда русская революция «пробудила женщин от летаргического сна»{190}, парижские портнихи, вышивальщицы, корсетницы, цветочницы, кружевницы поднялись на борьбу.
15 мая забастовали 250 швей модной парижской фирмы «Дженни». К ним тотчас присоединились их товарки из других фирм. Забастовщицы требовали повышения заработной платы и английской рабочей недели[14].
18 мая в Париже бастовало уже 3,5 тыс. работниц{191}. Они устраивали шумные сборища в помещении биржи труда и демонстрировали на Парижских бульварах.
В первые дни демонстрации проходили в основном спокойно. «Они молодые… смеются, поют. Огромное количество полицейских обеспечивает порядок», — занес в свой дневник очевидец. «Бесконечные процессии смеющихся женщин», — писал он несколько дней спустя{192}.
Парижская пресса первоначально не принимала или не хотела принимать забастовщиц всерьез. Большинство газет — от социалистической «Юманите» до консервативной «Тан» — писали о «маленьких ручках» и «милых забастовщицах, таких грациозных, с букетиками цветов у корсажа», а газета Клемансо озаглавила одну из своих корреспонденций о стачках «Мими Понсон бастует».
В этом благодушном хоре раздавались, однако, и предупреждающие голоса. «Не следует обманываться праздничным видом забастовщиц, кокетливых, украшенных цветами, полных молодости и веселья, которые шагают по Парижу, распевая, как Гавроши…», за ними — «бесчисленная армия работниц иглы, получающих жалкую заработную плату, плохо питающихся, живущих в плохих жилищах», — заявлял Эрве{193}.
В напряженной обстановке тех дней даже и такие, казалось бы, «веселые» стачки, как стачки парижских модисток, легко могли стать искрой, брошенной в порох. Правительство этого опасалось, и Мальви уже 16 мая собрал в своем кабинете представителей забастовщиц и хозяев. Лавируя и уговаривая, он пытался добиться их примирения. Это удалось ему лишь после ряда таких собраний и лишь после того, как он 22 мая внес в палату проект закона о введении английской рабочей недели для женщин, занятых в швейной промышленности. Но к этому моменту забастовки распространились уже и на пищевую промышленность и на сферу услуг.
Бастовали официантки парижских ресторанчиков и закусочных, сотрудницы банков и даже некоторых правительственных учреждений. Забастовки захватывали одну за другой многочисленные отрасли народного хозяйства, в которых в войну работали женщины, заменяя ушедших на фронт мужчин. В кабинетах министра внутренних дел, министра труда, министра общественных работ одна делегация забастовщиц сменяла другую. Мальви и его коллеги с утра до ночи только и делали, что убеждали, уговаривали, примиряли. Владельцы некоторых крупных фирм (в частности, старинной парфюмерной фирмы «Коти») занимали непримиримую позицию. Большинство хозяев, напуганных бурным взрывом забастовочного движения, шли на уступки. Бывало и так, что растерянные хозяева удовлетворяли требования своих рабочих и работниц еще раньше, чем те успевали забастовать. Мальви удалось, в частности, склонив хозяев к уступкам, предупредить некоторые крупные, особенно опасные для правящей верхушки стачки — железнодорожников, шахтеров. Он, не скрывая, этим гордился.
Но не успевали Мальви и его коллеги «восстановить мир» в одной отрасли промышленности, как в стачечную борьбу вступала другая. 23 мая «Тан» констатировала, что в Париже бастует 12 тыс. человек, 27 мая она писала уже о 20 тыс., 31 мая — о 22 тыс. В дальнейшем число забастовщиц продолжало расти. «Когда же мы покончим со стачками? Вместо одной закончившейся возникает 10 новых!» — в нетерпении восклицали репортеры парижских газет.
В третьей декаде мая начал меняться и характер движения. Теперь бастовали и мужчины, в том числе работавшие на военных заводах. В демонстрациях участвовали и нередко возглавляли их солдаты-отпускники.
Демонстрантки уже не довольствовались тем, что пикетировали, как в первые дни стачек, помещения крупных фирм. Они громили продуктовые лавки, кидали камни в зеркальные витрины больших магазинов, пытались ворваться в них. Случалось, что хозяева, едва завидев приближающуюся колонну забастовщиц, спешно опускали металлические жалюзи витрин.
Иногда женщины шумной толпой шли к зданию парламента и встречали там насмешливыми репликами проходивших депутатов.
Движение принимало характер политического и антивоенного. Демонстрантки, бушевавшие на парижских улицах и площадях, кричали: «Да здравствует мир!», «Долой войну!», «Верните наших мужей из окопов!».
Ромен Роллан занес в свой дневник рассказ очевидца об одной из таких демонстраций. Тысяча женщин, собравшись на площади, скандировала: «Нам не только хлеб нужен! Мы хотим мира! Хотим возвращения солдат!» Редактора «Юманите» П. Реноделя, который пытался «успокоить» забастовщиц, они изругали. Офицера, протестовавшего против антивоенных возгласов, — прогнали{194}.
Полиция разгоняла демонстранток. Они собирались вновь. В Париже, как писал английский посол во Франции лорд Ф. Л. Берти, царил «дух беспокойства»{195}.
Антивоенный характер стачек пугал правящие круги не только сам по себе, но и в силу того воздействия, которое стачки в тылу оказывали на восстания в армии. В окопы вести о стачках приходили преувеличенными, часто искаженными. Многие солдаты, бунтуя, кричали, что «надо идти на помощь женщинам, ибо в Париже революция». Другие, прослышав о столкновениях забастовщиц с полицией и войсками, кричали: «Наших жен убивают!»
Газеты кинулись увещевать забастовщиц. Они всячески старались вернуть движению его первоначальный, экономический, характер.
28 мая газета Клемансо напечатала заметку, озаглавленную «Письмо к Мими Понсон». Ее автор заявлял, что видел «Мими» во главе демонстрации. Ее ноги были в пыли, волосы растрепаны. Ей это не шло. «Не давайте себя подбивать на манифестации! Они недостойны вашего прекрасного сердца. Не кричите, не пойте!» Кончалось письмо тем, что автор предлагал «Мими Понсон» вместо того, чтобы участвовать в демонстрациях, поехать за город, «в цветущие поля и леса»{196}.
«Нужно ли бастовать, когда имеешь хорошую профессию? Можно добиться удовлетворения своих требований, и не отправляясь петь на улицах», — уговаривал назавтра забастовщиц Клемансо[15]. «Разве нужно переворачивать фиакры, чтобы добиться прибавки?» — вторила ему 1 июня «Эвр».
Но движение продолжало, нарастать, и «примирительные методы» Мальви начинали казаться все большему числу политических деятелей, журналистов недостаточно эффективными и энергичными. Они заявляли теперь, что наступил «час санкций», и выражали недовольство тем, что у «лидеров не хватает храбрости их применить». Некоторые органы правой прессы писали, что «уличные шествия в Париже пора запретить», а другие резко критиковали «политику инерции», проводимую, как они утверждали, правительством, и в частности Мальви.
В программу «решительных действий» — ее поддерживали теперь все консервативные и реакционные группы французского общества — входили запрет левых газет, арест левых лидеров, запрет рабочих демонстраций, а если у полиции для этого не хватит сил, то посылка на борьбу с забастовщицами воинских частей. «Ни ропот, ни выкрики, ни рабочие выступления не могут быть терпимы перед лицом врага — Франция не нуждается ни в стачках, ни в шествиях», — заявлял Моррас{197}.
26 мая к Мальви явилась группа парламентариев — депутатов департамента Сена. Они требовали от министра «действовать быстро и энергично». Однако Мальви, чуть ли не ежедневно совещавшийся с профсоюзными лидерами, в частности с секретарем Всеобщей конфедерации труда Жуо, рассчитывал, что они помогут ему сдержать движение, не прибегая к резким мерам. Профсоюзные боссы, захватывая контроль над стихийно возникавшими забастовками, действительно прилагали всяческие усилия к тому, чтобы сдержать движение. Поэтому депутатам Сены Мальви ответил, что его метод и без «разрыва с рабочим классом» приведет к прекращению стачек и демонстраций, в то время как репрессии «могут привести лишь к катастрофе»{198}.
Вечером того же дня Мальви выступил на созванном Рибо правительственном совещании. Он сказал, что берет на себя ответственность за дальнейшее развитие событий, и пригрозил подать в отставку, если призыв к репрессиям будет правительством одобрен{199}. «Сейчас возможны две политики, — говорил он неделю спустя на собрании парламентской группы радикал-социалистов, — политика репрессий и политика доверия рабочим и их представителям». Он, Мальви, решительно за вторую, ибо это «наиболее верный способ поддержать порядок… и достичь соглашения между рабочими и хозяевами»{200}.
Группа единодушно приняла резолюцию, одобрявшую действия Мальви, а Рибо на совещании 27 мая решительно встал на его сторону.
Все же некоторый сдвиг вправо в политике Мальви в конце мая произошел. В «сообщении», разосланном им 27 мая редакциям газет, Мальви писал, что намерен сохранить нетронутыми профсоюзные свободы, но что, «оказавшись перед лицом манифестаций, чуждых чисто корпоративному движению (т. е. антивоенных. — К. К.), он примет меры, необходимые для сохранения порядка». После этого полиция начала с удвоенным пылом разгонять манифестации. На улицах Парижа стали происходить многочисленные инциденты, подчас кровавые, множились аресты.
Вот, например, что пишет консервативная «Фигаро» о действиях парижской полиции 30 мая 1917 г. В тот день демонстрантки прикололи к своим платьям красные ленты, что придало их манифестациям «вид, которого они еще не имели». Несмотря на «рекомендованную ей снисходительность», полиции пришлось «вмешаться». Она рассеяла колонну из 300 забастовщиц, «чье поведение и возгласы не могли быть терпимы», на одной улице, колонну из 200 забастовщиц, которые шли с красным знаменем, — на другой, колонну тоже из 200 забастовщиц, которые отправились снимать с работы своих товарок, еще работавших, — на третьей, и колонну из 300 забастовщиц неизвестно за что — на четвертой улице Парижа. Кроме этого, полиция рассеивала группы забастовщиц на бульварах и производила аресты. Сколько человек оказалось арестованными 30 мая, мы не знаем, но на следующий день, ничем особым не выделявшийся, в Париже было арестовано более 40 демонстранток и демонстрантов.
Суды, военные и гражданские, ежедневно рассматривали их дела. Они присуждали к нескольким неделям, а то и к месяцам тюрьмы. Солдаты, примкнувшие к забастовщицам, получали за аналогичные «преступления» несколько лет тюремного заключения.
Такова была, например, участь канонира А. Бриссона. 30 мая, проездом попав в Париж и узнав, что в городе манифестации, он оставил свой отряд и, явившись на Бульвары, встал во главе группы манифестанток, а затем ворвался вместе с ними во двор фабрики, где они работали, и кричал, что надо убить патрона. Это стоило ему трех лет тюрьмы.
К трем и пяти годам тюрьмы были приговорены солдаты Розе и Тесье. Они участвовали 29 мая в манифестации забастовщиц перед биржей труда и, как сказано в газетном отчете, «подстрекали работниц к стачке, непослушанию и насилию».
Солдатам-отпускникам, жившим до войны в провинции, был затруднен въезд в столицу. По всему Парижу были расклеены афиши военного командования, сообщавшие, что отпускники «в своих собственных интересах» не должны участвовать в демонстрациях женщин.
В провинцию стачки перекинулись в конце мая. В начале июня они шли уже в Лионе, Марселе, Бордо, Гренобле, Лиможе, Амьене, Руане, Нанси, Монбризоне, Авиньоне и других больших и малых городах Франции. Здесь многое происходило «по парижскому образцу». Забастовочное движение охватило сначала женщин, затем мужчин. Забастовки сопровождались демонстрациями, нередко бурными. Бастующие, Как и в Париже, громили продуктовые лавки, кидали камни в витрины магазинов* переворачивали фиакры, кричали: «Да здравствует мир! Долой войну!» Так было, в частности, в Марселе, где бастовали докеры морского порта и где полиция, «усмиряя», арестовала 200 человек. Город патрулировали, охраняя «порядок», отряды жандармов.
В Тьере народ разгромил помещение субпрефектуры, в Орийаке — помещение жандармерии. В Бийянкуре забастовщицы, восклицая «Долой войну!», бросали в жандармов кирпичи. Жандармы стреляли в безоружную толпу.
Подобные вспышки кровавых волнений не носили во Франции массового характера и не были для нее типичны (хотя назревание революционного кризиса и зашло в это время во Франции дальше, чем в Англии). Они составляли, однако, по выражению современника, ««задний план» этого лета, мрачного, как зима»{201}.
Мальви, предоставляя полиции и жандармам бороться с «эксцессами», требовал от префектов по отношению к стачечному движению в целом той же политики «посредничества и примирения», какую он проводил в Париже.
Большинство префектов следовало его указаниям. Они, как и их шеф, собирали в своих кабинетах представителей хозяев и рабочих, упрашивали, примиряли. Некоторые, боясь революции (а ее тогда боялись во Франции многие чиновники, как и многие буржуа), бомбардировали Париж просьбами о присылке войска. Но в Париже не решались «рвать с рабочими» да и не имели достаточно воинских частей для рассылки их по провинциям. Поэтому префекту Луары прислали из Парижа вместо просимых им солдат двух… «умелых» чиновников. Они связались с руководителями местных профсоюзов и в короткий срок организовали в департаменте, в частности в Сент-Этьене, сеть рабочих общежитий и кооперативных столовых, что несколько разрядило царившее в городе напряжение. Это было вполне в стиле Мальви, и он с удовольствием вспоминает об этом эпизоде в своей книге{202}.
Однако стремление решать конфликты миром прекрасно уживалось в Париже с подготовкой к «военным действиям» на внутреннем фронте. В начале июня редактор «Юманите» социал-шовинист Ренодель огласил на заседании палаты депутатов инструкцию, датированную 30 мая и разосланную от имени Пенлеве военным губернаторам Парижа, Лиона, а также командующим военными. округами всей Северной Франции. Инструкция предписывала им разработать план мероприятий, которые они должны будут провести в жизнь «в некоторых случаях», т. е. в случаях особо серьезных забастовок, нарушений общественного порядка и т. п. Для этого требовалось взять на учет все воинские части в округе, а так как их было мало и не все они были надежны, то и солдат-отпускников, отставных военных и даже раненых, находившихся вгоспиталях, а также заводы, шахты, порты и т. п., которые предстоит занять войскам в случае рабочих выступлений.
Оглашенная на секретном заседании палаты, эта инструкция вызвала форменный скандал: выкрики социалистов о подготовке правительством гражданской войны, одобрительные реплики по адресу Пенлеве на скамьях центра и правой{203}.
Волна стачек начала спадать с середины июня после того, как палата депутатов 29 мая и сенат 9 июня в спешном порядке приняли закон об английской рабочей неделе, а многие категории работниц добились прибавки заработной платы.
Всего в мае — июне 1917 г. во Франции прошло 375 забастовок. В них участвовало 185 тыс. человек. Из них около 100 тыс. (80 тыс. женщин и 20 тыс. мужчин) — в Париже и его окрестностях.
IV
Май — июнь 1917 г. стали для французских правящих классов периодом чрезвычайной тревоги. Восстания в армии в разгар мировой войны повергли политические круги в ужас. «Вы не можете себе представить, что это означало для нас, знавших все, что происходило час за часом… И речи не могло быть ни о правде, ни о справедливости. Надо было любой ценой беспощадно подавлять солдатские мятежи, прежде чем они не охватили всю армию!.. Надо было любой ценой поддерживать командование, скрывать его ошибки, оберегать его престиж»{204}.
Роже Мартен дю Гар, писатель, с большой чуткостью показавший в своем романе общественные настроения во Франции 1914–1918 гг., имел все основания вложить эти слова в уста одного из своих персонажей — крупного дипломата, бывшего в курсе всей «тайной истории» тех лет. Ведь признавался же один из ближайших сотрудников Петена — генерал Серриньи в том, что им владело в дни восстаний «сознание бессилия»{205}. Говорил же Пенлеве в начале июня 1917 г. на секретном заседании палаты, что последние недели «были самыми тяжелыми в его жизни»{206}. А к восстаниям на фронте, как мы знаем, присоединились стачки в тылу, экономический кризис, события в России. Эти последние вызывали во французских политических кругах тревогу уже не только своим воздействием на военную активность союзной страны, но, как писал русский поверенный в делах во Франции Севастопуло, и «ввиду несомненного влияния русского демократического движения на массы французского рабочего класса»{207}. Тревожило правителей Франции и положение в провинции.
Известный французский историк П. Ренувен, изучавший донесения префектов за 1917 г., пишет, что лишь 10 из них сообщали в мае — июне того года об «удовлетворительном состоянии умов» в своих департаментах: 5 префектов отмечали, что моральное состояние населения «посредственное», многие указывали на различные симптомы подавленного состояния. В 10 департаментах население было «возбуждено». Префекты Верхней Гаронны и Воклюза отмечали, что население их департаментов хочет «мира любой ценой», а префект Жиронды — что «слово «революция» у всех на устах»{208}.
Многим французским политическим деятелям (не говоря уже о рядовых буржуа) казалось в те дни, что во Франции началась революция, что их страна «на краю пропасти», «идет к катастрофе» и т. п.{209} Но в июле 1917 г. волна народных выступлений шла на убыль. «Весеннее наступление» французских трудящихся было отбито правящими классами с помощью комбинированных мер террора, уговоров и поблажек, напряжение в стране несколько ослабело и обсуждение уроков минувшей весны началось во французском парламенте и в печати в обстановке относительно спокойной. Строго говоря, об обсуждении здесь можно писать лишь условно, ибо упоминаний о восстаниях в армии военная цензура в печать по-прежнему не пропускала, о стачках позволяла писать не всё и не всегда. Однако отдельные высказывания, даже статьи по рабочему вопросу сквозь цензуру пробивались. Суммируя их, мы можем составить себе представление о позиции и доводах сторонников двух путей «разрешения рабочей проблемы».
Приверженцами либеральной рабочей политики выступали радикал-социалисты, некоторые более мелкие партии и группы, а также социалисты. Все они звали к «священному единению» труда и капитала (столь нужному в войну буржуазии), заявляли, что хозяева должны, не дожидаясь, пока вспыхнут стачки, по своей инициативе делать «законные уступки» рабочим{210}, и уверяли, что «опасных конфликтов нынешнего лета можно было избежать с помощью предварительных переговоров и соглашений»{211}.
Подобные взгляды разделялись, по крайней мере теоретически, не только политическими деятелями и журналистами, но и многими промышленниками. В докладе административного совета Федерации французских промышленников и коммерсантов говорилось, что Федерация эта стремится «разумными взаимными уступками… избежать повторения конфликтов, которые… вредны рабочим так же, как и промышленникам», и надеется таким путем добиться установления «социального мира». Доклад этот, как сказано в «Тан», был единогласно одобрен на общем собрании членов Федерации[16].
Конкретные способы достижения «социального мира» рекомендовались различные: от создания объединений хозяев и рабочей «элиты» до традиционных для буржуазии различных стран попыток привлечь рабочих к участию в прибылях.
Еще в начале апреля 1917 г. палата депутатов приняла закон, согласно которому акционерным обществам разрешалось выпускать специальные акции для рабочих. «В течение 50 лет мы жили под игом марксистской доктрины, уверявшей, что хозяин жиреет на поте рабочих, и не видели, что интересы хозяина и рабочего не ущемляют друг друга», — писали тогда сторонники «социального примирения»{212}.
Однако акционерные общества не торопились воспользоваться данным им разрешением, и 26 июня член «республиканской левой» Л. Дешан внес в палату проект закона, по которому участие рабочих в прибылях становилось обязательным для всех государственных предприятий. «Будь это так, уже сегодня, — писал Дешан в «Виктуар», — мы не имели бы недавних стачек»{213}.
Тенденция к подкупу, к коррупции, которая лежала в основе проектов об участии рабочих в прибылях, явственно сказалась и в ходе обсуждения в сенате 21 июня 1917 г. закона о предоставлении рабочим синдикатам полноты прав юридического лица. Практически речь шла о предоставлении им права неограниченного владения недвижимым имуществом. «Владение недвижимой собственностью, — утверждали сторонники закона, — сделает французские синдикаты и их членов умеренней и «спокойней». Они поймут, что «управление собственностью имеет одновременно свои трудности и свое величие»{214}. Они станут собственниками сами.
Закон был принят.
Приверженцами «твердой политики» и «решительных действий» являлись члены парламентской правой, большинство членов центра и даже какая-то часть радикалов. В сенате их взгляды поддерживало большинство, а вне парламента — влиятельные консервативные газеты, такие, как «Тан» и «Фигаро». Их крайне правый фланг занимали монархисты. Из-за кулис в их духе действовало военное командование во главе с Петеном.
Чисто экономические требования забастовщиков особого внимания сторонников «твердой власти» не привлекали. Конечно, и здесь не обходилось без отдельных выпадов консервативной прессы. Редактор «Фигаро» А. Капю звал, например, своих единомышленников «сказать рабочим, что буржуа страдают от дороговизны так же, как и они, и что пора дискуссий на социальные темы уже прошла или еще не наступила»{215}. Некоторый ропот вызвало и обсуждение в сенате закона об английской рабочей неделе. Сенаторы заявляли, что проект этот внесен в палату «под воздействием улицы» и что правительство не должно вмешиваться в регламентацию труда. Но, возражая против закона об английской рабочей неделе, сенаторы заранее знали, что они его примут: уж слишком грозными казались им раздававшиеся на улицах французских городов возгласы: «Долой войну!» «Этот проект закона архиплох, но это не помешает мне его принять», — говорил один сенатор. «Те, кто выступает против вас, те будут голосовать за вас», — обращался к членам правительства другой{216}.
Закон об английской рабочей неделе сенат действительно принял без каких-либо изменений и добавлений.
Но если правые и готовы были примириться с грошовой прибавкой к заработной плате, которой добились весной 1917 г. работницы, и даже на худой конец с некоторым сокращением их рабочего дня, то с политическим, антивоенным характером рабочих выступлений они примириться не хотели. Он их тревожил и возмущал чрезвычайно. А так как рабочее движение во Франции все более приобретало именно такой, антивоенный, характер, то правые яростно обрушились на рабочие организации, митинги, собрания, стачки.
Практические требования правых по борьбе с рабочим движением представляли собой целую шкалу оттенков. Все они резко критиковали «инерцию» правительства и призывали «ударить без промедления по пропагандистам мира». Более умеренные считали, что для этого достаточно решительного применения уже существующих законов. Более крайние звали к изданию новых, особо суровых. Одни заявляли, что стачки, даже и в гражданской промышленности, следует запретить. Другие требовали, чтобы мобилизованным рабочим военных предприятий платили не больше, чем солдатам на фронте. Наиболее оголтелые настаивали на роспуске рабочих синдикатов, бирж труда, на аресте их лидеров. А так как подобные требования, идя вразрез с политикой «священного единения», наталкивались на противодействие Мальви и так как Мальви не смог удержать стачечное движение мая-июня 1917 г. в рамках чисто экономических требований, то нападки на либерального министра внутренних дел не прекращались.
Тот факт, что Мальви был близок с одним из лидеров радикал-социалистов Ж. Кайо, в котором видели в то время главу французского буржуазного пацифизма, делал эти нападки еще ожесточенней. Велись они широким фронтом, исходили от газет, сенаторов, депутатов. «Это непостижимо, что правительство не препятствует пацифистской пропаганде в час, когда моральное состояние страны так нуждается в укреплении! — восклицал Эрве. — Чего ждут, почему не запрещают газеты и брошюры, которые творят это дело измены? Скажут — свобода?.. А что это такое — свобода? До конца войны мы не знаем ничего, кроме общественного спасения!»{217}.
О том, что «безнаказанность поощряет антивоенную пропаганду», писал в «Фигаро» и один из ведущих сотрудников этой газеты Полиб (Ж. Рейнах). Как и большинство сторонников «завинчивания гаек», он видел причину антивоенных настроений масс не в их усталости от навязанной им войны и в отвращении к ней, а в некоем таинственном «заговоре пацифистов». В его изображении вся беда была в том, что «одержимым (т. е. противникам войны) позволяют заражать фабрики своими речами, окопы — своими писаниями… Надо с этим покончить способом наиболее решительным и быстрым. Энергичного взмаха метлой — пусть даже это будет грубовато — окажется достаточно», — заявлял Полиб{218}. «Мы обязаны господину Мальви печальными днями, которые мы не хотим пережить вновь», — утверждал Клемансо{219}.
К публичному нажиму «штатской» реакции присоединялся скрытый от общественного мнения нажим реакционной военщины во главе с Петеном. Восстания в армии обострили отношения между штатскими и военными властями. Военное командование видело основную причину солдатских волнений в «тлетворном» воздействии тыла и некоем таинственном заговоре пацифистов. Еще Нивелль в феврале 1917 г., в бытность свою главнокомандующим, обратился к Мальви с письмом, полным жалоб на то, что с тыла на фронт приходят пацифистские листовки, которые «сеют сомнения в успехе нашего дела», что на солдат «плохо влияют» известия о стачках в тылу и т. п. Он требовал, чтобы антивоенная литература (на деле крайне немногочисленная) энергично конфисковывалась, рабочие собрания (пусть даже корпоративные) запрещались, «С. Фор, Мерргейм, Юбер и дюжина других агитаторов» были взяты под арест{220}.
Мальви отвечал уклончиво. В мае 1917 г., когда во главе французских армий встал Петен, нападки генерального штаба на либерального министра внутренних дел возобновились с новой силой.
Взаимная неприязнь Петена и Мальви коренилась в глубоком различии их взглядов. Петен, 30 лет спустя сотрудничавший с фашистскими оккупантами, уже в годы первой мировой войны был известен как ярый консерватор и противник парламентского управления. Во Франции «слишком много парламентариев, министров, комитетов». Для управления страной было бы, вероятно, достаточно трех человек — триумвирата, говорил он в доверительной беседе летом 1917 г.{221}
В 1917 г. Петен, по его собственному признанию, стремился «добиться для всей страны режима, аналогичного тому, какой он ввел в армии». Он не раз доказывал членам французского правительства, что, хотя подобный режим «и может претить политическим деятелям, привязанным к принципам свободы и демократии», он все же необходим{222}.
В апреле 1917 г., когда на заседании Совета министров дебатировался вопрос о назначении Петена главнокомандующим, Мальви был против. Он, как свидетельствуют современники, опасался возможных попыток Петена установить в стране военную диктатуру. Так, Рибо записал в своем дневнике 26 апреля 1917 г., что Мальви против назначения Петена, «которое он считает опасным»{223}. А. Ферри объяснял сопротивление Мальви назначению Петена тем, что «Мальви пугал призрак военной диктатуры»{224}. О том, что Мальви опасается «реакционных тенденций» генерала, сообщал в Петроград и русский посол во Франции А. П. Извольский{225}. Петен, со своей стороны, видел в либеральном министре внутренних дел «творца беспорядков». «Этот Мальви… Петен решил, если он встретит его на заседании Совета министров, не подавать ему руки. Он надеется, что Клемансо его (Мальви. — К. К.) прогонит», — записал А. Бордо (близкий к Петену) в конце августа 1917 г. слова главнокомандующего{226}.
Но весной 1917 г. до открытого разрыва между Петеном и Мальви еще не дошло, и Петен бомбардировал либерального министра письмами о необходимости энергичной борьбы с пацифистской пропагандой. В наиболее критический период солдатских восстаний он писал ему чуть ли не каждые два дня: 22, 25, 29, 30 мая, 2 июня… Требовал Петен в общем того же, что и Нивелль и штатские реакционеры: роспуска «опасных комитетов и синдикатов», обысков, арестов, запрета рабочих собраний, демонстраций.
Однако добиться этого от Мальви не удавалось, и Петен в раздражении просил Пенлеве воздействовать на министра внутренних дел, которому свойственна «непростительная склонность французов уважать индивидуальные свободы»{227}.
Генерал-аншеф не гнушался интриг. Так, одному из своих адъютантов — Эрбийону он поручил почаще напоминать Пуанкаре о намерении солдат пойти на Париж и «скинуть правительство в воду». Он рассчитывал, запугав таким образом президента, толкнуть его на «энергичные действия».
«Я отправился бить в набат, — рассказывает Эрбийон, — к президенту (республики. — К. К,) Ж. Камбопу, к начальнику Сюрте женераль (охранки. — К. К.), к Мильерану…» Однако, с сожалением добавляет он, в тылу «не проявляли решимости приложить раскаленное железо к ране. Я называл имена зачинщиков, а мне отвечали, что их арест приведет к революции. Ее удается пока избегать благодаря благоразумной и мягкой политике. И они не хотят менять свой метод»{228}.
Не желая «менять метод», Мальви в то же время отнюдь не отказывался от сотрудничества с Петеном. Либеральный министр не был «несгибаемым». Он оказал, в частности, немалую услугу военному командованию, направив по его просьбе в разгар восстаний в воинские части переодетых агентов охранки наблюдать за настроениями солдат{229}.
Под давлением правых политический режим в стране становился более жестким, и один швейцарский журнал нашел даже, что Мальви кончит тем, что рано или поздно «превратится в жандарма»{230}.
Но министр, уступая, не заходил далее определенной черты. Так, он «напомнил» префектам, что рабочие собрания должны носить строго корпоративный характер{231}, и после этого полиция стала подчас запрещать не только митинги в честь русской революции, но и общеобразовательные собрания, вроде вечера памяти В. Гюго. Однако Мальви упорно отказывался запретить, как того требовало военное командование, все рабочие собрания, так же как отказывался распустить рабочие организации (Всеобщую конфедерацию труда, биржи труда, рабочие синдикаты и т. п.) и арестовать Мерргейма.
Председатель федерации металлистов А. Мерргейм стоял в начале войны на левых позициях. После Циммер-вальдской конференции он повернул вправо{232}. Все же и в 1917 г. он был одним из немногих лидеров рабочих синдикатов, не связанных с Мальви, и либерализм Мальви не мешал ему чинить этому несговорчивому профсоюзному деятелю всяческие препятствия. Мерргейму затрудняли выступления перед рабочими. 13 мая 1917 г. собрание металлистов Лиона приняло резолюцию протеста против запрета Мерргейму объехать с докладами промышленные центры страны. Три дня спустя в Фермини профсоюзное собрание с участием Мерргейма было распущено, а сам он отведен жандармами в полицию. Местная биржа труда также выразила протест. Вообще рабочие протесты множились, и 18 июня «Юманите» констатировала, что французские металлурги протестуют против покушений властей на право собраний.
Мерргейм был популярен среди металлистов, и арестовать его — значило пойти на разрыв с влиятельным отрядом французского пролетариата. Вопрос о том, следует ли это сделать, вызвал, по выражению Пенлеве, «великий спор» между членами правительственного комитета{233}. В конце концов мнение Мальви, категорически возражавшего против ареста Мерргейма, взяло верх.
Раздраженный тем, что ему не удается толкнуть Мальви на путь массовых репрессий и добиться «быстрого и радикального» искоренения антивоенной пропаганды в стране (на деле отнюдь не такой значительной, как ему представлялось), Петен все решительней брал курс на прямое вмешательство военных в жизнь тыла. Выразительной иллюстрацией подобного вмешательства могут служить события в Вилене и Ньевре, где командующие округами установили в дни стачек пулеметы (в арсенале Вилена) и куда завезли огнестрельное оружие (на предприятия Ньевра).
Мальви и его префекты поспешили выступить в роли примирителей, и кровопролития в обоих случаях удалось избежать.
От министра внутренних дел Петен теперь требовал информации о деятельности антивоенных организаций и о рабочих собраниях в Париже и провинции с указанием имен ораторов и подробным изложением всех выступлений. Петен требовал пересылать ему экземпляры всех захваченных в тылу антивоенных листовок, докладывать обо всех циркулирующих в тылу слухах и т. п. «Командование должно следить за выступлениями против войны и предупреждать их. Я настаиваю на том, чтобы получить для этого возможность», — писал он Пенлеве{234}.
Мальви, к которому это требование в первую очередь относилось, оставался верен своей тактике. Он не отказывал командарму в информации, но и всячески зажимал ее. Отступая и маневрируя, он упорно пытался сохранить незыблемыми основные устои политики «священного единения» с ее ставкой на «дружбу» с рабочими и опорой на шовинистическую верхушку рабочего движения. А это в условиях резкого обострения социальных противоречий, какое принес с собой 1917 год, представлялось французской реакции (военной и штатской) и неэффективным, и опасным.
В результате от либерального министра внутренних дел отходили даже и те умеренно консервативные круги, которые поддерживали его прежде. «Мы открыто заявляем, что принадлежим к тем, кто в 1914 г. одобрял политику г. Мальви, но теперь положение изменилось… и это неизбежно должно привести к переменам в нашей внутренней политике», — писал редактор «Фигаро» Капю{235}.
22 июля 1917 г. против Мальви выступил в сенате Клемансо{236}. Изложение принципиальной сущности вопроса не было сильной стороной «тигра». «Он обладал разящим талантом полемиста… — писал о Клемансо Рибо. — Когда он старался произнести большую речь, насыщенную политическими идеями и доктринами, он оказывался недостойным самого себя, но его импровизированные реплики бывали чаще всего блестящи и его слова уязвляли, как застревающие в ране стрелы»{237}.
Так это произошло и 22 июля. Четырехчасовая речь Клемансо была, какой сам признал, «un peu décousu» (немного бессвязна), так что он в конце концов предложил слушателям самим реконструировать картину целого. Перескакивая с одного вопроса на другой, Клемансо свалил в кучу все: факты, намеки, личные выпады, остроты. Выпадов против буржуазной демократии его речь не содержала, и он даже подчеркнул «достоинства парламентаризма». Однако он яростно обрушился на «антипатриотические анархистские элементы», которые, если верить ему, проникли в мае — июне 1917 г. в среду забастовщиков, и на Мальви, который, как он стремился доказать, этим элементам потворствовал. Говорил Клемансо о «бошах», которые, пользуясь попустительством Мальви, свободно разгуливают по Парижу, о пораженцах и агентах врага, с которыми Мальви обещает бороться, но не борется, о префектах, которых Мальви якобы «связывает по рукам и ногам», мешая им производить обыски и арестовывать дезертиров. «Во всем, что касается бережного обращения с антипатриотами и охраны их от закона, также как и в своем сочувствии немцам и австрийцам, министерство, руководимое Мальви, еще долго не будет иметь равного», — утверждал оратор. «Ваш друг Альмерейда», — то и дело повторял он, обращаясь к Мальви и намекая на дружеские отношения, якобы связывавшие Мальви с подозреваемым в шпионаже редактором пацифистской газеты «Бонне руж» В. Альмерейдой.
«Когда вы наведете порядок на фабриках? Мы должны навести порядок в тылу!» — взывал Клемансо к аудитории. Он был не прочь навести этот «порядок» с помощью военных. Подхватывая требование Петена, Клемансо настаивал на предоставлении министерством внутренних дел военному командованию сведений о рабочем движении. «Когда командующий военным округом узнаёт о достойных сожаления фактах, он действует сам и предупреждает генеральный штаб о том, чтобы тот принял срочные меры», — заявлял Клемансо. «Русский пример» огорчал его, но реакционные мероприятия Керенского его утешали и представлялись достойными подражания. «Глава русского правительства, которого вы, возможно, не сочтете либеральным, выполнит свой долг. Он издал прокламацию, в которой заявил, что будет арестовывать и бросать в тюрьму всех, кто не станет уважать законы»[17]. Эти последние слова Клемансо вызвали в аудитории, как сказано в стенографическом отчете, «живые аплодисменты». Вообще шум в зале все четыре часа, что Клемансо был на трибуне, стоял невероятный. Сенаторы смеялись, возмущались, подавали одобрительные или протестующие реплики (первых было больше, ибо сенат был в большинстве своем настроен консервативно).
Мальви, как и обычно, отвечал на речь Клемансо логично и сдержанно. «Я считаю, что политика, которую я проводил в течение трех лет, — это хорошая политика, единственная, которая может привести пас к победе. И я не изменю ее, что бы ни произошло, — заявил он под одобрительные возгласы слева. — Я думал и думаю, что, если мы хотим поддержать внутренний мир, столь необходимый для войны до победы, мы должны проводить политику священного единения во всей ее полноте… Это легко — подавлять, запрещать, обыскивать, арестовывать… Гораздо труднее, а возможно, и похвальнее не только наказывать, но и предупреждать. Убеждение требует больше времени и сил, чем репрессии»{238}.
Политика «священного единения», которую так упорно отстаивал Мальви, не исключала применения репрессий. Мальви лишь стремился по возможности уменьшить их число. Он торопился лишний раз продемонстрировать это в своей речи, заявив что дал указание полиции пресекать «с крайней суровостью» действительно серьезную антивоенную пропаганду. Он перечислил также некоторые конкретные случаи обысков и арестов, проведенных полицией за годы войны, в частности весной и летом 1917 г., и некоторые приговоры, вынесенные судами за это время.
Так, к шести месяцам и году тюрьмы были, как он указал, приговорены авторы нелегальной листовки «Добьемся мира!», к трем-четырем месяцам тюрьмы — авторы листовки, озаглавленной «Уголь или мир», к двум месяцам — авторы прокламации «Мир без аннексий и контрибуций!». Распространявшиеся в Париже в разгар весенних стачек 1917 г. крохотные листовки, на которых было написано лишь несколько слов: «Женщины хотят мира и прав. Довольно убивать» — стоили их авторам трех месяцев тюремного заключения.
«Этого недостаточно, это ничто, чтобы бороться с антивоенным движением!» — крикнул ему Клемансо. «Вы упрекаете меня в том, что я не приношу вам достаточно голов?» — спросил его Мальви. «Я упрекаю вас в том, что вы изменили родине!» — ответил «тигр»{239}.
После 22 июля яростные атаки на Мальви в газете Клемансо предпринимались ежедневно. Националистическая пресса с готовностью их подхватывала, и один из идеологов французского национализма и реакции монархист М. Баррес требовал от правительства Рибо «прожечь огнем рану, в которой гнездятся змеи»{240}.
В последних числах августа Мальви, не выдержав развязанной против него травли, подал в отставку. Она была принята и повлекла за собой отставку всего кабинета Рибо. Клемансо и его «команда» этим, однако, не удовольствовались. «Надо уничтожить всю систему сомнительных компромиссов. Отставка Мальви — ничто, если сохраняется система Мальви», — писал Клемансо{241}.
Борьба за искоренение «мальвизма»[18] проходила во Франции осенью 1917 г. в обстановке все более нарастающего в политических кругах возбуждения.
Еще в середине мая 1917 г. агенты Сюрте женераль задержали на границе возвращавшегося из Швейцарии администратора пацифистской газеты «Бонне руж» Дюваля. При обыске у него нашли чек, выданный немецко-швейцарским банком. В начале августа следствие по делу о чеке привело к аресту главного редактора «Бонне руж» Виго Альмерейды. Заключенный в одиночную камеру парижской тюрьмы, он через несколько дней был найден в ней мертвым. Полиции не удалось установить, покончил ли Альмерейда с собой, или его убили таинственные сообщники во избежание разоблачений.
С этих сенсационных событий и началась серия пресловутых французских политических скандалов 1917 г. К делу «Бонне руж» скоро прибавилось дело Турмеля, дело Дезуша и Ленуара, дело международного авантюриста Боло Паши. Разоблачение следовало за разоблачением. И скоро в дела о шпионаже оказались замешаны — с основанием или без пего — журналисты, депутаты, сенаторы, крупные чиновники; пала тень на Кайо. 5 ноября был арестован лишь незадолго до того вынужденный правыми подать в отставку бывший руководитель Сюрте женераль Леймари. Он был личным другом Мальви, и его, метя в Мальви, обвинили в том, что он недостаточно энергично вел дело Дюваля.
Громкие дела об измене и суды над изменниками и шпионами проходили в годы первой мировой войны и в Англии, и в Италии, однако они нигде не оказали такого потрясающего воздействия на общественное мнение, как во Франции.
Стремилась ли французская реакция, раздувая политические скандалы, использовать их для борьбы против республиканского строя во Франции (так утверждали республиканцы), надеялась ли она утопить в этом мутном потоке антивоенное движение народных масс (вернее всего, она стремилась и к тому и к другому), но только шумиху вокруг скандалов она подняла чрезвычайную.
«Аксьон Франсе», «Эко де Пари», «Л’ом аншене», «Виктуар», поддержанные правой прессой провинции, из номера в номер нагнетали в стране атмосферу подозрений, недоверия, страха. Они намекали на не раскрытые еще дела, требовали «найти соучастников», «найдя, ударить». Они настаивали на жестоких репрессиях, на «поголовной чистке», доказывали, что дела о шпионаже — это лишь фрагменты единого грандиозного заговора. Его еще предстоит раскрыть, и с его помощью Германия хочет привести Францию в такое же состояние, в каком находится Россия{242}.
«Мы видели, что удалось немецкой пропаганде сделать с русской армией… Мы надеемся, что наше правительство помешает немецкой пропаганде превратить Францию во вторую Россию!» — взывал Эрве{243}.
Раздувая дело о шпионаже до размеров «неслыханного политического скандала», французская реакция в то же время старательно уподобляла стремление к миру… шпионажу. Она всячески уверяла, что антивоенная пропаганда — это «дитя анархии и измены» и что шпион — это не только тот, кто получает деньги от Германии, по и тот, кто распространяет ложные (т. е. расходящиеся с официальными) известия, кто «лишает разума работниц на фабриках, солдат в окопах…»{244}
Все это создавало в стране, как писал Ромен Роллан, гнетущую обстановку «морального террора».
«Воздух в Европе становится все более непригоден для дыхания, — с горечью констатировал он осенью 1917 г. — Нигде он не удушлив так, как во Франции, Подлая тактика состоит в том, что стараются смешивать взяточничество, мошенничество, измену с простым и честным пацифизмом»{245}.
Ромен Роллан находился в годы войны в Швейцарии. Однако непосредственные участники и очевидцы событий свидетельствуют о том же. «Мы живем в горячечной атмосфере подозрений, доносов… Повсюду — в ресторанах, в метро, в окопах — только и говорят, что о скандале — сегодняшнем или завтрашнем», — писала «Пейи». «Скандалы повсюду. Не знаешь, с кем можно позавтракать, кому можно пожать руку», — жаловался в письме А. Ферри{246}.
Нагнетаемая реакцией атмосфера всеобщей истерии и подозрений казалась опасной даже умеренно консервативным кругам. «Страну нельзя привести к победе, доводя ее до галлюцинаций», — предупреждала «Тан»{247}.
И вот в этой атмосфере лихорадочного возбуждения, слухов, подозрений, угроз французская реакция и начала свой решительный натиск на Мальви и на те методы управления народными массами, какие были связаны с его именем во Франции в годы первой мировой войны.
В последних числах сентября 1917 г. один из ближайших приспешников Морраса — монархист Л. Доде обратился с письмом к президенту республики Пуанкаре. Подхватывая и развивая обвинение в измене, которое Клемансо 22 июля 1917 г. бросил Мальви, Доде обвинил отставного министра в том, что тот в течение трех лет выдавал врагу дипломатические и военные секреты Франции (выдал, в частности, план наступления Нивелля в апреле 1917 г.), организовал с целью добиться победы Германии восстания во французской армии в мае — июне 1917 г.{248}
Письмо, это, ставшее известным Мальви, было 4 сентября прочитано по его настоянию тогдашним главой французского правительства Пенлеве в палате депутатов. Оно произвело здесь впечатление разорвавшейся бомбы. Шесть с лишним часов — пока шло заседание — в зале не затихали крики, угрозы, взаимные оскорбления членов левых и правых групп парламента. Мальви пытался вновь изложить основы своего метода, левые — звали к защите республики, правые — вопили об измене. Шум в зале стоял такой, что в нем тонули слова ораторов. Видны были лишь красные от натуги лица, раскрытые в крике рты, поднятые, как для удара, кулаки.
В последующие недели бурные вспышки политических страстей, вызванные обвинениями Доде, происходили в палате не раз. Травля Мальви реакционной прессой (немедленно эти обвинения подхватившей) становилась все более разнузданной и наглой.
Мальви апеллировал к своим товарищам по партии. В середине октября он выступил на заседании парламентской группы радикал-социалистов. По словам корреспондента «Юманите», Мальви был бледен выступая, у него был измученный вид глубоко страдающего человека. Он сказал, что оставался верен программе радикалов и что, вмешиваясь в ход рабочих конфликтов, хотел добиться установления социального мира. Группа устроила ему овацию{249}. Однако, как отметил в своем дневнике лорд Берти, группа радикал-социалистов — «это не палата и тем более не сенат, где тигр, пожирающий людей (т. е. Клемансо, — К. К.), поджидает свою жертву»{250}.
Травля продолжалась и 27 ноября, когда у власти уже стоял кабинет Клемансо. Мальви, не видя иной возможности восстановить свое доброе имя, обратился к палате с горячей просьбой предать его верховному суду сената. «Я вас прошу, я вас умоляю…»
Суд над ним состоялся в 1918 г. в обстановке утвердившейся во Франции клемансистской реакции. Сенат отверг обвинение Мальви в государственной измене, но осудил его метод управления, признав виновным в том, что он «неправильно понял, не выполнил и предал свои обязанности и совершил, таким образом, должностное преступление». Мальви был приговорен к пяти годам изгнания. «Он осужден не за отдельные поступки, но за всю свою политику», — комментировал Клемансо этот приговор сената{251}.
Борьба вокруг Мальви — его действий, даже его личности — важный, но не единственный аспект спора о методах управления народными массами, который шел в 1917 г. в правящих кругах Франции и вышел далеко за пределы обычных разногласий между либералами и консерваторами (как бы ни называлась официально та партия, в которую они входили).
От утверждения консерваторов, что «во время войны должны торжествовать идеи дисциплины, порядка, слепого послушания», был один только шаг до стремления к сильной личной власти и даже к военной диктатуре. Многие правые политические деятели, журналисты этот шаг в 1917 г. сделали. «Волевая. личность с деспотическими замашками оказала бы нам большую помощь в нынешних обстоятельствах», — писал Кашо 19 марта 1917 г., испуганный свержением самодержавия в России.
После кровавого подавления Временным правительством июльской демонстрации петроградского пролетариата французские правые увидели образец для подражания в Керенском, а когда надежды на то, что он сумеет помешать углублению русской революции и обеспечить активное участие России в войне, оказались ложными, отдали свои симпатии Корнилову.
В дни похода Корнилова на Петроград французские представители в России, действуя рука об руку с английскими, делали все от них зависевшее, чтобы обеспечить успех генерала. Французская консервативная пресса открыто выражала ему сочувствие.
Играло тут роль не одно только положение в России. «Проявлению симпатий к Корнилову (в дни его похода на Петроград. — К. К.) способствовало то обстоятельство, что в самой Франции ныне наблюдается… стремление к усилению власти», — сообщал в русское министерство иностранных дел 4 сентября 1917 г. Севастопуло{252}. О том, что «пример Корнилова соблазняет некоторых людей во Франции», говорил 18 сентября 1917 г. в палате депутатов Жобер{253}.
В вопросе о том, кто должен стать кандидатом в диктаторы во Франции, единства у правых не было. Одни называли Клемансо, другие — генерала Ж. Жоффра и искусственно раздували с этой целью его угасавшую популярность. «Мы придем, и очень скоро, к тому же положению, как в России, если только не найдут человека с железным кулаком… Многие считают, что он должен быть военным», — записал 9 июня 1917 г. в своем дневнике сотрудник французского министерства иностранных дел{254}.
Стремление к установлению сильной личной власти и даже диктатуры шло рука об руку с нападками на парламентскую систему управления.
Консерваторы всех сортов и оттенков дружно твердили, что попытки парламентского контроля над действиями исполнительной власти ослабляют последнюю, что необходимость присутствовать на заседаниях палаты отнимает у членов правительства слишком много времени, что депутаты, «чье место в окопах», «преследуют» министров бесконечными запросами и это мешает успешному ведению войны.
«Как изучать, размышлять, действовать, если внимание главы правительства и министров без конца отвлекают Бурбонский дворец (где работала палата депутатов. — К. К.), его заседания, его комиссии, происходящие в нем инциденты, плетущиеся в нем интриги?!» — патетически восклицала «Тан»{255}.
Националисты в своей критике парламента шли еще дальше, и Ш. Моррас утверждал, что парламент — это «очаг внутренних трудностей» и «постоянный фактор разъединения и конфликтов»{256}. Как таковой, он должен быть распущен.
О националистах в этой связи следует сказать особо. Рост их влияния во Франции в 1917 г. был результатом войны и обострения внутренних противоречий в стране, с одной стороны, и ответом какой-то части французской буржуазии на революцию в России — с другой.
«Реакционная партия, — писал летом 1917 г. А. Барбюс, — предстает сейчас в новом обличье национализма. Все ошибки, все ужасные и опасные ошибки павших режимов и исчерпавших себя верований вновь возрождаются под этим названием… Национализм, — заключал он, — это милитаризм и война»{257}.
Национализм был также отрицанием основных принципов буржуазной демократии.
Еще до войны французские «интегральные националисты» и их сторонники выступили страстными проповедниками монархизма, противниками буржуазно-демократических институтов. Войну они восприняли как подтверждение правильности своих убеждений. С войной «человеческая личность исчезла». ««Король-индивидуум» призван к анонимной жертве… это опрокидывает все ценности демократии», — писал в апреле 1915 г. Ж. Бенвиль{258}.
Он с удовлетворением констатировал полтора с лишним года спустя, что в Европе наступили «сумерки либерализма» и погребены основные принципы habeas corpus (закон, гарантирующий личные свободы англичан). «Это не вызывает ни возмущения, ни удивления… — писал он. — Мы повсюду присутствуем при усилении идеи государства и принципа власти»{259}.
Ш. Моррас, сам того не желая, вскрыл в одной из своих статей классовый смысл и суть подобных «философских» высказываний. «Страна, которая не имеет более Бастилии, чтобы ее разрушить, короля и его приближенных, чтобы их гильотинировать (т. е. страна, уже пережившая буржуазную революцию и стоящая перед пролетарской революцией. — К. К.), должна быть осмотрительна в применении принципов… которые ведут к ниспровержению и уравнению. В разгар войны нет ничего опаснее. Мы рискуем потерять все»{260}.
Страх перед буржуазной демократией, которая представлялась ему ведущей «к ниспровержению и уравнению», побуждал лидера французских националистов в течение всей войны доказывать на страницах своей газеты преимущество монархического строя перед республиканским. Пользуясь явной благосклонностью военной цензуры, Моррас возлагал на республиканский строй ответственность за все неудачи, постигшие Францию в войне. Трудные времена, переживаемые страной, порождали у него надежду на возможность реставрации королевской власти. «Будущее Франции… я вижу в монархии, традиционной и наследственной, антипарламентской и децентрализованной», — безапелляционно «предрекал» он в ноябре 1917 г.{261}
Выходя за узкие пределы Националистской лиги, подобные «идеи» распространялись и среди какой-то части французской интеллигенции. Любопытно, что Гонкуровскую премию в 1917 г. получило мало кому в настоящее время известное произведение А. Мальэрба «Le flamme au poing» («Пламя в кулаке»). Книга эта «переоценивала ценности» и говорила о том, что война возрождает Францию, порабощенную демократией{262}.
Подобные высказывания Морраса и его единомышленников, равно как и процесс переоценки демократических ценностей какой-то частью французских буржуа и интеллигентов, еще не свидетельствовали, конечно, о готовности основных групп французской буржуазии полностью отказаться от буржуазно-демократических методов управления страной. Еще менее свидетельствовали они о готовности народных масс Франции с подобным отказом примириться. Однако этот рост националистических и антидемократических настроений во Франции 1917 г. будет правильно сравнить с трещиной в здании. Не заделанная вовремя, она грозит расшириться и привести к обвалу.
В 1917 г. французские сторонники буржуазной демократии не сумели противопоставить доводам своих противников единую и четкую программу действий. Они ратовали за усиление парламентского контроля и утверждали, что уничтожить парламент было бы безумием. Они выступали в защиту республиканского строя и подчас преувеличивали непосредственную опасность, грозившую ему от происков правых[19]. Летом 1917 г. была создана даже Республиканская лига, ставившая своей задачей «воспротивиться цезаристским проискам» реакции. Среди членов Лиги были депутаты парламента (в основном радикал-социалисты), а также некоторые известные писатели, в частности А. Франс и А. Барбюс. В ее программных документах содержался призыв прекратить «бесполезные избиения» (т. е. войну). Этого оказалось достаточно, чтобы правительство немедленно заняло враждебную позицию по отношению к Лиге. В значительную общественную силу Лига вырасти не смогла.
Однако, защищая демократические порядки, их сторонники в стране — многие из них во всяком случае — видели, что «осуществление подлинной демократии находится в разящем противоречии с потребностями войны»{263}. Они видели и дефекты буржуазного парламентаризма, и падение авторитета парламента в массах, какие особенно четко выявила война и какие всячески подчеркивали их политические противники.
«Публика строга к парламенту. Она спрашивает себя, как это можно — не заниматься ничем, кроме политических интриг, когда на карту поставлены такие важные вопросы. Мелкиеторговцы и буржуа, чьи разговоры я слышу в метро, суровы по отношению к этим господам из Бурбонского дворца», — писал Эрбийон{264}.
В сложных условиях войны, обострения социальных противоречий во Франции, углубления революции в России падение авторитета и роли парламента представлялось его французским сторонникам весьма опасным. Отсюда их многочисленные проекты парламентской реформы: объединить палату депутатов и сенат в единую «национальную ассамблею», упростить парламентскую процедуру и т. п. Авторы этих проектов рассчитывали таким образом сделать парламент способным «решительными мерами преодолевать кризисы, которые могут разразиться под воздействием непредвиденных обстоятельств»{265}, т. е. в первую очередь бороться с угрозой революции.
Реформа работы парламента требовала, однако, пересмотра соответствующих статей конституции. Парламентское большинство (хотя и состоявшее из сторонников парламента) опасалось, что это приведет к взрыву политических и социальных страстей. Обсуждение проектов парламентской реформы было отложено до конца войны.
Отсутствие в буржуазно-демократическом лагере единой и четкой программы действий особенно явственно сказалось в вопросе о «правительстве войны».
Французские кабинеты министров 1914–1917 гг. не были стабильны. Трудность задач, поставленных перед ними войной, усугублялась характерной для Франции времен Третьей республики неустанной борьбой множества мелких парламентских партий, групп и группок. Все это подмывало почву под очередным кабинетом министров. Только за восемь месяцев (с марта по ноябрь) 1917 г. министерские кризисы произошли во Франции 3 раза. Мальви был, кстати говоря, единственным, кто при всех сменах кабинетов сохранял пост министра внутренних дел почти всю войну (с 1913 и по осень 1917 г.). Это лишний раз показывает, что политика, которую он проводил, не была только его личной политикой.
Сторонников буржуазной демократии смущала слабость военных правительств. В их газетах словечки о том, что «у нас есть кабинет министров, но нет правительства», «нам нужно правительство, которое правит», и т. п., можно было встретить не менее часто, чем в газетах крайне правых.
Но какого же правительства демократические партии (в первую очередь радикал-социалисты) и группы хотели? У них не было единого и четкого суждения об этом. Внутри каждой партии и группы имелись политические деятели, готовые поступиться на время войны своими демократическими убеждениями и склониться к выдвигаемому некоторыми правыми требованию создания «военного комитета», и были те, кто, наоборот, утверждал, что «демократической войной» против немецкого империализма может руководить лишь «демократическое правительство войны», тесно связанное с парламентом. Но сколько-нибудь конкретную программу действий такого правительства они наметить не могли. Показательна в этом отношении речь в палате депутатов видного члена партии радикал-социалистов Оганьера (18 сентября 1917 г.). Он рассуждал о «новых людях» и «новом духе», произносил общие фразы о республиканском режиме, который должен быть «режимом справедливости и права», и выдвинул лишь одно-единственное конкретное требование к «демократическому правительству войны» (если оно возникнет) — восстановить свободу печати{266}.
Неспособность дать сколько-нибудь четкую характеристику и программу правительства, к созданию которого они призывали, была лишь одним из проявлений внутренней сумятицы, разброда в либеральном лагере. Французским радикал-социалистам, как и английским либералам, как и всем вообще приверженцам либерализма, было свойственно в 1917 г. ощущение непрочности окружающего мира и они с тревогой писали о «новом социальном укладе», который «рождается в огромном горниле войны»{267}.
«В России вспыхнула революция, совершенная рабочим классом… Во Франции идет движение менее яростное, но аналогичное. Уже не раз на стенах воздвигнутого буржуазией здания появлялись трещины и нам казалось, что мы видим, как оно качается», — читаем мы в «Эвр»{268}.
Как и их английских, и итальянских коллег, французских поборников политических свобод преследовала мысль о том, что идеи, исповедуемые ими, «не оказывают более влияния на массы. Солдаты перестали быть чувствительными к воинственной риторике литераторов… Крестьяне и рабочие не удовлетворяются более традиционным образом родины»{269}. В растерянности они снова и снова констатировали, что «старые догмы терпят крах», старые принципы «опрокинуты и не заменены новыми». «Реально только производство материальных ценностей.
Все остальное — это туман. Туман — старые принципы… Туман и принципы завтрашнего дня. Прошлого уже нет. Будущего еще нет. Мы живем в неизвестности, полной мрака»{270}. Это из письма той поры.
V
Осенью 1917 г. выяснилось, что урожай в этом году далеко не полностью удовлетворит потребность страны в хлебе. В палате депутатов ораторы заговорили «о грозящей катастрофе», газеты стали звать французов «покориться неизбежному»{271}, т. е. голоду. Один депутат предложил даже выпекать хлеб с примесью… целлюлозы. Указание примешивать к муке до 20 % картофеля министр продовольствия Виолле дал префектам еще в августе 1917 г. Он ссылался при этом на рецепт, составленный неким аббатом еще в 1786 г.{272}
Поздней осенью 1917 г. без хлеба действительно по нескольку дней оставались многие городские и сельские районы страны. Его нехватка еще острее, чем раньше, ощущалась в рабочих кварталах Парижа. Здесь, как и в провинции, множились вызванные этим бурные инциденты{273}. Военное и экономическое истощение страны сказывалось все сильнее, стачки на военных предприятиях происходили все чаще, и 8 октября 1917 г. министр снабжения Л. Люшер заявил (на строго секретном заседании, конечно), что без финансовой, экономической, военной помощи Англии Франция войну продолжать не сможет{274}.
В народных массах росла жажда мира, готовность за него бороться. Во Французской объединенной социалистической партии увеличивался удельный вес и усиливалось влияние ее левого, антивоенного, крыла. Рядовые члены партии все настойчивее проявляли недовольство социал-шовинистической позицией лидеров, и в сентябре 1917 г., когда формировался кабинет Пенлеве, лидеры партии сочли благоразумным впервые за все годы войны отказаться войти в правительство. Они тут же, однако, пообещали последнему свою поддержку, так что их фактический союз с ведущей войну буржуазией нарушен не был.
Антивоенные настроения охватывали и все более широкие круги французской интеллигенции. «Война — войне», — гласил девиз Республиканской ассоциации бывших фронтовиков (АРАК), созданной 2 ноября 1917 г. А. Барбюсом, П. Вайян-Кутюрье и Р. Лефевром.
Голоса в пользу мира раздавались теперь и в палате депутатов, и в буржуазной прессе. Даже в газетах, известных своей «воинственностью», таких, как «Виктуар», появлялись отдельные статьи, намекавшие на возможность заключения «выгодного» и «почетного» мира в результате переговоров.
Однако курс на «войну до победы» французскими правящими классами был взят. Во внутренней политике это означало курс на дальнейшее «завинчивание гаек».
В сентябре 1917 г. в Парижском районе и в самом Париже забастовало 50 тыс. рабочих авиационной промышленности. Они были недовольны установленным для них тарифом. Стачка проходила бурно, грозила расшириться. Власти добились ее прекращения, предъявив рабочим ультиматум: если они через 24 часа не выйдут на работу, молодые забастовщики будут посланы на фронт, пожилые — должны будут работать по любым предложенным им расценкам, «хоть за 5 су в день», как писала «Эвр»{275}. Стачка прекратилась.
У французских шовинистов она вызвала взрыв классовой ненависти. «Фигаро» потребовала от рабочих сравнивать свои заработки не с прибылями капиталистов, а с заработками солдат на фронте{276}. «Тан» писала, что стачки на военных предприятиях — это измена{277}. «Нация не может терпеть подобные стачки, не подавляя их безжалостно». «Обостряясь, они грозят привести Францию в такое же положение, в каком находится эта бедная Россия!» — вопил Эрве{278}.
Считая, что правительство все еще недостаточно «энергично», правые звали своих единомышленников объединиться и «создать большую национальную партию»{279}. «Наступил тот час, когда люди, на это уполномоченные, должны выразить волю консервативной Франции… и сказать тем, кто возьмет власть, какими, по их мнению, способами надо направить к победе усилия нации», — писал Баррес{280}.
Уже с конца мая 1917 г. в парижских политических кругах пошли толки о возможности сформирования кабинета Клемансо. За «тигра» были сторонники «решительных действий» — правые партии и партии парламентского центра, против него — приверженцы «демократического метода управления»: радикал-социалисты, социалисты. В парламенте они имели большинство. Но численное соотношение, как известно, не всегда определяет исход борьбы. Да с течением времени начало изменяться и оно.
Французские буржуа устали от страхов. Они боялись революции во Франции и революции в России. Боялись народных выступлений, которые принесет с собой мир. Боялись военного поражения Франции и боялись, что французские солдаты, прогнав немцев, пойдут на снедаемый внутренними распрями Париж. Страх перед возобновлением солдатских мятежей не оставлял их с мая — июня 1917 г. ни на минуту. Они боялись войны и боялись мира.
Клемансо во французских политических кругах не любили и опять-таки боялись. Его считали саркастичным, взбалмошным и неуживчивым. Но с именем Клемансо буржуа связывали надежду на твердую власть, на «войну до победы». И Клемансо как-никак, был «своим человеком», парламентарием, неоднократно заявлявшим о верности основным принципам французской конституции. Его методы управления представлялись многим слишком жесткими, но поздней осенью 1917 г., когда политика «священного единения» потерпела неудачу, а Мальви оказался скомпрометированным происками реакции, значительная часть недавних противников Клемансо готова была увидеть в нем и в его жестких методах защиту от революционной угрозы.
«Все, даже Клемансо, только не Советы!» — истерически восклицал Эрве, лично Клемансо не любивший{281}.
Однако в сентябре 1917 г., когда отставка Мальви повлекла за собой отставку всего кабинета Рибо, «час Клемансо» еще не пробил. Он не пробил и в октябре 1917 г., когда вновь сформированный кабинет Пенлеве висел на волоске, вот-вот готовом оборваться. Многие противники Пенлеве вотировали ему тогда доверие, опасаясь, что отставка Пенлеве расчистит путь для прихода Клемансо к власти.
Но 9 ноября 1917 г. во французских газетах появилось сообщение о победе «восстания максималистов» (как буржуа называли большевиков) в Петрограде. И 13 ноября Пуанкаре, пригласив Клемансо в Елисейский дворец, поручил ему сформировать правительство.
* * *
Весной 1917 г. стачки во французском тылу и восстания в действующей армии проходили одновременно. Они поставили французскую правящую верхушку в исключительно трудное положение. Они заставили многих французских политических деятелей думать, что революция во Франции «уже началась».
Однако французское командование сумело подавить стихийные и некоординированные солдатские выступления с помощью системы мероприятий, в которой жесткие меры устрашения сочетались с частичными реформами, улучшением солдатского быта и т. п. Борьба с забастовочным движением в тылу выпала на долю министра внутренних дел радикал-социалиста Мальви. Политика, им проводимая, была политикой «священного единения». Сам он определял ее как «политику доверия» ко всем слоям французского общества: от крайне правых групп буржуазии до пролетариата. Практически это означало, что министр предпочитал договоренность с шовинистическими лидерами рабочего движения открытому насилию (отнюдь не отказываясь в случае нужды от последнего).
Со стачечной волной мая — июня 1917 г. Мальви боролся своими обычными методами. Он выступал посредником между рабочими и их хозяевами, лавировал, уговаривал, примирял, внес даже в парламент проект закона об английской рабочей неделе (который парламент в спешном порядке принял). Мальви удалось добиться полюбовного прекращения многих стачек и предупредить возникновение некоторых крупных забастовок. Он не сумел, однако, помешать рабочим выступлениям принять антивоенный характер, так же как не сумел помешать дальнейшему росту антивоенных настроений в стране.
Борьба по вопросу о методах управления, шедшая во французских правящих кругах летом и осенью 1917 г., была по сути борьбой из-за тех немногих буржуазно-демократических учреждений и прав, которые еще пощадила во Франции война. Сохранить ли их? Уничтожить? Многие сторонники «сильной власти» и «решительных действий» выступали в поддержку последнего. Они требовали от правительства и от французских политических деятелей перестать петь «вместе с комитетами, Советами и правительством Петрограда гимн демократии»{282}. Требовали ареста рабочих лидеров, роспуска рабочих организаций, запрета всех рабочих собраний. Попытки Временного правительства во главе с Керенским установить в России летом и осенью 1917 г. свою диктатуру служили для французской реакции примером и образцом для подражания.
Борьба между сторонниками «завинчивания гаек» и приверженцами либеральных концепций осложнялась во Франции серией политических скандалов (реакция их раздувала и использовала в своих интересах). Эта борьба привела в конечном счете к отставке, а затем и к осуждению Мальви и к приходу к власти кабинета Клемансо, поддержанного не только консерваторами, но и наиболее реакционными группами и партиями.
Ратуя за «жесткие методы» во внутренней политике и дальнейшее «завинчивание гаек» во французском тылу, Клемансо не отказывался в то же время (во всяком случае официально) от буржуазно-демократического, парламентского метода управления государством.
Глава 3
ИТАЛИЯ
В общей цепи стран четвертного союза[20] Италия была самым слабым (после России) звеном. Экономически отсталая, отягощенная феодальными пережитками, она и до войны не могла сама прокормить свое население (20–25 % потребляемого в стране зерна ввозилось из-за границы, главным образом из России), не имела своего промышленного топлива, многих видов сырья. С войной ее потребность в заморском ввозе еще более возросла, а возможность получать товары из Европы сократилась. Зерно теперь приходилось привозить из-за океана (в основном из Америки), а для этого не хватало судов.
Участие в мировой войне было непосильным для Италии, и она очень скоро попала на буксир к своим более богатым западным союзникам, в первую очередь к Англии, которая давала ей займы, снабжала ее промышленным сырьем и углем, перевозила на своих судах ее грузы. Делала это Англия (которой и самой приходилось в войну нелегко) малыми дозами — так, чтобы Италии «ни жить, ни умереть». Страна оказалась посаженной на голодный паек.
Это не значит, однако, что итальянская промышленность в годы войны не развивалась. Война предъявляла свои требования. Ей нужно было все больше орудий, боеприпасов, и в Италии, как и в других странах, возникали (получая от правительства в централизованном порядке дефицитное топливо, сырье, нередко и на его средства) все новые оружейные, авиастроительные, моторостроительные и другие военные фабрики и заводы, усиливалась концентрация капитала[21], завершалось — с опозданием по сравнению с передовыми капиталистическими странами — перерастание «свободного» итальянского капитализма в империализм. Предприятия гражданской промышленности, лишенные помощи «сверху», не выдерживали военных трудностей и во множестве прекращали работу. Процесс «сжатия» (сворачивания) гражданской промышленности был опять-таки свойствен в те годы всем воюющим странам. В Италии он шел особенно быстрыми темпами, разорял многих фабрикантов.
Политический режим в Италии после ее вступления в войну был более суров, чем в Англии и Франции. Правительство, получив чрезвычайные полномочия, издавало законы помимо парламента. Последний собирался редко и в основном лишь для утверждения временного бюджета (срок действия которого к моменту его рассмотрения парламентом обычно бывал уже на исходе). Военной цензуре подлежала не только информация о войне, но и данные о рабочем движении и антивоенных выступлениях народных масс. Любая организация, если власти сочтут ее опасной, могла быть немедленно распущена, ее помещение могло быть обыскано и заперто, ее бумаги — конфискованы.
Уличные шествия, демонстрации были запрещены, открытые, т. е. доступные для всех желающих, собрания— тоже.
Предприятия, связанные с военными поставками, были милитаризованы. На каждом таком предприятии находились представители военного командования, следившие за соблюдением рабочими чрезвычайно жесткого внутреннего режима. За малейшее нарушение этого режима рабочие (в том числе женщины и подростки) карались штрафами, заключением в карцер, тюрьму. Например, в апреле 1917 г. был присужден к четырем месяцам тюрьмы рабочий одного из милитаризованных предприятий Турина, который отказался выполнить порученную ему работу. В тот же день перед судом предстал рабочий другого туринского предприятия, который вместе со своими товарищами пытался протестовать против несправедливо налагаемых на них штрафов. Он также был присужден к четырем месяцам тюрьмы.
За более серьезные проступки рабочие подлежали суду военного трибунала по военным законам. Так, за «самовольный» (без разрешения властей) переход с одного милитаризованного предприятия на другое им «причиталось» от двух до шести месяцев тюрьмы; за «самовольное» (пусть всего на несколько дней) прекращение работы на милитаризованном предприятии — от двух месяцев до года. Рабочие, имевшие бронь, и тем более солдаты, откомандированные из армии для работы в промышленности, могли быть за любой проступок и без всякого проступка отправлены на фронт. Стачки были запрещены. Вокруг стен милитаризованного предприятия, а подчас и внутри его дежурили, «охраняя порядок», отряды вооруженных солдат и карабинеров (жандармов).
Круг милитаризованных фабрик и заводов все более расширялся, и в 1917 г. в их число входили едва ли не все предприятия тяжелой и добывающей промышленности, многие текстильные, обувные, стекольные, консервные и другие, вплоть до предприятий по производству мармелада.
К концу года общее количество рабочих милитаризованных предприятий составляло около 700 тыс. (в том числе 160 тыс. женщин и 45 тыс. подростков).
И все же, как ни суров был в Италии военный режим, какой-то минимум политических свобод в стране сохранялся. Парламент мог отказать правительству в доверии и этим вызвать его отставку. Военная цензура нередко «взрывалась» изнутри накалом политических и социальных страстей. Читая между строк, из итальянских газет удавалось почерпнуть много больше сведений, чем из французских.
Итальянская социалистическая партия (ИСП) занимала в войну антивоенную позицию, и многие ее члены были в годы войны арестованы и высланы в отдаленные районы страны, многие социалистические клубы и другие рабочие организации — распущены, многие провинциальные социалистические газеты — закрыты. Но партия в целом запрещена не была, и ее центральный орган — газета «Аванти», редактируемая Дж. М. Серрати[22] и группировавшая вокруг себя наиболее последовательных и убежденных антимилитаристов, продолжала выходить, хотя нередко испещренная белыми пятнами цензурных изъятий. Публичные собрания были запрещены, но закрытые — разрешались. И если в далекой Апуании профсоюзная деятельность в годы войны пошла на спад, или вовсе отсутствовала{283}, а в маленьком пьемонтском городке Фоссано рабочие, боясь лишиться брони и попасть на фронт, собирались на свои собрания «в домах товарищей, ночью, как заговорщики»{284}, то в таких крупных промышленных центрах, как Турин, квестуре (полиции) приходилось смотреть сквозь пальцы на закрытые рабочие собрания, где произносились антивоенные речи и раздавались возгласы «Долой войну!».
И как ни суров был военный режим милитаризованных предприятий, кары за его нарушение обрушивались в основном на одиночек. На массовые репрессии по отношению к рабочим власти вплоть до августа 1917 г. обычно не решались[23].
Некоторая возможность проводить политику «национального единения» существовала, таким образом, и в Италии. Проводником ее в 1917 г. был Витторио Эммануэле Орландо.
Профессор, создатель итальянской школы государственного права, положивший в основу своих правовых концепций тезис о том, что современное ему государство базируется на «принципе свободы», Орландо являлся в первое десятилетие XX в. одним из ведущих деятелей итальянского либерализма и неоднократно занимал пост министра в либеральных кабинетах Дж. Джолитти[24]. Выступив в 1914–1915 гг. за участие Италии в войне на стороне Антанты и став в 1916 г. министром внутренних дел в «национальном кабинете»[25] П. Бозелли, Орландо стремился проводить в Италии политику, аналогичную той, какую Мальви проводил во Франции.
Антивоенная позиция ИСП делала, однако, положение Орландо очень сложным, ибо он мог рассчитывать на содействие не всей социалистической партии, а лишь ее правого крыла. Это крыло, возглавленное Ф. Турати и К. Тревесом, скрыто, а подчас и открыто оборонческое, всячески тормозило антивоенную борьбу левых социалистов и итальянских народных масс в целом.
А так как Турати и его единомышленники еще пользовались в те годы определенным влиянием в ИСП (в их руках находилась социалистическая фракция парламента и им принадлежали руководящие посты в итальянских профсоюзах), то ставка на «молчаливый союз» с ними играла во внутренней политике Орландо важную роль и в значительной мере ее определяла. А это в свою очередь определяло политику Орландо по отношению к выступавшей против войны Итальянской социалистической партии.
«Турати и Тревес стремятся сдержать и сделать невозможными эксцессы Кароти и его товарищей (т. е. левых социалистов. — К. К.). Но если запретить ИСП, их умиротворяющее воздействие на партию (т. е. их призывы к легальной борьбе. — К. К.) станет невозможным», — откровенничал Орландо в строго конфиденциальной беседе{285}.
«Политика, которую я проводил, — писал позднее Орландо, — давала государству достаточную возможность для вмешательства и репрессий. Если эта политика не доходила до запрета политической партии, открыто выступавшей против войны (т. е. ИСП. — К. Я.)… то это происходило не от фетишистского уважения к принципу свободы… а из соображений пользы»{286}, ибо чрезмерные репрессии, преследования или насилия могли вызвать реакцию, вредную для государства.
Политика Орландо пользовалась поддержкой не всех правящих кругов страны. Эти последние еще в период нейтралитета Италии (т. е. с августа 1914 по май 1915 г.) раскололись на сторонников сохранения нейтралитета («нейтралистов») во главе с Джолитти и на сторонников выступления на стороне Антанты («интервентистов»).
После того как Италия в войну вступила, нейтралисты заявили, что они «склоняются перед свершившимся фактом». Сложилось парадоксальное положение, при котором скрытые противники войны поддерживали войну и палата депутатов, в которой большинство принадлежало нейтралистам, аплодировала милитаристским речам и принимала милитаристские резолюции. Старый спор, однако, не был окончен (и даже старые названия — «нейтралисты», «интервентисты» — в последующие годы войны в итальянской прессе и публицистике сохранились, хотя сами нейтралисты и предпочитали теперь называть себя интервентистами). Меняя свое конкретное содержание, но в конечном итоге неизменно сводясь к вопросу о скорейшем окончании или продолжении войны, этот спор вспыхивал в 1915–1918 гг. в итальянских политических кругах вновь и вновь. Одним из его аспектов был спор о внутренней политике. Интервентисты, стремясь к «войне до победы» (и следовательно, к дальнейшей затяжке войны), считали для этого необходимым возможно крепче «взнуздать» народные массы. С обострением внутреннего кризиса в стране проводимая Орландо политика «национального единения», представлялась им все менее нужной и эффективной. Наиболее рьяными противниками этой политики были, как мы увидим, интервентисты-экстремисты (в основном националисты и руководимые Б. Муссолини[26] «фаши» — союзы). Их отдельные выпады против либерального министра внутренних дел начались уже в 1916 г.
Нейтралисты — в основном либералы (джолиттианцы) и часть католиков — хотели скорейшего окончания войны и мира путем переговоров. Жесткие меры, к которым звали интервентисты, представлялись им ненужными и опасными.
Весной 1917 г. внутреннее положение Италии уже было весьма напряженным. Военные монополии процветали, но уродливая однобокость экономики военных лет сказывалась с особой силой. Процесс «сжатия» гражданской промышленности шел форсированными темпами: что ни день закрывались все новые цементные, стеклодувные, бумажные, парфюмерные, кондитерские и другие фабрики и заводы. Владельцы еще работавших предприятий гражданской промышленности жили в каждодневном ожидании банкротства. В стране возрождалась исчезнувшая было в первые годы войны безработица.
Переход с закрывающихся предприятий гражданской промышленности в военную был для рабочего делом не простым. Ведь он требовал перемены профессии, иногда и места жительства. В Италии 1917 г. это приводило к существованию районов массовой безработицы наряду с районами, в которых не хватало рабочей силы. В одном и том же городе строители и печатники оставались без работы, в то время как военные заводы испытывали потребность в сверловщиках и токарях.
Работа, даже военных предприятий, принимала лихорадочный, «астматический», как выразился один итальянский промышленник, характер. Им все чаще недоставало то дефицитного топлива, то сырья.
Продовольственное положение страны становилось все более трудным. Немецкие подводные лодки топили корабли с зерном, направлявшиеся в итальянские порты, а в самой Италии около половины всех взрослых мужчин, занятых в сельском хозяйстве, были мобилизованы. Многие крестьяне ушли в поисках заработка на военные заводы в город, во многих деревнях оставались только женщины, дети и старики. Немало земель — на юге Италии до 30 % всех посевных площадей — осталось в 1917 г. необработанными. Урожаи, и до войны невысокие, падали все ниже.
На местах теперь отсутствовали даже минимально необходимые запасы муки. Достаточно было любого перебоя в работе железнодорожного транспорта, а они случались каждодневно, чтобы без муки и хлеба оказывались города и провинции. Но и тогда, когда все шло «нормально», жителям даже больших городов приходилось по многу часов простаивать в очередях за хлебом, мясом, сахаром, овощами. Не было топлива, и жены рабочих тщетно обходили квартал за кварталом в надежде купить ведро угля или связку щепок. У продовольственных лавок и угольных складов скоплялись гневные толпы народа.
В отдаленных от «жизненных центров» местечках и городках положение было еще хуже. Здесь дело доходило порой до настоящего голода.
Вступая в 1915 г. в войну, правящие круги Италии обещали народу (а в значительной степени и верили в это сами), что победа будет легкой, война — короткой. Но война все затягивалась, жить становилось все трудней, и ненависть итальянского народа к войне, ярко проявившаяся уже в период нейтралитета, вспыхнула с новой силой.
Еще зимой 1915/16 г. начались погромы продовольственных лавок и магазинов. Следующей зимой (1916/17 г.) во многих городах Италии прошли антивоенные демонстрации, вспыхнули народные волнения.
К весне 1917 г. народные выступления участились. По улицам итальянских городов и деревень — на юге и на севере страны, на западе и на востоке ее — что ни день проходили, демонстрируя, шумные толпы истомленных войной женщин и подростков. Они шли, выкрикивая: «Да здравствует мир!», «Верните наших мужей и отцов из окопов!», прорываясь сквозь полицейские кордоны, нередко вступая в рукопашные схватки с карабинерами и полицией. Страна изнемогала от военной усталости, лишений, и вопрос о заключении мира был для ее населения вопросом «номер один».
I
Весть о свержении русского самодержавия итальянские трудящиеся восприняли восторженно и бурно{287}.
Русскую революцию они с первого дня поняли как «революцию мира», революцию в первую очередь антивоенную. Ежедневно, чуть ли не ежечасно, ожидая выхода революционной страны из войны, итальянские рабочие и крестьяне страстно желали добиться того же у себя на родине.
Отсюда лозунг «Сделать, как в России!», уже в марте 1917 г. родившийся в промышленной столице Италии — Турине. В ту пору лозунг этот еще не имел четкого социального содержания и являлся лозунгом в основном антивоенным. И уже в 20-х числах марта в Турине произошла первая, еще очень неумелая попытка его реализовать. Стихийно возникшие рабочие демонстрации направлялись в те дни к помещению туринской палаты труда, требуя «сделать, как в России», т. е. добиваться конца войны. До объявления всеобщей антивоенной забастовки в крупнейшем индустриальном центре страны оставался «один шаг»{288}.
Правым социалистам Турина удалось уговорить демонстрантов вернуться на предприятия, но лозунг «Сделать, как в России!» подхватили рабочие других промышленных центров[27]. Антивоенные выступления в стране участились. Жажда мира, особенно нетерпеливая теперь, когда конец страданий казался близким, с повой силой охватила трудовую Италию.
Угроза потери России в качестве военного союзника тревожила, как мы видели, и англичан, и французов. Для итальянских правящих классов эта угроза была особенно страшна. Ведь Италия, объявив войну всем державам центрального блока, вела военные действия практически только против Австро-Венгрии, с которой, кроме нее, боролась практически только одна Россия. Русско-австрийский и итало-австрийский фронты взаимозависели. Они делили между собой австрийские силы и оказывались как бы двумя концами одного рычага. Ослабление русского натиска на Австро-Венгрию влекло за собой усиление австрийского натиска на Италию, и наоборот. В 1915–1916 гг. русская армия принимала на себя основную тяжесть австрийских ударов и это позволяло итальянцам не только вести войну на территории врага, но и неоднократно переходить в наступление.
Многочисленные итальянские наступления были стратегически бесплодны. Они уносили сотни тысяч солдатских жизней и приносили Италии, как правило, лишь несколько километров каменистой почвы. Наступления эти имели, однако, для итальянской правящей верхушки особое значение: подымая праздничную шумиху вокруг каждого завоеванного населенного пункта, итальянские правители надеялись разжечь шовинистические инстинкты народных масс.
А ранней весной 1917 г. множились к тому же признаки готовящегося австро-германского наступления на Италию (оно состоялось позднее), и мысль о том, что его придется встретить один на один с врагом, не рассчитывая на помощь России, тревожила итальянских политических деятелей, генералов, журналистов чрезвычайно. Итальянские буржуазные пацифисты не замедлили сделать из этого свои выводы.
Еще зимой 1917 г. их представитель, некий Карбоне, завязал с австро-венгерским послом в Швейцарии фон Ромбергом неофициальные переговоры на тему о сепаратном мире Италии с Австро-Венгрией. Переговоры продвигались медленно и к весне 1917 г. еще находились в начальной стадии. Но после свержения русского самодержавия темпы ускорились, и в 20-х числах марта Карбоне явился к фон Ромбергу с вполне конкретным предложением — заключить мир на условии передачи Италии Трентино и Триеста и предоставления ей преобладания в Истрии. Он торопил с ответом и уверял, что, если соглашение будет достигнуто, мирный договор Италии с Австро-Венгрией может быть заключен в течение двух недель.
Итальянское предложение обсуждалось 25 марта на совещании министра иностранных дел Австро-Венгрии О. Чернина с немецким канцлером Т. Бетман-Гольвегом. Оно было отвергнуто после того, как Чернин передал своему собеседнику слова австрийского императора о том, что тот готов скорее «провалиться сквозь землю», чем отдать итальянцам хотя бы один квадратный метр «своей» земли.
Однако в апреле 1917 г. Карбоне вновь явился в австрийское и немецкое посольства в Швейцарии, предлагая заключить сепаратный мир и требуя для Италии на этот раз уже только Аквилеи и тех провинций Трентино, которые населены в основном итальянцами. Мотивировал он это предложение боязнью революции в Италии. Итальянский министр иностранных дел С. Соннино (убежденный сторонник «войны до победы»), по словам посредника, о нем не знал, а сделано оно было с согласия большой политической партии, возглавленной Джолитти, и исходило от короля. Но Австро-Венгрия отвергла и это предложение.
Интервентисты, не менее джолиттианцев встревоженные русской революцией, выступали все же за «войну до победы». Революционизирующее воздействие русских событий на итальянские народные массы представлялось им поэтому особенно опасным. Уже 19 марта группа видных интервентистов явилась к Орландо. Они потребовали от министра внутренних дел запрета провинциальных социалистических еженедельников и даже «Аванти», если эта газета и впредь сохранит свой «бунтовщический» характер, запрета всех (в том числе закрытых) рабочих собраний. Как сообщала «Аванти», они настаивали также на «суровых мерах» по отношению к тем, кто, пусть даже в частной беседе, выскажется против войны. «Наша смерть» иронически озаглавила «Аванти» 20 марта сообщение о демарше интервентистов.
Орландо отверг эти требования, и большая часть интервентистских групп, еще стоя на конституционной платформе, их также не поддержала.
Надо сказать, что даже наиболее рьяные экстремисты отнюдь не стремились бороться с антивоенными настроениями масс с помощью одних только «зажимов» и запретов.
Всю весну, лето и осень 1917 г. лидеры интервентистов и всевозможные интервентистские лиги, союзы, собрания, съезды и т. п. выступали с непрестанными призывами пропагандировать войну в массах. Они принимали резолюции о том, чтобы «всеми средствами убедить народ в необходимости продолжать войну до победы», указывали, что события в России «заставляют объяснять массам… причины и цели этой ужасной войны». Как из рога изобилия сыпались заверения в намерении вести пропаганду войны «в каждом городе, каждой деревне», в тылу и на фронте, среди солдат, студентов, рабочих.
Далеко не все подобные намерения и решения проводились в жизнь. Во многих провинциях для систематической пропаганды в народе у интервентистов не хватало ни сил, ни средств. Но и там, где они имелись, перед организаторами и вдохновителями кампании (не говоря уже о рядовых пропагандистах) неизменно вставал вопрос: что именно надо рабочим и крестьянам говорить и какими именно доводами следует их в необходимости «войны до победы» убеждать?
Кризис идей, постигший в войну правящие классы большинства европейских стран и усиленный в 1917 г. революцией в России, сказывался в Италии очень остро. Итальянских политических деятелей, журналистов, будь они нейтралистами или интервентистами (и особенно тех из них, кто был достаточно чуток, чтобы уловить настроения масс), не оставляло ощущение зыбкости, непрочности окружающего мира, сознание краха старых устоев, доктрин. «Сколько предвидений, считавшихся неопровержимыми, сколько людских расчетов было опрокинуто и развенчано войной… Дипломатические соглашения, труды терпеливых социологов… все это рухнуло в один момент… Что будет завтра с человечеством, пережившим ужасный катаклизм, который его потряс?» — читаем мы в католической «Оссерваторе романо»{289}. «Куда мы идем? К каким неведомым берегам влечет нас трагическая судьба старой Европы?.. Мы находимся перед лицом двух ужасных сил — войны, с одной стороны, желания обновить мир — с другой!» — восклицал корреспондент «Секоло»{290}. А редакционная передовая этой интервентистской газеты горестно констатировала, что «вчерашние идеи больше не служат, новые находятся в состоянии брожения и полны противоречий». Всюду «клокочет жизнь, которую старые формулы не в силах более сдержать»{291}.
Понимая, что в массах «зреют новые мысли и чувства»{292}, итальянские интервентисты напряженно искали идею, которая помогла бы им повести за собой массы. Самым простым, казалось, было перенять если не все, то хотя бы отдельные идеи русской революции. Один из лидеров социал-реформистов А. Беренини действительно уже в марте 1917 г. призывал своих единомышленников сказать бойцам в окопах, что итальянцы сражаются за «те же цели, ради которых свергла царское иго Россия»{293}.
Аргументация «от России» широкого применения в ин-тервентистской прессе, однако, не получила. По мере углубления русской революции призыв следовать ее идеалам представлялся милитаристам все более опасным и они предпочитали от него воздерживаться.
Пытались интервентисты представить войну и как «оборону отечества» и «необходимость». «Когда вы дадите понять итальянскому народу, что война необходима и что тот, кто участвует в пей, борется не только за свою страну, но и за собственное существование, тогда вы сможете с большим успехом вести войну», — внушал в июле 1917 г. в Монтечиторио (где заседала палата депутатов) своим коллегам депутат Э. Чикотти.
Однако несостоятельность подобных «теорий» бросалась в глаза. Ведь Италия вступила в войну не потому, что на нее кто-то напал, и итальянские войска к тому же вплоть до конца октября 1917 г. стояли на территории врага.
Найти «идею» не удавалось, и пропаганда войны в массах шла в рамках той вчерашней фразеологии и тех вчерашних идей, которые, как признавали сами интервентисты, «больше не служили». Изнемогающих от военного бремени людей звали к стойкости и жертвам, уверяли их, что справедливый и длительный мир возможен лишь после победы и что война с Германией и Австро-Венгрией — это война за демократию (как говорили одни) или война за величие и славу Италии (как уверяли другие) и т. п. Никакого успеха подобная пропаганда на третьем году мировой войны не имела и иметь не могла.
Отвращение к набившим оскомину призывам явственно сказывалось не только в тылу, но и на фронте. Военные капелланы, хорошо знавшие свою паству, озабоченно отмечали летом 1917 г., что солдаты встречают свистом и ропотом патриотические речи{294}. Что солдаты «не любят, когда им говорят о славе, бессмертии и жертвах»{295}, вспоминает и другой современник.
Для воздействия на массы оставался, однако, хорошо знакомый буржуа путь демагогического лавирования и частичных реформ.
Узнав о свержении самодержавия в России, по этому пути в Италии устремились многие: и те, кто действительно хотел разного рода преобразований (их было меньшинство), и те, кто видел в реформах средство увлечь за собой массы (их было большинство).
Уже в 20-х числах марта члены итальянского парламента начали вносить в палату проекты различных реформ. «В России возникла демократическая республика, которой предстоит повлиять на настроение других народов. Англия, учитывая это, обязуется дать право голоса женщинам. Час парламентского правления пробил и для Германии. Нельзя думать, что Италия сможет одна застыть в традиционных рамках своего существования», — приветствовала эти проекты 21 апреля 1917 г. «демократическая» «Секоло».
Правда, не все итальянские газеты (и их корреспонденты) обосновывали необходимость реформ столь «возвышенно». «Итальянские политические партии, — читаем мы в близкой к правительству «Джорнале д’Италиа», — уподоблялись в прошлом страусу. Они закрывали глаза на опасные симптомы, и в результате у них вырывали силой то, чего они не хотели отдать добровольно». Но война поставила на повестку дня проблемы, которые мучили человечество веками, и тот, кто не хочет участвовать в их разрешении, тот «непредусмотрителен и глуп… и его захлестнет поток (народного гнева. — К. К.)»{296}.
В середине апреля в Риме собрался общенациональный конгресс партии социал-реформистов[28]. Он был созван, если не юридически, то фактически, с целью выработать программу действий, которая явилась бы ответом на обострение внутреннего кризиса в стране и нейтрализовала революционизирующее влияние русских событий на народные массы Италии.
Конгресс был пышный, многолюдный. В его работе участвовали члены палаты депутатов, сенаторы, министры. Политические круги уделяли ему большое внимание. Газеты различных направлений печатали о нем подробные отчеты. Конгресс подчеркнул «уважение партии к свободе личности», а лидер социал-реформистов Биссолати подтвердил, выступая, верность партии принципу борьбы за реформы. «Путь, нами избранный еще до войны, был прямым путем, методы — надежными»{297}.
На конгрессе и действительно были выдвинуты проекты самых различных реформ — от перестройки всего государственного аппарата до уменьшения количества вагонов первого класса (и соответственно увеличения количества вагонов третьего класса) в пассажирскихпоездах.
Гвоздем конгресса социал-реформистов да, пожалуй, и всей кампании «за реформы» стало, однако, предложение А. Драго. «Конгресс, — говорилось в разработанном им проекте резолюции, — призывает правительство внести в парламент проект закона о всеобщей экспроприации земли и ее недр»{298}.
Проект был принят конгрессом и произвел сенсацию. В политических кругах Рима заговорили об «аграрном коммунизме» и «социальной революции»{299}.
Драго поспешил успокоить встревоженных буржуа. Уже 18 апреля в «Джорнале д’Италиа» появилось его интервью, в котором он заявлял, что «не надо преувеличивать значение внесенного им предложения. Аналогичные проекты выдвигались уже десятки лет назад». «Не бойтесь слов, о синьоры! Издайте аграрный закон или по крайней мере заверьте (курсив наш. — К. К.), что вы его издадите!» — восклицал Драго некоторое время спустя, выступая в палате депутатов{300}.
Но «синьоры» боялись слов и еще не решались заходить в своих обещаниях народу так далеко, как предлагал социал-реформист. Уже одно только обсуждение вопроса о насильственной экспроприации земли у помещиков представлялось многим из них опасным, а содержавшееся в проекте Драго положение о коллективной обработке экспроприированных земель крестьянами и вовсе приводило их в ужас. Они опасались, что «коллективизм породит в массах чрезмерные желания».
Бозелли, отвечая Драго, перечислил мероприятия, которые правительство намерено провести в пользу «сельских жителей»: страхование крестьян от несчастных случаев на сельскохозяйственных работах, открытие специальных аграрных школ для детей крестьян и т. д. Земли крестьянам он даже и не обещал{301}.
С нашумевшим проектом Драго на этом было покончено. Однако крестьяне, остро страдавшие от безземелья, составляли основную массу итальянских солдат, и необходимость что-то сделать или по крайней мере что-то пообещать крестьянам представлялась «синьорам» обязательной.
И различные, более или менее смелые, проекты реформ в пользу крестьян не переставали появляться и обсуждаться в Италии.
Не прекращалось обсуждение других, самых разнообразных проектов реформ, не связанных непосредственно с сельским хозяйством; финансовой, налоговой, университетской, школьной, законодательной и т. п. Оно шло всю весну, лето и осень 1917 г. в печати, в обеих палатах парламента, на съездах и заседаниях буржуазных партий и самых различных буржуазных союзов, лиг, обществ. Политические деятели, адвокаты, журналисты, профессора, даже члены правительства выступали в столице и в провинции с публичными докладами о предлагаемых ими преобразованиях.
Призывы к реформам раздавались едва ли не из всех секторов итальянского общества. Туринские промышленники, боявшиеся, что в городе вспыхнут рабочие волнения, призывали правительство предупредить их изданием законов в пользу рабочих. В палате депутатов ораторы звали правительство разработать план социальных и экономических мероприятий «в соответствии с духом времени»{302}. Национальный конгресс интервентистов прокламировал необходимость политики, которая убедила бы пролетариат в том, что война «ускорит триумф социальной справедливости»{303}.
На то, что с помощью реформ (или обещаний реформ) удастся ослабить классовые противоречия и антивоенные настроения в Италии, надеялись не только сторонники, но и противники политики «национального единения». Орган националистов, архиреакционная газета «Идеа национале» ратовала за реформы с не меньшим азартом, чем близкая к социал-реформистам «Секоло». Проект закона об обязательном страховании рабочих от болезней был разработан Центральным комитетом Ассоциации националистов и внесен в парламент по его поручению националистом Федерцони.
«Мы присутствуем при интересном превращении, — говорил на заседании палаты депутатов левый католик Дж. М. Лонджинотти. — Самые завзятые скептики, даже те, кто был до вчерашнего дня противником реформ, относятся к ним нынче менее сурово, и можно даже сказать, что сенат хочет опередить на пути реформ палату и парламентская правая хочет идти впереди левой… Самые различные люди верят в реформы, видя в них… не только средство выдержать войну, но и необходимое условие спокойствия и плодотворной реконструкции после войны»{304}.
Большинство сторонников реформ — и старых и новоявленных — откладывало их проведение в жизнь на послевоенный период, полагая, очевидно, что пока хватит и обещаний. Некоторые, считая, что это не так, призывали правительство немедленно провести социальные реформы, которые «дадут пароду почувствовать, что он ведет свою войну (т. е. что война идет в его интересах. — К. К.)».
Конечно, в Италии в 1917 г. были и противники реформ— (где их нет!). Писал же автор одной статьи в «Экономиста д’Италиа», что реформы «ведут к анархии и даже к гражданской войне»{305}. Подобные заявления делались все же редко. Голоса противников реформ тонули в громком хоре их сторонников.
Призывы к реформам перемежались призывами к благотворительности. И вот уже «сам» Бозелли жертвует от щедрот своих 2 тыс. лир в пользу сирот войны, а акционерное общество «Ансальдо», получающее бешеные прибыли, выполняя военные заказы, выделяет 150 тыс. лир в помощь нуждающимся семьям солдат. И буржуазная пресса воздает им за это хвалу.
II
Жизнь страны шла тем временем своим чередом. За беспокойным мартом последовал не менее беспокойный апрель. Множились антивоенные демонстрации женщин и подростков, вспыхивали стачки на предприятиях гражданской и даже военной промышленности.
После свержения русского самодержавия полицейские преследования антимилитаристов в Италии усилились. Итальянская полиция все чаще накладывала вето на рабочие собрания, чинила всевозможные, обычные и необычные, препятствия работе деятелей левого крыла Итальянской социалистической партии. Так, левой социалистке Эльвире Цокка, приехавшей из Турина в Алессандрию, чтобы выступить на закрытом собрании женщин, не разрешили даже выйти в город. Ес продержали несколько часов на вокзале, после чего усадили в поезд и отправили обратно в Турин.
В политических кругах с тревогой ожидали празднования рабочими дня международной солидарности трудящихся 1 Мая, и многие «специалисты по пессимизму»{306}, как невесело иронизировала интервентистская газета «Мессаджеро», предсказывали народные волнения и беспорядки. Другие и вовсе верили, что на 1 мая в Италии «назначена революция». А в Ватикане в ожидании революции уже распорядились убрать в безопасное место драгоценности римских церквей.
Правительство, стремясь успокоить массы, приурочило к 1 мая вступление в силу давно уже подготовлявшегося закона об обязательном страховании рабочих милитаризованных предприятий и постановлений о прибавке на дороговизну (весьма, впрочем, незначительной) для рабочих военных (непосредственно от правительства зависящих) предприятий. Рабочим милитаризованных предприятий предусмотрительно разрешили не выходить 1 мая на работу.
Квестура приняла свои меры. В Турине, где настроение рабочих было особенно боевым, закрытое первомайское собрание в Народном доме, намеченное социалистами на 1 мая, префект приравнял к открытому и на этом основании запретил. Боясь, как бы оно все же не состоялось, полиция в ночь на 1 мая заперла все входы в здание и выходы из него. Утром 1 мая Народный дом окружили карабинеры, солдаты, полиция. Отряды кавалеристов гарцевали на площади, разгоняя народ и стремясь предотвратить уличную демонстрацию. Все же на площади собралось несколько сот (по данным «Аванти», несколько тысяч) человек. Тогда полиция стала разгонять толпу и хватать первых попавшихся. В тот день в Турине было арестовано 30 человек. Судили их, надо полагать для большей эффективности «примера», уже 2 мая и присуждали, как правило, к 20–40 дням тюрьмы. Впрочем, один из лидеров туринских левых социалистов Ф. Барберис получил 50 дней тюрьмы только за то, что находился на площади перед Народным домом и, «очевидно», был готов произнести речь.
Повышенные меры предосторожности полиция приняла и в других городах. В казармах и общественных зданиях Рима весь день 1 мая в состоянии боевой готовности дежурили воинские части, в Милане, Алессандрии, Ливорно, Палермо были выставлены у зданий, где проходили первомайские собрания рабочих (а подчас и патрулировали улицы), усиленные отряды полицейских и карабинеров.
И все же празднование рабочими 1 Мая 1917 г. было в Италии торжественным и ярким и прошло под возгласы: «Да здравствует русская революция!», «Долой войну!». А в некоторых местностях — Эмилии, Калабрии и особенно в Ломбардии — царившее в стране напряжение прорвалось в этот день вспышками народных волнений.
В течение почти всей первой недели мая по улицам Милана и других городов и деревень Ломбардии проходили с возгласами «Да здравствует мир!» бурные демонстрации женщин и подростков. Разъяренные толпы городской и деревенской бедноты громили продовольственные лавки, били стекла в окнах правительственных зданий и домов богачей, портили трамвайные пути, вступали в рукопашные схватки с полицией. По меткому выражению редактора интервентистской «Коррьере делла сера» Л. Альбертини, то была «серия маленьких пожаров». Укрощенные в одном месте, они тут же вспыхивали в другом{307}.
Интервентистские организации Милана настаивали на том, чтобы против бунтовщиков были приняты «решительные меры», префект просил Орландо объявить город на осадном положении. Не получив на это санкции, миланские власти не решились «провоцировать массы» репрессиями: полиция избегала массовых арестов, а войска занимали сравнительно пассивную позицию и избегали стрелять в народ. Но 3 мая на предприятиях Милана, в том числе и милитаризованных, встал вопрос о всеобщей стачке солидарности с бунтующими женщинами. Префект кинулся за помощью к Турати.
«Я начал действовать, — рассказывал позднее Турати начальнику кабинета министров внутренних дел и своему личному другу Камилло Коррадини. — Сговорился с джунтой (т. е. с руководителями миланского муниципалитета. — К. К.), повидался с членами комитета (социалистической секции. — К. К.), собрал руководителей рабочих лиг и произнес перед ними проповедь»{308}.
Лидеру правых социалистов удалось добиться отказа миланской палаты труда от всеобщей стачки. Орландо и его либеральный метод, казалось, торжествовали. Но положение в городе оставалось тревожным, призывы к всеобщей стачке на предприятиях не прекращались. Власти, писала даже и 9 мая «Секоло», «держатся наготове».
Суды над участниками первомайских выступлений в Ломбардии и других местностях Италии начались сразу после 1 мая и шли всю весну, лето и осень 1917 г. Подсудимыми были в основном женщины и подростки. Судили их за участие в первомайских демонстрациях (там, где они, несмотря на запрет, все же состоялись), за пение антивоенных куплетов. В Ломбардии и других местностях, где произошли в тот день взрывы народных волнений, — еще и за то, что они громили лавки, кидали камни в полицейских, ругали их, сопротивлялись им при аресте и т. п.
Приговаривали подсудимых к нескольким неделям, а то и нескольким месяцам тюремного заключения. Карло Песси — сапожник по профессии и синдик Новы (маленькой коммуны близ Милана), который 1 мая 1917 г. призывал крестьян не отдавать властям реквизированный скот, а также, если верить газетным отчетам, звал их к «немедленной социальной революции», — был присужден к 10 годам тюремного заключения.
В дни первомайских волнений интервентистские газеты Милана упрямо твердили, что в городе «все спокойно». Не успели волнения затихнуть, как те же газеты выступили с обвинениями по адресу Орландо, который своей «снисходительностью и терпимостью» к саботажникам якобы сделал возможными недавние события.
Во второй декаде мая резолюции, требовавшие от Орландо «энергичной политики, способной обеспечить спокойствие на внутреннем фронте», приняли (теми или иными словами это требование формулируя) едва ли не все интервентистские организации, партии и группы Милана. Они заявляли, что нужна беспощадная борьба «не только с внешними, но и с внутренними врагами», что внутренние враги — это «не только шпионы на жалованье у Германии, но и все те, кто выступает против войны», все те, кто «стремится усилить, а не ослабить естественное недовольство бедняков лишениями и жертвами войны».
«Итальянское правительство должно быть правительством тех, кто за войну. Во всех остальных надо видеть врагов и в случае нужды обращаться с ними, как с врагами», — писал Муссолини{309}. В его газете «Пополо д’Италиа» требования «сильной власти» перемежались угрозами «выйти на улицу» и «повторить майские дни 1915 г.».
В мае 1915 г. уличные демонстрации и буйства, организованные интервентистами под лозунгом вступления в войну на стороне Антанты, помогли правящей верхушке подавить сопротивление джолиттианской оппозиции войне. Они вынудили, в частности, итальянский парламент, депутаты которого в подавляющем большинстве были настроены нейтралистски, санкционировать вступление Италии в войну.
Призыв «повторить майские дни» был поэтому призывом к отказу от конституционных методов борьбы, к уличным буйствам и насилию.
К требованиям интервентистов Милана — города, ставшего ареной первомайских волнений, — присоединились интервентисты Рима, Турина, Генуи, Флоренции. Встревоженные ростом народной активности, инвервентистские организации различных городов делали попытки столковаться между собой и выработать общую линию поведения. Они решили, в частности, вручить Бозелли от имени отдельных городов мемуары— «памятные записки», которые отразили бы позицию и требования интервентистов.
Как и многие интервентистские документы тех дней, мемуары сбрасывали со счетов подлинные причины народного возмущения войной. Антивоенные выступления масс они пытались представить всего лишь результатом «беспрепятственной, длительной и лживой» пропаганды пацифистов.
Первомайские волнения, говорилось в миланском ме-муаре, пронеслись над Ломбардией, как «вихрь безумия». В ходе их слово «мир», написанное на знамени бунтующих женщин, стало «словом измены». Документ, при составлении которого первую скрипку играли экстремисты, требовал от правительства «проявить патриотическую ярость против тех, кто саботирует, пусть даже только словесно, войну». В нем содержалось немало низкопробной демагогии, вроде призыва расстрелять всех спекулянтов продовольствием, по были и требования, выражавшие подлинную программу «сторонников жестких мер» и «войны до победы»: интернирование всех находящихся в Италии подданных вражеских стран, изгнание нз государственного аппарата всех «скрытых нейтралистов», изгнание их из храмов (это было направлено против нейтралистски настроенной части итальянского духовенства) и вообще борьба «всеми средствами и без жалости» со всеми противниками войны.
Авторы мемуара не призывали к отставке кабинета Бозелли и даже обещали ему свою поддержку, если он примет их требования. Они выражали, однако, сомнение в том, что «правительство, сформированное парламентом, может соответствовать требованиям войны» и призывали к созданию внутри правительства или вместо правительства Военного комитета из «немногих решительных людей». Эти люди сконцентрируют в своих руках управление «всей военной машиной на внутреннем фронте» и будут решать встающие перед ними задачи быстро и «через голову медлительной государственной бюрократии». В районы, граничившие с фронтом, и в районы, производившие боеприпасы и снаряжение, такие, как Ломбардия, следовало, по мнению интервентистов, направить военных комиссаров, наделенных чрезвычайными полномочиями и тесно связанных с Военным комитетом.
Так выглядела схема «правительства войны» — отходя от правительства парламентского типа, оно приближалось к правительству открытой буржуазной диктатуры и должно было, по расчетам экстремистов, удержать в узде народные массы.
Связав свои надежды с мемуарами, организаторы кампании всячески стремились придать этим документам хотя бы видимость народной санкции. Римский мемуар (по содержанию аналогичный миланскому) был прочитан «народу», т. е. участникам интервентистской демонстрации, с вершин Кампидольо, миланский — со ступеней собора св. Павла. После этого заранее подготовленная «стихийная» интервентистская демонстрация проводила делегацию, увозившую мемуар в Рим, до вокзала.
В последних числах мая делегации интервентистов Милана, Рима и Генуи передали свои мемуары Бозелли и получили вежливый отказ выполнить их требования. Миланской, в частности, делегации председатель Совета министров сказал, что он, если это понадобится, примет, конечно, «энергичные меры», но что он и его правительство действовали и будут действовать впредь «в границах общественных свобод, совместимых с войной». Что же касается вопроса о Военном комитете, то его может решить лишь парламент, «который является представителем нации»{310}.
Услышав столь неутешительный ответ, интервентисты все же не стали добиваться отставки Бозелли. Они опасались, что на смену кабинету Бозелли придет кабинет «еще менее решительный» или даже скрыто нейтралистский. При господствовавших в то время в стране и в палате нейтралистских настроениях это представлялось им весьма вероятным.
Грозить же повторением майских дней 1915 г. было, конечно, легче, чем действительно их повторить в изнывающей от тягот войны Италии 1917 г.
Вот почему один из лидеров экстремистов Дж. Пиролини, выступая после визита к Бозелли на большой, с участием представителей других городов, ассамблее интервентистов Рима, только и сумел, что предоставить своим сторонникам свободу действий: «Я вас не призываю выйти на улицу, и я не призываю вас сидеть, запершись в своих домах. Делайте то, что вам подскажет ваша совесть». На «улицу», как и следовало ожидать, не вышел никто.
Если настроения и выступления народных масс интересовали итальянские правящие классы в 1917 г. в первую очередь с точки зрения отношения народа к войне, то это не значит, конечно, что резко усилившаяся с весны 1917 г. экономическая борьба итальянских трудящихся не вызывала неприязненной реакции правящих кругов.
Даже орган Ватикана, христианнейший «Оссерваторе романо», не смог скрыть раздражения «чрезмерными требованиями» рабочих (т. е. их требованиями прибавки на все растущую дороговизну). «Всякий день, — читаем в редакционной статье ватиканского официоза, — мы оказываемся перед лицом указа (так и написано на русский манер «ukase». — К. К.) какой-либо палаты труда, которая предупреждает смиренную и покорную публику, что с такого-то дня и вплоть до нового ее указа вознаграждение каменщиков, батраков и вообще наемных рабочих увеличивается с 50 до 60, с 60 до 65 или с 65 до 70 чентезимо в час… Можно Подумать, что руководители этой палаты труда имеют дело с публикой, которая состоит из дураков и идиотов и с которой можно говорить языком диктата». За этим гневным выпадом следовало рассуждение о том, что высокая заработная плата, разоряя предпринимателя, приводит в конце концов к сокращению производства. Правительство должно положить предел «поступательному маршу» рабочей зарплаты. Это будет в конечном счете выгодно самим рабочим, интересы которых «тесно связаны с интересами всех других классов общества»{311}.
Назавтра, 1 августа, газета заявила, что, поговорив о тех случаях, когда заработная плата рабочих «чрезмерна», она хочет теперь поговорить о тех случаях, когда эта заработная плата недостаточна.
Вторая статья о рабочей зарплате была короткой и бесцветной. Подчеркнув, что католическая церковь еще в XIX в. выдвинула требование «справедливой заработной платы», автор статьи желал успеха тем ученым, которые после войны займутся «исследованием вопроса (курсив наш. — К. К.)» о том, какой же эта «справедливая заработная плата» должна быть.
Но если «Оссерваторе романо» возмущали «непомерные претензии» каменщиков и батраков, то правительственные круги, равно как и крупных промышленников, в первую очередь тревожила возрастающая активность рабочих больших военизированных предприятий.
В 1915–1916 гг. эта активность была скована нависшей над занятыми на них рабочими угрозой суда военного трибунала или отправки на фронт. Но после свержения русского самодержавия лед тронулся, и царившее на милитаризованных предприятиях глухое недовольство стало все чаще вырываться наружу. Участилась хотя и разрешенная властями, но отнюдь ни им, ни промышленникам нежелательная подача профсоюзами мемуаров с изложением экономических требований рабочих милитаризованных предприятий. В мае 1917 г. ближайшие помощники Орландо с сожалением констатировали, что в Турине рабочие находятся в состоянии с трудом сдерживаемого «кипения». «То и дело встают вопросы труда и зарплаты»{312}.
Вспыхивали, несмотря на запрет, короткие стачки на милитаризованных предприятиях.
В Турине и Лигурии профсоюзные бонзы с трудом и лишь с помощью сложных маневров удерживали металлистов от объявления общегородских стачек протеста против каторжных условий труда.
«Обязанности и дисциплина рабочих» — так была озаглавлена редакционная статья, опубликованная 28 мая в «Трибуне» — газете, значительная часть акций которой принадлежала крупным металлургическим компаниям Лигурии. В статье говорилось, что редакция «Трибуны» после длительного выжидания считает своим долгом обратить внимание правительства на «некоторые эпизоды, все чаще происходящие на милитаризованных предприятиях». Весь мир — одна большая деревня, гласила передовая, и мы не удивимся, если окажется, что «некоторое беспокойство и некоторые чрезмерные претензии, которые предъявляются в промышленных центрах Англии, Франции и Германии, имеют место также и в Италии. Неизбежно встает вопрос о методе, каким власти — как военные, так и гражданские — могут, как они считают, этим претензиям и беспокойству противостоять… Мы, — заявляла газета, — не против политики умеренности и убеждения с тем, однако, условием, чтобы они не вырождались в терпимость, создающую впечатление слабости». Передовая утверждала далее, что всякое проявление терпимости по отношению к рабочим милитаризованных предприятий, которые «позволяют себе участвовать в рабочих выступлениях и стачках», было бы серьезной виной и серьезной ошибкой, и требовала отправлять всех этих рабочих на фронт.
К положению вещей, которое весной и летом создалось во многих центрах военной промышленности, «Трибуна» вернулась осенью 1917 г. (уже после восстания в Турине). Руководство милитаризованными предприятиями проявляло, если верить этой газете, «излишние терпение и снисходительность». Оно стремилось достичь компромисса, даже если требования рабочих не имели никакого основания, и в результате «вопросы заработной платы, дисциплины и т. д. вставали во множестве один за другим»{313}.
Экстремисты разделяли стремление «Трибуны» сделать еще более жестким режим на предприятиях. В мае 1917 г. они потребовали заменить молодых офицеров, которым обычно поручалось наблюдение за дисциплиной на милитаризованных фабриках и заводах, старыми кадровыми офицерами, искалеченными или раненными на фронте. Они опасались, что молодые выпускники ускоренных офицерских школ и курсов (происходившие в основном из средней и мелкой буржуазии) недостаточно строги с рабочими, и рассчитывали, что кадровые офицеры, пострадавшие на фронте, будут жестче. Речь шла, таким образом, о дальнейшем «завинчивании гаек» на предприятиях.
III
Летом 1917 г. экономическое положение в Италии становилось все тяжелее. Хлеба теперь остро не хватало в больших городах и не бывало по неделям в отдаленных провинциях.
В стране множились стихийные вспышки народных волнений, обострялись социальные противоречия, росло возмущение колоссальными военными прибылями заводчиков и фабрикантов. Буржуазная пресса, пытаясь это возмущение погасить, взывала к благоразумию буржуа. «Тот, кто разбогател на войне, должен осторожно пользоваться своим новым богатством… Мы говорим о пышности, роскоши, мотовстве, с какими некоторые из этих нуворишей простодушно демонстрируют свои неожиданные доходы», — сокрушалась «Коррьере делла сера»{314}.
Экономические трудности, рост антивоенного и стачечного движения, углубление русской революции, оставлявшее все менее надежд на «русский заслон» в борьбе с Австро-Венгрией, — все это стало для итальянских правящих кругов постоянным источником беспокойства и страха. «Тот, кто прожил эти дни в Риме, вращаясь в политических кругах столицы, кто слышал разговоры в коридорах Монтечиторио, в кафе, на площадях, в железнодорожных и трамвайных вагонах, тот помнит настроение скептицизма, обескураженности и безнадежности, которое охватило на все сто процентов нашу буржуазию и преданных патриотов», — писал позднее Серрати{315}.
Многие его современники могли бы, будь они только честны, под этими словами Серрати подписаться. Ведь считал же один из «капитанов» итальянской промышленности Пио Перроне, что Италия «на краю пропасти, ибо ей не хватает стали»{316}, думал с трепетом о том, «что произойдет, если придется из-за отсутствия топлива и сырья закрыть большие фабрики и выбросить на улицу сотни тысяч рабочих»{317}, один из крупнейших политических деятелей страны Ф. Нитти.
Паника охватывала в первую очередь интервентистов. Они боялись революции, боялись «преждевременного мира», который не принесет желанных для итальянского империализма завоеваний, и судорожно метались в поисках выхода из тупика. Упорно ища этот выход в «завинчивании гаек», они сделали в первой половине июня отчаянную попытку добиться «внепарламентского кризиса», т. е. отставки кабинета Бозелли, и создания правительства «железного кулака» в момент, когда палата распущена и, следовательно, повлиять на формирование нового кабинета не сможет.
Они предприняли для этого сложные маневры, которые длились не одну неделю. И все это время в итальянской прессе, на заседаниях буржуазных обществ и лиг, даже на заседаниях Совета министров, шли нескончаемые споры о «методах и критериях» внутренней политики.
Положение правительства было трудным. Минутами казалось, что оно вот-вот падет. Но оно устояло. Внепарламентского кризиса не произошло. А в 20-х числах июня собралась палата. Она тут же объявила свои ближайшие заседания секретными. И это резко изменило распределение света и тени на «политической карте» страны.
Конечно, споры о методах проведения внутренней политики продолжались и на секретных заседаниях палаты. Одни ораторы заявляли, что «надо усилить преследования» и что «всю страну следует рассматривать, как военную зону»{318}. Другие, наоборот, восхваляли политику Орландо и утверждали, что сейчас «нужна рука в бархатной, а не в железной перчатке»{319}.
Главное было, однако, не в этом.
Депутаты, скованные на открытых заседаниях строжайшей самоцензурой, получили наконец возможность говорить и держаться свободно. Результаты оказались поразительными. Парламентское большинство, скрыто враждебное войне, подняло свой голос. Оно устроило овацию в честь Джолитти (отсутствовавшего на сессии). И оно устроило овацию Орландо после его речи, в которой он жаловался на нападки интервентистов.
Орландо принадлежал к интервентистам, но его внутренняя политика была по своим методам либеральной, джолиттианской политикой. Это навлекло на него нападки интервентистов и сделало его «своим человеком» для джолиттианцев. Кроме того, последние рассчитывали (и, возможно, не без оснований), что Орландо не станет «упорствовать» и a priori отказываться от мирных переговоров, буде представится возможность. Неудивительно, что во время выступления Орландо на секретном заседании либеральное большинство палаты то и дело прерывало оратора бурными аплодисментами, а когда он кончил говорить, его кинулись обнимать и целовать наиболее старые и авторитетные члены парламента. У кресла Орландо выстроилась длинная очередь депутатов, пожелавших его поздравить и пожать ему руку. Успех был многозначителен, и об Орландо сразу заговорили как о будущем председателе Совета министров. Джолиттианцы торжествовали. Среди интервентистов царила неуверенность.
Газеты, близкие к правительству и поддерживавшие его, еще более эту неуверенность усиливали, всячески подчеркивая, что отставка кабинета Бозелли была бы «прыжком в неизвестность»{320}.
В конце июня в Монтечиторио начались собрания парламентских фракций и групп, призванные выяснить их позицию в момент голосования временного бюджета, которое играло роль голосования вотума доверия правительству. Собрания проходили весьма бурно. Определение позиции откладывалось их участниками со дня на день.
«Мы спорим каждый день об одних и тех же вопросах и каждый день произносим речи, которые похожи одна на другую и не дают ничего нового по сравнению с тем, что мы уже знаем, — говорил корреспонденту «Джорнале д’Италиа» один из участников такого совещания. — Истина в том, что мы дезориентированы и никто из нас не знает, что надо делать»{321}.
31 июня палата большинством голосов вотировала доверие кабинету Бозелли. Спор между сторонниками и противниками политики «национального единения» этим решен, однако, не был. Положение правительства оставалось шатким.
«Кризис миновал и кризис назревает… Вчерашнее голосование — это лишь вдыхание больным кислорода. Оно должно дать время для выбора наследников», — занес 1 июля в свой дневник хорошо осведомленный современник{322}.
Попытки экстремистов свалить кабинет Бозелли были у всех на виду. Их деятельность, скрытая от глаз широкой публики, была связана с личностью генерала Л. Кадорны, главнокомандующего итальянскими войсками.
Более чем посредственный военачальник, так и не сумевший за годы войны одержать ни одной стратегически важной победы, Кадорна был ярым сторонником «политики кулака». В итальянской армии он установил исключительно, даже и по военным временам, жесткий режим и превратил ее, по определению одного из депутатов итальянского парламента, в подлинное «царство террора».
Солдат жесточайшим образом карали за самые незначительные проступки. Участников солдатских бунтов (а бунты эти вспыхивали в итальянской армии начиная с 1915 г.) расстреливали по приговору суда и без него, часто по жребию, иногда децимируя «бунтующие» части. Кадорна узаконил эти варварские казни.
Офицеры, писал он в 1916 г. в циркуляре командования, «могут и должны» расстреливать защитников коллективных преступлений, выбирая их по жребию из числа тех, кто вызывает наибольшие нарекания. «От этой обязанности не может уклониться никто…»{323}
И все-таки установить в армии железную дисциплину Кадорне не удалось. А весной 1917 г. вести из России «произвели на простые души солдат «губительное», — как находил командующий одной из итальянских армий, герцог Аоста, — воздействие. Они породили у солдат иллюзию (?!! — К. К.), что воля масс может взять верх над волей командования»{324}. Кривая солдатских выступлений резко пошла вверх. Кадорна, по свидетельству его адъютанта, был этим «взбешен»{325}.
Виня во всем идущую из тыла антивоенную пропаганду, он писал в июне 1917 г. Бозелли, что репрессии, проводимые в военной зоне, теряют свою эффективность, если им не соответствуют аналогичные действия, с «энергией и твердостью проводимые на всей территории государства». Он протестовал против «терпимости», с какой в Италии дают безнаказанно распространяться «наиболее извращенным теориям внутренних врагов (т. е. социалистов. — К. К.)», и требовал от правительства репрессий, применяемых «без ограничений со всей силой и энергией»{326}.
На заседании Совета министров, на котором обсуждались эти требования Кадорны, Орландо указал главкому, что было бы «опасным упрощенчеством» объяснять такое сложное явление, как настроение армии, одним только влиянием антивоенной пропаганды{327}. Он упорно уклонялся от проведения в жизнь мер, которых требовал Кадорна (в частности, от роспуска ИСП), и отношения между ним и верховным командованием становились все более напряженными.
И этот генерал, стремившийся установить во всей Италии такой же жестокий режим, какой он ввел в армии, стал признанным вождем и кумиром итальянских интервентистов. Они его называли гениальным и «более великим, чем Наполеон», устраивали овации при одном только упоминании его имени, посылали ему восторженные приветствия и телеграммы.
Кадорна, которому занимаемое им официальное положение не позволяло открыто вмешиваться в политическую жизнь страны, пользовался этими телеграммами как средством воздействия на настроение тыла. Отвечая своим поклонникам, он внушал, что «слабость» является изменой не только на передовой, звал к борьбе «против внешних и внутренних врагов» и т. д.
Интервентистские газеты и в первую очередь муссолиниевская «Пополо д’Италиа», печатали откровения Кадорны огромными буквами на всей первой полосе номера, призывали своих единомышленников сделать их известными в каждом городе, каждой коммуне, распространить по всей стране.
Взаимными приветствиями дело, однако, не ограничилось. В июне 1917 г. Муссолини и его ближайшие соратники Пиролини и О. Динале отправились в ставку для переговоров с Кадорной. Речь шла ни более ни менее, как об организации подлинного государственного переворота с участием войск. Переворот предполагалось провести «без заботы о соблюдении конституционных норм» и результатом его должна была явиться смена правительства{328}.
Переговоры об этом велись не одну неделю, и Муссолини и К0 ездили в ставку не один раз. Все это время на интервентистских собраниях раздавались угрозы «обратиться к народу, к улице», выступить против внутренней политики Орландо «во главе всех, кто умеет действовать», и т. п.
Кончилось все это ничем. Кадорна, первоначально согласившийся участвовать в путче, в июне 1917 г., исходя из личных соображений, от этого отказался. Восхваление Кадорны интервентистами, равно как попытки экстремистов передать власть в стране военным, однако, не прекратилось. Эти попытки предпринимались, очевидно, вплоть до разгрома итальянских войск у Капоретто в конце октября 1917 г. Во всяком случае, в декабре того года (т. е. уже после смещения Кадорны) один депутат рассказывал на секретном заседании палаты о «планах поставить во главе правительства генерала, отличного, но подчиненного Кадорне.
Трагедия Италии (т. е. разгром итальянских войск у Капоретто. — К. К.) положила конец ведущим к смуте планам»{329}.
Явилось ли это результатом воинственных призывов экстремистской прессы, или какие-то сведения о закулисных интригах экстремистов просочились в итальянские политические круги, но многие в Италии серьезно опасались в 1917 г. установления военной диктатуры, а депутат Де Феличе Джиуфрида назвал даже позднее «подлинным чудом»{330} то, что Кадорна не стал диктатором Италии.
Он ошибался. Италия 1917 г. не стала еще Италией 20-х годов XX в., и подавляющее большинство итальянских буржуа и политических деятелей еще были в 1917 г. за сохранение парламентской формы правления. И даже среди многих более умеренных сторонников «сильной власти» интриги Муссолини и его друзей встречали осуждение и отпор.
«Эти люди не отдают себе отчета в реальном положении вещей. Они не понимают, что, если не действовать с осторожностью, можно вызвать катастрофу. Если эти одержимые войной выйдут на улицу… в Италии может произойти то же, что произошло в России», — говорил в частной беседе лидер социал-реформистов Биссолати{331}.
Против тех, кто мечтал «об абсурдных государственных переворотах», выступила интервентистская «Коррьере делла сера». Приватные советы «сохранять спокойствие» дабы не вызвать антивоенного взрыва в стране{332}, давал экстремистам и А. Саландра[29] — политический деятель, имя которого неразрывно связано с вступлением Италии в войну (а многие связывали его имя также и с организацией «майских дней» 1915 г.).
Не склонялась в то время к диктатуре и основная масса итальянских промышленников и монополистов. Показательна в этом отношении программа, принятая в июне 1917 г. Ассоциацией итальянских акционерных обществ — одним из ведущих объединений итальянских промышленников, в руководящие органы которого входили многие «киты» итальянской индустрии.
В программе было много дешевой демагогии, вроде призыва «отбросить предрассудки о роковом противоречии интересов нашего класса (буржуазии. — К. К.) и трудящихся классов», и был призыв объяснить рабочим, что «интересы этих двух классов идентичны». В ней утверждалось (и это уже не являлось одной только демагогией), что итальянские промышленники заинтересованы в проведении в жизнь социальных реформ, улучшающих жизнь рабочего, и должны «стать во главе движения за реформы, основанного на сотрудничестве классов». «Так шаг за шагом, — говорилось в программе, — мы будем уменьшать расстояние — моральное, умственное, психологическое — между двумя классами»{333}.
При всем демагогическом характере документа, который в значительной степени инспирировали националисты, программа эта все же свидетельствовала о том, что члены Ассоциации в 1917 г. еще хотели строить свои отношения с рабочими на основе привычного метода больших обещаний и мелких уступок, а не открытого применения силы.
После Туринского восстания (о нем ниже) реакционные настроения среди промышленников усилились, в их среде начали раздаваться требования сохранить установленный на милитаризованных предприятиях режим и на какое-то время после войны. Идея эта не получила, однако, поддержки большинства. Как писала 9 сентября 1917 г. «Оссерваторе романо», «не только рабочие отнесутся после войны к подобному режиму без всякой симпатии», но и «общественное мнение затруднит поддержание такой дисциплины».
Уже в октябре 1917 г. джолиттианская «Стампа» четко сформулировала позицию либеральной буржуазии в вопросе о взаимоотношениях промышленников и рабочих.
Для хорошей работы предприятия, утверждала редакционная передовая этой газеты, необходимо, чтобы «промышленник признал права рабочего, а рабочий — права промышленника». Опыт показывает, что, чем более образован и лучше оплачивается рабочий, тем устойчивей социальный мир на предприятиях. «Промышленный прогресс требует как своей предпосылки политической свободы, специального образования, уважения к достоинству капитала и труда»{334}.
Столкновение двух различных взглядов на методы управления массами особенно резко проявилось в Турине. С затяжкой войны в этом городе скоплялось все больше «горючего материала», и префект Турина — Вердинуа еще осенью 1916 г. безуспешно ставил перед Орландо вопрос о роспуске туринской секции ИСП (в которой было много левых, по-боевому настроенных социалистов) и городской палаты труда. В марте 1917 г., после попытки туринских рабочих «сделать, как в России», тот же префект и столь же безуспешно обратился к Орландо с просьбой объявить город на осадном положении.
Летом 1917 г. обстановка в Турине становилась все тревожней. И префект вновь и вновь призывал Орландо ввести в городе осадное положение.
Но Орландо боялся репрессиями «спровоцировать массы». Он рассчитывал в случае, если положение еще больше обострится, на помощь правых социалистов.
22 августа, после того как в городе в течение почти трех недель остро не хватало хлеба, вконец перепуганный префект сообщил Орландо, что в Турине объявлена всеобщая стачка и вот-вот начнется вооруженная борьба. Орландо немедленно распорядился поддерживать связь с правыми социалистами и профсоюзными лидерами Турина. Но к этому моменту секретарь туринской палаты труда уже был арестован (превентивная мера), Народный дом Турина уже заняли войска, в рабочих предместьях уже строились первые баррикады, раздавались первые выстрелы, слышались возгласы «Долой войну!». И хотя хлеб в булочных теперь был (его спешно испекли из муки, отпущенной городу по просьбе Орландо военным командованием), антивоенное восстание туринского пролетариата началось.
Вспыхнув стихийно, оно захватило все слои туринского пролетариата — от задыхающихся под гнетом каторжной военной дисциплины кадровых рабочих больших милитаризованных предприятий до женщин и подростков, впервые втянутых в производственную жизнь войной.
Полиция и карабинеры не смогли одолеть повстанцев, и 23 августа утром Вердинуа, действуя в обход Орландо, отправился к командующему Туринским военным округом с просьбой взять «восстановление порядка» в городе в свои руки. Прошел какой-нибудь час, и войска двинулись против рабочих.
Повстанцы не сдавались. Они опоясали рабочие предместья сплошным кольцом баррикад, захватили воинские склады, перерезали телеграфные провода. На головы солдат падала сброшенная с крыш черепица, лился крутой кипяток. Броневики, направленные против повстанцев, попадали в вырытые рабочими волчьи ямы. Имея лишь ружья и гранаты, рабочие стойко выдерживали натиск до зубов вооруженного врага. Но военные власти действовали «по-военному». Они спешно ввели ввосставший город дополнительные воинские части. В повстанцев стреляли из пулеметов. Против них двинули пехоту, кавалерию, танки.
26 августа в Турине бросили за решетку руководителей социалистической секции города, руководителей ее левой фракции, многих лидеров местного профсоюзного движения. Количество арестованных рабочих уже 25 августа превысило тысячу человек.
На пятый день борьбы восстание было, как писал английский посол в Риме, подавлено «сильной рукой»{335}.
Однако либеральные приемы Орландо окончательно отброшены не были. Его дипломатия сыграла немалую роль в локализации восстания. Боясь, что оно перекинется на другие промышленные центры, власти окружили мятежный город глухой стеной молчания. В дни боев прекратилось почтовое и телеграфное сообщение с Турином. Военная цензура не пропускала в печать и намека на происходившие там события. Но полностью засекретить восстание было невозможно, и Орландо вновь обратился за помощью к правым социалистам.
Едва только в Турине начались бои, как ближайший помощник министра К. Коррадини телеграфировал префекту Милана о необходимости спешно связаться с Турати и Тревесом: пусть они прямо или косвенно вмешаются в ход событий. «Настаивайте, как только сможете, чтобы они помогли нам избежать всеобщей стачки (солидарности с туринским пролетариатом. — К. К.)», — вновь телеграфировал Коррадини префекту Милана день спустя{336}.
Всеобщей стачки в Милане не произошло, хотя миланских рабочих, как показал позднее на «Туринском процессе» секретарь миланской федерации труда Коломбино, и «потрясли» события в Турине. Их убедили, однако, что надо «оставаться спокойными», так как эти события «не имеют политического значения»{337}. А ведь Милан был вторым (после Турина) промышленным центром страны, и от позиции, занятой миланским пролетариатом, зависело многое!
IV
В дни, когда в Турине шли бои, в правящих кругах царила тревога, на бирже падал курс ценных бумаг. Когда восстание было подавлено, в Риме поняли, что общенационального пожара на сей раз удалось избежать. Но злоба, вызванная у итальянских буржуа тем, что «эти канальи» осмелились взяться за оружие, страх буржуа перед тем, что в Турине и после подавления восстания «огонь таится под пеплом», не проходили долго. В течение почти всей осени 1917 г. вопрос о том, как сделать, чтобы туринские события больше не повторились, приковывал к себе пристальное внимание политических кругов страны.
Лишь в конце октября впечатление от восстания в Турине было вытеснено еще более тяжелым для правящих классов событием — разгромом итальянских войск у Капоретто.
Как сделать, чтобы туринские события больше не повторились, если женам рабочих приходится выстаивать по 10 часов в очереди ради куска черного хлеба[30], а народные волнения все чаще вспыхивают в различных концах страны? Итальянские буржуа с перепугу нередко видели в этих вспышках «второй Турин». «К несчастью, туринские события повторились и в других местностях… Бесполезно затыкать уши, закрывать глаза… это истина. Подобные случаи произошли и в моем избирательном округе», — говорил на заседании палаты джолиттианец Д. Нуволони{338}.
Нападки сторонников «решительных мер» на внутреннюю политику Орландо становились все яростнее, споры о методах внутренней политики на заседаниях Совета министров, в буржуазной прессе, во всевозможных буржуазных обществах и клубах разгорелись с новой силой.
Экстремисты обвиняли Орландо в том, что «политика полумер» привела к туринским событиям{339}. Они заявляли, Что эти события показали, «как распространен в Италии дух возмущения», и требовали создания правительства, которое сумело бы любой ценой этот мятежный дух подавить. Они настаивали на коренном пересмотре всех «критериев и методов» внутренней политики и на жестоких репрессиях по отношению к противникам войны. Они призывали своих соотечественников «не забывать об ужасном примере России»{340} и, цитируя угрозы Керенского по адресу большевиков, предлагали Орландо «поучиться у Керенского, как надо управлять страной»{341}. А возможные обвинения в реакционности отводили от себя на том основании, что «никто, по крайней мере на Западе, не называл реакционером Керенского и других русских социалистов, когда они утопили в крови июльское выступление ленинистов»{342}.
В борьбу экстремистов за «смену методов и людей» скоро включились и более умеренные группы интервентистов.
Туринское восстание побудило многих из тех, кто ранее поддерживал Орландо, примкнуть к экстремистам. И вот уже «Джорнале д’Италиа» пишет 8 сентября об «ошибочном методе» министра внутренних дел, а «Трибуна» утверждает в тот же день, что «метод, который был удовлетворителен до вчерашнего дня, теряет право на существование в изменившихся условиях»{343}.
Критики Орландо обвиняли его в том, что он, делая ставку на содействие правых социалистов, не учел перемен, происшедших под влиянием русской революции в Итальянской социалистической партии.
Действительно, в позиции ИСП в 1917 г. многое изменилось. После вступления Италии в войну на стороне Антанты официальный лозунг партии звучал так: «Не поддерживать войну и не саботировать ее». Отказ от «саботажа войны» не означал отказа от антивоенной пропаганды, и итальянские социалисты немало сделали, чтобы объяснить массам империалистический характер войны. А с осени 1915 г., когда ИСП присоединилась к решениям Циммервальдской конференции, официальным кредо партии стал циммервальдский призыв к «нажиму» на «свое» (буржуазное) правительство с целью заставить его заключить мир.
В партии, однако, не было единства. Ее правое крыло занимало, как мы уже говорили, скрыто, а подчас и открыто оборонческие позиции. Боясь, что антивоенные выступления масс ухудшат военное положение Италии, лидеры правых социалистов всячески помогали Орландо эти выступления сдерживать.
Но за годы войны и особенно после марта 1917 г. влияние правых в партии значительно упало, а все больший удельный вес и значение приобретало ее левое крыло, страстно стремившееся не только разоблачать империалистический характер войны, но и «что-то делать» в борьбе за мир.
Еще далекие от того, чтобы понять и принять ленинскую концепцию борьбы с империалистической войной, итальянские левые социалисты неизменно подчеркивали свое глубокое уважение и любовь к В. И. Ленину, который уже весной и летом 1917 г. стал для них (как и для итальянского народа в целом) символом активной, революционной борьбы за мир. В дни пребывания в Италии делегации возглавленного меньшевиками и эсерами Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов это проявилось особенно ярко.
Делегация приехала в Италию (она побывала до того в Англии и Франции), чтобы договориться с итальянскими социалистами об их участии в намечавшейся меньшевиками и эсерами Стокгольмской конференции социалистов стран Антанты и Германии.
Делегация эта (как одно время и сама Стокгольмская конференция) пользовалась покровительством Временного правительства, и именно этим объясняется тот факт, что итальянские власти, хотя и не сразу и неохотно, все же не только дали делегатам визы на въезд, но и разрешили Итальянской социалистической партии организовать поездку делегатов по стране и даже уличные митинги и демонстрации в их честь. И вот тут-то и произошло неожиданное.
В составе делегации не было большевиков. В нее входили меньшевики, бундовец, эсер. Но итальянские рабочие (и многие левые социалисты в том числе) плохо разбирались летом 1917 г. в борьбе партий в далекой России. Они увидели в делегатах «посланцев русских Советов», «делегатов мира» и встретили их восторженными возгласами «Evviva Lenin!». В течение нескольких дней эти возгласы гремели на улицах итальянских городов, которые посещала делегация.
«Мы проехали весь полуостров от Рима до Бардонек-кио, — писал позднее Серрати, сопровождавший делегатов в их поездке по Центральной и Северной Италии, — под несмолкающие крики: «Да здравствует Ленин! Долой войну!» Единый цвет этих бушующих дней был красный цвет.
Рим, Флоренция, Болонья, Равенна, Милан, Новара, Турин встретили представителей русских Советов как посланцев мира»{344}. Уже после отъезда делегатов, сопровождавшегося на пограничной станции все тем же ненавистным для них возгласом «Да здравствует Ленин!», Серрати попытался выяснить, почему Ленин так популярен в Италии. И пришел к выводу: «Благодаря клевете его противников»{345}. Аналогично разрешил этот вопрос много лет спустя член Центрального Комитета Итальянской компартии, в 1917 г. молодой туринский рабочий-социалист М. Монтаньяна. «Вести из России, — вспоминал он, — приходили неясные, искаженные, противоречивые. Если верить газетам (речь идет о буржуазных газетах. — К. К.), весь русский народ хотел войны до победы, за исключением небольшой группы экстремистов, которые звались, кто его знает почему, «большевиками»… Почти все мы, социалисты (Монтаньяна имеет в виду рядовых социалистов Турина, большинство которых стояло тогда на левых позициях. — К. К.), и с нами громадное большинство рабочих были с Лениным, с большевиками. Мы не знали их доктрины и идеологии… но мы были с ними потому, что они выступали против продолжения войны и, возможно, еще потому, что на них нападали, их оскорбляли все сторонники войны, все буржуа Италии»{346}.
В сентябре 1917 г. полиция перехватила подпольный циркуляр объединявшей итальянских левых социалистов «революционной фракции». Итальянская буржуазная пресса опубликовала его как «разоблачающий социалистов» документ. В циркуляре не было ленинского тезиса о превращении империалистической войны в гражданскую, а сама борьба пролетариев за мир мыслилась как их революционный нажим на буржуазное правительство, который и вынудит последнее заключить мир. Лишь после заключения мира, по мысли авторов циркуляра, должна начаться борьба пролетариата за власть. Но документ этот ярко отражал напряженное ожидание революционного взрыва, в котором жили в то время итальянские левые социалисты. Он утверждал, что партия не может отрицать и тем более порицать выступления масс, которые «являются, возможно, предвестниками событий не менее грандиозных, чем в России». В нем говорилось также о насилии как орудии, с помощью которого происходит историческое развитие, и утверждалось право пролетариата на установление всей диктатуры «в интересах не только одного класса, но всего человечества»{347}.
Для интервентистов (и особенно для экстремистов) всего этого было достаточно, чтобы объявить итальянских левых социалистов — ленинцами, Итальянскую социалистическую партию — ленинской партией, а Туринское восстание — делом рук ленинистов. «Орландо думает, что имеет перед собой умеренный социализм, с которым можно спорить и договариваться, между тем как итальянский социализм идет к ленинизму»{348}.
Газеты, менее склонные к преувеличению, говорили о том же в выражениях более осторожных. Орландо «должен был заметить, что за последнее время создалось положение иное, чем то, какого он надеялся добиться своим мягким и умиротворяющим методом. Под влиянием русских событий наши милые социалисты, предоставляя некоторым из своих парламентских лидеров свободу произносить фразы почти патриотические и культивировать контакты с правительством… стремятся взбунтовать массы против установленных порядков», — заявляла «Джорнале д’Италиа»{349}.
Критикуя политику Орландо и кабинет Бозелли (за то, что он поддерживает ее), экстремисты открыто порывали с официально провозглашенным итальянской буржуазией лозунгом «национального единения». Они требовали проводить политику, которая не «гонялась бы за миражем национального единства», и создать правительство «единой партии — партии решительных сторонников войны». Это правительство они нередко называли Военным комитетом и противопоставляли не только правительству «национального единения», но и парламентскому правительству вообще. Входить в него должно было «несколько решительных людей», тесно связанных с военным командованием, и вовсе не обязательно членов парламента. «Нынче речь идет не о том, чтобы найти министра в коридорах Монтечиторио. Речь идет о том, чтобы найти человека, пусть и не члена парламента, который управлял бы по добрым законам войны», — писала 9 сентября «Идеа национале» о желательном для нее заместителе Орландо на посту министра внутренних дел.
Но умеренные интервентисты не решались открыто порвать с принципом «национального единения». Они опасались, что это обострит борьбу партий в парламенте и, главное, борьбу масс вне его. Поэтому они хотели, чтобы Военный комитет был создан внутри правительства «национального единения» и из его членов.
В защиту политики Орландо выступили нейтралисты: джолиттианцы и часть католиков. В годы войны, когда слово «нейтралист» стало в Италии бранным, а милитаристская и шовинистическая фразеология превратилась в обязательный атрибут каждого публичного выступления, буржуазные пацифисты предпочитали не высказывать своего мнения. Спор о критериях и методах внутренней политики был, однако, слишком важен, чтобы они могли долго оставаться в стороне от него.
Грубый натиск на народные массы (на который интервентисты возлагали большие надежды) представлялся им опасным, а Орландо — идущим в своей «примирительной» политике (на самом деле не такой уж мягкой) по правильному пути. «Орландо олицетворяет собой защиту политического равновесия и социальных реформ. Мы не знаем, кто, кроме него, мог бы поддержать социальный мир в Италии. За него — четыре пятых палаты и девять десятых страны», — читаем мы в нейтралистской «Мат-тино». Внутренняя политика Орландо — «это единственная политика, возможная в стране, привыкшей к свободе и терпимости… какой является Италия», — писала «Стампа». Газета требовала, чтобы Орландо «энергично отверг» претензии экстремистов, и называла внутреннюю политику, за которую ратовали экстремисты, «политикой безумия», способной привести нацию «к конвульсиям (т. е. к революции!! — К. К.)»{350}.
«В связи с событиями в Турине, — заявляла «Стампа» 6 сентября 1917 г., — некоторые газеты объявили о крахе внутренней политики, которая проводилась до сих пор, и потребовали «натянуть удила»… Никто, мы думаем, не станет отрицать, что синьор Протопопов, последний царский министр внутренних дел, был человеком «сильной руки». Он расставил пулеметы на крышах домов, самые суровые приказы были отданы войскам и полиции. Порядок следовало поддержать любой ценой, и полиция стреляла с крыш и из окон по населению Петрограда. Каковы были в России последствия политики синьора Протопопова, известно всем».
Конечно, буржуазные нейтралисты отнюдь не считали нужным (как уверяли их противники — интервентисты) в бездействии глядеть на рост социалистических настроений в массах. Они только полагали, что «с проникновением ложных идей, — как писала «Стампа», — значительно легче бороться, дав им полную свободу проявляться при свете дня»{351}.
Интервентистам, даже умеренным, подобный образ действий казался чересчур рискованным: «Утверждают, что надо оставить клапаны открытыми… и что лучше дать говорить. Но забывают, что инфекция накапливается и может распространиться»{352}.
Споры о политике Орландо с логической неизбежностью перерастали в более широкую дискуссию о парламенте, политических свободах, демократии.
Резкая критика и отрицание демократии и парламентского управления не были новостью для Италии. С этих позиций еще до войны выступали в Италии националисты. В годы войны они утверждали, что «парламент… неизбежно слабеет и исчезает, когда на карту поставлены судьбы нации»{353}. Националисты звали итальянцев очиститься от «демократической отравы» и «покончить с огромной иллюзией и огромным обманом, будто власть и суверенитет могут принадлежать низшим классам». «Власть принадлежит нации и осуществляется всегда сверху промышленной буржуазией», — писал лидер националистов Э. Коррадини{354}.
Чтобы помочь итальянской буржуазии «покончить с демократическими иллюзиями», «Идеа национале» выступила в 1917 г. с серией статей, призванных «пробудить политическое сознание» буржуа и внушить им «правильное понимание их роли в жизни нации». Газета требовала восстановить «право творцов истории и цивилизации (т. е. буржуа! — К. К.)» и тщилась доказать, что промышленник — это «не эксплуататор, но вождь общества на его пути к прогрессу»{355}.
Можно привести не один пример, показывающий, что идеи националистов находили в годы войны отклик в среде итальянских политических деятелей и интеллигенции. «Я хотел бы, чтобы итальянская буржуазия обрела силы воздать должное самой себе и произнести энергичные слова… «Подлинный трудящийся класс — это мы»», — писал известный итальянский историк Б. Кроче{356}.
Автор статьи в «Коррьере делла сера», укрывшийся под псевдонимом Юниус, находил, что «правительство всегда выражает волю меньшинства, волю одного только политического класса, класса-избранника, который один только имеет силу и способность руководить страной»{358}. «Либерализм, демократизм, конституционализм… — это всего лишь слова, звучащие фальшиво», — заявлял Муссолини. Он утверждал, что «парламент сковывает силы страны», и его полемика с противниками чрезмерного «завинчивания гаек» носила подчеркнуто антипарламентский характер. «Парламент стар. Мы отказываемся собираться под его знаменем», — заявлял он в августе 1917 г.{358}
Более умеренные группы интервентистов и тем более либералы-нейтралисты ратовали за парламент. В итальянской публицистике тех лет и в стенограммах заседаний итальянского парламента можно найти немало их высказываний о парламенте как о надежном защитнике прав граждан, общественных свобод и т. п. Наиболее четкий и ясный ответ на вопрос, зачем был нужен итальянским буржуа в 1917 г. парламент, мы находим, однако, в редакционной передовой полуофициозной «Джорнале д’Италиа» от 16 октября 1917 г. «Парламент, — гласила передовая, — есть и будет основой существующих институтов. Тот, кто захочет править без него, тот придет к режиму клубов и Советов. Россия учит».
Политика Орландо тем временем ощутимо изменилась. Министр не был не чувствителен к натиску интервентистов. Да он и сам считал, что после Туринского восстания следует внести «поправки» в правительственный курс. Выступая 13 сентября на заседании Совета министров, Орландо дал, как сообщала «Джорнале д’Италиа», «новые и важные заверения» о намечаемых им переменах во внутренней политике{359}.
Через день-два после этого были объявлены военной зоной провинции Пьемонт, Лигурия и Алессандрия. Они отнюдь не граничили с фронтом, но первые две являлись крупнейшими центрами военной промышленности, а на территории третьей находился важнейший в Северной Италии железнодорожный узел. Еще через несколько дней участь северных провинций постигла и совсем уже далекие от фронта южные провинции — Мессину и Реджо-Калабрию, ставшие ареной народных волнений.
В провинциях, объявленных военной зоной, забота о сохранении «общественного порядка» перешла в руки военных властей; деятельность печати, рабочих организаций, клубов полностью зависела от военного командования. Малейшее нарушение его распоряжений каралось военными трибуналами по всей строгости военных законов.
В провинциях, не включенных в военную зону, с начала октября вступил в силу декрет, по которому каждый, совершивший или только намеревавшийся совершить поступок, который подействовал или только мог подействовать «угнетающе» на общественное настроение, подлежал суду и тюремному заключению на срок до 10 лет.
Поздней осенью 1917 г. атмосфера в стране становилась все более удушливой. Шли массовые обыски, аресты. Людей, как сообщал русский посол в Италии М. Н. Гире, бросали в тюрьму даже не за участие в антивоенной демонстрации, а просто за «неосмотрительно вырвавшееся проклятие войне»{360}. Экстремисты, не довольствуясь этим, звали население к взаимной слежке и самосуду. «Все ли джентльмены в Италии? Не предает ли кто-нибудь? Каждый на своем пути, каждый в своем кругу» должен «предупреждать, парализовать, карать за все, что может быть вредно воюющей нации», — гласил манифест руководимых Муссолини интервентистских «фаши»{361}.
«Национальный кабинет» Бозелли доживал последние дни. Правительство, которое, как отметил Гире, «не сумело ни предупредить, ни вовремя остановить»{362} (т. е. подавить, не дав ему разгореться) рабочее восстание в крупнейшем промышленном центре страны, не могло рассчитывать на доверие парламента. Оно теряло поддержку джолиттианского большинства, и на него, не довольствуясь «коррективами» Орландо, яростно нападали интервентисты.
В течение полутора месяцев после Туринского восстания Бозелли удавалось избегать отставки своего кабинета благодаря тому, что палата в это время находилась в очередном отпуске, а он упорно пресекал все маневры интервентистов в пользу внепарламентского кризиса.
Но в середине октября палата собралась, и теперь уже всем стало ясно, что падение кабинета Бозелли неизбежно. Проблема сводилась лишь к тому, каким будет тот новый кабинет, которому предстоит его заменить.
Джолиттианцы прочили в председатели Совета министров Орландо. Они имели большинство в палате и явно не собирались на сей раз интервентистам уступать. У последних к тому же не было человека, которого они могли бы по его политическому весу и популярности в стране противопоставить Орландо. Их возможные кандидаты в председатели Совета министров отпали один за другим. Соннино — потому, что он категорически отказывался занять этот пост. Саландра — потому, что он был главой правительства, при котором Италия вступила в войну. Возглавленный им кабинет министров встретил бы непримиримую оппозицию в парламенте (в июне 1917 г. на секретном заседании палаты парламентское большинство устроило Саландре враждебную демонстрацию — ему кричали: «Убийца, долой!»).
Интервентистам пришлось поневоле смириться с тем, что будущий кабинет возглавит Орландо. Утешало их лишь одно: Орландо все-таки интервентист. В качестве председателя Совета министров он будет более полезен (или менее вреден), чем на посту министра внутренних дел. Для этого поста, как они теперь говорили, у Орландо не хватает «ни темперамента, ни энергии».
На пост министра внутренних дел интервентисты прочили «своего человека», лидера партии социал-реформистов Биссолати. Он, боясь «провоцировать массы», еще летом 1917 г. был настроен относительно умеренно, но Туринское восстание побудило его присоединиться к экстремистам. «Я не хочу Советов в Италии» — так объяснял он перемену в своей позиции{363}.
В то же время часть экстремистов (наиболее авантюристически настроенная) продолжала, как мы уже знаем, свои интриги с Кадорной (или с ближайшим его окружением) и рассчитывала передать власть если не самому Кадорне, то близкому к нему генералу. Слухи о намерении «послать прочь палату и установить военное правительство» широко распространились по стране. По словам Джолитти, им верила осенью 1917 г. «вся Италия». Именно с этими слухами, опять-таки по словам Джолитти, было связано образование Парламентского союза{364}.
Однако расскажем по порядку. Союз защиты прав парламента, или Парламентский союз, как его сокращенно называли, — межпартийная группировка, возникшая в Монтечиторио в первых числах октября 1917 г. «Нижеподписавшиеся депутаты, — говорилось в программном манифесте Союза, — убеждены, что решение продовольственного вопроса и вопросов, связанных с национальной обороной, может быть достигнуто лишь при тесном сотрудничестве правительства и парламента, который является гарантом политических свобод и выразителем суверенной воли нации. Они убеждены также… что самый суровый парламентский контроль должен осуществляться во всех делах и над всеми расходами, обусловленными войной»{365}.
Основное ядро членов Парламентского союза составили джолиттианцы. К ним примкнули и многие католики, и даже многие умеренные интервентисты.
В начале октября, когда Союз еще только возник и число его членов не превышало 47, интервентистская пресса отнеслась к нему иронически. Но к середине месяца число членов Союза перевалило за 100, и в стране начали раздаваться голоса в его поддержку. Ирония сменилась озабоченностью, и «Коррьере делла сера» призвала интервентистов «крепить ряды»{366}.
В середине октября, когда палата наконец собралась, сторонники и противники парламентского метода управления встали друг против друга лагерями. Обстановка в Монтечиторио была чрезвычайно напряжена: воздух был точно насыщен электричеством, что ни час возникали бурные инциденты, вспыхивали парламентские скандалы. Правительство Бозелли оказалось между двух огней, и это сделало его положение и вовсе безнадежным.
20 октября в палате выступил с большой программной речью один из крупнейших итальянских политических деятелей Ф. Нитти. В этой речи он пытался доказать, что революция, возможная в России, «технически невозможна в Италии». Он звал правительство к сотрудничеству с парламентом и заявлял, что никогда не думал присоединяться к какой-либо критике по адресу Орландо, «который всегда стремился устранять, а не обострять противоречия». «Я рассматриваю всякие помыслы о реакции как бесполезные и безумные… Поверьте, о синьоры, что не насилием и не взаимными подозрениями порождается доверие!»— восклицал Нитти{367}.
Окончив речь, он вышел в перерыве в коридор и столкнулся там с Орландо. Они обнялись. Депутаты, заполнившие коридор, долго аплодировали этому объятию, которое, как отметила назавтра «Аванти», «имело недвусмысленное политическое значение».
Орландо выступил в Монтечиторио три дня спустя с речью, которая была одновременно и гимном либерализму и — отдавал он себе в этом отчет или нет — признанием несостоятельности либерализма.
Туринские события, заявил оратор, не означают провала «политики свободы». Они лишь «естественный и логичный» просчет этой политики. Ибо «кто может поверить, что политика свободы не переживает своих печальных часов. Кто может подумать, что политика свободы гарантирует от народных выступлений? Кто знает ту форму и ту систему управления, которая от этих событий гарантирует?»
Таково признание несостоятельности либерализма. А вот и гимн ему: «Ничто не изменилось, ничто не может измениться в тех критериях, которыми я руководствовался в своей внутренней политике… Эти критерии выражены в формуле такой простой, что она может даже показаться упрощенческой. Эта формула такова: поддерживать силу и авторитет государства, необходимые для того, чтобы вести войну… и в то же время сохранять во всей их полноте наши конституционные свободы», — под бурные аплодисменты палаты заявил Орландо{368}.
Эта речь принесла Орландо не меньший успех, чем речь на секретном заседании палаты в июне 1917 г. Снова овации, восторженные поздравления единомышленников. Однако интервентисты не замедлили восстать против утверждения о необходимости сохранять в войну всю полноту конституционных свобод, так же как не замедлили отметить противоречие между речью Орландо и его делами.
«Орландо вчера говорил довольно хорошо, потому что он вообще говорит хорошо», — заявил республиканец С. Барцилаи, но «мало смысла рассуждать во время войны о свободе, если у нас свобода печати ограничена цензурой, свобода собраний декретом, запрещающим их публичность, свобода стачек — угрозой отправки на фронт»{369}.
Римский корреспондент «Секоло» нашел, что «говорить во время войны о свободе так, как мы говорим в мирное время, — значит впадать в риторику «дурного тона»{370}. «Это справедливо, это серьезно, это даже прекрасно, что свобода мирного времени серьезно ограничена в войну», — вещала «Идеа национале»{371}.
Кабинет Бозелли пал 26 октября, когда австро-германские войска уже прорвали итальянский фронт у Капоретто. Правда, военное командование еще скрывало это, и в Риме даже крупнейшие политические деятели не знали о поражении.
Новый кабинет формировался в дни, когда 2-я, самая крупная, итальянская армия едва ли не полностью распалась, и ее солдаты, бросая ружья, с возгласами «Да здравствует мир!» уходили с фронта в тыл. Это ставило под угрозу окружения остальные — 1, 3 и 4-ю — итальянские армии, и 28 октября Кадорна отдал им приказ об отступлении. После этого по дорогам, уводящим от фронта, двигались уже более миллиона военных и около 500 тыс. беженцев. Беженцы тащили с собой свой скарб, уводили своих коз, коров и еще более увеличивали общую сумятицу и неразбериху. Лишь 9 ноября итальянскому командованию удалось остановить солдат и стабилизировать линию фронта на берегу реки Пьяве.
С 24 октября по 9 ноября 1917 г. итальянцы потеряли 10 тыс. человек убитыми, 30 тыс. ранеными, 265 тыс. пленными и 350 тыс. ушедшими в глубь страны. Армия потеряла также 3152 пушки, 3020 пулеметов, 1732 мортиры, 300 тыс. ружей (считая ружья, находившиеся на оставленных врагу складах, и не считая тех ружей, что солдаты бросили, отступая). Были оставлены врагу воинские склады продовольствия (их содержимое, впрочем, в значительной мере расхватали уходившие с фронта итальянские солдаты), 4 млн. центнеров зерна, 5 тыс. голов скота. Враг занял территорию провинций Удине и Беллуно, часть территории провинций Тревизо, Венето и Виченца, а также почти все земли, завоеванные итальянской армией за два с половиной года войны — всего около 14 тыс. км2{372}.
Как ни трагично было положение на фронте, страх перед революцией, которая, казалось, вот-вот вспыхнет в потерпевшей поражение стране, терзал итальянских буржуа и помещиков не меньше, чем страх перед нашествием врага.
Именно этим страхом объясняется тот факт, что спор о методах управления народными массами не прекратился в Италии даже и в те, трагические для нее, дни.
Экстремисты, едва только прошло оцепенение, охватившее политические круги при известии о поражении, еще с большей настойчивостью, чем раньше, призывали создать «правительство войны», которое сумело бы пресечь пацифистскую пропаганду, повинную, как они теперь уверяли, в разгроме итальянских войск. По свидетельству одного из лидеров социал-реформистов, Бономи, они требовали «чего-то вроде Конвента и террора, которые спасли Францию в 1793 г.»{373} (конечно, вкладывая в эти понятия свое, отнюдь не революционное, содержание).
Но парламентскому большинству Орландо и его «политика примирения» казались, наоборот, особенно нужными сейчас, когда в страну вторгся враг. Умеренные интервентисты также считали необходимым «восстановить единство нации». И Орландо стал в результате главой и министром внутренних дел кабинета, сформированного 30 октября 1917 г. Ф. Нитти занял в этом кабинете пост министра казначейства. В целом новый кабинет имел по сравнению с кабинетом Бозелли «более четко выраженный либеральный характер»{374}.
Но экстремисты не унимались, и 7 ноября Муссолини потребовал в «Пополо д’Италиа» гражданской мобилизации всех мужчин и женщин в возрасте от 16 до 50 лет. «Пусть нас не оставляет уважение к свободе личности… отбросим этот фетиш… вся нация должна быть милитаризована», — призывал он два дня спустя.
Этот призыв Муссолини был опубликован в газете «Пополо д’Италиа» 9 ноября 1917 г. одновременно с короткой заметкой, гласившей, что «Керенский низложен. Максималисты (т. е. большевики. — Я. К.) — хозяева Петрограда».
Назавтра «Пополо д’Италиа» потребовала объявить военной зоной всю Северную Италию, 11 ноября эта газета вышла с редакционной передовой, озаглавленной «Вперед, микадо!», и звала Японию к интервенции в революционную Россию.
Реакция во внутренней и внешней политике шла, как это и бывает обычно, рука об руку.
* * *
Экономически отсталая и слабая Италия переживала военные трудности и лишения особенно тяжело. Социальные противоречия здесь были более обострены, назревание революционного кризиса шло быстрее, чем в Англии или во Франции. В 1917 г. происходили массовые народные выступления в Ломбардии и вспыхнуло антивоенное восстание в Турине. Множились рабочие забастовки. В разных концах полуострова возникали народные волнения. Антивоенные демонстрации женщин и подростков проходили каждодневно и повсеместно. Политика «национального единения» не смогла помешать бурному взлету антивоенного движения в стране. Но большинство итальянских политических деятелей (как и большинство рядовых буржуа) еще не хотели в то время расставаться с привычным конституционным и парламентским методом управления народными массами. Они опасались политики авантюр, к которой толкали их Муссолини и К0. Поэтому экстремистов постигла неудача в их борьбе за правительство военной диктатуры. И все же либеральные убеждения итальянских буржуа не оставались незыблемыми.
На фоне резкого обострения внутреннего кризиса в стране и революции в России (так итальянские правящие классы пугавшей) непрестанные нападки Муссолини и его единомышленников на буржуазную демократию и парламент не проходили бесследно. Они форсировали кризис буржуазно-демократической идеологии, порожденный войной, еще более усиливали сумятицу и растерянность в сознании итальянских буржуа. Многие из тех, кто в 1917 г. был еще против открытой военной диктатуры, уже не верили более в незыблемость буржуазно-демократических институтов, доктрин.
Пожалуй, наиболее ясно это выразил известный итальянский журналист Растиньяк. «Все доктрины — от самодержавия до демократии, — писал он, — потеряли ныне право руководить людьми, ибо потеряли право прокламировать свою непогрешимость, ибо их предвидения оказались при испытании лживыми и пустыми… Кто из немецких милитаристов или из английских, французских, итальянских демократов решится нынче сказать: «То, что я утверждал вчера, — это истина, и она будет лежать в основе управления людьми еще и завтра?»
Растиньяк отвечал на поставленный им самим вопрос… уклонившись от ответа на него. «Будущее будет таким, каким будет. Мы будем после войны спорить о доктринах и о необходимости новых форм управления людьми»{375}.
Бурный 1917 год толкал итальянских буржуа на поиски таких форм и методов управления, которые укрепили бы их власть. Он сыграл в развитии этого процесса немалую роль. Однако в Италии, так же как во Франции и Англии, развивался одновременно и другой первостепенной важности процесс — революционизирование народных масс и сближение с ними лучшей части итальянской мелкой буржуазии и интеллигенции.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Читатель обратил уже, наверное, внимание на однотипность, порой даже сюжетное сходство событий и процессов, связанных в 1917 г. с проблемой управления народными массами, в Англии, Франции, Италии. Различия в развитии этих процессов объясняются конкретными особенностями каждой страны. Их однотипность свидетельствует о коренном, органическом их характере.
Народные выступления, происшедшие в 1917 г. в этих трех странах, были в основном выступлениями антивоенными. Это не мешало им во многом отличаться друг от друга.
В Англии, где политический режим и военные законы были несколько мягче, чем на континенте, во главе забастовочной борьбы встали рабочие крупных военных предприятий. Их лейбористские и профсоюзные лидеры перешли на сторону правительства, но рабочие выдвинули из своей среды новых руководителей, шопстюардов, которые и возглавили крупнейшую стачку английских машиностроителей в мае 1917 г.
Нельзя, однако, не отметить, что участники этой стачки протестовали, бастуя, не против самой войны, а против принесенного войной ограничения их прав и свобод, против вставшей перед ними угрозы лишения брони и отправки на фронт, И хотя даже и эти их требования свидетельствуют о нарастающих среди английского пролетариата антивоенных настроениях, все же политическая ограниченность и узость требований забастовщиков облегчали английским правящим классам возможность «полюбовного разрешения» конфликта.
Во Франции и особенно в Италии политический режим был в годы первой мировой войны более жёсток, чем в Англии, активность рабочих военных и военизированных предприятий была скована угрозой предания военному суду, заключения в тюрьму, посылки на фронт. И хотя в 1917 г. забастовки на военных предприятиях этих стран и происходят, несмотря на запреты и кары, все чаще, а в «промышленной столице» Италии, Турине, вспыхивает в августе этого года антивоенное восстание рабочих, все же на авансцене политической, антивоенной борьбы здесь еще находятся подчас женщины и даже подростки (а во Франции также и вчерашние крестьяне — солдаты). Их выступления лишены единого координирующего центра, руководства. Они разрозненны и стихийны. Во Франции это приводит к тому, что в частях действующей армии вспыхивает весной и летом 1917 г. более 200 изолированных солдатских восстаний вместо одного общевойскового. Выступления солдат на фронте и стачки в тылу, происходя одновременно, не сливаются в единый поток народной борьбы, а остаются изолированными и отрезанными друг от друга.
Даже в Италии, где революционный потенциал народных масс особенно велик и где социалистическая партия занимает антивоенную позицию, народные выступления лишены связующего центра и руководства, ибо правые социалисты всячески стараются народные массы сдержать, а левые — еще только ищут свой путь борьбы. И в результате туринское восстание, которое могло бы послужить в Италии началом превращения империалистической войны в гражданскую, остается изолированным и терпит неудачу, множество «мелких пожаров» народной борьбы, вспыхивающих в разных концах страны, так и не сливаются в один большой пожар, выступления масс даже в 1917 г. находятся на стадии «начатков», или «зачатков», пролетарской революции.
Отсутствие партии нового типа, которая могла бы объединить, прояснить, направить к единой революционной цели борьбу народа, сказывается в 1917 г. и в Англии, и во Франции, и в Италии чрезвычайно остро.
И все-таки даже и такие — ограниченные в своих целях, как в Англии, стихийные, некоординированные, как во Франции и Италии, — народные выступления, происходя в разгар империалистической войны, на фоне нарастающего стремления широчайших слоев населения к миру — представляют собой для правящих классов серьезную опасность, вызывают у них величайшую тревогу. Эта опасность и эта тревога еще увеличиваются от того, что на многих, если не на всех народных выступлениях той поры лежит отсвет русской революции, «русского примера».
Мы помним: у страха глаза велики и многим английским, французским, итальянским буржуа кажется весной 1917 г., что революция в их стране неизбежна, что она вот-вот начнется, уже началась.
Как, какими средствами, каким из двух испытанных методов управления пытаются правящие классы Англии, Франции, Италии с вставшей перед ними революционной угрозой бороться?
В Англии буржуазно-демократические традиции были особенно устойчивы и крепки, а буржуазия была наиболее гибка и искушена в искусстве социального лавирования и либеральных уступок. И когда в ходе майской стачки машиностроителей стало ясно, что меры принуждения лишь обостряют социальные противоречия в стране, английские правящие круги и английское правительство немедленно переменили тактику. Принятые репрессивные меры были отменены, арестованные — освобождены, шоп-стюарды — допущены к столу переговоров. В последующие месяцы английское правительство, стремясь избежать повторения майских событий, пошло на значительные уступки: в частности, разрешило свободно переходить рабочим военной промышленности с одного предприятия на другое. Этот крен в сторону либерализма не помешал, однако, английским реакционерам, действуя при явном попустительстве властей и при совершенно не достаточном противодействии либералов, беспощадно разгромить особенно пугавшее буржуа движение английских Советов рабочих и солдатских депутатов.
Во Франции и Италии события развиваются иначе. Здесь летом и особенно осенью 1917 г. происходит значительное ужесточение политического режима.
Французская буржуазия не была так гибка и склонна к социальному маневрированию, как английская. В XIX в. ей не раз приходилось «огнем и мечом» подавлять направленные против ее господства восстания пролетариата, и она не раз искала защиты от собственного народа «под крылышком» императора или короля. Этот исторический опыт побуждал наиболее консервативные и реакционные группы французских правящих классов стремиться к применению силы и к установлению военной диктатуры в стране и в бурном 1917 г. Но у широких масс французских буржуа был и другой исторический опыт и другие традиции. После Парижской Коммуны 1871 г. стало ясно, что французские рабочие ни короля, ни императора больше не потерпят и что наиболее пригодной формой для сохранения господства над ними буржуа является республика. Тогда французская буржуазия, еще недавно в основном монархическая, стала республиканской. По выражению В. И. Ленина, она была французским пролетариатом «переделана в республиканскую, перевоспитана, переобучена, перерождена»{376}.
В годы первой мировой войны республиканские убеждения, уже прочноукоренившиеся в сознании французских буржуа, вступали в противоречие со стремлением консервативных кругов к «сильной власти». И поэтому поздней осенью 1917 г. — после того как Петен железом и кровью (не пренебрегая, впрочем, и мелкими уступками солдатам) подавил восстания в действующей армии, а Мальви справился с помощью социального лавирования со стачками в тылу (но был вслед за тем скомпрометирован реакцией), поздней осенью 1917 г. к власти во Франции пришел кабинет Клемансо. Диктаторская сущность его правления обеспечивала ему поддержку правых вплоть до самых махровых реакционеров и монархистов, а неоднократные заявления Клемансо о его верности республике и конституции делали его приемлемым для широких масс французских буржуа, в том числе и для многих радикал-социалистов.
В Италии социальные противоречия были особенно обострены, накал антивоенной борьбы — чрезвычайно ярок. Правительство было слишком слабо, чтобы силой подавлять вспыхивавшие во всех концах страны народные волнения. Министр внутренних дел Орландо, маневрируя и опираясь на правых социалистов, проводил политику «национального единения», аналогичную той, которую Мальви проводил во Франции.
В дни первомайских событий в Милане войска, чтобы не провоцировать массы, избегали стрелять в народ. Правые социалисты во главе с Турати помогли властям избежать стачки миланского пролетариата, и стихийные, неорганизованные выступления ломбардской бедноты постепенно прекратились. Они вспыхивали, однако, в других районах страны вновь и вновь. В августе 1917 г. антивоенное восстание в Турине вплотную поставило, как мы уже говорили, правящие классы Италии перед угрозой перерастания империалистической войны в войну гражданскую. Для подавления этого восстания итальянское правительство мобилизовало все силы. Против повстанцев были двинуты кавалерия, пехота, танки. Восставших рабочих расстреливали из пулеметов.
Но если обострение социальных противоречий в стране было особенно велико, то запас буржуазно-демократических традиций был у нее по сравнению с Англией и Францией наименьшим. Вплоть до 1860 г. страна была раздроблена на несколько мелких государств, в которых — за одним только исключением — господствовали полуфеодальные, абсолютистские порядки. В 1860 г., после своего объединения, Италия стала парламентской конституционной монархией. Но и после этого, в течение ряда десятилетий, итальянское правительство отвечало на выступления полных стихийной революционности народных масс жестокими репрессиями, изданием «исключительных законов», зажимом политических свобод. Лишь с 1900 по 1914 г. длилась коротенькая (как северная весна) «эра итальянского либерализма», когда был проведен ряд буржуазно-демократических реформ. Однако и либералам не удалось смягчить остроту социальных противоречий в стране и в самый канун империалистической войны, в знаменитую «красную неделю» июня 1914 г. итальянское королевство потряс такой взрыв народного возмущения, какого оно до той поры еще не знало. Сторонники «политики силы» подняли голову и в мае 1915 г., добиваясь вступления Италии в мировую войну, открыто призвали своих последователей к нарушению буржуазной законности и конституционных норм. А летом и осенью 1917 г. итальянские экстремисты во главе с Муссолини не только публично заявляли, что свобода, равенство, демократия — это «слова, звучащие фальшиво», но и делали практически попытку установить в стране правительство военной диктатуры или «на худой конец» правительство, приближающееся к военной диктатуре. Однако в 1917 г. час итальянского фашизма еще не пробил. Большинство итальянских политических деятелей, как и итальянских промышленников и аграриев, еще было против отказа от ставших привычными парламентских методов управления. Требования Муссолини и К0 еще казались им чрезмерными и опасными. Определенное значение имел и тот факт, что крупного политического деятеля, который сформировал бы в Италии кабинет, аналогичный кабинету Клемансо (т. е. диктаторский по сути и конституционный по форме), у итальянских экстремистов в 1917 г. не было, и они, не скрывая, об этом жалели. Да к тому же политика Орландо, хотя он не шел на выполнение всех требований экстремистов, становилась все жестче. Он как бы совмещал Мальви и Клемансо в одном лице. Так вот и получилось, что в то время как во Франции борьба по вопросу о методах управления завершилась осенью 1917 г. победой сторонников дальнейшего «завинчивания гаек», в Италии, которой оставалось каких-нибудь пять лет до фашизма, эта борьба привела к образованию кабинета либерала Орландо.
Подводя итоги этой борьбы в Англии, Франции, Италии, следует подчеркнуть, что либералы, отстаивая свое кредо, доказывая, что надо дать говорить недовольным и т. п., сами переживали жестокий кризис идей. Они видели, что старые верования, убеждения терпят крах, и не умели найти новые, более жизнеспособные. Они выступали в защиту парламента и конституционных свобод и не могли не понимать, что свободы эти находятся в противоречии с жестокой практикой войны. Боялись революции в России и революции в собственной стране и не знали, что им противопоставить.
В Англии, где либерализм пустил особо глубокие корни и где буржуазия была наиболее опытна и гибка, либералам удалось нащупать некоторые новые приемы управления народными массами. Во Франции и Италии либералы (к какой-бы партии они формально не принадлежали) беспомощно барахтались в кругу старых формул, старых доктрин.
Следует также отметить, что в ходе дискуссии ссылки на «русский пример» не сходили с газетных полос и то и дело звучали в речах ораторов. Февральская революция в России была сложна и многопланова, и если либералы видели в падении дома Романовых доказательство того, что политика «сильной руки» не в силах предупредить революцию, то консерваторы с нескрываемым удовольствием цитировали — после июльских событий в Петрограде — контрреволюционные заявления и приказы Керенского, с жаром призывали своих последователей и свои правительства учиться у Керенского «расправляться с ленинистами» и т. п. Это происходило и в Англии, и во Франции, и в Италии.
Борьба по вопросу о методах управления народными массами, разгоревшаяся в 1917 г. в странах Западной Европы, наглядно свидетельствовала о неблагополучии в положении правящих классов этих государств. Эта борьба интересна, однако, не только своими непосредственными результатами. В ходе ее проявилась и некая важная для будущего тенденция. Правящие классы большинства европейских стран в течение многих десятилетий, а в Англии даже и столетий, осуществляли свое господство над народными массами в рамках ими же установленных и признанных конституций. Именно в этих рамках происходила борьба (а иногда и сотрудничество) сторонников либерального и консервативного методов управления. Взаимозаменяемость этих методов была, так сказать, «запрограммирована», и смена их сама по себе о кризисе верхов еще не говорила. Но дискуссии 1917 г. не были простой борьбой либералов и консерваторов. Мы видели, что под воздействием войны в правящих классах воюющих стран (даже таких парламентских, какими были Англия, Франция и Италия) возникла тенденция к принципиально иному, антипарламентскому и антиконституционному, методу управления. Эта тенденция была существенной чертой характерного для периода первой мировой войны, для 1917 г. в частности, кризиса буржуазной демократии. В истории западноевропейских стран она сыграла роль своеобразной психологической подготовки фашизма. Последний не сумел бы увлечь за собой сколько-нибудь значительные группы буржуа, не будь они хотя бы отчасти подготовлены к нему войной вообще, нападками сторонников военной диктатуры на буржуазную демократию, в частности.
В 1917 г. тенденция к переоценке буржуазно-демократических ценностей сказывалась в разных странах с разной силой. В Англии, классической стране буржуазного парламентаризма, голоса, отрицавшие буржуазную демократию, раздавались сравнительно редко (но все же раздавались), во Франции и особенно в Италии они звучали настойчивей и чаще. Вот эти «поиски нового» (а по существу старого), эта нарастающая склонность к отказу от традиционных парламентских учреждений и норм наглядно свидетельствовали не только о провале не сумевшей предупредить антивоенные выступления народов политики «национального единения», но и о назревающем в странах Западной Европы общем кризисе буржуазных методов управления народными массами, общем кризисе «верхов». В то же время в этих странах нарастали возмущение и гнев народных масс, шло сближение наиболее прогрессивных групп мелкой буржуазии и интеллигенции с пролетариатом, закладывались основы послевоенного революционного подъема. Эти тенденции общественного развития Западной Европы явственно сказывались уже в марте — октябре 1917 г., им предстояло еще более углубиться и усилиться под воздействием Великой Октябрьской социалистической революции.
INFO
К 10605-055/054(02)-77*БЗ-7-13-77
Кира Эммануиловна Кирова
ЗАПАДНАЯ ЕВРОПА, 1917-й
Утверждено к печати
редколлегией серии научно-популярных изданий
Академии наук СССР
Редактор Н. В. Шевелева
Художник В. Хромилин
Художественный редактор В. Г. Ефимов
Технический редактор А. М. Сатарова
Корректор И. С. Княжицкая
Сдано в набор 3/VI 1977 г. Подписано к печати 23/XI 1977 г.
Формат 84 х 108 1/32. Бумага № 2. Усл. печ. л. 10,08.
Уч. изд. л. 10,6. Тираж 23300. Т-20809.
Тип. зак. 451. Цена 70 коп.
Издательство «Наука»
117485, Москва, В-485, Профсоюзная ул., д. 94-а
1-я тип. издательства «Наука»
199034, Ленинград, В-34, 9 линия, д. 12
…………………..
FB2 — mefysto, 2024
notes
Примечания
1
Уходя со старого места работы, рабочий должен был получить от прежнего нанимателя и вручить новому специальное «свидетельство о проживании». Если он уходил самовольно (и следовательно, не получив свидетельства), то должен был шесть недель ожидать, пока суд вынесет решение о выдаче ему нового свидетельства, предъявив которое он сможет поступить наконец на новое предприятие (см.: Ллойд Джордж Д. Военные мемуары, т. IV. М., 1935, с. 150).
2
Так, в Глазго в мае 1917 г. 400 женщин захватили грузовик с картофелем («The Daily Chronicle», 1917, 30 may; «Pall-Mall Gazette», 1917, 29 May). В июле 1917 г. пережил неприятные минуты некий владелец мясной лавки в Лондоне, продававший мясо дороже установленной правительством цены. Перед его лавкой собралось около 300 возмущенных женщин, и некоторые из них пытались силой ворваться в нее («The Morning Post», 1917, 26 Jul.).
3
Все даты в книге даются по новому стилю.
4
Комитеты шопстюардов (цеховых и фабричных старост) начали возникать на английских предприятиях в первые годы XX в. В 1917 г. они работали уже на большинстве фабрик и заводов. Летом 1917 г. образовался общенациональный их комитет. Рабочие выбирали шопстюардов из своей среды, помимо официальных тред-юнионов, и поскольку последние поддерживали мероприятия правительства, рабочие видели в шопстюардах своих настоящих и единственных представителей. В 1917 г. многие шопстюарды находились под влиянием левых социалистов и были настроены революционно.
5
Джингоисты (сокращенно джинго) — так называли на заре XX в., в годы англо-бурской войны, воинствующих английских шовинистов, требовавших «беспощадного» разгрома бурских республик и громивших антивоенные митинги и собрания.
6
Комиссия по обследованию причин рабочих волнений в северных графствах Англии особо отметила показания Г. В. Стюарта, технического директора одной из промышленных компаний, о том, как он улаживает споры с рабочими. Он зовет людей к себе в контору, и они все спокойно усаживаются за стол. «Я с симпатией выслушиваю рабочих, смотрю на дело с их точки зрения и представляю себе, какое было бы мое мнение по данному вопросу, будь я рабочим. Потом я показываю им, как обстоит дело с точки зреПйя нашей компании, и мы обсуждаем обе стороны вопроса в дружеском тоне». Редакция «Манчестер Гардиан» перепечатала 2 июля этот рассказ Дирек-тора, подчеркнув, что он говорит с рабочими «как друг и советчик» и что его опыт учит «эффективно и быстро разрешать рабочие конфликты»»
7
Сидней и Беатриса Вебб — экономисты и общественные деятели, теоретики английского тред-юнионизма. Оценивая их труды, В. И. Ленин характеризовал супругов Вебб как основательных ученых и основательных оппортунистов (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 61).
8
К. Штюргк — глава австро-венгерского правительства в 1911–1916 гг. В октябре 1916 г. он был убит социалистом Ф. Адлером за отказ восстановить права австрийского парламента (рейхсрата), распущенного 25 июля 1914 г. на неопределенное время. Правящие классы Австро-Венгрии использовали убийство Штюргка как повод для новых репрессий. В этой обстановке и стало возможным то, о чем рассказал Ромен Роллан.
9
В парижском «свете» возникла даже игра в параллели: Николай Романов — Канет, его жена — Мария-Антуанетта, Распутин — Калиостро и т. п.
10
Французская социалистическая партия заняла, как известно, с началом первой мировой войны социал-шовинистическую позицию и ее лидеры вошли в правительство. Однако уже в 1915 г. в партии начала нарастать оппозиция социал-шовинизму лидеров. К концу 1916 г. в ее рядах было около трети всех членов партии, осенью 1917 г. — уже около половины. Но французская оппозиция социал-шовинизму распадалась на различные течения, группы. Первую скрипку в ней играли центристы. Критикуя политику социал-шовинистов на словах, они поддерживали ее на деле. Наиболее левые позиции занимал основанный в 1916 г. Комитет по восстановлению международных связей (КВМС). В него вошли те группы социалистов, которые остались верны принципу классовой борьбы, а также лучшие представители синдикального (профсоюзного) движения. К комитету примыкала и группа по-боевому настроенных интеллигентов: А. Барбюс — автор знаменитого романа о солдатской жизни «Огонь», молодые литераторы Р. Лефевр и Поль Вайян-Кутюрье. КВМС был связан с работавшей в Париже группой эмигрантов-большевиков. Он выступал против поддержки социал-шовинистами военных кредитов и против их участия во французских буржуазных правительствах военных лет. В конце 1916 г. Комитет опубликовал ряд нелегальных листовок и брошюр, разоблачавших захватнические цели империалистов, а весной 1917 г. представитель комитета Лорио перешел нелегально франко-швейцарскую границу для встречи с В. И. Лениным, жившим тогда в Женеве. По возвращении Лорио в Париж КВМС издал листовку, в которой призывал французских рабочих и социалистов превратить «русскую революцию во всемирную». Однако широких связей с массами у КВМС не было. Его члены составляли узкую пропагандистскую группу и направить, возглавить события, о которых пойдет речь ниже, не смогли.
11
Густав Эрве — первоначально анархист, затем социалист, выступил в 1906 г. с полуанархистской, мелкобуржуазной по сути концепцией борьбы с войной путем объявления всеобщей стачки и восстания в момент мобилизации без учета не только характера войны, но и общей ситуации в стране. Эта левацкая «теория» не помешала, однако, Эрве занять в годы первой мировой войны шовинистическую и проимпериадиетическую позицию. Издаваемую им газету «Ля гьерр сосиаль» («Социальная война») Эрве после 1 августа 1914 г. переименовал в «Виктуар» («Победа»).
12
Жоржу Клемансо в 1917 г. было 76 лет. В ранней молодости, (в 60-х годах XIX в.), когда Франция еще была империей, он участвовал в республиканском движении, в 1871 г., в дни Парижской Коммуны, пытался «примирить» коммунаров с вер-сальцами. В 80-х годах был лидером буржуазных радикалов и выдвинул широковещательный план демократических реформ. В 90-х годах XIX в. Клемансо активно защищал Дрейфуса — офицера французского генерального штаба, еврея по национальности, которого французская черносотенная военщина ложно обвинила в измене. И все же жизненный путь Клемансо шел вправо. После поражения Франции в войне с Пруссией в 1870 г. он многие десятилетия ратовал за «войну-реванш» с Германией и громил в своих устных выступлениях и статьях французское правительство за недостаточно активную подготовку этой войны. Он добился отставки нескольких кабинетов министров, и его прозвали «тигром» и «ниспровергателем министерств». Самому Клемансо удалось до первой мировой войны возглавлять правительство Франции лишь один раз — в 1906–1909 гг. В эти годы в стране происходили крупные выступления рабочих и крестьян. Правительство Клемансо подавляло их безжалостно и жестоко. В 1914–1918 гг. Клемансо ратовал за войну до полного разгрома Германии, а после Великой Октябрьской социалистической революции стал наряду с Ллойд Джорджем одним из вдохновителей и организаторов интервенции в революционную Россию.
13
Т. е. на скамьях, на которых сидели депутаты левых партий палаты — радикал-социалистов и социалистов.
14
Т. е. такой, когда рабочий день в субботу наполовину урезан, а заработная плата за него выплачивается хозяином полностью.
15
Забастовщицы пели множество различных куплетов. Парижский корреспондент итальянской «Аванти» сохранил для нас их песню об английской рабочей неделе: «Надо, чтобы каждую субботу мы были свободны после обеда. Если хозяевам это не нравится — тем хуже для них. Они могут в свое удовольствие вопить сколько захотят» («Avanti», 1917, 31 mai).
16
Теоретические эти соображения не мешали французским промышленникам жесточайшим образом эксплуатировать своих рабочих. В конце июня 1917 г. радикал-социалист Шассинг писал в меморандуме палате депутатов о многих владельцах фабрик, которые отказываются признать условия и тарифы, принятые за последние два месяца синдикальными палатами. На одну фирму, которая принимает конвенцию, выгодную для рабочих, приходится пять фирм, которые от этого уклоняются.
17
Клемансо вернулся к этой теме в одной из своих статей. Русское правительство, писал он, «с прекрасным пылом идет по пути репрессий против антипатриотизма. Я его всячески одобряю. Надо, чтобы мы оказались не менее тверды» («L’Homme enchaîné», 1917, 31 juilL).
18
Мы находим этот термин в записных книжках Барреса, в записи, помеченной «весна 1917 г.» (Barres М. Mes cachiers. P., 1963, р. 771).
19
Так, например, демократическая «Пени», которую многие современники считали органом Кайо, вышла летом 1917 г. с призывом, имитировавшим революционные воззвания времен Французской буржуазной революции конца XVIII в.: «Граждане, подымайтесь, республика в опасности!»
20
Так после присоединения к ней Италии стали называть Антанту.
21
Русский военный атташе в Италии О. К. Энкель сообщал в мае 1916 г. в Петроград, что «итальянская промышленность в результате военных заказов находится в состоянии непрерывной эволюции: образуются новые финансовые группы, крупные заводы при посредстве банков и правительства скупают более мелкие, увеличивая иногда в несколько раз их производство. Финансовые комбинации зачастую выходят из коммерческих рамок и получают общеэкономическое и политическое значение» (Центральный государственый военно-исторический архив, ф. 2000, оп. II, д. 2130, л. 283).
22
Дж. М. Серрати — видный деятель итальянского рабочего движения, решительный противник мировой войны и участия в ней Италии, в 1917 г. — один из лидеров левого, наиболее антивоенно настроенного, крыла Итальянской социалистической партии.
23
Так, летом 1917 г. в Турине произошел взрыв на пороховой фабрике. Погибли три человека. Рабочие Других милитаризованных предприятий заявили о своем намерении участвовать в похоронах, назначенных на рабочее время. Им это запретили. Но когда все рабочие милитаризованных предприятий района, где произошел взрыв, оставив работу, отправились на похороны и превратили их в грандиозную манифестацию против войны, власти их за это наказать не посмели.
24
Дж. Джолитти — лидер итальянского либерализма начала XX в. Будучи с 1903 г. и с небольшими перерывами до весны 1914 г. главой итальянского правительства, он провел через парламент ряд реформ, в частности закон о почти всеобщем избирательном праве. Годы его правления известны в итальянской истории как «эра итальянского либерализма», или «эра Джо[24] литти». После начала мировой войны Джолитти выступил за сохранение Италией нейтралитета. Он опасался, что участие в войне приведет страну к революции. По его мнению, Италия смогла бы в сложившейся международной обстановке добиться территориальных приобретений в результате дипломатических переворотов, без опасностей и риска войны.
25
Кабинет называли так потому, что в него входили представители всех партий, поддерживавших войну, т. е. якобы всей нации.
26
Б. Муссолини осенью 1914 г., после того как он стал ратовать за вступление Италии в войну на стороне Антанты, был исключен из Итальянской социалистической партии. В значительной степени на средства французских и итальянских монополистов он начал издавать газету «Пополо д’Италиа», в которой утверждал, что война равнозначна революции, и поливал грязью своих недавних товарищей — социалистов.
27
По свидетельству Орландо, выступления «на политической (т. е. антивоенной. — К. К.) почве» произошли в марте 1917 г. также и в Лигурии и были, как и в Турине, «обузданы» правыми социалистами (Malagodi О. Conversazioni della guerra. vol. I. Milano-Napoli, 1960, p. 114).
28
Партия социал-реформистов была основана Л. Биссолати и И. Бономи в 1912 г. после исключения их и их единомышленников из Итальянской социалистической партии. Исключены они были за поддержку развязанной итальянским правительством колониальной войны с Турцией. В 1914 г. социал-реформисты наряду с республиканцами, радикалами, а затем и с националистами стали инициаторами и застрельщиками вступления Италии в мировую войну на стороне Антанты.
29
А. Саландра был главой итальянского правительства, подписавшего союзный договор (так называемый Лондонский пакт) со странами Антанты и объявившего 23 мая 1915 г. войну Австро-Венгрии.
30
«Зрелище стариков, женщин, детей, оборванных, босых, толпящихся долгими часами на тротуарах в ожидании хлеба, — неприлично. Этого не должно быть», — заявляла «Трибуна».
comments
Комментарии
1
Ленин В. И. Полн. собр. соя., т. 26, е. 102–103.
2
См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 113.
3
См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 219, 284, 325; т. 27, с. 56, 111.
4
См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 219.
5
Там же, с. 218.
6
Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 30, с. 347.
7
Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 56.
8
Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 30, с. 14.
9
Ллойд Джордж Д. Военные мемуары, т. IV. М., 1935, с. 135.
10
Ленин В. И. Соч., т. 20, с, 67.
11
Ленин В. И. Полн. собр. соч, т. 31, с.356.
12
См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 54, с. 485.
13
Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 30, с. 176.
14
Clynes R. Memoirs 1869–1924. L., 1937, р. 200.
15
См. об этом: Игнатьев А. В. Внешняя политика Временного правительства. М., 1974, с. 9–11.
16
Parliamentary Debate. House of Commons (Official Report), Session 1917 (далее — House of Commons), vol. 2, p. 1421.
17
«The Morning Post», 1917, 16 Mar.
18
House of Commons, vol. 7, p. 1149.
19
«The Manchester Guardian», 1917, 27 Jun.
20
House of Commons, vol. 4, p. 2198.
21
Ibid., vol. 8, p. 798.
22
«The Quarterly Review», 1917, Oct., p. 459.
23
Майский И. M. Путешествие в прошлое. Воспоминания. М., 1960, с. 267.
24
Ллойд Джордж Д. Указ, соч., т. IV, с. 149.
25
Там же, с. 111.
26
«The Morning Post», 1917, 22 Mar.
27
«The Times», 1917, 3 Apr.
28
«The Manchester Guardian», 1917, 4 Apr.
29
«The Times», 1917, 7 May.
30
Об этой стачке, как и вообще о рабочем движении в Англии в 1917 г., см.: Карлинер М. М. Рабочее движение в Англии в годы первой мировой войны. М., 1961.
31
«The Manchester Guardian», 1917, 12 May.
32
«The Daily News», 1917, 15 May.
33
Ibid.
34
Цит. no: Sheffield Shopstewards, L., 1960, p. 13.
35
«The Times», 1917, 17 May.
36
«The Dally News», 1917, 18 May.
37
«The Times», 1917, 18 May.
38
House of Commons, vol. 4, p. 1595.
39
Ibid., p. 1918.
40
Ibid., p. 1916.
41
Ibid., p. 1911.
42
«The Times», 1917, 18 May.
43
Addison Ch. Four and a Half Years. A Personal Diary from June 1914 /to January 1919, vol. II. L., 1934, p. 377.
44
«The Daily Chronicle», 1917, 19 May.
45
Ibid.
46
«The Dally Express», 1917, 19 May.
47
Ibid., 21 May.
48
«The Reynolds Newspaper», 1917, 20 May.
49
«The Daily Express», 1917, 21 May.
50
«The Times», 1917, 22 May.
51
«The Daily News», 1917, 21 May.
52
«The Economist», 1917, 19 May.
53
«The Westminster Gazette», 1917, 14 May.
54
«The Daily'News», 1917, 21 May.
55
«The Daily Express», 1917, 23 May.
56
«The Manchester Guardian», 1917, 14 May.
57
House of Commons, vol. 9, p. 2091.
58
«The Westminster Gazette», 1917, 21 Apr.
59
«The Manchester Guardian», 1917, 26 May.
60
House of Commons, vol. 4, p. 1675.
61
«The Manchester Guardian», 1917, 13 Jun.
62
«The Morning Post», 1917, 2 Aug.
63
«The Daily Express», 1917, 1 Aug.
64
«The Manchester Guardian», 1917, 6 Jul.
65
«The Daily Express», 1917, 13 Apr., см. также: «The Dally News», «The Times», 1917, 12 Apr.
66
«The Morning Post», 1917, 2 Aug.
67
См.: «The Daily Express», 1917, 19, 20, 21 Jul.; «The Reynolds Newspaper», 1917, 22 Jul.
68
Addison Ch. Op. cit., vol. II, p. 407.
69
«The Times», 1917, 16 Jul.
70
House of Commons, vol. 8, p. 1301–1303.
71
«The Dally Chronicle», 1917, 16 Aug.
72
См.: «The Call», 1917, 22 Apr.
73
Ленин В. И. Полн. собр. соя., т. 22, с. 39.
74
«The Dally Express», 1917, 2 Jun.
75
О Лидском конвенте, равно как и о движении английских Советов рабочих и солдатских депутатов, см. подробнее: Bilnger S. Die sociallstische Antikriegsbewegung in Grossbritanien. 1914–1917. B., 1967, p. 157–169; Hapлинер M. M. Указ. соч., с. 268–277.
76
«The Call», 1917, 21 Jun.
77
Thorne W. My Life’s Battles. L., a. n., p. 195.
78
«The Wlllesden Call», 1917, 27 Jun.
79
«The Times», 1917, 18 Jun.
80
«The Nation», 1917, 9 Jun.
81
«The Daily News», 1917, 10 Jun.
82
«The Times», 1917, 6 Aug.
83
Ibid., 25 Jul.
84
Hocking Silas K. My Book of Memory. L., 1923, p. 278.
85
MacDonach M. In London during the Great War. The Diary of a Journalist. L., 1935, p. 211.
86
House of Commons, vol. 8, p. 1552.
87
«The Morning Post», 1917, 30 May, 5 Jun.
88
House of Commons, vol. 7, p. 1430–1431.
89
«The Daily Express», 1917, 28 Jul.
90
«The Call», 1917, 28 Jul.
91
См.: House of Commons, vol. 7, p. 1785.
92
Сцену погрома в Бразерхуд-чёрч живописали едва ли не все лондонские газеты. См., в частности: «The Morning Post», «The Dally Chronicle», «The Daily Express», 1917, 30 Jul.; Snowden Ph. An Autobiography, vol. 1. L., 1934, p. 456–457.
93
«The Times», 1917, 22 Aug.
94
Ibid., 31 Aug.
95
«The Call», 1917, 2 Aug.
96
«The Daily Chronicle», 1917, 11 Aug.
97
«The Manchester Guardian», 1917, 13 Aug.
98
«The Call», 1917, 2 Aug.
99
«The New Statesman», 1917, 4 Aug., p. 411.
100
House of Commons, vol. 7, p. 1688.
101
«The Morning Post», 1917, 1 Aug.
102
Ллойд Джордж Д. Указ, соч., т. IV, с. 323.
103
Там же, т. IV, с. 316–319.
104
«The Wlllesden Call», 1917, 7 Oct.
105
«The Nation», 1917, 25 Aug.
106
См.: «The Morning Post», 1917, 30 Jul.
107
Ibid., 4 Oct.
108
«The Dally Express», 1917, 29 Oct.
109
«The Morning Post», 1917, 26 Sept.
110
«The Quarterly Review», 1917, Jul., p. 210.
111
«The Pall-Mall Gazette», 1917, 26 Jun.
112
«The Morning Post», 1917, 20 Jun.
113
Ibid., 14 Aug.
114
Ibid., 1 Aug.
115
Ibid.. 22 Aug.
116
См.: Webbe B. Diaries, 1912–1924. L., 1952, p. 96.
117
«The Nation», 1917, 29 Sept.
118
«The Times», 1917, 12 Oct.
119
«The Nation», 1917. 14 Mar.
120
«The Reynolds Newspaper», 1917, 1 Jul.
121
House of Commons, vol. 6, p. 1495–1496.
122
Ibid., p. 1178–1180.
123
«The Morning Post», 1917, 7 Jun,
124
«The Statist», 1917, 27 Oct., p. 689.
125
Beaverbrook. Man and Power (1917–1918). N. Y., 1956, p. 115.
126
«The Times», 1917, 11 Jun.
127
Ibid., 5 Sept.
128
Great Britain. Parliamentary Debats, 5th Ser. House of Lords. Official Report 1917, vol. III, р. 950.
129
«The Manchester Guardian», 1917, 8 Jul.
130
«The Pall-Mall Gazette», 1917, 28 Jul.
131
House of Commons, vol. 4, p. 2680.
132
См.: Карлинер M. M. Указ. соч., с. 288.
133
«The New Statesman», 1917, 21 Apr., p. 55.
134
«The Daily News», 1917, 27 Aug.
135
«The New Statesman», 1917, 31 Mar.
136
«The Manchester Guardian», 1917, 8 Jul.
137
«The Economist», 1917, 13 Oct.
138
«The Nation», 1917, 1 Sept.
139
«The Statist», 1917, 20 Oct., p. 647.
140
«The Nation», 1917, 25 Aug.
141
Hobson S. G. Pilgrim to the Left. Memoirs of a Modern Revolutionist, p. 193.
142
The Anvil of War. Letters between F. Olivier and His Brother, 1914–1918. L., 1936, p. 209.
143
«The Times», «The Morning Post», 1917, 6 Jul.
144
«The Economist», 1917, 3 Nov., p. 112.
145
«The Dally News», 1917, 25 Jun.
146
«The Westminster Gazette», 1917, 10 Jul.; «The New Statesman», 1917, 21 Jul., p. 373.
147
«The Call», 1917, 5 Jul.
148
См.: «The Manchester Guardian», 1917, 22 Aug.
149
Ллойд Джордж Д. Указ, соч. т. IV, с. 155.
150
Ллойд Джордж Д. Указ. соч., т. III. М., 1935, с. 292.
151
См.: Laurent M. Nos gouvernements de guerre. P., 1920, p. 178.
152
Messimy. Mes souvenirs. P., 1937, p. 419.
153
Parti J. Le mouvement ouvrier français. Sindlcalisme et socialisme 1914–1940, t. 2. P., 1970, p. 71.
154
Malvy L. J. Mon crime. P., 1921, p. 107.
155
Annales de la Chambre des députés. XI législature, session ordinaire de 1917 (далее — Chambre), t. unique, p. 2, p. 2683.
156
Rolland R. Journal des années de guerre 1914–1919. P., 1952, p. 1236.
157
Maurras Ch. Le chefs socialistes pendant la guerre. P., 1918, p. 304–305.
158
«Le populaire du centre», 1917, 11 sept.
159
Maurras Ch. Op. cit., p. 269–270.
160
Pedroncini G. Les mutineries de 1917. P., 1967, p. 44.
161
«Le Temps», 1917. 27 mal.
162
«L’Oeuvre», 1917, 23 mai.
163
«L’Information», 1917, 31 mars.
164
Об откликах французских народных масс на Февральскую революцию в России см.: Иоффе А. Е. Русско-французские отношения в 1917. М., 1958.
165
«L’Humanité», 1917, 24, 29, 31 mars, 2 avr.; «Le Populaire de Paris», 1917, 2–15 avr.
166
Carré H. Les grandes heures du général Pétain. 1917 et la crise du morale. Documents, études, témoignages. P., 1952, p. 38.
167
Chambre, t. unique, p. 1, p. 780.
168
Gide A. Journal. France, 1948, p. 625–626.
169
См.: Pedroncini G. Op, cit., p. 62–64, 307–308.
170
«La Victoire», 1917, 25 juin.
171
Berger M., Allard P. Les secrets de le censure pendant la guerre. P.,1932, p. 178.
172
Les armées françaises dans la grande guerre (далее — A. F. G. G.), t. V, vol. 2, p. 194.
173
Poincaré R. Au service de la France. Neuf aneés de souvenirs, t. IX. L'année trouble, 1917. P., 1932, p. 161.
174
A. F. G. G., t. V, vol. 2, annéxes, vol. 1, p. 766–767.
175
См.: Herbillon. Du général en chef au gouvernement, vol. 2. P., 1930, p. 102.
176
Poincaré R. Op. cit., t. IX, p. 161.
177
Ibid., p. 171.
178
Ferry A. La guerre vue d’en bas et d’en bout. P., 1920, p. 103.
179
Bordeaux H. Histoire d’un vie, t. VI. L’année ténébreuse. P., 1959, p. 179.
180
Chambre, t. unique, p. 2, p. 2664.
181
Pétain H. La crise morale et militaire de 1917. P., 1966, p. 107.
182
«La Victoire», 1917, 26 Juin.
183
См.: Berger M., Allard P. Op. cit., p. 178, 192.
184
Архив внешней политики России (далее — АВПР), ф. Посольство в Париже, оп. 524, д. 3496, л. 38.
185
АВПР, ф. Канцелярия 1917 г., д. 71, ч. 1, л. 439.
186
Chambre, t. unique, p. 3, p. 2821.
187
Chambre des députés, XI législature, session de 1917. Comité secret du 29. VI 1917 (далее — Chambre, Comité secret), p. 380; см. также: «L’Oeuvre», 1917, 25 mai.
188
Berger M., Allard P. Op. cit., p. 182.
189
Chambre, t. unique, p. 2, p. 2662.
190
«Ce qu’il faut dire», 1917, 2 juin.
191
«Le Temps», 1917, 16 mai.
192
Corday M. The Paris Front. An Unpublished Diary, 1914–1918. L., 1933, p. 253, 254.
193
«La Victoire», 1917, 25 mai.
194
См.: Rolland R. Op. cit, p. 1217–1218.
195
Bertie. The Diary 1914–1918, vol. 2. L., 1924, p. 130.
196
«L’Homme enchaîné», 1917, 28 mai.
197
Maurras Ch. Op. cit., p. 244.
198
Malvy L. J. Op. Cit., p. 77.
199
Ibid., p. 79.
200
«Le Temps», 1917, 5 juin.
201
Berger M., Allard P. Op. cit., p. 210.
202
См.: Malvy L. J. Op. Cit., p. 80–81; см. также: Painlevé P. Comment j’ai nommé Foche et Pétain. P., 1924, p. 162; Chambre, Comité secret, p. 374.
203
Chambre, Comité secret, p. 373–374.
204
Мартен дю Гар Роже. Семья Тибо, т. 3. М., 1959, с. 355
205
Serrigny. Trente ans avec Pétain. P., 1959, p. 146–147.
206
Chambre, Comité secret, p. 374.
207
АВПР, ф. Канцелярия, 1917 г., д. 71, ч. I, л. 441.
208
Renouvin P. L’opinion publique en France pendant la guerre 1914–1918. — «Revue d’histoire diplomatique», 1970, oct. — déc., p. 324.
209
См.: Ferry A. Les carnets secret (1914–1918). P., 1957, p. 177–178; Chambre, Comité secret, p. 321–322; Ribot A. Journal et correspondance Inédits (191,4– 19,22). P., 1936, p. 155.
210
«L’Information», 1917, 29 juin.
211
Ibid., 11 août.
212
«Mercure de France», t. 120, 1917, mars — avr., p. 714.
213
«La Victoire», 1917, 18 JuIll.
214
Annales du Sénat. Débatsparlementaires, session ordinaire de 1917, t. LXXXVIII (далее — Sénat), p. 685–697.
215
«Le Figaro», 1917, 22 Julll.
216
Sénat, p. 611–622.
217
«La Victoire», 1917, 24 juin.
218
«Le Figaro», 1917, 25 juin.
219
«L’Homme enchaîné», 1917, 17 juin.
220
A. F. G. G., t. V, vol. 2, annéxes, vol. 1, p. 26–29.
221
Bordeaux H. Op. cit., t. VI, p. 59.
222
Pétain H. Op. Cit., p. 109.
223
Ribot А. Ор. clt., р. 82.
224
Ferry A. Les carnets. р. 175.
225
АВПР, ф. Канцелярия, 1917 г., д. 71, ч. 1, л. 362.
226
Bordeaux H. Ор. cit., t. VI, р. 179.
227
Pétain H. Ор. cit., р. 131.
228
Herbillon. Ор. cit., vol. 2, р. 97.
229
См.: Berger M., Allard P. Op. cit, p. 278.
230
«La Nation» (Génève), 1917, 28 julll. — 9 août.
231
См.: Poincaré R. Op. cit., t. IX, p. 169.
232
О Мерргейме 1914–1916 гг. см.: Далин В. М. Альфонс Мерргейм и его конфиденциальная переписка. — В кн.: Люди и идеи. М., 1970, с. 203–297.
233
Painlevé P. Ор. cit., р. 160.
234
A. F. G. G., t. V, vol. 2, annéxes vol. 2, p. 52–53.
235
«Le Figaro», 1917, 25 août.
236
См.: Sénat, p. 864–877.
237
Ribot A. Lettres à un ami (Souvenirs de ma vie politique). P., 1924, p. 151.
238
Sénat, p. 877–882.
239
Ibid., p. 877–878.
240
Barrés M. Chronique de la Grande Guerre, t. X. P., 1936, p. 63.
241
«L’Homme enchaîné», 1917, 30 août.
242
См.: Barres M. Op. cit., t. X, p. 138–140.
243
«La Victoire», 1917, 4 sept.
244
«Le Journal», 1917, 13 sept.
245
Rolland R. Op. clt., p. 1313–1314.
246
Ferry A. Les Carnets., p. 189.
247
«Le Temps», 1917, 20 sept.
248
Chambre, t. 1, p. 2, p. 2681.
249
«L’Humanité», 1917, 18 oct.
250
Bertie. Op. cit., vol. 2, p. 185.
251
Clemenceau G. Grandeurs et misères d’une victoire. P., 1930, p. 324.
252
АВПР, ф. Канцелярия, 1917 г., д. 71, ч. 2, л. 813.
253
Chambre, t. unique, p. 2, p. 2414.
254
Morand P. Journal d’un attaché d’ambassade 1916–1917. P., 1949, p. 287.
255
«Le Temps», 1917, 20 oct.
256
Maurras Ch. Op. cit., p. 227.
257
«Le Populaire», 1917, 28 mai — 10 juin.
258
Bainville J. Journal 1901–1918. P., 1949, p. 162.
259
Ibid., p. 184.
260
Maurras Ch. Op. cit., p. 256.
261
Цит. no: «Le Correspondent», 1917, 10 nov., p. 570.
262
Tison Braun M. La crise de l’humanisme. T. 2. (1914–1937). P., 1967, p. 74.
263
«Le Correspondent», 1917, 10 Juill, p. 184.
264
Herbillon. Op. cit., p. 33.
265
Chambre, t. LXXXXI, p. 1, p. 831.
266
Chambre, t. unique, p. 2, p. 2420–2425.
267
«L’Oeuvre», 1917, 15 août.
268
Ibid., 20 sept.
269
Ibid., 15 août.
270
Chateaubriant A. de. Lettres des années de guerre 1914–1918. P., 1952, p. 192.
271
Chambre, t. 1, p. 2, p. 2435.
272
«Le Populaire du centre», 1917, 20 août.
273
Chambre, t. unique, p. 2,p. 2607.
274
Ribot A. Journal., p. 232.
275
«L’Oeuvre», 1917, 28 sept.
276
«Le Figaro», 1917, 28 sept.
277
«Le Temps», 1917, 28 sept.
278
«La Victoire», 1917, 29 sept.
279
«L’Echo de Paris», 1917, 19 sept.
280
Barrés M. Op. cit., t. X, p. 234–235.
281
«La Victoire», 1917, 12–13 sept.
282
Maurras Ch. Op.cit, p. 240.
283
См.: Bernieri A. 50 anni di lotte operaie in Apuania. Massa Carrara, 1952, p. 74.
284
Germanetto G. Memorie di un barbiere. R., 1949, p. 99.
285
Malagodi O. Conversazioni della guerra, vol. 1. Milano — Napoli, 1960, p. 95.
286
Olando V. E. Memorie (1915–1919). Milano, 1960, p. 512, 513.
287
Об этом подробнее см.: Кирова К. Э. Русская революция и Италия. М., 1968.
288
Spriano Р. Torino operaia nella grande guerra (1914–1918). Torino, 1960, p. 208.
289
«L’Osservatore romano», 1917, 24 apr.
290
«Il Secolo», 1917, 27 apr.
291
Ibid., 24 magg.
292
Ibid., 12 magg.
293
Atti del parlamento Italiano. Camera dei deputatl. Sessione 1913–1917 (далее — Atti), vol. XII, p. 13514.
294
См.: Melograni P. Storla polltica della grande guerra (1915–1918). Barl, 1969, p. 385–386.
295
Soleri M. Memorle. Torino, 1949, p. 64.
296
«Il Giornale d’Italia», 1917, 18 apr.
297
«L’Idea nazionale», 1917, 17 apr.
298
«Il Secolo», 1917, 17 apr.
299
«Il Giornale d’Italia», 1917, 18 apr.
300
Atti, vol. XIII, p. 14297–14305.
301
Ibid., p. 14370.
302
Ibid., p. 14325.
303
«Il Secolo», 1917, 2 lugl.
304
Atti, vol. XIII, p. 14148.
305
«L'Economista d’Italia», 1917, 21 lugl.
306
«Il Messaggero», 1917, 1 glugno.
307
Albertini L. Epistolario, 1911–1926, vol. 2. Verona, 1968, p. 715.
308
Цит. по: De Rosa G. Glolitti e il fasclsmo. R., 1957, p. 57–58.
309
«Il Popolo d’Italia», 1917, 15 magg.
310
«L’Idea nazionale», 1917, 30 magg.
311
«L’Osservatore romano», 1917, 31 lugl.
312
Malagodi 0. Op. cit., vol. 1, p. 124.
313
«La Tribuna», 1917, 13 sett.
314
«Corrlere della sera», 1917, 29 lugl.
315
Серрати Дж. M. Руководство для безупречного каторжника. М.—Л., 1929, с. 44–45.
316
Цит. по: Monticone A. Nittl е 1а grande guerra (1914–1918). Milano, 1961, р. 370.
317
Ibid., р. 378.
318
Comitati segretl sulla condotta della guerra (glugno — dicembre 1917). R., 1967, p. 75, 101.
319
Ibid., p. 36.
320
«Il Giornale d’Italia», 1917, 30 glugno.
321
Ibid., 26 giugno.
322
Martini F. Diario, 1914–1918. Italia, 1966, p. 943.
323
Cadorna L. Pagine polemiche. — Cernusco sul Navlgllo, 1950, p. 94.
324
Цит. no: Melograni P. Op. cit., p. 304.
325
Gatti A. Caporetto. Dal dlario di guerra inedito (maggio — dicembre 1917). Bologna, 1964, p. 84.
326
Cadorna L. Op. cit., p. 33–38.
327
Comitati segretl., p. 215–216.
328
Dinale O. Quarant’ anni di colloqui con Lui. Milano, 1962, p. 87. См. также: Felice Renzo de. Mussolini 11 rlvoluzionario (1888–1920). Torino, 1965, p. 350.
329
Comitati segretl., p. 185.
330
Ibid., p. 180.
331
Malagodi O. Op. cit., vol. I, p. 141.
332
См.: Salandra A. Il Dlario. Milano, 1969, p. 136.
333
«La Tribuna», 1917, 22 lugl.
334
«La Stampa», 1917, 9 ott.
335
Rodd G. R. Social and Diplomatic Memories. Third Series, 1902–1919. L., 1925, p. 337.
336
De Rosa G. Op. cit., p. 46–47.
337
«Avanti», 1918, 24 ag.
338
Atti, vol. XIV, p. 14706.
339
«Il Secolo», 1917, 6 sett.
340
«Il Popolo d'Italia», 1917, 14 sett.
341
Ibid.
342
Ibid., 7 sett.
343
«La Tribuna», 1917, 8 sett.
344
Серрати Дж. M. Указ. соч., с. 41.
345
«Avanti», 1917, 20 ag.
346
Montagnana M. Ricordi di un operaio torinese, vol. 1. R., 1949, p. 67.
347
«Corriere della sera», 1917, 20 sett.
348
Ibid., 3 sett.
349
«Il Giornale d’Italia», 1917, 9 sett.
350
«La Stampa», 1917, 26 giugno.
351
Ibid., 5 giugno.
352
«Il Giornale d’Italia», 1917, 9 sott.
353
«L’Idea nazionale», 1917, 13 magg.
354
Ibid., 20 sett.
355
Ibid., 26 apr., 29 apr.
356
«Il Giornale d’Italia», 1917, 17 sett; перепечатано в кн.: Croce В. L’Italia dal 1914 al 1918. Pagine sulla guerra. Bari, 1945, p. 216.
357
«Corriere della sera», 1917, 25 sett.
358
«Il Popolo d’Italia», 1917, 29 mar., 25 ag. 20 sett, и др.
359
«Il Giornale d’Italia», 1917, 14 sett.
360
Архив внешней политики России (далее — АВПР), ф. Канцелярия, 1917 г., д. 35, л. 530.
361
«Il Popolo d'Italia», 1917, 9 sett.
362
АВПР, ф. Канцелярия, 1917 г., д. 35, л. 462.
363
Malagodi О. Op. clt., vol. 1, р. 164.
364
Ibid., р. 238.
365
«La Stampa», 1917, 8 ott.
366
«Corriere della sera», 1917, 19 ott.
367
Atti, vol. XIV, p. 14787–14800.
368
Ibid., p. 14898–14905.
369
Ibid., p. 14984.
370
«Il Popolo d’Italia», 1917, 25 ott.
371
«L'Idea nazjonale», 1917, 25 ott.
372
О событиях у Капоретто см. подробнее: Кирова К. Э. Революционное движение в Италии в 1914–1917 гг. М., 1962.
373
Bonomi J. La Politica italiana da porta Pia a Vittorio Veneto (1870–1918). Torino, 1946, p. 419.
374
Rodd G. R. Op. clt., p. 343.
375
«La Tribuna», 1917, 29 apr.
376
Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 84.
Последние комментарии
13 часов 24 минут назад
17 часов 39 минут назад
19 часов 57 минут назад
21 часов 47 минут назад
1 день 3 часов назад
1 день 3 часов назад