Война [Владимир Николаевич Лукашук] (fb2) читать онлайн

Владимир Лукашук Война

Выбор пути

Господи, спаси нас — погибаем!

Все упование наше на Тя возлагаем.

— Ура! Дядя Саша приехал! — раздался под ухом крик какой-то девочки.

Лейтенант Александр Сабатеев развернулся в сторону радостного возгласа. Кроме него и водителя Лёшки никого рядом с машиной не было. Но какие дети могут его тут знать — на фронте, вдали от родного Сталинграда?

Впрочем, в следующую минуту этот крепкий и очень живой человек всё уловил. К нему радостно подбежала и с размаху обняла за талию тёмненькая девочка лет восьми-девяти в потёртом клетчатом пальто и шерстяной шапке. Обернувшись, она опять закричала:

— Оля, Оля, иди скорее! Дядя Саша приехал!

Из-за угла армейских складов выскочила вторая девчушка, помельче, в цигейковой белой шубке, обвязанная крест-накрест шерстяным платком. Однако она остановилась в двух метрах, молча улыбаясь. На фоне грязного, весеннего снега малышка смотрелась забавно, и лейтенант тоже улыбнулся.

Он присел на корточки, обнял обеих:

— Ну, здравствуйте, подружки. Как ваши дела?

Девчушки наперебой залопотали:

— У нас всё хорошо… Скоро уезжаем… Только вы подождите, сейчас мама подойдёт… Она знала, что вы приедете.

Вон в чём дело! Его ждали. То есть проведали, когда он окажется здесь.…

Это было полтора месяца назад — в конце января 1943 года. Деревенька Дусьево несколько раз переходила из рук в руки. Волна Волховского фронта рвалась навстречу волне Ленинградского, чтобы разорвать кольцо блокады. Потери с обеих сторон были невероятными. Но фашисты упорно сопротивлялись, и десятки тысяч солдат уже полегли в мрачных лесах и болотах южного Приладожья.

Когда полк Сабатеева вновь занял Дусьево, то вместо изб дымились лишь их обломки, да печные трубы чёрными перстами указывали в небо. Местные жители поразбежались, и красноармейцы обнаружили только одну семью из старика, бабки и их внучка. Они пугливо жались в ближайших зарослях.

Часть солдат сразу стала окапываться, другим разрешили передохнуть и поесть. Полковник Николай Акимов вызвал Сабатеева и приказал произвести рекогносцировку местности. Собственно, за последние недели всё и так досконально было известно. Впрочем, лейтенант подчинялся приказу уже и по той причине, что уважал полковника, как военспеца до мозга костей. Тот всегда точно знал, что, как и когда нужно сделать в боевых условиях. Ещё бы! Акимов — бывший штабс-капитан царской армии. Хотя это не стало препятствием, едва началась Гражданская война — он без колебаний перешёл на сторону большевиков, продолжив служить уже Советской республике. Для него, как человека военного, самое главное — защита Отечества. Строгий, требовательный, всегда опрятный, подтянутый — истинный пример для подражания. Как-то в беседе с Сабатеевым он просто объяснил: «Когда увидел, как мои коллеги объединились со сворой интервентов, понял, что мне с ними не по пути. Ведь Родина у нас одна, какой бы флаг и гимн не имела».

Александр вместе с неотлучным, молодым ефрейтором Лёшкой (который являлся его водителем) двинулись по границе между сгоревшей деревней и посечёнными от снарядов куртинами. Вечернее солнце должно было вот-вот закатиться за кромки деревьев. Сильно похолодало, и оба поёживались.

Лейтенант чуть прищурился, всматриваясь в сумерках. Заметил в кустарнике очертания странного треугольника. Э, да это же низкая палатка. И кто там?

Они переглянулись, подойдя ближе. Сабатеев вытащил из кобуры любимый ТТ, ефрейтор взвёл курок винтовки. Затем Лёшка осторожно отодвинул полог палатки. На земле лежали прикрытые брезентом фигуры.

— Есть кто живой? — спросил Сабатеев. В ответ мёртвая тишина. Он приподнял край брезента. В сумраке разглядел лежащую на таком же брезенте женщину средних лет и пару прижавшихся с двух сторон малышек. Вся троица была настолько истощена, что их лица больше походили на черепа, обтянутые кожей. Тела обложены тряпьём. Лишь открытые глаза говорили, что они ещё живы. Девочки молча потянули ручки. Видимо, от голода они уже не могли говорить, хотя их ротики искривлялись в немом крике. Где-то рядом уже притаилась в ожидании смерть, и вопрос был лишь во времени.

Военные от шока даже не знали, что предпринять.

— Идём, — махнул пистолетом Сабатеев.

Через десять минут он уже оказался в землянке полковника. Александр сбивчиво объяснял, будто боялся, что не успеет помочь несчастной семье.

Командир полка выслушал молча. Грубовато осадил:

— Что нюни-то распустил, офицер? Тебе бы не на войне, в детском саду с нянечками сражаться… Выкладывай свои соображения!

— Да что… Взять их надо да подкормить. Лишь бы не умерли от принятия пищи. Завтра моя рота отправляется в тыл за боеприпасами, могу прихватить страдальцев.

— Вот и поторопись. Возьми с собой медсестру. И не забудь забрать вторую семью отсюда.

Старшина Белолипецкий, бывший шеф-повар астраханского ресторана «Кристалл», не только накормил голодных, но и собрал им харчей дня на три: «Пока окажутся в безопасных местах…». Отправив их в тыл, все облегченно вздохнули.

На войне всякое бывает. Каждое последующее событие быстро затмевает предыдущее. Жестокие схватки, артобстрелы и бомбёжки, подсознательное ожидание собственного конца не позволяют солдату сосредотачиваться на только что случившемся. Сабатеев являлся командиром автороты, которая ежедневно доставляла боеприпасы и продукты к передовой. И ужас был уже в том, что через две-три поездки их груз забирал иной порученец. Потому неумолимо привыкаешь и к чужим, и к возможной личной смерти. Однако не спасти ту маманю с детьми было против всяких правил. Ведь и его с матерью когда-то спасли чужие люди. Он был просто обязан поступить так же. Его отец-священник всегда говорил: «Бог дал нам жизнь не для того, чтобы её тут же отнять. Он дал её для того, чтобы каждый успел исполнить собственный долг на этом свете».

…И вот теперь перед ним стоят три живые, счастливые души. Он чувствовал: для них он — доброе божество, спаситель от неминуемой гибели.

— Благодарю, благодарю вас сердечно, — повторяла женщина торопливо-звонким голосом. Она чуть посвежела, и не казалась столь уж старой, как тогда. — Мы уже ни на что не надеялись. Бежали из Ленинграда, в колонну разбомбили. Думала, уже всё…

— Да ничего я такого не сделал, — пробормотал Александр, когда она его обняла и поцеловала в щёку. — Выполнял долг советского человека, красноармейца. Любой бы так поступил.

Слова слетали с языка какие-то казённые, словно из протокола. Это ещё больше смущало двадцатисемилетнего мужчину. Видел бы его теперь отец! Впрочем, возможно, и загордился бы немного, одобрил бы его поступок. А женщина всё плакала и благодарила. Извиняющимся тоном добавила:

— Мы немного задержались, помогаю в госпитале.

Тут она взяла потёртую сумку, стоявшую рядом. Вытащила тёмный, продолговатый предмет и протянула лейтенанту. В узкой ладони сверкнула клинковая бритва. На рукоятке из слоновой кости красовался образ античной богини.

— Нет-нет, — отрицательно замахал руками Александр. — Я не могу принять такой подарок.

Без сомнения, это была самая ценная вещь у женщины. В голове у лейтенанта мелькнуло: «Для меня это просто предмет для бритья, а она сможет выменять это на хлеб».

Однако мать упала на колени и стала умолять взять бритву. В карих глазах отразилось отчаяние:

— Вы спасли моих детей.

Подошёл Лёшка, который до того пошёл к складам:

— Дали команду отправляться. Вас ищут.

Сабатеев колебался. Не взять подарок — значит, обидеть человека. Сунул-таки красивую бритву в вещмешок, где лежали его важнейшие принадлежности: пистолет, бинокль, планшет с картами, ну и заодно харч. Передал пожитки шофёру. Также осторожно поцеловал женщину в щёку. Оба улыбнулись на прощание. Сабатеев помахал рукой девчонкам и пошагал проверять колонну перед походом. Всё уже было готово.

Лейтенант заскочил в кабину. Полуторка тронулась. Александр ещё раз помахал из окошка трём фигуркам у обочины и крикнул, шутя:

— Уезжайте до мая! Не то здешняя мошка хуже фрицев!

Теперь уже точно они никогда не встретятся на бесконечных дорогах войны.

* * *

Надо же было случиться такому, что движок их полуторки внезапно забарахлил. Лёшка матюкнулся:

— Тьфу ты! Не хочет старая кобыла везти. Вот чуть больше груза положишь, так сразу показывает норов натура-дура.

Он искал повод, чтобы не чувствовать себя виноватым. Покосился на командира:

— Придётся повозиться.

Они двигались последними в колонне. Остальные машины пошли дальше.

Делать нечего, вылезли наружу. Вдоль разбитой колеи — непролазная чаща. В овражке неподалёку журчал ручей. На ветках уже пробивалась первая листва.

— Ну, раз такая оказия, — произнёс, вздохнув, Сабатеев. — Ты пошевелись, а я спущусь к ручью. Потом перекусим и двинемся дальше.

Он подумал, что сейчас удачный момент привести себя в порядок. Однако перед тем надо было осмотреться. Спустился вниз. Зачерпнул ладонью хрустальной водицы, попил. Заломила зубы от холода. Омыл лицо, осмотрелся. Вроде тихо. Лишь вдали — на западе — изредка громыхало. Туда не хотелось возвращаться, да куда денешься! Война жадно пожирала всё привозимое — боеприпасы, продукты и даже новых солдат. Тем не менее, их помощь ждали на передовой, как манны небесной. Немцы волками лютыми окружили город. И лишь маленькая полоска вдоль Ладоги соединяла его с остальной страной. Однако враг напирал, не желая ослаблять железное кольцо на горле Ленинграда. Сердце Александра тоскливо заныло: «Как там, в Сталинграде, зиму пережили мои родные?». Вестей от них не поступало.

— Уже починил, — сообщил Лёшка. — Плёвая вещь, натура-дура.

— Я даже не успел побриться, — с сожалением обронил Александр. — Ладно, скоренько пожуём, да и в путь.

Он открыл дверцу и заглянул в кабину. Его вещмешка не было. Перевёл взгляд на Лёшку. Тот стукнул себя по лбу:

— Вот натура-дура!..

Он не успел продолжить. Рывком открылась правая дверца кабины, перед лейтенантом вырос человек в красноармейской форме, лет тридцати пяти, высокого роста, крепкого сложения. Его суровый взгляд не располагал к мирному разговору. На уровне груди Александра был наставлен его родной ТТ. Налётчик громко и властно заявил:

— Ну-ка, руки подняли! Я из тех, кого вы называете власовцами, и сейчас обоих уложу. Можете не сомневаться.

Видя поражённые таким оборотом лица людей, он злобно ухмыльнулся:

— Хотите понять, за что?.. За то, что вы, коммуняки, сослали в архангельские леса мою семью, расстреляли отца и старшего брата, мать уморили с голоду! Мать! Понимаете?! Теперь я ваш судья. Уж лучше с немцами вас бить. И мой приговор короткий: кровь за кровь!

Он почти кричал с надрывом, слюна брызгала с губ. Ему точно нечего было терять. И откуда он взялся, непонятно. Но от этого захваченным в плен было не легче.

Единственное, что уловил в его монологе Александр, упоминание Архангельска. Лейтенант сделал успокаивающее движение рукой вниз, хотя кровь била обухом в виски:

— Погоди-ка. Можно вопрос перед казнью?

— Говори кратко.

— В каком спецпоселении находилась ваша семья?

— Тебе это зачем?

— Выслушай меня.

— Ну, выскажись перед смертью.

— Моя семья тоже была выслана в архангельские спецлагеря. Прошёл и Сухое озеро, и Кожеозерский монастырь, и посёлок Душилово.

Во взгляде палача отразилось сомнение.

— А теперь стреляй! — сказал Сабатеев, тяжело дыша. — Всё равно по твоему пути не пойду. Я сражаюсь за Родину! И она у нас с тобой одна. Только учти: власти меняются, а мы будем убивать друг друга? Где здравый смысл?

Власовец скривился:

— Ты коммунист!?

— Нет, я из семьи верующих, выслан «за колокола» — звонил в церкви.

— Стой! Меня на побасенках не проведёшь! В вашей армии беспартийные в офицерах не ходят. Выкладывай партбилет!

— Я же сказал, что беспартийный.

— Не брешешь? Ну-ка проверим. Отвечай: как фамилия коменданта на Сухом озере?

— Зенов, — уверенно ответил Александр.

— А в Кожеозерском монастыре?

— Пантелеев.

— Что случилось с комендантом Зеновым?

— Он женился на репрессированной, его арестовали, и он застрелился.

— Ух, ты! Браво. Почти заслужил доверие. Считай, вам повезло, — он указал на молчавшего Лёшку. — Кажись, впервые допустил просчёт… В одном ты не прав: не Душилово, а Тушилово, хотя этот лагерь истинно душегубка.

— Не зря его так называли, — кивнул Александр.

Власовец ещё сомневался, хотя ствол чуть опустил.

— Ладно, расстанемся по-хорошему.

Он протянул левую руку лейтенанту. Это походило на проверку. Но Сабатеев вполне понимал боль человека после того, как сам прошёл через истинный ад на Земле. Без колебаний подал свою ладонь. Увы, в другой обстановке ему самому пришлось бы стрелять в этого человека, хотя ему не хотелось бы.

Уходя, власовец вынул патроны из обоймы, бросил оружие в ноги лейтенанта:

— Возьми и не оставляй без присмотра, командир. Мешок твой в кузове. За харчи спасибо: поел от пуза.

И лесом-лесом он скрылся в сумерках.

— Вот это натура-дура, — просипел Лёшка. — Как же вы верно ввернули про спецлагеря. Неужели вправду?

— Много хочешь знать, — повернулся к нему Александр. Он задрал подбородок и прижал ладонь к груди — сказывалась контузии, когда казалось, будто не хватает воздуха при волнении. — Какого хрена бросил мешок в кузов? Ладно, хватит рассусоливать, догоняем колонну.

Пока тряслись по просёлку, Сабатеев курил в окно и зло корил себя: «Растяпа! Надо же так опростоволоситься. Сам отдал врагу оружие!». Не помогало и самооправдание, что расслабился — мол, тяжко таскать пистолет на поясе. А он, зараза, незаметно залез в кузов под брезент.

Сабатеева охватили противоречивые чувства. Некстати всплыло в подсознании, как поддатый энкавэдэшник, тряся ПэПэШа, вопил в пустоту леса: «Всех укокошу! Дайте команду!». Александр не придал бы пьяному бахвальству значения, коли не достиг его ушей леденящий слушок: при отступлении армии упыри с малиновыми околышами положили раненых в лазарете, чтобы «человеческий материал» не достался врагу. «За такую беспечность враз бы поставили к стенке, — кольнуло в сердце. И сделал вывод: — И рад бы выпрыгнуть из лодки, да не получится».

Что ж, пронесла нелёгкая. Хотя не сто̀ит терять бдительность.

«Но какая штука-то вывернулась! — повернулись мысли Александра в другом направлении. — Почти как у отца». Воспоминания унесли его далеко, пока вдоль тёмной дороги мелькали хвойные ветви.

* * *

Его отец Николай был родом из-под Царицына — жил в селе Красная Слобода, что за Волгой. Когда пошёл служить, отправили конногвардейцем в Туркестан гонять басмачей, уж больно те досаждали местной власти. Правда, азиатские сопротивленцы называли себя борцами за веру — моджахедами. И в одной из схваток получилось так, что уже конногвардейцы очутились в хитром капкане.

Порубили почти весь отряд. Живыми в плен взяли лишь троих, среди них — Николай. Басмачи отпустили их позже за выкуп, что было невероятным чудом.

Вернувшись, молодой мужчина дал обет: никогда не брать в руки оружие, стал священником. Да началась после революции борьба советской власти с церковью. Пришли и в их храм снимать колокола. Нетерпимых атеистов встретил на пороге священник: «Убивайте, не дам снимать!». Избили, сняли. И, чтобы было неповадно, суд отправил всё семейство на север. Кроме Александра, было ещё двое старших братьев. Сколько они помучились, один бог ведает! И однажды Николай устроил побег супруге вместе с десятилетним Сашкой. Их ловили по лесам, да староверы не выдали, укрыли. А через несколько лет и мужская часть семьи вернулась по окончанию срока.

После школы Александр поступил автобронетанковое училище, закончил его младшим лейтенантом. Да не разрешили ему осуществить заветную мечту — водить танк. Только автомобиль! Мол, сын несознательного гражданина советской страны не имеет права водить грозную машину. Мало ли что там «сын за отца не отвечает»!

Зато при начавшейся финской войне — пожалуйста, в первую очередь. Без вопросов о происхождении. А позже Сабатеев попал уже на Волховский фронт. Увы, не позволила новая война побывать в родных краях.

В письмах отец наставлял: «Всякая власть, сынок, от Бога. Раз так получилось, держись, неси свой крест. Ведь и я не таю зла за всё, что пришлось претерпеть нам». Наверное, прав отец. И не провидение ли, что то же самое случилось с сыном?

Из мешка что-то упиралось в ногу. Александр вытащил бритву, и вспомнил мать с девчонками. «Всё-таки жаль, что он выбрал другой путь, — подумал лейтенант. — Очень жаль».

Чёрный кот и фашисты

Плексовый колпак сорвало вмиг. Обжигающий поток воздуха ударил в лицо, и он чуть не задохнулся. Медлить было нельзя, так как объятый пламенем «ястребок» заваливался на крыло. Другого шанса уже не случится.

Иван, превозмогая дикую боль в прострелянной голени, подтянулся на руках за край кабины и кувыркнулся в жуткую пустоту. Несколько мгновений, и над ним хлопнул раскрывающийся парашют. Калинцев цепко оглядел его — вроде тот цел. И тут же уловил боковым зрением, как на него несётся «мессер». «Конец», — обречённо мелькнуло в голове. В животе Ивана что-то сжалось от страха. К лётчику уже протянулась пунктирная линия огня. Но свист пуль донёсся чуть ниже ног. После этого фашист резко взял вверх, сделав «горку». Калинцев злорадно отметил: «Промазал, гад. Не рассчитал моё падение».

Его самолёт, оставляя дымный след, падал за лес. Лётчик глянул вниз: до земли оставалось совсем немного. Она приближалась стремительно. Его несло к лесной прогалине. Иван кое-как подтянул левую раненную ногу, носок правой чуть вытянул, готовясь к приземлению.

Сильный толчок. Калинцев, не удержавшись, завалился на бок, упал. Вновь резанула боль в голени. Он протяжно застонал. А белый пузырь парашюта уже сдулся, распластавшись по жухлой траве. Следом раздался далёкий взрыв. «Отлеталась любимая птичка, — с горечью подумал Иван. — Как и я тоже. Ничего, ещё поборемся». Потрогал кобуру. «Если начнут искать, живым не дамся», — отбросил Иван мерзкие опасения, которые помимо воли возвращались и возвращались к нему. Он точно на территории Белоруссии, оккупированной врагом.

Их эскадрилья едва отбомбилась по эшелонам немцев на железнодорожной станции, как появились самолёты противника. Догнали наши тихоходы с горделивым названием «ястребки». Как Калинцев не уворачивался, его сбили. Полудеревянный самолёт в момент превратился в горящую жар-птицу. Что случилось с товарищами, можно было лишь догадываться. На войне быстро превращаешься из охотника в дичь.

Судьба, конечно, уже помиловала его один раз, однако вряд ли это повторится. И лётчик всё никак не мог отойти от пережитого.

* * *

В октябре темнеет быстро. Если поначалу Иван ничего не чувствовал сгоряча, то сейчас его начала пробирать холодная сырость. Надо было немедля подниматься. Но как?!

Он скинул лямки ранца и пополз, превозмогая боль и усталость. Двинулся в чащу леса. Однако через метров сто понял, что ошибся. Лесная возвышенность не давала разглядеть, что дальше. Пополз к пашне. Вспомнил, что при полёте внизу мелькали сельские строения. Возможно, они где-то во-он в той стороне. Нужно только ещё немного проползти. Вот и собачий вой послышался. Значит, всё верно.

Ивана будто долбануло током, когда раненой ногой задел кочку. Уткнулся в беспамятстве в стылую почву. Очнулся от дождинок, что били по щеке. Напряг силы и снова пополз на вершину косогора, чтобы осмотреться.

Ёлы-палы! У Калинцева даже захолонуло от представшей картины. Чёрные пятна пожарищ с уцелевшими кое-где трубами печей. Видимо, каратели сожгли село недавно — всё вокруг ещё дымилось. И не единой души. Лишь сиротливая свора металась с места на место, ища знакомые запахи.

Темень сгущалась. Уже мало что было различить. И тут у Ивана ёкнуло: чуть на отшибе стояла мельница. Как она сохранилась, непонятно. Её крылья жалобно скрипели на ветру.

Дождь зарядил сильнее. И это заставляло поторапливаться. Лётчик заметил недалеко орешник. Сделал себе из ветки «третью ногу» — потолще, и, стиснув зубы, поднялся. Поковылял вперёд.

Почти дошёл до мельницы, но здесь сломалась палка. Он рухнул и опять потерял сознание. Очнулся и начал карабкаться по трещащим ступеням. Наконец, долез и толкнул дверь. Вполз в темноту помещения, и дальше — опять мрак.

* * *

Когда открыл глаза, не понял, что видит. Во тьме плавало множество зелёных точек. Что за чертовщина?! Неужели от слабости заискрило в глазах? Одна пара точек начала приближаться, и он ахнул: «Кошары! Да откуда же их столько? Верно, со сгоревшего села сюда собрались».

Калинцеву стало не по себе. Вроде бы, чего бояться кошачьего кубла? А ну кинуться скопом? Сожрут ещё. М-да-а… Ноздри раздражал отвратительный запах мочи хвостатых постояльцев.

Да делать нечего. Иван забился в угол. Придётся терпеть такое соседство ради спасительной крыши. Пусть даже сквозь её щели мерцают звёзды. Тучи убежали, лунный свет заливал внутри мельницу мертвенной голубизной. Неожиданно из темноты вынырнул чёрный, гладкошёрстый котяра. Животинка была ну очень крупная. «Тебя только не хватало!». От его немигающего взгляда стало не по себе. Мистика, да и только! Иван постарался придать голосу мягкость:

— Иди-ка сюда, кыс-кыс.

Домашняя зверюга одобрительно мявкнула. Значит, признала за своего. Кот подошёл, обнюхал Ивана и потёрся о кожаную куртку.

— Что, бедолага, тяжко? — прохрипел Калинцев. — Небось, за главного в вашей роте?

Он погладил кота. И тот в ответ начал ластиться, потом прилёг рядом. За ним появились ещё несколько кошек, что посмелее. Они тоже пристроились вкруг человека. Через несколько минут Иван так пригрелся, что провалился в пушистое забытье.

Истекло несколько суток. Калинцев то приходил в сознание, то терялся в полубреду. Возле мельницы он нашёл плошку с дождевой водой, и потому жажда мучила не шибко. Зато есть хотелось невыносимо. Точнее, жрать! Всё больше и больше. Однако не меньше донимала больная нога. Голень посинела и горела огнём. Нечем было перевязать рану, откуда сочилась кровь. И он оторвал полоску гимнастёрки снизу. «Неужели гангрена? — мучила мысль. — Если что, придётся застрелиться».

У него не оставалось сил даже уползти отсюда. Лишь милые, рыжие, белые и серые создания поддерживали в лётчике последнюю искорку жизни. Они тоже привыкли к нему. И, наверное, человек для них тоже оставался единственной надеждой. Или единственной памятью о хорошем прошлом. А чёрный котяра вообще не отходил от Ивана.

* * *

Когда Калинцев в очередной раз очнулся, услышал голоса. Может быть, люди возвращаются на пепелище? Уже вознамерился закричать, как внутреннее чутьё остановило. Иван прильнул к щели меж досок и похолодел: «Фашисты…». Они приближались к мельнице. Впереди топал сапожищами, будто проверял землю на прочность, рослый и тучный фельдфебель. Иван даже успел его рассмотреть. На каске немца какой-то значок сбоку, справа на мундире нашивка: орёл, держащий свастику. На груди слева поблёскивали два креста. Ишь, ты! Заслуженный каратель.

Немцы явно искали место для ночлега. Калинцев расстегнул кобуру, вытащил пистолет, и спрятался за дальнюю балку. Ну, вот и всё…

Фельдфебель поправил ремень и вступил на скрипучие доски. Они застонали под его тяжестью. Одна, другая… Пудовым кулаком фашист ударил в дверь, и она распахнулась. Шагнул в воняющее кошками помещение. И вдруг со всех сторон раздались дикие вопли. Они не только оглушили фельдфебеля, но и заставили попятиться. Кошачье воинство взвыло, как по команде! Немец уже начал снимать с плеча «шмайсер», когда под его ногами возник чёрный кот. Шерсть на животинке вздыбилась, он выгнул спину и зашипел. Не ожидавший нападения гитлеровец охнул, отшатнулся и запнулся за жердину. Очередь из автомата пришлась в потолок.

— Teufel!¹ — взвизгнул фельдфебель. — Donnerwetter!²

Он почти кубарем скатился по лестнице. Вскочил и дал вторую очередь по стене мельницы. Полетели щепки, и кошки завопили ещё громче. Солдаты вытаращили зенки, кое-кто, отвернувшись, ухмыльнулся. Однако стояли в нерешительности, ожидая команды.

Фельдфебель перекрестился и что-то заорал на подчинённых. Калинцев лишь различил слово «Feuer»³. Неужели подожгут мельницу? Нет, что-то у них не заладилось. Видимо, нечем карателям уже и подпалить — запасы кончились. Фельдфебель сплюнул с досады и злобно гаркнул. По брезгливой морде Иван понял, что у фашиста нет особого желания ночевать с кошками. Да и суеверен он наверняка.

Командир взвода обвёл взглядом окрестности. Увы, «благодаря» своим поганым делам, им негде теперь было остановиться. Фельдфебель указал пальцем на дорогу, и каратели гуськом ретировались. Тявкнул напоследок:

— Schwamm drüber!..⁴

У Калинцева отлегло от сердца. Сглотнул пересохшим ртом. Однако поостерёгся выползти, чтобы промочить горло. Лишь вечером прокрался на улицу. Попил из плошки. «Завтра поползу, во что бы то ни стало, — решился он в отчаянье. — Иначе сдохну вместе с кошками». И впал в полузабытье-полудрёму.

* * *

Однако судьба была опять милостива к лётчику. Наутро вновь послышались голоса, но родные. Калинцев засомневался: «Не мерещится ли?». Но, действительно, увидел в щель, что по пепелищу бродят люди в сапогах и кепках, но с оружием. Недалеко стояла подвода, в которую они складывали то, что ещё может сгодиться. Не выдержав, Иван вылез наружу. Хотел закричать, но лишь просипел:

— Братушки.

Это точно были партизаны. Они подняли его и понесли на подводу.

— Надо же, — только и повторял мужик в треухе и ватнике. — Мы-то думали, ты уж погиб. Есть будешь?

Ивану протянули кусок хлеба с сальцем.

— Много не давай, — обронил командир в фуражке. — Не дай бог, заворот кишок получит.

Лётчик жевал, весь трясясь от желания проглотить еду целиком. И тут увидел чёрного кота, вышедшего из дверей. Животинка смотрела на него, как в первый вечер, неотрывно. Иван перестал работать челюстями. Сглотнул слюну и позвал:

— Кыс-кыс…

Кот живо оказался рядом, и лётчик, преодолевая чувство голода, бросил кусочек сальца своему невольному защитнику.

* * *

— …Потому я, в отличие от большинства, люблю чёрных котов, — закончил рассказ капитан Коленцев. Глянул на молоденькую, кудрявую учительницу. Понял, что она несколько разочарованна. Ей хотелось, чтобы он поведал детям нечто особенное на «Уроке мужества», а не про кошек. Пожал плечами — уж извините, как было, так и рассказал.

Учительница мотнула головой в сторону тянувшей руку девочки с бантами:

— Что хочешь спросить, Света?

Ученица встала, поправив чёрный фартук, и обратилась к Ивану Николаевичу:

— А почему вы не взяли с собой кота? Он же вам жизнь спас.

Калинцев посмотрел за окно. Октябрьский ветер трепал гриву огромной ивы, уже сильно подрастерявшей листву. Накрапывал дождик. Всё почти так же, как сорок три года назад. Только дневное солнышко иногда выглядывало из-за туч. Что тут ответишь? Он отшутился:

— Командир партизанов запретил взять с собой. Ещё объел бы нас с голодухи.

Младшеклассники засмеялись. Зазвенел звонок на перемену, и они зашевелились. Но учительница сразу же перехватила инициативу:

— Дети, поблагодарим участника войны, товарища Калинцева за интересный рассказ. Урок закончен.

Ребятня повскакивала, загалдела и потянулась на выход. Школьники уже почти забыли о ветеране. А педагог проводила Ивана Николаевича и побежала в учительскую ставить галочку о проведённом мероприятии.

Калинцев тоже, пока шёл домой, чувствовал тень неудовлетворения. Остановился закурить. Чего это он так разволновался? «Что же она думала, что война — сплошь геройство, подвиги, слава, ордена? Вот если рассказать всё, как есть… Нет, это ещё не для детей. Их нельзя пугать. Они ещё не знают, что порой на войне, как в прочей жизни, от трагичного до смешного один шаг. И наоборот. Ничего, поживут, сами узнают».

В поисках Надежды

Проклятое время! Оно никого не лечит. Оно просто погружает нас в туман забвения. Но когда возвращается прошлое, мы ощущаем неистребимую боль. Ведь мы живые!..

И тогда сквозь годы возникают вновь и вновь события, лица, не замеченные ранее детали.

Я думал об этом, возвращаясь с очередной встречи однополчан в Волгограде. Мы часто встречались перед 9 Мая в этом городе на прекрасной набережной. Ветераны, приехавшие утром пораньше, уже прохаживались у фонтана, где три каменные девицы водят извечный хоровод.

— Здорово, Иван! — ко мне с распростёртыми объятиями двигался старшина в отставке Савицкий. Усатый здоровяк похож на дуб с огромными ветвями-ручищами, которыми он так обнимает, что и сейчас трещат кости. Хотя «древо» сие уже немного усохло и просело. Впрочем, я по-прежнему оптимистично говорю:

— Ты всё так же крепок, Лёшка! Как твои дела?

— Да как… — Алексей роется в кладовке былого, подыскивая то, что ещё не изымалось оттуда. Однако находит лишь то, что мне уже известно с прошлых лет: — Возглавляю районный совет ветеранов в Москве. Ходим по школам. А где твой земляк Ванька Гончаров? Он тоже должен был прикатить на «ростовском»?

— Да, мы приехали. Отошёл в магазин рядом.

— А Васька Ананьев где?

— Нет весёлого Васьки. Умер под Новый год от инфаркта.

Мы не продолжаем скорбную тему, гоним прочь ненужные мысли.

Подходит Григорий Панков из Калинина. Подтягиваются другие братья по оружию. Мы крепко обнимаемся, произносим ободряющие речи, так как всегда безмерно рады. Да разве может быть иначе, когда каждый стоял в бою за другого насмерть?

Почти всё уже сказано, но… Не всё. И всё-таки о войне не говорим. Сразу переходим к нашим семейным делам. Не обходится без упоминаний, кто и где выступил, в какой газете отметился. Я с горечью вижу, как меняются черты моих друзей. Увы, не в лучшую сторону.

* * *

Когда собралось полтора десятка однополчан, двигаем в ближнее кафе на улице Чуйкова. Там нас уже знают, и всегда рады. Мы заранее заказали столики к 45-летию Победы. И, конечно же, первый тост — за погибших. Вспоминаем капитана Льва Рыбкина, Хазмата Капова, всех прочих, не доживших до светлого дня Победы.

Разумеется, не забываем боевых подруг, тех, кто одним своим присутствием в окопах, заставлял нас чувствовать себя мужчинами, защитниками. Упоминаем лейтенанта медслужбы Лизу Овчинникову. Но передо мной вмиг встаёт иной образ — медсестры Надежды.

Милая Наденька, разве я могу тебя забыть!

Меня толкает в бок располневший Гончаров:

— Эй, Новосельцев, что стоймя стоишь? Не грей стакан, пей!

Я выпиваю и сажусь. И незаметно для себя погружаюсь в туман. В нём скрываются голоса, музыка, обстановка кафе. Зато проявляется совсем иное.

* * *

…Открываю глаза и вижу очаровательно-ангельскую улыбку. Лицо голубоглазой медсестры с ямочками на щеках наблюдает за мной с добротой. Она чуть пухленькая и совсем юная. Из-под белой косынки выглядывают пшеничные пряди.

Я пытаюсь улыбнуться в ответ. В тот же миг бок пронзает боль. Помимо воли застонал, губы мои скривились.

— Вот и хорошо, что очнулись, — говорит обаятельное создание. — Зашили вам рану. Она была совсем небольшая. Счастливое ранение.

На моём лице отразилось недоумение:

— Счастливое?

— Да-да, такое сквозное ранение бывает на тысячу одно. Ничего страшного! Через полмесяца снова будете лупить проклятых фашистов.

Я был ранен вечером, уже почти вернувшись из разведки, и от того было обиднее. Рядом разрыв снаряда или мины, и… В бессознательном состоянии отправили в посёлок Большие Чапурники, где расположился полевой госпиталь 33-й дивизии.

В августе 1942 года немцы прорывались вдоль железной дороги Котельниково — Сталинград. Обстановка складывалась чрезвычайная, потому нас, раненых, перебросили в деревню Светлый Яр у Волги. Госпиталь разместился в приземистой деревянной школе.

* * *

Действительно, моё ранение оказалось не слишком опасным. Те увечья, что получили мои товарищи, были намного ужаснее. Я чувствовал стыд, что нахожусь здесь, а не на передовой. Хотелось побыстрее выписаться, чтобы мстить фашистам за своих товарищей, всех родных и близких, за мою Родину. Через неделю я начал поправляться.

Одна думка тяготила меня. В душе возникла неизъяснимая тяга к «нашей сестричке». Ждал ежеминутно, когда же она появится в дверях палаты! Её скромная улыбка так окрыляла, что я уже тщился сочинить стихи о тех страстях, что будоражили мою кровь. Однако корявые строчки пугали меня самого: «Да как же их складывают чёртовы поэты?». А ведь так хотелось написать нечто выдающееся о своих страстях! Я никогда не был так влюблён.

Уже на второй день после того, как попал в госпиталь, я уже кое-что знал о «нашей сестрички», как любовно называли её раненые. Местная, комсомолка; после ускоренных курсов медсестёр, девушку послали в госпиталь. Её чудесное имя будто специально заставляло раненых солдат жить и воевать дальше — Надежда. Впрочем, по имени её мало кто называл.

Забот у медработников хватало. И, к моему сожалению, у Наденьки тоже. В школьные классы, ставшие палатами, прибывали всё новые и новые раненые. Постоянно проводились операции, врачи и медсёстры сбивались с ног, оказывая помощь.

Наденька забегала к нам ненадолго. Перевяжет, даст лекарства, поправит постель у тяжелораненых и выпорхнет прочь. При этом, успевала каждому улыбнуться и сказать ласковое слово. Здоровенные мужики прямо-таки млели, когда она входила:

— О, солнышко явилось!

А я… Я потерял голову. Мне чудилось, что, входя, Наденька тоже бросает на меня какой-то особенный взгляд. Однажды я его перехватил. Она, покраснев, сказала:

— Выздоравливайте побыстрее, товарищ Новосельцев.

От этого пожелания захолонуло сердце. Я что-то хотел ответить. Но девушка уже ускользнула мимолётным виденьем.

* * *

Моя кровать находилась возле двери. И я караулил свою кралю часами, глядя в общий коридор. Буйное воображение рисовало, как мы с ней встречаемся в рядом расположенном саду, беседуем о будущей — когда обязательно одолеем врага! — жизни. Тогда я обязательно сделаю ей предложение. И Наденька, конечно, согласится. Не может быть иначе! Она же не зря задерживается у моей кровати больше, чем у других больных. И чаще улыбается мне. Или это так только мнится? Меня мучили бесконечные сомнения. Я ревновал девушку ко всем без исключения. И в душе иногда ругался: «Что она так долго возится с ним? Ведь он почти здоров! А с главврачом о чём шушукается? Я же точно слышал, как она засмеялась!». Это было невыносимо.

Рана на боку почти затянулась. И я даже, вроде бы, рвался на фронт. Но перед тем готовился объясниться с Наденькой. Я видел, что она, и другие медработники недосыпают, потому старался её не сильно отвлекать.

Однако я должен был с ней поговорить. Чтобы после знать, что тебя кто-то ждёт в тылу, кто-то любит. Или?.. В любом случае казалось, что моя любовь позволит быстрее одолеть фашистов. Так хотелось, чтобы эти мерзкие фрицы передохли быстрее! Гитлера я собственными руками задушу, когда войдём в Берлин. Да, так и будет. А после мы с моей Наденькой пойдём в ЗАГС. И у нас будет по-настоящему советская «ячейка общества». Эх…

Я даже был готов ради Наденьки отдать жизнь. Правда, одно озадачивало: за кого она тогда выйдет замуж? Я ревновал её даже к призрачному мужу.

Но всё повернулось иначе.

* * *

Было раннее утро. Большинство ещё спало. Стояла относительная тишина. Лишь севернее — в трёх десятках километрах, в центре Сталинграда — не прекращалась канонада. Там наши парни едва держались на берегу, и это обстоятельство заставляло нас невольно сжимать кулаки.

От Ергенинской возвышенности послышался гул. Он нарастал. По характерному звуку я знал: летят бомбить «мессершмитты». Аккуратные, но подлые фашисты уже позавтракали и отправились убивать. Нас убивать. Или кого-то ещё. Пока было непонятно. Ведь рядом на Волге имелась крупная переправа, через которую направлялись сюда всё новые части Красной армии.

Завывание «мессеров» начало нарастать: они упали в пике. И оставалось лишь ждать, кого настигнет смерть. Я затих, как и другие. В ту же минуту послышались торопливые шаги по дощатому полу. Их я мог отличить от тысячи подобных. Это шла Наденька.

Звук пикирующего бомбардировщика заглушил всё: стервятник был уже близок. Раздался взрыв. Тотчас зазвенели разбитые стёкла. В окно полетели осколки и комья земли. Наденька взмахнула по-детски руками и стала оседать. Забыв себя, я рванул с кровати.

Где-то дальше раздались ещё взрывы. А я уже кричал:

— Доктора! Скорее!..

Увидев упавшую медсестру, закричали остальные:

— Скорее санитаров! «Сестричку» ранило!

Я подбежал первым к Наденьке и не отходил до тех пор, пока не появились санитары. Осколок ужалил девушку в живот, на её белом халате растекалось кровавое пятно.

Все были очень взволнованы происшествием. В курилке только и обсуждали:

— Бедная девчонка. Угораздило же! Нас никого не задело, а ей досталось…

К обеду по коридору проходил главный хирург. К нему сразу подступили:

— Что с «сестричкой»?

— Товарищи, мы сделали всё от нас зависящее, — ответил он устало. — Операция прошла успешно. Она будет жить.

Лишь тогда все успокоились.

* * *

Минуло четыре дня. Артиллерийские залпы доносились уже ближе. Две наши армии с трудом сдерживали напирающего противника в районе Тингуты.

С утра был обход. Когда главврач зашёл в палату, мы опять поинтересовались:

— Как наша «сестрёнка»?

— Идёт на поправку. Потеряла много крови, придётся отправлять в тыл. Кстати, попросила разрешения попрощаться с вашей палатой. После обеда зайдёт, а то ночью отправим на переправу.

Что тут началось! Все кинулись наводить порядок: подметали полы, убрали с тумбочек лишнее, поправили кровати. Я взялся бриться, моему примеру последовали остальные.

Цветы… Где их взять?! Нарвали невдалеке ромашек и цикория.

Тут меня стукнуло! В конце коридора была подсобка. Среди швабр, вёдер, лопат стоял и красный флаг. Его вывешивали в школе в праздники, но во время авианалётов полотнище разорвало в клочья.

Я оторвал кусок от флага — пусть простят меня товарищи за кощунство! — и принялся мастерить задуманное. Вспомнил, как до войны моя младшая сестра занималась детским рукоделием. Несомненно, так же должно получиться у меня.

* * *

И вот настала эта дорогая, хотя и грустная минута. По коридору раздались знакомые шаги, мы все затаили дыхание. На пороге появилась она: бледная и похудевшая, в той же белоснежной косынке. С той же несказанно привлекательной улыбкой.

— Здравствуйте, дорогие мои, — сказала Надежда.

— Сестра Улыбка, милая ты наша! — закричали раненые.

Все пытались дотронуться до неё, пожать руку. А она просто сидела на табуретке и тихо плакала. Мы стали её успокаивать, и тогда она вновь рассмеялась. Её улыбка вмиг озарила нашу палату, мужики заржали конями:

— Наконец-то, солнышко наше выглянуло! Не робей, всё будет хорошо.

Я проникновенно сказал:

— Закрой глаза, после открой.

Она послушалась. Когда открыла глаза, в них отразилось изумление:

— Ой! Это мне?

Я преподнёс ей розу из клочка красной ткани. Не спорю, я старался, и она выглядела точно живая…

Заглянул старший санитар:

— Пора ехать.

Надежда поднялась, вслед ей потянулись десяток рук. Девушка сказала:

— Большое спасибо вам, товарищи.

Мне показалось, что она быстро глянула на меня. Я глупо улыбался, ибо в моей душе царил полный сумбур: радость, гордость, нежность, отчаяние.

Я вышел проводить Наденьку. Помог подняться в «полуторку». Там же разместились больные и тяжелораненые. Моя «сестричка» села с краю, я стоял вплотную у машины, глядя вверх, прямо в её небесные глаза.

Вдруг она наклонилась и порывисто поцеловала меня в щёку. Машина тронулась, а я остался стоять ошеломлённый.

Наденька крикнула:

— Спасибо вам тоже, товарищ Новосельцев, за розу.

Я не мог поверить в происходящее: она уезжает, а я, как дурак, ничего не могу изменить. Она же не зря пришла в нашу палату! Нет, я должен найти её.

* * *

…Мысль — самая быстрая вещь на свете. Мои воспоминания уместились в несколько секунд. Я выпил стакан водки и сидел оглушённый. Зачем всё вспоминать, когда ничего не сбылось? Для меня в ту ночь случилось самое ужасное.

Катер уже преодолел половину Волги. Ночь стояла безлунная. И это внушало надежду, что всё обойдётся.

Но диверсанты не дремали. Их сбрасывали с самолётов на левобережье не просто так.

Взмыла одна ракета из темного леса, вторая. Они начали медленно опускаться на парашютах. Катер стал виден в серебрящихся волнах, как на ладони. Он стремился как можно живее к берегу. Но уже взлетали в воздух «мессеры», беря курс туда, куда их направляли лазутчики. И поднялись вокруг судна огромные фонтаны, и закипела Волга.

Одна бомба попала в катер, и его чуть не разорвало пополам. Людей швырнуло за борт. Они гибли десятками.

Едва нам сообщили утром о случившемся, я не поверил собственным ушам. Неужели сердце меня не обманывало, когда с болью сжималось при расставании? Пора, пора на фронт. Мне стало безразлично, убьют ли меня.

Но судьба была милостива. Она подаёт незаметные знаки, которые мы часто не замечаем. До конца войны я не получил больше ни единой раны. Мы сварили гитлеровцев в Сталинградском котле, а их остатки погнали к Дону. Наша легендарная 62-я гвардейская армия двинулась на Украину, после была переброшена на Берлинское направление. Моя душевная рана постепенно начала затягиваться. Ведь, когда не думаешь о болячках, они вроде сами собой исчезают.

Вернувшись на родину, я встретил замечательную женщину, которая стала моей женой. Потом было всё, как у всех в мирной жизни: дом, семья, работа, всякие заботы. К сожалению, теперь я доживал век в одиночку — супруги не стало раньше меня. Мой поезд равномерно двигался от одной остановки с чёткими цифрами до следующей. Хотя, где она — конечная станция, никто не сообщал.

* * *

Я возвращался вечером того же дня в поезде «Волгограда — Ростов». Вагон усыпляюще укачивал, однако не спалось. Далёкие события вновь растревожили душу, возвращаясь волнами. Встретимся ли мы все, ветераны, в следующем году?

В моём купе был лишь один попутчик. Онбеззаботно похрапывал. За окном мелькали темнеющие лесопосадки. Раздался глухой голос проводницы, обращавшейся к кому-то:

— Сейчас будет Жутово. Приготовьтесь.

Я поднялся и вышел в коридор. Встав возле окна, приоткрыл его. Мне было душно. Поезд уже подкатывал ко второй платформе. В то же время к первой платформе подходил встречный поезд. Мелькали ярко освещённые вагоны. Наконец, состав, замедлив бег, остановился.

Прямо напротив я увидел в окне даму в строгом военном костюме; на плечах поблёскивали погоны майора медицинской службы. Чуть всмотревшись, я обомлел. Неужели…

Что нас заставляет понять — даже если человек меняется с возрастом — что это всё-таки он? Я колебался несколько секунд. Не выдержав, громко произнёс:

— Сестра Улыбка!

Дама посмотрела в мою сторону, слегка улыбнулась. Этого было достаточно, чтобы окончательно всё понять. Будто вновь возникла передо мной та самая милая в моей жизни медсестра. Я готов был выпрыгнуть из окна, и закричал:

— Наденька!

Женщина ещё пристальнее вгляделась в меня. Всплеснула руками:

— Ваня, разведчик! Дорогой мой!

Расталкивая стоявших в коридоре, побежал к выходу. Вот я уже в тамбуре. Почти в то же время Наденька показалась на площадке своего вагона. Тут оба поезда, точно сговорившись, издали пронзительные свистки и тронулись. Наши вагоны стали разъезжаться в разные стороны…

— Милая, дорогая Наденька! Я тебя никогда не забуду! — закричал я, что есть силы.

Поезд стал набирать ход.

Долетели ли до неё мои слова? Не знаю. Но судьба точно подаёт нам незаметные знаки.

* * *

Уже через несколько дней я, как безумный, взял вновь билет в Волгоград. Зачем я поехал туда, где её, без сомнения, быть не могло? Побывал в Больших Чапурниках, Светлом Яру, Жутово, других близлежащих пунктах, расспрашивал всех, кто мог хотя бы что-то знать о той, кого я так любил. Моё странное состояние не объяснить.

Ничего определённого.

И всё же я благодарен судьбе.

Да, она уехала на своём поезде туда, где так же были дом, семья и работа. Но главное — она осталась жива, моя Надежда.

Гибель королевского батальона

И никого не защитила вдали

обещанная встреча,

И никого не защитила рука,

зовущая вдали…

— До сих пор не могу вспоминать это спокойно, — произнёс осипшим голосом Сербин. Глаза ветерана повлажнели от тягостных воспоминаний.

Евгению Борисовичу, коренастому, с короткой седой стрижкой мужчине, было уже за семьдесят, но он по-прежнему выглядел крепко. Сказывалось весьма непростое прошлое в ответственной профессии, когда «физуха» имела серьёзное значение при выполнении боевых заданий.

Они сидели в канун декабрьского праздника чекистов. У ветеранов секретных служб был свой «штаб» в Доме офицеров. Там собирались его экс-коллеги по различным случаям — вечера памяти о различных событиях, дни рождения, подготовка к очередным мероприятиям. Сейчас они, уже изрядно «нагрузившись», расходились.

Напротив Сербина сидел журналист, который не однажды делал различные материалы по военной тематике. Этот тоже довольно немолодой работник СМИ с любопытством слушал собеседника, и до него доносилось эхо далёкой трагедии, происшедшей в Афганистане.

Речь шла о гибели батальона 682-го мотострелкового полка в апреле 1984 года, но, как и большинство, газетчик не слишком много придавал значение событиям, сгинувшим в дымке забвения. Сербин вдруг стал вспоминать погибших сослуживцев, и призраки трагедии начали обретать более чёткие очертания. Журналист заинтересованно глянул на собеседника после первых неясных фраз: «Что может добавить ветеран в десятки раз обмусоленной истории?». Хотя был важный нюанс, который вполне мог изменить всю картину. В прошлом этот сотрудник особо важных «органов», несомненно, по долгу службы знал больше по конкретной теме, чем кто-либо.

— Вы были участником операции в Панджшере? Ведь есть разные версии происшедшего.

— Как сказать… Я не являюсь непосредственным участником событий. Зато полностью известна вся «кухня». В бое принимал участие мой подчинённый. Этот «опер» должен был докладывать об обстановке на месте. В марте упомянутого года командование 40-й армии готовило крупную операцию против Ахмад-Шаха Масуда. «Панджшерский лев» уже сильно достал и местную власть, и «ограниченный контингент» советских войск. Сам Бабрак Кармаль слёзно умолял Политбюро ЦК КПСС начать войсковую операцию в Панджшере, чтобы уничтожить его. Этот полевой командир нарушил перемирие и принялся за транспорт по дороге Кабул — Хайратон. Командование наших сил поняло, что соблюдение дальнейшего перемирия не имеет смысла. Агентура ХАДа даже пыталась устранить Масуда с помощью теракта, но не удалось. Он имел собственных шпионов и заблаговременно получал данные о планах правительственных и советских войск.

— Сука, хитрый был и умный! Соскакивал с крючка в последний момент! — произнёс Евгений Борисович. И добавил с вынужденным уважением: — Одно хорошо — его вояки никогда не издевались над пленными, как другие «духи». Если что, сразу убивали. А из других банд… Спецназовцы взрывали себя, чтобы не сдаваться, иначе смерть будет жуткой. «Духи» уродовали наших мёртвых ребят, хотя, вроде, в том смысла нет. Кололи ножами лицо, вырезали глаза, сердце, яйца. Намеренно!.. За это, видите ли, они будут блаженствовать в раю. Ага, за зверства… Нашим солдатикам, когда попадали в Афган, поначалу трудно было это понять. После понимали: врага надо уничтожать… Ну, как шакалов. До того наши подразделения дважды заходили в вотчину Масуда, расположенную в огромном ущелье, но… Безрезультатно! Он всегда умудрялся улизнуть вовремя из своего логова. И, значит, с ним опять приходилось считаться и… опасаться. Что ни говори, негласный властелин горного края. На войне часто побеждает не только кто сильней, но и кто хитрее. А порой второе важнее первого.

Сербин взял листок из пачки на столе и стал рисовать:

— Вот здесь Кабул, здесь Баграм с аэродромом, вот ущелье, у которого стоял полк. Он рисовал схемы рваными линиями. И сквозь них будто прорывались жестокие воспоминания.

— В целом, план операции соответствовал предыдущей — в 1982 году. Предполагался отвлекающий манёвр с высадкой воздушного десанта в разных участках Панджшера. Предварительно осуществлялись бомбово-штурмовые удары по позициям противника средствами авиаполков с территории СССР. Всего для осуществления операции было привлечено двадцать советских и тринадцать афганских батальонов. В общей сложности в операции участвовало более 11 000 советских и 2600 афганских военнослужащих. Артиллерийскую поддержку осуществляли около сорока артиллерийских батарей. Казалось бы, какая мощь! Кто устоит?! Наступление началось утром девятнадцатого апреля. В течение полутора часов батареи произвели огневой удар по всем отрогам ущелья. И войска пошли в наступление. Всё вроде бы шло по плану. Масуд в ночь на 20-е апреля дал приказ отступать своим отрядам. В самом ущелье чёртов «лев» оставил лишь группы прикрытия. А с 22-го апреля просто исчез из поля зрения нашей разведки.

Да если бы бородачи в галошах воевали бы с нами лоб в лоб, тогда другое дело! — чуть махнул рукой Сербин, что выдало желание оправдаться. — Но эти дикари приноровились партизанить. Читал позже, что Масуд все книжки проштудировал про партизан в Великую Отечественную. Изучал также боевой опыт Че Гевары. Так что усвоил всё, как надо… В канун тех событий ко мне прислали новых сотрудников. Как раз с одним из них всё и случилось. Это был старший лейтенант Владислав Шендриков, рослый хлопец двадцати девяти лет из Риги. Когда он отчеканил в моём кабинете, что прибыл на место, я подошёл и аж голову задрал, удивляясь его размерам. Спросил с подколочкой: «В баскетбол, случаем, не играешь?». Нет, оказывается. Зато отлично знал своё дело, как я заметил. Весь такой оптимистичный! Тогда же было престижно отправиться в Афган и апосля бравировать, что «участвовал», знаете ли, а то и заработал награды. Одно плохо. Сразу подумал: «Успеет ли он подготовиться к началу операции. Осталось-то три недельки». Это же не просто обучиться поведению в боевых условиях! Многие, бывало, тряслись, как начиналась заварушка. Только в кино для дураков показывают: здесь стреляют враги, и ты прячешься там-то, крадёшься, потом наоборот — ты стреляешь, они прячутся. Ну-ну. В реальности же…

Первый раз не взял в толк — такой тонкий звук рядом: «Пи-у, пи-у…». Листья с веток возле уха падают. Мать твою, да это же по мне стреляют! Куда ж прятаться?! У нас говорили: «Пуля, бывает, рядом летает, а бывает — нет». Или представь себе. Вокруг раскалённое пространство голых гор, ты тихо-мирно едешь на бронетранспортёре. Вдруг эхо очередей, от чего холод кишки парализует! В следующий миг соображаешь из-за фонтанчиков в пыли, откуда примерно по тебе бьют. А некоторые и сообразить не успевают!.. И молниеносно ныряешь за камень или в «зелёнку»! Сердце словно колотушка бьёт изнутри, как по барабану. Поэтому вздохнул так: «Извини, Владислав Андреевич, времени на раскачку нет. Сейчас готовься к операции в особом отделе дивизии, почитай документы, глянь карты. Уже завтра отправишься в первый «королевский» батальон».

Он переспросил: «В «королевский»?». Я усмехнулся: «Его так называют из-за комбата Королёва».

Пояснил также, что тот капитан — настоящий офицер, пользуется авторитетом среди военнослужащих. Не зря в таком звании командует мотострелковым батальоном. Свою храбрость показал, будучи ещё командиром и взвода, и роты. В Афгане дойти до этого звания за полтора года, как Королёв, не всякому дано. Особо некогда было рассуждать — у меня-то двадцать три сотрудника по частям! Только поужинали вместе, да перемолвились парой словечек. Владислав поделился, что дома осталась молодая жена и двое ребятишек. В общем, произвёл самое хорошее впечатление. Однако всё равно мучили сомнения: «Хотя бы в мелких боестолкновениях поучаствовал, чтоб узнал почём фунт лиха!» А так… Но присмотрелся к нему, исходя из личного опыта, и решил: «Потянет лямку, не дрогнет, если что».

Утром Владислав пришёл с докладом: «Прилетел вертолёт! Разрешите убыть?». В оружейной ему выдали полагающиеся экипировку, автомат с пистолетом, гранаты. И он улетел в полк, который готовился у входа в ущелье, будь оно не ладно.

Голос Евгения Борисовича слегка дрогнул, замолчал на несколько секунд. Журналист не торопил: нужно дать человеку самому излить душу. Впрочем, не выдержал-таки и попытался направить разговор в нужное русло: «Можно подробнее об операции?» «О-о, она была одной из крупнейших! Кроме военнослужащих привлекли ещё спецподразделения по линии КГБ СССР. Руководство осуществлял маршал Советского Союза Соколов. И нам как бы повезло: явилась парочка афганцев и предложила показать тайный склад оружия «духов». Но — за деньги. Провели разведку. Действительно, в районе так называемого Пизгаранского креста (место слияния притоков Хазары, образующих по форме крест у кишлака Пизгаран), обнаружили вход в пещеру. Добраться до неё было непросто, поэтому информаторов определили в проводники. Как им поверили, не понимаю. Но перед тем расколошматили без проблем отряд душманов, охранявших преддверие ущелья, и на боевом энтузиазме решили двинуться вглубь гор. Места там, кстати, по-своему красивые — величественные пики, река несётся по ущелью, вдоль неё куски разных оттенков зелени — кустарник, рощицы, возделанные поля. Благодать, коли не война бы! Помню, весенний денёк был очень тёплый. И солнечная, безветренная погодка не вызывала беспокойства.

* * *

Журналист обратил внимание, как тон собеседника повысился — не мог Сербин говорить о страшных событиях спокойно.

— Но мы бдительности после пяти лет войны не теряли! Сверху колонну прикрывали «вертушки». К ней присоединились сорок пехотинцев правительственных войск. Их называли «зелёными» из-за цвета формы. Одну роту «королевского» батальона оставили для обороны штаба полка.

И поздним вечером двадцать девятого апреля первый мотострелковый батальон численностью в 220 человек, пройдя несколько десятков километров на бронетехнике, оказался у ответвления от основной дороги — там протекала по ущелью река Хазара. Миновали кишлаки Ходжари и Зарди. Это около трёх километров от слияния Хазары и Панджшера. Здесь около одиннадцати часов пришлось спешиться, поскольку бронетехника не могла идти дальше через завалы камней на дороге. Королёв дал команду на привал.

Отмечу такой щепетильный момент. Мой опер доложил, что ночью Королёв узнал от командира афганского батальона, будто у тех нарастает паника из-за слухов о засаде. Комбат предупредил по рации об угрозе капитана Грядунова. Тот был его заместителем, командовал третьей ротой и шёл по возвышенностям, занимая господствующие высоты. Вторая рота под управлением самого капитана Королёва продвигалась по дну ущелья. Все действия соответствовали положениям Боевого устава и совершались по приказу командира полка, подполковника Петра Сумана.

И ещё беда была вот в чём, — слегка задумался Евгений Борисович. — Позднее это серьёзно расследовалось, и я не буду никого обвинять. Говорят, роковую команду отдал комдив генерал-майор Логвинов. Дело в том, что кто на высоте, тот и пан! Ему легче атаковать. И надо было обязательно пустить взводы по склонам с двух сторон, чтобы предохранить колонну. Но солдаты были сильно нагружены амуницией, попрыгай с ней по осыпям! Недолго хватит в жару. С другой стороны, без пайка и воды как быть солдату? И лишнего боекомплекта не бывает. Вот где проблема! А при полном БэКа солдаты на отрогах будут отставать от батальона, что внизу, не обеспечат полноценного прикрытия на флангах. И Логвинов распорядился идти строго по ущелью, не занимая высот. Обещал обеспечить прикрытие батальона вертолётами Ми-24. Между ним и подполковником Суманом возникли препирательства, и комполка отстранили от руководства. Сам я не слышал такой команды, потому не ручаюсь, что было именно так.

На следующий день продвижение вглубь ущелья осуществлялось в составе второй и третьей рот без занятия господствующих высот. В авангарде батальона двигалось несколько сапёров с миноискателями и собакой, затем разведвзвод. Сапёры были очень нужны, так как уже более двадцати солдат успело подорваться на минах.

Следом шёл сам Королёв, начальник связи, начальник штаба и мой Шендриков. Через три часа марша миновали кишлак Малима. Батальон сделал короткий привал перед последним пунктом — проклятым Пизгаранским крестом. Оставалось меньше половины пути.

Комбат приказал разделиться батальону на две части: одна половина пошла по восточному склону ущелья вдоль берегам Хазари, вторая — по западному. Опер доложил, что ближе к двенадцати часам пополудни продвинулись ещё на полкилометра.

И тут наших солдатиков ожидал подлый сюрприз от Масуда! С западной стороны ущелья по ним открыли плотный огонь. Наши бойцы были видны как на ладони! А вокруг с господствующих высот лупили расчёты ДэШэКа, душманы из этих убойных «буров» и снайперы. Стреляли с расстояния в шестьдесят-сто метров.

В первую минуту убили почти всех офицеров, разведчиков и сапёров. Организовать оборону стало некому, и солдаты бросились врассыпную. Да разве спрячешься под прицельным огнём?! Кое-кто успел укрыться за камни, кто-то в отчаянии прикрывался трупами товарищей. Иные кинулись в быструю реку, ныряли, чтобы в них не попали. Около двадцати человек выплыли ниже по течению.

— А что с Шендриковым? — напомнил журналист.

— То же, что с остальными… Я был в штабе, и мы никак не могли наладить связь с батальоном — «духи» убили связиста сразу.

Внезапно отозвался Владислав. Мы, было, воспрянули: «Докладывайте, что у вас там?». Уловил в наушниках стрельбу и жуткие крики умирающих. Голос старлея я не узнал. Он был совершенно обессиленный.

Ветеран остановился, пытаясь подобрать слова:

— Помню Шендрыгина громким и весёлым. А в ту минуту он по рации едва вызывал: «Ноль третий, ноль четвёртый, слышите меня?». Успел доложить, что убиты комбат и начальник штаба, начальник связи ранен, поэтому он взял на себя руководство батальоном. Говорил урывками — ему точно было не до нас. Прохрипел: «Нас расстреливают…». Затем добавил шёпотом: «Передайте жене, я погиб… Я её очень люблю». Он пытался ещё что-то сказать, но мы не расслышали.

Ужасно… Все, кто был на КэПэ дивизии, затихли от прощальных слов молодого парня. Невозможно это слышать! Твой сотрудник в эфире сообщает: «Мы погибаем! Батальон окружён». Извините, даже сейчас не могу спокойно вспоминать тот чёрный день.

— Погодите, как же вертолёты для прикрытия? — удивился журналист.

Отставник пожал плечами:

— Не тут-то было! «Вертушки» появились только через два часа. Их действия координировал тяжелораненый наводчик, лейтенант Игорь Блинов. Туда трижды прибывала пара вертолётов, но им удалось поработать лишь немного. Из-за жары начались испарения от реки, и экипажи ничего не могли разглядеть в тумане, а «духи» огрызались сильным заградогнём. Когда вертолёты уходили, побоище продолжалось снова. Лётчики вроде бы предлагали эвакуацию, но авианаводчик запрещал, понимая, что они погибнут тоже. К третьему прилёту Блинов не ответил…

Артиллерия тоже не могла помочь: окружающие гребни высотой около трёх тысяч метров не позволяли «Градам» достать засевших в ущелье душманов. Было принято решение о выдвижении подкрепления в виде разведроты. Но оно прибыло к кишлаку Зарди лишь через три часа.

К восемнадцати часам помощь почти подошла к участку, где была устроена засада, но нарвались на пулемётчиков. Затем подоспели БээМПэ, которые с огромным трудом преодолели каменные завалы. Увы, две машины подорвались на минах, и отряд увяз в своём бою. Лишь позже удалось уничтожить пулемётные расчёты. Увы, помощь подошла поздно. Бой длился до захода солнца, и после душманы живо снялись с позиций. Они хорошо подготовились, выжав всё возможное из выгодной ситуации. И быстро смотались от возмездия.

На второй день погода нормализовалась, но стрелять уже было не по кому. Поэтому вертолётчики открывали огонь по всему, что движется — ведь из кабины не разглядишь, душман это или нет. Знаешь, там часто «духи» надевали паранджу, поди, разберись, кто под ней — мужик или баба. А он достанет из-под тряпок автомат да шмальнёт в тебя. Это боевые действия не с регулярными частями, а с бандитами.

У собеседника чуть не вырвалась поправка о партизанах, но он смолчал. Лишь спросил:

— На том операция не завершилась?

— Нет. Поставленную задачу надо было выполнять!.. Правда, наученное горьким опытом командование начало активнее использовать штурмовики и вертолёты. То есть задним числом делали то, что нужно было делать изначально. Был отдан приказ на отработку всех целей в Панджшере. Отутюжили горы основательно, применив бомбы различного типа. Правда, Масуд, уже увёл бойцов из опасного района. А авиации до лампочки, куда сбрасывать бомбы: кишлак — ба-бах! — и его нет. Погибли не столько бандиты, сколько мирные жители. Целые поселения были стёрты с лица земли. Местные крестьяне, чтобы укрыться от бомб, использовали кяризы — такие подземные норы. Они делались не в каменистом грунте, а мягком. Всё было как в игре: кто не спрятался, я не виноват! Для многих кяризы навечно превратились в могилы. Операция длилась до начала мая, — ветеран сказал это буднично, словно это касалось уборки в доме.

— Как вели себя «зелёные»? — поинтересовался журналист.

— О-о, ещё те «храбрецы»! Они-то знали о западне, как я говорил, особо не лезли под пули. Не спорю, были отдельные смельчаки, которые не боялись драться с соплеменниками. Остальные просто шли вперёд, не совершая выстрелов, чтобы, попав в плен, не ждать по законам шариата кровной мести. Сложно с ними было, что говорить! И нам было не легче, так как не ведаешь, чего ждать от «братьев по оружию». Бывало, идём на какую-нибудь операцию, они для проформы посмотрят туда-сюда и возвращаются не с чем. Мы пойдём туда же, и находим то схрон, то боевика в колодце. Вот честно, их бои — словно странная игра: наступают с нами, а ни раненых, ни убитых! Их было сложно убедить, что советская армия там находится ради завоеваний Апрельской революции. Дикари не понимали своей выгоды! Большинству была похер эта революция. Им даже планы боевых действий не доверялись. Наше командование уже прокалывалось: только объявишь о начале операции, как происходит утечка информации. Мы куда-нибудь сунемся, уже ждёт засада! Это при том, что у них настоящий феодальный строй: пашут на хозяев деревянной сохой, ездят на ишаках и разбитых драндулетах. Я был поражён таким… — ветеран сделал паузу. — Таким мышлением и образом жизни, что ли.

* * *

Журналист осторожно зашёл с другой стороны:

— А ведь кто-то нарушил устав…

— Ты прав, — несколько раздражённо отозвался ветеран. Ему не нравилось, что дилетант влезает в военную епархию. — Логвинова тут же сняли с должности. Причём не за неумелое руководство действиями, а за неоправданно большие потери. Откомандировали в Ташкент, взяв под стражу, перевели под домашний арест. Впоследствии он предстал перед трибуналом. Комдив есть комдив — отвечает за любого военнослужащего. Кстати, комполка Суман тоже оказался под следствием. И наш спецотдел также давал показания для командования армии и в Москву.

После в Ташкенте состоялся процесс над Суманом и Логвиновым. На суде выяснилось: именно командир дивизии приказал не занимать высоты, что стало причиной попадания в засаду и гибели большой части личного состава батальона. Обвинения с Сумана были сняты по показанию начальника связи, оставшегося в живых. Он подтвердил факт передачи устного приказа комдива. Тем самым спасли подполковника, иначе его «посадили» бы. Хотя кое-кто из генералов пытался в мемуарах обвинять в нарушении Боевого устава именно Сумана. Ну, да! Воевать за столом — оно, конечно, легче. Увы, спросить главного свидетеля — Королёва, уже было нельзя. Сумана понизили в должности с переводом в Белоруссию. Логвинова лишь сняли с должности командира дивизии. Так-то!

Потом расползлись невероятные слухи, что убитых были сотни. И практически невозможно опровергнуть! По официальным данным, батальон потерял 67 человек. Так и доложили в Москву. Хотя не понимаю, зачем командованию врало само себе? Согласно уточнённым данным, мы потеряли убитыми не менее 118 военнослужащих. От полученных ранений впоследствии умерло ещё более тридцати человек. Разумеется, они погибли не в бою, а при транспортировке или спустя день-два в реанимации, поэтому официально солдаты проходили как раненые. Особо тяжелораненых отвезли в баграмский госпиталь, потому что времени для их спасения при перевозке в Кабул не оставалось. Туда же — в Баграм — везли вертолётами погибших, где рядом с аэропортом находился крупнейший морг. Наши объективные данные «наверх», были перевёрнуты с ног на голову. Кстати, в сводку не попали ещё сапёры, приданные батальону. В той операции мы понесли самые крупные потери за всю афганскую компанию. Так что, все цифры — враньё.

— По-моему, всё просто, — вставил журналист. — Уменьшишь число потерь перед вышестоящим начальством, и вроде не всё так ужасно.

Сербин молчком кивнул, налил себе и журналисту по рюмке водки. Встал. Следом поднялся собеседник. Не чокаясь, выпили за погибших.

Посидели ещё чуть-чуть. И Сербин продолжил:

— Пока шёл бой и операция по спасению батальона, я всё время находился на КэПэ дивизии. Мы не спали несколько суток.

К утру первого мая началась эвакуация раненых и убитых. На броню погрузили оставшихся в живых. Часть вертолётов села на дно ущелья, другая часть кружила в воздухе, подавляя огнём всякое подозрительное движение на склонах. Трупы собирали несколько дней, настолько их было много. До сих пор помню отвратительный запах из распахнутой дверцы вертолёта, когда он вернулся. Салон был забит трупами! На их обмундирование цепляли бирку с указанием фамилии и датой гибели, иначе трудно опознать, кто есть кто.

Я получил разрешение выехать в морг, чтобы разыскать тело старлея. Трупы висели в морозильнике десятками, словно в мясном магазине. На каждом был воткнут крючок с биркой. Там и опознал Шендрикова утром второго мая.

Газетчика передёрнуло от представленной картины: «И это всё, чего они достойны?». Но ветеран не замечал чужих эмоций, погрузившись в мрачное прошлое. Он слегка кивал подбородком, как бы стараясь увериться, что именно так было. Голос Сербина чуть дрожал:

— Со мной поехал начальник медслужбы, кандидат медицинских наук из Ленинграда. Он осмотрел лейтенанта и сказал: «Евгений Борисович, у него три ранения не в жизненно важные органы — между лёгких, в бедро и пониже пупка. Ранение в живот нельзя считать смертельным. Он мог выжить, если бы вовремя доставили в госпиталь. Зашили, и делов-то! Погиб от кровопотери». Мы впятером поминали моего опера. Да, был красавец-мужчина, и нет его. Я всё не верил, что три дня назад сидел вот так же с ним за столом.

— Как же так? — возразил тихо журналист. — Ты гибнешь за Родину, а с тобой так обращаются?

— Ну, что ты хочешь? — также вопросом зло возразил ветеран. — Справедливости в войне не существует от слова «вообще». Мы верим лишь в то, во что верим. Война несправедлива и непредсказуема. Если задумываться о подобных вещах, то свихнёшься. Я, как любой офицер, выполнял воинский долг. Так принято. А Шендриков был посмертно награждён орденом Красной Звезды. Мне позвонили из Прибалтийского военного округа с просьбой дать размеры гроба для покойного. Я, разумеется, выполнил её оперативно. Потом «чёрный тюльпан» унёс старлея вместе с ещё пятьюдесятью телами в Советский Союз. Разумеется, рассказал по телефону жене Шендрикова о героической гибели. Но по её ответу понял: она ненавидит войну, которая отобрала её любимого.

Евгений Борисович закончил как-то деловито, и это слегка покоробило журналиста: «Как в нём уживается сентиментальность и цинизм? Прямо парадоксы профессии! Или иначе нельзя в таких случаях?».

Да, внешне ветеран старался выглядеть достойно. А его зрачки уткнулись куда-то в стену, будто пытались прорваться сквозь пространство и время, сквозь другие события, в которых потерялось нечто ценное, чего теперь трудно отыскать.

Он взял изрисованные листки и зло разорвал их. Сидел опустошённый, как бутылка водки на столе. За окном стемнело, и остальные ветераны уже давно исчезли. Собеседникам надо было тоже собираться. В хмельной усталости Сербин подытожил:

— Вот пишут, в Афгане погибло не менее ста тысяч их жителей. На мой взгляд, намного больше. Ради своего светлого будущего… — съёрничал он.

— Самым адским оружием для них были «Грады». Спастись от такой напасти можно было, лишь услышав залп и сразу спрятавшись в кяризы. Да многие ли успевали?! Наши снаряды и бомбы не различали, мирный житель или душман. Это в Политбюро и Министерстве обороны видели перед собой карты и лозунги о помощи «братскому народу». Я видел, как в гроб клали полголовы или оторванную ногу с сапогом. Неужели это сто̀ило какой-то революции? Научили бы афганцев всему, что умеем, да вывели бы армию оттуда. Уже теперь, в годах, я многое переосмыслил. Тогда советская идеология прочно сидела в моих мозгах. Да и наших солдатиков погибло не пятнадцать тысяч, а намного больше, если учесть умерших от ран.

Официальная точка зрения — полная брехня! По ней получалось, операция отчасти успешна: инфраструктура моджахедов разрушена, в плен попал даже соратник Масуда. Однако большинство военачальников считают операцию провальной. Что толку? Итогом был временная смена власти в Панджшере. Да, противник утратил единое управление, понёс потери в людях, сам Масуд скрылся. Затем вновь сформировал вооружённые отряды, укрепил разрушенные оборонительные позиции. Задача о полном контроле над ущельем была невыполнима, поскольку требовала большого количества сил и средств. Мало того, выяснилось, что заговорщики в правительственных войсках планировали напасть весной на части советской армии! Лишь благодаря нашей контрразведке и ХАДу были приняты срочные меры по аресту многих афганских солдат и офицеров. Ладно, давай, действительно, расходиться. А то закроют, будем тут куковать.

Одевшись, они вышли на морозный воздух. Спустились по гранитной лестнице Дома офицеров. На разлапистых ветвях елей у входа лежал снег. Ярко горели фонари на площади, по которой проносились одинокие автомобили.

Ветеран скоро скрылся в сумерках улицы. А журналист сел в свою «Хонду». Завёл двигатель, чтобы он прогрелся, и всё размышлял над невольной исповедью. Из интернета помнилось, как в той военной компании — прямо через год — случилась не хуже драма со спецназом у кишлака Даридам. Кровавая бойня уже не номер пять, а неизвестно, какая по счёту! Конечно, погибло меньше бойцов. Но и тогда подвело бездарное армейское руководство. Оно ничему не научилось толком.

Война ещё та стерва! Она не прощает промахов — неправильно поданной команды или неверного её исполнения. После шаг вправо-влево, и ты труп! Причём возможна не только твоя гибель, но также твоих товарищей. Вот в чём проблема. Сербин всё понимает, но не признаётся даже себе, что война не просто страшна, а противоестественна человеческой сущности. Он не глуп, и бежит от лишних вопросов. А Родина — что это? Родные места и родственники, но не другая страна. И чужая глупость обернулась для кого-то смертью, а для кого-то лёгким испугом, словно мальчик порвал штанишки.

Журналист выжал газ и поехал, как бы что-то для себя решив. В уме надоедливо мельтешило: «А затем бравурная музыка, хлопанье знамён на ветру, чёткий шаг караула и проникновенные речи со слезинкой. Как же без пафоса! Надо же оправдывать правдивую ложь и личную подлость говорящих. «Суровая необходимость, злобные враги, долг перед родиной, патриотизм, ради которого надо отдать жизнь». Чужую, но не собственную. По-моему, настоящий герой — это тот, кто защищает собственную родину. А политики всегда найдут оправдание скрытным намерениям, дабы снять с себя ответственность. Такие словоблуды и бездарные командующие могут ещё не раз довести Россию до беды и в будущем — после этой перестройки. Но что̀ сказали бы им восставшие из могил? Как же легко всё оправдать долгом перед химерами, которые сами же придумывают. Так же, как легко порвать бумагу. Но порвать память невозможно».

Лишь бы не было войны

Посвящается Е. Р. и её матери

Термометр за окном показывал -7. Анжела чуть поджала губки: «Вот тебе марток — одевай двое порток! А ещё неделю назад потеплело не на шутку!».

Да, в конце февраля Анжела даже приоткрывала пластиковые окна, так как батареи жарили нещадно. И тут — неожиданное похолодание. Пасмурные облака вновь накрыли серым пятном весь город.

Женщина вздохнула, с неохотой вытащила из гардероба зимнюю, песочного цвета, куртку. Оделась, глянула на себя в зеркало: «Пока ничего ещё, шатеночка, выглядишь… Куртка, вроде, не сильно полнит, лицо без макияжа тоже вполне симпатично». Пшикнулась духами «Живанши-Интердит», с грустью поиронизировав: «Скоро с санкциями наших заклятых друзей «Красную Москву» полюбишь». И шагнула за дверь.

Пока спускалась с третьего этажа по широким пролётам «сталинки», ассоциации понесли в совсем недалёкое прошлое. Как раз с потеплением опять зарядила ежегодная шарманка: в оконную щёлку стали бесцеремонно врываться рулады дворовой музыки — от разухабистого шансона до отвязного рэпа. Ведь рядом с их домом присоседился колледж с его общежитием. И сей «музон» с многоэтажным матерком хрипасто-шепелявых как бы певцов изрядно раздражал.

Мысленный поток вмиг потянул Анжелу ещё глубже в истёкшие дни. Это были, увы, не лучшие воспоминания.

* * *

Утром двадцать четвёртого февраля пробуждение оказалось не из приятных: уши будто заткнуло тяжёлым гулом самолётов. Однозначно, они летели над Волгоградом с военного аэродрома в Кап-Яре. Анжела ощутила глухую нервозность. «Их очень-очень много, если звук так долго не кончается, — напрашивался вывод. — Куда же их столько летит?».

Раньше военные самолёты (женщина толком не разбиралась, что там — истребители ли, бомбардировщики) частенько днём прочерчивали небо белыми полосами. Но чтобы в такую рань столько?.. Непонятно. Она почему-то боялась вылезать из-под цветастого одеяла, хотя пора было собираться на работу.

Страх, связанный с самолётами, врезался в гены с детства: неприятные звуки не предвещали ничего хорошего. Из чёрной пучины медленно всплыли льдинки воспоминаний ныне покойной мамочки. Она, заслуженный учитель литературы, часто рассказывала: «Августовский день двадцать третьего числа сорок второго никогда не забуду. После обеда горизонт с запада затянуло чёрной тучей. Когда она приблизилась, мы обмерли — на Сталинград надвигалась армада фашистских самолётов. Ужас не передать!.. Эти летающие кресты кидали и кидали бомбы. Мы из города переправились в Ленинск, надеялись отсидеться на левом берегу Волги. Как бы ни так — эти гады и там достали. Не могу объяснить, но казалось, крылатые машины со свастикой будто застыли над нами. Мы в панике нигде не могли спрятаться! Даже различала ухмыляющиеся морды в кабинах. Кругом взрывы, пламя, крики, истошные вопли! Когда через несколько часов затихло, сразу плач, стоны, треск горящих руин. И сизый, вонючий дым повсюду».

* * *

В предчувствии того, с чем не хотелось встречаться, Анжела замедлила шаги по ступенькам. Почти сразу вспомнила, как неделю назад пыталась спросонья шутейно корить себя: «Сама того желала! Испугалась сначала шума самолётов, потом — наступившей тишины. Уже готова была слушать даже «блатнячок» у общаги, лишь бы не тишину с её неопределённостью. Понятно, какая война сейчас? Тут бы от коронавируса миру отбиться. Хотя… В нашем беспокойном мире всё возможно».

В тот день поначалу показалось, что страхи беспочвенны — они лишь тревожащие призраки детства. «Пусть лучше эти шалопаи галдят! Забыла, как сама такая была?» — занималась женщина самоуспокоением.

Да всё обернулось не так.

Тогда Анжела полежала ещё с полчаса. Нехотя вылезла из кокона тёплой постельки во враждебную реальность. Вяло прошлёпала на кухню. Включила телевизор, дабы не терять минутки, пока варишь кофе.

На экране, как всегда, воцарился любимый президент. Что, впрочем, не удивляло — как без него начинать жизнь поутру! Но слух уловил необычайно жёсткие интонации главы государства: «В соответствии со статьёй Устава ООН… мы будем стремиться к демилитаризации и денацификации Украины…». Анжела чуть не поперхнулась бодрящим напитком.

Вон в чём дело! Ей не верилось в происходящее: «Неужели всё-таки война?». Правда, фраза о предании суду тех, кто «совершил многочисленные кровавые преступления против мирных жителей Донбасса» слегка вносила уверенность, что справедливость восторжествует. Хотя, помимо воли, в мозгу эхом откликнулась советская песня: «Киев бомбили, нам объявили, что началася война…». И оставалось лишь радоваться, что бомбят не Волгоград. История оборачивалась жутковатой фантасмагорией, и уже не поймёшь, где чёрное, а где белое. Да, российские войска вновь освобождают столицу Украины от нацистов. Однако женщина живо представила, как на том свете от подобных страстей-новостей вытянулись лица фронтовиков: «Как?! Снова?..».

Анжеле поплохело: разве может быть здо̀рово от того, что страна втянута в игру со многими неизвестными, где не ясно, каков выигрыш. И будет ли он вообще? Даже если назвать жестокую игру в солдатики туманной формулировкой «военная операция». Ладно, пусть в верхах болит о том голова! Политика столь тонкая вещь, что обыватель не различит её нюансов и при ярком свете в отличие от зоркого начальства. Только бы не пришлось затягивать пояса ради радостного патриотизма.

Когда уже к девяти утра опять стали съезжаться авто, хлопать двери и бренькать молодёжная музычка, женщине полегчало на душе. Обыденность покатилась по старой колее. Почти. Объявленное по телевизору приходилось принять, как неизбежный факт. Из клубка чувств-эмоций-мыслей вновь возникла мама, которая была ярой путинисткой: «Он у нас молодец, охраняет родину денно-нощно. Что бы мы без него делали?». И всегда повторяла, как выходец советского поколения: «Лишь бы не было войны». Дочь не перечила девяностолетней родительницей, лишь в очередной раз воображала президента, как сторожа на базе, — в тулупе и шапке-ушанке, с берданкой наперевес; ходит, бдит вдоль забора-границы, выискивая в темноте ворогов.

Пока Анжела мыла чашку, в неё вползла, помимо воли, крамола: «А как же в школе учили «Миру — мир»? «Хотят ли русские войны?». Хотя… Тому, кто послал самолёты на Сталинград, тоже верили миллионы. Да нет, десятки миллионов! Не жизнь, а сплошной сюр. Не знаешь, чему верить. Точнее, кому».

* * *

Молодая женщина открыла внешнюю дверь, достойную сейфа, живо выскочила, дабы не быть прищемленной ею. С улицы опять, как неделю назад, на неё обрушилось грохочущее от общаги цунами. Молодёжи-то хоть бы хны! Пугающие вести по телевизору их не трогали. Наоборот: даже в такую невесёлую пору учащиеся усмотрели плюсы. Анжела из новостей в мобильнике уже знала: колледж, якобы, заминировали. Чья-то злонамеренная шутка воспринималась беспечными ротозеями с воодушевлением — отличная возможность не томиться в душных аудиториях! Свобода вместо учёбы! Рэп-речитатив вовсю резонировал в ближайших кварталах. Компании там-сям курили, нарочито громко ржали и болтали.

Эмоциональный маятник Анжелы качнулся в противоположную сторону: «Конечно, здорово, что у них такой задор, но нельзя ли чуть потише? Надо сходить к коменданту общежития, пожаловаться».

Она ласково глянула на серый клён во дворе. Большое дерево из трёх голых стволов походило на греческую букву «пси», лишь выше оно ветвилось-кудрявилось. Для Анжелы клён был своеобразным талисманом — ведь душа по-гречески — «психея», а она была психологом по профессии. Залюбовалась снежной опушкой, прильнувшей к стволам, затем приказала себе: «Расслабься, вдох-выдох. Побольше свежего воздуха в лёгкие». И одёрнула себя: «Подожди, какие первые слова услышала, выйдя на улицу? Ага — «не спеши!».

Женщина придавала серьёзное значение всяким знакам: неожиданным словам, резко меняющимся событиям, странным явлениям и снам. Возможно, в самом деле, ей не сто̀ит прежде времени злиться? Пусть оболтусы повеселятся, коли возраст позволяет! Пусть не спешат, побыв чуть-чуть в юном неведении. Не о том ли предупреждение свыше? Мол, не торопись с выводами.

Её самость шизоидно раздвоилась: вроде, забавляют эти бестолочи, и одновременно раздражает их развязность, когда в стране сплошной напряг.

* * *

Она приближалась к гогочущей толпе возле машин. Мимо них прошмыгивали прохожие, тоже недовольно оглядываясь. Но это «не спеши!» чуть успокоило Анжелу: «Я бы тоже радовалась весенней погодке среди них. Что ж, надо всё принимать с любовью. Вселенная — то же зерцало, отражающее твоё настроение, твоё отношение к жизни».

Внезапно наступила тишь… Следом в небесном оконце — среди пасмурной хмари — скользнул солнечный луч. Окрестности озарились благостным сиянием. Тишина длилась несколько секунд. Потом в воздухе разлилась совершенно иная песня. Нет, это была явно не опера, но вполне приличная мелодия с нормальным текстом. Как-будто ребятишки в момент исправились, решив послушать нечто более достойное. Женщина словно выплыла из грязного потока в чистую заводь. Нежданное чудо поразило до глубин сердца: «Каков подарочек судьбы!».

Шокированная парадоксальной переменой Анжела захотела тотчас поделиться своими переживаниями с кем-либо. Набрала на мобильнике номер давнего друга, нервно засмеялась в трубку:

— Слушай, Вячеслав. Мне сейчас самой нужна душевная помощь. Выслушаешь?

И не дожидаясь ответа, обрушила на знакомого вал чувств, мыслей, воспоминаний.

* * *

Ей было пять лет, когда она играла с чуть старшим братом на полу. После воскресного обеда родители бурно обсуждали на диване испытания американцами атомной бомбы. Всплыли уже будто подзабытые Хиросима с Нагасаки. Отец был уверен, что дети вряд ли вообще понимают, о чём он делится с матерью:

— Представляешь, сотни тысяч сгорели в огненном аду! Огромный чёрный гриб из дыма и пыли, и нет це-е-лого города. Всюду трупы и развалины. Пока моргнёшь, уничтожен Сталинград, за который мы бились с немцами двести суток! И ничто не спасёт…

Мать сидела с расширенными зрачками от представленной картины. Её ужас передался маленькой Анжелке.

— Я мало что поняла тогда, — с надрывом произнесла женщина. — Только неотступно преследовал кошмар: над красивым городом поднимается гриб похожий на поганку, потом падает огромной шляпкой на людей, дома, мой детсад… Впечаталось, как раскалённая железка в кожу. До сих пор хочется спрятаться куда-нибудь от мучительного видения. Да куда убежишь, если оно внутри тебя? Чувство беззащитности, как у кролика, над которым злыдни проводят эксперименты. И никому ты не нужен.

— Ну-ну… — протянул неуверенно Вячеслав. — Кажется, пели что-то воодушевляющее: «Люди, остановите эту смерть во имя завтрашнего дня…». Ещё об облаке атомной пыли в океане. Да это теперь никто не слушает. Люди давно с ума сошли!

Хотя Вячеслав был уже на пенсии, но из-за неуёмной натуры мчался на машине, как всегда, по личным делам. Поэтому постарался быть краток:

— Анжел, не могу говорить — еду в центр. Вот чем тебя успокоить? В России сплошь революции, войны, голод, перестройка, ковид, опять война, чёрт всех возьми! Уж сколько видали, через себя кидали! И хорошо, что нациков на Украине прижмут, иначе бы они нас прижали. Хотя, честно говоря, достал патриотизм враскоряку. Значит, кто жировал все эти годы, теперь призывают за деньги родину любить! Как тот негодяй с дудочкой. Мол, страна — в опасности. Мы-то поддержим, да кто за нас расхлебает баланду? А-а… Без толку болтать. Извини, пока!

— Давай, пока, — кивнула в пустоту Анжела и отключилась тоже. Сказала уже больше себе: — Спасибо на том, что выслушал.

Конечно, жаль, что не удалось толком побеседовать. Ей впервые хотелось излить переполнявшие её эмоции. О том, как чувствовала собственную беззащитность с малолетства. Какая горечь охватывала её от того, что загадили Землю до невозможности, и нет никакого закона, чтобы наказать виновников этого беспредела, да так, чтобы они жалели об этом до конца жизни. Как решила выучиться напсихолога, чтобы помогать всем нуждающимся в утешении. Эх… Самой не с кем перемолвиться словечком.

* * *

Анжела не понимала, почему других не мучает столь простая мысль: добро делать выгодно. Ты помог кому-то, тот ещё кому-то, и так — по цепочке. Разве война с убийствами и разрушениями выгодна? Одним циничным психопатам нравится это, и важно называют свою возню политикой. Женщину как-то удивил фантастический роман, где взрослые уже с детства отбивали охоту у подрастающего поколения манипулировать остальными. И все в той забытой за горами стране желали друг другу блага. Из пелены забытья вспомнился пациент — местный депутат. Он был в обиде на неблагодарный электорат и мучился целый месяц депрессухой. Его, видите ли, не переизбрали на новый срок! А так старался для людей, как исповедовался Анжеле. Намастырил как бы за свой счёт добротных лавочек, расставил на видных местах — возле многоэтажек, на остановках. Скромно вывел синей краской по центру: «Я. Кивалов». Нет, не оценили его заботу! К загоревшей вые экс-слуги народа намертво прилипла золотая «цепура» в палец толщиной, гримаса на физии выражала искреннее недоумение: «За что вы так несправедливы со мной?». И Анжела применила весь терапевтический арсенал, дабы ублажить несчастного клиента. Но в душе съехидничала: «Этот боров с удовольствием расписался бы и на танках, лишь с его именем шли в атаку. Так что, хотя бы одной сволочью меньше во власти».

Её мама частенько добродушно посмеивалась: «Что же ты у меня такая глупенькая, доча, со своими сантиментами? Тебе тридцать с лишним годков, а всё веришь в сказки. Всё ищешь благородного принца. Они, принцы-то, вымерли ещё в средние века». Затем горестно вздыхала. Так и отошла в мир иной, не дождавшись, когда дочь выйдет замуж. Но сама мама разве не была наивной?

* * *

Надо было спешить на работу. Однако Анжела пошла чуть медленнее по тротуару. Ей стало грустно от прежних наставлений матери. Подул освежающий ветерок, и она подумала: «Всё так просто: понять, что главное в жизни не деньги, а доброта. Именно она несёт мир». Женщине хотелось верить, что это не наивность, а истина в последней инстанции. Почему же в это не верят остальные? Ответа в собственной психопрактике она не находила.

*****

На обложке книги изображена репродукция офорта испанского художника Франсиско Гойи «Скорбное предчувствие будущего» (полное название «Мрачные предчувствия того, что должно произойти» — Tristes premoniciones de lo que ha de acontecer (исп.).

Картина открывает серию «Бедствия войны» (исп. Los Desastres de la Guerra, 1810 г.). По мнению некоторых экспертов, одинокая фигура на коленях напоминает Христа в Гефсиманском саду. Раскинутые руки человека показывают его дурные предчувствия в недалёком будущем.

Примечания

1

Дьявол! (нем.)

(обратно)

2

Немецкая идиома, равнозначна русскому выражению: «Чёрт возьми!».

(обратно)

3

Огонь (нем.).

(обратно)

4

Немецкая идиома, примерно похожая на русскую: «Ладно, проехали».

(обратно)

Оглавление

Выбор пути

Чёрный кот и фашисты

В поисках Надежды

Гибель королевского батальона

Лишь бы не было войны

*** Примечания ***