Личная жизнь [Михаил Михайлович Зощенко] (pdf) читать онлайн

БИБЛИОТЕКА «ОГОНЕК» № 42

Михаил ЗОЩЕНКО

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ
РАССКАЗЫ

Москва. Издательство «ПРАВДА»
1977

Михаил ЗОЩЕНКО

Михаил Михайлович Зощенко (1895—1958) принадлежит к пер­
вому поколению советских писателей. Это поколение оставило нема­
ло литературных свидетельств тех великих усилий, которые пред­
принимала революция, чтобы превратить нашу страну из отсталой
в высокоразвитую, передовую державу. Но не только об успехах,
достижениях и победах нового строя писали первые наши писатели.
Кому-то надо было выполнять и «ассенизаторскую», по словам Мая­
ковского, работу: помогать человеку избавляться от морально от­
живших, но еще не утративших силу пережитков сметенного рево­
люцией прошлого. Одним из таких энтузиастов-«ассенизаторов» и
был сатирик и юморист М. Зощенко.
Рассказы и повести М. Зощенко были особенно популярны в
20—30-х годах. Не было такого журнала, такого издательства, ко­
торые не стремились бы заполучить новые произведения писателя.
Михаила Михайловича буквально рвали на части. И, чтобы в один
прекрасный день действительно «не разорваться», ему необходимо
было самому выбрать издателей. Одним из таких печатных органов,
выбранных М. Зощенко, стал журнал «Огонек». На его страницах
печатались многие рассказы писателя, а «Библиотека «Огонек», чуть
ли не каждый год отдававшая ему один из своих выпусков, собрала,
по сути дела, все лучшее, что создал он в жанре сатирико-юмори­
стической новеллы. «Аристократка», «Баня», «Кризис», «Нервные
люди» и многие другие широко известные рассказы М. Зощенко со­
шли к читателю со страниц «Огонька» и его «Библиотеки».
И вот перед вами еще одна книжечка с рассказами М. Зощенко.
В ней собрано самое популярное из того, что было опубликовано
при жизни писателя. Как говорится, избранное из избранного.
Но не только мастерство Зощенко-новеллиста отметит читатель,
прочтя эту книжку. Он неминуемо будет сравнивать. И, сравнив
сегодняшние отношения между людьми, их культуру, их быт с тем,
что было в прошлом, он придет к выводу, что не зря поработал Ми­
хаил Михайлович. В преобразовании нашей жизни есть и его доля.
Ю. ТОМАШЕВСКИЙ,
секретарь комиссии
по литературному наследию
М. М. Зощенко.

© Издательство «Правда». Библиотека «Огонек». 1977.

АРИСТОКРАТКА

Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок ру­
кавом и начал рассказывать:
— Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Еже­
ли баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или
мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократ­
ка мне и не баба вовсе, а гладкое место.
А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократ­
кой. Гулял с ней и в театр водил. В театре-то все и вышло.
В театре она и развернула свою идеологию во всем объеме.
А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу,
стоит этакая фря. Чулочки на ней, зуб золоченый.
— Откуда,— говорю,— ты, гражданка? Из какого номера?
— Я, — говорит, —из седьмого.
— Пожалуйста,— говорю,— живите.
И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я
к ней. В седьмой номер. Бывало, приду как лицо официальное.
Дескать, как у вас, гражданка, в смысле порчи водопровода
в уборной? Действует?
— Да,— отвечает,— действует.
И сама кутается в байковый платок и ни мур-мур больше.
Только глазами стрижет. И зуб во рте блестит. Походил я к
ней месяц — привыкла. Стала подробней отвечать. Дескать,
действует водопровод, спасибо вам, Григорий Иванович.
Дальше — больше, стали мы с ней по улицам гулять. Вый­
дем на улицу, а она велит себя под руку принять. Приму ее
под руку и волочусь, что щука. И чего сказать — не знаю,
и перед народом совестно.
Ну, а раз она мне и говорит:
— Что вы,— говорит,— меня все по улицам водите? Аж
голова закрутилась. Вы бы,— говорит,— как кавалер и у вла­
сти, сводили бы меня, например, в театр.
— Можно,— говорю.
И как раз на другой день прислала комячейка билеты в
оперу. Один билет я получил, а другой мне Васька-слесарь
пожертвовал.
На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой —
внизу сидеть, а который Васькин — аж на самой галерке.
3

Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет,
я — на Васькин. Сижу на верхотурье и ни хрена не вижу.
А ежели нагнуться через барьер, то ее вижу. Хотя плохо. По­
скучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу — антракт. А она в
антракте ходит.
— Здравствуйте,— говорю.
— Здравствуйте.
— Интересно,— говорю,— действует ли тут водопровод?
— Не знаю,— говорит.
И сама в буфет. Я за ней. Ходит она по буфету и на
стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные.
А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вок­
руг ее и предлагаю:
— Ежели,— говорю,— вам охота скушать одно пирожное,
то не стесняйтесь. Я заплачу.
— Мерси,— говорит.
И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с
кремом и жрет.
А денег у меня — кот наплакал. Самое большое, что на
три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам
шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег — с гуль­
кин нос.
Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу.
Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер,
а не при деньгах.
Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на компли­
менты напрашивается.
Я говорю:
— Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.
А она говорит:
— Нет.
И берет третье.
Я говорю:
— Натощак — не много ли? Может вытошнить.
А она:
— Нет, — говорит, — мы привыкшие.
И берет четвертое.
Тут ударила мне кровь в голову.
— Ложи,— говорю,— взад!
А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит.
А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю,
теперь с ней не гулять.
— Ложи,— говорю,— к чертовой матери!
Положила она назад. А я говорю хозяину:
— Сколько с нас за скушанные три пирожные?
4

А хозяин держится индифферентно — ваньку валяет.
— С вас,— говорит,— за скушанные четыре штуки столь­
ко-то.
— Как,— говорю,— за четыре?! Когда четвертое в блюде
находится.
— Нету, — отвечает, — хотя оно и в блюде находится, но
надкус на ем сделан и пальцем смято.
— Как,— говорю,— надкус, помилуйте! Это ваши смеш­
ные фантазии.
А хозяин держится индифферентно — перед рожей руками
крутит.
Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты.
Одни говорят — надкус сделан, другие — нету.
А я вывернул карманы — всякое, конечно, барахло на пол
вывалилось, народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги счи­
таю.
Сосчитал деньги — в обрез за четыре штуки. Зря, мать
честная, спорил.
Заплатил. Обращаюсь к даме:
— Докушайте,— говорю,— гражданка. Заплачено.
А дама не двигается. И конфузится докушивать.
А тут какой-то дядя ввязался.
— Давай,— говорит,— я докушаю.
И докушал, сволочь. За мои-то деньги.
Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой.
А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:
— Довольно свинство с вашей стороны. Которые без де­
нег — не ездют с дамами.
А я говорю:
— Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выра­
жение.
Так мы с ней и разошлись.
Не нравятся мне аристократки.
1923

СТАКАН

Тут недавно маляр Иван Антонович Блохин скончался по
болезни. А вдова его, средних лет дамочка, Марья Васильевна
Блохина, на сороковой день небольшой пикничок устроила.
И меня пригласила.
— Приходите,— говорит,— помянуть дорогого покойника
чем бог послал. Курей и жареных утей у нас,—говорит,—не
5

будет, а паштетов тоже не предвидится. Но чаю хлебайте
сколько угодно, вволю и даже можете с собой домой брать.
Я говорю:
— В чае хотя интерес не большой, но прийти можно.
Иван Антонович Блохин довольно,—говорю,—добродушно ко
мне относился и даже бесплатно потолок побелил.
— Ну,— говорит,— приходите тем более.
В четверг я и пошел.
А народу приперлось множество. Родственники всякие.
Деверь тоже, Петр Антонович Блохин. Ядовитый такой мужчи­
на со стоячими кверху усиками. Против арбуза сел. И только
у него, знаете, и делов, что арбуз отрезает перочинным ножом
и кушает.
А я выкушал один стакашек чаю, и неохота мне больше.
Душа, знаете, не принимает. Да и вообще чаишко неважный,
надо сказать,— шваброй малость отзывает. И взял я стакашек
и отложил к черту в сторону.
Да маленько неаккуратно отложил. Сахарница тут стояла.
Об эту сахарницу я прибор и кокнул, об ручку. А стакашек,
будь он проклят, возьми и трещину дай.
Я думал, не заметят. Заметили, дьяволы.
Вдова отвечает:
— Никак, батюшка, стакан тюкнули?
Я говорю:
— Пустяки, Марья Васильевна Блохина. Еще продержится.
А деверь нажрался арбуза и отвечает:
— То есть как это пустяки? Хорошие пустяки. Вдова их в
гости приглашает, а они у вдовы предметы тюкают.
А Марья Васильевна осматривает стакан и все больше рас­
страивается.
— Это,— говорит,— чистое разорение в хозяйстве — ста­
каны бить. Это,— говорит,— один стакан тюкнет, другой крантик у самовара начисто оторвет, третий салфетку в карман
сунет. Это что ж и будет такое?
А деверь, паразит, отвечает:
— Об чем, —говорит,—речь. Таким,— говорит, — гостям
прямо морды надо арбузом разбивать.
Ничего я на это не ответил. Только побледнел ужасно
и говорю:
— Мне,— говорю,— товарищ деверь, довольно обидно про
морду слушать. Я,— говорю,—товарищ деверь, родной матери
не позволю морду мне арбузом разбивать. И вообще,— гово­
рю,— чай у вас шваброй пахнет. Тоже,— говорю,— приглаше­
ние. Вам,— говорю,—чертям, три стакана и одну кружку раз­
бить — и то мало.
6

Тут шум, конечно, поднялся, грохот.
Деверь наибольше других колбасится. Съеденный арбуз ему,
что ли, в голову бросился.
И вдова тоже трясется мелко от ярости.
— У меня,— говорит,— привычки такой нету — швабры
в чай ложить. Может, это вы дома ложите, а после на людей
тень наводите. Маляр,— говорит,— Иван Антонович в гробе,
наверное, повертывается от этих тяжелых слов... Я,— гово­
рит,— щучий сын, не оставлю вас так после этого.
Ничего я на это не ответил, только говорю:
— Тьфу на всех, и на деверя,— говорю,— тьфу.
И поскорее вышел.
Через две недели после этого факта повестку в суд получаю
по делу Блохиной.
Являюсь и удивляюсь.
Нарсудья дело рассматривает и говорит:
— Нынче,— говорит,— все суды такими делами закрюче­
ны, а тут еще, не угодно ли. Платите,— говорит,— этой граж­
данке двугривенный и очищайте воздух в камере.
Я говорю:
— Я платить не отказываюсь, а только пущай мне этот
треснувший стакан отдадут из принципа.
Вдова говорит:
— Подавись этим стаканом. Бери его.
На другой день, знаете, ихний дворник Семен приносит
стакан. И еще нарочно в трех местах треснувший.
Ничего я на это не сказал, только говорю:
— Передай,— говорю,— своим сволочам, что теперь я их
по судам затаскаю.
Потому, действительно, когда характер мой задет,— я мо­
гу до трибунала дойти.
1925

БАНЯ
Говорят, граждане, в Америке бани отличные.
Туда, например, гражданин придет, скинет белье в особый
ящик и пойдет себе мыться. Беспокоиться даже не будет —
мол, кража или пропажа, номерка даже не возьмет.
Ну, может, иной беспокойный американец и скажет бан­
щику:
— Гут бай, дескать, присмотри.
Только и всего.
7

Помоется этот американец, назад придет, а ему чистое
белье подают — стираное и глаженое. Портянки, небось, бе­
лее снега. Подштанники зашиты, заплатаны. Житьишко!
А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться
можно.
У нас только с номерками беда. Прошлую субботу я по­
шел в баню (не ехать же, думаю, в Америку), — дают два но­
мерка. Один за белье, другой за пальто с шапкой.
А голому человеку куда номерки деть? Прямо сказать —
некуда. Карманов нету. Кругом — живот да ноги. Грех один
с номерками. К бороде не привяжешь.
Ну, привязал я к ногам по номерку, чтоб не враз поте­
рять. Вошел в баню.
Номерки теперича по ногам хлопают. Ходить скучно. А хо­
дить надо. Потому шайку надо. Без шайки какое же мытье?
Грех один.
Ищу шайку. Гляжу, один гражданин в трех шайках моется.
В одной стоит, в другой башку мылит, а третью левой рукой
придерживает, чтоб не сперли.
Потянул я третью шайку, хотел, между прочим, ее себе
взять, а гражданин не выпущает.
— Ты что ж это,— говорит,— чужие шайки воруешь? Как
ляпну,— говорит,— тебе шайкой между глаз—не зарадуешься.
Я говорю:
— Не
царский,— говорю,— режим
шайками
ляпать.
Эгоизм,— говорю,— какой. Надо же,— говорю,— и другим по­
мыться. Не в театре,— говорю.
А он задом повернулся и моется.
«Не стоять же, — думаю, — над его душой. Теперича,—ду­
маю,— он нарочно три дня будет мыться».
Пошел дальше.
Через час гляжу, какой-то дядя зазевался, выпустил из рук
шайку. За мылом нагнулся или замечтался — не знаю.
А только тую шайку я взял себе.
Теперича и шайка есть, а сесть негде. А стоя мыться —
какое же мытье? Грех один.
Хорошо. Стою стоя, держу шайку в руке, моюсь.
А кругом-то, батюшки-светы, стирка самосильно идет. Один
штаны моет, другой подштанники трет, третий еще что-то кру­
тит. Только, скажем, вымылся — опять грязный. Брызжут,
дьяволы. И шум такой стоит от стирки — мыться неохота. Не
слышишь, куда мыло трешь. Грех один.
«Ну их,— думаю,— в болото. Дома домоюсь».
Иду в предбанник. Выдают на номер белье. Гляжу — все
мое, штаны не мои.
8

— Граждане,— говорю.— На моих тут дырка была. А на
этих эвон где.
А банщик говорит:
— Мы,— говорит,— за дырками не приставлены. Не в те­
атре,— говорит.
Хорошо. Надеваю эти штаны, иду за пальтом. Пальто не
выдают — номерок требуют. А номерок на ноге забытый. Раз­
деваться надо. Снял штаны, ищу номерок — нету номерка. Ве­
ревка тут, на ноге, а бумажки нет. Смылась бумажка.
Подаю банщику веревку — не хочет.
— По веревке,— говорит,— не выдаю. Это,— говорит,—
каждый гражданин настрижет веревок,— польт не напасешься.
Обожди,— говорит,— когда публика разойдется, выдам, какое
останется.
Я говорю:
— Братишечка, а вдруг да дрянь останется? Не в театре
же, — говорю.— Выдай,— говорю,— по приметам. Один,— го­
ворю,— карман рваный, другого нету. Что касаемо пуговиц,
то,— говорю,— верхняя есть, нижних же не придвидится.
Все-таки выдал. И веревки не взял.
Оделся я, вышел на улицу. Вдруг вспомнил: мыло забыл.
Вернулся снова. В пальто не впущают.
— Раздевайтесь,— говорят.
Я говорю:
—Я, граждане, не могу в третий раз раздеваться. Не
в театре,— говорю.— Выдайте тогда хоть стоимость мыла.
Не дают.
Не дают — не надо. Пошел без мыла.
Конечно, читатель может полюбопытствовать: какая, де­
скать это баня? Где она? Адрес?
Какая баня? Обыкновенная. Которая в гривенник.
1925

КРИЗИС

Давеча, граждане, воз кирпичей по улице провезли. Ейбогу!
У меня, знаете, аж сердце затрепетало от радости. Потому
строимся же, граждане. Кирпич-то ведь не зря же везут. До­
мишко, значит, где-нибудь строится. Началось — тьфу, тьфу,
не сглазить!
Лет, может, через двадцать, а то и меньше, у каждого
гражданина небось по цельной комнате будет. А ежели насе­
9

ление шибко не увеличится и, например, всем аборты разре­
шат — то и по две. А то и по три на рыло. С ванной.
Вот заживем-то когда, граждане! В одной комнате, скажем,
спать, в другой гостей принимать, в третьей еще чего-нибудь...
Мало ли! Делов-то найдется при такой свободной жизни.
Ну, а пока что трудновато насчет квадратной площади.
Скуповато получается ввиду кризиса.
Я вот, братцы, в Москве жил. Недавно только оттуда вер­
нулся. Испытал на себе этот кризис.
Приехал я, знаете, в Москву. Хожу с вещами по улицам.
И то есть ни в какую. Не то что остановиться негде — вещей
положить некуда.
Две недели, знаете, проходил по улицам с вещами— оброс
бороденкой и вещи порастерял. Так, знаете, налегке и хожу
без вещей. Подыскиваю помещение.
Наконец в одном доме какой-то человечек по лестнице спу­
щается.
— За тридцать рублей, —говорит, — могу вас устроить
в ванной комнате. Квартирка,— говорит,— барская... Три убор­
ных... Ванна... В ванной,— говорит,— и живите себе. Окон,—
говорит,—хотя и нету, но зато дверь имеется. И вода под ру­
кой. Хотите,—говорит, — напустите полную ванну воды и ны­
ряйте себе хоть цельный день.
Я говорю:
— Я, дорогой товарищ, не рыба. Я, —говорю, — не нуж­
даюсь нырять. Мне бы, — говорю,—на суше пожить. Сбавь­
те,— говорю, — немного за мокроту.
Он говорит:
— Не могу, товарищ. Рад бы, да не могу. Не от меня це­
ликом зависит. Квартирка коммунальная. И цена у нас на
ванну выработана твердая.
— Ну, что ж,— говорю,— делать? Ладно. Рвите,— гово­
рю,— с меня тридцать и допустите,— говорю,—скорее. Три
недели,— говорю,— по панели хожу.
Боюсь,— говорю,—
устать.
Ну, ладно. Пустили. Стал жить.
А ванна действительно барская. Всюду, куда ни сту­
пишь — мраморная ванна, колонка и крантики. А сесть, меж­
ду прочим, негде. Разве что на бортик сядешь, и то вниз ва­
лишься, в аккурат в мраморную ванну.
Устроил тогда настил из досок, живу.
Через месяц, между прочим, женился.
Такая, знаете, молоденькая, добродушная супруга попа­
лась. Без комнаты.
10

Я думал, через эту ванну она от меня откажется и не
увижу я семейного счастья и уюта, но она ничего, не отказы­
вается. Только маленько нахмурилась и отвечает:
— Что ж,—говорит, — ив ванне живут добрые люди.
А в крайнем, — говорит,—случае, перегородить можно. Тут, —
говорит,— к примеру, будуар, а тут столовая...
Я говорю:
— Перегородить, гражданка, можно. Да жильцы,— гово­
рю,— дьяволы, не дозволяют. Они и то говорят: никаких пере­
делок.
Ну. ладно. Живем как есть.
Меньше чем через год у нас с супругой небольшой ребе­
ночек рождается.
Назвали его Володькой и живем дальше. Тут же в ванне
его купаем, — и живем.
И даже, знаете, довольно отлично получается. Ребенок то
есть ежедневно купается и совершенно не простуживается.
Одно только неудобство — по вечерам коммунальные жиль­
цы лезут в ванную мыться.
На это время всей семьей приходится в коридор подаваться.
Я уж и то жильцов просил:
— Граждане,— говорю,— купайтесь по субботам. Нельзя
же,— говорю,— ежедневно купаться. Когда же,— говорю,—
жить-то? Войдите в положение.
А их, подлецов, тридцать два человека. И все ругаются.
И в случае чего морду грозят набить.
Ну, что ж делать — ничего не поделаешь. Живем как есть.
Через некоторое время мамаша супруги моей из провинции
прибывает в ванну. За колонкой устраивается.
— Я,— говорит,— давно мечтала внука качать. Вы,— гово­
рит,— не можете мне отказать в этом развлечении.
Я говорю:
— Я и не отказываю. Валяйте,— говорю,— старушка, ка­
чайте. Пес с вами. Можете,— говорю,— воды в ванную напу­
стить — и ныряйте с внуком.
А жене говорю:
— Может, гражданка, к вам еще родственники приедут,
так уж вы говорите сразу, не томите.
Она говорит:
— Разве что братишка на рождественские каникулы...
Не дождавшись братишки, я из Москвы выбыл. Деньги
семье высылаю по почте.
1925

11

МЕДИК

Нынче, граждане, в народных судах все больше медиков
судят. Один, видите ли, операцию погаными руками произвел,
другой —с носа очки обронил в кишки и найти не может,
третий — ланцет потерял во внутренностях или же не то отре­
зал, чего следует, какой-нибудь неопытной дамочке.
Все это не по-европейски. Все это круглое невежество.
И судить таких врачей надо.
Но вот за что, товарищи, судить будут медика Егорыча?
Конечно, высшего образования у него нету. Но и вины особой
нету.
А заболел тут один мужичок. Фамилия — Рябов, профес­
сия — ломовой извозчик. Лет от роду — тридцать семь. Бес­
партийный.
Мужик хороший — слов нету. Хотя и беспартийный, но в
союзе состоит и ставку по третьему разряду получает.
Ну, заболел. Слег. Подумаешь, беда какая. Пухнет, видите
ли, у него живот и дышать трудно. Ну, потерпи! Ну, бутылку
с горячей водой приложил к брюху — так нет. Испугался
очень. Задрожал. И велит бабе своей, не жалеючи никаких де­
нег, пригласить наилучшего знаменитого врача. А баба что?
Баба всплакнула насчет денег, но спорить с больным не ста­
ла. Пригласила врача.
Является этакий долговязый медик с высшим образованием.
Фамилия Воробейчик. Беспартийный.
Ну, осмотрел он живот. Пощупал чего следует и говорит:
— Ерунда,— говорит.— Зря,— говорит,— знаменитых вра­
чей понапрасну беспокоите. Маленько объелся мужик через
меру. Пущай,— говорит,— клистир ставит и курей кушает.
Сказал и ушел. Счастливо оставаться.
А мужик 'загрустил.
«Эх, — думает, — так его за ногу! Какие дамские рецепты
ставит. Отец,— думает,— мой не знал легкие средства, и я
знать не желаю. А курей пущай кушает международная бур­
жуазия».
И вот погрустил мужик до вечера. А вечером велит бабе
своей, не жалея никаких денег, пригласить знаменитого Егоры­
ча с Малой Охты.
Баба, конечно, взгрустнула насчет денег, но спорить с
больным не стала — поехала. Приглашает.
Тот, конечно, покобенился.
— Чего,— говорит,— я после знаменитых медиков туда
и обратно ездить буду? Я человек без высшего образования,
писать знаю плохо. Чего мне взад-вперед ездить?
12

Ну, покобенился, выговорил себе всякие льготы: сколько
хлебом и сколько деньгами — и поехал.
Приехал. Здравствуйте.
Щупать руками желудок не стал.
— Наружный,— говорит,— желудок тут ни при чем.
Все,— говорит,— дело во внутреннем. А внутренний щупай —
болезнь от того не ослабнет. Только разбередить можно.
Расспросил он только, что первый медик прописал и какие
рецепты поставил, горько про себя усмехнулся и велит больно­
му писать записку — дескать, я здоров, и папаша покойный
здоров, во имя отца и святого духа.
И эту записку велит проглотить.
Выслушал мужик, намотал на ус.
«Ох,—думает,— так его за ногу! Ученье свет — неученье
тьма. Говорило государство: учись — не учился. А как бы
пригодилась теперь наука».
Покачал мужик бороденкой и говорит через зубы:
— Нету,— говорит,— не могу писать. Не обучен. Знаю
только фамилие подписывать. Может, хватит.
— Нету,— отвечает Егорыч, нахмурившись и теребя усиш­
ки.— Нету. Одно фамилие не хватит. Фамилие,— говорит,—
подписывать от грыжи хорошо, а от внутренней полная запис­
ка нужна.
— Чего же,— спрашивает мужик,— делать? Может, вы за
меня напишете, потрудитесь?
— Я бы, —говорит Егорыч,— написал, да,— говорит,—
очки на рояли забыл. Пущай кто-нибудь из родных и знако­
мых пишет.
Ладно. Позвали дворника Андрона.
А дворник даром что беспартийный, а спец: писать и под­
писывать может.
Пришел Андрон. Выговорил себе цену, попросил карандаш,
сам сбегал за бумагой и стал писать.
Час или два писал, вспотел, но написал:
«Я здоров, и папаша покойный здоров, во имя отца и свя­
того духа.
Дворник дома № 6
Андрон».
Написал. Подал мужику. Мужик глотал, глотал — прог­
лотил.
А Егорыч тем временем попрощался со всеми любезно и
отбыл, заявив, что за исход он не ручается: не сам больной
писал.
А мужик повеселел, покушал даже, но к ночи все-таки
помер.
13

А перед смертью рвало его сильно, и в животе резало.
Ну, помер: рой землю, покупай гроб,— так нет. Пожалела
баба денег, пошла в союз жаловаться: дескать, нельзя ли с
Егорыча деньги вернуть.
Денег с Егорыча не вернули — не таковский, но дело
всплыло.
Разрезали мужика. И бумажку нашли. Развернули, прочи­
тали, ахнули: дескать, подпись не та, дескать, подпись Анд­
ронова — и дело в суд. И суду доложили: подпись не та, бу­
мажка обойная и размером для желудка велика — разби­
райтесь!
А Егорыч заявил на следствии. «Я, братцы, ни при чем,
не я писал, не я глотал и не я бумажку доставал. А что
дворник Андрон подпись свою поставил, а не больного — не­
досмотрел я. Судите меня за недосмотр».
А Андрон доложил: «Я,— говорит,— два часа писал и за­
парился. И, запарившись, свою фамилию написал. Я,— гово­
рит,— и есть убийца. Прошу снисхождения».
Теперь Егорыча с Андроном судить будут. Неужели же за­
судят?
1926

КАЧЕСТВО ПРОДУКЦИИ
У моих знакомых, у Гусевых, немец из Берлина жил.
Комнату снимал. Почти два месяца прожил.
И не какой-нибудь там чухонец или другое национальное
меньшинство, а настоящий германец из Берлина. По-русски ни
в зуб ногой. С хозяевами изъяснялся руками и головой.
Одевался, конечно, этот немец ослепительно. Белье чистое.
Штаны ровные. Ничего лишнего. Ну, прямо гравюра.
А когда уезжал этот немец, то много чего оставил хозяевам.
Цельный ворох заграничного добра. Разные пузырьки, воротнич­
ки, коробочки. Кроме того, почти две пары кальсон. И свитер
почти не рваный. А мелочей разных и не счесть — и для муж­
ского и для дамского обихода.
Все это в кучу было свалено в углу, у рукомойника.
Хозяйка, мадам Гусева, дама честная, ничего про нее такого
не скажешь, намекнула немчику перед самым отъездом,— де­
скать, битте-дритте, не впопыхах ли изволили заграничную про­
дукцию оставить.
Немчик головой лягнул, дескать, битте-дритте, пожалуйста,
заберите, об чем разговор, жалко, что ли.
14

Тут хозяева налегли на оставленную продукцию. Сам Гу­
сев даже подробный список вещам составил. И уж, конечное
дело, сразу свитер на себя напялил и кальсоны взял.
После две недели ходил с кальсонами в руках. Всем пока­
зывал, невозможно как гордился и хвалил немецкое качество.
А вещи действительно были хотя и ношеные и. вообще, го­
воря, чуть держались, однако, слов нет,— настоящий загранич­
ный товар, глядеть приятно.
Между прочим, среди оставленных вещей была такая фляга
не фляга, но вообще такая довольно плоская банка с порошком.
Порошок вообще розовый, мелкий. И душок довольно симпатич­
ный — не то лориган, не то роза.
После первых дней радости и ликования начали Гусевы га­
дать, что за порошок. Нюхали, и зубами жевали, и на огонь
сыпали, но угадать не могли.
Носили по всему дому, показывали вузовцам и разной ин­
теллигенции, но толку не добились.
Многие говорили, будто это пудра, а некоторые заявляли,
будто это мелкий немецкий тальк для подсыпки только что ро­
дившихся немецких ребят.
Гусев говорит:
— Мелкий немецкий тальк мне ни к чему. Только что ро­
дившихся ребят у меня нету. Пущай это будет пудра. Пущай я
буду после каждого бритья морду себе подсыпать. Надо же
культурно пожить хоть раз в жизни.
Начал он бриться и пудриться. После каждого бритья ходит
розовый, цветущий и прямо благоухает.
Кругом, конечно, зависть и вопросы.
Тут Гусев действительно поддержал немецкое производство.
Много и горячо нахваливал немецкий товар.
— Сколько, — говорит, — лет уродовал свою личность раз­
ными русскими отбросами и вот, наконец, дождался. И когда, го­
ворит, эта пудра кончится, то прямо и не знаю, как быть. При­
дется выписать еще баночку. Очень уж чудный товар. Прямо ду­
шой отдыхаю.
Через месяц, когда пудра подходила к концу, пришел в го­
сти к Гусеву один знакомый интеллигент. За вечерним чаем он
и прочитал банку.
Оказалось, это было немецкое средство против разведения
блох.
Конечно, другой, менее жизнерадостный человек был бы
сильно пришиблен этим обстоятельством. И даже, может быть,
у менее жизнерадостного человека рожа покрылась бы прыща­
ми и угрями от излишней мнительности. Но не таков был
Гусев.
15

— Вот это я понимаю,— сказал он.— Вот это качество про­
дукции! Вот это достижение. Это действительно не переплю­
нешь — товар. Хочешь морду пудри, хочешь блох посыпай! На
все годится. А у нас что?
Тут Гусев, похвалив еще раз немецкое производство, сказал:
— То-то я гляжу: что такое? Целый месяц пудрюсь, и хоть
бы одна блоха меня укусила. Жену, мадам Гусеву, кусают. Сы­
новья тоже цельные дни отчаянно чешутся. Собака Нинка тоже
скребется. А я, знаете, хожу и хоть бы что. Даром что насеко­
мые, но чувствуют, шельмы, настоящую продукцию. Вот это
действительно...
Сейчас порошок у Гусева кончился. Должно быть, снова его
кусают блохи.
1927

ОПЕРАЦИЯ

Эта маленькая грустная история произошла с товарищем
Петюшкой Ящиковым. Хотя, как сказать — маленькая! Челове­
ка чуть не зарезали. На операции.
Оно, конечно, до этого далеко было. Прямо очень даже да­
леко. Да и не такой этот Петька, чтобы мог допустить себя
свободно зарезать. Прямо скажем: не такой это человек. Но
история все-таки произошла с ним грустная.
Хотя, говоря по совести, ничего такого грустного не произо­
шло. Просто не рассчитал человек. Не сообразил. Опять же на
операцию в первый раз явился. Без привычки.
А началась у Петюшки пшенная болезнь. Верхнее веко у
него на правом глазу начало раздувать. И за три года раздуло
прямо в чернильницу.
Смотался Петя Ящиков в клинику. Докторша ему попалась
молодая, интересная особа.
Докторша эта ему говорила:
— Как хотите. Хотите — можно резать. Хотите — находи­
тесь так. Эта болезнь не смертельная. И некоторые мужчины,
не считаясь с общепринятой наружностью, вполне привыкают
видеть перед собой эту опухоль.
Однако красоты ради Петюшка решился на операцию.
Тогда велела ему докторша прийти завтра.
Назавтра Петюшка Ящиков хотел было заскочить на опера­
цию сразу после работы. Но после думает:
«Дело это хотя глазное и наружное, и операция, так ска­
зать, не внутренняя, но пес их знает — как бы не приказали
16

костюм раздеть. Медицина — дело темное. Не заскочить ли в
самом деле домой — переснять нижнюю рубаху?»
Побежал Петюшка домой.
Главное, что докторша молодая. Охота была Петюшке пыль
в глаза ей пустить, — дескать, хотя снаружи и не особо рос­
кошный костюм, но зато будьте любезны, рубашечка — чистый
мадеполам.
Одним словом, не хотел Петя врасплох попасть.
Заскочил домой. Надел чистую рубаху. Шею бензином вы­
тер. Ручки под краном сполоснул. Усики кверху растопырил.
И покатился.
Докторша говорит:
— Вот это операционный стол. Вот это ланцет. Вот это
ваша пшенная болячка. Сейчас я вам все это сделаю. Снимите
сапоги и ложитесь на этот операционный стол.
Петюшка слегка даже растерялся.
«То есть,— думает,— прямо не предполагал, что сапоги
снимать. Это же форменное происшествие. Ой-ей,— думает.—
носочки-то у меня неинтересные, если не сказать хуже».
Начал Петюшка Ящиков все-таки свою китель сдирать, чтоб,
так сказать, уравновесить другие нижние недостатки.
Докторша говорит:
— Китель оставьте трогать. Не в гостинице. Снимите толь­
ко сапоги.
Начал Петюшка хвататься за сапоги, за свои джимми. По­
сле говорит:
— Прямо,— говорит,— товарищ докторша, не знал, что с
ногами ложиться. Болезнь глазная, верхняя — не предполагал.
Прямо,— говорит,— товарищ докторша, рубашку переменил, а
другое, извиняюсь, не трогал. Вы,— говорит,— на них не обра­
щайте внимания во время операции.
Докторша, утомленная высшим образованием, говорит:
— Ну, валяй скорей. Время дорого.
А сама сквозь зубы хохочет.
Так и резала ему глаз. Режет и хохочет. На ногу посмот­
рит и от смеха задыхается. Аж рука дрожит.
А могла бы зарезать со своей дрожащей ручкой!
Разве можно так человеческую жизнь подвергать опасности?
Но, между прочим, операция закончилась прекрасно. И глаз
у Петюшки теперь не имеет опухоли.
Да и носочки, наверно, он носит теперь более аккуратные.
С чем и поздравляем его, ежели это так.
1927

17

ВОЛОКИТА

Недавно один уважаемый товарищ, Кульков Федор Алексе­
евич, изобрел способ против бюрократизма. Вот государствен­
ная башка-то!
А способ до того действительный, до того дешевый, что
надо бы за границей патент взять, да, к глубокому сожалению,
Федор Алексеевич Кульков не может сейчас за границу
выехать — сидит, сердечный друг, за свой опыт. Нет пророка
в отечестве своем.
А против бюрократизма Федор Кульков такой острый спо­
соб придумал.
Кульков, видите ли, в одну многоуважаемую канцелярию
ходил очень часто. По одному своему делу. И не то он месяц
ходил, не то два. Ежедневно. И всё никаких результатов. То
есть не обращают на него внимания бюрократы, хоть плачь. Не
отыскивают ему его дело. То в разные этажи посылают. То
«завтраками» кормят. То просто в ответ грубо сморкаются.
Конечно, ихнее дело тоже хамское. К ним, бюрократам, то­
же на день, может, по сто человек с глупыми вопросами лезет.
Тут поневоле нервная грубость образуется.
А только Кульков не мог входить в эти интимные подроб­
ности и ждать больше.
Он думает:
«Ежели сегодня дела не окончу, то определенно худо. За­
таскают еще свыше месяца. Сейчас,—думает, — возьму когонибудь из канцелярского персонала и смажу слегка по морде.
Может, после этого факта обратят на меня благосклонное вни­
мание и дадут делу ход».
Заходит Федор Кульков на всякий случай в самый нижний,
подвальный этаж,— мол, если кидать из окна будут, чтоб
не шибко разбиться. Ходит по комнатам.
И вдруг видит такую возмутительную сцену. Сидит у стола
на венском стуле какой-то средних лет бюрократ. Воротничок
чистый. Галстук. Манжетки. Сидит и абсолютно ничего не дела­
ет. Больше того, сидит, развалившись на стуле, губами немнож­
ко свистит и ногой мотает.
Это последнее просто вывело из себя Федора Кулькова.
«Так,— думает,— государственный аппарат, кругом портре­
ты висят, книги лежат, столы стоят, и тут наряду с этим
мотание ногой и свист — форменное оскорбление!»
Федор Кульков очень долго глядел на бюрократа — возбуж­
дался. После подошел, развернулся и дал, конечно, слегка
наотмашь в морду.
18

Свалился, конечно, бюрократ со своего венского стула.
И ногой перестал мотать. Только орет остро.
Тут бюрократы, ясное дело, сбежались со всех сторон —
держать Кулькова, чтоб не ушел.
Битый говорит:
— Я,— говорит,— по делу пришедши, с утра сижу. А еже­
ли еще натощак меня по морде хлопать начнут в государствен­
ном аппарате, то, покорнейше благодарю, не надо, обойдемся
без этих фактов.
Федор Кульков то есть до чрезвычайности удивился.
— Я, — говорит,— прямо, товарищи, не знал, что это посе­
титель пришедши, я думал, просто бюрократ сидит. Я бы его
не стал стегать.
Начальники орут:
— Отыскать, туды-сюды, кульковское дело!
Битый говорит:
— Позвольте, пущай тогда и на меня обратят внимание.
Почему же такая привилегия бьющему? Пущай и мое дело
разыщут. Фамилия Обрезкин.
— Отыскать, туды-сюды, и обрезкино дело!
Побитый, конечно, отчаянно благодарит Кулькова, ручки
ему жмет.
— Морда,— говорит,— дело наживное, а тут по гроб жизни
вам благодарен за содействие против волокиты.
Тут быстрым темпом составляют протокол, и в это время
кульковское дело приносят. Приносят его дело, становят на нем
резолюцию и дают совершенно законный ход.
Битому же отвечают:
— Вы,— говорят,—молодой человек, скорей всего ошиб­
лись учреждением. Вам, —говорят,— скорей всего в собес нуж­
но, а вы, — говорят, — вон куда пришедши.
Битый говорит:
— Позвольте же, товарищи! За что же меня, в крайнем
случае, тогда по морде били? Пущай хоть справку дадут: мол,
такого-то числа действительно товарищу Обрезкину набили
морду.
Справку Обрезкину отказали дать, и тогда, конечно, он
полез к Федору Кулькову драться. Однако его вывели, и на
этом дело заглохло.
Самого же Кулькова посадили на две недели, но зато дело
его благоприятно и быстро кончилось без всякой волокиты.
1927

19

ПРЕЛЕСТИ КУЛЬТУРЫ

Я всегда симпатизировал центральным убеждениям.
Даже вот когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили,
я не протестовал. Нэп так нэп. Вам видней.
Но, между прочим, при введении нэпа сердце у меня отчаян­
но сжималось. Я как бы предчувствовал некоторые резкие
перемены.
И действительно, при военном коммунизме куда как было
свободно в отношении культуры и цивилизации. Скажем, в те­
атре можно было свободно даже не раздеваться — сиди в чем
пришел. Это было достижение.
А вопрос культуры — это собачий вопрос. Хотя бы насчет
того же раздевания в театре. Конечно, слов нету, без пальто
публика выгодней отличается — красивей и элегантней. Но
что хорошо в буржуазных странах, то у нас иногда выходит
боком.
Товарищ Локтев и его дама Нюша Кошелькова на днях
встретили меня на улице. Я гулял или, может быть, шел горло
промочить — не помню.
Встречают и уговаривают:
— Горло,— говорят,— Василий Митрофанович, от вас
не убежит. Горло завсегда при вас, завсегда его прополоскать
успеете. Идемте лучше сегодня в театр. Спектакль — «Грелка».
И, одним словом, уговорили меня пойти в театр — провести
культурно вечер.
Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, билеты.
Поднялись по лестнице. Вдруг назад кличут. Велят раздеваться.
— Польта, — говорят, — сымайте.
Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта.
А я, конечно, стою в раздумье. Пальто у меня было в тот ве­
чер прямо на ночную рубашку надето. Пиджака не было. И чув­
ствую, братцы мои, сымать как-то неловко. «Прямо,— думаю,—
срамота может произойти». Главное — рубаха нельзя сказать
что грязная. Рубаха не особенно грязная. Но, конечно, грубая,
ночная. Шинельная пуговица, конечно, на вороте пришита
крупная. «Срамота,— думаю, — с такой крупной пуговицей
в фойе идти».
Я говорю своим:
— Прямо,— говорю,— товарищи, не знаю, чего и делать.
Я сегодня одет неважно. Неловко как-то мне пальто сымать.
Все-таки подтяжки там и сорочка опять же грубая.
Товарищ Локтев говорит:
— Ну, покажись.
Расстегнулся я. Показываюсь.
20

— Да,— говорит,— действительно, видик...
Дама тоже, конечно, посмотрела и говорит:
— Я, —говорит,—лучше домой пойду. Я, — говорит, —
не могу, чтоб кавалеры в одних рубахах рядом со мной ходили.
Вы бы, — говорит, —еще подштанники поверх штанов пристег­
нули. Довольно,— говорит,— вам неловко в таком отвлеченном
виде в театры ходить.
Я говорю:
— Я не знал, что я в театры иду,— дура какая. Я, может,
пиджаки редко надеваю. Может, я их берегу — что тогда?
Стали мы думать, что делать. Локтев, собака, говорит:
— Вот чего. Я, — говорит, — Василий Митрофанович, сей­
час тебе свою жилетку дам. Надевай мою жилетку и ходи в ней,
будто тебе все время в пиджаке жарко.
Расстегнул он свой пиджак, стал щупать и шарить внут­
ри себя.
— Ой,— говорит,— мать честная, я,— говорит,— сам се­
годня не при жилетке. Я,— говорит,— тебе лучше сейчас
галстук дам, все-таки приличней. Привяжи на шею и ходи,
будто бы тебе все время жарко.
Дама говорит:
— Лучше,— говорит,— я, ей-богу, домой пойду. Мне,—
говорит,— дома как-то спокойней. А то,— говорит,— один ка­
валер чуть не в подштанниках, а у другого галстук заместо пид­
жака. Пущай,— говорит,— Василий Митрофанович в пальто
попросит пойти.
Просим и умоляем — показываем союзные книжки —
не пущают.
— Это,— говорят,— не девятнадцатый год — в пальто
сидеть.
— Ну,— говорю,— ничего не пропишешь. Кажись, братцы,
надо домой ползти.
Но как подумаю, что деньги заплачены, не могу идти —
ноги не идут к выходу.
Локтев, собака, говорит:
— Вот чего. Ты,— говорит,— подтяжки отстегни,— пу­
щай их дама понесет заместо сумочки. А сам валяй как есть:
будто у тебя это летняя рубашка «апаш» и тебе, одним словом,
в ней все время жарко.
Дама говорит:
— Я подтяжки не понесу, как хотите. Я,—говорит, —
не для того в театры хожу, чтоб мужские предметы в руках
носить. Пущай Василий Митрофанович сам несет или в карман
себе сунет.
Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сукин сын.
21

А холод довольно собачий. Дрожу и прямо зубами лязгаю.
А кругом публика смотрит.
Дама отвечает:
— Скорей вы, подлец этакий, отстегивайте помочи. Народ
же кругом ходит. Ой, ей-богу, лучше я домой сейчас пойду.
А мне скоро тоже не отстегнуть. Мне холодно. У меня, мо­
жет, пальцы не слушаются — сразу отстегивать. Я упражне­
ния руками делаю.
После приводим себя в порядок и садимся на места.
Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь
акт гимнастикой занимался.
Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают. Зовут
администрацию. Объясняют насчет меня.
— Дамам,— говорят,— противно на ночные рубашки гля­
деть. Это, — говорят, —их шокирует. Кроме того, —говорят,—
он все время вертится, как сукин сын.
Я говорю:
— Я верчусь от холода. Посидите-ка в одной рубахе. А я,—
говорю,— братцы, и сам не рад. Что же сделать?
Волокут меня, конечно, в контору. Записывают все как
есть.
После отпускают.
— А теперь,— говорят,— придется вам трешку по суду
отдать.
Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприят­
ности.
1928

КОШКА И ЛЮДИ

Печка у меня очень плохая. Вся моя семья завсегда угора­
ет через нее. А чертов жакт починку производить отказы­
вается. Экономит. Для очередной растраты.
Давеча осматривали эту мою печку. Вьюшки глядели. Ны­
ряли туда вовнутрь головой.
— Нету,— говорят.— Жить можно.
— Товарищи,— говорю,— довольно стыдно такие слова
произносить: жить можно. Мы завсегда угораем через вашу
печку. Давеча кошка даже угорела. Ее тошнило давеча у ведра.
А вы говорите — жить можно.
Председатель жакта говорит:
— Тогда,— говорит,— устроим сейчас опыт и посмотрим,
угорает ли ваша печка. Ежли мы сейчас после топки угорим —
22

ваше счастье — переложим. Ежли не угорим — извиняемся
за отопление.
Затопили мы печку. Расположились вокруг ее.
Сидим. Нюхаем.
Так, у вьюшки, сел председатель, так — секретарь Грибое­
дов, а так, на моей кровати — казначей.
Вскоре стал, конечно, угар по комнате проноситься.
Председатель понюхал и говорит:
— Нету. Не ощущается. Идет теплый дух, и только.
Казначей, жаба, говорит:
— Вполне отличная атмосфера. И нюхать ее можно. Голо­
ва через это не ослабевает. У меня,— говорит,— в квартире
атмосфера хуже воняет, и я, —говорит, — не скулю пона­
прасну. А тут совершенно дух ровный.
Я говорю:
— Да как же, помилуйте, —ровный. Звон как газ струится.
Председатель говорит:
— Позовите кошку. Ежели кошка будет смирно сидеть, зна­
чит, ни хрена нету. Животное завсегда в этом бескорыстно.
Это не человек. На нее можно положиться.
Приходит кошка, Садится на кровать. Сидит тихо. И, ясное
дело, тихо — она несколько привыкшая.
— Нету,— говорит председатель,— извиняемся.
Вдруг казначей покачнулся на кровати и говорит:
— Мне надо, знаете, спешно идти по делу.
И сам подходит до окна и в щелку дышит.
И сам стоит зеленый и прямо на ногах качается.
Председатель говорит:
— Сейчас все пойдем.
Я оттянул его от окна.
— Так,— говорю,— нельзя экспертизу строить.
Он говорит:
— Пожалуйста. Могу отойти. Мне ваш воздух вполне
полезный. Натуральный воздух, годный для здоровья. Ремонта
я вам не могу делать. Печканормальная,
А через полчаса, когда этого самого председателя ложили
на носилки и затем задвигали носилки в каретку «Скорой по­
мощи», я опять с ним разговорился:
Я говорю:
— Ну, как?
— Да нет,—говорит,—не будет ремонта. Жить можно.
Так и не починили.
Ну что ж делать? Привыкаю. Человек не блоха — ко всему
может привыкнуть.
1928

23

СЛАБАЯ ТАРА

Нынче взяток не берут. Это раньше шагу нельзя было шаг­
нуть без того, чтобы не дать или не взять.
А нынче характер у людей сильно изменился к лучшему.
Взяток, действительно, не берут.
Давеча мы отправляли с товарной станции груз.
У нас тетка от гриппа померла и в духовном завещании
велела отправить ейные там простыни и прочие мещанские
вещицы в провинцию, к родственникам со стороны жены.
Вот стоим мы на вокзале и видим такую картину, в духе
Рафаэля.
Будка для приема груза. Очередь, конечно. Десятичные мет­
рические весы. Весовщик за ними. Весовщик, такой в высшей
степени благородный служащий, быстро говорит цифры, запи­
сывает, прикладывает гирьки, клеит ярлыки и дает разъяснения.
Только и слышен его симпатичный голос:
— Сорок. Сто двадцать. Пятьдесят. Сымайте. Берите.
Отойдите... Не станови сюда, балда, станови на эту сторону.
Такая приятная картина труда и быстрых темпов.
Только вдруг мы замечаем, что при всей красоте работы
весовщик очень уж требовательный законник. Очень уж он
соблюдает интересы граждан и государства. Ну, не каждому,
но через два-три человека он обязательно отказывает груз
принимать. Чуть расхлябанная тара — он ее не берет. Хотя,
видать, что сочувствует.
Которые с расхлябанной тарой, те, конечно, охают, ахают
и страдают.
Весовщик говорит:
— Заместо страданий укрепите вашу тару. Тут где-то шля­
ется человек с гвоздями. Пущай он вам укрепит. Пущай сюда
пару гвоздей вобьет и пущай проволокой подтянет. И тогда
подходите без очереди, я приму.
Действительно верно: стоит человек за будкой. В руках у
него гвозди и молоток. Он работает в поте лица и укрепляет же­
лающим слабую тару. И которым отказали, те смотрят на него
с мольбой и предлагают ему свою дружбу и деньги за это самое.
Но вот доходит очередь до одного гражданина. Он такой бе­
локурый, в очках. Он не интеллигент, но близорукий. У него,
видать, трахома на глазах. Вот он и надел очки, чтоб его было
хуже видать. А может быть, он служит на оптическом заводе,
и там даром раздают очки.
Вот он становит свои шесть ящиков на метрические де­
сятичные весы.
Весовщик осматривает его шесть ящиков и говорит:
24

— Слабая тара. Не пойдет. Сымай обратно.
Который в очках, услышав эти слова, совершенно упадает
духом. А перед тем, как упасть духом, до того набрасывается
на весовщика, что дело почти доходит до зубочистки. Который
в очках кричит:
— Да что ты, собака, со мной делаешь! Я, — говорит, —
не свои ящики отправляю. Я,—говорит,—отправляю государст­
венные ящики с оптического завода. Куда я теперь с ящиками
сунусь? Где я найду подводу? Откуда я возьму сто рублей, чтоб
везти назад? Отвечай, собака, или я из тебя котлетку сделаю!
Весовщик говорит:
— А я почем знаю? — И при этом делает рукой в сторону.
Тот по близорукости своего зрения и по причине запотев­
ших стекол принимает этот жест за что-то другое. Он вспыхи­
вает, чего-то вспоминает, давно позабытое, роется в своих
карманах и выгребает оттуда рублей восемь денег, все рублями.
И хочет их подать весовщику.
Тогда весовщик багровеет от этого зрелища денег.
Он кричит:
— Это как понимать? Не хочешь ли ты мне, очкастая кобы­
ла, взятку дать?!
Который в очках сразу, конечно, понимает весь позор своего
положения.
— Нет,— говорит,— я деньги вынул просто так. Хотел,
чтобы вы их подержали, покуда я сыму ящики с весов.
Он совершенно теряется, несет сущий вздор, принимается
извиняться и даже, видать, согласен, чтобы его ударили по
морде.
Весовщик говорит:
— Стыдно. Здесь взяток не берут. Сымайте свои шесть
ящиков с весов, они мне буквально холодят душу. Но, посколь­
ку это государственные ящики, обратитесь вот до того рабочего,
он вам укрепит слабую тару. А что касается денег, то благода­
рите судьбу, что у меня мало времени вожжаться с вами.
Тем не менее он зовет еще одного служащего и говорит ему
голосом, только что перенесшим оскорбление:
— Знаете, сейчас мне хотели взятку дать. Понимаете,
какой абсурд. Я жалею, что поторопился и для виду не взял
деньги, а то теперь трудно доказывать.
Другой служащий отвечает:
- Да, это жалко. Надо было развернуть историю. Пущай
не могут думать, что у нас по-прежнему рыльце в пуху.
Который в очках, совершенно сопревший, возится со своими
ящиками. Их ему укрепляют, приводят в христианский вид
и снова волокут на весы.
25

Тогда мне начинает казаться, что у меня тоже слабая тара.
И, покуда до меня не дошла очередь, я подхожу к рабочему
и прошу его на всякий случай укрепить мою сомнительную
тару. Он спрашивает с меня восемь рублей.
Я говорю:
— Что вы, говорю, обалдели, восемь рублей брать за три
гвоздя.
Он мне говорит интимным голосом:
— Это верно, я бы вам и за трояк сделал, но.— говорит,—
войдите в мое пиковое положение, мне же надо делиться вот
с этим крокодилом.
Тут я начинаю понимать всю механику.
— Стало быть,— я говорю,— вы делитесь с весовщиком?
Тут он несколько смущается, что проговорился, несет раз­
ный вздор и небылицы, бормочет о мелком жалованьишке,
о дороговизне, делает мне крупную скидку и приступает
к работе.
Вот приходит моя очередь.
Я становлю свой ящик на весы и любуюсь крепкой тарой.
Весовщик говорит:
— Тара слабовата. Не пойдет.
Я говорю:
— Разве? Мне сейчас только ее укрепляли. Вот тот, с кле­
щами, укреплял.
Весовщик отвечает:
— Ах, пардон, пардон. Извиняюсь. Сейчас ваша тара
крепкая, но она была слабой. Мне это завсегда в глаза броса­
ется. Что пардон, то пардон.
Принимает он мой ящик и пишет накладную.
Я читаю накладную, а там сказано: «Тара слабая».
— Да что ж вы,— говорю.— делаете, арапы? Мне же,—
говорю,— с такой надписью обязательно весь ящик в пути раз­
воруют. И надпись не позволит требовать убытки. Теперь,—
говорю,— я вижу ваши арапские комбинации.
Весовщик говорит:
— Что пардон, то пардон, извиняюсь.
Он вычеркивает надпись, и я ухожу домой, рассуждая по
дороге о сложной душевной организации своих сограждан,
о перестройке характеров, о хитрости и о той неохоте, с какой
мои уважаемые сограждане сдают свои насиженные позиции.
Что пардон, то пардон.
1932

26

беспокойный старичок
У нас в Ленинграде один старичок заснул летаргическим
сном.
Год назад он, знаете, захворал куриной слепотой. Но потом
поправился. И даже выходил на кухню ругаться с жильцами по
культурным вопросам.
А недавно он взял и неожиданно заснул.
Вот он ночью заснул летаргическим сном. Утром просыпа­
ется и видит, что с ним чего-то такое неладное. То есть, вернее,
родственники его видят, что лежит бездыханное тело и никаких
признаков жизни не дает. И пульс у него не бьется, и грудка
не вздымается, и пар от дыхания не садится на зеркальце, ес­
ли это последнее приподнести к ротику.
Тут, конечно, все соображают, что старичок тихо себе скон­
чался, и, конечно, поскорей делают разные распоряжения.
Они торопливо делают распоряжения, поскольку они всей
семьей живут в одной небольшой комнате. И кругом — ком­
мунальная квартира. И старичка даже поставить, извините, не­
куда,— до того тесно. Тут поневоле начнешь торопиться.
А надо сказать, что этот заснувший старикан жил со своими
родственниками. Значит, муж, жена, ребенок и няня. И вдоба­
вок он, так сказать, отец, или, проще сказать, папа его жены,
то есть ее папа. Бывший трудящийся. Все, как полагается. На
пенсии.
И нянька — девчонка шестнадцати лет, принятая на служ­
бу на подмогу этой семье, поскольку оба-два — муж и жена, то
есть дочка её папы, или проще сказать, отца, — служат на про­
изводстве.
Вот они служат и, значит, под утро видят такое грустное не­
доразумение — папа скончался.
Ну, конечно, огорчение, расстройство чувств: поскольку не­
большая комнатка и тут же лишний элемент.
Вот этот лишний элемент лежит теперь в комнате, лежит
этакий чистенький, миленький старичок, интересный старичок,
не могущий думать о квартирных делах, уплотнениях и дряз­
гах. Он лежит свеженький, как увядшая незабудка, как скушан­
ное крымское яблочко.
Он лежит и ничего не знает, и ничего не хочет, и только
требует до себя последнего внимания.
Он требует, чтоб его поскорей во что-нибудь одели, отдали
бы последнее «прости» и поскорей бы где-нибудь захоронили.
Он требует, чтоб это было поскорей, поскольку все-таки од­
на небольшая комната и вообще стеснение. И поскольку ребе­
нок вякает. И нянька пугается жить в одной комнате с умер­
27

шими людьми. Ну, глупая девчонка, которой охота все время
жить, и она думает, что жизнь бесконечна. Она пугается видеть
трупы. Она — дура.
Муж, этот глава семьи, бежит тогда поскорей в районное
бюро похоронных процессий. И вскоре оттуда возвращается.
— Ну, — говорит,— все в порядке. Только маленько с ло­
шадьми зацепка. Колесницу,—говорит, — хоть сейчас дают, а
лошадей раньше, как через четыре дня, не обещают.
Жена говорит:
— Я так и знала. Ты,— говорит,— с моим отцом завсегда
при жизни царапался и теперь не можешь ему сделать одолже­
ния — не можешь ему лошадь достать.
Муж говорит:
— А идите к черту! Я не верховой, я лошадьми не заве­
дую. Я,— говорит, — и сам не рад дожидаться столько време­
ни. Очень, — говорит, — мне глубокий интерес все время тво­
его папу видеть.
Тут происходят разные семейные сцены. Ребенок, не при­
выкший видеть неживых людей, пугается и орет благим матом.
И нянька отказывается служить этой семье, в комнате кото­
рой живет покойник.
Но ее уговаривают не бросать профессию и обещают ей по­
скорей ликвидировать смерть.
Тогда сама мадам, уставшая от этих делов, поспешает в бю­
ро, но вскоре возвращается оттуда бледная как полотно.
— Лошадей,— говорит,— обещают через неделю. Если б
мой муж, этот дурак, оставшийся в живых, записался, когда
ходил, тогда через три дня. А сейчас мы уже шестнадцатые на
очереди. А коляску, — говорит, — действительно, хоть сейчас
дают.
И сама одевает поскорей своего ребенка, берет орущую
няньку и в таком виде едет в Сестрорецк — пожить у своих
знакомых.
— Мне,— говорит,— ребенок дороже. Я не могу ему с дет­
ских лет показывать такие туманные картины. А ты как хо­
чешь, так и делай.
Муж говорит:
— Я,— говорит,— тоже с ним не останусь. Как хотите.
Это не мой старик. Я,— говорит,— его при жизни не особенно
долюбливал, а сейчас,— говорит,— мне в особенности против­
но с ним вместе жить. Или, — говорит,— я его в коридор по­
ставлю, или я к своему брату перееду. А он пущай тут дожида­
ется лошадей!
Вот семья уезжает в Сестрорецк, а муж, этот глава семьи,
бежит к своему брату.
28

Но у брата в это время всей семьей происходит дифтерит,
и его нипочем не хотят пускать в комнату.
Вот тогда он вернулся назад, положил заснувшего старичка
на узкий ломберный столик и поставил это сооружение в кори­
дор около ванной. И сам закрылся в своей комнате и ни на
какие стуки и выкрики не отвечал в течение двух дней.
Тут происходит в коммунальной квартире сплошная ерунда,
волынка и неразбериха.
Жильцы поднимают шум и вой.
Женщины и дети перестают ходить куда бы ни было, гово­
рят, что они не могут проходить без того, чтобы не испу­
гаться.
Тогда мужчины нарасхват берут это сооружение и перестав­
ляют его в переднюю, что вызывает панику и замешательство
у входящих в квартиру.
Заведующий кооперативом, живущий в угловой комнате,
заявил, что к нему почему-то часто ходят знакомые женщины и
он не может рисковать ихним нервным здоровьем.
Спешно вызвали домоуправление, которое никакой рациона­
лизации не внесло в это дело.
Было сделано предложение поставить это сооружение во
двор.
Но управдом решительно заявил:
— Это,— говорит,— может вызвать нездоровое замеша­
тельство среди жильцов, оставшихся в живых, и, главное, не­
взнос квартирной платы, которая и без того задерживается, как
правило, по полгода.
Тогда стали раздаваться крики и угрозы по адресу вла­
дельца старичка, который закрылся в своей комнате и сжигал
теперь разные стариковские ошметки и оставшееся ерундовое
имущество.
Решено было силой открыть дверь и водворить это соору­
жение в комнату.
Стали кричать и двигать стол, после чего покойник тихонь­
ко вздохнул и начал шевелиться.
После небольшой паники и замешательства жильцы освои­
лись с новой ситуацией.
Они с новой силой ринулись к комнате. Они начали сту­
чать в дверь и кричать, что старик жив и просится в комнату.
Однако запершийся долгое время не отвечал. И только че­
рез час сказал:
— Бросьте свои арапские штучки. Знаю, вы меня на плешь
хотите поймать.
После долгих переговоров владелец старика попросил, что­
бы этот последний подал свой голос.
29

Старик, не отличавшийся фантазией, сказал тонким голосом:
— Хо-хо...
Этот поданный голос запершийся все равно не признал за
настоящий.
Наконец, он стал глядеть в замочную скважину, предвари­
тельно попросив поставить старика напротив.
Поставленного старика он долгое время не хотел признать
за живого, говоря, что жильцы нарочно шевелят ему руки и
ноги.
Старик, выведенный из себя, начал буянить и беспощадно
ругаться, как бывало при жизни, после чего дверь открылась,
и старик был торжественно водворен в комнату.
Побранившись со своим родственником о том о сем, ожив­
ший старик вдруг заметил, что имущество его исчезло и частич­
но тлеет в печке. И нету раскидной кровати, на которой он
только что изволил помереть.
Тогда старик по собственному почину со всем нахальством,
присущим этому возрасту, лег на общую кровать и велел подать
ему кушать. Он стал кушать и пить молоко, говоря, что он не
посмотрит, что его это родственники, а подаст на них в суд за
расхищение имущества.
Вскоре прибыла из Сестрорецка его жена, то есть его дочь,
этого умершего папы.
Были крики радости и испуга. Молодой ребенок, не вдавав­
шийся в подробности биологии, довольно терпимо отнесся к во­
скрешению. Но нянька, эта шестнадцатилетняя дура, вновь
стала проявлять признаки нежелания служить этой семье, у ко­
торой то и дело то умирают, то вновь воскресают люди.
На девятый день приехала белая колесница с факелами,
запряженная в одну черную лошадь с наглазниками.
Муж, этот глава семьи, нервно глядевший в окно, первый
увидел это прибытие.
Он говорит:
— Вот, папаня, наконец, за вами приехали лошади.
Старик начал плеваться и говорить, что он больше никуда
не поедет.
Он открыл форточку и начал плевать на улицу, крича сла­
бым голосом, чтоб кучер уезжал поскорей и не мозолил бы гла­
за живым людям.
Кучер в белом сюртуке и в желтом цилиндре, не дождав­
шись выноса, поднялся наверх и начал грубо ругаться, требуя,
чтоб ему, наконец, дали то, за чем он приехал, и не заставляли
бы его дожидаться на сырой улице.
Он говорит:
30

— Я не понимаю низкий уровень живущих в этом доме.
Всем известно, что лошади остродефицитные. И зря вызывать
их — этим можно окончательно расстроить и погубить тран­
спорт. Нет,— говорит,— я в этот дом больше не ездок.
Собравшиеся жильцы совместно с ожившим старичком вы­
пихнули кучера на площадку и ссыпали его с лестницы вместе
с сюртуком и цилиндром.
Кучер долго не хотел отъезжать от дома, требуя, чтоб ему
в крайнем случае подписали какую-то путевку.
Оживший старик плевался в форточку и кулаком грозил ку­
черу, с которым у них завязалась острая перебранка.
Наконец кучер, охрипнув от крика, утомленный и побитый,
уехал, после чего жизнь потекла своим чередом.
На четырнадцатый день старичок, простудившись у раск­
рытой форточки, захворал и вскоре по-настоящему помер.
Сначала никто этому не поверил, думая, что старик по-преж­
нему валяет дурака, но вызванный врач успокоил всех, говоря,
что на этот раз все без обмана.
Тут произошла совершенная паника и замешательство среди
живущих в коммунальной квартире.
Многие жильцы, замкнув свои комнаты, временно выехали
кто куда.
Жена, то есть, проще сказать, дочка ее папы, пугаясь захо­
дить в бюро, снова уехала в Сестрорецк с ребенком и ревущей
нянькой.
Муж, этот глава семьи, хотел было устроиться в дом отды­
ха, но на этот раз колесница неожиданно прибыла на второй
день.
В общем, тут была, как оказалось, некоторая нечеткость
работы с колесницами, временное затруднение, а не постоянное
запаздывание.
И теперь, говорят, они исправили все свои похоронные недо­
четы и подают так, что прямо — красота. Лучше не надо.

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ

Иду я раз однажды по улице и вдруг замечаю, что на меня
женщины не смотрят.
Бывало, раньше выйдешь на улицу этаким, как говорится,
кандибобером, а на тебя смотрят, посылают воздушные взгляды,
сочувственные улыбки, смешки и ужимки.
А тут вдруг вижу — ничего подобного!
31

Вот это, думаю, жалко! Все-таки, думаю, женщина играет
некоторую роль в личной жизни.
Один буржуазный экономист или, кажется, химик высказал
оригинальную мысль, будто не только личная жизнь, а все, что
мы ни делаем, мы делаем для женщин. И, стало быть, борьба,
слава, богатство, почести, обмен квартиры и покупка пальто и
так далее и тому подобное — все это делается ради женщины.
Ну, это он, конечно, перехватил немного, заврался на поте­
ху буржуазии, но что касается личной жизни, то я с этим все­
цело согласен.
Я согласен, что женщина играет некоторую роль в личной
жизни.
Все-таки, бывало, в кино пойдешь, не так обидно глядеть
худую картину. Ну, там ручку пожмешь, разные дурацкие сло­
ва говоришь,— все это скрашивает современное искусство и
бедность личной жизни.
Так вот, каково же мое самочувствие, когда раз однажды
я вижу, что женщины на меня не смотрят!
Что, думаю, за черт? Почему на меня бабы не глядят? С че­
го бы это? Чего им надо?
Вот я прихожу домой и поскорей гляжусь в зеркало. Там,
вижу, вырисовывается потрепанная физиономия. И тусклый
взор. И краска не играет на щеках.
«Ага, теперь понятно!—говорю я сам себе.— Надо усилить
питание. Надо наполнить кровью свою поблекшую оболочку».
И вот я в спешном порядке покупаю разные продукты.
Я покупаю масло и колбасу. Я покупаю какао и так далее.
Все это ем, пью и жру прямо безостановочно. И в короткое
время возвращаю себе неслыханно свежий, неутомленный вид.
И в таком виде фланирую по улицам. Однако замечаю, что
дамы по-прежнему на меня не смотрят.
«Ага,— говорю я сам себе,— может быть, у меня вырабо­
талась дрянная походка? Может быть, мне не хватает гимнасти­
ческих упражнений, висения на кольцах, прыжков? Может, мне
недостает мускулов, на которые имеют обыкновение любовать­
ся дамы?»
Я покупаю тогда висячую трапецию. Покупаю кольца и ги­
ри и какую-то особенную рюху.
Я вращаюсь, как сукин сын, на всех этих кольцах и аппара­
тах. Я верчу по утрам рюху. Я бесплатно колю дрова соседям.
Я, наконец, записываюсь в спортивный кружок. Катаюсь
на лодках и на лодчонках. Купаюсь до ноября. При этом чуть
не тону однажды. Я ныряю сдуру на глубоком месте, но,
не достав дна, начинаю пускать пузыри, не умея прилично
плавать.
32

Я полгода убиваю на всю эту канитель. Я подвергаю жизнь
опасности. Я дважды разбиваю себе голову при падении с тра­
пеции.
Я мужественно сношу все это и в один прекрасный день,
загорелый и окрепший, как пружина, выхожу на улицу, чтобы
встретить позабытую женскую одобрительную улыбку.
Но этой улыбки опять не нахожу.
Тогда я начинаю спать при открытом окне. Свежий воздух
внедряется в мои легкие. Краска начинает играть на моих ще­
ках. Физия моя розовеет и краснеет. И принимает даже почемуто лиловый оттенок.
Со своей лиловой физиономией я иду однажды в театр. И в
театре, как ненормальный, кручусь вокруг женского состава,
вызывая нарекания и грубые намеки со стороны мужчин и даже
толкание и пихание в грудь.
И в результате вижу две-три жалкие улыбки, каковые ме­
ня мало устраивают.
Там же, в театре, я подхожу к большому зеркалу и любу­
юсь на свою окрепшую фигуру и на грудь, которая дает теперь
с напружкой семьдесят пять сантиметров.
Я сгибаю руки и выпрямляю стан и расставляю ноги то так,
то так. И искренне удивляюсь той привередливости, того фи­
гуранья со стороны женщин, которые либо с жиру бесятся, ли­
бо, пес их знает, чего им надо.
Я любуюсь в это большое зеркало и вдруг замечаю, что я
одет неважно. Я прямо скажу — худо и даже безобразно одет.
Прекороткие штаны с пузырями на коленях приводят меня в
ужас и даже в содрогание.
Но я буквально остолбеваю, когда гляжу на свои нижние
конечности, описанию которых не место в художественной ли­
тературе.
«Ах, теперь понятно! — говорю я сам себе.— Вот что со­
крушает мою личную жизнь,— я плохо одеваюсь».
И, подавленный, на скрюченных ногах, я возвращаюсь до­
мой, давая себе слово переменить одежду.
И вот в спешном порядке я строю себе новый гардероб.
Я шью по последней моде новый пиджак из лиловой портьеры.
И покупаю себе брюки «оксфорд», сшитые из двух галифе.
Я хожу в этом костюме, как в воздушном шаре, огорчаясь
подобной моде.
Я покупаю себе пальто на рынке с широкими плечами. И в
выходной день однажды выхожу на Тверской бульвар.
Я выхожу на Тверской бульвар и выступаю, как дрессиро­
ванный верблюд. Я хожу туда и сюда, вращаю плечами и де­
лаю па ногами.
33

Женщины искоса поглядывают на меня со смешанным чув­
ством удивления и страха.
Мужчины — те смотрят менее косо. Раздаются ихние заме­
чания, грубые и некультурные замечания людей, не понимаю­
щих всей ситуации.
Там и сям слышу фразы:
— Эво, какое чучело! Поглядите, как, подлец, нарядился!
Меня осыпают насмешками и хохочут надо мной.
Я иду, как сквозь строй, по бульвару, неясно на что-то на­
деясь.
И вдруг у памятника Пушкину я замечаю прилично одетую
даму, которая смотрит на меня с бесконечной нежностью и да­
же лукавством.
Я улыбаюсь в ответ и присаживаюсь на скамеечку, что на­
против.
Прилично одетая дама, с остатками поблекшей красоты, при­
стально смотрит на меня. Ее глаза любовно скользят по моей
приличной фигуре и по лицу, на котором написано все хоро­
шее.
Я наклоняю голову, повожу плечами и мысленно любуюсь
стройной философской системой буржуазного экономиста о
ценности женщин.
Потом снова обращаюсь к даме, которая теперь, вижу, бук­
вально следит немигающими глазами за каждым моим движе­
нием.
Тогда я начинаю почему-то пугаться этих немигающих глаз.
Я и сам не рад успеху у этого существа. И уже хочу уйти. И
уже хочу обогнуть памятник, чтобы сесть на трамвай и ехать
куда глаза глядят, куда-нибудь на окраину, где нет такой не­
мигающей публики.
Но вдруг эта приличная дама подходит ко мне и говорит:
— Извините, уважаемый... Очень, — говорит,— мне стран­
но об этом говорить, но вот именно такое пальто украли у мо­
его мужа. Не откажите в любезности показать подкладку.
«Ну да, конечно,— думаю,— неудобно же ей начать зна­
комство с бухты-барахты».
Я распахиваю свое пальто и при этом делаю максимальную
грудь с напружкой.
Оглядев подкладку, дама поднимает истошный визг и кри­
ки. Ну да, конечно, это ее пальто! Краденое пальто, которое те­
перь этот прохвост (то есть я) носит на своих плечах.
Ее стенания режут мне уши. Я готов провалиться сквозь
землю в новых брюках и в своем пальто.
Мы идем в милицию, где составляют протокол. Мне зада­
ют вопросы, и я правдиво на них отвечаю.
34

А когда меня между прочим спрашивают, сколько мне лет,
я называю цифру и вдруг от этой почти трехзначной цифры
прихожу в содрогание.
«Ах, вот отчего на меня не смотрят! — говорю я сам себе.—
Я попросту постарел. А я было хотел свалить на гардероб не­
достатки своей личной жизни».
Я отдаю краденое пальто, купленное на рынке, и налегке,
со смятенным сердцем, выхожу на улицу.
«Ну. ладно, обойдусь! — говорю я сам себе.— Моя личная
жизнь будет труд. Я буду работать. Я принесу людям пользу.
Не только света в окне, что женщина».
Я начинаю издеваться над словами буржуазного ученого.
«Это брехня! — говорю я себе.— Это досужие выдумки!
Типичный западный вздор!»
Я хохочу. Плюю направо и налево. И отворачиваюсь от про­
ходящих женщин.
1933—1935

НЕРАВНЫЙ ВРАК

Есть знаменитая картина из прежней жизни. Называется:
«Неравный брак».
На этой картине нарисованы, представьте себе, жених и не­
веста.
Жених — такой, вообще, престарелый господинчик, лет
этак, может быть, семидесяти трех с хвостиком. Такой, вообще,
крайне дряхлый, обшарпанный субъект, на которого зрителю
глядеть мало интереса.
А рядом с ним невеста. Такая, представьте себе, моло­
денькая девочка в белом подвенечном платье. Такой, буквально,
птенчик, лет, может быть, девятнадцати.
Глазенки у нее напуганные. Церковная свечка в руках тря­
сется. Голосок дрожит, когда брюхастый поп спрашивает: ну,
как, довольна ли, дура такая, этим браком?
Нет, конечно, на картине этого не видать, чтоб там и рука
дрожала и чтоб поп речи произносил. Даже, кажется, и попа
художник не изобразил по идеологическим мотивам того време­
ни. Но все это вполне можно представить себе при взгляде на
эту картину.
В общем, удивительные мысли навевает это художественное
полотно.
Такой, в самом деле, старый хрен мог до революции впол­
не жениться на такой крошке. Поскольку, может быть, он —
«ваше сиятельство», или он сенатор, и одной пенсии он, может
35

быть, берет свыше как двести рублей золотом, плюс поместья,
экипаж и так далее. А она, может, из бедной семьи. И мама ее
нажучила: дескать, ясно, выходи.
Конечно, теперь всего этого нету. Теперь все это благодаря
революции кануло в вечность. И теперь этого не бывает.
У нас молоденькая выходит поскорей за молоденького. Бо­
лее престарелая решается жить с более потрепанным экземпля­
ром. Совершенно старые переключаются вообще на что-нибудь
эфемерное — играют в шашки или гуляют себе по набережной.
Нет, конечно, бывает, что молоденькая у нас иногда выхо­
дит за пожилого. Но зато этот пожилой обыкновенно какой-ни­
будь там крупнейший физиолог, или он ботаник, или он чегонибудь такое изобрел всем на удивление, или, наконец он от­
ветственный бухгалтер, и у него хорошая материальная база на
двоих.
Нет, такие браки не вызывают неприятных чувств. Тем бо­
лее тут можно искренне полюбить — может, это какая-нибудь
одаренная личность, хороший оратор или у него громадная эру­
диция и прекрасный голос.
А таких дел, какие, например, нарисованы на вышеуказан­
ной картине у нас, конечно, больше не бывает. А если что-ни­
будь вроде этого и случается, то это вызывает всеобщий смех
и удивление.
Вот, например, какая история произошла недавно в Ленин­
граде.
Один, представьте себе, старик из обыкновенных служащих
неожиданно в этом году женился на молоденькой.
Ей, представьте себе, лет двадцать, и она интересная кра­
савица, приехавшая из Пензы. А он старик, лет, может быть,
шестидесяти. Такой, вообще, облезлый тип. Морда какая-то у не­
го потрепанная житейскими бурями. Глаза какие-то посредст­
венные, красноватые. В общем, ничего из себя не представляю­
щая личность, из таких, какие в каждом трамвае по десять
штук едут.
И к тому же он плохо может видеть. Он, дурак, дальтониз­
мом страдает. Он не все цвета может различать. Он зеленое
принимает за синее, а синее ему, дураку, мерещится белым.
В довершение всего он был женат. И вдобавок ко всему
жил со своей старухой в крошечной комнатке.
И вот тем не менее, имея такие дефекты и минусы, он не­
ожиданно и всем на удивление женится на молодой прекрасной
особе.
Окружающим он так объяснил это явление: дескать, новая
эра, дескать, нынче даже старики кажутся молодыми и доволь­
но симпатичными.
36

Окружающие ему говорят:
— Вы поменьше занимайтесь агитацией и пропагандой, а
вместо этого поглядите, чего ей от вас нужно. Это же анекдот,
что она за вас выходит замуж.
Старик говорит:
— Кроме своей наружности и душевных качеств, я ничего
материального не имею. Жалованье маленькое. Гардероб — од­
на пара брюк и пара рваных носовых платков. А что касается
комнаты, этой теперешней драгоценности, то я живу пока что
со своей престарелой супругой на небольшой площади, какую я
намерен делить. И в девяти метрах, с видом на помойку, я бу­
ду, как дурак от счастья, жить с той особой, какую мне на
старости лет судьба послала.
Окружающие ему говорят:
— А ну вас к лешему! Вас не убедишь.
И вот он разделил площадь. Устроил побелку и окраску.
И в крошечной комнатке из девяти метров начал новую вели­
колепную жизнь рука об руку с молодой цветущей особой.
Теперь происходит такая ситуация.
Его молодая подруга жизни берет эту крошечную комнату и
меняет ее на большую. Поскольку нашелся человек, которому
дорого было платить, и он хотел иметь свои законные девять
метров, без излишков.
И вот она со своим дураком переезжает на эту площадь, в
которой четырнадцать метров.
Там живет она некоторое время, после чего проявляет бе­
шеную энергию и снова меняет эту комнату на комнату уже
в двадцать метров. И в эту комнату снова переезжает со своим
старым дураком.
А переехав туда, она с ним моментально ссорится и дает
объявление в газету: дескать, меняю чудную комнату в двад­
цать метров на две небольшие в разных районах.
И вот, конечно, находится пара, которая мечтает пожить
совместно, и за эту комнату они с радостью отдают две свои.
Короче говоря: через два месяца после, так сказать, совер­
шения таинства брака наш старый дурак, мало чего понимая,
очутился в полном одиночестве в крошечной комнатке за горо­
дом, а именно — в Озерках.
А молодая особа поселилась на Васильевском острове, в не­
большой, но славной комнатушке.
А вскоре, имея эту комнату, она вышла замуж за молодого
инженера, и теперь она бесконечно счастлива и довольна.
Старый дурак хотел подать в суд на эту особу за надува­
тельство. И даже он разговаривал по этому поводу с одним юри­
стом. Но этот юрист, из бывших адвокатов, весело посмеявшись,
37

заявил, что обман этот доказать крайне трудно и к тому же
молодая особа, может быть, искренне увлекалась им и, только
узнав его поближе, разочаровалась.
На этих сладких мечтах наш старый дурень и успокоился.
И теперь он ежедневно трясется на поезде, выезжая из этих
своих Озерков на службу.
В общем, как говорится, не угадал папаша. Старого воробья
провели на мякине. А он расчувствовался, фантазию построил,
всякие мечты, за что и пострадал сверх всякой меры.
1935—1936

СПИ СКОРЕЙ

Откровенно говоря, я не люблю путешествовать. Меня оста­
навливает вопрос, где переночевать.
Из ста случаев мне только два раза удалось в гостинице
комнату зацепить.
И то в последний раз я получил номер отчасти случайно.
Они меня не за того приняли. Потом-то, на другой день, они,
конечно, спохватились и предложили очистить помещение, но я
и сам уехал.
А сначала любезность их меня удивила.
Портье, нюхая розу, сказал:
— Только осмелюсь вам сказать, ваш номер будет с дефек­
том. Там у вас окно разбито. И если, допустим, ночью кошка
в ваш номер прыгнет, так вы не пугайтесь.
Я говорю:
— А зачем же кошка будет ко мне прыгать? Вы меня удив­
ляете.
Портье говорит:
— Видите, там у нас в аккурат на уровне окна имеется по­
мойная яма, так что животные не разбираются, где чего есть,
а прыгают, думая, что это то же самое.
Конечно, когда я вошел в номер, я всецело понял психоло­
гию кошек. Они смело могли не разобраться в действительности.
Вообще говоря, номер «люкс» мне не нужен, но эта грязная
каморка с колченогим стулом меня немного покоробила.
Главное, меня удивило, что в комнате была лужа.
Я стал звать кого-нибудь, чтобы это убрать, но никто не
пришел. Тогда я разговорился с портье.
Он говорит:
— Если у вас имеется лужа, то, наверно, я так думаю,
кто-нибудь там воду опрокинул. Сегодня у меня нет свободного
38

персонала, но завтра я велю эту лужу вытереть, тем более что
к утру она, наверно, и сама высохнет. Климат у нас теплый.
Я говорю:
— Потом номер уж очень жуткий. Темно, и из мебели всего
один стул, кровать и какой-то ящик. Конечно,— говорю,— раз­
ные бывают гостиницы. Недавно,— говорю,— в Донбассе, а
именно в Константиновке, я заместо одеяла покрывался ска­
тертью.
— До скатертей мы не доходим,— сказал портье,— но за­
место пододеяльников у нас действительно положены короткие
отрезы. А что касается темноты, то, конечно, вам не узоры пи­
сать. Спите скорей, гражданин, и не тревожьте администрацию
своей излишней болтовней.
Я не стал с ним спорить, чтобы не разгуляться, и, придя в
номер, разделся и юркнул в кровать.
Но в первую минуту я даже не понял, что со мной. Я, как
на горке, съехал вниз.
Я хотел приподняться, чтобы посмотреть, какая это кровать,
что на ней так удобно съезжать. Но тут запутался ногами в
простыне, в которой были дырки. Выпутавшись из них, я зажег
свет и осмотрел, на чем я лежу.
Оказалось, что, начиная от изголовья, продавленная сетка
кровати устремлялась книзу, так что спящему человеку действи­
тельно не было возможности удерживаться в горизонтальном
положении.
Тогда я положил подушку в ноги, а под нее сунул свой че­
модан и таким образом лег наоборот.
Но тут оказалось, что я не лежу, а сижу.
Тогда я в середину сунул пальто и портфель. И лег на это
сооружение с намерением, как говорится, задать храповицкого.
И вот я уже стал дремать, как вдруг меня начали кусать
клопы.
Нет, два-три клопа меня бы не испугали, но тут, как гово­
рится, был громадный военный отряд, действующий совместно
с прыгающей кавалерией.
Я поддался панике, но потом повел планомерную борьбу.
Но когда борьба была в полном разгаре, вдруг неожиданно
потух свет.
В полной беззащитности я начал нервно ходить по номеру,
ахая и причитая, как вдруг раздался стук в дощатую стену, и
грубый женский голос произнес:
— Что вы тут, черт возьми, вертитесь в комнате, как не­
нормальный!
В первую минуту я остолбенел, но потом у меня с соседкой
началась словесная баталия, которую даже совестно передать,
39

поскольку, сгоряча и нервно настроенные, мы наговорили друг
другу кучу самых архиобидных слов.
— Если я с вами, черт возьми, когда-нибудь встречусь, —
сказала мне под конец соседка,— то я вам непременно дам плю­
ху, имейте это в виду.
Мне прямо до слез хотелось ей на это что-нибудь возразить,
но я благоразумно смолчал и только швырнул в ее стену ящик,
чтобы она подумала, что я в нее стреляю. После этого она за­
молчала.
А я, отодвинув от стены постель, взял графин с водой и
сделал вокруг кровати водяное кольцо, чтобы ко мне не прилез­
ли посторонние клопы. После чего я снова лег, предоставив
свое, как говорится, бренное тело на волю божию.
Под адские укусы я уже стал засыпать, как вдруг за сте­
ной раздался ужасный женский крик.
Я закричал соседке:
— Если вы нарочно завизжали, чтоб меня разбудить, то
завтра вы мне ответите за свой хулиганский поступок.
Тут у нас снова поднялся словесный бой, из которого
выяснилось, что к ней в кровать прыгнула со двора кошка и
через это она испугалась.
Дурак портье, наверно, перепутал. Он мне обещал кошку,
но у меня окно было целое, а у нее нет.
В общем, я опять задремал. Но, настроенный нервно, я то
и дело вздрагивал. А при вздрагивании всякий раз меня будила
сетка от кровати, которая издавала зловещий звон, визжание и
скрежет.
Начиналось утро. Я снял тюфяк с кровати и положил его
на пол. Полное блаженство охватило меня, когда я лег на это
славное ложе.
«Спи скорей, твоя подушка нужна другому»,— сказал я сам
себе, вспомнив, что такой плакат висел в прошлом году в Доме
крестьянина в городе Феодосии.
В эту минуту во дворе раздался визг электрической пилы.
В общем, ослабевший и зеленый, я покидал мою злосчаст­
ную гостиницу.
Я решил, что моей ноги не будет в этом отеле и в этом го­
роде. Но судьба решила иначе.
В поезде, отъехав сто километров, я обнаружил, что мне да­
ли не мой паспорт. А так как это был дамский паспорт, то
ехать дальше не представлялось возможности.
На другой день я вернулся в гостиницу.
Конечно, мне было адски неловко встретиться с моей сосед­
кой, которая тоже, оказывается, уехала и теперь вернулась с
моим паспортом.
40

Это оказалась славная девушка, инструкторша по плаванию.
И мы с ней потом мило познакомились и позабыли о ночной
драме. Так что пребывание в гостинице все же имело известные
плюсы. И в этом смысле путешествия иной раз приносят забав­
ные встречи.
1936

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

Откровенно говоря, я предпочитаю хворать дома.
Конечно, слов нет, в больнице, может быть, светлей и куль­
турней. И калорийность пищи, может быть, у них более преду­
смотрена. Но, как говорится, дома и солома едома.
А в больницу меня привезли с брюшным тифом. Домашние
думали этим облегчить мои неимоверные страдания.
Но только этим они не достигли цели, поскольку мне попа­
лась какая-то особенная больница, где мне не все понравилось.
Все-таки только больного привезли, записывают его в книгу,
и вдруг он читает на стене плакат: «Выдача трупов от 3-х до
4-х».
Не знаю, как другие больные, но я прямо закачался на но­
гах, когда прочел это воззвание. Главное, у меня высокая тем­
пература, и вообще жизнь, может быть, еле теплится в моем
организме, может быть, она на волоске висит, и вдруг прихо­
дится читать такие слова.
Я сказал мужчине, который меня записывал:
— Что вы,— говорю,— товарищ фельдшер, такие пошлые
надписи вывешиваете? Все-таки,— говорю.— больным не до­
ставляет интереса это читать.
Фельдшер, или как там его, лекпом, удивился, что я ему
так сказал, и говорит:
— Глядите: больной, и еле он ходит, и чуть у него пар изо
рту не идет от жара, а тоже,— говорит,— наводит на все само­
критику. Если,— говорит,— вы поправитесь, что вряд ли, тогда
и критикуйте, а не то мы действительно от трех до четырех вы­
дадим вас в виде того, что тут написано, вот тогда будете знать.
Хотел я с этим лекпомом схлестнуться, но поскольку у меня
была высокая температура, 39 и 8, то я с ним спорить не стал.
Я только ему сказал:
— Вот погоди, медицинская трубка, я поправлюсь, так ты
мне ответишь за свое нахальство. Разве,— говорю,— можно
больным такие речи слушать? Это,— говорю,— морально подка­
шивает их силы.
41

Фельдшер удивился, что тяжелобольной так свободно с ним
объясняется, и сразу замял разговор. И тут сестричка подско­
чила.
— Пойдемте, — говорит,—больной, на обмывочный пункт.
Но от этих слов меня тоже передернуло.
— Лучше бы,— говорю,— называли не обмывочный пункт,
а ванна. Это,— говорю,— красивей и возвышает больного.
Ия,— говорю,— не лошадь, чтоб меня обмывать.
Медсестра говорит:
— Даром что больной, а тоже,— говорит,— замечает вся­
кие тонкости. Наверное,— говорит,— вы не выздоровеете, что
во все нос суете.
Тут она привела меня в ванну и велела раздеваться.
И вот я стал раздеваться и вдруг вижу, что в ванне над во­
дой уже торчит какая-то голова. И вдруг вижу, что это как буд­
то старуха в ванне сидит, наверно, из больных.
Я говорю сестре:
— Куда же вы меня, собаки, привели — в дамскую ванну?
Тут,— говорю,— уже кто-то купается.
Сестра говорит:
— Да это тут одна больная старуха сидит. Вы на нее не
обращайте внимания. У нее высокая температура, и она ни на
что не реагирует. Так что вы раздевайтесь без смущения. А тем
временем мы старуху из ванны вынем и набуровим вам свежей
воды.
Я говорю:
— Старуха не реагирует, но я, может быть, еще реагирую.
И мне,— говорю,— определенно неприятно видеть то, что там
у вас плавает в ванне.
Вдруг снова приходит лекпом.
— Я,—говорит, — первый раз вижу такого привередливо­
го больного. И то ему, нахалу, не нравится, и это ему нехорошо.
Умирающая старуха купается, и то он претензию выражает. А у
нее, может быть, около сорока температуры, и она ничего в рас­
чет не принимает и все видит как сквозь сито. И уж, во всяком
случае, ваш вид не задержит ее в этом мире лишних пять ми­
нут. Нет,— говорит,— я больше люблю, когда к нам больные
поступают в бессознательном состоянии. По крайней мере тогда
им все по вкусу, всем они довольны и не вступают с нами в
научные пререкания.
Тут купающаяся старуха подает голос.
— Вынимайте,— говорит,— меня из воды, или,— гово­
рит,— я сама сейчас выйду и всех тут вас распатроню.
Тут они занялись старухой и мне велели раздеваться.
И пока я раздевался, они моментально напустили горячей
воды и велели мне туда сесть.
42

И, зная мой характер, они уже не стали спорить со мной и
старались во всем поддакивать. Только после купания они да­
ли мне огромное, не по моему росту, белье. Я думал, что они
нарочно, от злобы подбросили мне такой комплект не по мерке,
но потом я увидел, что у них это — нормальное явление, У них
маленькие больные, как правило, были в больших рубахах, а
большие — в маленьких.
И даже мой комплект оказался лучше, чем другие. На моей
рубахе больничное клеймо стояло на рукаве и не портило обще­
го вида, а на других больных клейма стояли у кого на спине,
а у кого на груди, и это морально унижало человеческое до­
стоинство.
Но поскольку у меня температура все больше повышалась,
то я и не стал об этих предметах спорить.
А положили меня в небольшую палату, где лежало около
тридцати разного сорта больных. И некоторые, видать, были
тяжелобольные. А некоторые, наоборот, поправлялись. Некото­
рые свистели. Другие играли в пешки. Третьи шлялись по пала­
там и по складам читали, чего написано над изголовьем.
Я говорю сестрице:
— Может быть, я попал в больницу для душевнобольных,
так вы так и скажите. Я,— говорю,— каждый год в больницах
лежу и никогда ничего подобного не видел. Всюду тишина и по­
рядок, а у вас что базар.
Та говорит:
— Может быть, вас прикажете положить в отдельную пала­
ту и приставить к вам часового, чтобы он от вас мух и блох
отгонял?
Я поднял крик, чтоб пришел главный врач, но вместо него
вдруг пришел этот самыйфельдшер. А я был в ослабленном со­
стоянии. И при виде его я окончательно потерял свое сознание.
Только очнулся я, наверное, так думаю, дня через три.
Сестричка говорит мне:
— Ну,— говорит,— у вас прямо двужильный организм.
Вы,— говорит,— сквозь все испытания прошли. И даже мы вас
случайно положили около открытого окна, и то вы неожиданно
стали поправляться. И теперь,— говорит,— если вы не зарази­
тесь от своих соседних больных, то,— говорит,— вас можно бу­
дет чистосердечно поздравить с выздоровлением.
Однако организм мой не поддался больше болезням, и толь­
ко я единственно перед самым выходом захворал детским за­
болеванием — коклюшем.
Сестричка говорит:
— Наверно, вы подхватили заразу из соседнего флигеля.
Там у нас детское отделение. И вы, наверно, неосторожно поку­
43

шали из прибора, на котором ел коклюшный ребенок. Вот через
это вы и прихворнули.
В общем, вскоре организм взял свое, и я снова стал поправ­
ляться. Но когда дело дошло до выписки, то я и тут, как гово­
рится, настрадался и снова захворал, на этот раз нервным за­
болеванием. У меня на нервной почве на коже пошли мелкие
прыщики вроде сыпи. И врач сказал: «Перестаньте нервничать,
и это у вас со временем пройдет».
А я нервничал просто потому, что они меня не выписыва­
ли. То они забывали, что у них чего-то не было, то кто-то не
пришел, и нельзя было отметить. То, наконец, у них началось
движение жен больных, и весь персонал с ног сбился. Фельд­
шер говорит:
— У нас такое переполнение, что мы прямо не поспеваем
больных выписывать. Вдобавок у вас только восемь дней пере­
бор, и то вы поднимаете тарарам. А у нас тут некоторые выз­
доровевшие по три недели не выписываются, и то они терпят.
Но вскоре они меня выписали, и я вернулся домой.
Супруга говорит:
— Знаешь, Петя, неделю назад мы думали, что ты отпра­
вился в загробный мир, поскольку из больницы пришло извеще­
ние, в котором говорится: «По получении сего срочно явитесь
за телом вашего мужа».
Оказывается, моя супруга побежала в больницу, но там изви­
нились за ошибку, которая у них произошла в бухгалтерии. Это
у них скончался кто-то другой, а они почему-то подумали на ме­
ня. Хотя я к тому времени был здоров, и только меня на нер­
вной почве закидало прыщами. В общем, мне почему-то стало
неприятно от этого происшествия, и я хотел побежать в больни­
цу, чтоб с кем-нибудь там побраниться, но как вспомнил, что у
них там бывает, так, знаете, и не пошел.
И теперь хвораю дома.
1936

ФОТОКАРТОЧКА

В этом году мне понадобилась фотокарточка для пропуска.
Не знаю, как в других городах, а у нас на периферии засняться
на карточку не является простым, обыкновенным делом.
У нас имеется одна художественная фотография. Но она,
помимо отдельных граждан, снимает еще группы и мероприятия.
И, может быть, поэтому слишком долго приходится ждать
получения своих заказов.
44

Так что, являясь скорее отдельным лицом, чем группой или
мероприятием, я побеспокоился заранее и заснялся за два меся­
ца до срока.
Когда мне подали мои фотокарточки, я удивился, как непо­
хоже я вышел. Передо мной был престарелый субъект совер­
шенно неинтересной наружности.
Я сказал той, которая подала мне карточки:
— Зачем же вы так людей снимаете? Глядите, какие поло­
сы и морщины проходят сквозь все лицо.
Та говорит:
— Обыкновенно снято. Только надо учесть, что у нас рету­
шер на бюллетене. Некому замазывать дефекты вашей нефото­
геничной наружности.
Фотограф, находясь за портьерой, говорит:
— А чем он там еще, нахал, недоволен?
Я говорю:
— Неважно сняли, уважаемый. Изуродовали. Разве ж я
такой?
Фотограф говорит:
— Я опереточных артистов снимаю, и то они настолько не
обижаются. А тут нашелся один такой — морщин ему много...
Объектив берет слишком резко, рельефно... Не знаете техники,
а тоже суетесь быть критиком.
Я говорю:
— На что ж мне рельеф на моем лице, войдите в положе­
ние. Мне бы, говорю, просто сняться, как я есть. Чтоб было на
что глядеть.
Фотограф говорит:
— Ах, ему еще глядеть нужно. Его ж сняли, и он еще на
это глядеть хочет. Капризничает в такое время. Дефекты ви­
дит... Нет, я жалею, что я вас так прилично снял. В другой раз
я вас так сниму, что вы со стоном на карточки взглянете.
Нет, я не стал с ним спорить. Неважно, думаю, какая кар­
точка на пропуске. И так все видят, какой я есть.
И с этими мыслями являюсь в отделение. Сержант милиции
стал лепить карточку на мой пропуск. После говорит:
— По-моему, на карточке это не вы.
— Где же,— говорю,— не я. Уверяю вас, это я. Спросите
фотографа. Он подтвердит.
Сержант говорит:
— Всякий раз фотографа спрашивать, это что и будет. Нет,
я хочу на карточке видеть данное лицо, без вызова фотографа.
А тут я наблюдаю совсем не то. Какой-то больной сыпным ти­
фом. Даже щек нет. Пойдите переснимитесь.
— Товарищ,— говорю,— начальник, войдите в положение...
45

— Нет, нет,—говорит,—и слышать ничего не хочу. Пе­
реснимитесь.
Бегу в фотографию. Говорю фотографу:
— Видите, как слабо снимаете. Не наклеивают вашу про­
дукцию.
Фотограф говорит:
— Продукция самая нормальная. Но, конечно, надо учесть,
что для вас мы не засветили полную иллюминацию. Снимали
при одной лампочке. И через это тени упали на ваше лицо, за­
темнили его. Однако не настолько они его затемнили, чтоб ниче­
го не видеть. Эвон как уши у вас прилично вышли.
— Ну хорошо,— говорю,— уши. А щеки,— говорю,— где?
Уж щеки-то,— говорю,— должны быть как принадлежность че­
ловеческого лица.
Фотограф говорит:
— Не знаю. Ваших щек мы не трогали. У нас свои есть.
Тогда,— говорю,— где же они, мои щеки? Я,— гово­
рю,—две недели провел в доме отдыха. Четыре кило веса при­
бавил. А вы тут одной своей съемкой черт знает что со мной
сделали.
Фотограф говорит:
— Да что, я себе взял ваши щеки, что ли? Кажется, вам
ясно говорят — затемнение упало на них. И через это они не
получились.
Я говорю:
— А как же тогда без щек?
— А,— говорит,— как хотите. Переснимать не буду. Всех
переснимать — это я премии лишусь и плана не выполню.
А мне план дороже вашей нефотогеничной наружности.
Посетители говорят мне:
— Не нервируйте фотографа. А то он еще хуже будет лю­
дей снимать.
Один из посетителей говорит мне:
— Уважаемый, бегите на рынок. Там фотограф «Пушкой»
снимает.
Бегу на рынок. Нахожу фотографа. Тот говорит:
— Нет, я снимаю только со своей бумагой. Без бумаги луч­
ше не являйтесь ко мне, все равно снимать не буду. А с бума­
гой сниму. А если у вас есть перина — тоже сниму. Ко мне те­
тя из Барнаула приехала, ей спать не на чем.
Я было хотел уйти, но тут слышу, какой-то продавец меня
к себе кличет. Говорит:
— Давай подходи к моему магазину. Имею готовую продук­
цию.
46

Смотрю, у него на газете разложены всякие разные гото­
вые фотографии. Их штук триста.
Продавец говорит:
— Выбирай себе любую и делай с ней что хочешь. Хоть на
лоб себе наклеивай. Погоди, я тебе сам подберу. Тебе как—
по размеру или по сходству?
— По сходству, — говорю. — Только, — говорю, — выби­
рай такую, чтоб щеки были.
Тот говорит:
— Можно и со щеками. Но только они будут дороже на
пять рублей. На, прими вот эту фотокарточку. Лучше ее не най­
ти. И щеки есть, и нельзя сказать, чтоб сходство начисто от­
сутствовало.
Я заплатил тридцать рублей за две фотокарточки и пошел
в отделение.
Сержант милиции стал лепить мою карточку. После гово­
рит:
— Так ведь это ж баба.
— Где же,— говорю,— баба. Мужчина в пиджаке.
Сержант говорит:
— Где же к черту мужчина, если у него на груди брошка.
Через эту брошку я и замечаю, что это баба.
Поглядел я на фотокарточку —вижу, действительно, женщи­
на. Маркизетовая кофточка под пиджаком. На груди брошка с
пейзажем. А прическа мужская. И щеки мои.
Сержант говорит:
— Явитесь сюда с настоящими карточками. Но если вы
еще раз предъявите мне женскую или детскую фотокарточку, то
вряд ли отсюда выйдете, поскольку у меня мелькают подозре­
ния, что вы хотите скрыться под чужой наружностью.
Целую неделю я провел, как в тумане. Хлопотал, где бы
сняться. На восьмой день, беседуя с фотографом, я почувствовал
себя худо. И тогда они вынесли меня в сад и положили на тра­
ву, чтоб там меня овеял свежий воздух. Придя в себя, я пошел
в отделение. Положил на стол свои первые фотокарточки без
щек и сказал сержанту:
— Вот все, что я имею, товарищ начальник. И больше ни­
чего не предвидится.
Сержант поглядел на карточки, потом на меня и говорит:
— Вот теперь ничего себе получилось. Похожи.
Я хотел сказать, что я и не переснимался вовсе. После
взглянул на себя в зеркало — действительно, вижу, есть теперь
некоторое сходство. Получилось.
Сержант говорит:
47

— И хотя на карточке вы немного более облезлый, чем на
самом деле, но,— говорит,— я так думаю, что через год вы
сравняетесь.
Я говорю:
— Я раньше сравняюсь, поскольку мне нужно еще снимать­
ся для проездного документа, для членского билета и для по­
сылки фотокарточек моим родственникам.
Тут сержант наклеил мою фотокарточку и горячо поздравил
меня с получением пропуска.
1943

СОДЕРЖАНИЕ
Аристократка .............................................................................................
3
Стакан...............................................................................................................
5
Баня......................................................................................................................... 7
Кризис ...............................................................................................................
9
Медик...................................................................................................................... 12
Качество продукции..................................................................................... 14
Операция...........................................................................................................16
Волокита................................................................................................................18
Прелести культуры.................................................................................... 20
Кошка и люди............................................................................................ 22
Слабая тара . .
24
Беспокойный старичок........................................................................27
Личная жизнь
........................................................................................... 31
Неравный брак........................................................................................... 35
Спи скорей
..................................................................................................38
История болезни
.....................................................................................41
Фотокарточка
...................................................................................... 44
Михаил Михайлович Зощенко
ЛИЧНАЯ

ЖИЗНЬ

Редактор — О. М. Шмелев.

Технический редактор А. И. Евтушенко.
Сдано в набор 19/VIII 1977 г. А 00431. Подписано к печати 17/ХI 1977 г.
Формат 70Х1081/32.
Усл. печ. л. 2,10.
Учетно-изд. л. 2,90.
Тираж 100 000. Изд. № 2907. Зак. № 1027. Цена 15 коп.

Ордена Ленина и ордена Октябрьской Революции типография
газеты «Правда» имени В. И. Ленина. 125865, Москва, А-47, ГСП.
ул. «Правды», 24.