Спасение на воде [Валерий Георгиевич Попов] (fb2) читать онлайн

Валерий Попов СПАСЕНИЕ НА ВОДЕ

Ранним-ранним утром мы с дядей Никитой вышли из дома. На улицах было пусто и тихо, но на автобусной остановке уже стояла молчаливая очередь.

Мы пересекли набережную и по гранитным ступеням спустились к воде. И увидели наш катер! Никита подтянул за канат корму, мы прыгнули. Катер закачался. Между ним и нижней гранитной ступенькой заплескалась вода с радужным бензиновым отливом. Потом, присев, дядя Никита распустил на чугунном кольце узел каната, и я оттолкнул багром нос катера от высокой стены. Катер стал медленно разворачиваться.

Я слез в рубку. Дядя Никита повернул на приборном щите ключ, подержал его в этом положении секунд пять, опустил вниз ручку газа и нажал красную кнопку стартера. Мотор застучал. Оставленный гаечный ключ стал толчками ползти по кожуху двигателя и со звоном упал в жестяной поддон.

Мы шли посередине реки. На равных расстояниях с обеих сторон поднимались высокие гранитные стены, еще выше — дома.

Дядя Никита, довольный, смотрел на дрожащие стрелки приборов.

Я взялся за свои обязанности стюарда: распаковал вещи, повесил в шкафчик одежду, разложил на столике около газовой плиты продукты, которые дала нам Лиза — жена дяди Никиты и моя старшая сестра.

Потом я снова вылез наверх.

Вот над нами прошло здание физического факультета университета (через три года буду поступать!), потом — высокий желтый Пушкинский дом (бывшая таможня). Мы прошли под мостом Строителей, под белым ромбом, обозначающим проход для маломерных судов, и вышли на простор, на Стрелку Васильевского острова. Рядом раскачивались два высоких буя (свальное течение!), слева была Петропавловка, справа, за широкой водой — Эрмитаж!

Мы стали кричать, прыгать, махать! Потом мы вошли под Кировский мост (под мостом было темно и гулко, громко хлюпала наша волна). Потом мы прошли под Литейным мостом, и вот уже город стал исчезать — только торчал из деревьев высокий голубой Смольнинский собор…

Абсолютно счастливый, я стоял за штурвалом, и вдруг из маленького круглого радиатора перед стеклом рубки пузырями пошел ржавый кипяток.

— Охлаждение! — закричал Никита, вырубая двигатель.

Он быстро встал в качающейся рубке на колени, засунул руку до самой головы в мотор и, судя по мучительному выражению, что-то с натугой там крутил. Я посмотрел вокруг. Нас немного отнесло, мы раскачивались рядом с бакеном — железной покрашенной бочкой.

— Что? Мотор не в порядке? — не выдержав, пригнулся я.

— Ничего! — продолжая морщиться, сказал Никита. — У Колумба вообще не было… мо-тора… Все если учитывать — никогда не учтешь!

Он вылез, завел мотор, и мы пошли дальше… Вот каменный, закопченный, с башенками старый Охтинский мост, потом — высокая кирпичная фабрика… Вот заводы кончились, пошли маленькие домики, у воды — железные речные гаражи. Начались незнакомые названия (по карте) — Уткина Заводь, Новосаратовская колония…

Потом мы прошли памятник на высоком берегу Невской Дубровки, потом — маленький городок Кировск…

И вдруг — открылось широкое пространство, освещенное солнцем. Впереди, на острове — старые башни и стены…

— Петрокрепость! — закричал Никита. — Ура!

Тут катер что-то подняло снизу, он подскочил, пролетел по воздуху, но, к счастью, шлепнулся снова на днище. Мы едва перевели дух, Никита бросился в рубку, сбавил обороты, нашел на полке, закиданной папиросами, книжками, журналами, лоцию устья, снова вылез наверх, взял штурвал. Мы сразу поняли, почему этот простор показался нам таким уж просторным, — вблизи не было ни одного корабля, катера и даже лодки — вся середина этого разлива называлась Шереметевская отмель. Теперь-то мы увидели, что самоходки, корабли и лодки шныряют у самого берега, — туда и сворачивал фарватер. Но плыть туда было очень далеко. Вода была почти без течения, клокочущая, неясная. Мы шли на самой малой; я, свесившись с носа, смотрел в воду. Никита держал на бакен, который казался нам самым близким, — там, за бакеном, было наше спасение. Возле бакена заякорился старичок на лодке и сейчас, бросив удочки, смотрел на нас с диким удивлением.

— Здесь пройдем? — крикнул ему Никита, но тот ничего не ответил, не в силах, видимо, выйти из столбняка.

— Спасибо! — усмехнувшись, сказал Никита, когда мы прошли мимо оцепеневшего старичка и зашли за бакен.

Мы шли вдоль берега, закрытого пристанями, заводами, баржами. Впереди, за крепостью, чувствовался выход в Ладогу — огромное, холодное, пустое пространство.

Но я с облегчением увидел, что Никита рулит к берегу. Мы вышли в узкий канал с высокими гранитными берегами — стало тепло, тихо — и сразу словно вернулся слух: стало слышно сонное жужжанье мух, плеск воды — до этого, на ветру, мы были словно оглохшими. Мы пришвартовались, потом вылезли вверх, на парапет. Рядом стояло высокое сторожевое судно. Здесь снова дул ветер — гюйс на корме так и щелкал от ветра.

Никита долго смотрел на небо — ту часть неба, которая была уже над Ладогой. Никита работал в Институте метеорологии и все знал про облака. Потом он подошел к борту сторожевика, поговорил с матросами — из-за ветра мне ничего не было слышно.

— Шесть баллов… Затишья не предвидится, — буркнул он.

Я посмотрел вокруг. Вдоль всех стенок стояли суда. Только огромные самоходные баржи «ВОЛГО-БАЛТ» уходили туда, вдаль, скрывались за Шлиссельбургом, чтобы, пройдя по краю Ладоги, войти в Свирь — и дальше по ней в Онежское озеро, после — в Белое море.

— Ладно, — вздохнув, сказал Никита, — пошли в канал.

Надо сказать, я очень боялся выхода в Ладогу, где волны в это время (как я тайком прочитал в книге, лежащей в рубке) достигают пяти метров, где бывают стоячие волны и много всего страшного. Думаю, что Никита тоже испытал в этот момент радость. Я видел из каюты, что мы разворачиваемся среди кораблей, лодок. Потом появился высокий холм из булыжников с белым столбом. Мы зашли за него — и оказались в начале Новоладожского канала. От Ладоги его закрывала высокая булыжная насыпь. В узком коридоре стук мотора сразу стал громче. В канале было спокойно и скучно.

— Пойду посплю! — сказал Никита, передавая мне штурвал. Он разделся на корме, умылся водой на ходу и ушел в каюту.

Через час, не отпуская штурвала, я присел на корточки, заглянул в каюту. Никита, закинув лицо, оранжевое от занавесок, храпел на бархатном боковом диванчике. В каюте было душно, летали мухи.

Я снова выпрямился, посмотрел по сторонам. На правом высоком берегу шла деревня: серо-зеленые овцы над обрывом, высокая пристань из общепленных бревен. Потом я обогнал старичка в черной смоляной моторке. Сзади, багром, старик буксировал бревнышко, в передней части лодки неподвижно стоял баран. Иногда вдали показывалась точка, которая потом проявлялась как катер: взяв с крыши рубки грязный белый флаг, я делал отмашку — какими бортами расходиться. Потом мы обменивались с рулевым взглядами или приветствиями — и исчезали друг для друга.

Стук мотора, чуть отстающий плеск волны о берег — ничего не менялось. Играя, я держал штурвал одним пальцем, развлекался, аккуратно ведя один и тот же завиток волны вдоль ровного берега как можно дольше… Интересно: на берегу закрутился вдруг маленький темный смерч, сухой уже лист взлетел с земли — и сел обратно на ветку.

Потом что-то мохнатое, мокрое быстро нырнуло в воду перед катером. Я подумал, что это, наверно, крыса.

Потом вдруг прямо по курсу на желтой спокойной воде я увидел несколько черных точек. Я встревожился: странно — топляки не бывает так далеко видно, это что-то другое. Темные точки приближались, оказались живыми и мохнатыми, и вдруг, перевернувшись, дружно нырнули. «Утята!» — сообразил я. Быстро оглянувшись, я успел разглядеть, как широко разлившейся волной катера их вынесло далеко на плоский берег; они гребли изо всех сил, поспевая за волной обратно, но все же не успели и остаток пути, переваливаясь, бежали по суше.

Заглядевшись на утят, я слишком, наверно, поздно вдруг увидел выходящий из-за поворота высокий буксир. В рубке стояли двое и что-то отчаянно мне кричали, но я не слышал. Я понял все, когда мы с буксиром разошлись и катер зашел за поворот: за буксиром тянулись плоты! Причем строй их изгибался и конец связки почти закрывал мне дорогу.

Я вел катер бок о бок с бревнами, но воды оставалось мало, катер, как танк, переползал отмели.

Наконец плоты кончились — и тут же я увидел впереди второй буксир!

Голову мне сильно пекло, я снял одной рукой рубашку, навязал чалму и приготовился к борьбе с плотами. На этот раз у самого конца связки катер сел на мель прочно, мотор выл, но катер не двигался. Я спрыгнул с кормы рядом с поднимающим песчаный смерч винтом и, упершись, стал толкать катер вперед. Звук мотора изменился, я быстро влез на корму, бросился к штурвалу — чуть было не упустил катер со спящим в нем дядей Никитой. Катер сполз с мели.

Не успел насладиться я волей, как показался вдали новый буксир! Я впал уже в отчаяние, в оцепенение, только вел катер как можно ближе к плоту, стукаясь о бревна, но снова садился на мель, прыгал с кормы в мелкую воду.

Катер слезал с мели, мы некоторое время плыли свободно…

Посмотрев мельком на километровый столб, я с удивлением увидел, что от Невы уже сто километров, а Никита спит в каюте, ни о чем не ведая!

В общем, я был доволен, что выдержал такое напряжение, я был накачан восторгом. И вдруг увидел сооружение, которое начисто перекрывало канал — сверху донизу.

— Дядя Никита! — крикнул я вниз.

Он выскочил, очумелый от сна — на красной щеке отпечаталась вышивка «думки», глаза бессмысленно блестели, рот был открыт. Он стал изумленно осматриваться, ничего не понимая, и первой его фразой было:

— А где ботинки?

— Посмотрите — что это? — показал я на преграду.

— А мне наплевать! — тараща глаза, закричал Никита. — Где мои ботинки? Куда их дел? Тут их оставил, на корме!

Он и сам прекрасно понимал, что при большой скорости корма садится в воду, и мог бы прекрасно представить судьбу своих ботинок!

Заграждение было уже близко, но, к счастью, появилась женщина, стала крутить ручку, и преграда отъехала. Никита не обратил на это ни малейшего внимания, а продолжал так же серьезно орать про ботинки и вдруг выхватил у меня штурвал, стал разворачивать, крича, что надо плыть за ботинками обратно.

Мы чуть не врезались в берег, я стал крутить обратно, и так, зигзагами, мы вдруг выехали на прекрасную ширь Волхова. Голубой высокий собор, разлив при впадении в Ладогу… Там была тьма, холодный ветер. На мачте трещал флаг — штормовое предупреждение.

Никита затих. Мы переплыли Волхов — к белому резному столбу на булыжном холме — продолжению канала.

Я демонстративно оставил руль, ушел в каюту.

А я еще представлял, как Никита будет хвалить меня за небывалый переход (сто километров), а вместо этого был обвинен в краже ботинок! Я лежал на диване, бежали солнечные блики воды на потолке, потом нас подняло и опустило на волне буксира, потом наклонило вбок, пошли удары — Никита обходил очередной плот.

Обида все не проходила. Вздыхая, я лежал на диванчике, подбрасывая в руке большой апельсин.

«Сейчас как залимоню апельсином!» — дрожа, думал я.

Так, все еще обиженный, я уснул. Потом вдруг проснулся, вылез на палубу…

Мотор стучал уже в полной темноте. Иногда, на повороте, фара освещала строй тихих неподвижных деревьев на берегу.

Потом канал вдруг раздвоился, потом наш рукав разошелся на три, пошли островки с деревянными домами.

Потом мы увидели какие-то мостки, зачалились и, ни слова не говоря друг другу, легли спать.

…Проснувшись утром, я вылез наверх. Никита уже стоял на корме. Кругом был туман, туман, в тумане — темные крыши домов.

— Да-а-а? Где это мы? — сказал Никита, явно ища примирения.

Я пожал плечами.

Мы спустились в каюту, зажгли газ, поставили чайник.

Мы долго сидели молча, глядя на синий гудящий кружок газа.

— Чайник долго не кипит в двух случаях, — наконец не выдержав, сказал я, — когда воды слишком много…

— И когда ее совсем нет, — усмехнувшись, сказал Никита.

Он снял крышку чайника, заглянул и, взяв чайник, вылез наверх.

— Да-а… полная неясность! — возвращаясь с плещущим чайником, сказал он. — Нормальный человек, точно, в такое уж положение бы не попал!

— Во всяком случае — на Шереметевскую отмель бы не налетел!

— И нашел бы по дороге несколько пар ботинок, — улыбаясь, сказал Никита.

Туман начал уже рассеиваться. На мостки вышла женщина, поставила ведра, гулко брякнув дужками.

— Скажите, как место называется? — спросил Никита.

— Свирица, — сказала она.

Мы посмотрели по карте — мы находились при впадении реки Паши в Свирь. Из тумана по берегам появилась Свирица. Оказалось, что мы зачалились довольно точно, — на берегу стоял домик, и белыми буквами на голубом было написано: «Буфет».

Мы влезли наверх, греясь, уселись на деревянном крылечке.

— Чего сидите? — подошла женщина с ведрами. — Все равно раньше десяти не открою!

— А мы и не надеемся! — буркнул Никита.

— А почему? — вдруг сказала она. — Напрасно!.. Могу открыть.

Она достала из передника ключ, отперла, и мы вошли. Свежевымытый пол, зеленые стены, спирали желтых мушиных липучек с потолка.

— Ну, помогите-ка мне! — сказала женщина.

Мы принесли еще два ведра воды — для мытья кружек, вбили в пивную бочку кран.

— О, Порфирьевна, уже открылась? — послышалось снаружи.

— Открылась, открылась! — сказала она.

— Скорей надо к Николаю бежать! — сказал голос.

Буфет быстро наполнялся людьми (была суббота). Все тут знали друг друга, громко переговаривались, в зале стоял сплошной гул, вырывались только отдельные слова.

Длинный парень, прищурив глаза, говорил соседу, загибая пальцы:

— Белых десять баночек закатал — так? Рыжиков четыре баночки — так?

Старик с седой щетиной говорил, добродушно улыбаясь:

— Поймал на удошку што грамм ошетрины… — и хохотал.

Рядом человек в зимней шапке и ватнике настойчиво говорил соседу:

— Я король плотников. Понял? Король плотников…

Он повторил это много раз, и я неожиданно серьезно подумал: «А что? Снимет зимнюю шапку — и под ней окажется корона!»

За нашим столом сидел маленький человек со сморщенным темным лицом.

— Слышь-ка, слышь-ка, — быстро говорил он, — Юрий Иваныч Боровов — это я. Механик на буксире «Путейском», слышь-ка!.. На «Путейском»! Бакен там поправить, с мели кого стащить… Слышь-ка, слышь-ка… из Ленинграда?.. У меня там сын — министр.

— А разве есть в Ленинграде министры?

— Слышь-ка, слышь-ка… Ее-е-есть!

— Юрий Иваныч, — спросил я, — а можно сейчас на Ладоге в шторм попасть?

— Слышь-ка, слышь-ка… мо-ожно! — успокаивающе сказал Юрий Иваныч.

Мы пошли на теплую деревянную пристань, где сидело много народу с вещами. Сухонькая старушка сидела, сдвинув с головы на шею платок. Потом она развязала мешок, из мешка сразу высунулась голова петуха.

— Слышь, бабка, — сказал парень, — оштрафуют тебя за птицу!

— А чего меня штрафовать! — сказала она. — Пусть его, — показала на петуха, — штрафуют!

— А не заблудишься в городе-то?

— А может, и заблужусь! — беспечно сказала она. — В прошлый раз приехали — и метро никак не найдем! Бегаем по плошшади туды-сюды!

Я вдруг ясно почему-то представил, как именно она бегает.

— Ждать-то не надоело? — спросил кто-то (старушка явно стала центром внимания).

— А што не ждать? — сказала она. — Я и кружку пива выпила!

Все вокруг заулыбались, и я вдруг почувствовал, что тоже улыбаюсь. Не хотелось вставать с теплой земли, на которой мы сидели, усыпанной крупными деревянными щепками и стружками, но пора было плыть дальше. Мы слезли в катер и по узкой протоке вышли на широкую Свирь.

Мы шли весь день. Я стоял на деревянной палубе в шерстяных носках, держа штурвал. На широком разливе, далеко впереди, стояли белые и красные бакены, как фишки на поле игры. В тучах образовался высокий колодец. Я был счастлив, что веду катер.

Я вел до самой темноты, потом уговорил Никиту оставить меня и на ночь за штурвалом. Я зажег ходовые огни по бокам рубки. От них моя правая рука стала красная, левая — зеленая.

Стало темно, нужно было идти по створам — парным огонькам на берегу. Надо, чтоб огоньки эти совпали, и идти так, чтоб они не расходились. И искать в это время следующую пару огоньков. Рядом раздавалось адское клокотанье воды в камнях, но это вроде бы неважно, если идешь правильно по створам. Долгое время ничего не было, кроме огоньков, маленьких и тусклых, на невидимых берегах. Потом я вдруг увидел на абсолютно темном берегу одиноко стоящий огромный, пятиэтажный, дом, с большими, ярко освещенными окнами. Я испугался, я никак не мог понять, откуда вдруг этот дом в совершенно пустынной (по карте) местности, и вообще — что это такое? Фабрика?.. Но почему так тихо?

Тут, по створам, я свернул резко влево и вдруг увидел, что дом этот в полной темноте стоит на моем пути. Сердце стучало в самом горле, и только подплыв совсем близко, я понял, что это идет пассажирский корабль.

Потом, после долгих часов тьмы, вдруг показалось много огней на разной высоте — на кранах, на кораблях, — и я по карте понял, что мы проходим Лодейное Поле. Мы прошли под длинным высоким мостом с огоньками. Проснулся Никита, и я пошел спать. Расстилая на диванчике постель, я отодвинул слегка занавеску — посмотреть в окно на прощанье, и мне показалось, что кто-то заклеил окна бумагой.

Я выглянул на корму и еле увидел ноги Никиты. Мы двигались в абсолютном тумане! Я вылез, одежда сразу насквозь промокла. Не было видно даже мачты.

— Зайдем за первый бакен и встанем! — сказал Никита.

Слова доходили глухо, как в вате.

Вдруг из тумана, совсем рядом, показалось что-то черное… Деревья! Мы шли на берег!

— Якорь! — закричал Никита, вырубая двигатель.

На ощупь, не видя, я добрался до носа, сбросил якорь, стал спускать цепь. Но слабины все не было — нас несло, якорь не цеплялся, скреб по каменному дну. Я выпустил всю цепь и вернулся к Никите. Он зажег на мачте стояночный огонь, в сплошном тумане он казался маленькой свечкой. Вдруг мы увидели две больших наших тени — на облаке, в котором мы сейчас были.

— Брокенское чудовище! — глухо услышал я голос Никиты. — Вот уж не думал, что кончу жизнь Брокенским чудовищем!

Он развел руками — и страшная тень сделала то же самое. Стояночный огонь на мачте образовывал шатер света около метра, а дальше, сверху и с боков, мы были накрыты словно серой ватой. Причем в этом облаке проходили другие облака, более густые. Одно такое облако — огромное, вертикальное — быстро и бесшумно, без малейшего ветра, двигалось на нас. Было так страшно, словно мы находились на Юпитере. Густое облако, развеваясь, подходило все ближе, вот оно уже подошло, а мы перестали видеть друг друга.

— Вот это да! — услышал я голос Никиты. — Колоссально!

Было совсем тихо, только рядом слышалось клокотание воды в камнях. Потом мы услышали стук двигателя.

— Прямо на нас прет! — услышал я голос Никиты.

Я схватил в рубке колокольчик и стал звонить. Двигатель сразу заглох, и послышался грохот спускаемой с большой высоты якорной цепи.

— Кто тут? — спросил голос совсем рядом.

— Рыбаки, — сказал Никита.

— Рыбаки ловили рыбу, — насмешливо сказал другой голос…

По часам было уже восемь утра, но туман и не думал рассеиваться. Мы спустились в каюту, задвинули переборку, но продолжали и там дрожать от холода и сырости. Никита вдруг озабоченно полез под сиденье и выдернул оттуда старый замасленный ватник.

— На-ка, прикинь, — он кинул мне ватник.

Рукав у ватника был оторван, торчала вата. Я вдруг развеселился. Ни слова не говоря, я полез в свой рюкзак, вытащил детский еще свой свитерок, который мама зачем-то (мало ли что!) мне положила…

— На-ка, прикинь! — я кинул его Никите.

Никита захохотал.

— На-ка, прикинь! — он кинул мне свой огромный резиновый сапог.

— На-ка, прикинь! — я кинул ему свою резиновую кеду.

— На-ка, прикинь! — он кинул мне подушку.

— На-ка, прикинь! — я кинул ему чайник (в чайнике так и осталась вмятина).

— На-ка, прикинь! — он кинул мне кастрюлю.

Мы кидали друг другу разные предметы, повторяя: «На-ка, прикинь!» — и хохотали.

— …Ну, все, хватит!

Тяжело дыша, мы вылезли наверх.

Туман понемногу расходился — вдруг открывался кусок берега, освещенного солнцем, потом бесшумно летел новый клок тумана и все занавешивал.

Но вот понемногу прояснилось, и мы увидели такую картину: на огромном, широком пространстве там и тут сверкали мокрые камни, и всюду, под разными углами, стояли баржи, теплоходы, буксиры.

Туман разошелся окончательно, и мы вдруг увидели впереди, за кораблями, высокую, как замок, плотину.

— Шлюз! — закричал Никита. — Новое дело!.. Сейчас запустят!

Мы стали лихорадочно трепать учебник, разыскивая правила шлюзования.

И вдруг увидели, что теплоход, стоящий первым, двинулся и медленно идет к шлюзу, и высокие ворота перед ним раскрываются.

— Врубай! — топорща усы, закричал Никита.

— Куда? Мы же ничего не знаем!

— Врубай!

Мы помчались к шлюзу, чиркая железной обшивкой о бетон, вошли в сужение.

Задрав голову, мы еле видели верхушку ворот.

Вслед за самоходкой мы вошли в шлюз, продолжая листать учебник.

— Так, — сказал Никита. — Все ясно. Надо привязаться за рыгель. Кто тут рыгель?.. Никто не признается!

Нас охватил безумный хохот, и тут мы заметили, что вода поднимается и вместе с ней идут толчками вверх крюки в пазах по стенам.

— Рыгель? Держи его, — закричал Никита.

— Перебирая ладонями по шершавой стене, мы добрались до рыгеля и сумели надеть на рыгель петлю.

— Читаю дальше, — сказал Никита. — Иногда рыгель в пазу заедает, и тогда судно переворачивается… Отцепляй! — закричал Никита.

Перегнувшись, я отцепил петлю. В шлюзе ходили водовороты, нас сразу понесло боком, закрутило. Вокруг была одна только бездушная техника, и лишь на самом верху высоких ворот металась старушка в платочке, жалобно причитая.

Потом мы увидели, что, облокотись на железный борт буксира, за нами с интересом наблюдает человек в замасленной ковбойке, берете и с золотым зубом.

— Правильно, ребята! — вдруг одобрительно сказал он. — Кто не рискует, тот остается… вне шлюза!

Никита спросил его: что уж такого особенного мы сделали?

— В туман… Лутонинскую луду пройти… не скажи!

— Какую луду?

— Ну — пороги… луда, по-речному.

— Да?! — удивились мы.

— Давай, — кивнул он, — за нашу баржу цепляйся! За перо руля!

Перебирая ладонями по нависающему боку баржи, мы медленно подтягивали катер к корме.

— Давай, ребята!.. — Он подмигнул и сипло захохотал.

Несколько смущенные таким успехом, мы поспешили скрыться за кормой баржи и пропустили носовой наш канат в кольцо на пере руля — огромном листе железа, на три метра выступающем над водой. И как раз вовремя: открыли выходные ворота шлюза, все суда стало разворачивать, мотать, и нас вполне бы могло расплющить.

— А как вообще цепляться за руль? Ничего? — спросил я.

— Так на руле специальный дизель стоит. Не рукой же… Думаю, нас и не почувствует.

Канат, провисший до воды, стал подниматься, потом нас дернуло, баржа двинулась! Продетый в баржу канат мы держали за два конца, и удерживать его становилось все тяжелее.

— Постой, — вдруг сказал Никита, — а может, мы боремся друг с другом? Ну-ка, ослабь!

Я приспустил свой конец, Никита — тоже, и все равно мы шли с той же скоростью!

— Старинная морская игра — перетягивание каната! — усмехнувшись, сказал Никита.

Мы затянули петлю и оставили канат. Мы плавно шли вслед за баржей. Мы выходили в широкое Нижне-Свирское водохранилище.

— Все! Глубокий сон! — сказал Никита.

Мы спустились в нагретую каюту, освещенную ярким оранжевым светом от занавесок. Согнувшись, я подошел к плите, зажег газ, стал готовить яичницу. Два яйца, шипя, растеклись по сковородке, третью скорлупу щелкнул я осторожно, и тут же выскользнул желток — кругленький, красноватый. Никита включил магнитофон, откинулся на левый боковой диванчик, довольно блестя глазами, разглядывая весь этот уют, который он создал. Потом он сделал четыре бутерброда с беконом, быстро съел свои два и со вздохом стал поправлять бекон на моем бутерброде.

— Бери уж! — сказал я, ставя яичницу…

…Проснулись мы, когда прошли уже второй, Верхнесвирский шлюз и выходили в Подпорожское водохранилище — широкий разлив, освещенный низким уже солнцем. Развязав наш замечательный узел, мы вытолкнулись из-под чугунного зада баржи и по широкой дуге помчались к водохранилищу, помахав рукой нашему другу в берете, который все так же стоял, облокотившись на борт буксира.

— Все! Ловим рыбу! — сказал Никита.

Став у красного бакена, мы вынесли на корму столик и сели ужинать, закинув перед этим в воду донки.

— Внизу донка, — сказал Никита. — Вверху — перистые облака, тема моей диссертации. Чудесно!

Я пил чай, иногда слегка подергивая грузило в глубине, и вдруг почувствовал, как леска сильно дернулась. Я стал быстро вытаскивать, радостно затаившись, не говоря Никите, но чувствуя: е-есть!..

— Подсачничек! — ликующе закричал я, увидев близко от поверхности огромный золотой бок леща.

Никита бросил свою донку, запутался в леске, схватил с крыши рубки подсачничек и, расправив его по течению, подвел и вытащил леща, такого огромного, что ручка подсачничка согнулась. И началось!

Сосредоточенное молчанье, сопение, потом вдруг ликующий крик:

— Подсачничек!..

То был один из счастливейших вечеров в моей жизни.

Потом мы на полной скорости пошли дальше. Нас интересовал Ивинский разлив; там, по слухам и по карте, никто не жил, и мы могли бы там стать единственными друзьями всей рыбы.

Катер, стуча, шел среди абсолютно ровных берегов. Я стоял в рубке и вдруг заметил, что со дна катера взлетает фонтан брызг, закидавший уже каплями, замутивший правое стекло рубки.

— Смотри-ка! — показал я Никите. — Душ!

— Та-ак! — сказал Никита. — Из удобств у нас на катере не хватало только душа!

— А почему это? — спросил я.

— Видно, шкив вращается, поднимает воду, брызгает.

— Выходит… есть вода?

Никита кивнул.

— Видно, после того, как долбанулись на Шереметевской отмели… стали немного протекать… Подвинься-ка, врубим помпу.

Ногой несколько раз, как заводят мотоцикл, он ударил по рычажку помпы. Помпа затрещала, из дыры в борту (выше ватерлинии) стала хлестать рывками толстая струя.

Помпа трещала долго, струя становилась тоньше, но не кончалась.

— Да… много поднабрали! — вздохнул Никита.

Мы плыли еще довольно долго, потом берега стали расходиться, стали уходить далеко в сторону пустынные бухты.

— Все! Давай сюда! — сказал Никита. — Ивинский разлив.

На карте, когда мы разглядывали его дома, он казался нам почему-то другим — гораздо более уютным.

Стоя на корме, я переложил наш маленький полированный штурвальчик направо. Мы вглядывались в горловину бухты и вдруг увидели черные палки, торчащие из воды.

— Затопленный лес! — сказал Никита. — Давай назад!

— Посмотрим дальше, — отворачивая, сказал я.

Но дальше было еще страшнее. Черный лес уже стоял с обеих сторон. Это было какое-то инопланетное море!

Мы встали на якорь, и скоро стемнело.

Мы вышли на палубу, чтобы закинуть донки. Сначала разговаривали громко, но голоса наши как-то странно звучали среди полной тишины на много километров вокруг.

— Хоть бы комары тут были! — сказал Никита.

Чувствовалось, что он тоже испуган. Вокруг была абсолютная тьма. Мы быстро спустились в каюту, задвинули переборку.

Потом погасили свет, легли спать.

Но я слышал, что Никита не спит.

— Вообще, страшно об этом думать, — прокашлявшись, сказал он.

— О чем? — Я приподнялся, но его не было видно.

— О том, что всего несколько сейчас на земле огоньков… остальное все — темнота.

Потом мы лежали молча.

Среди ночи я вылез на палубу… Давно уже, а может, никогда не видел я столько звезд. Ничего больше не было — только звезды, и я на секунду вдруг почувствовал, что мы летим во Вселенной! У меня закружилась голова, я схватился за рубку…

Красный рассвет среди мертвых деревьев был страшным, словно жизнь на земле уже закончилась или еще не начиналась.

Вдобавок на донке оказалась огромная неподвижная щука (видно, схватившая севшую на донку рыбу). Щука неподвижно лежала, важно занимая всю корму.

— Не нравится мне этот муляж щуки, — сказал Никита.

Мы выбросили ее за борт, она медленно, почти не шевелясь, ушла в глубину.

— Ну, в темпе отсюда! — сказал Никита.

Мы шли по широкому разливу, направляясь к единственному предмету здесь, напоминающему о человеке, — белому бакену вдали. Вдобавок поднялись волны; по стеклу рубки стекала пена, похожая на пену, которой моют окна в апреле.

— Теперь еще муляж шторма, — с досадой сказал Никита.

Вдруг в моторе что-то коротко брякнуло, и сразу из радиатора перед стеклом пошла пузырями ржавая вода.

— Охлаждение загнулось, — топорща усы, закричал Никита. — Якорь!

Он бросился в рубку, вырубил двигатель. Я на коленях стоял на опускающемся, поднимающемся, обдаваемом брызгами носу, спуская тяжелый якорь на цепи. Вот вся цепь вышла, пошла уже ржавая часть цепи, которая никогда не вынималась, оставляющая на воде ржавые чешуйки, но якорь все тянул вниз.

— Нет дна! — оборачиваясь, закричал я.

— Как это — нет? — закричал Никита. — Должно быть!

Я выпустил всю цепь — якорь так и остался висеть где-то в темной глубине — и, отряхивая руки от ржавчины, побежал к рубке.

— Нет! — сказал я.

— Тогда это конец! — усмехаясь, сказал Никита. Он опять лежал, засунувшись под двигатель, и отверткой изо всех сил закручивал стальную проволоку, стягивая головку помпы и охлаждения (кулачки у которой стерлись) с кулачками вращения на валу. Но это было почти безнадежно: расстояние было больше сантиметра.

— Ч-черт, — из щели топорщились усы Никиты.

Он сразу приходит в ярость от малейшего несоответствия обстоятельств его безумным планам, поэтому планы его часто удаются.

Вдруг я увидел, что на горизонте, возле бакена, идет высокий белый корабль, направляясь через разлив дальше, в Онежское озеро.

— Как хоть называется-то? — Никита на секунду вылез из рубки. — «Академик Смирнов»?.. Колоссально! Выходит — Игорек академиком стал за то время, что мы тут уродуемся! — Он усмехнулся.

Потом мы увидели, что из-за кормы корабля вылезает буксир.

— Буксир! — закричал Никита. — С плотами!.. Быстро вынимай якорь!

Разгоряченными ладонями я быстро вытаскивал цепь, наконец якорь грохнулся на высокий нос. Я стоял на носу, широко раскинув ноги, с веревкой в руках.

Прыгая по волнам, мы помчались за плотами.

— Все!.. Вырубаю!.. Горим!.. — закричал Никита, когда до плота осталось метра четыре.

Я прыгнул, пролетел над водой и упал коленями на плот. Полежал, не выпуская веревки, потом перекатился на бок, несколько раз обмотал канат вокруг троса, стягивающего плот.

Лежа спиной на бревнах, я положил руки под голову и впервые со стороны смотрел на наш катер, как он покорно идет за натянутой веревкой, поднимаясь на волне своим ободранным носом.

Потом я подтянул его к себе и влез.

Мы уже входили в спокойную Свирь.

Мы спокойно лежали на крыше, проходя Подпорожское водохранилище, Верхнесвирский шлюз, Нижнесвирский шлюз, Лутонинскую луду, лишь иногда приподнимались, чтобы посмотреть по сторонам, со снисходительной улыбкой вспоминая, как совсем еще недавно мы тут бедствовали…

Уже в темноте мы шли Новоладожским каналом.

Мы были в каюте, каюта была освещена только красным смоляным факелом, воткнутым в гнездо на последнем плоту.

Потом свет стал двигаться, наши черные тени в каюте переместились. Выглянув, мы увидели, что на краю плота стоит человек в сапогах и, подняв факел, смотрит на наш катер. Он постоял неподвижно, потом воткнул факел на место и ушел по плотам далеко вперед, к буксиру.

Было ощущение, что уже глубокая ночь, но когда мы пришли в Петрокрепость и встали на нашем коронном месте у стенки Староладожского канала, оказалось, что вовсе еще не поздно: светятся окна, гуляют люди.

Я вылез наверх, стал озираться.

Низко пролетел голубь, скрипя перьями.

По булыжной дороге шли солдаты, глухо переговариваясь, во тьме высекая подковками огоньки, похожие на вспышки сигарет в их руках.

Проснувшись утром, я быстро сел, посмотрел в окно. За ним была серая гранитная стенка канала. Я поднялся по трапу, влез на крышу рубки, с крыши вылез на набережную.

Никита стоял у входа канала в Неву. Размахнувшись спиннингом, он встал неподвижно. Потом я увидел, как плеснулась блесна далеко от берега.

— О! Виртуоз! — недовольно пробормотал он.

Утро было тихое и ясное.

— Думаю, надо плыть! — сказал я.

Никита посмотрел на меня.

— Охлаждение работает как бешеное… Давай!

Потом, стоя рядом на корме, мы выходили на катере в устье.

Мотор стучал, мы подходили к крепости. Показалась высокая башня, стоящая уже над Ладогой. Я быстро поглядел на крепость — темную, плохо видную из-за блеска воды.

Вдруг подул холодный, широкий ветер. Берега куда-то исчезли. Черная холодная вода, по ней — золотые нити травы. Пока еще рядом проходили буи — гулкие железные бочки, прыгающие на тросах. Далеко впереди, на горизонте, широко раскачивался белый высокий столб — выходной буй.

И вот выходной буй уже раскачивается рядом. Нас сразу окатила ледяная с далеко летящими брызгами волна.

Повернувшись, я увидел, что Никита что-то яростно кричит мне, показывая вниз, но слова выгибались, относились ветром.

Я глянул в рубку, снова работал «душ» — брызги воды, поднятые в рубке вращающимся ремнем, сверкали на солнце.

Кивнув Никите, я бросился вниз. Поскользнувшись на мокром дереве, я упал. Стоя на коленях, дотянулся до помпы, нажал рукой завод. Помпа затрещала, я задышал бензиновым дымом. Стоя на четвереньках на скользком деревянном полу, я, задрав голову, посмотрел вверх.

Никита, свесившись, посмотрел вбок, где должна бить струя помпы, и, ощерясь, кивнул мне: «Пошло!»

Я хотел встать, но снова упал на четвереньки. С тоской я услышал уже знакомое мне тяжелое завывание мотора, идущего на волну. По мокрому полу я заскользил к железному трапу, вцепился в него и посмотрел вверх. Никита, насквозь мокрый, в розовой, прилипшей к телу, ставшей прозрачной рубашке, расставив ноги, стоял за штурвалом. Я вылез наверх, хватаясь за леера, встал.

— Освежает! — увидев меня, прокричал Никита.

Я огляделся. Мотор прекрасно стучал, помпа качала. Ликование охватило меня. Я заметил, что и Никита в полном блаженстве, — рот его был приоткрыт, глаза сияли.

— В каюте… посмотри! — сквозь шум прокричал мне Никита.

Я сполз в каюту. Там все было вверх дном: постели наши упали с диванов в проход, графин выскочил из гнезда и катался по полу.

— Крепи по-штормовому! — свесившись вниз, прокричал мне Никита. Я стал запихивать постели под откидные сиденья, потом, допив воду, засунул туда же и графин. Иногда меня бросало, я оказывался на полу или на другом диване. Я быстро посмотрел в окно, оно было закрыто водой, словно мы шли на подводной лодке. Потом я увидел с удивлением, что у окна качается высокий белый выходной буй, — оказывается, мы еще не вышли в озеро.

Я вылез наверх, и Никита, почему-то радостно, показал на раскачивающийся рядом буй.

— Абсолютно не двигаемся! — прокричал он мне в ухо.

Мотор снова изменил тон: мы лезли на очередную гору.

Выходной буй качался рядом с нами, — казалось, можно его достать, только вот не упасть бы в волны. Потом он медленно стал отходить. И вот я обернулся, он прыгал на волнах сзади.

— Дойдем до шхер, — радостно закричал Никита, — а там уж!.. «Портфели форели!», «Сига до фига!» — сам слыхал!

Вокруг были только волны, лишь слева впереди торчал высокий белый цилиндрик.

— Осиновецкий маяк! — прокричал мне Никита. Я кивнул.

Мотор стучал ровно, лишь слегка захлебываясь при входе на волну.

Я вынес наших лещей, сел, свесив ноги с кормы, и стал чистить. Крупная чешуя стреляла далеко, переливаясь на солнце, Никита оглянулся, довольно кивнул.

…Ладога оказалась пустынной. Мы шли весь день и не встретили ни встречных кораблей, ни островов.

Мы уже привыкли к волнам. Иногда только, словно о чем-то напоминая, поднимался короткий порыв ледяного ветра, по волнам проходила словно бы дрожь, и такая же дрожь чувствовалась вдруг на коже.

Вокруг по-прежнему была только вода. Мы молча озирались, надеясь увидеть хоть что-нибудь, кроме воды.

«Безумие — на скорлупке лезть в эту пустыню!» — такая мысль появилась у меня и, судя по долгому его молчанию, у Никиты.

Тем более, когда начало темнеть, почему-то стали нарастать волны.

— Ладога всегда расходится к ночи, — небрежно сказал Никита.

Мы, не сговариваясь, посмотрели на карту, придавленную на крыше рубки двумя гаечными ключами и иногда задираемую по краям порывами ветра.

…Пристать здесь было негде: вдоль берега на карте тянулись мелкие полукрестики, обведенные штриховыми кружками, — подводные камни.

Я понял вдруг: озеру совершенно безразлично, что нам абсолютно негде высадиться на берег!

Слева исчезало солнце, справа шла на нас страшная тьма. Только горела там одна-единственная звезда — и я заметил, что это не лучистая точка, а маленький светящийся шарик. Потом стало абсолютно темно, мы поднимались на высокую черную волну, потом, замерев, скатывались в пропасть.

Мотор неровно стучал, мы прислушивались к нему: вдруг заглохнет — тогда конец.

Мы стояли на корме, глядя вокруг, нигде не было видно ни огонька. Снова волна — выше предыдущей — и снова соскальзывание вниз, когда желудок поднимается к горлу.

«Но должен же быть этому конец!» — думал я, но, оглядевшись вокруг, понимал, что никто нам тут ничего не должен.

И никому тут не интересно, будет ли работать у нас мотор, не кончится ли топливо, не налетим ли мы в темноте на камни.

Вдруг, при подъеме на волну мне показалось, что впереди коротко что-то сверкнуло.

— Смотри! — закричал я.

— Где?!

Мы долго вглядывались во тьму, но ничего в ней не видели.

Мы снова скользили вниз.

«Когда-то должно это кончиться?» — думал я, но «это» и не думало кончаться, ему было безразлично, что чувствую сейчас я.

Потом, после долгих часов тьмы, мы вместе вдруг увидели проблеск лучистого огонька, но он казался слабее и дальше, чем висящая сбоку звезда.

— Коневиц! — сказал Никита.

Над слабо светящимся еще горизонтом возникли четыре горба. Сначала мы, испуганно сжавшись, думали, что это идущие оттуда на нас огромные волны. Потом заметили, что горбы неподвижны, и поняли, что это вершины острова.

Огонек маяка исчезал и появлялся. Мы посмотрели по карте, по секундомеру (проблеск — пауза — проблеск) — все верно, это был режим работы маяка острова Коневиц!

Наконец ветер стал стихать, волны уменьшились. Стало тепло, тихо, мы даже слышали теперь дыхание друг друга. Остров закрывал нас от ветра, не пропускал его к нам.

Никита шарил прожектором по берегу; вот показался на маленьком лесистом островке низенький, на двух подпорках, маяк.

Почему-то все маяки на Ладоге, к которым так долго стремишься, расположены на диких, лесистых, безлюдных островах!

Мы обогнули этот островок и пошли вдоль высокого, закрывающего небо острова Коневиц.

В луче прожектора появились часовня, несколько светлых камней у берега, белая изогнутая коряга в мелкой воде.

Мы сбросили якорь и некоторое время неподвижно сидели на носу, свесив руки.

— Да-а-а! — сказал наконец Никита, и я понял, что он хотел этим сказать. Потом он вдруг спрыгнул в воду, по колено в воде дошел до берега, и я долго с испугом слушал, как он там с треском что-то отламывает. Потом он вернулся, волоча за собой какую-то доску.

— Пригодится! — пробормотал он, бросив доску на корму, спустился в каюту и сразу почти что захрапел.

Когда я проснулся, было светло. На потолке сходились и расходились золотые нити. Я вылез на корму, посмотрел вверх — остров Коневиц поднимался высоко над нами — горы, поросшие красными соснами.

Мы обогнули Коневиц и снова вышли на бескрайний водный простор.

Потом мы увидели на горизонте высокие, до самого неба, изогнутые столбы дыма, расходящиеся на высоте, превращающиеся в дымку.

— Приозерск! — радостно сказал Никита.

Спокойно, под жарким солнцем мы шли к этим дымам.

Один из них сделался ближе, остальные словно отошли, рассеялись.

…Дым был какой-то странный, не похожий на фабричный. И слишком уж высоко тонким перекрученным стволом он уходил вверх… Скорее это походило на тучу, которая вдруг решила соединиться перемычкой с землей. Мы подошли ближе: точно — высокая страшная туча, соединенная с землей перемычкой, в которой что-то непрерывно двигалось.

— Похоже на ви-хырь! — задумчиво проговорил Никита. — Вихырь!

Мы подходили ближе. Вокруг становилось как-то сумрачно. Солнце, находящееся почти в зените, светило как сквозь закопченное стекло.

— Крепи все по-штормовому, — бросил Никита.

Я съехал по трапу вниз, все убрал в запирающиеся шкафы, со стола все убрал, завинтил винты на иллюминаторах. Страх мешался в душе с ликованием.

Быстро все закрепив, я выскочил наверх. Мы шли уже в сплошном мраке. Пахло почему-то горелым.

— Отставить крепить, — глянув в мою сторону, сказал Никита. — Лес горит.

Теперь было ясно (вернее, неясно) видно, что самый густой и высокий дым поднимается с острова, оказавшегося слева.

Никита свернул прямо к острову. Огня еще не было видно — один дым.

— Принеси мою брезентовую робу, — сказал Никита.

— Что?

— Робу, брезентовую!!! — тараща глаза, заорал Никита.

Преодолевая обиду, я достал из-под дивана новую, твердую, светло-зеленую робу. И вынес ему наверх. Придерживая рукойштурвал, Никита стал переодеваться.

Потом я вынес наверх нашу кастрюльку, привязал к ручкам веревки — для завязывания под подбородком. Никита, посмотрев на это сооружение, серьезно кивнул и надел на голову.

— Так… Лопату, топор.

Я быстро вынес.

— Облей меня, — быстро сказал Никита.

— Что?

— Облей! — заорал он.

Я взял наше помойное ведро, вытряхнул из него весь мусор, зачерпнул воду и вылил на Никиту.

Не отводя глаз от острова, он кивнул.

— К штурвалу, — тихо сказал он.

— Что?..

— К штурвалу!!

Я встал к штурвалу, Никита быстро перешел на нос, держа лопату и топор, готовясь к десанту.

Вдруг сверху — прямо над нашими головами — раздался оглушительный треск. Мы невольно присели, потом подняли головы. Низко над нами пролетел гидросамолет, по нашим лицам прошла его тень.

Потом мы увидели длинный ярко-красный железный катер, на рубке которого было написано «Прометей». С носа его и кормы две водяные пушки водили водяной струей по горящему лесу.

Вдруг из трюма выскочил человек, наставляя на нас ружье.

— Убирайтесь!.. Живо!.. — закричал он.

Мы уже готовились швартоваться к их борту, и крик этот нас совершенно подкосил. Я даже в дыму заметил, как Никита побледнел.

— Ну, стреляй! Стреляй! — заорал он.

Вдруг пушка на корме развернулась и ударила струей прямо в него. Никита захлебнулся яростью и водой.

Потом он стал трясти топором, но мы уже проходили мимо.

Несколько человек, оказавшихся на палубе «Прометея», хохотали.

Никита стянул с себя мокрую робу, швырнул в рубку лопату и топор.

Мы обходили остров.

С этой стороны огня не было.

Мы обиженно молчали.

— Странное название для пожарного катера — «Прометей»! — сказал я.

— Точно! — обрадовался Никита.

Заставив нас снова пригнуться, гидросамолет низко прошел над нами, и вдруг рядом с бортом что-то плюхнулось.

— Каблограмма! — взволнованно закричал Никита.

Он вытащил подсачником — это была всего лишь пустая бутылка.

Никита тряс кулаком вслед гидросамолету.

— Разгильдяи,  — бормотал Никита, — спохватились, когда до неба уже дым.

Мы шли дальше. Дым позади нас, на горизонте, словно осел, съежился.

— Где же Приозерск? — недоуменно спросил Никита.

Мы плыли еще час, потом — еще час, и ничего не было.

Мы уже не знали, где плывем, и вдруг, подняв головы от приборов, увидели впереди длинные, в горячем мареве острова, словно мы оказались вдруг в Полинезии! Два колючих острова слева, и длинная, ровная, лилового гранита, освещенная солнцем стена третьего острова на горизонте.

По вечерней, неподвижной воде мы вплыли в узкую шхеру, встали у высокой гранитной стены, зацепившись за росший на этой стене кустарник, и сразу уснули.

…Утром я вылез наверх и увидел, что куст, к которому мы вчера привязались, весь усыпан крупной, мягкой, просвеченной солнцем малиной. Я стал есть малину. Никита уже сидел на нагретой солнцем крыше рубки, свесив босые ноги. В воде плавал бордовый, похожий на редиску поплавок.

Вдруг, сразу, без предупреждения, поплавок нырнул, удилище согнулось, затрепетало, Никита, напрягшись, выдернул на катер большого темного окуня.

— Та-ак! — Никита дрожащими руками снял с крючка окуня и бросил его через верхний люк прямо в каюту.

С крыши катера я влез на гранитную стену, зацепившись сначала за куст малины, потом — по скошенным зубцам в граните. Тяжело дыша, я вылез на поверхность огромного валуна. Камень был покрыт мягким глубоким мхом, среди мха росло несколько сосен. Валун уходил вдаль, спускаясь боком к протоке, уютной и заросшей. Камень плавно уходил в воду, вода была холодная, словно выталкивающая тебя!

На той стороне протоки я увидел под маленькой сосной черный груздь, подскочил к нему, стал ломать — груздь громко вдруг запищал — смерзся за ночь!

Мы плавали в шхерах, среди высоких гранитных берегов, шесть дней. Было тепло, уютно, рубка задевала свисающие с обрывов кусты малины, и темные, слепленные из шариков ягоды падали на крышу.

На седьмое утро я вылез на корму, закинул, как всегда, удочку, поплавок легко плюхнулся в воду — и вдруг рядом с ним упал желтый листик, поплыл, как кораблик, по сморщившейся вдруг воде.

Между скал было еще тихо, но верхушки деревьев наверху широко раскачивались.

Зевая, вылез Никита, посмотрел вверх.

— Какое сегодня? — мрачно спросил он.

— Двадцать пятое вроде.

— А когда в школу тебе?

— Первого, как обычно.

Никита мрачно задумался.

— Успеваем! — сказал я.

Но я понимал уже, что пора назад!

К тому же выяснилось, что кончилась еда. Я пошел искать магазин. Где-то здесь, по карте, должен быть карьер, где ломали гранит, и поселок.

С треском я пролез через крапивно-малиновые заросли, перешел старый скрипучий мост и вышел на берег.

Я долго шел по пустынной дороге. Слева были жидкие кусты, справа — обрыв, под обрывом — широкое ровное пространство, залитое мелкой глинистой водой. Потом я увидел столбик над обрывом, на фанерке было написано: «Внимание! С 8 до 16 часов производятся взрывные работы. Предупреждение — три длинных гудка. Отбой — один гудок. Соблюдайте осторожность!»

…Какую соблюдать осторожность?.. Спрятаться было негде. Я пошел дальше. И тут услышал низкий, глухой, словно из-под земли идущий гудок. После долгой паузы — второй, после тишины — третий. Я посмотрел вокруг — спрятаться было негде. Я отошел от обрыва, встал, закрыв ладонями уши, как можно шире открыв рот.

Я долго так стоял, замерев… Потом раздался гудок — отбой.

Я пошел дальше, и снова вдруг пошли длинные, глухие, вытягивающие душу гудки, и опять — ничего!

Наконец гудки кончились. Пошел лес, но горелый — черные торчащие палки, разводы сгоревшего мха, зола. Потом уже пошла сплошная гарь! Я быстро шел, хрустя сгоревшим мхом. От волнения я нашел в кармане несколько семечек, оставшихся еще с Петрокрепости, и на ходу, не замечая их, грыз. Одна семечка, видимо, оказалась горелой, и я вздрогнул от неожиданности, почувствовал вдруг гарь и в себе.

Потом появился поселок, состоящий из серых стандартных домов. Я зашел в магазин. Потом я сидел в стеклянной столовой, ел, все время поглядывая из окна на небо, на набирающиеся в нем черные тучи.

Неужели надо плыть обратно? Я вспомнил, как ночью мы мчались к далекому, одинокому острову Коневиц, то взлетая, то падая в темноте, сжавшись, оцепенев от отчаяния. Вспомнил маленький красный маяк на маленьком островке среди тьмы. Неужели снова предстоит идти через эти пространства?.. Ведь можно же доехать! Рядом со столовой была остановка, от нее ходил автобус до Громова, а там уже поезд!

Можно отказаться плыть, но тогда Никита, безумец, поплывет один! Ну и что? Почему же я должен из-за него страдать? Неизвестно, для чего еще требуется большее мужество: чтобы молча плыть или чтобы отказаться?

Когда я вернулся, я увидел Никиту, быстро упаковывающего снасти.

— Все! Домой!.. Хватит! — злобно говорил он. — «Портфели форели!», «Сига до фига!» Как же!

Оставив его упаковываться, я ушел в каюту и лег. Эта постоянная его ярость начала мне надоедать. Потом я слышал, как он яростно заводил двигатель. Потом я почувствовал, что мы отплываем. Пока мы шли среди островов, вода была гладкой, зеркальной. Крайний лесистый остров с длинным песчаным мысом, похожий на ежа, отражался в воде. Мы шли до темноты, и в темноте начали подниматься волны. Брызги летели из темноты. Вдруг неожиданно большой волной скатило с крыши рубки весло, багор и подсачник. Никита, побелев от злости, дал мне штурвал и ушел в каюту. Я поднял удочку, чтобы убрать ее с края катера, и услышал, как ветер свистит у размотавшейся лески. Никиты наверху не было, я был один.

Я вел катер, с тоской глядя по сторонам, и вдруг снизу раздался громкий хруст. Никита выскочил, вырубил двигатель, потом в одних трусах стал метаться по корме. Вдруг, не говоря ни слова, он вылез за корму, скрывшись в темноте, а через секунду появился снова.

— Винт в порядке, — пробормотал Никита.

Потом он быстро поднял настил кормы и с фонариком полез вниз. Я поглядел вниз — Никита освещал тусклым фонариком коленчатый вал. Вал состоял теперь из двух половинок — соединительная крестовина развалилась!

— Простыню! — сказал Никита.

Я спустился в каюту, там оказалось по щиколотку воды! Уже по воде я дошел до шкафчика, вынул туго сложенную квадратами крахмальную простыню. Зачем вообще нужно так крахмалить? И потому что я разозлился на крахмал, я понял, что уже нервничаю.

Мы привязали хлопающую, бьющуюся простыню нижними концами к лееру рубки, одним верхним концом — к стояночному огню и другим — к веслу. Я долго лежал в сравнительной тишине за рубкой, стараясь забыть о нашем положении, натягивая веслом угол паруса, словно тащил бредень. Потом снова встал на ледяной ветер и увидел, что нас уносит: последний ориентир — какой-то длинный мыс, чернеющий в темноте, — исчез, вокруг были только волны.

Тут, бросив весло, я быстро слез в рубку, стал включать и выключать прожектор — SOS! И больше всего меня испугало, что Никита, который, сопя, стоял рядом, не сказал: «Прекрати!» — а вместе со мной смотрел в окно на луч прожектора, но свет кончался удивительно близко, в двух метрах.

Потом Никита стал заводить помпу, но помпа не заводилась. Никита бил ногой по коротенькой ручке помпы, ручка, чавкая, отскакивала назад, и помпа молчала.

Вдруг, громко выстрелив, простыня вывернулась обратно, ветер непонятно сменился — и тут же огромная ледяная волна, вдруг все закрыв собой, заполнила рубку.

Дрожащими руками я сорвал с крепления помойное ведро, выбросил в это страшное озеро, кичащееся своей чистотой, весь мусор, зачерпнул, выплеснул, но меня снова накрыла волна, наполнив ведро холодной водой.

Я зачерпывал воду, но тут же накрывала волна и меняла воду в ведре на свежую.

При сильных наклонах вода уже лилась из катера в озеро.

Я оглянулся (нас несло кормой вперед). Позади (то есть впереди) был широкий черный разлив до горизонта, весь покрытый ровными белыми барашками волн. Но длинный черный мыс опять показался!

Меня вдруг подняло под мышки, понесло, и я почувствовал, что под ногами у меня нет опоры! Я стал лихорадочно грести, но в основном — по вертикали!

Волны шли сзади, беспорядочно накрывая меня. Я уже захлебнулся несколько раз, сипел горлом, пытаясь вдохнуть.

«Неужели это последнее, что я вижу в своей жизни, — подумал я, — только черные волны с белыми барашками, темное, низкое, быстро летящее небо?»

Вдруг рядом, в провале волн, показалась голова Никиты.

— Привет, — сказал он.

— О!.. Ты как здесь? — проговорил я.

— Ладно! — заорал Никита (мы поднялись на волну). — Думаешь, легко тут тебя искать?

— Хорошо… Думаю, здесь не место для споров, — сказал я, улыбаясь и чувствуя, что по щеке текут горячие слезы.

— Ну, извини! — сказал Никита, тоже вдруг заплакав.

Волна сделалась круче, меня вдруг ударило коленом об камень. Потом я увидел темный силуэт Никиты, идущего пешком. Я осторожно пополз по камням; меня сбило, оглушило, потащило назад. Потом, сильно дрожа, я лежал за высоким камнем, спрятавшись от ветра. Потом вдруг пошел дождь — необыкновенно крупные капли падали в темноте. Я подставил ладонь, посмотрел — это был снег!

Я встал на четвереньки, стал карабкаться на высокую булыжную гору, поднимающуюся круто вверх от воды, залез наконец наверх и с изумлением увидел залитую солнцем долину, словно я (как человек со знаменитого рисунка в учебнике) прошел темноту, пробил головой небесный свод и смотрю теперь вниз, на землю.

Вдали я разглядел дым, поднимающийся в деревьях. Я побежал вниз и увидел за деревьями избушку. За дверью, в темноте, я сбил ведро, и звон его прозвучал для меня прекрасной музыкой. Я открыл вторую дверь. В кухне, залитой низким горячим солнцем, женщина что-то варила на плите, маленькая девочка, с усилием нажимая ладошкой, топила в тазу куски газеты.

Потом я сбегал за Никитой (озеро продолжало тупо бушевать), и мы вместе стали носиться по этой горячей долине. Потом я увидел слезающих с горы солдат с зелеными погонами пограничников.

…Мы ехали в газике среди цветов.

— Всыпать вам надо как следует! — сказал шофер.

— Конечно, конечно! — радостно согласился я.

Мы въехали в раздвинувшиеся темно-зеленые ворота с двумя выпуклыми красными звездами. Потом мы оказались в белом пахучем медпункте. От запаха лекарств меня вдруг вытошнило — видно, наглотался воды. Врач выслушал сердце, потом стал запихивать зонд. Я энергично стал его жевать…

— Да не жуйте вы зонд!.. Глотайте! — закричал врач.

Потом я спустился по ступенькам… Зеленая скамейка, клумба, обложенная кирпичом, горячий запах какао из кухни!

После «спасения на воде» ликованье и общительность душили меня.

У ворот я увидел часового, который показался мне почти ровесником.

— Слушай! — сказал я. — Слышал уже небось про наше крушение?!

Он почему-то молчал.

Жестикулируя, я стал рассказывать.

…Я несколько увлекся и чуть не пропустил момент, когда он, внезапно блеснув слезой, вдруг передернул затвор, дослав патрон в патронник.

— Все! Все! Ухожу! — подняв руки, сказал я.

Потом я залез на вышку — запыхавшись, оказался на высокой деревянной площадке под крышей. С края, высунувшись наружу, стоял на треножнике длинный светло-зеленый бинокль (дальномер?). Я пригнулся к нему, стал смотреть. Прямо перед глазами оказался светлый бревенчатый дом, окруженный расплывчатым радужным повторением. Я узнал тот самый дом, в который вбежал после спасения. Потом я со скрипом повернул дальномер и оказался вдруг среди высоких волн. Я испуганно отвернул дальномер и вдруг увидел торчащую среди камней рубку нашего катера! На крыше сидела чайка, окруженная таким же радужным ореолом.

Мы перелезли булыжную гору и увидели наш катер, застрявший в камнях. Быстро жонглируя на скользких камнях, мы добрались до него. Я первый залез на высокий нос. Катер, скрипя, стал медленно перевешиваться. Вода, переливаясь внутри, бухнула в нос.

— Странно! — сказал Никита, присев под катер. Обшивка цела. Откуда же столько воды? Ну-ка, перейди на корму!

Я, как на качелях, перевесил катер на корму.

— Так. И спереди цело! — сказал Никита, заглядывая под катер.

С трудом сдвинув размокшую, разбухшую дверь, мы влезли внутрь. По колено в воде мы прошли в каюту. Вода была мутная (размокла мука!), плавали перья из подушек, и матрешка, которой мы накрывали заварочный чайник.

Корма, соответственно, поднялась, вода перелилась к нам (стало по пояс), и мы вдруг услышали, как в корме звонкой струйкой льется откуда-то вода… Вот она иссякла, и стало тихо.

— Ясно! — радостно сказал Никита. — Губит проклятая жадность! Надень я на стык выхлопа трубу дюрита подлинней — и не попадала бы вся вода, оказавшаяся в выхлопе, в катер!

Мы еще раз качнули катер — и точно: выхлоп, выходящий в воду ниже ватерлинии, зачерпнул воды и, когда поднялся, вылил ее всю в катер.

— Урра-а! — почему-то радостно закричали мы.

— Еще же вал сломан, — сказал я.

— Ерунда!

Мы быстро сняли крестовину соединения коленвала, выползли по камням на берег.

Потом мы радостно бежали по лесной дороге. Тепло, сухо, иногда пунктиром блеснет паутина.

Мы пробегали мимо заставы, и тут я увидел выходящего из ворот своего знакомого — часового. Я бросился к нему.

— Слушай! — закричал я. — Знаешь, в чем оказалось дело? Нужна труба дюрита подлинней, и все! Слушай! У вас же есть, наверно, дюрит!.. Слушай! Дело есть! Надо катер с камней стащить! У вас есть же, наверно, вертолеты там, транспортеры?

Он резко повернулся и ушел обратно.

Через час мы выходили с погранзаставы с трубой дюрита. Мы помчались в поселок, где, как нам сказали, можно получить остальную техническую помощь.

В мастерской было темновато, пахло машинным маслом. Сварщик вставил в зажим нашу крестовину, кивком сбросил на лицо маску с мутным слюдяным окошком.

Тракторист со стоящего здесь трактора подробно расспрашивал меня о причинах нашего бедствия и время от времени издевательски повторял, подмигивая остальным:

— Правильно говорит городской мальчик!.. Правильно говорит приезжий мальчик!

— Ну, все! — сказал сварщик. Толстый светящийся шов на нашей крестовине быстро гас. Сварщик передал крестовину слесарю, тот, зажав ее в тиски, долго обшаркивал напильником.

— Да ничего!.. Неважно! — сказал я.

— Правильно говорит городской мальчик! — сказал тракторист.

— С камней-то как будете сниматься? — спросил сварщик.

Никита пожал плечами.

— Катки надо. По каткам снимете.

— А где их взять?

— У дядя Миши спросите, у лесничего.

— А он даст?

— За пол-литра он все даст! — сказал сварщик.

Когда мы вышли из мастерской, солнце уже садилось. День, можно сказать, пошел на сварку.

Мы шли по улице и вдруг увидели идущего зигзагами старичка.

— Кто это идет? — взмахивая руками, кричал он. — Это дядя Миша идет! Кто-о здесь хозяин?.. Здесь дядя Миша хозяин!

— Дядя Миша! — подошел к нему Никита. — Нельзя ли для катков бревнышек из сухостоя, катер на воду спустить?

— Счас! — подумав, сказал дядя Миша.

Он ушел в дом, и долго его не было. Потом вдруг оттуда раздались крики:

— Кто это идет?.. Это дядя Миша идет!.. Кто здесь хозяин?.. Здесь дядя Миша хозяин!

Решившись, мы вошли в дом.

— Дядя Миша! — сказал Никита. — Ну что тебе сделать? Санитарную рубку? Рубку ухода? Рубку осветления? Ведь загажен же лес!

Взгляд дяди Миши остановился вдруг на Никите.

— Один плыл али с красной девицей? — неожиданно нараспев заговорил он. (Я понял вдруг, что мы имеем дело с колоссальным жуликом.)

— Да я не о том! — с досадой сказал Никита.

Тут дядя Миша стал долго пить чай, бормоча примерно одно:

— Вот ужо… распогодится… ободняется… Вот ужо — выпью водушки…

— «Водушки» — это что-то новое! — сказал Никита.

Тут дядя Миша, всхлипывая, стал вспоминать какие-то «березушки», которые он, видимо, продал.

Никита, яростно ощерясь, схватил его и начал трясти:

— Ты, гнида! Ты будешь работать или нет?!

Потом, сам испугавшись своей ярости, Никита отпустил его, и мы вышли. К ночи мы снова вернулись к катеру.

Катер, накренясь, белел среди абсолютной тьмы. Только волны, пробиваясь через камни и выходя на ровное место, с шипеньем растекались, словно кто-то растягивал в темноте белую резинку.

Мы пролезли по скользким камням до катера. На волны я не обращал внимания уже, они меня больше не волновали.

Мы зажгли на катере свет, поставили коленвал, натянули на выхлоп черную тугую трубу дюрита.

Когда рассвело, вышло солнце, я бросал, уже с кормы, спиннинг. Однажды, когда я подматывал, рядом с моей блесной шла маленькая рыбка, — видимо, думала, что нашла подружку, хотела подружиться.

Потом вдруг раздался стук — и по камням подъехал дядя Миша. На телеге был навален сухостой.

— Семнадцать шестьдесят!.. Брут-та! — бодро закричал дядя Миша, соскакивая. — Деньги давай!

— «Брутто», — усмехнувшись, сказал Никита, — это значит вместе с ним, и с лошадью, и с телегой!

Мы сгрузили с телеги стволы. Дребезжа по камням, дядя Миша бойко умчался.

Мы стали таскать бревна на камни. Вдруг мы услышали громкий треск. Вдоль берега ехал трактор. Трактор остановился, с него спрыгнул тракторист.

— Та-ак! Правильно делает городской мальчик! — закричал он.

Он быстро разделся, залез в воду, стал ворочать с Никитой бревна. На руке синела надпись: «Слава доблестным соколам!»

Потом он уплыл с тросом, завел трос за далекий одиночный камень, потом, вернувшись, надел петлю на швартовы катера.

Прямо мокрый, плюхнулся на сиденье трактора, трактор заревел, трос страшно натянулся… Катер, дернувшись, прокатился по бревнам и с размаху плюхнулся на чистую воду.

…За это время я отварил картошки, потом полез на катер за консервами. Но когда вернулся, тракториста уже не было, только валялись на полдороге вилка с наполовину откушенной картошкой, — так стремительно он уехал.

…Долго рассказывать, как мы шли обратно, снова через всю Ладогу, через всю Неву.

При входе в Неву у нас кончилось масло, потом — солярка, стрелки стояли на нуле, но мы как-то шли.

Никита ложился в поддон мотора, вычерпывал старое, переработанное масло, процеживал его сквозь марлю в банку и снова заливал в двигатель.

— Как идем! — время от времени восхищенно говорил он. — Масло на нуле. Солярка на нуле!

И вот показался высокий мост Володарского, потом другие мосты.

— Как идем… Как идем! — повторял Никита.

У Литейного моста нас встретила вдруг волна, достающая до стекла рубки, но после Ладоги нам это было смешно.

Мы дошли до Каменного острова и стали там на стоянке катеров. Покачиваясь, мы вышли на берег. Потом мы сели на такси и доехали до дому. Нас радостно встретила Лиза, моя старшая сестра, жена Никиты.

В грязных, промасленных робах мы долго сидели посреди комнаты. Лиза о чем-то нас спрашивала, но мы молчали.

— Как шли!.. Как шли! — сказали мы неожиданно вместе.

На следующий день, придя немного в себя, я позвонил одной своей знакомой — Лене. Мы пошли с ней в кино, но и там я все не мог успокоиться.

— Как шли! Нет, как шли! Представляешь? — говорил я.

Она сухо кивала.

— Что ж ты думаешь? — говорил я. — Дядя Никита на дно ложился, грязное масло вычерпывал из поддона, процеживал сквозь марлю и снова в двигатель заливал!

— Не мог бы ты поговорить о чем-нибудь более интересном? — неожиданно сказала она.

— Как же неинтересно? — я обомлел.

Во время всей картины я молчал, но на улице, забывшись, снова начал свое: «Солярка на нуле, масло на нуле» — и вдруг, опомнившись, заметил с удивлением, что Лены уже нет.

На следующий день я пошел в школу и там все рассказывал, не мог успокоиться, но никому почему-то не оказалось особенно интересным узнать, как мы шли.

— Ивинский разлив? — усмехнувшись сказал Эдик Куравин. — А, помню! Крохотная клякса на карте Ленинградской области!

— А Лутонинская луда? — сказал я. — Там туман был… как на Юпитере!

— Юпитер, мне кажется, несколько дальше, — снисходительно произнес Эдик, и все дружки его засмеялись: в классе многие его обожают, подражают ему.

— А в Ладоге шторм был — четыре балла! — сказал я.

— Подумаешь, четыре! — сказал Колька Руднев, усмехаясь. — в Бискайском заливе всю дорогу двенадцать!

«Понятно, — в ярости думал я. — Все-то они знают, обо всем уже слышали. Только сами ничего не видели и не чувствовали! И не увидят ничего, если такими же будут! Всю жизнь так проживут, словами отделываясь, и не догадаются даже, что в жизни не участвовали!»

После школы я пришел домой.

— А где Никита? — спросил я.

— Не знаю! — сказала Лиза, волнуясь.

Я вышел, сел на трамвай и поехал на стоянку катеров.

И увидел там у бона наш катер. Брезент с него был снят, переборка сдвинута. В рубке сидел Никита. Рядом лежал кожух двигателя. Открывшийся двигатель был черный, почти обугленный.

— Сгорел! — сказал Никита. — Ну, это и понятно: масло на нуле, солярка на нуле!

— Как шли… как шли! — радостно повторили мы вместе.