Сочинения [Жак Лакан] (fb2) читать онлайн

@ importknig

Перевод этой книги подготовлен сообществом "Книжный импорт".

Каждые несколько дней в нём выходят любительские переводы новых зарубежных книг в жанре non-fiction, которые скорее всего никогда не будут официально изданы в России.

Все переводы распространяются бесплатно и в ознакомительных целях среди подписчиков сообщества.

Подпишитесь на нас в Telegram: https://t.me/importknig

Жак Лакан. Избранное

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

1

2

3

4

5

6

7

8

9

КЛАССИФИЦИРОВАННЫЙ УКАЗАТЕЛЬ ОСНОВНЫХ ПОНЯТИЙ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Если говорить об интеллектуальных памятниках, то "Écrits" Лакана до сих пор остается воздушным и неуверенным. Этот знаменитый том технических работ предлагает, возможно, самый провокационный пересмотр психоанализа, появившийся после смерти в 1939 году самого Фрейда. В нем Лакан неустанно говорит о человеческой речи и ее бессознательных основах. Он призывает психологическую науку к новому теоретическому самосознанию. Он набрасывает метафизику и этику, основанные на живой неопределенности аналитического диалога. И хотя кажется, что он всегда находится на грани объявления грандиозной системы, теории теорий, на самом деле он никогда этого не делает. Действительно, "Écrits" гораздо более примечательны своей беспредельной спекулятивностью, чем доктринальной последовательностью.

Все статьи начинались как лекции или выступления перед профессиональными организациями, и в напечатанном виде они все еще дышат воздухом тех событий, которые их вызвали. Лакан - артист интеллектуального перформанса: он играет с аудиторией и делает большую часть своих самых захватывающих мыслей, спонтанно гибридизируя мысли других. Гегель, Соссюр, Якобсон и Хайдеггер глубоко проникли в текстуру книги и влились в moto perpetuo дискуссии самого Лакана с Фрейдом.К роме того, Лакан - яростный полемист, много занимающийся обличением отдельных людей и групп, которые, по его мнению, предали оригинальные фрейдистские идеи. Все это Écrits в лабиринт цитат, аллюзий и перекрестных ссылок и вызывает у нового читателя головокружительное ощущение, что от предложения к предложению смысл теряется, находится и снова теряется.

Со временем весь оригинальный французский текст Лакана, несомненно, будет переведен и появится под обложкой отдельного тома, а пока срез Алана Шеридана продолжает необычайно хорошо служить потребностям англоязычного читателя. Écrits: Подборка, как и монументальный том, который высится за ней, обладает собственной атмосферой открытости и изобретения страницы за страницей. На английском или французском языке Écrits - одна из самых тревожных книг двадцатого века, и диалог с ней таит в себе множество трудностей и удовольствий.

Малкольм Боуи

февраль 2001 г.

ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Эта подборка из девяти эссе, представляющих почти половину материала, содержащегося в Écrits, принадлежит самому Лакану.

Классифицированный указатель основных понятий и комментарии к графикам основаны на материалах, подготовленных Жаком-Аленом Миллером для оригинального французского издания "Écrits".

Я благодарен Джорджу Гроссу, Бодуэну Журдану и Стюарту Шнайдерману за помощь в преодолении многих трудностей, связанных с этой уникальной по сложности работой.

Я также хотел бы выразить благодарность за помощь Совету по искусству Великобритании.

Приведенный ниже краткий глоссарий не ставит своей целью дать адекватные определения понятий. Это было бы совершенно чуждо природе работы Лакана, которая особенно не терпит интерпретации статичного, определяющего вида. Концепции Лакана, хотя и уходят корнями во фрейдистский психоанализ, с годами эволюционировали, чтобы соответствовать требованиям постоянного переформулирования психоаналитической теории. Поэтому их лучше всего понимать операционально, в различных контекстах. Однако некоторые термины требуют комментария, хотя бы в качестве введения. Я попытался сделать это с помощью Жака-Алена Миллера. В некоторых случаях, однако, Лакан предпочитал оставить термин без пояснений, считая, что любой комментарий повредит его эффективному действию.

Первое выделенное курсивом слово в скобках в каждой записи - французское слово Лакана, второе, где это необходимо, - немецкое слово Фрейда. Предполагается, что читатель знаком с терминологией "классического" фрейдовского психоанализа.

АГЕНСТВО (инстанция, Instanz). Использование Лаканом термина "инстанция" выходит далеко за рамки фрейдовского "Instanz". Можно сказать, что он представляет собой использование лингвистических возможностей французского эквивалента немецкого термина Фрейда. За неимением точного эквивалента французского термина Лакана приходится возвращаться к термину, использованному английскими переводчиками Фрейда, - "агентство". У Фрейда чаще всего речь идет о трех "агентствах" - ид, эго и суперэго. У Лакана необходимо помнить об идее "воздействия", даже "настойчивости", как в названии эссе "L'instance de la lettre".

Подделка (le semblable). Это понятие "зеркального эго" было впервые разработано в эссе "Зеркальная сцена".

DEMAND (demande). См. желание.

ЖЕЛАНИЕ (désir; Wunsch, Begierde, Lust). Стандартное издание переводит фрейдовское "Wunsch" как "желание", что близко соответствует немецкому слову. Французские переводчики Фрейда, однако, всегда использовали слово "désir", а не "voeu", которое соответствует "Wunsch" и "желанию", но менее распространено в современном французском языке. Решающее различие между "Wunsch" и "желанием", с одной стороны, и "désir", с другой, заключается в том, что немецкие и английские слова ограничиваются отдельными, изолированными актами желания, в то время как французские имеют гораздо более сильную импликацию непрерывной силы. Именно этот подтекст Лакан развил и поставил в центр своей психоаналитической теории, поэтому я перевел "désir" как "желание". Более того, Лакан связал понятие "желание" с "нуждой" (besoin) и "требованием" (demande) следующим образом.

Человеческий индивид - это определенный организм, с определенными биологическими потребностями, которые удовлетворяются с помощью определенных предметов. Как влияет на эти потребности овладение языком? Всякая речь - это требование; она предполагает Другого, к которому обращена, чьи знаки она перенимает в своих формулировках. В этом то, что исходит от Другого, рассматривается не столько как конкретное удовлетворение потребности, сколько как ответ на призыв, подарок, знак любви. Между потребностью и требованием, которое ее выражает, нет адекватности; более того, именно разрыв между ними и составляет желание, одновременно конкретное, как первое, и абсолютное, как второе. Желание (принципиально в единственном числе) - это вечный эффект символической артикуляции. Это не аппетит: он по сути своей эксцентричен и ненасытен. Поэтому Лакан координирует его не с объектом, который, казалось бы, должен его удовлетворить, а с объектом, который его вызывает (вспоминается фетишизм).

ДРАЙВ (пульсация, Триб). Лакан восстанавливает различие, которое уже было ясно у Фрейда, между полностью психической пульсацией (Trieb) и инстинктом (Instink), с его "биологическими" коннотациями. Как отмечает Лакан, английские переводчики Фрейда размывают это различие, переводя оба термина как "инстинкт".

ЭНОНЦИАЦИЯ (énonciation). Различие между "énoncé" и "énonciation" является общим для современного французского мышления. 'Énoncé', которое я перевожу как 'заявление', относится к собственно произнесенным словам, 'énonciation' - к акту их произнесения.

Воображаемый, символический, реальный (imaginaire, symbolique, réel). Из этих трех терминов "воображаемое" появилось первым, задолго до Римского доклада 1953 года. В то время Лакан считал "имаго" предметом изучения психологии, а идентификацию - фундаментальным психическим процессом. Воображаемое было тогда миром, регистром, измерением образов, сознательных или бессознательных, воспринимаемых или воображаемых. В этом отношении "воображаемое" не просто противоположно "реальному": образ, безусловно, принадлежит реальности, и Лакан искал в этологии животных факты, которые приводили бы к формирующим эффектам, сравнимым с теми, что описаны в "стадии зеркала".

Понятие "символического" вышло на первый план в Римском докладе. Символы, о которых здесь идет речь, - это не иконы, не стилизованные фигуры, а сигнификаторы в смысле, разработанном Соссюром и Якобсоном, расширенном до обобщенного определения: дифференциальные элементы, сами по себе не имеющие значения, приобретающие ценность только в их взаимных отношениях и образующие замкнутый порядок - вопрос в том, является ли этот порядок полным или неполным. Отныне именно символическое, а не воображаемое, рассматривается как определяющий порядок субъекта, и его эффекты радикальны: субъект, в понимании Лакана, сам является эффектом символического. Формализация Леви-Стросс и использование им бинаризма Якобсона послужили основой для лакановской концепции символического - концепции, которая, однако, выходит далеко за рамки своих истоков. Согласно Лакану, необходимо провести различие между тем, что относится в опыте к порядку символического, и тем, что относится к воображаемому. В частности, отношения между субъектом, с одной стороны, и сигнификаторами, речью, языком, с другой, часто противопоставляются воображаемым отношениям, отношениям между эго и его образами. В каждом случае многие проблемы вытекают из отношений между этими двумя измерениями.

Реальное" возникает как третий термин, связанный с символическим и воображаемым: оно обозначает то, что не является ни символическим, ни воображаемым и остается закрытым для аналитического опыта, который является опытом речи. То, что предшествует принятию символического, реальное в его "сыром" состоянии (в случае субъекта, например, организм и его биологические потребности), может быть только предположено, это алгебраический х. Это лакановское понятие "реального" не следует путать с реальностью, которая прекрасно познаваема: субъект желания знает не больше, чем это, поскольку для него реальность полностью призрачна.

Термин "реальное", который поначалу имел лишь второстепенное значение, выступая в качестве своего рода страховочного поручня, постепенно развивался, и его значение значительно изменилось. Вначале он, естественно, выполнял по отношению к символическим заменам и воображаемым вариациям функцию постоянства: "Реальное - это то, что всегда возвращается на то же место". Затем оно стало тем, перед чем воображаемое колеблется, о что спотыкается символическое, что является тугоплавким, устойчивым. Отсюда формула: "реальное - это невозможное". Именно в этом смысле термин начинает регулярно появляться в качестве прилагательного для обозначения того, чего не хватает в символическом порядке, неустранимого остатка всех артикуляций, закрытого элемента, к которому можно приблизиться, но за который никогда нельзя ухватиться: пуповина символического.

В том виде, в каком их различает Лакан, эти три измерения, как мы уже сказали, глубоко разнородны. Однако тот факт, что эти три термина были соединены в ряд, поднимает вопрос о том, что их объединяет, вопрос, к которому Лакан обратилсяв своих последних размышлениях на тему Борромеева узла (Séminaire 1974-75, озаглавленный "R.S.I.").

JOUISSANCE (jouissance). В английском языке нет адекватного перевода этого слова. Наслаждение" передает содержащийся в jouissance смысл пользования правами, собственностью и т. д. К сожалению, в современном английском языке это слово утратило сексуальные коннотации, которые оно сохраняет во французском. (Jouir на сленге означает "кончать".) "Удовольствие", с другой стороны, предваряется "plaisir" - и Лакан использует эти два термина совершенно по-разному. Удовольствие" подчиняется закону гомеостаза, который Фрейд упоминает в "За пределами принципа удовольствия", где через разрядку психика стремится к минимально возможному уровню напряжения. Jouissance" преступает этот закон и в этом отношении выходит за рамки принципа удовольствия.

ЗНАНИЕ (savoir, connaissance). Там, где "знание" переводится как "connaissance", я добавил французское слово в скобках. Большинство европейских языков проводят различие (например, гегелевские Wissen и Kenntnis), которое теряется в английском. В современном французском мышлении разные авторы используют это различие по-разному. По Лакану, connaissance (с неизбежным сопутствующим ему "méconnaissance") относится к воображаемому регистру, а savoir - к символическому.

LACK (manque). 'Manque' переводится здесь как 'недостаток', за исключением созданного Лаканом выражения 'manque-à-être', для которого сам Лакан предложил английский неологизм 'want-to-be'.

LURE (leurre). Французское слово переводится по-разному: "приманка" (для ястребов, рыб), "приманка" (для птиц), "наживка" (для рыб), а также понятия "allurement" и "enticement". У Лакана это понятие связано с "méconnaissance".

MÉCONNAISSANCE. Я решил оставить французское слово. Оно означает "неспособность распознать" или "неправильное понимание". Это понятие является центральным в мышлении Лакана, поскольку для него знание (connaissance) неразрывно связано с méconnaissance.

ИМЯ-ОТЦА (nom-du-père). Это понятие в некотором смысле происходит от мифического, символического отца из фрейдовских "Тотема" и "Табу". В терминах трех порядков Лакана оно относится не к реальному отцу, не к воображаемому отцу (отцовскому имаго), а к отцу символическому. Фрейд, говорит Лакан, был вынужден "непреодолимо связать появление сигнификата Отца, как автора Закона, со смертью, даже с убийством Отца, показывая тем самым, что хотя это убийствоявляетсяплодотворным моментом долга, через который субъект связывает себя на всю жизнь с Законом, символический Отец, в той мере, в какой он обозначает этот Закон, безусловно, является мертвым Отцом" (Écrits, "О вопросе, предварительном для любого возможного лечения психоза").

NEED (besoin). См. "Желание".

OBJETPETIT a. "a" означает "autre" (другой), это понятие было разработано на основе фрейдовского "объекта" и собственной эксплуатации Лаканом "инаковости". Маленькое "а" отличает объект от "Autre" или "grand Autre" (Другого с большой буквы) (и в то же время соотносит его с ним). Однако Лакан отказывается комментировать здесь оба термина, оставляя читателю возможность оценить эти понятия в процессе их использования. Более того, Лакан настаивает на том, что "objet petit a" должно оставаться непереведенным, приобретая, таким образом, статус алгебраического знака.

1

Стадия зеркала как формирующая функцию / как раскрывается в психоаналитическом опыте

Концепция зеркальной стадии, которую я представил на нашем последнем конгрессе, тринадцать лет назад, с тех пор более или менее утвердилась в практике французской группы. Однако я считаю целесообразным вновь обратить на нее ваше внимание, особенно сегодня, поскольку она проливает свет на формирование Я в том виде, в каком мы переживаем его в психоанализе. Это опыт, который заставляет нас выступать против любой философии, непосредственно исходящей из Cogito.

Возможно, кто-то из вас помнит, что эта концепция берет свое начало в одной особенности человеческого поведения, освещенной одним из фактов сравнительной психологии. Ребенок, в возрасте, когда он на какое-то время, пусть и ненадолго, уступает шимпанзе в инструментальном интеллекте, тем не менее уже может распознать в зеркале свое собственное изображение. Это узнавание проявляется в иллюминативной мимикрии Aha-Erlebnis, которую Келер рассматривает как выражение ситуативной апперцепции, важнейшей стадии акта интеллекта.

Этот акт, далеко не исчерпывающий себя, как в случае с обезьяной, как только образ был освоен и признан пустым, немедленно возобновляется в случае с ребенком в серии жестов, в которых он в игре переживает связь между движениями, предполагаемыми в образе, и отраженной средой, а также между этим виртуальным комплексом и реальностью, которую он дублирует - собственным телом ребенка, а также людьми и вещами вокруг него.

Это событие может произойти, как мы знаем со времен Болдуина, с шестимесячного возраста, и его повторение часто заставляло меня размышлять над поразительным зрелищем младенца перед зеркалом. Еще не умея ходить и даже вставать, крепко держась за какую-то опору, человеческую или искусственную (то, что во Франции мы называем "trotte-bébé"), он, тем не менее, в порыве ликующей активности преодолевает препятствия своей опоры и, зафиксировав свое положение в слегка наклоненном вперед положении, чтобы удержать ее во взгляде, мгновенно возвращает аспект изображения.

Для меня эта деятельность сохраняет тот смысл, который я придавал ей до восемнадцатимесячного возраста. Этот смысл раскрывает либидинальный динамизм, который до сих пор оставался проблематичным, а также онтологическую структуру человеческого мира, которая согласуется с моими размышлениями о параноидальном знании.

Мы должны понимать стадию зеркалакак идентификацию, в том полном смысле, который придает этому термину анализ: а именно, как трансформацию, происходящую в субъекте, когда он принимает образ - на предопределенность которой к этой фазе-эффекту достаточно указывает использование в аналитической теории древнего термина imago.

Это ликующее принятие своего зеркального образа ребенком на стадии младенчества, все еще погруженным в свою двигательную неспособность и зависимость от няни, казалось бы, демонстрирует в образцовой ситуации символическую матрицу, в которой Я осаждается в первозданном виде, прежде чем оно объективируется в диалектике идентификации с другим, и прежде чем язык возвращает ему, в универсальном, его функцию субъекта.

Эту форму следовало бы назвать Идеал , если бы мы захотели включить ее в наш обычный реестр, в том смысле, что она будет также источником вторичных идентификаций, под которые я бы подвел функции либидинальной нормализации. Но важно то, что эта форма помещает агентство эго, до его социальной детерминации, в фиктивное направление, которое всегда будет оставаться нередуцируемым только для индивида, или, скорее, которое толькоасимптотически присоединится к приходу-в-бытие (le devenir) субъекта, независимо от успеха диалектических синтезов, посредством которых он должен разрешить как Я свой диссонанс с собственной реальностью.

Дело в том, что тотальная форма тела, с помощью которой субъект в мираже предвосхищает созревание своей силы, дана ему только как гештальт, то есть во внешнем облике, в котором эта форма, конечно, скорее составная, чем конституированная, но в котором она предстает перед ним прежде всего в контрастном размере (un relief de stature), который фиксирует ее, и в симметрии, которая инвертирует ее, в отличие от бурных движений, которые, как чувствует субъект, оживляют его. Таким образом, этот гештальт - беременность которого следует рассматривать как связанную с видом, хотя его двигательный стиль остается едва различимым - этими двумя аспектами своего появления символизирует психическое постоянство Я, в то же время предвосхищая его отчуждающее предназначение; он все еще беременен соответствиями, объединяющими Я со статуей, в которую человек проецирует себя, с фантомами, которые доминируют над ним, или с автоматом, в котором, в двусмысленном отношении, мир его собственного создания стремится найти завершение.

Действительно, для имаго, чьи завуалированные лица мы имеем честь видеть в общих чертах в нашем повседневном опыте и в полутени символической действенности, зеркальный образ, похоже, является порогом видимого мира, если исходить из зеркальной диспозиции, которую имаго собственного тела представляет в галлюцинациях или снах, касается ли это его индивидуальных черт, или даже его недугов, или его объектных проекций; или если мы наблюдаем роль зеркального аппарата в появлении двойников, в которых проявляются психические реальности, пусть и неоднородные.

О том, что гештальт способен оказывать формирующее воздействие на организм, свидетельствует один из биологических экспериментов, который сам по себе настолько чужд идее психической причинности, что не может заставить себя сформулировать свои результаты в этих терминах. Тем не менее, он признает, что необходимым условием для созревания гонад самки голубя является то, что она должна увидеть другого представителя своего вида, любого пола; это условие настолько достаточно само по себе, что желаемый эффект может быть получен просто путем помещения особи в пределах досягаемости поля отражения зеркала.Точно так же в случае с перелетной саранчой переход в течение одного поколения от одиночной к стайной форме может быть достигнут, если на определенном этапе подвергнуть особь исключительно визуальному воздействию аналогичного изображения, если оно оживлено движениями, достаточно близкими к характерным для данного вида. Подобные факты вписываются в порядок гомеоморфной идентификации, что само по себе относится к более широкому вопросу о значении красоты как формообразующей и эрогенной.

Но факты мимикрии не менее поучительны, если рассматривать их как случаи гетероморфной идентификации, поскольку они поднимают проблему обозначения пространства для живого организма - психологические концепции вряд ли кажутся менее подходящими для пролития света на эти вопросы, чем нелепые попытки свести их к якобы верховному закону адаптации. Достаточно вспомнить, как Роже Кайуа (тогда еще очень молодой и не оправившийся от разрыва с социологической школой, в которой он учился) осветил эту тему, используя термин "легендарная психастения" для классификации морфологической мимикрии как одержимости пространством в его дереализующем эффекте.

Я сам показал в социальной диалектике, структурирующей человеческое знание как параноидальное, почему человеческое знание обладает большей автономией, чем животное, по отношению к полю силы желания, но также и почему человеческое знание определяется в той "маленькой реальности" (ce peu de réalité), которую сюрреалисты, в своей беспокойной манере, рассматривали как его ограничение. Эти размышления приводят меня к тому, что в пространственном пленении, проявляющемся в зеркале-сцене, еще до социальной диалектики, в человеке сказывается органическая недостаточность его природной реальности - в той мере, в какой слову "природа" можно придать какое-либо значение.

Поэтому я склонен рассматривать функцию зеркальной сцены как частный случай функции имаго, которая заключается в установлении связи между организмом и его реальностью - или, как говорят, между Innenwelt и Umwelt.

В человеке, однако, это отношение к природе изменено некой дегисценцией в сердце организма, первобытным Раздором, о котором свидетельствуют признаки беспокойства и двигательной несогласованности в неонатальные месяцы. Объективное представление об анатомической неполноценности пирамидальной системы, а также наличие определенных гуморальныхостатков материнского организма подтверждают сформулированную мной точку зрения как факт реальнойспецифической недоношенности рожденияу человека.

Кстати, стоит отметить, что этот факт признается эмбриологами под термином фетализация, которая определяет преобладание так называемого высшего аппарата нейракса, и особенно коры головного мозга, которую психохирургические операции заставляют нас рассматривать как внутриорганическое зеркало.

Это развитие переживается как временная диалектика, решающим образом проецирующая становление личности в историю. Сцена зеркала - это драма, внутреннее движение которой происходит от недостаточности к предвосхищению - и которая производит для субъекта, пойманного на удочку пространственной идентификации, последовательность фантазий, простирающихся от фрагментарного образа тела к форме его тотальности, которую я назову ортопедической, и, наконец, к принятию брони отчуждающей идентичности, которая отметит своей жесткой структурой все психическое развитие субъекта. Таким образом, выход из круга Innenwelt в Umwelt порождает неисчерпаемую квадратуру верификаций эго.

Это фрагментированное тело - термин, который я также ввел в нашу систему теоретических ссылок, - обычно проявляется в сновидениях, когда движение анализа сталкивается с определенным уровнем агрессивной дезинтеграции в индивидууме. Тогда оно предстает в виде расчлененных конечностей или тех органов, которые, представленные в экзоскопии, отращивают крылья и берутся за оружие для преследования кишечника - тех самых, которые визионер Иероним Босх навсегда зафиксировал в живописи, в их восхождении от пятнадцатого века к воображаемому зениту современного человека. Но эта форма ощутимо проявляется даже на органическом уровне, в линиях "фрагментации", которые определяют анатомию фантазии, проявляющуюся в шизоидных и спазматических симптомах истерии.

Соответственно, формирование Я символизируется в сновидениях крепостью или стадионом - его внутренней ареной и оградой, окруженной болотами и завалами, разделяющими его на два противоположных поля состязания, где субъект барахтается в поисках возвышенного, отдаленного внутреннего замка, форма которого (иногда сопоставляемая в одном и том же сценарии) символизирует ид в весьма поразительном виде.Аналогично, в ментальном плане, мы находим реализованные структуры укрепленных произведений, метафору, которая возникает спонтанно, словно из самих симптомов, чтобы обозначить механизмы невроза навязчивых состояний - инверсию, изоляцию, редупликацию, аннулирование и вытеснение.

Но если бы мы опирались только на эти субъективные данности - как бы мало мы ни освобождали их от условий опыта, которые заставляют нас видеть в них природу лингвистической техники, - наши теоретические попытки оставались бы подвержены обвинению в проецировании себя в немыслимое абсолютного субъекта. Именно поэтому я искал в настоящей гипотезе, основанной на совокупности объективных данных, направляющую сетку для метода символической редукции.

Он устанавливает в защитах эго генетический порядок, в соответствии с желанием, сформулированным госпожой Анной Фрейд в первой части ее великого труда, и помещает (вопреки часто высказываемому предубеждению) истерическую репрессию и ее возвраты на более архаичную стадию, чем обсессивная инверсия и ее изоляционные процессы, а последние, в свою очередь, как предшествующие параноидному отчуждению, которое берет начало от отклонения спекулярного Я в социальное Я.

В этот момент, когда зеркальная сцена завершается, идентификация с имаго двойника и драма первобытной ревности (так хорошо раскрытая школой Шарлотты Бюлер в феномене инфантильного транзитивизма) открывают диалектику, которая отныне будет связывать Я с социально разработанными ситуациями.

Именно этот момент решительно переводит все человеческое знание в режим опосредования через желание другого, конституирует его объекты в абстрактной эквивалентности посредством сотрудничества с другими и превращает Я в тот аппарат, для которого каждый инстинктивный толчок представляет опасность, даже если он должен соответствовать естественному созреванию - сама нормализация этого созревания отныне зависит в человеке от культурного опосредования, примером которого в случае сексуального объекта является Эдипов комплекс.

В свете этой концепции термин "первичный нарциссизм", которым аналитическая доктрина обозначает характерные для того момента либидинальные инвестиции, обнаруживает в тех, кто его придумал, глубочайшее осознание семантических латентностей. Но он также проливает свет на динамическую оппозицию между этим либидо и сексуальным либидо, которую пытались определить первые аналитики, когда ссылались на деструктивные инстинкты и инстинкты смерти, чтобы объяснить очевидную связьмежду нарциссическим либидо и отчуждающей функциейЯ, агрессивностью, которую оно высвобождает в любом отношении к другому, даже в отношении, предполагающем самую самаритянскую помощь.

По сути, они столкнулись с той экзистенциальной негативностью, реальность которой так энергично провозглашает современная философия бытия и небытия.

Но, к сожалению, эта философия постигает негативность лишь в рамках самодостаточности сознания, которое в качестве одной из своих предпосылок связывает с меконнаисаниями, составляющими эго, иллюзию автономии, которой оно себя наделяет. Этот полет фантазии, при всем том, что он в необычной степени опирается на заимствования из психоаналитического опыта, завершается претензией на создание экзистенциального психоанализа.

В кульминации исторического усилия общества отказаться от признания того, что у него есть какая-либо функция, кроме утилитарной, и в тревоге индивида перед "концентрационной" формой социальных связей, которая, кажется, возникает в качестве венца этого усилия, экзистенциализм должен оцениваться по тем объяснениям, которые он дает субъективным тупикам, которые действительно стали его результатом; свобода, которая никогда не бывает более подлинной, чем в стенах тюрьмы; требование обязательств, выражающее бессилие чистого сознания овладеть любой ситуацией; вуайеристско-садистская идеализация сексуальных отношений; личность, реализующая себя только в самоубийстве; сознание другого, которое может быть удовлетворено только гегелевским убийством.

Этим предложениям противостоит весь наш опыт, поскольку он учит нас не рассматривать эго как центрированное на системе восприятия-сознания или как организованное "принципом реальности" - принципом, который является выражением научного предрассудка, наиболее враждебного диалектике знания. Наш опыт показывает, что вместо этого мы должны исходить из функции méconnaissance, которая характеризует эго во всех его структурах и так ярко сформулирована госпожой Анной Фрейд. Ибо, если Verneinung представляет собой патентную форму этой функции, ее эффекты по большей части будут оставаться латентными, пока их не осветит свет, отраженный на уровень фатальности, где проявляется id.

Таким образом, мы можем понять инерцию, характерную для образований Я, и найти там наиболее широкое определение невроза - так же, как захват субъекта ситуацией дает нам наиболее общую формулу безумия, не только того безумия, которое скрывается за стенами психушек, но и того безумия, которое оглушает мир своим шумом и яростью

Страдания невроза и психоза являются для нас школой душевных страстей, так же как луч психоаналитических весов, когда мы вычисляем наклон его угрозы для целых сообществ, дает нам представление об умерщвлении страстей в обществе.

На этом стыке природы и культуры, столь настойчиво исследуемом современной антропологией, только психоанализ распознает этот узел воображаемого рабства, который любовь всегда должна снова разрубить или разорвать.

В этой задаче мы не доверяем альтруистическому чувству, мы обнажаем агрессивность, которая лежит в основе деятельности филантропа, идеалиста, педагога и даже реформатора. В сохраняемом нами обращении субъекта к субъекту психоанализ может сопровождать пациента до экстатического предела "Ты есть то", в котором ему открывается шифр его смертной судьбы, но не в нашей власти как практиков довести его до той точки, где начинается настоящее путешествие.

2

Агрессивность в психоанализе

В предыдущем докладе речь шла о том, как мы используем понятие агрессивности в клинике и терапии. Мне остается доказать вам, можно ли развить это понятие в концепцию, пригодную для научного использования, то есть способную объективировать факты сопоставимого порядка в реальности, или, более категорично, установить измерение опыта, объективированные факты которого могут рассматриваться как переменные.

Все мы здесь разделяем опыт, основанный на технике, системе понятий, которой мы остаемся верны, отчасти потому, что эта система была разработана человеком, открывшим нам все пути к этому опыту, а отчасти потому, что она несет на себе живой отпечаток различных этапов ее разработки. Иными словами, вопреки догматизму, который нам иногда вменяют в вину, мы знаем, что эта система остается открытой как в целом, так и в нескольких своих сочленениях.

Эти пробелы, кажется, сосредоточены на загадочном значении, которое Фрейд выразил в термине "инстинкт смерти", который, подобно фигуре Сфинкса, раскрывает апорию, с которой столкнулся этот великий ум в самой глубокой на сегодняшний день попытке сформулировать опыт человека в регистре биологии.

Эта апория лежит в основе понятия агрессивности, важность роли которой в экономике психики мы только начинаем осознавать.

Вот почему вопрос о метапсихологической природе тенденций смерти постоянно обсуждается нашими теоретиками, не без противоречий и часто, надо признать, в несколько формалистическом ключе.

Я хотел бы сделать несколько замечаний и предложить ряд тезисов по этому вопросу. Они являются плодом многолетних размышлений о подлинной апории доктрины, а также чувства, которое возникает у меня при чтении многих теоретических исследований о нашей ответственности в нынешнем развитии психологии в лаборатории и в качестве лечения. Я думаю, с одной стороны, об исследованиях так называемых бихевиористов, которые, как мне кажется, обязаны своими лучшими результатами (столь незначительными, как они часто бывают по сравнению с аппаратом, которым они себя окружают) часто неявному использованию ими категорий, введенных в психологию психоанализом; И, с другой стороны, я думаю о тех видах лечения взрослых и детей, которые можно объединить под заголовком психодраматического лечения, и которые ищут свою эффективность в абреакции, которую они пытаются исчерпать на уровне игры, и в которых, опять же, классический психоанализ дает основные базовые понятия.

Диссертация I

Агрессивность проявляется в опыте, который субъективен по своей сути.

Было бы полезно вернуться к феномену психоаналитического опыта. При подходе к первым принципам эта рефлексия часто упускается.

Можно сказать, что психоаналитическое действие развивается в вербальной коммуникации и через нее, то есть в диалектическом постижении смысла. Оно предполагает, таким образом, субъекта, который проявляет себя как таковой в соответствии с намерениями другого.

Невозможно возразить, что эта субъективность должна быть обязательно изжита в соответствии с идеалом физики, которая устраняет ее с помощью записывающей аппаратуры - хотя она, кстати, не можетизбежать возможности личной ошибки при считывании результата

Только субъект может понять смысл; наоборот, всякий феномен смысла предполагает субъекта. В анализе субъект предлагает себя как способный быть понятым, и действительно способен быть понятым: интроспекция и якобы проективная интуиция не являются здесь теми принципиальными отклонениями, которые психология, делающая первые шаги по пути науки, считала непреодолимыми. Это означало бы создать препятствие из абстрактно изолированных моментов диалога, когда следовало бы заниматься его движением: огромная заслуга Фрейда в том, что он пошел на риск в этом направлении, а затем преодолел его с помощью строгой техники.

Могут ли его результаты лечь в основу позитивной науки? Да, если этот опыт может быть проверен всеми. Но этот опыт, созданный между двумя субъектами, один из которых играет в диалоге роль идеальной безличности (к этому я вернусь позже), может быть, после его завершения и при условии, что он отвечает условиям эффективности, которые могут потребоваться для любого специального исследования, возобновлен другим субъектом с третьим субъектом. Этот кажущийся инициативным способ является просто передачей через повторение, что не должно никого удивлять, поскольку вытекает из самой биполярной структуры всякой субъективности. Он влияет только на скорость распространения опыта, и хотя его ограничение определенной культурной областью может быть предметом спора, все указывает на то, что его результаты могут быть достаточно релятивизированы, чтобы обеспечить обобщение, способное удовлетворить гуманитарному постулату, который неотделим от духа науки.

Диссертация II

Агрессивность в опыте дается нам как намеренная агрессия и как образ телесного смещения, и именно в таких формах она проявляет себя как эффективная.

Аналитический опыт позволяет нам почувствовать давление намерения.Мы читаем его в символическом значении симптомов, как только субъект отбрасывает защиты, с помощью которых он отключает их от связей с его повседневной жизнью и его историей, в неявной окончательности егоповедения и его отказов, в его неудачных действиях, в афишировании его привилегированных фантазий и в загадках его сновидческой жизни.

Отчасти мы можем определить это по требовательному тону, который иногда лежит в основе всей его речи, по незаконченным предложениям, колебаниям, инфлексиям и промахам, неточностям в описании событий, нарушениям в применении аналитического правила, поздним приходам на сеансы, рассчитанным прогулам, а часто - по упрекам, укорам, призрачным страхам, эмоциональным реакциям гнева, попыткам запугивания; Истинные акты насилия встречаются так редко, как можно было бы ожидать от сочетания обстоятельств, приведших пациента к врачу, и его трансформации, принятой самим пациентом в рамках конвенции диалога.

Эффективность, присущая этому агрессивному намерению, очевидна: мы постоянно наблюдаем ее в формирующем действии индивида на тех, кто от него зависит; предполагаемая агрессивность разъедает, подрывает, дезинтегрирует; она кастрирует; она ведет к смерти: "А я думала, ты импотент!" - рычала мать, внезапно превратившаяся в тигрицу, на своего сына, который с большим трудом признался ей в своих гомосексуальных наклонностях. И можно было видеть, что ее постоянная агрессивность как мужественной женщины оказала свое влияние; я всегда находил невозможным в таких случаях отвести удары от аналитического предприятия.

Конечно, эта агрессивность проявляется в рамках реальных ограничений. Но мы знаем по опыту, что она не менее эффективна, когда получает выражение: суровый родитель пугает самим своим присутствием, а образ Карателя едва ли нужно клеймить, чтобы ребенок его сформировал. Его последствия более масштабны, чем любой акт жестокости.

После неоднократных неудач классической психологии в объяснении этих психических явлений, которые, используя термин, выразительность которого подтверждается всеми его семантическими приметами, мы называем образами, психоанализ предпринял первую успешную попытку оперировать на уровне конкретной реальности, которую они представляют. Это произошло потому, что он оттолкнулся от их формирующей функции в субъекте и показал, что если преходящие образы определяют такие индивидуальные отражения тенденций, то именно как вариации матриц формируются те другие конкретные образы, которые мы обозначаем древним термином imago, для самих "инстинктов".

Среди этихобразов есть такие, которые представляют собой элективные векторы агрессивных намерений, которые они обеспечивают с эффективностью, которую можно назвать магической. Это образы кастрации, увечья, расчленения, смещения, высечения, пожирания, вскрытия тела, короче говоря, те образы, которые я объединил под явно структурным термином "образы фрагментированного тела".

Здесь существует специфическое отношение между человеком и его собственным телом, которое проявляется в ряде социальных практик - от обрядов, связанных с татуировкой, надрезами и обрезанием в примитивных обществах, до того, что в развитых обществах можно назвать прокрустовым произволом моды, относительно недавней культурной инновации, поскольку она отрицает уважение к естественным формам человеческого тела.

Достаточно послушать, как играют дети в возрасте от двух до пяти лет, поодиночке или вместе, чтобы понять, что отрывание головы и вспарывание живота - темы, которые спонтанно возникают в их воображении, и что это подтверждается опытом разорванной на части куклы.

За атласом всех агрессивных образов, терзающих человечество, мы должны обратиться к работам Иеронима Босха. Обнаруженное психоанализом преобладание среди них изображений примитивной аутоскопии органов ротовой полости и клоаки породило формы демонов. Их можно найти даже в оге родовых мук, изображенных на воротах бездны, через которые они проталкивают проклятых, и даже в нарциссической структуре тех стеклянных сфер, в которых держат в плену измученных партнеров по саду наслаждений.

Эти фантасмагории постоянно возникают в сновидениях, особенно в тот момент, когда анализ, казалось бы, должен обратить свое внимание на самые фундаментальные, самые архаичные фиксации. Я помню сон одного из моих пациентов, чьи агрессивные влечения принималиформу навязчивых фантазмов; во сне он видел себя за рулем автомобиля, в сопровождении женщины, с которой у него был довольно сложный роман, преследуемой летающей рыбой, чья кожа была настолько прозрачной, что можно было видеть горизонтальный уровень жидкости сквозь тело - образ везикального преследования с большой анатомической четкостью.

Все это исходные данные гештальта, присущего агрессии в человеке: гештальта, который связан с его символическим характером в той же степени, что и с жестокой утонченностью оружия, которое он делает, по крайней мере, на ранних, ремесленных стадиях своего производства. Именно эту воображаемую функцию я и хотел бы сейчас прояснить.

С самого начала я должен заявить, что пытаться бихевиористски редуцировать аналитический процесс - к чему некоторых из нас побуждает совершенно неоправданная, на мой взгляд, забота о строгости - значит лишать его важнейших субъективных данностей, свидетелями которых в сознании являются привилегированные фантазии и которые позволили нам представить себе имаго, формирующее идентификацию.

Диссертация III

Пружины агрессивности определяют причины, побуждающие к применению техники анализа.

Диалог сам по себе, казалось бы, предполагает отказ от агрессивности; начиная с Сократа, философия всегда возлагала надежды на торжество разума. И все же с тех пор, как в начале "Республики" Фрасимах совершил свой бурный уход, словесная диалектика слишком часто оказывалась неудачной.

Я уже подчеркивал, что аналитик излечивал даже самые серьезные случаи безумия с помощью диалога; какую же добродетель добавил к нему Фрейд?

Правило, предлагаемое пациенту в анализе, позволяет ему продвигаться в слепой интенции, которая не имеет иной цели, кроме как освободить его от болезни или невежества, о границах которых он не подозревает.

Только его голос будет слышен в течение некоторого времени, продолжительность которого остается на усмотрение аналитика. В частности, вскоре станет очевидным, более того, подтвержденным, что аналитик воздерживается от того, чтобы давать какие-либо советы или пытаться повлиять на пациента в каком-либо определенном направлении. Это ограничение, казалось бы, противоречит желаемой цели, а значит, должно быть оправдано какими-то более глубокими мотивами.

Что же стоит за отношением аналитика? Забота о том, чтобы предоставить диалогу участника, максимально лишенного индивидуальных характеристик; мы стираем себя, мы лишаем говорящего тех выражений интереса, симпатии и реакции, которые он ожидает найти на лице слушателя, мы избегаем любого выражения личных вкусов, мы скрываем все, что могло бы их выдать, мы обезличиваемся и пытаемся представить другому идеал бесстрастности.

В таком поведении мы не просто выражаем апатию, которую мы должныв себе вызвать, чтобы понять наш предмет, и не просто готовим оракулярную форму, которую наше интерпретационное вмешательство должно принять на фоне этой инерции

Мы хотим избежать ловушки, которая уже скрыта в обращении, отмеченном вечным пафосом веры, с которым пациент обращается к нам. Оно несет в себе тайну. "Возьмите на себя, - говорит нам пациент, - то зло, которое меня тяготит; но если вы останетесь самодовольным, невозмутимым, как сейчас, вы не будете достойны нести его".

То, что здесь предстает как гордая месть страдания, покажет свое истинное лицо - и иногда в достаточно решительный момент, чтобы войти в "негативную терапевтическую реакцию", которая так интересовала Фрейда, - в виде сопротивления amour-propre, если использовать этот термин со всей глубиной, которую придал ему Ларошфуко, и которое часто выражается так: "Я не могу вынести мысли о том, что меня может освободить кто-то, кроме меня самого".

Конечно, на более глубоком уровне эмоциональных запросов пациент ожидает от нас именно участия в своей болезни. Но именно враждебная реакция руководит нашим благоразумием и побуждает Фрейда быть начеку против любого искушения поиграть в пророка. Только святые достаточно отстранены от самых глубоких из обычных страстей, чтобы избежать агрессивной реакции на милосердие.

Что касается приведения в пример собственных добродетелей и достоинств, то единственным известным мне человеком, прибегавшим к подобным реакциям, был некий деятель истеблишмента, основательно проникшийся наивной, но строгой идеей собственной апостольской значимости; я хорошо помню, какую ярость он вызвал.

В любом случае, такая реакция вряд ли должна удивлять нас, аналитиков: в конце концов, разве мы не указываем на агрессивные мотивы, которые скрываются во всей так называемой филантропической деятельности?

И все же мы должны задействовать агрессивность субъекта по отношению к нам, потому что, как мы знаем, эти намерения формируют негативный перенос, который является начальным узлом аналитической драмы.

Это явление представляет собой перенос пациентом на нашу личность одного из более или менее архаичных образов, который, благодаря эффекту символической субдукции, деградирует, отклоняется или подавляет цикл подобного поведения, который, благодаря случайности подавления, исключил из-под контроля эго ту или иную функцию или телесныйсегмент, и который, благодаря действию идентификации, придал форму тому или иному органу личности

Как видно, достаточно малейшего предлога, чтобы пробудить агрессивную интенцию, которая реактуализирует имаго, сохранившееся на уровне символической сверхдетерминации, которую мы называем бессознательным субъекта, вместе с его интенциональной корреляцией.

Такой механизм часто оказывается чрезвычайно простым при истерии: в случае с девушкой, страдающей астазией-абазией, которая в течение нескольких месяцев сопротивлялась различным видам терапевтических внушений, моя персона была немедленно отождествлена с комбинацией самых неприятных черт, которые представлял для нее объект страсти; следует добавить, что ее страстные чувства были довольно сильно отмечены элементом бреда. Субъектом имаго был ее отец, и мне достаточно было заметить, что ей не хватало отцовской поддержки (недостаток, который, как я знал, в высшей степени драматично отразился на ее биографии), чтобы она излечилась от своего симптома, причем, можно сказать, она ничего не поняла, и ее болезненная страсть нисколько не пострадала.

Эти узлы труднее разрушить, как мы знаем, при неврозах навязчивых состояний именно потому, что, как известно, их структура призвана маскировать, вытеснять, отрицать, разделять и подавлять агрессивные намерения с помощью защитного разложения, очень похожего по принципу на то, что иллюстрируют техники шагания и пошатывания, применявшиеся в военных укреплениях во времена Людовика XIV - более того, некоторые из моих пациентов сами прибегали к метафорам военных укреплений для описания работы своих собственных защитных сооружений.

Что касается роли агрессивного намерения в фобии, то она как бы проявляется.

Поэтому нет ничего плохого в том, чтобы реактивировать такую интенцию в психоанализе.

То, чего мы пытаемся избежать с помощью нашей техники, - это позволить агрессивному намерению пациента найти поддержку в представлении о нашей личности, достаточно проработанном для того, чтобы оно могло быть организовано в те реакции оппозиции, отрицания, демонстрации и лжи, которые, как показывает наш опыт, являются характерными способами агентства эго в диалоге.

Я характеризую эту инстанцию здесь не теоретической конструкцией, которую Фрейд дает ей в своей метапсихологииа именно каксистему восприятия-сознания, но феноменологической сущностью, которую он признает в опыте самым постоянным атрибутом эго, а именно Verneinung, данности которого он призывает нас оценить в самом общем индексе предрассудочной инверсии.

Короче говоря, мы называем ego тем ядром, которое дано сознанию, но непрозрачно для рефлексии, отмечено всеми двусмысленностями, которые, от самоудовлетворения до "плохой веры" (mauvaise foi), структурируют опыт страстей в человеческом субъекте; этим "я", которое, чтобы признать свою фактичность экзистенциальной критике, противопоставляет свою неустранимую инерцию притворства и меконнаиссансов конкретной проблематике реализации субъекта.

Отнюдь не атакуя его лоб в лоб, аналитическая маевтика использует обходной подход, который фактически сводится к вызыванию у субъекта контролируемой паранойи. Действительно, одним из аспектов аналитического действия является управление проекцией того, что Мелани Кляйн называет плохими внутренними объектами, - конечно, параноидальный механизм, но здесь он в высшей степени систематизирован, отфильтрован и должным образом проверен.

Это тот аспект нашей практики, который соответствует категории пространства, как бы мало он ни охватывал то воображаемое пространство, в котором развивается измерение симптомов, структурирующее их как исключенные островки, инертные скотомы или паразитические компульсии в функциях человека.

Другому измерению, временному, соответствует тревога и ее эффекты, будь то явные, как в феномене бегства или торможения, или латентные, когда она появляется только при наличии мотивирующего имаго.

И снова повторим: это imago проявляется лишь в той мере, в какой наше отношение к предмету предлагает ему чистое зеркало невозмутимой поверхности.

Но давайте представим, что произошло бы с пациентом, который увидел бы в своем аналитике точную копию себя. Каждый чувствует, что избыток агрессивного напряжения создал бы такое препятствие для проявления переноса, что его полезный эффект мог бы проявиться только очень медленно, и именно это иногда происходит в анализе перспективных аналитиков. Если взять крайний случай, то при переживании в форме странности, свойственной опасениям двойника, эта ситуация вызвала бы у пациента неконтролируемую тревогу.

Диссертация IV

Агрессивность - это коррелятивная тенденция способа идентификации, который мы называем нарциссическим и который определяет формальную структуру эго человека и реестра сущностей, характерных для его мира.

Субъективный опыт анализа сразу же запечатлевает свои результаты в конкретной психологии. Укажем лишь, что он привносит в психологию эмоций, показав значение, общее для таких разных состояний, как фантазматический страх, гнев, активная печаль или психастеническая усталость.

Перейти теперь от субъективности намерения к понятию тенденции к агрессии - значит совершить скачок от феноменологии нашего опыта к метапсихологии.

Но в этом скачке проявляется не что иное, как требование мысли, которая, чтобы объективировать регистр агрессивных реакций и учитывая свою неспособность серифицировать этот скачок в количественной вариации, должна понимать его в формуле эквивалентности. Именно так мы используем его в понятии либидо.

Агрессивная тенденция оказывается основополагающей в определенном ряду значимых состояний личности, а именно в параноидных и параноидных психозах.

В своей работе я подчеркивал, что по строго параллельной последовательности можно скоординировать качество агрессивной реакции, ожидаемой от определенной формы паранойи, со стадией психического генеза, представленной бредом, который является симптомом этой формы. Эта связь оказывается еще более глубокой, когда - я показал это в случае излечимой формы, самонаказывающейся паранойи - агрессивный акт разрешает бредовую конструкцию.

Таким образом, агрессивная реакция сериализуется непрерывно, от внезапной, немотивированной вспышки акта, через всю гамму воинственных форм, к холодной войне интерпретативных демонстраций, параллельно с вменением вредоносности, не говоря уже о неясном каконе, которому параноик приписывает свое отчуждение от всех живых контактов, поэтапно поднимаясь от мотивации, основанной на регистре высокопримитивного органицизма (яд),до магической (злые чары), телепатической (влияние), лезионной (физическое вторжение), оскорбительной (искажение намерений), бесправной(присвоение секретов), профанационной (нарушение интимности), юридической (предрассудки), преследовательской (шпионаж и запугивание), связанной с престижем (клевета и покушение на честь) и местью (ущерб и эксплуатация).

Я показал, что в каждом случае этот ряд, в котором мы находим все последовательные оболочки биологического и социального статуса человека, сохраняет изначальную организацию форм эго и объекта, которые также затронуты этим рядом в своей структуре, вплоть до пространственных и временных категорий, в которых конституируются эго и объект, переживаемые как события в перспективе миражей, как аффекты с чем-то стереотипным в них, что приостанавливает работу диалектики эго/объекта.

Джанет, которая так замечательно продемонстрировала знаковость чувства преследования как феноменологического момента в социальном поведении, не исследовала их общий характер, который заключается именно в том, что они образуются застоем одного из этих моментов, похожим по своей странности на лица актеров, когда фильм внезапно останавливается в середине действия.

Теперь этот формальный застой сродни самой общей структуре человеческого знания: той, что конституирует эго и его объекты атрибутами постоянства, идентичности и субстанциональности, короче говоря, сущностями или "вещами", которые сильно отличаются от гештальтов, которые опыт позволяет нам выделить в меняющемся поле, растянутом в соответствии с линиями животного желания.

На самом деле, эта формальная фиксация, которая вносит определенный разрыв уровня, определенный диссонанс между организацией человека и его Umwelt, является тем самым условием, которое неограниченно расширяет его мир и его власть, придавая его объектам инструментальную поливалентность и символическую полифонию, а также их потенциал в качестве защитной брони.

То, что я назвал параноидным знанием, как показано, соответствует в своих более или менее архаичных формах определенным критическим моментам, отмечающим историю ментального генезиса человека, каждый из которых представляет собой этап объективирующей идентификации.

Путем простого наблюдения мы можем получить представление об этих различных стадиях развития ребенка. Шарлотта Бюлер, Эльза Келер и, следуя по их стопам, Чикагская школа выявили несколько уровней знаковых проявлений; но только аналитическийопыт может придать им истинную ценность, сделав возможным реинтеграцию в них субъективного отношения.

Первый уровень показывает нам, что переживание себя на самой ранней стадии детства развивается, в той мере, в какой оно относится к своему контрагенту, из ситуации, переживаемой как недифференцированная. Так, примерно в возрасте восьми месяцев мы видим в этих столкновениях между детьми (которые, чтобы быть плодотворными, должны быть между детьми, чья разница в возрасте не превышает двух с половиной месяцев) те жесты фиктивных действий, с помощью которых субъект восстанавливает несовершенное усилие жеста другого, путая их отчетливое применение, те синхронии эффектного захвата, которые тем более замечательны, что они предшествуют полной координации двигательных аппаратов, которые они приводят в действие.

Таким образом, агрессивность, проявляющаяся в ответных ударах, не может рассматриваться исключительно как игровое проявление сильных сторон и их использования в картировании тела. Ее следует понимать в порядке более широкой координации: так, чтобы подчинить функции тонических поз и вегетативного напряжения социальной относительности - в этой связи можно упомянуть замечательную работу Валлона, которая обратила наше внимание на преобладание такой социальной относительности в экспрессивной конституции человеческих эмоций.

Более того, я верил, что смогу показать, что в таких случаях ребенок предвосхищает на психическом уровне завоевание функционального единства собственного тела, которое на этой стадии еще не завершено в плоскости волевой моторики.

Мы имеем дело с первым захватом образа, в котором можно обнаружить первую стадию диалектики идентификаций. Он связан с гештальт-феноменом - очень ранним восприятием ребенком человеческой формы, которая, как известно, интересует ребенка в первые месяцы жизни, а в случае с человеческим лицом - с десятого дня. Но что свидетельствует о феномене узнавания, который включает в себя субъективность, так это признаки торжествующего ликования и игривого открытия, которые характеризуют, начиная с шестого месяца, встречу ребенка со своим изображением в зеркале.Это поведение разительно контрастирует с безразличием, которое проявляют даже животные, воспринимающие этот образ, например шимпанзе, когда проверяют его объективное тщеславие, и становится еще более очевидным, если понять, что онопроисходит в том возрасте, когда ребенок по уровню инструментального интеллекта отстает от шимпанзе, которого он догоняет только в одиннадцать месяцев.

То, что я назвал стадией зеркала, интересно тем, что в ней проявляется аффективный динамизм, благодаря которому субъект изначально идентифицирует себя с визуальным гештальтом собственного тела: по отношению к еще очень глубокому отсутствию координации собственной подвижности оно представляет собой идеальное единство, спасительное imago; в него вложен весь изначальный дистресс, вызванный внутриорганическим и реляционным диссонансом ребенка в первые шесть месяцев, когда он несет на себе неврологические и гуморальные признаки физиологической натальной недоношенности.

Именно этот захват имаго человеческой формы, а не Einfühlung, отсутствие которого становится очевидным в раннем младенчестве, доминирует во всей диалектике поведения ребенка в присутствии его симиляров в возрасте от шести месяцев до двух с половиной лет. В течение всего этого периода можно зафиксировать эмоциональные реакции и артикулированные свидетельства нормального транзитивизма. Ребенок, ударивший другого, говорит, что его ударили; ребенок, увидевший, как другой упал, плачет. Точно так же, именно через идентификацию с другим, он видит всю гамму реакций переноса и демонстрации, структурная амбивалентность которых четко проявляется в его поведении: раб отождествляется с деспотом, актер - со зрителем, соблазненный - с соблазнителем.

Здесь находится своего рода структурный перекресток, к которому мы должны приспособить наше мышление, если хотим понять природу агрессивности в человеке и ее связь с формализмом его эго и его объектов. Именно в этих эротических отношениях, в которых человеческий индивид фиксирует на себе образ, отчуждающий его от самого себя, можно найти энергию и форму, на которых основывается эта организация страстей, которую он назовет своим эго.

Эта форма кристаллизуется во внутреннем конфликтном напряжении субъекта, определяющем пробуждение его желания к объекту желания другого: здесь изначальное сближение (concours) перерастает в агрессивное соперничество (concurrence), из которого развивается триада других, эго и объекта, которая, охватывая пространство зрительного общения, вписывается туда в соответствии с присущим себе формализмом, настолько доминирующим над аффективным Einfühlung, чторебенок этого возраста может перепутать идентичность самых знакомых людей, если они появляются в совершенно другом контексте.

Но если эго с самого своего возникновения отмечено этой агрессивной относительностью - в которой разум, лишенный объективности, может признать эмоциональную эрекцию, вызванную у животного, случайно, в ходе экспериментального кондиционирования, желанием, - как не предположить, что каждая великая инстинктивная метаморфоза в жизни индивида вновь поставит под вопрос его разграничение, состоящее, как и положено, из соединения истории субъекта и немыслимой врожденности его желания?

Вот почему, за исключением предела, к которому никогда не могли приблизиться даже величайшие гении, эго человека никогда не может быть сведено к его переживаемой идентичности; и в депрессивных срывах переживаемых реверсов неполноценности оно порождает, по сути, смертельные отрицания, которые фиксируют его в его формализме. Я - ничто из того, что со мной происходит. Ты не представляешь собой ничего ценного".

И эти два момента, когда субъект отрицает себя и когда он обвиняет другого, смешиваются, и в нем обнаруживается та параноидная структура эго, которая находит свой аналог в фундаментальных отрицаниях, описанных Фрейдом как три бреда: ревность, эротомания и интерпретация. Это особый бред мизантропической "красавицы", отбрасывающей назад в мир тот беспорядок, из которого состоит ее существо.

Субъективный опыт должен быть в полной мере способен распознать центральное ядро амбивалентной агрессивности, которая на современном этапе нашей культуры дана нам под доминирующим видом обиды, даже в самых ранних ее проявлениях у ребенка. Таким образом, поскольку он жил в аналогичное время, не страдая от бихевиористского сопротивления в том смысле, в каком страдаем мы сами, Святой Августин предвосхитил психоанализ, когда выразил такое поведение в следующем образце: 'Vidi ego et expertus sum zelantem parvulum: nondum loquebatur et intuebatur pallidus amaro aspectu conlactaneum suum' (Я видел своими глазами и хорошо знал младенца в тисках ревности: он еще не мог говорить, а уже наблюдал за своим приемным братом, бледным и с ядовитым взглядом). Таким образом, с инфантильной (довербальной) стадией раннего детства постоянно связана ситуация зрелищного поглощения: наблюдаемый ребенок, эмоциональная реакция (бледность) и реактивация образов первобытнойфрустрации (с ядовитым взглядом), которые являются психическими и соматическими координатами изначальной агрессивности.

Только Мелани Кляйн, работая с ребенком на самом пределе появления языка, осмелилась спроецировать субъективный опыт на тот более ранний период, когда наблюдение позволяет нам все же подтвердить его измерение, например, в том, что ребенок, который не говорит, по-другому реагирует на наказание или жестокость.

Через нее мы знаем функцию воображаемой первозданной оболочки, образованной имаго материнского тела; через нее мы имеем картографию, нарисованную собственными руками детей, внутренней империи матери, исторический атлас отделов кишечника, в котором имаго отца и братьев (реальные или виртуальные), в котором прожорливая агрессия самого субъекта оспаривает свое пагубное господство над ее священными областями. Мы знаем также, что в субъекте сохраняется эта тень дурных внутренних объектов, связанная с некой случайной ассоциацией (если использовать термин, который мы должны принять в том органическом смысле, который он принимает в нашем опыте, в отличие от абстрактного смысла, который он сохраняет в юмовской идеологии). Таким образом, мы можем понять, какими структурными средствами повторное вызывание определенных воображаемых персон, воспроизведение определенных ситуативных неполноценностей может смутить самым строго предсказуемым образом волевые функции взрослого: а именно, их фрагментирующим воздействием на имаго первоначальной идентификации.

Показывая нам первичность "депрессивной позиции", крайнюю архаичность субъективации какона, Мелани Кляйн раздвигает границы, в которых мы можем увидеть, как действует субъективная функция идентификации, и, в частности, позволяет нам считать совершенно изначальным первое формирование суперэго.

Но особенно важно определить орбиту, в пределах которой, с точки зрения нашей теоретической рефлексии, упорядочиваются отношения - далеко не все проясненные - напряжения вины, оральной неприязни, ипохондрической фиксации, даже того первобытного мазохизма, который мы исключаем из нашего поля исследования, чтобы выделить понятие агрессивности, связанной с нарциссическими отношениями и структурами систематического меконнаиса и объективации, которые характеризуют формирование эго.

Урбильду этой формации, отчуждающей в силу своей способности делать посторонним, соответствует своеобразное удовлетворениеот интеграции изначального органического беспорядка, удовлетворение, которое должно быть понято в измерении жизненной дегисценции, конституирующей человека, и которое делает немыслимой идею заранее сформированной для него среды, "негативное" либидо, позволяющее вновь засиять гераклитовскому понятию Раздора, который, по мнению эфесцев, предшествует гармонии

Говоря о проблеме подавления, Фрейд задается вопросом, откуда эго берет энергию, которую оно ставит на службу "принципу реальности", - нам не нужно искать дальше.

Нет сомнений, что она проистекает из "нарциссической страсти", если, конечно, представлять себе эго в соответствии с субъективным понятием, которое я здесь предлагаю, как соответствующее регистру моего опыта. Теоретические трудности, с которыми столкнулся Фрейд, как мне кажется, проистекают из миража объективации, унаследованного от классической психологии и представленного идеей системы восприятия/сознания, в которой Фрейд, кажется, внезапно не признает существование всего, что эго игнорирует, скотомизирует, неправильно интерпретирует в ощущениях, которые заставляют его реагировать на реальность, всего, что оно игнорирует, исчерпывает и связывает в значениях, которые оно получает из языка: удивительный méconnaissance со стороны человека, которому удалось силой своей диалектики отбросить границы бессознательного.

Подобно тому, как бессмысленный гнет суперэго лежит в основе мотивированных императивов совести, страстное желание, свойственное человеку, запечатлеть свой образ в реальности является неясной основой рациональных медиаций воли.

Понятие агрессивности как коррелятивного напряжения нарциссической структуры в процессе становления (devenir) субъекта позволяет в очень просто сформулированной функции понять всевозможные случайности и нетипичности в этом становлении.

Теперь я скажу о том, как я представляю себе диалектическую связь с функцией Эдипова комплекса. В нормальном состоянии этот комплекс представляет собой сублимацию, которая обозначает именно идентификационную перестройку субъекта, и, как писал Фрейд, когда он почувствовал необходимость в "топографической" координации психических динамизмов, вторичную идентификациюпутем интроекции имаго родителя того же пола.

Энергию для этой идентификации дает первый биологический всплеск генитального либидо. Но ясно, что структурный эффект идентификации с соперником не является самоочевидным, разве что на уровне басни, и может быть понят только в том случае, если путь к нему подготовлен первичной идентификацией, структурирующей субъекта как соперника с самим собой. По сути, здесь вновь звучит нота биологического бессилия, эффект предвосхищения, характерный для генезиса человеческой психики, в фиксации воображаемого "идеала", который, как показал анализ, решает вопрос о соответствии "инстинкта" физиологическому полу индивида. Это, заметим мимоходом, антропологические последствия, которые нельзя не подчеркнуть. Здесь нас интересует функция, которую я назову умиротворяющей функцией эго-идеала, связь между его либидинальной нормативностью и культурной нормативностью, связанной на заре истории симаго отца. Здесь, очевидно, и кроется то значение, которое работа Фрейда "Тотем и табу" сохраняет, несмотря на витающую в ней мифическую кругообразность, в той мере, в какой она выводит из мифологического события, убийства отца, субъективное измерение, придающее этому событию смысл, а именно чувство вины.

Фрейд показывает нам, что потребность в участии, которая нейтрализует конфликт, заложенный после убийства в ситуации соперничества между братьями, лежит в основе идентификации с отцовским Тотемом. Таким образом, эдипова идентификация - это то, благодаря чему субъект преодолевает агрессивность, конституирующую первичную субъективную индивидуацию. В другом месте я уже подчеркивал, что она представляет собой шаг в установлении той дистанции, на которой с помощью таких чувств, как уважение, реализуется целостное аффективное принятие своего ближнего.

Только антидиалектический менталитет культуры, которая, чтобы доминировать над объективирующими целями, стремится свести всю субъективную деятельность к бытию эго, может оправдать изумление Ван ден Стейнена, когда он сталкивается с бороро, говорящим: "Я - ара". И все социологи "примитивного разума" заняты этой профессией идентичности, которая, если поразмыслить, не более удивительна, чем заявление "я врач" или "я гражданин Французской Республики", и которая, конечно, представляет меньше логических трудностей, чем заявление "я мужчина", которое в крайнем случае может означать не более чем "я похож на того, кого я признаю мужчиной, и поэтому признаю себя таковым".Впоследней инстанции эти различные формулы должны быть поняты только в связи с истиной "Я - другой", наблюдение, которое не так удивительно для интуиции поэта, как очевидно для взгляда психоаналитика.

Кто, если не мы, еще раз усомнится в объективном статусе этого "я", которое историческая эволюция, свойственная нашей культуре, склонна путать с субъектом? Эта аномалия должна проявиться в своих особых эффектах на каждом уровне языка, и прежде всего в грамматическом субъекте первого лица в наших языках, в "я люблю", которое гипостазирует тенденцию субъекта, который ее отрицает. Невозможный мираж в языковых формах, среди которых можно найти самые древние, и в которых субъект оказывается в основном в позиции детерминанта или инструмента действия.

Оставим в стороне критику всех злоупотреблений cogito ergo sum и вспомним, что, по моему опыту, эго представляет собой центр всех сопротивлений лечению симптомов.

Было неизбежно, что анализ, сделав акцент на реинтеграции тенденций, исключенных эго, в той мере, в какой они примыкают к симптомам, с которыми он боролся в первую очередь, и которые в большинстве своем были связаны с неудачами эдиповой идентификации, должен был в конце концов обнаружить "моральное" измерение проблемы.

Параллельно с этим на первый план вышла роль агрессивных тенденций в структуре симптомов и личности, с одной стороны, и, с другой, всевозможные концепции, подчеркивающие ценность освобожденного либидо, одну из первых из которых можно отнести к французским психоаналитикам под рубрикой oblativity.

В сущности, ясно, что генитальное либидо действует как вытеснение, более того, слепое вытеснение, индивида в пользу вида, и что его сублимирующий эффект в эдиповом кризисе лежит в основе всего процесса культурного подчинения человека. Тем не менее, нельзя слишком сильно подчеркнуть неустранимый характер нарциссической структуры и двусмысленность понятия, которое склонно игнорировать постоянство агрессивного напряжения во всей моральной жизни, связанной с подчинением этой структуре: на самом деле никакое понятие забывчивости не может породить альтруизм в этой структуре.поэтому Ларошфуко смог сформулировать свою максиму, в которой его строгость соответствует фундаментальной теме этоймысли, о несовместимости брака и сексуальных удовольствий (délices).

Мы допустим, чтобы острота нашего опыта притупилась, если будем обманывать себя, а то и своих пациентов, веря в некую предустановленную гармонию, которая освободит субъекта от агрессивной индукции социального конформизма, ставшего возможным благодаря уменьшению симптомов.

А теоретики Средневековья демонстрировали другой тип проникновения, при котором проблема любви обсуждалась в терминах двух полюсов - "физической" теории и "экстатической" теории, каждая из которых предполагала повторное поглощение человеческого "я", будь то путем реинтеграции в универсальное благо или путем излияния субъекта в объект, лишенный альтерации.

Этот нарциссический момент в субъекте можно обнаружить во всех генетических фазах индивида, во всех степенях человеческих свершений в нем, на ранней стадии, когда он должен принять либидинальную фрустрацию, и на поздней стадии, когда он преодолевается в нормативной сублимации.

Эта концепция позволяет нам понять агрессивность, связанную с эффектами любого регресса, любого задержанного развития, любого отказа от типичного развития в субъекте, особенно в плоскости сексуальной реализации, и более конкретно с каждой из больших фаз, которые либидинальные трансформации определяют в человеческой жизни, решающая функция которых была продемонстрирована анализом: отлучение от груди, эдипова стадия, пубертат, зрелость, или материнство, даже климакс. И я часто говорил, что акцент, который поначалу делался в психоаналитической теории на агрессивном разворачивании Эдипова конфликта на собственном Я субъекта, объясняется тем, что последствия комплекса сначала воспринимались в неудачах по его разрешению.

Нет необходимости подчеркивать, что последовательная теория нарциссической фазы проясняет факт амбивалентности, свойственной "парциальным влечениям" скоптофилии, садомазохизма и гомосексуальности, а также стереотипный, церемониальный формализм проявляемой в них агрессивности: Мы имеем дело с часто очень мало "осознаваемым" аспектом постижения других в практике некоторых из этих перверсий, с их субъективной ценностью, в действительности сильно отличающейся от той, которая придается им в экзистенциальных реконструкциях, пусть и поразительных, Сартра.

Хочу также мимоходом отметить, что решающая функция, которую мы приписываем имаго собственного тела в определении нарциссической фазы, позволяет нам понять клиническую связь между врожденными аномалиями функциональной латерализации (леворукость) и всеми формами инверсии сексуальной и культурной нормализации. Это напоминает о роли, приписываемой гимнастике в "красивом и хорошем" идеале воспитания у древних греков, и подводит нас к социальному тезису, которым я закончу.

Диссертация V

Такое представление об агрессивности как одной из интенциональных координат человеческого "я", особенно относительно категории пространства, позволяет понять ее роль в современных неврозах и "недовольствах" цивилизации.

Все, что я хочу здесь сделать, - это открыть перспективу для вердиктов, которые позволяет нам вынести наш опыт в современном общественном устройстве. О преобладании агрессивности в нашей цивилизации достаточно говорит уже тот факт, что в "нормальной" морали ее обычно путают с добродетелью силы. Понимаемая, и вполне справедливо, как значимость развития эго, ее использование считается необходимым в обществе и настолько широко распространено в моральной практике, что для того, чтобы оценить ее культурную особенность, необходимо вникнуть в действенный смысл и достоинства такой практики, как ян, в общественной и частной морали китайцев.

Если бы это было необходимо, престиж идеи борьбы за жизнь был бы достаточно подтвержден успехом теории, которая могла бы заставить наше мышление принять отбор, основанный только на завоевании животным пространства, в качестве достоверного объяснения развития жизни. В самом деле, успех Дарвина, похоже, объясняется тем, что он спроецировал хищничество викторианского общества и экономическую эйфорию, которая санкционировала социальное опустошение, инициированное этим обществом в планетарном масштабе, и тем, что оно оправдало свое хищничество образом laissez-faire сильнейших хищников в конкуренции за их естественную добычу.

Однако еще до Дарвина Гегель дал окончательную теорию надлежащей функции агрессивности в человеческой онтологии, казалось, предсказав железный закон нашего времени. Из конфликта господина и раба он вывел весь субъективный и объективный прогресс нашей истории, открыв в этих кризисах синтезы, которые можно найти в высших формах статуса человека на Западе, от стоика до христианина и даже до будущего гражданина Вселенского государства.

Здесь природный индивид рассматривается как небытие, поскольку человеческий субъект - это небытие, по сути, перед абсолютным Хозяином, который дается ему в смерти. Удовлетворение человеческого желания возможно только при опосредовании желанием и трудом другого. Если в конфликте господина и раба речь идет о признании человека человеком, то он также провозглашается на основе радикального отрицания естественных ценностей, будь то выраженная в стерильной тирании господина или в производительной тирании труда.

Мы все знаем, какую арматуру эта глубокая доктрина дала конструктивному спартакизму рабов, воссозданному варварством дарвиновского века.

Релятивизация нашей социологии путем научного сбора культурных форм, которые мы уничтожаем в мире, а также анализы, носящие подлинно психоаналитические черты, в которых мудрость Платона показывает нам диалектику, общую для страстей души и города, могут прояснить нам причину этого варварства. Мы сталкиваемся, если использовать жаргон, соответствующий нашим подходам к субъективным потребностям человека, с растущим отсутствием всех тех насыщений идеала суперэго и эго, которые реализуются во всевозможных органических формах в традиционных обществах, формах, простирающихся от ритуалов повседневной близости до периодических праздников, в которых проявляет себя община. Мы больше не знаем их, кроме как в их наиболее очевидных деградирующих аспектах. Более того, отменяя космическую полярность мужского и женского начал, наше общество переживает все психологические эффекты, свойственные современному явлению, известному как "битва полов", - огромное сообщество таких эффектов, находящееся на пределе между "демократической" анархией страстей и их отчаянным нивелированием "большим крылатым шершнем" нарциссической тирании.Очевидно, что продвижение эго сегодня кульминирует, в соответствии с утилитарной концепцией человека, которая его укрепляет, ввсе более продвинутой реализации человека как индивидуума, то есть в изоляции души, все более схожей с ее изначальной заброшенностью.

Коррелятивно, похоже, по причинам, я имею в виду, историческая обусловленность которых опирается на необходимость, которую позволяют осознать некоторые из наших озабоченностей, мы вовлечены в техническое предприятие видового масштаба: проблема заключается в том, чтобы узнать, найдет ли конфликт между хозяином и рабом свое разрешение на службе у машины, для которой психотехника, уже доказавшая свою богатую возможность все более точного применения, будет использоваться для обеспечения пилотов космических капсул и диспетчеров космических станций.

Представление о роли пространственной симметрии в нарциссической структуре человека необходимо для создания основ психологического анализа пространства - однако здесь я могу сделать не больше, чем просто указать место такого анализа. Допустим, психология животных показала нам, что отношение индивида к определенному пространственному полю у некоторых видов отображается социально, причем таким образом, что оно возводится в категорию субъективного членства. Я бы сказал, что именно субъективная возможность зеркальной проекции такого поля на поле другого придает человеческому пространству его изначально "геометрическую" структуру, структуру, которую я с удовольствием назвал бы калейдоскопической.

Таково, по крайней мере, пространство, в котором развиваются образы эго и которое вновь соединяется с объективным пространством реальности. Но предлагает ли оно нам место отдыха? Уже в постоянно сужающемся "жизненном пространстве", в котором человеческая конкуренция становится все острее, звездный наблюдатель нашего вида пришел бы к выводу, что мы испытывали потребность в бегстве, которая приводила к весьма странным результатам. Но разве концептуальная область, в которую, как нам казалось, мы свели реальность, не отказывается впоследствии поддержать физическое мышление? Таким образом, расширяя нашу хватку до пределов материи, не исчезнет ли это "осознанное" пространство, из-за которого великие воображаемые пространства, в которых велись свободные игры древних мудрецов, кажутся нам иллюзорными, в свою очередь, в грохоте вселенской земли?

Тем не менее, мы знаем, из чего исходит наше приспособление к этим потребностям, и что война все больше и больше оказывается неизбежной и необходимой повивальной бабкой всего прогресса в нашей организации. Конечно, взаимная адаптация противников, противоположных по своим социальным системам, кажется прогрессирующей в сторону конкуренции форм, но можно задаться вопросом, мотивируется ли она принятием необходимости илитем отождествлением, образ которого Данте вИнферно" показывает нам в смертельном поцелуе.

В любом случае, человеческая личность, как материал для такой борьбы, не представляется абсолютно бездефектной. И обнаружение "внутренних плохих объектов", ответственных за реакции (которые могут оказаться чрезвычайно дорогостоящими в технике) торможения и бегства вперед, обнаружение, которое недавно было использовано при отборе ударных войск, истребителей, парашютных и десантных войск, доказывает, что война, научив нас многому о генезисе неврозов, оказывается слишком требовательной, возможно, в поиске все более нейтральных субъектов в агрессии, где чувства нежелательны.

Тем не менее, у нас есть несколько психологических истин, которые мы можем привнести и сюда: а именно, насколько так называемый "инстинкт самосохранения" отклоняется в головокружение от господства над пространством, и, прежде всего, насколько страх смерти, "абсолютного господина", заложенный в сознание целой философской традицией, начиная с Гегеля, психологически подчинен нарциссическомустраху повреждения собственного тела.

Я считаю, что есть смысл подчеркнуть связь между измерением пространства и субъективным напряжением, которое в "недовольствах" (malaise) цивилизации пересекается с тревожностью, столь гуманно рассмотренной Фрейдом, и которое развивается во временном измерении. Временное измерение также должно прояснить нам современные значения двух философий, которые, как представляется, соответствуют уже упомянутым: Бергсона - из-за его натуралистической неадекватности, и Кьеркегора - из-за его диалектической знаковости.

Только на пересечении этих двух напряжений можно представить себе то принятие человеком своего изначального расщепления (déchirement), о котором можно сказать, что в каждый момент он конституирует свой мир своим самоубийством, и то психологическое переживание, которое Фрейд имел смелость сформулировать, как бы парадоксально оно ни выражалось в биологических терминах, как "инстинкт смерти".

В "эмансипированном" человеке современного общества это расщепление обнаруживает, до самых глубин его существа, невроз самонаказания, с истерико-ипохондрическими симптомами его функциональных запретов, с психастеническими формами его дереализации других имира, с его социальными последствиями в виде неудач и преступлений. Именно эту жалкую жертву, этого беглого, безответственного преступника, обрекающего современного человека на самый страшный социальный ад, мы встречаем, когда он приходит к нам; наша ежедневная задача - открыть этому существу небытия путь к его смыслу в сдержанном братстве - задача, для которой мы всегда слишком неадекватны.

Примечание

Теоретический доклад, представленный на 11-м Конгрессе психоаналитиков французского языка, Брюссель, середина мая 1948 г.

3

Функция и поле речи и языка в психоанализе

Предисловие

В частности, не следует забывать, что разделения на эмбриологию, анатомию, физиологию, психологию, социологию и клиническую медицину не существует в природе, а есть только одна дисциплина: нейробиология, к которой наблюдение обязывает нас добавлять эпитет "человеческая", когда это касается нас".

(Цитата, выбранная в качестве надписи на здании Института психоанализа в 1952 году)

Прежде чем перейти к самому отчету, следует сказать о сопутствующих обстоятельствах. Ведь они оказали на него определенное влияние.

Эта тема была предложена автору в качестве основы для обычного теоретического доклада на ежегодном собрании общества, которое в то время представляло психоанализ во Франции.течение восемнадцати лет это общество проводило ставшую уже почтенной традицию под названием "Конгресс психоаналитиков французского языка", затем, в течение двух лет, конгресс был распространен на психоаналитиков, говорящих на любом из романских языков (Голландия была включенаиз соображений языковой толерантности). Конгресс, о котором идет речь, состоялся в Риме в сентябре.

Тем временем серьезные разногласия привели к отделению французской группы. Эти разногласия достигли своего апогея по случаю основания "Института психоанализа". Группа, которой удалось навязать новому институту свой устав и программу, заявила, что не позволит члену, который вместе с другими пытался внедрить в институт иную концепцию, выступить в Риме, и попыталась использовать для этого все возможные средства.

Однако тем, кто в результате основал новое Французское общество психоанализа, не казалось, что они обязаны лишать большинство студентов, которые поддержали их учение, предстоящего мероприятия или даже проводить его в другом месте, а не в том, где оно было запланировано.

Щедрое сочувствие, проявленное к ним итальянской группой, означало, что они вряд ли могли считаться незваными гостями в Универсальном городе.

Что касается меня, то я чувствовал себя значительно увереннее, как бы ни был я непригоден для того, чтобы говорить о речи, благодаря определенному попустительству, прописанному в самом месте.

Я вспомнил, что еще задолго до того, как была установлена слава самого возвышенного трона в мире, Аулус Геллий в своих Noctes Atticae дал месту под названием Монс Ватикан этимологию vagire, обозначающую первые заикания речи.

Если же моя речь окажется не более чем вагитом, инфантильным криком, то, по крайней мере, это будет благоприятный момент для обновления основ, которые эта дисциплина речи берет из языка.

Кроме того, это обновление имело слишком большое значение для истории, чтобы я мог не нарушить традиционный стиль, который ставит "доклад" где-то между компиляцией и синтезом, и не придать ему ироничный стиль радикального сомнения в основах этой дисциплины.

Поскольку моими слушателями были те самые студенты, от которых мы ждем речи, именно для них я и разжигал свою речь, чтобы ради них отказаться от правил, соблюдаемых между шнеками, по которым дотошность в деталях выдается за строгость, а правило путается с уверенностью.

Действительно, в ходе конфликта, который привел их к нынешнему результату, было осознано, что их автономия как подданных игнорировалась в такой непомерной степени, что первичное требование возникло как реакция против постоянного тона, который допускал это превышение.

Дело в том, что обнаружился порок, выходящий далеко за рамки локальных обстоятельств, спровоцировавших этот конфликт. Сам факт того, что можно было претендовать на столь авторитарное регулирование подготовки психоаналитиков, ставил вопрос о том, не приводят ли установленные способы этой подготовки к парадоксальному результату - сохранению их в вечном статусе несовершеннолетних.

Конечно, высокоорганизованные инициационные формы, которые для Фрейда были гарантией того, что его учение будет передано, оправданы в ситуации дисциплины, которая может выжить, только сохраняя себя на уровне целостного опыта.

Но не привели ли эти формы к удручающему формализму, который подавляет инициативу, наказывая за риск, и превращает господство мнения ученых в принцип покорного благоразумия, при котором аутентичность исследований притупляется, прежде чем они окончательно иссякнут?

Чрезвычайная сложность используемых нами понятий приводит к тому, что ни в какой другой области ум не подвергается большему риску, раскрывая свои суждения и обнаруживая свои истинные способности.

Но это должно привести к тому, что нашей первой, если не единственной, задачей станет формулирование тезисов через разъяснение принципов.

Жесткий отбор, который действительно необходим, не может быть оставлен на бесконечные отсрочки придирчивой кооптации, но должен быть основан на плодовитости конкретного производства и диалектической проверке противоречивых взглядов.

Для меня это не означает, что расхождениям следует придавать какое-то особое значение. Напротив, мы ничуть не удивились, услышав на Лондонском международном конгрессе - куда, поскольку мы не соблюдали предписанные формы, мы пришли как нищие - сожаление о том, что мы не смогли обосновать свое отделение на основании каких-то доктринальных разногласий, от личности, хорошо к нам расположенной. Значит ли это, что ассоциация, которая должна быть международной, должна иметь какую-то другую цель, кроме поддержания принципа общности нашего опыта?

Несомненно, уже давно не секрет, что так было, и не вызывает чувства скандала тот факт, что непробиваемому М. Зильборгу, который, отложив наше дело в сторону, настаивал на том, что никакое отделение не может быть приемлемым, кроме как на основе научного спора, проницательный М. Вельдер мог ответить, что если бы мы столкнулись с принципами, на которых, по мнению каждого из нас, основан его опыт, то наши стены очень быстро растворились бы в вавилонской путанице.

Мы сами считаем, что если мы внедряем инновации, то не стоит присваивать себе их заслуги.

В дисциплине, которая обязана своей научной ценностью исключительно теоретическим концепциям, выработанным Фрейдом на основе своего опыта, - концепциям, которые, продолжая подвергаться жестокой критике и сохраняя двусмысленность вульгарного языка, выигрывают, с определенным риском непонимания, от этих резонансов, - мне кажется, было бы преждевременным порывать с традицией их терминологии.

Но мне кажется, что эти термины могут стать понятными, только если установить их эквивалентность языку современной антропологии или даже новейшим проблемам философии - областей, в которых психоанализ вполне мог бы восстановить свое здоровье.

В любом случае, я считаю насущной задачей извлечь из омертвевших от рутинного использования понятий смысл, который они обретают как в результате переосмысления их истории, так и в результате рефлексии над их субъективными основаниями.

Это, несомненно, главная функция учителя - та, из которой вытекают все остальные, и та, в которой лучше всего прописана цена опыта.

Если пренебречь этой функцией, то смысл затуманивается в действии, последствия которого полностью зависят от смысла, а правила психоаналитической техники, будучи сведены к простым рецептам, лишают аналитический опыт любого статуса знания и даже любого критерия реальности.

Ведь никто не менее требователен, чем психоаналитик, к тому, что обеспечивает статус его действий, которые он сам не прочь считать магическими. Это происходит потому, что он не в состоянии поместить его в концепцию своего поля, о которой он не мог бы мечтать в соответствии со своей практикой.

Эпиграф, которым я украсил это предисловие, представляет собой довольно прекрасный пример.

Действительно, это соответствует взгляду на аналитическое обучение, скорее похожему на взгляд автошколы, которая, не претендуя на уникальную привилегию выдавать водительские права, также воображает, что в состоянии контролировать создание автомобиля.

Это сравнение может быть правомерным или нет, но оно столь же правомерно, как и те, что встречаются в наших самых серьезных конвентах, которые, поскольку они возникли из моего обращения к дуракам, не имеют даже привкуса розыгрыша, совершенного посвященными, но, тем не менее, имеют ценность в силу своей напыщенной неумелости.

Они начинают с известного сравнения между кандидатом, который позволяет себе ввязаться в дело на слишком ранней стадии практики, и хирургом, который оперирует без стерилизации, и переходят к пробирающему до слез сравнению между несчастными студентами, разделенными в своей лояльности к спорящим мастерам, и детьми, оказавшимися в ситуации развода родителей.

Несомненно, это сравнение, родившееся в последнее время, кажется мне вызванным уважением к тем, кто действительно подвергся тому, что я, смягчив свою мысль, назову давлением преподавания, которое подвергло их серьезному испытанию, но можно также задаться вопросом, услышав трепетные тона мастеров, не были ли границы ребячества, без предупреждения, отодвинуты до точки глупости.

Однако истины, заключенные в этих клише, достойны более серьезного рассмотрения.

Будучи методом, основанным на истине и демистификации субъективных камуфляжей, не проявляет ли психоанализ чрезмерного стремления применить его принципы к своей собственной корпорации: то есть к представлениям психоаналитиков о своей роли по отношению к пациенту, о своем месте в интеллектуальном обществе, об отношениях с коллегами и о своей образовательной миссии?

Возможно, вновь открыв несколько окон в дневной свет фрейдовской мысли, этот доклад смягчит страдания, которые испытывают некоторые люди, когда символическое действие теряется в своей собственной непрозрачности.

Однако, говоря об обстоятельствах, связанных с этой речью, я не пытаюсь свалить все ее слишком очевидные недостатки на поспешность, с которой она была написана, поскольку ее смысл, как и ее форма, проистекает из той же поспешности.

Более того, в образцовом софизме интерсубъективноговремени я показалфункцию поспешности в логическом преципитате, где истина обретает свое непреодолимое условие

Ничто не создается без чувства срочности; срочность всегда порождает свою супрессию в речи.

Но нет и того, что не становилось бы условным, когда для этого наступает момент, когда человек может выделить в единой причине выбранный им курс и осуждаемый им беспорядок, чтобы понять их согласованность в реальном и предвидеть с уверенностью действия, которые взвешивают их друг против друга.

Введение

Мы определим это, пока находимся в афелии нашей материи, потому что, когда мы прибудем в перигелий, жара заставит нас забыть об этом".

(Лихтенберг).

' "Плоть состоит из солнц. Как такое может быть?" - восклицают простые люди".

(Р. Браунинг, "Разговор с некоторыми людьми")

Такой страх охватывает человека, когда он открывает лицо своей силы, что он отворачивается от нее даже в самом акте обнажения ее черт. Так было и с психоанализом. Поистине прометеевское открытие Фрейда было таким актом, о чем свидетельствуют его работы; но это открытие не в меньшей степени присутствует в каждом скромном психоаналитическом опыте, проводимом любым из рабочих, сформировавшихся в его школе.

Можно проследить, как с годами падает интерес к функциям речи и области языка. Это снижение ответственно за "изменения в цели и технике", которые сегодня признаются в психоаналитическом движении, и чья связь с общим снижением терапевтической эффективности, тем не менее, неоднозначна. На самом деле акцент на сопротивлении объекта в современной психоаналитической теории и технике сам должен быть подвергнут диалектике анализа, который не может не признать в этом акценте алиби субъекта.

Попробуем очертить топографию этого смещения акцентов. Если мы рассмотрим литературу, которую мы называем "научной деятельностью", то современные проблемы психоанализа четко разделяются на три рубрики:

(а) Функция воображаемого, как я буду ее называть, или, говоря проще, функция фантов в технике психоаналитического опыта и в конституировании объекта на различных стадиях психического развития. Первоначальный импульс в этой области был дан анализом детей, а также плодородным и заманчивым полем, которое открывает перед исследователями доступ к формированию структур на превербальном уровне. Именно там кульминация этого импульса теперь побуждает вернуться в том же направлении, ставя проблему того, какой символический статус должен быть придан фантам в их интерпретации.

(b) Концепция либидинальных объектных отношений, которая, обновляя представление о ходе лечения, незаметно меняет способ его проведения. Здесь новая перспектива отталкивается от распространения психоаналитического метода на психозы и от кратковременного открытия психоаналитической техники для данных, основанных на других принципах. В этот момент психоанализ сливается с экзистенциальной феноменологией - можно сказать, с активизмом, одушевленным благотворительностью. Здесь снова происходит явная реакция в пользу возвращения к техническому стержню символизации.

(c) Важность контрпереноса и, соответственно, обучения аналитика. Здесь акцент сделан на трудностях, возникающих при завершении терапии, а также на тех, которые возникают, когда обучающий анализ приводит к введению кандидата в практику анализа. И в каждом случае можно наблюдать одно и то же колебание. С одной стороны, не без смелости показывается, что личность аналитика является далеко не самым незначительным фактором, влияющим на результаты анализа, и даже фактором, влияющим на последствия анализа, который в конце концов должен быть выведен на чистую воду. С другой стороны, не менее настойчиво утверждается, что никакое решение невозможно без все более тщательного исследования основных источников бессознательного.

Помимо новаторской активности, проявляющейся на трех разных границах, эти три проблемы объединяет жизненная сила психоаналитического опыта, который их поддерживает.Это соблазн для аналитика отказаться от основы речи, причем именно в тех областях, где, поскольку они граничат с невыразимым, ее использование, казалось бы, требует более чем обычно пристального изучения: это, то есть детское обучение у матери, помощь самаритянского типа и диалектическое мастерство. Опасность действительно становится большой, если, помимо этого, он отказывается от своего собственного языка в пользу других, уже устоявшихся, о которых он знает очень мало.

Мы действительно хотели бы знать больше о влиянии символизации на ребенка, и психоаналитики, которые также являются матерями, даже те, кто придает нашим самым возвышенным дискуссиям матриархальный воздух, не свободны от той путаницы языков, которой Ференци обозначил закон отношений между ребенком и взрослым.1

Представления наших мудрецов об идеальных объектных отношениях несколько неопределенны, а при их изложении обнаруживается посредственность, которая не делает чести профессии.

Можно не сомневаться, что эти эффекты - когда психоаналитик напоминает тип современного героя, прославившегося своими тщетными подвигами в ситуациях, совершенно ему неподвластных, - можно исправить, вернувшись к области, в которой аналитик должен быть мастером: к изучению функций речи.

Но со времен Фрейда кажется, что эта центральная область нашей компетенции осталась без внимания. Обратите внимание на то, как он сам воздерживался от того, чтобы заходить слишком далеко в ее глубинные части: он открыл либидинальные стадии ребенка через анализ взрослых и вмешался в дело маленького Ганса только при посредничестве его родителей. Он расшифровал целый раздел языка бессознательного в параноидальном бреде, но использовал для этого только ключевой текст, который Шребер оставил после себя в вулканических обломках своей духовной катастрофы. Однако, с другой стороны, он полностью овладел диалектикой этой работы и традиционным пониманием ее смысла.

Значит ли это, что если место мастера остается пустым, то это не столько результат его собственного ухода, сколько результат все большего стирания смысла его работы? Чтобы убедиться в этом, достаточно выяснить, что происходит на освободившемся месте.

Техника передается в невеселой манере, сдержанной до непрозрачности, манере, которая, кажется, боится любой попытки впустить свежий воздух критики.самом деле она приобрела атмосферу формализма, доведенного до такой степени церемониальности, что можно задаться вопросом, не имеет ли она сходства с неврозом навязчивых состоя, который Фрейд так убедительно определил в соблюдении, если не в генезисе, религиозных обрядов.

Если мы рассмотрим литературу, которую эта деятельность порождает, чтобы питаться ею, аналогия станет еще более заметной: часто создается впечатление любопытного замкнутого круга, в котором меконнесс происхождения терминов порождает проблему их согласования друг с другом, и в котором попытка решить эту проблему усиливает первоначальный меконнесс.

Чтобы разобраться в причинах этой деградации аналитического дискурса, можно с полным основанием применить психоаналитический метод к коллективу, который его воплощает.

Действительно, говорить о потере смысла психоаналитического действия так же верно и так же бессмысленно, как объяснять симптом его значением, пока это значение не признано. Мы знаем, что в отсутствие такого признания действия аналитика будут переживаться только как агрессивные действия на том уровне, на котором они происходят, и что в отсутствие социальных "сопротивлений", в которых психоаналитическая группа находила успокоение, границы ее терпимости к собственной деятельности - теперь "признанной", если не одобренной на самом деле - больше не зависят ни от чего, кроме численной силы, которой измеряется ее присутствие на социальной шкале.

Эти принципы адекватны при распределении символических, воображаемых и реальных условий, которые определяют защитные механизмы, которые мы можем распознать в доктрине - изоляция, отмена сделанного, отрицание и, в целом, méconnaissance.

Таким образом, если важность американской группы по отношению к психоаналитическому движению в целом измеряется ее массовостью, то будет достаточно легко точно взвесить условия, которым она должна соответствовать.

В символическом порядке, прежде всего, нельзя игнорировать важность факторас", который я отметил на Конгрессе по психиатрии в 1950 году как постоянную характеристику любой данной культурной среды: условие аисторичности, которое, по общему признанию, является главной чертой "коммуникации" в Соединенных Штатах и которое, по моему мнению, находится на антиподах психоаналитического опыта.К этому следует добавить родную ментальную форму, известную как бихевиоризм, которая настолько доминирует над понятием психологиив Америке, что теперь она полностью заслонила вдохновение Фрейда в самом психоанализе.

Что касается двух других порядков, то мы оставляем за теми, кого это касается, задачу оценить, чем механизмы, проявляющиеся в жизни психоаналитических обществ, обязаны, соответственно, относительной известности тех, кто входит в группу, и опытному воздействию их свободного предпринимательства на весь социальный организм, - а также значение, которое следует придать понятию, подчеркнутому одним из наиболее ярких их представителей, а именно: сближению, которое можно наблюдать между чужеродностью группы, в которой доминирует иммигрант, и дистанцированием, в которое она втягивается в силу функции, требуемой культурными условиями, указанными выше.

В любом случае, неоспоримо, что концепция психоанализа в США склонялась к адаптации индивида к социальной среде, к поиску моделей поведения и ко всей объективации, подразумеваемой понятием "человеческие отношения". А коренной термин "человеческая инженерия" подразумевает привилегированную позицию отчуждения по отношению к человеческому объекту.

Действительно, затмение в психоанализе самых живых терминов его опыта - бессознательного и сексуальности, которые, видимо, скоро перестанут даже упоминаться, - можно объяснить дистанцированием от человеческого объекта, без которого такая позиция не могла бы состояться.

Нам не нужно вставать на сторону доктринера и коммерсанта, оба этих типа менталитета были отмечены и осуждены в официальных трудах самой аналитической группы. Фарисей и лавочник интересуют нас только из-за их общей сущности, источника трудностей, которые оба испытывают с речью, особенно когда дело доходит до "разговора в магазине".

Дело в том, что, хотя некоммуникабельность мотивов может поддержать мастера, она не идет ни в какое сравнение с подлинным мастерством - тем, которого требует преподавание психоанализа. Это стало еще более очевидным, когда не так давно, чтобы поддержать свое первенство, мастер почувствовал себя вынужденным, хотя бы для видимости, дать хотя бы один урок.

Именно поэтому приверженность традиционной технике, непоколебимоподтвержденная из тех же кругов после рассмотрения результатов работы по перечисленным выше рубежам, не лишена двусмысленности, которая выражается в замене термина "классический" на "ортодоксальный" при описании этой техники. Человек остается верен традиции, потому что ему нечего сказать о самой доктрине.

Что касается меня, то я бы утверждал, что техника не может быть понята и, следовательно, правильно применена, если игнорировать концепции, на которых она основана. Наша задача - показать, что эти понятия обретают свой полный смысл только при ориентации в поле языка, только при упорядочивании в связи с функцией речи.

Здесь я должен заметить, что для работы с любой фрейдовской концепцией чтение Фрейда не может считаться излишним, даже для тех концепций, которые являются омонимами современных представлений. Это было хорошо продемонстрировано, как мне вовремя напомнили, злоключениями, которые постигли теорию инстинктов при пересмотре позиции Фрейда автором, несколько менее внимательным к ее явно выраженному мифическому содержанию. Очевидно, что он вряд ли мог знать об этом, поскольку рассматривает теорию через работу Марии Бонапарт, которую он неоднократно цитирует как эквивалент текста Фрейда - без какого-либо уведомления читателя об этом факте - полагаясь, несомненно, на хороший вкус читателя, не без оснований, чтобы не путать эти два понятия, но доказывая не менее, что он не имеет ни малейшего представления об истинном уровне вторичного текста. В результате, от редукции к дедукции, от индукции к гипотезе, автор приходит к своему выводу путем строгой тавтологии своих ложных предпосылок: а именно, что инстинкты, о которых идет речь, сводятся к рефлекторной дуге. Подобно груде тарелок, чье крушение является главным аттракционом классического мюзик-холла - не оставляя в руках исполнителя ничего, кроме пары плохо подобранных фрагментов, - сложная конструкция, которая движется от открытия миграций либидо в эрогенных зонах до метапсихологического перехода от обобщенного принципа удовольствия к инстинкту смерти, превращается в биномиальный дуализм пассивного эротического инстинкта, смоделированного по образцу деятельности столь дорогих поэту искателей вшей, и разрушительного инстинкта, отождествляемого просто с подвижностью. Результат, заслуживающий почетного упоминания за искусство, намеренное или нет, доводить недоразумение до его окончательных логических выводов.

I Пустая речь и полная речь в психоаналитической реализации субъекта

Donne en ma bouche parole vraie et estable et fay de moy langue caulte.

(L'Internele Consolacion, xlve Chapitre: "qu'on ne doit pas chascun croire et du legier trebuchement de paroles").

Причина всегда.

(Девиз каузалистической мысли)

Независимо от того, рассматривает ли он себя как инструмент лечения, обучения или глубинного исследования, у психоанализа есть только один носитель информации: речь пациента. То, что это само собой разумеется, не оправдывает нашего пренебрежения ею. А любая речь требует ответа.

Я покажу, что не бывает речи без ответа, даже если на нее отвечают только молчанием, при условии, что у нее есть аудитор: в этом суть ее функции в анализе.

Но если психоаналитик не осознает, что именно так работает функция речи, он просто сильнее ощутит ее привлекательность, и если первое, что даст о себе знать, - это пустота, то именно внутри себя он будет ее ощущать, и именно за пределами речи он будет искать реальность, чтобы заполнить эту пустоту.

Таким образом, он приходит к анализу поведения субъекта, чтобы найти в нем то, что субъект не говорит. Но для того, чтобы получить подтверждение того, что он нашел, он должен, тем не менее, говорить об этом. Тогда он снова прибегает к речи, но теперь эта речь становится подозрительной, поскольку отвечает лишь на неудачу своего молчания, на факт эха, воспринимаемого из собственного небытия.

Но что, собственно, представлял собой этот призыв субъекта, выходящий за пределы пустоты его речи? Это был призыв к самому принципу истины, через который будут колебаться другие призывы, проистекающие из более скромных потребностей. Но прежде всего это был призыв пустоты, в двусмысленном зазоре попытки соблазнить другого средствами, на которые субъект покорно полагается, и которым он посвящает монументальную конструкцию своего нарциссизма.

"Вот он, самоанализ!" - восклицает prud'homme, который слишком хорошо знает его опасность. Он, конечно, не последний, признает он,вкусивший его прелести, если и исчерпал его выгоду. Жаль, что у него нет больше времени, чтобы потратить его впустую. Ведь вы бы услышали от него несколько прекрасных глубоких слов, если бы он оказался на вашем диване.

Странно, что аналитик, для которого подобный человек - одна из первых встреч в его опыте, все еще учитывает интроспекцию в психоанализе. Ведь с момента заключения пари все те прекрасные вещи, о которых человек думал, что у него есть в запасе, исчезают из поля зрения. Если он все же заключит пари, они окажутся малозначительными, но другие предстанут перед нашим другом достаточно неожиданно, чтобы показаться ему смешными и заставить его замолчать на некоторое время. Общий жребий.

Затем он постигает разницу между миражом монолога, чьи услужливые фантазии когда-то оживляли его излияния, и принудительным трудом этого дискурса без выхода, которому психолог (не без юмора) и терапевт (не без хитрости) дали название "свободная ассоциация".

Ведь свободная ассоциация действительно является трудом - настолько, что некоторые заходят настолько далеко, что говорят, что она требует ученичества, вплоть до того, что видят в таком ученичестве ее истинную формирующую ценность. Но если рассматривать ее таким образом, то что же она формирует, кроме квалифицированного ремесленника?

Ну и что же с этим трудом? Давайте рассмотрим его условия и плоды в надежде пролить свет на его цель и пользу.

Точность немецкого слова durcharbeiten - эквивалент английского "прорабатывать" - была признана вскользь. Это было отчаянием французских переводчиков, несмотря на то, что бессмертные слова мастера французского стиля предлагали им упражнение в исчерпании каждой капли смысла: «Cent fois sur le métier, remettez» - но как здесь может продвигаться работа (l'ouvrage)?

Теория напоминает нам о триаде: фрустрация, агрессивность, регрессия. Это объяснение настолько очевидно, что мы вполне можем избавиться от необходимости его понимать. Интуиция подсказывает, но мы должны с еще большим подозрением относиться к самоочевидному, которое превратилось в идею. интеллектуализировать (чье уничижительное принятие делает заслугой эту неспособность) историю языка как клеймо нашей тупости в отношении предмета.

Может быть, лучше спросить, откуда берется фрустрация субъекта? Происходит ли оно от молчания аналитика? Ответ на пустую речь субъекта, даже - или особенно - одобрительный, часто показывает своими эффектами, что он гораздо более фрустрирующий, чем молчание. Не является ли это скорее вопросом фрустрации, присущей самому дискурсу субъекта? Не вовлекается ли субъект в постоянно растущее отчуждение того своего бытия, относительно которого - благодаря искренним портретам, оставляющим его идею не менее бессвязной, исправлениям, не преуспевающим в освобождении его сущности, устоев и защит, не позволяющих его статуе поколебаться, нарциссических объятий, которые становятся как бы воздушным дуновением, оживляющим ее, - в конце концов он признает, что это существо никогда не было ничем иным, как его конструкцией в воображении, и что эта конструкция разочаровывает все его уверенности? Ибо в этом труде, который он берется реконструировать для другого, он вновь обнаруживает фундаментальное отчуждение, которое заставило его конструировать его как другого, и которое всегда обрекало его на то, чтобы быть отнятым у него другим.

Это эго, силу которого наши теоретики теперь определяют по его способности переносить фрустрацию, есть фрустрация по своей сути. Не фрустрация желания субъекта, а фрустрация объектом, в котором его желание отчуждено и который чем больше разрабатывается, тем глубже становится для субъекта отчуждение от его jouissance. Фрустрация, таким образом, на втором уровне, и такая, что даже если бы субъект вновь ввел ее форму в свой дискурс, вплоть до воссоздания пассионарного образа, через который субъект делает себя объектом, показывая себя перед зеркалом, он не мог бы быть удовлетворен этим, поскольку даже если бы он достиг своего совершенного подобия в этом образе, это все равно был бы jouissance другого, который он вызвал бы, чтобы быть признанным в нем. Вот почему на это рассуждение невозможно дать адекватный ответ, поскольку субъект будет считать пренебрежением все, что будет сказано о его заблуждении.

Агрессивность, испытываемая субъектом в этот момент, не имеет ничего общего с животной агрессивностью фрустрированного желания. Это предположение, которое, кажется, удовлетворяет большинство людей, на самом деле скрывает другое, менее приятное для каждого из нас: агрессивность раба, чьей реакцией на фрустрацию его труда является желание смерти.

Поэтому легко представить себе, как эта агрессивность может отреагировать на любое вмешательство, которое, осуждая воображаемые намерения дискурса, демонтирует объект, сконструированный субъектом для их удовлетворения. Это, по сути, то, что называется анализом сопротивлений, опасный аспект которого сразу же становится очевидным. На это указывает уже существование простодушного аналитика, который никогда не видел ничего, кроме агрессивного означивания фантазий своих субъектов.

Такой человек, который, не колеблясь, ратует за "каузалистский" анализ, направленный на преобразование субъекта в его настоящем путем научного объяснения его прошлого, самой интонацией выдает беспокойство, от которого он хочет себя избавить, - беспокойство от мысли, что свобода его пациента может зависеть от его собственного вмешательства. Может ли быть, что метод, к которому он прибегает, в тот или иной момент окажется полезным для пациента, это имеет не большее значение, чем стимулирующая приятность, и я не стану больше задерживать вас.

Давайте скорее сосредоточимся на этом hic et nunc, которым, по мнению некоторых аналитиков, мы должны ограничить работу с анализом. Это действительно может быть полезно, если воображаемое намерение, которое аналитик раскрывает в нем, не отделяется им от символического отношения, в котором оно выражено. В нем не должно быть ничего, что касалось бы эго субъекта и не могло бы быть воспринято им заново в форме "я", то есть от первого лица.

"Я был этим только для того, чтобы стать тем, кем я могу быть": если бы это не было постоянной кульминацией принятия субъектом своих собственных миражей, в каком смысле это было бы прогрессом?

С этого момента аналитик не может без опаски отследить субъекта до интимности его жестов или даже до его статичного состояния, разве что реинтегрировав их как безмолвные части в его нарциссический дискурс - и это очень чутко подмечают даже молодые практики.

Опасность здесь заключается не в негативной реакции субъекта, а в том, что он может оказаться в объективации - не менее воображаемой, чем прежде - своего статичного состояния или "статуи", в обновленном статусе отчуждения.

Напротив, искусство аналитика должно заключаться в том, чтобы приостановитьуверенность субъекта до тех пор, пока не исчезнут его последние миражи. И именно в дискурсе должен отмечаться прогресс в их разрешении.

В самом деле, каким бы пустым ни казался этот дискурс, он таков, только если принимать его за чистую монету: именно это оправдывает замечание Малларме, в котором он сравнивает обычное использование языка с разменом монеты, на аверсе и реверсе которой уже нет никаких, кроме стертых, фигур, и которую люди передают из рук в руки "в молчании". Этой метафоры достаточно, чтобы напомнить нам, что речь, даже будучи почти полностью изношенной, сохраняет свою ценность как тессера.

Даже если он ничего не сообщает, дискурс представляет существование коммуникации; даже если он отрицает доказательства, он утверждает, что речь представляет собой истину; даже если он направлен на обман, дискурс спекулирует на вере в свидетельство.

Более того, именно психоаналитик как никто другой знает, что вопрос заключается в том, чтобы понять, какая "часть" этого дискурса несет в себе сигнификат, и именно так, в идеале, он и поступает: он принимает описание повседневного события за басню, обращенную к тому, кто имеет уши, чтобы слышать, длинную тираду за прямое междометие, или, с другой стороны, простой ляпсус за сложное высказывание, или даже вздох минутного молчания за все лирическое развитие, которое он заменяет.

Таким образом, это благотворная пунктуация, которая придает смысл дискурсу субъекта. Вот почему завершение сеанса, которое, согласно современной технике, является просто хронометрическим перерывом и, как таковое, безразлично для нити дискурса, играет роль метрического ритма, который имеет полное значение фактического вмешательства аналитика для ускорения заключительных моментов. Этот факт должен побудить нас освободить этот акт завершения от его рутинного использования и использовать его в целях техники всеми возможными способами.

Именно таким образом может действовать регрессия. Регрессия - это просто актуализация в дискурсе фантомных отношений, воссоздаваемых эго на каждом этапе распада его структуры. В конце концов, эта регрессия не реальна; даже в языке она проявляется лишь в перегибах, в оборотах речи, в "трепачах, которые в крайнем случае не могут выйти за рамки артистизма "детского лепета" у взрослого. Приписывать регрессии реальность действительногоотношения к объекту - значит проецировать субъекта в отчуждающую иллюзию, которая не более чем эхо алиби психоаналитика.

Именно по этой причине ничто не может быть более вводящим в заблуждение аналитика, чем стремление направлять себя посредством некоего предполагаемого "контакта" с реальностью субъекта. Этот крем из интуиционистской и даже феноменологической психологии получил распространение в современном обиходе таким образом, что это является симптомом разреженности речевого воздействия в современном социальном контексте. Но его навязчивая сила становится вопиюще очевидной, когда он выдвигается в отношении, которое, по самим своим правилам, исключает любой реальный контакт.

Молодые аналитики, которые, тем не менее, могут позволить себе поддаться на непроницаемые дары, которые предполагает такое обращение, не найдут лучшего способа проследить свои шаги, чем рассмотреть успешный результат реальной супервизии, которой они сами подвергаются. С точки зрения контакта с реальным, сама возможность такого надзора стала бы проблемой. На самом деле все обстоит наоборот: здесь супервизор проявляет второе зрение, не ошибитесь, которое делает опыт по крайней мере столь же поучительным для него, как и для супервизируемого. И это тем более важно, что поднадзорный демонстрирует в процессе меньше этих даров, которые, по мнению некоторых людей, тем более не передаются, чем больше они сами привлекают внимание к своим техническим секретам.

Причина этой загадки в том, что супервизируемый выступает в роли фильтра или даже преломляющего дискурс субъекта, и таким образом перед супервизором предстает готовая стереограмма, с самого начала проясняющая три или четыре регистра, на которых может быть прочитана музыкальная партитура, представляющая собой дискурс субъекта.

Если бы поднадзорный мог быть поставлен руководителем в субъективную позицию, отличную от той, которую подразумевает зловещий термин contrôle (выгодно замененный, но только в английском языке, на "надзор"), то наибольшая польза от этого упражнения заключалась бы в том, чтобы научиться сохранять себя в позиции второй субъективности, в которую ситуация автоматически ставит поднадзорного.

Там он найдет подлинный путь к тому, что классическая формула смутного, даже рассеянного внимания аналитика выражает лишь очень приблизительно. Ибо необходимо знать, на что направлено этовнимание; и, как показывают все наши труды, оно, конечно, не направлено на объект за пределами речи субъекта, как это происходит у некоторых аналитиков, которые ставят себе строгим правилом никогда не упускать этот объект из виду. Если бы анализ был таким, то он, несомненно, прибегал бы к другим средствам - в противном случае он был бы единственным примером метода, который запрещает себе средства, необходимые для достижения собственных целей.

Единственный объект, который находится в пределах досягаемости аналитика, - это воображаемые отношения, связывающие его с субъектом qua ego. И хотя он не может устранить его, он может использовать его, чтобы регулировать отдачу своих ушей, что является нормальной практикой, согласно физиологии и Евангелиям: иметь уши, чтобы не слышать, другими словами, чтобы улавливать то, что должно быть услышано. Ведь у него нет других ушей, нет третьего или четвертого уха, которое служило бы для того, что некоторые пытаются описать как прямую трансаудицию бессознательного бессознательным. Вопрос об этом предполагаемом способе коммуникации я рассмотрю позже.

Я рассмотрел функцию речи в анализе с наименее выгодной стороны - с точки зрения "пустой" речи, когда субъект, кажется, напрасно говорит о ком-то, кто, даже если бы он был его вылитым портретом, никогда не сможет стать единым с предположением его желания. Я указал на источник растущей девальвации, объектом которой речь стала как в теории, так и в технике. Мне пришлось медленно, словно тяжелый жернов, упавший на речь, поднимать то, что может служить лишь своего рода рулевым колесом для движения анализа: то есть индивидуальные психофизиологические факторы, которые в действительности исключены из его диалектики. Считать целью психоанализа изменение индивидуальной инерции этих факторов - значит обрекать себя на фикцию движения, которой, похоже, на самом деле удовлетворяет определенная тенденция в психоаналитической технике.

Если мы теперь обратимся к другой крайности психоаналитического опыта - его истории, аргументации, процессу терапии, - то обнаружим, что анализу "здесь и сейчас" противопоставляется ценность анамнеза как показателя и источника терапевтического прогресса; что навязчивой интрасубъективности противопоставляется истерическая интерсубъективность; и что анализу сопротивленияпротивопоставляется символическая интерпретация. Реализация полной речи начинается здесь.

Давайте рассмотрим отношения, возникающие в результате этого осознания.

Напомним, что вскоре после своего рождения метод, представленный Брейером и Фрейдом, был окрещен одной из пациенток Брейера, Анной О., "лечением разговорами". Именно опыт, начатый с этой истеричной пациенткой, привел их к открытию патогенного события, названного травматическим опытом.

Если это событие признавалось причиной симптома, то это происходило потому, что выражение этого события в словах (в "историях" пациента) определяло снятие симптома. Здесь термин "prise de conscience", заимствованный из психологической теории, построенной на этом факте, сохраняет престиж, заслуживающий здорового недоверия к объяснениям, которые выдают за самоочевидные истины. Психологические предрассудки времен Фрейда были против признания в вербализации как таковой любой реальности, кроме собственнойflatusvocisi. Факт остается фактом: в гипнотическом состоянии вербализация отделена от prise de conscience, и одного этого факта достаточно, чтобы потребовать пересмотра той концепции ее эффектов.

Но почему же отважные сторонники бихевиористского Aufhebung не используют этот пример, чтобы показать, что им не нужно знать, помнит ли испытуемый что-либо из прошлого? Он просто пересказал событие. Но я бы сказал, что он вербализовал его - или, чтобы развить термин, отголоски которого во французском языке вызывают в памяти фигуру Пандоры, отличную от фигуры с ящиком (в которой этот термин, вероятно, должен быть заперт навсегда), - что он заставил его перейти в глагол, или, точнее, в эпос, посредством которого он возвращает в настоящее время истоки своей собственной личности. И делает он это на языке, который позволяет его дискурсу быть понятым современниками и который, кроме того, предполагает их сегодняшний дискурс. Так получается, что декламация эпоса может включать в себя дискурс более ранних времен на своем архаичном, даже чужом языке, или даже продолжать свой ход в настоящем времени со всем оживлением актера; но это как бы косвенный дискурс, выделенный в кавычки в нити повествования, а если дискурс разыгрывается, то на сцене, подразумевающей присутствие не только хора, но и зрителей.

Гипнотическое воспоминание, несомненно, является воспроизведением прошлого, но это прежде всего речевое представление - и как таковое оно подразумевает всевозможные присутствия. Оно находится в таком же отношении к бодрствующему воспоминанию, которое в анализе любопытно называют "материальным", как драма, в которой перед собравшимися гражданами разыгрываются первоначальные мифы городского государства, находится в таком же отношении к истории, которая вполне может состоять из материалов, но в которой нация сегодня учится читать символы судьбы, находящейся на марше. Если говорить хайдеггерианским языком, можно сказать, что оба типа воспоминаний представляют субъекта как gewesend - то есть как того, кто таким образом был. Но во внутреннем единстве этой темпорализации существующее знаменует собой схождение имевших место. Иными словами, если предположить, что с какого-то из этих моментов бытия произошли другие встречи, то из него возникнет другой экзистент, который заставит его быть совсем другим.

Двусмысленность истерического откровения о прошлом объясняется не столько колебаниями его содержания между воображаемым и реальным, поскольку оно находится и в том, и в другом. И не потому, что оно состоит из лжи. Причина в том, что оно представляет нам рождение истины в речи и тем самым сталкивает нас с реальностью того, что не является ни истинным, ни ложным. Во всяком случае, это самый тревожный аспект проблемы.

Ибо именно нынешняя речь свидетельствует об истинности этого откровения в нынешней реальности и обосновывает его во имя этой реальности. Но в этой реальности только речь свидетельствует о той части сил прошлого, которая была отброшена на каждом перекрестке, где событие делало свой выбор.

Вот почему условие непрерывности анамнеза, которым Фрейд измеряет полноту излечения, не имеет ничего общего с бергсоновским мифом о восстановлении длительности, в котором аутентичность каждого мгновения была бы разрушена, если бы оно не суммировало модуляции всех предшествующих. Дело в том, что для Фрейда речь идет не о биологической памяти, не о ее интуиционистской мистификации, не о парамнезисе симптома, а о воспоминании, то есть об истории, уравновешивающей весы, на которых предположения о прошлом уравновешиваются обещаниями будущего, на единственной ножевой грани или точке опоры хронологической определенности. Я мог бы быть категоричен: в психоаналитическом анамнезе речь идет не о реальности, а об истине, поскольку эффект полной речи состоит в том, чтобы упорядочить прошлые случайности, придав им смысл грядущих необходимостей, таких, которые конституируются той малой свободой, посредством которой субъект делает их настоящими.

Меандры исследования, проведенного Фрейдом в случае с Человеком-волком, подтверждают эти высказывания, извлекая из них весь их смысл.

Фрейд требует полной объективации доказательства, пока речь идет о датировке первичной сцены, но он не более чем предполагает все ресубъективации события, которые кажутся ему необходимыми для объяснения его последствий в каждой поворотной точке, где субъект реструктурирует себя - то есть столько реструктуризаций события, сколько происходит, как он выражается, nachträglich, в более позднее время. Более того, с дерзостью, граничащей с безрассудством, он утверждает, что считает правомерным при анализе процессов исключить временные интервалы, в которых событие остается латентным в субъекте. Иными словами, он отменяет время понимания в пользу моментов завершения, которые "ускоряют медитацию субъекта в направлении решения вопроса о значении, которое следует придать исходному событию".

Отметим, что время понимания и момент заключения - это функции, которые я определил в чисто логической теореме и которые знакомы моим студентам как чрезвычайно благоприятные для диалектического анализа, с помощью которого мы направляем их шаги в процессе психоанализа.

Разумеется, именно это принятие субъектом своей истории, в той мере, в какой она представлена речью, обращенной к другому, является основанием для нового метода, который Фрейд назвал психоанализом, не в 1904 году - как учил до недавнего времени один авторитет, который, сбросив наконец плащ благоразумного молчания, в тот день, как оказалось, не знал о Фрейде ничего, кроме названий его работ, - а в 1895 году.

Анализируя значение его метода, я не отрицаю, как это делал сам Фрейд, психофизиологическую прерывистость, проявляющуюся в состояниях, в которых возникает истерический симптом, и не отрицаю, что этот симптом можно лечить методами - гипнозом или даже наркозом, - воспроизводящими прерывистость этих состояний. Я просто отвергаю любую зависимость от этих состояний - и так же сознательно, как Фрейд запретил себе прибегать к ним после определенного времени, - будь то для объяснения симптома или для его лечения.

Ведь если оригинальность аналитического метода зависит от средств, откоторых ондолжен отказаться, то это потому, что средства, которые он оставляет за собой, достаточны для того, чтобы составить область, границы которой определяют относительность его операций

Его средства - речь, поскольку речь придает смысл функциям индивида; его область - конкретный дискурс, поскольку это поле трансиндивидуальной реальности субъекта; его операции - история, поскольку история представляет собой возникновение истины в реальном.

Начнем с того, что, приступая к анализу, субъект принимает позицию, более конституирующую саму по себе, чем все обязанности, которыми он позволяет себя в той или иной степени увлечь: позицию интерлокации, и я не вижу возражений в том, что это замечание может оставить слушателя в недоумении. Ибо я воспользуюсь этой возможностью, чтобы подчеркнуть, что аллокация субъекта предполагает аллокатора - другими словами, что локутор конституируется в ней как интерсубъективность.

Во-вторых, именно на основе этой интерлокации, в той мере, в какой она включает ответ собеседника, становится понятным смысл того, на чем Фрейд настаивает как на восстановлении непрерывности мотиваций субъекта. Операциональное рассмотрение этой цели показывает нам, что она может быть достигнута только в интерсубъективной непрерывности дискурса, в котором конституируется история субъекта.

Таким образом, субъект может ватицинировать свою историю под воздействием того или иного наркотика, анестезирующего сознание и получившего в наши дни название "сыворотки правды", - невольный contresens, раскрывающий всю иронию, присущую языку. Но именно потому, что она приходит к нему в отчужденной форме, даже ретрансляция его собственного записанного дискурса, будь то из уст его собственного врача, не может оказать того же эффекта, что психоаналитическая интерлокация.

Поэтому именно с позиции третьего термина фрейдистское открытие бессознательного становится понятным в плане своего истинного основания. Это открытие может быть просто сформулировано в следующих терминах:

Бессознательное - это та часть конкретного дискурса, в той мере, в какой она трансиндивидуальна, которая не находится в распоряжении субъекта при восстановлении непрерывности его сознательного дискурса.

Это избавляет от парадокса, который представляет собой концепциябессознательного, если она связана с индивидуальной реальностью. Ибо сводить это понятие к бессознательным тенденциям - значит разрешать парадокс, лишь игнорируя опыт, который ясно показывает, что бессознательное участвует в функциях идеи и даже мысли - на чем явно настаивал Фрейд, когда, не в силах избежать соединения противоположных терминов в термине "бессознательная мысль", он наделил его сакраментальным призывом:sit venia verbo. В любом случае мы подчиняемся ему, перекладывая вину, в сущности, на verbum, но на тот verbum, который реализуется в дискурсе, переходящем из уст в уста - как спрятанный предмет в "охоте за тапочками", - чтобы придать действию субъекта, получающего его сообщение, смысл, который делает это действие актом его истории и наделяет его истиной.

Поэтому возражение, выдвигаемое против понятия бессознательной мысли как противоречия в терминах психологии, неадекватно обоснованной в своей логике, рушится при столкновении с самим различием психоаналитической области, в той мере, в какой эта область раскрывает реальность дискурса в его автономии. И "eppur si muove!" психоаналитика имеет тот же эффект, что и у Галилея; эффект не фактического опыта, а экспериментального мышления.

Бессознательное - это та глава моей истории, которая отмечена пробелом или занята ложью: это глава, подвергнутая цензуре. Но истина может быть открыта заново; обычно она уже записана в другом месте. А именно:

- в памятниках: это мое тело. Иными словами, истерическое ядро невроза, в котором истерический симптом раскрывает структуру языка и расшифровывается как надпись, которая, будучи восстановленной, может быть без серьезных потерь уничтожена;

- в архивных документах: это мои детские воспоминания, такие же непроницаемые, как и документы, когда я не знаю их происхождения;

- в семантической эволюции: это соответствует запасу слов и примет моего собственного словарного запаса, как и моему стилю жизни и характеру;

- И в традициях, и даже в легендах, которые в героизированном виде несут в себе мою историю;

и, наконец, в следах, которые неизбежно сохраняются в результате искажений, вызванных связью прелюбодейной главы с окружающими ее главами, и смысл которых будет восстановлен в ходе моей экзегезы

Студент, у которого возникнет мысль, что читать Фрейда, чтобы понять Фрейда, предпочтительнее, чем читать мистера Фенихеля, - мысль достаточно редкая, правда, для того, чтобы мое преподавание было вынуждено заниматься ее рекомендацией, - как только он приступит к работе, поймет, что в том, что я только что сказал, так мало оригинальности, даже в его энергичности, что в нем нет ни одной метафоры, которая в работах Фрейда не повторялась бы с частотой лейтмотива, в котором раскрывается сама ткань работы.

С тех пор в каждый момент своей практики ему будет легче осознать тот факт, что эти метафоры, как и отрицание, чье удвоение его отменяет, теряют свое метафорическое измерение, и он поймет, что это так, потому что он действует в соответствующей области метафоры, которая является просто синонимом символического смещения, введенного в игру в симптоме.

После этого ему будет легче составить мнение о воображаемом перемещении, которым мотивированы работы г-на Фенихеля, оценив разницу в последовательности и технической эффективности между обращением к якобы органичным стадиям индивидуального развития и исследованием конкретных событий истории субъекта. Эта разница как раз и отделяет подлинное историческое исследование от так называемых законов истории, о которых можно сказать, что каждая эпоха находит своего философа, который распределяет их в соответствии с преобладающими на тот момент ценностями.

Это не значит, что различные смыслы, обнаруживаемые в общем шествии истории по пути от Боссюэ (Жак-Бенинь) до Тойнби (Арнольд) и пробиваемые зданиями Огюста Конта и Карла Маркса, ничего не значат. Все прекрасно понимают, что они мало что значат для направления исследований недавнего прошлого, равно как и для обоснованных предположений о событиях завтрашнего дня. Кроме того, они достаточно скромны, чтобы отложить свою уверенность до послезавтра, и не слишком ханжески, чтобы допустить ретушь, позволяющую предсказывать то, что произошло вчера.

Если для научногопрогрессаих роль слишком мала, то интерес к ним заключается в другом: в их весьма значительной роли идеалов. Именно это побуждает меня провести различие между тем, что можно назвать первичными и вторичными функциями историзации.

Ведь если сказать о психоанализе или истории, что, рассматриваемые как науки, они обе являются науками о конкретном, это не значит, что факты, с которыми они имеют дело, чисто случайны или просто выдуманы, и что их конечная ценность сводится к грубому аспекту травмы.

События зарождаются в первичной историзации. Иными словами, история уже производит себя на сцене, где она будет разыграна, как только будет записана, как внутри субъекта, так и вне его.

В такой-то и такой-то период тот или иной бунт на Фобур Сент-Антуан переживается его участниками как победа или поражение Парламента или Суда; в другой - как победа или поражение пролетариата или буржуазии. И хотя именно "народы" (как сказал бы кардинал де Рец) всегда оплачивают его счет, это совсем не одно и то же историческое событие - я имею в виду, что оба события не оставляют в памяти людей одинаковых воспоминаний.

Это означает, что с исчезновением реальности Парламента и Суда первое событие вернется к своему травматическому значению, допуская постепенное и подлинное вымывание, если только его смысл не будет намеренно возрожден. В то время как память о втором событии будет жива даже в условиях цензуры - точно так же, как амнезия репрессий является одной из самых живых форм памяти - до тех пор, пока будут существовать люди, способные поставить свой бунт под руководство борьбы за приход к политической власти пролетариата, то есть люди, для которых ключевые слова диалектического материализма будут иметь значение.

Сейчас было бы излишне говорить, что я собирался перенести эти замечания в область психоанализа, поскольку они там уже есть, и поскольку распутывание, которое они вызывают в психоанализе между техникой расшифровки бессознательного и теорией инстинктов - не говоря уже о теории влечений - само собой разумеется.

То, что мы учим субъекта признавать своим бессознательным, есть его история - то есть мы помогаем ему совершенствовать настоящую историзациюфактов, которые уже определили определенное количество исторических "поворотных точек" в его существовании. Но если они и сыграли эту роль, то уже как факты истории, то есть в той мере, в какой они были признаны в одном конкретном смысле или подвергнуты цензуре в определенном порядке.

Таким образом, каждая фиксация на так называемой инстинктивной стадии - это прежде всего исторический шрам: страница позора, которую забывают или отменяют, или страница славы, которая принуждает. Но то, что забыто, вспоминается в актах, а отмена сделанного противостоит тому, что сказано в другом месте, так же как принуждение увековечивает в символе тот самый мираж, в котором субъект оказался в ловушке.

Короче говоря, инстинктивные стадии, когда они проживаются, уже организованы в субъективность. И, если говорить еще яснее, субъективность ребенка, который регистрирует как победы и поражения героическую хронику тренировки своих сфинктеров, наслаждаясь (jouissant) воображаемой сексуализацией своих клоакальных отверстий, превращая свои экскрементальные экспульсии в агрессию, его ретенции в соблазны, а движения освобождения в символы - эта субъективностьне отличается принципиально отсубъективности психоаналитика, который, чтобы понять их, пытается реконструировать формы любви, которые он называет прегенитальными.

Иными словами, анальная стадия не менее чисто исторична, когда она реально переживается, чем когда она реконструируется в мысли, и не менее чисто обоснована в интерсубъективности. С другой стороны, рассмотрение ее как простой стадии инстинктивного созревания сбивает с пути даже самые лучшие умы, вплоть до того, что в ней видят воспроизведение в онтогенезе стадии животного филума, которую следует искать среди нитевидных червей, даже медуз - предположение, которое, каким бы гениальным оно ни было в изложении Балинта, приводит в других местах к самым туманным мечтам или даже к глупости, которая заключается в поиске в протистуме воображаемого чертежа взлома и проникновения в тело, страх перед которым, как предполагается, контролирует женскую сексуальность. Почему бы тогда не поискать образ эго в креветке под тем предлогом, что и те и другие обретают новый панцирь, сбросив старый?

В 1910-20 годах некий Яворский построил прекрасную систему, в которой "биологический план" можно было найти вплоть до границ культуры, и которая фактически предоставила ракообразным исторический аналог в тот или иной период позднего Средневековья, если я правильно помню, в виде широко распространенного расцветаброни - и, действительно, не оставила ни одной животной формы без человеческого респондента, не исключая моллюсков и клопов

Аналогия - не метафора, и использование ее философами природы требует гения Гете, но даже его пример не обнадеживает. Нет ничего более противного духу нашей дисциплины, и именно сознательно избегая аналогии, Фрейд открыл верный путь к толкованию сновидений, а значит, и к понятию аналитического символизма. Аналитический символизм, настаиваю я, строго противоположен аналоговому мышлению, чья сомнительная традиция приводит к тому, что некоторые люди, даже в наших собственных рядах, все еще считают его неотъемлемой частью нашего метода.

Именно поэтому чрезмерные экскурсы в нелепость должны использоваться для наглядности, поскольку, открывая глаза на абсурдность теории, они привлекают наше внимание к опасностям, в которых нет ничего теоретического.

Эта мифология инстинктивного созревания, построенная на отрывках из работ Фрейда, на самом деле порождает духовные проблемы, чей пар, сгущаясь в туманные идеалы, возвращается, чтобы затопить первоначальный миф своими ливнями. Лучшие писатели берутся за составление формул, которые удовлетворят требования загадочной "генитальной любви" (есть понятия, чья странность лучше адаптируется к скобкам заимствованного термина, и они начинают свою попытку с клятвы non liquet). Однако, похоже, никого не беспокоит возникающее недомогание, и его можно рассматривать скорее как материю, подходящую для того, чтобы побудить всех Мюнхгаузенов психоаналитической нормализации взять себя за волосы в надежде достичь рая полной реализации генитального объекта, да и объекта вообще.

Если мы, как психоаналитики, способны оценить силу слова, это не повод демонстрировать ее в интересах неразрешимых проблем, а также "связывать тяжелые и тяжкие бремена и возлагать их на плечи людей", как это делает Христос, обращаясь к фарисеям в тексте Евангелия от Матфея.

Таким образом, бедность терминов, в которые мы пытаемся заключить субъективную проблему, может оставить желать лучшего для особенно требовательных духов, если они когда-нибудь сравнят эти термины с теми, которые структурировали в своей путанице древние споры вокруг Природы и Благодати. Таким образом, эта бедность вполне может оставить их в опасенииотносительно качества психологических и социологических результатов, которые можно ожидать от их использования.надеяться, что более глубокое понимание функцийлогоса рассеет тайны наших призрачных харизм.

Если ограничиться более ясной традицией, то, возможно, мы поймем знаменитую сентенцию, в которой Ларошфуко говорит нам, что "есть люди, которые никогда не были влюблены, поскольку они никогда не говорили о любви", не в романтическом смысле полностью воображаемого "осуществления" любви, что сделало бы из этого замечания горькое возражение с его стороны, но как подлинное признание того, чем любовь обязана символу и что речь влечет за собой любовь.

В любом случае, достаточно вернуться к работам Фрейда, чтобы понять, какое второстепенное и гипотетическое место он отводит теории инстинктов. Теория не может в его глазах ни на мгновение противостоять наименее важному конкретному факту истории, настаивает он, и генитальный нарциссизм, на который он ссылается при подведении итогов в случае Человека-волка, достаточно хорошо показывает нам, с каким презрением он относится к установленному порядку либидинальных стадий. Более того, он вызывает инстинктивный конфликт в своем подведении итогов только для того, чтобы немедленно от него отойти и признать в символической изоляции "я не кастрирован", в которой субъект утверждает себя, компульсивную форму, в которой его гетеросексуальный выбор остается приклеенным, в противовес эффекту гомосексуального захвата, которому подвергается эго, когда возвращается в воображаемую матрицу первобытной сцены. В действительности это субъективный конфликт, в котором речь идет лишь о превратностях субъективности, в той мере, в какой "я" выигрывает и проигрывает в борьбе с "эго" по прихоти религиозной катехизации или индоктринирующего Aufklärung - конфликт, последствия которого Фрейд заставил субъекта реализовать с его помощью, прежде чем объяснить их нам в диалектике Эдипова комплекса.

Именно при анализе такого случая становится ясно, что осуществление совершенной любви - это плод не природы, а благодати, то есть плод межсубъектного соглашения, навязывающего свою гармонию разделенной природе, которая его поддерживает.

"Но что же это за предмет, который вы постоянно вдалбливаете нам в уши?" - протестует наконец нетерпеливый слушатель. Разве мы уже не усвоили урок месье де ла палиса, что все, что переживает человек, субъективно?

Наивные уста, чья хвала будет занимать мои последние дни, откройте себя снова, чтобы услышать меня. Не нужно закрывать глаза. Тема выходит далеко за пределы того, что переживается "субъективно" человеком, ровно настолько, насколько истина, которой он способен достичь, и которая, возможно, сорвется с тех губ, которые вы уже снова закрыли. Да, эта правда его истории не вся содержится в его сценарии, и все же место там обозначено болезненными потрясениями, которые он испытывает от знания только своих собственных строк, и не только там, но и на страницах, беспорядок которых не приносит ему успокоения.

То, что бессознательное субъекта - это дискурс другого, еще более отчетливо, чем где-либо, проявляется в исследованиях, которые Фрейд посвятил тому, что он называл телепатией, проявляющейся в контексте аналитического опыта. Это совпадение высказываний субъекта с фактами, о которых он не может иметь информации, но которые все еще действуют в связях другого опыта, в котором собеседником является тот же психоаналитик, - совпадение, более того, чаще всего состоящее в полностью вербальном, даже омонимическом сближении, или которое, если оно включает действие, связано с "разыгрыванием" одного из других пациентов аналитика или ребенка анализируемого человека, который также находится в анализе. Это случай резонанса в коммуникативных сетях дискурса, исчерпывающее изучение которого пролило бы свет на аналогичные факты, представленные в повседневной жизни.

Вездесущность человеческого дискурса, возможно, однажды будет охвачена открытым небом всеобщей коммуникации его текстов. Это не значит, что человеческий дискурс будет более гармоничным, чем сейчас. Но это поле, которое наш опыт поляризует в отношениях, которые только кажутся двусторонними, поскольку любое представление его структуры только в двойственных терминах столь же неадекватно для него в теории, сколь и губительно для его техники.

Ii Символ и язык как структура и предел психоаналитического поля

(Евангелие от Иоанна, viii, 25)

"Разгадывайте кроссворды".

(Советы молодому психоаналитику)

Чтобы вновь подхватить нить моего аргумента, повторю, что именно посредством редукции истории конкретного предмета психоанализ затрагивает реляционные гештальты, которые анализ затем экстраполирует в регулярный процесс развития. Но я также повторяю, что ни генетическая психология, ни дифференциальная психология, на обе из которых анализ может пролить свет, не входят в его сферу, потому что обе они требуют экспериментальных и наблюдательных условий, которые связаны с анализом лишь по принципу омонимии.

Если пойти еще дальше: то, что выделяется из обыденного опыта (который путают с чувственным опытом только профессионалы идей) как грубая психология, а именно: удивление, возникающее во время кратковременного отстранения от повседневных забот при виде того, что разделяет людей на пары в несходстве, выходящем за рамки гротесков Леонардо или Гойи, или удивление от того, что толщина, свойственная коже человека, противостоит ласке руки, все еще оживленной трепетом открытия, но еще не притупленной желанием, - все это, можно сказать, отменяется в опыте, который не приемлет таких капризов и не поддается таким тайнам.

Психоанализ обычно завершается, не открывая нам ничего особенного из того, что наш пациент извлекает из своей особой чувствительности к событиям или цветам, из своей готовности постигать вещи или поддаваться слабостям плоти, из своей способности сохранять или изобретать, и даже из живости своих вкусов.

Этот парадокс лишь кажущийся и не связан с какими-либо личными недостатками, и если его можно основывать на негативных условиях нашего опыта, то это просто заставляет нас еще сильнее исследовать этот опыт на предмет того, что в нем есть позитивного.

Ибо этот парадокс не разрешается в усилиях некоторых людей - например, философов, которых Платон высмеивал за то, чтоих аппетит к реальностибыл настолько ве, что они принялись за деревья, - которые заходят так далеко, что принимают каждый эпизод, в котором появляется эта мимолетная реальность, за живую реакцию, которой они так дорожат. Ведь это те самые люди, которые, делая своей целью то, что лежит за пределами языка, реагируют на наше правило "Не трогать" своего рода одержимостью. Продолжайте в том же духе, и, смею предположить, последним словом в реакции переноса станет ответное фырканье. Я не преувеличиваю: сегодня молодой аналитик-стажер после двух-трех лет бесплодного анализа может действительно приветствовать долгожданное появление объектного отношения в таком обнюхивании своего субъекта и получить в результате этого dignus est intrare нашего одобрения, гарантию своих способностей.

Если психоанализ может стать наукой (а он ею еще не стал) и если он не должен деградировать в своей технике (а возможно, это уже произошло), мы должны заново открыть смысл его опыта.

Для этого нам не остается ничего другого, как вернуться к работам Фрейда. Если аналитик указывает на то, что он практикует эту технику, это не дает ему достаточного права, исходя из того, что он не понимает Фрейда III, оспаривать его от имени Фрейда II, которого, как он думает, он понимает. И само его незнание Фрейда I не оправдывает того, чтобы рассматривать пять великих психоанализов как серию примеров, столь же неудачно выбранных, сколь и неудачно изложенных, каким бы чудесным ни казалось ему то, что скрытое в них зерно истины когда-либо сумело вырваться наружу.

Снова обратитесь к работе Фрейда "Traumdeutung", чтобы напомнить себе, что сновидение имеет структуру предложения или, вернее, если следовать букве работы, ребуса; то есть оно имеет структуру формы письма, которая в детском сне представляет собой первобытную идеографию и которая во взрослом воспроизводит одновременно фонетическое и символическое использование обозначающих элементов, которые также можно найти как в иероглифах Древнего Египта, так и в иероглифах, до сих пор используемых в Китае.

Но и это не более чем расшифровка инструмента. Важная часть начинается с перевода текста, важная часть, которая, как говорит нам Фрейд, дается в разработке сновидения - то есть в его риторике. Эллипсис и плеоназм, гипербатон или силлепсис, регрессия, повтор, аппозиция - таковы синтаксические смещения; метафора, катахреза, автономазис, аллегория, метонимия исинекдоха - это семантические конденсации, в которых Фрейд учит нас читать намерения - показные или демонстративные, диссимулирующие или убеждающие, ответные или соблазнительные, - из которых субъект модулирует свой онейрический дискурс.

Мы знаем, что он взял за правило, что выражение желания всегда нужно искать во сне. Но давайте уточним, что он имел в виду. Если Фрейд признает в качестве мотива сновидения, явно противоречащего его тезису, само желание противоречить ему со стороны субъекта, которого он пытался убедить в своей теории, то как он мог не признать тот же самый мотив для себя с того момента, когда, придя к этому моменту, его собственный закон вернулся к нему от другого?

Короче говоря, нигде так ясно не видно, что желание человека обретает смысл в желании другого, и не столько потому, что другой держит ключ к желаемому объекту, сколько потому, что первый объект желания должен быть признан другим.

Действительно, мы все знаем по опыту, что с того момента, как анализ вступает на путь переноса - а для нас это показатель того, что это произошло, - каждое сновидение пациента должно интерпретироваться как провокация, замаскированное признание или отвлечение, по его отношению к аналитическому дискурсу, и что пропорционально прогрессу анализа его сны все больше и больше сводятся к функции элементов диалога, реализуемого в анализе.

В случае психопатологии повседневной жизни, еще одной области, на которую обратил внимание Фрейд, становится ясно, что каждый неудачный поступок - это удачный, чтобы не сказать "хорошо развернутый", дискурс, и что в ляпсусе именно кляп зависит от речи, и именно в той четверти, чтобы его слово было достаточным для мудрого.

Но перейдем сразу к той части книги, где речь идет о случайности и порождаемых ею верованиях, и особенно к тем фактам, в которых Фрейд стремится показать субъективную действенность числовых ассоциаций, оставленных на произвол судьбы или на удачу жребия. Нигде доминирующие структуры психоаналитического поля не проявляются лучше, чем в таком успехе, и мимоходом брошенная апелляция к неизвестным интеллектуальным механизмам в данном случае - не более чем страдальческое оправдание его полного доверия к символам, доверия, которое колеблется в результате того, что его оправдывают сверх всякой меры.

Если для признания симптома, невротического или невротического, в психоаналитической психопатологии Фрейд настаивает на минимальной сверхдетерминации, представленной двойным значением (символ давно умершего конфликта сверх его функции вне менее символическом настоящем конфликте), и если он учит нас прослеживать восходящее развитие символической линии в тексте свободных ассоциаций пациента, чтобы наметить его в точках пересечения его вербальных форм с узловыми точками его структуры, то уже совершенно ясно, что симптом полностью разрешается в анализе языка, потому что симптом сам по себе структурирован как язык, потому что именно из языка должна быть получена речь.

Тем, кто не изучал глубоко природу языка, опыт ассоциации чисел сразу же покажет, что здесь нужно понять, а именно комбинаторную силу, которая упорядочивает его двусмысленности, и они узнают в этом самую главную пружину бессознательного.

В самом деле, если из чисел, полученных путем разбиения ряда цифр в выбранном числе, из их комбинации с помощью всех операций арифметики, даже из повторного деления исходного числа на одно из отделившихся от него чисел, если полученные числа оказываются среди всех чисел в реальной истории субъекта, обладающими символизирующей функцией, то это потому, что они уже были скрыты в том выборе, с которого они начались. И если идея о том, что именно сами цифры определяют судьбу субъекта, опровергается как суеверная, мы вынуждены признать, что именно в порядке существования их комбинаций, то есть в конкретном языке, который они представляют, находится все то, что анализ раскрывает субъекту как его бессознательное.

Мы увидим, что филологи и этнографы достаточно раскрывают нам комбинаторную определенность, которая устанавливается в совершенно бессознательных системах, с которыми они имеют дело, чтобы не найти ничего удивительного в выдвинутом здесь предложении.

Но если кто-то все еще сомневается в справедливости моих слов, я бы еще раз обратился к свидетельству человека, который, раз уж он открыл бессознательное, не совсем лишен полномочий обозначить его место; он не подведет нас.

Ибо, как бы мало ни интересовались ею - и не без оснований-"Шутка и ее отношение к бессознательному" остается самой неоспоримой из его работ, потому что она самая прозрачная, работа, в которой действие бессознательного демонстрируется нам в его самых тонких границах; И лицо, которое оно нам открывает, - это лицо духа в двусмысленности, которую дает ему язык, где другой стороной его царственной власти является острота или "задумка" ("pointe"), с помощью которой весь его порядок уничтожается в одно мгновение - "задумка", В самом деле, где его господство над реальным выражается в вызове бессмыслице, где юмор, в злобной грации "ума, свободного от забот" (esprit libre), символизирует истину, которая не сказала своего последнего слова.

Мы должны сопровождать Фрейда в его прогулке по избранному саду горькой любви, следуя восхитительно убедительным маршрутам этой книги.

Здесь все - субстанция, все - жемчужина. Дух, живущий изгнанником в творении, чьей невидимой опорой он является, знает, что в каждый миг он является хозяином, способным его уничтожить. Даже самые презираемые из всех форм этой скрытой королевской власти - надменные или вероломные, щеголеватые или легкомысленные - не могут заставить Фрейда блеснуть их тайным блеском. Истории об этой осмеянной фигуре Эроса, как и он сам, рожденной от нищеты и боли: брачный маклер на обходе гетто Моравии, незаметно направляющий алчность подмастерьев и внезапно обескураживающий своего клиента озаряющей бессмыслицей своего ответа. "Тот, кто позволяет правде так вырваться наружу, - комментирует Фрейд, - на самом деле счастлив сбросить маску".

В его словах истина на самом деле сбрасывает маску, но только для того, чтобы дух мог принять другую, более обманчивую: софистику, которая является всего лишь уловкой, логику, которая является всего лишь приманкой, даже комическое, которое стремится просто ослепить. Дух (esprit) всегда находится в другом месте. Остроумие [esprit] фактически влечет за собой такую субъективную условность...: остроумие - это только то, что я принимаю за таковое", - продолжает Фрейд, который знает, о чем говорит.

Нигде намерение индивида не превзойдено так явно тем, что находит субъект, - нигде различие, которое я провожу между индивидом и субъектом, не становится более понятным, - поскольку не только в том, что я нашел, должно было быть что-то чуждое мне, чтобы я мог получить от этого удовольствие, но и в том, что должно остаться таким, чтобы эта находка попала в цель.Это вытекает из столь четко обозначенной Фрейдом необходимости третьего слушателя, всегда предполагаемого, ииз того факта, что острота не теряет своей силы при передаче в косвенную речь. Короче говоря, указывая амбоцептору - освещенному пиротехникой слова, взрывающегося с необычайной быстротой, - на локус Другого.

Есть только одна причина, по которой остроумие может оказаться плоским: банальность объясняемой истины.

Теперь это касается непосредственно нашей проблемы. Нынешнее пренебрежение к исследованиям языка символов - о чем можно судить, взглянув на резюме наших публикаций до и после 1920-х годов, - соответствует в нашей дисциплине не чему иному, как смене объекта, чья тенденция ориентироваться на самый банальный уровень коммуникации, чтобы соответствовать новым целям, предложенным для психоаналитической техники, возможно, ответственна за довольно мрачный баланс, который наиболее ясные авторы составили о ее результатах.

Как, в самом деле, речь может исчерпать смысл речи, или, говоря лучше, с оксфордскими логическими позитивистами, смысл смысла, - кроме как в действии, которое ее порождает? Таким образом, гётевская реверсия присутствия в истоке вещей - "В начале было действие" - в свою очередь обращается вспять: конечно, в начале было Слово (verbe), и мы живем в его творении, но именно действие нашего духа продолжает это творение, постоянно обновляя его. И мы можем повернуть вспять это действие, только позволив себе двигаться все дальше вперед.

Я буду пробовать сам, только зная, что это его путь...

Никто не должен быть невежественным в отношении закона; эта несколько шутливая формула, взятая прямо из нашего Кодекса справедливости, тем не менее выражает истину, на которой основывается наш опыт и которую подтверждает наш опыт. Ни один человек не знает его, ибо закон человека - это закон языка с тех самых пор, как первые слова признания возглавили первые дары - хотя потребовались отвратительные данаи, которые пришли и скрылись за морем, чтобы люди научились бояться обманчивых слов, сопровождающих неверные дары. До тех пор для мирных аргонавтов, объединявших островки общины узами символической торговли, эти дары, их действие и их объекты, их возведение в знаки и даже их изготовление были настолько частью речи, что обозначались ее именем.

Именно с этих даров или с паролей, которые придают имспасительную бессмыслицу, начинается язык, с закона? Ведь эти дары уже являются символами, в том смысле, что символ означает договор и что они прежде всего являются знаками договора, который они представляют собой как означаемое, как это ясно видно из того, что предметы символического обмена - горшки, сделанные так, чтобы оставаться пустыми, щиты, слишком тяжелые, чтобы их можно было нести, снопы пшеницы, которые вянут, копья, воткнутые в землю, - все они обречены быть бесполезными, если не просто излишними в силу самого их изобилия.

Является ли эта нейтрализация означающего всей природой языка? При такой оценке можно было бы увидеть ее начало у морских ласточек, например, во время брачного парада, материализованного в рыбе, которую они передают друг другу из клюва в клюв. И если этологи правы, видя в этом инструмент активации группы, который можно назвать эквивалентом фестиваля, то они будут полностью оправданы, признав его символом.

Как видно, я не отказываюсь от поиска истоков символического поведения за пределами человеческой сферы. Но это, конечно, не должно делаться путем разработки знака. Именно по этому пути, вслед за многими другими, пошел г-н Жюль Х. Массерман, и я остановлюсь здесь на мгновение не только из-за знающего тона, которым он излагает свой подход, но и из-за того, что его работа нашла одобрение среди редакторов нашего официального журнала. Следуя традиции, заимствованной у агентств по трудоустройству, они никогда не пренебрегают ничем, что может дать нашей дисциплине "хорошие рекомендации".

Только подумайте - перед нами человек, который воспроизвел невроз экспе-ри-мен-тально на собаке, привязанной к столу, причем какими хитроумными методами: звонок, тарелка с мясом, которую она объявляет, и тарелка с картошкой, которую приносят вместо нее; остальное вы можете себе представить. Он, конечно, не из тех, кто, по крайней мере, так он нас уверяет, позволит увлечь себя "пространными размышлениями", как он выражается, которые философы посвятили проблеме языка. Только не он, он вцепится вам в глотку.

Нам рассказывают, что енота можно научить путем разумного воздействия на его рефлексы идти к своей кормушке, когда ему вручают карточку, на которой указано меню. Нам не сообщают, указаны ли на ней различные цены, но добавляют убедительную деталь: если обслуживание его разочарует, он вернется и разорвет карточку, обещавшую слишком много, подобно тому, как раздраженная женщина может поступить с письмами неверного любовника (sic).

Это одна из опорных арок моста, по которому авторпроводит дорогу, ведущую от сигнала к символу. Это дорога с двусторонним движением, и обратный путь от символа к сигналу проиллюстрирован не менее впечатляющими произведениями искусства.

Ведь если вы свяжете проекцию яркого света в глаза испытуемого со звоном колокольчика, а затем только звон с командой "Контракт", вам удастся заставить испытуемого сжать зрачки, просто отдав приказ самому себе, затем пробормотав его, а в конце концов просто подумав о нем - другими словами, вы получите реакцию нервной системы, которую называют автономной, поскольку она обычно недоступна для преднамеренных воздействий. Таким образом, если верить этому автору, мистер Хаджинс "создал в группе испытуемых высоко индивидуализированную конфигурацию связанных и висцеральных реакций от "идеи-символа", "Контракта", реакций, которые могут быть отнесены через их индивидуальный опыт к, казалось бы, далекому источнику, но в действительности в основном физиологическому - в данном примере просто защита сетчатки от чрезмерно яркого света". И автор заключает: "Значение подобных экспериментов для психосоматических и лингвистических исследований даже не нуждается в дальнейшей проработке".

Со своей стороны, мне было бы любопытно узнать, реагируют ли испытуемые, обученные таким образом, на произнесение тех же слогов в выражениях: "брачный контракт", "контрактный мост", "нарушение контракта", или даже на слово "контракт", постепенно сокращаемое до артикуляции первого слога: contract, contrac, contra, contr . . . Контрольный эксперимент, требуемый строгим научным методом, был бы тогда предложен сам собой, когда французский читатель пробормотал бы этот слог между зубами, хотя он не подвергался бы никакому воздействию, кроме яркого света, проецируемого на проблему г-ном Жюлем Х. Массерманом. Затем я бы спросил этого автора, действительно ли эффекты, наблюдаемые таким образом среди обусловленных субъектов, по-прежнему так легко поддаются дальнейшей разработке. Ведь либо эффекты перестанут возникать, тем самым показывая, что они не зависят от семантемы даже условно, либо они будут продолжать возникать, ставя вопрос о границах ее применения.

Иными словами, они привели бы к тому, что различие означающего и означаемого, так легкомысленно запутавшееся автором в английском термине "идея-символ", проявилось бы в самом инструменте слова. И безнеобходимости исследовать реакции субъектов, обусловленные командой "Don't contract" или даже всем спряжением глагола "to contract", я мог бы обратить внимание автора на тот факт, что любой элемент языка (langue) определяетсякак принадлежащий языку, а именно то, что для всех пользователей этого языка (langue) этот элемент выделяется как таковой в ансамбле, якобы состоящем из гомологичных элементов.

В результате получается, что конкретные эффекты этого элемента языка связаны с существованием этого ансамбля, до любой возможной связи с любым конкретным опытом субъекта. И рассматривать эту последнюю связь независимо от любых ссылок на первую - значит просто отрицать в этом элементе функцию, присущую языку.

Это напоминание о первых принципах, возможно, спасло бы нашего автора в его беспримерной наивности от обнаружения текстуального соответствия грамматических категорий его детства отношениям реальности.

Этот памятник наивности, в любом случае достаточно распространенный в подобных вопросах, не стоил бы такого внимания, если бы не был достижением психоаналитика, точнее, того, кто, по воле случая, представляет все, что порождено определенной тенденцией в психоанализе - во имя теории эго или техники анализа защит, - все, то есть наиболее противоречащее фрейдистскому опыту. Таким образом, связность обоснованной концепции языка вместе с поддержанием этой концепции раскрывается a contrario. Ведь открытие Фрейда заключалось в том, что в природе человека есть поле последствий его отношений с символическим порядком и прослеживания их значения вплоть до самых радикальных агентств символизации в бытии. Игнорировать этот символический порядок - значит обречь открытие на забвение, а опыт - на гибель.

И я утверждаю - утверждение, которое не может быть оторвано от серьезного намерения моих настоящих замечаний, - что мне кажется более предпочтительным, чтобы енот, о котором я упоминал, сидел в кресле, где, по словам нашего автора, робость Фрейда ограничила аналитика, усадив его за кушетку, чем "ученый", рассуждающий о языке и речи так, как он.

Ведь енот, по крайней мере, благодаря Жаку Преверу ("une pierre, deux maisons, trois ruines, quatre fossoyeurs, un jardin, desfleurs, un ratonlaveur") ,раз и навсегда вошел в поэтический бестиарий и участвует в качестве такового, по своей сути, в высокой функции символа. Но то похожее на нас существо, которое исповедует, как и он, систематическоепознание этой функции, изгоняет себя из всего, что может быть вызвано к существованию с ее помощью. Таким образом, вопрос о месте, которое следует отвести нашему другу в классификации природы, показался бы мне просто неуместным гуманизмом, если бы его дискурс, скрещенный с техникой речи, хранителями которой мы являемся, не был на самом деле слишком плодотворным, даже порождая внутри себя бесплодные чудовища. Поэтому, поскольку он также гордится тем, что выдерживает упреки в антропоморфизме, я бы использовал именно этот последний термин, говоря, что он делает свое собственное существо мерой всех вещей.

Вернемся к нашему символическому объекту, который сам по себе чрезвычайно последователен в своей материи, даже если он потерял вес своего использования, но чей невесомый смысл будет производить смещения определенного веса. Так можно ли здесь найти закон и язык? Возможно, пока нет.

Ведь даже если бы среди морских ласточек появился какой-нибудь каид колонии, который, заглатывая символическую рыбу перед зияющими клювами остальных, положил бы начало эксплуатации ласточки ласточкой - фантазия, которую я когда-то с удовольствием развивал, - этого было бы недостаточно, чтобы воспроизвести среди них ту сказочную историю, образ нашей собственной, крылатая эпопея которой держала нас в плену на Пингвиньем острове Анатоля Франса; И для создания "гирундинизированной" вселенной нужно было бы еще что-то.

Это нечто завершает символ, делая из него язык. Для того чтобы символический объект, освобожденный от своего употребления, стал словом, освобожденным от hic et nunc, различие заключается не в его материальном качестве звука, а в его мимолетном бытии, в котором символ обретает постоянство понятия.

Через слово - уже присутствие, состоящее из отсутствия, - само отсутствие дает себе имя в тот момент зарождения, вечное воссоздание которого гений Фрейда обнаружил в игре ребенка. И из этой пары звуков, модулированных присутствием и отсутствием, - соединения, которое также должно представлять собой прочерчивание на песке одиночной и ломаной линии китайской мантики ква, - рождается мир значений определенного языка, в котором будет устроен мир вещей.

Через то, что становится воплощенным, только будучи следом небытия, и чья поддержка впоследствии не может быть нарушена, понятие, сохраняя длительность того, что проходит мимо, порождает вещь.

Ведь еще недостаточно сказать, что понятие есть сама вещь, как это может продемонстрировать любой ребенок в борьбе с педантом. Именно мир слов создает мир вещей - вещей, изначально запутанных в hic et nunc всего сущего в процессе становления, - придавая конкретное бытие их сущности, а повсеместность - тому, что всегда было:47

Человек говорит, но только потому, что символ сделал его человеком. Даже если в самом деле избыток даров приветствует чужака, представившегося группе, жизнь естественных групп, составляющих сообщество, подчинена правилам брачного союза, регулирующим обмен женщинами, и обмену дарами, определяемыми браком: как гласит пословица Сиронги, родственник по браку - это бедро слона. Брачные узы регулируются порядком предпочтения, закон которого, касающийся имен родства, подобно языку, императивен для группы в своих формах, но бессознателен в своей структуре. В этой структуре, гармония или конфликт которой регулируют ограниченный или обобщенный обмен, выявляемый в ней социальным антропологом, изумленный теоретик находит всю логику комбинаций: таким образом, законы числа - то есть законы самого изысканного из всех символов - оказываются имманентными изначальному символизму. По крайней мере, именно богатство форм, в которых развиваются так называемые элементарные структуры родства, позволяет прочесть эти законы в первоначальном символизме. И это позволяет предположить, что, возможно, только наше бессознательное понимание их неизменности позволяет нам верить в свободу выбора в так называемых сложных структурах брачных уз, по закону которых мы живем. Если статистика уже позволила нам увидеть, что эта свобода не реализуется случайным образом, то это потому, что субъективная логика ориентирует эту свободу в ее последствиях.

Именно здесь Эдипов комплекс - в той мере, в какой мы продолжаем признавать его охватывающим своим значением все поле нашего опыта, - можно сказать, в этой связи, обозначает пределы, которые наша дисциплина отводит субъективности: а именно, что субъект может знать о своем бессознательном участии в движении сложных структур брачных уз, проверяя символические эффекты в своеминдивидуальном существовании касательного движения к инцесту, проявляющегося с момента возникновения универсального сообщества

Таким образом, первобытный закон - это тот, который, регулируя брачные узы, накладывает царство культуры на природу, оставленную на произвол закона спаривания. Запрет на инцест - лишь его субъективный стержень, проявляющийся в современной тенденции сводить к матери и сестре объекты, запрещенные для выбора субъекта, хотя полная свобода действий за их пределами еще не полностью открыта.

Этот закон, таким образом, раскрывается достаточно ясно, как тождественный порядку языка. Ибо без номинаций родства никакая власть не способна установить порядок предпочтений и табу, которые связывают и переплетают нить родословной через последующие поколения. И именно путаница поколений, как в Библии, так и во всех традиционных законах, обвиняется как мерзость Слова (verbe) и опустошение грешника.

Мы знаем, к каким разрушениям может привести фальсификация родства, вплоть до диссоциации личности субъекта, когда для поддержания лжи используется принуждение его окружения. Они могут быть не меньшими, если в результате того, что мужчина женился на матери женщины, от которой у него родился сын, этот сын будет иметь в качестве брата ребенка, который является братом его матери. Но если впоследствии он будет усыновлен - и этот случай не выдуман - симпатизирующей ему парой, состоящей из дочери от предыдущего брака отца и ее мужа, он снова окажется сводным братом своей приемной матери, и можно представить, с какими сложными чувствами он будет ожидать рождения ребенка, который в этой повторяющейся ситуации будет одновременно и братом, и племянником.

На самом деле, простое "отставание во времени" (décalage) в ряду поколений, которое производит поздний ребенок от второго брака, в котором молодая мать оказывается современницей старшего брата, может привести к подобным последствиям, как мы знаем, в случае с самим Фрейдом.

Эта же функция символической идентификации, благодаря которой первобытный человек верит, что он реинкарнирует предка с тем же именем - и которая даже определяет попеременное повторение символов у современного человека - поэтому вводит у субъектов, подверженных этим диссонансам в отцовском отношении, диссоциацию Эдипова отношения, в которой следует видеть постоянный источник его патогенных эффектов. Даже когда в действительности она представлена одним человеком, отцовская функция концентрирует в себе как воображаемые, так и реальные отношения, всегда более или менее неадекватные символическому отношению, которое, по сути, ее составляет.

Именно в имени отца мы должны признать поддержку символической функции, которая с самого начала истории отождествляла его личность с фигурой закона. Эта концепция позволяет нам при анализе случая четко отличать бессознательные эффекты этой функции от нарциссических отношений или даже от реальных отношений, которые субъект поддерживает с образом и действием человека, который его воплощает; из этого вытекает способ понимания, который будет иметь тенденцию оказывать влияние на сам способ вмешательства аналитика. Практика подтвердила его плодотворность как для меня, так и для студентов, которых я познакомил с этим методом. И, как при наблюдении за анализом, так и при комментировании демонстрируемых случаев, у меня часто была возможность подчеркнуть вредную путаницу, возникающую из-за его игнорирования.

Таким образом, именно добродетель Слова увековечивает движение Великого долга, экономику которого Рабле в знаменитой метафоре распространил на сами звезды. И мы не должны удивляться тому, что глава, в которой, с помощью макаронической инверсии имен родства, он представляет нам предвосхищение открытий антропологов, должна обнаружить в нем субстанциальное гадание на человеческую тайну, которую я пытаюсь прояснить здесь.

Отождествляемый со священным хау или с вездесущей маной, нерушимый Долг является гарантией того, что путешествие, в которое отправляются жены и товары, вернет в точку отправления в неизменном цикле других женщин и другие товары, несущие идентичную сущность: то, что Леви-Стросс называет "нулевым символом" (symbole zéro), сводя таким образом силу Речи к форме алгебраического знака.

Символы фактически окутывают жизнь человека сетью, настолько полной, что они соединяют вместе, еще до его появления на свет, тех, кто собирается породить его "плотью и кровью"; настолько полной, что они приносят к его рождению, наряду с дарами звезд, если не с дарами фей, форму его судьбы; настолько полно, что они дают слова, которые сделают его верным или отступником, закон поступков, которые будут следовать за ним до самого места, где его еще нет, и даже после смерти; и настолькополно, что через них его конец обретает смысл на последнем суде, где Слово отпускает его бытие или осуждает его - если только он не достигнет субъективного доведения до реализации бытия-для-смерти.

Рабство и величие, в котором живое существо было бы уничтожено, если бы желание не сохраняло свою роль в помехах и пульсациях, которые циклы языка заставляют сходиться на нем, когда путаница языков берет за руку и когда приказы противоречат друг другу в разрыве всеобщего произведения.

Но для того, чтобы это желание было удовлетворено в человеке, необходимо, чтобы оно было признано, через согласие речи или через борьбу за престиж, в символе или в воображении.

В анализе речь идет о появлении в субъекте той маленькой реальности, которую это желание поддерживает в нем в отношении символических конфликтов и воображаемых фиксаций как средств их согласования, а наш путь - это интерсубъективный опыт, где это желание дает о себе знать.

С этого момента становится ясно, что проблема заключается в отношениях между речью и языком в субъекте.

Три парадокса в этих отношениях проявляются в нашей области.

В безумии, какой бы природы оно ни было, мы должны признать, с одной стороны, негативную свободу речи, которая отказалась от попытки признать себя, или то, что мы называем препятствием для переноса, и, с другой стороны, мы должны признать единичное формирование бреда, который - сказочный, фантастический или космологический; интерпретативный, требовательный или идеалистический - объективирует субъект на языке, лишенном диалектики.

Отсутствие речи проявляется здесь в стереотипах дискурса, в котором субъект, можно сказать, говорит, а не высказывается: здесь мы узнаем символы бессознательного в окаменевших формах, которые находят свое место в естественной истории этих символов рядом с забальзамированными формами, в которых мифы представлены в наших сборниках рассказов. Но было бы ошибкой говорить, что субъект принимает эти символы: сопротивление их признанию не менее сильно в психозах, чем в неврозах, когда субъект впадает в них в результате попытки лечения.

Отметим попутно, что стоило бы составить карту мест в социальном пространстве, которые наша культура отвела этим субъектам, особенно в том, что касается их отнесения к социальным службам, связанным с языком, поскольку не исключено, что здесь действует один из факторов, обрекающих таких субъектов на последствия распада, вызванного символическими разногласиями, характерными для сложных структур цивилизации

Второй случай представлен привилегированной областью психоаналитического открытия: симптомами, торможением и тревогой, составляющими экономику различных неврозов.

Здесь речь вытесняется из конкретного дискурса, упорядочивающего сознание субъекта, но находит опору либо в естественных функциях субъекта, в той мере, в какой органический стимул приводит в действие то открытие (béance) его индивидуального существа к его сущности, которое делает из болезни введение живого существа в существование субъекта, - либо в образах, организующих на пределе Umwelt и Innenwelt их реляционное структурирование.

Симптом является здесь сигнификатором означаемого, подавленного в сознании субъекта. Символ, написанный на песке плоти и на покрывале Майи, участвует в языке благодаря семантической двусмысленности, которую я уже подчеркивал в его конституции.

Но это речь, функционирующая в полной мере, поскольку она включает в себя речь другого в тайне своего шифра.

Именно расшифровывая эту речь, Фрейд заново открыл первичный язык символов, до сих пор живущий в страданиях цивилизованного человека (Das Unbehagen in der Kultur).

Иероглифы истерии, знамена фобий, лабиринты цвангсневроза - чары импотенции, загадки торможения, оракулы тревоги - говорящие руки характера, печати самонаказания, маскировки извращения - вот герметические элементы, которые разрешает наш экзегеза, двусмысленности, которые растворяет наша инвокация, артикулы, которые отпускает наша диалектика, в освобождении заключенного смысла, от раскрытия палимпсеста к данному слову тайны и к прощению речи.

Третий парадокс отношения языка к речи - это парадокс субъекта, который теряет свое значение в объективациях дискурса. Каким бы метафизическим ни казалось его определение, мы не можем игнорировать (méconnaître) его присутствие на переднем плане нашего опыта.Ведь здесь кроется самое глубокое отчуждение субъекта в нашей научнойцивилизации, и именно с этим отчуждением мы сталкиваемся в первую очередь, когда субъект начинает говорить с нами о себе: следовательно, чтобы полностью разрешить его, анализ должен быть проведен до пределов мудрости.

Чтобы дать примерную формулировку этого, я не мог найти более уместного места, чем использование обычной речи - указывая на то, что "ce suis-je" времен Вийона превратилось в "c'est moi" современного человека.

Как я уже говорил, "я" современного человека приобрело форму диалектического тупика прекрасной женщины, не признающей смысла своего существования в том беспорядке, который она осуждает в мире.

Но субъекту предлагается выход из этого тупика, когда его рассуждения носят бредовый характер. Для него может быть установлена действительная коммуникация в рамках общей задачи науки и тех постов, которые она занимает в нашей универсальной цивилизации; эта коммуникация будет эффективной в рамках огромной объективации, которую представляет собой эта наука, и она позволит ему забыть о своей субъективности. Он будет вносить эффективный вклад в общее дело в своей повседневной работе и сможет обеспечить свой досуг всеми удовольствиями богатой культуры, которая, от детективных романов до исторических мемуаров, от образовательных лекций до ортопедии групповых отношений, даст ему возможность забыть о своем собственном существовании и своей смерти, в то же время неправильно истолковывая (méconnaître) особый смысл своей жизни в ложной коммуникации.

Если бы субъект не открывал для себя в регрессии - часто возвращаясь к "стадии зеркала" - замкнутость стадии, на которой его эго совершает свои воображаемые подвиги, вряд ли существовали бы какие-либо пределы доверчивости, которой он должен поддаться в этой ситуации. И именно это делает нашу ответственность столь грозной, когда вместе с мифическими манипуляциями нашей доктрины мы предоставляем ему еще одну возможность отчуждения, например, в разложенном триединстве эго, суперэго и ид.

Здесь существует языковой барьер, противостоящий речи, и меры предосторожности против вербализма, которые являются темой дискурса "нормального" человека в нашей культуре, лишь усиливают его толщину.

Возможно, есть смысл измерить его толщину статистически определенным количеством фунтов печатной бумаги, миль пластиноки часов радиовещания, которые данная культура производит на одну голову населения в секторах А, В и С своей области. Это было бы прекрасным исследовательским проектом для наших культурных организаций, и стало бы ясно, что вопрос о языке не остается полностью в сфере свертков, в которых его использование отражается на человеке.

Мы - полые люди.

Мы - чучела

Опираясь друг на друга

Головной убор, наполненный соломой. Увы!

и так далее.

Сходство между этой ситуацией и отчуждением безумия, в той мере, в какой формула, приведенная выше, аутентична - то есть в том смысле, что здесь субъект скорее говорит, чем говорит, - очевидно, вытекает из требования, предполагаемого психоанализом, "истинной" речи. Если бы это следствие, доводящее до предела парадоксы, составляющие то, о чем я здесь говорю, было обращено против здравого смысла психоаналитической перспективы, я бы с готовностью согласился с уместностью этого возражения, но только для того, чтобы найти в нем подтверждение своей собственной позиции - и это в результате диалектического возвращения, в котором не будет недостатка в уполномоченных крестных отцах, начиная с гегелевского обличения "философии черепа" и заканчивая предупреждением Паскаля на заре исторической эры "эго", звучащим в таких выражениях: "Les hommes sont si nécessairement fous, que ce serait être fou par un autre tour de folie, de n'être pas fou".

Однако это вовсе не означает, что наша культура продолжает свой путь в теневых областях за пределами творческой субъективности. Напротив, творческая субъективность не прекращает своей борьбы за обновление неисчерпаемой силы символов в человеческом обмене, который выводит их на свет.

Учитывать, как мало предметов поддерживают это творение, означало бы присоединиться к романтической точке зрения, сравнивая то, что не является эквивалентным. Дело в том, что эта субъективность, в какой бы области она ни проявлялась - в математике, в политике, в религии или даже в рекламе, - продолжает одушевлять все движение человечества. И еще одинвзгляд, возможно, не менее иллюзорный, заставил бы нас подчеркнуть эту противоположную черту: то, что символический характер никогда не был столь явным. Ирония революций заключается в том, что они порождают власть, тем более абсолютную в своем осуществлении, не потому, что она более анонимна, как говорят люди, а потому, что она более сведена к словам, которые ее обозначают. И с другой стороны, как никогда ранее, сила церквей заключается в языке, который им удается поддерживать: авторитет, надо сказать, который Фрейд оставил в тени в статье, где он набрасывает для нас то, что мы бы назвали коллективными субъективностями церкви и армии.

Психоанализ сыграл свою роль в направлении современной субъективности, и он не может продолжать играть эту роль без приведения ее в соответствие с движением современной науки, которая ее проясняет.

Это проблема основания, которое должно обеспечить нашей дисциплине место среди наук: проблема формализации, которая, надо признать, началась не слишком удачно.

Ибо кажется, что, застигнутые той самой причудой медицинского сознания, против которой психоанализ должен был выступить, мы, как и сама медицина, стремимся вновь объединиться с науками, отставая от них на полвека.

Именно в абстрактной объективации нашего опыта на фиктивных или даже симулированных принципах экспериментального метода мы находим влияние предрассудков, которые должны быть сначала выметены с нашего поля, если мы хотим возделывать его в соответствии с его подлинной структурой.

Поскольку мы практикуем символическую функцию, удивительно, что мы уклоняемся от более глубокого ее изучения, до такой степени, что не можем признать (méconnaître), что именно эта функция ставит нас в центр движения, которое сейчас устанавливает новый порядок наук, с новой постановкой вопроса об антропологии.

Этот новый порядок означает не что иное, как возвращение к концепции истинной науки, требования которой были вписаны в традицию, начиная с "Теэтета" Платона. Эта концепция, как мы знаем, деградировала в результате позитивистского реверса, который, сделав гуманитарные науки венцом экспериментальных наук, фактически подчинил их экспериментальной науке. Это представление проистекает из ошибочного взгляда на историю науки, основанного на престиже специализированного развития эксперимента.

Но поскольку сегодня умозрительные науки вновь открывают вековую концепцию науки, они заставляют нас пересмотреть классификацию наук, унаследованную нами от девятнадцатого века, в смысле, четко обозначенном самыми ясными духами.

Достаточно проследить за конкретным развитием различных дисциплин, чтобы осознать это.

Лингвистика может служить нам здесь проводником, поскольку именно эту роль она играет в авангарде современной антропологии, и мы не можем оставаться к ней равнодушными.

Математизированная форма, в которую вписано открытие фонемы как функции пар оппозиций, образованных мельчайшими дискриминантными элементами, способными быть выделенными в семантической структуре, приводит нас к тому самому основанию, в котором последняя из доктрин Фрейда обозначает субъективные источники символической функции в вокалической коннотации присутствия и отсутствия.

И сведение каждого языка к группе очень небольшого числа этих фонемных оппозиций, инициируя столь же строгую формализацию его высших морфем, открывает нам точно определенный доступ к нашему собственному полю.

Нам предстоит использовать эти достижения, чтобы обнаружить их влияние на область психоанализа, подобно тому, как этнография, идущая параллельно нашей линии, уже сделала это для себя, расшифровав мифы в соответствии с синхронностью мифем.

Разве не поразительно, что Леви-Стросс, предлагая связать структуры языка с той частью социальных законов, которые регулируют брачные узы и родственные связи, уже завоевывает ту самую территорию, на которой Фрейд размещает бессознательное?

Отныне невозможно не сделать общую теорию символа осью новой классификации наук, в которой науки о человеке вновь займут центральное место как науки о субъективности. Позвольте мне обозначить ее основной принцип, который, разумеется, не исключает дальнейшего развития.

Символическая функция предстает как двойное движение внутри субъекта: человек делает объект своего действия, но только для того, чтобы в свое время вернуть этому действию его место в качестве основания. В этой эквивокации, действующей в каждое мгновение, заключается весь процесс функции, в которой действие и знание чередуются.

Два примера, один из которых взят из учебной аудитории, а другой - из повседневной жизни нашего времени:

- первый, математический: первая фаза - человек объективирует в двух кардинальных числах две коллекции, которые он сосчитал; вторая фаза - с помощью этих чисел он реализует акт их сложения (ср. пример, приведенный Кантом во введении к трансцендентальной эстетике, раздел IV, во втором издании "Критики чистого разума");

- второй, исторический: фаза первая - человек, работающий на уровне производства в нашем обществе, считает себя принадлежащим к пролетариату; фаза вторая - во имя принадлежности к нему он присоединяется к всеобщей забастовке.

Если эти два примера взяты из областей, которые для нас наиболее контрастны в сфере конкретного - первый включает в себя операцию, всегда открытую математическому закону, второй – наглое лицо капиталистической эксплуатации, - то это потому, что, хотя они кажутся далекими друг от друга, их последствия составляют наше существование, и именно потому, что они встречаются друг с другом в конкретном в двойном обратном порядке: самая субъективная из наук создает новую реальность, а тень социального распределения вооружается символом в действии.

Здесь противопоставление точных наук и тех, для которых нет причин отказываться от названия "предположительные", уже не кажется приемлемым - за отсутствием каких-либо оснований для такого противопоставления.

Ведь точность следует отличать от истины, а предположение не исключает строгости. И даже если экспериментальная наука черпает свою точность из математики, ее отношение к природе не становится менее проблематичным.

В самом деле, если наша связь с природой побуждает нас поэтически задуматься, не ее ли собственное движение мы заново открываем в нашей науке, то настановится ясно, что наша физика - это просто умственная фабрикация, инструментом которой является математический символ

. ... cette voix

Кто знает, когда она зазвучит.

Не быть больше голосом человека

Не меньше, чем онды и дерева,

Ведь экспериментальная наука определяется не столько величиной, к которой она фактически применяется, сколько измерением, которое она вводит в реальность.

Это можно увидеть на примере измерения времени, без которого экспериментальная наука была бы невозможна. Часы Гюйгенса, которые одни придали экспериментальной науке точность, - это всего лишь орган, воплощающий гипотезу Галилея о равноускоренности тел, то есть гипотезу о равномерном ускорении, которое наделяет своим законом, поскольку оно одно и то же, любой вид падения.

Забавно отметить, что прибор был закончен до того, как стало возможным проверить гипотезу наблюдением, и что этим фактом часы сделали наблюдение бесполезным в то же время, когда они предложили ему инструмент своей строгости.

Но математика может символизировать и другой вид времени, в частности, интерсубъективное время, структурирующее человеческие действия, формулы которого нам начинает давать теория игр, все еще называемая стратегией, но которую лучше называть стохастикой.

Автор этих строк попытался продемонстрировать в логике софизма временные источники, через которые человеческое действие, в той мере, в какой оно упорядочивает себя в соответствии с действием другого, находит в скансировании своих колебаний наступление своей определенности; а в завершающем его решении это действие, данное другому - которое оно включает в себя с этого момента - вместе с его последствиями, вытекающими из прошлого, его смысл-будущее.

В этой статье показано, что именно уверенность, ожидаемая субъектом в "момент понимания", которая, благодаря поспешности, ускоряющей "момент заключения", определяет в другом решение, которое делает собственное движение субъекта ошибкой или истиной.

На этом примере видно, как математическая формализация, вдохновившая булеву логику, не говоря уже о теории множеств, может привнести в науку о человеческом действии структуру интерсубъективного времени, которая необходима психоаналитическому предположению, если оно хочет обеспечить свою собственную строгость.

Если, с другой стороны, история техники историка показывает, что ее прогресс определяется идеалом идентификации субъективности историка с конституирующей субъективностьюпервичной историзации, в которой событие очеловечивается, ясно, что психоанализ находит здесь свои точные опоры: то есть в знании, как реализующем этот идеал, и в лечебной эффективности, как находящей в нем свое оправдание. Пример истории также рассеет, как мираж, то обращение к опытной реакции, которое овладевает и нашей техникой, и нашей теорией, поскольку фундаментальная историчность события, которую мы сохраняем, достаточна для того, чтобы представить себе возможность субъективного воспроизведения прошлого в настоящем.

Более того, этот пример позволяет нам понять, как психоаналитическая регрессия подразумевает то прогрессивное измерение истории субъекта, которое Фрейд подчеркивал как отсутствующее в юнгианской концепции невротической регрессии, и мы понимаем, как сам опыт обновляет эту прогрессию, гарантируя ее облегчение.

Наконец, обращение к лингвистике познакомит нас с методом, который, проводя различие между синхроническими и диахроническими структурами языка, позволит нам лучше понять различное значение, которое принимает наш язык в интерпретации сопротивлений и переноса, или даже дифференцировать эффекты, свойственные репрессии, и структуру индивидуального мифа при неврозе навязчивых состояний.

Список дисциплин, названных Фрейдом в качестве тех, которые должны составлять дисциплины, необходимые для идеального факультета психоанализа, хорошо известен. Помимо психиатрии и сексологии, мы находим "историю цивилизации, мифологию, психологию религий, историю литературы и литературную критику".

Вся эта группа предметов, определяющих курс обучения технике, обычно вписывается в описанный мной эпистемологический треугольник, который своим методом обеспечивает продвинутый уровень обучения аналитической теории и технике.

Со своей стороны, я был бы склонен добавить: риторику, диалектику в том техническом смысле, который этот термин приобретает в "Топиках" Аристотеля, грамматику и, эту вершину эстетики языка, поэтику, которая включала бы в себя забытую технику острословия.

И если эти тематические рубрики вызывают у некоторых людей отголоски устаревшего, я не премину принять их как возвращение к нашим истокам.

Ведь психоанализ в своем раннем развитии, тесно связанный соткрытием и изучением символов, был на пути к участию в структуре того, что в Средние века называлось "либеральными искусствами". Лишенный, как и они, подлинной формализации, психоанализ превратился, как и они, в совокупность привилегированных проблем, каждая из которых была продиктована неким изящным отношением человека к своей собственной мере и приобретала от этой особенности очарование и человечность, которые в наших глазах вполне могли бы компенсировать несколько развлекательный аспект их изложения. Но мы не должны пренебрегать этим аспектом раннего развития психоанализа; на самом деле он выражает не что иное, как воссоздание человеческого смысла в засушливый период научности.

Эти аспекты первых лет должны вызывать тем большее презрение, что психоанализ не повысил уровень, отправившись по ложным путям теоретизирования, противоречащим его диалектической структуре.

Психоанализ обеспечит научные основы для своей теории или техники только путем адекватной формализации существенных измерений своего опыта, которыми, наряду с исторической теорией символа, являются: интерсубъективная логика и темпоральность субъекта.

III Резонансы интерпретации и времени субъекта в психоаналитической технике

Между мужчиной и любовью,

У нас есть женщина.

Между мужчиной и женщиной,

В мире.

Между человеком и миром,

Il y a un mur.

(Антуан Тюдаль, Париж в 2000 году)

Nam Sibyllam quidem Cumis ego ipse oculis meis vidi in ampulla pendere, et cum illi pueri dicerent: respondebat illa:

(Сатирикон, xlviii)

Возвращение психоаналитического опыта к речи и языку какего основанию имеет прямое отношение к его технике. Психоанализ еще не погрузился в невыразимое, но тенденция в этом направлении, безусловно, наметилась, причем всегда по пути невозврата, все больше и больше отделяя аналитическую интерпретацию от принципа, от которого она зависит. Любое подозрение, что это отклонение психоаналитической практики является движущей силой новых целей, для которых открывается психоаналитическая теория, следовательно, вполне обосновано.

Если мы посмотрим на ситуацию чуть внимательнее, то увидим, что проблема символической интерпретации начала пугать нашу маленькую группу, прежде чем стала смущать ее. Успехи, достигнутые Фрейдом, из-за беспечности в вопросах доктрины, из которой они, казалось бы, исходили, теперь вызывают удивление, а демонстрация, столь очевидная в случаях с Дорой, Крысоловом и Человеком-волком, кажется нам не иначе как скандальной. Правда, наши более умные друзья не перестают сомневаться в том, что техника, использованная в этих случаях, была действительно правильной.

Это недовольство в психоаналитическом движении можно фактически приписать путанице языков, и в недавней беседе со мной наиболее представительная личность из его нынешней иерархии не скрывала этого.

Стоит отметить, что эта путаница усиливается, когда каждый аналитик берется считать себя избранным, чтобы обнаружить в нашем опыте условия завершенной объективации, и энтузиазм, с которым встречают эти теоретические попытки, кажется, становится тем более пылким, чем более дереалистичными они оказываются.

Несомненно, что принципы анализа сопротивлений, какими бы обоснованными они ни были, на практике стали поводом для все большего затирания темы из-за того, что не были поняты в их отношении к интерсубъективности речи.

Если мы проследим за ходом первых семи сессий случая Человека-крысы, а они дошли до нас в полном объеме, то кажется крайне невероятным, что Фрейд не распознал сопротивления по мере их появления, причем именно в тех местах, где наши современные техники вдалбливают нам, что он их упустил из виду, поскольку именно текст Фрейда, в конце концов, позволяет им их точно определить. И снова фрейдовский текст демонстрирует то исчерпание темы, которое продолжает нас удивлять, и ни одна интерпретация до сих пор не исчерпала всех его ресурсов.

Я имею в виду, что Фрейд не только позволил заманить себя в ловушку, побуждая своего пациента выйти за пределы его первоначальной сдержанности, но и прекрасно понимал соблазнительную силу этого упражнения в воображаемом порядке. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к описанию выражения лица пациента во время болезненного пересказа репрезентативной пытки, ставшей темой его навязчивой идеи, - крысы, заталкиваемой в анус жертвы: "Его лицо, - говорит Фрейд, - отражало ужас перед удовольствием, о котором он не подозревал". Эффект повторения этого рассказа в то время не ускользнул от Фрейда, как и отождествление психоаналитика с "жестоким капитаном", который заставил эту историю войти в память субъекта, как и значение теоретических разъяснений, которые субъект должен был получить, прежде чем продолжить свой дискурс.

Однако Фрейд удивляет нас тем, что не интерпретирует сопротивление в этой точке, а выполняет его просьбу, причем в такой степени, что кажется, будто он принимает участие в игре субъекта.

Но чрезвычайно приблизительный характер объяснений, которыми Фрейд его удовлетворяет, настолько приблизительный, что кажется несколько грубым, достаточно поучителен: в этот момент речь идет, очевидно, не столько о доктрине, и даже не о внушении, сколько о символическом даре речи, беременном тайным договором, в контексте воображаемого участия, которое включает его и значение которого раскроется позже в символической эквивалентности, которую субъект устанавливает в своей мысли между крысами и флоринами, которыми он вознаграждает аналитика.

Таким образом, мы видим, что Фрейд, отнюдь не отказываясь признать (méconnaître) сопротивление, использует его как благоприятную предрасположенность для приведения в движение резонансов речи, и он, насколько это возможно, соответствует первому определению, которое он дал сопротивлению, используя его для вовлечения субъекта в свое сообщение. В любом случае он резко сменит курс, как только увидит, что в результате тщательного манипулирования сопротивление переходит на поддержание диалога на уровне беседы, в которой субъект в дальнейшем сможет продолжать свое обольщение, сохраняя уклончивость.

Но мы узнаем, что анализ состоит в том, чтобы играть на всех многочисленных ступенях партитуры, которую составляет речь в регистрах языка и на, которые зависят от переопределения симптома, не имеющего никакого значения, кроме как в этом порядке

И в то же время мы обнаруживаем источник успеха Фрейда. Для того чтобы сообщение аналитика стало ответом на глубокий допрос субъекта, субъект должен услышать и понять его как ответ, присущий только ему; и привилегия, которой пользовались пациенты Фрейда, получая "хорошие новости" из уст самого человека, который их озвучивал, удовлетворяла это требование в них.

Отметим попутно, что в случае с Человеком-крысой испытуемый уже имел представление об этом, поскольку заглянул в только что вышедшую книгу "Психопатология повседневной жизни".

Это не значит, что эта книга сегодня гораздо более известна даже аналитикам, но вульгаризация фрейдистских понятий, перешедших в обыденное сознание, их столкновение с тем, что я называю языковым барьером, омертвили бы эффект нашей речи, если бы мы придали ей стильфрейдовских замечаний Крысолову.

Но речь идет не о том, чтобы подражать ему. Для того чтобы заново открыть эффект речи Фрейда, мы должны обратиться не к ее терминам, а к принципам, которые ею управляют.

Эти принципы - просто диалектика сознания себя, как она реализована от Сократа до Гегеля, от иронической предпосылки, что все рациональное реально, до кульминации в научном представлении, что все реальное рационально. Но открытие Фрейда состояло в том, чтобы показать, что этот верифицирующий процесс подлинно достигает субъекта только путем его децентрации от сознания себя, в оси которого поддерживается гегелевская реконструкция феноменологии сознания: то есть это открытие делает еще более дряхлыми любые поиски prise de conscience, которая, помимо своего статуса психологического феномена, не может быть вписана в конъюнктуру конкретного момента, который один воплощает всеобщее и в отсутствие которого оно исчезает во всеобщности.

Эти замечания определяют границы, в которых для нашей техники невозможно не распознать структурирующие моменты гегелевской феноменологии: в первую очередь диалектику господина и раба, или диалектику прекрасного и закона сердца, и вообще все, что позволяет понять, как конституирование объекта подчиняется реализации субъекта.

Но если в гегелевском настаивании на фундаментальном тождестве особенного и всеобщего все еще остается что-то пророческое, настойчивость, раскрывающая меру его гениальности, то именно психоанализ, несомненно, дает ему парадигму, раскрывая структуру, в которой это тождество реализуется как дизъюнктивное по отношению к субъекту и без апелляции к какому-либо завтра.

Позвольте мне просто сказать, что именно это заставляет меня возражать против любого обращения к тотальности в индивиде, поскольку именно субъект вносит разделение в индивида, а также в коллективность, которая является его эквивалентом. Психоанализ как раз и показывает, что и то, и другое - не более чем миражи.

Казалось бы, это то, что уже невозможно забыть, если бы психоанализ не учил, что это можно забыть, - в отношении чего мы находим, по возвращении, более законном, чем принято считать, подтверждение от самих психоаналитиков, от того, что их "новые тенденции" представляют это забывание.

Ведь если, с другой стороны, Гегель - именно то, что нам нужно, чтобы придать так называемому аналитическому нейтралитету значение, отличное от ступора, это не значит, что нам нечему учиться у эластичности сократовской майевтики, или "акушерского искусства", или даже у той увлекательной технической процедуры, с помощью которой Платон представляет ее нам, - хотя бы потому, что мы переживаем в Сократе и в его желании все еще сохраняющуюся загадку психоаналитика, и определяя по отношению к платоновской скопии наше собственное отношение к истине - в этом случае, однако, таким образом, чтобы соблюсти дистанцию, отделяющую реминисценцию, которую Платон предположил как необходимую для любого появления идеи, от исчерпания бытия, которое завершается в кьеркегоровском повторении.

Но между собеседником Сократа и нашим собеседником есть и историческое различие, которое стоит рассмотреть. Когда Сократ опирается на наивную причину, которую он может с равным успехом извлечь из речи раба, это делается для того, чтобы дать подлинным хозяевам доступ к необходимости порядка, который делает справедливой их власть, а истиной - слова хозяина города. Но аналитикам приходится иметь дело с рабами, которые мнят себя хозяевами и находят в языке, чья миссия универсальна, опору для своего рабства и узы его двусмысленности.Настолько, что, какшутливо сказал бы , наша цель - восстановить в них суверенную свободу, которую демонстрирует Шалтай-Болтай, когда напоминает Алисе, что в конце концов он хозяин означающего, даже если он не хозяин означаемого, в котором его бытие приобрело форму.

Таким образом, мы всегда возвращаемся к нашей двойной ссылке на речь и на язык. Чтобы освободить речь субъекта, мы вводим его в язык его желания, то есть в первичный язык, на котором, помимо того, что он говорит нам о себе, он уже говорит с нами, неизвестный самому себе, и, в первую очередь, в символах симптома.

В символизме, выявленном в ходе анализа, речь, безусловно, идет о языке. Этот язык, соответствующий игривому желанию, которое можно найти в одном из афоризмов Лихтенберга, имеет универсальный характер языка (langue), который был бы понятен на всех других языках (langues), но, в то же время, поскольку это язык, который захватывает желание в тот самый момент, когда оно очеловечивается, делая себя признанным, он абсолютно специфичен для субъекта.

Первичный язык, говорю я, под которым я не подразумеваю "примитивный язык" ("langue primitive"), поскольку Фрейд, чей подвиг в этом полном открытии заслуживает сравнения с подвигом Шампольона, расшифровал его во всей его полноте в мечтах наших современников. Более того, сущностная область этого языка была авторитетно определена одним из самых ранних пионеров, связанных с этой работой, и одним из немногих, кто привнес в нее что-то новое: Я имею в виду Эрнеста Джонса, последнего оставшегося в живых из тех, кому были переданы семь колец мастера и кто своим присутствием на самых высоких постах международной ассоциации подтвердил, что они предназначены не только для носителей реликвий.

В своей фундаментальной работе о символизме доктор Джонс указывает где-то на странице 15, что, хотя существуют тысячи символов в том смысле, в каком этот термин понимается в анализе, все они относятся к собственному телу, к родственным связям, к рождению, к жизни и к смерти.

Эта истина, признанная здесь как факт, позволяет нам понять, что, хотя в психоаналитических терминах символ подавлен в бессознательном, сам по себе он не несет в себе признаков регрессии или даже незрелости.Для того чтобы он вызвал свои эффекты в субъекте, достаточно, чтобы он был услышан, поскольку эти эффекты действуют без его осознания - как мы признаем в нашем повседневном опыте, объясняя многие реакциинормальных, а также невротических субъектов их реакцией на символический смысл действия, отношения или объекта.

Поэтому нет сомнений в том, что аналитик может использовать силу символа, вызывая его в тщательно рассчитанном виде в смысловых резонансах своих высказываний.

Это, безусловно, путь к возвращению к использованию символических эффектов в обновленной технике интерпретации в анализе.

В этой связи мы могли бы обратить внимание на то, что индуистская традиция учит о dhvani, в том смысле, что эта традиция подчеркивает свойство речи, благодаря которому она передает то, чего на самом деле не говорит. Индуистская традиция иллюстрирует это сказкой, бесхитростность которой, кажущаяся обычной в таких примерах, проявляется достаточно юмористично, чтобы побудить нас проникнуть в скрываемую ею истину.

Начинается все с того, что девушка ждет своего возлюбленного на берегу ручья, когда видит, что навстречу ей идет брамин. Она бежит к нему и восклицает в самых теплых и приветливых тонах: "Какой счастливый день сегодня для тебя! Собака, которая раньше пугала вас своим лаем, больше не появится на этом берегу, потому что ее только что загрыз лев, который часто встречается здесь. . .'

Таким образом, отсутствие льва может иметь такой же эффект, какой имела бы его пружина, если бы он присутствовал, ведь лев пружинит только один раз, гласит пословица, которую оценил Фрейд.

Первичный характер символов фактически сближает их с числами, из которых состоят все остальные, и если они, таким образом, лежат в основе всех семантем языка (langue), то мы сможем вернуть речи всю ее ценность вызывания путем осторожного поиска их помех, используя в качестве проводника метафору, символическое смещение которой нейтрализует вторичные значения терминов, с которыми она связана.

Эта техника требует как для преподавания, так и для изучения глубокого усвоения ресурсов языка (langue), и особенно тех, которые конкретно реализуются в его поэтических текстах. Хорошо известно, что Фрейд находился в таком положении по отношению к немецкой литературе, которая, благодаря несравненному переводу, можно сказать, включает в себя пьесы Шекспира.Каждая его работа свидетельствует об этом и о том, что он постоянно обращался к ней, не только в технике, но и в своих открытиях - и это помимо знания древнейклассики, современного приобщения к фольклору и заинтересованного участия в завоеваниях современного хунанизма в области этнографии.

От специалиста по анализу вполне можно требовать, чтобы он не принижал любую попытку следовать за Фрейдом по этому пути.

Но прилив сил против нас. Об этом можно судить по снисходительному вниманию к "формулировке" , как к некой новизне; а английская морфология термина дает достаточно тонкую поддержку понятию, которое все еще трудно определить, чтобы люди стремились его использовать.

Однако то, что это представление маскирует, не слишком радует, когда автор удивляется тому, что получил совершенно иной результат в интерпретации одного и того же сопротивления, использовав, "без сознательной преднамеренности", подчеркивает он, термин "потребность в любви" вместо "требования любви", который он выдвинул первым, не видя в нем ничего более глубокого (как он сам подчеркивает). Если анекдот подтверждает эту ссылку интерпретации на "эго-психологию" в названии статьи, то, похоже, это скорее ссылка на "эго-психологию" аналитика, в той мере, в какой эта интерпретация делает сдвиг с таким слабым использованием английского языка, что этот писатель может довести свою практику анализа до пределов бессмысленного заикания.

Дело в том, что "нужда" и "требование" имеют для субъекта диаметрально противоположное значение, и утверждать, что их употребление можно перепутать хотя бы на мгновение, значит радикально переиначить "интимизацию" речи.

Ведь в своей символизирующей функции речь движется не иначе как к трансформации субъекта, к которому она обращена, посредством связи, которую она устанавливает с тем, кто ее произносит, - иными словами, путем введения эффекта сигнификата.

Именно поэтому нам необходимо еще раз вернуться к структуре коммуникации в языке и раз и навсегда избавиться от ошибочного представления о "языке как знаке", являющегося в этой области источником путаницы в дискурсе и злоупотреблений в речи.

Если языковая коммуникация рассматривается как сигнал, посредством которого отправитель сообщает получателю о чем-то с помощью определенного кода, то нет причин, по которым мы не должны оказывать такое же и даже большее доверие любому другому знаку, когда речь идет о "чем-тоиндивида: есть даже все основания для того, чтобы мы отдавали предпочтение любому способу выражения, который приближается к естественному знаку

Именно таким образом техника речи попала к нам в руки. Нас можно увидеть в поисках жеста, гримасы, позы, акта мимикрии, движения, вздрагивания, а может быть, и остановки привычного движения; какими бы проницательными мы ни были, ничто теперь не может помешать нам спустить с поводка наших ищеек, чтобы идти по этим следам.

Я покажу неадекватность концепции "языка как знака" на примере того самого проявления, которое лучше всего иллюстрирует ее в животном мире, проявления, которое, если бы оно не стало недавно объектом подлинного открытия, похоже, пришлось бы изобрести для этой цели.

Сейчас общепризнано, что когда пчела возвращается в улей после сбора меда, она двумя видами танца указывает своим товарищам на наличие нектара и относительную удаленность, близкую или далекую, от улья. Второй тип танца наиболее примечателен, так как плоскость, в которой пчела вычерчивает кривую восьмерку - поэтому его называют "виляющим танцем", - и частота фигур, выполняемых в течение определенного времени, обозначают, с одной стороны, точное направление движения, определяемое в зависимости от наклона солнца (по которому пчелы могут ориентироваться в любую погоду благодаря своей чувствительности к поляризованному свету), и, с другой стороны, расстояние, вплоть до нескольких миль, на котором должен быть найден нектар. Остальные пчелы реагируют на это сообщение, немедленно отправляясь в указанное место.

Карлу фон Фришу потребовалось около десяти лет терпеливого наблюдения, чтобы расшифровать подобное послание, ведь это, безусловно, код или система сигнализации, один лишь общий характер которой не позволяет нам квалифицировать ее как обычную.

Но обязательно ли это язык? Можно сказать, что он отличается от языка именно фиксированной соотнесенностью его знаков с обозначаемой ими реальностью. Ведь в языке знаки приобретают свое значение из их отношений друг к другу как в лексическом распределении семантем, так и в позиционном и даже флективном использовании морфем, что резко контрастирует с фиксированностью кодирования, используемого пчелами. И разнообразие человеческих языков (langues) приобретает всю свою ценность благодаря этому познавательному открытию.

Более того, хотя сообщение такого рода, как здесь описано, определяет действиесоциума, оно никогда не ретранслируется им. Это означает, что сообщение остается фиксированным в своей функции ретранслятора действия, от которого ни один субъект не отделяет его как символ самой коммуникации.

Форма, в которой выражается язык, сама определяет субъективность. Язык говорит: "Ты пойдешь сюда, а когда увидишь это, свернешь туда". Другими словами, он отсылает к дискурсу другого. Как таковой он охвачен высшей функцией речи, поскольку речь обязывает своего автора, наделяя того, к кому она обращена, новой реальностью, как, например, когда, говоря "Ты моя жена", субъект ставит на себе печать брака.

На самом деле это скорее сущностная форма, от которой происходит вся человеческая речь, чем форма, к которой она приходит.

Отсюда парадокс: когда я начал излагать свои взгляды на анализ как диалектику, один из моих самых внимательных слушателей счел возможным возразить против моей позиции замечанием, которое он сформулировал в следующих выражениях: "Человеческий язык (по вашему мнению) представляет собой коммуникацию, в которой отправитель получает свое собственное сообщение обратно от получателя в перевернутом виде". Это было возражение, над которым мне пришлось лишь на мгновение задуматься, чтобы понять, что оно несет на себе печать моего собственного мышления - другими словами, что речь всегда субъективно включает в себя собственный ответ, что паскалевское "Tu ne me chercherais pas si tu ne m'avais trouvé" просто подтверждает ту же истину другими словами, и что именно по этой причине в параноидальном отказе от признания именно в форме негативной вербализации в конце концов возникает в преследующей "интерпретации" неизбежное чувство.

Более того, когда вы поздравляете себя с тем, что встретили человека, говорящего на том же языке, что и вы, вы имеете в виду не то, что вы встречаетесь с ним в дискурсе всех, а то, что вас объединяет с ним особый вид речи.

Таким образом, антиномия, имманентно присущая отношениям между речью и языком, становится очевидной. По мере того как язык становится более функциональным, он становится неподходящим для речи, а когда он становится слишком конкретным для нас, он теряет свою функцию языка.

в примитивных традициях используются тайные имена, в которых субъект идентифицирует свою личность или своих богов, вплоть до тогочто раскрыть эти имена - значит потерять себя или предать этих богов; и доверительные беседы наших субъектов, равно как и наши собственные воспоминания, учат нас, что не так уж редко дети спонтанно открывают для себя достоинства такого использования

Наконец, именно интерсубъективность "мы" предполагает, что ценность языка как речи измеряется.

В качестве обратной антиномии можно заметить, что чем больше функция языка нейтрализуется по мере приближения к информации, тем больше язык оказывается отягощенным избыточностью. Это понятие избыточности языка возникло в исследованиях, которые были тем более точными, что в них был задействован корыстный интерес, вызванный экономической проблемой дальней связи, и в частности возможностью вести несколько разговоров одновременно по одной телефонной линии. Можно утверждать, что значительная часть фонетического материала является излишней для осуществления искомой коммуникации.

Это весьма поучительно для нас, поскольку то, что является избыточным с точки зрения информации, - это именно то, что выполняет функцию резонанса в речи.

Ведь функция языка не в том, чтобы информировать, а в том, чтобы вызывать.

То, что я ищу в речи, - это ответ другого. То, что составляет меня как субъекта, - это мой вопрос. Чтобы быть узнанным другим, я произношу то, что было, только в расчете на то, что будет. Чтобы найти его, я называю его по имени, которое он должен принять или отвергнуть, чтобы ответить мне.

Я идентифицирую себя в языке, но только теряя себя в нем как объект. То, что реализуется в моей истории, - это не прошлое определенное того, что было, поскольку его больше нет, и даже не настоящее совершенное того, что было в том, чем я являюсь, а будущее предшествующее того, чем я буду для того, чем я являюсь в процессе становления.

Если я теперь поставлю себя перед другим, чтобы задать ему вопрос, то не существует кибернетического компьютера, который мог бы составить реакцию из того, какой будет реакция. Определение реакции как второго члена в схеме "стимул - реакция" - это просто метафора, поддерживаемая субъективностью, вменяемой животному, субъективностью, которая затем игнорируется в физической схеме, к которой ее сводит метафора. Это то, что я называю "засунуть кролика в шляпу, чтобы потом снова его вытащить". Но реакция - это не ответ.

Если я нажимаю на электрическую кнопку, и загорается свет, то нет никакого ответа, кромемоего желания. Если для получения того же результата я должен опробовать целую систему реле, правильное положение которых мне неизвестно, то нет никаких вопросов, кроме моих ожиданий, и их больше не будет, как только я узнаю о системе достаточно, чтобы управлять ею без ошибок.

Но если я называю человека, к которому обращаюсь, каким бы именем я его ни назвал, я сообщаю ему о субъективной функции, которую он снова возьмет на себя, чтобы ответить мне, даже если это будет отказ от этой функции.

Отныне появляется решающая функция моего собственного ответа, и эта функция заключается не в том, чтобы, как уже было сказано, просто быть воспринятым субъектом как принятие или отвержение его дискурса, а в том, чтобы действительно признать его или упразднить как субъекта. Такова природа ответственности аналитика, когда он вмешивается в ситуацию с помощью речи.

Более того, проблема терапевтического эффекта правильной интерпретации, поставленная мистером Эдвардом Гловером в замечательной работе, привела его к выводам, в которых вопрос правильности отходит на второй план. Иными словами, любая речевая интервенция не только воспринимается субъектом в терминах его структуры, но и сама интервенция приобретает в нем структурирующую функцию пропорционально своей форме. Именно к сфере неаналитической психотерапии и даже самых обычных медицинских "рецептов" относятся интервенции, которые можно описать как навязчивые системы внушения, как истерические внушения фобического порядка, даже как преследующие поддержки, каждая из которых принимает свой особый характер благодаря санкции, которую она дает субъекту для меконнасиса его собственной реальности.

Речь - это фактически дар языка, а язык нематериален. Это тонкое тело, но тело это есть. В словах заключены все телесные образы, которые захватывают субъекта; они могут делать истеричку "беременной", отождествляться с объектом пениса-нида, представлять поток мочи уретральных амбиций или фекалии алчного jouissance.

Более того, сами слова могут подвергаться символическим повреждениям и совершать воображаемые действия, субъектом которых является пациент. Вспомните слово Wespe (оса), лишенное инициала W, чтобы стать S.P. из инициалов Человека-Волка в тот момент, когда он осознает символическое наказание, объектом которого он был со стороны Груши, осы.

Вы также помните S, которое является остатком герметической формулы, в которую сгустились призывы Крысолова после того, как Фрейд извлек анаграмму имени своей возлюбленной из ее шифра, и которое, добавленное к заключительному "аминь" его молитвы, внешне наполняет имя дамы символическим извержением его импотентного желания.

Аналогичным образом, статья Роберта Флисса, вдохновленная инаугурационными замечаниями Абрахама, показывает нам, что дискурс в целом может стать объектом эротизации, следуя за смещениями эрогенности в образе тела, когда они на мгновение определяются аналитическим отношением.

Тогда дискурс приобретает фаллически-уретральную, анально-эротическую или даже орально-садистскую функцию. В любом случае примечательно, что автор улавливает эффект этой функции прежде всего в молчании, которое знаменует собой торможение удовлетворения, испытываемого субъектом через нее.

Таким образом, речь может стать воображаемым или даже реальным объектом в субъекте и, как таковая, поглотить в нескольких отношениях функцию языка. Тогда мы поместим речь за скобки сопротивления, которое она проявляет.

Но это не для того, чтобы поставить речь в индекс аналитического отношения, ибо тогда это отношение потеряет все, включая смысл своего существования.

Целью анализа может быть только появление истинной речи и осознание субъектом своей истории в его отношении к будущему.

Поддержание этой диалектики находится в прямой оппозиции к любой объективирующей ориентации анализа, и подчеркивание этой необходимости имеет первостепенное значение, если мы хотим увидеть сквозь аберрации новые тенденции, проявляющиеся в психоанализе.

Я еще раз проиллюстрирую свои замечания по этому поводу, вернувшись к Фрейду, и, поскольку я уже использовал его, на примере Человека-крысы.

Фрейд даже идет на вольности с точностью фактов, когда речь идет о достижении истины о субъекте. В один момент он видит, что определяющую роль в возникновении данной фазы невроза сыграло предложение о браке, сделанное субъекту его матерью. В любом случае, как я показал на своем семинаре, Фрейд обладал молниеносной интуицией этого в результате личного опыта. Тем не менее, он без колебаний интерпретирует его воздействие на субъекта как запрет его умершего отца на связь с дамой его мыслей.

Такая интерпретация не только неточна с фактической точки зрения. Она также психологически неточна, поскольку кастрирующее действие отца, которое Фрейд утверждает здесь с настойчивостью, которую можно считать систематической, играет в данном случае лишь второстепенную роль. Но апперцепция диалектической взаимосвязи настолько точна, что интерпретационный акт Фрейда в этот момент приводит к решающему снятию несущих смерть символов, которые нарциссически привязывают субъекта как к мертвому отцу, так и к идеализированной даме, причем эти два образа поддерживаются, в эквивалентности, характерной для невротика-навязчивого состояния, один - призрачной агрессивностью, которая его увековечивает, другой - дебилизирующим культом, который превращает его в идола.

Точно так же, признавая принудительную субъективацию навязчивого долга в сценарии тщетных попыток реституции - сценарии, который слишком идеально выражает воображаемые условия этого долга, чтобы субъект мог даже попытаться его реализовать, - долга, давление которого эксплуатируется субъектом вплоть до бреда, - Фрейд достигает своей цели. Эта цель состоит в том, чтобы заставить субъекта заново открыть для себя - в истории недостатка деликатности его отца, его брака с матерью субъекта, "бедной, но красивой" девушки, его омраченной любовной жизни, отвратительных воспоминаний о благодетельном друге - заново открыть в этой истории, вместе с роковой констелляцией, которая руководила самим рождением субъекта, пробел, который невозможно заполнить, символический долг, о неуплате которого извещает его невроз.

Здесь нет и следа обращения к благородному призраку какого-то изначального "страха", ни даже к мазохизму, который было бы достаточно легко заклеймить, ни тем более к навязчивому контрфорсингу, пропагандируемому некоторыми аналитиками во имя анализа защит. Сами сопротивления, как я уже показывал в другом месте, используются так долго, как это возможно в смысле прогресса дискурса. И когда приходит время покончить с ними, конец наступает именно в присоединении к ним.

Ведь именно таким образом Крысолову удается ввести в свою субъективность свое истинное посредничество в виде трансферентной формы воображаемой дочери, которую он приписывает Фрейду, чтобы через нее получить брачную связь с ним, и которая открываетемусвое истинное лицов ключевом сне: смерти, смотрящей на него своими горькими глазами

Более того, если именно с этим символическим договором закончились уловки рабства субъекта, то реальность, похоже, не подвела его в завершении этих брачных уз. А сноска 1923 года [p. 249], которую Фрейд посвятил в качестве эпитафии этому молодому человеку, нашедшему в рисках войны "конец, который ждал стольких молодых людей, на которых возлагалось столько надежд", завершая тем самым дело со всей суровостью судьбы, возвышает его до красоты трагедии.

Чтобы знать, как ответить субъекту в анализе, необходимо прежде всего узнать, где находится его эго - эго, которое сам Фрейд определял как эго, сформированное из вербального ядра; иными словами, узнать, через кого и для кого субъект задает свой вопрос. До тех пор, пока это не будет известно, будет существовать риск непонимания относительно желания, которое должно быть признано, и относительно объекта, к которому это желание обращено.

Истерический субъект захватывает этот объект в изощренную интригу, и его эго оказывается в роли третьего лица, при посредничестве которого субъект наслаждается тем объектом, в котором воплощен его вопрос. Одержимый субъект затаскивает в клетку своего нарциссизма объекты, в которых его вопрос эхом отдается в множественных алиби смертных фигур, и, подчиняя их пьянящую акробатику, адресует свою двусмысленную дань уважения ящику, в котором сидит он сам, хозяин, которого нельзя увидеть или увидеть самому.

Trahit sua quemque voluptas; один отождествляет себя со зрелищем, а другой его надевает.

Для истерического субъекта, для которого технический термин "разыгрывание" приобретает буквальное значение, поскольку он действует вне себя, нужно заставить его осознать, где находится его действие. Для невротика-навязчивого состояния необходимо заставить его узнать вас в невидимом со сцены зрителе, с которым его объединяет посредничество смерти.

Поэтому, чтобы достичь деализации субъекта, необходимо понять смысл дискурса именно в отношениях между его "я" (moi) и "я" (je) его дискурса.

Но вы не сможете достичь этого, если будете цепляться за идею, что эго субъекта идентично присутствию, которое говорит с вами.

Этой ошибке способствует терминология аналитической топографии,, которая слишком соблазнительна для объективирующего ума, позволяя ему совершить почти незаметный переход от концепции эго, определяемой как система восприятия-сознания, т. е, как системы объективации субъекта - к концепции эго как коррелята абсолютной реальности и, таким образом, в своеобразном возвращении подавленного в психологической мысли, вновь открыть в эго "функцию реального", относительно которой, например, Пьер Жане упорядочивает свои психологические концепции.

Такой переход может произойти только в том случае, если не было признано, что в работах Фрейда топография эго, ид и суперэго подчинена метапсихологии, термины которой он выдвигал в тот же период и без которой новая топография теряет смысл. Таким образом, аналитики оказались вовлечены в своего рода психологическую ортопедию, которая до сих пор дает о себе знать.

Майкл Балинт тщательно проанализировал сложное взаимодействие теории и техники в генезисе новой концепции анализа и не нашел лучшего термина для обозначения проблемы, чем заимствованная у Рикмана фраза о появлении "психологии двух тел".

Лучше и не скажешь. Анализ становится отношением двух тел, между которыми устанавливается призрачная коммуникация, в которой аналитик учит субъекта воспринимать себя как объект; субъективность допускается в него только в скобках иллюзии, а речь ставится в индекс поиска прожитого опыта, который становится его высшей целью, но диалектически необходимый результат проявляется в том, что, поскольку субъективность аналитика свободна от всех ограничений, его субъективность оставляет субъекта на милость каждого призыва его речи.

Когда внутрисубъектная топография становится энтифицированной, она фактически реализуется в разделении труда между двумя субъектами. И это деформированное использование формулы Фрейда о том, что все, что есть в ид, должно стать в эго, предстает в демистифицированном виде; субъект, превращенный в cela, должен соответствовать эго, в котором аналитик без труда узнает своего союзника, поскольку на самом деле именно эго аналитика, как ожидается, должно соответствовать субъекту.

Это именно тот процесс, который выражен во многих теоретических формулировках "расщепления эго" в анализе. Половина "я" субъектаперена другую сторону стены, отделяющей пациента от аналитика, затем половина этой половины; и так далее, в асимптотической процессии, которая никогда не преуспеет, как бы далеко она ни продвинулась в мнении, которое субъект приобрел о себе, в аннулировании всего поля, с которого он может вернуться к аберрации анализа.

Но как субъект типа анализа, осью которого является принцип, что все его формулировки - это системы защиты, может защититься от полной дезориентации, в которой этот принцип оставляет диалектику аналитика?

Интерпретация Фрейда, диалектический метод которого так ярко проявляется в случае Доры, не таит в себе этих опасностей, поскольку, когда предрассудки аналитика (то есть его контрперенос - термин, использование которого, на мой взгляд, не может выходить за рамки диалектических причин ошибки) вводят его в заблуждение, он расплачивается за это на месте негативным переносом. Ибо этот негативный перенос проявляется с тем большей силой, чем дальше такой анализ уже вовлек субъекта в подлинное признание, и результатом обычно является разрыв анализа.

Именно это и произошло в случае с Дорой, поскольку Фрейд упорно хотел заставить ее распознать скрытый объект ее желания в лице герра К., в котором конституирующие презумпции его контрпереноса заманили его, чтобы он увидел обещание ее счастья.

Сама Дора, несомненно, была обманута в этих отношениях, но ее ничуть не возмущал тот факт, что Фрейд тоже был обманут. Но вот она вернулась к нему, после пятнадцатимесячной задержки, в которую вписан роковой шифр ее "времени понимания", и мы чувствуем, как она начинает обманывать то, что обманывала, и совпадение этого обмана второй степени с агрессивным намерением, вмененным ей Фрейдом - неточно, но без его признания того, из чего оно на самом деле проистекало, - представляет нам грубые очертания интерсубъективного соучастия, которое мог бы закрепить между ними любой "анализ сопротивлений", уверенный в своем праве. Можно не сомневаться, что с теми средствами, которые нам сейчас предлагает прогресс нашей техники, эта человеческая ошибка могла бы выйти за пределы дьявольской.

Все это не мое собственное изобретение, так как сам Фрейд позже признал, что предрассудочный источник его поражения заключался в его собственномзаблуждении относительно гомосексуальной позиции объекта, на который было направлено желание истерического субъекта.

Несомненно, весь процесс, который вылился в нынешнюю тенденцию психоанализа, восходит, причем с самого начала, к чувству вины аналитика за чудо, совершаемое его речью. Он интерпретирует символ, и, о чудо, симптом, который вписывает символ в буквы страдания в плоть субъекта, исчезает. Эта неприличная тауматургия нам не по душе, ведь мы ученые, а магия - не та практика, которую мы можем защищать. Поэтому мы снимаем с себя ответственность, приписывая пациенту магическое мышление. Вскоре мы будем проповедовать ему Евангелие от Леви-Брюля. А пока, о чудо, мы снова стали мыслителями и восстановили надлежащую дистанцию между собой и пациентами - традиционную дистанцию, от которой, возможно, слишком опрометчиво отказались, дистанцию, столь благородно выраженную в словах Пьера Жане, когда он говорил о слабых способностях истерического субъекта по сравнению с нашим собственным возвышенным положением. Бедняжка, - признается он нам, - она ничего не понимает в науке и даже не представляет, как кто-то может ею интересоваться... . . Если принять во внимание отсутствие контроля, характерное для их мышления, то вместо того, чтобы скандалить из-за их лжи, которая в любом случае очень наивна, мы должны скорее удивиться, что среди них так много правдивых", и так далее.

Поскольку эти слова отражают чувства, к которым вернулись многие современные аналитики, снисходящие до разговора с пациентом "на его родном языке", они могут помочь нам понять, что произошло за это время. Ведь если бы Фрейд был способен на подобные чувства, как бы он смог услышать истину, заключенную в маленьких историях его первых пациентов, или расшифровать мрачный бред Шребера до такой степени, чтобы охватить человека, вечно связанного со своими символами?

Неужели наш разум настолько слаб, что не может признать себя на равных в посредничестве научного дискурса и в первичном обмене символическими объектами и не может заново открыть там одинаковую меру своей изначальной хитрости?

Нужно ли указывать на то, чего стоит мерило "мысли" для практиков опыта, который в большей степени связан с кишечным эротизмом, чем с эквивалентом действия?

Нужно ли указывать, что мне не нужно прибегать к "мысли", чтобы понять, что если я говорю с вами в этот момент речи, то лишь постольку, поскольку у нас есть общая техника речи, которая позволяет вам понимать меня, когда я говорю с вами, и которая располагает меня к тому, чтобы обращаться через вас к тем, кто ничего не понимает в этой технике?

Конечно, мы должны быть внимательны к "недосказанному", которое скрывается в дырах дискурса, но это не значит, что мы должны слушать, как будто кто-то стучит по ту сторону стены.

Ведь если отныне мы будем заниматься только этими звуками, как гордятся некоторые аналитики, то придется признать, что мы оказались не в самых благоприятных условиях для расшифровки их смысла. Как можно перевести то, что само по себе не является языком, не напрягая мозги, чтобы понять этот смысл? Призванные таким образом обратиться к субъекту, поскольку именно на его счет мы должны перевести это понимание, мы вовлечем его вместе с собой в пари, пари на то, что мы его поймем, а затем будем ждать, пока возвращение сделает нас обоих победителями. В результате, продолжая выполнять эти перебрасывания туда-сюда, он научится довольно просто сам задавать темп - форма внушения, которая ничем не хуже любой другой - иными словами, форма внушения, в которой, как и в любой другой форме внушения, человек не знает, кто ведет счет. Процедура признается достаточно надежной, когда речь идет о том, чтобы быть на шесть футов ниже.

На полпути к этой крайности возникает вопрос: остается ли психоанализ диалектическим отношением, в котором бездействие аналитика направляет дискурс субъекта к постижению его истины, или же он сводится к призрачному отношению, в котором "две бездны сталкиваются друг с другом", не соприкасаясь, а вся гамма воображаемых регрессий исчерпывается - как своего рода "связывание" , доведенное до крайних пределов как психологический опыт?

На самом деле, эта иллюзия, побуждающая нас искать реальность субъекта за пределами языкового барьера, - та же самая, благодаря которой субъект верит, что его истина уже дана в нас и что мы знаем еезаранее; и более того, благодаря этому он широко открыт для нашего объективирующего вмешательства

Но со своей стороны, несомненно, он не должен отвечать за эту субъективную ошибку, которая, независимо от того, признается она или нет в его дискурсе, имманентна тому факту, что он вошел в анализ и что он уже заключил первоначальный договор, связанный с ним. И тот факт, что в субъективности этого момента мы находим причину того, что можно назвать конституирующими эффектами переноса - в той мере, в какой они отличаются индексом реальности от конституированных эффектов, которые их сменяют, - является тем более веским основанием для того, чтобы не пренебрегать этой субъективностью.

Фрейд, напомним, касаясь чувств, вовлеченных в перенос, настаивал на необходимости выделить в них фактор реальности. Он пришел к выводу, что было бы злоупотреблением покорностью субъекта, если бы мы хотели убедить его в каждом случае, что эти чувства являются простым трансферентным повторением невроза. Следовательно, поскольку эти реальные чувства проявляются как первичные и поскольку очарование наших собственных лиц остается сомнительным фактором, здесь, по-видимому, есть какая-то загадка.

Но эта тайна проясняется, если рассматривать ее в рамках феноменологии субъекта, в той мере, в какой субъект конституирует себя в поисках истины. Достаточно вернуться к традиционным представлениям, которые буддисты, хотя и не только они, могли бы нам предоставить, чтобы распознать в этой форме переноса обычную ошибку существования под тремя заголовками: любовь, ненависть и невежество. Поэтому именно как противодействие движению анализа мы поймем их эквивалентность в том, что называется изначально позитивным переносом - каждый из них освещается двумя другими в этом экзистенциальном аспекте, если не считать третьего, который обычно опускается из-за его близости к субъекту.

Здесь я ссылаюсь на инвективу, с которой меня призвал в свидетели недостатка благоразумия, проявленного в одной работе (которую я уже слишком часто цитировал) в ее бессмысленной объективации игры инстинктов в анализе, человек, чей долг передо мной можно распознать по его использованию термина "реальный" в соответствии с моим. Именно в этих словах он, как говорят люди, "обнажил свое сердце": Давно пора положить конец мошенничеству, которое порождает веру в то, что время лечит. Оставим в стороне то, что с ним случилось, ибо, увы, если анализ не излечил собачий порок рта, о котором говорит Евангелие, его состояние еще хуже, чем прежде: он поглощает чужую рвоту.

Ибо эта попытка не была направлена против воли, поскольку она стремилась провести различие между теми элементарными регистрами, основание которых я позже сформулировал в этих терминах: символическое, воображаемое и реальное - различие, никогда ранее не проводившееся в психоанализе.

Реальность в аналитическом опыте действительно часто остается завуалированной под негативными формами, но определить ее местонахождение не так уж сложно.

Реальность встречается, например, в том, что мы обычно осуждаем как активное вмешательство; но было бы ошибкой определять границы реальности таким образом.

Ибо, с другой стороны, ясно, что воздержание аналитика, его отказ от ответа - это элемент реальности в анализе. Точнее, именно в этой негативности, в той мере, в какой она является чистой негативностью - то есть отделенной от какого-либо конкретного мотива, - лежит стык между символическим и реальным. Это естественно вытекает из того факта, что это бездействие аналитика основано на нашем твердом и заявленном знании принципа, что все реальное рационально, и на вытекающем из этого предписании, что именно субъект должен показать, из чего он сделан.

Дело в том, что это воздержание не может продолжаться бесконечно; когда вопрос субъекта обретает форму истинной речи, мы даем ему санкцию нашего ответа, но тем самым показываем, что истинная речь уже содержит свой собственный ответ и что мы просто добавляем к ее антифону свою лепту. Что это может означать, кроме того, что мы делаем не что иное, как придаем речи субъекта диалектическую пунктуацию?

Другой момент, в котором символическое и реальное сходятся воедино, следовательно, раскрывается, и я уже обозначил его теоретически: то есть в функции времени, и это заставляет на мгновение остановиться, чтобы рассмотреть технические эффекты времени.

Время играет свою роль в аналитической технике несколькими способами.

Прежде всего, она проявляется в общей продолжительности анализа и связана с тем, какое значение следует придавать его завершению - вопрос, который должен предшествовать вопросу о признаках его окончания. Я еще коснусь проблемы фиксации его окончания. Но уже сейчас ясно, что эту длительность можно предвидеть только для субъекта как неопределенного.

Это происходит по двум причинам, которые можно различить только в диалектической перспективе:

Первый, связанный с границами нашего поля и подтверждающий мои замечания по поводу определения его границ: мы не можем предсказать субъекту, каким будет его "время понимания", в той мере, в какой оно включает в себя психологический фактор, ускользающий от нас как таковой.

Второй, который относится к субъекту и через который фиксация завершения эквивалентна пространственной проекции, в которой он оказывается отчужденным от себя уже в самом начале: с тогомомента, когда можно предсказать приход его истины - что бы ни происходило в последующем интервале в интерсубъективных отношениях субъекта и аналитика, - факт состоит в том, что истина уже есть. Иными словами, таким образом мы восстанавливаем в субъекте его изначальный мираж в той мере, в какой он помещает свою истину в нас, и если мы затем даем ему санкцию нашего авторитета, мы пускаем анализ по аберрантному пути, результаты которого будет невозможно исправить.

Именно это и произошло в знаменитом случае с Человеком-волком, и Фрейд настолько хорошо понимал его показательную важность, что вновь воспользовался им в своей статье о конечном или неопределенном анализе.

Фиксация заранее окончания анализа, первая форма активного вмешательства, открытая (pro pudor!) самим Фрейдом, какой бы ни была прорицательская уверенность (в собственном смысле этого слова), которую аналитик может доказать, следуя его примеру, неизменно оставляет субъекта в отчуждении от его истины.

Более того, мы находим подтверждение этой точки зрения в двух фактах из случая Фрейда:

Во-первых, несмотря на целый кластер доказательств историчности первобытной сцены, несмотря на убежденность, которую он демонстрирует по отношению к ней, оставаясь невозмутимым к сомнениям, которые Фрейд методично подбрасывает ему, чтобы проверить его, Человек-Волк так и не смог, несмотря на все это, интегрировать свое воспоминание о первобытной сцене в свою историю.

Во-вторых, тот же пациент позже продемонстрировал свое отчуждение самым категоричным образом, в параноидальной форме.

Правда, здесь действует еще один фактор, через который реальность вмешивается в анализ - а именно, дар денег, символическое значение которого я оставлю для рассмотрения в другом месте, но значение которого указано в том, что я уже сказал о связи между речью и конституирующим даром примитивного обмена. В этом случае дар денег отменяется по инициативе Фрейда, в которой, как и в его настойчивом желании вернуться к этому случаю, мы можем распознать нерешенную субъективизацию в нем проблем, которые этот случай оставляет в подвешенном состоянии. И никто не сомневается, что это стало фактором, повлиявшим на последующее возникновение психоза, правда, без возможности сказать, почему.

Разумеется, все же понимают, что допустить субъекта к воспитанию в prytaneum психоанализа в обмен на услуги, которые он оказывает науке как случай, доступный для изучения (ведь именно благодаря групповому сбору был поддержан Человек-волк), значит также инициировать и утвердить его в отчуждении его истины?

Материал дополнительного анализа "Человека-волка", проведенного Рут Мак Брунсвик, иллюстрирует ответственность предыдущего лечения у Фрейда, демонстрируя мои замечания о соответствующем месте речи и языка в психоаналитическом посредничестве.

Более того, именно в перспективе речи и языка можно понять, насколько Рут Мак Брунсвик неверно сориентировалась в своем деликатном положении по отношению к переносу. (Читателю напомнят о самой стене моей метафоры языкового барьера, поскольку стена фигурирует в одном из снов Человека-Волка, а волки из снов-ключей проявляют стремление обойти ее...) Те, кто следит за моим семинаром, знают все это, а остальные могут попробовать свои силы, если захотят.

Я хочу затронуть еще один аспект анализа, который сейчас особенно щекотлив, - функцию времени в технике анализа. Я хочу сказать кое-что о продолжительности сессии.

И снова речь идет об элементе, который явно принадлежит реальности, поскольку представляет собой наше рабочее время, и с этой точки зрения он подпадает под преобладающее профессиональное правило.

Но его субъективные эффекты не менее важны - и в первую очередь для аналитика. Табуированный характер, которым в последнее время характеризуется обсуждение этого временного предела, достаточно хорошо доказывает, что субъективность психоаналитической группы в этом отношении отнюдь не полностью свободна, а скрупулезный, если не сказать навязчивый характер, который принимает для некоторых, если не для большинства аналитиков, соблюдение стандартного временного лимита - стандарта, исторические и географические вариации которого, тем не менее, никого не беспокоят, - безусловно, свидетельствует о существовании проблемы, которую они тем более не хотят решать, поскольку понимают, в какой степени это повлечет за собой постановку под вопрос функции аналитика.

С другой стороны, никто не может не признать его важности для анализируемого предмета. Бессознательное, говорится тоном, который тем более очевиден, чем меньше говорящий способен обосновать то, что он имеет в виду, - бессознательному нужно время, чтобы раскрыться. Я вполне согласен. Но я спрашиваю: как измерить это время? Является ли оно мерой того, что Александр Койре называет "вселенной точности"? Очевидно, что мы живем в этой вселенной, но ее появление для человека относительно недавнее, поскольку она восходит именно к часам Гюйгенса - другими словами, к 1659 году, - и недомогание современного человека не совсем свидетельствует о том, что эта точность сама по себе является для него освобождающим фактором. Хотим ли мы сказать, что это время, время падения тяжелых тел, в некотором роде священно в том смысле, что оно соответствует времени звезд, как они были зафиксированы в вечности Богом, который, по словам Лихтенберга, заводит наши солнечные часы? Возможно, мы могли бы получить несколько лучшее представление о времени, сравнив время, необходимое для создания символического объекта, с моментом невнимательности, когда мы позволяем ему упасть.

Как бы то ни было, если труд нашей функции в это время остается проблематичным, я полагаю, что достаточно ясно представил функцию труда в том, что пациент приносит к осознанию в это время.

Но реальность этого времени, какой бы она ни была, следовательно, приобретает локализованную в нем ценность: ценность получения продукта этого труда.

Мы играем роль записи, принимая на себя функцию, основополагающую в любом символическом обмене, по сбору того, что до камо, человек в своей подлинности, называет "непреходящим словом".

Как свидетель, призванный отчитаться за искренность субъекта, хранитель протоколов его бесед, эталон его точности, гарант его честности, хранитель его завещания, подьячий его кодициля, аналитик имеет в себе что-то от писца

Но прежде всего он остается хозяином истины, прогрессом которой является этот дискурс. Как я уже говорил, именно он, прежде всего, расставляет точки в диалектике. И здесь он воспринимается как судья ценности этого дискурса. Это влечет за собой два следствия.

Приостановка сеанса не может не переживаться субъектом как прерывание его хода. Мы хорошо знаем, как он вычисляет его приближение, чтобы сформулировать его на основе своих собственных задержек или даже на основе лазеек, которые он сам себе оставляет, как он предвидит его конец, взвешивая его, как оружие, следя за ним, как за местом, где можно укрыться.

При изучении рукописей символических писаний, будь то Библия или китайские каноники, можно убедиться в том, что отсутствие знаков препинания в них является источником двусмысленности. Поставленные знаки препинания фиксируют смысл; изменение знаков препинания обновляет или расстраивает его, а неправильная пунктуация равносильна изменению в худшую сторону.

Равнодушие, с которым обрезание "времени" прерывает моменты спешки субъекта, может оказаться фатальным для вывода, к которому он стремился, или даже зафиксировать в нем непонимание или неправильное прочтение, а то и послужить поводом для ответной уловки.

Новички, кажется, больше других ощущают на себе влияние этого факта - что заставляет думать, что для остальных это просто вопрос подчинения рутине.

Безусловно, нейтралитет, который мы проявляем, строго соблюдая правило о продолжительности сеанса, поддерживает нас на пути нашего бездействия.

Но это бездействие имеет свои пределы, иначе не было бы вообще никаких вмешательств - и зачем делать вмешательство невозможным в этой точке, которая, следовательно, является привилегированной таким образом?

Опасность того, что этот момент может приобрести для аналитика навязчивое значение, заключается лишь в том, что он поддается попустительству со стороны субъекта, попустительству, которое не только открыто для навязчивого субъекта, но и приобретает для него особую силу, именно благодаря его чувствам по отношению к своему труду. Ключевой момент принудительного труда, который окутывает все для этого субъекта, даже занятия его досуга, слишком хорошо известен.

Это значение поддерживается его субъективным отношением к хозяину, поскольку именно смерти хозяина он ждет.

На самом деле одержимый субъект проявляет одну из установок, которую Гегель не развил в своей диалектике господина и раба. Раб уступил перед риском смерти, когда господство предлагалось ему в борьбе за чистый престиж. Но поскольку он знает, что смертен, он также знает, что господин может умереть. С этого момента он способен смириться с тем, что будет работать на господина, и отказаться от удовольствий на это время; и в неопределенности момента, когда господин умрет, он ждет.

Такова интерсубъективная причина, как для сомнений, так и для промедления, которые являются характерными чертами обсессивного субъекта.

Между тем, весь его труд подпадает под это намерение и становится вдвойне отчуждающим в силу этого факта. Ибо не только ручная работа субъекта отнимается у него другим - что является конституирующим отношением всякого труда, - но и признание субъектом своей собственной сущности в своей работе, в которой этот труд находит свое оправдание, также ускользает от него, ибо он сам "не в ней". Он находится в ожидаемом моменте смерти мастера, с которого он начнет жить, но пока он отождествляет себя с мастером как с мертвым, и в результате сам уже мертв.

Тем не менее он пытается обмануть хозяина, демонстрируя благие намерения, проявляющиеся в его труде. Это то, что послушные дети аналитического катехизиса выражают в своей грубой и готовой манере, говоря, что эго субъекта пытается соблазнить его суперэго.

Эта интрасубъективная формулировка сразу же становится демистифицированной, как только ее понимают в аналитическом отношении, где "проработка" субъекта на самом деле используется для соблазнения аналитика.

Не случайно, что с того момента, как диалектический прогресс начинает приближаться к постановке вопроса о намерениях эго в наших субъектах, не перестает возникать фантазия смерти аналитика - часто ощущаемая в форме страха или даже тревоги.

А затем субъект снова отправляется в еще более демонстративное развитие своей "доброй воли".

Как же можно сомневаться в эффекте пренебрежительного отношения хозяина к продукту такого труда? Сопротивление субъекта может быть даже полностью подавлено из-за этого.

С этого момента его алиби - доселе неосознанное - начинает раскрываться, и его можно увидеть страстно ищущим оправдания стольких усилий.

Я бы не стал так много говорить об этом, если бы не был убежден, что, экспериментируя с так называемыми короткими сеансами, на этапе моего опыта, который уже завершился, я смог выявить у определенного мужчины-субъекта фантом анальной беременности, а также мечту о ее разрешении путем кесарева сечения, отсрочив конец сеанса, когда в противном случае мне пришлось бы продолжать слушать его рассуждения о творчестве Достоевского.

Однако я здесь не для того, чтобы защищать эту процедуру, а для того, чтобы показать, что она имеет точный диалектический смысл в своем техническом применении.

И не я один заметил, что в конечном итоге она становится единой с техникой, известной как дзен, которая применяется в качестве средства раскрытия субъекта в традиционном аскезе некоторых дальневосточных школ.

Не впадая в крайности, до которых доходит эта техника, поскольку они противоречили бы некоторым ограничениям, наложенным нами, сдержанное применение ее основного принципа в анализе кажется мне гораздо более приемлемым, чем некоторые способы анализа, известные как анализ сопротивлений, в той мере, в какой эта техника сама по себе не влечет за собой никакой опасности отчуждения субъекта.

Ведь эта техника только нарушает дискурс, чтобы произнести речь.

Итак, мы здесь, у подножия стены, у подножия языкового барьера. Мы находимся на своем месте, то есть по одну сторону от пациента, и именно на этой стене - как для него, так и для нас - мы попытаемся ответить на эхо его речи.

За этой стеной для нас нет ничего, кроме внешней тьмы. Значит ли это, что мы полностью владеем ситуацией? Конечно, нет, и на этот счет Фрейд завещал нам свой завет о негативной терапевтической реакции.

Ключ к этой тайне, как утверждается, находится в агентстве первобытного мазохизма - другими словами, в чистом проявлении того инстинкта смерти, загадку которого Фрейд излагал нам на пике своего опыта

Мы не можем отмахнуться от этой проблемы, как я не могу отложить ее рассмотрение здесь.

Ибо я отмечаю, что тот же самый отказ принять эту кульминационную точку доктрины Фрейда разделяют те, кто проводит свой анализ на основе концепции эго, ошибку которой я осудил, и те, кто, как Райх, заходит так далеко с принципом поиска невыразимого органического выражения за пределами речи, что, чтобы освободить ее от брони, они могли бы, как и он, символизировать оргазмическую индукцию, которую, как и он, они ожидают от анализа, в наложении двух вермикулярных форм, одурманивающую схему которых можно увидеть в его книге об анализе характера.

Такое сочетание, несомненно, позволит мне оптимистично взглянуть на строгость формаций разума, когда я продемонстрирую глубокую связь, объединяющую понятие инстинкта смерти с проблемами речи.

Как показывает минутное размышление, понятие инстинкта смерти содержит в себе элементарную иронию, поскольку его смысл приходится искать в соединении двух противоположных терминов: инстинкт в его наиболее полном понимании - это закон, управляющий в своей последовательности циклом поведения, целью которого является выполнение жизненной функции; а смерть предстает прежде всего как уничтожение жизни.

Тем не менее, как определение жизни, данное Бишатом на заре биологии, как совокупности сил, противостоящих смерти, так и самая современная концепция жизни - в понятии гомеостаза Кэннона - как функции системы, поддерживающей свое равновесие, напоминают нам, что жизнь и смерть находятся в полярном соотношении в самом центре явлений, связанных с жизнью.

Таким образом, совпадение противопоставленных понятий инстинкта смерти и феномена повторения, с которым в объяснении Фрейда они фактически связаны под термином "автоматизм", не должно было бы вызывать затруднений, если бы речь шла просто о биологическом понятии.

Но мы все прекрасно знаем, что это не вопрос биологии, и именно это делает эту проблему камнем преткновения для многих из нас. Тот факт, что так много людей останавливаются на очевидной несовместимости этих терминов, возможно, заслуживает нашего внимания, поскольку в нем проявляется диалектическая невинность, которая, вероятно, была бы несколько смущена классической проблемой, поставленной перед семантикой в детерминативном заявлении: деревушка на Ганге, которым индуистская эстетика иллюстрирует вторую форму резонанса языка.

К этому понятию следует подходить через его отголоски в том, что я назову поэтикой фрейдовского корпуса, - первый путь к проникновению в его смысл и важнейшее измерение, от истоков работы до апогея, отмеченного в ней этим понятием, для понимания его диалектических последствий. Вспомним, например, что, по словам Фрейда, он нашел свое призвание к медицине в призыве, прозвучавшем во время публичного чтения знаменитого "Гимна природе" Гете, - в том тексте, о котором рассказал друг и в котором поэт на закате своей жизни согласился признать мнимое дитя самых юношеских излияний своего пера.

На другом конце жизни Фрейда, в статье об анализе, рассматриваемом как конечный или неопределенный, мы находим явную ссылку его новой концепции на конфликт двух принципов, которому чередование универсальной жизни подверг Эмпедокл из Агригентума в V веке до н. э. - то есть в досократовский период, когда природа и разум не различались.

Эти два факта являются достаточным указанием на то, что речь идет о мифе о диаде, чье изложение Платоном в любом случае вызывается в "За пределами принципа удовольствия", мифе, который может быть понят в субъективности современного человека только благодаря его возвышению до негативности суждения, в котором он записан.

Это означает, что точно так же, как принуждение к повторению - тем более неправильно понимаемое теми, кто хочет отделить эти два термина друг от друга, - имеет в виду не что иное, как историзирующую темпоральность опыта переноса, так и инстинкт смерти по сути выражает предел исторической функции субъекта. Этим пределом является смерть - не как конечное завершение жизни индивида, не как эмпирическая определенность субъекта, но, как гласит формула Хайдеггера, как та "возможность, которая является самой собой, безусловной, неустранимой, определенной и как таковая неопределимой (unüberholbare)" для субъекта - "субъекта", понимаемого как субъект, определяемый его историчностью.

Действительно, этот предел в каждый момент присутствует в том, что эта история имеет как достигнутое. Этот предел представляет прошлое в его реальной форме, то есть не физическое прошлое, существование которого упразднено, не эпическое прошлое, как оно стало совершенным в работе памяти, не историческое прошлое, в котором человек находит гарантию своего будущего, но прошлое, которое раскрывает себя в обратном порядке в повторении.

Это мертвый партнер, которого субъективность берет в триаду, которую ее посредничество устанавливает в универсальном конфликте Philia, "любви", и Neikos, "раздора".

Поэтому нет необходимости прибегать к устаревшему понятию первобытного мазохизма, чтобы понять причину повторяющихся игр, в которых субъективность объединяет овладение своим бессилием и рождение символа.

Это игры оккультизма, которые Фрейд в порыве гениальности открыл нам, чтобы мы поняли, что момент, когда желание становится человеческим, - это также момент, когда ребенок рождается в языке.

Теперь мы можем понять, что в этот момент субъект не просто овладевает своей лишенностью, принимая ее на себя, но что здесь он возводит свое желание во вторую силу. Ибо его действие разрушает объект, который он заставляет появляться и исчезать в предвосхищающей провокации его отсутствия и его присутствия. Его действие, таким образом, отрицает поле сил желания, чтобы стать его собственным объектом для самого себя. И этот объект, сразу же воплощаясь в символической диаде двух элементарных восклицаний, объявляет в субъекте диахроническую интеграцию дихотомии фонем, синхроническую структуру которых существующий язык предлагает ему для усвоения; более того, ребенок начинает включаться в систему конкретного дискурса окружающей среды, воспроизводя более или менее приблизительно в своем "Фор!" и в своем "Да!" те вокабулы, которые он получает от нее.

Форт! Да! Именно в его одиночестве желание маленького ребенка уже стало желанием другого, альтер эго, которое господствует над ним и объектом желания которого отныне является его собственная беда.

Если ребенок теперь обращается к воображаемому или реальному партнеру, он также увидит, что этот партнер подчиняется негативности его дискурса, и поскольку его обращение имеет эффект исчезновения партнера, он будет искать визгоняющем вызове провокацию возвращения, которая вернет партнера к его желанию

Таким образом, символ проявляется прежде всего как убийство вещи, и эта смерть представляет собой в субъекте вечную реализацию его желания.

Первый символ, в котором мы узнаем человечество в его рудиментарных следах, - это гробница, и посредничество смерти можно распознать во всех отношениях, в которых человек вступает в жизнь своей истории.

Это единственная жизнь, которая длится и является истинной, поскольку она передается, не теряясь в непреходящей традиции от субъекта к субъекту. Как можно не видеть, насколько возвышенно эта жизнь превосходит унаследованную животным жизнь, в которой индивид исчезает в виде, поскольку ни один памятник не отличает свое эфемерное явление от того, что вновь воспроизведет его в неизменности типа. В самом деле, кроме тех гипотетических мутаций филума, которые должны быть интегрированы субъективностью, к которой человек пока приближается только извне, - ничто, кроме экспериментов, с которыми человек их связывает, не отличает крысу от крысы, лошадь от лошади, ничто, кроме этого непоследовательного перехода от жизни к смерти, - тогда как Эмпедокл, бросившись в гору Этна, навсегда оставляет в памяти людей этот символический акт своего бытия-в-смерти.

Свобода человека целиком вписана в образующий треугольник отречения, которое он навязывает желанию другого под угрозой смерти ради наслаждения плодами своего крепостного права, - согласного пожертвовать своей жизнью ради причин, придающих человеческой жизни меру, - и самоубийственного отречения побежденного партнера, лишающего победы господина, которого он бросает в нечеловеческое одиночество.

Из этих фигур смерти третья является высшим обходным путем, через который непосредственная конкретность желания, вновь обретая свою невыразимую форму, вновь обретает в отрицании окончательный триумф. И мы должны осознать его значение, поскольку нам предстоит иметь с ним дело. Эта третья фигура на самом деле не извращение инстинкта, а скорее то отчаянное утверждение жизни, которое является самой чистой формой, в которой мы узнаем инстинкт смерти.

Субъект говорит "Нет!" этой интерсубъективной игре в охоту за тапочками, в которой желание на мгновение дает о себе знать, только чтобы потеряться в воле, которая есть воля другого. Терпеливо субъектвы водит свою шаткую жизнь из овечьих конгломераций Эроса символа, чтобы в конце концов утвердить его в невысказанном проклятии.

Поэтому, когда мы хотим достичь в субъекте того, что было до серийных артикуляций речи и что первично для рождения символов, мы находим это в смерти, из которой его существование обретает весь смысл, который оно имеет. Именно в стремлении к смерти он утверждает себя для других; если он отождествляет себя с другим, то лишь прочно фиксируя его в метаморфозе своего сущностного образа, и никакое бытие не вызывается им иначе, как среди теней смерти.

Сказать, что этот смертный смысл обнаруживает в речи центр, внешний по отношению к языку, - это не просто метафора, это проявление структуры. Эта структура отличается от пространственного представления об окружности или сфере, в которых некоторые люди любят схематизировать границы живого существа и его окружении: она скорее соответствует реляционной группе, которую символическая логика топологически обозначает как аннулус.

Если бы я хотел дать интуитивное представление об этом, то, кажется, вместо того, чтобы прибегать к поверхностному аспекту зоны, я должен был бы обратиться к трехмерной форме тора, поскольку его периферийная внешность и центральная внешность представляют собой лишь одну единственную область.

Эта схема удовлетворительно выражает бесконечную круговерть диалектического процесса, который возникает, когда субъект доводит свое одиночество до реализации, будь то в жизненной двусмысленности непосредственного желания или в полном принятии своего бытия-для-смерти.

Но по тому же факту можно понять, что диалектика не индивидуальна и что вопрос о завершении анализа - это вопрос о моменте, когда удовлетворение субъекта находит способ реализовать себя в удовлетворении всех - то есть всех тех, кого это удовлетворение связывает с собой в человеческом начинании. Из всех начинаний, предложенных в этом веке, начинание психоаналитика, пожалуй, самое возвышенное, поскольку оно выступает в наше время как посредник между человеком заботы и субъектом абсолютного знания. Именно поэтому оно требует длительного субъективного аскезы, которая никогда не может быть прервана, поскольку окончание учебного анализа само по себе не отделимо от вовлечения субъекта в его практику.

Пусть от нее откажется тот, кто не сможет соединиться в ее горизонте с субъективностью своего времени. Ибо как он мог бы сделать свое бытие осью стольких жизней, если бы не знал диалектики, которая вовлекает его с этими жизнями в символическое движение? Пусть он хорошо знает, в какой водоворот втягивает его эпоха в продолжающемся вавилонском предприятии, и пусть он осознает свою функцию переводчика в разладе языков. Что же касается мрака мира, вокруг которого свернута огромная башня, то пусть он оставит мистическому зрению задачу увидеть в нем гнилостную змею жизни, поднятую на вечном жезле.

Мне будет позволено посмеяться, если эти замечания обвинят в том, что смысл работы Фрейда смещен с биологической основы, которую он желал бы для нее, на культурные отсылки, которыми она пронизана. Я не хочу проповедовать вам доктрину фактора b, обозначающего первое, или фактора c, обозначающего второе. Все, что я пытался сделать, - это напомнить вам о неправильно истолкованных a, b, c в структуре языка и научить вас вновь произносить забытые b-a, ba в речи.

Ибо каким рецептом вы могли бы руководствоваться в технике, которая состоит из первой и черпает свои эффекты из второй, если бы вы не осознавали поле и функцию обеих?

Психоаналитический опыт заново открыл в человеке императив Слова как закона, сформировавшего его по своему образу и подобию. Он манипулирует поэтической функцией языка, чтобы придать его желанию символическое опосредование. Пусть этот опыт позволит вам наконец понять, что именно в даре речи заключена вся реальность ее эффектов; ведь именно через этот дар к человеку пришла вся реальность, и именно своим постоянным действием он ее сохраняет.

Если область, определяемая этим даром речи, будет достаточной для ваших действий, а также для вашего знания, то она будет достаточной и для вашей преданности. Ведь он предлагает ей привилегированное поле.

Когда дэвы, люди и асуры заканчивали свое посвящение в Праджапати, как мы читаем во второй брахмане пятого урока Бхрад-раньяка Упанишад, они обратились к нему с такой мольбой: "Говори с нами".

"Да", - ответил Праджапати, бог грома. "Вы слышали меня? И дэвы ответили и сказали: "Ты сказал нам: Дамьята, владыка себя" - священный текст, означающий, что высшие силы подчиняются закону речи.

"Да", - ответил Праджапати, бог грома. "Вы слышали меня? И люди ответили и сказали: "Ты сказал нам: Датта, дай" - священный текст, означающий, что люди узнают друг друга по дару речи.

"Да", - ответил Праджапати, бог грома. "Вы слышали меня? И асуры ответили и сказали: "Ты сказал нам: Даядхьям, будь милостив" - священный текст означает, что силы, находящиеся внизу, отзываются на призыв речи.

Это, продолжает текст, то, что божественный голос вызвал в громе: Покорность, дар, благодать. Да-да-да.

Ибо Праджапати отвечает всем: "Вы слышали меня".

4

Фрейдистская вещь, или Смысл возвращения к Фрейду в психоанализе

За Сильвию

Ситуация во время и в месте проведения этого учения

В то время, когда Вена вновь заявляет о себе голосом своей Оперы, таким трогательным образом возобновляя то, что всегда было ее миссией, а именно - создавать гармонию в этой точке культурного сближения так, как умела только она, я приехал сюда, думаю, не по сезону, чтобы напомнить о выборах, которыми этот город будет оставаться, на этот раз навсегда, связанным с революцией в познании, достойной имени Коперника, вечным городом открытия Фрейда, если можно сказать, что в результате этого открытия центр человеческого существа больше не находится в месте, отведенном ему целой гуманистической традицией.

Даже, возможно, для пророков, чьи страны были не совсем глухи к ним, момент затмения должен наступить, хотя бы после их смерти. Вполне справедливо, что посторонний человек должен проявлять сдержанность в оценке сил, действующих в таких очевидных фазах.

В любом случае, возвращение к Фрейду, в роли глашатая которого я здесь выступаю, происходит в другом месте: Достаточно вспомнить символический скандал, на который доктор Альфред Винтерштайн, тогдашний президент Венской психоаналитической ассоциации, который сегодня находится здесь с нами, справедливо обратил внимание по случаю открытия памятного знака на доме, в котором Фрейд продолжал свою героическую работу - скандал заключался не в том, что этот памятник не был посвящен Фрейду его согражданами, а в том, что он не был заказан международной ассоциацией тех, кто живет за счет его спонсорства.

Такой провал симптоматичен, поскольку он свидетельствует о предательстве, которое исходит не от земли, на которой Фрейд, в силу своей традиции, был лишь временным гостем, а от самого поля, которое он оставил на наше попечение, и от тех, кому это попечение было доверено, от самого психоаналитического движения, где еще не наступил тот момент, когда возвращение к Фрейду воспринимается как откат назад.

С того момента, как первый звук фрейдистского послания разнесся по миру эхом от большого венского колокола, в эту историю было вовлечено множество случайных факторов. После первого мирового конфликта эти первые отголоски, казалось, были заглушены тяжелым грохотом рушащейся конструкции. Они возобновились с новой силой после огромной человеческой раны, разжигавшей второй, который стал их самым мощным проводником. Именно на волнах, поднятых набатом ненависти, шумом раздора, паническим дыханием войны, голос Фрейда дошел до нас, когда мы стали свидетелями диаспоры тех, кто был его носителем, и преследований, которые не наносили ударов вслепую. Ударные волны должны были отозваться за пределами нашего мира, на континенте, где было бы неверно говорить, что история теряет свое значение, поскольку именно там она находит свой предел - было бы даже неверно думать, что история там отсутствует, поскольку, уже сформировавшись за несколько столетий, она имеет там еще больший вес в силу пропасти, которая представляет собой ее слишком ограниченный горизонт, - но она отрицается с категорической волей, которая придает промышленным корпорациям их стиль, культурный аисторизм, свойственный Соединенным Штатам Америки.

Именно этот аисторизм определяет ассимиляцию, необходимую для того, чтобы быть признанным в обществе, образованном этой культурой. Чтобы быть признанными, могли только подчеркивать свое отличие, но чья функция предполагала историю в самом ее принципе, их дисциплина была той, которая восстановила мост, связывающий современного человека с древними мифами. Стечение обстоятельств было слишком сильным, а возможность - слишком заманчивой, чтобы они могли устоять: они отказались от принципа и основали функцию на различии. Давайте проясним природу этого искушения. Оно не сулило ни выгоды, ни пользы. Конечно, легче стереть принципы доктрины, чем стигматы своего происхождения, выгоднее заставить свою функцию служить спросу; но в данном случае свести свою функцию к своему различию - значит поддаться миражу, внутренне присущему самой функции, миражу, который основывает функцию на этом различии. Это значит вернуться к реакционному принципу, действующему в дуализме больного и целителя, к оппозиции между тем, кто знает, и тем, кто не знает. Как можно избежать восприятия этой оппозиции как истинной, когда она реальна, как можно избежать превращения в менеджера душ в социальном контексте, который требует такой должности? Самый развращающий комфорт - это интеллектуальный комфорт, а самый худший - самый лучший.

Так, слова Фрейда, сказанные Юнгу - я слышал их из уст самого Юнга, - когда по приглашению Университета Кларка они прибыли в нью-йоркскую гавань и впервые увидели знаменитую статую, освещающую Вселенную: "Они не понимают, что мы несем им чуму", - приписываются ему как подтверждение высокомерия, чьи антифразы и мрачность не гасят их тревожной яркости. Чтобы поймать их автора в свою ловушку, Немезиде достаточно было поверить ему на слово. Мы можем с полным основанием опасаться, что Немезида добавила обратный билет первого класса.

В самом деле, если что-то подобное и произошло, то благодарить за это мы должны только себя. Ведь Европа, скорее, вычеркнута из забот, стиля, не говоря уже о памяти, тех, кто уехал, вместе с подавлением их плохих воспоминаний.

Я не обижусь на вас за этот акт забвения, если он позволит мне представить вам проект возвращения к Фрейду, как его представляют себе некоторые из нас во Французском обществе психоанализа. Для меня такое возвращение означает не возвращение репрессированного, а скорее принятие антитезы, образуемой фазой в истории психоаналитического движения после смерти Фрейда, показ того, чем психоанализ не является, и поиск вместе с вами средств оживления того, что продолжало поддерживать его даже при отклонении, а именно, первичного смысла, который Фрейд сохранил в нем самим своим присутствием и который я хотел бы эксплицировать здесь.

Как может этот смысл ускользнуть от нас, когда он так ясно виден в корпусе письменных работ самого ясного, самого последовательного типа? И как он мог оставить нас в нерешительности, когда изучение этого произведения показывает, что его различные этапы и изменения в направлении определяются непреклонной заботой Фрейда о сохранении его первичной строгости?

Такие тексты можно даже сравнить с теми, которые в другие времена человеческое почитание наделяло высочайшими качествами, поскольку они выдерживают испытание той дисциплиной комментария, достоинства которой мы вновь открываем для себя, используя ее, как это принято, не только для того, чтобы определить место сказанного Фрейдом в контексте своего времени, но и для того, чтобы определить, вытесняется ли ответ, который она дает на поставленные ею вопросы, ответом, который мы находим в ней на вопросы реальные, или нет.

Вас, несомненно, не удивит, если я скажу, что эти тексты, которым на протяжении последних четырех лет я посвящал двухчасовые семинары каждую среду с ноября по июль, не охватив при этом более четверти всего объема, если, конечно, мой комментарий вообще предполагает их полный объем, вызвали у меня и у тех, кто посещал мои семинары, то удивление, которое можно получить только от подлинных открытий. Эти открытия варьируются от концепций, которые остались неиспользованными, до клинических деталей, обнаруженных в ходе нашего исследования, которые показывают, насколько далеко простиралась область, исследованная Фрейдом, за пределы тех путей, которые он оставил нам, и насколько мало его наблюдения, которые иногда производят впечатление исчерпывающих, были ведомы тем, что он должен был продемонстрировать. Кто из специалистов других дисциплин, кроме анализа, которых я убедил прочитать эти тексты, не был тронут этим исследованием в действии, будь то в "Толковании сновидений", "Человеке-волке" или "За гранью принципа удовольствия"? Какое упражнение для тренировки ума, какое послание, которое можно озвучить! И какой контроль методологической ценности этого обучения и эффекта истины, который производит это послание, когда студенты, которым вы их передаете, приносят вам свидетельства трансформации, происходящей иногда от одного дня к другому, в их практике, которая становится проще или эффективнее даже до того, как она становится более прозрачной. Я не могу предоставить вам обширный отчет об этой работе в докладе, который я сейчас читаю в этом благородном месте - возможность, которой я обязан любезности профессора Хоффа, доктора Арнольда, которому я обязан предложением, и моим прекрасным и давним отношениям с Игорем Карузо, который заверил меня в том, что меня примут в Вене.

Но я не должен забывать, что частью этой аудитории я обязан любезности М. Сузини, директора нашего Французского института в Вене. И поэтому, когда я подхожу к смыслу этого возвращения к Фрейду, которое я здесь предлагаю, я должен спросить себя, не рискую ли я разочаровать их, поскольку они менее подготовлены к тому, чтобы понять меня, чем специалисты.

Противник

Я уверен, каким будет мой ответ: Конечно, нет, если то, что я собираюсь сказать, таково, каким оно должно быть. Смысл возвращения к Фрейду - это возвращение к смыслу Фрейда. А смысл сказанного Фрейдом может быть донесен до каждого, потому что, будучи обращенным ко всем, он касается каждого человека: чтобы это стало ясно, достаточно вспомнить, что открытие Фрейда ставит истину под вопрос, а нет никого, кого бы лично не касалась истина.

Вам, наверное, покажется странным, что я бросаю вам в лицо это слово - слово почти дурной славы, слово, изгнанное из вежливого общества. Но разве оно не вписано в самое сердце аналитической практики, поскольку эта практика постоянно переделывает открытие силы истины в нас самих, в нашей плоти?

В чем, собственно, можно лучше распознать бессознательное, как не в защитах, которые субъект выстраивает против него, причем с таким успехом, что они кажутся не менее реальными? Я не возрождаю здесь ницшеанское представление о лжи жизни, не удивляюсь тому, что человек считает себя способным верить, и не соглашаюсь с тем, что достаточно желать чего-то, чтобы оно появилось. Но я спрашиваю, откуда берется покой, который следует за признанием бессознательной тенденции, если она не более истинна, чем то, что сдерживает ее в конфликте? Действительно, уже некоторое время этот покой оказывается иллюзорным, поскольку, не довольствуясь признанием бессознательных защит, приписываемых эго, психоаналитики все больше и больше отождествляют их механизмы - вытеснение с объекта, обращение против субъекта, регрессия формы - с той самой динамикой, которую Фрейд анализировал в тенденции, которая, таким образом, кажется, продолжается в них не более чем со сменой знака. Не переходим ли мы границы, когда допускаем, что само влечение может быть доведено до сознания защитой, чтобы помешать субъекту осознать его?

Чтобы перевести изложение этих тайн в связный дискурс, я снова должен использовать слова, которые, вопреки себе, восстанавливают в этом дискурсе дуальность, поддерживающую их. Но я сожалею не просто о том, что за деревьями технического процесса нельзя увидеть дерево теории, а о том, что для того, чтобы поверить в то, что находишься в лесу Бонди, требуется так мало, не более чем форма, скрывающаяся за каждым деревом, представление о том, что некоторые деревья должны быть более реальными, чем другие, или, если хотите, что все деревья не являются бандитами. В противном случае можно спросить, где находятся бандиты, которые не являются деревьями. Может быть, эта малость, которая может стать всем, заслуживает объяснения? Что это за истина, без которой невозможно отличить лицо от маски и за пределами которой, кажется, нет другого чудовища, кроме самого лабиринта? Иными словами, как их вообще можно различить, если все они одинаково реальны?

Тут большие башмаки выдвигаются вперед, чтобы накрыть лапки голубя, на которых, как известно, держится истина, а иногда и поглотить птицу: какой вы идеолог, кричит кто-то, наш критерий - просто экономический. Все устройства реальности не одинаково экономичны. Но в тот момент, когда истина уже принесена, птица улетает невредимой вместе с нашим вопросом: Экономические для кого?

На этот раз дело зашло слишком далеко. Противник смеется: "Ясно, что происходит. Месье собирается заняться философией. Скоро мы встретимся с Платоном и Гегелем. Этих подписей достаточно. То, что они представляют, - это одно и то же, и, как вы говорите, это касается всех, это не интересно специалистам вроде нас. Это даже не может быть засекречено в наших файлах".

Вы думаете, что я шучу. Уверяю вас, это не так. Я действительно верю в то, что говорю.

Если бы Фрейд привнес в человеческое познание только истину о том, что существует такая вещь, как истина, не было бы никакого фрейдистского открытия. Фрейд принадлежал бы к ряду моралистов, в которых воплотилась целая традиция гуманистического анализа, млечный путь к небесам европейской культуры, в которых Бальтазар Грасиан и Ларошфуко сияют как звезды первого порядка, а Ницше - как новая звезда, столь же ослепительная, сколь и недолговечная. Последним к ним присоединился Фрейд, который, как и они, стимулируемый, несомненно, христианской заботой о подлинности движения души, смог свести всю казуистику к карте Тендре, которую остается только установить в соответствии с теми задачами, для которых она была предназначена. Ее объективность, по сути, строго связана с аналитической ситуацией, которая между четырьмя стенами, ограничивающими ее поле, может прекрасно работать, не зная, где находится север, поскольку он лежит вдоль оси кушетки, которая должна указывать в направлении аналитика. Психоанализ - это наука о миражах, возникающих в этом поле. Уникальный опыт, в конце концов, довольно жалкий, но его нельзя не порекомендовать тем, кто хочет познакомиться с принципом человеческих глупостей, поскольку, обнаруживая себя как родственника целой гаммы расстройств, он проливает на них свет.

Этот язык достаточно умерен - не я его придумал. Мы дожили до того, что ревнительякобы классического психоанализа определяет психоанализ как опыт, привилегия которого строго связана с формами, регулирующими его практику, формами, которые нельзя изменить ни на йоту, потому что они были получены чудом случая; эти формы обеспечивают доступ к трансцендентной реальности, обладающей свойствами истории, реальности, в которой вкус к порядку и любовь к прекрасному, например, имеют свою постоянную основу - а именно, объекты до эдипова отношения, дерьмо и сыпь на подгузниках.

Эту позицию невозможно опровергнуть, поскольку правила оправдываются их результатом, который рассматривается как доказательство того, что правила хорошо обоснованы. И все же у нас возникает множество вопросов. Как произошла эта невероятная операция случая? Каково происхождение этого противоречия между доэдиповой интригой, к которой, по мнению некоторых современных аналитиков, может быть сведено аналитическое отношение, и тем фактом, что Фрейд удовлетворился тем, что поместил ее в позицию Эдипова комплекса? Как может тот вид "горячего дома", которым ограничивается этот "новый взгляд" на опыт, быть конечной точкой в прогрессе, который, как казалось сначала, открывает бесчисленные связи между всеми областями творения - или тот же самый вопрос представляется наоборот? Если объекты, обнаруженные в этом факультативном брожении, были открыты с помощью какого-то иного метода, нежели экспериментальная психология, способна ли экспериментальная психология найти их снова с помощью своих собственных методов?

Ответы, которые мы получим от заинтересованных лиц, не оставляют места для сомнений. Движущей силой опыта, даже если он мотивирован в их терминах, не может быть просто эта иллюзорная истина, которая может быть сведена к иллюзии истины. Все началось с конкретной истины, с разоблачения, следствием которого стало то, что реальность перестала быть для нас прежней, и именно в ней бессмысленная какофония теории продолжает ловить человека за живое, как бы не давая практике опуститься до уровня тех несчастных, которым так и не удается от нее убежать (я использую этот термин, чтобы исключить циников).

Истину, надо признать, нелегко распознать, как только она стала общепринятой. Не то чтобы существовали устоявшиеся истины, но их так легко спутать с окружающей их реальностью, что до сих пор не найдено другого средства отличить их от нее, кроме как пометить их знаком духа, воздать им должное, рассматривать их как пришедшие из другого мира. Не стоит списывать все на некую слепоту человека, указывая на то, что истина никогда не бывает для него прекраснее, чем в тот момент, когда свет, который он держит над головой, как в пресловутой эмблеме, удивляет ее наготу. И нужно до некоторой степени притворяться глупым, чтобы делать вид, что ничего не знаешь о том, что происходит потом. Но глупость бычьей откровенности остается, если задаться вопросом, где можно было искать ее раньше, ведь эмблема едва ли указывала на колодец, место неприличное, если не сказать зловонное, а не на ларец, в котором должна храниться в целости и сохранности любая драгоценная форма.

Вещь говорит сама о себе

Но истина в устах Фрейда берет этого зверя за рога: "Итак, для вас я - загадка, которая исчезает, едва появившись, мужчины, которые так стараются скрыть меня под пошлым убранством ваших приличий! Но я готов поверить, что ваше смущение искренне, ведь даже когда вы берете на себя обязанность служить моими глашатаями, вы придаете моим цветам не больше значения, чем своим собственным, которые подобны вам самим, призракам, которыми вы являетесь. Где же я перейду в вас? Где я был до того, как вошел в вас? Возможно, однажды я расскажу вам? Но чтобы вы нашли меня там, где я нахожусь, я научу вас, по какому знаку вы узнаете меня. Люди, слушайте, я открываю вам тайну. Я, истина, буду говорить.

Должен ли я напомнить вам, что вы еще не знали этого? Конечно, некоторые из вас, называющие себя моими любовниками, несомненно, руководствуясь принципом, что в такого рода хвастовстве никогда не бывает лучше, чем сам себе, двусмысленно и не без некоторого неуклюжего проявления самолюбия, которое их действительно волновало, утверждали, что ошибки философии, то есть их собственные, могут существовать только на моих субсидиях. Однако, охватив этих девиц своей мыслью, они в конце концов сочли их ничтожными и тщетными и вновь принялись бороться с пошлыми мнениями в манере мудрецов древности, которые умели ставить их на место, будь они в виде россказней, тяжб, коварства или, попросту говоря, лжи, а также искать их на своих местах, в доме и на форуме, в кузнице или на рынке. Затем они поняли, что, не будучи моими паразитами, эти вульгарные мнения, похоже, служат мне гораздо больше и, кто знает, действуют как мое ополчение, как тайные агенты моей власти. Несколько случаев, наблюдавшихся в игре на выбывание, внезапных превращений заблуждений в истины, которые, казалось, были вызваны не чем иным, как упорством, направили их на путь этого открытия. Рассуждения об ошибках, их артикуляция в действиях могли свидетельствовать об истине вопреки самим доказательствам. Именно в этот момент один из них попытался добиться того, чтобы хитрость разума была принята в число объектов, достойных изучения: К сожалению, он был профессором, а вы были слишком счастливы обратить против его учения уши осла, которые вас заставляли носить в школе и которые с тех пор служат ушными трубами для тех из вас, кто немного плохо слышит. Так что оставьте свои смутные представления об истории и предоставьте тем, кто умнее вас самих, найти гарантию моей будущей фирмы - мирового рынка лжи, торговли тотальной войной и нового закона самокритики. Если разум так хитер, как говорил Гегель, он сделает свою работу без вашей помощи.

Но за все то, что вы сделали, ваши долги передо мной не являются ни просроченными, ни вечными. Они датируются после вчерашнего и до завтрашнего дня. И неважно, спешишь ли ты выполнить их или уклоняешься от них, поскольку в любом случае они настигнут тебя сзади. Убегаете ли вы от меня обманом или думаете заманить меня в ловушку, я настигну вас в ошибке, от которой у вас нет убежища. Там, где самая едкая речь обнаруживает легкое колебание, ей не хватает вероломства, я сейчас публично объявляю об этом, и было бы более тонко сделать вид, что ничего не произошло, в хорошей или, на худой конец, в плохой компании. Но нет нужды давать себе труд внимательнее следить за собой. В любом случае, по законам вежливости и политики, все, что связано со мной и представлено столь незаконным образом, будет неприемлемо, и вы не отделаетесь так легко, ибо самые невинные намерения смущаются, когда не могут скрыть, что неудачные поступки оказываются самыми удачными, а неудача исполняет самое сокровенное желание. В любом случае, разве недостаточно для того, чтобы судить о вашем поражении, увидеть, как я первым вырвался из темницы крепости, в которой вы так уверены, что закрепили меня, поместив не в вас самих, а в самом бытии? Я блуждаю в том, что вы считаете наименее истинным по сути: в мечте, в том, как самая надуманная фантазия, самая гротескная нелепость шутки бросает вызов смыслу, в случайности, не в ее законе, а в ее случайности, и я никогда не делаю больше, чтобы изменить лицо мира, чем когда я придаю ему профиль носа Клеопатры.

'Так вы можете уменьшить движение на дорогах, которые вы так старательно пытаетесь излучать из сознания и которые составляют гордость эго, увенчанного Фихте эмблемами трансценденции. Торговый путь истины больше не проходит через мысль: как ни странно, теперь он, кажется, проходит через вещи: загадка, именно через тебя я общаюсь, как формулирует это Фрейд в конце первого параграфа шестой главы, посвященной работе со сновидением, своей работе о снах и о том, что означают сны.

"Но вы будьте осторожны: все усилия, которые этот человек приложил, чтобы стать профессором, могут избавить его от вашего пренебрежения, если не от ваших ошибок, - продолжает он свою тираду. Внимательно слушайте, что он говорит, и, как он говорил обо мне, чем больше истины говорит, тем лучше улавливайте ее смысл и воспринимайте ее буквально. Здесь, несомненно, вещи - мои знаки, но, повторяю, знаки моей речи. Если нос Клеопатры изменил ход мира, то только потому, что он вошел в мировой дискурс, ибо для того, чтобы изменить его в долгосрочной или краткосрочной перспективе, достаточно, более того, необходимо, чтобы он был говорящим носом.

Но теперь вы должны воспользоваться своим собственным, но с более естественными целями. Пусть более острый нюх, чем все ваши категории, направит вас в погоне, к которой я вас подстрекаю: ведь если бы хитрость разума, как бы презрительно она к вам ни относилась, оставалась открытой для вашей веры, рядом с вами я, истина, был бы самим Обманом, поскольку мои пути пролегают не только через щель, слишком узкую, чтобы найти ее из-за отсутствия притворства, и через недоступное облако мечты, через безмотивное очарование посредственности и соблазнительный тупик абсурда. Ищите, псы, которыми вы становитесь, услышав меня, ищейки, которых Софокл предпочитал натравливать на герметические следы похитителя Аполлона, чем на кровоточащие глазницы Эдипа, будучи уверенным, что в зловещей встрече в Колонусе с ним наступит час истины. Вступите в списки на мой зов и завывайте от моего голоса. Там вы уже заблудились, я противоречу себе, я бросаю вам вызов, я укрываюсь: вы говорите, что я защищаюсь".

Парад

Возвращение в тень, которого, как мы полагаем, следует ожидать в этот момент, является сигналом для "вечеринки убийств" инициированной приказом, запрещающим кому-либо уходить, поскольку теперь каждый может скрывать правду, например, под платьем или даже, как в амурной фантазии о "нескромных драгоценностях", в животе. Общий вопрос: кто говорит? И этот вопрос не является неактуальным. К сожалению, ответы на него несколько поспешны. Сначала обвиняется либидо, которое ведет нас в направлении драгоценностей, но мы должны понимать, что само эго, хотя оно и накладывает оковы на либидо, которое так отчаянно ищет удовлетворения, иногда является объектом его деятельности. С минуты на минуту возникает ощущение, что оно вот-вот рухнет, когда звон разбитого стекла сообщает всем, что это большое зеркало в гостиной потерпело аварию, а голем нарциссизма, поспешно вызванный на помощь, пробрался через него. Эго обычно считается убийцей, а если нет, то жертвой, и тогда божественные лучи доброго судьи Шребера начинают раскидывать свои сети по всему миру, и шабаш инстинктов действительно становится сложным.

Комедия, которую я прерву здесь в начале ее второго акта, мягче, чем принято считать, поскольку, накладывая на драму знания шутовство, присущее только тем, кто разыгрывает эту драму, не понимая ее, она возвращает таким людям подлинность, от которой они все дальше и дальше уходят.

Но если главному герою и подходит более серьезная метафора, то это та, что показывает нам во Фрейде Актеона, вечно ускользающего от собак, которых он выслеживал с самого начала и которых он пытается вернуть в погоню, не в силах ослабить преследование, в котором его ведет только страсть к богине. Ведет его так далеко, что он не может остановиться, пока не достигнет гротов, в которых хтоническая Диана во влажной тени, которая заставляет их казаться эмблематическим местом истины, предлагает его жажде, с гладкой поверхностью смерти, квазимистический предел самого рационального дискурса в мире, чтобы мы могли узнать место, в котором символ заменяет смерть, чтобы завладеть первым взлетом жизни.

Как мы знаем, этот предел и это место все еще находятся далеко за пределами досягаемости его учеников, если они вообще пытаются их искать, и поэтому Актеон, которого здесь расчленяют, - это не Фрейд, а каждый аналитик, который может помериться силами со страстью, поглотившей его и сделавшей его, согласно значению, которое Джордано Бруно дал этому мифу в "Furori eroici", добычей собак его мысли.

Чтобы оценить масштабы этого раскола, мы должны услышать неудержимые крики, которые раздаются как от лучших, так и от худших, пытаясь вернуть их к началу погони, к словам, которые истина дала нам в качестве viaticum: "Я говорю", добавляя: "Нет другой речи, кроме языка". Остальное утопает в их буйстве.

"Логомахия!" - гласит строфа с одной стороны. "Что вы делаете с довербальным, жестом и мимикой, тоном, мелодией песни, настроением и аф-фективным контактом?". На что другие, не менее одушевленные, дают антистрофу: "Все есть язык: язык, когда мое сердце бьется быстрее, когда я нахожусь в состоянии аффекта, и если моя пациентка вздрагивает от пульсации самолета в зените, это способ сказать, как она помнит последний бомбовый удар". Да, орел мысли, и когда форма самолета вырезает твое подобие в ночном пронзительном свете прожектора, это ответ неба.

Однако при рассмотрении этих предпосылок никто не оспаривал использование любой формы коммуникации, к которой может прибегнуть любой человек в своих подвигах, будь то сигналы или изображения, содержание или форма, если это содержание - содержание симпатии, а добродетель не обсуждается хорошей формой.

Остается только повторить вслед за Фрейдом слова его открытия: оно говорит, и, несомненно, там, где его меньше всего ждут, а именно там, где есть боль. Если когда-то и было время, когда просто выслушать сказанное было достаточным ответом (ведь выслушать - это уже ответ), то давайте предположим, что великих гигантов первых времен, сидящих в креслах, поразило проклятие, предназначенное для титанических дерзаний, или что их кресла перестали быть проводниками благой речи, перед которой они должны были сидеть. Однако с тех пор встречи между психоаналитиком и психоанализом участились в надежде на то, что афинянин сможет достичь Афины, выйдя во всеоружии из головы Фрейда. Расскажу ли я вам о ревнивой судьбе, вечно одной и той же, которая мешала этим встречам: под маской, в которой каждый должен был встретиться со своим обещанным, увы! трижды увы! и крик ужаса при мысли об этом, другой занял ее место, тот, кто там был, тоже был не он.

Давайте же вернемся, совершенно сознательно, и вместе с истиной растолкуем, что она сказала о себе. Истина сказала: "Я говорю". Чтобы узнать это "я" по тому, что он говорит, возможно, нам следовало бы не обращаться к "я", а остановиться на угле пересечения речей. "Нет речи, которая не была бы языком" напоминает нам, что язык - это порядок, образованный законами, о которых мы могли бы узнать хотя бы то, что они исключают. Например, что язык отличается от естественного выражения и что он также не является кодом; что его не следует путать с информацией - и не забывайте об этом, когда имеете дело с кибернетикой; и что он настолько несводим к надстройке, что сам материализм, как видно, встревожен этой ересью - см. сталинскую буллу по этому вопросу.

Если хотите узнать больше, читайте Соссюра, а поскольку башня с часами может скрыть даже солнце, добавлю, что я имею в виду не подпись, которую можно найти в психоанализе, а Фердинанда, который по праву может считаться основателем современной лингвистики.

Порядок вещей

Психоаналитику должно быть достаточно легко понять фундаментальное различие между означающим и означаемым и начать использовать две непересекающиеся сети отношений, которые они организуют.

Первая сеть, сеть сигнификата, представляет собой синхроническую структуру языкового материала в той мере, в какой в этой структуре каждый элемент принимает на себя свою точную функцию, будучи отличным от других; это принцип распределения, который один управляет функцией элементов языка (langue) на его различных уровнях, от фонематической пары оппозиций до сложных выражений, разобрать устойчивые формы которых - задача самых современных исследований.

Вторая сеть, сеть означаемых, - это диахроническая совокупность конкретно выраженных дискурсов, которая исторически реагирует на первую, так же как структура первой управляет путями второй. Доминирующим фактором здесь является единство означивания, которое, как оказывается, никогда не может быть разрешено в чистое указание на реальное, но всегда отсылает к другому означиванию. Иными словами, означивание реализуется только на основе постижения вещей в их тотальности.

Его происхождение невозможно постичь на том уровне, на котором он обычно уверяет себя в свойственной ему избыточности, ибо он всегда оказывается избыточным по отношению к тому, что оставляет плавающим внутри себя.

Только означающее гарантирует теоретическую связность целого как целого. Эта адекватность подтверждается новейшим развитием науки, поскольку при рефлексии обнаруживается, что она имплицитна в первичном лингвистическом опыте.

Таковы основания, отличающие язык от знака. Из них диалектика извлекла новый тренд.

Ведь замечание, на котором Гегель основывает свою критику прекрасного и в соответствии с которым оно, как утверждается, живет (во всех смыслах, даже в экономическом смысле зарабатывания на жизнь) именно на беспорядке, который оно обличает, избегает тавтологии только для того, чтобы сохранить тавто-онтику прекрасного как опосредование, непризнаваемое им самим, этого беспорядка как первичного в бытии.

Какой бы диалектикой оно ни было, это замечание не может поколебать заблуждение самонадеянности, к которой прибегает Гегель, оставаясь в ловушке, предлагаемой миражом сознания для Я, одержимого своими чувствами, которые он возводит в закон сердца.

Это "я" у Гегеля определяется, несомненно, как юридическое существо, в этом отношении оно более конкретно, чем реальное бытие, от которого, как считалось ранее, можно абстрагироваться, - это следует из того, что оно обладает как гражданским статусом (état civil), так и отчетностью (état-comptable).

Но Фрейду оставалось лишь возложить на это законное существо ответственность за явное нарушение, которое можно обнаружить в самой закрытой области реального бытия, а именно в псевдототальности организма.

Я бы объяснил возможность этого врожденным разрывом, который представляет собой реальное бытие человека в его естественных отношениях, и возобновлением, для иногда идеографического, но также и фонетического, не говоря уже о грамматическом, использования, воображаемых элементов, которые оказываются раздробленными в этом разрыве.

Но для демонстрации знакового строения симптома этот генезис не нужен. Расшифрованная, она предстает как самоочевидная, запечатленная в плоти, вездесущность для человека символической функции.

Именно это отличает общество, основанное на языке, от общества животных и даже позволяет этнологии отступить назад и воспринять такое распределение: то есть обмен, характеризующий такое общество, имеет другие основания, чем потребности даже для их удовлетворения, то, что было названо даром "как тотальным социальным фактом". Затем все это идет гораздо дальше, вплоть до того, что это общество уже не может быть определено как собрание индивидов, когда смешение субъектов превращает его в группу с совершенно иной структурой.

Это означает введение следствий истины в качестве причины в совершенно другой момент и навязывание пересмотра процесса причинности, первым этапом которого, как представляется, должно быть признание неотъемлемой природы неоднородности этих следствий. Странно, что материалистическая мысль, кажется, забывает, что именно благодаря этому обращению к неоднородному она получила свой первоначальный импульс. Тогда можно было бы проявить больший интерес к гораздо более поразительной черте, чем сопротивление Фрейду, которое демонстрируют педанты, а именно к попустительству, которое это сопротивление встретило в обыденном сознании.

Если всякая причинность свидетельствует об импликации субъекта, то нет сомнений, что все конфликты порядка могут быть отнесены к нему.

Условия психоаналитического вмешательства - проблема, которую я здесь ставлю, - как мне кажется, достаточно ясно показывают, что его этика не является индивидуалистической.

Но его практика в американской сфере была настолько суммарно сведена к средству достижения "успеха" и способу требования "счастья", что следует отметить, что это является отречением от психоанализа, отречением, которое происходит среди слишком многих его приверженцев от простого, основного факта, что они никогда не хотели ничего знать о фрейдовском открытии и никогда ничего не узнают о нем, даже путем подавления: Ибо речь здесь идет о механизме систематического меконнасиса в той мере, в какой он симулирует заблуждение, даже в его групповых формах.

Более строгая отсылка от аналитического опыта к общей структуре семантики, в которой он имеет свои корни, должна была, тем не менее, позволить убедить их, прежде чем завоевывать их.

Ибо субъект, о котором я только что говорил как о наследнике признанной истины, определенно не есть эго, воспринимаемое в более или менее непосредственных данных сознательного удовольствия или отчуждения в труде. Это фактическое различие - то же самое, что можно найти между α фрейдовского бессознательного, в той мере, в какой оно отделено бездной предсознательных функций, и ω фрейдовской воли в 31-й части его Neue Vorlesungen "Wo Es war, soll Ich werden".

Формула, в которой доминирование означающего структурирования становится достаточно очевидным.

Давайте проанализируем его. Вопреки форме, которой не может избежать английский перевод - "Где было id, там будет ego", - Фрейд не сказал ни "das Es", ни "das Ich", как это было в его обычае при обозначении органов, которыми в течение предыдущих десяти лет он упорядочивал свою новую топографию, и этот факт, учитывая непреклонную строгость его стиля, придает особый акцент их использованию в данном предложении. В любом случае - даже если не подтверждать внутренней критикой работы Фрейда, что он действительно написал "Das Ich und das Es", чтобы сохранить это фундаментальное различие между истинным субъектом бессознательного и эго, образованным в его ядре серией отчуждающих идентификаций, - истинный смысл, по-видимому, будет следующим: Wo (Где) Es (субъект - лишен какого-либо das или другого объективирующего артикля) war (был - здесь речь идет о локусе бытия, и именно в этом локусе) soll (должен - это, долг в моральном смысле, что подтверждается единственным предложением, которое следует за этим и завершает главу) Ich (Я, должен быть я - подобно тому, как человек заявляет "это я", прежде чем сказать "это я"), werden (становиться - то есть не происходить (survenir) и даже не случаться (advenir), а возникать (venir au jour) из этого самого локуса в той мере, в какой он является локусом бытия).

Так, я бы согласился, вопреки принципам экономии означаемого, которые должны доминировать в переводе, немного форсировать во французском языке формы означающего, чтобы привести их в соответствие с весом все еще мятежного означаемого, которое немецкий язык несет здесь лучше, и поэтому использовать омофонию немецкого es с инициалом слова "sujet" (субъект). В то же время я мог бы, по крайней мере на время, отнестись более снисходительно к первому переводу слова es, а именно "le soi" ("я"). Слово "ça" (id), которому не без веских причин в конце концов отдали предпочтение, не кажется мне более адекватным, поскольку оно скорее соответствует немецкому das, как в вопросе "Was ist das?", и ответу "das ist" ("есть"). Таким образом, опущенное "c", которое появится, если мы будем придерживаться принятой эквивалентности, предлагает мне произвести глагол "s'étre", в котором был бы выражен режим абсолютной субъективности в том смысле, в каком Фрейд правильно открыл его в его радикальной эксцентричности: "Там, где это было" ("Là où c'était"), я хотел бы, чтобы это понималось, "это мой долг, что я должен прийти к бытию".

Видите ли, не в грамматической концепции функций, в которых они появляются, нужно анализировать, можно ли и как различать или перекрывать Я (le je) и Эго (le moi) в каждом конкретном предмете.

Лингвистическая концепция, которой должен руководствоваться работник во время своего базового посвящения, научит его ожидать, что симптом докажет свою функцию в качестве означающего, то есть того, по чему его следует отличать от естественного показателя, который тот же термин в настоящее время обозначает в медицине. И чтобы удовлетворить это методологическое требование, он заставит себя признать его конвенциональное использование в значениях, поднимаемых аналитическим диалогом. (Диалог, структуру которого я попытаюсь описать.) Но он будет настаивать на том, что эти самые означающие могут быть с уверенностью восприняты только в их контексте, то есть в последовательности, которая для каждого из них определяется означающим, которое отсылает к нему, и означающим, к которому оно отсылает в аналитическом дискурсе.

Эти базовые принципы достаточно легко применяются в аналитической технике, и, освещая ее, они рассеивают многие двусмысленности, которые, чтобы сохранить себя даже в основных понятиях переноса и сопротивления, делают использование их на практике довольно губительным.

Сопротивление сопротивляющимся

Если рассматривать только сопротивление, использование которого все чаще путают с защитой, и все, что это подразумевает в плане редуктивных маневров - а мы больше не можем оставаться слепыми к принуждению, которое оказывают такие маневры, - то следует помнить, что первое сопротивление, с которым приходится иметь дело анализу, - это сопротивление самого дискурса, поскольку он в первую очередь является дискурсом мнения, и что вся психологическая объективация окажется связанной с этим дискурсом. Именно этим, в сущности, и объясняется та поразительная одновременность, с которой психоаналитическая практика бургграфов анализа зашла в тупик в 1920-е годы: к тому времени они знали одновременно слишком много и недостаточно, чтобы заставить своих пациентов, которые знали об этом едва ли меньше, признать этот факт.

Но принятый в то время принцип приоритета анализа сопротивления вряд ли привел к благоприятному развитию событий. По той простой причине, что недостаточно провести операцию с чрезвычайной срочностью, чтобы она достигла своей цели, если неясно, в чем она заключается.

И именно на усиление объективирующей позиции в субъекте был ориентирован анализ сопротивления, причем настолько, что эта директива теперь пронизывает принципы, которыми следует руководствоваться при проведении стандартного анализа.

Поэтому далеко не обязательно поддерживать субъекта в состоянии наблюдения, нужно знать, что, вовлекая его в это состояние, мы попадаем в круг непонимания, который не сможет разорвать ни анализ, ни критика. Поэтому любое вмешательство в этом направлении может быть оправдано только диалектической целью, а именно: продемонстрировать его ценность как тупика.

Но я пойду дальше и скажу: вы не можете в одно и себя к этой объективации субъекта и говорить с ним так, как следовало бы. И по очень веской причине, которая заключается не только в том, что нельзя, как гласит английская пословица, иметь свой пирог и съесть его: то есть иметь по отношению к одним и тем же объектам два подхода, последствия которых взаимо исключают друг друга. Но и по более глубокой причине, которая выражена в поговорке "нельзя служить двум господам", то есть человек не может соответствовать двум действиям, которые ведут в противоположных направлениях.

Ведь в психологии объективация в самом своем принципе подчиняется закону méconnaissance, который управляет субъектом не только как наблюдаемым, но и как наблюдателем. Иными словами, вы должны говорить с ним не о нем, поскольку он может сделать это сам, и, следовательно, он говорит даже не с вами. Если вы и должны говорить с ним, то буквально о чем-то другом, то есть о чем-то ином, чем то, о чем идет речь, когда он говорит о себе, и что есть вещь, которая говорит с вами, вещь, которая, что бы он ни говорил, навсегда останется для него недоступной, если, будучи речью, обращенной к вам, она не сможет вызвать в вас отклик и если, услышав ее послание в этой перевернутой форме, вы не сможете, вернув ее ему, доставить ему двойное удовлетворение - признать ее и заставить его признать ее истину.

Можем ли мы, таким образом, познать эту истину, которую мы познаем таким образом? Adoequatio rei et intellectus, так определялось понятие истины с тех пор, как появились мыслители, и это определение ведет нас по пути их мысли. Интеллект, подобный нашему, несомненно, будет адекватен этой вещи, которая говорит с нами, которая говорит в нас, и даже скрываясь за дискурсом, который не говорит ничего, кроме того, чтобы заставить нас говорить, было бы странно, если бы он не нашел, кому он может говорить.

Это, конечно, та благодать, которую я желаю вам, и теперь мы должны говорить о ней, и говорить должны те, кто применяет ее на практике.

Интерлюдия

Однако не ждите слишком многого, поскольку психоанализ стал общепринятой вещью, а его служители - наманикюренными, то договоренность, к которой они пришли, позволяет принести жертвы хорошей форме, что, с точки зрения идей, которых у психоаналитиков никогда не было достаточно, безусловно, удобно: идеи по сниженным ценам для всех составят баланс того, что нужно каждому. Мы достаточно осведомлены о вещах, чтобы знать, что chosime вряд ли является новейшей вещью; и вот мы нашли наш пируэт.

"Что же вы собираетесь искать, если не это эго, которое вы выделяете, одновременно запрещая нам его видеть?" - могут возразить. 'Ну хорошо, мы его объективируем. И что в этом плохого?" И тут нежные туфельки незаметно продвигаются вперед, чтобы нанести следующий удар по голенищам: неужели вы думаете, что эго можно воспринимать как вещь - я лучше сначала умру с голоду!

Из тридцати пяти лет сожительства с эго под крышей второй фрейдистской топографии, включая десять лет бурной связи, которая наконец-то была урегулирована благодаря добрым услугам мисс Анны Фрейд в браке, чей социальный кредит с тех пор был на высоте, до такой степени, что, как я уверен, он скоро попросит благословения церкви, - словом, из самой продолжительной работы психоаналитиков, вы не извлечете ничего, кроме этого ящика.

Правда, он до отказа набит старыми новинками и новым хламом, огромная масса которого, безусловно, развлекает. Эго - это функция, эго - это синтез, синтез функций, функция синтеза. Оно автономно! Это хорошо! Это последний фетиш, введенный в святая святых практики, которая черпает свой авторитет из превосходства начальства. Стоит добавить еще один такой же, ведь всем известно, что для этой функции, вполне реальной, всегда лучше всего подходит самый устаревший, грязный, отталкивающий предмет. То, что он должен вызывать у своего изобретателя такое почтение, как там, где он действует, вполне понятно, но самое удивительное, что в просвещенных кругах он заслужил престиж введения психоанализа в законы общей психологии. Это как если бы Его Превосходительство Ага-хан, не удовлетворившись тем, что получил свой вес в золоте, что нисколько не повредило его уважению в космополитическом обществе, был затем награжден Нобелевской премией за то, что в обмен на это передал своим последователям точные правила ставок на лошадей.

Но последняя находка - самая лучшая: эго, как и все остальное, с чем мы имеем дело в последнее время в гуманитарных науках, - это о-пе-ра-цион-ное понятие.

В этот момент я, с любезного разрешения моих слушателей, прибегнутому наивному выбору, который заставляет их так почтительно сидеть в этих креслах и слушать меня, несмотря на балет звонков на работу, чтобы они вместе со мной захотели положить конец этой операции.

Как эта операция позволяет рационально отличить то, что делают с понятием "я" в анализе, от текущего использования любой другой вещи, от этого стола, чтобы взять первое попавшееся под руку? Так мало пользы от того, что я берусь показать, что дискурсы, касающиеся эго и стола (а именно об этом идет речь), совпадают пункт за пунктом.

Ибо этот стол, не менее чем "я", зависит от означающего, а именно от слова, которое, неся свою функцию по отношению к общему, к пюпитру ссорящихся воспоминаний и к трончинскому предмету с благородной родословной, отвечает за то, что это не просто кусок дерева, обработанный в свою очередь дровосеком, столяром и краснодеревщиком, по соображениям коммерции, в сочетании с модой, сам по себе производящий потребности, которые поддерживают его меновую стоимость, при условии, что он не будет слишком быстро приведен к удовлетворению наименее избыточных из этих потребностей последним использованием, к которому он в конечном счете будет применен, а именно в качестве дров.

Более того, значения, к которым относится стол, ничуть не менее достойны, чем значения эго, и доказательством тому служит то, что иногда они охватывают само эго, если именно благодаря функциям, которыми наделяет его господин Хайнц Хартманн, один из наших собратьев может стать нашим столом: а именно, сохранять положение, предполагающее согласие. Оперативная функция, несомненно, позволяющая этому товарищу распоряжаться внутри себя всеми возможными ценностями вещи, которую представляет собой стол: от обременительной аренды, которая поддерживала и продолжает поддерживать репутацию маленького горбуна с улицы Квинкампуа над превратностями и памятью о первом великом спекулятивном крахе современности, через все офисы домашнего использования, заполнения пространства, рыночной передачи или узуфрукта, до использования в качестве дров, а почему бы и нет? Не в первый раз.

Но это еще не все, ведь я готов отдать свой голос настоящему столу, чтобы он мог рассказать о своем существовании, которое хоть и утилитарно, но индивидуально, о своей истории, которая, какой бы радикально отчужденной она ни казалась, оставила все свидетельства, которые могут понадобиться историку: документах, текстах, счетах, подробно описывающих его судьбу, которая, хотя и инертна, но драматична, поскольку стол - это скоропортящийся предмет, созданный в процессе работы, судьба, подверженная случайностям, взлетам и падениям моды, даже фатальности, которой он становится интерсигналом, и которая обещает конец, о котором не нужно ничего знать, чтобы он стал своим, поскольку мы все знаем, каков этот конец.

Но все это станет банальностью, если после этой просопопеи кому-то из вас приснится, что он и есть этот стол, обладающий или не обладающий даром речи, а поскольку толкование снов стало известной, если не повседневной, практикой, то вряд ли стоит удивляться, если, расшифровывая использование этого стола в качестве означающего в загадке, в которую сновидец вложил свое желание, и анализируя более или менее двусмысленную обратную ссылку, которую это использование включает в означающие, которые сознание этого стола пробудило в нем, с его дискурсом или без него, мы коснемся того, что можно назвать предсознанием этого стола.

В этот момент я осознаю протест, который, хотя и линованный, как нотная бумага, я не знаю, как назвать: дело в том, что он касается того, чему нет названия ни в одном языке, и что, будучи в целом обозначено бело-негритянским понятием тотальной личности, подводит итог всему, о чем трубит нам в уши легкомысленная феноменология-психиатрия в нашем обществе неподвижного "прогресса". Несомненно, это протест со стороны прекрасной половины человечества, но в формах, подходящих для ни того, ни другого, ни третьего, для манеры "полу-так-полу-так", для незаметного шага современного интеллектуала, будь то правый или левый. Действительно, именно в этом направлении вымышленный протест тех, кто культивирует беспорядок, находит свои аристократические связи. Давайте прислушаемся к тону этого протеста.

Тон размеренный, но серьезный: предсознание, или, если уж на то пошло, сознание, как нам говорят, принадлежит не столу, а нам самим. Мы воспринимаем стол и наделяем его смыслом, и на это уходит не меньше труда, чем на создание самой вещи. Но даже если бы речь шла о более естественном существе, мы никогда не должны неосмотрительно заглатывать в сознание ту высокую форму, которая, как бы слабы мы ни были во вселенной, гарантирует нам неотъемлемое достоинство в ней - посмотрите "тростник" в словаре спиритуалистической мысли.

Должен признать, что здесь Фрейд вызывает мое неуважение тем, что в каком-то мимолетном замечании, как бы не касаясь этой темы, он говорит о способах спонтанной провокации, которые действуют, когда универсальное сознание приходит в действие. И это снимает с меня всякое смущение, которое я мог испытывать, продолжая свой парадокс.

Неужели разница между столом и нами, насколько это касается сознания, так велика, если стол может так легко уподобиться нам и оказаться между нами, что мои слова должны были сделать возможной любую ошибку? Таким образом, будучи помещенным вместе с одним из нас между двумя параллельными зеркалами, он будет виден отраженным до бесконечности, а это значит, что он будет гораздо больше похож на наблюдателя, чем можно было бы подумать, поскольку, видя свое изображение, повторяющееся таким же образом, он тоже виден глазами другого, когда смотрит на себя, поскольку без этого другого, который является его изображением, он не видел бы себя, видящего себя.

Иными словами, привилегию эго по отношению к вещам следует искать в другом месте, а не в этой ложной повторяемости до бесконечности рефлексии, из которой состоит мираж сознания и которая, несмотря на свою совершенную бессмысленность, все еще в какой-то степени возбуждает тех, кто работает с мыслью, чтобы увидеть в ней некий предполагаемый прогресс в интерьере, тогда как это топологический феномен, распространение которого в природе столь же спорадично, как и обусловливающие его диспозиции чистой внешности, если человек действительно способствовал их распространению с такой неумеренной частотой.

Кроме того, как мы можем отделить термин "предсознание" от аффектов этого стола или тех, которые потенциально или фактически могут быть обнаружены в любой другой вещи, и которые, точно подстраиваясь под мои аффекты, войдут в сознание вместе с ними?

Я вполне допускаю, что эго, а не стол, является местом восприятия, но, будучи таковым, оно отражает сущность объектов, которые воспринимает, а не свою собственную, в той мере, в какой сознание является его привилегией, поскольку эти восприятия в значительной степени бессознательны.

Не зря же, в самом деле, истоки протеста, о котором мы здесь говорим, мы бы отнесли к тем ублюдочным формам феноменологии, которые омрачают технический анализ человеческого действия, и особенно тот, который требуется в медицине. Если их дешевое сырье, говоря термином, который герр Ясперс специально прикрепляет к своей оценке психоанализа, действительно является тем, что придает его работе стиль и вес чугунной статуе его как директора совести и жестяной статуе его как интеллектуального мастера, то они отслужили свой срок, который, правда, всегда один и тот же, а именно - отвлечь.

Они используются здесь, например, для того, чтобы не обсуждать тот факт, что стол не разговаривает, - факт, который сторонники ложного протеста предпочли бы игнорировать, потому что, услышав, как я им его предоставляю, мой стол тут же заговорил бы.

Дискурс Другого

В чем же тогда это эго, с которым вы обращаетесь в анализе, лучше, чем стол, которым являюсь я?" - спросит он их.

Ведь если здоровье определяется его адаптацией к реальности, которая рассматривается просто как подходящая для него, и если вы нуждаетесь в сотрудничестве "здоровой части эго", чтобы уменьшить в другой части, несомненно, несовместимость с реальностью, которая выглядит таковой только в соответствии с вашим принципом рассматривать аналитическую ситуацию как простую и анодичную, и не успокоится, пока вы не заставите субъекта видеть их так, как видите их вы, Разве не ясно, что нет другого способа отличить здоровую часть эго субъекта, кроме как по ее согласию с вашей точкой зрения, которая, чтобы считаться здоровой, становится мерилом вещей, так же как нет другого критерия излечения, кроме полного принятия субъектом этого вашего мерила - и все это подтверждает нынешнее признание, которое можно найти у некоторых очень серьезных авторов, что цель анализа достигается при идентификации с эго аналитика?

Конечно, тот факт, что подобная точка зрения может стать столь распространенной и быть принятой в том виде, в каком она есть, заставляет задуматься о том, что, вопреки общепринятому мнению о том, что мы обманываем наивных, наивным гораздо легче обмануть нас. А лицемерие, которое обнаруживается в заявлении – сожаление, о котором с такой любопытной регулярностью появляется в этом дискурсе - о том, что мы должны говорить с субъектом на "его родном языке", заставляет еще больше задуматься о глубине этой наивности. Неужели нам до сих пор приходится преодолевать тошноту, которая поднимается при одном только предложении говорить по-детски, без чего хорошо информированные родители сочли бы себя неспособными приобщить к своим высоким соображениям маленьких бедняжек, которых нужно заставлять молчать! Это самое малое, чего можно ожидать, учитывая, что аналитическая имбецильность проецирует неврозы на представление о слабости эго.

Но мы здесь не для того, чтобы мечтать между тошнотой и головокружением. Факт остается фактом, который с вами разговаривает, хоть я и простой стол, являюсь идеальным пациентом, поскольку со мной не нужно так много хлопот, результаты достигаются сразу, я излечиваюсь заранее. Поскольку это просто вопрос замены вашего разговора моим, я - идеальное "я", поскольку у меня никогда не было другого, и я предоставляю вам сообщить мне о тех вещах, к которым мои регулирующие устройства не позволяют вам приспособить меня напрямую, а именно обо всех тех вещах, которые не являются вашими диоптриями, вашим размером и размером ваших бумаг".

Как мне кажется, этонеплохая речь для письменного стола. Я, конечно, шучу. В том, что оно говорило под моим началом, оно не имело права голоса. По той простой причине, что оно само было словом, а я - грамматическим субъектом. Что ж, одно звание достигнуто, его может подхватить случайный солдат в канаве совершенно эристических притязаний, но оно также дает нам иллюстрацию фрейдистского девиза, который, выраженный как "Là où était ça, le je doit être" ("Как война, так и я"), подтверждает в нашу пользу слабый характер перевода, который субстантивирует Ich, придавая "t" к "doit" в soll [т. е. делает его третьим лицом единственного числа].т. е. делает его третьим лицом единственного числа - Тр.] и устанавливает цену Es на уровне цедилки "c". Тем не менее, стол - это не "я", каким бы красноречивым он ни был, а средство, которое я использовал в своем рассуждении.

Но, в конце концов, если принять во внимание его достоинства, то в анализе эго тоже является средством, и поэтому их можно сравнивать.

Как уместно заметил Стол, преимущество эго в том, что оно не является средством сопротивления, и именно поэтому я выбрал его, чтобы поддержать мои рассуждения и тем самым максимально уменьшить сопротивление, которое вызвало бы у вас слишком сильное вмешательство моего эго, говоря словами Фрейда: я и так должен быть доволен, если то, что должно остаться для вас, несмотря на это выхолащивание, позволяет вам находить то, что я говорю, "интересным". И не случайно это выражение обозначает в своем эвфемизме то, что интересует нас лишь умеренно и что удается зациклить в своей антитезе, по которой рассуждения о всеобщем интересе называются "незаинтересованными".

But let's look and see (voyons voir) whether what I am saying happens to interest you, as one says, thus piling pleonasm on to antonomasis: лично я скоро разорву стол на куски, чтобы использовать его в качестве боеприпасов.

Ну и ну! То же самое относится и к эго, если не считать того, что его использования кажутся обратными по отношению к его состояниям. Средство для передачи речи, обращенной к вам из бессознательного субъекта, оружие для сопротивления ее распознаванию, оно фрагментарно в том, что несет речь, и целостно в том, что помогает ее не слышать.

В сущности, именно в распаде воображаемого единства, составляемого эго, субъект находит материал для обозначения своих симптомов. И именно из того интереса, который вызывает в нем эго, исходят означающие, которые отвращают его дискурс от этих симптомов.

Воображаемая страсть

Этот интерес к эго - страсть, природу которой уже уловили традиционные моралисты, назвав ее amour-propre, но динамику которой в ее отношении к образу собственного тела удалось проанализировать только психоаналитическому исследованию. Эта страсть привносит в каждое отношение с этим образом, постоянно представляемым моим ближним, знаковость, которая меня настолько интересует, то есть ставит меня в такую зависимость от этого образа, что связывает все объекты моих желаний скорее с желанием другого, чем с желанием, которое они вызывают во мне.

Речь идет о тех объектах, появления которых мы ожидаем в пространстве, структурированном зрением, то есть об объектах, характерных для человеческого мира. Что касается знания, от которого зависит желание этих объектов, то люди далеки от того, чтобы подтвердить выражение, желающее, чтобы они видели дальше кончиков своих носов, ибо, напротив, их несчастье желает, чтобы мир начинался с кончиков их носов, и чтобы они могли постичь свое желание только с помощью той же уловки, которая позволяет им видеть свои собственные носы, то есть в зеркале. Но едва этот нос был замечен, как они в него влюбились, и это первый признак, которым нарциссизм обволакивает формы желания. Он не единственный, и прогрессирующий рост агрессивности на небосклоне аналитических озабоченностей оставался бы неясным, если бы он держался только на нем одном.

Этот момент, как мне кажется, я сам помог прояснить, представив динамику так называемой стадии зеркала как следствие типичного для человека преждевременного созревания при рождении, результатом которого является указанная на сайте ликующая идентификация еще младенца с тотальной формой, в которую интегрировано это отражение носа, а именно с образом его тела: операция, которая, совершаемая с первого взгляда (à vue de nez), во многом аналогична тому "ага!', открывающая нам интеллект шимпанзе (мы не перестаем удивляться, когда сталкиваемся с чудом интеллекта на лицах наших сверстников), не перестает приводить к плачевным последствиям.

Как справедливо заметил один остроумный поэт, зеркалу не мешало бы отразить еще немного, прежде чем возвращать нам наше изображение. Ведь в этот момент объект еще ничего не видит. Но как только тот же самый снимок будет воспроизведен перед носом кого-нибудь из сослуживцев, например, перед нотариусом, Бог знает, куда поведет субъекта нос, учитывая места, куда эти министерские чиновники имеют привычку совать свои носы. Так что все остальное - руки, ноги, сердце, рот, даже глаза, так неохотно идущие следом, - находится под угрозой смещения (une rupture d'attelage), объявление которого в тревоге может повлечь за собой только суровые меры. Падайте! То есть обращение к силе образа, которым так восхищался медовый месяц зеркала, к тому священному союзу правого и левого, который в нем утверждается, как ни странно, если субъект окажется чуть более наблюдательным.

Но какая модель этого союза может быть прекраснее, чем сам образ другого, то есть ноумен в его функции? Таким образом, функции овладения, которые мы некорректно называем синтезирующими функциями эго, устанавливают на основе либидинального отчуждения вытекающее из него развитие, а именно то, что я однажды назвал параноидальным принципом человеческого знания, согласно которому его объекты подчиняются закону воображаемой редупликации, вызывая гомологию бесконечной серии нотариусов, ничем не обязанных своему профессиональному телу.

Но для меня решающее значение отчуждения, составляющего Urbild эго, проявляется в отношении отчуждения, которое затем структурирует двойственное отношение эго к эго. Ибо если воображаемая адаптация каждого другим должна привести к тому, что роли будут распределены взаимодополняющим образом между нотариусом и его клиентом, например, то идентификация, ускоряемая от эго к другому в субъекте, приводит к тому, что это распределение функций никогда не представляет собой даже кинетической гармонии, но устанавливается на постоянной "ты или я" войне, предполагающей существование одного или другого из двух нотариусов в каждом из субъектов. Ситуация, которая символизируется в "Я-бу, ты тоже" транзитивистской ссоры, первоначальной формы агрессивной коммуникации.

Можно увидеть, к чему сводится язык эго: интуитивное озарение, реколлективное повеление, реторсивная агрессивность словесного эха. Добавим к этому то, что возвращается к нему из автоматического детрита обыденного дискурса: образовательное зубрежка и бредовое ritornello, способы коммуникации, которые идеально воспроизводят объекты, едва ли более сложные, чем этот стол, конструкция обратной связи для первого, для второго - граммофонная пластинка, желательно нацарапанная в нужном месте.

И все же именно в этом реестре предлагается систематический анализ защиты. Он подтверждается тем, что выглядит как регрессия. Объектное отношение обеспечивает его видимость, и это принуждение не имеет иного исхода, кроме одного из трех, допускаемых действующей техникой. Либо импульсивный прыжок в реальное через бумажный обруч фантазии: действие в смысле, обычно означающем противоположность внушению. Либо в транзиторной гипомании путем выброса самого объекта, что правильно описывается в мегаломанической эбриетике, которую мой друг Майкл Балинт, в рассказе, настолько правдивом, что это делает его еще более моим другом, признает как показатель окончания анализа в современной практике. Или в соматизации, представленной ипохондрией a minima, скромно теоретизируемой под рубрикой отношений между врачом и пациентом.

Измерение "психологии двух тел", предложенное Рикманом, - это фантазия, от которой укрывается "анализ двух эго", столь же несостоятельный, сколь и последовательный в своих результатах.

Аналитическое действие

Поэтому мы учим, что в аналитической ситуации присутствуют не только два субъекта, но и два субъекта, каждый из которых снабжен двумя объектами - "я" и "другой" (autre), причем этот другой обозначается маленькой буквой o (a). Теперь в силу особенностей диалектической математики, с которыми мы должны ознакомиться, их встреча в паре субсубъектов S и O включает в себя всего четыре термина, поскольку отношение исключения, действующее междуo и o′, сводит две обозначенные таким образом пары к одной паре в противостоянии субъектов.

В этой игре для четырех игроков аналитик будет действовать на знаковые сопротивления, утяжеляющие, затрудняющие и отвлекающие речь, сам при этом вводя в квартет изначальный знак исключения, обозначающий либо присутствие, либо отсутствие, который формально освобождает от смерти, включенной в нарциссический Bildung. Знак, которого, заметим мимоходом, не хватает в алгоритмическом аппарате современной логики, называющей себя символической и тем самым демонстрирующей диалектическую неадекватность, которая все еще делает ее непригодной для формализации гуманитарных наук.

Это означает, что аналитик конкретно вмешивается в диалектику анализа, притворяясь мертвым, кадаврируя свою позицию, как говорят китайцы, либо своим молчанием, когда он Другой с большой буквы О, либо аннулированием собственного сопротивления, когда он Другой с маленькой буквы О. В любом случае, под соответствующими эффектами символического и воображаемого, он делает смерть настоящей.

Более того, важно, чтобы он осознавал и, соответственно, различал свои действия в каждом из этих двух регистров, если он хочет знать, почему он вмешивается, в какой момент появляется возможность и как ею воспользоваться.

Главным условием для этого является то, что он должен быть полностью пропитан радикальным различием между Другим, к которому должна быть обращена его речь, и тем вторым Другим, который является человеком, которого он видит перед собой, и от которого и посредством которого первый говорит с ним в дискурсе, который он держит перед собой. Ибо таким образом он сможет быть тем, к кому обращен этот дискурс.

Басня о моем столе и современная практика убеждающего дискурса в достаточной мере покажут ему, если он задумается, что никакой дискурс, на какой бы инерции он ни основывался и к какой бы страсти ни апеллировал, никогда не обращен ни к кому, кроме доброго слушателя, которому он приносит свое спасение. То, что называется аргументом ad hominem, тот, кто его практикует, рассматривает лишь как соблазн, призванный добиться от другого в его подлинности принятия того, что он говорит, что составляет договор, признаваемый или не признаваемый, между двумя субъектами, договор, который в каждом случае находится за пределами причин аргументации.

Как правило, каждый знает, что другие, как и он сам, останутся недоступными для ограничений разума, вне принципиального принятия правила дискуссии, которое не вступает в силу без явного или неявного соглашения о том, что называется его основой, что почти всегда равносильно предполагаемому соглашению о том, что поставлено на карту. То, что называют логикой или правом, никогда не бывает чем-то большим, чем сводом правил, которые были кропотливо составлены в определенный момент истории, должным образом заверенные по времени и месту, на агоре или форуме, в церкви, даже в партии. Поэтому я не буду ожидать от этих правил ничего, кроме добросовестности Другого, и в крайнем случае воспользуюсь ими, если сочту нужным или если меня заставят, только для того, чтобы позабавиться недобросовестностью.

Локус речи

Другой, таким образом, является местом, в котором конституируется Я, говорящее тому, кто слышит, причем сказанное одним уже является ответом, а другой решает услышать его независимо от того, говорил ли тот или не говорил.

Но этот локус также простирается так же далеко вглубь субъекта, как и законы речи, то есть далеко за пределы дискурса, который получает приказы от эго, как мы знаем с тех пор, как Фрейд открыл его бессознательное поле и законы, которые его структурируют.

Эти законы бессознательного определяют анализируемые симптомы не из-за какой-то тайны, связанной с неразрушимостью определенных инфантильных желаний. Воображаемое формирование субъекта желаниями, более или менее фиксированными или регрессированными в их отношении к объекту, слишком неадекватно и частично, чтобы дать к нему ключ.

Повторяющаяся настойчивость этих желаний в переносе и их постоянное вспоминание в знаке, которым завладели в результате репрессии, то есть в котором репрессированный элемент возвращается, находят свою необходимую и достаточную причину, если признать, что желание признания доминирует в этих детерминациях над желанием, которое должно быть признано, сохраняя его как таковое до тех пор, пока оно не будет признано.

Законы воспоминания и символического распознавания, в сущности, отличаются по своей сути и проявлению от законов воображаемого воспоминания, то есть от эха чувства или инстинктивного отпечатка (Prägung), даже если элементы, упорядочиваемые первыми в качестве сигнификаторов, взяты из материала, которому вторые придают значение.

Чтобы коснуться природы символической памяти, достаточно однажды изучить, как мы это делали на моем семинаре, простейшую символическую последовательность, которая представляет собой линейный ряд знаков, обозначающих альтернативу присутствия или отсутствия, каждый из которых выбирается случайным образом в зависимости от принятого чистого или нечистого способа. Если затем развить эту последовательность самым простым способом, то есть отметить в ней троичные последовательности в новом ряду, то можно увидеть появление синтаксических законов, которые налагают на каждый член этого ряда определенные исключения возможности до тех пор, пока не будут сняты компенсации, требуемые его предшественниками.

С открытием бессознательного - которое, как он настаивал, совершенно отличается от всего, что ранее обозначалось этим термином, - Фрейд сразу же добрался до сути этого определения символического закона. Ибо, установив в "Толковании сновидений" Эдипов комплекс в качестве центральной мотивации бессознательного, он признал это бессознательное в качестве агентства законов, на которых основаны брачный союз и родство. Вот почему я могу сказать вам сейчас, что мотивы бессознательного ограничиваются - и это было совершенно ясно Фрейду с самого начала, и он никогда не менял своего мнения - сексуальным желанием. Действительно, именно на сексуальных отношениях - упорядочивая их по закону преимущественных брачных союзов и запретных отношений - основывается первый комбинатор для обмена женщинами между номинальными родами, чтобы развить в обмене подарками и в обмене словами основополагающую торговлю и конкретный дискурс, на котором строятся человеческие общества.

Конкретное поле индивидуального сохранения, с другой стороны, через свои связи с разделением не труда, а желания и труда, уже проявляющееся от первого превращения в пищу ее человеческого обозначения до самых развитых форм производства потребительских товаров, показывает, что оно структурировано в этой диалектике хозяина и раба, в которой мы можем распознать символическое возникновение воображаемой борьбы до смерти, в которой мы ранее определили сущностную структуру эго: поэтому неудивительно, если это поле отражается исключительно в этой структуре. Другими словами, это объясняет, почему другое великое родовое желание, голод, не представлено, как всегда утверждал Фрейд, в том, что сохраняет бессознательное, чтобы добиться его признания.

Таким образом, замысел Фрейда, столь понятный каждому, кто не довольствуется простым перелистыванием его текста, становится все более ясным, когда он обнародовал топографию эго, которая предполагала восстановление во всей строгости разделения, даже в их бессознательной интерференции, между областью эго и областью бессознательного, впервые открытой им, путем демонстрации "поперечного" положения первого по отношению ко второму, признанию которого оно сопротивляется посредством воздействия своих собственных значений в речи.

Именно здесь, безусловно, следует искать контраст между значениями вины, обнаружение которой в действиях субъекта доминировало на первом этапе истории психоанализа, и значениями аффективной фрустрации, инстинктивной депривации и воображаемой зависимости субъекта, которые доминируют на его современном этапе.

Говорить о том, что преобладание последнего, закрепляемое сейчас пренебрежением к первому, должно привести к пропедевтике всеобщей инфантилизации, - значит сказать не так уж много, когда психоанализ уже позволяет своим принципам санкционировать масштабные практики социальной мистификации.

Символический долг

Зайдет ли наше действие так далеко, чтобы подавить саму истину, которую оно несет в себе? Отправит ли оно эту истину обратно в сон, истину, которую Фрейд в страсти Человека-Крысы хотел бы навсегда представить нашему признанию, даже если мы должны все больше отвлекать от нее нашу бдительность: а именно, что именно из фальши и напрасных клятв, промахов в речи и необдуманных слов, созвездие которых руководило появлением на свет человека, формируется каменный гость, который приходит, в симптомах, чтобы нарушить банкет желаний человека?

Ибо недозрелый виноград речи, с помощью которого ребенок слишком рано получает от отца подтверждение небытия существования, и гроздья гнева, отвечающие на слова ложной надежды, которыми мать приманивает его, вскармливая молоком своего истинного отчаяния, ставят его зубы на ребро сильнее, чем отучение от воображаемого jouissance или даже лишение таких реальных ласк.

ли нам выйти невредимыми из символической игры, в реальный проступок расплачивается за воображаемый соблазн? Отвлечемся ли мы от изучения того, что станет с законом, если, будучи непереносимым для верного субъекта, он уже был неправильно понят им, будучи еще неизвестным, и с императивом, если, будучи представленным ему в самозванстве, он будет оспорен внутри себя, прежде чем будет распознан: то есть с источниками, которые в разорванном звене символической цепи поднимают из воображения ту непристойную, свирепую фигуру, в которой мы должны увидеть истинное обозначение суперэго?

Следует уточнить, что наша критика анализа, претендующего на роль анализа сопротивления и все больше сводящегося к мобилизации защиты, направлена исключительно на то, что он так же дезориентирован в своей практике, как и в своих принципах, и на то, чтобы вернуть его к порядку своих законных целей.

Маневры двойного соучастия, в которых оно стремится к эффектам счастья и успеха, могут иметь ценность в наших глазах только за счет снижения сопротивления эффектов престижа, в которых эго утверждается в речи, которая заявляет о себе в тот момент анализа, который является аналитическим моментом.

Я считаю, что именно в провозглашении этой речи, загадочной актуализацией которой является перенос, анализ должен вновь обрести свой центр и свою гравитацию, и пусть никто не думает, исходя из того, что я сказал ранее, что я представляю себе эту речь в каком-то мистическом режиме, напоминающем карму. Ибо то, что поражает человека в движущейся драме невроза, - это абсурдные аспекты смущенной символизации, в которой quid pro quo выглядит тем более унизительно, чем глубже в нее проникаешь.

Adoequatio rei et intellectus: омонимическая загадка, которую мы можем извлечь из генитива rei, который даже без изменения ударения может быть словом reus, означающим сторону в судебном процессе, в частности, ответчика, и метафорически того, кто за что-то должен, удивляет нас, давая в конце свою формулу со странной адекватностью, с которой мы поставили вопрос перед нашим интеллектом и которая находит свой ответ в символическом долге, за который отвечает субъект как субъект речи.

Подготовка аналитиков будущего

Именно к структурам языка, столь явно узнаваемым в самых ранних открытых механизмах бессознательного, мы и вернемся, вновь приступая к анализу способов, с помощью которых речь способна вернуть долг, который она порождает.

Достаточно пролистать страницы его работ, чтобы стало ясно, что Фрейд считал изучение языков и институтов, резонансов, подтвержденных или не подтвержденных памятью, литературы и значений, заложенных в произведениях искусства, необходимым для понимания текста нашего опыта. Действительно, сам Фрейд является ярким примером своего убеждения: он черпал свое вдохновение, свои способы мышления и свое техническое оружие именно из такого исследования. Но он также считал это необходимым условием любого преподавания психоанализа.

То, что этим условием пренебрегали даже при отборе аналитиков, не может быть не связано с нынешним состоянием анализа: только сформулировав требования этого условия в технике, мы сможем его удовлетворить. Именно приобщением к методам лингвиста, историка и, я бы сказал, математика мы должны сейчас заниматься, если хотим, чтобы новое поколение практиков и исследователей восстановило смысл и движущую силу фрейдовского опыта. Эти молодые аналитики также найдут в этих методах средство уберечь себя от психосоциологической объективации, в которой психоаналитик будет искать, в своей неуверенности, суть того, что он делает, тогда как она может принести ему не более чем неадекватную абстракцию, в которой его практика поглощается и растворяется.

Эта реформа будет носить институциональный характер, поскольку она может быть поддержана только посредством постоянной связи с дисциплинами, которые определяют себя как науки об интерсубъективности, или "конъектурные науки" - термин, которым я обозначаю порядок исследований, отвлекающих внимание от термина "гуманитарные науки".

Но такое направление будет поддерживаться только истинным учением, то есть таким, которое будет постоянно подвергаться тому, что называется инновацией. Ибо договор, учреждающий аналитический опыт, должену читывать тот факт, что этот опыт устанавливает те самые эффекты, которые захватывают его, чтобы отделить от субъекта.

Таким образом, разоблачая магическое мышление, человек не видит, что это магическое мышление, а на самом деле алиби мыслей о власти, всегда готовых произвести свое потомство в действии, которое поддерживается только благодаря его связи с истиной.

Именно на эту связь с истиной ссылается Фрейд, когда заявляет, что невозможно придерживаться трех начинаний: воспитывать, управлять и психоанализировать. Почему, собственно, это так, если не потому, что субъект может отсутствовать там, быть оттесненным на край, который Фрейд отводит для истины?

Ибо истина оказывается сложной по сути, покорной в своих кабинетах и чуждой реальности, упрямой в выборе пола, сродни смерти и, в целом, довольно бесчеловечной, Диана, возможно... Актеон, слишком виновный в охоте на богиню, добычу, в которую попался, о егерь, тень, которой ты стал, пусть стая пройдет мимо, не ускоряя шаг, Диана узнает гончих за то, что они есть...

5

Агентство буквы в бессознательном, или Разум со времен Фрейда

О детях в пеленах

О города моря, я вижу в вас ваших граждан, женщин

и мужчин, крепко связанных прочными узами по

рукам и ногам людьми, которые не понимают

вашего языка; и вы сможете дать

волю своему горю и чувству потери свободы

только слезными жалобами, и вздохами, и

причитаниями друг к другу; ибо те,

кто связывает вас, не поймут вашего

языка, и вы

не поймете их.

ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ

Хотя характер этого материала был определен темой третьего тома "Псханализа", я обязан тем, что там будет найдено, вставить его в точку между письмом (l'écrit) и речью - он будет на полпути между ними.

Письмо отличается преобладанием текста в том смысле, что этот фактор дискурса будет предполагать в данном эссе фактор, делающий возможным такое затягивание, которое мне нравится, чтобы не оставить читателю другого выхода, кроме входа, который я предпочитаю затруднять. В этом смысле, таким образом, это будет не письмо.

Поскольку я всегда стараюсь предоставить своим семинарам что-то новое, я до сих пор воздерживался от предоставления такого текста, за одним исключением, которое не является особенно выдающимся в контексте серии, и к которому я обращаюсь только из-за общего уровня его аргументации.

Ибо срочность, которую я сейчас использую как предлог для того, чтобы оставить в стороне такую цель, лишь маскирует трудность, связанную с тем, что, пытаясь сохранить ее на том уровне, на котором я должен представить здесь свое преподавание, я могу слишком далеко отодвинуть ее от речи, чьи совершенно иные методы необходимы для того формирующего эффекта, к которому я стремлюсь.

Именно поэтому я воспользовался приглашением прочитать лекцию в философской группе Федерации студентов-писаталей, чтобы подготовить адаптацию, подходящую к тому, что я хочу сказать: ее необходимая общность соответствует исключительному характеру аудитории, но ее единственная цель состоит в том, чтобы объединить их общую подготовку, литературную, которой отдается дань в моем названии.

В самом деле, как можно забыть, что до конца своих дней Фрейд постоянно твердил, что такое обучение является главным условием формирования аналитиков, и называл вечный universitas litterarum идеальным местом для его организации.

Таким образом, мое обращение (при переписывании) к движению (разговорного) дискурса, возвращенному к его жизненной силе, показывая, для кого я его предназначал, еще более четко обозначает тех, для кого он не предназначен.

Я имею в виду, что она не предназначена для тех, кто по какой-либо причине в психоанализе позволяет своей дисциплине использовать некую ложную идентичность - это ошибка привычки, но ее влияние на разум таково, что истинная идентичность может показаться просто одним алиби среди других, своего рода изысканным дублированием, последствия которого не будут утеряны для самых тонких умов.

Поэтому с некоторым любопытством наблюдаешь за зарождением нового направления, касающегося символизации и языка, в Международном журнале психоанализа, когда множество липких пальцев листают страницы Сапира и Йесперсена. Эти упражнения все еще несколько непрактичны, но прежде всего не хватает тона. Определенная "серьезность" при вступлении в область достоверности не может не вызывать улыбку.

И как может современный психоаналитик не понимать, что речь - ключ к этой истине, когда весь его опыт должен найти в одной только речи свой инструмент, свой контекст, свой материал и даже фоновый шум своих неопределенностей.

I Значение письма

Как следует из моего названия, за пределами этой "речи" психоаналитический опыт обнаруживает в бессознательном всю структуру языка. Таким образом, с самого начала я предупреждаю осведомленные умы о том, что представление о том, что бессознательное - это просто место обитания инстинктов, должно быть переосмыслено.

Но как мы должны воспринимать это "письмо"? Очень просто - буквально.

Под "буквой" я подразумеваю ту материальную поддержку, которую конкретный дискурс заимствует у языка.

Это простое определение предполагает, что язык не следует путать с различными психическими и соматическими функциями, которые обслуживают его в говорящем субъекте - прежде всего потому, что язык и его структура существуют до того момента, когда каждый субъект в определенный момент своего психического развития вступает в него.

Итак, отметим, что афазии, хотя и вызванные чисто анатомическими поражениями мозгового аппарата, обеспечивающего ментальный центр для этих функций, в целом распределяют свой дефицит между двумя сторонами означающего эффекта того, что мы называем здесь "буквой" в создании означаемого. Этот момент будет прояснен позже.

Таким образом, и субъект, если он может оказаться рабом языка, тем более является дискурсом во всеобщем движении, в котором его место прописано уже при рождении, хотя бы в силу его собственного имени.

Ссылка на опыт сообщества или на содержание этого дискурса ничего не решает. Ибо этот опыт обретает свое сущностное измерение в традиции, которую этот дискурс сам же и устанавливает. Эта традиция задолго до того, как в нее вписывается драма истории, закладывает элементарные структуры культуры. И эти самые структуры обнаруживают упорядоченность возможных обменов, которая, даже если она бессознательна, немыслима вне перестановок, санкционированных языком.

В результате этнографический дуализм природы и культуры уступает место троичной концепции человеческого состояния - природа, общество и культура, последний термин которой вполне может быть сведен к языку, или тому, что принципиально отличает человеческое общество от природных обществ.

Но я не стану делать из этого различия ни точку, ни отправную точку, оставляя в собственной неясности вопрос о первоначальных отношениях между означающим и трудом. Я довольствуюсь тем, что в качестве небольшого укола в общую функцию праксиса в генезисе истории укажу на то, что то самое общество, которое хотело восстановить в полном политическом праве, наряду с привилегиями производителя, каузальную иерархию отношений между производством и идеологической надстройкой, тем не менее не смогло породить эсперанто, в котором отношения языка к социалистической реальности сделали бы любой литературный формализм радикально невозможным.

Со своей стороны, я буду доверять только тем предположениям, которые уже доказали свою ценность благодаря тому, что благодаря им язык приобрел статус объекта научного исследования.

Ведь именно в силу этого факта лингвистики занимает ключевую позицию в этой области, а реклассификация наук и их перегруппировка вокруг нее, как это обычно бывает, означает революцию в знаниях; только необходимость коммуникации заставила меня поместить ее во главе этого тома под названием "науки о человеке" - несмотря на путаницу, которая таким образом покрывается.

Чтобы точно определить возникновение лингвистической науки, можно сказать, что, как и в случае всех наук в современном понимании, оно содержится в конституирующем моменте алгоритма, который является ее основой. Этот алгоритм заключается в следующем:

что читается как: означающее над означаемым, "над" соответствует полосе, разделяющей две ступени.

Этот знак следует приписать Фердинанду де Соссюру, хотя он не встречается именно в такой форме ни в одной из многочисленных схем, которые, тем не менее, выражают его, в печатной версии его лекций 1906-7, 1908-9 и 1910-11 годов, которые благодаря благочестию группы его учеников были опубликованы под названием Cours de linguistique générale, работы, имеющей огромное значение для передачи учения, достойного этого названия, то есть того, с чем можно справиться только в его собственных терминах.

Именно поэтому мы вправе отдать ему должное за формулировку S/s, по которой, несмотря на различия между школами, можно судить о начале современной лингвистики.

Тематика этой науки отныне приостанавливается, по сути, на изначальной позиции означающего и означаемого как различных порядков, изначально разделенных барьером, сопротивляющимся означиванию. Именно это и должно было сделать возможным точное изучение связей, присущих означающему, и степени их функционирования в генезисе означаемого.

Ибо это изначальное различие выходит далеко за рамки дискуссии о произвольности знака, как она развивалась со времен самых ранних размышлений древних, и даже за пределы тупика, в который на протяжении того же периода заходила каждая дискуссия о двуедином соответствии между словом и вещью, хотя бы в самом акте именования. Все это, конечно, совершенно противоречит представлениям, навеянным тем значением, которое часто придается роли указательного пальца, указывающего на предмет, в процессе обучения младенца, изучающего родной язык, или использованию в преподавании иностранных языков так называемых "конкретных" методов.

Нельзя пойти дальше по этому пути, чем показать, что ни одно означающее не может быть поддержано иначе, чем ссылкой на другое означаемое: в своей крайней форме это равносильно утверждению, что не существует языка (langue), для которого не существует вопроса о его неспособности охватить все поле означаемого, поскольку его существование в качестве языка (langue) является следствием того, что он обязательно отвечает всем потребностям. Если мы попытаемся уловить в языке конституцию объекта, то не сможем не заметить, что эту конституцию можно обнаружить только на уровне понятия, совсем иного, чем простой номинатив, и что вещь, когда она сводится к существительному, распадается на двойной, расходящийся луч "причины" (causa), в котором она укрылась французского словаchose, и ничто (rien), которому она отказала в латинском платье (rem).

Эти соображения, как бы ни было важно их существование для философа, уводят нас от того места, где язык задает нам вопрос о своей природе. И мы не сможем продолжить изучение этого вопроса до тех пор, пока будем цепляться за иллюзию, что означающее отвечает на функцию представления означаемого, или, лучше, что означающее должно отвечать за свое существование во имя любого означаемого.

Ведь даже в такой формулировке ересь остается той же - ересью, которая ведет логический позитивизм в поисках "смысла", как называется его цель на языке его приверженцев. В результате мы можем наблюдать, что даже очень насыщенный смыслом текст может быть сведен посредством подобного анализа к незначительным рогатинам, и все, что остается, - это математические алгоритмы, которые, разумеется, лишены всякого смысла.

Вернемся к нашей формуле S/s: если бы мы не могли вывести из нее ничего, кроме понятия параллельности ее верхнего и нижнего членов, каждый из которых берется в своей глобальности, она оставалась бы загадочным знаком полной тайны. Что, конечно, не так.

Чтобы понять его функцию, я начну с воспроизведения классической, но ошибочной иллюстрации (см. ниже), с помощью которой его обычно вводят, и можно увидеть, как она открывает путь к ошибке, о которой говорилось выше.

В своей лекции я заменил эту иллюстрацию другой, которая претендует на правильность не больше, чем то, что она была перенесена в то несочетаемое измерение, от которого психоаналитик еще не полностью отказался из-за своего вполне оправданного чувства, что его конформизм черпает свою ценность исключительно из него. Вот другая диаграмма:

где мы видим, что без значительного расширения сферы действия означаемого в эксперименте, то есть без удвоения существительного путем простого сопоставления двух терминов, чьи взаимодополняющие значения, очевидно, должны усиливать друг друга, возникает сюрприз в виде неожиданного выпадения неожиданного значения: образ дверей-близнецов, символизирующий через одиночное заключение, предлагаемое западному человеку для удовлетворения его естественных потребностей вдали от дома, императив, который он, по-видимому, разделяет с подавляющим большинством примитивных сообществ, в которых его общественная жизнь подчиняется законам мочевой сегрегации.

Я использую этот пример не только для того, чтобы заставить номиналистов замолчать, но и для того, чтобы показать, как на самом деле означающее входит в означаемое, а именно в форме, которая, не будучи нематериальной, ставит вопрос о его месте в реальности. Ибо немигающий взгляд близорукого человека мог бы с полным основанием задаться вопросом, действительно ли это означающее, когда он пристально вглядывался в маленькие эмалевые таблички с его изображением, означающее, чье означаемое в этот призыв получит последние почести от двойной и торжественной процессии из верхнего нефа.

Но ни один надуманный пример не может быть столь же показательным, как реальный опыт истины. Поэтому я счастлив, что придумал вышеизложенное, поскольку оно пробудило в человеке, чьему слову я больше всего доверяю, воспоминание о детстве, которое, таким образом, счастливо попав в поле моего зрения, лучше всего разместить здесь.

Поезд прибывает на станцию. Мальчик и девочка, брат и сестра, сидят в купе лицом к окну, через которое видно, как проплывают здания вдоль платформы вокзала, когда поезд останавливается. "Смотри, - говорит брат, - мы на "Дамах"!"; "Идиот!" - отвечает сестра, - "Разве ты не видишь, что мы на "Джентльменах"".

Помимо того, что рельсы в этой истории материализуют планку в соссюровском алгоритме (и в форме, призванной подсказать, что ее сопротивление может быть не только диалектическим), следует добавить, что только тот, кто не имел глаз перед дырами (это подходящий образ), мог спутать место означающего и означаемого в этой истории или не увидеть, из какого излучающего центра означающее посылает свой свет в тень незавершенных означаемых.

Ибо отныне это обозначение будет нести чисто животный Раздор, предназначенный для обычного забвения в природных туманах, в безудержную мощь идеологической войны, неумолимой для семей, мучительной для богов. Ибо эти дети, Леди и Джентльмены, отныне будут двумя странами, к которым каждая из их душ будет стремиться на разных крыльях, и между которыми перемирие будет тем более невозможно, что на самом деле они - одна страна, и ни одна из них не может поступиться собственным превосходством, не умаляя славы другой.

Но хватит. Это начинает напоминать историю Франции. Которую, как и положено, более человечно вызвать здесь, чем историю Англии, которой суждено перевалиться с большого на малый конец яйца Дина Свифта.

Остается только представить, какие шаги, какой коридор должен пройти S означающего, видимый здесь во множественном числе, в котором он направляет свое приветствие за окно, чтобы упереться локтями в форточки, через которые, как теплый и холодный воздух, с шипением вырывается негодование и презрение внизу.

Несомненно одно: если алгоритм S/s со своей планкой уместен, то доступ от одного к другому ни в коем случае не может иметь знакового значения. Ибо в той мере, в какой он сам является лишь чистой функцией означающего, алгоритм может выявить лишь структуру означающего в этом переносе.

Теперь структура означающего, как обычно говорят о самом языке, заключается в том, что оно должно быть артикулировано.

Это означает, что, с какого бы места ни начать обозначение их взаимных вкраплений и нарастающих включений, эти единицы подчиняются двойному условию - быть сводимыми к конечным дифференциальным элементам и объединять их по законам замкнутого порядка.

Эти элементы, одно из решающих открытий лингвистики, фонемы; но мы должны ожидать найти не фонетическое постоянство в модуляционной изменчивости, к которой применяется этот термин, а скорее синхроническую систему дифференциальных связей, необходимых для различения звуков в данном языке. Таким образом, мы видим, что существенному элементу самого произносимого слова было предопределено перетекать в подвижные знаки, которые в нагромождении строчных "дидо" или "гарамонд", делают действительным то, что мы называем "буквой", а именно, сущностно локализованную структуру означаемого.

Со вторым свойством означающего - объединяться по законам замкнутого порядка - утверждается необходимость топологического субстрата, о котором обычно используемый мною термин, а именно означающая цепь, дает приблизительное представление: кольца ожерелья, которое является кольцом в другом ожерелье, состоящем из колец.

Таковы структурные условия, которые определяют грамматику как порядок конститутивных вкраплений означающего до уровня единицы, непосредственно предшествующей предложению, а лексикологию - как порядок конститутивных вкраплений означающего до уровня глагольного локуса.

Исследуя границы, в которых определяются эти два упражнения в понимании языкового употребления, легко заметить, что только соотношение между означающим и означаемым является стандартом для всех исследований означаемого, на что указывает понятие "употребление" таксемы или семантемы, которое на самом деле относится к контексту, находящемуся чуть выше контекста соответствующих единиц.

Но не потому, что усилия грамматики и лексикологии исчерпываются определенными рамками, мы должны думать, что за этими рамками господствует означивание. Это было бы ошибкой.

Ведь означающее по самой своей природе всегда предвосхищает смысл, разворачивая перед ним свое измерение. Это видно на уровне предложения, когда оно прерывается перед значимым термином: "Я никогда не...", "Все равно это...", "И все же может быть...". Такие предложения не лишены смысла - смысла, тем более гнетущего, что он заставляет нас ждать его.

Но есть и другое явление, которое одним лишь отталкиванием от "но" выводит на свет красавицу, как Шуламита, честную, как роса,негритянку, украшенную к свадьбе, и бедную женщину, готовую к аукциону.

Отсюда можно сказать, что именно в цепи означающего "настаивает" смысл, но ни один из его элементов не "состоит" в означаемом, на которое он в данный момент способен.

Тогда мы вынуждены принять понятие непрерывного скольжения означаемого по означающему, которое Фердинанд де Соссюр иллюстрирует образом, напоминающим волнистые линии верхней и нижней Вод на миниатюрах из рукописей Бытия; двойной поток, отмеченный тонкими полосками дождя, вертикальными пунктирными линиями, якобы ограничивающими сегменты соответствия.

Весь наш опыт противоречит этой линейности, что заставило меня однажды на одном из моих семинаров по психозу сказать о чем-то вроде "точек опоры" ("points de capiton") как о схеме, позволяющей учесть доминирующую роль буквы в драматической трансформации, которую диалог может произвести в субъекте.

Линейность, которую Соссюр считает конститутивной для цепи дискурса, в соответствии с ее испусканием одним голосом и горизонтальным положением в нашем письме, - если эта линейность и необходима, то на самом деле она недостаточна. Она применима к цепи дискурса только в том направлении, в котором она ориентирована во времени, будучи взята в качестве сигнификативного фактора во всех языках, в которых "Петр бьет Павла" меняет свое время на противоположное, когда термины инвертируются.

Но достаточно послушать поэзию, что Соссюр, несомненно, имел привычку делать, чтобы услышать полифонию, чтобы стало ясно, что весь дискурс выстроен по нескольким шестам партитуры.

В сущности, нет ни одной означающей цепи, которая не имела бы, как бы прикрепленной к пунктуации каждой из ее единиц, целой артикуляции соответствующих контекстов, подвешенных, так сказать, "вертикально" к этой точке.

Давайте снова возьмем слово "дерево", на этот раз не как изолированное существительное, а в точке одной из этих пунктуаций, и посмотрим, как оно пересекает планку соссюровского алгоритма. (Следует обратить внимание на анаграмму "arbre" и "barre").

Ибо, даже распавшись на двойной призрак гласных и согласных, оно все еще может вызвать у робура и платана те значения силы и величия, которые оно приобретает в контексте нашей флоры. Опираясь на все символические контексты, предложенные в библейском иврите, он воздвигает на бесплодном холме тень креста. Затем сводится к заглавной букве Y, знаку дихотомии, который, за исключением иллюстрации, используемой геральдикой, ничем не был бы обязан дереву, каким бы генеалогическим мы его ни считали. Древо кровообращения, древо жизни мозжечка, древо Сатурна, древо Дианы, кристаллы, образовавшиеся на дереве, пораженном молнией, - твоя ли это фигура, прочерчивающая за нас нашу судьбу в черепаховой скорлупе, расколовшейся от огня, или твоя молния, заставляющая этот медленный сдвиг оси бытия всплыть из безымянной ночи вязыка:

Нет! говорит Дерево, оно говорит Нет! в ливне искр

из его превосходной головы

линии, которые требуют гармоники дерева не меньше, чем его продолжения:

К которым буря относится так же универсально

, как и к травинкам.

Ибо современный стих упорядочен по тому же закону параллелизма означаемого, который создает гармонию, управляющую первобытным славянским эпосом или самой утонченной китайской поэзией.

Как видно из того, что дерево и травинка выбраны из одного и того же способа существования, чтобы знаки противоречия - "нет!" и "относиться как" - воздействовали на них, а также чтобы через категорическое противопоставление конкретности "превосходного" и уменьшающего ее "универсального" в сгущении "головы" (tête) и "бури" (tempête) возник неразличимый дождь искр вечного мгновения.

Но весь этот означающий может действовать, можно сказать, только если он присутствует в субъекте. Именно на это возражение я отвечаю, предполагая, что оно перешло на уровень означаемого.

Ведь важно не то, чтобы субъект знал хоть что-то. (Если бы "Леди и джентльмены" были написаны на языке, неизвестном маленьким мальчику и девочке, их ссора была бы просто ссорой слов, но не менее готовых принять значение).

Эта структура сигнификативной цепи раскрывает возможность, именно в той мере, в какой у меня есть этот язык, общий с другими субъектами, то есть в той мере, в какой он существует как язык, использовать его для обозначения чего-то совершенно иного, чем то, что он говорит. Эта функция речи более достойна внимания, чем функция "маскировки мысли" (чаще всего неопределенной) субъекта; она не меньше, чем функция указания места этого субъекта в поисках истинного.

Мне нужно только посадить свое дерево в локусе, взобраться на него, даже спроецировать на него хитроумное освещение, которое дает слову описательный контекст; поднять его (arborer), чтобы не дать заключить себя в рамки какого-то сообщения о фактах, пусть даже официального, и, если я знаю правду, сделать так, чтобы она была услышана, несмотря на все порицания между строк, с помощью единственного знака, который может составить моя акробатика на ветвях дерева, провокационного до бурлеска или заметного только для опытного глаза, в зависимости от того, хочу ли я быть услышанным толпой или немногими.

У означающей функции, запечатленной таким образом в языке, есть имя. Мы узнали это имя в грамматике нашего детства, на последней странице, где тень Квинтилиана, отодвинутая в какую-то призрачную главу, посвященную "заключительным соображениям о стиле", казалось, внезапно ускорила свой голос в попытке успеть сказать все, что он хотел, до конца.

Именно среди фигур стиля, или тропов, от которых к нам пришел глагол "находить" (trouver), и находится это название. Это имя - метонимия.

Я буду ссылаться только на приведенный там пример: "тридцать парусов". Ибо беспокойство, которое я испытывал из-за того, что слово "корабль", скрытое в этом выражении, казалось, приобрело переносный смысл, благодаря бесконечному повторению одного и того же старого примера, только увеличивая свое присутствие, заслоняло (voilait) не столько эти прославленные паруса (voiles), сколько определение, которое они должны были иллюстрировать.

Часть, принятая за целое, - сказали мы себе, - и если все это воспринимать всерьез, то у нас остается очень слабое представление о важности этого флота, которое как раз и должно дать нам "тридцать парусов": ведь на каждом корабле всего один парус - это наименее вероятная возможность.

Таким образом, мы видим, что связь между кораблем и парусом нигде, кроме как в означаемом, и что именно насвязи между словами основана метонимия.

Итак, я обозначу как метонимию одну сторону (versant) действенного поля, образованного означающим, чтобы там могло возникнуть значение.

Другая сторона - метафора. Давайте сразу же найдем иллюстрацию; словарь Квилле показался мне подходящим местом, чтобы найти образец, который, казалось бы, не был выбран для моих целей, и мне не пришлось идти дальше хорошо известной строки Виктора Гюго:

Его сноп не был ни скуп, ни скуп, ни скуп...

В этом аспекте я представил метафору на своем семинаре по психозам.

Надо сказать, что современная поэзия и особенно сюрреалистическая школа проделали большой путь в этом направлении, показав, что любое соединение двух означающих будет в равной степени достаточным для создания метафоры, за исключением дополнительного требования максимально возможной несхожести означаемых образов, необходимой для производства поэтической искры, или, другими словами, для того, чтобы метафорическое творчество состоялось.

Правда, эта радикальная позиция основана на эксперименте, известном как автоматическое письмо, который не был бы предпринят, если бы его пионеры не были успокоены фрейдистским открытием. Но эта позиция остается запутанной, потому что доктрина, лежащая в ее основе, ложна.

Творческая искра метафоры не возникает из представления двух образов, то есть двух одинаково актуализированных сигнификаторов. Она вспыхивает между двумя сигнификаторами, один из которых занял место другого в сигнификативной цепи, причем оккультный сигнификатор остается присутствующим благодаря своей (метонимической) связи с остальной частью цепи.

Одно слово для другого: такова формула метафоры, и если вы поэт, то вы сами создадите для своего удовольствия непрерывный поток, ослепительную ткань метафор. Если в результате диалог, написанный Жаном Тардье под этим названием, вызывает опьянение, то только потому, что он демонстрирует нам радикальную избыточность всех означающих в совершенно убедительном представлении буржуазной комедии.

Очевидно, что в приведенной выше реплике Гюго нет ни малейшей искры света от утверждения, что сноп не был ни скупым, ни злобным, по той причине, что не возникает вопроса о наличии у снопа ни достоинств, ни недостатков этих атрибутов, поскольку атрибуты, как и сноп, принадлежат Бузу, который распоряжается первым, распоряжаясь вторым, не сообщая последнему о своих чувствах по этому поводу.

Если, однако, сноп отсылает нас к Бузу, а это действительно так, то потому, что он заменил его в означающей цепи в том самом месте, где он должен был возвыситься благодаря сметанию жадности и злобы. Но теперь сам Буз был сметен снопом и брошен во тьму, где жадность и злоба укрывают его в пустоте своего отрицания.

Но как только сноп узурпировал свое место, Буз уже не может туда вернуться; тонкая нить слова "его", связывающая его с ним, - лишь еще одно препятствие на пути к возвращению, поскольку она связывает его с понятием обладания, которое держит его в сердце жадности и злобы. Так что его щедрость, о которой говорится в отрывке, все же сводится на нет щедростью снопа, который, приходя от природы, не знает ни нашего запаса, ни наших отказов, и даже в своем накоплении остается расточительным по нашим меркам.

Но если в этом изобилии даритель исчез вместе со своим даром, то лишь для того, чтобы вновь воскреснуть в том, что окружает фигуру речи, в которой он был уничтожен. Ведь это фигура расцвета плодородия, и именно она возвещает о сюрпризе, который празднует поэма, а именно об обещании, которое получит старик в священном контексте своего вступления в отцовство.

Итак, именно между означающим в форме собственного имени мужчины и означающим, которое метафорически его упраздняет, возникает поэтическая искра, и в этом случае она тем более эффективна для реализации означаемого отцовства, что воспроизводит мифическое событие, в терминах которого Фрейд реконструировал продвижение в бессознательное всех мужчин отцовской тайны.

Современная метафора имеет ту же структуру. Так, строка Love is a pebble laughing in the sunlight, воссоздает любовь в том измерении, которое кажется мне наиболее устойчивым перед лицом ее неизбежного падения в мираж нарциссического альтруизма.

Итак, мы видим, что метафора возникает именно в той точке, где смысл возникает из бессмыслицы, то есть на той границе, которая, как обнаружил Фрейд, при переходе в другую сторону порождает слово, которое во французском языке является словом par excellence, словом, которое является просто обозначением "esprit"; именно на этой границе мы понимаем, что человек бросает вызов самой своей судьбе, когда высмеивает обозначающее.

Но вернемся к нашей теме: что находит человек в метонимии, если не возможность обойти препятствия общественного порицания? Не проявляется ли в этой форме, дающей поле для истины в самом ее угнетении, некая подневольность, присущая ее представлению?

Можно с удовольствием прочитать книгу Лео Штрауса из страны, традиционно предоставляющей убежище тем, кто выбирает свободу, в которой автор размышляет о связи между искусством письма и преследованием. Доводя до предела некую коннатуральность, связывающую это искусство с этим состоянием, он позволяет нам увидеть некое нечто, что в этом вопросе навязывает свою форму, в воздействии истины на желание.

Но разве не чувствовали мы уже некоторое время, что, следуя путям письма в поисках фрейдистской истины, мы становимся очень теплыми, что все вокруг горит?

Конечно, как говорится, буква убивает, а дух животворит. Мы не можем не согласиться с этим, поскольку в другом месте нам пришлось отдать дань уважения благородной жертве ошибки поиска духа в букве; но мы также хотели бы знать, как дух может жить без буквы. Но даже в этом случае претензии духа оставались бы неоспоримыми, если бы буква не показала нам, что она производит все эффекты истины в человеке без участия духа.

Это откровение принадлежит не кому иному, как Фрейду, который назвал свое открытие бессознательным.

II Письмо в бессознательном

В полном собрании сочинений Фрейда каждая третья страница посвящена филологическим справкам, каждая вторая - логическим умозаключениям, везде диалектическое осмысление опыта, причем доля анализа языка возрастает по мере того, как непосредственно затрагивается бессознательное.

Так, в "Толковании сновидений" каждая страница посвящена тому, что яназываю буквой дискурса, ее текстурой, ее использованием, ее имманентностью в рассматриваемом вопросе. Ибо именно с этой работы Фрейд начинает открывать королевскую дорогу к бессознательному. И Фрейд дал нам знать об этом; его уверенность во время выхода этой книги в начале нашего века лишь подтверждает то, что он продолжал провозглашать до конца: что он поставил все свое открытие на это важнейшее выражение своего послания.

В первом же предложении вступительной главы объявляется то, что ради изложения нельзя было откладывать: что сновидение - это ребус. И далее Фрейд оговаривает то, о чем я говорил с самого начала, - что его следует понимать совершенно буквально. Это вытекает из агентства в сновидении той же самой буквальной (или фонематической) структуры, в которой означающее артикулируется и анализируется в дискурсе. Так, неестественные образы лодки на крыше или человека с запятой вместо головы, которые особо упоминаются Фрейдом, являются примерами сновидческих образов, которые следует воспринимать только в качестве сигнификаторов, то есть в той мере, в какой они позволяют нам произнести по буквам "пословицу", представленную ребусом сновидения. Лингвистическая структура, позволяющая нам читать сны, - это сам принцип "значения сновидения", Traumdeutung.

Фрейд всячески демонстрирует нам, что значение образа как сигнификатора не имеет ничего общего с его значением, приводя в пример египетские иероглифы, в которых было бы просто шутовством притворяться, что в данном тексте частота встречаемости стервятника, который является алефом, или птенца, который является вау, обозначающим форму глагола "быть" или множественное число, доказывает, что текст имеет хоть какое-то отношение к этим орнитологическим образцам. Фрейд находит в этом письме определенные способы использования означающего, которые утрачены в нашем, например, использование детерминативов, когда к буквальному значению словесного термина добавляется категорическая фигура; но это лишь для того, чтобы показать нам, что даже в этом письме так называемая "идеограмма" - это буква.

Но для того, чтобы в умах психоаналитиков, не имеющих лингвистической подготовки, возобладало предубеждение в пользу символизма, вытекающего из естественной аналогии, или даже образа, соответствующего инстинкту, не требуется нынешней путаницы с этим последним термином. И до такой степени, что за пределами французской школы, которая была предупреждена, необходимо провести различие между чтением кофейной гущи и чтением, напомнив о своих собственных принципах техники, которая не могла бы быть оправдана, если бы не была направлена на бессознательное.

Надо сказать, что это признается лишь с трудом, а порок ума, о котором говорилось выше, пользуется такой благосклонностью, что от современного психоаналитика можно ожидать, что он скажет, что расшифровывает, прежде чем придет на экскурсию с Фрейдом (повернитесь к статуе Шампольона, - говорит гид), которая заставит его понять, что он занимается расшифровкой; разница в том, что криптограмма приобретает свое полное измерение только тогда, когда она на потерянном языке.

Поездка на экскурсию - это просто продолжение Traumdeutung.

Entstellung, переводимое как "искажение" или "транспозиция", - это то, что Фрейд считает общей предпосылкой функционирования сновидения, и это то, что я обозначил выше, вслед за Соссюром, как скольжение означаемого по означающему, которое всегда активно в дискурсе (его действие, заметим, бессознательно).

Но то, что мы называем двумя "сторонами" воздействия означающего на означаемое, обнаруживается и здесь.

Verdichtung, или "конденсация", - это структура наложения означающих, которую метафора берет в свое поле и название которой, сгущая в себе слово Dichtung, показывает, насколько этот механизм конъюнктивен с поэзией, настолько, что он перекрывает традиционную функцию, присущую поэзии.

В случае с Verschiebung, "перемещением", немецкий термин ближе к идее того отклонения от означаемого, которое мы видим в метонимии и которое с самого первого появления у Фрейда представляется как наиболее подходящее средство, используемое бессознательным для того, чтобы обойти цензуру.

Что отличает эти два механизма, играющие столь привилегированную роль в сновидении-работе (Traumarbeit), от их гомологичной функции в дискурсе? Ничего, кроме условия, налагаемого на означающий материал, называемого Rücksicht auf Darstellbarkeit, что следует перевести как "рассмотрение средств репрезентации". (Перевод "роль возможности образного выражения" здесь слишком приблизителен). Но это условие представляет собой ограничение, действующее внутри системы письма; до растворения системы в образной семиологии наравне с явлениями естественного выражения еще очень далеко. Этот факт, возможно, прольет свет на проблемы, связанные с некоторыми видами пиктографии, которые, просто потому, что они были отброшены в письменности как несовершенные, не должны, следовательно, рассматриваться как простые эволюционные этапы. Итак, скажем, что сновидение подобно салонной игре, в которой предполагается заставить зрителей угадать какое-нибудь известное изречение или его вариант исключительно с помощью немой демонстрации. То, что в сновидении используется речь, не имеет никакого значения, поскольку для бессознательного она является лишь одним из нескольких элементов представления. Именно тот факт, что и игра, и сновидение сталкиваются с нехваткой такематического материала для представления таких логических артикуляций, как причинность, противоречие, гипотеза и т. д., доказывает, что они являются формой письма, а не пантомимы. Тонкие процессы, которые сновидение использует для репрезентации этих логических сочленений гораздо менее искусственным способом, чем обычно используют игры, являются предметом специального исследования у Фрейда, в котором мы еще раз видим подтверждение того, что работа сновидения следует законам означающего.

Остальная часть сновидения-работы обозначается Фрейдом как вторичная, характер которой указывает на ее ценность: это фантазии или дневные сновидения (Tagtraum), если использовать термин, который предпочитает Фрейд, чтобы подчеркнуть их функцию исполнения желаний (Wunscherfüllung). Учитывая тот факт, что эти фантазии могут оставаться бессознательными, их отличительной особенностью в данном случае является их знаковость. Теперь, касаясь этих фантазий, Фрейд говорит нам, что их место в сновидении - либо быть воспринятыми и использованными в качестве означающих элементов для высказывания бессознательных мыслей (Traumgedanke), либо быть использованными в только что упомянутой вторичной проработке, то есть в функции, не отличимой от нашей бодрствующей мысли (von unserem wachen Denken nicht zu unterschieden). Лучшее представление о воздействии этой функции можно получить, сравнив ее с областями цвета, которые, будучи нанесенными то тут, то там на трафаретную пластину, могут сделать трафаретные фигуры, сами по себе довольно запредельные, больше напоминающие иероглифы или ребус, похожими на фигуративную живопись.

Простите, если мне покажется, что я должен изложить текст Фрейда по буквам; я делаю это не только для того, чтобы показать, как много можно получить, если не сокращать его, но и для того, чтобы определить развитие психоанализа в соответствии с его первыми установками, которые были основополагающими и никогда не отменялись.

Однако с самого начала произошло общее осознание конституирующей роли означающего в том статусе, который Фрейд с самого начала присвоил бессознательному, причем в наиболее точной формальной манере.

это есть две причины, из которых наименее очевидная, конечно, заключается в том, что эта формализация сама по себе не была достаточной для признания агентности означающего, посколькуTraumdeutung появился задолго до формализаций лингвистики, для которых, несомненно, можно было бы показать, что он проложил путь тяжестью своей истины.

Вторая причина, которая, в конце концов, является лишь обратной стороной первой, заключается в том, что если психоаналитики были очарованы исключительно значениями, открывающимися в бессознательном, то это потому, что эти значения черпали свою тайную привлекательность из диалектики, которая, казалось, была имманентна им.

На своих семинарах я показывал, что именно необходимость противостоять постоянно ускоряющемуся воздействию этого предубеждения объясняет очевидные изменения направления или, скорее, смены курса, которые Фрейд, стремясь сохранить для потомков как свое открытие, так и фундаментальные изменения, которые оно внесло в наше знание, счел необходимым применить к своей доктрине.

Ибо, повторяю, в той ситуации, в которой он оказался, не имея ничего, что соответствовало бы объекту его открытия, который находился бы на том же уровне научного развития, - в этой ситуации он, по крайней мере, никогда не отказывался поддерживать этот объект на уровне его онтологического достоинства.

Остальное было делом рук богов и приняло такой оборот, что сегодня анализ берет свои ориентиры в тех воображаемых формах, которые, как я только что показал, нарисованы "в стиле сопротивления" (en reserve) на тексте, который они уродуют, - и аналитик пытается приспособить к ним свое направление, путая их, в толковании сновидения, с визионерским освобождением иероглифического вольера, и в целом стремится контролировать истощение анализа путем своего рода "сканирования" этих форм, когда бы они ни появились, в идее, что они являются свидетелями истощения регрессий и перестройки объектного отношения, из которого субъект должен вывести свой "тип характера".

Техника, основанная на таких позициях, может быть плодотворной в своих различных эффектах, и под эгидой терапии ее трудно критиковать. Но внутренняя критика должна быть тем не менее обусловлена вопиющим несоответствием между способом действия, которым обосновывается техника, а именно аналитическим правилом, все инструменты которого, начиная со "свободных ассоциаций", зависят от концепции бессознательного его изобретателя, и, с другой стороны, общимméconnaissance, царящим в отношении этой концепции бессознательного. Самые ярые приверженцы этой техники считают себя избавленными от необходимости примирять эти два понятия путем простейшего пируэта: аналитическое правило (говорят они) должно соблюдаться тем более религиозно, что оно является лишь результатом счастливой случайности. Другими словами, Фрейд никогда не знал, что он делает.

Возвращение к тексту Фрейда, напротив, показывает абсолютную согласованность между его техникой и его открытием, и в то же время эта согласованность позволяет нам расставить все его процедуры по своим местам.

Именно поэтому любое исправление психоанализа неизбежно должно включать в себя возвращение к истине этого открытия, которую, взятую в ее первоначальном моменте, невозможно затушевать.

Ведь анализируя сны, Фрейд намеревался лишь дать нам законы бессознательного в их наиболее общем проявлении. Одна из причин, по которой сновидения оказались наиболее подходящими для этой демонстрации, заключается в том, говорит нам Фрейд, что они открывают одни и те же законы как у нормального человека, так и у невротика.

Но в любом случае действие бессознательного не прекращается в состоянии бодрствования. Психоаналитический опыт не делает ничего другого, как устанавливает, что бессознательное не оставляет вне своего поля ни одно из наших действий. Присутствие бессознательного в психологическом порядке, другими словами, в отношениях-функциях индивида, должно быть, однако, определено более точно: Оно не является коэкстенсивным по отношению к этому порядку, поскольку мы знаем, что если бессознательная мотивация проявляется как в сознательных психических эффектах, так и в бессознательных, то, наоборот, достаточно элементарно вспомнить, что большое количество психических эффектов, которые вполне законно обозначаются как бессознательные, в смысле исключения характеристики сознания, тем не менее не имеют никакого отношения к бессознательному в фрейдистском смысле. Таким образом, только злоупотребление термином приводит к тому, что бессознательное в этом смысле путают с психическим, и таким образом можно обозначить как психическое то, что на самом деле является эффектом бессознательного, как, например, на соматику.

Речь идет, таким образом, об определении топографии этого бессознательного. Я говорю, что это та самая топография, которую определяет алгоритм:

То, что мы смогли разработать относительно влияния означающего на означаемое, предполагает его превращение в означаемое:

Мы показали влияние не только элементов горизонтальной сигнификативной цепи, но и ее вертикальных зависимостей в означаемом, разделенных на две фундаментальные структуры, называемые метонимией и метафорой. Мы можем символизировать их, во-первых:

то есть метонимическая структура, указывающая на то, что именно связь между означающим и означаемым допускает элизию, в которой означаемое устанавливает отсутствие бытия в объектном отношении, используя значение "отсылки назад", которым обладает означаемое, чтобы вложить в него желание, направленное на то самое отсутствие, которое оно поддерживает. Знак -, поставленный между ( ), представляет здесь сохранение штриха - который в исходном алгоритме обозначал несводимость, в которой, в отношениях между означающим и означаемым, конституируется сопротивление означаемого.

Во-вторых,

метафорическая структура, указывающая на то, что именно при замене означающего на означаемое возникает эффект означивания, который является творческим или поэтическим, другими словами, который является появлением означивания, о котором идет речь. Знак + между ( ) представляет здесь пересечение штриха - и конститутивное значение этого пересечения для возникновения означивания.

Этот переход выражает условие перехода означающего в означаемое, на которое я указывал выше, хотя и условно смешивая его с местом субъекта.

Именно к функции субъекта, введенной таким образом, мы должны теперь обратиться, поскольку она лежит в решающей точке нашей проблемы.

"Я мыслю, следовательно, я есть" (cogito ergo sum) - не просто формула, в которой с исторической высоты рефлексии об условиях науки конституируется связь между прозрачностью трансцендентального субъекта и его экзистенциальной аффирмацией.

Возможно, я лишь объект и механизм (и, таким образом, не более чем феномен), но, несомненно, в той мере, в какой я так думаю, я таков - абсолютно. Несомненно, философы внесли важные коррективы в эту формулировку, в частности, что в том, что мыслит (cogitans), я никогда не могу быть ничем иным, как объектом (cogitatum). Тем не менее остается верным, что благодаря этому предельному очищению трансцендентального субъекта моя экзистенциальная связь с его проектом кажется неопровержимой, по крайней мере в ее нынешней форме, и что: "cogito ergo sum" ubi cogito, ibi sum, преодолевает это возражение.

Конечно, это ограничивает меня тем, что я существую в своем бытии только в той мере, в какой я думаю, что я есть в своей мысли; насколько я действительно так думаю, касается только меня самого и, если я это говорю, никого не интересует.

Однако уклониться от решения этой проблемы под предлогом ее философских претензий - значит просто признать свою несостоятельность. Ведь понятие субъекта необходимо даже для функционирования такой науки, как стратегия (в современном понимании), расчеты которой исключают всякий "субъективизм".

Это также означает отказ от доступа к тому, что можно назвать фрейдистской вселенной - так же, как мы говорим о вселенной Коперника. Ведь именно с так называемой коперниканской революцией сравнивал свое открытие сам Фрейд, подчеркивая, что речь снова идет о месте, которое человек отводит себе в центре вселенной.

Является ли место, которое я занимаю как субъект означающего, концентрическим или эксцентрическим по отношению к месту, которое я занимаю как субъект означаемого? - вот в чем вопрос.

Речь идет не о том, чтобы понять, говорю ли я о себе так, чтобы это соответствовало тому, что я есть, а о том, чтобы понять, являюсь ли я тем же самым, что и то, о чем я говорю. И здесь совсем неуместно использовать слово "мысль". Ведь Фрейд использует этот термин для обозначения элементов бессознательного, то есть механизмов означивания, которые мы сегодня признаем таковыми.

Тем не менее верно, что философское cogito находится в центре миража, который заставляет современного человека быть уверенным в себе даже в его неуверенности в себе и даже в недоверии, которое он научился практиковать против ловушек самолюбования

Более того, если, обратив оружие метонимии против ностальгии, которой она служит, я отказываюсь искать смысл за пределами тавтологии, если во имя "войны есть война" и "копейки есть копейка" я решаю быть только тем, что я есть, как даже здесь я могу ускользнуть от очевидного факта, что я нахожусь в этом самом акте?

И это не менее верно, если я возьму себя на другой, метафорический полюс поиска означающего и посвящу себя тому, чтобы стать тем, что я есть, стать бытием, я не могу сомневаться, что даже если я теряю себя в этом процессе, я нахожусь в этом процессе.

Именно в этих точках, где доказательство подменяется эмпирическим, и кроется хитрость фрейдистской конверсии.

Эта знаковая игра между метонимией и метафорой, вплоть до активной грани, которая раскалывает мое желание между отказом от означающего и отсутствием бытия, и связывает мою судьбу с вопросом о моей судьбе, эта игра, во всей ее неумолимой тонкости, ведется до тех пор, пока не будет объявлен матч, там, где меня нет, потому что я не могу там расположиться.

Иными словами, нужно нечто большее, чем эти слова, которыми я на краткий миг привел в замешательство свою аудиторию: Я думаю там, где меня нет, следовательно, я есть там, где я не думаю. Слова, которые делают осмысленными для уха, должным образом настроенного на то, что неуловимая двусмысленность кольца смысла ускользает от нашей хватки по словесной нити.

Следует сказать следующее: Я не являюсь, где бы я ни был, игрой моей мысли; я думаю о том, что я есть, там, где я не думаю думать.

Эта двусторонняя тайна связана с тем, что истина может быть вызвана только в том измерении алиби, в котором весь "реализм" творческих произведений черпает свою силу из метонимии; она также связана с другим фактом, что мы приобщаемся к смыслу только через двойной поворот метафоры, когда у нас есть единственный ключ: S и s соссюровского алгоритма не находятся на одном уровне, и человек только обманывает себя, когда считает, что его истинное место - на их оси, которая находится нигде.

Нигде не было, то есть до тех пор, пока Фрейд не открыл его; ведь если то, что открыл Фрейд, не является этим, то оно не является ничем.

Содержания бессознательного со всеми их разочаровывающими двусмысленностями не дают нам никакой реальности в субъекте, более последовательной, чем непосредственная; их достоинство проистекает из истины и в измерении бытия:Kern unseres Western - это собственные термины Фрейда.

Механизм двойного срабатывания метафоры - это тот самый механизм, которым определяется симптом в аналитическом смысле. Между загадочным сигнификатором сексуальной травмы и термином, который заменяет его в актуальной сигнификативной цепочке, проходит искра, фиксирующая в симптоме недоступное сознательному субъекту означивание, в котором этот симптом может быть разрешен - симптом является метафорой, в которой плоть или функция принимается за означивающий элемент.

И загадки, которые желание, казалось бы, ставит перед "натурфилософией", - его безумие, высмеивающее бездну бесконечного, тайный сговор, с которым оно окутывает удовольствие познания и господства jouissance, - все это не что иное, как нарушение инстинкта, попавшего в рельсы - вечно тянущиеся к желанию чего-то другого - метонимии. Отсюда его "извращенная" фиксация в той самой точке подвеса означающей цепи, где экран памяти обездвиживается, а пленительный образ фетиша окаменевает.

Невозможно иначе представить себе неуничтожимость бессознательного желания - в отсутствии потребности, которая, будучи запрещена к удовлетворению, не заболевает и не умирает, даже если это означает разрушение самого организма. Именно в памяти, сравнимой с тем, что называется этим именем в наших современных мыслительных машинах (которые, в свою очередь, основаны на электронной реализации композиции означивания), именно в такого рода памяти находится цепь, которая настойчиво воспроизводит себя в переносе, и которая является цепью мертвого желания.

Это правда о том, что это желание было в его истории, и пациент кричит об этом через свой симптом, как Христос сказал, что камни сами бы закричали, если бы сыны Израилевы не подали им голос.

И поэтому только психоанализ позволяет нам разграничить внутри памяти функцию воспоминания. Укорененный в знаке, он разрешает платоновские апории реминисценции через возвышение истории в человеке.

Достаточно прочитать "Три эссе о сексуальности", чтобы заметить, несмотря на псевдобиологические глоссы, которыми они украшены дляп опулярного потребления, что Фрейд выводит все присоединение к объекту из диалектики возвращения

Начав сГёльдерлинаФрейд менее чем через двадцать лет приходит к повторению Кьеркегора; то есть, подчинив свою мысль исключительно скромным, но непреклонным последствиям "лечения разговором", он так и не смог освободиться от живого рабства, которое привело его от суверенного принципа Логоса к переосмыслению эмпедокловских антиномий смерти.

И как еще мы можем представить себе обращение ученого к Deus ex machina, кроме как на той "другой сцене", о которой он говорит как о месте действия сновидения, Deus ex machina, только менее унизительной из-за того, что зрителю открывается, что машина управляет режиссером? Как еще можно представить себе, что ученый XIX века, если только мы не понимаем, что ему пришлось склониться перед силой доказательств, выходящих далеко за рамки его предрассудков, ценил выше всех остальных своих работ "Тотем и табу" с его непристойной, свирепой фигурой первобытного отца, которую нельзя исчерпать в искуплении слепоты Эдипа и перед которой современные этнологи склоняются как перед порождением подлинного мифа?

Таким образом, императивное распространение особых символических творений, например, так называемых сексуальных теорий ребенка, которые обеспечивают мотивацию вплоть до мельчайших деталей невротических навязчивых состояний, отвечает тем же потребностям, что и мифы.

Так, если говорить о том, что мы рассматриваем на моих семинарах по Фрейду, маленький Ганс, оставленный в пятилетнем возрасте своим символическим окружением и внезапно вынужденный столкнуться с загадкой своего пола и своего существования, под руководством Фрейда и своего отца, ученика Фрейда, разработал в мифической форме вокруг означающего кристалла своей фобии все возможные перестановки на ограниченном количестве означающих.

Операция показывает, что даже на индивидуальном уровне решение невозможного становится досягаемым для человека благодаря исчерпанию всех возможных форм невозможностей, возникающих при решении с помощью знакового уравнения. Это поразительная демонстрация, освещающая лабиринт дела, которое до сих пор использовалось лишь как источник разрушенных фрагментов. Нас также должен поразить тот факт, что именно в коэкстенсивности развития симптома и его лечебного разрешения раскрывается природа невроза: будь то фобический, истерический или обсессивный, невроз - это вопрос, который бытие ставит перед субъектом "с того места, где он был до появления субъекта на свет" (фраза Фрейда, которую он использовал при объяснении Эдипова комплекса маленькому Гансу).

Упомянутое "бытие" - это то, что молниеносно появляется в пустоте глагола "быть", и я сказал, что оно ставит свой вопрос перед субъектом. Что это значит? Оно не ставит его перед субъектом, поскольку субъект не может прийти туда, где он ставится, но оно ставит его вместо субъекта, то есть в этом месте оно ставит вопрос вместе с субъектом, как человек ставит проблему пером или как аристотелевский человек мыслит душой.

Таким образом, Фрейд ввел эго в свою доктрину, определив его в соответствии с сопротивлениями, которые ему присущи. Я пытался донести до вас, что эти сопротивления имеют воображаемую природу в том же смысле, что и те коаптативные приманки, которые этология поведения животных демонстрирует нам в демонстрации или бою, и что эти приманки сводятся у человека к нарциссическому отношению, введенному Фрейдом, которое я развил в своем эссе о стадии зеркала. Я пытался показать, что, помещая в это эго синтез перцептивных функций, в который интегрированы сенсомоторные выделения, Фрейд, похоже, изобилует той делегацией, которая традиционно должна представлять реальность для эго, и что эта реальность тем более включена в отстранение эго.

Ибо это эго, отличающееся в первую очередь воображаемой инертностью, которую оно концентрирует против сообщения бессознательного, действует исключительно для того, чтобы покрыть вытеснение, конституируемое субъектом, сопротивлением, которое необходимо для дискурса как такового.

Поэтому истощение защитных механизмов, которое так хорошо демонстрирует нам Фенихель-практик в своих исследованиях аналитической техники (в то время как вся его редукция на теоретическом уровне неврозов и психозов к генетическим аномалиям в либидинальном развитии - чистая банальность), проявляется, без учета или осознания Фенихелем, как просто обратная сторона механизмов бессознательного. Перифраз, гипербатон, эллипсис, приостановка, предвосхищение, ретракция, отрицание, отступление, ирония - это фигуры стиля ( figurae sententiarumКвинтилиана); как катахреза, литота, антономазия, гипотипоз - тропы, термины которых предлагают себя как наиболее подходящие для обозначения этих механизмов. Можно ли действительно рассматривать их как простые фигуры речи, когда именно сами фигуры являются активным принципом риторики дискурса, который анализируемый на самом деле произносит?

Продолжая описывать природу сопротивления как перманентное эмоциональное состояние, делая его чуждым дискурсу, современные психоаналитики просто показали, что они попали под удар одной из фундаментальных истин, которую Фрейд заново открыл в психоанализе. Никогда нельзя быть счастливым, прокладывая путь к новой истине, потому что это всегда означает прокладывание пути в нее: истина всегда тревожна. Мы даже не можем привыкнуть к ней. Мы привыкли к реальному. К правде, которую мы подавляем.

Ученому, провидцу, даже шарлатану совершенно необходимо, чтобы только он один знал. Мысль о том, что в глубине самой простой (и даже самой больной) души есть нечто, готовое расцвести, достаточно плоха! Но если кому-то кажется, что он знает столько же, сколько и он, о том, что мы должны из этого сделать... тогда на помощь нам спешат категории примитивного, до логического, архаического или даже магического мышления, которые так легко вменить в вину другим! Неправильно, что эти ничтожества заставляют нас задерживать дыхание загадками, которые оказываются слишком ненадежными.

Чтобы интерпретировать бессознательное так, как это делал Фрейд, нужно быть, как он, энциклопедистом искусств и муз, а также усердным читателем Fliegende Blätter. И задача не облегчается тем, что мы находимся во власти нити, сотканной из аллюзий, цитат, каламбуров и двусмысленностей. И разве это наша профессия - быть противоядием от пустяков?

И все же это то, с чем мы должны смириться. Бессознательное не является ни изначальным, ни инстинктивным; то, что оно знает об элементарном, - не более чем элементы означающего.

Три книги, которые можно назвать каноническими в отношении бессознательного - "Толкование сновидений", "Психопатология повседневной жизни" и "Шутки и их отношение к бессознательному" - это просто сеть примеров, развитие которых вписано в формулы связи и замещения (хотя и доведенные до десятой степени их особой сложности - схемы их иногдаприводятся Фрейдом в качестве иллюстрации); это те формулы, которые мы даем означающему в его функции переноса .Ведь именно в "Толковании сновидений " в смысле такой функции вводится терминÜbertragung, или перенос, который впоследствии дал название главной пружине интерсубъективной связи между аналитиком и пациентом.

Такие диаграммы не только определяют каждый из симптомов невроза, но и позволяют понять тематику его течения и разрешения. Великолепные истории болезни, приведенные Фрейдом, прекрасно это демонстрируют.

Чтобы вернуться к более ограниченному случаю, но который, скорее всего, поставит окончательную печать на нашем предположении, позвольте мне привести статью о фетишизме 1927 года и случай, о котором Фрейд сообщает в ней о пациенте, которому для достижения сексуального удовлетворения требовался определенный блеск на носу (Glanz auf der Nase); Анализ показал, что в его ранние, англоязычные годы жгучее любопытство, которое он испытывал к фаллосу своей матери, то есть к этому выдающемуся manque-à-être, к этому want-to-be, привилегированное обозначение которого Фрейд открыл нам, превратилось на забытом языке его детства в взгляд на нос, а не в блеск на носу.

Именно бездна, открывающаяся при мысли о том, что мысль должна прозвучать в бездне, с самого начала вызвала сопротивление психоанализу. А вовсе не, как принято говорить, акцент на сексуальности человека. Последняя, в конце концов, была доминирующим объектом в литературе на протяжении веков. И в самом деле, более поздней эволюции психоанализа удалось с помощью комической легилименции превратить ее во вполне моральное дело, колыбель и место свиданий забвения и влечения. Платоновская установка души, благословенной и просветленной, поднимается прямо в рай.

Невыносимый скандал во времена, предшествовавшие освящению фрейдистской сексуальности, заключался в том, что она была такой "интеллектуальной". Именно в этом она показала себя достойным союзником всех тех террористов, чьи замыслы должны были разрушить общество.

В то время, когда психоаналитики заняты переделкой психоанализа в правомыслящее движение, венцом которого является социологическая поэма об автономном эго, я хотел бы сказать всем, кто меня слушает, как можно распознать плохого психоаналитика; это слово они используют для того, чтобы презирать все технические или теоретические исследования, которые продолжают фрейдовский опыт по его аутентичным линиям. Это слово - "интеллектуализация" - порицается всеми теми, кто, живя в страхе быть испытанным и признанным несостоятельным в вине истины, плюет на хлеб людей, хотя их раб уже не может оказывать никакого иного воздействия, кроме закваски.

III Письмо, бытие и другое

Является ли тогда то, что думает вместо меня, другим Я? Является ли открытие Фрейда подтверждением манихейства на уровне психологического опыта?

На самом деле, в этом вопросе нет никакой путаницы: то, к чему привели нас исследования Фрейда, - это не несколько более или менее любопытных случаев раздвоения личности. Даже в описываемую мною героическую эпоху, когда, подобно животным из сказок, сексуальность говорила, демоническая атмосфера, которую могла бы породить такая ориентация, так и не материализовалась.

Конец, который открытие Фрейда предлагает человеку, был определен им на вершине его мысли в этих трогательных выражениях: Wo es war, soll Ich werden. Я должен прийти туда, где это было.

Это реинтеграция и гармония, я бы даже сказал, примирение ((Versöhnung).

Но если мы проигнорируем радикальную эксцентричность Я по отношению к самому себе, с которой сталкивается человек, иными словами, истину, открытую Фрейдом, мы фальсифицируем и порядок, и методы психоаналитического посредничества; мы сделаем из него не более чем компромиссную операцию, которой оно, по сути, и стало, а именно то, что буква, равно как и дух работы Фрейда, отвергает больше всего. Поскольку он постоянно ссылался на понятие компромисса как на опору всех бед, которые его анализ должен был устранить, мы можем сказать, что любое обращение к компромиссу, явное или неявное, обязательно дезориентирует психоаналитическое действие и погружает его во тьму.

Но и не достаточно ассоциировать себя с моралистическими тартарары нашего времени или вечно твердить о "тотальной личности", чтобы сказать что-то внятное о возможности медиации.

Радикальная гетерономия, которая, как показало открытие Фрейда, зияет в человеке, больше никогда не может быть прикрыта, если все, что используется для ее сокрытия, не является глубокой нечестностью.

Кто же этот другой, к которому я привязан больше, чем к самому себе, поскольку в основе моего согласия с собственной идентичностью лежит именно он?

Его присутствие можно понять только на второй степени инаковости, которая уже ставит его в положение посредника между мной и двойником меня самого, так сказать, с моим двойником.

Если я сказал, что бессознательное - это дискурс Другого (с большой буквы О), то это для того, чтобы указать на ту запредельность, в которой признание желания связано с желанием признания.

Другими словами, этот другой - тот Другой, на которого даже моя ложь ссылается как на гаранта истины, в которой она живет.

Из этого также следует, что именно с появлением языка возникает измерение истины.

До этого момента мы можем признать в психологическом отношении, которое можно легко выделить при наблюдении за поведением животных, существование субъектов, но не посредством какого-то проективного миража, фантома, который определенный тип психологов с удовольствием разбивает на куски, а просто в силу проявляющегося присутствия интерсубъективности. В животном, притаившемся в своей сторожке, в хорошо расставленной ловушке других, в финте, которым явный бродяга уводит хищника от стада, проявляется нечто большее, чем в завораживающей демонстрации брачного или боевого ритуала. Но даже в этом нет ничего, что выходило бы за рамки функции приманки, служащей удовлетворению потребности, или утверждало бы присутствие в том потустороннем мире, где вся природа может быть подвергнута сомнению в ее замысле.

Для того чтобы существовал вопрос (а мы знаем, что его задал сам Фрейд в книге "За пределами принципа удовольствия"), должен существовать язык.

Ведь я могу заманить противника движением, противоречащим моему реальному плану сражения, и это движение будет иметь обманчивый эффект только в той мере, в какой я произведу его в действительности и для своего противника.

Но в пропозициях, которыми я открываю мирные переговоры с ним, то, что мои переговоры предлагают ему, находится в третьем локусе, который не является ни моей речью, ни моим собеседником.

Этот локус - не что иное, как локус означающей конвенции, подобной той, что раскрывается в комедии печальной жалобы еврея своему дружку: "Зачем ты говоришь мне, что едешь в Краков, чтобы я поверил, что ты едешь во Львов, когда на самом деле ты едешь в Краков?".

Конечно, движение стада, о котором я только что говорил, может быть понято в обычном контексте стратегии игры, где есть правило обманывать противника, но в этом случае мой успех оценивается в коннотации предательства, то есть по отношению к Другому, который является гарантом доброй воли.

Здесь речь идет о проблемах такого порядка, гетерономия которых совершенно неправильно истолковывается, если сводится к "осознанию других", или как бы мы это ни называли. Ведь если когда-то "существование другого" достигло ушей Мидаса психоанализа через перегородку, отделяющую его от тайных собраний феноменологов, то теперь новость шепчут сквозь тростник: "Мидас, царь Мидас, является другим своего пациента. Он сам это сказал".

Что это за прорыв? Другой, какой другой?

Юный Андре Жид, бросая вызов хозяйке квартиры, которой мать доверила его, чтобы та относилась к нему как к ответственному человеку, открывая ключом (фальшивым только в том смысле, что он открывал все замки одной марки) замок, который эта дама считала достойным знаком своих воспитательных намерений, и делая это явно в своих интересах - к какой "другой" он стремился? На ту, которая должна была вмешаться и которой он потом скажет: "Неужели вы думаете, что мое послушание можно обеспечить с помощью нелепого замка?". Но, оставшись вне поля зрения и сохраняя спокойствие до вечера, чтобы, чопорно поприветствовав его возвращение, прочитать ему нотацию, как ребенку, она показала ему не просто другого человека с гримасой гнева, а другого Андре Жида, который ни тогда, ни позже, вспоминая об этом, уже не уверен в том, что он действительно хотел сделать, - его собственная правда была изменена сомнением, брошенным на его добрую волю.

Возможно, нам стоит на мгновение остановиться на этой империи смятения, которая есть не что иное, как та, в которой разыгрывается вся человеческая опера-буффа, чтобы понять, каким образом анализ может не просто восстановить порядок, но и создать условия для возможности его восстановления.

Kern unseres Wesen, ядро нашего бытия, но Фрейд не столько приказывает нам искать его, как многие другие до него с помощью пустой поговорки "Познай самого себя", сколько пересмотреть пути, которые ведут к нему и которые он нам показывает.

Или, скорее, то, чего он предлагает нам достичь, - это не то, что может быть объектом познания, а то (разве он не говорит нам об этом?), что создает наше бытие и о чем он учит нас, что мы свидетельствуем о нем в той же и большей степени в наших прихотях, наших отклонениях, наших фобиях и фетишах, что и в наших более или менее цивилизованных личностях

Безумие, ты больше не объект двусмысленных похвал, которыми мудрец украсил неприступную нору своего страха; и если в конце концов он чувствует себя там вполне уютно, то лишь потому, что верховный агент, вечно роющий туннели, - не кто иной, как разум, тот самый Логос, которому он служит.

Как же вы себе представляете, что ученый с таким малым талантом к "обязательствам", которые требовали от него в его эпоху (как и во все века), такой ученый, как Эразм, занял такое выдающееся место в революции Реформации, в которой человек имеет столько же доли в каждом человеке, сколько и во всех людях?

Ответ заключается в том, что малейшее изменение в отношениях между человеком и означающим, в данном случае в процедурах экзегезы, меняет весь ход истории, изменяя опоры, на которых держится его бытие.

Именно в этом фрейдизм, как бы неправильно его ни понимали и какими бы запутанными ни были его последствия, для каждого, кто способен воспринять изменения, которые мы пережили в своей собственной жизни, представляется основой неосязаемой, но радикальной революции. Нет смысла собирать свидетелей того факта: все, что касается не только гуманитарных наук, но и судьбы человека, политики, метафизики, литературы, искусства, рекламы, пропаганды, а через них даже экономики, - все было затронуто.

Является ли все это не более чем диссонансными эффектами огромной истины, к которой Фрейд проложил нам четкий путь? Однако следует сказать, что любая техника, которая основывает свои притязания на простой психологической категоризации своего объекта, не следует по этому пути, и именно таков психоанализ сегодня, за исключением тех случаев, когда мы возвращаемся к фрейдовскому открытию.

Более того, вульгарность концепций, с помощью которых он рекомендует себя нам, вышивка псевдофрейдизма (frofreudisme), которая уже не является ничем иным, как декорацией, а также дурная слава, в которой он, похоже, процветает, свидетельствуют о его фундаментальном предательстве своего основателя.

Своим открытием Фрейд ввел в круг науки границу между объектом и бытием, которая, казалось, обозначала ее внешний предел.

То, что это симптом и прелюдия к пересмотру положения человека в экзистенции, как это предполагалось до сих пор всеми нашими постулатами знания, - не довольствуйтесь, умоляю вас, списанием этого на очередной случай хайдеггерианства, даже с приставкой "нео", который ничего не добавляет к тому мусорному стилю, в котором сейчас, используя свой готовый ментальный джетам, человек отмазывается от всякой настоящей мысли.

Когда я говорю о Хайдеггере, или, скорее, когда я его перевожу, я, по крайней мере, делаю усилие, чтобы оставить речи, которую он нам предлагает, ее суверенное значение.

Если я говорю о бытии и букве, если я различаю Другого и Иного, то только потому, что Фрейд показывает мне, что это термины, к которым следует отнести эффекты сопротивления и переноса, против которых за двадцать лет, что я занимаюсь тем, что мы все вслед за ним называем невозможной практикой психоанализа, я вел неравный бой. И еще потому, что я должен помочь другим не сбиться с пути.

Это нужно для того, чтобы поле, наследниками которого они являются, не стало бесплодным, и для того, чтобы было понятно, что если симптом - это метафора, то говорить об этом не метафора, так же как и говорить, что желание человека - это метонимия. Ибо симптом - это метафора, нравится это кому-то или нет, так же как желание - это метонимия, какой бы забавной ни казалась людям эта идея.

Наконец, если я хочу вызвать ваше возмущение тем, что после стольких веков религиозного лицемерия и философской бравады до сих пор не удалось толком сформулировать, что связывает метафору с вопросом бытия и метонимию с его отсутствием, то должен быть объект, который ответит на это возмущение и как его зачинщик, и как его жертва: этот объект - гуманистический человек и безнадежно подтвержденный кредит, который он нарисовал над своими намерениями.

14-26 мая 1957 г.

6

К вопросу о возможном лечении психоза

Hoc quod triginta tres per annos in ipso loco studui,

et Sanctae Annae Genio loci, et dilectae

juventuti, quae eo me sectata est, diligenter dedico

Фрейд

1. Полвека применения фрейдизма к психозу оставляет его проблему все еще не переосмысленной, иными словами, в status quo ante.

Можно сказать, что до Фрейда обсуждение психоза не отделялось от теоретического фона, который представлялся как психология, но который был лишь "лаицизированным" остатком того, что мы назовем длинной метафизической связкой науки в Школе (с большой буквы "Ш", которую она заслуживает).

И если наша наука, касающаяся физиса, в ее все более чистой математизации, сохраняет от этого приготовления не более чем запах, настолько тонкий, что можно с полным правом задаться вопросом, не было ли произведено замещение человека, то этого нельзя сказать об антифизисе (то есть живом аппарате, который, как надеются, способен измерить упомянутый физис), чей запах горелого жира без малейших сомнений выдает вековую практику приготовления мозгов в этой кухне

Таким образом, теория абстракции, необходимая для учета знания, закрепилась в абстрактной теории способностей субъекта, которую самые радикальные сенсуалистические ходатайства не смогли сделать более функциональной в отношении субъективных эффектов.

Постоянно возобновляемые попытки скорректировать его результаты с помощью разнообразных противовесов аффекта обречены на провал, если не задаваться вопросом, действительно ли это тот же самый предмет, который подвергается воздействию.

2. Это тот вопрос, которого учат на школьной скамье (с маленькой буквы "с"), чтобы избежать раз и навсегда: ведь даже если признать чередование идентичности перципиентов, его функция в конституировании единства перцепции не обсуждается. Разнообразие структуры perceptum затрагивает в percipiens только разнообразие регистра, в конечном счете, разнообразие сенсориумов. По закону, это разнообразие всегда преодолимо, если percipiens способен воспринимать реальность.

Именно поэтому те, чья задача - ответить на вопрос, поставленный существованием сумасшедшего, не могли удержаться от того, чтобы не поставить между ним и собой те самые школьные скамейки, которые служили таким удобным укрытием.

Действительно, я бы осмелился объединить, если можно так выразиться, все позиции, будь они механистическими или динамистическими, рассматривают ли они генезис как происходящий из организма или из психики, а структуру - как происходящую из дезинтеграции или из конфликта. Все они, как бы ни были изобретательны, заявляя во имя очевидного факта, что галлюцинация - это перцепция без объекта, в конечном счете спрашивают перципиентов о причине этой перцепции, не осознавая, что в этой просьбе был пропущен шаг, шаг спросить себя, завещала ли сама перцепция однозначный смысл перципиентам, от которых здесь требуется ее объяснить.

Этот шаг, однако, должен быть оправдан при любом непредвзятом рассмотрении вербальной галлюцинации, поскольку она не сводима ни к специфическому сенсору, ни тем более к перципиенту в том смысле, в каком последний придал бы ей единство.

В сущности, это ошибка - считать его сущностно слуховым, когда можно представить, что он вовсе не является таковым (например, для глухонемого или в каком-то неслышимом регистре галлюцинаторного произношения). Это ошибка тем более, что мы понимаем, что акт слушания не одинаков в зависимости от того, нацелен ли он на связность словесной цепи, а именно на ее переопределение в каждый момент отложенным действием (après-coup) ее последовательности, как и на приостановку в каждый момент ее значения при появлении смысла, всегда готового к возвращению, - или в зависимости от того, приспосабливается ли он в речи к звуковой модуляции, к тому или иному концу акустического анализа: тональному или фонетическому, даже музыкальной силы.

Этих кратких замечаний было достаточно, чтобы показать различие субъективностей в перспективе перцепции (и то, насколько неправильно она понимается при опросе пациентов и в нозологии "голосов").

Но можно утверждать, что это различие сводится к уровню объективации в percipiens.

Однако это не так. Ведь именно на том уровне, на котором субъективный "синтез" придает речи свое полное значение, субъект раскрывает все парадоксы, пациентом которых он является в этом сингулярном восприятии. Эти парадоксы проявляются уже тогда, когда речь предлагает другой: об этом в достаточной степени свидетельствует возможность подчинения субъекта этой речи в той мере, в какой она управляет его слухом и его бытием на страже, ибо, просто входя в слуховое поле другого, субъект попадает под власть внушения, от которого он может спастись, лишь сведя другого не более чем к выразителю не принадлежащего ему дискурса или намерения, которое он держит в резерве.

Но еще более поразительным является отношение субъекта к собственной речи, в котором важный фактор скорее маскируется чисто акустическим фактом, что он не может говорить, не слыша себя. Нет ничего особенного и в том, что он не может слушать себя, не будучи разделенным, в том, что касается поведения сознания. Клиницисты добились большего, обнаружив вербально-моторные галлюцинации, выявив очертания фонических движений. Однако они не сформулировали, где находится решающий момент, а именно в том, что сенсориум безразличен к производству означающей цепи:

Эта знаковая цепь сама навязывает себя субъекту в его вокальном измерении;

она принимает за таковую реальность, пропорциональную времени, прекрасно наблюдаемому в опыте, с которым связана ее субъективная атрибуция;

Его собственная структура как означающего является определяющей в этой атрибуции, которая, как правило, дистрибутивна, то есть обладает несколькими голосами, и, следовательно, делает эквивокальным якобы объединяющий percipiens.

3. Я проиллюстрирую сказанное феноменом, взятым из одной из моих клинических презентаций за 1955-6 год, то есть за год проведения семинара, о котором здесь идет речь. Скажем, что такое открытие может быть сделано только ценой полного подчинения, пусть даже намеренного, должным субъективным позициям пациента, позициям, которые слишком часто искажают, сводя их к болезненному процессу, что усиливает трудности проникновения в них при небезосновательной сдержанности субъекта.

На самом деле это был случай одного из тех совместных бредовых состояний, тип которых я уже давно показал на примере пары мать/дочь, где чувство вторжения, перерастающее в бред о том, что за тобой шпионят, было всего лишь развитием защиты, свойственной аффективным бинарным отношениям, открытым как таковым для любой формы отчуждения.

Именно дочь при опросе привела мне в качестве доказательства оскорблений, которым они обе подвергались со стороны соседей, факт, касающийся любовника соседки, которая якобы донимала их своими нападками, после того как им пришлось прервать дружбу с ней, которую они поначалу поощряли. Этот человек, который, таким образом, был не более чем косвенным участником ситуации и даже несколько теневой фигурой в утверждениях пациентки, очевидно, окликнул ее, проходя мимо нее в коридоре многоквартирного дома, в котором они жили, оскорбительным словом: "Свиноматка!".

На что я, не склонный видеть в этом контрприем "Свинья!", который было бы слишком легко экстраполировать во имя проекции, которая в таком случае не более чем проекция самого психиатра, продолжил расспрашивать ее о том, что она могла сказать за мгновение до этого. Не без успеха: улыбнувшись, она признала, что, увидев мужчину, пробормотала вполне безобидные на первый взгляд слова: "Я только что была у мясника...".

К кому были обращены эти слова? Ей было тяжело говорить это, тем самым давая мне право помочь ей Если говорить о текстовом значении этих слов, то нельзя не учитывать, в частности, тот факт, что пациентка внезапно ушла от мужа и свекрови и, таким образом, вступила в брак, который ее мать не одобряла, и результат этого брака остался неизменным. В основе этого ухода лежало убеждение, что эти крестьяне, чтобы покончить с этой никчемной городской девчонкой, предлагают не что иное, как разрезать ее на куски.

Впрочем, какая разница, нужно ли прибегать к фантазии фрагментированного тела, чтобы понять, как пациентка, пленница двойственных отношений, вновь реагирует на ситуацию, которая ей непонятна.

Для наших целей достаточно того, что пациентка должна была признать, что фраза была аллюзивной, даже если она не могла быть ничем иным, как недоумением по поводу того, на кого из двух присутствующих или одного отсутствующего человека был сделан намек, поскольку, таким образом, оказывается, что I, как субъект предложения прямого стиля, оставляло в неопределенности, в соответствии со своей функцией "перевертыша", как это называется в лингвистике, обозначение говорящего субъекта, до тех пор, пока аллюзия, в своем конъюнктивном намерении несомненно, сама оставалась в состоянии колебания. После паузы эта неопределенность закончилась с присоединением слова 'sow', которое само по себе слишком насыщено инвективой, чтобы следовать за колебанием изохронно. Таким образом, дискурс реализовал свое намерение как отказ в галлюцинации. Там, где невыразимый объект отвергается в реальности, слово дает о себе знать, так что, придя на место того, что не имеет имени, оно не смогло уследить за намерением субъекта, не отделившись от него тире, предшествующим ответу: противопоставляя свою пренебрежительную антистрофу проклятию строфы, возвращенной таким образом пациенту с индексом Я, напоминает по своей непрозрачности любовные эякуляции, когда, не имея означающего, чтобы назвать объект своей эпифаламии, она прибегает к грубейшим уловкам воображения. 'I'll eat you up... Милая!" "Тебе понравится... Крыса!

4. Я привел этот пример только для того, чтобы показать в живых, конкретных деталях, что функция ирреализации - это не все в символе. Ведь для того, чтобы его вторжение в реальное не вызывало сомнений, ему достаточно предстать, как это обычно и происходит, в виде разорванной цепи.

Здесь мы также касаемся эффекта, который имеет каждый знак, когда он воспринимается, чтобы вызвать воспринимающего согласие, состоящее из пробуждения скрытой двойственности второго через явную двусмысленность первого.

Конечно, с классической точки зрения объединяющего субъекта все это можно рассматривать как эффект миража.

Но поразительно, что эта точка зрения, сведенная к самой себе, должна предлагать, например, в отношении галлюцинаций только взгляды такой бедности, что работа сумасшедшего, без сомнения, столь же замечательного, как судья Шребер в своих "Мемуарах о моей нервной болезни", после того как до Фрейда психиатры приветствовали ее с большим энтузиазмом, даже после него рассматривается как сборник трудов, который должен быть предложен в качестве введения в феноменологию психоза, и не только для начинающих.

Он также дал мне основу для структурного анализа, когда на семинаре 1955-6 годов, посвященном фрейдистским структурам в психозе, я последовал совету Фрейда и повторно изучил его случай.

Отношение между означающим и означаемым, которое выявляет этот анализ, должно быть встречено - это очевидно в данном обращении - с самим появлением этих явлений, если, возвращаясь к опыту Фрейда, осознавать, к чему это ведет.

Но этот отход от феномена, если его правильно осуществить, приведет нас обратно к этой точке, как это случилось со мной, когда раннее изучение паранойи привело меня тридцать лет назад к порогу психоанализа.

На самом деле, нигде ошибочная концепция психического процесса в концепции Ясперса, в которой симптом является всего лишь указателем, не является более неуместной, чем в подходе к психозу, потому что нигде симптом, если его можно расшифровать, не артикулируется более четко в самой структуре.

Что обязывает нас определить этот процесс через самые радикальные детерминанты отношения человека к означаемому.

5. Но нам не обязательно достигать этой стадии, чтобы заинтересоваться разнообразием вербальных галлюцинаций, которые можно найти в "Мемуарах" Шребера, или признать в них различия, совершенно отличные от тех, на которые они классифицируются "классически", в соответствии с их способом вовлечения в перципиента (степень его "веры") или в реальность того же самого ("аудирование"): или, скорее, различия, вытекающие из их речевой структуры, в той мере, в какой эта структура уже находится в перцепции.

Просто рассматривая текст галлюцинаций, лингвист проводит различие между феноменами кода и феноменами сообщения.

К явлениям кода при таком подходе относятся голоса, использующие Grundsprache, который я бы перевел как "основной язык" (langue-de-fond), и который Шребер описывает (S. 13-I) как "несколько архаичный, но всегда строгий немецкий, особенно отличающийся большим количеством эвфемизмов". В другом месте (S. 167-XII) он с сожалением говорит о "его форме, которая является подлинной благодаря своим характеристикам благородного отличия и простоты".

Эта часть явлений конкретизируется в выражениях, неологических по форме (новые составные слова - процесс соединения регулируется здесь правилами языка пациента, langue) и употреблению. Галлюцинации сообщают субъекту о формах и употреблениях, составляющих неокод: им субъект обязан, например, прежде всего термином Grundsprache для его обозначения.

Именно нечто близкое к этим сообщениям лингвисты называют автонимами, хотя объектом коммуникации является сам сигнификатор (а не то, что он обозначает). Но эта своеобразная, но нормальная связь между сообщением и самим собой удваивается здесь тем, что эти сообщения рассматриваются как поддерживаемые существами, отношения которых они сами излагают в режимах, которые оказываются очень похожими на связи означающего. Термин Nervenanhang, который я бы перевел как нервная аннексия (annexion-de-nerfs) и который также происходит от этих сообщений, иллюстрирует это замечание тем, что страсть и действие между этими существами сводятся к этим присоединенным или отсоединенным нервам, но также и тем, что эти нервы, так же как и божественные лучи (Gottesstrahlen), которым они однородны, являются просто соединением слов (paroles), которые они поддерживают (S. 130-X: то, что голоса формулируют как: "Не забывайте, что природа лучей в том, что они должны говорить").

Здесь имеет место отношение системы к ее собственной конституции как означающего, что, по-видимому, имеет отношение к вопросу о метаязыке и что, на мой взгляд, продемонстрирует неуместность этого понятия, если оно предназначено для определения дифференцированных элементов в языке.

Кроме того, следует отметить, что здесь мы имеем дело с феноменами, которые ошибочно называют интуитивными, поскольку эффект означающего предвосхищает развитие означаемого. На самом деле речь идет об эффекте сигнификата, поскольку степень его определенности (вторая степень: сигнификация сигнификации) приобретает вес, пропорциональный загадочной пустоте, которая впервые предстает на месте самого сигнификата.

Забавно в данном случае то, что именно в той мере, в какой для субъекта падает это высокое напряжение означающего, то есть галлюцинации сводятся к ritornelli, к простым повторениям, нелепость которых вменяется существам, лишенным интеллекта и личности, если не откровенно вычеркнуты из реестра бытия, что именно в такой степени, как я говорю, голоса учитывают Seelenauffassung, концепцию душ (на базовом языке), концепцию, которая проявляется в каталоге мыслей, недостойном книги по классической психологии. Каталог, связанный в голосах с педантичной интенцией, что не мешает предмету вводить самые уместные комментарии. Замечу, что в этих комментариях источник терминов всегда тщательно различается, например, хотя субъект использует слово Instanz (S. note of 30-II - конспекты лекций с 11 по 21-I), он подчеркивает в примечании: "это слово - мое".

Таким образом, от него не ускользает фундаментальное значение воспоминаний-размышлений (Erinnerungsgedanken, pensées-de-mémoire) в психической экономике, и он немедленно предлагает доказательство этого в поэтическом и музыкальном использовании модулирующего повторения.

Наш пациент, который дает бесценное описание этой "концепции душ" как "несколько идеализированного представления, которое души сформировали о жизни и человеческой мысли" (S. 164-XII), считает, что он "получил понимание сущности процесса мышления и чувства в человеке, которое могло бы быть предметом зависти многих психологов" (S. 167-XII).

Я соглашусь с этим тем более охотно, что, в отличие от них, он не считает, что это знание, объем которого он так юмористически оценивает, вытекает из природы вещей, и что, хотя он думает, что должен использовать его, это, как я уже показал, происходит на основе семантического анализа.

Но чтобы продолжить наш спор, давайте обратимся к феноменам, которые я противопоставлю предыдущим, как феномены сообщения

Мы имеем дело с прерванными сообщениями, посредством которых поддерживаются отношения между субъектом и его божественным собеседником, отношения, которым сообщения придают форму вызова или испытания на выносливость. Действительно, голос партнера ограничивает сообщения началом предложения, смысловое дополнение которого не представляет для субъекта никаких трудностей, кроме его досадной, оскорбительной стороны, которая обычно настолько неумела, что обескураживает его. Мужество, которое он проявляет, не колеблясь в своем ответе, даже не поддаваясь ловушкам, расставленным для него, - не самый важный аспект для нашего анализа этого явления.

Но здесь он снова сделает паузу на самом тексте того, что можно назвать галлюцинаторной провокацией (или протасисом). Субъект дает нам следующие примеры такой структуры (S. 217-XVI): (1) Nun will ich mich (теперь я буду ... сам ...); (2) Sie sollen nämlich ... (что касается вас, то вы должны ...); (3) Das will ich mir ... (я непременно...) - взять только эти три - на которые он должен ответить их существенным дополнением, для него несомненным, а именно: (1) признать, что я идиот; (2) что касается тебя, то ты должен быть выставлен (слово основного языка) как отрицатель Бога и как преданный распущенной чувственности, не говоря уже о других вещах; (3) подумать об этом.

Можно отметить, что предложение прерывается в тот момент, когда заканчивается группа слов, которые можно назвать индексными терминами, причем речь идет либо о терминах, обозначенных по их функции в сигнификате, согласно использованному выше термину, как перевертыши, либо именно о тех терминах, которые в коде указывают на позицию субъекта на основе самого сообщения.

После этого лексическая часть предложения, то есть та, которая состоит из слов, определяемых кодом, независимо от того, идет ли речь об обычном или бредовом коде, остается неусвоенной.

Разве не поражает преобладание функции означающего в этих двух порядках явлений, не побуждает искать то, что лежит в основе ассоциации, которую они представляют собой; кода, состоящего из сообщений на коде, и сообщения, сведенного к тому, что в коде указывает на сообщение.

Все это нужно было с величайшей осторожностью перенести на график, на котором в этом году я попытался изобразить связи, внутренние для означающего, в той мере, в какой они структурируют предмет.

Ведь здесь существует топология, совершенно отличная от той, которую можно было бы представить, исходя из требования непосредственной параллели между формой явлений и их путями в нейраксисе.

Но эта топология, которая следует линиям, заложенным Фрейдом, когда он, открыв область бессознательного благодаря своей работе над сновидениями, взялся описывать динамику бессознательного, не чувствуя себя ограниченным какой-либо заботой о локализации коры головного мозга, - это именно то, что может лучше всего подготовить почву для вопросов, которые будут обращены к поверхности коры головного мозга.

Ибо только после лингвистического анализа феномена языка можно обоснованно установить отношение, которое он составляет в субъекте, и в то же время разграничить порядок "машин" (в том чисто ассоциативном смысле, который этот термин имеет в математической теории сетей), которые могут реализовать этот феномен.

Не менее примечательно, что именно фрейдистский опыт привел автора этих строк в том направлении, которое представлено здесь. Давайте же рассмотрим, что этот опыт привносит в наш вопрос.

II После Фрейда

1. Какой вклад внес Фрейд? Мы начали с того, что в отношении проблемы психоза этот вклад привел к отступлению.

Это сразу бросается в глаза по упрощенному характеру элементов, на которые ссылаются в концепциях, сводящихся к одной фундаментальной схеме, а именно: как внутреннее может быть передано внешнему? В сущности, субъекту бесполезно пытаться охватить здесь непрозрачное id, поскольку именно как ego, в конце концов, в полной мере выраженное в нынешней психоаналитической ориентации, как тот самый неразрушимый percipiens, на него ссылаются в мотивации психоза. Этот percipiens всемогущ над своим не менее неизменным коррелятом, реальностью, и модель этой власти выводится из доступной обычному опыту данности - аффективной проекции.

Современные теории примечательны тем, что этот механизм проекции используется совершенно некритично. Возражения против такого использования просто ошеломляют, однако это, похоже, никого не останавливает, и это несмотря на все клинические данные о том, что нет ничего общего между аффективной проекцией и ее предполагаемыми бредовыми эффектами, например, между ревностью неверного супруга и ревностью алкоголика.

Фрейд в своем эссе об интерпретации случая Шребера, которое читается настолько плохо, что обычно сводится к последующим пересказам, использует форму грамматической дедукции, чтобы представить переключение отношения к другому в психозе, а именно различные способы отрицания пропозиции "Я люблю его", из чего следует, что это негативное суждение состоит из двух этапов: первый - изменение значения глагола ("Я его ненавижу") или инверсия пола агенса или объекта ("Это не я" или "Это не он, а она" - или наоборот); второй - инверсия субъектов ("Он меня ненавидит", "Это ее он любит", "Это она меня любит") - логические проблемы, формально связанные с этой дедукцией, не оставили никого равнодушным.

Тем более что Фрейд в этом тексте прямо отказывается от механизма проекции как недостаточного для объяснения проблемы и переходит в этот момент к очень длинному, подробному и тонкому обсуждению репрессии, предоставляя нам в то же время несколько камней для решения нашей проблемы - скажем лишь, что эти камни продолжают незыблемо стоять над тучами пыли, образующимися на психоаналитической стройке.

2. Впоследствии Фрейд выпустил статью "О нарциссизме". Этот текст был использован в тех же целях, а именно для накачивания и выкачивания либидо перципиентами в соответствии с каждым поворотом психоаналитической линии партии. Таким образом, percipiens получает право надувать и сдувать фиктивную реальность.

Фрейд представил первую теорию того, как эго конституируется в соответствии с другим в новой субъективной экономике, определяемой бессознательным: в ответ на это кто-то прославил в этом эго заново открытые старые добрые, защищенные от дураков перципиенты и синтезирующую функцию.

Стоит ли удивляться тому, что для лечения психозане было получено никакой другой пользы, кроме окончательной пропаганды идеи потери реальности?

Это еще не все. В 1924 году Фрейд написал острую статью "Утрата реальности при неврозе и психозе", в которой обращает внимание на то, что проблема заключается не в утраченной реальности, а в той, которая ее заменяет. Это все равно что разговаривать с глухим, поскольку проблема решена; запас вспомогательных средств находится внутри, и они извлекаются по мере необходимости.

Фактически, это схема, с которой даже М. Катан в своих исследованиях, где он так внимательно следит за различными стадиями психоза Шребера, руководствуясь стремлением проникнуть в препсихотическую фазу, удовлетворяет себя, когда использует защиту от инстинктивного соблазна, от мастурбации и гомосексуальности в данном случае, чтобы оправдать всплеск галлюцинаторной фантасмагории, занавес, поставленный операцией percipiens между склонностью и ее реальным стимулятором.

Подумать только, что эта простота должна была утешить нас на какое-то время, если бы мы сочли, что ее достаточно для объяснения проблемы литературного творчества в психозе!

3. В конце концов, какую проблему он мог бы еще воздвигнуть в качестве препятствия для дискурса психоанализа, когда импликация тенденции в реальности является ответом регрессии их пары? Что может утомлять умы, которые соглашаются с тем, что с ними следует говорить о регрессе, не различая регресс в структуре, регресс в истории и регресс в развитии (которые Фрейд всегда дифференцирует как топографические, временные или генетические)?

Я воздержусь от того, чтобы тратить здесь время на составление описи путаницы. Она хорошо знакома тем, кого мы обучаем, и не представляет интереса для других. Я довольствуюсь тем, что предлагаю для общего размышления эффект недоумения (dépaysement), возникающий при виде спекуляции, которая обречена ходить по кругу между развитием и окружением, просто благодаря особенностям, которые, тем не менее, являются арматурой фрейдистского здания: а именно: поддерживаемая Фрейдом эквивалентность воображаемой функции фаллоса у обоих полов (долгое время вызывавшая отчаяние у любителей ложных "биологических" окон, то есть у натуралистов), комплекс кастрации, рассматриваемый как нормативная фаза принятия субъектом своего пола, миф об убийстве отца , ставший необходимым в силу составного присутствия Эдипова комплекса в каждой личной истории, и, наконец, но не ...9 эффект двойничества. ... эффект дублирования, привносимый в любовную жизнь самим повторяющимся агентством объекта, который всегда должен быть заново открыт как уникальный. Должны ли мы еще раз напомнить о глубоко диссидентском характере понятия влечения у Фрейда, о принципиальном разрыве между тенденцией, ее направлением и объектом, и не только о его первоначальном "извращении", но и о его включении в концептуальную систематику, систематику, место которой Фрейд с самого начала своей работы обозначил под заголовком сексуальных теорий детства?

Разве не ясно, что мы давно оставили все это позади в воспитательном натуризме, у которого нет другого принципа, кроме понятия удовлетворения и его противоположности, фрустрации, которая нигде не упоминается Фрейдом.

Несомненно, структуры, открытые Фрейдом, продолжают поддерживать, не только в своей правдоподобности, но и в том, как ими манипулируют, те потенциальные динамические силы, с помощью которых психоанализ сегодня претендует на то, чтобы направить свой поток. Заброшенная техника была бы еще более способна на "чудеса", - если бы не дополнительный конформизм, сводящий ее воздействие к двусмысленной смеси социального внушения и психологического суеверия.

4. Поразительно даже, что требование строгости проявляется только у людей, которых ход вещей поддерживает в каком-то аспекте вне этого концерта, например, у миссис Иды Макалпайн, которая дала мне повод удивиться и которая, как я ее читал, казалась достаточно уравновешенной.

Ее критика клише, заключенного в факторе подавления гомосексуального влечения, которое на самом деле совершенно неясно, для объяснения психоза, виртуозна, и она прекрасно демонстрирует это на примере самого случая Шребера. Гомосексуальность, якобы являющаяся детерминантой параноидного психоза, на самом деле является симптомом, артикулированным в его процессе.

Этот процесс начался на ранней стадии, в тот момент, когда первый его признак появился у Шребера в виде одной из техгипнопомпических идей, которые в своей хрупкости представляют нам своего рода томографии эго, идеи, чья воображаемая функция достаточно указана нам в ее форме: что было бы прекрасно быть женщиной, совершающей акт совокупления.

Ида Макалпайн, высказав справедливую критику, кажется, все же игнорирует тот факт, что, хотя Фрейд сделал значительный акцент на гомосексуальном вопросе, он, во-первых, показал, что он обусловливает идею величия в бреду, но, что более существенно, он указывает в нем способ инаковости, в соответствии с которым происходит метаморфоза субъекта, другими словами, место, в котором его бредовые "переносы" сменяют друг друга. Лучше бы она доверилась причине, за которую Фрейд снова цепляется здесь, ссылаясь на Эдипов комплекс, который она не принимает.

Эта трудность должна была привести ее к открытиям, которые, несомненно, были бы полезны для нас, поскольку до сих пор ничего не было сказано о функции того, что известно как перевернутый Эдипов комплекс. Миссис Макалпайн предпочитает отказаться от любого обращения к Эдипову комплексу, заменив его фантомными представлениями о деторождении, которые наблюдаются у детей обоих полов, даже в форме фантомов, связанных с беременностью, которые, по ее мнению, связаны со структурой ипохондрии.

Эта фантазия, действительно, очень важна, и я хотел бы добавить, что в первом случае, когда я получил эту фантазию у человека, это было сделано с помощью средства, которое ознаменовало важный этап в моей карьере, и человек, о котором идет речь, не был ни ипохондриком, ни истериком.

Она чувствует, с некоторой тонкостью, даже - чудесным образом, как это происходит сегодня - необходимость связать эту фантазию с символической структурой. Но чтобы найти ее вне Эдипова комплекса, она отправляется на поиски этнографических ссылок, которые, судя по ее письму, она, похоже, не полностью усвоила. Речь идет о "гелиолитической" теме, которую отстаивает один из самых видных приверженцев английской диффузионистской школы. Я знаю о достоинствах этих концепций, но они, как мне кажется, ни в малейшей степени не поддерживают идею, которую миссис Макалпайн пытается придать бесполому размножению как "примитивной" концепции.

Однако ошибка миссис Макалпайн проявляется в том, что она приходит к результату, противоположному тому, который она искала.

Выделяя фантом в динамике, которую она описывает как интрапсихическую, в соответствии с перспективой, которую она открывает в понятии переноса, она заканчивает тем, что обозначает в неуверенности психотика в отношении собственного пола слабое место, на которое аналитик должен оказать свое вмешательство, противопоставляя счастливые последствия этого вмешательства катастрофическому эффекту, который, по сути постоянно наблюдается среди психотиков, от любого предложения признать латентную гомосексуальность

Так вот, неуверенность в своей половой принадлежности - это как раз обычная черта истерии, посягательства на которую в диагностике осуждает миссис Макалпайн.

Это происходит потому, что ни одно образное образование не является специфическим, ни одно не является определяющим ни в структуре, ни в динамике процесса. И именно поэтому мы обречены на отсутствие и того, и другого, когда в надежде легче достичь их, хотим игнорировать символическую артикуляцию, которую Фрейд открыл одновременно с бессознательным и которая для него, по сути, является его неотъемлемой частью: именно необходимость этой артикуляции он обозначает для нас в своем методичном обращении к Эдипову комплексу.

5. Как можно возлагать ответственность за этот méconnaissance на миссис Макалпайн, когда он, отнюдь не исчезнув, продолжает расти и процветать в психоанализе?

Вот почему, чтобы определить минимальное, безусловно оправданное разделение между неврозом и психозом, психоаналитики сводятся к тому, чтобы оставить ответственность за реальность за эго: это то, что я бы назвал оставлением проблемы психоза на прежнем уровне statu quo ante.

Одна точка, однако, была очень точно обозначена как мост через границу двух доменов.

Они даже использовали его, причем самым чрезмерным образом, в вопросе о переносе в психозе. Было бы нечестно собирать здесь все, что было сказано на эту тему. Я просто воспользуюсь возможностью отдать должное интеллекту Иды Макалпайн, когда она подводит итог позиции, типичной для гения, который можно найти в психоанализе сегодня, в таких выражениях: вкратце, психоаналитики утверждают, что могут вылечить психоз во всех случаях, когда психоз не задействован.

Именно по этому поводу Мидас, излагая однажды закон о том, что может сделать психоанализ, выразился следующим образом: "Ясно, что психоанализ возможен только с субъектом, для которого существует другой! И Мидас перешел через мост с двусторонним движением, считая его пустырем. А как могло быть иначе, ведь он не знал, что здесь есть река?

Термин "другой", доселе неслыханный среди психоаналитиков, имел для него не больше значения, чем шелест камыша.

III С Фрейдом

1. Несколько поразительно, что измерение, которое ощущается как Нечто-другое в столь многих переживаниях, которые люди испытывают, вовсе не думая о них, скорее, думая о них, но не думая, что они думают, и подобно Телемаху, думающему о расходах (pensant à la dépense), никогда не должно было быть продумано до такой степени, чтобы быть конгруэнтно сказанным теми, кого идея мысли уверяет в том, что они думают.

Желание, скука, заточение, бунт, молитва, бессонница (я хотел бы остановиться на этом, поскольку Фрейд специально упоминает об этом, цитируя в середине своего "Шребера" отрывок из "Заратустры" Ницше) и паника присутствуют здесь как свидетельство измерения этого Другого, и чтобы привлечь наше внимание к нему, не столько, как я бы сказал, как к простым состояниям ума, которые можно вернуть на место с помощью мышления без смеха, но гораздо больше как к постоянным принципам коллективных организаций, вне которых человеческая жизнь, похоже, не способна долго сохраняться.

Несомненно, не исключено, что самое мыслимое мышление, считающее себя этим Другим, всегда было не в состоянии выдержать эту возможную конкуренцию.

Но это отвращение становится совершенно понятным, как только между этим "Где-то" и местом, присутствующим для всех и закрытым для каждого, возникает концептуальная развязка, о которой никто еще не догадывался, и в которой Фрейд обнаружил, что, не думая об этом и не имея возможности думать, что он думает об этом лучше, чем кто-либо другой, оно думает (ça pense). Оно мыслит довольно плохо, но оно мыслит. Ибо именно в этих терминах оно сообщает нам о бессознательном: мысли, которые, если их законы не вполне совпадают с законами наших повседневных мыслей, какими бы благородными или вульгарными они ни были, прекрасно сформулированы.

Поэтому больше нет возможности свести это "Где-то там" к воображаемой форме ностальгии, потерянного или будущего рая; то, что мы находим, - это рай детской любви, где, Бодлер де Дье, что-то происходит, я могу сказать вам.

Более того, если у нас еще оставались какие-то сомнения, Фрейд назвал местонахождение бессознательного термином, который поразил его в Фехнере (который, кстати, экспериментатор, а вовсе не реалист, предполагают наши литературные справочники), а именноein anderer Schauplatz, другая сцена; он использует его около двадцати раз в своих ранних работах.

Облившись холодной водой и, будем надеяться, освежив сознание, перейдем к научной формулировке отношения субъекта к этому Другому.

2. Чтобы "закрепить наши идеи" и страждущие души, я применю указанное отношение к схеме L, уже произведенной и здесь упрощенной:

Эта схема означает, что состояние субъекта S (невроз или психоз) зависит от того, что разворачивается в Другом О. То, что там разворачивается, артикулируется как дискурс (бессознательное - это дискурс Другого), синтаксис которого Фрейд впервые попытался определить для тех кусочков, которые приходят к нам в определенные привилегированные моменты, в снах, при проскальзывании языка или пера, при вспышках остроумия.

Почему субъект должен быть заинтересован в этом дискурсе, если он не участвует в нем? Он действительно участвует, поскольку растянут по четырем углам схемы: S - его невыразимое, глупое существование, O - его объекты, O′ - его эго, то есть то, что отражается от его формы в его объектах, и O - локус, из которого ему может быть представлен вопрос о его существовании.

Ибо истиной опыта для анализа является то, что субъект сталкивается с вопросом своего существования, не в терминах тревоги, которую он вызывает на уровне эго и которая является лишь одним из элементов в серии, а как артикулированный вопрос: "Что я есть?", касающийся его пола и его случайности в бытии, а именно, что, с одной стороны, он мужчина или женщина, а с другой - что он может и не быть, причем эти два понятия сопрягают свою тайну и связывают ее в символах деторождения и смерти. То, что вопрос о его существовании омывает субъекта, поддерживает его, вторгается в него, даже разрывает его на части, проявляется в напряжении, провалах, фантазиях, с которыми сталкивается аналитик; и, следует добавить, с помощью элементов конкретного дискурса, в котором этот вопрос артикулируется в Другом. Именно потому, что эти феномены упорядочены в фигурах этого дискурса, они обладают фиксированностью симптомов, читаемы и могут быть разрешены при расшифровке.

3. Поэтому необходимо настаивать на том, что этот вопрос не представлен в бессознательном как невыразимый, что этот вопрос является вопрошанием (une mise en question), то есть что до всякого анализа он артикулируется в нем в виде дискретных элементов. Это очень важно, поскольку эти элементы - те, которые лингвистический анализ заставляет нас выделять в качестве сигнификаторов, и здесь они предстают в чистом виде в самой маловероятной, но наиболее вероятной точке:

- Наиболее маловероятно, поскольку их цепочка оказывается выжившей в изменчивости по отношению к субъекту, столь же радикальной, как и неразгаданные иероглифы в одиночестве пустыни;

- наиболее вероятным, поскольку только там их функция побуждения означающего к означаемому путем навязывания ему своей структуры может проявиться вполне однозначно.

Ибо, конечно, борозды, открываемые означающим в реальном мире, будут стремиться расширить пробелы, которые реальный мир qua existent (étant) предлагает означающему, настолько, что в нашем понимании вполне может сохраниться двусмысленность в вопросе о том, не следует ли означающее здесь закону означаемого.

Но это не так на уровне постановки вопроса не о месте субъекта в мире, а о его существовании как субъекта, постановки вопроса, который, начиная с него самого, распространяется на его внутримировое отношение к объектам и на существование мира, в той мере, в какой он тоже может быть поставлен под вопрос вне его порядка.

4. В опыте бессознательного Другого, к которому нас ведет Фрейд, крайне важно осознать, что вопрос не находит своих очертаний в протоморфных пролиферациях образа, в вегетативных интумесценциях, в анимических ореолах, излучающихся из пульсации жизни.

В этом заключается вся разница между ориентацией Фрейда и юнгианской школой, которая придерживается подобных форм: Wandlungender libido. Эти формы можно отнести к первому уровню мантики, поскольку они могут быть произведены соответствующими техниками (способствующими созданию воображения: грезы, рисунки и т. д.) в месте, поддающемся отображению: на нашей схеме мы видим его растянутым между o и o′, то есть в пелене нарциссического миража, идеально подходящего для поддержания своими эффектами соблазнения и захвата всего, что в нем отражается.

Если Фрейд и отвергал эту мантику, то только в том месте, где он пренебрегал направляющей функцией означающей артикуляции, которая действует по своему внутреннему закону и из материала, подвергнутого нищете, которая для нее существенна.

Аналогично, именно в той степени, в какой этот стиль артикуляции сохранился, благодаря фрейдовскому слову (verbe), пусть и расчлененному, в сообществе, претендующем на то, чтобы представлять ортодоксальность, между двумя школами сохраняется столь глубокое различие, вплоть до того, что ни одна из них не в состоянии сформулировать его причину. В результате уровень их практики вскоре окажется сведенным к расстоянию между способами сновидения Альп и Атлантики.

Если воспользоваться формулой Шарко, которая так восхитила Фрейда, "это не мешает [Другому] существовать" на его месте O.

Ведь если его отнять, человек не сможет больше оставаться даже в положении Нарцисса. Как по мановению руки, анима возвращается к анимусу, а анимус - к животному, которое между S и o поддерживает со своим Umwelt "внешние отношения", заметно более тесные, чем наши, причем нельзя сказать, что его связь с Другим ничтожна, а только то, что она проявляется иначе, чем в спорадических набросках невроза.

5. L вопрошания субъекта в его существовании имеет комбинаторную структуру, которую не следует путать с ее пространственным аспектом. Как таковой, это сам означающий, который должен быть артикулирован в Другом, особенно в его позиции четвертого термина в топологии.

В качестве поддержки этой структуры мы находим в ней три сигнификатора, в которых Другой может быть идентифицирован в Эдиповом комплексе. Их достаточно, чтобы символизировать значения полового воспроизводства под знаками отношения, "любви" и "деторождения".

Четвертый термин дает субъект в его реальности, закрытый как таковой в системе и вступающий в игру сигнификаторов только в режиме смерти, но становящийся истинным субъектом в той мере, в какой эта игра сигнификаторов заставит его означать

Эта игра означающих не является, в сущности, инертной, поскольку в каждой конкретной части она оживляется всей историей происхождения реальных других, которую обозначение означающих Других включает в современность субъекта. Более того, в той мере, в какой она устанавливается qua rule над каждой частью, эта игра уже структурирует в субъекте три инстанции: эго (идеал), реальность, суперэго, определение которых должно было стать задачей второй фрейдовской топографии.

Более того, субъект вступает в игру в качестве манекена (mort), но играет он в нее как живое существо; именно в своей жизни он должен выбрать масть (couleur), которую он может выставить. Он делает это с помощью набора воображаемых фигур, выбранных из бесчисленных форм анимических отношений, выбор которых предполагает определенный произвол, поскольку, чтобы гомологически соответствовать символическим триадам, они должны быть численно сокращены.

Для этого полярное отношение, посредством которого зеркальный образ (нарциссического отношения) связан как объединитель со всеми воображаемыми элементами того, что называется фрагментированным телом, обеспечивает пару, подготовленную не только естественным соответствием развития и структуры, чтобы служить гомологом для символического отношения Матери и Ребенка. Воображаемая пара зеркальной стадии, через ту контрприроду, которую она проявляет, если это должно быть связано со специфической преждевременностью рождения в человеке, присваивается, чтобы обеспечить воображаемый треугольник основой, которой в некотором смысле может соответствовать символическое отношение (см. схему R).

В сущности, именно благодаря разрыву, открытому этим предварительным воображаемым, в котором разрастаются эффекты стадии зеркала, человеческое животное способно вообразить себя смертным, что не означает, что оно было бы способно на это без симбиоза с символическим, но скорее означает, что без этого разрыва, отчуждающего его от собственного образа, этот симбиоз с символическим, в котором он конституирует себя как подверженного смерти, не мог бы произойти

6. Третий член воображаемой триады, тот, в котором субъект идентифицирует себя, напротив, с собой как живым существом, - это просто фаллический образ, раскрытие которого в этой функции - не самый скандальный аспект фрейдистского открытия.

Давайте сразу же впишем сюда под заголовком концептуальной визуализации этой двойной триады то, что мы впредь будем называть схемой R и что представляет собой линии обусловленности перцепции, другими словами, объекта, в той мере, в какой эти линии обводят поле реальности, а не просто зависят от них.

Таким образом, взяв вершины символического треугольника: I как эго-идеал, M как сигнификатор первичного объекта и F как позиция в O Имени Отца, можно увидеть, как гомологическое закрепление сигнификации субъекта S под сигнификатором фаллоса может повлиять на поддержку поля реальности, ограниченного четырехугольником MieI. Две другие вершины этого четырехугольника, e и i, представляют собой два воображаемых термина нарциссического отношения, эго и образ.

Таким образом, можно расположить от i к M, то есть в o, конечности сегментов Si, So1, So2, Son, SM, в которых размещаются фигуры воображаемого другого в отношениях эротической агрессии, где они реализуются - аналогично, от e к I, то есть в o′, конечности сегментов Se, So′1, So′2, So′n, SI, в которых эго идентифицирует себя, от своего спекулярного Урбильда до отцовской идентификации эго-идеала.

Те из вас, кто посещал мой семинар в 1956-7 годах, знают, как я использовал представленную здесь воображаемую триаду, триаду, в которой ребенок как желаемый объект в действительности представляет собой вершину Я, - чтобы вернуть понятию Объектного Отношения, ныне несколько дискредитированному массой бессмыслицы, которую этот термин использовался в последние годы для подтверждения, тот капитал опыта, который законно принадлежит ему.

По сути, эта схема позволяет нам показать отношения, относящиеся не к доэдиповым стадиям, которые, конечно, не существуют, но которые не могут быть поняты в аналитических терминах (как это достаточно очевидно в нерешительной, но контролируемой работе Мелани Кляйн), а к доэдиповым стадиям в той мере, в какой они упорядочены в ретроакции Эдипова комплекса

Вся проблема извращений состоит в том, чтобы понять, как ребенок в своем отношении к матери - отношении, которое в анализе определяется не его витальной зависимостью от нее, а его зависимостью от ее любви, то есть желанием ее желания, - идентифицирует себя с воображаемым объектом этого желания в той мере, в какой сама мать символизирует его в фаллосе.

Фаллоцентризм, порожденный этой диалектикой, - это все, что нас здесь интересует. Он, конечно, полностью обусловлен вторжением означающего в психику человека и строго не может быть выведен из какой-либо заранее установленной гармонии этой психики с природой, которую она выражает.

Этот воображаемый эффект, который может ощущаться как разлад только с предвзятой точки зрения нормативности, присущей инстинкту, тем не менее определил долгую ссору, которая сейчас утихла, но разрушительные последствия которой все еще сохраняются, относительно первичной или вторичной природы фаллической фазы. Даже не считая чрезвычайной важности вопроса, эта ссора заслуживает нашего интереса из-за диалектических подвигов, на которые она обрекла доктора Эрнеста Джонса, утверждавшего, что он полностью согласен с Фрейдом, в то время как утверждал позицию, диаметрально противоположную ему, а именно ту, которая сделала его, с некоторыми незначительными оговорками, без сомнения, защитником английских феминисток, с их любимым эгалитарным принципом: "каждому свое" - для мальчиков фаллос, для девочек - с... (aux boys le phalle, aux girls le c ... ).

7. Фрейд показал, что эта воображаемая функция фаллоса является стержнем символического процесса, который завершает у обоих полов сомнение в половой принадлежности, вызванное комплексом кастрации.

Нынешнее затушевывание этой функции фаллоса (сведенной к роли партобъекта) в психоаналитическом концерте - просто следствие глубокой мистификации, в которой культура держит его символ, в том смысле, что само язычество производило его только в кульминации своих самых тайных мистерий.

Действительно, в субъективной экономике, управляемой, как мы видим бессознательным, это означающее вызывается только тем, что мы называем метафорой, в частности, отцовской метафорой

И это приводит нас, поскольку именно с миссис Макалпайн мы решили начать этот диалог, к ее потребности обратиться к "гелиолитизму", с помощью которого она утверждает, что видит кодификацию деторождения в доэдиповой культуре, в которой детородная функция отца ускользает.

Все, что можно продвинуть в этом направлении, в какой бы форме это ни происходило, лишь подчеркнет означающую функцию, которая обусловливает отцовство.

Ведь в другом споре, относящемся к тому времени, когда психоаналитики еще сомневались в своей доктрине, доктор Эрнест Джонс, сделав замечание, которое было более уместным, чем его предыдущее, привел не менее неуместный аргумент.

Касаясь, по сути, состояния верований в некоем австралийском племени, он отказывается признать, что какой-либо коллектив мужчин может не признавать тот факт, что, за некоторыми загадочными исключениями, ни одна женщина не рожает ребенка, не пережив коитуса, или даже не знать о промежутке времени между этими двумя событиями. Ибо заслуга, которая, как мне кажется, вполне законно возлагается на человеческие способности наблюдать реальное, заключается именно в том, что не имеет ни малейшего значения в этом вопросе.

Ведь если того требует символический контекст, отцовство все равно будет приписано тому, что женщина встретила духа у какого-то фонтана или скалы, в которой он якобы живет.

Именно это, безусловно, свидетельствует о том, что приписывание деторождения отцу может быть лишь эффектом чистого означающего, признанием не реального отца, а того, что религия научила нас называть Именем Отца.

Конечно, для того, чтобы быть отцом, не нужно знака, так же как и для того, чтобы быть мертвым, но без знака никто никогда ничего не узнал бы ни об одном из этих состояний бытия.

Пользуясь случаем, я хотел бы напомнить тем, кого не удается убедить искать в текстах Фрейда продолжение того просвещения, которое дают им их педагоги, как настойчиво Фрейд подчеркивает близость двух означающих отношений, о которых я только что говорил, всякий раз, когда невротический субъект (особенно навязчивый) проявляет эту близость через соединение тем отца и смерти

Как, в самом деле, Фрейд мог не признать такого родства, когда необходимость его рефлексии заставила его связать появление сигнификата Отца, автора Закона, со смертью, даже с убийством Отца - показывая тем самым, что если это убийство является плодотворным моментом долга, через который субъект связывает себя на всю жизнь с Законом, то символический Отец, в той мере, в какой он обозначает этот Закон, является мертвым Отцом.

IV путь Шребера

1. Теперь мы можем проникнуть в субъективность бреда Шребера.

Значимость фаллоса, как я уже говорил, должна быть вызвана в воображении субъекта отцовской метафорой.

Это имеет точное значение в экономике означающего, формализация которого, которую я могу не более чем обозначить здесь, но которая будет знакома тем из вас, кто будет присутствовать на семинаре, который я провожу в этом году, посвященном формациям бессознательного. А именно: формула метафоры, или знакового замещения:

в которой заглавные буквы Ss являются сигнификатами, x - неизвестным сигнификатом, а s - сигнификатом, индуцированным метафорой, которая состоит в замене в сигнификативной цепочке S на S′. Элизия S′, представленная здесь штрихом через нее, является условием успеха метафоры.

Это в равной степени относится и к метафоре Имени Отца, то есть к метафоре, которая заменяет это Имя на место, впервые символизированное операцией отсутствия матери.

Попробуем теперь представить себе обстоятельство субъективной позиции, в которой на обращение "Имя Отца" отвечает не отсутствие реального отца, ибо это отсутствие более чем совместимо с присутствием означающего, а неадекватность самого означающего.

Такая концепция не должна удивлять. Присутствие означающего в Другом - это, по сути, присутствие, обычно закрытое для субъекта, поскольку оно обычно пребывает в состоянии подавления (verdrängt), и поскольку оттуда оно настаивает на репрезентации себя в означаемом посредством принуждения к повторению (Wiederholungszwang).

Давайте извлечем из нескольких текстов Фрейда термин, который достаточно артикулирован в них, чтобы сделать их неоправданными, если этот термин не обозначает в них функцию бессознательного, отличную от репрессированного. Примем за доказательство суть моего семинара по психозам, а именно, что этот термин обозначает самое необходимое следствие из его мысли о феномене психоза: этот термин - Verwerfung (обращение).

Оно артикулируется в этом регистре как отсутствие того Bejahung, или суждения атрибуции, которое Фрейд выставляет в качестве необходимого прецедента для любого возможного применения Verneinung (отрицания), которое он противопоставляет ему как суждение существования: тогда как вся статья, из которой он вычленяет это Verneinung как элемент аналитического опыта, демонстрирует в нем апологию самого означающего, которое он аннулирует.

Таким образом, именно на знаке лежит первозданный Bejahung, и другие тексты позволяют нам это признать, в частности, письмо 52 из переписки Флисса, в котором он прямо выделяется как термин первоначального восприятия под именем знака, Zeichen.

Verwerfung, таким образом, мы будем считать закрытием означающего. Точке, в которой называется Имя Отца - мы увидим, как - может соответствовать в Другом, таким образом, простое отверстие, которое, в силу неадекватности метафорического эффекта, будет провоцировать соответствующее отверстие в месте фаллической сигнификации.

Это единственная форма, в которой мы можем концептуализировать то, что Шребер показывает нам как результат повреждений, которые он в состоянии раскрыть лишь частично и в которых, по его словам, вместе с именами Флехсига и Шребера существенную роль играет термин "душегубство" (Seelenmord: S. 22-II).

Ясно, что перед нами - расстройство, вызванное самым личным моментом между субъектом и его ощущением себя живым; цензура, изуродовавшая текст до упомянутого Шребером добавления к несколько искаженным объяснениям его метода, заставляет думать, что он связывал с именами живых людей факты, которые не могли быть опубликованы в силу условностей того времени. Более того, следующая глава отсутствует полностью, и Фрейду пришлось довольствоваться проницательностью в отношении аллюзий на"Фауста", "Фрейшютца" и "Манфреда" Байрона, произведения (из которого, как он полагает, было заимствовано имя Аримана, одно из апофатических изображений Бога в бреде Шребера), которое, как ему казалось, черпало в этой ссылке всю ценность своей темы, а именно: герой умирает от проклятия, наложенного на него смертью объекта братского кровосмешения.

Для меня, поскольку я, как и Фрейд, решил довериться тексту, который, за исключением этих нескольких искажений, достойных сожаления, остается документом, чьи гарантии достоверности не имеют себе равных, именно в самой продвинутой форме бреда, выражением которой является эта книга, я попытаюсь показать структуру, которая окажется схожей с самим процессом психоза.

2. Следуя этой линии подхода, я замечу с тем оттенком удивления, с которым Фрейд видит субъективный подтекст признанного бессознательного, что бред развертывает все богатство своего гобелена вокруг силы творения, приписываемой речи, ипостасью которой являются божественные лучи (Gottesstrahlen).

Это начинается как лейтмотив в первой главе, где автор впервые останавливается на том, что акт рождения бытия из ничего оскорбляет разум, идет вразрез с теми доказательствами, которые дает опыт в преобразованиях материи, в которых реальность обретает свою субстанцию.

Он подчеркивает парадокс, который можно обнаружить в его контрасте с самыми привычными представлениями о человеке, за которого он себя выдает, как будто в этом есть какая-то необходимость: гебильдский немец вильгельминского периода, вскормленный на геккелевском метасциентизме, на основе которого он предоставляет список чтений, повод для нас завершить, обратившись к ним, то, что Гаварни называет где-то церебральной идеей человека.

Даже в этом рассматриваемом парадоксе вторжения мысли, для него доселе немыслимой, Шребер видит доказательство того, что должно произойти нечто, исходящее не из его собственного разума: доказательство, против которого, кажется, толькоpetitio principii, изложенное выше в позиции психиатра, дает нам право сопротивляться.

3. Сказав это, давайте проследим последовательность явлений, которую Шребер устанавливает в своей пятнадцатой главе (S. 204-15).

Теперь мы знаем, что сила его руки в вынужденной игре мысли (Denkzwang), в которой его сковывают слова Бога (см. выше, I-5), имеет драматическую ставку, которая заключается в том, что Бог, чьи способности к непониманию появятся позже, считая субъекта уничтоженным, оставит его в беде (liegen lassen), к угрозе которой мы еще вернемся.

Таким образом, усилие репоста, посредством которого субъект приостанавливается, скажем так, в своем бытии как субъект, и в конце концов срывается в момент "ничего не думания" (Nichtsdenken), конечно, кажется наименьшим из того, что можно ожидать от человека в качестве отдыха (говорит Шребер). Именно это, по его словам, и происходит:

(a) То, что он называет чудом воя (Brüllenwunder), - вырывающийся из его груди крик, который удивляет его больше всех ожиданий, будь он один или с другими людьми, которые приходят в ужас от зрелища, которое он им предлагает: его рот внезапно открывается в невыразимой пустоте, бросая сигару, которая застряла там всего мгновение назад;

(b) Призыв о помощи ("Hülfe" rufen), издаваемый "божественными нервами, оторванными от массы", плаксивый тон которого обусловлен большим расстоянием, на которое удаляется Бог;

(два явления, в которых субъективный разрыв достаточно неотличим от его сигнификативного способа, чтобы мы не трудились над этим);

(c) Предстоящий расцвет, то есть в оккультной зоне перцептивного поля, в коридоре, в соседней комнате, или проявления, которые, хотя и не являются экстраординарными, кажутся субъекту предназначенными для него;

(d) Появление на следующем уровне, дальнем, то есть за пределами восприятия органов чувств, в парке, в реальности, чудесных творений, то есть вновь созданных, и миссис Макалпайн делает проницательное замечание, что они всегда принадлежат к летающим видам - птицам или насекомым.

Не появляются ли эти последние метеоры заблуждения как след борозды или как эффект бахромы, показывающий оба раза, в которых означающее, молчавшее в субъекте, проецирует из своей темноты отблеск означающего на поверхность реального, а затем освещает реальное вспышкой, проецируемой из-под его подвала небытия?

Таким образом, на острие галлюцинаторных эффектов эти существа, которые, если бы мы захотели с максимальной строгостью применить критерий явления в реальности, одни только и заслуживали бы названия галлюцинаций, рекомендуют нам пересмотреть в их символической солидарности возникающее здесь трио Создатель, Создание и Сотворенный.

4. Именно с позиции Творца, по сути, мы вернемся к позиции Сотворенного, которое субъективно творит.

Уникальный в своей множественности, множественный в своем единстве (таковы атрибуты, напоминающие Гераклита, которыми Шребер определяет его), этот Бог, сведенный, по сути, к иерархии царств, что само по себе стоило бы исследования, опускает себя до существ, которые присваивают себе несоединимые идентичности.

Имманентный этим существам, захват которых включением в бытие Шребера угрожает его целостности, Бог не лишен интуитивной поддержки гиперпространства, в котором Шребер даже видит значимые передачи, ведущиеся по проводам (Fäden), которые материализуют параболическую траекторию, в соответствии с которой они входят в его череп через затылок (S. 315-P.S. V).

Однако со временем, через свои проявления, Бог впускает в поле неразумных существ, существ, которые не знают, что говорят, существ неразумных, таких как эти зачарованные птицы, эти говорящие птицы, эти небесные дворы (Vorhöfe des Himmels), в которых женоненавистник Фрейд с первого взгляда обнаружил белых гусей, представлявших идеальных девушек его времени, только для того, чтобы увидеть подтверждение своего мнения в именах субъект позже дает им.Скажу лишь, что для меня они гораздо более репрезентативны в силу того удивления, которое вызывают в них сходство вокабул и чисто гомофонные эквиваленты, от которых зависит их использование (Santiago = Carthago, Chinesenthum = Jesum Christum и т. д., S. 210-XV).

Точно так же существо Бога в своей сущности все дальше уходит в пространство, которое его обусловливает, - уход, о котором можно судить по нарастающей медлительности его речи, доходящей даже до заикания (S. 223-XVI). Настолько, что, просто следуя указаниям этого процесса, мы сочли бы этого уникального Другого, в котором артикулируется существование субъекта, подходящим прежде всего для опустошения мест (S. примечание к 196-XIV), в которых развертывается рокот слов, если бы Шребер не позаботился дополнительно сообщить нам, что этот Бог отстранен от любого другого аспекта обмена. Он делает это, одновременно извиняясь за то, что так поступает, но какие бы сожаления он ни испытывал по этому поводу, он должен ясно заявить об этом: Бог не только непроницаем для опыта; он не способен понять живого человека; он постигает его только извне (что, несомненно, является его сущностным способом); вся внутренность для него закрыта. Система записей (Aufschreibesystem), в которой сохраняются поступки и мысли, напоминает, конечно, неуловимым образом, тетрадь, которую держал ангел-хранитель нашего катехизированного детства, но помимо этого отметим отсутствие каких-либо следов звучания чресл или сердец (S. 20-I).

Таким образом, после того как очищение душ (Laüterung) уничтожит в них все следы личной идентичности, все сведется к вечному выживанию этого словоблудия, с помощью которого только Бог должен познать произведения, созданные человеческой изобретательностью (S. 300-P.S. II).

Здесь я не могу не отметить, что внучатый племянник автора "Novae species insectorum" (Иоганн-Кристиан-Даниэль фон Шребер) подчеркивает, что ни одно из чудесных созданий не является новым видом, или добавить, в противовес миссис Макалпайн, которая видит в них голубя, летящего с колен Отца, чтобы принести Деве плодотворную весть о Логосе, что они напоминают мне скорее голубя, которого фокусник вытаскивает из проймы жилета или рукава.

Что, наконец, приведет нас к удивительному выводу: субъект, находящийся в тисках этих тайн, не сомневается в своей способности, пусть и созданной, либо ускользнуть своими словами от ловушек, расставленных тревожным неразумием его Господа, либо сохранить себя перед лицом разрушения, которое, по его мнению, его Господь способен обрушить на него, или кого-либо еще, в силу права, на которое он имеет право во имя порядка мира (Weltordnung), права, которое, при всем том, что оно его, мотивирует этот уникальный пример победы существа, которое в результате ряда расстройств стало объектом " perfidieсвоего создателя. (Слово выпущено, не без оговорок, по-французски: S. 226-XVI.)

Не является ли это непокорное сотворенное существо, которое предотвращает свое падение только благодаря поддержке своего Слова (verbe) и вере в речь, странной приставкой к непрерывному творению Малебранша?

Возможно, нам стоит еще раз взглянуть на авторов, которые пишут сочинение по философии в бакалавриате, среди которых, возможно, мы слишком пренебрежительно относимся к тем, кто находится за пределами линии, ведущей к homo psychologicus, в котором наш период находит мерило, возможно, несколько пешеходного, как вам кажется, гуманизма.

Малебранш или Локк

Plus malin le plus loufoque . . .

Да, но кто из них двоих? Вот в чем загвоздка, дорогой коллега. Ну же, отбросьте эту чопорную манеру. Когда же вы почувствуете себя спокойно, когда окажетесь на своей земле?

5. Давайте теперь попробуем заново установить позицию субъекта, как он конституируется здесь в символическом порядке, на триаде, которая отображает его в нашей схеме R.

Тогда мне кажется, что если созданное I предполагает в нем место в F,

оставленное Законом, место Творца обозначено в нем тем liegen lassen, тем фундаментальным let-lie, в котором отсутствие, позволявшее конструировать себя из первозданной символизации М матери, оказывается лишенным, из лишения Отца.

От одного к другому линия, которая заканчивалась бы Существами речи, занимающими место ребенка, отвергнутого в надеждах субъекта (см. Post-scriptum), была бы, таким образом, задумана как обход ямы, вырытой в поле означающего лишением Имени Отца (см. Schema I, p. 234).

Именно вокруг этой дыры, в которой у субъекта отсутствует опора означающей цепи и которая, заметим, не нуждается в том, чтобы быть невыразимой, чтобы внушать благоговение, происходила вся борьба, в которой субъект реконструировал себя. В этой борьбе он вел себя с честью, и небесные вагины (еще одно значение словаVorhöfe, см. выше), когорта чудесных девушек, осаждавших края отверстия, обеспечивали контрапункт, в возгласах восхищения из глоток своих гарпий: 'VerfluchterKerl! Какой парень! Другими словами: какой баран! Увы! Это была антифраза.

6. Ибо уже тогда, и не так давно, в области воображаемого для него открылся разрыв, который соответствовал в нем дефекту символической метафоры, разрыв, который мог быть разрешен только в осуществлении Entmannung (эмаскуляции).

Сначала вызывая ужас у субъекта, она была принята как разумный компромисс (vernünftig, S. 177-XIII), затем как бесповоротный выбор (S. примечание к p. 179-XIII) и как будущий мотив искупления, представляющий интерес для всего мира.

Хотя мы не можем так легко расстаться с термином Entmannung, он, несомненно, смущает нас меньше, чем Иду Макалпайн в том положении, которое я описал. Несомненно, она думала, что наводит порядок, заменяя слово "unmanning" на "emasculation", которое переводчик III тома Собрания сочинений невинно счел достаточным, и даже пошла на то, чтобы обеспечить изменение перевода в готовившейся тогда авторизованной версии. Возможно, она обнаружила какую-то неуловимую этимологическую подсказку, которая различала эти два термина, несмотря на их идентичное употребление.

Но с какой целью? Отвергая как неуместный вопрос об органе, которому миссис Макалпайн, ссылаясь на "Мемуары", желает предназначить лишь мирное поглощение во внутренностях субъекта, - неужели она хочет представить нам робкие сапоги, в которых он укрывается, когда трясется от страха, или совестливое возражение против описания, на котором так озорно задерживается автор "Сатирикона"?

Или, возможно, она считает, что в одноименном комплексе речь никогда не шла о настоящей кастрации?

Несомненно, у нее есть все основания замечать двусмысленность в том, чтобы считать эквивалентными превращение субъекта в женщину (Verweiblichung) и кастрацию (ведь это, безусловно, означает Entmannung).Но она не видит, что эту двусмысленность порождает здесь сама субъективная структура: она включает в себя только то, что на воображаемом уровне сводится к превращению субъекта в женщину, а именно то, что делает его отпавшим от любого наследия, от которого он мог бы с полным основанием ожидать приписывания пениса своей персоне. Это происходит потому, что если бытие и обладание в принципе взаимоисключающие понятия, то они смешиваются, по крайней мере, в том, что касается результата, когда речь идет о недостатке. Что не мешает различию между ними иметь решающее значение впоследствии.

Как можно понять, наблюдая за тем, что пациент обречен стать женщиной не из-за того, что он лишен пениса, а из-за того, что ему приходится быть фаллосом.

Символическое соотношение Mädchen = Phallus, или, говоря по-английски, уравнение Girl = Phallus, по словам М.Фенишеля, которому она посвятила эссе некоторого достоинства, хотя и несколько запутанное, уходит своими корнями в воображаемые пути, по которым желание ребенка успешно идентифицируется с желанием матери, к которому она, конечно, сама была приобщена символическим законом, в котором это отсутствие конституируется.

Именно в результате действия того же механизма женщины в реальном порядке служат, если можно так выразиться, объектами для обменов, требуемых элементарными структурами родства и иногда закрепляемых в воображаемом порядке, а то, что передается параллельным образом в символическом порядке, - это фаллос.

7. Здесь идентификация, какой бы она ни была, посредством которой субъект принял на себя желание матери, вызывает, в результате потрясения, распад воображаемого треножника (примечательно, что именно в квартире матери, где он укрылся, у субъекта случился первый приступ тревожной растерянности с суицидальным раптусом: S. 39-40-IV).

Несомненно, прорицание бессознательного очень скоро предупредило субъекта, что, поскольку он не способен быть фаллосом, которого не хватает матери, ему остается быть женщиной, которой не хватает мужчине.

Таков смысл этой фантазии, которую часто комментировали, икоторую я цитировал выше как относящуюся к инкубационному периоду его второй болезни, а именно: идея "что было бы прекрасно быть женщиной, подчиняющейся совокуплению". Этот pons asinorum шреберовской литературы здесь прикреплен на место.

Однако в то время это решение было преждевременным, потому что для Menschenspielerei ("Маленькие игры мужчин", термин, появившийся в фундаментальном языке), которые обычно следуют за этим, можно сказать, что призыв к храбрецам был обречен на провал, по той веской причине, что эти храбрецы стали такими же неправдоподобными, как и сам субъект, такими же лишенными фаллоса, как и он. А все потому, что в воображаемом порядке субъекта, не в меньшей степени, чем у него, была опущена та линия, параллельная очертаниям их лиц, которую можно увидеть на рисунке Маленького Ганса и которая знакома тем, кто разбирается в детском рисунке. Именно потому, что другие были теперь не более чем "образами людей, сплетенных вместе по старинке", в этом переводеflüchtighingemachte Männerобъединить замечания В. Г. Нидерланда об использовании hinmachen и блестящий штрих Эдуарда Пишона во французском переводе.

Так что дело грозило бы закончиться бесславно, если бы субъекту не удалось блестяще спасти положение.

Он сам сформулировал итог (в ноябре 1895 года, то есть через два года после начала болезни) под названием Versöhnung: слово имеет значение expiation, propitiation, и, учитывая особенности фундаментального языка, должно быть еще больше притянуто к примитивному значению Sühne, то есть к жертве, в то время как один акцентирует его в направлении компромисса (разумного компромисса, который субъект приводит в качестве мотива для принятия своей судьбы).

Здесь Фрейд, выходя далеко за рамки рационализации самого субъекта, парадоксальным образом признает, что примирение (поскольку во французском языке выбран именно плоский смысл), которое принимает во внимание субъект, находит свой источник в обмане партнера, который оно предполагает, а именно в соображении, что супруга Бога в любом случае заключает союз по природе, чтобы удовлетворить самое требовательное самолюбие.

Думаю, мы можем сказать, что в данном случае Фрейд нарушил свои собственные нормы, причем самым противоречивым образом: он принимает в качестве поворотного пункта бреда то, что отвергал в своей общей концепции, а именно, ставит гомосексуальную тему в зависимость от идеи величия (я буду считать, что мои читатели знакомы с его текстом).

Неудача кроется в необходимости, то есть в том, что Фрейд еще не сформулировал то, что должно было стать "О нарциссизме: введение".

8. Несомненно, если бы три года спустя (1911-14) он не понял истинную причину разворота позиции возмущения, впервые поднятой в лице субъекта идеей Entmannung: именно потому, что в промежутке субъект умер.

Так, по крайней мере, утверждали голоса, всегда информированные из верных источников и всегда надежные в своей информационной службе, после события, указав дату и название газеты, в которой появилось объявление в списке последних смертей (S. 81-VII).

Лично я могу довольствоваться доказательствами, предоставленными медицинскими справками, которые в нужный момент дают нам картину погружения пациента в кататонический ступор.

Как обычно, его воспоминания об этом периоде весьма изобильны. Так, мы знаем, что, изменяя обычай, по которому человек уходит из этой жизни ногами вперед, наш пациент, чтобы пересечь ее только транзитом, был рад держать свои ноги вне ее, то есть высунуться из окна под тенденциозным предлогом подышать свежим воздухом (S. 172-XII), тем самым, возможно, возобновляя (оставим это на усмотрение тех, кому здесь будет интересно только его воображаемое проявление) представление своего рождения.

Но это не та карьера, за которую берутся в возрасте пятидесяти лет, не испытывая при этом чувства непривычности. Отсюда и верный портрет, который дали ему голоса, я бы сказал, летописцы, изображающие его как "прокаженный труп, ведущий к другому прокаженному трупу" (S. 92-VII), - блестящее описание, надо признать, идентичности, сведенной к конфронтации со своим психическим двойником, но которое, кроме того, делает патентным регресс субъекта - топографический, а не генетический регресс - к стадии зеркала, даже если отношения с зеркальным другим сведены к его фатальному аспекту.

Это было также время, когда его тело было просто собранием колоний чужих "нервов", своего рода отстойником для фрагментов, оторванных от личностей его преследователей (S. XIV).

Связь всего этого с гомосексуальностью, которая, безусловно, проявляется в бреде, как мне кажется, требует более совершенного регулирования использования этой ссылки в теории.

Это представляет большой интерес, поскольку несомненно, что использование этого термина в интерпретации может нанести серьезный ущерб, если он не будет освещен символическими отношениями, которые, я бы сказал, являются здесь определяющими.

9. Я считаю, что эта символическая детерминация проявляется в форме, в которой восстанавливается структура воображения. На этой стадии воображаемая структура представляет собой два аспекта, которые выделял сам Фрейд.

Первый - это транссексуальная практика, ни в коей мере не заслуживающая сравнения с "извращением", черты которой проявились в бесчисленных случаях впоследствии.

Кроме того, я должен указать, каким образом обрисованная здесь структура может пролить свет на странную настойчивость, проявленную субъектами этих случаев в получении разрешения, даже, можно сказать, сотрудничества, от своего отца для выполнения своих более радикально исправляющих требований.

В любом случае, мы видим, как наш субъект предается эротическому занятию, которое, как он подчеркивает, строго предназначено для одиночества, но удовлетворение от которого он, тем не менее, признает. Это те, которые дает ему его изображение в зеркале, когда, одетый в безделушки женского платья, ничто, по его словам, в верхней части его тела, не кажется ему неспособным убедить любого возможного любовника женского бюста (S. 280-XXI).

С этим мы должны связать, как я полагаю, развитие, якобы эндосоматического восприятия, так называемых нервов женского удовольствия в его собственной коже, то есть в тех областях, в которых они, как предполагается, являются эрогенными у женщин.

Одно замечание, а именно, что если постоянно заниматься созерцанием женского образа и никогда не отрывать свои мысли от поддержки чего-то женского, то божественное наслаждение будет тем более исполнено, отвлекает нас от другого аспекта либидинальных фантазий.

Этот аспект связывает феминизацию субъекта с координатой божественного совокупления.

Фрейд очень четко видел в этом элемент дебилизации, когда подчеркивал, что связывает "душевное наслаждение" ("volupté d'âme") (Seelenwollust), которое входит в него, с "блаженством" (béatitude) (Seligkeit), в том смысле, в каком это состояние души после смерти (abschiedenen Wesen).

То, что удовольствие, отныне рассматриваемое как блаженство, должно стать блаженством души, действительно является важнейшим поворотным пунктом, в котором Фрейд, следует отметить, подчеркивает лингвистическую мотивацию, когда предполагает, что история языка может пролить на него свет.

Это просто ошибка в том измерении, в котором буква проявляется в бессознательном и которое, в соответствии с ее собственным агентством как буквы, гораздо менее этимологично (или диахронично, если быть точным), чем гомофонично (синхронично). Действительно, в немецком языке нет ничего, что позволило бы нам связатьselig и Seele, или блаженство, переносящее влюбленных на "небеса", хотя именно на это ссылается Фрейд, цитируя арию из "Дон Жуана", и именно это обещано "блаженным" душам на небесах. Мертвые являются selig в немецком языке только в силу заимствования из латыни и потому, что латинская фраза beatae memoriae ("блаженной памяти") переводится как seliger Gedächtnis. Их Seelen имеет больше отношения к озерам (Seen), в которых они какое-то время жили, чем к блаженству. Бессознательное, однако, в большей степени связано с означающим, чем с означаемым, и фраза "feu mon père" ("мой покойный отец") может означать, с точки зрения бессознательного, что мой отец был Божьим огнем ("le feu de Dieu") или даже что я приказываю его застрелить ("Огонь!").

Но если отвлечься от этого, то остается, что мы находимся здесь, за пределами мира, который очень хорошо приспосабливается к бесконечной отсрочке реализации своей цели.

Конечно, когда Шребер завершит свое превращение в женщину, произойдет акт божественного оплодотворения, в который, разумеется, Бог не мог посвятить себя в неясном прохождении через органы (S. 3-Introd.). (Мы не должны забывать об отвращении Бога к живому существу). Поэтому именно благодаря духовной операции Шребер почувствует, как в нем пробуждается эмбриональный зародыш, толчки которого он уже ощутил на ранних стадиях своей болезни.

Несомненно, новая духовная человечность шреберовских существ будет полностью зарождаться через его чресла, чтобы возродить развращенное, обреченное человечество нынешнего века. Это действительно своего рода искупление, поскольку заблуждение было каталогизировано таким образом, но это искупление, направленное только на существо будущего, поскольку существо настоящего поражено упадком, соотносимым с захватом божественных лучей наслаждением, которое приковывает их к Шреберу (S. 51-2-V).

В этом проявляется измерение миража, которое еще больше подчеркивается неопределенностью времени, на которое приостановлено обещание искупления, и глубоко обусловлено отсутствием посредничества, о котором свидетельствует фантазия. Ибо можно увидеть, что она пародирует ситуацию пары окончательно выживших, которые после какой-нибудь человеческой катастрофы увидели бы себя, обладающих способностью заселить землю, столкнувшимися с тем элементом тотальности, который несет в себе акт воспроизводства животных.

И здесь под знаком существа можно поставить точку, в которой линия разделяется на две ветви - нарциссического удовольствия и идеальной идентификации. Но это в том смысле, что ее образ - это ловушка воображаемого захвата, в которой каждая из них укоренена. И там же линия движется вокруг дыры, точнее, дыры, в которой "душегубство" устанавливает смерть.

Образовалась ли эта другая пропасть просто в результате воздействия в воображаемом порядке тщетного обращения в символическом порядке к отцовской метафоре? Или же мы должны представить ее как порожденную во второй степени элиминацией фаллоса, которую субъект, кажется, вновь вводит, чтобы разрешить ее в дебилизирующем зазоре зеркальной сцены? Безусловно, связь - на этот раз генетическая - между этой стадией и символизацией Матери как первозданной не могла не быть упомянута в мотивации этого решения.

Можем ли мы перенести геометрические точки схемы R на схему структуры субъекта по окончании психотического процесса? Это то, что я попытался сделать в схеме I ниже.

Конечно, вполне возможно, что эта схема страдает от избыточности, свойственной любой попытке формализовать интуитивное.

Иными словами, искажение, которое проявляется в нем между функциями, обозначенными в нем буквами, привнесенными в него из схемы R, может быть оценено только диалектически.

Укажем здесь просто на двойную кривую гиперболы, которую она образует, в самой близкой точке этих двух кривых, вдоль одной из направляющих линий, связь, ставшую очевидной, в двойной асимптоте, которая соединяет бредовое эго с божественным другим, от их воображаемого расхождения в пространстве и времени до идеального сближения их соединения. Но не следует забывать, что Фрейд и сам предчувствовал подобную форму, поскольку именно он ввел в обиход термин asymptotisch.

Вся плотность реального существа, с другой стороны, помещена для субъекта между нарциссическим jouissance своего образа и отчуждением речи, в которой эго-идеал занял место Другого.

Схема показывает, что терминальное состояние психоза представляет собой не застывший хаос, кульминацией которого являются обломки, вызванные землетрясением, а скорее то высвечивание линий эффективности, которое вызывает речь, когда речь идет об элегантном решении проблемы.

В нем в значительной мере материализуется то, что лежит в самом принципе эффективной плодотворности исследований Фрейда; ведь именно благодаря тому, что, не имея никакой другой опоры, кроме письменного документа, не только свидетельства, но и производства этого конечного состояния психоза, Фрейд впервые пролил свет на саму эволюцию этого процесса, что позволило осветить его собственную детерминацию, под которой я понимаю единственную органичность, имеющую существенное значение для этого процесса: ту, что мотивирует структуру означивания.

Собранные вместе в виде этой схемы, возникают отношения, посредством которых индукционные эффекты означающего, воздействуя на воображаемый порядок, определяют это ниспровержение субъекта, которое клинический опыт обозначает под аспектами сумерек мира, требуя в ответ на них новых означающих эффектов.

На своем семинаре я показал, что символическая последовательность переднего и заднего царств Бога, низшего и высшего, Ахримана и Ормуза, и их смены "политики" (слово из фундаментального языка) по отношению к субъекту, дают именно те ответы на различные стадии воображаемого распада, которые, действительно, воспоминания пациента и медицинские справки достаточно коннотируют, чтобы восстановить в них порядок субъекта

Что касается вопроса, который я предлагаю здесь относительно отчуждающего эффекта означающего, то я хотел бы сослаться на тот надир июльской ночи 1894 года, когда Ариман, низший Бог, явив себя Шреберу в самом впечатляющем обличье своей силы, назвал его тем простым словом, которое, по словам субъекта, является обычным словом основного языка: Luder !

Чтобы перевести это слово, мы должны сделать нечто большее, чем просто посмотреть его в словаре Сакса-Виллата, что и было сделано французским переводчиком. Ссылка М. Нидерланда на английское lewd не кажется мне приемлемой как попытка передать смысл 'wretch' или 'slut', что и означает это слово, когда оно используется как термин оскорбления.

Но если принять во внимание архаизмы, характерные для основного языка, то можно считать оправданным связывать этот термин с корнем французского leurre и английского lure, что, безусловно, является лучшим обращением ad hominem, которое можно ожидать от символического порядка: Другой может быть очень дерзким.

Остается диспозиция поля R в схеме, поскольку оно представляет условия, в которых реальность была восстановлена для субъекта: для него это своего рода островок, постоянство которого навязано ему после испытания его постоянства, который для меня связан с тем, что делает его пригодным для жизни, но также и искажает его, а именно с эксцентричными перестроениями воображаемого I и символического S, которые сводят его к полю их ступенчатого смещения.

Здесь важна подчиненная концепция, которую мы должны дать себе в отношении функции реальности в процессе, как в его причине, так и в его следствиях.

Мы не можем развивать здесь, безусловно, важный вопрос о том, что такое мы для субъекта, мы, к которым он обращается как к читателям, а также вопрос о том, что осталось от его отношений с женой, которой был посвящен первый черновик его книги, чьи визиты во время его болезни всегда приветствовались с самым сильным чувством, и к которой, как он уверяет нас одновременно с самым решительным признанием своего бредового призвания, он "сохранил свою старую любовь" (S. note to p. 179-XIII).

Сохранение в схеме I траектории Soo′O символизирует в ней мнение, которое я вынес из рассмотрения этого случая, что отношение к другому в той мере, в какой он подобен ему, и даже такое возвышенное отношение, как дружба, в том смысле, в каком Аристотель рассматривает его как составляющее суть супружеских отношений, вполне совместимы с неуравновешенностью отношения к капитальному Другому и связанной с ним радикальной аномалией, квалифицируемой, неправомерно, но не без некоторого приближения к истине, в старой клинической медицине как частичное заблуждение.

Однако эту схему лучше отправить в мусорную корзину, если она, как и многие другие, заставит кого-нибудь интуитивно забыть об анализе, на котором она основана.

В самом деле, стоит только задуматься, чтобы понять, что это было бы в большей степени заслугой комментатора, миссис Иды Макалпайн, чье подлинное мышление я хотел бы похвалить в последний раз, если только не признать мои причины для введения этой схемы.

Я хочу сказать, что дело разума - распознать драму безумия, sua res agitur, потому что именно в отношении человека к означаемому находится эта драма.

Мысль о том, что человек может стать таким же безумным, как и пациент, пугает меня не больше, чем Фрейда.

Как и Фрейд, я считаю, что мы должны слушать говорящего, когда речь идет о сообщении, которое исходит не от субъекта за пределами языка, а от речи за пределами субъекта. Ибо только тогда можно услышать ту речь, которую Шребер уловил в Другом, когда от Аримана к Ормузу, от злого Бога к отсутствующему Богу, он приносит семя, в котором артикулируется сам закон означающего: 'Aller Unsinn hebt sich auf!' "Всякая бессмыслица упразднена!" (S. 182-3-XIII и 312-P.S. IV).

В этот момент я возвращаюсь (оставляя тем, кто будет заниматься мной, труд выяснить, почему я оставил это в тайне на десять лет) к тому, что я сказал в диалоге с Анри Эй: "Бытие человека не только не может быть понято без безумия, оно не было бы бытием человека, если бы не несло в себе безумие как предел его свободы".

V Постскриптум

Вслед за Фрейдом я учу, что Другой - это местонахождение той памяти, которую он открыл и назвал бессознательным, памяти, которую он рассматривает как объект вопроса, остающегося открытым, поскольку она обусловливает неразрушимость определенных желаний. Я бы ответил на этот вопрос в терминах концепции означающей цепи, открываемой первобытной символизацией (проявившейся в игре Fort! Da!, которая, по мнению Фрейда, лежит в основе компульсии повторения); эта цепь развивается в соответствии с логическими связями, чья хватка на означаемое, а именно на бытие (l'être) и существование (l'étant), действует через эффекты означающего, которые я описываю как метафору и метонимию.

Именно в случайности в этом регистре и в том, что в нем происходит, а именно в отчуждении Имени Отца на место Другого и в неудаче отцовской метафоры, я обозначаю дефект, который придает психозу его существенное состояние, и структуру, которая отделяет его от невроза.

Этот тезис, который я представляю здесь как вопрос, предшествующий любому возможному лечению психоза, продолжает свою диалектику и дальше: но я остановлю его здесь и скажу почему.

Во-первых, потому что стоит указать, что можно обнаружить из моей паузы.

Перспектива, которая не изолирует отношения Шребера с Богом от их субъективной рельефности, отпечатка негативных черт, которые делают их скорее смесью, чем единством бытия и сущности, и которая, в прожорливости, которая сочетается в ней с отвращением, в соучастии, которое поддерживает ее вымогательство, не показывает ничего, если называть вещи своими настоящими именами, из Присутствия и Радости, которые освещают мистический опыт: Противопоставление, которое не только демонстрируется, но и основано на поразительном отсутствии в этих отношениях Du, по-французски Tu, которое в английском (Thou) предназначено для призыва Бога и обращения к Богу, и которое является обозначением Другого в речи.

Мне знакома ложная скромность, царящая в науке по этому поводу; Она является подходящим спутником ложной мысли о педантизме, когда она утверждает невыразимый характер живого опыта, даже "болезненного сознания", чтобы обезвредить усилие, которое она затрачивает, а именно то, что требуется именно в той точке, в которой он не невыразим, поскольку он (ça) говорит, в которой живой опыт, далекий от разделения, сообщает себя, в которой субъективность уступает свою истинную структуру, структуру, в которой то, что анализируется, тождественно тому, что артикулируется.

И с той же драматической точки зрения, к которой привела нас бредовая субъективность, мы обратимся к научной субъективности: Я имею в виду ту, которую ученый, работающий в науке, разделяет с человеком той цивилизации, которая ее поддерживает. Не стану отрицать, что в той части мира, в которой мы живем, я видел достаточно, чтобы задаться вопросом о критериях, по которым человек с рассуждениями о свободе, которые, безусловно, следует назвать бредовыми (я посвятил этому один из своих семинаров), с концепцией реального, в которой детерминизм - не более чем алиби, которое вскоре вызывает тревогу, если попытаться распространить его область на случайность (я проверил это на своих слушателях в ходе эксперимента), с верой, которая собирает людей вместе, по крайней мере, для половины мира, под символом Деда Мороза (что вряд ли может ускользнуть от кого-либо), этот человек не позволит мне отнести его, по законной аналогии, к категории социальных психозов - в установлении которых Паскаль, если я не ошибаюсь, опередил меня.

То, что такой психоз может оказаться совместимым с тем, что называется хорошим порядком, не вызывает сомнений, но это не дает психиатру, даже если он психоаналитик, права уповать на свою совместимость с этим порядком до такой степени, чтобы считать, что он обладает адекватным представлением о реальности, к которой его пациент оказывается неравнодушен.

Возможно, в таких условиях было бы лучше отказаться от этой идеи о его понимании основ психоза: это возвращает нас к цели его лечения.

Чтобы измерить путь, разделяющий нас, достаточно вспомнить все задержки, которыми отмечали его паломники. Всем известно, что ни одна разработка механизма переноса, какой бы искусной она ни была, не смогла так расставить вещи, чтобы на практике он не воспринимался как отношение, чисто двойственное в своих терминах и совершенно запутанное в своем субстрате.

Давайте зададимся вопросом, что, если принять перенос только за его фундаментальное значение как феномена повторения, он должен повторять в преследующих личностях, в которых Фрейд обозначает его эффекты?

Я прямо-таки слышу слабый ответ: следуя вашему подходу, отцовская неадекватность, несомненно. В этом стиле не было недостатка во всевозможных отчетах: "свита" психотика стала объектом скрупулезного перечисления всех биографических и характерологических ярлыков, которые анамнез позволил извлечь из драматических персон, даже из их "межчеловеческих отношений".

Но давайте действовать в соответствии с теми структурными условиями, которые мы наметили.

Для того чтобы психоз был запущен, Имя Отца, verworfen, закрытое, то есть никогда не занимавшее место Другого, должно быть вызвано в символическую оппозицию к субъекту.

Именно отсутствие Имени Отца в том месте, которое оно открывает в означаемом, запускает каскад перестроек означающего, из которых проистекает нарастающая катастрофа воображаемого, вплоть до достижения уровня, на котором означающее и означаемое стабилизируются в бредовой метафоре.

Но как субъект может призвать Имя Отца в то единственное место, где оно могло бы его достичь и где его никогда не было? Просто с помощью настоящего отца, не обязательно родного отца субъекта, но А-отца.

Опять же, этот А-отец должен занять то место, на которое субъект не мог позвать его раньше. Достаточно, чтобы этот А-отец занял третью позицию в каком-то отношении, основанном на воображаемой диаде o-o′, то есть эго-объект или реальность-идеал, которая интересует субъекта в поле эротизированной агрессии, которую она вызывает.

Попробуем найти эту конъюнктуру в начале психоза. Возникает ли она у только что родившей женщины перед лицом ее мужа, у кающегося, исповедующего свои грехи, перед лицом его духовника, у влюбленной девушки при встрече с "отцом молодого человека" - она всегда найдется, и найдется легче, если позволить себе руководствоваться "ситуациями" в том смысле, в каком это слово используется в романе. Следует, однако, заметить, что для романиста эти ситуации - его истинный ресурс, а именно то, что делает возможным возникновение "глубинной психологии" там, куда никакая психологическая проницательность не позволит ему проникнуть.

Чтобы перейти к принципу отчуждения (Verwerfung) Имени Отца, следует признать, что Имя Отца дублирует на месте Другого само означающее символической триады, поскольку оно представляет собой закон означающего

Эта попытка, похоже, ничего не будет стоить тем, кто в поисках экологических координат психоза блуждает, как заблудшие души, от фрустрирующей матери к задыхающейся матери, чувствуя, однако, что, продвигаясь к положению отца семейства, они, как говорят в игре "охота на тапочки", становятся теплее.

Опять же, в этом нащупывании отцовской неадекватности, в этом постоянном, тревожном колебании между доминирующим отцом, покладистым отцом, всемогущим отцом, униженным отцом, неловким отцом, жалким отцом, любящим дом отцом, отцом на свободе, не будет ли слишком большим ожидать некоторой разрядки напряжения от следующего замечания: а именно, что эффекты престижа, которые вовлечены во все это и в которых (слава Богу!) не полностью опущено троичное отношение Эдипова комплекса, поскольку почитание матери считается в нем решающим, сводятся к соперничеству между двумя родителями в воображаемом порядке субъекта - то есть к тому, что сформулировано в вопросе, который кажется нормальным, не говоря уже об обязательном, в любом уважающем себя детстве: "Кого ты любишь больше, маму или папу?".

Моя цель в этой параллели не в том, чтобы что-то сократить: наоборот, ведь этот вопрос, в котором ребенок не перестает конкретизировать тошноту, которую он испытывает от инфантилизма своих родителей, - именно тот, с помощью которого те дети, которыми родители действительно являются (в этом смысле в семье нет других, кроме них), пытаются скрыть тайну своего союза или разрыва, а именно того, что их отпрыск прекрасно знает, - это и есть вся проблема, и она поставлена как таковая.

Скажут, что акцент делается именно на связи любви и уважения, благодаря которой мать ставит или не ставит отца на его идеальное место. Любопытно, отвечу я, что вряд ли учитываются те же связи в обратном направлении, где доказывается, что теория участвует в завесе, наброшенной на соитие родителей младенческой амнезией.

Но я хочу подчеркнуть, что нас должно волновать не только то, как мать приспосабливается к личности отца, но и то, как она воспринимает его речь, слово (mot), скажем так, его авторитет, иными словами, то место, которое она отводит Имени Отца в провозглашении закона.

Далее, отношение отца к этому закону следует рассматривать само по себе, ибо в нем можно найти причину того парадокса, благодаря которому разрушительное воздействие отцовской фигуры особенно часто наблюдается в тех случаях, когда отец действительно обладает функцией законодателя или, по крайней мере, имеет преимущество, будь он на самом деле одним из тех отцов, которые принимают законы, или же он позиционирует себя как столп веры, как образец честности и преданности, как добродетельный или как виртуоз, служащий делу спасения, какого бы то ни было объекта или отсутствия объекта, нации или рождения, защиты или спасения, наследия или законности, чистого, нечистого или империи - все идеалы, которые предоставляют ему слишком много возможностей оказаться в позе недостойного, неадекватного, даже мошеннического, и, короче говоря, исключить имя Отца из его позиции в означаемом.

Для получения этого результата не нужно так много, и никто из тех, кто практикует анализ детей, не станет отрицать, что нечестное поведение для них абсолютно прозрачно. Но кто сформулирует, что воспринимаемая таким образом ложь подразумевает обращение к конституирующей функции речи?

Таким образом, он доказывает, что немного строгости - это не слишком много, чтобы придать самому доступному опыту его истинный смысл. О последствиях, которые можно ожидать от их изучения и техники, можно судить в другом месте.

Я даю здесь только то, что необходимо для понимания неуклюжести, с которой самые вдохновенные авторы обращаются с тем, что они находят наиболее ценным, следуя за Фрейдом по территории, на которой он отводит главенствующую роль переносу отношения к отцу в генезисе психоза.

Нидерланд приводит замечательный пример, когда обращает внимание на бредовую генеалогию Флехсига, построенную на именах реальных предков Шребера, Готфрида, Готлиба, Фюрхтегота и, прежде всего, Даниила, которые передаются от отца к сыну и значение которых он приводит на иврите, чтобы показать в их сближении с именем Бога (Gott) важную символическую цепь, посредством которой функция отца может быть проявлена в бреде.

Но не сумев различить в нем агентство Имени Отца,, а для его распознавания явно недостаточно, чтобы оно было видно здесь невооруженным глазом, он упускает возможность ухватить его в той цепи, в которой формируются эротические агрессии, испытываемые субъектом, и тем самым способствовать тому, чтобы поставить на его место то, что правильно называть бредовой гомосексуальностью

Как же он может остановиться на том, что скрыто в процитированном выше предложении из первых строк второй главы Шребера: одно из тех заявлений, которые так явно сделаны не для того, чтобы их услышали, что на них следует обратить внимание. Что, если понимать это буквально, означает равное положение, в котором автор соединяет имена Флехсига и Шребера с душегубством, чтобы познакомить нас с принципом злоупотребления, жертвой которого он является? Мы должны оставить это на усмотрение будущих комментаторов.

Столь же неопределенной является попытка Нидерланда в той же статье уточнить, на этот раз на основе субъекта, а не сигнификатора (термины, разумеется, не его), роль отцовской функции в запуске бреда.

Если, действительно, он претендует на то, чтобы обозначить повод для психоза в простом принятии отцовства субъектом, что является темой его попытки, то противоречиво считать равнозначными отмеченное Шребером разочарование в надеждах на отцовство и назначение судьей Высокого суда, титул которого (сенатспрезидент) подчеркивает качество отца (хотя и отца по призыву), которое оно ему придает: это единственная мотивация его второго кризиса, без ущерба для первого, который можно объяснить аналогичным образом провалом его кандидатуры в рейхстаг.

Тогда как обращение к третьей позиции, к которой во всех подобных случаях призывается сигнификатор отцовства, было бы правильным и разрешило бы это противоречие.

Но с точки зрения моей диссертации именно первичное взыскание (Verwerfung) доминирует над всем своей проблемой, и предыдущие рассуждения оставляют меня здесь неподготовленным.

Ведь если обратиться к деятельности Даниэля Готтлоба Морица Шребера, основателя ортопедического института при Лейпцигском университете, педагога, или, лучше сказать, "просветителя", как говорят по-английски, социального реформатора "с апостольским призванием нести здоровье, благополучие и счастье в массы" (sic. Ida Macalpine, op. cit.) посредством физической культуры, инициатор тех садовых участков, призванных сохранить в работнике своего рода идеализм капустного кочана, которые в Германии до сих пор известны какSchrebergärten, не говоря уже о сорока изданиях "Лечебной гимнастики в помещении", грубо нарисованных товарищей, иллюстрирующих ее, на которых Шребер в большей или меньшей степени ссылается (S. 116-XII), мы сможем считать пройденными те пределы, за которыми родное и натальное простирается до природы, до естественного, до натуризма, даже до натурализации, за которыми добродетель становится головокружением, наследием лиги, спасением сальтации, за которыми чистое касается "нечистого и империи" (malempire), и я не удивлюсь, если ребенок, подобно кают-компании знаменитого траулера Превера, отбросит (verwerfe) кита самозванства, пронзив, согласно строке этого бессмертного произведения, паутину от одного конца до другого (de père en part).

Несомненно, лицо судьи Флехсига с его ученой серьезностью (в книге миссис Макалпайн есть фотография, на которой он изображен в профиль на фоне колоссального увеличения полушария головного мозга) не смогло заполнить внезапную пустоту, образовавшуюся в инаугурационной Verwerfung ("Kleiner Flechsig!" "Маленький Флехсиг!" кричат голоса).

По крайней мере, такова концепция Фрейда, в той мере, в какой он обозначает в переносе, которым субъект оперировал с личностью Флехсига, фактор, спровоцировавший у субъекта психоз.

В связи с этим, несколько месяцев спустя, божественные голоса дадут свой концерт в теме, чтобы сказать Имени Отца, чтобы он трахал себя Именем Бога в своем заду и чтобы Сын был уверен, что в конце своих испытаний он не сможет сделать ничего лучше, чем "сделать" на весь мир (S. 226-XVI).

Таким образом, последнее слово, в котором "внутренний опыт" нашего века должен был дать нам свое исчисление, сформулировано на пятьдесят лет раньше своего времени в теодицее, которой подвергается Шребер: "Бог - это пирожное" (Dieu est une p ...).

Термин, в котором кульминирует процесс, посредством которого означающее "высвободило" себя в реальном, после того как был открыт провал Имени Отца - то есть провал означающего в Другом как локусе означаемого, - это означающее Другого как локус закона.

И здесь я пока оставлю этот вопрос, который является предварительным для любого возможного лечения психозов - вопрос, который вводит, как мы видим, концепцию, которая должна быть сформирована о работе с переносом в этом лечении

Говорить о том, что на этой почве мы можем что-то сделать, было бы преждевременно, потому что это означало бы выйти "за рамки Фрейда", а о выходе за рамки Фрейда не может быть и речи, поскольку постфрейдовский психоанализ, как я уже говорил, вернулся к более ранней стадии.

По крайней мере, это то, что отличает меня от любого другого объекта, а не восстановление доступа к опыту, который открыл Фрейд.

Ибо использовать созданную им технику вне опыта, к которому она была применена, так же глупо, как налегать на весла, когда корабль стоит на песке.

Дек. 1957 - янв. 1958

Примечания

Эта статья содержит наиболее важные части семинара, проведенного в течение первых двух семестров 1955-6 учебного года в Высшей нормальной школе. Впервые она появилась в журнале La Psychanalyse, том 4.

7

Направление лечения и принципы его власти

I Кто сегодня анализирует?

1. Стало общим местом говорить, что анализ характеризуется личностью пациента. Но если кто-то интересуется тем, как личность аналитика может повлиять на анализ, его считают очень смелым человеком. Это, по крайней мере, объясняет тот легкий трепет, который мы испытываем, когда делаются скромные замечания о контр переносе - замечания, которые служат лишь для того, чтобы скрыть его концептуальную неадекватность. Какое благородство души мы проявляем, когда обнаруживаем, что сами сделаны из той же глины, что и те, кого мы лепим!

Это, конечно, пошлость. Но вряд ли этого достаточно для тех, на кого это направлено, когда люди теперь под знаменем психоанализа провозглашают, что они стремятся к "эмоциональному перевоспитанию пациента"[22].

Позиционирование действий аналитика на этом уровне сводит на нет принципиальную позицию, по отношению к которой все, что можно сказать о контрпереносе, каким бы обоснованным оно ни было само по себе, является лишь отвлечением внимания. Ибо самозванство, которое я хочу здесь разоблачить, лежит за пределами подобных соображений.

Однако я осуждаю не те элементы современного психоанализа, которые можно назвать антифрейдистскими. Ибо в этом мы должны быть благодарны им за то, что они сняли свою маску, поскольку они гордятся тем, что выходят за пределы того, о чем, по сути, ничего не знают, сохранив от учения Фрейда достаточно, чтобы почувствовать, в какой степени то, что они говорят о своем опыте, не соответствует этому учению. Я надеюсь показать, как неспособность поддерживать праксис в аутентичной манере приводит, как это обычно бывает с человечеством, к осуществлению власти.

2. Безусловно, психоаналитик руководит лечением. Первый принцип этого лечения, тот, который излагается ему прежде всего и с которым он встречается на протяжении всего своего обучения, в той мере, в какой он полностью проникается им, заключается в том, что он не должен руководить пациентом. Руководство совестью, в смысле морального руководства, которое может найти в ней католик, здесь радикально исключено. Если психоанализ и создает проблемы для нравственного богословия, то это не проблемы направления совести, говоря о которых, я бы добавил, что само направление совести создает проблемы.

Направление лечения совершенно иное. Прежде всего, оно состоит в том, чтобы заставить субъекта применять аналитическое правило, то есть директивы, присутствие которых нельзя игнорировать в принципе того, что называется "аналитической ситуацией", под тем предлогом, что субъект прекрасно применил бы их, не задумываясь об этом.

Эти директивы первоначально представляются пациенту в форме инструкций, которые, как бы мало ни комментировал их аналитик, через способ их представления раскрывают его собственное понимание. Это не означает, что аналитик в меньшей степени вовлечен в массу предрассудков, которые, в зависимости от представлений, которые культурная диффузия позволила ему сформировать о методах и цели психоаналитического предприятия, на этой стадии сбивают пациента с толку.

Этого уже достаточно, чтобы показать, что, начиная с первых директив, проблема направления не может быть сформулирована в однозначном сообщении - факт, который заставляет нас сделать паузу на этом этапе и пролить свет на нее в последующих.

Скажем лишь, что, если свести все к истине, этот этап состоит в том, чтобы заставить пациента забыть, что речь идет всего лишь о произнесенных словах, но это не оправдывает аналитика в том, что он сам забыл об этом [16].

3. Более того, я заявил, что намерен подойти к своему предмету именно с позиции аналитика.

Скажем, что в объединении ресурсов, задействованных в общем предприятии, не только пациент испытывает трудности с оплатой своей доли. Аналитик тоже должен платить:

- платить словами, несомненно, если трансмутация, которой они подвергаются в результате аналитической операции, поднимает их до уровня интерпретации;

- но и расплачивается со своей личностью, поскольку, что бы ни случилось, он предоставляет ее в качестве опоры для сингулярных феноменов, которые анализ обнаружил в переносе;

- Разве может кто-то забыть, что для того, чтобы вмешаться в действие, которое касается самой сути бытия (Kern unseres Wesens, по выражению Фрейда [6]), он должен заплатить тем, что является главным в его самом сокровенном суждении: может ли он остаться один вне поля игры?

Пусть тех, кто поддерживает наше дело, не беспокоит мысль о том, что я снова предлагаю себя здесь оппонентам, которые всегда только рады отправить меня обратно в мою метафизику.

Ведь только на основании их претензии на удовлетворение практической эффективностью можно делать заявления типа "аналитик лечит не столько тем, что он говорит и делает, сколько тем, что он есть" [22]. Никто, очевидно, не требует объяснений такого заявления, так же как и не взывает к чувству скромности их автора, когда он с усталой улыбкой, направленной на насмешки, отступает к доброте, своей доброте (мы должны быть хорошими, никакой трансцендентности в данном контексте), чтобы положить конец бесконечному спору о неврозе переноса. Но кто будет настолько жестоким, чтобы допрашивать человека, согнувшегося вдвое под тяжестью своего багажа, когда его осанка уже указывает на то, что он набит кирпичами?

Однако бытие есть бытие, кто бы его ни вызывал, и мы вправе спросить, что оно здесь делает.

4.Итак, я снова подвергну аналитика перекрестному допросу, в той мере, в какой я сам таковым являюсь, и замечу, что чем меньше он уверен в своем действии, тем больше он заинтересован в своем бытии

Как интерпретатор того, что представлено мне в словах или делах, я сам себе оракул и излагаю это как хочу, единственный хозяин своего корабля после Бога, и, конечно, далеко не всегда могу измерить весь эффект от своих слов, но прекрасно осознаю этот факт и стараюсь от него уберечься, Иными словами, я всегда свободен в выборе времени, частоты и выбора моих вмешательств, до такой степени, что кажется, будто правило устроено так, чтобы ни в коей мере не препятствовать моей собственной свободе движения, той, с которой соотносится "материальный" аспект и в соответствии с которой мое действие здесь принимает то, что производит.

5. С другой стороны, при работе с переносом моя свобода отчуждается из-за дублирования, которому подвергается в нем моя личность, и все знают, что именно там следует искать секрет анализа. Это не мешает людям верить, что они действительно куда-то продвинулись, когда они открывают для себя заученное представление о том, что психоанализ должен изучаться как ситуация, в которой участвуют два человека. Оно, несомненно, обставлено условиями, сдерживающими его движение, но ситуация, задуманная таким образом, тем не менее служит дляформулирования (и без большего артистизма, чем эмоциональное перевоспитание, о котором говорилось выше) принципов обучения "слабого" эго с помощью эго, которое, как хочется верить, способно, благодаря своей "силе", осуществить такой проект. О том, что такая точка зрения выражается не без некоторого смущения, свидетельствуют поразительно неуклюжие сожаления, которые предлагаются, как, например, то, которое уточняет, что не должно быть компромисса в отношении необходимости "лечения изнутри" [22]. Но тем более важно заметить, что согласие субъекта, о котором идет речь в этом отрывке, приходит лишь во вторую очередь, после эффекта, который был прежде всего навязан.

Мне не доставляет удовольствия указывать на эти отклонения; моя цель скорее в том, чтобы эти рифы служили маяками на нашем маршруте.

На самом деле каждый аналитик (даже если он один из тех, кто сбивается с курса таким образом) всегда переживает перенос, удивляясь наименее ожидаемому эффекту отношений между двумя людьми, которые кажутся похожими на любые другие. Он говорит себе, что должен примириться с явлением, за которое он не несет ответственности, и мы знаем, с какой настойчивостью Фрейд подчеркивал спонтанность переноса пациента.

В течение некоторого времени аналитики в тех душераздирающих ревизиях, к которым они нас привлекают, были достаточно готовы намекнуть, что эта настойчивость, оплотом которой они так долго были, выражает у Фрейда бегство от обязательств, которые предполагает понятие ситуации. Мы, видите ли, в курсе событий.

Но именно легкое превознесение своего жеста, когда они бросают чувства, которые они классифицируют как контрперенос, на одну сторону весов, уравновешивая таким образом сам перенос своим собственным весом, является для меня свидетельством несчастного сознания, коррелирующего с неспособностью понять истинную природу переноса.

Нельзя рассматривать фантазии, которые пациент навязывает личности аналитика, так же, как безупречный карточный игрок может угадать намерения своего противника. Несомненно, здесь всегда присутствует элемент стратегии, но не стоит обманываться метафорой зеркала, как бы она ни подходила к гладкой поверхности, которую аналитик представляет пациенту. Бесстрастное лицо и запечатанные губы не имеют здесь той же цели, что и в игре в бридж. Здесь аналитик скорее привлекает к себе на помощь то, что в бридже называется манекеном (le mort), но делает он это для того, чтобы представить четвертого игрока, который здесь будет партнером пациента и чью руку аналитик своей тактикой попытается разоблачить: такова связь, скажем так, отречения, которую накладывает на аналитика ставка игры в анализе.

Можно продолжить метафору, выведя его игру в зависимости от того, располагается ли он "справа" или "слева" от пациента, то есть в позиции для игры после или перед четвертым игроком, для игры, то есть перед или после игрока с манекеном.

Но что несомненно, так это то, что чувства аналитика занимают только одно возможное место в игре - место манекена; и если его оживить, то игра продолжится, и никто не будет знать, кто лидирует.

Именно поэтому аналитик менее свободен в своей стратегии, чем в тактике.

6. Пойдем дальше. Аналитик еще менее свободен в том, что касается стратегии и тактики, а именно своей политики, где ему лучше исходить из своего желания быть (manque à être), а не из своего бытия.

Говоря иначе: его действие на пациента ускользает от него через идею, которую он формирует о нем, пока он не постигает его исходную точку в том, благодаря чему оно возможно, пока он не сохраняет парадокс его четырехсторонности, чтобы в принципе пересмотреть структуру, благодаря которой любое действие вмешивается в реальность

Для современных психоаналитиков это отношение к реальности является само собой разумеющимся. Отклонения пациента от этого отношения они оценивают по авторитарному принципу, который всегда используется педагогами. Более того, они полагаются на обучающий анализ, чтобы обеспечить его поддержание на достаточном уровне среди аналитиков, которым не разрешается чувствовать, что при столкновении с человеческими проблемами, которые перед ними ставятся, их взгляды иногда будут в некоторой степени пристрастными. Это делается лишь для того, чтобы снять проблему с индивидуального уровня.

И вряд ли обнадеживает, когда они прослеживают процедуру анализа как уменьшение в субъекте отклонений, приписываемых его переносу и его сопротивлениям, но отображенных по отношению к реальности, слышать, как они заявляют о "совершенно простой ситуации", которую предоставляет анализ как средство соизмерения с реальностью. Идемте! Педагог не готов к образованию, если он может так легкомысленно относиться к опыту, который он тоже должен был пройти.

Исходя из такой оценки, можно было бы предположить, что эти аналитики придали бы этому опыту другие оттенки, если бы им пришлось полагаться на свое чувство реальности, чтобы изобрести его самим: приоритет слишком постыдный, чтобы о нем думать. Они подозревают об этом, и именно поэтому они так пунктуальны в сохранении ее форм.

Понятно, что для поддержания столь очевидно шаткой концепции некие индивиды по ту сторону Атлантики должны были счесть необходимым ввести в нее некую стабильную ценность, некий стандарт меры реального: таковым оказалось автономное эго. Это якобы организованный ансамбль самых разрозненных функций, которые поддерживают ощущение врожденности субъекта. Оно рассматривается как автономное, поскольку кажется защищенным от конфликтов личности (non-conflictualsphere) [14].

В нем можно распознать мираж, который уже был отвергнут как несостоятельный самой академической психологией интроспекции. Однако этот регресс прославляется как возвращение в лоно "общей психологии".

Однако это решает проблему бытия аналитика. Команданесомненно, менее равных, чем автономных (но по какой торговой марке они признают друг в друге достаточность своей автономии?), предлагается американцам, чтобы вести их к счастью, не нарушая автономий, эгоистических или иных, которые своими бесконфликтными сферами прокладывают американский путь к нему.

7. Подведем итоги. Если бы аналитик имел дело только с сопротивлениями, он бы дважды посмотрел, прежде чем рисковать с интерпретацией, как это, собственно, и происходит, но при этом он сделал все, что от него можно было ожидать.

Однако эта интерпретация, если он ее даст, будет воспринята как исходящая от человека, которому перенос вменяет его в обязанность. Согласится ли он извлечь выгоду из этой ошибки относительно личности? Этика анализа не противоречит этому, при условии, что аналитик интерпретирует этот эффект, иначе анализ будет не более чем грубым внушением.

Неоспоримая позиция, за исключением того, что слова аналитика по-прежнему будут звучать как исходящие от Другого из переноса, появление субъекта из переноса, таким образом, откладываетсяad infinitum

Поэтому именно благодаря тому, что субъект вменяет аналитику бытие (бытие, которое есть в другом месте), интерпретация может вернуться в то место, откуда она может влиять на распределение ответов.

Но кто скажет, что такое аналитик и что остается от него, когда дело доходит до интерпретации? Пусть он осмелится сказать это сам, если все, что он может сказать нам в качестве ответа, - это то, что он человек. Есть ему что сказать или нет - вот и все: однако именно здесь он отступает, и не только из-за дерзости тайны, но и потому, что в этом обладании речь идет о бытии и о том, как. Позже мы увидим, что это "как" - дело непростое.

Более того, он предпочитает опираться на свое эго и на ту часть реальности, которую он знает. Но тогда он находится в отношениях с пациентом на условиях "я и я" (à je et à moi). Как он может справиться, если они находятся на расстоянии вытянутой руки? Именно здесь необходимо рассчитывать на интеллект, который должен быть на месте, именуемый в данном случае здоровой частью эго, частью, которая думает так же, как мы.

Q.E.D., можно сделать вывод, что возвращает нас к нашей первоначальной проблеме, а именно: как заново изобрести анализ?

Или переосмыслить его - рассматривая перенос как особую форму сопротивления.

Многие утверждают, что именно так и поступают. Именно к ним я бы обратился с вопросом, который вынесен в заголовок этой главы: Кто такой аналитик? Тот, кто интерпретирует, наживаясь на переносе? Тот, кто анализирует его как сопротивление? Или тот, кто навязывает свое представление о реальности?

Это вопрос, который может сильнее зацепить тех, к кому он обращен, и от которого не так легко уклониться, как от вопроса "Кто говорит?", который один из моих учеников прокричал в уши от имени пациента. Для нетерпеливых ответ: животное нашего вида, в то время как было бы более раздражающе тавтологичным послушно ответить на изменившийся вопрос: я.

Вот так просто.

II Каково место толкования?

1. Вышеизложенное не является ответом на все вопросы, возникающие у новичка. Но, собрав воедино проблемы, которые в настоящее время окружают направление лечения, в той мере, в какой эта ситуация отражает современную практику, я думаю, что сохранил все в пропорции.

Начнем с того, что в современном психоанализе интерпретация занимает не столь важное место - не то чтобы ее значение было утрачено, но то, что подход к этому значению всегда вызывает смущение. Ни один автор не сталкивается с ней, не отличив ее предварительно от всех других форм вербального вмешательства: объяснений, удовлетворений, ответов на запрос и т. д. Процедура становится показательной, когда она приближается к центру интереса. Это значит, что даже то, что было сказано с намерением подвести субъекта к пониманию его поведения, особенно в значении сопротивления, может получить совсем другое название, например, конфронтация, если только субъект сам говорит, не заслуживая названия интерпретации, разве что в смысле пролить свет на что-то.

Не могут не тронуть попытки автора форсировать теорию формы, чтобы найти в ней метафору, позволяющую выразить разрешение, которое интерпретация вносит в интенциональную двусмысленность, и завершение, которое она вносит в состояние незавершенности, осознаваемое, тем не менее, только после события [2].

2. Чувствуется, что здесь скрыта некая трансмутация субъекта, которую пытаются избежать, и это тем более болезненно, что она ускользает от мысли, как только становится фактом. Действительно, никакого указателя не хватит, чтобы показать, где именно действует интерпретация, если только не принять во всех ее радикальных следствиях концепцию функции означающего, которая позволяет понять, где субъект подчинен, даже подчинён означающему.

Чтобы расшифровать диахронию бессознательных повторов, интерпретация должна внести в синхронию составляющих ее сигнификаторов нечто, что вдруг сделает возможным перевод - именно то, что становится возможным благодаря функции Другого в сокрытии кода, именно по отношению к этому Другому появляется недостающий элемент.

Эта важность означающего в локализации аналитической истины проявляется филигранно, когда автор твердо придерживается связок опыта в определении апорий. Стоит почитать Эдварда Гловера, чтобы понять, какую цену приходится платить за отказ от этого термина: когда, артикулируя самые актуальные прозрения, он находит интерпретацию повсюду, не в силах остановить ее нигде, даже в банальности медицинского рецепта, и даже заходит так далеко, что совершенно спокойно говорит - я не уверен, осознает ли он, что говорит, - что формирование симптома - это неправильная интерпретация со стороны субъекта [13].

В этом смысле интерпретация становится своего рода флогистоном: проявляется во всем, что понимается правильно или неправильно, питая пламя воображаемого, того чистого проявления, которое под именем агрессивности расцветает в технике того периода. (1931 - достаточно ново, чтобы быть применимым и сегодня. Ср. [13]).

Только в той мере, в какой интерпретация достигает кульминации в "здесь и сейчас" этой пьесы, ее можно отличить от прочтения signatura rerum, в котором Юнг пытается превзойти Бёме. Следование за ним в этом направлении совершенно не подходит нашим аналитикам.

Но придерживаться фрейдовского времени - совсем другое дело, и в этом случае полезно знать, как разнести часы в щепки.

3.Мое учение о сигнификате - это прежде всего дисциплина, в рамках которой те, кого я обучаю, должны ознакомиться с различными способами, с помощью которых сигнификат приводит к появлению означаемого, что является единственным мыслимым способом, с помощью которого интерпретация может произвести что-либо новое

Ибо интерпретация основана не на предположении о божественных архетипах, а на том, что бессознательное структурировано самым радикальным образом, как язык, что материал действует в нем по определенным законам, которые являются теми же самыми законами, что были обнаружены при изучении реальных языков, языков, на которых говорят или говорили в действительности.

Метафора флогистона, предложенная мне минуту назад Гловером, получает свою уместность из ошибки, которую она предполагает: означивание не больше исходит из жизни, чем флогистон при горении выходит из тел. Мы должны говорить о нем скорее как о сочетании жизни с атомом О знаке, прежде всего о знаке в той мере, в какой он обозначает присутствие или отсутствие, вводя по сути то и то, что их связывает, поскольку, обозначая присутствие или отсутствие, он устанавливает присутствие на фоне отсутствия, так же как и отсутствие в присутствии.

Вспомним, что с присущей ему в этой области уверенностью Фрейд в поисках модели компульсии повторения остановился на перекрестке, образованном игрой в оккультизм и чередованием сканвордов двух фонем, сопряжение которых у ребенка произвело на него поразительное впечатление.

В то же время в нем появляется и значение объекта как самого по себе несигнификативного (объект, который ребенок заставляет появляться и исчезать), и вспомогательный характер фонетического совершенства по отношению к фонематическому различию - и никто не станет оспаривать, что Фрейд был прав, сразу переведя его на Fort! Da! того немецкого языка, на котором он, будучи взрослым, говорил [9].

Это точка введения символического порядка, который уже существует в инфантильном субъекте и в соответствии с которым ему предстоит структурировать себя.

4. Я избавлю себя от необходимости приводить правила интерпретации. Не то чтобы их нельзя было сформулировать, но их формулы предполагают события, которые я не могу предположить, что они известны, и было бы невозможно дать их сжатое изложение здесь.

Я ограничусь замечанием, что, читая классические комментарии к толкованиям, всегда сожалеешь о том, как мало сделано из предлагаемых данных.

Например, каждый по-своему понимает, что для подтверждения обоснованности толкования важна не убежденность, с которой оно было воспринято, поскольку критерий убежденности будет найден скорее в материале, который появится в результате толкования.

Но психологизирующее суеверие настолько сильно в сознании людей, что всегда можно допроситься феномена в терминах согласия субъекта, полностью опуская последствия того, что Фрейд говорит о Verneinung как о форме заверения - мягко говоря, это нельзя рассматривать как эквивалент просто любой старой вещи.

Именно так теория описывает способ, которым сопротивление возникает на практике. Это также то, что я имею в виду, когда говорю, что нет другого сопротивления анализу, кроме сопротивления самого аналитика.

5. Серьезно то, что у современных авторов последовательность аналитических эффектов, похоже, понимается наизнанку. Похоже, они хотят сказать, что интерпретация может быть лишь нерешительным и неуверенным заиканием по сравнению с более широким отношением, в котором, наконец, царит истинное понимание ("изнутри", несомненно).

Согласно этой точке зрения, экстренность интерпретации становится слабостью, которой мы должны предложить помощь. Это также и нечто другое, то, что очень трудно проглотить, не отвергнув. Это и то, и другое одновременно, то есть очень неудобное средство.

Но то, что мы имеем здесь, - это лишь следствие страстей аналитика: его страха, который не является ошибкой, а невежеством, его вкуса, который не удовлетворяется, но и не разочаровывается, его потребности, которая не управляет, а держит верх. Это не имеет никакого отношения к контрпереносу со стороны того или иного индивида; это вопрос последствий дуального отношения, если терапевт не преодолеет его, а как он может его преодолеть, если он видит в нем идеал своего действия?

Primum vivere, несомненно: разрыва следует избегать. То, что для этого следует рассматривать в качестве техники практику грубой, честной вежливости, которой можно научиться, - достаточно плохо. Но путать эту физическую необходимость, присутствие пациента на приеме, с аналитическими отношениями - ошибка, которая еще долго будет вводить новичка в заблуждение.

6.С этой точки зрения перенос становится защитой аналитика, а отношение к реальному - местностью, на которой решается бой. Интерпретация, которая была отложена до консолидации переноса, теперь становится подчиненной редукции переноса.

В результате интерпретация превращается в "проработку", которая служит алиби для своего рода мести за первоначальную робость, то есть для настойчивости, открывающей двери для всевозможного давления, удобно названного "укреплением эго" [21-22].

7. Но заметил ли кто-нибудь, критикуя подход Фрейда, представленный, например, в случае с Человеком-крысой, что то, что кажется нам предвзятой доктриной, объясняется просто тем, что он действует в обратном порядке? А именно, он начинает с того, что знакомит пациента с первоначальным отображением его положения в реальности, даже если эта реальность включает в себя преципитацию - я бы даже сказал, систематизацию - симптомов [8].

Другой известный пример: когда он заставляет Дору осознать, что она не просто внесла свой вклад в большой беспорядок в мире ее отца, ущерб которому составляет предмет ее протеста, но что она фактически была его главной движущей силой, и что он не в состоянии принять ее самодовольство [7].

Я уже давно подчеркивал гегелевскую процедуру, действующую в этом развороте позиций belle âme по отношению к реальности, которую она обвиняет. Речь идет не о том, чтобы приспособиться к ней, а о том, чтобы показать ей, что она слишком хорошо приспособлена, поскольку помогает в конструировании этой самой реальности.

Но путь, по которому следует идти с другим, здесь заканчивается. Ибо перенос уже сделал свое дело, показав, что речь, безусловно, идет о чем-то ином, чем отношения между эго и миром.

Фрейд не всегда ясно представляет себе это в описываемых им случаях. И именно поэтому они так ценны.

Он сразу же понял, что принцип его силы лежит там, в переносе - в этом отношении он не сильно отличался от внушения, - но также и то, что эта сила давала ему выход из проблемы только при условии, что он не использовал ее, поскольку именно тогда она обретала свое полное развитие как перенос.

С этого момента он обращается уже не к тому, кого держит рядом, и именно поэтому отказывается встретиться с ним лицом к лицу.

Концепция интерпретации Фрейда настолько смела, что процесс популяризации лишил ее полной мантической значимости. Когда он раскрывает влечение, которое он называетTrieb, совершенно отличное от инстинкта, свежесть открытия не позволяет нам увидеть, что Trieb само по себе подразумевает появление означающего. Но когда Фрейд раскрывает то, что можно назвать лишь линиями судьбы субъекта, именно лицо Тиресия мы подвергаем сомнению перед двусмысленностью, в которой действует его вердикт.

Ведь эти строки, которые были "прочитаны", так мало касаются эго субъекта или чего-либо, что он может сделать присутствующим здесь и сейчас в двойственных отношениях, что в случае с Крысоловом было бы совершенно правильно ухватиться за договор, в котором заключался брак его родителей, за нечто, следовательно, произошедшее задолго до его рождения - и что Фрейд должен найти в нем следующие условия, перемешанные между собой: честь, спасенная на волосок от гибели, предательство в любви, социальный компромисс, предписанный долг, из которого великий навязчивый сценарий, приведший пациента к нему, кажется криптографической калькой - и, наконец, мотивирует тупики, в которых теряется его моральная жизнь и его желание.

Но самое поразительное, что доступ к этому материалу был открыт только благодаря интерпретации, в которой Фрейд предположил, что отец Человека-Крысы отказал сыну в женитьбе на девушке, которой тот был безмерно предан, чтобы объяснить невозможность, которая, кажется, блокировала эти отношения для него во всех отношениях. Интерпретация, которая, мягко говоря, неточна, поскольку ей противоречит реальность, которую она предполагает, но которая, тем не менее, верна в том смысле, что в ней Фрейд демонстрирует интуицию, предвосхищающую мой собственный вклад в понимание функции Другого в неврозе навязчивых состояний. Я показал, что эта функция особенно подходит для того, чтобы ее выполнял мертвый человек (или "манекен"), и что в данном случае она не может быть лучше, чем у отца, поскольку после своей смерти отец Человека-Крысы вновь занял позицию, которую Фрейд признавал как позицию абсолютного Отца.

8. Я прошу тех, кто уже знаком с моими работами и посещал мои семинары, простить меня, если я сейчас приведу примеры, уже хорошо известные им.

не только потому, что я не могу воспользоваться собственными анализами, чтобы продемонстрировать уровень, которого достигает интерпретация, когда интерпретация, оказывающаяся созвучной истории, не может быть передана в той коммуникативной среде, в которой происходят многие из моих анализов, без риска нарушить анонимность. Ведь в таких случаях мне удается сказать о деле достаточно, но не сказать слишком много, то есть привести свой пример так, чтобы никто, кроме самого человека, этого не признал.

Не потому, что я считаю Человека-крысу случаем, который Фрейд вылечил, - но если бы я добавил, что не думаю, что анализ совершенно не связан с трагическим завершением его истории смертью на поле боя, какую возможность для злого мышления я бы предоставил тем, кто хочет думать о зле.

Я хочу сказать, что именно в направлении терапии, упорядоченной, как я только что показал, в соответствии с процессом, который начинается с ректификации отношений субъекта с реальным и переходит сначала к развитию переноса, а затем к интерпретации, Фрейд сделал фундаментальные открытия, которыми мы до сих пор живем, относительно динамики и структуры невроза навязчивых состояний. Ничего больше, но и ничего меньше.

Вопрос в том, не утратили ли мы этот горизонт, отменив постановление.

9. Можно сказать, что новые пути, на которых, как утверждается, легализуется путь, открытый первооткрывателем, являются доказательством терминологической путаницы, которая может быть выявлена только в частностях. Поэтому я приведу пример, который уже помог мне в моей преподавательской деятельности; естественно, он был выбран у выдающегося автора, который, в силу своей биографии, особенно чувствителен к аспекту интерпретации. Я имею в виду Эрнста Криса и случай, который - он не скрывает этого факта - он перенял у Мелитты Шмидеберг [15].

Речь идет о субъекте, заторможенном в своей интеллектуальной жизни и особенно неспособном довести свои исследования до стадии, на которой они могли бы быть опубликованы - из-за принуждения к плагиату, которое, похоже, он так и не смог преодолеть. Такова субъективная драма.

Мелитта Шмидеберг увидела в этом рецидив инфантильного проступка; субъект воровал сладости и книги, и именно с этой точки зрения она взялась за анализ бессознательного конфликта.

Следует отдать должное Эрнсту Крису, который взялся за дело в соответствии с более методичной, чем он говорит, интерпретацией, которая идет от поверхности к более глубоким уровням. Тот факт, что он приписывает эту интерпретацию "эго-психологии "а-ля Гартманн, которую, по его мнению, он был обязан поддерживать, является случайным для понимания происходящего. Эрнст Крис меняет перспективу случая и утверждает, что дает субъекту понимание нового пути на основе факта, который является всего лишь повторением его внушения, но Крис, к его чести, не довольствуется тем, что говорит пациент; и когда пациент утверждает, что, вопреки себе, взял идеи для работы, которую он только что закончил, из книги, которая, будучи запомненной, позволила ему проверить свою собственную работу после ее завершения, Крис смотрит на доказательства и обнаруживает, что пациент, очевидно, сделал не больше, чем обычная практика в области исследований. Короче говоря, убедившись в том, что его пациент не является плагиатором, когда думает, что является им, он пытается показать ему, что тот хочет им быть, чтобы не дать себе стать им на самом деле - это то, что мы называем анализом защиты перед драйвом, который в данном случае проявляется в тяге к чужим идеям.

Это предположение можно считать ошибочным, просто потому, что оно предполагает, что оборона и движение концентричны, и одна из них, как бы, формируется на основе другой.

Доказательством того, что она на самом деле ошибочна, служит то, что подтверждает Крис, а именно то, что именно тогда, когда он думает, что может спросить пациента, что он думает о том, что пальто было повернуто таким образом, пациент, на мгновение замечтавшись, отвечает, что уже некоторое время, покинув сеанс, он бродит по улице, полной маленьких привлекательных ресторанчиков, внимательно изучая меню в поисках своего любимого блюда - холодных мозгов.

Заявление, которое, вместо того чтобы санкционировать преимущества вмешательства в силу материала, который оно предоставляет, как мне кажется, имеет корректирующее значение, действуя в том самом отношении, которое оно создает.

Мне кажется, что этот воздух, которым пациент дышит после события, скорее говорит хозяйке, что она не справляется со своими обязанностями. Как бы навязчиво он ни вдыхал его, это намек; преходящий симптом, несомненно, но он предупреждает аналитика, что он лает не на то дерево.

Вы действительно лаете не на то дерево, - повторил я, обращаясь к покойному Эрнсту Крису, каким я его запомнил на конгрессе в Мариенбаде, где на следующий день после моего выступления на зеркальной сцене я взял выходной, желая прочувствовать дух времени, отягощенный обещаниями, на Берлинской олимпиаде. Он мягко возразил: "Ça ne se fait pas!" (по-французски), показав тем самым, что он уже приобрел тот вкус к респектабельности, который, возможно, и определяет его подход здесь.

Это ли ввело вас в заблуждение, Эрнст Крис, или же просто ваши намерения были верными, ведь ваша рассудительность тоже не вызывает сомнений, но сами вещи были шаткими.

Здесь важно не то, что ваш пациент не ворует. А то, что он не... Нет, не в том, что он не ворует: в том, что он ничего не ворует. И именно это ему следовало сказать.

Вопреки вашему мнению, не защита от идеи воровства заставляет его верить, что он ворует. Это его собственная идея, которая никогда не приходит ему в голову, да и вряд ли придет.

Поэтому бесполезно вовлекать его в этот процесс рассмотрения, в котором сам Бог не смог бы узнать себя, того, что его друг выхватывает у него более или менее оригинального, когда они разговаривают вместе.

Может быть, это стремление к холодным мозгам освежит ваши собственные понятия и напомнит вам о том, что Роман Якобсон говорит о функции метонимии? Я вернусь к этому позже.

Вы говорите о Мелитте Шмидеберг так, будто она путает делинквентность с ид. Я в этом не уверен, и, если посмотреть статью, в которой она приводит этот случай, формулировка ее заголовка наводит меня на мысль о метафоре.

Вы обращаетесь с пациентом как с невротиком-навязчивым состоянием, а он протягивает вам руку со своей пищевой фантазией: чтобы дать вам возможность на четверть часа опередить нозологию вашего времени в диагностике психической анорексии. Кроме того, вы освежите, вернув им истинное значение, пару терминов, которые в обиходе были низведены до сомнительного качества этиологического указания.

Анорексия, в данном случае, по отношению к психическому, по отношению к желанию, на котором живет идея, и это приводит нас к цинге, которая свирепствует на плоту, на который я сажаю его вместе с худыми девственницами.

Их символически мотивированный отказ, как мне кажется, во многом связан с отвращением пациента к тому, что он думает. Его отец, как вы говорите, не был одарен множеством идей. Не может ли быть так, что дед, который славился своими идеями, отвратил его от них? Откуда нам знать? Вы, безусловно, правы, когда считаете, что сигнификатор "grand", включенный в понятие, является источником, не более того, соперничества, разыгрываемого с отцом за поимку самой большой рыбы. Но этот чисто формальный вызов наводит меня на мысль, что он скорее означает: ничего не делать.

Таким образом, нет ничего общего между вашим прогрессом, якобы идущим от поверхности, и субъективной ректификацией, которую мы подробно рассматривали выше в связи с методом Фрейда, где, надо сказать, она не мотивирована топографическим приоритетом.

Дело также в том, что у Фрейда эта ректификация диалектична и исходит из собственных слов субъекта, а значит, интерпретация может быть правильной только потому, что она является... интерпретацией.

Выбор в пользу объективности здесь, безусловно, ошибочен, хотя бы потому, что плагиат зависит от практики, действующей в конкретной ситуации.

Но идея о том, что поверхность - это уровень поверхностного, сама по себе опасна. Чтобы не заблуждаться относительно места желания, необходима другая топология.

Стирать желание с карты, когда оно уже похоронено в ландшафте пациента, - не лучший способ следовать по стопам Фрейда.

Это также не способ избавиться от глубины, ведь именно на поверхности она видна в виде изъянов на лице в праздничные дни.

III К чему мы пришли с переносом?

1 Именно к работе моего коллеги Даниэля Лагаша мы должны обратиться, чтобы получить истинное представление о той работе, которая была посвящена открытому Фрейдом переносу, когда он продолжал свою деятельность, и с тех пор, когда он оставил нас в наследство. Объект этой работы выходит далеко за пределы этого, вводя в функцию феномена структурные различия, которые необходимы для его критики. Достаточно вспомнить о весьма актуальной альтернативе, которую он представляет в отношении его конечной природы, - между потребностью в повторении и повторением потребности.

Такая работа, если мне кажется, что я смог передать в своем преподавании последствия, которые она несет с собой, очень ясно показывает с помощью упорядочивания, которое она вводит, до какой степени аспекты, на которых сосредоточено обсуждение, часто являются частичными, и особенно до какой степени обычное использование термина, даже в анализе, не может освободиться от его самого сомнительного, чтобы не сказать самого вульгарного подхода, а именно, рассмотреть или перечислить положительные или отрицательные чувства, которые пациент испытывает к своему аналитику

Решая вопрос о том, как обстоят дела с переносом в нашем научном сообществе, можно ли сказать, что ни согласия, ни прояснения нет по следующим вопросам, которые, тем не менее, представляются необходимыми: является ли это тем же самым эффектом отношений с аналитиком, который проявляется в первоначальном увлечении, наблюдаемом в начале лечения, и в сети удовлетворений, которые делают эти отношения такими трудными для разрыва, когда невроз переноса, кажется, выходит за рамки надлежащих аналитических средств? Является ли это, опять же, отношением с аналитиком и его фундаментальной фрустрацией, которая во втором периоде анализа поддерживает ритм фрустрации, агрессии и регрессии, в котором проявляются наиболее плодотворные эффекты анализа? Как мы должны понимать подчиненность феноменов, когда их движение пересекается с фантами, в которых открыто присутствует фигура аналитика?

Причина этих постоянных неясностей была сформулирована в исключительно ясном исследовании: на каждом из этапов, когда предпринималась попытка пересмотреть проблемы переноса, технические разногласия, сделавшие такой пересмотр неотложным делом, не оставляли места для настоящей критики самого понятия [20].

2. Это настолько центральное понятие для аналитического действия, которое я хочу здесь снова рассмотреть, что оно может служить мерилом пристрастности теорий, в которых человек тратит так много времени на размышления о нем. Иными словами, человек не будет введен в заблуждение, оценивая его по обращению с переносом, которое эти теории предполагают. Такой прагматизм оправдан. Ведь это обращение с переносом составляет единое целое с понятием, и как бы мало ни было разработано это понятие на практике, оно не может поступить иначе, чем связать себя с пристрастностью теории.

С другой стороны, одновременное существование этих парциальностей не делает их дополняющими друг друга, что подтверждает, что они страдают от центрального дефекта.

Чтобы внести немного порядка в этот вопрос, я сведу эти особенности теории к трем, даже если это означает подвергнуть себя некоторому предрассудку, менее серьезному, поскольку это всего лишь вопрос изложения.

3.Я буду связывать генетику, в том смысле, что она стремится обосновать аналитические феномены на стадиях развития, которые их касаются, и питаться так называемым прямым наблюдением за ребенком, со специальной техникой, которая концентрируется на анализе защит

Эта связь очевидна с исторической точки зрения. Можно даже сказать, что она не основана ни на чем другом, поскольку эта связь образуется только в результате неудачи солидарности, которую она предполагает.

Его истоки можно обнаружить в законном доверии к понятию бессознательного эго, с которым Фрейд переориентировал свою доктрину. Переход от этого к гипотезе о том, что механизмы защиты, объединенные под его функцией, сами должны быть способны выявить сопоставимый закон появления, который даже соответствует последовательности стадий, с помощью которых Фрейд пытался связать возникновение влечений с физиологией, - это был шаг, который Анна Фрейд в своей книге "Механизмы защиты" предложила сделать, чтобы подвергнуть его проверке опытом.

Это могла бы быть возможность плодотворной критики отношений между развитием и явно более сложными структурами, которые Фрейд ввел в психологию. Но прицел был опущен - гораздо заманчивее было попытаться вставить в наблюдаемые этапы сенсомоторного развития и формирования навыков разумного поведения механизмы защиты, якобы независимые от их развития.

Можно сказать, что надежды, которые Анна Фрейд возлагала на подобные исследования, не оправдались: из этого направления не вышло ничего, что пролило бы свет на проблемы техники, хотя детали детского анализа дали несколько очень интересных предложений.

Понятие паттерна, которое функционирует здесь как алиби отброшенной типологии, доминирует в технике, которая, стремясь обнаружить несовременный паттерн, слишком легко концентрируется, кажется, на его отклонении от паттерна, который находит в своем конформизме гарантии своего соответствия. Нельзя без чувства стыда вспоминать о критериях успеха, к которым сводится эта халтурная работа:достижение более высокого дохода и запасной выход, обеспечиваемый романом с секретаршей, регулирующий высвобождение сил, жестко связанных с браком, карьерой и политическим сообществом, не кажутся мне достойными призыва (сформулированного впланированиианалитика, и даже в его интерпретации) к Раздору инстинктов жизни и смерти - разве что украсить его слова претенциозным термином "экономический" и продолжить его, совершенно не понимая мысли Фрейда, как игру двух сил, гомологичных в своем противостоянии.

4. Менее размытой в своем аналитическом рельефе, как мне кажется, является другая сторона медали, где мы находим изображенным то, что ускользает от переноса, а именно ось, взятую из объектного отношения.

Эта теория, хотя и утратила в последние годы свою привлекательность во Франции, имеет, как и генетика, благородное происхождение. Именно Карл Абрахам поставил точку в этой теории, и понятие части-объекта - это его оригинальный вклад в нее. Здесь не место для демонстрации ценности этого вклада. Я скорее хочу указать на его связь с пристрастностью аспекта, который Абрахам отделяет от переноса, а затем непрозрачным способом превращает его в способность любить: как будто это конституциональная данность пациента, по которой можно судить о степени его податливости лечению, и, в частности, единственная, при которой лечение психоза будет безуспешным.

Здесь действуют два уравнения. Так называемый сексуальный перенос (Sexualübertragung) лежит в основе любви, которую мы называем объектной любовью (Objektliebe). Способность к переносу - это мера доступа пациента к реальному. Нельзя не подчеркнуть, что это лишь ставит вопрос ребром.

В отличие от предпосылок генетицизма, который должен основываться на порядке формальных эмерджентностей в субъекте, подход Абрахама можно объяснить как финальность, которая позволяет себе быть инстинктивной, в том смысле, что она основана на образе созревания невыразимого объекта, Объекта с большой буквы О, который управляет фазой объективности (существенно отличаясь от объективности в силу ее аффективной субстанции).

Эта эктоплазматическая концепция объекта вскоре показала свою опасность, когда она превратилась в грубую дихотомию, выраженную в противопоставлении прегенитального характера и генитального характера.

Эта чрезмерно упрощенная тематизация суммарно развивается путем приписывания прегенитальному характеру накопленных черт проективного нереализма, большей или меньшей степени аутизма, ограничения удовлетворения защитами, обусловленности объекта двойной защитной изоляцией деструктивных эффектов, которые его сопровождают, иными словами, амальгамы всех дефектов объектного отношения с целью показать мотивы крайней зависимости, которые из них вытекают для субъекта. Картина, которая была бы полезной, несмотря на свою неизбывную путаницу, если бы не казалась сделанной для того, чтобы служить негативом по отношению к пуэрильности "перехода от прегенитальной формы к генитальной", в которой влечения "больше не принимают тот характер потребности в непринужденном, неограниченном, безусловном обладании, включающем в себя деструктивный аспект. Они по-настоящему нежные, любящие, и даже если субъект не проявляет себя забвением, то есть бескорыстием, и даже если эти объекты" (здесь автор вспоминает мои замечания) "являются такими же глубоко нарциссическими объектами, как и в предыдущем случае, он способен к пониманию и адаптации к другому. Действительно, интимная структура этих объектных отношений показывает, что участие объекта в его собственном удовольствии является необходимым для счастья субъекта. Свойства, желания, потребности объекта [какая путаница!] принимаются во внимание в высшей степени".

Однако это не мешает "Я" обладать "стабильностью, которая не подвергается риску быть подорванной в результате потери значимого объекта. Оно остается независимым от своих объектов".

Его организация такова, что используемый им способ мышления по сути своей логичен. В нем не происходит спонтанного регресса к архаичному способу постижения реальности, аффективное мышление, магическая вера играют лишь абсолютно второстепенную роль; символизация не увеличивается в объеме и значении сверх того, чем она является в обычной жизни.[!!!] Стиль отношений между субъектом и объектом является одним из самых высокоразвитых [sic]".

Это обещание дается тем, кто "в конце успешного анализа... осознает огромную разницу между тем, что они считали сексуальным удовольствием, и тем, что они испытывают сейчас".

Можно понять, что для тех, кто получает это удовольствие с самого начала, "генитальные отношения, в общем-то, не вызывают беспокойства" [21].

Непринужденный, если не считать того, что он непреодолимо спрягается в глаголе "постучать по люстре задом" (se taper le derrière au lustre), место которого здесь, как мне кажется, отмечено для будущего схолиаста, чтобы он встретил свою вечную возможность.

5. Если, действительно, мы должны следовать за Авраамом, когда он представляет нам объектное отношение, типично демонстрируемое в деятельности коллекционера, возможно, правило не дается в этой назидательной антиномии, а скорее должно быть найдено в некоем тупике, который конституирует само желание.

Это означает, что объект представлен как сломанный и разложенный, и, возможно, является чем-то иным, нежели патологическим фактором. И какое отношение этот абсурдный гимн гармонии гениталий имеет к реальному?

Должны ли мы вычеркнуть эдипову драму из нашего опыта, ведь она была придумана Фрейдом именно для того, чтобы объяснить барьеры и угрызения совести (Erniedrigungen), которые так часто встречаются даже в самых полноценных любовных отношениях?

Разве наша задача - замаскировать черного Бога в овечьей шкуре доброго пастыря Эроса?

class="book">Сублимация вполне может быть задействована в обляции, излучаемой любовью, но мы должны попытаться заглянуть чуть дальше в структуру возвышенного и не путать его с идеальным оргазмом - что, по крайней мере, Фрейд стремился опровергнуть.

Самое страшное во всем этом то, что души, переполненные самой естественной нежностью, заставляют задуматься, смогут ли они справиться с иллюзорной "нормальностью" генитальных отношений - новым бременем, которое, подобно проклятым евангелистом, мы взвалили на плечи невинных.

Однако, читая то, что я написал, если что-то из этого доживет до тех времен, когда люди уже не будут знать, что на практике было ответом на эти взволнованные слова, можно представить, что наше искусство использовалось для оживления сексуального голода у тех, кто страдал от задержки половых желез, - что оно применялось к физиологии, в которую мы не внесли никакого вклада и о которой очень мало знали.

6. Для создания пирамиды, даже еретической, необходимы по крайней мере три грани. Тот, кто замыкает описанный здесь диэдр в зазоре, оставленном концепцией переноса, стремится, можно сказать, воссоединить грани.

Если перенос обретает свою силу, будучи возвращенным в реальность, представителем которой является аналитик, и если речь идет о созревании Объекта в жарком доме замкнутой ситуации, то у пациента остается только один объект, если позволите выражение, в который он может вцепиться зубами, и это аналитик.

Отсюда третья ошибка в нашем списке: понятие интерсубъективной интроекции устанавливается, к сожалению, в двойственном отношении.

Ведь мы, несомненно, имеем дело с унифицированным способом, к которому различные теоретические соусы, под которыми он подается, в зависимости от топографии, к которой мы обращаемся, могут не более чем сохранить метафору, варьируя ее в зависимости от уровня операции, считающейся серьезной: интроекция для Ференци, идентификация с суперэго аналитика для Стрэчи, терминальный нарциссический транс для Балинта.

Я пытаюсь привлечь внимание к сути этой мистической консумации, и если я снова должен отнестись к тому, что происходит на моем пороге, то это потому, что аналитический опыт, как известно, черпает свою силу из конкретного.

Именно поэтому значение, придаваемое в анализе фантому фаллического пожирания, которому подвергается образ аналитика, кажется мне заслуживающим внимания, поскольку оно так хорошо согласуется с концепцией направления терапии, которая полностью основана на организации дистанции между пациентом и аналитиком как объектом двойственного отношения.

Ведь какой бы слабой ни была теория, с помощью которой автор систематизирует свою технику, факт остается фактом - он действительно анализирует, и выявленная в ошибке связность является гарантом того, что на практике был выбран неверный путь.

Именно привилегированная функция означающего фаллоса в режиме присутствия субъекта в желании иллюстрируется здесь, но в опыте, который можно назвать слепым - слепым в отсутствии какого-либо чувства направления относительно истинных отношений аналитической ситуации, которая, как и любая другая ситуация с участием речи, может быть только, если попытаться вписать ее в двойственное отношение, быть раздавленной.

Поскольку природа символического включения понимается неверно, и не без оснований, и поскольку немыслимо, чтобы в ходе анализа было достигнуто что-либо реальное, при беглом изучении моего учения окажется, что в происходящем нельзя распознать ничего, что не было бы воображаемым. Ведь не обязательно знать план дома, чтобы биться головой о его стены: действительно, для этого можно прекрасно обойтись и без всякого плана.

Я сам предложил этому автору в дискуссии, что если ограничиться воображаемым отношением между объектами, то останется только измерение расстояния, чтобы упорядочить его. Он видел вещи совсем не так.

Сделать дистанцию единственным измерением, в котором разыгрываются отношения невротика с объектом, порождает непреодолимые противоречия, которые достаточно хорошо читаются как внутри системы, так и в противоположном направлении, которое разные авторы будут черпать из одной и той же метафоры для организации своих впечатлений. Слишком большая или слишком малая дистанция от объекта иногда кажется запутанной до неузнаваемости. И Ференци показалось, что невротика характеризует не столько дистанция от объекта, сколько его слишком большая близость к субъекту.

Решающее значение каждого из них - это его техническое использование, а техника "сближения" (le rapprocher), каким бы бесценным ни был эффект от непереведенного термина в изложении на английском языке, на практике обнаруживает тенденцию, граничащую с одержимостью.

Трудно поверить, что при идеальном сведении этого расстояния к нулю (nil по-английски), которое он предписывает, его автор может не видеть, что в нем сосредоточен его теоретический парадокс.

Тем не менее, нельзя сомневаться в том, что эта дистанция принимается за универсальный параметр, регулирующий вариации техники (какой бы двусмысленной ни казалась дискуссия об их широте) демонтажа невроза.

То, чем такая концепция обязана особым условиям невроза навязчивых состояний, не должно быть полностью приписано объекту.

Не похоже, что результат, полученный при применении этой концепции к неврозу навязчивых состояний, может быть оправдан. Ведь если я позволю себе, как и Крис, привести анализ, который, как и Крис, я перенял у другого аналитика, то смогу представить доказательства того, что подобная техника в руках аналитика бесспорного таланта сумела вызвать в клиническом случае чистой одержимости у мужчины приступ увлечения, которое было не менее страстным, чем платоническое, и оказалось не менее неудержимым, поскольку было направлено на первый попавшийся под руку объект того же пола.

Говорить о преходящей перверсии здесь может удовлетворить непобедимого оптимиста, но только ценой признания того, что в этом нетипичном восстановлении обычно слишком пренебрегаемой третьей стороны отношений не следует слишком сильно натягивать пружину близости в объектных отношениях

7. Разрушению аналитической техники посредством деконцептуализации нет предела. Я уже упоминал об открытиях "дикого" анализа, в котором, к моему болезненному изумлению, не было никакого наблюдения. В одной работе умение чувствовать запах своего аналитика казалось целью, которую нужно воспринимать буквально, как показатель счастливого исхода переноса.

Здесь можно уловить невольный юмор, что и делает этот пример таким ценным. Он привел бы в восторг Жарри. На самом деле, это не больше, чем можно было бы ожидать от переноса развития аналитической ситуации в реальную: и правда, кроме вкуса, обоняние - единственное измерение, которое позволяет сократить расстояние до нуля, на этот раз в реальности. В какой степени оно дает ключ к направлению терапии и принципам ее силы, более сомнительно.

Но то, что запах клетки должен проникать в технику, которая проводится в основном методом "вынюхивания", как говорится, не так нелепо, как кажется. Студенты моего семинара помнят запах мочи, который стал поворотным пунктом в деле о транзиторном извращении, которое я использовал в качестве критики этой техники. Нельзя сказать, что он не был связан со случайностью, побудившей к наблюдению, поскольку именно подглядывая через щель в стене общественного туалета за писающей женщиной, пациент внезапно перенес свое либидо, ничем, казалось, не предопределив его: инфантильные эмоции, связанные с фантазией фаллической матери, до того времени принимали форму фобии [23].

Однако это не прямая связь, так же как было бы правильно видеть в этом вуайеризме инверсию выставки, связанной с атипией фобии, в правильно поставленный диагноз: под тревогой пациента из-за того, что его дразнят за слишком высокий рост.

Как я уже сказал, аналитик, которому мы обязаны этой замечательной публикацией, проявляет редкую проницательность, возвращаясь, до того мучая пациента, к интерпретации, которую она дала гербу, появившемуся во сне, в пурсуиванте и вооруженному, более того, мухобойкой, как символу фаллической матери.

Не лучше ли мне было поговорить о ее отце? задалась она вопросом. Она оправдывала свой отказ тем, что настоящий отец отсутствовал в истории пациентки.

В этот момент мои ученики смогут сожалеть о том, что преподавание на моем семинаре не смогло помочь ей в то время, поскольку они знают, по каким принципам я учил их различать фобический объект qua универсальное означающее для восполнения недостатка Другого и фундаментальный фетиш каждого извращения qua объект, воспринимаемый в разрезе (coupure) означающего.

В противном случае не стоило ли этому одаренному новичку вспомнить диалог между доспехами в "Discours sur le peu de réalité" Андре Бретона? Это навело бы ее на верный путь.

Но как мы могли надеяться на подобное, если этот анализ в супервизии получил направление, предполагающее постоянное преследование пациента с целью вернуть его к реальной ситуации? Как мы можем удивляться тому, что, в отличие от королевы Испании, у аналитика есть ноги, когда она сама подчеркивает этот факт в энергичных призывах к порядку настоящего?

Конечно, эта процедура далеко не всегда имеет отношение к благотворному исходу исследуемого acting out: ведь и аналитик, разумеется, осознающий этот факт, находился в ситуации постоянного кастрирующего вмешательства.

Но зачем тогда приписывать эту роль матери, если все в анамнезе этого случая указывает на то, что она всегда выступала скорее в роли посредника?

Неустойчивый Эдипов комплекс компенсировался, но всегда в форме, обезоруживающей в своей наивности, совершенно вынужденной, чтобы не сказать произвольной, ссылки на личность мужа аналитика - ситуация, поощряемая тем, что именно он, сам психиатр, предоставил аналитику этого конкретного пациента.

Это не очень распространенная ситуация. В любом случае, она должна быть отвергнута как лежащая вне аналитической ситуации.

Оговорки по поводу его итогов не совсем объясняются изящными обходными путями анализа, а несомненный озорной юмор, связанный с гонораром за последнюю сессию, присвоенным в целях разврата, не является плохим знаком для будущего.

вопрос о границе между анализом и перевоспитанием, когда сам процесс на прапреобладающим домогательством к его реальным последствиям. В качестве дополнительного доказательства в данном случае достаточно сопоставить приведенные факты биографии и формирования переноса: любой вклад, вносимый расшифровкой бессознательного, действительно минимален. Настолько, что возникает вопрос, не остается ли большая его часть нетронутой в шифровке энигмы, которая под ярлыком преходящей перверсии является объектом этого поучительного сообщения.

8. Но читатель, не являющийся аналитиком, не должен понять меня неправильно: Я ни в коем случае не хочу обесценить произведение, к которому с полным правом можно применить эпитет Вергилия improbus.

Моя единственная цель - предупредить аналитиков об упадке, который грозит их технике, если они не признают истинное место, в котором производятся ее эффекты.

Они неустанно пытаются определить это место, и нельзя сказать, что когда они отступают на позиции скромности или даже когда они руководствуются вымыслами, опыт, который они развивают, всегда оказывается неплодотворным.

Генетические исследования и непосредственное наблюдение далеки от того, чтобы быть оторванными от должным образом аналитических реалий. И в своем собственном обращении к темам объектного отношения на годичном семинаре я показал ценность концепции, в которой наблюдение за ребенком подпитывается наиболее точным переосмыслением функции материнства в генезисе объекта: Я имею в виду понятие переходного объекта, введенное Д. В. Винникоттом, которое является ключевой точкой для объяснения генсека фетишизма [27].

Тем не менее, вопиющая неопределенность в прочтении великих фрейдовских концепций соотносится со слабостями, которые отягощают аналитическую практику.

Я имею в виду, что именно пропорционально трудностям, с которыми сталкиваются исследователи и группы, пытаясь постичь подлинность своего действия, они в конечном итоге заставляют его двигаться в направлении осуществления власти.

Они подменяют эту силу отношением к существу, в котором происходит это действие, что приводит к снижению его ресурсов, особенно речевых, с их верифицируемой высоты. почему это своего рода возвращение репрессированного, каким бы странным оно ни было, которое из претензий, менее всего склонных обременять себя достоинством этих средств, вызывает эту ошибку обращения к бытию как к данности реального, когда дискурс, который его информирует, отвергает любой вопрос, выходящий за рамки банальности.

IV Как действовать своим существом

1. Вопрос о бытии аналитика появляется очень рано в истории анализа. И нет ничего удивительного в том, что он был введен аналитиком, которого больше всего мучила проблема аналитического действия. Действительно, можно сказать, что именно в статье Ференци "Интроекция и перенос", датируемой 1909 годом [3], этот вопрос был впервые представлен, и он во многом предвосхитил все темы, которые впоследствии развивались вокруг этой темы.

Хотя Ференци понимал перенос как интроекцию личности врача в субъективную экономику, речь не шла о том, чтобы эта личность служила опорой для компульсии повторения, для неадаптированного поведения или в качестве фантомной фигуры. Он имеет в виду поглощение в экономику субъекта всего того, что психоаналитик делает присутствующим в дуэте как здесь и сейчас воплощенной проблематики. Не приходит ли Ференци к крайнему выводу, что завершение анализа может быть достигнуто только в том случае, если врач признается пациенту, что он тоже может испытывать чувство покинутости?

2. Нужно ли платить эту комическую цену за то, что мы просто признаем желание субъекта быть в сердце аналитического опыта, как то самое поле, в котором развертывается страсть невротика?

Кроме Ференци и ныне рассеянной венгерской школы, только англичане с их холодной объективностью смогли сформулировать этот разрыв, о котором невротик, желая оправдать свое существование, предоставляет доказательства, а значит, имплицитно отличить от межчеловеческих отношений, с их теплом и притягательностью (leurres), то отношение к Другому, в котором бытие обретает свой статус.

Достаточно привести в пример Эллу Шарп и ее весьма уместные замечания, чтобы проследить истинную озабоченность невротика [24]. Сила ее замечаний заключается в своего рода наивности, отраженной в справедливо прославленной резкости ее стиля как терапевта и писателя. Она далеко не ординарна в той степени, в которой требует от аналитика быть знакомым со всеми отраслями человеческого знания, если он хочет правильно читать намерения в дискурсе пациента.

Мы должны быть благодарны ей за то, что она поставила литературную культуру на первое место в обучении практиков, даже если она, кажется, не осознает, что в минимальном списке для чтения, который она им дает, преобладают произведения воображения, в которых означающее фаллоса играет центральную роль под прозрачной вуалью. Это просто доказывает, что выбор не в меньшей степени руководствуется опытом, если он является благотворным аналитическим принципом.

3. И снова британцы, по рождению или по усыновлению, наиболее категорично определяют конец анализа через идентификацию субъекта с аналитиком. Разумеется, мнения расходятся в том, кто в этом участвует - его Эго или Суперэго. Не так-то просто овладеть структурой, которую Фрейд прояснил в субъекте, если не различать символическое, воображаемое и реальное.

Достаточно сказать, что заявления, сделанные с целью противостояния, никогда не делаются без определенного давления изнутри тех, кто их выдвигает. Диалектика фантомных объектов, провозглашенная на практике Мелани Кляйн, имеет тенденцию выражаться в теории в терминах идентификации.

Ибо эти объекты, частично или не полностью, но определенно означающие - грудь, экскременты, фаллос - несомненно, завоеваны или потеряны субъектом. Он разрушается ими или сохраняет их, но прежде всего он и есть эти объекты, в соответствии с тем местом, которое они занимают в его фундаментальной фантазии. Этот способ идентификации просто демонстрирует патологию склона, по которому движется субъект в мире, где его потребности сведены к меновым ценностям, - сам этот склон обретает свою радикальную возможность только в том умерщвлении, которое налагает на его жизнь означающее, перечисляя ее.

4. Психоаналитик, казалось бы, просто для того, чтобы помочь субъекту, должен быть избавлен от этой патологии, которая, как мы увидим, опирается не на что иное, как на железный закон.

Вот почему люди считают, что психоаналитик должен быть счастливым человеком. В самом деле, разве не счастья просят от него, и как он может его дать, спрашивает здравый смысл, если сам в какой-то степени его не имеет?

Мы не отказываемся от своей компетенции обещать счастье в период, когда вопрос о его масштабах стал таким сложным: прежде всего потому, что счастье, как сказал Сен-Жюст, стало политическим фактором

Справедливости ради следует отметить, что прогресс гуманизма от Аристотеля до святого Франциска (Сальского) также не заполнил апории счастья.

Мы знаем, что искать рубашку счастливого человека - пустая трата времени, а то, что называется счастливой тенью, следует избегать из-за тех бед, которые оно приносит.

Конечно, именно в отношении к бытию аналитик должен найти свой операционный уровень, и возможности, которые предлагает ему для этого тренинговый анализ, должны быть рассчитаны не только в соответствии с проблемой, предположительно уже решенной для аналитика, который его направляет.

Есть несчастья бытия, которые благоразумие школы и ложный стыд, обеспечивающий господство, не смеют вычеркнуть из жизни.

Еще предстоит сформулировать этику, которая интегрировала бы фрейдовские завоевания в области желания: этику, которая поставила бы на первый план вопрос о желании аналитика.

5. Если быть чувствительным к отголоскам предыдущих работ, то нельзя не поразиться спаду, особенно в этом порядке, в аналитических спекуляциях.

Поскольку они многое понимают, аналитики в целом считают, что понимание - это самоцель и что это может быть только "счастливый конец". Однако пример физических наук может показать им, что для достижения величайших успехов не обязательно знать, куда идти.

Чтобы думать, часто лучше не понимать, и можно галопом пронестись через километры понимания без малейшей мысли.

Так, собственно, и начали бихевиористы: они отказались от попытки понять. Но поскольку у них не было никакой другой мысли в отношении нашего конкретного предмета, которым является антифиз, они взяли курс на использование, не понимая этого, того, что мы понимаем: что, я полагаю, могло бы быть источником гордости для нас.

Образцом того, что мы способны произвести на деле посредством морали, служит понятие "забывчивости". Это фантазия навязчивого невротика, который сам себя неправильно понимает: в ней предлагается все для другого, моего ближнего, не признавая в ней тревоги, которую Другой (с большой буквы О) внушает тем, что он не является ближним.

6. Я не претендую на то, чтобы учить психоаналитиков тому, что такое мышление. Они знают. Но они не поняли этого сами. Они выучили свой урок у психологов. Мысль - это попытка действия, повторяют они, как послушные ученики. (То же самое можно сказать и о самом Фрейде, что не мешает ему быть дерзким мыслителем, чье действие завершается мыслью).

Мысль об аналитике - это действие, которое само себя отменяет. Это оставляет некоторую надежду на то, что, если заставить их думать об этом, снова взяться за это, они снова придут к этому.

7. Аналитик - это человек, с которым говорят, и с которым говорят свободно. Именно для этого он и существует. Что это значит?

Все, что можно сказать об ассоциации идей, - это просто психологическая упаковка. Индуцированные каламбуры далеки от реальности; более того, из-за их протокольности ничто не может быть менее свободным.

Субъект, которого приглашают выступить с аналитическим докладом, на самом деле не проявляет особой свободы в своих словах. Не то чтобы он был связан строгостью своих ассоциаций: несомненно, они его угнетают, но скорее они открывают ему свободную речь, полную речь, которая для него болезненна.

Нет ничего более страшного, чем сказать что-то, что может оказаться правдой. Ведь если бы это было так, то это стало бы полностью правдой, а Бог знает, что происходит, когда в чем-то, в силу самого факта того, что это правда, уже нельзя сомневаться.

Разве это метод, используемый в анализе, - продвижение к истине? Я уже слышу, как ученики ропщут, что я интеллектуализирую анализ: хотя я как раз и занимаюсь тем, что сохраняю его невысказанный аспект.

То, что оно находится за пределами дискурса, вмещаемого нашим слухом, я знаю лучше, чем кто-либо другой, если только я беру на себя труд слышать, а не аускультировать. Да, конечно, не так, как аускультация сопротивления, напряжения, бледности, адреналинового (sic) выброса, в котором должно быть заново сформировано более сильное (resic) эго: то, что я слушаю, приходит из слуха.

Слух не заставляет меня понимать. То, что я слышу, все же является дискурсом, пусть даже таким мало дискурсивным, как междометие. Ведь междометие относится к порядку языка, а не к экспрессивному крику. Оно- часть дискурса, не имеющая себе равных по синтаксическим эффектам в конкретном языке.

На то, что я слышу, мне больше нечего сказать, если я ничего не понимаю, а если я что-то понимаю, то наверняка ошибаюсь. Однако это не то, что помешало бы мне ответить. Это то, что происходит вне анализа в таком случае. Я молчу. Все согласны, что я разочаровываю говорящего, в первую очередь его, но и меня тоже. Почему?

Если я и расстраиваю его, то только потому, что он просит меня о чем-то. Ответить ему, на самом деле. Но он прекрасно знает, что это будут всего лишь слова. А их он может получить от кого угодно. И даже нет уверенности, что он будет мне благодарен, если это будут хорошие слова, не говоря уже о том, если это будут плохие слова. Он просит не об этих словах. Он просто просит меня... ...из самого факта, что он говорит: его требование интранзитивно, оно не несет в себе никакого объекта.

Конечно, его требование развертывается в поле неявного требования, того, ради чего он здесь: требования вылечить его, открыть его самому себе, ввести его в психоанализ, помочь ему получить квалификацию аналитика. Но, как он знает, это требование может подождать. Его нынешнее требование не имеет к этому никакого отношения, оно даже не является его собственным, поскольку, в конце концов, это я предложил поговорить с ним. (Здесь только подлежащее является переходным).

Короче говоря, мне удалось сделать то, что в сфере обычной коммерции хотелось бы делать с такой легкостью: с помощью предложения я создал спрос.

8. Но это, можно сказать, радикальное требование.

Миссис Макалпайн, несомненно, права, когда ищет движущую силу переноса только в аналитическом правиле. Но она ошибается, приписывая отсутствию любого объекта открытую дверь для инфантильной регрессии [24]. Это, казалось бы, должно стать препятствием, поскольку, как известно всем, и детским аналитикам более чем кому-либо, для поддержания отношений с детьми требуется множество маленьких объектов.

Через посредничество требования открывается все прошлое вплоть до раннего младенчества. Субъект никогда не делал ничего, кроме требования, он не мог выжить иначе, и мы просто следуем дальше.

Именно таким образом может происходить и проявляться аналитическая регрессия. Говорят, будто субъект решил стать ребенком. Это, несомненно, случается, и такое притворство - не очень хорошая примета. В любом случае оно отличается от того, что обычно наблюдается при регрессии. Ведь регрессия показывает не что иное, как возвращение к настоящему означающих, используемых в требованиях, для которых существует предписание.

9. Если еще раз вернуться к началу, то эта ситуация объясняет первичный перенос и любовь, которая иногда декларируется в нем.

Ведь если любовь - это дарение того, чего у человека нет, то, конечно, верно, что субъект может ждать, пока ему дадут это, поскольку психоаналитику больше нечего ему дать. Но он даже не дает ему этого ничего, и это как раз хорошо: именно поэтому ему платят за это ничто, желательно хорошо платят, чтобы показать, что иначе оно не будет стоить многого.

Но хотя первичный перенос обычно остается не более чем тенью, это не мешает тени мечтать и воспроизводить свое требование, когда требовать уже нечего. Это требование будет тем чище, что оно пустое.

Тем не менее, можно возразить, что аналитик выдает свое присутствие, но я считаю, что это присутствие - прежде всего просто импликация его слушания, а это слушание - просто условие речи. Более того, почему техника требует, чтобы он был так незаметен, если на самом деле это не так? Только позже его присутствие будет ощутимо.

В любом случае, самое острое ощущение его присутствия связано с моментом, когда субъект может только молчать, то есть когда он даже отшатывается перед тенью требования.

Таким образом, аналитик - это тот, кто поддерживает требование, но, как уже было сказано, не для того, чтобы фрустрировать субъекта, а для того, чтобы позволить вновь появиться означающим, в которых завязана его фрустрация.

10. Стоит напомнить, что именно в самом древнем запросе происходит первичная идентификация, та, что вызвана всемогуществом матери, то есть идентификация, которая не только отстраняет удовлетворение потребностей от означающего аппарата, но и фрагментирует их, фильтрует, моделирует их на осквернителях структуры означаемого.

Потребности становятся подчинены тем же конвенциональным условиям, в его двойном регистре: синхроническом регистре оппозиции между несводимыми элементами и диахроническом регистре замещения и сочетания, посредством которого язык, даже если он не выполняет всех функций, структурирует все, что касается отношений между человеческими существами

Отсюда колебания, которые можно наблюдать в высказываниях Фрейда об отношениях между суперэго и реальностью. Суперэго, конечно, не является источником реальности, как он где-то говорит, но оно намечает пути, по которым пойдет реальность, прежде чем вновь обнаружить в бессознательном первые идеальные знаки, в которых влечения конституируются как подавленные при замене означающего на потребности.

11. Теперь нет необходимости искать источник идентификации с аналитиком. Эта идентификация может принимать самые разные формы, но это всегда будет идентификация со знаками.

По мере развития анализа аналитик поочередно имеет дело со всеми артикуляциями запроса субъекта. Но, как я укажу далее, он должен отвечать на них только с позиции переноса.

Кто, собственно, подчеркивает важность того, что можно назвать разрешительной гипотезой анализа? Но нам не нужен особый политический режим, чтобы то, что не запрещено, стало обязательным.

Те аналитики, которые, можно сказать, очарованы последствиями фрустрации, занимают не более чем суггестивную позицию, которая сводит субъекта к повторному предъявлению требований. Возможно, именно это и подразумевается под эмоциональным перевоспитанием.

Доброта, несомненно, необходима там, как и везде, но она не способна излечить зло, которое порождает. Аналитик, желающий благополучия субъекту, повторяет то, что его сформировало, а иногда даже деформировало. Самое аберрантное образование никогда не имело других мотивов, кроме благополучия субъекта.

Возникает теория анализа, которая, в отличие от тонкой артикуляции фрейдовского анализа, сводит источник симптомов к страху. Она порождает практику, в которой запечатлевается то, что я в другом месте назвал непристойной, свирепой фигурой суперэго, в которой нет другого выхода из невроза переноса, кроме как заставить пациента сесть у окна и показать ему все приятные стороны природы, добавив: "Иди туда. Теперь ты хороший ребенок [22]".

V Желание должно восприниматься буквально

1. В конце концов, сон - это всего лишь сон, иногда можно услышать в наши дни [22]. Значит ли это, что Фрейд должен был распознать в нем работу желания?

Желание, а не влечение. Мы должны прочитать "Толкование сновидений", чтобы понять, что подразумевается под тем, что Фрейд называет в этом сочинении "желанием".

Мы должны остановиться на вокабуле Wunsch и его английском переводе wish, и провести различие между ними и французским désir (желание); звук сырой стружки, в которой взрываются немецкие и английские слова, предполагает не что иное, как распутство. Их французский эквивалент - скорее voeu.

Эти сны могут быть благочестивыми, ностальгическими, мешающими, юмористическими. Дама может увидеть сон, который вызван не чем иным, как желанием предоставить Фрейду, который объяснил ей теорию о том, что сон является выражением желания, доказательство того, что в нем нет ничего подобного. Следует помнить, что это желание сформулировано в чрезвычайно умном дискурсе. Но для того, чтобы понять, что означает желание в его мышлении, не менее важно осознать последствия того, что Фрейд удовлетворился признанием в этом дискурсе желания сновидения и подтверждением его закона.

Ведь он еще больше расширяет его эксцентричность - сон, связанный с наказанием, вполне может означать желание того, что наказание подавляет.

Но давайте не будем останавливаться на этикетках на ящиках, хотя многие путают их с плодами науки. Давайте читать тексты; давайте следовать за мышлением Фрейда в тех поворотах, которые оно нам навязывает, и не забывать, что, осуждая их, если смотреть на них с точки зрения идеала научного дискурса, он утверждает, что был принужден к ним объектом своего исследования.

Затем можно увидеть, что этот объект идентичен этим поворотам, поскольку в первый поворотный момент своей работы, когда речь шла о сновидении истерика, он наткнулся на тот факт, что в процессе вытеснения, в данном случае конкретно путем аллюзии на желание другой женщины, удовлетворяется желание, возникшее накануне, - желание, которое сохраняет свое доминирующее положение благодаря желанию, которое является совершенно другого порядка, поскольку Фрейд определяет его как желание неудовлетворенного желания [7].

Нужно попытаться подсчитать количество подстановок, которые здесь действуют, чтобы привести желание к геометрически возрастающей силе. Одного показателя было бы недостаточно, чтобы охарактеризовать степень. Ведь в этих подменах необходимо различать два измерения: желание желания, другими словами, желание, обозначенное желанием (в случае истерички желание иметь неудовлетворенное желание обозначается ее желанием икры: желание икры является ее сигнификатором), вписано в другой регистр одного желания, замещенного другим (во сне желание копченого лосося, принадлежавшее другу пациентки, было замещено желанием икры самой пациентки, что представляет собой замещение одного сигнификатора другим).

2. То, что мы видим, ни в коем случае не является микроскопическим, так же как не нужны специальные инструменты, чтобы понять, что лист имеет структурные особенности растения, от которого он был отделен. Даже если бы человек никогда не видел растения с листьями, он бы сразу понял, что лист, скорее всего, является частью растения, а не куском кожи.

Желание из сновидения истерика, да и любой другой фрагмент этого текста Фрейда подводит итог тому, что вся книга объясняет о так называемых бессознательных механизмах, конденсации, скольжении (glissement) и т. д., свидетельствуя об их общей структуре: то есть о связи желания с тем знаком языка, который специфицирует фрейдовское бессознательное и декретирует наше представление о субъекте.

Думаю, мои ученики оценят тот доступ, который я предоставляю здесь к фундаментальной оппозиции между означающим и означаемым, в которой, как я им показываю, начинаются возможности языка, хотя, представляя себе осуществление этих возможностей, я оставляю им достаточно веревок для того, чтобы они могли крутиться.

Позвольте мне напомнить вам об автоматизме законов, по которым артикулируется цепочка означающих:

замена одного термина другим для создания эффекта метафоры;

сочетание одного термина с другим для получения эффекта метонимии [17].

Если мы применим их здесь, то увидим, что в то время как в сновидении нашей пациентки копченый лосось, объект желания ее подруги, - это все, что она может предложить, Фрейд, предлагая заменить копченый лосось икрой, которая, по его мнению, действительно является сигнификатором желания пациентки, представляет сновидение как метафору желания.

Но что такое метафора, если не эффект позитивного смысла, то есть некий переход от предмета к смыслу желания?

Поскольку желание субъекта представлено здесь как то, что подразумевается в ее (сознательном) дискурсе, то есть как предсознательное - что достаточно очевидно, поскольку ее муж готов удовлетворить ее желание, но пациентка, убедившая его в существовании этого желания, настаивает, чтобы он ничего с ним не делал, и опять-таки Фрейд формулирует его как желание неудовлетворенного желания, - необходимо пойти дальше, чтобы узнать, что такое желание означает в бессознательном.

Теперь сновидение - это не само бессознательное, а, как отмечает Фрейд, королевский путь к нему. Это подтверждает мою уверенность в том, что оно действует посредством метафоры. Именно этот метафорический эффект и раскрывает сновидение. Но для кого? К этому мы вернемся позже.

Заметим пока, что если желание обозначается как неудовлетворенное, то оно делает это через означающее: икра, как означающее, символизирует желание как недоступное, но, как только она как желание погружается в икру, желание икры становится ее метонимией - становится необходимым желанием-быть, в котором она находится.

Метонимия - это, как я уже показал вам, эффект, который становится возможным благодаря тому, что не существует обозначения, которое не отсылало бы к другому обозначению, и в котором возникает их общий знаменатель, а именно малое значение (часто путают с незначительным), малое значение, говорю я, которое оказывается в основе желания и придает ему тот элемент извращения, который было бы соблазнительно найти в этом случае истерии.

Истина этой видимости заключается в том, что желание - это метонимия желаемого.

3. Теперь вернемся к книге, которую мы назвали "Наука о мечтах" (Traumdeutung) - хотя, возможно, мантика или, лучше,signifianceбудет более удачным переводом, чем наука.

В этой книге Фрейд, конечно, не претендует на исчерпание психологических проблем сновидения. Достаточно прочитать ее, чтобы понять, что Фрейд не затрагивает целый ряд проблем, которые до сих пор остаются практически без внимания (мало ценной работы о пространстве и времени в сновидении, о сенсорном сырье сновидения, о том, цветные или черно-белые сны, о том, имеют ли место запах, вкус и осязание, о чувстве головокружения, тугости и тяжести). Сказать, что фрейдистская доктрина - это психология, - грубая двусмысленность.

Фрейд не делает ничего, чтобы поощрить такую двусмысленность. Напротив, он предупреждает нас, что его интересует только проработка сновидения. Что это значит? Это означает именно то, что мы сейчас назвали бы его лингвистической структурой. Как Фрейд мог знать об этой структуре, если она была сформулирована лишь позднее Фердинандом де Соссюром? Если эти два термина являются синонимами, то тем более удивительно, что Фрейд должен был предвосхитить Соссюра. Но где Фрейд обнаружил эту структуру? Он обнаружил ее в сигнификативном потоке, загадка которого заключается в том, что субъект даже не знает, где претендовать на роль его организатора.

Обнаружить себя в качестве желающего - это противоположно тому, чтобы признать себя его субъектом, поскольку именно как производное от означающей цепи протекает канал желания, и субъект должен обладать преимуществом перекрещивания, чтобы уловить свою собственную обратную связь.

Желание лишь подчиняет себе то, что анализ делает субъективным.

4. И это возвращает нас к вопросу, затронутому выше: кому сновидение раскрывает свой смысл до появления на сцене аналитика? Этот смысл существует до прочтения, так же как он существует до расшифровки.

Оба показывают, что сновидение создано для распознавания - я долго добирался до этого - желания. Ведь желание, если то, что Фрейд говорит о бессознательном, верно и если анализ необходим, может быть постигнуто только в интерпретации.

Но продолжим: развитие мечты питается желанием. Почему мой голос не может закончить, не узнан, как будто погасло второе слово, которое, немного погодя первого, вновь поглотило другое в своем свете. Ведь, по сути, человек узнается не во сне. А сновидение, говорит нам Фрейд, казалось бы, не осознавая ни малейшего противоречия, служит прежде всего желанию спать. Это нарциссическое сворачивание либидо и отказ от реальности.

Более того, мы знаем по опыту, что если мой сон обгоняет мое требование (а не реальность, как было неверно сказано, которая может сохранить мой сон), или то, что здесь показано как эквивалентное ему, требование другого, я просыпаюсь.

5. В конце концов, сон - это всего лишь сон. Те, кто сегодня презирает его как инструмент анализа, нашли, как мы видели, более безопасные и прямые способы вернуть пациента к правильному мышлению и нормальным желаниям - тем, которые удовлетворяют истинные потребности. Какие именно потребности? Ну, те потребности, которые мы все испытываем. Если вас это пугает, лучше сходите к своему аналитику и поднимитесь на Эйфелеву башню, чтобы увидеть, как прекрасен Париж. Жаль, что есть те, кто перелезает через перила на втором этаже, и именно те, чьи потребности были уменьшены до нужного размера. Негативная терапевтическая реакция, я бы сказал.

Слава Богу, отказ не у всех проходит так далеко! Просто этот симптом появляется снова, как сорняки, - компульсия повторения.

Но это, конечно, всего лишь заблуждение: человек излечивается не потому, что помнит. Человек вспоминает, потому что излечивается. С тех пор как была открыта эта формула, воспроизведение симптомов больше не является проблемой - проблемой является только воспроизведение аналитиков. Проблема воспроизводства пациентов решена.

6. Таким образом, сон - это только сон. Один психоаналитик, занимающийся преподаванием, даже написал, что сон - это порождение эго. Это доказывает, что желающие пробудить людей от их снов ничем не рискуют: вот один из них, который происходит средь бела дня и среди тех, кто вряд ли позволяет себе мечтать.

Но даже для этих людей, если они психоаналитики, Фрейд о снах должен быть прочитан, потому что иначе невозможно понять, что он имеет в виду под желанием невротика, под подавленным, под бессознательным, под интерпретацией, под самим анализом, или вообще хоть как-то подойти к его технике и его учению. Мы увидим, насколько важен для моей цели тот маленький сон, который я выбрал выше.

Ведь это желание нашей остроумной истерички (описание самого Фрейда) - я имею в виду ее возбужденное желание, ее желание икры - желание женщины, у которой все есть, и которая отвергает именно это. Ведь ее муж-мясник умеет обеспечить удовлетворение, которое нужно всем, он расставляет точки над "i", и он не скупится на слова художнику, который болтает с ней, Бог знает с какой целью, на тему ее интересного лица: "Орешки! Кусочек задницы какой-нибудь хорошенькой дряни - вот что тебе нужно, и если ты думаешь, что я тебе его обеспечу, можешь пойти и прыгнуть в озеро"

Это мужчина, на которого женщине нечего жаловаться, генитальный персонаж, а потому, несомненно, заботящийся о том, чтобы, когда он трахает свою жену, ей не приходилось мастурбировать после этого. В любом случае Фрейд не скрывает, что она очень влюблена в него и постоянно его провоцирует.

Но вот, пожалуйста, она не хочет, чтобы ее удовлетворяли только на уровне ее реальных потребностей. Ей нужны и другие, беспричинные потребности, и чтобы быть уверенной, что они беспричинны, их нужно удовлетворить. Поэтому на вопрос "Чего хочет жена остроумного мясника?" можно ответить: "Икры". Но этот ответ безнадежен, потому что она тоже ее не хочет.

7. Но это еще не все, что можно сказать о ее загадке. Этот тупик отнюдь не лишает ее свободы, он дает ей ключ к полям, ключ к полю желаний всех остроумных истеричек, будь то жены мясников или нет, в мире.

Именно это улавливает Фрейд в одном из тех боковых взглядов, которыми он удивляет истинных, разбивая на своем пути абстракции, которым позитивистские умы с такой готовностью предаются в качестве объяснения всего: перед нами имитация, дорогая Тарду. В каждом конкретном случае необходимо активировать ту пружину, которую он там приводит в действие, а именно истерическую идентификацию. Если наша пациентка идентифицирует себя со своей подругой, то этопотому, что она неподражаема в своем неудовлетворенном желании этого проклятого лосося - если Бог сам его не курит!

Таким образом, сон пациентки соответствует просьбе ее подруги прийти и пообедать у нее дома. А что может заставить ее захотеть это сделать, кроме того, что там хорошо ужинают, если не тот факт, который жена нашего мясника никогда не упускает из виду, а именно то, что ее муж всегда хорошо о ней отзывается. Но как бы она ни была худа, ее телосложение вряд ли привлекает его, с его пристрастием к изгибам.

Возможно, у него тоже есть желание, которое несколько сдерживается, когда все в нем удовлетворено? Это тот же механизм, который во сне вместе с желанием подруги вызовет провал ее требования.

Ведь как бы точно ни символизировалось требование с помощью новорожденного телефона, оно остается безрезультатным. Призыв терпеливого не достигает цели; прекрасно было бы видеть, как другая толстеет, чтобы ее муж мог полакомиться ею.

Но как может любить другую женщину (разве пациентке не достаточно, чтобы ее муж считал ее таковой?) мужчина, который не может быть удовлетворен ею (он, мужчина с кусочком спины)? Именно на этом вопросе, который обычно является вопросом истерической идентификации, акцентируется внимание.

8. Уже здесь этот вопрос становится предметом - вопрос, в котором женщина отождествляет себя с мужчиной, а ломтик копченого лосося занимает место желания Другого.

Поскольку это желание совершенно неадекватно (как можно принять всех этих людей с одним кусочком копченого лосося?), я действительно должен, когда все (или мечта) будет сказано и сделано, отказаться от своего желания дать ужин (то есть от поиска желания Другого, которое является тайной моего желания). Все пошло не так, и вы говорите, что сон - это исполнение желаний. Как вы с этим справляетесь, профессор?

Психоаналитики уже давно не отвечают на подобные вопросы, поскольку перестали задавать себе вопросы о желаниях своих пациентов: они сводят эти желания к своим требованиям, что значительно облегчает задачу преобразования их в свои собственные. Разве это не разумный путь? - Безусловно, именно его они и выбрали.

Но иногда желание не улетучивается, а появляется, как здесь, в центре сцены, слишком зримо, на праздничной доске, в виде лосося. Это привлекательная на вид рыба, и если ее подать, как это принято в ресторанах, под тонкой марлей, то приподнимание этой марли создает эффект, подобный тому, что происходил во время кульминации древних мистерий.

Быть фаллосом, пусть и несколько тонким. Разве это не предельное отождествление со знаком желания?

Для женщины это не выглядит самоочевидным, и среди нас есть те, кто предпочитает больше не иметь ничего общего с этой словесной головоломкой. Неужели нам придется объяснять роль означающего только для того, чтобы обнаружить, что у нас на руках комплекс кастрации и зависть к пенису - от которых, видит Бог, мы вполне могли бы избавиться? Когда Фрейд дошел до этого конкретного момента, он оказался в растерянности, не зная, как выпутаться, и видя перед собой лишь пустыню анализа.

Да, он привел их к этой точке, и это было менее зараженное место, чем невроз переноса, при котором вам приходится гоняться за пациентом, одновременно умоляя его идти медленно, чтобы не унести с собой мух.

9. Но давайте сформулируем то, что желают структуры.

Желание - это то, что проявляется в интервале, который требование постигает внутри себя, в той мере, в какой субъект, артикулируя означающую цепь, высвечивает желание быть, вместе с призывом получить дополнение от Другого, если Другой, локус речи, также является локусом этого желания, или недостатка.

То, что таким образом дается Другому для наполнения и что является строго тем, чего у него нет, поскольку ему тоже не хватает бытия, называется любовью, но это также ненависть и невежество.

Это также то, что вызывается любым требованием, выходящим за рамки сформулированной в нем потребности, и это, конечно, то, чего субъект остается тем более лишенным, чем больше удовлетворена сформулированная в требовании потребность.

Более того, удовлетворение потребности предстает лишь как приманка, в которой разбивается требование любви, отправляя субъекта обратно в сон, где он преследует лимбовые области бытия, позволяя ей говорить в нем. Ибо бытие языка - это небытие объектов, и тот факт, что желание было обнаружено Фрейдом на своем месте в сновидении, которое всегда было камнем преткновения для любой попытки мысли расположить себя в реальности, должен быть достаточным уроком для нас.

Быть или не быть, спать, возможно, видеть сны, даже так называемые самые простые сны ребенка (такие же "простые", как и аналитическая ситуация, без сомнения) просто показывают чудесные или запретные объекты.

10. Но ребенок не всегда засыпает таким образом в лоне бытия, особенно если вмешивается Другой, у которого есть свои представления о его потребностях, и вместо того, чего у него нет, набивает его удушливой массой того, что у него есть, то есть путает его потребности с даром своей любви.

Именно тот ребенок, которого кормят с большой любовью, отказывается от еды и играет со своим отказом, как с желанием (нервная анорексия).

Здесь как нигде понимают, что ненависть платит монетой за любовь, а невежество непростительно.

В конечном счете, отказываясь удовлетворить требование матери, не требует ли ребенок, чтобы у матери было желание вне его, потому что путь к желанию, которого ему не хватает, можно найти там?

11. Один из принципов, вытекающих из этого, заключается в следующем:

- Если желание - это эффект в субъекте условия, которое навязано ему существованием дискурса, чтобы его потребность прошла через дефиле означающего;

- Если, с другой стороны, как я уже отмечал выше, открывая диалектику переноса, мы должны установить понятие Другого с большой буквы О как место развертывания речи (другая сцена, ein andere Schauplatz, о которой Фрейд говорит в "Толковании сновидений");

- Следует предположить, что, будучи произведенным животным, находящимся во власти языка, желание человека - это желание Другого.

Речь идет о совершенно иной функции, чем первичная идентификация, о которой говорилось выше, поскольку она предполагает не принятие субъектом знаков отличия другого, а скорее условие, согласно которому субъект должен найти конституирующую структуру своего желания в том же самом зазоре, который открывается действием сигнификаторов в тех, кто приходит представлять для него Другого, в той мере, в какой его требование подчиняется им.

Возможно, вскользь можно уловить причину его эффекта оккультизма, который привлек наше внимание при распознавании желания сновидения. Желание сновидения не предполагается субъектом, который говорит "я" в своей речи. Артикулированное, тем не менее, в локусе Другого, оно является дискурсом - дискурсом, грамматику которого Фрейд начал объявлять таковой. Таким образом, желания, которые он составляет, не имеют оптативной инфлексии, изменяющей индикатив их формулы.

Если посмотреть на это с лингвистической точки зрения, то можно увидеть, что то, что называется аспектом глагола, здесь является аспектом "совершенного", исполненного (в истинном смысле Wunscherfüllung).

Именно это экзистенция (Entstellung) желания в сновидении объясняет, как значимость сновидения маскирует присутствующее в нем желание, в то время как его мотив исчезает, будучи просто проблематичным.

12.Желание производится за пределами требования, поскольку, артикулируя жизнь субъекта в соответствии с ее условиями, требование отсекает потребность от этой жизни. Но желание также утоплено в требовании, поскольку, будучи безусловным требованием присутствия и отсутствия, требование вызывает желание быть под тремя фигурами: ничто, которое составляет основу требования любви, ненависти, которая даже отрицает бытие другого, и невыразимого элемента в том, что игнорируется в его требовании. В этой воплощенной апории, о которой можно сказать, что она заимствует, так сказать, свою тяжелую душу у выносливых побегов раненого драйва, а свое тонкое тело - у смерти, актуализированной в означающей последовательности, желание утверждается как абсолютное условие.

Даже в меньшей степени, чем ничто, которое переходит в круг означающих, действующих на людей, желание - это борозда, проложенная в этом русле; это, так сказать, клеймо железа означающего на плече говорящего субъекта. Это не столько чистая страсть означаемого, сколько чистое действие означающего, которое прекращается в тот момент, когда живое существо становится знаком, делая его несущественным.

Этот момент разреза преследует форма кровавого лоскута - фунта плоти, который жизнь платит, чтобы превратить ее в означающее означаемых, которое невозможно вернуть как таковое в воображаемое тело; это потерянный фаллос забальзамированного Осириса.

13. Функция этого означающего как такового в поисках желания - это, как показал Фрейд, ключ к тому, что мы должны знать, чтобы завершить его анализ: и никакая артифициальность не может занять его место, если мы хотим достичь этой цели.

Чтобы дать некоторое представление об этой функции, я опишу случай, произошедший в конце анализа обсессивного невротика, то есть после большой работы, в которой я не довольствовался "анализом агрессивности субъекта" (другими словами, играл в слепого буфера с его воображаемыми агрессиями), но в которой его заставили осознать место, которое он занял в игре разрушения, оказываемого одним из его родителей на желание другого. Он догадался о своем бессилии желать, не разрушая Другого, а значит, и о своем желании в той мере, в какой оно является желанием Другого.

Чтобы достичь этой стадии, ему показали, как в каждый момент он манипулирует ситуацией, чтобы защитить Другого, исчерпывая в проработке (Durcharbeitung) все приемы вербализации, которая отличает Другого от Другого (с маленькой о и большой) и которая из ящика, отведенного для скуки Другого (с большой О), устраивает цирковые номера между двумя другими (маленьким а и эго, его тенью).

Конечно, недостаточно ходить кругами в какой-нибудь хорошо изученной области невроза навязчивых состояний, чтобы привести его к этой развязке, или знать эту развязку, чтобы привести его к ней по маршруту, который никогда не будет самым коротким. Нужен не только план реконструированного лабиринта или даже партия уже составленных планов. Прежде всего необходимо владеть общей комбинаторикой, которая, конечно, управляет их разнообразием, но которая также, что еще более полезно, объясняет иллюзии, или, скорее, смещение перспективы, которые можно найти в лабиринте. Ведь в неврозе навязчивых состояний, который представляет собой архитектуру контрастов - факт, который еще не был достаточно отмечен, - нет недостатка ни в том, ни в другом, что недостаточно отнести к формам фасада. Среди стольких соблазнительных, мятежных, бесстрастных установок мы должны уловить тревогу, связанную с представлениями, злобу, которая не мешает его великодушию (подумать только, кто-то может утверждать, что невротику навязчивых состояний не хватает забывчивости!), психические неувязки, которые поддерживают нерушимую верность. Все это складывается в анализ, хотя и не без локальных изъянов; но великий груз остается.

И вот наш субъект подошел к концу своей привязи, к тому моменту, когда он может разыграть с нами довольно необычный трехкарточный трюк, который частично раскрывает структуру желания.

Позвольте мне сказать, что, будучи, как говорится, в зрелом возрасте и лишенным иллюзий умом, он вполне готов ввести нас в заблуждение относительно своей менопаузы, чтобы оправдать собственное бессилие и обвинить меня в том же.

На самом деле, перераспределение либидо не происходит без того, чтобы некоторые объекты не утратили свою функцию, даже если они неустранимы.

Короче говоря, с любовницей у него импотенция, и, решив воспользоваться своими открытиями о функции потенциального третьего лица в паре, он предлагает ей переспать с другим мужчиной, чтобы посмотреть.

Но если она остается на месте, отведенном ей неврозом, и если анализ воздействует на нее в этом положении, то это происходит из-за соглашения, которое, несомненно, давно заключила с желаниями пациента, но еще больше с бессознательными постулатами, которые поддерживались этими желаниями

И вас не удивит, что без остановки, даже ночью, она видит этот сон, который, только что отчеканенный, она приносит нашему несчастному пациенту.

У нее есть фаллос, она чувствует его форму под одеждой, что не мешает ей иметь еще и влагалище, и, конечно, хотеть, чтобы этот фаллос вошел в него.

Услышав это, наш пациент немедленно возвращает себе мужественность и с блеском демонстрирует это своей партнерше.

На какую интерпретацию здесь указывается?

По требованию, которое мой пациент адресовал своей любовнице, я догадался, что он уже давно пытается заставить меня подтвердить его подавленную гомосексуальность.

Это был эффект его открытия бессознательного, который Фрейд очень быстро предвидел: среди регрессивных требований одна из басен будет основана на истинах, распространяемых анализом. Анализ на обратном пути из Америки превзошел все его ожидания.

Но, как считается, меня по-прежнему трудно переубедить в этом вопросе.

Позвольте заметить, что сновидица не более благодушна, поскольку ее сценарий исключает какого-либо коадъютора. Это побуждает даже новичка доверять только тексту, если он обучен в соответствии с моими принципами.

Однако я анализирую не ее сон, а его влияние на моего пациента.

Это противоречило бы моей практике, если бы я заставил его прочитать во сне эту истину, менее распространенную из-за того, что она ушла в историю, о моем собственном вкладе: что отказ от кастрации, если что-то на нее похоже, - это прежде всего отказ от кастрации Другого (первоначально матери).

Истинное мнение - это не наука, а совесть без науки - это просто соучастие в невежестве. Наша наука передается только через формулирование того, что является особенным в данной ситуации.

Здесь ситуация уникальна для демонстрации фигуры, которую я излагаю в этих терминах; что бессознательное желание - это желание Другого - поскольку сновидение создается для того, чтобы удовлетворить желание пациента сверх его требований, о чем говорит тот факт, что оно преуспевает в этом. Хотя это и не сон пациента, он может быть не менее ценным для аналитика, если, не будучи адресованным аналитику, в отличие от отчета пациента, он обращается к нему настолько ясно, насколько аналитик способен это сделать.

Это возможность заставить пациента осознать означающую функцию, которую фаллос выполняет в его желании. Ибо именно как таковой фаллос действует в сновидении, чтобы позволить ему восстановить использование органа, который он представляет, как я покажу на примере места, на которое направлено сновидение в структуре, в которой заперто его желание.

Помимо того, что женщине приснилось, есть еще и тот факт, что она говорит с ним об этом. Если в этом разговоре она представляет себя как обладательницу фаллоса, то разве это единственный способ вернуть ей ее эротическую ценность? Обладания фаллосом, по сути, недостаточно, чтобы вернуть ее в объектную позицию, которая присваивает ей фантом, из которого, как невротик-навязчивец, наш пациент может поддерживать свое желание в невозможности, сохраняющей свои метонимические условия. Выбор, оставленный этими условиями, управляет игрой в бегство, которую нарушил анализ, но которую женщина восстанавливает здесь с помощью уловки, грубость которой скрывает утонченность, хорошо подходящую для иллюстрации науки, включенной в бессознательное.

Ведь для нашего пациента не имеет смысла иметь этот фаллос, поскольку его желание - быть им. А желание женщины уступает здесь его желанию, показывая ему, что у нее его нет.

Неразборчивое наблюдение всегда будет придавать большое значение объявлению кастрирующей матери, какое бы значение ему ни придавал анамнез. Здесь она занимает важное место, и так и должно быть.

Тогда человек думает, что с ним покончено. Но нам нечего делать с этим в интерпретации, где ссылка на это не приведет нас далеко, разве что вернет пациента в ту же точку, где он скользит между желанием и презрением к этому желанию: конечно, презрение его нетерпеливой матери, осуждающей слишком острое желание его отца, образ которого отец завещал ему.

Но не столько это должно было бы научить его, сколько то, что сказала ему его любовница: что наличие этого фаллоса не уменьшает ее желания к нему. И здесь затронута тема его собственного желания.

Желание, которое является результатом исхода: его существо всегда находится в другом месте. Можно сказать, что он отложил его "налево". Говорим ли мы это для того, чтобы объяснить трудность желания? Нет, скорее для того, чтобы сказать, что желание обусловлено трудностью.

Поэтому нас не должна вводить в заблуждение уверенность, которую субъект получает от того факта, что у сновидца есть фаллос, что ей не придется отнимать его у него - за исключением мудрого указания на то, что такая уверенность слишком сильна, чтобы не быть хрупкой.

Ибо это означало бы не признать, что это заверение не имело бы такого веса, если бы не было вынуждено запечатлеть себя в знаке, и что именно проявление этого знака как такового, его появление там, где его не может быть, оказывает свое действие.

Условие желания, сковывающее невротика-навязчивого состояния, - это сам знак происхождения его объекта, который портит его - контрабанда.

Необычный способ благодати: она проявляется только на основе отрицания природы. Там скрыта благосклонность, и в нашем субъекте она всегда заставляет себя ждать. И именно отвергая ее, он однажды позволит ей войти.

4. Важность сохранения места желания в направлении лечения обусловливает необходимость ориентации этого места по отношению к эффектам потребности, которые только и представляются в настоящее время как принцип силы лечения.

Тот факт, что генитальный акт, по сути, должен был занять свое место в бессознательной артикуляции желания, является открытием анализа, и именно поэтому никогда не возникало мысли поддаться иллюзии пациента, что облегчение его требования об удовлетворении потребности принесет ему какую-либо пользу. (И уж тем более не стоит разрешать ему классическое: coitus normalis dosim repetatur).

Почему человек думает иначе, считая, что для прогресса лечения важнее оперировать другими требованиями под тем предлогом, что они регрессивны?

Начнем еще раз с того, что, поскольку речь производится в локусе Другого, она является сообщением прежде всего для субъекта. В силу этого даже его требование возникает в локусе Другого, подписывается и датируется как таковое. Это происходит не только потому, что оно подчиняется коду Другого, но и потому, что оно маркировано этим локусом (и даже временем) Другого.

Это хорошо видно в самой спонтанной речи субъекта. К жене или к хозяину, чтобы они приняли его исповедание веры, он обращается с "ты...' (тот или другой) он обращается к ним, не объявляя, кто он такой, а только ропща на самого себя заказ на убийство, который эквивокация французского языка доносит до слуха.

Хотя оно всегда проявляется через требование, как можно видеть здесь, желание, тем не менее, выходит за его пределы. Оно также не дотягивает до другого требования, в котором субъект, реверберируя в локусе другого, не столько устраняет свою зависимость ответным соглашением, сколько фиксирует само бытие, которое он там предложил.

Это означает, что только благодаря речи, снимающей запрет, который субъект наложил на себя своими словами, он может получить отпущение грехов, которое вернет ему желание.

Но желание - это просто невозможность такой речи, которая, отвечая на первую, может лишь продублировать свой знак запрета, завершив расщепление (Spaltung), которому подвергается субъект в силу того, что он является субъектом только в той мере, в какой он говорит.

(Что символизируется косой полосой благородного бастардизма, которую я прикрепляю к S субъекта, чтобы указать, что это тот самый субъект, таким образом.)

Регрессия, которая ставится во главу угла при анализе (темпоральная регрессия, несомненно, если уточнить, что речь идет о времени воспоминания), касается только сигнификаторов (оральных, анальных и т. д.) потребности и включает соответствующий драйв только через них.

Уменьшение этого спроса на его место может подействовать на желание как видимость уменьшения за счет облегчения потребности.

Но на самом деле это лишь следствие тяжелого подхода аналитика. Ведь если знаки потребности поддерживали фрустрации, в которых фиксируется желание (фрейдовская Fixierung), то только вместо них желание становится источником подчинения.

Независимо от того, намерен ли он фрустрировать или удовлетворить, любой ответ на требование в анализе возвращает перенос обратно к внушению.

Между переносом и внушением, как обнаружил Фрейд, существует связь. Дело в том, что перенос - это тоже внушение, но такое, которое может действовать только на основе требования любви, которое не является требованием, вытекающим из какой-либо потребности. То, что эта потребность конституируется только в той мере, в какой субъект является объектом означающего, позволяет злоупотреблять ею, сводя ее к потребностям, из которых были заимствованы эти означающие, - что, как мы знаем, не перестают делать психоаналитики.

Но идентификацию со всемогущим сигнификатором требования, о котором я уже говорил, не следует путать с идентификацией с объектом требования любви. Это требование любви также является регрессией, как настаивает Фрейд, когда оно порождает второй способ идентификации, который он выделил в своей второй топографии, когда писал "Групповую психологию и анализ эго". Но это регрессия другого рода.

Есть выход, который позволяет выйти из внушения. Идентификация с объектом как регрессия, поскольку она отправляется от требования любви, открывает последовательность переноса (открывает, а не закрывает ее), то есть способ, с помощью которого идентификации, которые, блокируя эту регрессию, прерывают ее, могут быть денонсированы.

Но эта регрессия зависит от потребности не больше, чем садистское желание объясняется анальной потребностью, ведь поверить в то, что коса сама по себе является вредным предметом, - это просто одна из обычных приманок понимания. ("Понимание" в том уничижительном смысле, который придает этому слову Ясперс. 'Вы понимаете... ' - это вводная фраза, с помощью которой тот, кому нечего понимать, думает, что он может навязать другому, который ничего не понимает). Но требование быть дерьмом - это нечто такое, что заставляет предпочесть немного отодвинуться в сторону, когда субъект это осознает. Это "страдание бытия" (malheur de l'être), о котором говорилось выше.

Тот, кто не может довести свой тренировочный анализ до поворотной точки, когда со страхом и трепетом доказывается, что все требования, сформулированные в анализе, и более всего первоначальное требование стать аналитиком, которое сейчас должно быть выполнено, были просто переносами, предназначенными для поддержания неустойчивого или сомнительного в своей проблематичности желания, - такой человек не знает, что нужно получить от субъекта, чтобы он мог взять на себя руководство анализом или просто предложить его точную интерпретацию.

Эти соображения подтверждают мою уверенность в том, что анализ переноса естественен. Ведь перенос уже сам по себе является анализом внушения, поскольку он ставит субъекта по отношению к его требованию в положение, которое он занимает только благодаря своему желанию.

Только для того, чтобы сохранить эти рамки переноса, фрустрация должна преобладать над удовлетворением.

Когда сопротивление субъекта противостоит внушению, это лишь желание поддержать желание субъекта. Как таковое, оно должно быть отнесено к позитивному переносу, поскольку именно желание сохраняет направление анализа, помимо эффектов требования.

Как мы видим, эти предложения довольно сильно отличаются от общепринятых мнений на этот счет. Если хотя бы они заставят людей задуматься о том, что где-то что-то пошло не так, я добьюсь своей цели.

15. Здесь уместно сделать несколько замечаний о формировании симптомов.

С тех пор как Фрейд написал свое исследование таких субъективных явлений, как сновидения, промахи и вспышки остроумия, которые, как он категорически утверждает, структурно идентичны симптомам (но, конечно, что касается наших ученых, все это слишком мало соответствует экспериментальному знанию, которое они приобрели - и какими средствами! - Фрейд, как я уже говорил, снова и снова подчеркивал, что симптомы сверх детерминированы. Для работника, занятого в ежедневной молотьбе, которая сулит в будущем сведение анализа к его биологическим основам, это достаточно очевидно; это так легко сказать, что он даже не слышит этого. Ну и что?

Оставим в стороне мои замечания о том, что сверх детерминация, строго говоря, мыслима только в структуре языка. Что это означает с точки зрения невротических симптомов?

Это означает, что между аффектами, соответствующими в субъекте определенному требованию, и аффектами позиции по отношению к другому (здесь - его контрагенту), которую он поддерживает как субъект, возникнет интерференция.

"То, что он поддерживает как субъект", означает, что язык позволяет ему считать себя сменщиком сцен или даже режиссером всего воображаемого действа, в котором он в противном случае был бы не более чем живой марионеткой.

Фантазия - идеальная иллюстрация этой изначальной возможности. Поэтому любое искушение свести ее к воображению, поскольку нельзя признать ее несостоятельность, является постоянным заблуждением, от которого клемианская школа, которая, безусловно, очень далеко продвинулась в этой области, не свободна, в основном потому, что она была неспособна даже подозревать о существовании категории означающего.

Однако, как только он определяется как образ, настроенный на работу в означающей структуре, понятие бессознательной фантазии больше не представляет никаких трудностей.

Скажем, в своем фундаментальном употреблении фантазия - это то, с помощью чего субъект поддерживает себя на уровне своего исчезающего желания, исчезающего в той мере, в какой само удовлетворение потребности скрывает от него его объект.

О, эти невротики такие суетливые! Что с ними делать? Как сказал один отец, вы не можете понять ни слова из того, что они говорят.

Но это именно то, что было сказано давным-давно, и говорилось всегда, однако аналитики, похоже, так и не продвинулись дальше. Простодушные называют это иррациональным, поскольку они даже не поняли, что открытие Фрейда подтверждается сначала тем, что реальное считается рациональным - что само по себе было достаточно, чтобы вывести нашего экзегета из равновесия, - а затем тем, что рациональное утверждается как реальное. В результате Фрейд может сформулировать тот факт, что то, что в желании предстает как неразумное, является эффектом перехода рационального в той мере, в какой оно реально - то есть перехода языка - в реальное, в той мере, в какой рациональное уже проследило свое окружение там.

Ибо парадокс желания не является привилегией невротика; скорее, он принимает во внимание существование парадокса, когда сталкивается с желанием. Это не делает ему такого уж плохого положения в порядке человеческого достоинства и не делает чести посредственным аналитикам (это не оценка, а идеал, сформулированный в желании, открыто выраженном заинтересованными сторонами), которые в этом вопросе не достигают такого же достоинства: удивительная дистанция, которую аналитики всегда отмечали несколько критически... другие, хотя я не знаю, как их можно отличить, поскольку им самим никогда бы не пришло в голову сделать это, если бы им сначала пришлось противостоять ошибкам первых.

16. Итак, именно позиция невротика по отношению к желанию, скажем сокращенно, к фантому, знаменует своим присутствием ответ субъекта на требование, иначе говоря, обозначение его потребности.

Но эта фантазия не имеет ничего общего с означиванием, в которое она вмешивается. Действительно, это означивание исходит от Другого, вот Другого зависит, будет ли удовлетворено требование. Но фантазия прибывает туда только для того, чтобы оказаться на обратном пути более широкого круга, круга, который, доводя требование до пределов бытия, заставляет субъекта задавать себе вопрос о недостатке, в котором он предстает перед самим собой как желание.

Невероятно, чтобы некоторые черты, которые, тем не менее, всегда были достаточно очевидны, действия человека как такового не были освещены здесь анализом. Я хочу поговорить о том, посредством чего это действие человека является жестом, который находит поддержку в его шансоне. Эта сторона подвига, исполнения, результата, задушенного символом, то, что делает его символическим (но не в том отчуждающем смысле, который этот термин обозначает для обывателя), то, ради чего говорят о переходе к действию, о том Рубиконе, чье собственное желание всегда скрыто в истории в угоду ее успеху, все то, к чему опыт того, что аналитик называет "acting out", дает ему квазиэкспериментальный доступ, поскольку он разделяет весь его артистизм, аналитик сводит его в лучшем случае к рецидиву субъекта, в худшем - к ошибке терапевта.

Аналитик впадает в ступор от этого ложного стыда перед лицом действия - стыда, который, несомненно, скрывает истинный стыд, стыд, который он испытывает по поводу действия, своего собственного действия, одного из самых высоких, когда оно опускается до отвращения.

Ибо что еще, в самом деле, это такое, когда аналитик вмешивается, чтобы ухудшить сообщение переноса, которое он должен интерпретировать, в ошибочной сигнификации реального, которая есть не что иное, как мистификация.

Ибо точка, в которой современный аналитик претендует на постижение переноса, - это расстояние, которое он определяет между фантом и так называемым адаптированным ответом. Но к чему адаптированный, если не к требованию Другого, и в чем это требование будет более или менее последовательным, чем полученный ответ, если он не верит, что уполномочен отрицать всякую ценность фантома в той степени, в которой он обретает свою собственную реальность?

Здесь сам путь, по которому он идет, предает его, когда ему необходимо ввести себя в фантазию посредством этого пути и предложить себя в качестве мнимой жертвы вымыслам, в которых разрастается одержимое желание, - неожиданный Улисс, отдающий себя в пищу, чтобы свиньи Цирцеи могли потолстеть.

И пусть не говорят, что я кого-то порочу, потому что это именно тот момент, когда те, кто не может сформулировать свою практику иначе, сами достаточно обеспокоены, чтобы задаться вопросом, что они делают: не являются ли фантомы средством, с помощью которого мы предоставляем субъекту удовлетворение, в котором увязает анализ? Именно этот вопрос они повторяют себе с безнадежной настойчивостью бессознательной одержимости.

17. Таким образом, в лучшем случае современный аналитик оставляет своего пациента в точке чисто воображаемой идентификации, в которой истеричка остается в плену, поскольку ее фантазия подразумевает ее захват в ловушку.

Иными словами, в тот самый момент, когда Фрейд на протяжении первой части своей карьеры стремился поскорее освободиться, перекладывая призыв к любви на объект идентификации (для Элизабет фон Р... , ее деверь [5]; для Доры, М. К. . ...; для молодой гомосексуальной женщины в случае женской гомосексуальности, он видит проблему более ясно, но ошибается, когда рассматривает себя как объект, на который в реальности направлен негативный перенос).

Только в главе "Идентификация" в "Групповой психологии и анализе Эго" Фрейд четко выделил этот третий способ идентификации, который обусловлен функцией поддержания желания и, следовательно, определяется безразличием объекта.

Но наши психоаналитики настаивают: этот индифферентный объект - субстанция объекта, ешьте мое тело, пейте мою кровь (профанационная ссылка - их). Тайна искупления пациента кроется в этом воображаемом пролитии крови, жертвенным объектом которого является аналитик.

Как может эго, к которому здесь обращаются за помощью, не пасть, по сути, под ударом усиленного отчуждения, к которому они ведут субъекта? Задолго до появления Фрейда психологи знали, пусть и не выражали это в таких терминах, что если желание - это метонимия желаемого, то эго - это метонимия желания.

Именно так работает терминальная идентификация, которой так гордятся аналитики.

Если речь идет об эго или суперэго пациента, они колеблются, или, скорее, что не вызывает сомнений, им все равно, но то, с чем идентифицирует себя пациент, - это их сильное эго.

Фрейд очень четко предсказал этот результат в только что процитированной статье, когда он показывает роль идеала, которую может взять на себя самый незначительный объект в генезисе ведущего партнера

Не зря психоаналитическая психология все чаще обращается к групповой психологии и даже к психотерапии с таким названием.

Давайте понаблюдаем за последствиями этой тенденции в самой аналитической группе. Нельзя сказать, что так называемые обучающиеся пациенты соответствуют образу своего аналитика, на каком бы уровне его ни рассматривать. Скорее, между собой пациенты одного и того же аналитика разделяют общую черту, которая может быть совершенно второстепенной в психической экономике каждого из них, но в которой явно выражена неадекватность аналитика по отношению к своей работе.

Таким образом, аналитик, для которого проблема желания может быть сведена к снятию покрова страха, оставляет завернутыми в этот саван всех, кого он вел.

18. Итак, мы подошли к хитроумному принципу власти, которая всегда открыта для слепого направления. Это власть творить добро - ни у какой власти нет другой цели - и именно поэтому у власти нет конца. Но речь здесь идет о другом, речь идет об истине, единственной истине, истине о следствиях истины. Как только Эдип ступил на этот путь, он уже отказался от власти.

Куда же направляется лечение? Возможно, чтобы правильно определить его, достаточно задаться вопросом о его средствах.

Поэтому следует отметить:

что речь всесильна в обращении, что она обладает особой силой;

что, согласно аналитическому правилу, аналитик далек от того, чтобы направить субъекта к "полной" речи, или к связному дискурсу, но что аналитик оставляет субъекту возможность попробовать это сделать;

что эта свобода - то, что субъект переносит легче всего;

Это требование - то, что в анализе заключено в скобки, поскольку аналитик исключен из удовлетворения любого из требований пациента;

Поскольку нет никаких препятствий на пути признания субъектом своего желания, именно к этому признанию его и направляют, даже пасут;

что его сопротивление этому заявлению может быть, в конечном счете, только результатом несовместимости между желанием и речью.

Возможно, даже среди моих обычных слушателей еще найдется несколько человек, которые удивятся, обнаружив в моих рассуждениях подобные предложения.

Здесь возникает страшное искушение, с которым приходится сталкиваться аналитику, чтобы хоть немного ответить на запрос.

Более того, как аналитик может помешать субъекту приписать ему этот ответ в форме требования исцеления и в соответствии с горизонтом дискурса, который субъект приписывает ему с тем большим основанием, что наш авторитет, не имея на то веских причин, принял его на себя.

Кто теперь освободит нас от этой туники Нессуса, которую мы сплели для себя: отвечает ли анализ всем требованиям, предъявляемым к нему, и распространенным нормам? Кто выметет эту кучу навоза из авгиевых конюшен психоаналитической литературы?

Какую тишину должен наложить на себя аналитик, чтобы разглядеть, возвышаясь над этим болотом, поднятый палец леонардовского Святого Иоанна, чтобы интерпретация вновь открыла для себя необитаемый горизонт бытия, в котором должна быть развернута ее аллюзивная сила?

19. Поскольку речь идет о том, чтобы принять желание, а его можно принять только буквально, поскольку именно сети письма определяют, переопределяют его место в качестве райской птицы, как можно не требовать, чтобы ловец птиц был прежде всего грамотным?

Кто из нас, кроме профессора литературы из Цюриха, начавшего излагать свои мысли, попытался сформулировать важность "литературного" элемента в работе Фрейда?

Это всего лишь указание. Давайте пойдем дальше. Зададимся вопросом, какую роль оно должно играть для аналитика (в его бытии), насколько это касается его собственного желания.

Кто будет настолько наивен, чтобы продолжать видеть во Фрейде венского буржуа с обычными привычками, который так поразил Андре Бретона своим полным отсутствием каких-либо следов вакханалии? Теперь, когда у нас нет ничего, кроме его работ, не узнаем ли мы в нем огненную реку, которая, кстати, ничем не обязана искусственной реке Франсуа Мориака?

Кто, как не он, открывая свои мечты, мог прясть нить, на которую нанизывается кольцо, связывающее нас с бытием, и, держа ее в своих сомкнутых руках, которые пропускают ее через игру в охоту за тапочками, которую представляет собой человеческая страсть, заставить ее сиять своим кратким блеском?

Кто так сильно, как этот врач, выступал против монополизации jouissance теми, кто перекладывает бремя нужды на чужие плечи?

Кто более бесстрашно, чем этот клиницист, так крепко привязанный к мирским страданиям, задался вопросом о смысле жизни, и не для того, чтобы сказать, что у нее нет никакого смысла, что является удобным способом умыть руки, а для того, чтобы сказать, что у нее есть только один смысл, тот, в котором желание несет в себе смерть?

Человек желания, желания, которое он против своей воли направил по пути, где он видел себя отраженным в чувстве, господстве и знании, но которое он, без посторонней помощи, сумел раскрыть, как посвященный в угасшие тайны, не имеющий аналогов знак: тот фаллос, получение и отдача которого одинаково невозможны для невротика, знает ли он, что у Другого его нет, или знает, что он его имеет, потому что в любом случае его желание находится в другом месте; он принадлежит бытию, и человек, будь то мужчина или женщина, должен принять наличие и отсутствие его, исходя из открытия, что он не является им.

Именно здесь начертано то окончательное Spaltung, посредством которого субъект артикулирует себя в Логосе и о котором Фрейд начинал писать [12], давая нам в конечной точке произведения, имеющего размеры бытия, решение "бесконечного" анализа, когда его смерть применила к нему слово Ничто.

8

Значение фаллоса

Ниже приводится оригинальный, неизмененный текст лекции, которую я прочитал на немецком языке 9 мая 1958 года в Институте Макса Планка в Мюнхене, куда меня пригласил выступить профессор Пауль Матусек.

Если у кого-то есть хоть какое-то представление о состоянии умов, преобладавших в то время даже в самых неосведомленных кругах, он оценит эффект, который произвело на него использование мною таких терминов, как, например, "другая сцена", которую я первым извлек из работы Фрейда.

Если "отложенное действие" (Nachtrag), чтобы спасти еще один из этих терминов от объекта, в который они с тех пор попали, делает эту попытку неосуществимой, следует знать, что в то время они были неслыханны.

Мы знаем, что бессознательный комплекс кастрации имеет функцию узла:

в динамическом структурировании симптомов в аналитическом смысле этого слова, то есть в том, что поддается анализу в неврозах, перверсиях и психозах;

в регуляции развития, которая дает своес оотношение этой первой роли: а именно, в установке субъекта на бессознательную позицию, без которой он не смог бы ни идентифицировать себя с идеальным типом своего пола, ни ответить без серьезного риска на потребности своего партнера в сексуальных отношениях, ни даже удовлетворительным образом принять потребности ребенка, который может быть произведен на свет в результате этих отношений.

Здесь есть антиномия, внутренняя для принятия человеком (Mensch) своего пола: почему он должен принимать атрибуты этого пола только через угрозу - угрозу, действительно, их лишения? В "Цивилизации и ее недовольстве" Фрейд, как мы знаем, зашел так далеко, что предположил нарушение человеческой сексуальности, не случайное, а сущностное, и одна из его последних статей касается нередуцируемости в любом конечном (endliche) анализе последовательностей, возникающих из комплекса кастрации в мужском бессознательном.

Это не единственная апория, но первая, которую фрейдистский опыт и вытекающая из него метапсихология привнесли в наш опыт человека. Она неразрешима при любом сведении к биологическим данностям: сама необходимость мифа, лежащего в основе структурированияЭдипова комплекса, в достаточной мере демонстрирует это.

Было бы просто хитростью ссылаться в этом случае на некую наследственную амнезийную черту, не только потому, что такая черта сама по себе спорна, но и потому, что это оставляет проблему нерешенной: а именно, какова связь между убийством отца и пактом первобытного закона, если в этом законе предусмотрено, что кастрация должна быть наказанием за инцест?

Только на основе клинических фактов можно вести плодотворную дискуссию. Эти факты свидетельствуют об отношении субъекта к фаллосу, которое устанавливается без учета анатомических различий полов и которое, в силу этого самого факта, делает любую интерпретацию этого отношения особенно трудной в случае женщин. Эта проблема может быть рассмотрена под следующими четырьмя заголовками:

Исходя из этого "почему", маленькая девочка считает себя, хотя бы на мгновение, кастрированной, в смысле лишенной фаллоса, кем-то, в первую очередь матерью - важный момент, - а затем отцом, но так, что в этом следует признать перенос в аналитическом смысле

Именно поэтому, в более первобытном смысле, мать рассматривается обоими полами как обладательница фаллоса, как фаллическая мать;

Исходя из этого "почему", соответственно, обозначение кастрации на самом деле приобретает свой (клинически проявляющийся) полный вес в том, что касается формирования симптомов, только на основе его раскрытия как кастрации матери;

Эти три проблемы приводят, наконец, к вопросу о причинах фаллической стадии в развитии. Мы знаем, что этим термином Фрейд обозначает первое генитальное созревание: с одной стороны, оно, по-видимому, характеризуется воображаемым доминированием фаллического атрибута и мастурбационным джуансом, а с другой - локализует этот джуанс для женщины в клиторе, который таким образом возвышается до функции фаллоса. Таким образом, это, кажется, исключает у обоих полов, до конца этой стадии, то есть до заката Эдиповой стадии, все инстинктивное отображение влагалища как места генитального проникновения.

Это незнание подозрительно похоже на méconnaissance в техническом смысле этого слова - тем более, что оно иногда бывает совершенно ложным.

Разве это не подтверждает басню, в которой Лонгус показывает нам посвящение Дафниса и Хлои, подчиненное объяснениям старухи?

Таким образом, некоторые авторы были вынуждены рассматривать фаллическую стадию как эффект репрессии, а функцию, взятую на себя в ней фаллическим объектом, как симптом. Трудности начинаются, когда возникает вопрос: какой симптом? Фобия, говорит один, извращение, говорит другой, оба, говорит третий. В последнем случае кажется, что больше ничего сказать нельзя: не то чтобы не происходило интересных трансмутаций объекта фобии в фетиш, но если они и интересны, то именно в силу различия их места в структуре. Было бы бессмысленно требовать от этих авторов, чтобы они сформулировали это различие с позиций, которые сейчас в фаворе, то есть в терминах объектного отношения. Действительно, на этот счет нет никаких других ссылок, кроме приблизительного понятия о части-объекте, которое - к сожалению, ввиду удобного использования в наше время - никогда не подвергалось критике с тех пор, как его ввел Карл Абрахам.

Факт остается фактом: ныне заброшенное обсуждение фаллической стадии, которое можно найти в сохранившихся текстах 1928-32 годов, освежает пример преданности доктрине - к которому деградация психоанализа, вызванная его переносом в Америку, добавляет нотку ностальгии.

Просто подвести итог дискуссии означало бы исказить подлинное разнообразие позиций, занятых Элен Дойч, Карен Хорни и Эрнестом Джонсом, если упомянуть только самых выдающихся.

Серия из трех статей, посвященных Джонсом этой теме, особенно плодотворна - хотя бы для развития понятия афанисиса, термина, который он сам придумал. Ибо, так верно поставив проблему связи между кастрацией и желанием, он демонстрирует свою неспособность осознать то, что он, тем не менее, понял настолько ясно, что термин, который ранее дал нам ключ к этому, кажется, возник из самой его неудачи.

Особенно забавно то, как ему удается извлечь из письма самого Фрейда позицию, строго ему противоречащую: отличный образец в сложном жанре.

Однако на этом дело не заканчивается, и Джонс, похоже, противоречит своим собственным доводам в пользу восстановления равенства естественных прав (не выигрывает ли он от библейского "Бог создал их мужчиной и женщиной", которым завершается его мольба?). В самом деле, чего он добился, нормализуя функцию фаллоса как части-объекта, если ему приходится ссылаться на его присутствие в теле матери как на внутренний объект, который является функцией фантов, выявленных Мелани Кляйн, и если он не может отделить себя от мнения Кляйн, что эти фанты возникают еще в раннем детстве, во время эдипова становления?

Неплохо было бы пересмотреть этот вопрос, спросив, что могло вызвать у Фрейда очевидную парадоксальность его позиции. Ведь приходится признать, что он лучше, чем кто-либо другой, осознавал порядок бессознательных явлений, изобретателем которых он был, и что, не сумев адекватно сформулировать природу этих явлений, его последователи были обречены в той или иной степени сбиться с пути.

Именно на основании следующего пари, которое я излагаю как принцип комментария работ Фрейда, которым я занимался в течение последних семи лет, я пришел к определенным результатам: по существу, к провозглашению необходимым для любой артикуляции аналитических феноменов понятия означающего, в отличие от понятия означаемого, в современном лингвистическом анализе. Фрейд не мог принять во внимание это понятие, которое появилось после него, но я бы утверждал, что открытие Фрейда выделяется именно тем, что, хотя оно исходило из области, в которой нельзя было ожидать признания его господства, оно не могло не предвосхитить его формулы. И наоборот, именно открытие Фрейда придает оппозиции означающее/означаемое всю полноту ее следствий: а именно, что означающее имеет активную функцию в определении определенных эффектов, в которых означаемое предстает как подчиняющееся своему знаку, становясь через эту страсть означаемым.

Эта страсть к означающему теперь становится новым измерением человеческого состояния, поскольку не только человек говорит, но и то, что в человеке и через человека говорит (ça parle), что его природа соткана из эффектов, в которых можно найти структуру языка, материалом которого он становится, и что поэтому в нем звучит, за пределами того, что может быть понято психологией идей, отношение речи.

В этом смысле можно сказать, что последствия открытия бессознательного еще не проявились в теории, хотя на практике их влияние ощущается в большей степени, чем мы, возможно, осознаем, хотя бы в виде эффектов отступления.

Следует уточнить, что это отстаивание отношения человека к означаемому как таковому не имеет ничего общего с "культурологической" позицией в обычном смысле этого слова, позицией, которую Карен Хорни, например, предвосхитила в споре о фаллосе, позицией, которую сам Фрейд назвал феминистской. Речь не идет об отношении между человеком и языком как социальным феноменом, не идет даже о чем-то напоминающем идеологический психогенез, с которым мы знакомы, и который не отменяется императивным обращением к вполне метафизическому понятию, скрывающемуся под вопросительной апелляцией к конкретному, так жалко передаваемой термином "аффект".

Речь идет о том, чтобы заново открыть в законах, управляющих той другой сценой (ein andere Schauplatz), которую Фрейд, говоря о снах, обозначает как сцену бессознательного, эффекты, обнаруживаемые на уровне цепи материально нестабильных элементов, составляющих язык: эффекты, определяемые двойной игрой сочетания и замещения в означающем, в соответствии с двумя аспектами, порождающими означаемое, метонимией и метафорой; определяющие эффекты для институции субъекта. Из этого теста возникает топология, в математическом смысле этого слова, без которой вскоре становится ясно, что невозможно просто отметить структуру симптома в аналитическом смысле этого слова.

Он говорит в Другом, говорю я, обозначая Другим сам локус, вызванный обращением к речи в любом отношении, в которое вмешивается Другой. Если он говорит в Другом, то независимо от того, слышит ли его субъект своим ухом или нет, именно потому, что именно там субъект, посредством логики, предшествующей любому пробуждению означаемого, находит свое означающее место. Обнаружение того, что он артикулирует в этом месте, то есть в бессознательном, позволяет нам понять, ценой какого расщепления (Spaltung) он был таким образом конституирован.

Здесь фаллос раскрывает свою функцию. Во фрейдистской доктрине фаллос не является фантомным, если под ним понимать воображаемый аффект. Не является он и объектом (частичным, внутренним, хорошим, плохим и т. д.) в том смысле, в каком этот термин имеет тенденцию акцентировать реальность, существующую в отношениях. Еще меньше это орган, пенис или клитор, который он символизирует. Недаром Фрейд использовал ссылку на симулякр, который он представлял для древних.

Ведь фаллос - это означающее, означаемое, чья функция в интрасубъективной экономике анализа приподнимает завесу, возможно, с той функции, которую он выполнял в мистериях. Ведь именно означающее призвано обозначать в целом эффекты означаемого, поскольку означающее обусловливает их своим присутствием в качестве означаемого.

Теперь рассмотрим последствия этого присутствия. Прежде всего, они проистекают из отклонения потребностей человека от того факта, что он говорит, в том смысле, что в той мере, в какой его потребности подвергаются требованию, они возвращаются к нему отчужденными. Это не эффект его реальной зависимости (здесь не следует ожидать паразитической концепции, представленной понятием зависимости в теории неврозов), а превращение в означающую форму как таковую, исходящую из того, что именно из локуса Другого исходит его сообщение.

То, что таким образом отчуждается в потребностях, представляет собойUrverdrängung (первичное подавление), неспособность, как предполагается, быть артикулированным в потребности, но оно вновь появляется в чем-то, что оно порождает, что представляет себя в человеке как желание (das Begehren). Феноменология, возникающая в аналитическом опыте, безусловно, такого рода, чтобы продемонстрировать в желании парадоксальный, девиантный, эрратический, эксцентричный, даже скандальный характер, по которому оно отличается от потребности. Этот факт слишком часто подтверждается, чтобы не быть всегда очевидным для моралистов, достойных этого имени. Фрейдизм прежних времен, казалось, был обязан своим статусом именно этому факту. Однако, как это ни парадоксально, психоанализ стоит во главе постоянно присутствующего мракобесия, которое становится еще более скучным, когда отрицает этот факт в идеале теоретической и практической редукции желания к потребности.

Именно поэтому мы должны сформулировать этот статус здесь, начиная с потребности, чьи надлежащие характеристики ускользают от внимания в понятии фрустрации (которое Фрейд никогда не использовал).

Требование само по себе подразумевает нечто иное, чем удовлетворение, к которому оно призывает. Это требование присутствия или отсутствия - то, что проявляется в первобытном отношении к матери, беременной этим Другим, чтобы быть расположенной внутри потребностей, которые она может удовлетворить. Требование представляет Другого как уже обладающего "привилегией" удовлетворять потребности, то есть властью лишать их того единственного, посредством чего они удовлетворяются. Эта привилегия Другого, таким образом, очерчивает радикальную форму дара того, чего у Другого нет, а именно, его любви.

Таким образом, потребность аннулирует (aufhebt) особенность всего, что может быть предоставлено, превращая его в доказательство любви, а само удовлетворение потребности сводится (sich erniedrigt) к тому, чтобы быть не более чем дроблением потребности в любви (все это прекрасно видно на примере психологии воспитания детей, к которой так привязаны наши аналитики-медсестры).

Значит, необходимо, чтобы упраздненная таким образом конкретность вновь появилась за пределами требования. Она и в самом деле появляется там, но с сохранением структуры, содержащейся в безусловном элементе требования любви. Путем реверсии, которая не является простым отрицанием отрицания, сила чистой потери возникает из остатков стирания. На место безусловного элемента потребности желание подставляет "абсолютное" условие: это условие развязывает узел того элемента в доказательстве любви, который сопротивляется удовлетворению потребности. Таким образом, желание - это не влечение к удовлетворению и не требование любви, а различие, возникающее в результате вычитания первого из второго, феномен их расщепления (Spaltung).

Можно увидеть, как сексуальное отношение занимает это закрытое поле желания, в котором оно разыгрывает свою судьбу. Потому что это поле создано для производства энигмы, которую это отношение вызывает в субъекте, дважды "означивая" ее для него: возвращение требования, которое оно порождает, как требование к субъекту потребности - двусмысленность, представленная Другому в требуемом доказательстве любви. Пробел в этой загадке выдает то, что ее определяет, а именно, говоря самым простым языком, что для обоих партнеров в отношениях, как для субъекта, так и для Другого, недостаточно быть субъектами потребности или объектами любви, но они должны стоять за причину желания.

Эта истина лежит в основе всех искажений, возникших в психоанализе по поводу сексуальной жизни. Она также является условием счастья субъекта: и маскировать разрыв, который она создает, оставляя добродетели "генитального" разрешать его через созревание нежности (то есть исключительно через обращение к Другому как к реальности), какими бы благими намерениями это ни было продиктовано, все равно является мошенничеством. Здесь следует сказать, что французские аналитики с их лицемерным понятием генитальной забывчивости открыли путь морализаторской тенденции, которая под аккомпанемент хоров сальвационистов теперь встречается повсюду.

В любом случае, человек не может стремиться к целостности ("тотальная личность" - еще одна из девиантных предпосылок современной психотерапии), а игра смещения и сгущения, на которую он обречен при осуществлении своих функций, всегда маркирует его отношение как субъекта к означаемому.

Фаллос - это привилегированное обозначение того знака, в котором роль логоса соединяется с появлением желания.

Можно сказать, что этот сигнификат выбран потому, что он является наиболее осязаемым элементом в реальности сексуального совокупления, а также наиболее символическим в буквальном (типографском) смысле этого слова, поскольку он эквивалентен (логической) копуле. Можно также сказать, что в силу своей тургорности он является образом жизненного потока, передаваемого в поколении.

Все эти пропозиции лишь скрывают тот факт, что он может играть свою роль, только будучи завуалированным, то есть сам являясь знаком латентности, с которой поражается любое означаемое, когда оно поднимается (aufgehoben) до функции означающего.

Фаллос является сигнификатором этого самогоAufhebung, который он открывает (инициирует) своим исчезновением. Почему демон (Scham, стыд) возникает в тот самый момент, когда в древних мистериях фаллос обнажается (ср. знаменитую картину на вилле Помпеи).

Затем он становится стержнем, который под рукой этого демона наносит удар по означаемому, маркируя его как незаконнорожденного отпрыска этой означающей конкатенации.

Таким образом, в установлении субъекта посредством означающего возникает условие дополнительности - что объясняет Spaltung в субъекте и движение интервенции, в котором это "расщепление" завершается.

А именно:

что субъект обозначает свое бытие, лишь отгораживаясь от всего, что он обозначает, как это проявляется в том, что он хочет, чтобы его любили за него самого; мираж, который нельзя отбросить как просто грамматический (поскольку он упраздняет дискурс);

что живая часть этого существа в urverdrängt (первично подавленном) находит свое означающее, получая знак Verdrängung (подавления) фаллоса (благодаря которому бессознательное является языком).

Фаллос как сигнификатор дает соотношение желания (в том смысле, в каком этот термин используется в музыке в "среднем и крайнем соотношении" гармонического деления).

Я также буду использовать фаллос в качестве алгоритма, поэтому, если я хочу помочь вам понять это использование термина, мне придется полагаться на отголоски нашего общего опыта - в противном случае мое изложение проблемы могло бы продолжаться бесконечно.

Тот факт, что фаллос является означающим, означает, что субъект имеет к нему доступ в Другого. Но поскольку это означающее лишь завуалировано; как соотношение желания Другого, именно это желание Другого как таковое субъект должен распознать, то есть другого в той мере, в какой он сам является субъектом, разделенным означающимSpaltung.

Эмерджентность, возникающая в психологическом генезисе, подтверждает эту сигнификативную функцию фаллоса.

Таким образом, для начала можно более корректно сформулировать тот кляйнианский факт, что ребенок с самого начала понимает, что мать "содержит" фаллос.

Но именно в диалектике спроса на любовь и испытания желания упорядочивается развитие.

Потребность в любви может страдать только от желания, чей сигнификатор ей чужд. Если желание матери - фаллос, то ребенок желает быть фаллосом, чтобы удовлетворить это желание. Таким образом, разделение, имманентное желанию, уже ощущается в желании Другого, поскольку оно уже противостоит тому, что субъект довольствуется тем, что представляет Другому то, что в действительности может иметь, что соответствует этому фаллосу, поскольку то, что он имеет, стоит не больше того, чего он не имеет, в том, что касается его требования любви, поскольку это требование требует, чтобы он был фаллосом.

Клинический опыт показывает, что этот тест на желание Другого является решающим не в том смысле, что субъект узнает с его помощью, есть у него настоящий фаллос или нет, а в том, что он узнает, что у матери его нет. Это тот момент опыта, без которого не может действовать ни симптоматическое следствие (фобия), ни структурное следствие, связанное с комплексом кастрации. Здесь происходит соединение желания, в котором фаллический сигнификатор является его знаком, с угрозой или ностальгией по его отсутствию.

Конечно, его будущее зависит от того, какой закон введет отец в эту последовательность.

Но можно, просто сославшись на функцию фаллоса, указать структуры, которые будут регулировать отношения между полами.

Скажем, эти отношения будут разворачиваться вокруг "быть" и "иметь", которые, отсылая к означающему, фаллосу, имеют противоположный эффект, с одной стороны, придавая реальность субъекту в этом означающем, и, с другой стороны, дереализуя означаемые отношения.

Это происходит благодаря вмешательству "казаться", которое заменяет "иметь", чтобы защитить его с одной стороны и замаскировать его отсутствие с другой, и которое имеет эффект проецирования в комедию идеальных или типичных проявлений поведения каждого пола, включая сам акт совокупления, во всей их полноте

Эти идеалы обретают новую силу благодаря требованию, которое они способны удовлетворить, а это всегда требование любви, дополняющее сведение желания к требованию.

Как ни парадоксальна эта формулировка, я утверждаю, что именно для того, чтобы быть фаллосом, то есть сигнификатором желания Другого, женщина отвергает существенную часть женственности, а именно все свои атрибуты в маскараде. Именно за то, чем она не является, она хочет быть желанной и любимой. Но знак своего желания она находит в теле того, кому адресует свой запрос на любовь. Возможно, не стоит забывать, что орган, который принимает на себя эту сигнификативную функцию, приобретает значение фетиша. Но в результате для женщины остается то, что переживание любви, которое, как таковое (см. выше), лишает ее в идеале того, что дает объект, и желание, которое находит свой сигнификат в этом объекте, сходятся на одном и том же объекте. Именно поэтому можно заметить, что недостаток удовлетворения сексуальной потребности, иначе говоря, фригидность, относительно хорошо переносится женщинами, в то время как Verdrängung (подавление), присущее желанию, проявляется у них в меньшей степени, чем у мужчин.

С другой стороны, в случае с мужчинами диалектика потребности и желания порождает эффекты - и нужно еще раз восхититься уверенностью, с которой Фрейд расположил их в точных артикуляциях, от которых они зависели, - специфического обесценивания (Erniedrigung) любви.

Если, в сущности, мужчина находит удовлетворение своей потребности в любви в отношениях с женщиной, в той мере, в какой означающее фаллоса представляет ее как дающую в любви то, чего у нее нет, - наоборот, его собственное желание фаллоса заставит его означающее проявиться в его постоянном расхождении в сторону "другой женщины", которая может означать этот фаллос по-разному, либо как девственница, либо как проститутка. Отсюда проистекает центробежная тенденция генитального влечения в любовной жизни, что делает импотенцию гораздо более труднопереносимой для него, в то время как Vedrängung, присущий желанию, является более важным.

Однако не следует думать, что та неверность, которая, казалось бы, должна быть присуща мужской функции, свойственна ей. Ведь если присмотреться внимательнее, то и в женщине можно обнаружить то же самое удвоение, за исключением того, что Другому Любви как таковому, то есть в той мере, в какой он лишен того, что дает, трудно увидеть себя в отступлении, в котором он заменен на существо того самого мужчины, чьими атрибутами она дорожит.

Здесь можно добавить, что мужская гомосексуальность, в соответствии с фаллическим знаком, конституирующим желание, конституируется на стороне желания, а женская гомосексуальность, напротив, как показывает наблюдение, ориентирована на разочарование, которое усиливает сторону требования любви. Эти замечания следует рассмотреть более подробно, с точки зрения возвращения к функции маски в той мере, в какой она доминирует в идентификациях, в которых разрешается отказ от потребности.

Тот факт, что женственность находит свое убежище в этой маске, в силу факта Verdrängung, присущего фаллическому знаку желания, имеет любопытное последствие, заставляя мужественное проявление в самом человеке казаться женственным.

В связи с этим можно проследить причину характеристики, которая никогда ранее не прояснялась и которая еще раз показывает глубину интуиции Фрейда: а именно, почему он выдвигает мнение, что существует только одно либидо, и его текст показывает, что он представляет его как мужское по своей природе. Функция фаллического означающего затрагивает здесь его наиболее глубокие отношения: те, в которых древние воплощалии.

9

Подрыв субъекта и диалектика желания во фрейдовском бессознательном

Этот текст представляет собой мой вклад в конференцию под названием "Диалектика", проходившую в Ройамоне 19-23 сентября 1960 года. Конференция была организована 'Colloques philosophiques internationaux', и меня пригласил принять в ней участие Жан Валь.

Эта конференция на месяц предшествовала Конгрессу Бонневаля, на котором я выступил со своим текстом "Позиция неуча". Более поздний текст был в значительной степени развитием этого (более раннего), и его публикация служит доказательством того, что мое преподавание всегда опережало мои опубликованные работы.

(График, воспроизведенный здесь, впервые появился на моем семинаре по формациям бессознательного. Он был разработан в особой связи со структурой остроты, которую, к удивлению аудитории, я взял за отправную точку. Отчет об этом семинаре, который проходил в первом семестре 1957-8 года, появился вместе с графиком в одном из номеров "Бюллетеня психологии").

Практика, которую мы называем психоанализом, имеет определенную структуру. Аудитория, подобная сегодняшней, - аудитория, которая, как мы предполагаем, осведомлена о философских проблемах, - не может игнорировать эту структуру.

Представление о том, что быть философом - значит интересоваться тем, чем интересуются все, не зная об этом, имеет ту интересную особенность, что его актуальность не предполагает, что его можно проверить. Ведь проверить его можно, только став философом.

Я говорю о его философской уместности, ибо такова, в конечном счете, схема, которую Гегель дал нам об истории в "Феноменологии разума".

Суммируя его таким образом, мы получаем посредничество, которое облегчает позиционирование субъекта - а именно, по отношению к знанию.

Также легко продемонстрировать неоднозначность такого отношения.

Та же двусмысленность проявляется и в воздействии науки на современный мир.

Ученый - тоже субъект, причем субъект, особенно квалифицированный по своей конституции, о чем свидетельствует тот факт, что наука появилась на свет не сама по себе (ее рождению предшествовал целый ряд неудач - абортов или преждевременных родов).

Теперь этот субъект, который должен знать, что он делает, или, как можно предположить, не знает, что именно, в эффектах науки, уже, по сути, представляет интерес для всех. Или так кажется в современном мире, где каждый оказывается на одном уровне с ученым в том, что касается невежества в этом вопросе.

Уже один этот факт позволяет нам говорить о предмете науки - понятии, на которое надеется эпистемология, демонстрирующая больше надежд, чем успехов.

Отсюда, заметим, моя совершенно дидактическая ссылка на Гегеля, которой я хотел сказать кое-что, для целей обучения, которое я имею в виду, о вопросе субъекта, в той мере, в какой этот вопрос должным образом подрывается психоанализом.

То, что дает мне право двигаться в этом направлении, очевидно, является моим опытом в этой практике. То, что я решил сделать это, - те, кто следит за моим преподаванием, подтвердят это, - это теоретический ноль в сочетании со злоупотреблениями в способе его передачи, которые, хотя и не представляют опасности для самого праксиса, в любом случае приводят к полному отсутствию научного статуса. Постановка вопроса о минимальных условиях, необходимых для такого статуса, не была, пожалуй, нечестным отступлением. Это отступление завело нас далеко вперед.

Я не имею здесь дело с чем-то настолько широким, как радикальное сомнение в социальных основах; я не собираюсь, в частности, останавливаться на выводах, которые я был вынужден сделать о печально известных отклонениях в аналитической практике, совершаемых во имя психоанализа в Великобритании и Америке.

То, что я попытаюсь определить, - это собственно ниспровержение, и я прошу прощения у этого собрания, качество которого я уже признал, за то, что не могу в его присутствии сделать больше, чем в его отсутствие, то есть взять его в качестве стержня моей демонстрации, хотя именно от меня зависит оправдать эту широту по отношению к нему.

Однако я использую его, чтобы принять как данность тот факт, что эмпиризм не может служить основанием для науки.

На втором этапе мы сталкиваемся с тем, что уже конституировано, в силу научного ярлыка, под названием психология.

Я бы отверг этот ярлык - именно потому, что, как я покажу, функция субъекта, заложенная во фрейдовском опыте, с самого начала дисквалифицирует то, что под прикрытием термина "психо-логия", как бы ни наряжали его предпосылки, просто увековечивает академические рамки.

Его критерием является единство субъекта, что является одной из предпосылок такого рода психологии, и даже симптоматично, что ее тема всегда более эмфатически изолирована, как если бы речь шла о возвращении определенного предмета знания (connaissance), или как если бы психическое должно было получить свои полномочия как двойник физического организма.

Мы должны принять за эталон идею, в которой целый корпус традиционной мысли объединяется, чтобы утвердить термин "состояние знания" (état de la connaissance), который не лишен основания. Идет ли речь о состояниях энтузиазма, описанных Платоном, буддийских степенях самадхи или Erlebnis, опыте, полученном под воздействием галлюциногенных наркотиков, необходимо знать, насколько все это подтверждается какой-либо теорией.

Подтверждается в реестре коннатуральности, подразумеваемой в знании (connaissance).

Понятно, что гегелевское знание (savoir), в логизирующей Aufhebung, на которой оно основано, так же мало ценит эти состояния сами по себе, как и современная наука, которая может признать в них объект опыта, в смысле возможности определить определенные координаты, но никак не аскезу, которая могла бы быть, скажем так, эпистемогенной или ноофорной.

Конечно, именно поэтому ссылка на них уместна в моем подходе.

Ибо я полагаю, что мои слушатели достаточно осведомлены о фрейдистской практике, чтобы понять, что такие состояния не играют в ней никакой роли - но что не вполне осознается, так это тот факт, что практикующие эту якобы глубинную психологию не думают использовать их для получения озарения, например, даже не приписывают этим состояниям никакого значения по отношению к направлению, указанному такой глубинной психологией.

Ведь именно в этом и заключается смысл, на котором никто не настаивает, той дистанции, с которой Фрейд исходит, когда речь идет о гиноидных состояниях, даже если речь идет просто об объяснении явлений, связанных с истерией. Ошеломляющим фактом является то, что Фрейд предпочитает дискурс истерика. То, что я назвал "плодотворными моментами" (moments féconds) в моем отображении параноидного знания (connaissance), не является фрейдистской ссылкой.

Мне нелегко добиться того, чтобы меня услышали в кругах, увлеченных самой невероятной нелогичностью того, что связано с вопросами о бессознательном, как это делаю я, то есть с тем, что оно дает ответ, который не является чем-то вроде переноса восторга или категорического отказа, а скорее "оно говорит, почему".

Если мы и берем субъекта куда-то, то только на расшифровку, которая уже предполагает подобную логику в бессознательном: в которой, например, распознается вопросительный голос, даже развитие аргументации.

Вся психоаналитическая традиция поддерживает мнение о том, что голос аналитика может вмешаться только в том случае, если он входит в нужное место, а если он входит слишком рано, то просто приводит к закрытию коммуникации.

Другими словами, психоанализ, который держится на верности Фрейду, ни при каких обстоятельствах не может предложить себя в качестве "обряда перехода" к некоему архетипическому или в каком-либо смысле невыразимому опыту: день, когда кто-либо выразит взгляд на этот порядок, который не будет просто мертвой потерей, будет днем, когда все границы будут упразднены. А до этого нам еще очень далеко.

Это всего лишь подход к нашей теме. Ведь речь идет о том, чтобы более точно понять, что именно Фрейд в своей доктрине формулирует как "коперниканский" шаг.

Достаточно ли того, что за ней закрепилась привилегия, а именно та, что поставила Землю на центральное место? Последующее вытеснение человека с аналогичного места в результате триумфа идеи эволюции дает ощущение, что это было бы выигрышем, который подтверждается его последовательностью.

Но можно ли быть уверенным в том, что это выигрыш, что это настоящий прогресс? Разве ничто не свидетельствует о том, что другая истина, если можно так назвать открытую истину, серьезно пострадала в результате? Разве мы не считаем, что, возвышая центр, гелиоцентризм является не меньшей приманкой, чем видение Земли как центра Вселенной, и что факт эклиптики, несомненно, обеспечивал более стимулирующую модель наших отношений с истиной, прежде чем она потеряла большую часть своего интереса, будучи не более чем кивком Земли в знак согласия?

В любом случае, не из-за Дарвина люди считают себя менее верховными творцами, ведь именно в этом он их убеждает.

Лингвистическое использование имени Коперника имеет более скрытые ресурсы, которые касаются именно того, что только что вышло из-под моего пера как отношение к истинному, а именно: появление эллипса как недостойного локуса, от которого так называемые высшие истины берут свое название. Революция не менее важна, поскольку касается только "небесных революций".

Остановиться на этом этапе означает уже не просто отменить какое-то идиотское представление, вытекающее из религиозной традиции, которая, как хорошо видно, от этого ничуть не хуже, а теснее связать режим знания с режимом истины.

Ибо если работа Коперника, как уже отмечалось, не столь коперниканская, как принято считать, то именно в ней учение о двойной истине продолжает давать приют знанию, которое до того времени, надо сказать, имело все основания быть вполне довольным им.

Итак, мы находимся на чувствительной границе между истиной изнанием; и можно сказать, что, на первый взгляд, наша наука, безусловно, приняла решение закрыть эту границу

И если историческое рождение науки все еще остается достаточно острым вопросом, чтобы мы могли осознать, что на этом рубеже произошел сдвиг, то психоанализ, возможно, представляет собой землетрясение, которое еще предстоит.

Ибо давайте еще раз посмотрим с этой точки зрения на услугу, которую мы ожидали от феноменологии Гегеля, поскольку она представляет собой идеальное решение - решение, можно сказать, предполагающее постоянный ревизионизм, в котором истина находится в состоянии постоянного поглощения в своем собственном мешающем элементе, будучи сама по себе не более чем тем, чего не хватает для осуществления знания. Антиномия, которую схоластическая традиция ставила в качестве принципиального вопроса, здесь разрешается в силу своей мнимости. Истина есть не что иное, как то, что знание может постичь как знание, только приложив усилия к своему незнанию. Реальный кризис, в котором воображаемое разрешается, порождая новую символическую форму, если использовать мои собственные категории. Эта диалектика сходится и достигает конъюнктуры, определяемой как абсолютное знание. Как таковое оно выводится, оно может быть только соединением символического с реальным, от которого больше ничего нельзя ожидать. Что же это за реальное, если не субъект, осуществленный в своей идентичности самому себе? Из чего можно заключить, что этот субъект уже совершенен в этом отношении и является фундаментальной гипотезой всего этого процесса. Он назван, по сути, субстратом этого процесса; он назван Selbstbewusstsein, существом, сознающим себя, полностью сознающим себя.

Я был бы рад, если бы это было так, но сама история науки - я имею в виду нашу науку, начиная с ее зарождения, скажем, в греческой математике - предстает скорее в виде дебютов, которые очень мало соответствуют этому имманентизму. В самом деле, теории - и пусть нас не вводит в заблуждение какое-либо поглощение ограниченной теории обобщенной теорией - никоим образом не согласуются друг с другом в соответствии с диалектикой тезиса/антитезиса/синтеза.

В самом деле, несколько тресков, смущенно раздающихся в великих сознаниях, ответственных за некоторые из выдающихся изменений в физике, напоминают нам, что, в конце концов, для этого знания, как и для других, час истины должен наступить в другом месте.

И почему бы нам не увидеть, что поразительное внимание к динам, возникающим в результате психоанализа в науке, может быть обусловлено теоретической надеждой, которую дает психоанализ, - надеждой, которая не является лишь результатом замешательства?

Разумеется, я не имею в виду тот необычайный латеральный перенос, благодаря которому категории психологии, оживляющей свои рутинные задачи социальной эксплуатацией, обретают новую силу в психоанализе. По уже указанной причине я считаю судьбу психологии подписанной и скрепленной печатью.

В любом случае, моя двойная ссылка на гегелевского абсолютного субъекта и на упраздненного субъекта науки дает освещение, необходимое для точной формулировки фрейдовского драматизма: возвращение истины в поле науки одновременно с ее признанием в поле ее практической деятельности: подавленная, она появляется вновь.

Кто не видит расстояния, отделяющего несчастное сознание, о котором, как бы сильно оно ни было выгравировано у Гегеля, можно сказать, что оно все еще не более чем приостановка корпуса знаний, от "недовольства цивилизации" у Фрейда, даже если это только в одной фразе, произнесенной как бы отрекаясь, которая отмечает для нас то, что при прочтении не может быть сформулировано иначе, чем "перекос" отношений, отделяющих субъект от сексуальности?

Итак, в нашем способе определения места Фрейда нет ничего, что было бы связано с судебной астрологией, которой занимается психолог. Нет ничего, что исходило бы из качества, или даже из интенсивного, или из какой-либо феноменологии, в которой идеализм мог бы черпать уверенность. Во фрейдистском поле, несмотря на сами слова, сознание - это черта, столь же неадекватная для обоснования бессознательного в его отрицании (это бессознательное восходит к Фоме Аквинскому), как аффект не подходит для роли протопатического субъекта, поскольку это услуга, у которой нет хозяина.

Со времен Фрейда бессознательное - это цепочка сигнификаторов, которая где-то (на другой сцене, в другой сцене, писал он) повторяется и настойчиво вмешивается в паузы, предоставляемые ей эффективным дискурсом и размышлениями, которые она сообщает.

В этой формуле, которая является моей только в том смысле, что она соответствует тексту Фрейда так же близко, как и открывшемуся ему опыту, решающим термином является знак, возвращенный к жизни из древнего искусства риторики современной лингвистикой, в учении, различные этапы которого невозможно проследить здесь, но имена Фердинанда де Соссюра и Романа Якобсона будут означать его зарю и современную кульминацию, не забывая, что экспериментальная наука структурализма на Западе имеет свои корни в России, где формализм впервые расцвел. Женева 1910 года и Петроград 1920 года - достаточно, чтобы объяснить, почему Фрейду не хватало именно этого инструмента. Но этот недостаток истории делает тем более поучительным тот факт, что механизмы, описанные Фрейдом как механизмы "первичного процесса", в котором бессознательное берет на себя управление, в точности соответствуют функциям, которые, по мнению этой школы, определяют наиболее радикальные аспекты эффектов языка, а именно метафоре и метонимии - иными словами, эффектам замещения и сочетания означающего в тех синхронических и диахронических измерениях, в которых они появляются в дискурсе.

Как только структура языка была распознана в бессознательном, какого рода субъекта мы можем для нее придумать?

Мы можем попытаться с методологической строгостью отойти от строго лингвистического определения Я как означающего, в котором нет ничего, кроме "перевертыша" или индикатива, который в субъекте высказывания обозначает субъекта в том смысле, в каком он сейчас говорит.

Иными словами, он обозначает предмет высказываия, но не обозначает его. Это видно из того, что в высказывании может отсутствовать каждый признак субъекта высказывания, не говоря уже о том, что есть и те, которые отличаются от Я, а не только то, что неадекватно называется случаями первого лица единственного числа, даже если добавить его размещение в инвокации множественного числа или даже в Я (Soi) авто суггестии.

Мне кажется, например, что я распознал субъект высказывания в знаке "ne", который грамматики называют эксплетивом, - термин, который уже предвосхищает невероятное мнение тех, а их можно найти среди лучших, кто считает его форму делом простой случайности. Пусть вес, который я ему придаю, убедит их подумать еще раз, прежде чем станет очевидно, что они упустили суть (avant qu'il ne soit avéré qu'ils n'y comprennent rien) - уберите это ne, и мое высказывание потеряет свою атаку, Je уводя меня в безличное. But I fear that in this way they will come to curse me (je crains ainsi qu'ils n'en viennent à me honnir) - скользните по этому n' и его отсутствие, сводя мнимый страх перед декларацией моего отвращения к робкому утверждению, снижает акцент моего высказывания, помещая меня в высказывание.

Но если я говорю "tue" [3-е лицо единственного числа от tuer - убивать и причастие прошедшего времени от se taire - падать или оставаться безмолвным], потому что они надоели мне до смерти, то где я нахожусь, если не в "tu" [привычная форма "ты"], из которого я смотрю на них?

Не сердитесь, я просто косвенно намекаю на то, что не хочу покрывать искажающей картой клинической медицины.

А именно, как правильно отвечать на вопрос "Кто говорит?", когда речь идет о субъекте бессознательного. Ибо этот ответ не может исходить от субъекта, если он не знает, что говорит, и даже если он говорит, как учит нас весь опыт анализа.

Из этого следует, что место "между-сказанного" (inter-dit), которое является "внутри-сказанным" (intra-dit) между двумя субъектами, - это то самое место, где прозрачность классического субъекта разделяется и проходит через эффекты "угасания "4 , которые уточняют фрейдовского субъекта путем его оккультизации всеболее чистым означающим: что эти эффекты приводят нас к границам, на которых сплетения языка и остроты, в их сговоре, становятся запутанными, даже там, где элизия настолько более аллюзорна, чтобы выследить присутствие до его логова, что можно удивляться, что охота за Dasein не сделала этого лучше.

Чтобы охота за аналитиками не была напрасной, мы должны вернуть все к функции разреза в дискурсе, самой сильной из которых является та, что действует как барьер между означающим и означаемым. Здесь интересующий нас субъект удивляется, поскольку, связав себя значением, он попадает под знак предсознательного. Таким образом, мы пришли бы к парадоксу, считая, что дискурс на аналитическом сеансе ценен лишь в той мере, в какой он спотыкается или прерывается: если бы сам сеанс не был учрежден как разрез в ложном дискурсе, или, скорее, в той мере, в какой дискурсу удается опустошить себя как речь, быть не более чем изношенной монетой Малларме, которую передают из рук в руки "в молчании".

Только этот разрыв в цепи означающих верифицирует структуру субъекта как прерывистость реального. Если лингвистика позволяет рассматривать означающее как детерминанту означаемого, то анализ выявляет истинность этого отношения, проделывая "дыры" в значении детерминант своего дискурса.

Именно на этом пути Фрейд смог осуществить императив, который он довел до уровня возвышенности, достойного досократиков, в формулировке "Как война, так и я", которую я уже неоднократно комментировал и которую сейчас попытаюсь представить в ином свете.

Сделаем шаг за шагом по грамматике Фрейда: "там, где это было..." (là où ce fut...), что означает что? Если это было только то, что было (в аористической, неопределенной форме), как я могу прийти туда, чтобы заставить себя быть там, констатировать это сейчас?

Но французский язык говорит: "Là où c'était ... . . Давайте воспользуемся тем преимуществом, которое дает нам французский язык - отчетливым имперфектом. Там, где это было только что, там, где это было какое-то время, между угасанием, которое еще пылает, и рождением, которое задерживается, "я" может появиться и исчезнуть из того, что я говорю.

Высказывание, которое отрицает себя, утверждение, которое отказывается от себя, невежество, которое рассеивает себя, возможность, которая теряет себя, - что остается здесь, если не след того, что должно быть, чтобы выпасть из бытия?

Сон, описанный Фрейдом в статье "Формулировки о двух принципах психического функционирования", дает нам, со всем пафосом, который должен быть вложен в фигуру умершего отца, вернувшегося в виде призрака, фразу: "Он не знал, что он умер".

Я уже воспользовался предлогом этого предложения, чтобы проиллюстрировать отношение субъекта к означаемому, отношение, которое воплощается в высказывании (énonciation), чье существо дрожит от колебаний, возвращающихся к нему из его собственного высказывания (enoncé).

Если фигура умершего отца выживает только благодаря тому, что человек не говорит ему правду, о которой он не подозревает, то что тогда говорить о Я, от которого зависит это выживание?

Он не знал... Еще немного, и он бы узнал. О! Будем надеяться, что этого никогда не случится! Лучше пусть он узнает, чем я умру. Да, вот так я и попал туда, туда, где это было: кто же тогда знал, что я умер?

Бытие из небытия - так на сцену выходит я как субъект, сопряженный с двойной апорией подлинного выживания, которое упраздняется знанием о себе, и дискурсом, в котором именно смерть поддерживает существование.

ли мы соизмерять это бытие с тем, которое Гегель как субъект выковал, будучи субъектом, трактующим историю в дискурсе абсолютного знания? Мы помним, что он признает, что испытал искушение безумием. И не является ли наш путь тем, что преодолевает это искушение, доходя до истины о тщетности этого дискурса?

Не будем в этот момент развивать нашу доктрину безумия. Ведь этот эсхатологический экскурс здесь лишь для того, чтобы обозначить разрыв, разделяющий эти два отношения субъекта к знанию - фрейдистское и гегелевское.

И показать, что нет более прочного корня, чем те способы, которые отличают диалектику от желания.

Ведь у Гегеля именно на желание (Begierde) возлагается ответственность за ту минимальную связь с древним знанием (connaissance), которую должен сохранять субъект, чтобы истина была имманентна реализации знания (savoir). Гегелевская "хитрость разума" означает, что от начала и до конца субъект знает, чего он хочет.

Именно здесь Фрейд вновь открывает стык между истиной и знанием для мобильности, из которой рождаются революции.

В этом отношении: что желание становится связанным с желанием Другого, но что в этой петле лежит желание знать.

Биологизм Фрейда не имеет ничего общего с морализаторским отвращением, доносящимся с психоаналитической кухни.

И чтобы понять истинный тон биологии Фрейда, нужно заставить его жить инстинктом смерти, который там считается таким отвратительным. Ибо игнорировать инстинкт смерти в его доктрине - значит совершенно неправильно понять эту доктрину.

Исходя из указанного нами подхода, читатель должен распознать в метафоре возвращения к неживому (которую Фрейд относит к любому живому телу) тот предел вне жизни, который язык дает человеку в силу того, что он говорит, и который как раз и заключается в том, что такое существо ставит в позицию сигнификатора не только те части своего тела, которые подлежат обмену, но и само это тело. Таким образом, становится очевидным, что отношение объекта к телу никоим образом не определяется как частичная идентификация, которая должна быть тотализирована в таком отношении, поскольку, напротив, этот объект является прототипом значимости тела как того, что для бытия поставлено на карту.

В этот момент я принимаю вызов, который бросают мне, когда то, что Фрейд называетTrieb, переводят как "инстинкт". Слово "драйв", казалось бы, вполне подходит для перевода этого немецкого слова на английский, но в стандартном издании его избегают. По-французски я бы в последнюю очередь использовал "dérive", если бы не смог придать ублюдочному термину "pulsion" необходимую силу.

И поэтому мы настаиваем на том, чтобы инстинкт, независимо от того, обоснован он или нет биологическими наблюдениями, занял место среди способов познания (connaissance), требуемых природой для живого существа, чтобы оно могло удовлетворять свои потребности. Тогда инстинкт определяется как знание (connaissance), обладающее удивительным свойством не быть знанием (un savoir). Но у Фрейда речь идет о чем-то совершенно ином, что, безусловно, является знанием, но таким, которое не предполагает ни малейшего знания, поскольку оно записано в дискурсе, о котором, подобно "рабу-посланнику" из древнего обихода, субъект, носящий под волосами кодицил, приговаривающий его к смерти, не знает ни смысла, ни текста, ни того, на каком языке он написан, ни даже того, что он был намалеван на его бритом скальпе, когда он спал.

Эта история едва ли преувеличивает то немногое в физиологии, что представляет интерес для бессознательного.

Это можно оценить, если привести контрдоказательство вклада психоанализа в физиологию с момента его появления: этот вклад равен нулю, даже если речь идет о половых органах. Никакие выдумки не изменят этот баланс.

Ибо, конечно, психоанализ включает в себя реальное тела и воображаемое его психических схем. Но чтобы осознать их масштаб в перспективе, санкционированной развитием, мы должны сначала понять, что более или менее ведомственные интеграции, которые, казалось бы, упорядочивают его, функционируют в нем прежде всего как геральдические элементы, как герб тела. Это подтверждается тем, что человек использует его для чтения детских рисунков.

Здесь мы имеем дело с принципом - мы вернемся к нему позже - парадоксальной привилегии, которой обладает фаллос в диалектике бессознательного, без того, чтобы теория, созданная частью-объектом, была достаточным объяснением этого.

Нужно ли говорить, что если кто-то понимает, какого рода опору мы искали в Гегеле для критики деградации психоанализа, настолько неумелой, что она не может найти других претензий на интерес, кроме как быть психоанализом сегодняшнего дня, то недопустимо, чтобы меня считали соблазнившимся чисто диалектическим исчерпанием бытия. Я также не могу считать ответственным конкретного философа, когда он допускает это заблуждение.

Ибо отнюдь не поддаваясь логизирующей редукции, когда речь идет о желании, я нахожу в его несводимости к требованию тот самый источник, который также не позволяет свести его к потребности. Говоря эллиптически: именно потому, что желание артикулировано, оно не артикулируется, я имею в виду в дискурсе, который лучше всего подходит для этого, - этическом, а не психологическом дискурсе.

Теперь я должен развить для вас топологию, которую я разрабатывал в своем преподавании в течение последних пяти лет, то есть представить определенную диаграмму, которая, должен предупредить вас, служит и другим целям, нежели то, что я собираюсь использовать здесь, будучи построена и завершена совершенно открыто, чтобы отобразить в своем расположении наиболее широко практическую структуру данных нашего опыта. Она послужит здесь для того, чтобы показать, где находится желание по отношению к субъекту, определенному в своей артикуляции сигнификатом.

Это, можно сказать, его элементарная ячейка (ср. График I). В ней артикулируется то, что я назвал "точкой опоры" (point de capiton), с помощью которой означающее останавливает бесконечное в противном случае движение (glissement) означаемого. Означающая цепь рассматривается как поддерживаемая вектором- даже не вдаваясь в тонкости ретроградного направления, в котором происходит ее двойное пересечение с вектором. Только в этом векторе можно увидеть рыбу, которую он ловит на крючок, рыбу, менее подходящую в своем свободном движении для репрезентации того, что она скрывает от нашего понимания, чем намерение, которое пытается похоронить ее в массе предтекста, а именно реальности, воображаемой в этологической схеме возвращения потребности.

Диахроническая функция этой точки опоры обнаруживается в предложении, даже если предложение завершает свое значение только последним членом, каждый член предвосхищает построение остальных и, наоборот, уплотняет их смысл своим ретроактивным действием.

Но синхроническая структура более скрыта, и именно она приводит нас к источнику. Она является метафорой в той мере, в какой в ней конституируется первая атрибуция - атрибуция, провозглашающая "собака - мяу, кошка - гав-гав", посредством которой ребенок, отрывая животное от его крика, внезапно возвышает знак до функции означающего, а реальность - до софистики означаемого, и, презрев верификацию, открывает многообразие объективаций одной и той же вещи, которые должны быть проверены.

Требует ли эта возможность топологии четырехугольной игры? Это такой вопрос, который выглядит достаточно невинно, но может доставить некоторые проблемы, если последующее построение будет зависеть от него.

Я избавлю вас от различных этапов, дав вам за один раз функции двух точек пересечения на этом упрощенном графике. Первая, обозначаемая О, - это местонахождение сокровища сигнификатора, что не означает сокровища кода, поскольку в ней сохраняется не однозначное соответствие знака чему-то, а то, что сигнификатор образуется только из синхронического и перечислимого набора элементов, в котором каждый поддерживается только принципом его противопоставления каждому из других. Второй, коннотируемый s(O), - это то, что можно назвать пунктуацией, в которой означаемое конституируется как законченный продукт.

Обратите внимание на диссиметрию одного, который является локусом (местом, а не пространством), к другому, который является моментом (ритмом, а не длительностью).

Оба участвуют в этом подношении означающему, которое конституируется дырой в реальном: один - как пустота для сокрытия, другой - как скучная дыра, из которой можно выбраться

Подчинение субъекта означаемому, которое происходит в цепи, идущей от s(O) к O и обратно от O к s(O), действительно является кругом, хотя утверждение, которое в нем устанавливается - за неимением возможности закончиться на чем-либо, кроме своего собственного расширения, другими словами, за неимением акта, в котором оно обрело бы свою определенность - относится только к своему собственному предвосхищению в составе означаемого, само по себе незначительному.

Чтобы стать возможным, квадратура этого круга требует лишь завершения знаковой батареи, установленной в О, отныне символизирующей локус Другого. Тогда становится очевидным, что этот Другой - просто чистый субъект современной теории игр, и как таковой он вполне доступен для вычисления предположений, хотя реальный субъект, чтобы управлять своим вычислением, должен оставить в стороне любую так называемую субъективную аберрацию, в обычном, то есть психологическом, понимании этого термина, и заботиться только о надписи исчерпывающего комбинатора.

Однако такое возведение в квадрат невозможно, но только в силу того, что субъект конституируется только путем вычитания себя из него и декомпозиции его по существу, чтобы в одно и то же время зависеть от него и заставить его функционировать как недостаток.

Другой как предшествующее место чистого субъекта означающего занимает позицию хозяина, еще до того, как вступает в существование, выражаясь гегелевским языком, в качестве абсолютного хозяина. Ибо в банальности современной теории информации упускается тот факт, что о коде можно говорить только в том случае, если он уже является кодом Другого, а это нечто совершенно иное, чем то, о чем идет речь в сообщении, поскольку именно из этого кода конституируется субъект, а значит, именно от Другого субъект получает даже то сообщение, которое он испускает. И обозначения O и s(O) оправданы.

Кодовые сообщения или коды сообщений будут выделяться в чистых формах у субъекта психоза, субъекта, который удовлетворен тем прежним Другим.

Заметим в скобках, что этот Другой, выделяемый как локус Речи, навязывает себя не в меньшей степени как свидетель Истины. Без измерения, которое он составляет, обман, практикуемый Речью, был бы неотличим от совершенно иного притворства, которое можно найти в физическом бою или сексуальной демонстрации. Притворство такого рода развертывается в воображаемом захвате и включается в игру приближения и отторжения, составлявшую первоначальный танец, в котором эти две жизненно важные ситуации обретают свой ритм и в соответствии с которым партнеры упорядочивают свои движения - то, что я осмелюсь назвать их "танцевальностью" (dansité). Действительно, животные тоже демонстрируют, что способны на такое поведение, когда на них охотятся; им удается сбить своих преследователей со следа, сделав фальстарт. Это может доходить до того, что дичь предполагает благородство, заключающееся в почитании элемента демонстрации, присутствующего в охоте. Но животное не притворяется. Он не делает следов, обман которых заключается в том, что они будут приняты за ложные, хотя на самом деле являются истинными, то есть указывающими на его настоящий след. Животное также не скрывает свои следы, что было бы равносильно тому, чтобы сделать себя субъектом означающего.

Все это путано формулируется даже профессиональными философами. Но ясно, что Речь начинается только с перехода от "притворства" к порядку означающего, и что означающее требует другого локуса - локуса Другого, Другого свидетеля, свидетеля, отличного от любого из партнеров, - чтобы поддерживаемая им Речь была способна лгать, то есть представлять себя как Истину.

Таким образом, Истина получает свою гарантию не от Реальности, которой она касается, а откуда-то еще: из Речи. Точно так же, как именно из речи Истина получает знак, закрепляющий ее в фиктивной структуре.

Первые произнесенные слова (le dit premier) - это указ, закон, афоризм, оракул; они наделяют своим неясным авторитетом настоящего другого.

Возьмите только один сигнификат в качестве эмблемы этого всемогущества, то есть этой всецело потенциальной силы (ce pouvoir tout en puissance), этого рождения возможности, и вы получите непрерывную линию (trait unaire), которая, заполняя невидимый след, который субъект получает от сигнификата, отчуждает этот субъект в первичной идентификации, образующей эго-идеал.

Это записано в обозначении I(O), которое на данном этапе я должен заменить наштриховое S ретроградного вектора, возвращающее его вершину в исходную точку (ср.график II).

Это эффект ретроверсии, благодаря которому субъект на каждом этапе становится тем, кем он был раньше, и объявляет о себе - он будет - только в будущем совершенном времени.

В этот момент возникает двусмысленность неузнавания того, что существенно для познания себя (un méconnaître essentiel au me connaître). Ведь в этом "заднем виде" (rétrovisée) все, в чем субъект может быть уверен, - это ожидаемый образ, идущий ему навстречу, который он ловит в своем зеркале. Я не буду здесь возвращаться к функции моей "стадии зеркала", той первой стратегической точки, которую я разработал в противовес благосклонности, оказываемой в психоаналитической теории якобы автономному эго. Академическое восстановление этого "автономного эго" оправдывало мое мнение о том, что любая попытка укрепить эго в анализе, принимающем за критерий "успеха" успешную адаптацию к обществу, - феномен психического отречения, связанный со старением психоаналитической группы в диаспоре войны и сведением выдающейся практики к ярлыку, подходящему для "американского образа жизни".

В любом случае, то, что субъект находит в этом измененном образе своего тела, является парадигмой всех форм сходства, которые привносят в мир объектов оттенок враждебности, проецируя на них проявление нарциссического образа, который из удовольствия, получаемого от встречи с самим собой в зеркале, становится при столкновении с ближним выходом для его самой интимной агрессивности.

Именно этот образ становится фиксированным, идеальным эго, начиная с точки, в которой субъект перестает быть эго-идеалом. С этого момента эго является функцией властвования, игрой присутствия, опоры (prestance) и конституированного соперничества. В захвате, которому оно подвергается в силу своей воображаемой природы, эго маскирует свою двойственность, то есть сознание, в котором оно уверяет себя в неоспоримом существовании (наивность, которую можно найти в медитации Фенелона), ни в коем случае не имманентно ему, но, напротив, трансцендентно, поскольку поддерживается непрерывной линией эго-идеала (что не преминул признать картезианский cogito10). В результате трансцендентальное эго само релятивизируется, будучи вовлеченным в méconnaissance, в котором укореняются идентификации эго.

Этот воображаемый процесс, который начинается со зрительного образа и переходит в конституирование эго посредством субъективации означаемого, обозначен на нашем графике вектором, который является однонаправленным, но артикулируется дважды: один раз в коротком замыкании через,и снова в обратном направлении поЭто показывает, что эго завершается, будучи артикулированным не как Я дискурса, а как метонимия его сигнификации (то, что Дамуретт и Пишон принимают за "легированную" (étoffé) личность, в противоположность "очищенной" (субтильной) личности, которая является не более чем функцией, обозначенной выше как "перевертыш").

Выдвижение сознания в качестве существенного для субъекта в исторических последствиях картезианского cogito является для меня обманчивым подчеркиванием прозрачности Я в действии за счет непрозрачности означающего, определяющего Я; а скользящее движение (glissement), с помощью которого Bewusstsein служит для прикрытия путаницы Selbst, в конечном итоге раскрывает, со всей строгостью Гегеля, причину его ошибки в "Феноменологии разума".

Само движение, смещающее ось феномена разума в сторону воображаемого отношения к другому (то есть к контрагенту, обозначаемому маленьким "о", объекту petit a), обнаруживает свой эффект: а именно, агрессивность, которая становится балкой весов, на которых будет сосредоточено разложение равновесия контрагента к контрагенту в отношениях "господин - раб", отношениях, которые беременны всеми хитроумными уловками (ruses), посредством которых разум приводит в движение свое безличное правление.

Теперь я могу показать то, что скрыто в этом первоначальном порабощении - скорее мифическом, чем реальном генезисе, без сомнения, - "пути к свободе" именно потому, что я раскрыл его как никогда раньше.

Борьба, которая устанавливает это первоначальное порабощение, справедливо называется борьбой чистого престижа, а ставка, сама жизнь, хорошо подходит для того, чтобы повторить ту опасность родовой преждевременности рождения, о которой не знал Гегель и которую я рассматриваю как динамическое происхождение спекулярного захвата.

Но именно потому, что она втянута в функцию ставок - более честного пари, чем у Паскаля, хотя это тоже вопрос покера, поскольку существует предел того, как высоко можно поднять ставку, - смерть в то же время показывает, что ускользает от предыдущего правила и от конечного правила. Ведь в конечном счете проигравший не должен погибнуть, если хочет стать рабом. Иными словами, договор везде предшествует насилию, прежде чем увековечить его, и то, что я называю символическим, доминирует над воображаемым, поэтому можно задаться вопросом, является ли убийство абсолютным господином.

Ибо недостаточно решить вопрос на основании его следствия - смерти. Еще предстоит решить, какая смерть, та, что приносит жизнь, или та, что приносит жизнь.

Не умаляя гегелевской диалектики обвинением в неадекватности, которое часто выдвигалось против нее по вопросу о том, что связывало общество господ вместе, я просто хочу в этот момент подчеркнуть то, что, исходя из моего собственного опыта, самоочевидно симптоматично, то есть как установка на подавление. Это, собственно, тема хитрости (Ruse), практикуемой разумом, - и тот факт, что она ошибочна, как я уже отмечал выше, ни в коей мере не уменьшает ее привлекательности. Нам говорят, что труд, которому подвергается раб, и удовольствия, от которых он отказывается из страха смерти, будут именно тем способом, с помощью которого он достигнет свободы. Более очевидной приманки, чем эта, не существует ни в политическом, ни в психологическом смысле. Рабу легко дается наслаждение, и он оставит работу в рабстве.

Хитрость разума - привлекательное понятие, потому что оно перекликается с личным мифом, который очень хорошо знаком невротику-навязчивому, и структура которого часто встречается среди интеллигенции. Но даже если одержимый избегает недобросовестности профессора, ему нелегко обмануть себя, что именно его работа должна сделать возможнымjouissance для него. Отдавая должное бессознательному почтению истории, написанной Гегелем, он часто находит свое алиби в смерти Мастера. Но как быть с этой смертью? Он просто ждет ее.

Фактически, именно из локуса Другого, куда он помещает себя, он следит за игрой, тем самым делая недействительным любой риск, особенно риск любого соревнования, в "сознании себя", для которого смерть присутствует только в шутку.

Поэтому философам не стоит заблуждаться, думая, что они могут не принимать во внимание то нарушение, которое представляли собой взгляды Фрейда на желание.

И это под предлогом того, что спрос, вместе с последствиями разочарования, вытеснил все, что до них доходит из практики, которая скатилась в образовательную банальность, которую невозможно возродить даже такой распродажей.

Да, загадочные травмы фрейдистского открытия теперь всего лишь подавленные желания. Психоанализ питается наблюдением за детьми и инфантилизмом этих наблюдений. Я не буду утомлять вас историями случаев, какими бы назидательными они ни были, - хотя вряд ли они отличаются юмором, их авторы слишком озабочены своими "обязанностями", чтобы оставить место для непоправимо смешной стороны отношений, которые бессознательное поддерживает со своими языковыми корнями.

Однако те, кто утверждает, что именно благодаря приветствию, оказываемому требованию, несовместимость вводится в потребности, которые, как предполагается, лежат в основе субъекта, не могут игнорировать тот факт, что не существует требования, которое в каком-то смысле не проходит через дефиле означающего.

И если соматическая ананке бессилия человека в течение некоторого времени после рождения двигаться по собственной воле и a fortiori быть самодостаточным, гарантирует, что он будет основан на психологии зависимости, как может эта ананке игнорировать тот факт, что эта зависимость поддерживается миром языка, именно потому, что с помощью языка потребности диверсифицируются и редуцируются до такой степени, что их объем оказывается совершенно иного порядка, будь то в отношении субъекта или политики?: до того момента, когда эти потребности перешли в регистр желания, со всем тем, что это влечет за собой в плане обязательства противостоять нашему новому опыту с его парадоксами, которые всегда интересовали моралиста, с тем знаком бесконечного, который находят в нем теологи, даже с шаткостью его статуса, как это в самой крайней форме выразил Сартр: желание, бесполезная страсть.

То, что психоанализ показывает нам о желании в его, можно сказать, самой естественной функции, поскольку от него зависит размножение вида, это не только то, что оно, в своей агентности, присвоении, нормальности, короче говоря, подвержено случайностям истории субъекта (понятие травмы как случайности), но и в том, что все это требует сотрудничества структурных элементов, которые, чтобы вмешаться, могут прекрасно обойтись без этих случайностей, чьи эффекты, столь негармоничные, столь неожиданные, столь трудно редуцируемые, несомненно, оставляют в опыте тот остаток, который заставил Фрейда признать, что сексуальность должна нести на себе отпечаток какого-то неестественного раскола (fêlure).

Было бы неправильно думать, что фрейдистский миф об Эдиповом комплексе положил конец теологии в этом вопросе. Ведь недостаточно просто размахивать флагом сексуального соперничества. Лучше прочитать, что Фрейд говорит о его координатах; ведь они сводятся к вопросу, с которого он сам начал: "Что такое отец?".

"Это мертвый Отец", - отвечает Фрейд, но его никто не слушает, и в отношении той части, которую Лакан вновь рассматривает под заголовком "Имя Отца", остается только сожалеть, что столь ненаучная ситуация все еще лишает его нормальной аудитории.

Тем не менее, аналитическая рефлексия была сосредоточена на проблематичном меконнасизме некоторых примитивных народов в отношении функции прародителя, а психоаналитики спорили под контрабандным знаменем "культурализма" о формах авторитета, о котором нельзя даже сказать, что какой-либо сектор антропологии дал определение в каком-либо объеме.

Неужели нам придется столкнуться с практикой, которая со временем может стать общепринятой, искусственного оплодотворения женщин, нарушивших фаллические границы, спермой какого-нибудь великого человека, прежде чем мы сможем вынести вердикт об отцовской функции?

Однако Эдипов комплекс не может длиться бесконечно в тех формах общества, которые все больше теряют ощущение трагедии.

Оттолкнемся от концепции Другого как локуса означающего. Любое утверждение авторитета не имеет никакой другой гарантии, кроме самого его произнесения, и ему бессмысленно искать ее в другом сигнификаторе, который никак не может появиться вне этого локуса. Именно это я имею в виду, когда говорю, что никакой метаязык не может быть произнесен, или, говоря более афористично, что не существует Другого из Другого. И когда Законодатель (тот, кто претендует на установление Закона) представляет себя, чтобы заполнить этот пробел, он делает это как самозванец.

Но нет ничего ложного ни в самом Законе, ни в том, кто берет на себя его полномочия.

Тот факт, что Отец может рассматриваться как изначальный представитель этой власти Закона, требует от нас уточнить, каким привилегированным способом присутствия он поддерживается вне субъекта, который фактически приведен к тому, чтобы занять место Другого, а именно Матери. Вопрос, таким образом, отодвигается еще дальше назад.

Несомненно, покажется странным, что, открывая неизмеримое пространство, которое подразумевает всякое требование, а именно то, что оно является просьбой о любви, я не должен оставлять больше игры для вопроса; но должен сосредоточить его на том, что закрыто по эту сторону, самим эффектом требования, чтобы дать желанию его надлежащее место.

В самом деле, желание человека обретает форму именно как желание Другого, и я скажу позже, каким образом, но в первую очередь оно репрезентирует потребность лишь посредством субъективной непрозрачности.

Теперь я объясню, за счет чего эта непрозрачность порождает, так сказать, субстанцию желания.

Желание начинает формироваться в поле, в котором потребность отделяется от нужды: это поле - то, что открывается требованием, привлекательность которого может быть безусловной только в отношении Другого, в форме возможного дефекта, который может внести в него нужда, - отсутствие всеобщего удовлетворения (то, что называется "тревогой"). Край, который, каким бы линейным он ни был, обнаруживает свое головокружение, даже если он не растоптан слоновьими ногами прихоти Другого. Тем не менее, именно эта прихоть вводит фантом всемогущества, но не субъекта, а Другого, в котором устанавливается его требование (пора вернуть это идиотское клише на место), а вместе с ним и необходимость его проверки Законом.

Но я остановлюсь на этом и вернусь к статусу желания, которое предстает как автономное по отношению к этому посредничеству Закона, по той простой причине, что оно возникает из желания, в силу того, что по странной симметрии оно переворачивает безусловный характер требования любви, в котором субъект остается в подчинении у Другого, и возводит его во власть абсолютного условия (в котором "абсолютное" также подразумевает "отстраненность")

Для победы над тревогой по поводу потребностей эта отстраненность успешна в своей первой, самой скромной форме, в той, в которой она была обнаружена одним психоаналитиком в ходе его педиатрической практики, и которая называется "переходным объектом", другими словами, кусочком "памперса" или любимым кусочком материала, который ребенок никогда не позволяет покинуть свои губы или руку.

Это не более чем эмблема, говорю я; представитель репрезентации в абсолютном состоянии находится дома, в бессознательном, где он вызывает желание в соответствии со структурой фантазии, которую я сейчас извлеку из нее.

Ведь ясно, что состояние неведения, в котором пребывает человек по отношению к своему желанию, - это не столько неведение того, что он требует, которое, в конце концов, может быть ограничено, сколько неведение того, где он желает.

Именно это я имею в виду, говоря о том, что бессознательное - это "discours de l'Autre" (дискурс Другого), в котором de следует понимать в смысле латинского de (объективное определение): de Alio in oratione (дополненное: tua res agitur).

Но мы также должны добавить, что желание человека - это désir de l'Autre (желание Другого), в котором de обеспечивает то, что грамматисты называют "субъективным определением", а именно то, что он желает именно qua Other (именно это обеспечивает истинный компас человеческой страсти).

Вот почему вопрос Другого, который возвращается к субъекту оттуда, откуда он ожидает оракульного ответа в форме "Che vuoi?", "Чего ты хочешь?", является тем, который лучше всего выводит его на путь собственного желания - при условии, что он с помощью навыков партнера, известного как психоаналитик, переформулирует его, даже не осознавая этого, как "Чего он хочет от меня?".

Именно этот наложенный уровень структуры доводит мой график (ср. График III) до завершения, сначала вводя в него в качестве рисунка вопросительный знак, помещенный в круг заглавной буквы О Другого, символизирующий посредством запутанной гомографии вопрос, который он обозначает.

Для какой бутылки это открывалка? Для какого ответа это знак, универсальный ключ?

Следует отметить, что ключ к разгадке можно найти в явном отчуждении, которое оставляет за субъектом право натолкнуться на вопрос о его сущности, поскольку он не может не признать, что то, чего он желает, предстает перед ним как то, чего он не желает, форма, которую принимает отрицание, в которую очень странным образом вставляется méconnaissance, о котором он сам не знает, - méconnaissance, посредством которого он переносит постоянство своего желания на "я", которое, тем не менее, прерывисто, и, наоборот, защищает себя от своего желания, приписывая ему эти самые прерывистости.

Конечно, можно удивиться масштабам того, что доступно сознанию "я", если только человек научился этому в другом месте - что, безусловно, имеет место в данном случае.

Ибо для того, чтобы заново открыть значимость всего этого, необходимо достаточно подробное исследование - исследование, которое может иметь место только в аналитическом опыте, - которое позволило бы нам завершить структуру фантазии, связав ее по существу, какими бы ни были ее случайные ускользания, с состоянием объекта (привилегию которого я неболее чем затронул выше в терминах диахронии), моментом "угасания" или затмения субъекта, тесно связанным со Spaltung или расщеплением, которому он подвергается в силу своей подчиненности означаемому.

Именно это символизирует sigla (, которую я представил в виде алгоритма; и не случайно она разбивает фонематический элемент, составляющий означающее единство, до его буквального атома. Ведь она создана для того, чтобы допускать сто одно прочтение, множественность, которая допустима до тех пор, пока произносимое остается зажатым в ее алгебре.

Этот алгоритм и его аналоги, используемые в графе, ни в коей мере не противоречат тому, что я говорил ранее о невозможности метаязыка. Они не являются трансцендентными сигнификаторами, они - индексы абсолютной сигнификации, понятие, которое без дальнейших комментариев покажется мне подходящим, я надеюсь, для состояния фантазии.

На представленной таким образом фантазии граф записывает, что желание управляет собой, что похоже на отношения между эго и образом тела, за исключением того, что это все еще знаменует инверсию меконнаиса, на котором каждый из них основан. Таким образом, воображаемый путь, через который я должен пройти в анализе и где находилось само бессознательное, закрыт.

Скажем, заимствуя метафору, использованную Дамуреттом и Пишоном в отношении грамматического "я", и применяя ее к предмету, к которому она лучше подходит, что фантазия - это действительно "материал" "я", который изначально подавлен, потому что он может быть указан только в "угасании" эманации.

Итак, наше внимание теперь обращено на субъективный статус означающей цепи в бессознательном, или, скорее, в первобытной репрессии (Urverdrängung).

В нашей дедукции легче понять, почему необходимо было задаться вопросом о функции, поддерживающей субъекта бессознательного, чтобы осознать, что трудно обозначить этого субъекта где-либо как субъекта высказывания, а значит, и как артикулятора, когда он даже не знает, что говорит. Отсюда концепция драйва, в которой он обозначается органическим, оральным, анальным и т. д. отображением, удовлетворяющим требованию быть тем более далеким от говорения, чем больше он говорит.

Но хотя наш завершенный граф позволяет нам поместить диск как сокровище сигнификатов, его обозначение как (сохраняет его структуру, связывая его с диахронией. Это то, что вытекает из требования, когда в нем исчезает субъект. Достаточно очевидно, что требование также исчезает, за тем лишь исключением, что остается разрез, ибо этот разрез присутствует в том, что отличает драйв от органической функции, в которой он обитает: а именно, в его грамматическом артикуляционном искусстве, проявляющемся в обращении его артикуляции как к источнику, так и к объекту - Фрейд неизменно проницателен в этом вопросе.

Само разграничение "эрогенной зоны", которую драйв изолирует от метаболизма функции (акт пожирания касается и других органов, кроме рта - спросите одну из собак Павлова), является результатом разреза (coupure), выраженного в анатомической метке (trait) края или границы - губы, "оболочка зубов", ободок ануса, кончик пениса, влагалище, щель, образованная веками, даже роговое отверстие уха (я избегаю здесь эмбриологических подробностей). Дыхательная эрогенность мало изучена, но очевидно, что она проявляется именно через спазм.

Обратите внимание, что этот знак разреза не менее явно присутствует в объекте, описываемом аналитической теорией: мамилла, фекалии, фаллос (воображаемый объект), поток мочи. (Немыслимый список, если добавить, как я, фонему, взгляд, голос - ничто). Ибо разве не очевидно, что эта особенность, эта частичная особенность, справедливо подчеркиваемая в объектах, применима не потому, что эти объекты являются частью общего объекта, тела, а потому, что они лишь частично представляют функцию, которая их производит?

Эти объекты имеют одну общую черту в моей разработке - у них нет спекулярного изображения, или, другими словами, альтернированности. Именно это позволяет им быть "материалом", или скорее подкладкой, хотя ни в коем случае не наоборот, того самого субъекта, который принимается за субъект сознания. Ибо этот субъект, который думает, что может приобщиться к самому себе, обозначив себя в высказывании, есть не более чем такой объект. Спросите писателя о тревоге, которую он испытывает перед чистым листом бумаги, и он скажет вам, кто является дерьмом его фантазии.

Именно этому объекту, который невозможно ухватить в зеркале, зеркальное изображение придает свою одежду. Вещество, пойманное в сети тени и лишенное своего колышущегося в тени объема, снова протягивает усталую приманку тени, как если бы оно было веществом.

То, что предлагает нам график, находится в той точке, где каждая знаковая цепь гордится тем, что зацикливает свое означаемое. Если мы ожидаем такого эффекта от бессознательной эманации, то он должен быть найден здесь, в S(Ø), и прочитан как: сигнификатор недостатка в Другом, присущего самой его функции как сокровища сигнификатора. И это при том, что от Другого требуется (che vuoi) ответить на ценность этого сокровища, то есть ответить, с его места в нижней цепи, конечно, но также и в сигнификаторах, составляющих верхнюю цепь, в плане привода, другими словами.

Отсутствие, о котором здесь идет речь, - это действительно то, что я уже сформулировал: нет Другого из Другого. Но действительно ли это клеймо, сделанное Неверующим в истину, является последним словом, которое стоит произнести в ответ на вопрос: "Чего хочет от меня Другой?", когда мы, аналитики, являемся его рупором? Конечно, нет, и именно потому, что в нашей должности нет ничего доктринального. Мы не отвечаем ни перед какой конечной истиной; мы не выступаем ни за, ни против какой-либо конкретной религии.

Уже достаточно того, что на этом этапе мне пришлось поместить мертвого Отца во фрейдистский миф. Но мифа недостаточно для поддержания обряда, а психоанализ не является обрядом Эдипова комплекса - этот момент я буду развивать позже.

Несомненно, труп - это означающее, но гробница Моисея для Фрейда так же пуста, как гробница Христа для Гегеля. Авраам не открыл своей тайны ни тому, ни другому.

Лично я начну с того, что артикулируется в сигле S(Ø), будучи прежде всего сигнификатором. Мое определение сигнификатора (другого не существует) таково: сигнификатор - это то, что представляет предмет для другого сигнификатора. Таким образом, этот сигнификатор будет тем сигнификатором, для которого все остальные сигнификаторы представляют предмет: то есть в отсутствие этого сигнификатора все остальные сигнификаторы не представляют ничего, поскольку ничто представляется только для чего-то другого.

А поскольку эскадра сигнификаторов, как таковая, в силу этого факта является полной, этот сигнификатор может быть только линией (чертой), которая выводится из ее круга, не будучи в состоянии считаться его частью. Он может быть символизирован ингерентностью (-I) во всей совокупности сигнификаторов.

Как таковое оно невыразимо, но его действие не является невыразимым, поскольку оно есть то, что производится всякий раз, когда произносится собственное существительное. Его утверждение равно его значению.

Таким образом, вычисляя это значение в соответствии с алгебраическим методом, используемым здесь, а именно:

Вот чего не хватает субъекту, чтобы считать себя исчерпанным своим cogito, а именно того, что для него немыслимо. Но откуда берется это существо, которое представляется в некотором роде ущербным в море собственных существительных?

Мы не можемзадать этот вопрос субъекту как "я". У него нет всего необходимого, чтобы узнать ответ, поскольку если бы этот субъект "я" был мертв, он бы, как я уже говорил, не знал этого. Поэтому он не знает, что я жив. Как же, таким образом, "я" докажу себе, что я есть?

Ибо я могу лишь доказать Другому, что он существует, не с помощью доказательств существования Бога, которыми его убивали на протяжении веков, а с помощью любви к нему - решение, введенное христианской керигмой. Действительно, это слишком шаткое решение, чтобы я мог даже подумать о том, чтобы использовать его в качестве средства обхода нашей проблемы, а именно: "Что такое "я"?".

Я нахожусь в том месте, откуда раздается голос, кричащий: "Вселенная - это дефект в чистоте Не-Бытия".

И не без оснований, ибо, защищая себя, это место заставляет томиться само Бытие. Это место называется Jouissance, и именно его отсутствие делает вселенную тщетной.

Отвечаю ли я за это? Да, вероятно. Так является ли этот Jouissance, отсутствие которого делает Другого несущественным, моим? Опыт доказывает, что оно обычно запрещено мне, и не только, как полагают некоторые глупцы, из-за плохого устройства общества, но скорее по вине (faute) Другого, если бы он существовал: а поскольку Другого не существует, мне остается только возложить вину на "я", то есть поверить в то, к чему опыт ведет всех нас, Фрейд в авангарде, а именно в первородный грех. Ибо даже если бы у нас не было этого выразительного и горестно звучащего заявления Фрейда, факт остается фактом: миф, который дал нам Фрейд - самый последний миф, родившийся в истории, - не более полезен, чем миф о запретном яблоке, за исключением того факта, и это не имеет никакого отношения к его силе как мифа, что, хотя он более краток, он явно менее угнетающий (crétinisant).

Но то, что не является мифом и что Фрейд, тем не менее, сформулировал вскоре после Эдипова комплекса, - это комплекс кастрации.

В комплексе кастрации мы находим главную движущую силу той самой диверсии, которую я пытаюсь сформулировать здесь с помощью его диалектики. Ибо этот комплекс, который был неизвестен как таковой до тех пор, пока Фрейд не ввел его в формирование желания, больше нельзя игнорировать ни в одной рефлексии на эту тему.

Не приходится сомневаться в том, что в психоанализе, отнюдь не пытавшемся продолжить его артикуляцию, он использовался именно для того, чтобы избежать любых объяснений. Вот почему этот великий Самсоноподобный организм был сведен к тому, чтобы вращать точильный круг для филистеров общей психологии.

Конечно, во всем этом есть то, что называется костью. Хотя это именно то, что здесь предлагается, а именно, что оно структурирует предмет, оно составляет в нем по существу тот край, который всякая мысль избегает, перескакивает, обходит или блокирует всякий раз, когда ей, как кажется, удается устоять в круге, будь этот круг диалектическим или математическим

Вот почему я так стараюсь провести своих студентов по тем местам, где логику смущает разрыв, прорывающийся от воображаемого к символическому, не для того, чтобы насладиться парадоксами, возникающими при таком разрыве, и не для того, чтобы указать на некий "кризис" в мышлении, но, напротив, чтобы вернуть их ложный блеск в обозначенный ими разрыв, который я всегда нахожу поучительным, и прежде всего для того, чтобы попытаться разработать метод своего рода вычисления, неуместность которого как такового испортила бы секрет.

Таков фантом причины, который я проследил в чистейшей символизации воображаемого через чередование сходного и несходного.

Поэтому давайте внимательно посмотрим, что именно мешает наделить наш сигнификатор S(Ø) значением Маны или любого из его однокоренных значений. Дело в том, что мы не можем довольствоваться артикуляцией из бедности социального факта, даже если он прослеживается в некоем предполагаемом тотальном факте.

Несомненно, Клод Леви-Стросс в своем комментарии к Моссу хотел признать в нем эффект нулевого символа. Но мне кажется, что здесь мы имеем дело скорее со знаком отсутствия этого нулевого символа. Поэтому, рискуя навлечь на себя определенное порицание, я указал, до какого предела я довел искажение математического алгоритма в своем использовании: символкоторый в теории комплексных чисел по-прежнему записывается как "i", очевидно, оправдан только потому, что он не претендует на автоматизм в своем последующем использовании.

Но мы должны настаивать на том, что jouissance запрещен тому, кто говорит как таковой, хотя это может быть сказано только между строк для того, кто является субъектом Закона, поскольку Закон основан именно на этом запрете.

Действительно, закон как бы отдает приказ: "Jouis!", на что субъект может ответить только "J'ouis" (я слышу), причем jouissance не более чем понимается.

Но не сам Закон запрещает субъекту доступ к jouissance - скорее, он создает из почти естественного барьера запретный субъект. Ведь именно удовольствие устанавливает пределы jouissance, удовольствие как то, что связывает бессвязную жизнь воедино, пока другой, неоспоримый запрет не возникнет из регуляции, которую Фрейд открыл как первичный процесс и соответствующий закон удовольствия.

Говорят, что в этом открытии Фрейд просто следовал курсу, уже проторенному наукой его времени, более того, оно принадлежало давней традиции. Чтобы оценить истинную смелость его шага, достаточно вспомнить его расплату, которая не замедлила последовать: провал в гетероклитической природе комплекса кастрации.

Это единственное свидетельство того, что jouissance своей бесконечностью несет в себе знак запрета и, чтобы стать этим знаком, требует жертвы, которая приносится в одном и том же акте с выбором своего символа, фаллоса.

Этот выбор допустим, потому что фаллос, то есть образ пениса, - это негативность на своем месте в зеркальном изображении. Именно это предопределяет фаллосу воплощение jouissance в диалектике желания.

Поэтому мы должны различать принцип жертвоприношения, который является символическим, и воображаемую функцию, которая посвящена этому принципу жертвоприношения, но которая в то же время маскирует тот факт, что она дает ему инструмент.

Воображаемая функция - это та, которую Фрейд сформулировал для управления инвестированием объекта как нарциссического объекта. Именно к этому я возвращался, когда показывал, что зеркальное изображение - это канал, по которому переливается либидо тела в объект. Но даже если часть его остается сохраненной от этого погружения, концентрируя в себе наиболее интимный аспект аутоэротизма, его положение на "острие" формы предрасполагает его к фантазии дряхлости, в которой завершается его исключение из зеркального изображения и из прототипа, который он представляет собой для мира объектов.

Таким образом, эректильный орган символизирует место jouissance, но не сам по себе и даже не в виде образа, а как часть, лишенная желаемого образа: поэтому он эквивалентенпроизведенной выше сигнификации, jouissance, который он восстанавливает коэффициентом своего утверждения к функции отсутствия сигнификации (-I).

Если его роль, таким образом, заключается в том, чтобы связать запрет jouissance, то, тем не менее, не по этим формальным причинам, а потому, что их вытеснение (outrepassement) означает то, что сводит весь желаемый jouissance к краткости автоэротизма: пути, проложенные анатомическим строением говорящего существа, то есть уже совершенной рукой обезьяны, не были, по сути, проигнорированы в определенном философском аскезе как пути мудрости, которую ошибочно назвали циничной. Некоторые люди, одержимые, несомненно, этим воспоминанием, внушали мне, что Фрейд сам принадлежит к этой традиции: технике тела, как называет ее Мосс. Факт остается фактом: аналитический опыт демонстрирует изначальный характер чувства вины, которое вызывает его практика.

Чувство вины, связанное с припоминанием jouissance, которого не хватает в должности, оказываемой реальному органу, и освящение функции воображаемого означающего для нанесения удара по объектам запрета.

Это и есть та радикальная функция, для которой более примитивная стадия развития психоанализа нашла более случайные (воспитательные) причины, так же как и для травмы других форм, в которых она имела честь заинтересовать, а именно тех, которые касались сакрализации органа (обрезание).

Переход от (-φ) (малый phi) фаллического образа с одной стороны уравнения на другую, от воображаемого к символическому, делает его положительным в любом случае, даже если он восполняет недостаток. Будучи опорой (-I), он становится Φ (заглавная phi), символическим фаллосом, который нельзя отрицать, сигнификатором jouissance. И именно этот характер Φ объясняет как особенности женского подхода к сексуальности, так и то, что делает мужской пол слабым полом в случае извращений.

Я не буду касаться здесь вопроса перверсии, поскольку она в определенной степени акцентирует функцию желания в человеке, поскольку он устанавливает господство в привилегированном месте jouissance, объекте o фантазии (objet petit a), который он заменяет Ø. Перверсия добавляет реабсорбцию Φ, которая едва ли могла бы показаться оригинальной, если бы она не интересовала Другого как такового совершенно особым образом. Только моя формулировка фантазии позволяет нам выявить, что субъект здесь делает себя инструментом jouissance Другого.

Для философов тем более важно понять актуальность этой формулы в случае с невротиком именно потому, что невротик ее фальсифицирует.

Действительно, невротик, будь то истерик, навязчивый или, более радикально, фобический, - это тот, кто отождествляет отсутствие Другого со своим требованием, Φ с D.

результате требование Другого принимает на себя функцию объекта в его фантазии, то есть его фантазия (мои формулы позволяют сразу узнать эту фантазию) сводится к драйву (. Именно поэтому можно было составить каталог драйвов в случае невротика.

Но это преобладание невротика над требованием, которое, для анализа, переходящего в объект, смещает всю терапию в сторону работы с фрустрацией, скрывает его тревогу от желания Другого, тревогу, которую невозможно не признать, когда она покрыта только фобическим объектом, но еще труднее понять в случае двух других неврозов, когда человек не владеет нитью, позволяющей представить фантазию как желание Другого. Тогда два термина оказываются разрушенными: первый - в случае навязчивого состояния, поскольку он отрицает желание Другого в формировании своей фантазии, акцентируя невозможность исчезновения субъекта, второй - в случае истерика, поскольку желание поддерживается только благодаря отсутствию удовлетворения, которое вносится в него, когда он ускользает от себя как объекта.

Эти черты подтверждаются фундаментальной потребностью невротика-обсессионала встать на место Другого, а также неверующей стороной истерической интриги.

На самом деле образ идеального отца - это фантазия невротика. Помимо матери, реального Другого по требованию, чье желание (то есть ее желание) хотелось бы удовлетворить, возникает образ отца, который закрывает глаза на желания. Истинная функция Отца, которая заключается в том, чтобы объединить (а не поставить в оппозицию) желание и Закон, еще больше обозначена, чем раскрыта этим.

Желанный Отец невротика - это, несомненно, мертвый Отец. Но он также является Отцом, который может в совершенстве овладеть своим желанием - и то же самое можно сказать о субъекте.

Это одна из опасностей, которых должен избегать анализ, - бесконечный аспект принципа переноса.

Именно поэтому рассчитанное колебание "нейтральности" аналитика может оказаться для истерика более ценным, чем любая интерпретация - хотя всегда есть опасность напугать пациента., при условии этот испуг не приведет к прекращению анализа и что пациент убедится в том, что в последующих действиях аналитика ни в коей мере не было желания. Это, конечно, не технический совет, а взгляд, который открывается на вопрос о желании аналитика для тех, кто иначе не знал бы о нем: как аналитик должен сохранить для другого воображаемое измерение своей не-мастерства, своего необходимого несовершенства, - вопрос не менее важный, чем намеренное закрепление в нем незнания о каждом субъекте, который приходит к нему для анализа, постоянно возобновляемого незнания, которое не позволяет никому стать "случаем".

Возвращаясь к фантазиям, скажем, что извращенец воображает себя Другим, чтобы обеспечить себе jouissance, и что именно это обнаруживает невротик, когда воображает себя извращенцем - в его случае, чтобы уверить себя в существовании Другого.

Именно это придает смысл извращению, которое, как предполагается, лежит в самом принципе невроза. Извращение находится в бессознательном невротика как фантазия о Другом. Но это не означает, что в случае с извращенцем бессознательное "открыто". Он тоже, по своей моде, защищает себя в своем желании. Ведь желание - это защита (défense), запрет (défense) на выход за определенный предел в jouissance.

В своей структуре, как я ее определил, фантазия содержит (-φ), мнимую функцию кастрации в скрытой форме, обратимой от одного из ее терминов к другому. То есть, подобно комплексному числу, она воображает (если можно так выразиться) альтернативно один из этих терминов по отношению к другому.

К предмету aотноситсянеоценимое сокровище, которое, по словам Алкивиада, находится в деревенском ящике, представляющем для него лицо Сократа. Но заметим, что на нем стоит знак (-).Именно потому, что он не видел укола Сократа, если мне будет позволено следовать Платону, который не жалеет подробностей, соблазнитель Алкивиад превозносит в немчудо, которое он хотел бы, чтобы Сократ уступил ему, признавшись в своем желании: разделение предмета, которое он носит в себе, признается в этом случае с большой ясностью.

Такова женщина, скрытая за вуалью: именно отсутствие пениса превращает ее в фаллос, объект желания. Привлеките внимание к этому отсутствию более точным способом, заставив ее надеть красивый парик и маскарадный костюм, и вам, а точнее ей, будет о чем рассказать: эффект гарантирован на 100 процентов, для мужчин, которые сразу переходят к делу.

Таким образом, показывая свой объект кастрированным, Алкивиад представляет себя как желающего - что не ускользает от внимания Сократа - для другого присутствующего, Агатона, которого Сократ, предшественник психоанализа и уверенный в своем положении в этом модном собрании, без колебаний называет объектом переноса, выставляя в свете интерпретации факт, о котором многие аналитики до сих пор не знают: что эффект любви-ненависти в аналитической ситуации должен быть найден в другом месте.

Но Алкивиад, конечно, не невротик. Именно потому, что он - желающий par excellence, идущий по пути jouissance настолько далеко, насколько это возможно, он может таким образом (с помощью некоторого количества выпитого) производить в глазах всех центральную артикуляцию переноса, представленную объектом, украшенным его рефлексиями.

Тем не менее, он спроецировал Сократа на идеал совершенного Мастера, которого, благодаря действию (-φ), он полностью имагинаризировал.

В случае с невротиком (-φ) скользит подфантазии, в угоду свойственному ему воображению, воображению эго. Ведь невротик с самого начала подвергался воображаемой кастрации; именно кастрация поддерживает это сильное эго, настолько сильное, можно сказать, что его собственное имя является для него неудобством, поскольку невротик на самом деле Безымянный.

Да, именно под этим эго, которое некоторые аналитики предпочитают еще больше укреплять, невротик скрывает кастрацию, которую он отрицает.

Но, вопреки видимости, он за нее держится.

Чего не хочет невротик и от чего он упорно отказывается до самого конца анализа, так это принести свою кастрацию в жертву jouissance Другого, позволив ему служить этому jouissance.

И, конечно, он не ошибается, ибо, хотя в глубине души он ощущает себя тем, что тщетно существует, - "Хочу быть" (un Manque-à-être) или "Слишком много этого" (un En-Trop), - почему он должен жертвовать своим отличием (чем угодно, только не этим) ради наслаждения Другим, которого, напомним, не существует. Да, но если бы по какой-то случайности он существовал, он бы "наслаждался" им (il en jouirait). А этого невротик не хочет. Ведь он воображает, что Другой требует его кастрации.

Аналитический опыт показывает, что в любом случае именно кастрация управляет желанием, как в нормальном, так и в ненормальном состоянии.

При условии, что в фантазии она попеременно колеблется междуиo, кастрация превращает фантазию в ту гибкую, но нерастяжимую цепь, благодаря которой арест объекта-вложения, который вряд ли может выйти за определенные естественные пределы, принимает на себя трансцендентальную функцию обеспечения jouissance Другого, который передает эту цепь мне в Законе.

Перед тем, кто действительно хочет противостоять этому Другому, открывается путь переживания не только его требования, но и его воли. И тогда: либо осознать себя как объект, превратить себя в мумию, как в каком-нибудь буддийском обряде инициации, либо удовлетворить волю к кастрации, записанную в Другом, которая достигает кульминации в высшем нарциссизме Потерянного Дела (это путь греческой трагедии, которую Клодель заново открывает для себя в христианстве отчаяния).

Кастрация означает, что от jouissance нужно отказаться, чтобы достичь его на перевернутой лестнице (l'échelle renversée) закона желания.

Я не буду углубляться в эту тему.

КЛАССИФИЦИРОВАННЫЙ УКАЗАТЕЛЬ ОСНОВНЫХ ПОНЯТИЙ

1 Читатель найдет в этом указателе, составленном в соответствии с установленным мною порядком, основные понятия теории Лакана, отнесенные к контекстам, в которых они встречаются, - эти контексты сами дают их основные определения, их функции и их основные свойства.

2 На страницах, на которые ссылаются после каждого термина в указателе, следует искать именно понятие, а не слово. Я решил обозначить классифицируемое понятие тем выражением, которое показалось мне наиболее адекватным и наиболее полным, обычно отталкиваясь от последней стадии развития теории.

3 Я прекрасно понимаю, что при такой формулировке то, что я предлагаю, неизбежно является интерпретацией. Поэтому мне показалось уместным объяснить его в нескольких словах, чтобы можно было, следуя моим рассуждениям, вычесть его из суммы индекса.

4 Я решил выделить понятия, которые в отношении теории субъекта представляют интерес для гуманитарных наук в целом, хотя бы за счет отказа от их названий, чтобы подчеркнуть специфику аналитического опыта (в его лакановском определении: введение в игру реальности бессознательного, введение субъекта в язык его желания).

5 Если означающее является конститутивным для субъекта (I, A), то через его дефиле можно проследить процесс трансформации (увечья), который делает человека субъектом, через косность нарциссизма (I, B). Свойства символической сверхдетерминации объясняют, почему логическое время этой истории не является линейным (I, C).

6 Затем нужно снова взять в их одновременности последовательно представленные элементы (II, A, B, C). Можно заметить, что топология субъекта обретает свой статут, только будучи связанной с геометрией Эго (II, B, 4 и II, C, 3). Теперь мы в состоянии понять функционирование коммуникации: в ее структуре все фигуры игры находят свое место (II, D).

7 Из структуры коммуникации можно сделать вывод о том, какова сила терапии, каким ухом слушать бессознательное, какую подготовку давать аналитикам (III, A, B). Последняя часть (III, C) сосредоточена на выдающемся сигнификаторе желания. Следующий раздел (IV) - клинический (изложение его очень лаконично).

8 Что касается лакановской эпистемологии, то она, как мне кажется, обозначает позицию психоанализа в эпистемологическом разрыве, поскольку через фрейдистское поле закрытый субъект науки возвращается в невозможный дискурс. Таким образом, существует единственная идеология, теорию которой дает Лакан: идеология "современного эго", то есть параноидального субъекта научной цивилизации, о котором искаженная психология теоретизирует воображаемое на службе свободного предпринимательства.