Спаситель [Иван Прохоров] (fb2) читать онлайн

Спаситель

Глава 1

Когда в первый и последний раз отец взял Филиппа Завадского на рыбалку, Филипп, конечно, не ждал ничего хорошего, но меньше всего он ждал, что отец попытается его убить. Накрапывал дождик, мокрые листья липли к ногам, стучали от холода зубы, и Филипп надеялся, что они сначала разведут костер, но отец дрожащими пальцами стал показывать как крепить поплавок и привязывать крючок – все то, что он показывал Никите и даже, наверное, Анюте. Вообще-то, отец отлично умел объяснять, он ведь был профессором, но Филипп тогда ничего не понял – то ли от холода, то ли с непривычности такого тесного общения, то ли потому что хотел в туалет, но он все никак не мог сосредоточиться.

– В туалет пойдешь – у стоянки не мочись, – озвучил отец его мысли, – зайди подальше в лес.

Филипп так и сделал, чтобы не сердить отца отлучками после заброса – побежал, а когда вернулся, отца и след простыл. Тот не только удочки забрал, но и надорванный пакет с овсянкой.

Сначала Филипп ничего не понял, а потом, к собственному удивлению, понял сразу все и до смерти перепугался. Он бегал вдоль пруда, пытаясь отыскать примятую траву стихийной тропки, по которой они сюда долго шли от стоянки, где отец оставил свой «Москвич» и в какой-то момент ему показалось, что в туманном лесу мелькнула синяя отцовская джинсовка.

– Папа! – заорал Филипп и бросился туда, но споткнулся о корни и упал, а когда поднялся кругом были только ели и пихты.

К исходу третьих суток промокшего и исхудавшего на заячьей кислице Филиппа нашли рыбаки из Красновишерска. Ему было тогда шесть лет.

Филиппу внушили что он сам заблудился. Углубился в лес – нарушил запрет отца уходить далеко. А леса в Прикамье глухие, темные и влажные, почти таежные. Долгие годы Филипп верил в это, но с годами не удавалось вычеркнуть из памяти отцовскую джинсовку. Она маячила яркой синей тряпкой на фоне темнохвойных зарослей.

После того случая Филиппа стали одолевать и другие вопросы. Почему, например, в отличие от младших брата и сестры у него не было своей комнаты, почему ему никогда не покупали подарков, почему, когда от обиды он толкнул Никиту в снег, отец отвесил ему несоразмерно болезненную пощечину и почему отец всегда смотрел на него так же, как он смотрел на алкашей и студентов-мажоров, а мать – порой с каким-то удивлением, будто все не могла понять, откуда явилось это чудо-чудное.

– Она работала официанткой тогда, твоя мать, а его все в городе боялись, – ответила на все эти вопросы четырнадцатилетнему Филиппу пьяная тетка, к которой его отправляли на летние каникулы, пока он ей не надоедал, – а что, ты уже взрослый, чего скрывать-то?

Завадский все же предпочел бы неведение, чем такой ответ.

Тетка шла за ним на кухню, продолжая говорить, словно он спросил ее «кто». Наверное, ей показалось спьяну, что его интересует кто похитил его мать (и похитил ли?) в те далекие годы, когда она была привлекательной студенткой.

– Андрей тогда аспирантом был, она его обеспечивала. Два дня искали, милиция, конечно, сразу открестилась...

Тетка назвала фамилию. Филипп закрыл уши руками и только тогда тетка замолчала. Однако фамилия врезалась в память – как назло, она была запоминающейся – Богомолов.

Об отце Завадский вспоминал нечасто – только в такие моменты, вроде нынешнего, когда ему удавалось добиться идеальной тишины в аудитории. На занятиях отца, профессора и доктора исторических наук, такая тишина царила всегда и в отличие от Филиппа, он достигал ее не повышением голоса, а своим внушительным авторитетом: отец входил в лекторий как генерал, сходу начиная лекцию, перемежаемую колкими шутками, поднимавшими новичков, по неопытности решивших, будто на занятиях профессора Завадского можно спать.

Завадский-младший подобных способностей не имел, а навыков не выработал, как ни пытался. На его лекциях спали те, кто хотел спать и болтали те, кто хотел болтать и только иногда – очень-очень редко, когда он давал волю пугавшему его импульсу, студенты смотрели на него с испугом и удивлением в абсолютной тишине. Правда недолго.

Завадский обвел взглядом притихшие ряды и нацелил луч лазерной указки на экран.

– И наконец, третий признак, – заговорил он, краем глаза заметив, что долговязый студент с длинной челкой в четвертом ряду указал на него пальцем и с улыбкой что-то сказал своему приятелю, – формирование образа лидера секты как харизматической личности, то есть личности, наделенной непререкаемым авторитетом в силу своих исключительных качеств и способности надчувственного восприятия. Для реализации последнего обязательным условием является наличие наиболее радикального крыла приверженцев, зачастую склонных к экстатическим состояниям…

Завадский заглянул в распечатку лекции на столе, пытаясь отыскать конец таблицы. Со стороны четвертого ряда зазвучал смех. Не такой уж громкий, но достаточный, чтобы обратить на него внимание. Отчетливо послышалось слово «лысый». Завадский знал, что имеет такое прозвище среди студентов благодаря тому, что брился наголо. Ничего особенного. Не самое обидное прозвище, бывает и похуже. К тому же он ведь действительно лысый. В отличие от отца и брата, лысеть он начал рано. Обидной в прозвище была разве что его банальность. У Завадского не было поводов иметь обидное прозвище – он никогда не ставил двоек и «не зачтено» и не скупился на пятерки. Не было поводов у него иметь и смешное прозвище, он не был смешным. Обычно его просто не замечали.

– Примеры, – продолжил Завадский, нарушая затянувшуюся тишину, в которую уже начал проникать тихий студенческий гомон, – один из наиболее ярких – американская деструктивная секта «Ветвь Давидова»…

Студент с челкой грохнул рюкзак на стол, сбив Завадского с мысли, после чего повернулся к приятелю с овечьим лицом и прической в стиле Алексея Венедиктова и стал показывать ему происходящее на своем смартфоне. Оба затряслись от смеха.

Завадский почувствовал, что пугавшее его чувство возвращается. К нему добавлялся новый повод для беспокойства – слишком часто происходило с ним это в последнее время. Наверное, он просто устал. Когда последний раз он отдыхал? С тех пор, как в нагрузку согласился вести дурацкое сектоведение, кажется, он вообще забыл, что такое отдых. Вечно подавляемый импульс рвался на волю – явный признак измождения. В такие моменты тоже всегда вспоминался отец. Его образ – высокий, худой, в детстве напоминавший ему длинного зайца из «Ну, погоди!» вырастал немым мультипликационным стражем его пороков.

Студент с челкой и наглым взглядом не считал нужным даже пытаться говорить хотя бы вполголоса. Завадский уже делал ему сегодня замечание. Кто-то усмехнулся. В чьем-то смартфоне заблеял малолетний рэпер, возводя хвалу вечным идеалам вчерашних школьников – деньгам и сексу. Образ длинного зайца растаял в воздухе. Завадский вдруг с ужасом понял, что теряет контроль над собой – впервые испытанное чувство напомнило ему потерю управления автомобилем на зимней трассе, когда у него спустило колесо. Будто кто-то другой получил право управлять его телом. Это было пугающе и приятно одновременно. Он успел заметить, что даже удивляется не так как обычно. Новое чувство подчинило все прочие. Вышедшее из-под контроля, оно не буйствовало, как он опасался. Эта ярость была ледяной как туманность Бумеранга. Завадский медленно сошел со ступенек подиума, не спуская глаз с покрашенной под металлическую седину челки. Студенты притихли. Таким Лысого они еще не видели. Неудивительно – этого немигающего взгляда из-под сдвинутых бровей удостаивались только члены его семьи в те редкие моменты, когда проклятым зайцам удавалось-таки переусердствовать в попытках потешить свое заячье самолюбие за его счет. Тогда даже в лице самого главного из них он видел не только ненависть и отвращение, но и то, что можно было принять за мимолетный испуг.

Этот испуг он увидел и сейчас – в глазах под челкой.

Проклятые зайцы. Заговор грызунов! Завадский ощущал поразительное спокойствие. Словно оно всегда было свойственно его натуре, хотя в это никто бы никогда не поверил. Сознательно продлевая густеющую тишину, он дышал глубоко, и прекрасно понимал, что делать дальше. Он словно прозрел. Не нужно тратить нервы и повышать голоса. Больше не нужно. Разве Вернону Киру нужно было повышать голос, чтобы добиться уважения к себе? Или Пабло Эскобару?

Завадский уже приоткрыл рот, чтобы выпустить одно-единственное слово, пропитанное ядом, как стрела амазонского индейца, но в кармане завибрировал телефон, сигнализируя об окончании лекции. Вместе с вибрацией перед ним бесшумно вырос и строгий заяц.

– Напоминаю, – выдохнул Завадский, пытаясь совладать с накатившим замешательством (что это было?!), – групповые семинары по первым трем лекциям стартуют уже на следующей неделе.

Выйдя из лектория, Завадский зашаркал по коридору, сгибаясь под тяжестью бессонных ночей и многочасовой рутинной работы, обеспеченной дешевым быстроуглеводным топливом. Потоки студентов обходили его, скользя пустыми мимолетными взглядами, будто он был частью местного интерьера, вроде колонны или сломанного стула. Сегодня пятница, занятия закончились, можно уйти домой пораньше, тем более у него был повод, но Завадскому предстояло еще одно неприятное, но важное дело.

Он вошел в крошечную преподавательскую, достал из сумки купленный утром в «Магните» молочный коржик с жирной наклейкой на этикетке «Успей купить СКИДКА –30%», включил замызганный электрочайник, тяжело, как старик опустился на стул и закинул ногу, намереваясь осмотреть дыру в правом ботинке. Промокшие ноги он еще переживет, а вот показываться перед студентами в рваной обуви – повод заполучить новое прозвище.

В преподавательскую вместе с шумным коридорным гомоном заглянул похожий на головастика активный доцент Семенов.

– Филипп Андреич! – закричал он, вынудив Завадского поморщиться. – В понедельник дежурным от кафедры идете!

– Извините, не уловил вопросительной интонации, впрочем, в любом случае исключено. – Не оглядываясь среагировал Завадский.

– Филипп Андреич, – нараспев протянул Семенов, что означало: давайте без этих ритуалов, все равно деваться вам некуда, мы оба это знаем.

– Но у меня занятия!

– У всех занятия.

– Все благополучно уклонились от сектоведения. – Выбросил Завадский жульнический козырь.

Семенов хитро улыбнулся.

– Филипп Андреич, ну правда некому. У Густафсона региональная проверка.

– А Мартышкин?

На самом деле у походившего скорее на анекдотичного армейского прапорщика, чем на преподавателя политической социологии «Мартышкина» фамилия была Мартышин, но Завадский всегда называл его Мартышкиным и ничего не мог с собой поделать. Утешал он себя только тем, что делал это беззлобно. В отличие от настоящего момента.

– Он же теперь замзаведующего кафедры.

– Что?! – искренне изумился Завадский и даже привстал. – Нашей?

– А какой же еще! – фыркнул Семенов, презрительно обозначив незначительность этой новости. – В понедельник приказ. Так я запишу вас, Филипп?

Теперь Завадскому было не до Семенова, он отмахнулся от него, соглашаясь и, оставшись один, заходил по кабинету, то и дело глядя на часы.

Нет, плевать ему было на глупого как валенок Мартышкина, неспособного лекцию даже по бумажке прочитать, и плевать на несправедливость, к которой он привык. Должность и впрямь незначительная. По большому счету на эту должность Завадскому тоже было плевать. Но не плевать было на Викторию, которую разогнавшийся на электросамокате безработный лихач из Елабуги посадил на инвалидное кресло минувшей осенью. Не стоит унывать это лечится, успокаивали себя Завадские. Дело в деньгах, в конкретной сумме – восемьсот девяносто тысяч рублей. Операция на позвоночнике в Москве, и она встанет на ноги уже через пару недель. Но надо торопиться, а то… Ребенок растет, болезнь прогрессирует, а очередь на квоту длинная. Восемьсот девяносто тысяч рублей не такая уж большая сумма. Ее можно накопить, правда с зарплатой Завадского, даже с учетом питания молочными коржиками требовалось пару лет, можно было что-то продать – машину или квартиру, например, но у Завадских ничего этого не было. Только двести тысяч, отложенных на первый взнос для ипотеки. Можно было отсудить у виновника из Елабуги, но как оказалось, у него имелись только долги. Можно было самим попросить в долг – у друзей (тут, правда, выяснилось, что у них не было друзей), у родственников (жена Завадского была круглой сиротой, а он…). Да, оставался еще кредит, но без залога и поручителей никто не шел им навстречу. Все крупные и средние банки отказали. Только, когда они уже совсем отчаялись менеджер местного «Речфлотбанка» девушка по имени Ираида со строгим лицом, и как оказалось добрым сердцем явила им свет в конце туннеля. Можно попробовать утвердить заявку на кредит в семьсот пятьдесят тысяч, неожиданно объявила она, если Завадские подтвердят ее чем-то серьезным по работе. Все остальные варианты намного сложнее – об этом даже не думайте. Трясите работодателей, вы ведь работаете в крупном учреждении больше десяти лет, верно?

– Я четырнадцать лет работаю преподавателем в ВУЗе, – подтвердил Завадский.

– Просто преподавателем?

Завадский кивнул.

– Можете попросить о повышении? Хотя бы формально… – добавила она, видя, что Завадский задумался.

– Старший преподаватель подойдет?

Ираида покачала головой.

Завадский стал перебирать должности, на которые мог рассчитывать хотя бы теоретически.

Кивнула она только, когда Завадский дошел до замначальника кафедры. Она уточнила у руководства и подтвердила.

– Эта должность подойдет. Нам понадобится копия приказа, трудовая, документы из бухгалтерии и справка из отдела кадров.

Прогнав «длинного зайца», Завадский ринулся в бой. В своем поношенном костюме и истоптанных ботинках, он стал мозолить глаза у дверей ректората, пока его не заметили.

Начальник учебной части проректор Лягушенко после утомительного натиска в конце концов сдался и согласился назначить Завадского заместителем заведующего кафедры на никем не занятое место с одним незначительным условием – взять на себя новый курс по сектоведению.

– Ваш отец был деканом истфака в Южноуральском… – не то спросил, не то констатировал Лягушенко без энтузиазма глядя на Завадского. – Талант от бога.

Завадский кивнул. Пускай хотя бы так проректор обосновал для себя его назначение.

– В мартовский приказ включим.

– А раньше не получится?

Лягушенко покачал головой и в этот момент Завадскому захотелось вцепиться в его тощую дряблую шею, но это желание, разумеется, было тотчас подавлено.

Оставалось только купить «Courvoisier» – желательно найти подешевле и минимально приемлемого объема, скажем «0,5» и с усердием углубиться в небогатый на метпособия мир деструктивных сект.

Сегодняшняя беседа – всего лишь формальное подтверждение исполненных обязательств, но видимо так считал только Завадский… Лягушенко назначил Мартышина. Что это? – сердился он. – Заговор носителей идиотских фамилий? Или может они тайно друг друга поддерживают из сочувствия? Впрочем, Завадскому было не до смеха. Тайный сговор это – да! Тайный сговор проклятых зайцев. Завадский сжал пластиковую кружку так, что она затрещала. Он вдруг осознал, что ненавидит не только эту работу, но и саму эту профессию со всеми типами ее представителей – от надменных профессоров до планктона профнепригодных приспособленцев, присосавшихся к скудеющим ручейкам, вытекающим из бочки бюджетного финансирования образования, а также прилагающиеся к ним бесконечные интриги, пересуды и насмешки за дверями отделов кадров, ректоратов, бухгалтерий и прочих мест обитания бездельников монструозных учреждений советского типа. Но главным объектом ненависти, конечно, оставался длинный заяц, который заставил Завадского ненавидеть себя за то, что он пришел в этот чуждый ему мир только ради того, чтобы ему угодить. Он даже теперь пытался ему угодить, и от этого еще сильнее ненавидел себя. Это какая-то изощренная форма садизма. Или мазохизма?

Без пяти четыре Завадский появился в ректорате и около минуты в нерешительности стоял перед кабинетом проректора, раздумывая стоит ли дождаться четырех (проклятый заяц) или распахнуть дверь прямо сейчас. Мысль о Виктории, печально глядящей на велосипед, заставила дернуть дверь на себя, но она осталась неподвижной. Завадский без особой надежды постучал – за дверью располагалось приемная и стол секретаря, и эту дверь он вообще никогда не видел закрытой.

За спиной послышались шаги и женский разговор. Завадский обернулся.

– Петр Лангурович уже ушел, – сообщила одна из женщин окинув преподавателя равнодушным взглядом, на мгновение задержав его на рваном ботинке из кожзама.

– И не вернется?

Не дождавшись реакции на свой всплеск отчаяния, Завадский посмотрел вслед удаляющимся женщинам, на всякий случай еще раз постучал и принялся перебирать оставшиеся варианты. От бессмысленности этой не раз проделанной операции стало тошно. Он вышел к лифту, где стояли прилично одетые работники администрации и ректората – все в приподнятом пятничном настроении. Никто не смотрел на него. Завадский задрал голову и вдруг решившись на что-то, взлетел на один этаж – туда, где царили величественная тишина и глубокий ворсистый ковер, который сторожил изнемогающий от безделья охранник.

– К ректору! – угрюмо сказал Завадский, замедляя тем не менее шаг.

Охранник спешно преградил путь.

– Не будет до понедельника!

И даже если это вранье, на что, собственно, он рассчитывал? Ворваться к ректору, игнорируя окрики секретаря и хватающего его за пиджак охранника – не просто безрассудство, но и гарантированный способ обрубить все связи с Лягушенко. Не сделает ли он только хуже? Привычный червь сомнения взял власть в свои руки.

– В понедельник так в понедельник. – Сказал Завадский.

– Запись по телефону!

– Ясно. По телефону.

Бросив прощальный взгляд в наполненный властными флюидами полумрак пугающего коридора, он повернулся к выходу.

– Завадский!

Голос, окликнувший его, был молодым, похожим на студенческий, оттого обращение по фамилии прозвучало немного диковато.

В дверях ближайшего кабинета стоял высокий парень в темно-сером костюме.

– Завадский. – Повторил парень, ни капли не смущаясь столь откровенной фамильярности. – Зайдите.

Глава 2

Начальник контрактного отдела, не без усилий догадался Завадский. Парню и двадцати пяти нет.

Завадский вошел в кабинет, стараясь игнорировать дискомфорт, и гадая одновременно – откуда сотруднику контрактного отдела известна его фамилия.

Несмотря на казенную офисную обстановку, кабинет существенно отличался от его крошечной преподавательской главным образом наличием кондиционера и более производительными компьютерами. Стол и стулья были простыми, но Завадский заметил на столе «айфон» последней модели и коробку из-под пончиков «Криспи Крим», которые прошлой осенью появились в их городе. Их очень любила Виктория, но Завадским они были не по карману, особенно теперь. Приходилось обходиться молочными коржиками из «Магнита» ценой в двадцать раз ниже.

– Курите? – спросил парень.

– Изредка.

– Здесь отличный вид с балкона. – Парень сделал приглашающий жест.

Завадский подумал, что это очень странно, конечно – курить он не хотел и этот субъект, лоснящийся от самодовольства, был ему неприятен, но с другой стороны он все еще находился на этаже, где принимались судьбоносные решения и потому кивнул. Парень повел его по пустому широкому коридору, подальше от охранника. Ворсистый ковер глушил скрип дешевых ботинок Завадского. Взгляд скользнул по огромной двери в конце коридора, с гравировкой на золоченой табличке: «РЕКТОР». Дверь излучала невидимые, но ощутимые властные флюиды. Завадский вспомнил ухоженного упитанного субъекта в очках, которого чаще видел по телевизору, чем вживую и от мысли, что он пару минут назад собирался ворваться сюда, у него подкосились ноги.

Парень тем временем открыл дверь на внутреннюю лестницу, поднялся по узкому пролету и вывел его на балкончик с лепниной. Вид отсюда действительно открылся потрясающий: город только освободился от мартовской грязи, солнце золотило фасады сталинок и новостроек Советской улицы, вторгавшейся в широченную реку, за которой простирался бескрайний лесной океан с белеющей рифом градирней атомной электростанции.

На Советской начиналась пятничная пробка. Завадский увидел, что с федеральной трассы на нее выруливают два белых микроавтобуса с логотипами Росатома.

– Так зачем вам понадобился ректор? – спросил парень, доставая плоскую пачку «Сенатора».

Он наслаждался собой. Костюм у него был явно из натурального материала, вероятно из шерсти. На ногах скромно сияли недешевые «Монки» стоимостью в три зарплаты Завадского. В голове снова уныло задребезжала старая плаксивая мысль – что же в нем не так? Почему он, работая больше и напряженнее многих не имеет ровным счетом ничего? Где затерялась эта проклятая системная ошибка? Солнце грело его лысую голову, но ветер намекал, что для рубашек еще рановато. Бюджет Завадского не предполагал трат на межсезонную одежду, и учитывая прогноз погоды, он обречен как минимум до майских праздников жариться в зимней куртке.

– По личному вопросу.

– Но ректор не принимает по личным вопросам.

– Простите, а почему вас это интересует?

– Может быть я смогу что-нибудь посоветовать.

– Ну… – Завадский вздохнул и решил превозмочь отвращение, сделав хотя бы маленький шажок в сторону ответа на вопрос зачем он понадобился этому выскочке. – Проректор обещал мне место заместителя начальника кафедры.

В конце концов, скрывать ему нечего – человеком он считался порядочным, и хотя правила не без заслуг «зайца» не были врожденной частью его натуры, но они были частью его жизни: он бросал мусор в урны даже когда его никто не видел и никогда не повышал голоса на женщин, а уж о прямых нарушениях закона вроде громкого прослушивания музыки после семи часов вечера и вовсе не могло быть речи.

– Ну а зачем вам эта должность? – спросил парень, выпуская дым на пыльный город. – Хлопот по горло, а прибавка же – копейки. Стоит ли ради этого так…

Парень не договорил. Что он хотел сказать – стоит ли так унижаться?

Завадский вдруг понял, что этот парень прекрасно осведомлён о том, сколько он получает и почувствовал стыд. Пожалуй хватит, рассердился Завадский и сделал едва заметное движение в сторону двери.

– Ректор подпишет приказ в понедельник. – Поспешно сказал парень. – И вашей фамилии в приказе действительно нет.

Играешь – так уж играй до конца, подумал Завадский, но заяц не дал ему сыронизировать вслух, вынуждая продолжать тянуть резину.

– Спасибо, я уже в курсе. Собственно, об этом я и хотел поговорить с ректором.

– Для вас это так важно? Дело принципа или что-то вроде того?

Парень оценивающе глядел на преподавателя. Кажется, проверка заходила в тупик и, хотя от всего этого очень дурно пахло, что Завадский почувствовал не без помощи той части своей натуры, за которую отвечал обладатель набожной фамилии, он не мог просто уйти.

Ладно, черт с тобой и твоей дурацкой проверкой, подумал Завадский и хмуро посмотрев на ближайшую градирню, сказал:

– Мне нужен кредит на лечение дочери. Обычным преподавателям его не дают.

Парень кивнул, как кивают люди, знающие ответ на вопрос, который задали и попытался состроить сочувствующее выражение лица, хотя ему это совсем не удалось – очевидно он испытывал прямо противоположные чувства.

– Серьезный повод. Жаль, конечно. За Мартышина попросили. Но… возможно все-таки получится как-то помочь вам.

Завадский почувствовал тошноту – следствие глубокого отвращения, воспитанного в нем зайцами.

– Помочь?

– Возможно получится.

Акцент на слове «возможно» видимо подразумевал, что пришло время обсуждения цены.

Парень выбросил окурок на город и поправил массивные часы, нелепо смотрящиеся на его худом запястье.

– Что вы делаете сегодня вечером? – спросил он.

– Если вы это серьезно, то этот вопрос я должен адресовать вам.

Завадский попытался изобразить подобострастную улыбку.

Парень это оценил и сам расплылся в улыбке.

– Вы быстро соображаете. Это хорошо.

– Просто я историк по образованию.

– Вы это к чему? – парень картинно замялся.

– К тому, что я ограничен в выборе.

Завадский вдруг отчетливо осознал, что «они» все это спланировали, заранее зная в какой он ситуации, но поражал его отнюдь не их цинизм, а та спокойная покорность, с которой он все это принимал.

– Что я должен сделать?

– Ну в общем, надо кое-что передать сегодня вечером. Ничего особенного. Просто документы.

Парень пристально смотрел на него, продолжая улыбаться.

– Документы?

– Просто забрать и передать. Полчаса не больше.

– То есть поработать курьером?

– Вам не нравится этот разговор?

– Просто хотелось бы большей ясности.

Завадского мутило от этой чрезмерной ухоженности и самодовольства, от слишком дорогих и слишком массивных для запястья вчерашнего подростка часов, от пончиков «Криспи Крим», зеркальных айфонов с шестизначными ценниками. На соседней стоянке у торгового центра «Айсберг» (чтобы не светиться у здания ВУЗа) наверняка стоит какая-нибудь новенькая «Хонда Аккорд», а может быть даже и «БМВ», на которой этот парень возит симпатичных студенток. Жирные аппетитные куски, остающиеся после распила бюджетных средств, выделенных на ремонт лабораторного корпуса или закупку кулеров, которые победившие не без помощи начальника контрактного отдела поставщики приносили ему в клювике. И, конечно, не только ему. Завадский вспомнил о ректоре в неизменных очках в золотой оправе и брегетах на пухлой руке.

– Ясности? Ну, пойдемте…

На этот раз парень отвел его в другой кабинет – на пару дверей ближе к табличке «РЕКТОР». Уверенно открыв дверь одним из ключей на связке, он присел за ближайший стол, пошевелил компьютерной мышкой, и позвал Завадского.

Под словом «ПРИКАЗЫВАЮ» в вордовском файле, набранное капслоком с пробелами после каждой буквы он увидел прыгающие перед глазами слова: «назначить», «Мартышина Р. В.», «заместителем…»

Парень стер «Мартышина Р. В.», напечатал вместо него «Завадского Ф. А.»

– Ну что, так яснее? – спросил он, поднимая взгляд.

Завадский посмотрел в нахальные глаза и понял, что парень перестал его раздражать.

Двухкомнатную квартиру в старой хрущевке на окраине города они снимали уже три года. Первый этаж им поначалу не нравился, но теперь из-за Виктории это скорее стало плюсом. Дверь подъезда прямо у окна их комнаты – все переговоры по домофону под контролем жены. Чуть поодаль лавочка, которую в хорошую погоду оккупировали любители выпить.

Завадский открыл дверь и погрузился в неожиданную тишину. В дверном проеме ближайшей комнаты появилась Таня, выражение лица означало – что-то неладно. В комнате за ее спиной слегка покачивались синие воздушные шарики, привязанные к стульям, а тюль перекрывала простенькая гирлянда из цветной бумаги.

– Ты задержался, значит можно поздравить? – спросила она.

– О чем ты?

Встречный вопрос не понравился ей, но Завадский этого не заметил. Он смотрел на дешевый нетронутый малиновый торт на столе за ее спиной.

– Ты издеваешься?

– Таня…

– Ты ведь говорил с проректором? Или как там его…

– Тань, давай…

– Ответь.

– Все будет нормально.

– Ты получил должность?

– Пока нет….

– С ума сойти! – она хлопнула себя по бедрам и закрутила головой, будто пыталась найти за что ухватиться.

Завадский вытягивал шею, стараясь получше разглядеть стол за ее спиной. Неужели, подумал он, быть такого не может. И эта убийственная тишина…

– На следующей неделе…

– Почему ты не можешь потребовать? – начала заводиться жена. – Почему ты вечно просишь? Тебя все загружают и загружают, как вьючную лошадь, ты дежуришь, без конца подменяешь всех, при этом работаешь дольше всех на кафедре. С тобой что-то не так? Я не могу работать из-за Виктории, ты знаешь.

– Что ты предлагаешь? Искать другую работу?

Она покачала головой, он подошел взял ее за плечи, будто хотел обнять, но только отодвинул, чтобы заглянуть в комнату.

Так и есть. Он испугался за Викторию.

– Послушай, все решилось, в понедельник будет приказ.

– Так сказал проректор?

– Я говорил с другим человеком. Не могу все сказать, но я договорился.

– Знаю я этот неуверенный тон.

– Ничего ты не знаешь.

– Тебя опять обвесили новыми обязанностями и облапошили.

– Я же сказал все будет нормально, все идет по плану, да мелкие шероховатости, как всегда, это бывает в жизни, но я все решил, на следующей неделе у меня будут все документы, и мы пойдем в банк. Послушай, что с…

– Позвони отцу. – Перебила она.

– Зачем?

– Что значит зачем?! Она его внучка!

– Слушай, успокойся, пожалуйста. Ты знаешь, какой сегодня день.

– Вот именно! Какой сегодня день!

Завадский протиснулся мимо жены в комнату. Опасения его подтвердились. Маленький стол тесно заставлен недорогими нетронутыми угощениями. Вокруг стола впритык стояли стулья с шариками, на которых никто не сидел. Горело бра на стене, освещая бумажную гирлянду с печальной надписью: «С днем рождения».

– Никто не пришел. – Сказала Татьяна, доставая сигарету.

– Но у нее же полно друзей!

– Полно, но никто не хочет приходить на день рождения к инвалиду.

Завадский сердито посмотрел на жену и направился в комнату к Виктории.

Дочь лежала на кровати перед маленьким телевизором. Ее похоже ни капли не волновало, что экран располагался к ней под углом девяносто градусов. На хорошую антенну не было денег, поэтому кусок сыра, разговаривающий с кальмаром двигались скачками словно инопланетянин из старого советского мультфильма «Контакт». Завадский невольно нахмурился, когда взгляд упал на инвалидное кресло у окна.

У ног Виктории лежал нераспечатанный набор для фокусов.

– Извини, котенок, это от нас с мамой.

Дочь не взглянула на него. Он присел на стул у изголовья ее кровати.

– Не помню говорил я тебе или нет, но настоящие друзья как правило появляются в старшей школе, когда люди уже более-менее начинают разбираться что к чему. А у многих выдающихся людей их и вовсе не было. По этой же причине, кстати.

Завадского раздражало инвалидное кресло. Ему тут совсем не место. Совершенно чуждый лишний элемент в их маленькой некогда уютной обители. Как неразорвавшаяся бомба, в которой что-то тикает.

– Не хочу быть выдающейся, – сказала Виктория, продолжая смотреть в повернутый экран.

Наверху орал пьяный сосед – у них всегда было много гостей и праздник каждый день. Еще несколько месяцев назад, они думали, что съедут отсюда, но теперь…

– Завтра пойдем гулять.

– Не хочу гулять в этом…

– Пойдем в парк. Тот дальний, что тебе понравился, за рекой… А на следующих выходных вы с мамой поедете в Москву.

Виктория задрала голову и впервые посмотрела на него – тем очаровательным взглядом, когда кто-нибудь симпатичный смотрит на что-то вблизи, скашивая радужки к переносице.

– Правда?

Завадский обратил внимание, что ее лицо не было заплаканным и испытал что-то вроде отцовской гордости. Его младшие брат и сестра были жуткими плаксами.

– Правда, а через пару недель я к вам приеду, и мы пойдем в парк аттракционов, как раз будет уже тепло, а потом мы вернемся, возьмем велосипед и поедем в деревню, я научу тебя кататься. В деревне ведь у тебя тоже есть друзья?

– Я с ними переписываюсь.

– Ну вот видишь. – Он наклонился ней и прошептал, – потерпи немного, хорошо?

– Ла-а-адно, старик.

– Я не старик, я дракон.

– Нет. Дракон это я. – Сказала Виктория.

– Хочешь торт?

– А ты?

– Пошли они к черту. Мы сами все съедим. – Улыбнулся Завадский и чмокнул дочь в нос.

В начале одиннадцатого, не без труда отбившись от вопросов жены он отправился забирать «документы». Поздняя прогулка помогла унять легкий мандраж. Он утешал себя тем, что дело плевое – забрать папку в кафе «Шаурмяу» у какого-то хмыря из строительной конторы и отвезти ее на юго-запад преподавателю истории первобытного общества Лопатину. Он уже звонил ему сегодня, уточнял нехитрые детали.

Узнав, что в этом деле замешан Лопатин, Завадский обрадовался, хотя в обычной жизни терпеть его не мог, потому что этого сизолицего алкоголика с дряблыми щеками то и дело приходилось подменять. По понедельникам у Лопатина дрожали руки и на любые попытки предъявить ему претензии, он обреченно морщился и говорил сиплым жалостливым голосом: «слушай, давай завтра». В ВУЗе Лопатина можно было увидеть редко и только рано утром, как правило куда-то спешно уходящим. Иногда, казалось, что он вообще не работает преподавателем, а просто числится в штате. Зато частенько Лопатина можно было встретить в коридорах ректората. Сейчас роль Лопатина в финансовой жизни руководства ВУЗа была Завадскому примерно ясна и его участие в предстоящем «деле» успокаивало. Этот сиплый алкаш теперь представлялся опытным старшим товарищем в полных опасностей джунглях.

Конечно, Завадский не питал иллюзий относительно происходящего, но участие Лопатина говорило, что система более-менее стабильна, круговая порука работает, и Завадскому не грозит утонуть в опасном океане, если он всего-то пройдет немного вдоль прибрежной кромки. Лопатин вон в нем по грудь барахтается в нетрезвом виде и ничего. Да его даже и участником не назовешь - в том, юридическом смысле. Ну что он реально с этого поимеет, кроме шанса на спасение дочери, которое оплатит из своего же кармана? Он даже в папку заглядывать не станет – бросит ее в заранее прихваченный полиэтиленовый пакет из магазина игрушек. В целях экономии Завадский выбрал маршрут, чтобы можно было обойтись поездкой на одном трамвае. Большую часть пути он шел пешком, уверенно срезая углы кварталов через дворы – родной город он знал как свои пять пальцев.

Дойдя до улицы Космонавтов, он замедлил шаг и посмотрел издали на кафешку. Первая мысль – неудачное место встречи. И очень удачное, если бы все это было кем-то срежиссировано. Кафе располагалось на первом этаже новостройки, окнами к пустынному переулку, примыкавшему к небольшому заросшему оврагу, который начали частично расчищать для очередной новостройки. Вокруг тихо, много припаркованных машин, окна кафешки огромные и интерьер как на ладони. Завадский подошел ближе, заглянул в окна. Какое-то странное, незнакомое прежде звериное чутье уверенно говорило ему, что входить туда не стоит. Но что же делать? Развернуться и идти домой, а утром сказать Виктории, что она не поедет ни в какую Москву? Или может ограбить банкомат? Нет, наверное, самый простой вариант – сделать то, зачем он сюда пришел.

Глава 3

До встречи оставалось еще десять минут и Завадский, несмотря на мандраж заставил себя медленно пройтись вдоль оврага по тротуару за рядом припаркованных машин. Проходя мимо окон, он краем глаза оценил посетителей. Всего трое – мужчина и женщина за стойкой сидят к нему спиной и мужик в синей куртке у окна, глядящий куда-то в стол – видимо на экран смартфона. Должно быть тот хмырь и есть. Именно такие сбитые, средних лет мужики по мнению Завадского и работали в строительных конторах на высоких должностях. Маловато людей для пятничного вечера, впрочем, это ведь не пивная. В припаркованной «девятке» на темной стороне переулка двигались тени. Может, просто подростки, а может… Нет, это все решительно не нравилось Завадскому. Но ведь дело до обидного простое. Он остановился, и чтобы не привлекать к себе внимание, закурил.

Подавив острое желание отбросить все сомнения и просто прошагать в «Шаурмяу», чтобы побыстрее все закончить, и пойти домой, Завадский заставил себя представить на своем месте кого-то другого. Обычного человека. Как бы он поступил, оказавшись в аналогичной ситуации? Наверное – так же, как и он, преодолевая легкий мандраж, забрал бы папку, вышел на улицу и нервно курил в ожидании такси, вызванного через приложение Яндекса. А может двинулся бы в сторону улицы Космонавтов, на ближайшую трамвайную остановку. Или пошел на север – на улицу Луначарского, чтобы сесть на автобус… Наверное, так должен поступить и он. Так они думают. Кто, они? – тут же сам себя спросил Завадский, испытывая тошноту от сигареты.

Скользнув взглядом по «девятке», он посмотрел в сторону оврага. Там лужа, кусты, через которые не продраться, не порвав одежды и маленький перелесок на подъеме к Полевой улице. Но самое главное – этот городской островок наглухо укрыт мраком, преодолев который, ты оказываешься прямо на остановке пятьдесят шестого автобуса. К такому варианту большинство обывателей точно не прибегнут. Кому охота мокнуть в лужах и рвать брюки прорываясь через кустарник, зато… Зато пятьдесят шестой всегда ходил строго по расписанию и поздно вечером эти автобусы были пусты. Серьезное преимущество Завадского заключалось в том, что он не просто хорошо знал город. Как человек, не имевший автомобиля, он хорошо знал его транспортную сеть и превосходно в ней ориентировался.

Завадский достал смартфон и открыл городской сайт с расписанием. Остановка «Полевая улица» – 23:02. Оставалось пять минут. Он выбросил окурок, открыл журнал, кликнул на последний номер.

– Алё, – глухо просипело на том конце.

– Место встречи переносится.

– Чего? Куда?!

Слава богу, Лопатин, оказывается быстро соображал. Видимо, не зря он так долго барахтается и не тонет.

– Тебе недалеко, садись на четвертый, езжай до Авиатора, там жди на остановке. Я скоро буду.

– На остановке? Ты что на автобусе приедешь?

– Да.

– Ладно.

Лопатин отключился. Завадский тут же достал бумажку с номером набрал, пристально глядя в большое окно «Шаурмяу». Как он и ожидал – мужик в синей куртке поднес смартфон к уху.

– Да, – голос у него был тихим.

– Я от Виктора Евгеньевича, – произнес Завадский заготовленную фразу.

– Да, я вас жду.

– Встреча будет на улице.

– Что? В каком смысле? – голос слегка дрогнул, что можно было списать на возможную неопытность обывателя в подобных делах.

Завадский двинулся вдоль оврага, оставаясь в тени.

– Выходите из кафе, я вас жду.

– Но мы же договорились в кафе…

– Простите, это важно?

– Ну, я не знаю. А что-то случилось?

Завадский посмотрел на часы, затем бросил взгляд на «девятку» и обернулся на овраг.

– Просто я тороплюсь. Меня попросили об одолжении, если не хотите, передадите Виктору Евгеньевичу сами.

– Ладно, хорошо, подождите. Я выхожу…

Мужчина вышел из-за стола. Завадский как раз проходил мимо входа, оставаясь за границей света ближайших фонарей. Не останавливаясь, он двинулся дальше. Мужчина вышел на улицу и крутил головой.

– Где вы? – спросил он в телефон.

– Идите налево.

– Налево? – мужчина усмехнулся. – Прямо шпионские игры какие-то.

Тем не менее он пошел по пустынному тротуару, размахивая папкой. Не очень толстой. Хороший признак. Завадский оглянулся на овраг. Оставалось две минуты.

– Далеко идти-то?

На этот раз Завадский услышал его голос не только в телефоне.

– До бетонных отбойников. Как дойдете, переходите улицу.

– Ага, я вас вижу. Ну спрятались прям.

Мужчина нервно улыбался, подходя к нему. Завадский посмотрел вдоль переулка. Черная «девятка» располагалась примерно в семи-восьми машинах и если в ней кто-то был, то увидеть Завадского из нее сейчас было невозможно. Расчет на движение обывательскими маршрутами? Минута.

– Это оно? – Завадский кивнул на папку.

– Ага, – мужчина протянул ему и что-то весело сказал, но Завадский не услышал. Он схватил папку, развернулся и бросился в овраг, скользя по траве и понимая, что не только ноги промочит, но и брюки с курткой порвет.

Продираясь через кусты, ему казалось, что к нему бегут со всех сторон, но когда он упал, то понял, что был единственным источником шума в округе. Кажется, он слишком много накрутил себе, напридумывал разного. Тем лучше. Береженого известно кто бережет и плевать, что он выглядел клоуном перед этим мужиком в синей куртке. Плевать на то, что он по щиколотку наступил в грязную лужу и порвал рубашку при падении. Тяжело дыша, он поднимался по крутому склону. Вот уже остатки забора, грязный тротуар и проклятый автобус стоит, распахнув двери. Совершенно пустой салон. Хотя… нет, сидит в нем какая-то девчонка в очках, видимо студентка. Сердце Завадского заколотилось, он взмахнул рукой, зная, что городские автобусы не всегда балуют бегущих пассажиров ожиданием. Но на этот раз ему повезло – водитель увидел его и ждал. Завадский совершил последний прыжок через лужу перед ступенькой автобуса, но вместо ступеньки приземлился в лужу, причем прямо лицом. Потому что кто-то схватил его за ноги и в какой-то момент падения ему даже показалось, что они оказались выше его головы.

– Руки! – рявкнул кто-то слева, а кто-то справа весело сказал: – а ведь почти ушел, собака!

Утопая левой щекой в луже, Завадский увидел полицейских.

Тогда, спустя минуты после шока, он ждал какого-то краха, но вылилось все это в «типичное завадское дерьмо», как говорила Татьяна после выпитой банки коктейля, на который она перешла после того как исчезла возможность покупать белое вино.

Его продержали в отделении полиции до утра, упитанный капитан долго и нудно атаковал вопросами, слегка журил, без агрессии и даже угостил чаем в пакетике, а рано утром Завадского отпустили домой. Под подписку о невыезде. В папочке оказалось всего-ничего. Даже на значительный размер, о котором говорится в новой статье не тянет на что-то серьезное. Словом, все это и правда выглядело какой-то проверкой, в которой Завадского использовали как то самое резиновое изделие. Тут в пору бы разозлиться, но на Завадского накатила какая-то непреодолимая апатия.

Почти сразу после звонка из ВУЗа, оповестившего что он уволен, к Завадскому явился адвокат. Он так и не понял кто его послал. Бывшийпреподаватель слушал, вяло пытаясь угадать его возраст. Его вьющиеся волосы были зачесаны назад, дряблое лицо выбрито, нос лоснился, глаза навыкате сверкали. Он говорил без остановки и все это походило на какой-то гипноз. Завадский понял в чем его талант – он говорил так будто был твоим лучшим другом, но при этом от него веяло холодом. И его приторный «Фаренгейт» стал ассоциироваться с запахом гнилого ила. Завадский впервые в жизни воочию увидел, что такое скользкий тип. Наверное, именно такое впечатление и должен производить человек на тысячу процентов состоящий из лжи.

Он «объяснил» Завадскому как все было «на самом деле» – все затеял Лопатин и он же подговорил Завадского стать соучастником. Горе-преподаватель согласился и раскаялся, ему ничего серьезного не светит, кроме штрафа, размер которого определит судья, но «по практике» вряд ли это будет больше двухсот тысяч. Немного, конечно, надо будет заплатить и адвокату. И еще одно, сказал он перед уходом, работать преподавателем с судимостью не получится. На этих словах Завадский почему-то почувствовал облегчение. Пока его взгляд не встретился со взглядом Виктории.

Когда адвокат ушел, Завадский открыл окно и стал смотреть на улицу. Татьяна не разговаривала с ним. Вместе с Викторией они теперь жили в их бывшей комнате, а он ночевал на маленькой кровати дочери. Глядя на двор с высокого первого этажа, Завадскому показалось, что он отчетливо видит решение. Неделя была теплой и солнечной, остатки снега превратились в лужи и исчезли, оставив неровный асфальт, на котором дети нарисовали, видимо солнце – круг с макаронинами. В центре этого круга Завадский увидел собственную разбитую голову. Нет, крыша пятиэтажки это слишком низко. Скорее он сломает ногу и будет истошно орать, пугая всех в округе. И, потом разве суицид является страховым случаем? Наверное нет. Впрочем, не такая уж большая проблема на фоне остальных. А ведь Ираида умница, сделала настоящий подарок. Для получения кредита он должен был застраховать свою жизнь, и он как в воду глядел, добавив второго выгодоприобретателя. Как же все идеально сходится. Решается не только проблема, но и устраняется ее главный источник. Что это, если не провидение. Надо почитать договор. К сожалению, он в другой комнате, а там держит оборону Татьяна.

Завадский ворвался в комнату, напугав жену и дочь и стал судорожно рыться в шкафу, где хранились документы.

– Не важно, – отмахивался он от вдруг заговорившей с ним жены, – я просто посмотрю.

– Нет! – заорала Татьяна и он удивился этому возгласу.

– Просто посмотрю.

Она выхватила из его рук мятый договор страхования. В руке Завадского остался уголок одной из страниц.

Он смотрел на него, пытаясь прочитать: «…агается Выгодоприобретателю.»

– Даже не думай! – выговорила она сквозь зубы, указав на него пальцем. – Ты будешь работать!

– Ага!

– Неудачник, ты будешь работать, я уже решила! Наташка устроит тебя грузчиком на алкогольный склад.

– Ага. – Завадский глупо улыбался, вертя в руках кусочек договора страхования.

«…упления смерти по неосторож...»

– После суда. И я тоже пойду работать. Вику отправим к тетке. За год мы выкарабкаемся.

Она схватила его за рубашку. Завадский посмотрел направо, на дочь. Ее лицо не было заплаканным.

– Я позвоню ему, – сказал Завадский, швырнув в телевизор смятый кусок договора.

Будучи подростком, Филипп иногда, когда его особенно одолевало чувство обиды мечтал, как однажды за семейным обедом, по случаю какого-нибудь торжества, желательно значительного, чтобы присутствовало побольше гостей, он как бы невзначай скажет в присутствии всех: а помнишь, папа, как ты пытался меня убить? Профессор Завадский, конечно, попытается его публично унизить, в своей легкой манере, замаскированной под иронию, но не успеет, Филипп выбросит козырь – тот единственный козырь, который берег всю свою недолгую на момент тех мечтаний жизнь. Я видел твою джинсовку, видел, как ты прятался в кустах, папа. Отец, конечно, справится с этим, но не сразу. Члены его семьи успеют увидеть потрясение в лице «главного зайца» и эти несколько мгновений станут звездным часом – его моральной победой. Пару раз он был близок к реализации этого плана, но у него начинали трястись руки, и он понимал, что вместо уверенной улыбки все увидят его перекошенное лицо в попытке удержаться от слез. Скорее это будет выглядеть как то, что современные студенты называли «кринжем». Ты просто слабак, Фил. Мечта так и осталась мечтой. Может, оно и к лучшему? Может, напротив, он должен быть благодарен за то, что отец не повторял эти попытки? Может быть, стоило сказать спасибо, что профессор Завадский был человеком слова, а не дела? Он дал бы фору скользкому адвокату. Речь текла из него, как вода из лопнувшей трубы, но едва ему приходилось столкнуться с реальной лопнувшей трубой, он превращался в настоящего беспомощного ребенка. Не было более жалкого зрелища, чем отец сжимавший в руке разводной ключ.

Завадский нашел номер в старой записной книжке, еще молодым почерком было написано «О». Нахмурился и не раздумывая набрал номер.

– Да. – Раздался на другом конце голос, такой же моложавый, будто за те четырнадцать лет, что Завадский его не слышал он ни на день не постарел.

– Привет. Это Филипп.

– А, Филипп!

Ему удалось даже изобразить некое подобие радости. Отец всегда с большим уважением относился к правилам приличия. Главным надзирателем была его жена и мать Филиппа, но Альцгеймер расправился с ней всего за пару лет. Отца же миновали все невзгоды. Как будто ничего и не было.

– Ты что там натворил опять?

– Значит слухи дошли до тебя?

– Какие же это слухи!

Надолго его не хватило. Заячья натура проявилась довольно быстро. Впрочем, разве он надеялся на что-то другое? По правде говоря, да. Возможно, виной тому – отчаяние.

– Ты почему фамилию не сменил?

– Что? – удивился Филипп.

– Ты же хотел фамилию сменить. Взять фамилию матери.

– Папа, это было двадцать пять лет назад, – от волнения Завадский произнес это проклятое «папа», хотя давно дал себе слово никогда его не произносить.

– Ну, а что не взял?

– Слушай, ты знаешь, моей дочери срочно нужны деньги на операцию, возможно Никита говорил тебе. Мы собирались взять кредит, но теперь, как ты понимаешь…

– Понимаю! Ты всегда был таким, всегда во что-то вляпывался. Сколько нужно?

– Семьсот пятьдесят тысяч.

– Я не понимаю, как тебя угораздило. Ты, что реально в этом замешан?

– Послушай… Дело ведь не во мне…

– Как не в тебе… Да что такое?

Завадский услышал голос сестры на том конце и успел подумать: «только не это», прежде чем Анна выхватила трубку из рук отца. Как некстати – ведь на какую-то долю секунды ему показалось, что отец согласится.

– Фи-и-и-лька! – зазвучал в трубке голос младшей сестры. – Опять ты, эх ты Филька. Ну как так-то? Ты что не знал?

Его сестра искусно владела всеми способами словесно выводить из себя, но один из ее любимых приемов – говорить пугающими загадками.

Завадский сердился, что приходится как в юности опять играть в эти поддавки, но увы, сейчас он был нуждающимся.

– Знал что?

– Как что? – зазвенел ее голосок, словно она была девочкой, а не тридцатипятилетней женщиной. – Антикоррупционная проверка у нас в регионе. Да, секретно, конечно, но Мишка знает.

Мишка – это муж, и он работает в полиции, не без труда вспомнил Завадский. Только вроде каким-то сержантом был. Может, карьеру сделал.

– Ты бы хоть спросил.

– Ты сейчас серьезно? Ты что думаешь, я во всем этом участвую?

– Не участвуешь?

– Да меня подставили! Обещали помочь с Викторией.

– Мы работаем на восьми работах…

– Аня, послушай, в отличие от него ты моя сестра как минимум наполовину.

В трубке воцарилось молчание, но недолгое. Завадский понял, что она все знает.

– Не знаю, у нас нет лишних денег. У нас младший заканчивает школу, а старшему нужно, чтобы откосить… ну понимаешь, нет лишних.

Сестра принялась читать ему нотации, Завадский в конце концов не выдержал и понял, что совсем не обязан и дальше все это выслушивать. Зайцы опять сумели его загипнотизировать.

– Ты знаешь, что он хотел меня убить? – спросил Завадский, прерывая ее словесный поток.

Ее молчание он принял за обескураженность. Ту, что мечтал увидеть в отце. Вдвойне обидно было ему что Никита и Анна всегда вставали на его сторону. Ведь в отличие от него, их связывала мать. Хоть иногда должна была проявляться эта братско-сестринская солидарность. Но нет, он словно опять окунулся в эту холодную липкую ложь.

Но это была не просто ложь, и не просто предательство. Это был настоящий удар.

– Но ты ведь выжил, – сказала она и Завадский понял, что она знала.

Он судорожно отключил телефон и лицо его перекосило. Все-таки, он оказался прав.

Глава 4

В день суда Завадский проснулся рано. Он чувствовал себя роботом. В голове звенела пустота. Он побрился, надел заранее приготовленный отглаженный костюм, рубашку без галстука – этот вид одежды всегда ему шел и терпеливо сидел на кровати, глядя в стену, рядом с негромко работающим телевизором. Таня не выйдет его проводить, хотя он знал, что она не спит. В дверях появилась Виктория на своем кресле. Она научилась бесшумно передвигаться на нем.

– Пап, я люблю тебя, – сказала она.

Завадский встал, чтобы обнять дочь, но мелькнувшее на телеэкране выхватило что-то из недр памяти.

Он посмотрел на экран и увидел крупный титр: «ХОЛОДОМ ДЕВЯНОСТЫХ ПОВЕЯЛО НА УРАЛЕ».

Завадский взял с кровати пульт, прибавил громкости. На экране показывали московский аэропорт Внуково, людей в полицейской форме.

Голос ведущей вещал с истеричным пафосом:

– Сегодня в Россию из Испании экстрадирован главарь самой кровавой на Урале банды девяностых Александр Богомолов…

Завадский почувствовал, что холодом веет не только на Урале, но и у него в груди.

– Лидер Северской ОПГ, отбывавший в Испании срок за незаконное хранение оружия и наркотиков, в России обвиняется в десятках убийств, в том числе сотрудников милиции и прокуратуры, а также разбоях, вымогательствах, и целого ряда других тяжких преступлений. В аэропорту Внуково приняты повышенные меры безопасности.

На экране показался высокий мужчина в наручниках, сопровождаемый шестью омоновцами в балаклавах. Уже в возрасте, но еще крепкий, сбитый и опасный. Камера медленно приближалась к нему. Он смотрел в пол, но неожиданно поднял лицо, и каким-то звериным движением ударил своей длинной ногой по этой камере. Это было так неожиданно и страшно, что помимо возгласов, в дернувшемся кадре и завертевшейся картинке Завадский успел увидеть испуганные лица вокруг и какие-то суетливые движения омоновцев. Следующий кадр показал произошедшее, снятое на другую камеру. Крупный мужчина создавал вокруг себя суету. Вторая камера предусмотрительно снимала его поодаль несмотря на то, что его теперь держали сразу восемь рук. Завадский, не мигая, словно загипнотизированный смотрел на экран, жадно вглядывался в эти линии, ракурсы, движения. Это было поразительно. В последний момент перед тем, как сменился кадр, главарь Северской ОПГ посмотрел прямо на него, и Завадский узнал эти глаза. Такие же небесно-синие глаза он каждый день видел в зеркале.

Монотонный голос судьи убаюкивал. Минул третий час заседания. Поначалу Завадский всего пугался – большого количества людей, вошедшую через отдельный вход женщину в черном балахоне с белыми подшивками, конвоира, похожего на двухметровый знак вопроса, и конечно клетки у стены. До нее было рукой подать и ему все хотелось потрогать руками прутья. Когда его усадили за обычный похожий на парту стол по соседству со «скользким» адвокатом, Завадский немного расслабился. Он пытался вникать в происходящее, но адвокат шепнул ему, что все закончится быстро, ему надо только признать вину и вести себя хорошо, ему назначат штраф около ста тысяч и после обеда они пойдут по домам. Усталость – следствие бессонных ночей и нервного перенапряжения давала о себе знать. В какой-то момент Завадский перестал различать говорящих – так одинаково монотонны были речи и такая откровенная скука к происходящему в лицах обвинителя и судьи, что не было сомнения – для них это рутина похуже лекции по охране труда. Под этот бубнящий гул Завадский стал клевать носом, как студент после бессонной ночи, понимая, однако, что это совсем неприлично он периодически заставлял себя вслушиваться, но нить смыслов неизменно терялась на каком-нибудь четвертом или пятом деепричастном обороте бесконечной юридической канцелярщины. Он понял только, что во всем виноват Лопатин и по какой-то причине его дело выделено в отдельное производство.

– … так, судом установлено, что Завадский Филипп Андреевич, являясь…. незаконные действия в пользу взяткодателя, а также за обещанное… с целью получения незаконной материальной выгоды и покровительство…

Завадский понял, что спит, только когда увидел, что на трибуне с гербом сидит, свесив ноги какой-то сильно сутулый носатый старик, в черном плаще, похожий на ворону, и укоризненно смотрит на Завадского.

– Э, брат, да ты совсем никчемный…

Завадский хотел было сказать, что это возмутительно, но проснулся и увидел, что женщина в мантии покидает зал суда через свою отдельную дверь, напоминавшую вход в какую-то каморку.

– Перерыв, – выдохнул кто-то.

Завадский посмотрел на адвоката, тот что-то быстро писал в кожаном блокноте, одновременно заглядывая в папку, на которой было начертано «Батыршин/Корнеев».

– Вы и другими делами успеваете заниматься? – спросил Завадский в надежде задеть адвоката.

Тот даже не поморщился, но серебристо-матовый «Монблан» в его руке зашуршал быстрее.

– Долго еще? – Завадский флегматично поглядел на удаляющихся из зала секретаря и обвинителя. Только «знак вопроса» продолжал переминаться у стены.

– После перерыва приговор объявят и все, по домам. – Сказал адвокат, захлопнув папку.

Завадский ощутил давление на мочевой пузырь.

– А в туалет успею сбегать?

Адвокат молча посмотрел на него поверх очков, забавно съехавших на кончик носа.

– Или лучше не стоит? А то опоздаю, как в школе, обидятся еще…

– Успеете, – произнес адвокат после небольшой паузы, – но не задерживайтесь, а то еще неуважения к суду нам не хватало…

Завадский вышел из зала, поражаясь обилию людей в коридоре. Большая часть из них размещалась в противоположном крыле. Они сидели на скамьях и стояли плотно у стен, как в какой-нибудь советской поликлинике, некоторые в руках держали профессиональные фотоаппараты. В воздухе стоял спертый запах пота и тихий напряженный гомон, как у дверей аудитории, где принимают экзамен. Впрочем, тут поводов поволноваться было больше.

Туалет на втором этаже оказался ожидаемо переполнен. Завадский постоял немного в очереди, узнав из разговоров, что причина всего этого столпотворения – громкий судебный процесс над бандой черных риэлторов, проходящий в главном зале и решил поискать удачи на других этажах. На первом ему повезло – в туалете оказался всего лишь один крепкий черноволосый мужчина перед умывальником.

Завадский встал рядом, без особой надежды надавил на кнопку диспенсера, из носика вышел только воздух. Он хотел было попросить мужчину подвинуться, чтобы нацедить мыло из дозатора с его стороны, но увидев, что тот моет под краном нож, передумал и стал просто тереть руки под холодной водой.

– Однажды люди построят такой корабль. – Произнес мужчина, с улыбкой поглядев на отражение Завадского в зеркале. – И назовут его «Восток-один».

Завадский почувствовал себя неуютно. Он стряхнул воду с рук и направился к писсуарам, флегматично сетуя на привычную невезучесть: не очередь, так болтливый невменяемый.

– Вы хорошо знаете лес? – раздалось за спиной.

Завадский обернулся. Мужчина вытирал нож бумажной салфеткой. Лицо у него было располагающим, с необычными большими глазами, которые, правда выглядели немного безжизненными, будто их обладатель был слепым, пытающимся изображать зрячего.

– Вы мне?

Незнакомец перестал вытирать нож и картинно поглядел по сторонам – дескать «а тут есть кто-то еще»?

– Какой лес?

Мужчина указал ножом в сторону окна.

– Тот. За дорогой.

Завадский посмотрел в окно, увидел пустынную Подлесную улицу и фрагмент надземного трубопровода, за которым начинался самый большой лесопарк в черте города.

– Ну да.

– Все входы и выходы?

– Что?

– Странное у него расположение.

– В каком смысле?

– Лес в городе.

– Это из-за АЭС.

Мужчина улыбнулся белозубой улыбкой и кивнул.

Завадскому вдруг показалось, что все эти странные реплики – не симптом логореи. Он присмотрелся к мужчине и увидел у него на груди обугленную по краям пресс-карту, на которой было напечатано: АН «Вечерний Екатеринбург», корреспондент… Фамилии он не разглядел, но имя начиналось на букву «А» - Алексей или Александр, что-то в этом роде.

Причем тут Екатеринбург, подумал Завадский, и больше для самоуспокоения, чем для подтверждения догадки спросил:

– Вы освещаете дело черных риэлторов?

Мужчина покачал головой.

– Я здесь только ради вас.

Завадский ощутил, как учащается пульс и выдавил фальшивую усмешку.

– То есть освещаете… мое дело?

– Не освещаю. Указываю направление.

– Направление?

Мужчина снова нацелил нож в окно.

Завадский внимательно присмотрелся и не обнаружил никаких характерных признаков. За исключением складного ножа в руке и странного взгляда, выглядел мужик приличным и совершенно адекватным. Хотя, много ли Завадский видел на своем веку психопатов, чтобы разбираться в их характерных признаках?

– Извините… – Завадский направился к выходу.

– Отливать передумали?

Завадский скривил лицо, вернулся, закрылся в кабинке, расстегнул ширинку, достал член и попытался расслабиться. Ничего не вышло. Тишина за спиной не позволяла ему выдавить ни капли. Ему казалось, что мужик тоже прислушивается. Пошел он к черту, разозлился Завадский и закрыл глаза. Прерывистая слабая струя, наконец, зажурчала, отдавая микроскопические порции облегчения.

– Вы выдвигали свою кандидатуру на муниципальные выборы депутатов Горнозаводского округа. – Раздалось за дверью кабинки.

– А это тут причем?

– Зачем?

Завадский открыл глаза, застегнул ширинку и спустил воду.

– Хотел сделать что-то полезное.

– Я серьезно.

Завадский вышел из кабинки. Мужчина стоял в проеме, отделявшем зону туалетов от умывальников, теперь уже полностью перегораживая проход.

– Это… это просто шутка.

– Шутка?

Завадский молчал, чувствуя себя школьником, которого припёрли к стенке, разоблачив в чем-то постыдном. Депутат Завадский – смешно, ничего не скажешь. Что же на него нашло тогда? Нет, понятное дело, он ни на что ни рассчитывал. Все закончилось ожидаемо – едва скрываемыми усмешками коллег и оправданиями в виде алкогольных пари. И все же… Сам себя он убеждал, что дело в той соблазнительной аспирантке, с которой он занимался сексом на преподавательском столе в своих фантазиях.

– Чего вы хотели?

– Ничего не хотел, простите, мне правда пора…

– Не терпится добраться до дна?

– Что?

– Куда здесь можно торопиться? – мужчина развел руки и скрестил их на груди.

– О чем вы вообще говорите? Кто вы?

– Можете считать меня своим последним шансом.

– Ясно.

– Не в том смысле, о котором вы подумали, встретив психопата с ножом в туалете.

Завадский нахмурился.

– Если вы на что-то намекаете, то у меня нет проблем.

– Тогда скажите, что вы тут делаете.

– А вам что за дело? От ошибки никто не застрахован!

Мужчина покачал головой.

– Ошибка – это случайное отклонение от правильных действий. А вы очень долго и упорно стремились оказаться в заднице.

– Что, простите?

– На самом деле это ведь не сложнее трюка с огненным кораблем.

Мужчина двинулся ему навстречу. Завадский отступил.

– Напомните еще раз, что вам от меня нужно?

– А разве я говорил, что мне от вас что-то нужно?

– Вы в курсе моего дела?

– Иначе бы меня здесь не было.

– Послушайте, я в самом деле в сложной ситуации.

– Не вижу, что вы это понимаете.

– Понимаю? Что… что я, по-вашему, должен понимать?

– Вспомните, что вы обычно говорите студенту, который спрашивает почему его ответ не тянет на пятерку и представьте, что этот студент вы.

– Вы хотите мне что-то сказать?

– Слова бесполезны, если люди не хотят их слышать.

– Я не понимаю…

– Вопрос-то на самом деле простой: один неудачник выбрал достаточно распространенный среди неудачников способ решения всех проблем – сознательно завалить себя неудачами, в надежде что какая-нибудь из них его наконец похоронит.

– Нет. – Запротестовал Завадский. – Я… я не согласен. Я плыву по течению, может, да, но…

Мужчина улыбнулся.

– Когда же вы начнете думать, Завадский?

– Черт возьми, это же…

– Думать!

Завадский посмотрел в пол. Он хорошо помнил, что говорил студентам, которые спрашивали почему получили тройку за правильный ответ и попытался сделать то, чего ждал от них – то есть попытался задуматься всерьез, не искажая мыслительный процесс инфантилизмом, желаниями и страхами. Разглядывая трещину на плитке, он вынужден был признать, что, учитывая собственное состояние, имел достаточно высокие шансы угодить в ловушку избегания. Без знания деталей это тянуло на четверку.

– То есть… то есть вы хотите сказать, что… что все возможно не то, чем кажется?

– Боже мой, да вы и заикаетесь прямо как студент.

– Но зачем… – Начал было Завадский и тут же догадался. – Проверка?

– Тройка с минусом вам, профессор. – Спокойно сказал мужчина, складывая нож и убирая его в нагрудный карман. – На левой створке сломан замок. Если приподнять и потянуть на себя, получится открыть окно.

– Подождите… Все настолько серьезно? – Завадский сделал акцент на слове «настолько».

– Времени у вас нет.

– Но… но… но… что буду делать, у меня же семья!

– Первый шаг всегда делать сложно. И чем дольше будете тянуть – тем сложнее.

Завадский несколько секунд пристально глядел в глаза мужчины, затем медленно развернулся, подошел к окну, ощущая как из глубин подсознания поднимается тот же загадочный дух, который завладел им на последней лекции.

Рукоятка осталась в ладони, когда он попытался ее повернуть. Он положил ее на подоконник, потянул на себя пластиковую створку, она поддалась, впуская холодный ветер. Завадский почувствовал острое необъяснимое желание распахнуть окно, выпрыгнуть на отмостку и ринуться в лес. Мчаться без оглядки, как в детстве, надеясь убежать от проблем. Пока он думал об этом, за окном будто из-под земли бесшумно возник заяц.

– А что будет, если… – Начал Филипп, поворачиваясь к мужчине, но вместо него увидел крепкого хмурого конвоира с жетоном на груди.

– Вы Завадский? – спросил конвоир, строго поглядев на окно за спиной Завадского.

– Да.

– Что вы тут делаете? Вас повсюду ищут.

– Простите! – перепугался Филипп и быстро вышел из туалета.

Первое на что он обратил внимание – тон судьи изменился. Голос дамы в мантии при оглашении приговора стал деревянным и неуверенным, на смену сонливой монотонности пришла визгливая нервозность. Она быстрее стала читать по бумажке, в десятый раз, наверное, описывая старую как мир историю преступления. Только теперь формулировки звучали зловеще. Теперь юридический канцелярит ткал из Завадского образ расчётливого злодея, а не неудачливую жертву низменных страстей. Звучало, это, конечно смешно для тех, кто Завадского знал. Только самому Филиппу было не до смеха. И если раньше он держался за образ мелкого неудачника, которого просто использовали, как обычно используют неудачников, то теперь он все понимал. Адвокат смотрел в стол приподняв брови. Лицо – маска опытного провинциального актера, исполняющего заученную роль. Взгляды окружающих таили злорадство спасенных счастливцев, лицезреющих вечное падение неудачника.

– Подождите! – вдруг подпрыгнул Завадский. – Что это?! Да ведь все не так было!

– Сядьте! – прошипел адвокат и дернул его за пиджак.

Судья постучала молоточком.

– Ну ты! Заодно с ними! – Завадский толкнул адвоката в плечо – совсем легонько, но сразу же устыдился.

Даже такое сильное чувство как возмущение несправедливостью неспособно взломать клетку, построенную зайцами.

Завадский покосился на конвоиров, которых было теперь двое (к двухметровому «знаку вопроса» добавился тот, который нашел его в туалете).

– На основании части третьей статьи шестьдесят девятой… – бубнила судья.

Завадский начал задыхаться – как в детстве, когда пытался удержаться, чтобы не расплакаться.

– … путем частичного сложения наказаний…

Проклятый заяц грозил пальцем. Завадский протянул к нему руки, пытаясь схватить за шею.

– … назначить Завадскому Филиппу Андреевичу наказание…

Конвоиры двинулись в его сторону.

Это называется гондон, дружище. Использованный гондон, его же просто выбрасывают в урну.

– …в виде лишения свободы сроком девять лет с отбыванием наказания в колонии строгого...

– Соблюдайте тишину!

Заяц исчез, и больше не вернется, но он успел сделать свое главное дело. Новый призрак вышел из тумана – нахальная улыбка, небесно-синие глаза. Такие же как у его дочери.

– …взять под стражу в зале суда.

– Всем покинуть помещение! – закричал конвоир, доставая наручники.

Поначалу он еще буянил и что-то кричал, игнорируя болезненные тычки конвоиров и даже когда на лестнице «знак вопроса» хорошенько огрел его по почкам, Завадский не унимался. Только на улице, на подходе к небольшому автозаку, забитому бандой черных риэлторов, он вспомнил о Виктории и сник.

Зря послушал эту дуру, это ведь и есть малодушие, мог бы на худой конец напиться.

У автозака кучковались журналисты. На Завадского они смотрели с заинтересованным отвращением и совершенно беззастенчиво, как будто наручники на руках автоматически лишили его статуса не просто гражданина, но и человека. Так откровенно пялятся обычно на зверей в зоопарке. Кто это, интересовались журналисты, и не дожидаясь ответа целились в Завадского объективами своих фотокамер.

Особенно усердствовал худощавый мужичонка в жилетке как у Вассермана с седой бородкой клинышком. Завадский видел его на городских праздниках, в окружении мэра при его публичных выступлениях на местном телеканале и даже один раз в ВУЗе он фотографировал ректора за кафедрой. Мужичонка беспрестанно щелкал своим фотоаппаратом и все норовил сунуть объектив чуть ли не в лицо Завадскому, будто тот был каким-то неодушевленным истуканом. Наверное, это было опрометчиво с его стороны. Заяц хотя и поздно, но все же умер. У самых дверей автозака Завадский изловчился и точным ударом ноги выбил фотоаппарат из рук мужичонки. От неожиданности тот встал как вкопанный, глядя как дорогая техника, описав дугу с душераздирающим треском приземлилась на асфальт, успев сделать последний кадр – перекошенное улыбкой лицо бывшего преподавателя.

В автозак Завадского буквально закинули как полено, он кое-как поднялся и втиснулся с краю, беспардонно потеснив долговязого мужчину по имени Леха Геденос, который собственными руками задушил троих пьяниц и двух одиноких пенсионеров.

– Кто это? – поинтересовался Леха у румяного конвоира.

– Профессор епте.

– Погоняло что ли?

– Ага. – Усмехнулся конвоир и захлопнул дверь.

Автозак вырулил на Подлесную улицу и помчал вдоль лесопарка. Завадский начал уставать от потока брани. Заметив, что он единственный из задержанных был в наручниках, Завадский выдохнул и стукнул затылком в стену. Движение успокаивало. Черных риэлторов он уже интересовал мало – с жадностью, обусловленной дефицитом личных встреч, они обсуждали стратегию при предстоящих апелляциях. Лидером у них судя по наибольшей активности в вопросах спасения собственной задницы был мясистый мужик, напоминавший помятого чиновника средней руки.

Завадский закрыл глаза и в следующую секунду ударился макушкой о потолок кузова. Все завертелось перед глазами. Он потерял сознание, а когда очнулся, в глаза бил яркий свет, потому что задняя дверь автозака отсутствовала. Перед проемом лежал мясистый мужик с неестественно повернутой шеей. Его загородила тень. Завадский зажмурился от яркого света и вдруг понял, что руки его свободны. Он уперся ими о чье-то тело и увидел, что цепь, крепившаяся к правому фиксатору сломана. В правом запястье – жгучая боль под впившимся в разбухшую руку браслетом.

Болело в правом боку и сильно ныло плечо. Завадский подвигал ногами и поняв, что они целы поднялся, переступил через тело и вдруг заметил, что в автозаке явно стало свободнее. Выбравшись, он осторожно обошел отлетевшую дверь с осколками стекла, стараясь не глядеть на тело справа. Улица была совершенно пустынна. Только где-то в отдалении слышались звуки сирены. Завадский поглядел в обе стороны. Кабина автозака почти целиком смята, под острым углом к нему расположился красный внедорожник «Тойота РАМ 4» со смятой боковиной и спущенным правым колесом. Водительское стекло заслонял поднимавшийся от капота черный дым. В тиши пищали датчики, и кто-то постанывал. Завадский поглядел в сторону леса и заметил две фигуры, удалявшиеся вглубь. Одна из них заметно прихрамывала.

– Братан, помоги! – раздалось за спиной. – Ногу придавило.

Завадский обернулся, увидел вытянутое над бортом автозака лицо Лехи Геденоса, и флегматично шмыгнув носом неспешно подошел к нему.

Леха протянул к нему руку, Завадский схватил ее, потянул на себя.

– Хорош.

Звуки сирен приближались с двух сторон. Завадский бросил Геденоса и побежал в лес.

В ту же секунду открылась пассажирская дверь «Тойоты», из машины вышел крепкий черноволосый мужчина. Стекло хрустело под дорогими ботинками, пока он медленно обходил лежавший на боку автозак. Остановившись у задних дверей, он посмотрел вслед убегающему Завадскому, который в отличие от двух других беглецов выбрал правильное направление – почти строго на северо-запад. В больших глазах мужчины бесновался огонь.

Завадский с шести лет знал, что нет укрытия надежней и опасней одновременно. Он много раз пересекал этот лес с разных сторон. Сейчас ему следовало уходить от Подлесной улицы, подковой огибавшей массив с юга на юго-восток. Он не знал, откуда в нем эта уверенность, да и мог ли об этом знать впервые вкусивший настоящей свободы? Подтверждение правильности избранного пути он обнаружил через пять минут – за деревьями показалась бетонная стена третьей градирни. Завадский остановился, чтобы перевести дух, но увидел вдруг, что никакой стены нет, а на него несется огненная волна, с хищным ревом поглощая лес – словно сошедшее солнце. Следом раздался треск такой оглушительный, будто нечто сломало Землю пополам, и Завадский на какое-то мгновение даже поверил в это, обнаружив, что летит – не кубарем над лесом и не падая в космическую пропасть, а воспарив, словно Юрий Лонго перед доверчивой публикой, и понял, что это содрогнувшаяся земля ушла у него из-под ног.

Глава 5

Ему сначала показалось, что он в воде и что он ребенок – такая легкость овладела им, что руки поднялись сами собой, будто хотели кого-то обнять, но он увидел, что это совсем недетские руки – широкие мужские ладони, истертые запястья под стальными браслетами. Он тоже поднимался – как и стул у зарешеченного окна и чугунный утюг. Старинная монета вращалась, стреляя серебристым лучом. Громоздкий черно-белый телевизор плыл вдоль стены. На скособоченном экране шеренгой шли диагональные полосы. Динамик с жутким треском вещал:

– Осенью года одна тысяча шестьсот девяносто второго молодой царь Петр ехал к озеру Переяславскому… Там, вдали от моря, строился флот...

Он опустил голову и увидел в бледном свете телеэкрана свои обнаженные ноги, парящие над дощатым полом.

Неожиданно все разом ухнуло вниз – громыхнуло, покатилось. Ступни заныли. Икры сковали судороги. Он упал на колени, ткнулся лбом в осколки кинескопа. Кто-то сокрушал дверь. Били пожарным топором – мелькало в расщелинах его красное клиновидное лезвие с киркой.

Вскочив в ужасе, он забегал по комнате.

Выхода нет. Выхода… нет.

– Очнись, профессура!

Завадский ощутил сильные, но освежающие пощечины.

– Но-но, – погрозил он тающим обрывкам сна и открыл глаза.

Перед ним плавало лошадинообразное лицо Лехи Геденоса.

– Слава, господи, – сообщило лицо, и стало отдаляться.

Завадский поднял руку, чтобы протереть глаза, но что-то больно ткнуло в бровь. Увидев на запястье стальной браслет, он резко сел и уперся взглядом в грубо обструганный пень. Рядом с ним в углу лежала отполированная ладья, а напротив оконца со слюдяной форточкой громоздится зеленый сундук в форме усеченной пирамиды с исчерна-грязной просечкой. Ничего не понимая, Завадский оглядел низкую комнатушку с бревенчатыми стенами без намека на дверь.

Геденос ходил от стены к стене пригибаясь под неотесанными стропилами, грыз ногти и замирая у оконца, осторожно выглядывал.

Уши закладывало от надрывного перелива. Завадский тихонько, опасаясь вспышки боли, коснулся пальцем виска и понял, что трезвонит все-таки не в голове, а где-то на улице.

– Ты меня сюда затащил? – покосился он на Геденоса, который вытягивал шею и все щурился на что-то в оконце.

Черный риэлтор перевел на него взгляд и неожиданно резво подскочил.

– Слушай, ты, мля! Верни нас, сука, обратно! Слышишь! – тряс он Завадского за плечи, от чего к перезвону за окном стал добавляться звон в голове.

– Че-во? – Завадский сбросил с себя его руки и попытался подняться.

– Ты в натуре профессор?

– Преподаватель.

– Преподаватель, млять, чего?!

Тут он впервые заметил, что Геденос до смерти напуган.

– Истории… политических учений.

– Тьфу ты еб твою мать! – сплюнул Геденос и снова вернулся к окошку.

– Что это за место? — спросил Филипп, рассчитывая, что подсказка поможет ему вспомнить случившееся после взрыва, но осознав, что это невозможно, почесал затылок.

– Мне похоже память отшибло, – произнес он растерянно.

Черный риэлтор снова подошел, демонстрируя увеличенные страхом слезящиеся глаза.

– Мужик, приди уже в себя, – прошептал он жутко, – мы в прошлое попали.

– Ага?

Риэлтор схватил Завадского за плечо, потянул к окошку.

Завадский не сопротивлялся, ожидая, получить, наконец ответы, но оконце явило довольно странную картину: деревянные срубы со скатными крышами хаотично лезли друг на друга за извилистой дорогой, вымощенной черными растрескавшимися бревнами. Вдоль дороги по тропинке двигалась фигурка в сером мешковатом кафтане до земли, укутанная по горло в белый платок. Фигурка погоняла прутиком козу. За домами пестрела вереница сияющих куполов – серебристых, золотистых, черных, изумрудно-зеленых. Нарастающий перезвон волнами шел оттуда, только теперь ему вторили собачий лай, крики петухов и какие-то далекие, заставляющие цепенеть душераздирающие вопли. Под деревянным скатом он увидел пятачок истоптанного двора, отрезанного высоким частоколом, наводя на мысли о стихийном парке развлечений имени Влада Цепеша где-нибудь на Алтае или рынке по продаже банных срубов на въезде в деревню Чмонино. В травяном островке перед частоколом ковырялась пегая курица. В воздухе стоял дым, пахло навозом, гнилой капустой и еще чем-то отвратительным, напоминавшем запах чересчур экзотического сыра. Только небо одаряло знакомой ложной безмятежностью – пушистые облака неспешно плыли в глубокой синеве.

Завадский округлил глаза. Мозг заработал в поисках объяснения и не найдя ответов на всякий случай прыснул в кровь адреналина.

– Что это? – прошептал он, сдерживая возбудившееся дыхание.

Геденос сжал зубы и снова заходил по комнате.

– Какая-то срань с электростанцией! Режимный объект мля! Только никакая там не АЭС! Сука, поверить, не могу что эта дичь происходит! Это как попасть в реальность антиваксера или, млять, снежного мудозвона!

– Ты что-то видел?

– Огонь. – Геденос оскалился и почесав грудь, стал задумчиво глядеть мимо Завадского.

– Огонь или взрыв?

– Взрывную волну.

Завадский кивнул.

– Значит, мы видели одно и то же.

– Я думал мне привиделось. – Геденос покачал головой.

– Что?

– Не знаю! Огонь или…

– Или что?

– Как будто… Как будто шар или что-то типа того отделилось и проглотило тебя.

– А ты где был?

– Сзади. Метрах в двадцати.

– И что потом?

– Что потом? В каком смысле что потом?

– Ну что было потом?

– Ты у меня спрашиваешь?! – закричал Геденос. – Я ни хера не помню! Я очнулся здесь и увидел тебя, беззаботно дрыхнущего как наклюкавшийся гонобобель! А за окном, мля какая-то Киевская Русь!

– Подожди, это не Киевская Русь.

– Да иди ты на…уй!

– Ты как будто забыл куда тебя везли.

– Ты это мля серьезно? – Геденос угрожающе приблизился. – Или шутишь?

– Я просто предлагаю успокоиться.

– Успокоиться? Зачем мне успокаиваться?!

– Главное ведь, что мы живы!

– А ты в этом уверен?

– А что?

– Да ничего. Просто я видел, как горит твоя кожа. Как искрится твоя башка, словно еб…ная петарда! А теперь ты… стоишь как ни в чем ни бывало в нарядном прикиде, гребаный пряник, и торгуешь тут своим бледным хлебалом, – Геденос выставил палец ему в лицо, – которое не то что в огне, даже в солярии никогда не бывало! Может ты объяснишь мне как тут не беспокоиться? Потому что мне не по кайфу такие игры. Я уважаю матушку природу и настоящие законы – на..уй, физики и выживания и хренею, мужик, с твоей наивности! Иногда хочется быть таким же тупым!

Завадский вздохнул.

В это время за окном раздался топот и свист.

– Тихо! – Геденос рефлекторно присел под оконцем.

Судя по крикам и топоту, казалось, что приближается целая орда. Из агрессивного гвалта выделялись отдельные вопли. Разобрать было трудно. Завадскому они напоминали слова, произнесенные задом наперед или просмотр сербских фильмов без перевода. Но от первой понятой фразы парочка беглых преступников в ужасе переглянулась.

– Овая изба, ребяты-ы-ы! – прозвучало будто над ухом.

– Имай колдунов поганых!

– Сунька, топоры подай!

Послышались громкие удары и скрип.

– Куды прете, голытьба! – раздалось чуть ближе – Кобелей спущу!

Где-то внизу в самом деле свирепо зарычали собаки.

– Лупи его, браты, он с кукуйцами заедино!

– Воры! – закричал тот же голос, но надломленный теперь испугом. – Разбойники убо средь бела дня…. аааа!

Послышались хлесткие удары, а уже в доме – женский визг. Среди них прямо под оконцем кто-то выговаривал вкрадчиво:

– Брешешь, старый сатана. Мы жильцы посадские. Ино ты поди единако высперять на жгучем шаре умеешь? Ишь разжирел на крещеном люде, хоромы завел купецкие. А кукуйцы ныне посад пожгли. Осьмнадцать изб с дворами сгорели со скотиной и с малыми детями.

– Рви пса! Еже плюскаешь с им!

– Аааааааааа! Побойтесь бога-а-а-а-а! Ведите в прика-а-аз, к истца-а-ам! Са-а-ами на кобылку попад…

Какой-то жуткий удар, словно кувалдой по крупному арбузу оборвал истошные крики.

Грохот и топот переместились в дом и заполнили его. Завадский с Геденосом вздрагивали от каждого удара и вопля, а слышимость в деревянном доме была идеальная. Казалось, что топором уже вышибают лючок, отделяющий их надклетье, но всякий раз вылетало и опрокидывалось что-то внизу. Визжали и справа и слева, и будто даже над головой. Завадский подкрался к сундуку и подвинул его на обитую оловом крышку лючка.

– К-кого они и-и-ищут? На-а-ас? – заикаясь прошептал Геденос и на четвереньках пополз к окошку.

– Не лезь! – процедил сквозь зубы Завадский, но черный риэлтор уже осторожно выглянул и тотчас снова упал, белый как мел.

– Млядь они чувака топором еб..шут!

Завадский оцепенел. Он, конечно, вроде бы как уже умер, и даже если это не чья-то дурацкая шутка, то и воскрес, причем вместе с инстинктами, которые ясно говорили, что повторять более трешовую версию этого аттракциона не стоило. В ту же секунду запрыгал сундук, отчего Завадский едва сам не подпрыгнул. Кто-то бубнил прямо под ним.

Завадский подполз к оконцу, где уже дрожал Геденос и вместе они глядели как сундук скачет все выше и даже немного сдвигается. Между тем голоса снова заполнили двор. Какой-то молодой голос кричал, что по Никольской скачут истцы.

– Костка! – ворвались в оконце, миновало парочку незваных гостей и влилось в уши тому, кто ломился к ним. – Разбойник, айда на соседский двор – бочки проверим не попряталась ли в них немчура!

– Онамо и засолим!

– Дурень, сперва обсушить надобе.

– А с чем бочки?

– Известно – с вином!

– Во-ся яко! – захохотал кто-то. – Убо я ковшом обсушу!

– Православно!

Услышав про вино, таинственный гость перестал ломиться на чердак к Завадскому с Геденосом и тяжелый топот покатился вниз, вскоре среди прочих кто-то пьяно и низко заголосил за оконцем. Топот, крики отдалялись и вскоре как будто стихли – словно и не было ничего.

– Ушли вроде… – сказал Геденос, тяжело дыша и посидев несколько секунд, стал подниматься.

Завадский попытался его ухватить за штанину, но у того, как назло, джинсы плотно облегали ноги.

Геденос выглянул в оконце и тотчас присел, но поздно – кто-то, истошно деря глотку заорал:

– Видел!!! Братцы! Видел кукуя поганого!

– Идеже? Иде? – стали приближаться отдалившиеся было голоса.

– Тама! Над светлицей бесовская рожа зыркнула аки гадюка из-за пазухи!

– У-у-у-у!

– Вишь, вишь оконце, уём притаились нехристи!

– Ух, недогляд!

Снова заголосили, затопали, загромыхали. У Завадского волосы зашевелились на затылке – куда деваться, что объяснять дикой разъяренной толпе?

Геденос между тем, уже лез в оконце. Благо и Завадский не был толстяком – последовал за ним. Ободрав до крови предплечье, он выбрался кое-как на скат шириной примерно в полметра, с ужасом заметив, что удар влючок за спиной сдвинул сундук и уже кто-то лез и на чердак, где они только что были.

Внизу картина не лучше – со двора на них с изумлением аборигенов, увидавших космический корабль взирали бородатые предки коренных москвичей в изодранных грязных рубахах-косоворотках. У ног их в луже крови лежало тело с бесформенной кроваво-бурой массой вместо головы.

Завадский, держась за бревно шел по скату за Геденосом, который уже ловко перемахнул на соседнюю клеть. Встреча с далекими предками ошеломила его не меньше самих предков. Он с таким же изумлением (вытаращив глаза и открыв рот) смотрел бы на них, если бы не инстинкт выживания.

Раздались искренние возгласы удивления, но вскоре один тощий как скелет мужик, стоявший у стены прямо под Завадским в ломаной серой шапке, заорал:

– Скачут черти! Шибай их, ребяты!

В Завадского полетели камни. Один больно шарахнул по икре, другой угодил в почку, третий – в скулу.

Эдак, долго не протянешь. Без раздумий бывший преподаватель сиганул на крышу какого-то сарая с плоской крышей, где уже метался Геденос, не зная куда бежать дальше. Он хотел было прыгнуть на соседнюю клеть, до нее всего метра полтора – уцепиться за окошко и там, может быть, удалось бы перебраться на крышу конюшни, а с нее прыгнуть через частокол на соседний двор, и убежать. Но путь этот преградил широкоплечий мужик с лицом бородатой версии Буйного Славика, высунувшийся из оконца.

Оставалось только прыгать на дорогу через примыкавший частокол. Геденос так и сделал, но с высоты четырех метров неудачно приземлился – поскользнулся на скользких бревнах и подвернул ногу. Вскочил, тут же снова упал, но его уже схватили выбежавшие со двора мужики. Один с размаху заехал ему кулаком прямо в лицо. Кровь хлынула сразу изо рта и из носа.

Хотя мужички ростом были все ниже черного риэлтора, выглядели они крайне свирепо и воинственно. Продолжая наносить удары, они потащили Геденоса за ноги на двор. К Завадскому забрались по приставной лесенке, столкнули на руки остальным в сложный смрад из несвежего пота, нестиранной одежды, гнилых зубов, недопереваренного чеснока и репы, густой вони мочи из дворовых углов и конского навоза с улицы.

Его хорошенько встряхнули, поставили на ноги. Увидев близко перед собой лицо с морщинами, всклокоченной бородой и живыми глазами, Завадский успел поразиться «обычности» этого лица – точно такое же лицо можно было увидеть в алкогольном отделе «Ашана», за рулем внедорожника, подрезающего переполненный автобус или играющим на гуслях в пригородной электричке – будто между ними и не было пропасти в три вековые громадины.

От него что-то требовали, но Завадский не успел понять, что именно, потому что одновременно его стали бить, и он потерял сознание от первого же удара кулаком в лицо.

Очнулся от боли – ныли плечевые суставы и особенно нестерпимо – пятки, ударявшиеся о бревна, по которым его волокли, удерживая за руки. Улица раздалась. По обочинам у частокола, деревянных лавчонок и крутых крылец кучковался такой же невысокий народец, отличавшийся от современников Завадского помимо худой одежды, наличием почти детского любопытства в лицах – никто не пытался скрыть своей заинтересованности, а некоторые даже норовили швырнуть в Завадского камешек или комок грязи.

Группа мужиков, волочивших его все как один – острижены под горшок, в руке шедшего с краю – рябого и жилистого в длинной льняной рубахе он увидел собственные ключи от квартиры с брелком-медальоном с логотипом «Мерседеса».

– Бесовская тамга! – периодически выкрикивал мужичок, вскидывая руку с брелком во все стороны, не забывая при этом креститься и просить у Бога прощения.

– Посадские, амо татей волочите? В приказ?

– На Болото! Пущай вместе с Федькой-разбойничком каты выпотрошат нехристей под образами!

– А ежели боярин воздуху даст? Он немчуру жалует.

– Еже нам бояре? Стрельцы с народом! Ежель подьячие заупрямятся али каверзу чинить станут, за рекой сами на кол посадим! Времена нонче не те. Матвеев в опале, Нарышкиных прогнали!

Где-то впереди вопил Геденос. Завадский видел кровь на своей груди, но шок не позволял определить характера ран. Солнце слепило и жгло израненное лицо, он видел, что деревянные избы сменили дома с каменными фундаментами, а затем и вовсе с нарядными цветными фасадами. Его протащили под широченной аркой, мимо красивой церкви с пирамидальными кокошниками на пыльную вытоптанную площадь.

Галдеж размножился. От пролетевших с карканьем ворон почернело небо. Через ворота проскакали четыре всадника, поднимая пыль и распугивая народ. Мужички шарахнулись, вывернув Завадскому руки. Завалившись набок, он увидел огромную земляную площадь, заполненную людьми. Коричневый и серый разукрасился разноцветной одеждой представителей более высоких сословий: малиновые, голубые, желтые кафтаны и сарафаны – суконные, парчовые, бархатные, шелковая отливающая золотом ферязь, и даже несколько шуб, несмотря на теплынь. Мелькали в многолюдной сутолоке и красные сапожки. У Завадского кружилась голова. Людская масса сливалась во что-то единообразное. Перед ним летали бороды и конские морды.

За толпой громоздились вразнобой деревянные срубы габаритами сродни торговым киоскам, некоторые с малыми куполами и медными крестами, за ними вытоптанные взгорья подымались к внушительной белокаменной стене. В памяти шевельнулось что-то, место как будто узнавалось, но лишь какими-то странными эфемерными осколками – вроде простора и геометрии самой площади, протянувшейся вдоль стены и каменными торговыми рядами. И только увидав на другом краю яркие, разноцветные и аппетитные, как марципановые куличи, купола исполинского Храма Василия Блаженного, Завадский узнал Красную площадь. Так непривычно было видеть Покровский собор стоявший прямо на голой земле, а не на брусчатке в окружении «мерседесов» и «БМВ» Федеральной службы охраны.

Глава 6

К мужичкам прибавились новые охотники, подхватили и потащили через толстенные сдвоенные ворота, оттуда по мосту через какую-то вонючую речку вдоль рва. Завадский не помнил, чтобы тут была река и засомневался поначалу, что угадал место, но вскоре сообразил, что это Неглинная. Новые охотники вели себя даже агрессивнее мужичков. Ухали, грозились и все норовили пнуть, а выскочивший вперед безбородый парень с почти идеально круглой головой и острым, как у птицы носом обвинил Завадского в «шептании заклинательных ересей» и зарядил ему между глаз чем-то вроде осколка кирпича, отправив в нокаут с неминуемой потерей сознания.

Очнулся он уже на внушительной площади, напоминавшей заброшенный полигон. Солнце стояло в зените. Пахло горелым мясом, и сточными водами, в воздухе – гарь и дым, много пыли. Участок у реки – пустырь, по сути, за ним перед крутым золистым склоном пара грубо сколоченных часовенок из мелких бревен с куполами, увенчанными крестами. Между ними вдали скрипела тяжелыми механизмами диковинная конструкция – одна из кремлевских башен поглощала при помощи манежного привода из реки громады воды, которая в свою очередь поднималась как-то в самой башне и разбегалась оттуда по многочисленным свинцовым трубам.

На другой стороне площади на небольшом взгорье равноудаленно размещались три крохотные избушки, похожие на игрушечные домики на детских площадках. Избушки недостроенные – без крыш и верхних частей стен, так что человеку они были по пояс. У каждой стояли вооруженные бердышами широкоплечие мужики в тонких красных кафтанах по щиколотку и плоских шапках с меховой окаемкой – стрельцы, видимо. Промеж них ходил толстый какой-то боярин в разукрашенном узорами серебристом кафтане, сияющем не хуже костюма Филиппа Киркорова. В руке он сжимал копье с диковинной пикой – не то протазан, не то алебарду. А кругом – в сером и темном народ, охочий до всяких зрелищ.

Перед центральной избушкой бойкий человек с подвижным лицом, что-то важно читал с рулона бумаги. По обе стороны от него стояли двое священнослужителей – один высокий с посохом и недобрым лицом. Другой – короткий, полноватый, улыбчивый. Несколько посадских мужичков бросились к ним определять судьбу пойманных «колдунов», но тут у ближайшей избушки случилось оживление – из толпы стрельцы вывели какого-то старика с растрепанной бородой, а с ним парня. Оба еле передвигались из-за кандалов. Старичка схватил мускулистый палач в красной рубахе и легко, словно кошку, посадил в сруб, а следом забросил туда и парня, который рыдал и просил кого-то о заступничестве. Где-то истошно заголосила женщина. Палач тем временем что-то плеснул в избенку, где сидели старик с парнем, она моментально задалась пламенем. Завадский увидел, как огонь мгновенно охватил тела посаженных туда, словно соломенных кукол. Борода старика вспыхнула пухом. Горящий старик молча пошатнулся и осел, а парень еще долго метался, оглушая Москву воплями – его горящего, били батогами, не давая выпрыгнуть. И даже когда казалось, что он сгорел уже дотла и должен был помереть, Завадский все еще слышал его ужасающие стоны.

Лихие посадские мужички тем временем вернулись в ярости – от подьячего остальным пришла нехорошая новость – «кукуйцев поганых» велено было передать в Посольский приказ. Особенно их раздражало, что именно в Посольский. Почему не в Разбойный? Да и в Разбойном затянут! – заводились они. Надобно прямо тут передать палачам, «ибо деяние есть злолютейшее и очевидное». Чего тут дознаваться? Мужички боялись, что в Посольском приказе «немчуре» дадут волю – вместо дыбы и раскаленных углей с последующем четвертованием, напоят сбитнем да угостят пирогами с рыбой и грибами, а то и вина дадут рейнского – боярин Голицын охоч иноземцев потчевать, даже наиподлейших, а «выродок нарышкинский» и вовсе повадился на Кукуе пьянствовать.

Нет, неладно дело, продолжали заводиться мужички – слободу пожгли, а им вина рейнского? Сколько еще нехристи крови будут пить православной? Распалились и по соседству - часть народца от казней отошла, заинтересовалась: кто такие? Что за волшебники злые? Геденос запротестовал было, заоправдывался, но только раззадорил своим малопонятным лепетанием.

Спорили недолго, вспомнили о сгоревших избах. Потащили за деревянную часовенку. Сначала набросились на Геденоса, стали рвать и топтать. Толпа сомкнулась вокруг, закрывая его от Завадского. Он видел только взмахи рук с камнями и палками. Крики черного риэлтора становились все более нечленораздельными. Завадский видел, что и топоры взлетают, видел брызги крови, а Геденос все кричал и кричал. Один рыжий мужик поднял отрубленную ногу в кроссовке, от этой картины у Завадского потемнело в глазах, он начал падать на сторону, но руки державшие его стали каменными. Геденос еще матерился и стоявший за державшими Завадского мужичок сказал задумчиво: «сумнительно, еже немчура такие слова ведает», а Завадский подумал, что едва ли даже погибшие от самодельной гарроты Геденоса желали бы ему такого страшного второго конца.

Расправившись с черным риэлтором, опьяненная кровью толпа обернулась к Завадскому, тот стоял в оцепенении и надеялся только, что все закончится быстро.

В этот момент за рекой пронзительно и по-хозяйски засвистели на все лады, загремели какие-то помпезные гонги, и за ними послышался топот множества копыт и громкие деревянные стуки, будто кто-то опрокидывал шкафы и диваны.

За рекой показались десятки всадников, за которыми двигалась запряженная шестеркой белых лошадей золоченая карета, украшенная четырьмя львиными головами, за нею еще карета с серебряными звездами, а за ним уже восьмерка черных лошадей везла массивную золотую карету, отяжеленную рельефными композициями в виде волн, столпов огней и Георгием Победоносцем на задке. Слуги в платьях вели дюжину больших лошадей, накрытых шелковыми попонами, за ним нога в ногу шли барабанщики, беспрерывно и торжественно бившие в литавры, потом какие-то воины, вельможи в колясках. Процессию замыкала растянувшаяся от Водовзводной башни вереница повозок. От этого странного обоза двое всадников распугивая толпу скакали по мосту на Болотную площадь.

Очевидно, мчались они к месту казни, по какому-то делу, но заприметив подозрительно возбужденную толпу за часовенкой, один из всадников с брутальным лицом бородача, сошедшего с рекламного плаката барбершопа, натянул поводья, поднял коня на дыбы.

– Еже творите, холопы?! – грозно громыхнул он зычным голосом, повернув в толпу.

Синие глаза его из-под нахмуренных бровей взирали на изуродованный труп Геденоса, от которого мало осталось человеческого.

– Татей сымали, боярин! Поджигателей!

– Посады супостаты жгли!

Всадник поднял руку, на мизинце блеснул рубиновый перстень.

Мужички стреляли исподлобья недобрыми взглядами, водили желваками, но лишь самые ненасытные – толпа все же незаметно редела, растекалась. Боярин подъехал к трупу хмуро оглядел его уже вблизи, с топчущегося коня.

– Тать говоришь?! Ведаешь ли ты, собака, о чем толкуешь?! О самосудстве без государева изволения!

Подъехал второй всадник, что-то шепнул, указав на площадь. Первый сердито кивнул и вместе с товарищем стал поворачивать коней, но тут его взгляд зацепился за что-то, прищурился.

– А еже за платье на нем? – спросил он строго.

– Ворованное, боярин.

– Ворованное?! Ах ты сукин сын! – боярин выхватил плеть. – Погань! Истцов сюда живее! Скорохода посольского уязвили?

Кто-то засвистел.

Тут Завадский, которого спинами укрывали мужички понял, что у него появился шанс. По отдельным репликам и деталям он примерно представлял, где очутился: «нарышкинский выродок» на Кукуе, «Водная» башня, казни раскольников на Болотной площади – вероятно закат правления царевны Софьи и бурлящая бунтами Москва. В этот период немного посольств было в Москве, но самые значительные государства Европы, вероятно уже представлены и, разумеется находятся под защитой царской милости, обусловленной взаимным уважением влиятельных европейских монархов. Какие же значительные государства тех лет были ему известны? Швеция? Речь Посполитая? Пожалуй, только с языками проблема. И тут Завадского осенило – ну, конечно!

– Хистория эст магистра вита! – закричал он что было сил.

Мужички забеспокоились, задвигали тощими спинами перед ним, кое-кто даже отошел. Боярин повел очами.

– Омниа меа мекум порто!

Наконец, боярин увидел его в поредевшей толпе. Уставил на него синие глаза, с изумлением оглядел с головы до ног.

– Пер аспера ад астра. – Сказал ему Завадский.

Знание латинских фраз на этом заканчивалось, Завадский надеялся только, что этот вооруженный боярин латыни не знает. Не худо бы еще вспомнить кто был императором в то время. Леопольд что ли? А может Иосиф? Видя, однако, по озадаченному взгляду боярина, что догадка верна – латынь для него что китайская грамота, Завадский попробовал продолжить «общение», посредством придания «латинского» акцента строчкам из песни Челентано:

– Эль нутиле сонаре кви нон ви апририа нессуно… – Протянул он, а когда уже удивление боярина достигло апогея, Завадский решился на риск и копируя рыкающий надрыв известного немецкого деятеля первой половины двадцатого века воскликнул с той же экспрессией: – Священная Римская империя германской нации!

При этих словах боярин вздрогнул, затем подобрался, бросил взгляды по сторонам.

– Кличи стрельцов! – сказал он напарнику.

Но несколько самых буйных мужичков вдруг обступили его, схватили за поводья гнедого коня.

– А ну! Холопы!

– Полно, боярин! Много крови попили мужицкой! Теперь и ты побудь мужиком, а мы покамест боярами побудем!

Боярин схватился за саблю, но его резво сдернули с коня. Опрокинули, разоружили, стали наседать. Мужички бросились было и ко второму, но тот вздыбил лошадь и с лихим свистом поскакал на толпу в отдалении, где клубились от избушек три дымка.

Проклятый бунташный век, подумал Завадский, и обнаружив, что его никто не удерживает, а кругом бегают люди, – сам бросился наутек. Бежать было нелегко – он как оказалось подвернул ногу, а правой руки и вовсе не чувствовал. Споткнувшись обо что-то, налетел на выскочившую лошадь, она заржала толкнула его грудью в канаву, где бултыхалась толстая свинья. Завадский увидел в полусотне метрах за часовней несколько лабазов и амбаров, а среди них какой-то двор, на который как раз въезжала телега с лошадью. Филипп бросился туда, припадая на ногу. Ворота закрывал подросток в кафтане. Вымазанный в болотной грязи Завадский ощерился на него, напугав и бросился за телегу.

– Степан! – заорал подросток.

С телеги слезал мужик.

– Болото гудит опять… Ох, беспокойство с гостями да без головы, – говорил он, но увидев Завадского застыл. Бывший преподаватель, пробежал по двору, запрыгнул на бочку, перемахнул через частокол, сильно оцарапав живот о навершие, побежал уже вдоль реки, затем по мосту, чувствуя на себе множество взглядов. Бежал сам не зная куда и однажды ощутил жгучий удар по спине – кто-то осек его кнутом. Его пытались хватать, но безуспешно. Завадский понимал – видок, конечно, у него тот еще – измазанный в грязи костюм, окровавленное лицо. Он пугает их, а ему надо укрыться в толпе, слиться с нею. Увидев нетрезвого мужика у телеги в просторной рубахе, Завадский бросился к нему на ходу снимая пиджак.

– Меняю! – крикнул он, едва сдерживая дыхание.

Мужик перекрестился и попытался уползти под телегу. Лицо его, несмотря на фингал выглядело добродушным.

Завадский еще обратил внимание, что одна нога его была босой, а на второй – черный лапоть из кожаных ремешков.

– Английский! – Филипп потряс скомканным пиджаком, озираясь на любопытных прохожих.

– Ча-вооо? – протянул мужичонка.

– На рубаху твою меняю! Французский пиджак!

Мужик глядел испуганно-непонимающе.

– Итальянский?

Мужик хмыкнул и снова попытался уползти, но Завадский схватил его рубашку дернул на себя.

– Голландский пиджак. Настоящий вот! – Филипп вывернул подкладку

– Хала-а-анский? – просиял вдруг мужичонка и с видом эксперта воззрился на демонстрируемую бирку «MADE IN BANGLADESH».

После этого он без лишних слов скинул с себя льняную вонючую рубаху, бросил ее перед Филиппом, затем скинул лапоть бросил туда же и выхватил пиджак.

Брюки и так оборву, думал Завадский, на ходу натягивая рубаху. С удивлением он отметил, что в рубахе народ на него не так уже пялился. На ногах, конечно, еще ботинки не совсем аутентичные, но без них он далеко не уйдет – благо на обувь мало кто обращал внимание даже в семнадцатом веке… Миновав торговый ряд с бусами из сушеных рыбин и разнокалиберных баранок, Завадский вдруг почувствовал, что едва стоит на ногах. Опустив голову, он увидел кровь на животе и коленях. Ноющая боль обострилась, он только теперь понял, что ранен и вероятно много потерял крови. Еще немного и повторная смерть замаячит на горизонте. Пугала ли она его? Как ни странно, пугала пуще прежней. Видимо опыт здесь плохой помощник – скорее горькое подтверждение догмы о вечных муках. Может быть таков он, истинный ад? Или все же… В глазах потемнело, Завадский ухватился за оконный наличник какой-то казенной избы…

В вонючей речушке неподалеку, где поили коров, он умыл лицо, потом забрел в ближайший двор – богатый видимо по местным меркам, впрочем, иных поблизости от Кремля не могло быть даже в те годы. Во дворе его обступили несколько мужиков. Пошарив по карманам, он нашел десятирублевую монету и со словами «холанская деньга» протянул самому высокому, после чего попросил воды. На удивление один старик дал ему ковш с ледяной водой.

Напившись, Филипп вышел на деревянный тротуар и тут же увидел вдали своих старых знакомых – разгоряченных мужичков.

– Вон нехристь! – закричал круглоголовый парень.

Завадский побежал по улочкам и переулкам, без оглядки, по дворам, конюшням, мимо кабаков, церквушек, лабазов и цирюлен, пока не выбежал к дороге, по которой друг за другом медленно тянулись обозы. Здесь, лавируя между телегами, пешеходами и скотиной, он вышел через башенные ворота из неприветливого города и долго брел, игнорируя все взгляды и слова, обращенные к себе. Его уже никто не трогал, но силы оставляли его. Дворов становилось все меньше и вскоре дорога пошла вдоль лесов и лугов.

Когда Филипп очнулся в который раз уже после обморока – кругом царила густая тьма, и только луна скудно серебрила кусты и деревья. Едва различимый просвет – видимо дорога. Завадский с трудом вспоминал, как брел по ней. Слышался перестук, отчетливый скрип. В его сторону двигались тени. Как будто крались. Наверное, разбойники или те мужички нашли его и отведут наконец на нем душу. Боль и холод оттеснили чувство страха. Ему уже было плевать – пускай делают что хотят, возможно очередная смерть перенесет его в более благоприятное место, хотя он готов был и к тому варианту, в который всегда верил.

– Битый али пьяный? – послышался настороженный голос.

– Невелика разница.

– Убойся Бога. Вишь шевелится.

– Не покинет ево Христос, до утра не доживет. За рубаху и лапти голову кистенем разобьют, а то и в ясыри уволокут.

– Э, да он убо подраненный.

Чьи-то руки ощупали Завадского, пошли вниз до обуви.

– И лапти на нем добрые, не мужицкие.

– А на руках кандалы. Чудные. Беглый?

– Яко и мы горемыки, возьмем несчастного.

Несколько рук подхватили бывшего преподавателя, посадили на телегу, зачерпнули из бочонка воды, дали ковш. Завадский пил, содрогаясь от холода, а потом упал на сено и провалился в небытие. Кто-то накрыл его рогожей.

Глава 7

2 июня 7197 года. Сибирь.

Из подлеска на изломанное балкой раздолье в свежий пасмурный полдень выбралась небольшая телега. На передке полулежал безбородый парень с пугливым лицом - помыкал крепкой лошаденкой. Чуть поотстав, перескакивая с кочки на кочку за телегой спешила троица. Лица у всех невеселы: у двоих хмуры, а у третьего, шедшего последним – чернобородого с длинными черными волосами – отрешенное, как у иностранца или немого. Впрочем, немым он и был. С немых спрос не велик.

– Савка, заблудился ты, говорю, – ухнул самый крепкий из троицы – жизнелюбивый в другое время Данила.

Пугливый с передка что-то ответил и совсем разлегся, скрывшись за плотно уложенными мехами.

– А?

Из-за мехов выглянуло Савкино лицо – словно кошачья морда.

– Дымки, – тихо сказал он, будто извиняясь. И впрямь – невеселые мысли. Вдали над перелеском нитью вился дымок, а за ним теперь хорошо проглядывались и другие.

Мужички посмурнели еще больше, только немой глядел вдаль спокойно, не мигая.

– Не тяготись, братишки, сказывают кобылка зде онамо хлеб поела, авось слободским живо обменяем.

– Ты охотник, Антон, а не хлебопашец. Кобылка тебе да морозы… Хлеба нет, стало быть при острожке голытьба одна, да ясачные рабы на казенных сухарях.

– Во-то набеги же.

– Тьфу на тебя, прости Господи.

– Ну прячь сапоги, Данила, коли так.

– Сапоги-то спрячу – себя яко спрятать?

– Трусишь?

– А пожить неохота? От рабства бежали и сызнова поимали.

– Побойся Бога.

– Не греми, Антон. Ведаешь, еже мне того стоило.

Помолчали.

– Во-ся токмо в толк не возьму, почто Вассиан на верную смертушку нас посылает.

– Молчи, Данила.

– Нешто на проповедях не бываешь?

– Молчи, говорю!

– Нет-нет, да об огне старец толкует.

– Врешь! – рассердился Антон. – Не о том проповеди его! Денно и нощно молится Вассиан, прося Гооспода о вознесении нашем за все испытания!

– Сам разумеешь все, чай не дурак вдосталь…

– С немого бери пример, браты, – разрядил напряжение Савка, – ни слуха, ни разуменья, зато на душе тишина, яко у сытой собаки.

– Воистину блаженный.

Немой проигнорировал уколы своих попутчиков, обогнал их и спокойно пошел вровень с телегой.

Спустя час выбрались на узкую вспученную ливнями дорогу, вскоре показались первые лачуги. Их бедный вид усилил отчаяние путников. За ними выступили черные тыны острога, выросшие будто до небес, дозорная башня над воротами взирала хищным оком.

– Больно тихо тут, – прошептал Савка, выводя лошаденку на дорогу.

Подгородная слободка – едва ли больше пары десятков дворов. Да и дворами-то не назвать – черные скособоченные избушки, колья вразнобой вместо ограды.

Вдобавок над башней в небе свернула молния и покатилась с запозданием громовая канонада.

– Да ужо наторгуем тут, – настороженно вращал головой Данила.

Путники предположили было, что жителей похитили набежавшие степняки – уволокли в ясыри киргизы, но во втором от края дворе у разбитого курятника в золе стоял чумазый ребенок лет шести и глядел на них, будто на диковинных зверей.

Раздавшееся неподалеку хрюканье приободрило Савку.

– Что малой, тятька твой где? Хлеб привезли.

Прозвучало это жалко в таком бедном дворе – ни скотины, ни лабазов, ни огородов. Черная изба – будто мертвый сруб гаревый.

Ребенок молчал, продолжая беззастенчиво пялиться на путников.

Мужики посмотрели хмуро на безмолвную стену острога.

– Уж лучше свисты разбойные, чем тишь такая, – озвучил всеобщий страх Антон и нарвался на проклятия.

– Воротиться надобно. Большо повезет – тунгусов сыщем, обменяем на ножи, Макар выплавит в топоры.

– Твоя правда, – повеселели все.

– Дойдем уж вровень по слободке, и взад. Вассиан и сам не велел в острожек ходить, скверной мараться.

– Так и быть.

Дивясь нищете подострожной деревушки, путники все-таки встречали признаки жизни – то петух кукарекнет, то закричит кто-то пьяно в избе, то лошадь взоржит. У шестого двора послышались крики и даже смех. Добрались, ближе к стене у ручья неожиданно обнаружили вероятно всех жителей – на дворе теснилось мужиков восемь все тощие, с дикими глазами, босые почти все, кроме двоих в лаптях, рубахи – перелатанные, рваные. Окружали они избитого тунгуса, привязанного за шею к тыну. Тунгус казался уже неживой – глаза заплыли на окровавленном лице.

Дикие лица мужиков обернулись на четверку путников.

– Доброго дня, христиане! – поприветствовал их Савка.

Никто не ответил и не кивнул даже. Мужички в ответ смотрели молча, недобро. Один крестьянин с щучьим лицом, лишь задрал острый подбородок и прищурил глаз.

– Вы кто такие будете-то? – спросил он нахально.

– Пашенные мы с Урюпа, хлеба на продажу привезли.

Половина мужиков при этих словах усмехнулась, переглянулась, а остальные поглядели на ноги путников – у всех, включая немого на ногах были пусть и старые, но сапоги.

Все сверлили взглядами путников, телегу – неприятно, люди вроде и русские, а холодком веет.

– Опоздали мы на ярмарку? – с улыбкой пробасил Данила, незаметно отступая к телеге, где припрятана под мехой была дубинка.

– Да уж опоздали! – засмеялись мужики. – Да ничаво, у нас ярмарка вишь от пасхи до пасхи. Хошь степняка на хлеб обменяем? Добрый раб, а? Токмо чур сапоги впридачу. И лошадку! На ней теперь же не доедете в свой Урюп – киргизы по дорогам рыщут, а вы к запощению привычны али как… раскольщички?

– Сице сталось, православный православных у вас привечает? – Данила с трудом гасил ярость улыбкой.

– Кому православный, кому – веры изменщик.

– Хороши разговоры на краю земли. А повеселей песен у вас нет?

– Воротимся, – шепнул ему Антон, тронув за плечо.

– Амо же вы, православные? – закричал щучьелицый видя, как путники поворачивают вместе с телегой. – Обождите! Обменяем твой хлеб на вареную крапиву да на жареную саранчу!

– Молчите! – яростно шептал Антон сутулясь и напряженно двигая лопатками. – Пущай смеются, лишь бы уйти.

Смех и шутки, летевшие в спину вскоре действительно утихли, путники дошли уже до конца деревушки. Надвигался вечер. На душе немного полегчало – вроде бы страшное позади, но все же указание Вассиана осталось неисполненным.

– Что Вассиану скажем?

– Да так и скажем – едва ноги унесли.

– А бо можа испытывал нас Вассиан, а? А мы не дошли-то?

– Убо испытание – на плахи под топоры казацкие угодить?

– А большо и то!

– Скоморошничаешь да не весело!

– А я честно скажу, братья, – серьезно хмыкнул Савка, гладя лошадь, – ежель меня на угольях жечь начнут казаки, не верю еже хозяином своему языку останусь.

– Не болтай, Савка! Честно скажем Вассиану – в посаде мены нет. Народ о топорах и косах не ведает, травой-бурякой питается, на лягушек ватагами ходит. Да у них даже копалок нет! Сами видели.

Все повеселели.

– Дело говоришь!

– Поди сами живут грабежами. А с такими грешно дела ведать.

– Воистину прав Вассиан – сатанеет мир.

Тут из-за последнего дома на четверку выскочил низкорослый полуголый мужичонка с подбитым глазом.

– Куда же вы, люди добрые?

– Чего тебе? – строго спросил Антон.

– Да вы не обижайтесь на этих босяков бездельных! Хлеб нам надобен – обменяем на что хотите.

Путники остановились.

– Ты почем знаешь? Ты кто такой?

– Я Васька, сын Бармошки. Тута из переселенцев.

– Да не бреши, Васька, нешто есть у вас топоры да косы?

– И топоры и косы есть, новехонькие. И гвозди есть даже и лодки, если надобно.

– Откуда же тут?

– Да вы окраю слободу обошли. Вона там избы добрые, – мужичонка махнул рукой на запад, Климов двор, хочь бы, у него хозяйство большое, все есть. А хлеба нет. Мы казенного ждем, горемыки, да пожаров боимся.

И все же мужичонка не внушал доверия – оборванец какой-то.

– А тебе какой интерес, али ты с того двора?

– Не с того, – захихикал мужичок, – мне за добрый совет много не надо – ложки, али пирога кусок. А может хлебного имеете, ась?

– Не грешим.

– Вижу-вижу, – заулыбался мужичок, – да хочь полкопейки сыщется?

Путники призадумались – странно, в самом деле, что хоть пускай и в нищей деревне при остроге на казенном содержании да не нашлось хотя бы худой косы в обмен на сверхценный хлеб. У страха глаза велики – тоже ведь недостойно ярому приверженцу веры православной. Посовещались, решили, сходить все же на указанный Климов двор. Благо недалеко, и к острожку неблизко. А ежели ничего, то уже тогда точно совесть будет чиста – пошли.

Пока шли – на этот раз обойдя по краю вышли на улицу пошире первой, мужичонка все балагурил, шутил, лебезил, но доверия не внушал. Тем не менее, шли недолго. Климов двор богатым не выглядел, но околица имелась, двор хоть и грязный, но немаленький с двумя ладными избами и баней. По неубранному двору ходили куры, гуси. Кто-то приглушенно смеялся.

– Обождите, – сказал мужичонка и юркнул в избу.

Путники напряженно ждали, поглядывая на острог, который с этого ракурса зрил на них угловой башней. Частокол обсидиановых тынов разрывал белый свет.

Дверь распахнулась, из избы один за другим стали резво выходить казаки, со звериным любопытством оглядывая ошеломленных путников. На поясах – кривые сабли, на плечах пищали и потертые карабины с ржавыми накладками. Неслышно, словно волки, обступили они телегу. Вышедший первым – рослый, в расстегнутом до волосатой груди бешмете, черноусый нетрезво улыбнулся, подошел к немому, который был самым высоким из четверки и видимо поэтому был принят за старшего.

– Стало быть раскольщики у нас теперь купцами заделались? Видали, хлопцы?! – сказал он весело.

Кто-то из казаков засмеялся, а некоторые веселья ради стали толкать путников. Антон едва устоял, а Савка упал, затрясся и стал заикаясь читать молитву.

– А ты чего, иконостас, не осеняешься? Давай, пока руку не отсекли.

– Немой он, боярин. – Тихо сказал Данила.

– Немой? – черноусый еще раз оглядел немого и шагнул к Даниле. – А ты стало быть старшой?

– Нету среди нас старших.

Черноусый посмотрел нахально – из глаз выплеснулась пьяная ярость, и ударил Данилу кулаком в лицо. Остальных тоже принялись бить, но недолго. Из избы вышел страшный казак, похожий на турка, держа в руке пику. Кто-то в избе за его спиной протяжно выл.

– Овчина, отставить! – гаркнул он на ходу, надевая бархатный полукафтан. – Под караул и в приказ! Живо! Барсуков, лошадь за тобою!

Повели избитых путников в острог. Савка плакал как дитя. Остальные шептали молитвы, только немой шел прямо и спокойно – по всему видно и впрямь разуменья в нем не было, как заметил Савка. Счастливый человек.

Миновали земляной вал и через ворота центральной башни вошли в острожек. Внутри – голо, бедно. Крохотная наскоро сколоченная часовня, у стены – лабазы, с лестницами на крыши и на мосты – проходам к бойницам. Всего не более десяти изб. Почти в центре сдвоенная изба на манер предуральской России. Проходя мимо нее, путники увидели упитанную женщину в сарафане и мальчика с девчонкой. Они смотрели на окровавленных пленников с любопытством, пока женщина спешно не увела детей.

Тянули под насмешки немногочисленных острожан – в основном служилых, казаков к северной стене, там в уголке под башней чернела страшная полуобугленная изба.

– Овчинников, доложи про чернецов Мартемьяну Захарычу! – громко без натужности распорядился большой казак и мощным толчком опрокинул в черную избу замешкавшегося у входа немого.

Приказная изба изнутри еще страшнее – у стены печь с железной заслонкой, там же разные жуткого виды кривые щипцы с ясным назначением. В стенах – крючья. Крохотные оконца под потолком, так что света почти нет. На полу – толстое бревно, дочерна пропитавшееся потом, кровью и испражнениями пытаемых.

Савка, увидав это совсем разнылся, упал на колени, стал уже всех подряд казаков молить, кланяясь в пол окровавленной мордой. Те только потешались его страхом, пинали в лицо и в бока.

Одноглазый выгнал лишних набившихся, гомону и пьяного смеха стало меньше, а затем и вовсе все разом стихло: в избу вошел широкий человек лет сорока в богатой бархатной ферязи клюквенного цвета, распахнув которую он упер крепкие руки в бока. На квадратном лице в короткой смоляной бороде – полуулыбка, глаза – живые, умные, жестокие, чуть раскосые – под выдвинутыми дугами бровей.

Величественно расхаживая в золоченых сафьяновых сапожках в абсолютной тишине – так что малейший скрип половиц слышался во всех углах, важный человек внимательно осмотрел раскольников, каждого из которых заставили встать.

Заинтересовал его немой, который выделялся и ростом, и своим спокойным видом.

– Ну что, «купцы», сами виноваты чи нет? – сказал важный человек весело как бы в лицо немому и обращаясь при этом ко всем. – Уж кольми Бог ума дал ноги унести, да не дал тихо сидеть на своих болотах кого винить будете коли не дурную голову? Уповайте на ересь теперь свою. Света белого отныне вам не видать. Из этой избы лишь один вышел, да и тот язык в ней оставил. Честно расскажете, где скиты позапрятали и покаетесь в подлой вере своей – умрете несложно. Не отречетесь – дело ваше. Казаки в таких испытаниях большие умельцы. Готовь дыбу, Степанов, разжигай печь. Сегодня будешь заплечником.

Человек развернулся, но замер на мгновение вполоборота, сказал с прищуром:

– А немой-то у них больно покоен. Видать баламошка ходит за блаженного. Что ж, с дурачка спросу мало, ему отсеките башку за избой да скормите свиньям. Остальных на крючья.

Тут ко всеобщему изумлению немой неожиданно заговорил. Причем заговорил складно, уверенно и довольно странно – не как блаженный, конечно, но все же чудно:

– Вассиан говорил, что приказчик Причулымского острога человек умный и дальновидный. Большая честь вести дела с таким человеком, не оскорбляя достоинства его несерьезными предложениями. Потому и спокоен я, Мартемьян Захарович, что склонен верить отцу моему.

Особенно ошеломлены были раскольники – Антон и Данила пооткрывали окровавленные рты, а Савка запричитал: «чудо, святый боже, немой заговорил, чудо, святый боже…» и ударил лбом в дощатый пол, оставив на нем кровавое пятно.

Тут же прогремел оглушительный гром и дождь забарабанил по крыше.

Искреннее изумление раскольников ясно указывало, что это не какая-то заготовка, поэтому остальные тоже пришли в удивление.

Важный человек развернулся к немому, с жадным интересом впился в него умными глазами.

– Еже ты сказал, пресноплюй?

«Немой» спокойно поглядел на своих битых товарищей и продолжил:

– Всю дорогу до Ачинского острога держат разбойники. Их там так много, что один обоз грабят сразу три-четыре шайки и потом дерутся промеж собой за добычу. Давно ли твои люди, Мартемьян Захарович, доставляли ясак в разрядную столицу и давно ли ты сам получал казенный овес и хлеб? А с юга киргизы вот-вот набегут снова, сожгут и разорят ваши посады. Ты еще может устоишь, но как долго удержишь без хлеба ты своих людей?

– Во-ся чудо большо! – протянул черноусый казак, но человек, которого немой называл Мартемьяном Захаровичем, резко поднял крепкую руку.

– Складно «немой» ваш блазнит. – Произнес он негромко в абсолютной тишине. – Ин токмо не уразумею есть ли умысел в словах твоих али надеешься лихой ересью оттянуть свой конец?

– А ты сам посуди, Мартемьян Захарович, гонимые добрались до края мира, взрастили хлеб на мертвой земле. Без казенного жалования, в угнетении, но не голодают в своих болотах, на их ногах погляди – сапоги, а не лапти, на телах рубахи, а не лохмотья. И ты вдруг отказываешь им в уме, считая готовыми разменять свои жизни на пять пудов муки?

Мартемьян Захарович прищурился, улыбка его стала шире, лукавее, он покосился на битых раскольников, затем снова посмотрел на немого.

– Чаю размен дороже?

– Истинно прав был Вассиан!

– Ну-тка, Медведь, выведи-ка его во двор.

Рослый казак толкнул «немого» в плечо.

На улице косил дождь, размывал грязь под плахой, сырил неприступные стены. Мартемьян Захарович стоял, широко расставив ноги против удерживаемого двумя казаками «немого».

– Сказывай елма, соловей, обаче учти – обман я вскрою и егда позавидуешь братьям своим. Пред дыбой самолично отсеку тебе язык. Сказывай!

– Наше поселение в трех днях пути отсюда, – сказал «немой», поглядев в небо на восток, – но пытать об этом нас бесполезно. Если через три дня мы не явимся в скит, Вассиан поднимет общину и все как есть, включая малых детей, пустятся в глушь пуще прежней. А излишки хлеба, все двести пудов – сожгут.

– Двести пудов?!

– Глупо, да? Но это не все. Здесь в окрестностях расселились еще пять общин. И с каждой Вассиан имеет связь. Две из них уже под сотню дворов. Ты знаешь, кто такие староверы – народ скромный, непьющий и трудолюбивый. Одна беда – упрямый. Сожгут себя скорее, чем покорятся. Есть поводы, но сейчас не об этом. Им нужны казенные товары – топоры, косы, железные прутья, не откажутся и от списанных пищалей. По выгодной цене.

– И у коегождо общины по двести пудов хлеба?

– И не только хлеба. У общин есть разный товар, которым они готовы торговать, но не могут, потому что вера сделала их преступниками. Став их посредником, ты не только накормишь своих людей и прекратишь пополнять за их счет разбойные шайки, ты сможешь покупать своих собственных боевых холопов, получишь независимость от воеводы, станешь крупнейшим купцом на юге Томского разряда и полным здесь хозяином.

Мартемьян Захарович смотрел застывшими глазами на немого, но не видел его – думал. Вдруг глаза его зажглись, заиграла улыбка.

– Во еже выгода яко его… твоего Вассиана?

– Вся доставка пойдет через него. Раскольники – народ осторожный. Сами к тебе они не пойдут, но охотно пойдут к Вассиану.

– И яко все буде? Каков зачин?

– Первую партию в пятьдесят пудов хлеба и столько же овса я могу привезти через неделю. А на то, что мы привезли сегодня, выдай нам пару топоров и кос, немного тканей и соли – так ты дашь понять Вассиану, что тебе можно доверять. Также дай свежую лошадь, хорошую телегу в аренду, и накорми моих людей – путь в раскольничьи скиты нелегок.

– Твоих людей?

– Истинно так.

Восприняв фразы «немого» как дерзость, казак схватил его за шею, но Мартемьян снова взмахнул рукой и медленно пошел на «немого», испытующе с интересом его оглядывая.

– Как тебя звать, раскольщик? – спросил он, подойдя к нему вплотную.

– Филипп Завадский.

Назвавшись, бывший немой протянул руку, устремив взор в глаза приказчику. Мартемьян Захарович опустил на нее взгляд, и несмотря на незнакомый жест понял, что нужно делать – улыбнулся и крепко пожал протянутую руку.

Глава 8

Новая большая телега, запряженная тяжеловозной лошадью, шла споро, так что измотанные тяжкими дневными испытаниями староверы все расселись на ней. Конный казачий караул Мартемьяна Захаровича сопроводил телегу до поворота на Мелеский острог. Дальше староверы поехали полем. Ветер неистовствовал, разнося по равнине скупую изморось, свежо дышалось обретшим вторую жизнь. Пасмурный день тем не менее таял в вечерних сумерках – надо было думать о ночлеге, но не отошедшие от потрясений путники все хотели подальше уйти в родную дикую глушь.

Завадский сидел поодаль – на задке, свесив одну ногу, облокотив локоть о вторую, хмуро оглядывая бескрайние пространства, которые и через триста лет останутся таковыми.

Данила жевал утиную ножку из небольшого набора снеди, выданного холопами Мартемьяна Захаровича, Антон пил морс, утирая бороду рукавом, а Савка ничего не ел и не пил – глядел вокруг заплаканными глазами. Ехали в молчании, однако все то и дело оглядывались на Завадского, сидевшего к ним спиной. Объехав знакомую сельгу, решили заночевать. Спешились. Тут Савка вдруг упал в ноги Завадскому и зарыдал.

– Прости, прости Господи, еже сомневался, прости мя, жалкого червя…

Все были смущены, особенно Завадский. Подняли Савку, успокоили. Тот крутил головой от Антона к Даниле.

– Я, братцы, разумейте, – говорил он, – егда сымали нас и в избу ту заволокли, мне будто колом в сердце – чаял не увижу я солнушко больше. И стал бога молить, яко никогда не молил, також и все грехи прошлые видны разом стали. Истово молил, как дитя – яви чудо, спаси раба твоего ничтожного, все отпущенное тебе в служение отдам и он…

Савка принялся бить себя ровным двоеперстием в лоб, в грудь, в плечи, глядя на Завадского.

– … явил чудо! Немой заговорил по-ученому! И спас нас! Али не чудо это братцы?! Али не прямое указание Его?!

Вместе с Савкой, Данила и Антон тоже посмотрели на Завадского и в ихглазах бывший преподаватель увидел то, что не видел даже в глазах паствы на горячечных проповедях Вассиана.

***

Минул год с тех пор, как обессиленного от потери крови Завадского подобрали сыновья Кирьяка на Переславльской дороге в семи верстах от стен Земляного города. Сложными путями раскольничья община пробиралась на восток. Завадский молчал в болезни, никто не дознавался до него, видя его слабость. Ему давали воды, хлеба, водили к реке и ручью омывать раны. Он заметил, что молчание выполняло сразу две полезные функции – защищало от ненужных вопросов и от образа чужака, которого мгновенно выдавала в нем его «чудная» речь. Поэтому, когда вернувшиеся силы позволили ему говорить, он продолжил притворяться немым, каковым его в конце концов и стали считать. Никогда бы не поверил он, что выдержит этот путь. Двигаясь за разбежавшимся на космические версты русским фронтиром, община хоронила в пути взрослых и детей, таилась от государевых обозов и стрелецких разъездов. Переживала нападения разбойников. Терзалась голодом и холодом, забирающим жизни и конечности. Страх сменился изумлением – что движет этими людьми, куда идут они, зачем? И зачем нужно все это? Затем вернулась обида и разгорелись уголья утихшей было ярости. Им было проще – в те годы за атеизм могли сжечь в срубе как за раскольническую веру. Все легко вставало на места, но здесь он лишний элемент. Системная ошибка. Человек, неспособный заставить себя поверить, что все эти чудовищные испытания окупятся чем-то, косноязычно описанном в устаревших книжках не может жить в этом мире.

Шайка под Ростовом напала на обоз поздно ночью. Убили двоих, утащили девчонку, отобрали еду, четыре зипуна и последний топор. У Завадского забрали туфли, купленные в свое время в секонд-хенде. Он понял, что еще боялся боли, но не смерти, когда к горлу приставили изогнутый нож. С рубашкой и брюками тоже пришлось распрощаться. Кузнец в Шуйском Яме разбил браслеты наручников, позарившись на сверхдорогое железо и в Тотьму Завадский въехал, не имея ничего из прошлого мира. Он вспоминал жену и дочь, огненный шар, Геденоса и в какой-то момент начал думать, что он обычный сумасшедший. Глядя на обернутые онучами ноги, обутые в лапти, он решил, что просто видит сны и страдает чем-то вроде раздвоения личности. Сны яркие, детализированные о несуществующем мире масс-маркетов и телевизионных танцевальных шоу. Но со временем эти сновидения угасали, теряли краски, превращались в настоящие сны и только воспоминание о странном человеке в туалете здания суда вызывало необъяснимое волнение: «я указываю направление».

– Он знал, что-то знал, сукин сын! Росгосстрах, не подведи! – пробормотал Завадский и проснулся от холода – община спала и никто не услышал слов немого.

На другом берегу ледяного сибирского «Ганга», шириною в тысячу двести саженей сходящий туман обнажал покатый берег, усеянный варницами и амбарами.

Завадский подполз к реке, склонился над своим отражением и увидел чернобородого мужчину с длинными свисающими волосами. Взгляд и глаза те же – небесно-синие. Но призрак из сна был лысым, а у этого мужика густые черные волосы. Может и то обман?

«Сны, опять…», подумал Завадский, вернувшись к костру, у которого снова провалился в дремоту.

***

Ранним утром Данила с детской серьезностью во взгляде спрашивал у Завадского: что же они скажут теперь Вассиану? Ведь не было на самом деле никаких планов продажи хлеба и уж тем более участия соседних общин, с которыми даже при согласии Вассиана еще следовало договориться.

Зачем вообще нужно было посылать их на верную гибель? Как это себе объяснял обычный человек семнадцатого века – несложно догадаться. Но для человека из века двадцать первого, отдавшего к тому же несколько сот часов своей профессиональной деятельности изучению охочих до власти маньяков не состояло в этом большой загадки. Он знал зачем Вассиану нужны топоры – каждый мессия нуждается в своем храме. Иначе – король без королевства или русский царь без Кремля.

Данила – смышлёный мужик, верно угадавший, что Завадский все это придумал ради их спасения, но прав был лишь отчасти – Завадский согласился бы с ним в ту минуту, когда увидел семью приказчика и подумал, что с таким багажом трудновато будет перевоплотиться из служилого человека в члена разбойничьей ватаги, как это сплошь и рядом происходило тут с бессемейными казаками. Есть вещи, которыми ты вынужден дорожить. Все верно, но теперь Завадский понимал – эти мысли не были спонтанными решениями. «Сны» диктовали свою правду. Он просто ждал своего часа и этот час не мог не настать.

– Мы скажем ему правду, – ответил Завадский.

– Обаче одобрит ли?

– Хочешь первое откровение, Данила?

Мужик поморщился, опасаясь крамольных речей, но Завадскому было все равно.

– Вассиан не Бог и даже не его посланник. Он всего лишь человек.

В поселение вернулись на вторые сутки. День выходил свежий, пасмурный. Словно прохладный душ в жару ветер с предгорья окатывал с головы до ног, принося запахи хвои и диких цветов. Казалось, что жить можно даже здесь. Избы стояли простые, аккуратные, заселены плотно – сказывалась нехватка железных инструментов. Изба Вассиана со своим двором в конце крохотной деревушки, напротив недостроенного храма – самая богатая, как и положено продавцу благодатей. Там же лабазы с хлебом, а дальше – земля пашенная. Чудесное место, думал Завадский. Здесь бы дом со своей скважиной в три этажа со вторым светом, стеклянным потолком с раздвижными дверцами – на звезды смотреть в ясные ночи. Бассейн с очистной системой на фоне гор. Светильники и дорожки в собственному лесу, зона барбекю… Тьфу ты пошлость какая! Еще про баню с богопротивным словом хамам вспомни и спа-зону. Завадский спрыгнул с телеги и пошел поначалу вровень со славой, но вскоре отстал – Савка бежал быстрее и на бегу кричал высыпавшим на улицу единоверцами о чуде чудном: немой блаженный заговорил ученым голосом и спас рабов Божиих. У Савки большая семья, его любили, верили ему. Данила тоже семейный и Антон авторитетный член общины. Поверили, приняли, смотрели на Филиппа с искренним интересом, кое-кто с восторгом, как несчастные мытари-попутчики в первые минуты после спасения, а кое-кто настороженно – свита.

Разумеется, самый настороженный взгляд будет у лидера. Это паства вправе сомневаться, но пастырь знает наверняка, чтобы иметь власть над умами и душами, генератор «чудес» должен находиться в одних руках. Но Завадский думал о другом. Он зашел в дом Кирьяка – крупного старообрядца лет пятидесяти, главы самой большой и самой влиятельной семьи в поселении. Его сыновья подняли его умирающего на старой дороге год назад и приняли в свою семью.

Молва шла быстрее пожара. Завадский понял это когда вошел в дом. Она даже здесь его обогнала. Из светлицы в горницу вышла двадцатитрехлетняя дочь Кирьяка. Невероятно милая девица с нежным взглядом. Ну и глаза, – в который раз подумал Завадский, – утонешь. Она ему чем-то напоминала молодую актрису, имя которой он позабыл. А звали ее Капитолина в честь великомученицы. Не Кларисса, конечно («Светлая»), но немного похоже. Старшие близкие и братья называли ее – Капитошка. Это из детства. Кирьяк ее выучил читать. Капитошка прочла заветы, жития и сделалась тайной сомневающейся. Три года назад в нее влюбился без памяти сын старообрядца Аспирина. Стала Капитолина женой молодого Леонтия, любившего играть на трещотке и хорошо умевшего делать лавки. Вместе бежали, но счастье было недолгим – Леонтий умер в дороге от какой-то болезни. Вдова была еще молодой и недолго горевала. Как и положено в чудесном сочетании многое тревожило – и характер смешливый и речь, в которой растворяла она игривый женский ум и волнующий протяжно-звенящий голос. Особенно, когда шутливо она что-то вопрошала, поворотив голову и разведя руками и сама же себе отвечала, убедительно имитируя предполагаемую интонацию того, от которого ожидалось ответа.

Актрисой ты родилась, подумал Завадский, но не в том веке.

Поскольку по обманчиво-нежному взгляду все было понятно, таиться смысла не было.

– Где отец? – спросил у нее Завадский.

Вместо ответа девушка как бы для задумчивости скосила взгляд чудных своих глаз на сторону, а затем вдруг «выстрелила» ими прямо в Завадского и тот на какое-то время понял влюбившегося Леонтия.

– Чудо стало быть?

– А ты не веришь? – с наигранной строгостью спросил Завадский.

Капитошка смотрела на него с любопытством – так завораживает видеть заговорившего которого ты всегда знал молчуном.

Дверь позади открылась. Еще одно знакомое лицо глядело по-новому – с любопытством. Антип – духовный и физический раб Вассиана.

– Владыко зовет тебя, – объявил он.

– Где он? – спросил Завадский.

Антип раздался в рыжебородых щеках, явив нестройные зубы.

– Диво. И впрямь говорит!

***

Перед тем как войти в избу Вассиана, Завадский обернулся и посмотрел на внушительную постройку без окон и крыши, походившую хлев. Длинные «корабельные» бревна в охапку крест-накрест плотно прилегали друг к другу, черные от смолы, образуя увеличенную избу, похожую на ту, в которой он побывал недавно. Странный храм строил себе Вассиан.

В просторной горнице, пропитанной запахом лиственницы и жженого ладана под образами сидел в черном одеянии властный старик с клюкой и недобрым лицом.

Подле – ближайшие сподвижники и доверительные члены общины, среди которых находились и Данила с Антоном.

– Кика-бес. – изрек старик, глядя на Завадского горящим нелаковым взором.

– Что?

– Филька, стало быть?

Завадский кивнул. Настроение старика ему не нравилось. Он не ждал конечно ничего хорошего, но не думал, что реакция будет настолько быстрой и едва скрываемой.

Старик ударил клюкой о дощатый пол.

– Господь все видит! Кто ты и какие подлости делать станешь указано давно мне, – старик обвел приближенных взглядом, не оставляющим надежд, и устремил клюку на Завадского, – для них можа тайна, головы дурманом диавольским кружати, а мне ведома неспроста явился ты, змий и ёкимовский соглядатуй. Отступник веры и враг божий!

Завадский усмехнулся.

– Бес в нем! – вскочил старик. – Али не видите?!

– Вассиан! – не выдержал Данила. – Он же спас нас!

– Молчи, дурень! – озверел старик, стукнув клюкой Данилу в живот. – Спас вас господь бозе наш и Иисусе Христе, ино молился я им за ваши души грешные! Ты видишь да не видишь! Слухаешь да не слышишь! А ево слыхал я егда он немствовал! Всех бесов и врагов божиих вижу я указаниями господа нашего!

Взгляд старика стал лукаво-жестоким.

– Кто ты, откуда, мил человек? Сказывай! – приблизился он к Завадскому.

– Я просто хотел сделать что-то полезное. Разве не этому учит спаситель?

– Во-то! Еже сказывал аз вам?! Поминаете? Еже сказывал?! Приидет час и бес явится лукавый, искусительный, добродетельным братом прикинется, а за пазухой кукиш никониянский!

«Железная» логика, подумал Завадский, поняв в то же время, что секрет популярности этого «пастыря» кроется не в смысле слов, а исключительно в градусе экспрессии. Логика в таких сеансах не то что не важна, она даже противопоказана, поскольку запускает совсем ненужные процессы в головах паствы. Антип и другие приближенные уже кивали и недобро поглядывали на Завадского.

Завадский решил молчать, чтобы не подбрасывать дровишек в этот костер самовозбуждения, но это не помогло. Ни много ни мало, его решили «рассудить» огнем.

– Ежели неправда моя и кандалы на ево руках не воровское ярмо и в чудесах он умелец – стало быть огонь ему нипочем, коли не так – царь небесный защиту явит ему, а мя покарает. Ано токмо батюшки вашего горемычного страху перед божиим повелением нету. Сын бо человеческий не прииде душ человеческих погубити, но спасти!

У бывшего преподавателя лицо вытянулось от таких речей.

Тут уж логика была железной – старик явно видел в нем врага.

Ладони Завадского вспотели, когда его схватили Антип и другой богатырь. Подсоблял им и Данила, будучи тоже крепким приближенным, хотя в глаза смотреть избегал.

Решено было Завадского посадить пока в амбар на кобелиную цепь.

Сидя в темноте, среди снующих мышей, Завадский тяжело дышал, пытаясь обуздать ярость. В конце концов ему это удалось. Он закрыл глаза, испытывая себя. Нет, лысый призрак уже похоронен.

Через несколько часов Данила пришел к нему, а с ним – Капитошка. Принесла кутью. Сколько раз кормила она его в немощной болезни. В темноте сверкнули прекрасные глаза. Луч света в бесконечном вселенском мраке.

– Хочим потолковать с Вассианом, – сказал Данила извиняющимся тоном. – Лют он во гневе – вестно, но отходчив. А сегодня в настроении свиреп владыко так то хворь ево в коленях и в печени точит. Назавтречка потолкуем, а ты в ножки упадешь, покаешься, Христом богом молить станешь, ножки целовать.

Завадский помотал в темноте головой, звеня цепью.

– Не в хвори дело.

– Еже тогда, Филипп? – расстроился Данила.

– Пустить бы гонцов в соседние общины и передать их владыкам предложение приказчика Мартемьяна Захаровича.

– Ужели послушали бы?

– Им про чудеса неведомо, а возможность без риска для себя торговать с Причулымским острогом вынудит их накрутить Вассиану хвост.

– Ась?

– Здраво. – Прозвенел голосок.

Завадский улыбнулся в темноте нежным очертаниям и синему блеску.

– Только мечты это все, Капитошка.

– Почему мечты?

– Потому что я на цепи, а другие общины без Вассиана днем с огнем не отыщешь.

– И не везде нужен Вассиан. Завтра батька мой едет в оленьи топи в скиты старца Серапиона. А с ним братец мой младший Ерема, знаком он тебе. Ему слова твои передать могу, да токмо как не уличили бы Еремку? Ко владыке Серапиону его не допустят.

– И ладно! – оживился вдруг Завадский. – Не нужен ему никакой Серапион. Пускай просто расскажет местным поболе все как есть – так и так дескать, хотели посланцев Вассиана казаки на шкуры пустить, да те предложили торговать и на том сговорились. А у казаков и топоры и ружья и пилы, и плуги новые. И железа, и тканей! Слух дойдет до нужных ушей.

– А большо дело верное, Капитошка, – согласился Данила, – серапионова община как три нашей. Ужо дойдет.

Девушка улыбнулась и кивнула.

Глава 9

Когда Завадского вытащили на свет божий он потерял счет времени. Часы слились в дни, а может в недели. Он видел сны, бредил порою, но одно помнил – у того, кто здесь жил, позади ничего, кроме смертельного мрака.

Странный храм Вассиана вырос еще на две сажени – видимо заслуга привезенных им топоров. Приближенные притащили его в избу, бросили к старческим ногам.

– Ведаю аз, Филька, что ты, поганец, проклятый вор, и не токмо посем, еже Кирьяк подобрал тебя в кандалах диковинных. Я все наперед зрю. Тут и не надо бараном скакать, в бубен бить яко здешние дикари. Место тебе на этом свете на виселице, а после Страшного суда в геене огненной.

Завадский сидел на коленях, не поднимая головы. Видимо вид врага в таком жалком, сломленном состоянии убеждал Вассиана в преувеличении изначальной угрозы – старец говорил спокойно, даже как будто дружелюбно.

– Но судьею тебе будет отец наш небесный, наше дело токмо молить его и спасителей о благословении, а отступников, псов как ты, гнусных никониянцев и иоакимцев врагов божиих клясть. Ано ты ловок с тебе подобными и в том греха нет, чтобы злое о злое доброе принесло. Поедешь сызнова в диаволу Мартемьянке с двумя обозами. Пригляд за тобою будет, индо бежать удумаешь – ловить не станем, чай православные люди, не невольщики, а напустишь казачишек – не боимся. Ступай же, собака вор.

Тут Завадский посмотрел на старца. Боль того уже не точила очевидно – глаза излучали властное благодушие, но слезились, как у нездорового.

На столе у окна лежали горячие калачи, в деревянных кадушках яблочное и черничное варенье, сливки – старец собирался чаевничать.

У Завадского гора свалилась с плеч. Уже в дороге он узнал, что из оленьих топей к Вассиановой общине выдвинулся обоз с сотней пудов хлеба и устным наказом о товарах на обмен. Включалась туда и внушительная доля Вассиана за перекупку. Сработал план – не тратя времени на переговоры (о чем толковать, коли выгода сплошная), Серапион следом за посланцем направил к ним обоз с хлебом. Слухи ползли и дальше, на север, где таились другие общины. Как ни любил власть Вассиан, но он не стал настраивать против себя влиятельного Серапиона, да и барыши упускать ни к чему.

Сотню пудов везли в Причулымский острог на трех крепких телегах. В сопровождающих – пятеро. Завадского радовало, что с ним снова ехали Антон и Данила. Из остальной троицы за Завадским приглядывал приближенный Вассиана Канашка-Никанор, которого за угрюмость называли Филином. Ростом он был как медведь, вставший на задние лапы.

Отдыхали мало – Завадский хотел наверстать упущенное, потому прибыли уже к вечеру второго дня пути.

День закатывался погожий, но Мартемьян Захарович встречал в богатой шубейке, расшитой золотом. Такой маскарад диковинно смотрелся на фоне остальной серости – мелькали ввалившиеся глаза на любопытных лицах давно не едавших досыта посадцев, пыльные кафтаны казаков, дырявые рубахи служилых, тащивших казенный инструмент для обмену.

Мартемьян самолично встретил их в остроге в окружении казаков. На короткобородом лице властного приказчика играла улыбка, и, казалось, как будто в ее бездонном лукавстве нашлось место и толике радости непрогадавшего игрока.

– А я ужо мнил – не заплутал ли наш немой чудотворец. – Приветственно пошутил Мартемьян, вальяжно подходя к спрыгнувшему с телеги Завадскому. – Казаков алкал сбирати на розыски.

– Не нужно казаков, Мартемьян, ты лучше обменяй нам пищалей и карабинов, чтобы мы по дороге ездили, а не по залесьям, страшась разбойников.

Приказчик хитро прищурился, сунув большие пальцы за пояс, из-за которого вываливался немалый живот и посмотрел за плечо Завадскому.

– Еже привез?

– Пока отборной муки пятьдесят пудов и овса столько же. На подходе еще сотня от общины старца Серапиона.

Мартемьян усмехнулся.

– Дивлюсь я тебе, раскольщик. Сице полтретья ходок и без штанов останемся.

– Так начинай посылать своих казаков в соседние остроги.

– Стало быть все буде?

– Все общины согласны, мы завалим тебя хлебом, мясом и рыбой. Взамен бери для нас инструменты, хлопок, соль, пеньку. И главное – оружие.

– Понадобится годины в мале.

– Мы тебе доверяем.

Обратно старообрядцы выехали в тот же вечер, несмотря на предложение Мартемьяна в отдыхе. Завадский спешил, следуя за чистым своим звериным инстинктом, а общинники пока еще опасались казаков. Везли на трех телегах с обновленными лошадями казенные топоры, косы, молоты, заступы и сошники. На ногах Завадского переливались новые сапоги из овечьей кожи, разукрашенные жар-птицами. Чем-то они напоминали ему ковбойские сапоги. В лицо дул крепкий сибирский ветер, дышалось легко, балагурили весело мужики и все же одному не рад был Завадский – не соглашался дать ему Мартемьян оружия. Ни самого худого, ни сломанного, ни даже бердыша какого-нибудь. А оружие ему нужно было позарез.

Не согласился Мартемьян на оружие и в третью поездку, и в четвертую, и во все последующие. Поначалу отшучивался, затем оправдывался подотчетностью, а при попытке Завадского осторожно поднажать – показал зубы. Нет, не считал он равным себе раскольника. Тем временем к Вассиановым скитам тянулись тайными путями обозы из раскольничьих общин, откуда на новых телегах переправлялись в Причулымский острог, который выменяв на все что было у него казенного, кроме оружия, обеспечил себя провизией на целый год. Мартемьян теперь отправлял обозы для перепродажи в соседние остроги и даже в промысловые артели. Торговля сказалась и на старообрядцах – Мартемьян сам продавал уже не казенные товары, а выменянные на хлеб. Повеселели скорбные лица, закипела стройка, замелькали новые наряды, вспомнили о своем призвании ремесленники: гончары, плотники, кузнецы. Появились новые телеги, лошади, домашний скот, уголь, строительные материалы. На столах, помимо хлеба появилось мясо, молоко и даже сливочное масло. Кузнец в общине уже мог выковать несколько штук бердышей или сабель. К осени почти достроен был странный храм Вассиана.

В том году хлеб шел по высокой цене. Крестьян из предуральской России еще привозили мало, пашенных земель искать некому - не то, что сеять и жать, провизии ждали казенной из воеводских житниц, откуда ввиду воровства и разбойных набегов она нечасто доходила до отдаленных острогов либо покупали втридорога у купцов-перекупщиков. Служилые казаки без еды, жалованья зверели и сами грабили тех, с кого собирали ясак. Народ разбегался по бескрайнему сибирскому космосу. Самые презираемые – раскольники закрытыми общинами трудились как пчелы. Одна странная напасть помимо гонений за упрямство преследовала их в те годы – парадоксальная тяга к запощениям и самосожжениям. Морили себя голодом, горели иноки в скитах, чернецы в срубах, семьи в избах и целые общины в гарях.

Возвращаясь в общину всякий раз Завадский ощущал угрозу – в косых взглядах приближенных экстатиков Вассиана, в уродливом бревенчатом храме, похожем на самую большую в мире спрингфилдскую скотобойню корпорации «Макдональдс», и даже восхищенные лица рядовых общинников, которые видели в нем спасителя их собратьев и их самих от бедности и простых жизненных тягот ясно говорили – Вассиан этого вечно терпеть не станет.

Завадский обретал достаток по здешним меркам, к доброй если не славе его, то авторитету прибавлялось влияние, усиленное рассказами от сопровождавших его в поездках староверов. Слухи о нем проникали в соседние общины. Он жил независимо – не ночевал более в избе сыновей Кирьяка, а нанял мужиков, которые построили ему небольшую избенку на восточной окраине поселения рядом с ручьем и подальше от Вассиана. Он не ходил на проповеди и вообще жил в понимании общинников странно – как дачник, изредка наведывающийся в свой домишко. Между тем, людей притягивал и странный образ его бытовой жизни. В один из редких свободных дней между доставками он призвал кузнеца и плотника, закрылся с ними на полдня в избе, а затем уехал с очередным обозом. В его отсутствие кузнец с плотником соорудили в ручье странное устройство – к обитому железом бочонку приладили клапан с двумя деревянными трубами. Клапан укрепили металлическими накладками. Диковинно он надувался и прыгал, брызжа водой, повышая давление в бочонке. Одна труба шла в пристройку к избе Вассиана, в которой располагалась баня. Так, завел себе Завадский собственную воду в доме.

– Еже теперя? – потешались рядовые старообрядцы, воодушевленные увиденным. – Печь чудной Филипп построит, что сама пироги печь станет?

– Еже тебе печь! А штоб в рот их сама клала?

– Охохо.

– Господь нам его прислал. За муки испытанные. – Говорили некоторые вполголоса, а другие молчали, соглашаясь одними лишь взглядами.

А кузнец между тем и себе в кузнице соорудил водонапорное устройство, и теперь Кирьяк с Агафоном в своих домах требовали такого же.

Наблюдая растущее влияние загадочного «немого», Вассиан, как опытный властитель был осторожен. Сперва надо бы прибрать к рукам источник влияния, а потом уже устранить смутителя душ и сердец невинной паствы.

Для этой цели однажды с Завадским был послан порученец Вассиана – ушлый говорливый мужик Никита Белоус, бывший когда-то дьяком в Дмитровском приходе – на правах старшего он попробовал было сменить Завадского в деловых переговорах с Мартемьяном, но приказчик лишь сунул порученцу ковш водки, велел выпить, а затем со смехом вытолкнул его во двор.

– Не староват подмастерье? – обратился он к Завадскому.

– Это человек Вассиана.

– Вассиана? Я и позабыл уж, еже у вас там всё какие-то старцы. Думал, ты, разбойник, там всем ведаешь.

– Ведаешь. – Задумчиво повторил Завадский. – Ты вот всем тут ведаешь?

– А иначе как? Я боярский сын, хоть и не древнего роду. Слыхал як сказывают? Лучше князем в чертовой заимке, чем приказчиком при воеводе. Здеся свобода, хотя и места лихие.

– А все равно ведь служишь?

– Кому?

– Тому, кто тебя не уважает.

– Твои то кручины, не мои.

– Мои. – Согласился Завадский.

Приказчик сжал крепкий кулак.

– Ежели сжал – не ослабляй. Он не простит. Зде в окрайном остроге один хозяин. А в той избе, из овой ты, чудак, целехоньким вышел я живьем закоптил всех, кто посмел угородиться воле моей. Только последний хитроусый черт Асташка сбежал.

– Сбежал?

– Украл с арсеналу палашей, рыщет тут по дорогам дурачок с полдюжиной прихвостней грабит обозы. Все изловить не могу. Его степняки разорвут, ежели с голоду не подох – осчастливился. Ибо иной путь ему – в тот застенок. Чего не терплю я хуже вражья – изменщика и предателя.

– Кто он? Казак?

– Казачишка, умелый был, да все на сторону глядел. О своем мнил.

– Казаки ведь под воеводами?

– Нету на таких острогов воевод. Здесь один царь и бог – приказчик Мартемьян Захарович.

– Когда же дашь мне оружия, Мартемьян? Цена дорога? Назови! Или не доверяешь? Я ведь не Асташка.

– Знаю. – Приказчик обнял Завадского. – Отложим беседу сию до следующей встречи. Некогда мне сегодня…

И снова возвращался Филипп без оружия и в тягостных раздумьях. Не по задуманному шло. Вассиан, конечно, стар, но силен, хитер и остер чутьем. Паства почитает его проводником Божьим, и самые приближенные не зря как на подбор – крепкие мужчины с собачьей преданностью. И хотя Завадский пока был выгоден Вассиану, рано или поздно старец примет решение бросить на властный алтарь достаток и влияние среди соседей. Сделает ход, как говорится. Главный вопрос заключался в том успеет ли Завадский подготовиться к этому или нет. И если бы Мартемьян Захарович дал ему оружия, у Завадского появился бы шанс. Надо что-то придумать, решил он, укладываясь на телегу. Впрочем все было зря – вышло, как это часто бывает, не так и не иначе. А намного хуже.

Вскоре по приезду Завадский узнал через Даниловы намеки и недосказанности (приближенным под страхом небесной кары запрещалось обсуждать такое), что хворь Вассиана вернулась и теперь взялась за старца крепко. Прежде случавшиеся обострения уходили через день-другой, а новое явилось как будто уже навсегда. Вассиан ничего не ел, не спал, много, громко, истово молился и проповедовал. Стал хуже видеть, мучился тошнотой и головными болями. Напитки ягодные и травяные, настоянные на пижме, зверобое, пустырнике и череде не помогали как прежде. Завадский предполагал, что старец страдает, возможно, раком мозга.

Уверенность, что конец Вассиана не за горами, исходила главным образом от самого старца, и, хотя об этом он ничего не говорил, приближенные чувствовали его страх. Позже он взял себя в руки, оттеснив страх всегда помогавшей ему деятельной злостью. Тем не менее, несмотря на табуированность темы здоровья старца, тихие пугливые слухи бродили по общине. Как бывший преподаватель сектоведения, Завадский понимал, что состояние рядового общинника (проживавшего к тому же в семнадцатом веке) не стоило недооценивать. Сама мысль о смертности пастыря приводила к растерянности и неразрешимой мысленной дилемме – либо мессия уходит в царствие божие в одиночку, либо забирает всех с собой. Первый вариант грозил разоблачением мифа о сакральности страданий последователей Вассиана. На страже второго стоял инстинкт выживания. Наилучший вариант конечно – оставить все как есть, но для этого нужен был новый мессия.

Перед очередным отъездом он зашел в гости к Кирьяку, взрослые сыновья которого с симпатией относились к Завадскому, и застал странную беседу промеж обедающих братьев:

– Чудно проповедовал Вассиан на сходе, – сказал старший сын Кирьяка Андрей, подняв, очевидно, волновавшую всех тему.

– Росписно хвалу Богу возносил.

– Ин не про то я, Филимонка.

– Про вознесение? – уточнил средний брат Никита. – Да ведь владыко ин всех речах о спасении небесном поминает.

– Обаче разумеешь не так?

Никита задержал у рта кусок каравая, так и не откусив, вздохнул.

– А я скажу вам, братья, еже не едино каково во всех речах ево прежних.

Завадский навострил уши.

– Про спасение с малых лет мы слышим, да токмо наперво он о сроке заговорил.

– О сроке? – не выдержал Завадский.

– Истинно, брат Филипп.

– И какой же срок упомянул Вассиан?

– Седмица пятнадцатая по пятидесятнице.

– И когда это?

– Егда? – Андрей стал складывать пальцы. – На шестой день от сего дни.

– Что же случится тогда? – стал подниматься из-за стола Завадский.

Андрей и Филимон захлопали глазами.

– Вознесутся на небо с ангелами все держатие веры православной, коих наречет по воле господней владыко Вассиан и тако спасутся от великого мора, обрушенного гневом господнем за отступничество от веры истинной.

– Что?! – закричал Завадский и поднял привлеченный движением взгляд – в дверях из светлицы на него смотрела Капитолина.

Завадский вдруг понял, что очень давно не видел такого понимающего взгляда.

С трудом разорвав затянувшийся к удивлению присутствующих, зрительный контакт, он вышел на улицу и быстро зашагал по раздвинувшейся дороге, упиравшейся в храм. Остановился у хлипкой изгороди, не в силах оторвать от выросшего до третьего этажа исполина.

«Так вот ты каков, Вассианов ковчег».

На лесах споро и даже с каким-то воодушевлением стучали топорами и молотками мужики, готовясь накладывать уже кровлю. Сколько радости и предвкушения. Завадский ужаснулся тому, что они и в самом деле готовились к спасению, будто этот черный куб на фоне восходящего солнца не чудовищный прародитель расстрельных бараков, а самый настоящий корабль. Что бедные дети, вводимые в душевые Аушвица. Что несчастные, запертые в «Маунт Кармел». Мечта странника, идущего по сходням в порту Саутгемтона и горе несчастного, неспособного верить.

Завадский постучал, вошел в избу, из-за низких входов трижды поклонился. В нос ударил крепкий пар и запах пирогов. В избе было весело. Оконца крошечные, но жизни хоть отбавляй. Жена Данилы Федора – ухватом постукивала о дощатый пол, отбивая какую-то замысловатую мелодию. Данила, развалившись на колотой лавке у глинобитной печи, пел:

У Антона дочка

Славная такая

Очи голубые,

Девка молодая!

Каким-то чудом им подыгрывал и ребенок, вертя кулачками в люльке. Данила вдруг вскочил, схватил ребенка, стал подбрасывать к бревенчатому потолку, ребенок заливисто смеялся, хватал Данилу за бороду.

Да, любил Данила свою семью и жизнь любил, а обретя достаток (скотина, лошадь, огород, оловянная посуда и даже армяк с шубой), благодаря поездкам с Завадский в Причулымский острог даже стал как будто забывать, что по дороге в Сибирь схоронили они с Федорой троих детей.

– Садись, трапезничать будем, братец, – сказал он, глядя вместо Завадского, в лицо подлетающему крохе, – Федора лапшу на молоке состряпала.

– Некогда, Данила. Едем сейчас.

– Не рано ли?

Завадский развернулся к сеням.

– Жду тебя на дворе через минуту. – Сказал он на ходу.

Данила бросил взгляд ему в спину и опустил ребенка в люльку.

– Ладно, токмо Антона кликну. Что, угугу?! Строгий дядька Филипп? Стро-о-о-гий! Федора, положи-ка нам покамест пирогов в корзину!

Глава 10

Хотя выехали они с хорошим лагом, Завадский хмурился, то и дело откидывал крышку на часах, выменянных у Мартемьяна в предпоследнюю поездку, и требовал у Потехи, исполнявшего роль возницы ускориться.

Ехали впятером, но на двух телегах. С ним Потеха – долговязый из спящих приближенных Вассиана. Завадский понаблюдал за ним, и раскусил как флегматика. Немногословнее его только великан Филин, который выше был даже Завадского, то есть по меркам семнадцатого века считался гигантом. Выше на Руси был, наверное, только тот, кто сейчас рубил головы стрельцам в селе Преображенском за тысячи верст отсюда.

Филин был верным человеком Вассиана, но Завадский не видел в нем хитрости, горячечности и амбиций. А подкупали в нем незлобивость и простота, которые часто встречаются в крупных сильных людях и хороших бойцах.

Антон и Данила – верные уже спутники Завадского в каждой поездке, и не было сомнений, что выбор они уже сделали, хотя Данилу как крепкого парня Вассиан прибрал в активный круг близких, но он все же был слишком сообразительным чтобы поддаться плену старческого словоблудия. Молодежь подкупать надо жизнью, она ее любит, а не «спасением». В этом Завадский был уже наполовину спокоен. И все же этот чертов долгий путь в двое суток, который в двадцать первом веке занял бы минут сорок, выводил его из себя. Полжизни в России – дорога.

Завадский захлопнул крышку часов, облокотился о мешок. – Пятнадцатая седмица. День в запасе. День в за-па-се...

Миновали березовую рощу, задул ветер. Завадский повернулся набок, скрестил на груди руки, отяжелевшая голова легла на мешок. Перед глазами проплывали деревца и кустарники чахлого перелеска. Как же медленно… Почти пешком. Завадский зевнул и вдруг увидел между деревьями невысокую фигурку. Сначала подумал было – зверь, но поднимать голову было лень. Фигурка не двигалась. Он напряг зрение, присмотрелся и увидел, что это карлик, но довольно странный – с огромной, величиною почти с туловище треугольной головой и длинными тоненькими ручками до колен. Человек ли это? Быть может, статуя божка местных аборигенов? Телега как бы огибала его по окружности с полусотметровым радиусом. «Статуя» вдруг засеменила в направлении телеги. Двигался карлик столь стремительно и при этом неестественно – будто фанерная ростовая мишень на стрельбище, что выглядело это жутковато. Тут уже надо было поднимать голову, но она перестала подчиняться. Карлик был уже вблизи, и Завадский увидел, что семенит он по траве, быстро-быстро переставляя свои маленькие ножки в крохотных ботиночках с пряжками. Его треугольная голова будто солнце в час великого апокалипсиса, заслонила собою все – страшная, коричневая с желтыми скошенными к носу глазами. Существо парило перед телегой. Завадский до смерти перепугался, открыл рот и закричал что было сил, но крик сожрала глухая, плотная и душная тишина. Он просто открывал рот, как рыба. Космическая тишина царила кругом на долгие бесконечные миллиарды километров и лет. Карлик протянул руку, устремив двадцатисантиметровый палец к лицу Завадского и в это мгновение шум ворвался в пространство, как вода из разрушенной дамбы.

Позади спорили Антон с Данилой, телега громыхала на кочках, пофыркивала лошадь. Никакой духоты, вакуумной тишины, никакого карлика…

Ветер гонял над полем первые осенние листочки.

Сон… Кошмар. Завадский вытер рукавом пот с лица.

– У паперти живучи слеп? Кто солому волок и дрова Вассиану? Не ты разве? – укорял Данилу Антон.

– На клырос да на покрытки!

– Зело глуп ты, Данило, яко дятел пестрый!

– Аз тебя пристегну! – Данила схватил плеть, соскочил с телеги, побежал на Антона, который любил ходить пешком.

– А поспешествует ли?

– Ну! – крикнул Завадский. – Уймитесь!

Данила обернулся, бросился к Завадскому. В глазах стояли слезы и виденное однажды – страх.

– Правда ли, брат Филипп?

– Что?

– Понеделью Вассиан соберет всех на огнеопальное причастие?

Завадский спрыгнул с телеги, посмотрел в спину едущему на первой Потехе – одному ему он не доверял.

– Ни кричи.

– Сказывай! – Данила схватил Завадского за рукав шелковой рубахи.

Завадский показал часы на цепочке.

– Мы успеем.

Данила замотал головой, перекрестился и оглядев всех бешеными глазами развернулся, собрался было бежать, но Завадский ухватил его за рубаху и будто по сигналу подскочил Антон.

– Пусти! – зарычал Данила, являя недюжинную силу.

– Говорю же – успеем! – прошипел ему в ухо Филипп.

– А ты о том ведал!

– И потому торопил тебя.

– Пустите, Христа ради!

– Куда ты собрался, Данила? Что задумал?

– Вернусь в скиты, челом бить буду пред владыкой! В ноги упаду.

– Вассиан задурманит тебе голову. Опутает лживыми речами. Да обвинит в ереси, что ты будто черт, который боится «причастия». Не хватало ему смутьянов.

– Правду Филипп сказывает. – Подтвердил Антон.

– Внегда сбегу! – Не унимался Данила. – Феодору и дите сымаю и в лесах спрячумси!

– Кто же тебя отпустит? – тихо сказал Филипп, обнимая Данилу одной рукой. – Как только ты вернешься в общину – навлечешь вопросы: почему вернулся, почему один. А псы Вассиана, завидев, что ты с семьей куда-то намылился, схватят тебя и доставят старику.

– Убо же делать, братцы?

Завадский поманил Антона и что-то зашептал обоим.

Обернувшийся с телеги Филин услышал только первую фразу:

– Перво-наперво добраться надо до острога…

Спустя сутки тревожного пути показался впереди, наконец, важный ориентир – Ачинский поворот и Завадский, тоже не совладав с нервами решил рискнуть и ради экономии времени поехать до острога по дороге. Так, всего через три часа, они бы встретились уже с Мартемьяном Захаровичем.

Поздно понял Завадский, что сам совершил то, от чего предостерегал Данилу – поддался порыву души, а не холодному разуму. Сначала туман соткал впереди на дороге двух всадников. Показалось – рейтары. Кони переминались с ноги на ноги. А потом всадники понеслись на них, набирая скорость.

– Тпру! – сообразил Потеха, потянувшись за дубинкой.

– Сар-р-р-р!!! – оглушило в правое ухо.

Самый быстрый – Данила прыгнуть было хотел, да вдруг слетел с телеги вихрем. Завадский ничего не успел понять. Рядом хрипел Филин, хватаясь за шею. Уже соскакивая с телеги, Филипп увидел, что вокруг бычьей шеи Филина обмотана цепь с шипованной гирей. Затем он слетел с телеги.

Ведомый инстинктом Завадский бросился к обочине, сюда же побежал и сумевший увернуться от напасти Антон. Позади телег орудовали кистенями страшные люди в кожаных шкурах. Рядом с отбивающимся Данилой лежал бездыханно Филин, видимо мертвый. Тем временем один из всадников налетел на убегавшего Потеху и ударил его саблей по голове. Двое других бросились на Завадского с Антоном, обнажив палаши. На Завадского пожаром набросился ужас. Успело мелькнуть на фоне неба темное лицо с вырванным ноздрями.

– Ристай, Асташка! – заорал кто-то. – Разорвет!

Завадский бежал по взгорью к лесу, каждое мгновение ожидая удара в спину, но вместо удара споткнулся о корень и покатился назад. Все замелькало перед глазами: небо, виляющие задами кони, спины в соломе, деревья, снова небо, мохнатая морда за ветвями.

Прежде он услышал, чем понял – глухой рев из бездонного нутра. Треск веток. Свисты, крики. Конское ржание. Грохот телег. И только затем увидел – на взгорье перед ним поднимается медведь.

Тупые глаза в черных ободках на большой мохнатой голове взирали на него. Короткая пасть оскалилась, и зверь мгновенно стал таким страшным, что Завадский замер и не смел дышать.

Робкие мысли скакали на задворках – жалкие, никчемные и все же в них вся его сила. Ровно такая, какая отпущена ему природой. Не веря ни во что, ибо в такие моменты нет места вере, Завадский ухватился за одну из них и понял – будет тяжело. Медведь, крутя мокрым носом поднялся на задние лапы и заревел. Завадскому почудилось, что он уловил даже колебания воздуха и зловоние плотоядного чрева, но больше не думал ни о чем, вцепившись взглядом в черные будто мертвые глаза. Это было невыносимо трудно – преодолевать волю матушки-природы, медведь говорил ему об этом каждое мгновение. Первая попытка. С поразительным для своих габаритов проворством зверь метнулся вперед, пригнув морду, легко владея своим четырехсоткилограммовым весом и тут же дернулся в сторону. Завадский не отводил взгляда. Врет сукин сын! Хорош! Но рано. Он еще будет изнурять. Вторая попытка. И снова в сторону.

Завадский медленно шагнул назад. А ты нестрашный, прозвучал в голове детский голосок Виктории. Совсем нестрашный.

Кто-то стоял позади, левее. Слышался осторожный шелест. Задрав морду, зверь шевелил туда носом, косил бешеными глазами.

– Уходи, медведко! – раздался сзади уверенный голос Антона, сопровождаемый каким-то стуком. – Не пужай! Ступай, родимый!

Медведь рыкнул, но уже не так жутко, мягко опустился на четыре лапы и чуть поразмыслив, сутулой горой посеменил по опушке, ломая ветки.

Завадский вздохнул. Ему казалось, что он разом похудел килограммов на десять и все ушло в чистую энергию, которую забрал с собой медведь.

А ведь спас, понял он, едва придя в чувство.

Антон вылезал из канавы с корягой в руке.

– Во-но як, братец, бывает. – Сказал он, щурясь вослед медведю.

Завадский утер дрожащей рукой лоб, посмотрел на пустынную дорогу и пошел туда. Антон двинулся следом.

Земля хранила следы нападения – взрытия конских копыт, бурые пятна, разметанная солома.

– Зачем они мертвых забрали?

– Живьем их полонили, Филипп. Саблей разбойник Потешку плашмя приложил, от гостиного Филина приглушило. Данилу изувечили. Нас токмо медвежик уберег.

– Зачем?

– Известно – в ясыри продать. Эх!

Завадский тихо выругался.

– Было бы болото… – Ответил Антон на его ругань.

– Далеко? Не найти их теперь?

– Худое дело, брат. Чай хорон лесной негли имеется да покамест за казачками в острог, минет день – пропадут.

Завадский посмотрел на Антона. Тот оттачивал ножом корягу, словно карандаш.

– Не будет никаких казачков.

– Знамо дело. – Протянул Антон, не глядя на Филиппа.

– Мы идем вдвоем.

– Идем…

– Ну? – зло сказал Завадский. – Кто из нас охотник?

Антон оторвал, наконец взгляд от коряги, посмотрел на Завадского, шмыгнул носом, и пошел по дороге.

***

Споро шел он впереди, шевеля смолистыми как у татарина усами. Взгляд его хмурый цеплялся за все подряд. У куста можжевельника остановился, сощурился на лесок и мотнув головой двинулся туда. Завадский шел следом, переняв у Антона занятие – на ходу стругал ветку.

Пока они углублялись в рощу, следуя по тайной разбойной тропе, даже Завадскому несложно было находить следы – вот конский навоз под кустом, вот сломанная ветка, вот – кровь на листьях. Но метров через двести, роща совсем поредела, следырастворились, и Завадский уже ни за что бы не понял, проезжала ли тут шайка Асташки с их обозом. Однако, для Антона, казалось, не было проблемой и теперь уверенно идти по следу. Он уже не так спешил, и хотя «мы пеши, они конны», он постоянно останавливался, приседал, вдумчиво оглядывал что-нибудь, а то и задирал голову, глядел в кроны. Один раз он пошел в сторону, потом назад. Завадский, не выпуская из рук поясного мешочка с часами, только сжимал зубы, но все же не удержался – спросил.

– То чужой след, моченый, а дождика с утра не было. – Пояснил Антон, продолжая шарить глазами вокруг.

Часы текли, смеркалось. Завадский со злостью думал о том, что в это время они должны были закончить дела с Мартемьяном и выдвинуться в обратный путь. А что теперь? Все шло прахом! Не будет оружия, не будет общины. Превратит Вассиан в мученическую гарь едва вздохнувшую от бесконечных невзгод деревеньку. Плевать старцу на нечеловеческие вопли, на сворачивающую от огня детскую кожу, на вскипающие легкие и мочевые пузыри. Отдаст огню Кирьяка с сыновьями, Федору с ребенком Данилы, и Капитошку. Да еще приправит это своим религиозным словесным поносом не ведая греха. О, неистребимы радетели пробудить от духовной комы человечество, сделав какую-нибудь очередную пакость – ему ли не знать. Однако больше всего леденила ярость по иной причине и шептал в голове новый голос, далекий от вечных бед человеческих.

– Плохо дело, брат Филипп. – Сказал Антон, присев у очередного куста.

– Что такое?

– Тощнят они, гляди прикормом на чиблинке постояли недолго. Кони топтались, гадили. А онамо кровь.

Антон приподнял ветку, и Завадский увидел на коре бурое пятно.

– Куда же торопятся?

– Не ведаю, ино худо и в том еже до сего гряли они по дороге.

– Дороге? – удивился Филипп.

– Просеку не видал?

– Ну.

– Дальше бурелом, посем телегами не проедешь. Видать свернули, да амо же? Зде вспять пошли, за осиной обернули, паки свернули, да далече – ума не приложу. Одно верно – не шибко отстаем. Навоз прежде бывал яко от обедни к полуденью, а топерва к уденью.

– Найди дорогу, Антон! По такому лесу не поедут они наобум. Ясно зачем спешат – хотят успеть до темноты. Найди дорогу.

Антон вздохнул и стал кругами терпеливо обхаживать окрестности. Частенько останавливался, приседал. Наконец, поманил Завадского за собой.

Тьма совсем уже сгустилась над рощей. В стороне заухала неясыть. Опытный ходок Антон резво пошел вперед.

– Далече поле, онамо видно куды, – Антон указал на разрыв подлеска впереди. – К полночи будем, ино уж ничаво не узрим. Аки слепцы наощупь пойдем.

– Они ведь тоже.

Пройдя еще часа три, помимо усталости стало одолевать уныние. Не заблудятся ли они сами? Куда с такой настырностью он следует и тащит с собой Антона? И если найдут? Что им светит без оружия, как вызволить людей у разбойников вооруженных получше боевиков Вассиана? Повезло еще что с ним Антон, но и он уже тяжело дышит. У Завадского одеревенели ноги, ступни истерлись в кровь.

Присели отдохнуть во тьме. Сил не было говорить. Около часу назад напились в ручье, да снова мучала жажда. Лес готовился к осеннему молчанию. Птицы улетали на юг. Певцов ночных не слыхать, зато то и дело трещала ветка то там, то здесь кто-то шумел, дышал, хрипел, топотал, и Завадскому все казалось, что это медведь или волчья стая крадется, но Антон всякий раз успокаивал пояснениями: то косулька в трех верстах спину о древо трет, то лисы кувыркаются, то ежи бегут, а то сова с ветки на ветку скачет.

Снова пошли. Завадский старался не терять из виду черный силуэт. Минут через двадцать он врезался в напряженную холодную от пота спину Антона.

– Слыхаешь? – тревожно прошептал Антон.

– Что? Медведь?

– Хуже, братец. Человек кричит.

– Не слышу.

Антон схватил его за плечо, повернул на пол-оборота.

– Все равно не слышу.

Антон повел его за собой сквозь заросли и вскоре Завадский стал различать смех, потом голоса, а обойдя сельгу увидал яркий вдали огонек. Костер!

Подкрадывались около часа. Антон вел по «бесшумным лабиринтам». В конце концов подвел его к какому-то холму, перед этим проведя по овражку, заросшему крапивой. Причем крапива жгла как-то особенно немилосердно. Видать раньше и растения злее были. На холме же царапали лицо какие-то колючки. Завадский сердился, но забравшись на вершину понял зачем его тащил сюда Антон. Лагерь разбойников отсюда – как на ладони.

Он увидел небольшой расчищенный пятачок, в основании которого меж соснами сооружена у них была землянка, прикрытая ветками, вход щетинился рогатинами – видимо от зверей. Значит схрон у них здесь. Разбойников на виду – пятеро, но могло быть и больше. В суматохе Завадский не помнил сколько их было во время нападения. Двое жарили большие куски баранины на костре. Трое занимались каким-то странным делом – держа друг друга за талии прыгали вокруг костра, исступленно раскачиваясь. Издали напоминало это танцевание ламбады в наркотическом угаре. Завадский привыкший было к незнакомым открытиям прошлого, снова удивился.

– Что они делают?

– Дурью маются, – буднично ответил Антон и Завадскому показалось, что он услышал голос современника.

У деревьев стояли привязанными кони и две их телеги. Пленники лежали на них ничком в странных позах – со стянутыми к спине руками и ногами.

Все лежали без движения, как неживые.

Глава 11

Страшный разбойник с вырванными ноздрями подошел к телеге и приподнял за волосы голову ближайшего пленника. Несмотря на израненное и замазанное кровью лицо, Завадский узнал Данилу.

– Так вы, стало быть, казеники? – спросил он как будто с интересом.

– Раскольщиками… нас кличут. – Ответил Данила, едва ворочая языком.

– Ин печати убеленные имеешь?

– Чаво?

Разбойник ударил Данилу в лицо.

– Разом видать оне себе еще и ум оскопляют. – Весело сказал разбойник и чуть понизив голос спросил. – Сказывай, на лошади ты какой пегой али белой?

– Прости, не ведаю, про что толкуешь. – выплюнул Данила кровь.

– Во дурень! Сице, говорю, вы тоже ето, уды отсекаете себе дабы черт не искушал?

Данила округлил глаза.

– Побойся Бога!

– Стал быть нечист? Поправим! Тишка, тащи стамеску!

Разбойники захохотали и один из них, коренастый побежал в землянку.

– Ты чего? – перепугался Данила. – Помилуйте, братцы!

– Какой же я тебе братец, я разбойник, дьяками клейменный, попами сеченный, грязная душа. А ты у нас чистый агнец божий, а паче станешь ангелом земным. Негоже святому хлысту с ключами ада по миру таскаться.

– Харя, кровью же истечет, пропадет товар. – Подал кто-то голос.

– Не истечет, кочергу накали, прижгем!

Разбойники сбросили Данилу с телеги, потащили к костру. Он дергался, упирался, усиливая хохот разбойников. Другие связанные в неудобных позах пленники тоже пришли в беспокойство.

– Рви ему порты! – крикнул ладный разбойник в выцветшем бешмете и сапогах, которые прежде носил Филин.

– Горазд ты указывать, Асташка. Поди удержи – лягается аки бык.

– Чичас обрежем – успокоится.

Огонь костра плясал в бородатых лицах, удлинял их, делал страшными.

Завадский, наблюдая за всем этим с холма, лихорадочно соображал, но в голове – ничего, только недавнее прошлое. Думалось тяжело, а время шло. Сейчас изувечат Данилу. Антон молча хлопал глазами, сжимая отточенную корягу. Бежать с кольями на шестерых разбойников, вооруженных саблями и топорами – самоубийство, а то и хуже – занять место Данилы. Новый голос приказывал ждать, но ждать он не мог, продолжал лихорадочно терзать ум. Вдруг мысль пришла.

– Ты по-медвежьи реветь умеешь? – толкнул Завадский Антона в бок.

– А то!

– Ну-ка реви!

Антон поглядел неуверенно на Завадского, затем чуть приподнялся, откашлялся, и свернув набок губы, утробно заревел. Сначала негромко и неуверенно, как будто спросонья, а потом - надо отдать должное, заревел пострашнее даже встреченного ими сегодня медведя.

Утробное «у-у-у» катилось по лесу. Где-то забеспокоилась сова, заухала. Несколько крыльев зашуршали в темноте.

Разбойники притихли, оборотились к лесу, присели, обнажив сабли. Тот, кого звали Харей, уставил на лес внушительный черный палаш.

– Недалече бродит. – Сказал коренастый.

– На огонь не пойдет.

Разбойники посидели, но вскоре вернулись к истязанию Данилы, правда без прежнего задора – нет-нет, да и обернется кто-нибудь.

Антон сполз поближе и заревел погромче и пострашнее.

Разбойники снова обернулись, замерли как мартышки.

– Зело свирепо лает, мохнатый черт! А кровь учует – взбеленится.

– Медведица то, медвежонков утеряла. Ненадобно ей.

– Всяко ненадобно, Тимоха, ендова и тово, такой зверь одной лапой разорвет, а второй прихлопнет. Карауль теперь!

– Сам карауль.

– Сарынь, братва! Назавтра затемно в путь. Айда в землянку, а хлыстов раскидай против рогатин. Пущай их дерет ежели что. В караул пары. Тимоха и Бирюк ступайте до полночи!

Разбойники перевязали лошадей, растащили связанных Потеху, Филина и Данилу, выложив их тела полукругом перед входом в землянку, после чего похватали средневекового шашлыка и спрятались в землянке. У входа остались только двое разбойников на бревне.

Караульные ели, переговаривались. Это на руку. Завадский уже придумал план, теперь надо было только ждать. Дважды выходили разбойники из землянки справлять нужду, но Завадский с Антоном терпеливо ждали.

Им, как в задачке про колпаки и мудрецов требовалось, чтобы выходил только один из двух нужных. Просидели час, затем два. Завадский уже испугался, что сменится караул и придется менять план, но тут коренастый разбойник встал с бревна и осторожно озираясь сошел в лес.

Антон с Завадским были наготове. Оба держали камни. Да только Завадский поняв, что всерьез надо будет садануть этим камне по голове, хотя бы и разбойника, почувствовал, что из рук будто уходит сила. Но подсобил Антон – тот и двигался бесшумнее. Благо распознали от разбойников вдругорядь ходивших, отхожее место. Едва разбойник начал расстегивать кафтан, подкравшийся Антон засадил ему камнем по башке, так что шапка слетела. Разбойник повалился на бок. Стащили с него кафтан, сапоги, шапку забрали и саблю. Во все облачился Завадский. В нехитром расчете было проделать тот же трюк с караульным у землянки, в надежде, что не разберет в полутьме, что не товарищ в его одежде. Беда была только в том, что и Завадский, и Антон на порядок выше коренастого.

Завадский шел, глядя на приближающуюся спину разбойника, чувствуя нарастающую в членах предательскую слабость.

– Тимоха, ты амо по нужде, на Байкал-море хаживал? – спросил разбойник не оборачиваясь.

Завадский наблюдал как пламя пляшет на кривом ноже, который он точил.

– Угу, – промычал Завадский.

Разбойник замер, стал оборачиваться. Завадский подскочил и вместо виска камень угодил разбойнику в лоб. Тот лихо отскочил к костру, перекатился боком, и с криком «кря, братаны!» вскочил на широко расставленные ноги и попытался выхватить саблю, но не успел.

По какой-то причине произошедшее не испугало, а разозлило Завадского: саблей и я бы мог!

С яростью набросился Филипп на разбойника и пока тот хватал саблю успел дать ему камнем в висок, впрочем, удар снова вышел смазанным, они оба упали и принялись хватать друг друга за руки.

Тем временем Антон тенью скользнул к пленникам и перво-наперво споро принялся резать веревки Филину. Второпях порезал и самого Филина в двух местах, но сделал главное – освободил великана. Антон успел рассечь путы и Потешке на руках, лежавшему ближе других к землянке, но на него бросились первые выскочившие из землянки разбойники – Асташка с подельником. Оба размахивая кистенями побежали на Антона. Тот, услыхав скрип цепей с визгом ринулся к лесу. Уже у самого леса кистень Асташки, брошенный в ноги Антону остановил его побег. Разбойники бросились на него и принялись бить, а небыстрый Филин только-только поспевал ему на помощь.

Данила, единственный оставшийся связанным лежал на боку. Он крикнул было Филину, чтобы тот распутал его, но видя, что тому теперь не до него – Антона спасает, рассчитывал на Потешку, но увы – дела того тоже были плохи. Из землянки выбрался Харя и, хотя Потешка был крепок – что толку, отбиться голыми руками от палаша он не мог, а увернуться запутанным в ногах – тем паче. Обманным ударом Харя ударил его глубоко по шее, и теперь Потешка обильно истекая кровью с тяжелым хрипом агонизировал на земле. Харя сверкнул в отсветах костра страшной разбойничьей улыбкой, ловко крутанув в руке абордажным зубчатым палашом, отсекшим ни один десяток голов, направился к Даниле. В отличие от Потешки, руки и ноги Данилы накрепко были стянуты сзади крепким узлом. Харя провел кончиком палаша от незащищенной шеи Данилы по груди, животу до паха. Улыбнулся. С черного палаша капала кровь. Данила зажмурил один глаз, готовясь к худшему, но страшная тень перед костром пошатнулась, перестала излучать невыносимый страх и рухнула на Данилу с ножом в шее. Над мертвым Харей стоял Завадский. Руки его дрожали.

– Развяжи! – крикнул ему Данила.

– А? – спросил Филипп, будто оглушенный.

– Развяжи ты!

Завадский растеряно зашарил глазами вокруг, потом сообразил, сумел взять себя в руки – уверенно выхватил из шеи мертвого Хари нож и стал резать путы Данилы, сначала на руках, затем на ногах. Освободившись, Данила резво вскочил, и едва снова не упал с непривычки пошатнулся. Филипп удержал его. Он поднял палаш и пошел зигзагами туда откуда раздавались все это время сдавленные крики и звуки ударов. Завадский поспешил за ним, но помощь их уже не требовалась – одному разбойнику Филин сломал шею ценою изрезанных рук. Жив еще был Асташка, верхом на котором сидел Филин, а Антон поднимал оброненный нож. Данила подошел к придавленному Асташке.

– Оставь. – Сказал он Антону и направил палаш мертвого Хари в шею Асташки. У того заходил кадык под бородой. Бегающие неглупые глаза словно говорили: а то не знал, каков будет конец.

– Подожди, – сказал Завадский, положив руку Даниле на плечо.

Это был лучший ход. Повезло одному разбойнику – оглушенному прежде Антоном караульному, его и след простыл. Значит оклемался, а придя в себя, видимо, понял, что дело уже не в его пользу и геройствовать не стал – убежал.

Завадский, убивший двоих людей, смотрел на свои отныне повинные руки и повторял, что все это было ради нее же, что она потеряла бы больше, словно боялся, что кто-то, какой-то таинственный зритель, ведущий летопись его жизни забудет об этом. И все же как-то муторно было на душе, и не удавалось вызвать в себе прежнюю ярость, чтобы залить ею душное тлеющее чувство вины. И вспоминался не падающий с ножом в шее Харя, а Бирюк, чей стекленеющий взгляд он видел перед собой. Видел, как по известной воле уходила жизнь и когда стало это неотвратимо, разом ушла из него злость – чудное дело.

***

К исходу следующего дня две телеги миновали проезжую башню Причулымского острога, который за последнее время тоже расцвел на перепродаже старообрядческого хлеба. Еще на въезде в посаде замечалось, что изб стало больше, были они как будто ровнее и выше. За изгородями крестьяне в льняных, а кое-кто и в суконных штанах возились со скотом, кропали телеги, плуги, мастырили изгороди. В самом остроге выросли новые лабазы, кругом стучали молотки, у стен изнутри по полатям возведенных лесов деловито расхаживали наемные мужики с пилами и топорами. У приказчицкой избы появилась немалая пристройка из еловых бревен, подле которой стояли новенькие крашеные сани. Только здесь с удивлением Завадский узнал, что по бездорожью в России сподобились на санях ездить и летом.

В легкой беличьей шубе встречал их еще больше растолстевший Мартемьян Захарович, пуще обычного сияя хитрой улыбкой. По обе руки от него стояли самые близкие казаки.

– Вот те чудо, всесвятая троица! – поднял холеные руки Мартемьян. – Где пропадали, агнцы заблудные? Спор о вере с шаманами учинили али с медведями радели?

– Чаю, Мартемьян Захарович, агнцам судя по виду новый питейный храм в Ачине полюбился. – Добавил одноглазый казак.

Казаки засмеялись.

Однако суровый израненный вид старообрядцев, стер высокомерные улыбки на лицах.

Завадский подошел, обнялся молча с Мартемьяном Захаровичем.

– Ну, еже ключилося? – тихо спросил приказчик.

– Пустяки, – отмахнулся Завадский, – торопимся мы, потому сразу к делу. На товар других общин старый обмен, возьмем что скажешь, но на все наше – жду от тебя оружия.

– Филипп… – начал с улыбкой приказчик тоном доброго родителя, но Завадский его оборвал.

– Прости, Мартемьян Захарович, но, если откажешь и на сей раз, больше меня не увидишь.

Приказчик вздохнул, перехватил узорчатый пояс холеными пальцами в разноцветных перстнях.

– Ведаешь что кручинит меня, брат Филипп? Егда вчерашние истыни без зазора угрозы чинить зачинают.

– Это не угроза, Мартемьян, – Завадский мягко взял приказчика за локоть, аккуратно подвел ко второй телеге и сдернул рогожу, под которой лежал связанный Асташка с кляпом во рту, – сегодня я потерял человека, а завтра могу потерять все. Если ты хочешь получать товар дальше, дай мне возможность его защищать.

Улыбка застыла на лице Мартемьяна, он переводил взгляд то на Асташку, то на Филиппа.

Плененный Асташка, увидев приказчика в ужасе замычал.

– Овчина! Тащи этого паразита в приказную избу! – крикнул Мартемьян и поглядел на Завадского с тем же интересом, с каким глядел в первый день их встречи.

***

Последние часы обратной дороги больно было смотреть на Данилу. Он пытался держать себя в руках, но больше чем на десять минут его не хватало.

– Верно ли что на пятнадцатую? – спрашивал он у всех, так что под конец пути это стало походить на паранойю.

– Точно, так, – отвечали все ему по очереди.

Когда показались вдали первые тайные приметы, Данила соскочил было с телеги, на Антон с Завадским вовремя поймали его. И удерживали даже когда телеги со скрипом ехали по опустевшему поселению общины. Из распахнутых дверей изб выходили коты и куры, по дворам и улицам бродил выпущенный скот. Немного дернулся Данила, увидев свой пустой двор. Дверь тоже распахнута и из сеней в горницу, так что видно было люльку, которую постоянно качала Федора. Взять себя в руки Данила сумел, только увидев обложенный сухими бревнами и хворостом «храм». По приглушенному хоровому пению стало понятно – успели в последний момент. У дверей Вассиановой избы стояли двое самых преданных ему людей – Антип и Егорий. В глазах даже не преданность, а тупая уверенность. Такие взгляды доводилось встречать Завадскому и в своей прежней жизни и никогда не сулили они ничего хорошего. По братскому обычаю староверов – все поклонились друг другу. Перед тем, как войти к Вассиану, Филипп обернулся и посмотрел в лица Антона и Данилы. Те ответили ему молчаливыми взглядами.

Богатая изба Вассиана пропиталась ладаном. Четыре масляные лампадки курились дымками вокруг домашнего алтаря. Сам старец сидел под иконой всевидящего ока на короткой лавке со спинкой и специальной подставкой для ног. Заметно похудевший, постаревший. Впавшие глаза все так же строги и немилосердны, округлены и горят гневом непримиримого праведника. Не дай Бог попасться на суд такому взгляду. Подле старца почтительно склонился его верный раб – худосочный Ермил, помогал ему завязывать подрясник.

Филин бросился к старцу в ноги.

– Благослови, владыко… и помолись за Потешку, сгубили разбойнички ево.

Старец перекрестил великана двумя перстами и коснулся рукой его русой макушки.

Взгляд все это время его ходил мимо Завадского, будто он был мебелью – по новым одеяниям Данилы и Антона – новеньким казачьим кафтанам. Очевидно, судьба Потехи его тоже интересовала мало, особенно накануне столь великого события.

– А вы я вижу благословение уже обрели? – спросил он с едва уловимой иронией. – В мановениях Божиих нужды боле нет?

– Вассиан, я… – начал Антон, но Завадский перебил его:

– Просто они знают, что ты задумал.

– Молчи! – площадным гласом воскликнул старец, так что все вздрогнули разом вспомнив, что когда-то этот старец умел сводить с ума целые толпы. – Блядский сын! Как смел явиться ты милостью пущенный амо диавол направеше? Искушай плоть мира пагубного, коей ты грязного семени отродье!

Старец поморщился, видимо от боли и сощурил лукаво глаза, спокойно возложив руку на стол рядом с крестом.

– Ин аще так, исть воля наша, а воли Божия всех рассудит. Возьмем его на причастие. Авось ево душа черная светлее станет. Токмо сведите его, диавол супротивится буде. Данилко! Егорий! Хватайте подлеца и вяжите. Да рот кляпом заткните!

Егор шагнул к Завадскому, но Антон и Данила резво выхватили из-под кафтанов данные Мартемьяном Захаровичем пистоли и нацелили их на людей Вассиана.

Все замерли. Старец захлопал глазами.

Завадский, стоявший все это время смиренно опустив голову, медленно поднял взгляд.

– Филин, – сказал он негромко, глядя своими небесными глазами в слюдяное оконце между Вассианом и Филином, – если ты еще думаешь, какую сторону выбрать, то время определяться настало.

Великан обвел всех хмурым взглядом и остановил его на Вассиане. Тот глядел в ответ на Филина с жадным нетерпением.

Медленно, будто старый медведь, сдвинулся Филин, подошел к Завадскому и встал за его спиной. Шаги его тяжелые в абсолютной тишине оглушали. Все так же хмур был его взгляд, смотревший с тем же спокойствием на Вассиана, который тоже не спускал с него глаз и, казалось, потерял дар речи.

– Я слишком долго молчал и слушал, – сказал Филипп, стоя меж Антоном и Данилой, продолжавших держать в обеих руках пистолеты, – среди прочего шума, громче всех звучала твоя лживая болтовня. Но лишь однажды твои слова задели меня. В тот день, когда ты назвал меня вором. Посаженный тобою на цепь, я долго думал над ними и понял в чем дело. В тот единственный раз ты сказал правду.

Завадский медленно двинулся к Вассиану. Егор дернулся было, но Антон поднял ему в лицо пистоль.

– Я вор, хотя ничего не крал. Я сын вора и вор по духу. – Подойдя вплотную к старцу, Завадский наклонился, и почти прошептал ему в лицо: – Но с чего ты взял, старый маньяк, что вор не сможет стать королем?

Вассиан сидел, замерев с открытым ртом, не спуская глаз с бывшего преподавателя. Похоже, будто он и впрямь потерял дар речи. Впрочем, узнать об этом было уже не суждено.

Филипп развернулся и спокойно, ни на что ни глядя направился к выходу.

Первый выстрел грянул, когда он выходил из горницы, второй – когда выходил из сеней. Следом раздались крики. За спиной Завадского двигались силуэты Антона и Данилы стреляющих поочередно из однозарядных пистолей. Последним выстрелом в голову был убит Антип. Старец с кровавой раной на груди мертвыми глазами смотрел на Филиппа через два дверных проема, но тот даже не обернулся. Он втянул свежий предгрозовой воздух, закрыл ненадолго глаза и открыв, спокойно посмотрел на храм перед собой.

Глава 12

Страшно оказаться в молчаливой толпе ожидающих смерти. Он испытал давно забытое волнение. Опытный преподавательский глаз разом оценил – человек за двести и взгляды всех устремлены на него. Никто не спит, не болтает и не смеется. Только приглушенно воет младенец где-то в углу под клиросом. Вассиан не терпел крика младенцев и запрещал брать их на проповеди, но теперь собрал всех. Храм без окон, похожий на вытянутый амбар с пятиметровыми стенами, вдоль которых лавки в несколько рядов, немного свечей, больше лучин, почти мрак. Все понимали зачем они здесь, но глядя в беззащитные лица Завадский видел, что инстинкт все-таки сильнее и веры, и крови. Хороший знак. Но зачем он здесь?

Завадский шел к импровизированному амвону, который соорудил для себя Вассиан в виде небольшой сцены. Никто его не остановил, никто не окликнул, не спросил зачем он идет туда. Только сгущалась тишина, разрываемая стуком его каблуков. Пять высоких ступеней, под ликом Христа, чьим именем он собирался предать всех огню.

Завадский поднялся, и поглядев сверху на сверкающие страхом глаза на мгновение почувствовал себя тем, кем никогда не был. Легкий мандраж начинающего преподавателя перехватил дыхание.

Все ждали, но он не спешил. Он молча стоял почти минуту сцепив руки и опустив голову. Община смотрела на темную высокую фигуру и пляшущую тень за спиной. Наконец, он поднял лицо к подпотолочному мраку и заговорил. Сначала задумчиво, неуверенно, а потом слова его стали нагреваться.

– Когда-то… Когда-то, вы удивитесь, но люди построят такой корабль. Они построят его из железа, и он правда будет похож на храм. Люди назовут его «Восток-1» и посадят в него человека. Огонь оторвет его от земли и поднимет выше птиц, выше гор и выше облаков. Человек в корабле увидит, что находится за небом. Сначала он увидит мглу и увидит в ней Солнце, Землю и Луну. Затем он оглянется вокруг, посмотрит вниз и наверх и увидит, что мгла бесконечна и в этой мгле бесконечны другие солнца, луны и земли. Потом люди построят новый корабль. Он поднимется еще выше и привезет людей на Луну. Люди увидят, что на Луне никого нет и посмотрят с нее на Землю. Они ужаснутся – как далеко они от этого крошечного шара на лунном небе. Как далеко они от дома. Им станет страшно, ведь так далеко от дома они еще не уходили. Они захотят вернуться. В мир, полный страданий, но который не погибнет от мора. Мир, сотворенный для них Господом, который они превратили в ад. Вы спросите, откуда я это знаю. Я видел это. Я видел, но я не избранный и не пророк. Меня не учили толкованию священных книг. Я только знаю, что свет, который нисходит на нас – тот, что называете вы духом Господнем или просветлением, – Завадский приложил ладонь к груди, – находится здесь. У каждого… У каждого из нас. Закройте глаза. Почувствуйте его прямо сейчас. Прислушайтесь к себе. Вы чувствуете? Чувствуете это тепло? Чувствуете?!

– Да. Да! Да!

Завадский посмотрел вниз.

Они закрыли глаза, приложили руки к груди – и мужчины и женщины к своим льняным рубахам и сарафанам и все как один кивали, кивали, и говорили. Соглашались. И в этот миг Завадский ощутил в себе росток той силы, с которой не могли совладать все эти вассианы и сразу понял почему. Лишь надвое ты можешь разделить ее. Лишь надвое.

– Вам не нужен владыка, – продолжал Завадский, – не нужны пастыри, рвущие друг другу глотки из-за перстов на иконах. Представьте, что видел тот человек в корабле. Песчинки в пустыне. На одной из которых глупый старик возомнивший, что Богу есть дело до того сколько отдает он ему поклонов. Господь смотрит на нас с любовью и сожалением. Но не туда направлены наши ответные взоры. Он не судья, чтобы бояться его. Мы все дети его и в каждом из нас его свет. Что нужно любящему родителю от детей своих? Разве их горелая плоть? Только если он сошел с ума. Разве Господь способен на такое? Но вы знаете кто способен. Тот, кто из зависти убил родного брата. Где правда и воля его?! Не в старых книгах и не в церквях. Не в пошлых словах пастырей, требующих любви к мучителю. Помните кто они! Не дьяволы, но каины, избравшие себе грех нарекаться его пророками! Несчастные заблудшие братья, не нашедшие в себе сил ни противостоять греху ни покаяться в нем! Он же с вами повсюду. Помните, кто есть любовь. Научитесь слушать. Научитесь видеть. И научитесь верить тому, что говорит вам сердце.

Завадский снова оглядел толпу, с удовлетворением отметив, что глаза внизу блестят уже не страхом и улыбнулся.

– Савка! – крикнул он. – Помнишь, как ты сказал, что снизошло чудо, когда немой заговорил?

– Помню, брат Филипп!

– Но я просто увидел свет! Голос внутри сказал мне – вот приказчик, вот семья его, вот желания его. Ты все видишь, просто заговори с ним и я заговорил. И что случилось дальше?

– Сердце его умягчилось! – крикнул улыбающийся Савка. – Вместо казней, он даровал нам пищи и свежих коней!

Завадский развел руками и увидел восхищенные улыбки.

– А ты, Кирьяк, – обратился он к крупному мужику с лопатообразной седой бородой и добрыми глазами, – через что прошла твоя семья, через какие испытания, чтобы добраться сюда? Твой брат умирал на твоих руках в Камской Соли. Разве он желал для тебя того же? Об этом он говорил, передавая тебе своих детей? Что он сказал?! Приложи руку к сердцу и скажи его голосом – он желал вам того же? Сгореть в этом сарае?!

Мужик приложил руку к груди.

– Нет.

– Нет! – повторил Завадский, переходя на крик. – Вот именно! Нет! Но почему он направил нас сюда?! Вы знаете! Конечно! Конечно знаете. Приложите руку и услышьте его ответ!

Люди прикладывали руки, кивали, улыбки зажигались на их лицах.

– Мы должны рассказать об этом нашим несчастным братьям и сестрам, мы должны показать им своим примером, что есть настоящий дух! Мы построим город и назовем его храмом, но не в честь того, кому это не нужно, а в честь его любви, что освещает наши души, что указывает нам истину. Он станет центром. С него пойдет свет, который спасет всех от мора, распрей и греха. Господь милостив и в тяжелой болезни потерявшим рассудок дает иногда просветление. Вассиан покинул нас, и мы спокойны за не выдержавшую испытаний душу, ибо спасена и упокоена она отныне.

Завадский осмотрел толпу и не увидел сомнений, не увидел ничего. Он закрыл глаза.

– Когда-то люди построят такой корабль. Когда свет научит их владеть огнем и металлом. Когда они познают геосферы и откроют электричество. Когда изобретут керосин и поймут, что для света нужен кислород, когда изучат анатомию и законы гравитации. Когда-то… Когда-то, но не сегодня. Сегодня ни один из нас не погибнет здесь.

Завадский открыл глаза. На его лице играла улыбка.

– Откройте ворота, пусть свет развеет этот мрак, как свет духа Господнего развеял мрак в наших душах. Отныне! Отныне зовемся мы братьями и сестрами, все от мала до велика!

Он выходил вместе с толпой и видел повсюду эти взгляды, они скользили по нему, окружали, пожирали, топили. Руки, плечи, тела общинников, как бы ненароком пытались задеть, прикоснуться. У входа ждали Данила, Антон и Филин.

Завадский направился к ним, но сбоку вышла молодая женщина с младенцем. С нею рядом парень с худой бородой и скромным взором.

– Владыка Филипп! – обратилась к нему женщина.

Завадский поднял палец.

– Никаких владык! Брат Филипп.

Общинники, толпившиеся вокруг, не желавшие уходить, одобрительно закивали.

– Брат Филипп, мы с мужем моим хотим просить твоего дозволения построить домишко. Избушку.

– В тесноте живем… Мочи нет. – Подтвердил муж, играя желваками.

Завадский не понимал, но ему пояснили – на подобные дела требовалось разрешение Вассиана. Как глубоко оказывается влезали его старческие руки в вопросах контроля.

– Как тебя зовут?

– Марьица я, а мужа звать Фролко.

– Не надо ничего строить, Мария. Завтра будет у вас новый дом. Обещаю.

Женщина с младенцем и парень поклонились.

Распустив общину, Завадский в сопровождении Данилы, Антона и Филина вошел в избу Вассиана, хладнокровно оглядел трупы, остановил взгляд на старце. Тот завалился на стену избы. Мертвые глаза в гневе смотрели куда-то на полати.

– Ночью уберите это дерьмо, – сказал Завадский, – закопайте в лесу.

Антон с Данилой переглянулись, кивнули.

– Потом, ты Филин и Данила скажите своим женам, чтобы вымыли тут полы.

– Федоре сказать? – замялся Данила.

– А в чем проблема, Данила? – подошел к нему Завадский, глядя в упор. – Трудно сказать? А ты начни с того, почему они еще живы. Хотя, дело твое, хочешь – мой сам.

– Прости, брат.

Завадский отвел взгляд.

– Назавтра же избу передадите Марье с Фролом. Пускай тут живут. Будут вопросы – скажете таково мое решение.

***

Через два дня Завадский в сопровождении дюжины отобранных из общинников крепких парней и молодых мужчин, включая Данилу, Антона и Филина обкатанной тайной тропой двигался к скитам Серапиона. Дорогу указывал Ерема – младший сын Кирьяка. Каждый при оружии – ружья и старые фузеи скорее для устрашения, чем для защиты, учитывая долгое заряжание. Зато при каждом боевой топор или сабля. Данила наточил черный зубчатый палаш, которым владел когда-то разбойник Харя, а теперь крутился он все ловчее и ловчее в руках старовера.

К исходу дня пути вышли к тайному знаку – поваленные крестом сосны. За ними через густой пролесок, несмотря на осень – открылась община Серапиона. Сразу в глаза бросился простор – две широкие улицы с однотипными аккуратными дворами и огромные пашенные поля по обе стороны. Сама община походила даже немного на оживленный город. Втрое больше, почти семьсот человек и только благодаря необъятности сибирской земли удалось им укрыться от посторонних глаз.

И все же связи староверов тесны, все уже знали кто такой Завадский – члены общины останавливались на улице, выходили из дворов, изб, иные подходили к медленно двигавшимся телегам, звучали слова приветствия, шутки, знавших друг друга братьев. На Филиппа поглядывали с уважительным интересом. У трехклетной избы Серапиона с большим двором с лабазом и баней собрались неизменные для каждого старца приближенные охранители. Завадский с удовлетворением взирал как они заинтересовано осматривали ружья, фузеи и пистоли прибывших братьев. А те охотно объясняли им, показывали, как заряжать, как стрелять – все что сами узнали только пару дней назад.

Завадский вместе с Филином, Данилой и Антоном вошел в избу Серапиона. Никто не кланялся, пригнулись только под перемычками низких дверей в сени и в горницу.

Серапион оказался не совсем «старцем» – крупным мужчиной лет пятидесяти-пятидесяти пяти с избыточно-наигранным добродушием. Борода с проседью, в широко расставленных глазах – хитреца. Порядка в избе немного, но заметно было, что Серапион большой охотник до земных радостей, что Филипп счел хорошим знаком. Лавки в избе стояли широкие, с резными ножками, одна даже с прилаженной спинкой. На широком столе – груши, блины, оловянные кружки, деревянные ковшики, покрытые какой-то глазурью с рукоятками в форме звериных голов, тонкий серебряный кувшин, на закопченных стенах висели не только иконы, но и узорчатые материи с вышитыми зайцами и петухами. Сам Серапион одет по-домашнему в льняных штанах и красной шелковой рубахе. Длинные волосы и борода аккуратно расчесаны. Пахло в избе ладаном и цветами. Серапион будто не заметил отсутствия поклонов, быстро скользнул взглядом по оружию Антона и Данилы, хитро улыбнулся и забалагурил тоном богатого радушного хозяина. Завадский тем не менее понял, что ему все известно про Вассиана и Серапион старается выглядеть глупее, чем есть и потому не стал ходить вокруг до около.

Серапион с интересом выслушал Завадского и кивнул: я с вами. Оба понимали, что выход у него только один – либо война с тем, у кого за спиной государственная власть в лице Мартемьяна Захаровича и симпатии староверов, которые проникали и в его общину. Поскольку Серапион мессианской патологией Вассиана не отличался, а был обычным властолюбцем, любившим пожить хорошо, на условия Завадского о выделении ему людей и налога в виде части дохода от продукции в обмен на защиту и административную власть над остальными общинами, Серапион согласился. Правда поведал, что не все общины ему покорятся по доброй воле.

– Со старцем Амвросием надобе потолковать тебе самому, брат Филипп. Зело несговорчив Амвросий, нравом строг паче Вассиана. И община его самая преогромная против нас. В десять сотен людей.

– Тысячу людей и всего по сто пудов хлеба? – удивился Завадский.

– Ух, хлеба. Чаю не токмо хлеба.

– Дашь проводников?

– Охотно.

Завадский и Серапион испытывали приятное единодушие людей, заключивших выгодную для обоих сделку. Завадский понимал, что этот союз надежно бы скрепила передача Серапиону общины Амвросия, но звериным чутьем понимал, что это будет непросто и потому, не откладывая в долгий ящик, отправился к Амвросию в тот же час.

***

Долго ехали на север в этот раз. Тайная тропа здесь была не так легка – сказывались нечастые маршруты. Амвросий забрался в настоящую глушь. Удивляло только как из всех пятерых старцев в округе удалось ему собрать самую большую общину.

На третий день, уставший и раздраженный Завадский все-таки добрался до укрытых хвойными лесами скитов, расположившихся в предгорье.

Амвросий жил на небольшом холме в центре поселения.

Одет он был в черную монашескую ризу, сидел на простой лавке, в пропитавшейся ладаном избе, черной и жаркой как пыточная, со стен горько взирали лица святых мучеников.

Старец глядел на Завадского большими слезящимися глазами, высоко подняв брови. Взглядом пронизывал, томил молчанием. В руке он сжимал посох и походил на настоящего канонического старца из фэнтезийных саг, если бы не малый рост и слишком широко раскрытые глаза, будто он сильно хотел в туалет. Вооруженные Данила, Антон и Филин в отличие от Серапиона никакого впечатления на него не произвели.

– Что скажешь, Амвросий? – спросил Завадский, окончив свою речь. Предложение, мягко говоря, не самое выгодное – в обмен на сомнительную защиту подчинить общину новому ставленнику – Серапиону. По сути, это было даже не предложение, а ультиматум, но Завадский был слишком раздражен тратой времени.

– И явится дух антихристов приалченный яко агнец невинный… – Пространно, будто самому себе сказал Амвросий.

Завадский покачал головой.

– Прибереги эту чушь для своей паствы, если не хочешь отправиться вслед за Вассианом. Место на корабле еще осталось.

Старец усмехнулся, спокойно поглядев на положивших руки на древки палашей Антона и Данилу.

– Разумеешь еже ты первый разбойник, овый чинит угрозы мне? – сказал старец.

Завадский понял, что старец прав и почувствовал стыд.

Он поднял руку, усмиряя своих охранников и сказал примирительно, но твердо:

– Я понимаю тебя, Амвросий и в знак уважения готов выслушать твои пожелания на обмен, но имей в виду – без согласия твоего я не уйду. Мы оба знаем об этом. Как и о том, что нет другого пути для тебя, даже через гарь.

Старец, наконец, рассердился, ударил посохом в пол. Но тут в горницу ворвалась женщина упала на колени, стала целовать ноги старцу. Вернее, пытаться целовать, потому что Амвросий ее отпихивал. Слова ее несколько дисгармонировали с действиями.

– Ставь за Егорку, старик! – кричала она. – Христом Богом молю! За Егорку проси! Понеже он разумеет яко ево воротить!

Старец бранился на женщину и пытался выгнать ее, но она не уходила. Выглядел он растерянным.

Вскоре Завадский узнал, что четырнадцатилетнего сына старца – Егора вместе с приятелем схватили казаки, когда они заблудились и вместо Чулыма, куда шли удить рыбу, вышли на стоянку казачьего разъезда. Казаки уволокли их в Ачинский острог. Третий приятель, сумевший сбежать поведал об этом. Старец любил сына и горевал, понимая, что судьба его будет печальна: скорее всего пытки, бесполезное дознание о местонахождении скитов и казнь в уездном граде. Завадский полагал, что шанс на спасение есть, если в курсе Мартемьян, но в любом случае, иного выбора нет.

– Я верну тебе сына в обмен на твое согласие с моими условиями. – сказал Завадский.

– С твоим условиями, – горько усмехнулся Амвросий, – уговоры с дьяволом?! Об энтом толкуешь!

– Амвросий! – закричала жена.

– Молчи, дрянь! – гаркнул на нее старец, но уже вконец разозлившийся Завадский подошел к старцу схватил за ризьи отвороты, припечатал в стену.

– Послушай жену, старый дурак, ибо что тебе остается, если Бог твой забрал сына и только «дьявол» может его вернуть?!

Старец еще шире распахнул глаза. Завадский отпустил его, тот сполз по стене на лавку.

– Я жду ровно минуту.

Через минуту старец вышел во двор, тяжело опираясь на посох, как будто разом постарел еще на десяток лет, подошел к Завадскому, который дожидался его там, сказал смиренно:

– Кольми вернешь сына, исполню волю твою.

Глава 13

– Верхотомский, Ачинский, Салаирский, Кузнецкий – остроги без воевод, надо их забирать! — нетрезво говорил Завадский, стоя перед столом в избе Мартемьяна и постукивая по нему костяшками пальцев.

– Нет, вы гляньте на этого «Тохтамыша»! – визжал от смеха Мартемьян Захарович, развалившись на лавке. – Паки чарку хлебного и на Москву убо попрет!

– Хмель не берет меня. – Сказал Завадский и покачнулся, вызвав очередную порцию смеха приказчика.

Завадский тоже засмеялся, хотя он не лукавил и не бравировал – хмель здесь почему-то и правда трудно брал его. Водка казалась слабее привычной, и употреблялась без тяготы. Впрочем, допускалось коварство – промеж глаз могло шибануть внезапно, как от абсента. Видимо, это и происходило. Незаметно споил его охочий до услад Мартемьян Захарович, а ведь приехал он к нему помимо прочего для важного разговора.

Массивный дубовый стол все еще поражал изобилием – жареные гуси, поросята, несъеденные и наполовину, стерляди, подосиновики жареные и грузди соленые в больших, похожих на тазы, кадках, пироги, лоснящиеся кулебяки, но сыты были все, включая Антона с Данилой, сидевших в углу за гостевым столом и казаки со староверами на улице, воевавшие с озверевшими сентябрьскими комарами.

– Послушай, Мартемьян, ты должен стать первым в этом гадюшнике, пока тебя не сожрали.

Приказчик утер слезы и покачал головой.

– Не разумею, еже алкаешь ты, Филипп. Тебе какая выгода с того, что стану я, допустим, воеводой?

– Как это не разумеешь? Ты будешь моим воеводой!

Мартемьян Захарович снова захохотал.

– Махнул ты лишнего, Филька! Служить тебе?! Да ты без году неделя перед плахой стоял, а ныне вон куды заприметил! Скоро живешь.

– Так ты хочешь до конца жизни гнить в этих болотах?

Мартемьян стрельнул взором, покачал головой.

– Ох, не ведаешь ты о чем толкуешь, брат. Посуди сам, убо не дурак: мои люди торгуют твоим товаром во всех этих острогах почти до самого Томска. А ежели начну я смещать приказчиков, сие дело станет уже противогосударевым. Далеко от столицы, посему прощают многое, ино еже раздавить тебя яко клопа хватит воли одного томского воеводы.

Завадский сжал зубы.

– Это ты не понимаешь! Бедные приказчики северных острожков видят,как ты богатеешь, как растет число твоих людей, но в том-то и дело – они бедны и слабы, однако имеют прямую связь с уездом. Рано или поздно кто-то сдаст тебя и сюда прибудет охотник поживиться покрупнее тебя. Даже не думай, что будет иначе. Будет именно так. И я предлагаю опередить их. Ты уже достаточно силен, чтобы взять под контроль эти остроги.

– Но ведь это же война. – Сказал Мартемьян, поглядев неожиданно серьезно.

– Это шанс.

– Филипп, уж больно ты пьян. Я тебе как брату совет даю, забудь о речах таких крамольных. Ты уже набалакал тут, что тебя яко Стеньку четвертовать на Болоте мало.

– Ладно, – поднялся Завадский, – просто подумай. Дело у меня к тебе еще одно. Сына старца нашего забрали казаки в Ачинский острог.

Мартемьян Захарович взял толстыми пальцами столешницу.

– Слабый острог, полста казачишек всего, то и дело киргизы грабят и жгут, посада давно уж нет. Приказчик там Ермил Бартов. Напишу ему весть.

– Добро. – Сказал Завадский, надевая мурмолку.

***

Прав был Мартемьян Захарович – торопился Филипп, «скоро жил», следуя зову запоздало обретших себя. Но только ли потому, спрашивал себя Завадский, глядя во влажную лесную тьму. Быть может дело и в самом этом мире, и в той могущественной силе, опрокинувшей его сюда? Неизменные вопросы бесконечных часов раздумий, что давали здешние дороги. Бесплодные занятия – не ведал об этом Филипп и только взгляд его устремлялся прямо на того, кто в эту минуту за ним наблюдал, оставаясь незримым и казалось незримому невозможное – будто Завадский видел его – так пристально глядели сквозь стену небесно-синие глаза. Он точно знал, что умер прежде, чем попал сюда и тот, кто появился вместо него, тоже явился прежде смерти и нигде его больше нет и не будет. И этот, казалось бы, отсталый мир сложнее ничуть не меньше покинутого им, и свои титаны двигают в нем неподъемные камни истории. Один из них сейчас набирает силу. Скоро очнется он от бесконечных пьянок, разойдется мутный туман страха, утолится первая жажда крови и нечеловеческий инстинкт погонит его вперед. И может в этом тоже причина его спешки?

Глядя на зеркальные воды Чулыма, Завадский думал, что неплохо бы освоить хождение по рекам. Кажется, они тут плавают на стругах. Полдороги до Ачинского острога буквально ползли, то приближаясь, то уходя совсем за леса и холмы и только запах тины, и свежий ветер говорили о близости реки.

Прибыли к Ачинску ранним утром, сырым, неприветливым после ночного дождя. Острог чернел частоколом на фоне невысоких гор и казался необитаемым. Подъехав ближе, увидели выгоревшую дотла деревеньку.

– Киргизы, – сказал кто-то, – в последний набег все пожгли.

Мартемьян говорил, что все остроги подвергаются набегам, но брать их было трудно. В основном грабили посады, а остроги осаждали, пытаясь поджечь. Если удавалось – завязывалась бойня. В последний год степняки озверели. Приказчики требовали казаков и стрельцов для охраны дальних острогов, но служилых людей не хватало, а тех, что приходили казачьи атаманы-авантюристы или воеводы гнали дальше ставить новые пункты сбора ясака. Благодаря экономическому союзу между Завадским и Мартемьяном, на Причулымский острог набеги прекратились. Даже посаду перестали грозить киргизы и разбойные ватаги. Приказчик нанял серых казаков и боевых холопов с приравненным статусом, построил новые укрепления, увеличил количество разъездов и патрулей, удлинил их маршруты, придумал делать тайные наблюдательные пункты и засады. Ватаги, рискнувшие пограбить Причулымский посад отбивали боевые холопы, размещенные вне стен острога, им на помощь выскакивали вооруженные пистолями и саблями конные рейтары Мартемьяна, которых вызывали особым сигнальным свистом. Завадский еще предложил пускать в народ вестников-соглядатаев. Люди, занятые в продажах, пытались выведать в острогах, артелях, поселениях ясачных людей побольше – какие слухи бродят, какие разбойные шайки рыщут в окрестностях. Элементы оперативной работы. Некоторые жители деревень из других острогов сами перебирались к нему. Конечно, Сибирь была все еще чудовищно безлюдна, но иногда сбор народных вестей приносил свои плоды.

Завадский не умел ездить верхом и потому подъехал к воротам в телеге.

– Кто такие?! – вопросил со сторожевой башни дозорный, звякнув кольчугой.

– Не видишь разве? Воины веры православной! – уверенным голосом ответил Филипп. Он уже давно заприметил, что таким голосом говорить ему проще и пользы от этого больше.

Строгое бородатое лицо в надвинутой на глаза ерихонке с наносником оглядело их с высоты и исчезло под тесовым навесом обхода. Следом раздался где-то в глубине его голос:

– Патрик! Подь сюды! Тута голодранцы какие-то под воротами скачут!

Завадский изогнул бровь и посмотрел сидевшего рядом на коне Данилу.

– Патрик?

– Патрикей, – цыкнув пояснил Данила и задрав голову заорал, – я те дам сучье вымя, голодранцев! А ну живо отворяй ворота!

С обхода выглянули на этот раз двое бородачей в ерихонках. Один из них откусывал морковь и жевал с открытым ртом.

– Чего надобе? – вопросил он.

– Ермилку твоего на правеж забираем! – весело крикнул Антон.

– На суд божий ин вороват зело!

– Анисим, плесни-ка в них помоями. – Спокойно сказал стражник, откусывая морковь.

– Но-но! – выехал перед воротами молодой Ерема, неплохой наездник и стал гарцевать на лошади. – Отворяй ворота, сдавайся, казачок, ино в осаду возьмем!

Сторожевики на башне засмеялись.

– Кого ты осадишь, таракан! – закричал Патрикей и швырнул в Ерему морковью. – Попадью свою осаживай!

В ответ тоже полетели мелкие камни.

– Да вы, попы, мухоморов объелись!

В это время в отверстии, вырубленном в верхней части бревна на втором уровне – вероятно, для пушки тоже показалось лицо. С тревожным подозрением оглядело приехавших.

– Кто такие?

Филипп достал из внутреннего кармана кафтана, который специально велел себе сшить, рулон с печатью.

– Дело к Ермилу Бартову, от приказчика Мартемьяна Захаровича.

Завадский поднял рулон, его подхватил Данила, на коне подскакал к отверстию, вытянулся на стременах, вложил в высунувшуюся руку.

– Давно ли Причулымский острог собственною печатью обзавелся? – крякнуло из отверстия.

– А что, не заслужил? – с иронией спросил Филипп.

Человек за стеной что-то пробубнил и крикнул дозорным продолжавшим словесные дуэли с раскольниками, чтобы открывали ворота.

Ачинский острог оказался еще беднее и меньше Причулымского в прежние времена, хотя выглядел заметно новее. Избы из сырых бревен желтели на фоне свежеотесанных тынов. Мосты изнутри тоже новые, по ним ходили два тощих древодела с пилами. Внушительной была приказная изба – главная по центру, боковая, с крошечными оконцами – вероятно застенок и такой же «корпус» с другой стороны. У входа, держа у ног пищаль, стоял караульный. Избы в основном стояли вдоль стен острога, примыкая к ним одной стеной. Всего не более десятка и пара клетей с небольшими дворами. Из одной из них вышел мужчина в золотистом зипуне с растрепанными волосами, чем-то напомнившими Завадскому прическу Бориса Джонсона. Лицо у него, впрочем, было худощавое, а глаза бегающие, ускользающие. Это и был Ермил Бартов.

Казаки обступили их, балагурили, продолжая шутливые препирания с вооруженными староверами. Заметно было, что приказчик тут не имеет большого авторитета среди казаков – извечная административная проблема маленьких острожков на которых не хватило авторитетных сынов боярских – воевод. Да и не каждый воевода, даже худого происхождения станет сидеть в малом остроге. Люди крутого нрава, сами отчасти разбойники как известный Хабаров шли грабить, искать золото и своевольничать.

Не имея власти разогнать казаков, приказчик позвал Завадского в избу. Там, присев на дубовую скамью за стол, у сального огарка сломал печать и прочитал послание Мартемьяна Захаровича.

– Чаю у нас ли он аще? – произнес Бартов, скользя убегающим взглядом к мутному оконцу.

– Посмотрим?

Приказчик хитро улыбнулся.

– А ты, стало быть, и есть тот Филипп?

– Стало быть и есть.

Лицо Завадского не выражало никаких эмоций. Бартов поиграл длинными пальцами и вскочил.

– Ладно, идем.

Вышли на улицу, приказчик кликнул какого-то Петра. От толпы отделился худощавый развязный солдат со связкой ключей, неохотно вразвалочку пошел впереди. На улице за Завадским неотступно следовали Антон, Данила и Филин. Их хорошая одежда, вооружение, крепкий, уверенный и в то же время спокойный вид производил впечатление на казаков – они поглядывали на Завадского с уважительным интересом.

Филипп верно угадал в пристройке застенок. Внутри он оказался больше, чем выглядел снаружи. Низкий потолок, пол земляной, покрытый грязным истоптанным сеном. Двери окованы железом, но решеток нет, в полумраке каземата Завадский не сразу увидел тела на полу. Солдат принес лучину. Два тощих, испуганных подростка, и какой-то сильно избитый солдат. Все в тяжелых кандалах.

– Чудо, еже давеча в град свезти не успели. Киргизы саранчовыми тучами по дорогам летают. Продыху нет. – Сказал приказчик и кивнул солдату на одного подростка. – Расковай энтого.

– Ты Егор Амвросиевич? – спросил Завадский у подростка.

Тот кивнул, испуганно моргая.

– Домой едешь.

Солдат схватил парня за шкирку поставил на ноги, тот покачнулся и едва снова не упал, как только сняли кандалы.

Второй подросток, видя, что происходит заскулил:

– А я? Меня заберите! Егорка, за меня попроси боярина!

– Твой друг? – спросил Завадский.

Парень кивнул. Завадский увидел, что он дрожит. Вероятно их били или сильно напугали.

Завадский оглянулся на приказчика. Тот елейно улыбнулся.

– В повестье токмо об одном писано. Не держи обиды, любезный, но тебя я не знаю, а просьба Мартемьяна Захаровича почитай исполнена. Запирай казаматку, Петька!

– Подожди! – Завадский взял за локоть приказчика, отвел его в темный угол, заговорил. Приказчик слушал с улыбкой. Потом Филипп поманил Данилу, забрал у него мешочек с деньгами и передал его Бартову. Улыбка того стала шире.

– А ну раскуй и другова, Петька! – крикнул приказчик солдату, убирая кошель за пазуху. – Сведалось, не раскольщики то, а холопы Мартемьяна Захарыча.

– И кто же ты таков, Филипп? – спросил Бартов у Завадского, когда они вышли на свет из мрачной избы. – Чернец – не чернец, не купец, не крестьянин и не служилый, сказал бы немец – ан нет, видал я их, бывают промеж них толмачи грамоте зело ученые, а все неровно толкуют. Ты же чудно молвишь, ан ровно. Кто же ты?

Завадский впервые услышал здесь этот вопрос и задумчиво посмотрел в лицо приказчику. Взгляд того опять уплывал на сторону.

– Я почитай сибиряк.

Бартов понимающе кивнул и улыбнулся.

– Слыхал як сказывают? В Сибирь по нужде али по воле, от грехов старых. Ведаешь понеже?

Завадский еще раз глянул на приказчика и устремил прищуренный взгляд на верхушки сосен вдали.

– Понеже матушка Сибирь прошлого не помнит.

– Верно, – согласился приказчик.

В этот момент оглушительно засвистели дозорные на башне – те самые Патрик и Анисим.

Следом за свистом, раздался душераздирающий крик:

– Степняки-и-и!

– Сколько?! – тут же в ответ заорал Бартов и сорвался с места, одновременно махая толпе казачков.

– Тьма! На приступ валом идут!

Свисты раздавались со всех башен, одна за другой.

Тут Завадский понял, что давно уже слышит какой-то гул, который нарастая превратился в топот множества копыт и понял, конные атаки – это страшно. И хотя на их пути частокол (виденный ров и насыпь с остатками деревянного «чеснока» он в расчет не брал – курам на смех) Завадскому не верилось, что пускай и высокий, и толстый, но все же деревянный забор станет серьезной преградой человеческому уму и намерению.

И все же он оказался надежен – простой частокол, основа крепости русских острогов. Благо никаких пушек степняки не имели. С разных сторон застучало – это особенно забеспокоило солдат и приказчика – они активнее забегали. Из арсенала казак охапкой вынес мушкеты, которые расхватали в мгновение ока. Завадский слабо представлял, что будут делать невидимые пока степняки, чтобы взять острог. Представлялось, что ставить какие-то лесенки и пытаться по ним взбираться как в битве за Хельмову Падь во «Властелине колец», который они смотрели с дочерью, однако как выяснилось – киргизы со всех сторон бросились рубить топорами стены, прикрываясь от башенных обламов щитами.

– Подсобляйте, чернецы! – крикнул раскольникам рослый казак, видимо пятидесятник, проталкивая шомпол в дуло длинной пищали, которую легко удерживал одной рукой. – Коли ворвутся, помирать все будем!

Раскольники поглядели на Завадского, тот коротко кивнул.

– Под Чулымкой берите мост, справа враз под вашу десятку. Наперво воды лишат.

– Пороху дай, казак!

– С арсеналу майте!

Казаки толпились на угловых башнях, стреляли вниз и по диагонали вдоль стен. От трескучих залпов едко пахло порохом и подымались дымные облака. Со стороны Чулыма тоже струился дым – подожгли острожью стругу. В это время раздался вопль – с центральной башни свалился Патрик, пронзенный стрелой в глаз, и дико кричал, корчась на земле. Под дозорной было жарче всего. Некоторые казаки швыряли с верхних мостов через частокол заранее приготовленные булыжники. Видимо не очень продумано. Уже двоих таких метателей скосили стрелы.

Завадский забрался на верхний мост, где отбивались его староверы и выглянул за частокол, хотя его сразу же аккуратно рукой отодвинул Данила. Он поразился тому, что успел увидеть – всю прибрежную кромку от Чулыма до рва заполонили озверелые азиаты. Они гораздо ловчее, чем русские управлялись с конями, ловко носились на них, стреляя на ходу из лука. Стрелы при этом летели со страшной стремительностью и со свистом, словно пущенные из арбалета. Одна воткнулась в опору моста рядом с рукой Завадского и загудела, передавая колебания в руку. Киргизы – в стеганых кафтанах, некоторые в легкой кольчуге. До боли знакомые лица строителей и курьеров Яндекс.Еды отличались только наличием тонких бороденок и висячих усов, как у китайского мастера и что Завадского поразило больше всего – обилие узнаваемых киргизских национальных шапок – «калпаков», которые белели словно горные эдельвейсы на кровавом поле. У Завадского самого была такая войлочная шапка – ему подарили, когда он ездил с делегацией историков в Бишкек не межвузовскую конференцию.

Глава 14

Киргизы под стенами неистовствовали не хуже паствы на сеансе массового гипноза – Завадский предположил даже следствие какого-то ритуала или употребления особых снадобий. Они корчили рожи, скалили зубы, визжали, но что удивительно – действовали при этом организованно – со всех сторон они прикрывали щитами рубивших стены внизу, пока остальные скача на лошадях и притаившись за насыпью огрызались градом стрел, мешая казакам палить из ружей. Пуски стрел и свое активное буйство они сопровождали агрессивными выкриками. Завадский, разумеется, ничего не понимал, узнавались только змеино-шипящие звуки, разбавленные «ыканьем». Страшное зрелище, у Филиппа захватило дух от мысли, что будет, если свалиться туда к ним. Впрочем, ему удалось вскоре это увидеть – с другой башни упал с обходки раненый казак. Киргизы с оглушающим визгом набросились на него с топориками, принялись остервенело рубить, вырывая вместе с мясом дикие вопли умирающего. Казаки высунулись гуртами из обеих башен в надежде отбить товарища. Несколько киргизов упали замертво, но с башен тоже свалились двое казаков. Один рухнул на мост со стрелой в груди и часто и коротко дышал, глядя на небо.

Жарче всего было с восточной стороны, перед въездной башней. Там киргизы, попрятавшись в сгоревших избах, пускали стрелы, много шумели, слышались даже матерные русские слова. Страшновато, но толку мало. Между тем первая серьезная проблема пришла откуда не ждали – с наименее атакуемой южной стороны. В горячке битвы забыли про нее, а обороняющихся там было немного. Киргизы взяли количеством и раздергали юго-западную башню бомбардируя ее стрелами. И без того отвлекаемые битвой за главные ворота казаки, не могли толком высунуться. Стена на востоке шла выпуклой дугой без просадки. Башня на другом углу воевала с киргизами, пытавшимися сделать проруб внизу. Однако рубили они еще и за изгибом и вскоре сделали лаз. За спинами казаков раздался женский визг. Около пары десятков киргизов проникли в острог, высыпав из примыкавшей к частоколу двухэтажной избы. Вооруженные короткими метровыми копьями и топориками, они сходу изрубили пятерых казаков на острожной площади. Казаки отстреливались с мостов. Завадский, присев за опорой с ужасом наблюдал как чертовски долго заряжают казаки шомполами тяжелые мушкеты, которые до кучи то и дело осекались и не всегда валили киргизов на убой. Один казак с южной стены стрелял в бегущего на него с диким ором киргиза, но тот лишь моргнул при хлопке, а подбежав всадил казаку топорик промеж глаз.

В ближнем бою эти ружья практически бесполезны. Но казаки по русской смекалке побросали лестницы и не подпускали киргизов близко к мостам. Завадский сделал знак Даниле, и указал на вход в избу. Казаки сообразили, что первым делом надо заткнуть эту дыру и разделившись позалпово взяли под примитивный огневой контроль место прорыва. Врывавшиеся киргизы падали как подкошенные под градом пуль. И хотя они были очень воинственны, и явно не страшились смерти, скоро их трупы лежали уже горой у дверей избы, и новые лезть не спешили. Видимо, меняли тактику. Успевшие ворваться перерубили всех казаков внизу, а также женщину и дьячка, прятавшихся в приказной избе. Забраться на мосты им не удавалось. Они попрятались под ними и в избах, запускали стрелы из темноты. Возникла тактическая пауза. У казаков командиром был высокий пятидесятник, но он был больше хорошим воином, чем командиром и не мог ничего придумать. Киргизы тоже не блистали хитроумной тактикой. Агрессивная атака превратилась в вялотекущую хаотичную бойню. Казаки переключились в основном на внешние стены, стали помогать просевшим башенным стрелкам, но выяснилось, что приступов там уже и нет. Все киргизы ринулись к прорубленному лазу на южной стене, а что делать теперь и сами не знали. Перед Чулымом в траве, во рву и на насыпи лежало много мертвых киргизов и лошадей, кто-то стонал. Выжившие попрятались за обрывом, но стрел не запускали – было видно только как за насыпью двигаются наконечники их копей и белые шапки.

Пользуясь передышкой, казаки соскочили с мостов и крыш и бросились искать попрятавшихся в остроге киргизов. Их было немного, но они все еще были опасны. Так из темноты лабаза прямо в кадык молодому казаку прилетела стрела, пробив шею насквозь. Следом оттуда выскочил визжащий киргиз, размахивающий топором. Разгоряченные казаки схватили его и отсекли голову саблей. Голова укатилась прямо в курятник. И те и другие действовали стихийно, полагаясь на оружие и смекалку. Завадский, сидя на верхнем мосту у башни указал раскольником на избу, про которую все позабыли. Киргизы между тем вновь попытались пробраться через дыру за ней, но раскольники встретили их огнем. Особенно умело управлялся с оружием Антон. После выстрела он как парадный британский гренадер отточенным движением перехватывал мушкет, чуть ли не единым движением словно опытный шеф-повар сыпал порох из пороховницы, тут же совал пулю, которую держал в зубах и трамбовал все это забойником. Щелкал и стучал оружием, словно робот. Убирая одной рукой забойник за плечо, другой наводил мушкет и палил, не отворачивая головы и не моргая. Нечеловеческая ловкость превратила допотопный музейный экспонат в его руках в настоящий автомат. При этом стрелял Антон метко и всех разил наповал. Четыре киргиза, сраженные его пулями лежали друг на друге перед избой.

Вскоре всем стало понятно, что атака захлебнулась и видимо наученные опытом киргизы поняли это раньше всех. Воинственные вопли сменились свистами и топотом копыт. Причина их спешки открылась довольно скоро – чуть ли не все казаки попрыгали по коням и распахнув ворота ринулись в контратаку. Завадскому это показалось глупым, ведь со стороны киргизов такой ход мог быть уловкой, но казаков гнал азарт побеждающего. Вместе с тем несколько киргизов, прятавшихся в сгоревших избах посада – видимо оставшихся без лошадей, увидев распахнутые ворота и пустую площадь за ними, ринулись в острог. Они уже не вопили, больше оглядывались, судя по всему, они хотели украсть лошадей, чтобы тоже убежать, однако наткнулись на выстрелы староверов, сидевших на верхнем мосту. Киргизы опять разбежались по подмостьям и лабазам, рубили попадавшихся под горячую руку немногочисленных оставшихся в остроге казаков.

Староверы слезли с моста и бросились казакам на помощь. Завадский тоже спустился, подобрал мушкет у мертвого казака, убедился, что он заряжен и медленно двинулся к лабазу, в котором исчез Данила с Филином, но его внимание привлекли крики за спиной.

Он обернулся на двухэтажную клеть у частокола, в которой киргизы прорубили лаз. Крики раздавались со второго этажа. Глянув по сторонам, Филипп медленно двинулся к избе, перешагивая через многочисленные трупы и кое-как забрался через заваленный телами проем. На первом этаже располагался амбар. В стене за вспоротыми мешками с зерном, пропитавшихся кровью - грубо прорубленная дыра, за которой темнел сосновый лес. Он увидел окровавленную ногу на траве в кожаном сапожке. В квадратное отверстие в низком потолке у боковой стены вела крутая лестница из грубого теса. Второй этаж был шире и пол клети там соединялся с мостом. Потолок ходил ходуном, стоял звон, раздавались глухие звуки ударов. Выставив перед собой мушкет, Завадский медленно поднялся по лестнице и выглянул. Взору предстала удивительная картина. Один не очень крепкий на вид киргиз саблей дрался с двумя казаками, которые спустились сюда с дальней башни и явно ему проигрывали. Мастерство владения холодным оружием киргиза просто поражало. Он был стремительнее, ловчее и при этом как будто спокойнее в действиях. Удары палашей казаков секли воздух, где он только что стоял. Один казак был уже сильно ранен. С противоположной от Завадского стороны по мосту к ним спешил третий казак. Завадский окончательно выбрался на второй этаж и попытался прицелиться в киргиза, но это было непросто – из-за его быстрых движений он то и дело оказывался за казаками. При этом киргиз во время драки странно кривил лицо – показывал язык, оттягивал книзу губы, но довольно странно, без той воинственной агрессии, присущей другим киргизам, а как будто преодолевая усталость. Завадский видел, что киргиз заметил уже третьего казака, и должен был понять, что ему крышка – против трех (а точнее четырех – Завадского он пока не заметил) ему не устоять, но в следующие три секунды случилось нечто невероятное.

Киргиз быстро и при этом спокойно шагнул в сторону от разящего палаша казака, прижал локти к туловищу и слегка нагнув корпус быстрым ударом назад вонзил саблю в живот казаку. Пока тот с хрипом опускался на колени, киргиз почти летящим движением, обошел второго казака и перерезал ему горло, а после в мгновение выхватил из-за спины лук и словно киношный Леголас стремительным движением пустил стрелу в бегущего на него казака. Стрела угодила ему прямо в сердце, и казак рухнул к ногам киргиза уже мертвым.

Сжимая в одной руке лук, киргиз обернулся и встретился взглядом с Завадским, мушкет которого направлен был ему в лицо. И тут Завадский увидел, что это был не киргиз. Да, на нем был киргизский кафтан, такая же мисюрка и сапоги с защитными накладками, как у других киргизов, но сам он – скорее полукровка, чем-то напоминавший даже индейца. Длинные черные волосы с вороньим отливом, высокие скулы, волевой безбородый подбородок. Челюсти крепко сжаты, он тяжело дышал, вздымалась грудь, но вдруг лицо его неожиданно искривилось, и он показал Завадскому язык. Это можно было принять за безумие, но глаза говорили об обратном. Завадский ни секунды не сомневался, что на него смотрят глаза убийцы. В них не было никакой шутки. Хладнокровный, непримиримый, бесстрашный взгляд.

В этот момент раздались свисты и топот копыт – казаки возвращались с неудачной погони. Полукровка спокойно глянул в сторону ворот и вновь уставился на Завадского, с напряжением оттянув губы. Метров пять отделяло его от нацеленного ему в грудь мушкета. Завадский понимал, что ровно столько и его отделяет от смерти – дай однозарядный мушкет осечку и не снеси наповал, ему крышка против такой машины. Так и продолжали они стоять друг против друга, ожидая кто первым сделает ход.

Завадский прищурился, глядя на очередную ужимку странного полукровки. Догадка поразила его. Он опустил взгляд ниже вместе со стволом мушкета. Левый бок полукровки пропитался кровью. Он был ранен. Кровь скапливалась у его ног, соединялась с кровью убитых казаков. Завадский снова поднял ствол в лицо полукровке и коротко мотнул головой в сторону стены. В ту же секунду полукровка ловко бросил лук в колчан на спине, прыгнул на стену, перемахнул, невзирая на рану, развернулся на руках к Завадскому, и встретившись с ним на мгновение взглядом, сиганул с пятиметровой высоты за частокол.

***

Киргизы умчались на северо-восток, и Завадский не стал затягивать с обратной дорогой. Спустя час он покинул Ачинский острог, двинувшись на юг. Староверы потеряли одного человека убитым, еще один был легко ранен в бедро. Впервые он увидел осаду, и понял, что одних экономических связей и крепкой вооруженной ватаги недостаточно, чтобы иметь вес даже в глухом Причулымье. Полсотни казаков устояли против двух сотен кочевников лишь благодаря крепким стенам и высоким мостам – даже огнестрельное оружие, не обладая скорострельностью не давало большого преимущества против луков и стрел. Но его община не справится и с этим. Полсотни кочевников легко перечеркнут все. И это всего лишь киргизы, а не джунгары или империя Цин, у которой имеются и ружья и пушки. Тут и частокол не поможет. Требовались новые решения.

Теперь Филипп понимал, что был глупцом, ходившем по краю, не ведая настоящей опасности. Понимая, что лучше пока ничего не придумаешь, он посылал вперед дозорных. В дозор пошли Ерема с приятелем, но проехав пару километров, они прискакали обратно.

– Что такое, Ерема?

– Киргиз, братцы!

Раскольники перепугались, похватали оружие.

– Один? – спросил Завадский.

Ерема кивнул.

– В канаве лежит, едва дышит.

– Раненый?

– Кровь на боку.

Подъехав, Завадский соскочил с телеги и увидел в канаве у дороги знакомого полукровку. Тот лежал, наполовину утопая в луже, и прижимал руку к окровавленному боку. В другой руке сабля. Он кривил рот, дергал лицом, высовывал язык, глядя на обступивших его староверов.

Данила наступил ему на запястье, и забрал из руки саблю.

– Один ты тута? – спросил у него Антон, не особенно рассчитывая на ответ, потому что киргизы не знали русского языка.

Полукровка «улыбнулся» оскалом.

– Ишь рожи скалит!

– Бес в нем. Бесноватый.

– Диавол одержимый!

– Что делать с ним будем, брат Филипп?

Завадский с интересом смотрел на умирающего хищника. Значит, не так уж всесилен ты и судьбою начертано безвестно умереть такому таланту в канаве. Полукровка будто читал его мысли – разоруженный, прижатый к земле он пристально смотрел на Филиппа, продолжая своими ужимками пробуждать религиозные страхи староверов.

– Вот уж черт! – с отвращением сказал Ерема.

– Черти невинных в именных храмах жгут, а это всего лишь синдром Туретта, – сказал Завадский, присев рядом с полукровкой.

Он осмотрел рану – режущее глубокое рассечение, кровь запеклась.

Завадский поднялся, вытирая руки куском ткани, который использовал в качестве платка.

– Когда-то вы, братья, уже подобрали одного такого же умирающего в канаве. Вижу я в том и есть сила нашего братства – мы протягиваем руки страждущим, во имя света Божьего. Промойте ему рану водкой и перевяжите, но прежде напоите его самого. Авось время его еще не настало.

***

Вернувшись в общину, Завадский первым делом позвал к себе двух крепких молодцов, которых взял с собой из общины Серапиона, назначил к ним старшим Антона и наказал привезти старца к нему в кратчайшие сроки. Бывшие его подопечные переглянулись.

– В чем дело? – строго спросил у них Завадский.

– А ежели откажет, брат Филипп? – спросил молодец.

– В чем откажет?

– Не в обычае владыки Серапиона оставлять общину, – неуверенно пояснил другой.

Завадский подошел, поглядел молодцам в глаза, те отводили взгляды.

– Ну тогда свяжите его и привезите как барана. – Произнес он спокойно. – Какие проблемы?

Антон слегка толкнул ближайшего молодца, и они втроем вышли из избы.

Когда они ушли, Завадский собрался было в натопленную баню, но его снова отвлекли. На улице раздавался шум, голоса. Филипп вышел и увидел, что раскольники ведут к его дому толпу исхудавших оборванцев. Человек около тридцати, наполовину мужчин и женщин, с ними несколько отроков. Почти все босиком месили осеннюю грязь после дождей, лица изможденные, осунувшиеся.

Увидев Завадского, они притихли, жадно ощупали горящими взглядами его каноничный образ: темные длинные волосы, черная борода, взор синих немигающих глаз

– Что такое? – спросил Завадский.

– Христьяне беглые, – пояснил один из староверов, – жить хотят у нас, брат.

– Беглые? – Филипп подошел к толпе, – что значит беглые? Из тюрьмы что ли?

– Мочи нет, владыко, бояре да приказчики оброками грабительствуют, батогами бивают, – сказал один мужик с преданными глазами, – пахать свое не дают, все стройки да ямские работы, а дети с голоду мрут.

– Позволь жить в общине с тобой. – Сказал другой мужик.

Ему вторили другие:

– Сказывают, еже ты, владыка, спаситель и защитник угнетаемых.

– А мы люди работящие, пахари и древоделы есть, кузнечий подмастерье.

– Веру твою примем, коли скажешь.

Завадский поднял руку.

– Что ж, коли намерения ваши добрые, мы только рады новым братьям и сестрам. Одно запомните – здесь у нас владык нет. Владыка один у всего рода человеческого, и он на святых небесах, а в душах наших свет и голос его. Лжи не терпим, воровства, лицемерия и предательства. Меня зовите братом Филиппом. – Завадский кивнул Акиму, своему помощнику по мирским делам. – Отведи их в бывший храм. Пускай там живут пока. Сведите их в баню, накормите и дайте одежды. Потом пускай ими Кирьяк займется.

В последующие три дня в общину прибыли еще две большие группы крестьян. Они говорили, что в окрестностях до самого уезда давно ходят слухи о райском граде для всех угнетенных и несправедливо обиженных. Не всем, правда было суждено отыскать к нему дорогу. Завадский принял их, в очередной раз вспомнив неутешительную мудрость, заключенную в словах Черной Королевы – порой приходится сильно бежать только чтобы оставаться на месте.

Глава 15

Прибывший на четвертый день Серапион недовольства не выказывал, смеялся привычно, с аппетитом угощался блинами со сметаной, пил квас, балагурил по-доброму, не скупился на житейские советы.

– Пришло время, Серапион, – сказал ему Завадский, отодвинув оловянную кружку, – отныне здесь твое место и все общины ты должен свезти сюда.

Серапион чуть блином не поперхнулся, но улыбку сохранил.

– Яко сице [так] мочно, брат? Все общины… И добро и пашни оставить? Да Амвросий… сам ведаешь – пойдет ли?

Завадский откинулся в кресле с подушечкой, которое специально по его заказу соорудил ему плотник.

– Знаю, – сказал Филипп понимающе, – дело непростое, но иного выбора у нас нет. Я видел, как целый острог едва устоял против банды киргизов. Но у них были хотя бы ружья и крепкие стены, а у нас и того нет. Порознь мы все сидим на пороховых бочках и хорошо, что ты умен и трезв рассудком, ты в гарь не полезешь, но какой выбор себе оставляешь, случись любая беда? Здесь повсюду то казаки, то степняки, то кочевники, то разбойники, то варвары, то еще какие дикари и все норовят ограбить, убить тех, кто слабее. Вечно бегать и прятаться по лесам – не смешно ли тебе, серьезному уважаемому человеку? Пора объединяться, брат Серапион. Ты получишь то, что заслуживаешь – станешь главой всех общин. Будешь крестить рожденных здесь младенцев. Вместе мы построим город, которым ты будешь управлять.

– Упра… влять?

– Именно. У нас будет своя армия, свои союзники в острогах, наша земля и народ будут расти. Уже растут, ты видишь! Мы станем силой, с которой все будут считаться. Что до Амвросия… – Завадский махнул Даниле и тот ввел стоявшего за дверью его сына Егора. – Был уговор – согласие старца в обмен на вызволенного из плена сына. Возьмешь его с собой и напомнишь Амвросию о данном мне обещании.

Завадский видел, что Серапиону не нравились его слова, но он видел и то, что Серапион ему верил, а звериное чутье подсказывало – ставить сейчас нужно было именно на это.

Распрощавшись с Серапионом, Филипп выглянул в открытое окошко, за которым обессилевшим зноем истекал последний день бабьего лета и вышел на улицу. Обойдя избу, оказался у крохотной пристройки, где едва не столкнулся с Капитолиной.

Завадский улыбнулся, поглядев ей в глаза, снова поразившись их нежной красоте, которой будто никто больше не замечал. Капитолина взгляда не отводила, чувствуя свою силу и наслаждаясь ею. Почему-то Завадский не удивился, что именно она согласилась ухаживать за раненым полукровкой. Остальные женщины его боялись и бесполезно было рассказывать им о генетическом заболевании – в некоторых взглядах люди семнадцатого века ненамного отставали от своих потомков.

– Как он? – спросил Завадский.

– Гоже, яблока кусочек еже [что] малое дитя ест, а сам с зазору трепещет во еже [будто] казака заместо меня увидал.

– Хорошо, что ты ему понравилась, Капитошка. Значит он умеет не только убивать.

– Точию [только] тебе кручина, Филипп?

– Горе соблазн принимающим, не услыхавшим мудрости Его, не узревшим света Его.

Капитошка приподняла брови и склонила голову набок, придав лицу простовато-милое выражение.

– Ой, что ты, братец, ради простой вдовы-то! Вот давеча с беглыми послужильцами прибрели две девки одна другой краше, для них проповеди твои въяве станут что мед.

Завадский со смущенной улыбкой опустил взгляд, смиренно принимая удар.

– Вот значит, как ты обо мне думаешь?

– Разве важны думы мои? Мне аще за мои малые сомнения ад сызмальства уготован. Главное, что паства тебя почитает чуть ли не новым Спасителем.

– Но не ты?

Она пристально посмотрела на него, на этот раз без улыбки.

– А может тебя бояться надобно, а не казаков иль бесноватых?

– В самом деле, – усмехнулся Филипп, – ни дыб, ни причастий огнеопальных…

– Деяния твои не ради паствы.

– А ради кого?

– Мужики еже дети – присно по глазам изведать можно. Кто таков Вассиан с двенадцати лет для меня уж не втай. А ты – яко молвить стал, я поняла, что его время ушло.

– И что же там видно, по моим глазам? – приблизился к ней Завадский, ощущая, как колотится сердце.

– Еже тебя ничто не остановит.

Завадский заглянул в ее нежные глаза, в которых будто апокалиптические солнца растекались мягким светом серые радужки.

– Может меня бояться и стоит, вот только боишься ты не меня, – тихо сказал он, – пуще ты себя боишься.

Девушка отшатнулась, будто от вспыхнувшего огня.

– Что с Вассианом когда-то, что теперь…

Она ничего не сказала – с трудом отвела удивленно-испуганный взор, развернулась и зашагала прочь.

Завадский смотрел ей вслед – как быстро идет она, наклонив вперед голову, как белоснежный сарафан оттеняет загорелые икры, такой же матовой притягательности шею, нежные запястья, упругую плавность щеки и подбородка, когда взглянула она на нарядную девку. Все, связанное с ней отзывалось волнением.

Когда она скрылась за кузницей, Завадский вошел в пристройку. На рогознице сидел полукровка в чистом исподнем, держался за бок и слегка покачивался, словно проверял – может ли он двигаться при таком ранении. Завадский заметил, что круги под глазами у него уже не так черны и на лбу нет испарины.

– Лучше? – спросил Завадский без надежды на ответ.

Полукровка посверлил его взглядом, периодически кривя лицо, а потом сказал неожиданно:

– Лучше.

– Так ты русский? – удивился Завадский.

Хотя на русского он все же походил мало – скорее на индейца с легкой примесью то ли испанца то ли островного азиата. Эдакий Тахар Рахим.

– Где моя пыжатка? – спросил «Тахар Рахим».

– Чего?

– Оружием не докучаю, а на пыжатке и гроша досталь не насипуете.

Завадскому навязчиво казалось, что в этом странном молодом баритоне с необычным легчайшим акцентом он слышит речь современника. С трудом оторвав от полукровки взгляд, он выглянул за дверь, где стоял вооруженный караульный.

– Вася, знаешь, что такое пыжатка? – спросил у него Завадский.

Караульный кивнул, моргая собачьими глазами.

– Сыщи ее среди вещей киргиза и принеси.

Вася кивнул и ушел в избу.

– Как тебя зовут? – спросил Завадский, вернувшись к полукровке.

– Меня… – полукровка резко втянул воздух ртом и оттянул губы книзу, – зовут Бесноватым.

– Но вряд ли родители выбрали тебе такое имя по святцам.

Полукровка снова выдал гримасу вместо ответа.

– Кто научил тебя владеть оружием? Киргизы?

Скривившись в очередной раз, он мотнул головой.

– Сам выучился.

– И откуда же ты?

Полукровка не ответил.

Филипп с интересом смотрел на этого загадочного воина, которому трудно было определить хоть какую-то роль, хоть какую-то принадлежность. Чудна людская порода и полна порой загадок.

– Молчишь, но я вижу, что русский язык тебе родной. Зачем же ты сошелся со степняками? С ними лучше?

Усмешка полукровки обернулась затяжной судорогой, после которой он широко и зло улыбнулся.

– Киргизы поклоняются оружию, а не богам. И вящше [больше] платят, егда [когда, если] с добычей везет.

Завадский отметил, что он сказал по-современному «везет», а не как обычно говорили здесь «Бог даст» или с «Божею помощью».

– Так значит ты наемник?

В это время за спиной тихо скрипнула дверь, заглянувший Вася протянул деревянную дудочку на тонком кожаном шнурке.

– Это она? «Пыжатка?» — спросил Завадский.

Вася кивнул.

– Отдай ему.

Получив пыжатку, полукровка нежно ощупал ее своими длинными коническими пальцами и повесил на шею, спрятав под рубахой.

– Благодарю.

Глядя на него, Завадский предположил возраст – лет двадцать семь-двадцать восемь, едва ли больше и вряд ли меньше.

– Хочешь работать на меня? – голос Филиппа обрел привычную твердь.

Пристально глядя на полукровку, он ожидал очередной гримасы, но тот лишь коротко, почти незаметно кивнул.

***

В следующий месяц в дожди и потом в первые заморозки, Завадский наблюдал как с глухих таёжных лесов и труднодоступных взгорий, обходя болота и реки, вливаются к ним растянувшиеся обозы соседних общин. Вовсю работали плотники, благо инструментов было в достатке, но изб все равно не хватало. Размещались пока в тесноте. Серапион встречал каждую общину у широких ворот, над которой на скрепленных шпонами отполированных липовых досках темперной краской было нарисовано солнце, которое разделяла надвое широкая, видная издалека надпись без ятей «Храм Солнца».

В конце раздавшейся улицы на деревянном амвоне прибывших встречал Филипп в своем новом темном одеянии на манер итальянского морского бушлата со стоячим воротом. Он произносил короткую приветственную речь, понимая усталость путников, покинувших свои дома. Однако лица суровых, привыкших к испытаниям староверов даже за эти недолгие минуты успевали зажигаться надеждой от его горячих и в то же время утешительных слов: все позади, братья и сестры, видите, как нас теперь много, не страшитесь больше ни зноя, ни вьюг, ни разбойных мечей, ни тиранов огней, вы обрели дом…

С ними приходили и общины совсем небольшие – в две-три семьи на маленьких лошадях со своим скарбом на кривых телегах и салазках, кое-кто даже со своей скотиной. Завадский о них и не догадывался – эти люди тоже прятались где-то по таежным углам. Приходили и крестьяне, их было особенно много, а из какого-то дальнего острога прибыли даже пятеро отощавших казаков.

У амвона сбоку за небольшим столом сидел и Данила, который как большинство староверов умел писать. Пером он старательно выцарапывал на купленной в остроге бумаге имена и прозвища желающих вступить в «городскую охрану». Крепких молодых мужчин хватало и среди староверов, и среди крестьян. К концу октября армия Завадского насчитывала уже почти триста человек, при общей численности городка около трех с половиной тысяч.

Завадский определил городские границы с расчетом на расширение. Со всех сторон «Храм Солнца» окружала тайга. При нем небольшая речушка и три ручья. Вырыли запасные колодцы. По границам начали рубить просеку шириной в полверсты и ставить двойной частокол с дозорными башнями.

Оружия на всю армию пока не хватало. Около сотни вооружили ружьями и пищалями, пороху и патронов было мало, потому Антон учил их только как заряжать и целиться. Холодного тоже хватало не всем. Новый источник продаж – мясо, рыба, сало, масло и кожи, их возил в острог уже не Завадский, а его подручные. Он понимал – требовалось расширение торговых связей и торопился завершить дела в городе.

Последний обоз, возглавляемый Еремой, в назначенный срок не вернулся. Завадский выждал пару дней и с новым грузом отправился сам – помимо прочего назревал еще один важный повод – пора было серьезно поговорить с Мартемьяном.

Накануне выпал снег. Сидя в санях, Завадский кутался в шубу, и глядел на застывшую гладь Чулыма. Думалось о прошлой жизни, о тех, кто еще не родился, о тех, кого не сбил еще разогнавшийся на электросамокате безработный любитель пива из Елабуги и ощущал, как растет в нем тоскливое тревожное чувство, которое порой возникает в России беспричинно, особенно зимой.

Причулымский острог привычно чернел грозной крепостью, очерченный выбеленным миром. Чудилось,будто в горах за ним таилась вневременная жизнь. Заливались лаем собаки, слышались крики и конское ржание и все казалось, что это не прошлое, а какой-то затерянный угол, как в незнакомом городе, где ты свернул не туда и случайно вышел в отдаленный сокрытый от глаз район, обнаружив, что там кипит своя жизнь, которую кто-то проживает с рождения и до смерти. Ветер с гор ударил в лицо, перехватило дыхание.

Народа в посаде почти не было, редкие крестьяне поглядывали на староверов словно чего-то таясь. Из той самой центральной кузнечной избы, где они впервые нарвались они на казаков вышел Овчина – один из ближайших Мартемьяну людей. Уперев кулаками руки в бока, он шел на Завадского, насупив брови в сопровождении незнакомых казаков.

– Что, Овчина, не признал? – весело крикнул ему Филипп, но рослый казак лишь сильнее сдвинул брови.

– Животами наземь! Зде! От розвальней [саней] – вон! Зепи [карманы] навыворот! – зычно раскомандовался он и обернувшись к поднявшим на них фузеи казакам, добавил. – Палите абие [сразу] и бердышами рубите, боло [ведь] они при оружии.

Завадского вместе с его верными рындами опрокинули лицами в смешанный с грязью снег, ощупали, поотнимали ножи, забрали спрятанные в телегах ружья и палаши. Затем подняли, и потащили в острог.

Антон, Данила и другие староверы, знавшие Овчину, пытались было заговаривать, но получили крепкие затрещины, так что послетали шапки. Особенно люто бил именно Овчина. Завадский пытался взять себя в руки, хотя его то ли от холода, то ли от волнения слегка потряхивало. Он лихорадочно думал. Казаки – сплошь незнакомые, Овчина – морда кирпичом. Значит столкнули Мартемьяна. Эх, дурак, ругал себя Завадский, ведь стоило догадаться, что неспроста не вернулся Ерема.

Между тем их ввели в острог и первое что увидел Завадский и от чего буквально подкосились ноги – крестовые виселицы на площади почти вровень с высокими стенами, на которых покачивались занесенные снегом трупы не вернувшихся староверов. Ближе к угловой башне висел Ерема – младший брат Капитолины. По взлохмаченным волосам и безбородому лицу узнал его Завадский, само лицо было черным и неузнаваемым, видать его хорошо били перед казнью и сломали лицевые кости.

– Что это, Овчина?! Ты братался с ними! – вскипел Завадский, взмахнув рукой в сторону виселицы и тотчас получил сокрушительный удар в лицо. Густой свинцовый привкус заполнил рот. Завадский упал на колени, выплюнул кровь на снег. Ему заломили руки с такой болью, что он тотчас вспомнил о дыбе, но ярость не давала угомониться.

– Берегись, мразь! – сказал он присевшему к нему Овчине потирающему здоровый угловатый кулак и тот снова ударил его.

Перед глазами все плыло. Весь острог кишел незнакомыми казаками, стрельцами, подьячими. Теснились они у приказной избы, у специальной «тайной», втрое расширенной Мартемьяном под юзилище. Повсюду грудились кони с нарками и салазками. Лошадей кормили крестьяне в зипунах. Толпились служилые и у приказчицкой избы.

Овчину окрикнул кто-то властно, к Завадскому в сопровождении стрельцов шел длинный как жердь человек в болтающемся черном кафтане. Он приказным тоном отдал команду тащить «разбойников» в «канцелярию» и от взгляда Завадского не ускользнуло место казни в углу под башней, все черное с забрызганными кровью до второго моста стенами.

От ударов у Завадского темнело в глазах, он едва не терял сознание. Услышал только какую-то команду, как все затихло вокруг, а служилые расступились. На Завадского вышел бодрый старичок с мартышечьим лицом в шубе в окружении стрельцов.

– Во-но диво дивное, зрите потонку, всей ватажки скопище! – звонкой скороговоркой пропел он, сразу давая понять, что из языкастой породы. – Зде табе и мотыло лихоимское, позорник государя и тати с разбойниками, и веры хулители раскольщики поганые, а ныне, ребятушки к нам и сам алгимей пожаловал. Чудные дела твои господи! В матице огненной поди от такого хоровода разом небесный свод осядет.

– Ну, – уставился на посаженного на колени Завадского старичок, – стало быть ты Филька смутьян и расколоучитель?

Завадский скользнул взглядом по дорогим перстням на белых и небольших как у девицы пальцах старичка.

– Вы меня… с кем-то путаете.

Старичок вскинул на секунду брови, удивившись чудной речи «смутьяна» и двинул пальчиком.

Тотчас Завадскому нанесли два болезненных удара, от которых он едва не отключился. Изо рта на снег потянулась кровавая слюна. Его быстро поставили на ноги.

– Путаники мы, агнцы заблудшие, владыка. Но ты, авва, нам все растолкуешь, пока всею кровью из афедрона не изойдешь. Волоките его, ребятушки, на шибенку, а клевретов ево разбойных – абие на виселицы.

Глава 16

Филиппа втащили в ту самую душную избу, в которой он уже был однажды. В избе было жарко натоплено и пахло протухшим мясом. Видимо печь теперь не гасили. Красный свет шел от нее, вспыхнули и по-змеиному зашипели угли от того, что чьи-то руки пошевелили в горниле щипцы и железный крыж.

Зазвенели цепи, заскрипела перекладина над головой. С Завадского сорвали рубашку, уложили лицом в вонючий пол, пропитанный кровью и испражнениями. В просвете открытой двери маячили зловещие лица будто из страшной скандинавской сказки – губастого упыря дьячка и гротескно тонкого человека в черном кафтане с длинными пальцами. Вспомнились слова Мартемьяна: из этой избы лишь один вышел, да и тот язык в ней оставил. Не случается дважды такого везения, подумал Филипп, глядя на островок снега в дверном проеме. Значит такова расплата за второй шанс.

Руки связали за спиной обшитой войлоком веревкой, ноги стянули кожаным ремнем.

– Иже розыск чинить будет, Пафнутий Макарыч? – спросил кто-то.

– Самолично учиню, – пропел старичок, протягивая зяблые ручки в перстнях к печному огню, – в мале протянет млохальный. Он ужо раскис аки квашня. Егда ввечеру елико [если] не раньше дух испустит. Слышь, Феодорий! Руки зараз ему ломай! Авдотий, готовый? К ночи вестарей томских жду. Зде порядку мало, деяний уйма, не до блядователей, чиниться тут еще с ым третицыю. За сегодня окончим.

– Послушайте, – сказал, слегка задыхаясь Завадский, когда его поставили на ноги, – я простой торговец!

Старичок не глядел на него, а повернувшись давал указания длинноволосому брыластому дьячку – словно Филиппа тут не было, а вместо него было какое-то мычащее животное.

Взгляд упал на раскаленные докрасна пыточные инструменты. Длинный в черном кафтане резким движением задрал ему руки. От одного этого взмаха пронзила суставы такая боль, что перехватило дыхание – а что будет, когда вывернут плечевые суставы?

– Я могу доставлять вам мясо и хлеб, шкуры, рыбу! Даже хмель добуду – все что хотите!

Старичок и остальные упорно его игнорировали, усиливая паническое состояние Завадского. Неужели им плевать на его предложения? Неужели им ничего не нужно? Филипп понимал, что не может раскусить этого старика, как раскусил в свое время Мартемьяна Захаровича и это наводило на него ужас. Он жадно ощупывал его взглядом, пытаясь отыскать его слабую сторону, его нужду, зацепиться хотя бы за что-то. Войлочную веревку между тем накинули на перекладину меж двух бревенчатых опор в специально вырубленную штробу.

– Послушайте! Я смогу добывать вам втрое больше ясака! Вы просто не понимаете…

Тут перед избой на снежном островке возник молодой взволнованный казак.

– Пафнутий Макарович!

– Аюшки? – пропел старичок, словно добрый дедушка.

– С вестовыми прибыл посыльник с хартией от томского воеводы.

– Во еся! С якой памятью?

– Сказывает об Ачинском остроге.

– Наш стало быть?

– Натужно не держит власти онамо [там] приказчик таже [после] набегов.

– Идем встречу.

Старичок вышел из избы, позвав с собою длинного страшного Феодория и слышался его еще отдаляющийся жалующийся голос:

– Стало быть и стрельцов и брашны подавай и все с казенного запасу протори [расходы]! Ин ведал же еже так оно станется!

Оставленный истязателем Феодорием, Завадский упал на пол, жадно проживая мгновения отложенных мучений. Оставшиеся для охраны незнакомые казаки с оголёнными палашами спокойно поглядывали на него. Припав щекой к грязному полу, Завадский закрыл глаза и открыв вывернул голову – посмотрел на кусочек снега под низким грязным небом.

Через полчаса пришли Феодорий и Овчина. Завадского подняли к дыбе, напугав, но Феодорий, снял с его ног ремни. Вывели на улицу, потащили к тройной клети – темнице, выстроенной Мартемьяном Захаровичем. На улице вечерело. У северной стены горели костры, там же он увидел своих староверов. Они все как один стояли под виселицами на коленях в одну линию со связанными руками за спиной, без шапок, опустив головы. Над ними раскачивались трупы их братьев, а перед ними стояли стрельцы. У Филиппа сжалось сердце. Он понимал, что его страшный конец лишь отложен – проклятый старичок просто отвлекся на вестовых.

В темнице все было надежно – заслуга прежнего приказчика: крепкие стены из дуба, тесовый пол, кандалы и колодки. Справа, за низкой решеткой раздавались стоны, ползали тени в полутьме. В углу, при караульном один только огарок скудно освещал пространство. Завадского впихнули в одну из комнат, он упал, ударившись о чью-то деревянную колодку, раздался стон. Кругом стоял дикий смрад и духота, несмотря на отсутствие печи.

Завадский приполз к решетке, разделявшей помещение надвое, и приглядевшись к соседям понял, что тут были казаки Мартемьяна Захаровича, но далеко не все. Их прежде было под сотню, а здесь ютилось человек двадцать. Зато среди них обнаружился и бывший их начальник.

Что-то твердое коснулось плеча. Со стянутыми за спиной руками Завадскому пришлось обернуться всем телом, чтобы увидеть за решеткой соседней камеры улыбающееся лицо заметно похудевшего Мартемьяна Захаровича.

Выглядел он в полутьме страшно – лицо черное, перепаханное невеселыми думами, выглядывает из дубовой колодки со втиснутыми в нее же руками. Лишь одна радость вызвала в нем улыбку – вид брата своего, напомнивший о прежней – раздольной и сытой, но недолгой жизни.

– Воно как, братец, – тихо произнес Мартемьян, – стало быть и ты не чертом целованный, а нашего племени.

– Все могло быть иначе, послушай ты меня. – Устало сказал Завадский.

Мартемьян Захарович засмеялся и в его смехе послышались отголоски прежней его веселой натуры.

– Умен ты и изворотлив, Филипп, поне [хотя] главного не уразумел – конец зде присно един. Токмо вдругорядь от тебя, я о том и ране ведал, потому и жил наполно.

Мартемьян закашлялся. Завадский снова обернулся на него.

– Что теперь будет с тобой?

– Завтра повезут в Томский град на дознание, а посем и казнь.

– А твоя семья?

Мартемьян Захарович скривил лицо в усмешке, но заметно было, что мысль о том доставила ему боль.

– Сошлют на север, да некому заступиться, погибнут равно. Дочерь и жену уже казакам отдал проклятый Пафнутий.

– Что это за мразь?

– Из ближнего круга Салтыкова, боярский сын с Устюжина, с судного приказа за собой то рыло таскает. Он лихоимец и вор пуще нашего брата. Токмо о Боге и верности государю каков бы ни был любитель поплюскать [поболтать]. Гнида двуликая!

Завадский вспомнил о богатой шубе и перстнях.

– Да, не бессеребренник старичок. А где же все люди твои?

– Кто посмекалистей, ин грех за собой чуял – разбежались, в разбойники надыть. Рядовых по острогам развезли. Тута со мной Медведь токмо, Овчину видал поди, отрекся, еже не ведал.

– Он донес на тебя?

– Не, тот со страху отрекся. Да разве важно теперь? Не один сице другой, а то и третий. Сказываю – конец един.

– Не обманывай себя, Мартемьян, все могло быть иначе. – Сердился Завадский.

– Не трави, и так тошно, братец. Прилягу пойду, руки отекают…

Мартемьян Захарович смешно лег в колодке набок, как играющий ребенок, задравший руки.

– А ведаешь, еж разумею, Филипп, – сказал он, лежа, – паче дивлюсь, еже тебя сюды пихнули. Обо мне приказ доставить в Томский град и казнить иным в назидание. А ты же для них простой разбойник. Тебя паче без дознания и тут могут вздернуть.

– Так и хотели, но ты говоришь, он вор?

– Разумею, еже так, обаче [однако] ведь он не дурак, тебя резать, что кокошку несущую златые яйца. – Мартемьян вдруг резко сел. – Авось замолвишь, еже так станется?

– Даже, если так и станется, Мартемьян, какое место тебе в этой цепочке? Ты для них не просто теперь что собаке пятая нога, живой ты теперь для них смертельная угроза.

– Твоя правда… – взгляд Мартемьяна потух, он снова лег, на этот раз тяжело, как старик.

Завадский поднялся, подошел вплотную к решетке, глядя на бывшего приказчика.

– А скажи, Мартемьян, получи ты второй шанс прожить свою жизнь заново, что ответил бы ты мне тогда?

Мартемьян медленно моргал, глядя на него.

– Что ответил бы? Служить тебе прохвосту, изворотливому змию, вору по роду? – улыбнулся он печально. – Я бы сказал «да», братец Филипп, а жалею токмо об том, что не знался с тобой ране.

***

Глубокой ночью раздались стуки. Завадский понял, что спит, когда увидал перед собой гигантскую треугольную рожу. Тревожная хмарь в мгновение ока изгнала кошмар, он очнулся в холодном поту: где я, в каком аду? Черные бревна, пляшущая полутьма, решетки, стоны. Тени отперли тяжелые скрипучие замки, грубо схватили связанного по рукам Филиппа, потащили в глухую ночь.

Втолкнули в жаркую избу, бросили к ногам Пафнутия Макаровича. Тот щурил на него мартышечье лицо, глядя с властным отвращением, словно на таракана в банке. Рядом стояла страшная «оглобля» в кафтане, свет лучин истончал и удлинял его фигуру к потолку, под которым, казалось, он склонялся и нависал над Завадским.

Рядом же стоял, широко расставив ноги казацкий пятидесятник – невысокий, но крепкий и ладный мужик с сообразительными глазами, руки его в перчатках спокойно лежали на рукояти палаша.

Завадский поднял голову, посмотрел на Пафнутия и понял, что Мартемьян был прав. Пафнутий двинул пальчиком, и крепкий пятидесятник прошел к выходу, тяжело скрипя половицами.

– Шныра, подит-ко сюды! – раздался за спиной его властный голос.

Раздалось шуршание. Следом на пол перед Завадским приземлился клочок коричневой мятой бумаги – будто высушенной после намокания.

– Грамоте обучён? – спросил Пафнутий.

– Да.

Хотя было темно и писано по-старому, смысл легко понимался: пшена пятьдесят пудов, сала двести фунтов, сушеной рыбы сто пятьдесят, сливочного масла сто фунтов и так далее – список был немаленький.

– Во-ся, неключимый, милостью Божией даем тебе деяниями государеву полезными искупить вину свою. Брашно по памяти доставишь сюды к исходу седмицы. Ежели не исполнишь, людей своих боле не увидишь. Таже [потом] поглядим. За мной слово и покровительство, за тобой – служба верного пса. Жировать не будешь, но тебя никто не будет трогать, зная чей ты пес. Ристать [бежать] не придется, но ежели станется – блуднявую общину твою спалим дотла. Весно нам иде скутаетесь [скрываетесь]. Пафнутию все весно.

– Я все достану. – Сказал Завадский. – Но мне нужны мои люди, чтобы уложиться в срок. Они же охраняют обоз.

Старичок наклонился, и «оглобля» болезненной пощечиной огрел Завадского по уху.

– Благодари боярина, возгря!

– Спасибо!

– Ча-во?

– Благодарю!

– Единако [также]. – Сказал мартышечьелицый Пафнутий, когда Завадского поставили на ноги. – Прелестничать [обманывать] и воровать станешь – сход [исход] он же [тот же]. Второго искупления не будет. Люди твои под спудом в остроге хорониться будут яко аманаты [заложники]. Мочно менять их еже онагров, но дюжина твоих аманатов зде пребывати станут присно.

Завадскому дали только лошадь из их же обоза и крестьянский зипун. Вывели за ворота, оставили одного. Лошадь топталась, фыркала в ночи, стучала зубами. Завадский кое-как сел на нее, помня, как это делали другие – то есть ухватившись за гриву и седло и оттолкнувшись свободной ногой от земли. Лошадь нервно заходила, ощутив неуверенного ездока, но Завадский усидел, наклонив корпус, не подозревая, что совершает ошибку. Тем не менее она сама понесла легкой рысью в правильном направлении, едва он ее «пришпорил».

Филипп решил ехать с риском по дороге, благо сама лошадь знала этот путь, но минут через тридцать, он заметил, что лошадь под ним нервничает и норовит взбрыкнуть. Завадский сильнее пригнулся, вцепившись в гриву, но животное поддало задом, легко сбросила Филиппа и перескочив через него, ускакало.

Завадский выругался, вглядываясь в рассеченную тьму. Лишь по смутным очертаниям верхушек деревьев угадывалось направление. Он побрел по дороге, ругая себя, что не нашел времени выучиться езде на лошади. Периодически звал лошадь: «эй, ты где?» и прислушивался. Иногда чудилось как будто фырканье где-то неподалеку, но он всякий раз признавал, что выдает желаемое за действительное.

Примерно понимая лошадиные повадки, он решил, что она поскакала в общину. В лесу ей делать, конечно, нечего, пойдет она полями и дорогами. Вот только пешком он сам доберется до общины едва ли за неделю, а значит пропал его спешно придуманный план и, следовательно, пропали его люди. Филипп сердился, но шел упорно, изредка зовя лошадь, понимая в то же время, насколько это пустое занятие. Крики позволяли отвлекаться от мыслей. Новые призраки вставали перед глазами – Ерема, Мартемьян Захарович. Говорили, улыбались, сквернословили, делали доброе и творили всякое дерьмо, жили, одним словом. Но кто они ему? Всего лишь случайные попутчики в пространственно-временной клоаке, в которую его низвергли – существовали ли они вообще, эти небезгрешные агнцы, или быть может это творение его шизофренических видений? Но ведь говорили и молчали, будто живые, а значит были, ибо как наставлял ты настоящий? И как наставлял ты прошлый?

Завадский остановился, присел, собрал горсть снега у обочины и положил в рот. Справа фыркнуло, треснула ветка. Филипп насторожился, обернулся к опушке – как будто движение во тьме. Он медленно пошел через канаву на крупное черное пятно, и не переставая повторял ласковые слова, как это обычно делал Савка, общаясь с лошадями.

Пятно задышало, зафыркало. Завадский протянул руку и коснулся лошадиной шеи. Животное пошло было вдоль опушки, но Завадский уже ухватил волочившиеся по земле поводья, уверенно дернул к себе и погладил лошадь по храпу.

– Вот так, вот так, не балуй. – Сказал он, протягивая ей кусок черствого хлеба.

***

Третьи сутки шел Мартемьян Захарович со сторожевым обозом в Искитимский опорный пункт, чтобы двинуться оттуда уже с разрядными стрельцами в последний путь в Томский гарнизон. Ходьба бывшему приказчику давалась тяжело: на ногах – кандалы, в кровь истершие ступни и голени, на руках – наручи, на шее железная кривошипная рогатка, от которой тянется цепь к бревну со скобами в санях. На таких же цепях, толкаясь бредут уже из последних сил запятнавшие себя преданностью «разбойнику и лихоимцу Мартемьянке» – крупный казак по имени Фарафон, больше известный под прозвищем «Медведь» и крепкий духом и телом солдат по имени Садак. В охране до двух десятков стрельцов и казаков. Казаки отряжены молодые, разбитные. Что постарше – едут конями, кругом обоза, хотя шутка ли – бежать пленникам при таких оковах. Только младший десятилетний сын Мартемьяна испугавшись избиения матери нетрезвым казаком на стоянке за поворотом на Ачинск побежал было к обрыву, но его поймал стрелец и ударил в нос, превратив его в квашню. Сын лежал теперь в санях, от боли стонать боялся – казаки и стрельцы Пафнутия были страшны, наводили на него ужас, и подле него молодой ушастый казак Кузька с толстыми как у негра губами все хватал его старшую сестру, норовя засунуть цепкие руки ей под кафтан. Та уже не отбивалась, заплаканное лицо ее стало будто неживым. Мать тащили за санями, накинув на шею пружок из веревки. Последнее время она часто падала и хрипела от удушья, тогда с саней слезал недовольный стрелец и все пинал ее, злясь на то, что приходится тратить время.

Поначалу Мартемьян скрипел зубами от злости и на правах бывшего приятеля глядел на Овчину, который сидел в первой телеге рядом с возницей.

– Укороти безобразие! – потребовал он, обращаясь к нему, когда казаки впервые довели до слез его дочь, но Овчина лишь отвернул каменное лицо к дороге.

Теперь уже Мартемьян сам был близок к потере сознания, как ни крепок он был духом, тело его сдавалось. Даже шедший рядом выносливый Садак то и дело спотыкался. Конные стрельцы нет-нет да и клевали носами в седлах – по всему назревал привал. Только ехавший впереди зоркий стрелецкий десятник в овчинном ергаке, который он отобрал у Мартемьяна Захаровича, казалось, не поддавался усталости и нетерпеливо оглядывался на замедляющуюся процессию. Он же хотел устроить привал у разъезда и торопился проскочить сосновый отъемник.

– А ну не скучите! – ругался он на просивших привала казаков, и поскакивая на своей крепкой лошаденке вокруг обоза, приводил всех в чувство – кого словом, а кого плеткой. Тогда обоз ускорялся, но через полчаса снова приходилось повторять процедуру.

В очередной такой обскок голос подал Овчина:

– Телега.

Десятник выскочил на лошади вперед обоза, приподнялся в стременах, приложил ладонь ко лбу.

Впереди, в сотне саженей, где дорога просаживалась в низину лежала на боку телега без колеса, почти целиком перекрывая сужающуюся дорогу.

– Карбыш, сведай! – приказал он горбоносому стрельцу подле себя и тот поскакал вперед. Обоз тем временем продолжал свое неспешное движение.

– Во еже ость поломало? – предположил Овчина.

– Закосните, – махнул десятник, напряженно вглядываясь вперед, и крикнул ускакавшему стрельцу, – чего малакаешься?!

– Мертвец тута! – крикнул от перевернутой телеги горбоносый, слезая с коня.

Расстояние сокращалось и уже все видели, что на дороге облокотившись спиной о телегу действительно сидел залитый кровью труп. Удар, оборвавший жизнь, судя по всему, пришелся в голову – она была буквально черна от крови, так что лица не видать.

Нетерпеливый десятник нахмурился и отделившись от обоза легкой рысью пошел вперед, но в этот момент его шею насквозь пронзила вылетевшая из леса стрела.

Глава 17

Это произошло так внезапно и стремительно, что в первые мгновения почти никто ничего не заметил, а те, кто заметили, не сразу поняли, что случилось. Овчина, сидевший вместе с возницей на передке ведущих саней все еще смотрел на труп, над которым склонился горбоносый стрелец. Внезапно эту картину загородила лошадь и сползающий с нее десятник со стрелой в шее. Следом он увидел, как «труп» уже стоит на ногах и быстрыми резкими движениями бьет горбоносого ножом в живот. В ту же секунду в правое ухо влетел тихий воздушный звук – как будто кто-то, закусив нижнюю губу резко выдохнул. На плечо ему тяжело облокотился возница со стрелой в шее и только тогда Овчина, наконец понял, что к чему.

Позади раздались короткие отрывистые крики, в которых разом – и паника, и запоздалый сигнал. Овчина обернулся, увидел людей, вооруженных пищалями и мушкетами, спускавшихся в низину с лесистых склонов с обеих сторон дороги. Сторожевые стрельцы и казаки на лошадях закружились на месте, остальные, попрыгав с саней бежали во все стороны. С криками смешались трескучие звуки пальбы. От орудий подымался дым. Лошадь без возницы испугавшись выстрелов двинулась к лесу, но уперлась в канаву. Овчина соскочил с саней и присел у ее ног, понимая, что бежать некуда. Ему открылась вся нехитрая бойня. Пищали и мушкеты в основном только ранили сторожевых – они орали, катаясь в кровавом снегу, некоторые ползли, но страшнее всех косил невидимка, запускавший стрелы. С тихим свистящим «выдыхом», сводившим Овчину с ума, стрелы находили свою цель повсюду – где бы она ни пряталась, в каком бы положении ни была – в канаве, за санями, на лошади и под лошадью. Овчина невольно подумал – увидит ли он стрелу, которая полетит в его сторону?

Пальба прекратилась, когда из-за сосны на вершине вышел человек в черном ладном тулупе со стоячим воротом и сапогах, отороченных мехом. Он коротко взмахнул рукой. Овчина узнал Завадского. Рядом с ним, вальяжно спускавшимся к дороге, легко шел – будто парил стройный темноволосый воин в коротком войлочном кафтане и мягких черных сапогах.

В руке воин держал лук, который в следующее мгновение легким движением забросил в колчан за спиной, после чего не менее легко выхватил из-за пояса короткий турецкий топорик и на ходу метнул его в голову корчившемуся стрельцу на дороге, прекратив его судороги. Проходя мимо, он также не останавливаясь выхватил топорик обратно, после чего остановился, посмотрел на сторону и скривив лицо, страшно затряс им.

Сущий дьявол в услужении у раскольщика! – подумал Овчина. И, судя по всему, не только он думал так – остальные раскольники одновременно с ужасом и восхищением смотрели на таинственного спутника Завадского. Лишь такая невероятная ловкость и легкость в искусстве умерщвления способна свести эти крайности человеческих чувств.

Между тем пленников расковали. Завадский обнял Мартемьяна Захаровича и тот сразу же направился к семье, прятавшейся за последними санями. Также молча он коснулся всех, после чего своей торопливой медвежьей развалкой, подошел к Бесноватому, жестом попросил у того топорик. Овчина, которого поставили на колени и держали на прицеле двое мушкетеров, напрягся. Часть дороги была скрыта от его глаз санями, а между тем там был жив еще раненый в живот губастый казак Кузька, который мучил его дочь всю дорогу.

– Амо плизанулась, падла? – сказал ему Мартемьян Захарович, замахиваясь топором.

Овчина не видел происходящего за санями, но слышал чудовищный душераздирающий ор и видел, как брызги крови все кучнее окрашивают лицо, руки и грудь бывшего приказчика, пока он раз за разом обрушивал топор. Казалось, что это тянулось вечно. Все молча наблюдали. Наконец, Мартемьян Захарович остановился, тяжело дыша, утер рукавом лоб, плюнул на изрубленные перед собой куски, и поворотив голову посмотрел круглыми глазами на Овчину. Взгляды их встретились.

У Овчины со страху выстрелило в сердце, но он не показал виду. Спокойно смотрел как бывший начальник подошел, положил ему на плечо густо измоченный кровью топор, от которого разило тошнотворной вонью.

Озверелые глаза на забрызганном кровью лице не оставляли шанса, и в это мгновение на плечо Мартемьяна Захаровича легла рука Завадского.

Овчина закрыл глаза и только теперь понял, что скороговоркой повторял про себя заученную в детстве молитву.

***

Семью Мартемьяна Захаровича с пятью староверами отправили в новую обитель «братьев и сестер» – Храм Солнца. С Завадским оставалось еще около пятидесяти человек.

– Еже теперя, брат? – спросил Мартемьян Захарович.

– Для начала вернем свое. – Ответил Завадский. – Оружия только маловато.

– Буде оружие, – уверенно сказал Мартемьян, и Филипп с удивлением на него посмотрел.

– Видал большую толоку за увалом?

– У реки?

– Онамо в излучине зимовье у меня тайное, с верными людьми.

Обрадовали эти слова Филиппа, но не удивили – понятно, куда прикладывал свою тягу к накопительству Мартемьян Захарович и почему при таком обороте вечно не хватало у него в арсенале хорошего оружия.

– Савка! – крикнул Завадский парню, который только закончил оттирать снегом с лица малиновое варенье. – Посади-ка нашего брата Мартемьяна в сани, дай ему лучшую шубу и браги.

За расплывшемся в улыбке приказчиком возвышались до конца остававшиеся ему верными Медведь и Садак.

– Туда же, парни, – кивнул Завадский на сани, которые мягко к ним подкатили.

***

Третий час дежурил на сторожевой башне молодой вологодский стрелец, так и не сумевший за год привыкнуть к остервенелым сибирским ветрам. Как наскочит ведьма лютая, как завоет в лицо, ажно кровь леденеет и кости звенят. Стоять на башне – не только мороз терпеть, но и скуку. За лесом свинцовая река, стылая царица, под стенами чернят остовы мертвого посада. Разбежались жильцы – неужто хуже им живется при новом приказчике Пафнутии Макаровиче? Странный народ, эти хрестьяне. Да толку с них – темны, ни доли разуменья. Стрельцу по молодости не шибко до подобных дум – самому бы оттянуть положенное до первого света, а там уж каравая с луком и на соломенную лежанку в теплой избе. Недолог вроде служебный час, а кажется, что уж целую ночь отстоял. Первые пару часов шагал по обходу кругом башни, считая углы, а последние минут десять наблюдал как движется и растет на дороге тень. Минут через пять тень обернулась обозом в четверо саней с конниками.

Стрелец застучал копьем по обходке будя прикорнувшего под крытой бойницей старшего.

– Вижу, не колоти, – хрипло спросонья ответило снизу.

На два дня раньше срока прибыл из Томска сторожевой обоз. Стрелец знал, что он должен был вернуться с припасами и судя по внушительным мешкам под рогожами, припасы привез изрядные. Еще бы – знают и уважают Пафнутия Макарыча во всех острогах от Кузнецка до Мангазеи. По крайней мере ему так говорили.

Обоз тем временем подъехал к воротам. Внизу в слуховое окошко старший бубнил что-то. Стрелец услышал пароль и отзыв, озвученный казаком Овчиной. Это значит он сидит на передке в первых санях. Стрелец выгнулся с обходки, чтобы разглядеть знакомых казаков и стрельцов, но не видно ни зги – только едва различимые силуэты, да конское фырканье и чей-то храп. И горазды спать на таком морозе! Поди с припасами хлебной везут, вот с нее видать и храпует десятник, коли вместо него Овчина на пароль ответствует.

Старший заскрипел острожными замками – прежний приказчик поставил тут новые заместо бруса со скобами и сузил проезд, разместив по обе стороны сторожевые избы.

Ворота открыли и тут же внизу послышалась какая-то странная возня с короткими вздохами и оборванными в зачатке резкими словами, будто кто-то поскользнулся, а кто-то другой удержал его от падения. Стрелец сильнее перегнулся через перильца, но ничего не увидел – стрела, вонзившаяся ему в глаз, завершила все его интересы. С глухим стуком его тело мешком шлепнулось на тесанный скос и съехало с него прямо на мост перед лошадью. В ту же секунду такая же стрела вонзилась в шею дозорному на угловой башне справа, а затем и слева.

Так, не встретив никакого сопротивления и даже не потревожив сон новых обитателей въехал обоз в Причулымский острог. В открытые настежь ворота бесшумной рысью за обозом спешили те, кому не нашлось места в санях под рогожей, и кто вынужден был прятаться за опустевшими избами в посаде.

Между тем вооруженные люди с тихим топотом и бренчанием двумя потоками бежали направо и налево, занимая по кругу острога все боковые мосты. Четыре человека в организованной поспешности, пересекали крест на крест площадь острога с небольшими бочками, оставляя за собою тянущийся мокрый след.

Завадский поднялся на правый мост с полукровкой. К тому моменту, когда их заметили сторожевые дальних башен, подготовка его задумки, рожденная наблюдением битвы с киргизами, уже почти завершилась. Четверка его людей «начертила» крест и побросав бочки скрылась в подмостьях. Одного дозорного скосил выстрелом полукровка, второй успел выкрикнуть тревожное слово.

Из изб высыпали сонные казаки и стрельцы. Их осветил разбежавшийся по площади острога гигантский крест огня. Из тьмы с верхних мостов затрещали залпы. Большая часть казаков и стрельцов внизу попадала, кто-то ринулся к распахнутым воротам, но там их встречала засада из десятка одичавших на зимовье казаков, возглавляемая Медведем. Уже минуты через три, когда иссяк огненный крест, большая часть людей Пафнутия Макаровича лежала на земле. Редкие выстрелы, крики и звон палашей еще раздавались внизу. Но уже через минуту немногочисленные оставшиеся в живых казаки и стрельцы под прицелами мушкетов стояли на коленях с поднятыми руками.

Завадский спустился с моста и направился к приказчицкой избе, откуда к дежурным кострам Садак с тремя староверами уже выволокли мартышечьелицего Пафнутия и его верного заплечника «оглоблю» Феодория.

Пафнутий Макарыч в одном исподнем, похожем на солдатское нательное белье часто моргал, глядя на приближающегося Завадского с Мартемьяном Захаровичем. В мгновение в заспанном лице его с козлиной бородкой страх смешался с возмущением – никак не мог он принять произошедшее.

– Шаврики пятигузые! Вы еже возомнили о себе?! – закричал он дрожащим от гнева голосом. – Да ведаете ли поперек кого поперли?! Какая нужа за нами?! Завтра же будут зде полки стрелецкие! Яко Стеньку паскудника живьем вас разделают смердов оборзевших…

Подошедший Завадский почти не глядя выстрелил из пистоля в лицо Феодория, тот завалился на Пафнутия, оборвав поток его звонкой брани.

Старичок вздрогнул, глядя на труп своего верного заплечника, и с испугом посмотрел на Завадского. В близко посаженных мартышечьих глазах его гнев сменялся страхом.

Филипп передал пистоль Савке, который тотчас стал перезаряжать его и присел перед Пафнутием.

– Ты слишком стар, Пафнутий, отстал от жизни. Стрельцы больше не сила в России. Сейчас ваш новый хозяин в Москве муштрует потешные полки, и скоро твои стрельцы отправятся в прошлое, в глухую опалу и будут болтаться на кремлевских стенах.

– Готово, брат! – Савка передал Завадскому заряженный пистоль.

Пафнутий Макарович, видимо осознав неминуемую очевидность дальнейшей судьбы своей часто задышал.

– Ну, будет-будет, – Завадский положил руку ему на плечо.

Голос Филиппа звучал ласково и как будто дружелюбно или Пафнутию хотелось в это верить. Мартышечьи глаза его заблестели.

– Ты расскажи лучше кто донес на брата нашего Мартемьяна Захарыча.

– Расскажу, батюшка, расскажу, – с покорной живостью заговорил Пафнутий Макарович, – дело сие не тайное, приказчик Ачинского острога съябедничал на его.

– Ермилка Бартов? – громыхнул рассерженно стоявший рядом Мартемьян. – Во-то выблядок!

– Ин он и есть! – охотно подтвердил Пафнутий.

– Кому он донес? Дурнову? – продолжал допрос Филипп.

Старичок помотал головой.

– А кому же?

– Яко кому?! Стрелецкому полковнику Карамацкому.

– А тот потом доложил воеводе?

Пафнутий вдруг улыбнулся.

– Чаю не ведаете яко власть в разряде скропана? Воевода еже архиерей без епархии. Вся нужа военная в руках головы городских стрельцов и казаков Карамацкого, все служилые и войско под спудом у него и сам воевода Дурново его опасается. Хотел бы ево большо скинуть, да мочи нет. Вся военная сила и власть в Томском разряде в руках Карамацкого.

Завадский переглянулся с Мартемьяном Захаровичем и неспешно встал. Взгляд его устремленный на виселицу стал задумчивым. Постепенно добродушное выражение лица сменилось грустью, а затем брови его сдвинулись. Он развернулся и медленно пошел, но его окликнул Савка.

– Еже делать с ним, брат Филипп?

Завадский флегматично посмотрел на ждущего с жалобным лицом своей участи Пафнутия и молча мотнул головой на виселицу, где все еще раскачивался труп Еремы.

Пафнутия Захаровича тотчас схватили, потащили к виселице, он завизжал, что-то закричал, но Завадскому было плевать, он шел к темнице, возле которой освобожденные казаки и стрельцы обнимались со своими братьями. Там уже стояли Данила, Антон и Филин.

– Сумлевались братья, а я верил, еже придешь за нами, Филипп! – говорил Данила с усталой улыбкой, толкая Антона. – Во-ся, Антоха, зри иже правый был!

Завадский с удовольствием обнимал своих братьев.

После того как сняли бережно с виселиц тела староверов, оставив там только труп Пафнутия Макаровича повешенного прямо перед казненным им Еремой, и оказали первую помощь раненым, Завадский вышел к стоявшим на коленях пленным стрельцам и казакам. Было их человек около двадцати.

– Кто хочет встать на сторону силы, что завоюет этот мир, можете подняться и отойти, – странно сказал Завадский, так что Мартемьян Захарович с удивлением на него посмотрел, – остальные – можете идти. Вас никто не тронет, даю слово. Хотите объяснять хозяину своего хозяина почему вы живы, а ваш хозяин нет – дело ваше. Но коней и еды вы не получите. Помните, что вы пришли в чужой дом с оружием.

Первым оглянувшись по сторонам, поднялся полноватый густобородый казак и отошел в сторону. Завадский одобрительно кивнул. Почти сразу начали вставать остальные – по двое, по трое, по пятеро – так, встали и отошли почти все. Кроме одного.

Один стрелец в зеленом кафтане с длинными по шею волосами и вытянутым, деревянным лицом остался на коленях.

Завадский подошел к нему.

– Значит так?

Стрелец смотрел ему в глаза, на его упрямом тонкогубом лице с высокими скулами не дрогнул ни один мускул.

– Хорошо.

Стрельца вывели за ворота и отпустили. Он сразу быстро зашагал вдоль рва, затем по дороге и долго шел по ней, как робот, не сбавляя и не прибавляя ходу, словно строевым шагом, совсем будто не уставая и даже выражение лица его не менялось. Точно таким же суровым взглядом смотрел он и на Завадского, и на выглянувшее из-за осинника солнце.

Звали этого стрельца Тимофеем Илларионовым, был он по характеру упертым, нелюдимым, любил военную службу, но из-за тяжелого нрава не сумел сделать даже начальной военной карьеры, став хотя бы десятником. Тем не менее он был вынослив, исполнителен и физически крепок, а посему замеченным и оцененным мелким военным начальством.

Тимофей шел уже час, но вдруг шаг его замедлился. Он оглянулся на пустую дорогу – позади тянулась одинокая цепочка его следов. Затем он посмотрел на молчаливый лес справа и пошел дальше, но уже не так быстро и не так уверенно, а потом вдруг побежал. Однако далеко убежать ему не удалось. Через десяток метров шею его пронзила стрела.

***

Завадский стоял на дальней угловой башне, и положив руки в перчатках на перильца, глядел как за вытянутой излучиной Чулыма, вторгающегося в бескрайний лес, заходит красное сибирское солнце. Движение справа привлекло его внимание – повернув голову, он увидел в начале моста полукровку. Тот едва заметно кивнул, и Завадский ответил ему таким же коротким кивком.

Внизу, на острожной площади жгли костры. Пировала его армия. Незанятые в караулах и дозорах пили хлебное вино и брагу, ели жареное на кострах мясо, смеялись, делились байками, вспоминали ушедших и пили за них. Завадский окинул их взглядом, затем осмотрел по очереди дозорные башни и снова повернулся к лесистой дали, над которой только что севшее солнце распростёрло на прощание свою кровавую пятерню.

Позади раздался грузный топот.

– Почто витаешь тут один, братец? – послышался весело-хмельной голос Мартемьяна Захаровича.

Завадский обернулся. Приказчик держал в руках два больших серебряных кубка, один из которых он протянул Завадскому и тот почувствовал тонкий аромат вина.

– Со старого припасу. Слава Богу, фетюки их не тронули.

Филипп приподнял кубок, чокнулся с приказчиком и сделал большой глоток. Вино оказалось крепленным, но удивительно ненавязчивым. Приятный жар окатил нутро.

Приказчик осушил сразу треть кубка, но не крякнул привычно от удовольствия.

– Стало быть, Томск? – спросил он, задумчиво глядя во мрак предчулымья

Филипп посмотрел на Мартемьяна Захаровича. Уперевшись локтями о перильца, тот перебирал кубок толстыми пальцами, на которые снова вернулись перстни.

– Сам теперь видишь, чем чреваты задержки.

– Ин еже зело дерзко…

– А ты думал, можно спокойно себе жировать, находясь внизу пищевой цепочки?

– Прости, брат, обаче я просто ума не приложу – как?

– Ты же слышал: двоевластие. Грех не воспользоваться моментом.

– Онамо сугубая власть, конечно, распря. Чаешь стать приспешником Карамацкого?

Завадский покачал головой.

– Побеждающие союзников не берут.

– Обаче и воеводские люди не примут нас. Они – знать, а ты кто, прости? С выспрей мы для них – пыль, холопы.

– Это неважно. Мы не будем ничьими союзниками. Мы столкнем их и будем наблюдать. А потом заберем то, что причитается нам по праву.

– По праву?

Завадский улыбнулся и посмотрел на приказчика.

– Знаешь, чему я учу свою паству?

– Ведать не ведаю.

– Слушать что говорит сердце. – Филипп коснулся груди. – И они верят мне – потому, что я сам в это верю.

– Сице оно толкует тебе як поступать?

– Надо лишь уметь слушать.

– А выдюжишь ли?

Завадский усмехнулся, поглядел на покрытый тающим сиянием печальный мир.

– Я не знаю. Но в этот раз я скорее умру, чем дам себя обмануть.

Мартемьян Захарович посмотрел на Завадского и странное дело – его практичный, чуждый фантазиям ум будто плавился под натиском этого небесного взгляда.

Внизу продолжали веселиться побратавшиеся стрельцы, казаки и староверы, которые в общем-то мало чем отличались друг от друга и даже державшийся настороже Овчина после пары кружек хлебного немного отошел от напряженных дневных испытаний, перестал цепляться за каждый казавшийся недобрым взгляд и стал улыбкой реагировать на веселые байки. К полуночи, когда все уже совсем окосели, и Овчина во хмелю поверил, что его пронесло и на этот раз, он пошел в отхожее место, не заметив, как вдоль амбара скользнули две крупные тени. Овчина только собрался спустить штаны, как шеи его коснулся нож. Две другие крепкие руки схватили сзади.

– Мартемьян Захарович велел тебе, братец, гостинец передать, – прошептало в ухо, и тут же сильная рука полоснула булатным лезвием Овчину по шее.

Глава 18

Семьям убитых староверов Завадский распорядился раздать конфискованные у Пафнутия деньги. Конечно, это не облегчит страданий их матерей и не вернет его к суетной невинности, в которой он когда-то по прихоти «зайцев» пытался выискивать пороки. Привыкая к боли, Завадский невольно вспоминал тех, кто был способен переваривать в своих желудках тысячи и миллионы, не испытывая угрызений совести – словно заспиртованные уродцы, они плыли в собственном яду над горами трупов с одинаковым лицами. Завадский протестовал, но чувствовал, что он пульсирует и в его крови, разжижает, ускоряет, и постепенно заменяет ее.

Кирьяк слушал его с выражениями скорби и уважения на лице, ноФилипп чувствовал его горе и гнев и разделял их. Еще одна особенность этого яда – острое чутье, необходимый атрибут выживания для таких как он. Скоро эта острота адаптируется к самым опасным людским порокам. Ощутив спрятанный под масками укор, Завадский воздержался от слов поддержки. И все же ему было немного обидно (хотя он пытался гасить в себе это чувство) – ведь не будь его здесь, от них осталась бы только гарь. Девятьсот гайанских самоубийц хотя бы получили мировое признание и собственный мемориал, а что получают безымянные жертвы средневековых сект? Несбывшиеся надежды после земных страданий или вечный покой в обмен на право стать крупицей полезного ископаемого для далеких потомков. Да, собственно, историку ли заниматься самообманом – сойти с этого круговорота невозможно, а все исходы были записаны в генетическом коде задолго до того, как первый примат встал на задние лапы.

В некоторых вопросах староверы несмотря на упрямство не так твердолобы, в них порою замечаешь как будто больше мудрости. В горнице присутствовали женщины – сестры (среди них Капитолина) и мать, женщина довольно благодушная, оттого вдвойне неприятно было видеть ее взгляд.

Перед тем как уйти, Завадский взглянул только на Капитолину и удивился тому, что увидал вопреки ожиданию. Этот наркотик сводит с ума не только его.

На улице он не стал дожидаться своих рындарей – Антон и Данила догнали его только возле избы за ручьем. Завадский отправил их по домам, миновал охранников и вошел в свой новый дом. Во внутренней пристройке две женщины – жены кузнеца и древодела как раз закончили наполнять горячей водой построенную по его заказу круглую деревянную ванну, похожую на японскую бочку офуру. Она стояла на каменных подставках посреди импровизированной ванной комнаты. Сливной трап под ней выводил воду по желобу в специально канавку. Завадский отпустил женщин, неспешно разделся, глядя перед собой и забрался в ванну. Вода была еще слишком горячей, но он терпеливо погружался, прикрывая руками гениталии, чтобы не обжечь. Ванна оказалась гораздо вместительней, чем он предполагал – в ней можно было легко уйти под воду с головой, сидя на коленях, что он и сделал – два коротких вдоха и вода сомкнулась над ним. Он наконец почувствовал, как тает напряжение в мышцах и в голове, как отступает боль и тревога, как уходит во мрак несуществующее будущее и прошлое, а мысли заменяют статичные картины: снег, бесконечная тайга в ночи, далекий вой волков и близкие удары сердца.

Бритье в семнадцатом веке – проблема не только морально-этическая (до налога на бороду еще восемь лет плюс годы кровавой борьбы), но и практическая – из бритвенных принадлежностей в общине был только нож. А вот мыло – неровный черный брусок, который в числе прочих ценных предметов раздобыл на ярмарке его слуга Епифан оказалось не таким уж плохим, хотя с избытком щелочной вони, но в целом напоминало обычное хозяйственное мыло. Завадский чуть подравнял тонким ножом бороду на скулах и отхватил лишнее снизу ножницами.

Облачившись в чистую белую сорочку (сорочицу) без ворота и белоснежные штаны, Завадский погасил свечи, оставив только одну у ростового зеркала, которое привез из Причулымского острога, лег на чистую постель, которую, как и ванну вместе с кроватью поручил изготовить персонально для себя. Вообще, его дом в результате постоянных переделок, все больше походил на жилище двадцатого века, и гости первым делом замирали в проходе, с изумлением оглядывая избу будто искали на что можно перекреститься. Большой проблемой были насекомые и грызуны – по указке Завадского избу чуть ли не каждый день обносили дымокурами из горелой хвои, соломы, черемухи, опрыскивали отварами из полыни и багульника, и бог знает, чем еще. Комары и муравьи пропали еще в конце лета. К его удивлению тараканов, он здесь вообще не встречал – возможно, их еще не завезли в Сибирь. После законопачивания всех щелей и дыр и обмораживания избы (отпирания настежь дверей и окон на сутки) была решена проблема и с грызунами. Каким-то чудом осталась только одна невеликая мышь, которую он принял за мышонка. Она носилась по полу в ванной и комнате и даже забиралась на подоконники. Чем она питалась – неизвестно, так как продуктов в избе Завадский не держал. Он махнул на нее рукой, слушая порой как ночью она шебуршит под кроватью. Возможно, следовало завести кота, думал он, но с другой стороны – мышь тоже неплохо.

Но сейчас в избе скреблась не мышь. Завадский повернулся от бревенчатой стены, вгляделся в очертания двери в полумраке, статичные тени, ни звуков больше – петли смазаны маслом, но он хорошо чувствовал ползущий холод. Из мрака выплыла фигура и замерла, как все, кто впервые попадал в его избу.

– Как ты прошла мимо охранников? – спросил Завадский.

– Мне твои рындари не указ.

Капитолина спокойно вошла, как ни в чем не бывало оглядывая его избу с интересом посетительницы дарвиновского музея. Она подошла к ближайшему окну, взяла с подоконника фигурку фарфорового карлика с большой треугольной головой, который был сделан где-то в Азии, осмотрела его, хмыкнула.

Филипп оглядел ее стан. На ней была короткая меховая шугайка – слишком модная для семнадцатого века. Нечто вроде шубки выше талии, под нею – белый сарафан. Светлая недлинная коса, огибая нежную шею, спадала с плеча на высокую грудь. Плавные линии лица поглощал мрак. Она повернулась к нему, обезоружив своим уверенным насмешливым взглядом. Он вспомнил ее слова – «по глазам изведать можно». Тем лучше, пролетела мысль, вот только и он теперь все видит. Он поднялся, глядя как она приближается, и когда она подошла, взял в ладони ее лицо и впервые увидел ее настоящий взгляд. Вскипела отравленная кровь. Не отпуская ее лица, он провел большим пальцем по ее красивым губам и наклонился. Небесная синева слилась с апокалиптическими солнцами.

Тихо потрескивали поленья в печи. На полу валялась шугайка и сарафан с сорочицей. Обнаженное совершенство, которое скрывала вся эта грубая одежда, лежало на кровати рядом, положив голову ему на грудь. После того как он словно потерявший контроль подросток за несколько сумасшедших толчков излился в нее, прошло десять минут, за которые они не проронили ни слова, он только по движениям ее щеки, чувствовал, что она иногда улыбается.

В эти десять минут он предавался сладким заблуждениям о том, что будто можно быть счастливым, что яд и смерти – всего лишь кошмарный сон, но словно прочитав его мысли, она напомнила, кто они.

– Как ты убил его? – спросила она.

– Кого?

– Убийцу Еремы.

Завадский ответил не сразу.

– Его повесили. Прямо перед твоим братом.

Капитолина положила свою горячую ладонь ему на живот и повела вниз.

– Скучаешь по нему? – спросил он.

Рука замерла.

– Мать горюет. – Ответила она уклончиво, но Завадскому послышались знакомые нотки.

Рука продолжила движение вниз.

– Думаешь по тебе она так бы не горевала?

Рука остановилась – чуть ниже живота.

– Ведаю.

– Ты плохая девочка?

Она запрокинула голову, посмотрела на него. В полумраке сверкнули прекрасные глаза.

– Я плохая девочка.

Ее рука наконец добралась до его члена, ответившего рефлекторной эрекцией.

– Ведаешь, еже в твоем чудном доме самое годное?

– Да. – Ответил он, пытаясь сдержать участившееся дыхание.

Он понял, что готов – схватил ее, потянул к себе.

– Обожди, я хочу посмотреть.

Высвободившись из его объятий, она встала с кровати, подошла на к ростовому зеркалу. Повернулась перед ним направо, налево и спиной, оборотившись к зеркалу лицом. Филипп видел, что она себе нравилась. И было чему нравиться – он подумал, что все-таки настоящая пошлость – это не нагота, а укрывание ее всеми этими косынками и мешковатыми тряпками. У нее были стройные крепкие ноги. Роста она была среднего по меркам своего времени и в ее формах доминировали округлости – икры, бедра, включая выпуклые задние части, ягодицы, небольшая грудь, как говорили местные – перси. Он встал, подошел к ней, обнял сзади сцепив руки на ее животе.

– Теперь я вижу. – Сказал он, глядя на ее отражение.

– Ведаешь, еже девицам запрещено раздеваться перед зеркалом?

Он поцеловал ее в шею.

– Почему?

– Сказывают можно вызвать так нечистую силу.

– Ты знаешь, она уже здесь. – Прошептал он ей в ухо, опуская руку ниже.

Она обернулась и безумие, отраженное в апокалиптических солнцах, снова овладело им.

– Оставайся здесь, – сказал он позже, когда они лежали на кровати, а свеча у зеркала превратилась в огарок, – я поговорю с твоим отцом.

– Он мне не отец.

– Кирьяк?

– Моего отца ты убил.

Завадский посмотрел в ее лицо и вдруг понял, насколько похожими они были и что удивительно – она поняла это намного раньше.

– Вассиан?! Твой отец?

– В общине все, кому от десяти годов от роду полма дети его.

– И он решил забрать всех вас с собой, когда на горизонте замаячил его персональный конец?

– В царствие божие.

– Ты в это веришь?

– Аще есть разница? И за малые сумнения сожгут в срубе без причастия.

Завадский вдруг резко повернулся к ней.

– Слушай, Капитошка, ты знаешь кто я?

– Да. – Сказала она тихо.

– Тогда останься со мной. Мы исправим это. Наше прошлое.

***

На следующий день, до полудня Филипп в сопровождении свиты осмотрел город. К его удовлетворению, управленческий костяк, собранный из старцев во главе с Серапионом, проявил недюжинные организаторские способности. Староверы умели не только хорошо работать, но и управлять. Строительство двойной стены «Храма Солнца» почти завершили несмотря на то, что город в десятки раз по площади превосходил Причулымский острог. Срубленные на просеки сосны пошли на строительство. Дополнительно на санях волокли бревна из лесу. Каждый прямолинейный участок венчала дозорная башня, четыре из них были въездными. Завадский поручил Афанасию – бывшему казацкому десятнику, отрядить наряды для несения службы вокруг города. Были оборудованы тайные места для секретов и постов наблюдения. Непросматриваемые участки переломали в засеки. Проложили тайные тропы для пашенников, собирателей, охотников и рыболовов и вообще всех выезжавших с острога по торговым делам. Во времена тревог в те годы били в колокола, но полукровка научил их делать рожки из бересты, которые оглушительно ревели, напоминая Завадскому вувузелы. Бойцы назначенные в охрану города обязаны были выучить разные сигналы – от «наблюдаю чужаков» до «всеобщая оборона». Город продолжал расти численно. Почти каждый день прибывали новые желающие стать жителями «города будущего» – причиной такого роста стали специальные засады, встречавшие путников на дороге и помогавшие им добраться до спрятанного от посторонних глаза «Храма Солнца».

Со стороны своего дома Завадский поручил Акиму отобрать наиболее надежных неболтливых людей и выстроить казенный лабаз за ручьем неподалеку от стены в наименее оживленной части города. В лабазе же – прорыть тайный подкоп из города в глухую нагорную часть леса, окруженную плотными засеками. Ни на что не рассчитывал Филипп, следовал лишь своему инстинкту.

К полудню он явился на поляну, окруженную кедрами в северной части города. День был пасмурный, сыпал снежок. На поляне стояли двенадцать покрашенных золотом сосновых гробов на деревянных катафалках. Место в качестве погоста для братьев, отдавших жизнь за веру, выбрал старец по имени Метуселах, любивший пространно говорить о красоте природы и мира, играть на ложках, как бы невзначай рифмовать строки из Священного Писания и вообще был в душе большим художником. На пальцах он носил перстни и любил нарезанную соломкой репу жареную на жидком сале, на манер картошки-фри, к которой приучил его Завадский.

На похоронах собрались все близкие усопших, влиятельные горожане, начальники импровизированных отделов и все военные, чуть поодаль стояли и члены общины. Никому не запрещалось присутствовать – даже напротив, Завадский был рад большому количеству людей, но численность «Храма Солнца» приближалась к четырем тысячам человек и всем просто не было места. Только любопытные дети забрались на кедры, крыши ближайших изб и лабазов и наблюдали, особенно интересовали их (как, впрочем, и остальных) полсотня вооруженных мушкетами и одетых в одинаковые кафтаны и начищенные сапоги воинов городской охраны. Выстроившись в две шеренги, они недвижимо стояли позади гробов.

Серапион провел отпевание прямо на полянке, прочитал молитвы, отрывки из Апостола и Евангелия. Выглядел он торжественно, как молодой папа Римский. Однако с процедурами не затягивал. После того, как десяток юнцов пропели молитвенные песнопения, Серапион отошел к кедрам, заняв место с другими старцами. На полянку перед гробами вышел Филипп.

Как всегда, перед выступлением, он не спешил начинать речь. Медленно шел он вдоль гробов, подолгу удерживая взгляд на каждом усопшем. Все кругом затаили дыхание и следили за ним в абсолютном молчании, так что слышно было как заливается где-то свиристель.

Остановившись у гроба с Еремой, он долго смотрел на него, затем медленно поднял взгляд и заговорил, как всегда, поначалу негромко, с паузами после каждой фразы, а потом все быстрее, пламеннее и экспрессивнее:

– Боль прощания сегодня омрачает наши души, но… вы должны помнить… их смерть не была напрасной. Они погибли за нас! – Завадский приложил руку к сердцу. – И они здесь! В наших сердцах навечно. Да, они покинули наш мир, но впервые… Впервые, братья и сестры, наши братья были отомщены! И отныне все – отсюда до Северно моря знают, что так будет с каждым, кто поднимет руку на брата или сестру из «Храма Солнца»!

В толпе раздались возгласы одобрения.

– Посмотрите на их лица – в них нет страха! – продолжал Завадский, повышая голос. – Потому что они знали, как знаете и вы – мы не рабы и не холопы! Мы пронесли свою веру в душах и сердцах через земной ад, отдав все, чтобы стать свободными! Здесь, на своей земле, без царей и дворян! Мы не поклоняемся никому, кроме того, чей свет горит в наших душах!

Толпа начала заводиться – раздавались крики, ближние ряды кивали головами, особенно возбуждены были воины.

– Мы не бунтовщики, потому что мы сами хозяева здесь. Мы не прикидываемся царями, потому что мы и есть цари. Мы долго искали свой дом и наконец нашли! И теперь мы никуда не побежим! Посмотрите, – Завадский указал на улыбающегося Мартемьяна Захаровича, стоявшего поодаль вместе с Медведем и Сардаком, – с нами приказчик Причулымского острога и скоро другие приказчики и воеводы будут переходить на нашу сторону, потому что на нашей стороне правда! А те, кто выберет сторону зла – что ж, их выбор – их пороки, но мы не обязаны нести крест чужих грехов! Мы выжили не для того. Наши братья ничего не боялись, потому что были Его воинами! Вы сами знаете, потому что умеете слышать Его своим сердцем! Все что вы видите вокруг, наш город – это заслуга всех нас и именно в этом мы их сильнее! В единстве и братстве!

Толпа уже экстатически бесновалась, Завадский замолчал, поглощая ее энергию и вдоволь насытившись, медленно поднял руку, усмиряя толпу.

– Я не обещаю, что будет легко! И никогда не обещал рая небесного. Но я клянусь! – Завадский положил руку на грудь мертвого Еремы. – Клянусь перед могилами моих братьев, что я не предам их! Меня ничто не остановит на пути к тому, за что отдали они свои жизни! Я не царь и не повелеваю. Но кто готов пойти со мной – поклянитесь и вы!

Толпа загудела словом «клянусь» и у Филиппа даже холодок по спине прошел от этого покатившегося вдаль тысячеголосого рева – как на Красной площади во время парада.

Завадский кивнул Антону. Тот дал короткую команду, и шеренга пятидесяти солдат вдруг слаженно, в ногу как единая машина прошагала к гробам, одновременно снимая с плеч мушкеты.

– Заряжай! – приказал Антон.

Раздалось бренчание. Приклады мушкетов уперлись в плечи. Стволы – к верхушкам сосен.

– Спите спокойно, братья. – Сказал Завадский, двумя перстами начертив в воздухе крест.

– Пли!

Пятидесятствольный залп оглушил всю округу, полянка погрузилась в пороховой дым. Это невиданное прежде зрелище заворожило всех. Филипп вклинился в толпу, направляясь к главной улице, так что охранники не успевали оберегать своего хозяина – кругом Завадского мелькали лица, наполненные обожанием, руки тянулись к нему, норовили коснуться. Толпа как живой кильватер двигалась за ним.

– Я с тобой, Филипп. Я с тобой, брат! Мы до конца с тобой, брат Филипп. Храни тебя Бог. Спаситель. – Раздавалось отовсюду.

Глава 19

Впервые увидав в лунном свете крупные фигуры стрельцов, Васька оробел. Грудившиеся на замерзшей Томи даже издали казались великанами, как Филин, а те, кто соскакивали за ними с саней – ловки как Данила. Разве что полукровка лихостью их превосходил, но то не человек был, а черт, и к тому же один – даром что против целого отряда. Ратники свистели, кричали, звонко хлопали для согрева в ладоши, мелькали страшные сабли, полумесяцевые лезвия бердышей. Стрельцов, казаков и прочих служилых семнадцатилетний Васька боялся с детства, наслушавшись страшных историй вечно гонимых староверов, еще до того, как ссыльный за убийство и разбои казак с серьгой в ухе на глазах у него изрубил саблей старшего брата Егора. Теперь Васька понимал, что трясет его не только от мороза.

Полчаса назад к продрогшему Ваське, караулившему под ракитами пару саней, на которых они ехали по замерзшей Томи почти сутки, неслышно явился из прибрежной тьмы Данила.

– Бродним [идем], малой, – сказал он и могуче хлопнул Ваську в плечо, так что тот пошатнулся.

– Обожди! – ответил замершими губами Васька и стрельнув глазами в зеленое небо, с деревянной суетливостью извлек из саней старую пищаль с обломанным прикладом.

– Зарядил? – спросил Данила.

Васька кивнул.

– Тощно [спешно]!

Данила неслышно зашагал во тьму – так быстро, что Васька едва поспевал за ним.

Насмотревшись, как под руководством Антона и Медведя воины «Храма Солнца» постигают науку боевого дела и наслушавшись рассказов об их подвигах в Ачинском и Причулымском острогах, про нападение на казенный этап Мартемьяна Захаровича, и прочих всяких баек, Васька, как и другие парни и отроки из общины загорелся желанием попасть в бойцы или как сами они себя называли – братья. Хотя братьями и сестрами назывались все члены общины «Храма Солнца» – получалось такое братство внутри братства. Нравилось Ваське в этом братстве все, но особенно, как лихо обращались они с пищалями и мушкетами, как ладно сидели на них новые кафтаны, как грозно сверкали палаши и топоры в их руках, как весело шутили они промеж собой, и как глядели девицы на них, когда хохотали они, сидя в седлах. И какая сила исходила от них! Впервые его вечно гонимые единоверцы давали кому-то отпор, впервые внушали страх и уважение. Васька невероятно гордился ими и хотел стать частью этой силы.

Однако, хотели многие, но брали не всех. Молодежь для смелости шла проситься группами – не к Даниле или Антону – к ним было страшновато, а к командирам пониже – например к Савке. Тот с товарищами посмеивался, но беззлобно, чтоб не обидеть и большинство отправлял «помогать семье». И все же некоторых оставлял – в основном физически крепких. А вот Васька крепостью пока не отличался, зато будучи сыном конника – по опыту и по природе своей хорошо ладил с лошадьми. Савка сам с ними обращался умело, а в армии Филиппа таких недоставало. Ваську вместе с другими отправили к Завадскому. Вот уж кого он боялся пуще всех, но не так как полукровку – тот дух нечистый, хоть и прирученный, а брата Филиппа все в общине (и уже не только в ней) почитали чуть ли не посланцем Божьим. Ежели не сыном, то хотя бы племянником или апостолом. Колени задрожали у Васьки, когда уставились на него немигающие небесно-синие глаза, когда диковинная воспламеняющая душу речь зазвучала персонально для него.

Васька стоял – руки по швам, но отбился, как есть сказал – кони его слушают, ко всем подход найдет, даже к самым строптивым, дюжину рецептов для санных полозьев ведает, телегу, салазки собрать – не испугается, и на беговых летать может и на грузовых волокушах квадригой лес возить. Затем и в деле себя показал – строптивого Богатыря усмирил и подковал.

Брат Филипп объявил, что берет его с собой в Томский город. Васька обрадовался, приятели-одногодки обзавидовались, а рыжая девка Ефросинья в канун отъезда даже улыбнулась ему с крыльца, когда он прошел мимо в новом кафтане, так что Васька убедил себя – как вернется, затеет сватовство. Больше всего Ваське понравилась дорога. Нравилось ехать ему с братьями по чудной природе, впервые не таясь и не убегая, слушать бесконечное балагурство, свистеть пугая птиц и енотов без страха, смеяться уверенно глядя вокруг, как молодой хозяин жизни, которого ждут увлекательные приключения.

С тех пор прошло дней десять-одиннадцать. Успели и покататься, и пожить в каких-то землянках, и на дворе в далеком посаде, затем большая часть отряда куда-то ушла вместе с братом Филиппом. Осталось их десять человек во главе с Данилой и страшным чертом полукровкой. И вот, пришло время первому приключению.

Подкравшись с Данилой к теням, присевшим у заснеженных кустов, Васька тоже опустился в снег и вместе с остальными стал наблюдать сквозь редкий пролесок как слезшие с саней стрельцы тащили что-то крупное, целыми ворохами и большими охапками к небольшому дворику на берегу – зимней стоянке с колодцем для сборщиков ясака, едущих по санному пути со стороны Кети и Нарыма.

Задание у Васьки не в пример другим было самое простое. Его дело – кони и сани, но тем не менее боялся он пуще других. Их всего десяток, а стрельцов как будто больше и все, как на подбор великаны.

– Еже трясешься яко заяц? – недоверчиво спросил сидевший рядом брат Августин.

– Студено! – соврал Васька и встал, чтобы пересесть подальше, но оказавшийся подле страшный черт полукровка грубо толкнул его обратно.

– Не мельтеши, баляба. – Сердито прошептал он, сверкнув холодными глазами, в то время как рот его страшно скривился.

Ежели поступил бы так с ним кто другой, хотя бы даже и Данила, то быстро вскипавший Васька не удержался бы – как минимум огрызнулся, но полукровка был натуральным дьяволом и Васька только ссутулился.

Минут через пятнадцать, когда все уже окаменели от мороза, Данила подал голос:

– Пора, братцы! Афоня, ристай [беги]!

Четверо братьев поднялись и бренча пищалями с палашами побежали налево.

– Бес…

Полукровка поморщился и ничего не сказав, неслышно растворился во тьме. Васька сердито посмотрел ему вслед. Вот бы стать сильнее его и утереть ему нос! – подумал он. – Узнал бы тогда, как позорить его перед братьями, ишь ты – баляба!

– Васька! Околел что ли?

– Я не… – обернулся Васька к Даниле.

– Сказывай дело свое!

– Сыплю лесом к реке, онамо таясь бережком к салазкам, коней перепрягаю, ин вас дожидаючи.

– Близко токмо не бери, имай поспешно лучше. Идем, братцы.

Все поднялись и разошлись, как было оговорено. Братья в обрезанных кафтанах, цепочкой пригнувшись бежали за Данилой, одною рукой сжимая пистолеты, другою палаши. Васька отделился от них и углубился в густой ельник справа. Проваливаясь по колено в снег, бежал изо всех сил, вскоре запыхался, и заметил, что кругом только непроглядный лес и звездное небо с застывшими перьями золоченых облаков.

Васька перепугался до смерти, зайцем рванул налево, ощущая кислый привкус во рту и выступивший пот на спине. Через десяток шагов споткнулся о сухой ветровал в снегу, оцарапал ветками лицо, выронил пищаль и потерял шапку. Вскочил, стал с ужасом рыскать кругом. Повсюду только ветки, и каждая вторая мерещится пищалью, а схватишь – колкий сушняк. Шарил Васька руками во тьме, шарил, до крови изодрал их, и уже чуть не плакал от отчаяния, а пищали все нет. Пошел вперед и вдруг в пяти шагах увидел в снегу ветку, сунул руку – железо. И как улетела так далеко? Выхватив из снега холодную пищаль, Васька прижал ее к груди, и побежал уже во всю прыть, высоко поднимая ноги и вскоре совершил вторую ошибку – выбежал прямо к стоянке. Густой лес внезапно кончился и буквально в десяти саженях от него боком стоял перед избой бородатый стрелец-караульный. Васька замер как вкопанный. Стрелец, реагируя на шум стал оборачиваться, но как-то слишком расслабленно, что, впрочем, только добавляло Ваське страху. Через мгновение он увидит его и что делать – бежать? Стрелять? А заряжено ли? Он и позабыл. В любом случае, прахом из-за него пойдет все, поднимется преждевременный шум, поубивают братьев. И в самом деле – баляба. Он видел, как оборачиваясь, стрелец снимает с плеча мушкет, лицо его уже прямо устремлено было на Ваську. Сейчас заорет! Но стрелец лишь медленно опустился на колени, а затем рухнул животом на землю. В спине его торчала стрела.

Следом перед избушкой, из которой раздавался хохот, стремглав пролетела тень – будто черт верхом на горной козе. За нею уже выросли знакомые силуэты. Ваське показалось, что они будто соткались прямо там из тьмы, а теперь крались вдоль стены, по очереди пригибаясь под уютно светящимся низко прорубленным окошком. Васька узнал Данилу – тот деловито махнул кому-то напротив, и прошептал беззвучно губами – тотчас тьма с другой стороны соткала брата Афанасия, а следом и Августина. Словно коты, учуявшие запах рыбы, братья стояли, замерев у стены, вертя только одними головами. А где-то носился проклятый черт полукровка. То и дело слышался в ночи знакомый тихий свист его стрел. Да не все что ли в избе? – перепугался Васька. А если черт его примет за стрельца?

В следующее мгновение Данила широко махнул рукой и брат Афанасий ногой сокрушил дверь, братья тут же один за другим стали врываться в избу, раздались крики, следом сразу – пальба, рубильный звон, грохот, матерщина. Больше всего Ваську ошарашили страшные крики. Так кричат только чтобы заглушить страх, сражаясь насмерть. Крики эти окончательно привели его в чувство и он побежал к реке.

У берега фыркали запряженные лошади, нервничали, топтались – звуки боя пугали их. Васька подумал было, что их оставили у прибрежной коновязи на время – глупо держать лошадей так далеко от стоянки. Он бросил пищаль в ближайшие розвальни, раздал стрелецким лошадям по заранее припасенной морковке, погладил каждую по храпу и принялся распрягать первую. Знакомая любимая работа отвлекла его от криков и пальбы, и даже мороз как будто отступил. Руки уверенно раздергали узлы, сняли дугу. Освободив от саней одну лошадь, Васька взял сенца с саней, подкормил распряженную лошадь и поглядел в сторону избушки. За перелеском постройки не видать, только меж сосен поднимался густой грибовидный дым. Там еще кто-то стрелял и орал. Кажется бойня каким-то образом вышла за пределы избы – плохой знак. Орали с разных сторон. Васька отогнал подкативший страх и вернулся к работе, помогавшей ему брать себя в руки. Проверил ужи запряженных саней. Одна ему не понравилась – больно худая, того и гляди порвется, как понесут. Васька извлек из мешочка свежую ужу, примотал ею оглоблю поверх старой, завязал двойным мудреным узлом, поднялся и вздрогнул – прямо перед ним за санями стоял стрелец без шапки с растрепанной бородой, под распахнутым кафтаном вздымалась могучая грудь. Крупный, костистый, из-под крутых надбровных дуг жалит жесткий взгляд больших страшных глаз. Ростом – с лошадь, то есть на полторы головы выше Васьки.

Васька опустил взгляд на розвальни, увидел знакомый отломанный приклад и сам не зная как схватил пищаль, не очень ловко перехватил ее, но все же нацелил на стрельца, который уже огибал сани, приближаясь к нему. Увидев нацеленную на себя пищаль, стрелец замер.

– Ты чево-то, паря? – сказал он расплываясь в улыбке и слегка разводя крупные как весла руки в стороны. – Еже тщишься, не ворог я тебе.

– А ну не належай [не наступай]! – крикнул Васька. – Стой, иде стоишь.

– Стою-стою аз. Откель ты, паря?

– Сказано тебе – не плюскай!

Так молча простояли они с полминуты. Стрелец с застывшей улыбкой и поднятыми в локтях руками безотрывно смотрел на Ваську, доставляя тому дискомфорт, а потом среагировав на очередной истошный вопль поворотил лицо к берегу где вдруг стало светло от сильного пожара – должно быть задалась избушка.

– Во-то братяся [дерутся] мужики, – сказал стрелец так, словно бойня не касалась их обоих.

Васька тоже с напряжением посмотрел на берег. Меж сосен безумствовало яркое пламя, у пятачка стало светло как днем, но никого не видать, только крики в отдалении.

– Во-ся разумею, паря – отпустил бы ты меня с Богом, а? – осторожно попросил стрелец.

Где же они, с досадой думал Васька и что ему делать? А ежели придется стрелять? А ежели стрельцы побеждают, а не братья? Страх ужом заполз под кафтан, и Васька напрягся, чтобы не вздрогнуть. Убить глядя в лицо? Хватит ли духу? А если только подранит или того хуже – осечку даст? Этот здоровяк же голыми руками изломает его, как медведь. А ежели явится подмога стрельцу? Да заряжена ли вообще пищаль? Ему показали только раз, да раз он сам зарядить попробовал. А теперь и позабыл все. Васька начал паниковать.

Стрелец будто читал его мысли, будто видел насквозь – глядел большими круглыми глазами в упор, без страха.

– Отпустил бы ты меня, паря. – Повторил он. – У меня жена, ребятушки малые. Сиротами не оставь. Убо пойду я, еже тебе станется… Уйду в ночь, яко дух, никто и не видал.

– Да привяжи ты помело! – почти заорал Васька, и снова в нетерпении поглядел на берег.

В другое ухо надсадно ныла заверть, шкурила колючей крупой голую щеку и шею. Там на другом берегу нависал над Томью посеребренный лунным светом курган, словно гигантский бабр, готовый к прыжку.

Да что же там происходит! Уж больно долго! Живы ли братья?

– Не бери грех на душу, парень! Отпусти ты меня. – Жалобно просил стрелец.

Васька заметил, что он стал как будто ближе. Как он его подпустил?

– А, черт с тобой! Иди! – Васька мотнул пищалью и тотчас будто гора свалилась с плеч. Вот оно, правильное решение.

Стрелец же вместо того, чтобы дать стрекача, зачем-то стал его усердно благодарить, говорить неуместные банальности про «вовек не забуду», да еще кланяться стал – вот же остолбень.

– Да иди ты уже… – Процедил Васька.

Стрелец, продолжая кланяться как японец, стал отступать на Томь, через несколько шагов, не поднимая взгляда он развернулся и убежал во тьму. Васька дождался, пока в пугающих криках растворятся его шаги и вернулся к делам своим – надо было еще проверить подпруги.

Он положил пищаль в сани. Позади, совсем рядом раздался тихий треск – будто ледышка, попавшая под тяжелый каблук. Васька резко обернулся с запозданием понимая как же он глуп. Огромный стрелец стоял прямо перед ним. Отсветы пожарища страшно плясали в его застывшем улыбающемся лице.

Васька заморгал со страху глазами.

Следом стрелец набросился на него, оба упали в розвальни, Васька от навалившейся на него горы, чуть хребет не сломал о копыл. Лошадь с испугу пошла, неся их за собой. Тем временем гигантские ладони сомкнулись на тощей Васькиной шее дубовой колодой, борода стрельца лезла ему в лицо. В глазах потемнело.

– Во-то милость тебе, возгря сраная! – со зловонием извергалось ему в лицо, но Васька ничего не слышал – в ушах стоял какой-то внутренний свист, который слышал только он. Ни вдохнуть ни выдохнуть – Васька оцепенел от ужаса и разумом и телом. Понимал только что это все, конец.

Но в следующую секунду давление исчезло. Васька с жадным хрипом втянул воздух. Стрелец столетним дубом лежал на нем, и что-то теплое стекало с него Ваське на грудь. Сквозь слезы Васька увидел под ночным небом лицо полукровки. Тот оскалившись, выхватил топорик из шеи мертвого стрельца и по привычке скривил страшную рожу. Хрипло дыша, Васька глядел, как полукровка спихнул мертвеца с саней словно мешок с гнилым луком, после с размаху швырнул в розвальни огромную связку соболиных шкур, а затем прищурившись на Ваську крепко взял того за подбородок, покрутил в стороны.

– Отщетился в мале досталь, ин жить покамест будешь. – Сказал он и повернувшись к берегу оглушительно засвистел.

Наконец, послышались скрипучие шаги на снегу, бренчание оружия и знакомые возбужденные голоса, братья набегали один за другим, все с охапками соболиных шкур, которые швыряли они во все подготовленные Васькой сани. Сам Васька, немного оклемавшись, медленно поднялся, и стараясь не крутить головой, нашарил под ногами поводья. Шея горела, горло драло от каждого вдоха. Ухватив поводья, Васька потянул их на себя, давая лошади почувствовать управление. Последним в розвальни прямо за ним упал Данила, положил руку ему на плечо.

– Живой? – спросил он.

Васька молча кивнул.

– Вперед!

Трое саней двинулись с места. Полукровка взлетел на единственного распряженного Васькой коня и обогнав их, умчал во тьму, но перед тем как скрыться в ней, блеснул в лунном свете его профиль, не искаженный на этот раз никакими гримасами и Ваське почудилось будто впервые он увидел настоящего полукровку – не страшного черта, а хладнокровного и бесстрашного бойца, с загадочным ликом иноземного дворянина. На всю свою долгую жизнь запомнил Васька этот мимолетный образ, увиденной им в ночи на замерзшей Томи. И даже когда многое, куда более позднее истерлось из памяти, он хорошо помнил того, кто однажды спас ему жизнь.

Глава 20

Иеромонах Филофей извлек из сундука под лавкой пыльный дерюжный мешочек, стянутый пенькой, поправил съехавший на лоб куколь и бодро вскочив, вышел из избы, чуть было не позабыв ссутулиться.

На улице его ждал Истома – осанистый человек в драном зипуне. Из-под старой шапки-валенки, сдвинутой на затылок, выбивались волны золотистых прядей. Слегка задрав короткую бороду, Истома своим привычным взглядом – проницательным и при этом как будто слегка удивленным смотрел на деревянный трехпрестольный храм Казанской иконы Божией Матери возвышавшийся над заснеженными холмами. Услыхав резкий скрип досок, он обернулся, но Филофей успел уже перейти на старческую шаркающую походку.

– Во-ся, Истомушка, – проблеял Филофей протягивая легкий мешочек, одновременно беря Истому по-стариковски под руку, и как бы подталкивая от избы подальше, – коегождый вечер смачивай водицей, посем кашицей спину мажь. На седмицу [неделю] хватит, да онамо и заживет. Идем, провожу.

Старик вдруг заглянул Истоме в глаза и тот почувствовал как рука его державшая за локоть уже совсем не по-стариковски стала каменной.

– Да не лезь ты впредь на рожон, Истома! Сиди себе тихо в селитбе [поселении], пережидай времена ныне лютые, безбожные. Я стар, да тебе единако жить да жить. Не в пример, дурость еже.

Они пошли мимо заснеженных лабазов к монастырским воротам.

Истома вздохнул.

– Филофей, ты строил овый монастырь… – Возобновил он прежний разговор, от которого сам уже устал.

Филофей раздраженно махнул рукой.

– Сызнова за свое!

Истома продолжал уверенно говорить, не повышая голоса.

– Не сказывай токмо, еже запамятовал яки прежде зде была одна лысая юшкова гора, ты да Ефрем, пятеро чернецов и деревянный крест.

– Ох, сказочник. Аз иже зде? Простой насельник.

– Не плюскай, и не горбаться стариком, знаю я тебя, Филофей. Ты не насельник, ты иеромонах и по правде таже Ефремы – не Варлааму, а тебе должно быть в монастыре настоятелем.

Филофей гневно шикнул.

– Ежели бы не батожьи увечья, огрел бы аз тебя, яко тятька твой покойный!

Истома остановился, высвободился от его руки.

– Настоящие увечья здесь! – он приложил руку к груди. – Ведаешь ты, я воин и не могу отступить.

– Не воинство то, а онагрово [ослиное] упрямие! Гордыня еже смертный грех! Послушай старика, – смягчился Филофей, увидев как Истома слегка поморщился от боли, – я помню и отца твоего и тебя яко на ноге качал, оно бывало в тебе, но его обернуть годе и иначе. Затаись. Не токмо себя во имя, твой сын страдает из-за тебя. А Бог терпеливым дает многое, ты убо хлебнул, смирись.

– У нас есть сила, Филофей! – возразил Истома. – Сам ведаешь! Али не веришь мне? Мнишь будто я простой холоп? Да, я холоп, обаче такой же якой ты насельник. Погляди на себя – стариком корчишься, в руках силища богатырская, в глазах огонь и облавая власть. Кем ты стал, Филофей? Тихим ружником? Ты не был каменотесом. Ты был воином веры!

– Прости его Господи! – старик перекрестил Истому и стал шептать молитву о спасении души.

– Ладно, докучать не стану боле. Живи как знаешь. За травы благодарю.

Филофей вывел Истому за ворота, мимо них проехало двое саней с рыбой. Вдали с Ушайки тянулся небольшой обоз, на другой стороне на Томи жгли костры – насельники и монастырские крестьяне ставили ловушки на сомов. Чуть ближе, на границе пашни и березовой аллеи, стоял богато, но при этом неброско одетый купец в сопровождении двоих крепких вооруженных рынд, а перед ними (спиной к Истоме) на топчущемся громадном рысаке сидел казак – в плечах косая сажень. Лисья шапка – набекрень. В чехле за седлом покоилась пищаль.

– Еже им тут годе [нужно]? – прищурился Истома.

Филофей отмахнулся и заспешил обратно. Истома поглядел ему вслед и снова обернулся на странное собрание у рощи. Казак как раз лихо развернулся на лошади и помчал к дороге. Пролетев мимо Истомы, он окинул его грозным взглядом и тот узнал Бартошникова – денщика подполковника Артемьева.

Ненависть заглушила жгучую боль в спине – Истома вспомнил позавчерашний день и сжал зубы. Как же так получилось, что стал он изгоем на своей земле. Истома считал эту землю своей по праву рождения, он был одним из первых коренных сибиряков – русских людей родившихся в Сибири. Отец его – разорившийся мелкопоместный боярский сын был сослан в верхотомский стан, немногое дал, кроме фамильного уважения. Родители умерли давно, да позже отец – прямо в день совершеннолетия Истомы, которому ничего не оставалось как пойти в послужильцы к местному боярину Островитянову по прозвищу Махараджа за то что любил оборачиваться в персидский ковер, и расхаживать в таком виде по двору. И хотя разменял с юных лет Истома свободу на боевое холопство, уважение к нему, переданное по наследству от отца сохранилось. Старожилы – кое-кто из местных купцов, земские старосты, монахи, посадские люди, кочевники и даже служилые старички знали Истому с детства, а после того, как вернулся он из Крымского похода, где получил ранение и наградную шапку из рук ближнего царского боярина Алексея Шеина стал можно даже сказать уважаемым горожанином. Махараджа тоже уважал своего боевого холопа за смелость, честность и преданность (и даже как поговаривают за то, что тот спас ему жизнь, протащив раненым двести саженей по пустыне, отпугивая подступавших татар заговоренным крестом), он выделил Истоме небольшой надел, где тот построил избу, в которой завел себе жену, а в последствии сына и жили они относительно неплохо. Однако Махараджу неожиданно оклеветали, обвинив в пускании по ветру дурных слов на царя, заковали и отправили в Москву, где после дознания, приговорили к битью батогами и повесили. Имущество, как полагается, конфисковали и передали доносчику – племяннику полковника Карамацкого – двадцатилетнему Степану Ардоньеву.

Молодой боярин Степан Ардоньев тоже получил прозвище (правда, куда обиднее – Маракуша) и тоже был склонен к чудачествам, но иного рода – в отличие от безобидного Махараджи, он расхаживал по новым владениям не в ковре, а в военном кафтане и при сабле, стегал слуг и дворню нагайкой, а молодых девок хватал за различные части тела. Наличие влиятельного родственника и легко добытое богатство кружили юному боярину голову, пробуждали темное, помноженное на юношеские амбиции. Нрава он был капризного, вспыльчивого, любил выпить с ровесниками и пошалить, и в таком случае, к нему лучше на глаза было не попадаться. Некогда уважаемый Истома, разумеется сразу не понравился Степану – очень раздражало его, что какой-то холоп почитаем здесь как герой войны, а самого Степана за глаза зовут маракушей. Для начала он лишил Истому надела, забрал его четырнадцатилетнего сына в помощники конюхов на дворе, где его постоянно били по любому поводу, жену выслал в Кеть на поташный завод, а самого Истому отправлял на самые тяжелые работы.

Истома пытался что-то придумать, говорил с людьми, и даже находил поддержку, но силы не ощущал, а вчера пересекшись взглядом с нетрезвым Степаном в компании знатных ровесников, нарвался на очередной его гнев, который переполнил чашу терпения обоих, однако лишь один из них был наделен властью.

Степан приказал выпороть дерзкого холопа просто так, за «непочтительный взгляд» прямо на посадской площади в присутствии толпы людей и хохочущих приятелей.

Истома, не ожидавший такого позора, даже потерял самообладание и опустился до того, что стал умолять молодого боярина не делать этого, но лишь распалил последнего. В итоге, с Истомы стянули портки и есаул высек его прямо на земле батогами. Истома ни слова не проронил, только пытался вспоминать старого друга его отца – Филофея, который всегда учил смирению и противлению гордыне, однако это не помогало.

В одном был согласен он с Филофеем – странные времена наступили в их непродолжительном рае. Спину жгла лютая боль, но сильнее горело в груди. Истома кусал губы, глядя бесстрашным пристальным взглядом на приближающиеся сани, запряженные в двойку внушительных коней.

Преодолевая снежный взгорок подле Истомы, один из рынд, развалившийся в санях, крикнул ему:

– Эй ты! Ведаешь идеже тут воловья заимка?

Истома смотрел на этого не то казака, не то боевого холопа, крепкий мускулистый торс которого облегал богатый кафтан с шелковыми нашивками и беличьим воротником. Однако в лице его сквозило как будто что-то лихое, разбойничье. Впрочем в Сибири, у половины служилых были такие лица.

– Эй, оглох?

Истома вытянул руку на север, не отрывая от казака своего пристального взгляда, который с непривычки многих вводил в ступор.

– До свилеватого ильму грядите. Онамо за ним лежень через паточину увидаете, по нему убо до слободки с десяток верст.

Рындарь кивнул, а «купец», который на самом деле был никаким не купцом, а Филиппом Завадским, слегка хлопнул переднего рындаря по плечу и тот натянул поводья, останавливая сани.

– Чтоза старик с тобой был? – спросил он у Истомы.

Истома глядел на Завадского своим открытым проницательным взглядом, по которому как всегда совершенно было не понять, что у него на душе.

– Ну?

– А не твоего то ума дело, боярин. – Ответил Истома, не изменяя своей гордой осанки.

После этих слов, рындарь спрашивавший о слободке с неожиданной быстротой соскочил с саней и ударил Истому в лицо. Истома упал в снег, окрасил его кровью, но рындарь схватил его за шкирку, посадил на колени. Истома увидел перед собой вылезающего из саней Завадского.

– Ладно, Данила, полегче. – Сказал он, подходя к Истоме.

Стоя на коленях, Истома спокойно глядел на приближающегося Филиппа снизу вверх. По короткой бороде стекала кровь, капала в снег.

– Это же тебя высекли на посадской площади как школьника? Тогда ты не выглядел таким дерзким.

Истома слегка прищурил глаза и плюнул перед Завадским в снег.

– Разумеешь твои холопы присно будут служить тебе?

Завадский с интересом оглядел Истому и усмехнулся.

– На твой век хватит. – Сказал он. – Но ты ошибся. У меня нет холопов. Это мои братья.

После этих слов «странного купца» Истома оценивающе посмотрел на Данилу, затем на Савку, глядевшего на него из саней. Снова прищурился.

– Ладно, едем, Данила, оставь его, – сказал Завадский и направился к саням. Богатырь отошел от Истомы и тоже двинулся к саням.

Истому же будто что-то осенило.

– Обожди! – крикнул он, поднимаясь с коленей. – Обожди, я знаю кто ты!

Филипп остановился, обернулся.

– Давно витают слухи. – Слегка задыхаясь сказал приближающийся Истома. – О высоком человеке, с чудным говором, что пришел неизвестно откуда и построил город на отоке Сибири, иде все – староверы, казаки, холопы, все живут без чинов и распрей, зовя друг друга братьями.

– Слухами земля полнится. – Сказал на это Завадский.

Истома поглядел ему в глаза, затем также – в глаза стоявшему рядом Даниле.

– Я боярский сын, родившийся зде и таже разорения отца моего, стал послужильцем Махараджи, которого отправил на виселицу тот кто приказал меня высечь. Я прошел две войны и получил награду из рук ближнего боярина Шеина, который был тут у нас в Тобольске воеводою.

– Ты это к чему? – спросил Филипп.

– Я зде не один такой…

Завадский кивнул Даниле и вместе они развернулись к саням, но Истома снова их остановил.

– Можешь смеяться, но я сказываю не о кучке беглых холопов! Среди нас казаки и целовальники, чернецы, посадские люди, земские старшины и даже купцы – лиши их нужи и получишь вящше!

– Чего ты хочешь?

Истома подошел к нему вплотную, так что Филипп вблизи увидел его проницательные серые глаза. И хотя Истома был высок, Завадский был еще выше и смотрел на него сверху вниз.

– Как стать таким как ты? Как научить людей бесстрашию?

– Для этого нужно самому стать бесстрашным.

– Я не боюсь смерти.

– Откуда ты знаешь, что такое смерть? Разве ты умирал?

Нечего на это ответить было Истоме, что растерянностью отразилось на его лице.

Завадский с Данилой сели в сани и помчали к ильму, а Истома все стоял, будто замершая статуя – в глубокой задумчивости глядя перед собой. И лишь, когда загромыхали сани по деревянному мостику, он обернулся и посмотрел им вслед.

***

Филипп тоже оглянулся на чудака незнакомца с горделивой осанкой и пристальным взглядом ребенка. Быть может в двадцать первом веке, и не сыщешь такого до одурения наивного поборника чести и все же было в нем что-то подкупающе искреннее, а между тем над самим Филиппом мысли довлели тревожные – ведь на кону если подумать жизни тысячи людей, которые доверились ему и среди них были те, кто стал ему особенно близок. Ответственность – тяжкая ноша лидеров. Однако провал здесь – конец «Храму Солнца» и испытав страх однажды, повторной угрозы власть не допустит – как историк он прекрасно это понимал. Сожгут, заклеймят, загнобят. Один рецепт против этого – полагаться на острое чутье свое.

– Данила, как вернемся, разыщи Акима. – Сказал Завадский. – Пора начинать.

Данила молча кивнул.

***

Снаружи хоромы томского воеводы Ивана Ивановича Дурново – будто двухэтажная казарма – темнобревенчатая, неприветливая – под стать неприступной томской крепости, не раз попадавшей в осаду за первый век своего существования. Убранство внутри просторно – сводчатые потолки, обилие окон, несмотря на сибирские морозы, широкие лестницы. Местами даже богато, особенно в главной коморе Ивана Ивановича на втором этаже – там царил причудливый симбиоз европейского и азиатского духа. На стенах вместо икон висели портреты, писанные неумелой рукой ссыльного поляка, на межоконной перемычке – на удивление искусно вышитый на сукне тигр, вставший на задние лапы. На другой стене – большие английские часы с боем. Дубовый пол покрывал персидский ковер, при входе лежала китайская голубая циновка с журавлями. На огромном столе, уютно вставленном между изразцовой печью и большим окном – ворохи свитков, перевязанных красными и золотистыми лентами, старинные книги, там же пара перламутровых чернильниц, серебряные подсвечники, изящный медный кувшин и два высоких кубка. Сам Иван Иванович сидел за столом в красном парчовом кресле и глядел на крепко сцепленные клетью-тарасой срубы, образовывавшие неприступные стены томского кремля.

Поглаживая квадратной ладонью бороду, воевода глядел в окно, за которым сгущались ранние зимние сумерки и слушал рассказ своего заместителя – письменного головы Семена Федоровича Бутакова о делах в далекой Москве.

– Стало быть, определилась власть. Чует мое сердце, грядут перемены и по нашим захолустьям. – Произнес он, сощурив глаза.

Сидевший в кресле у окна под вышитом тигром Семен Федорович улыбнулся.

– Да не рано ли, Иван Иванович, в ерихон сиповать? У «царя» того молоко на губах не обсохло.

– Елико стрелецкого голову казнили, стало быть обсохло, а паки молодой царь стрельцов в опалу сдаст.

– Без нужи-то стрелецкой яко царь?

– Новое войско построит, на немчинский манер. Сказываю – ждут перемены Россию. Ин иже в заднем уме опору искать станет – проиграет. Помяни мои слова, Семен Федорович. Готовиться и нам надобе.

Бутаков хотел было что-то сказать, но в это время раздался за дверью топот, громогласный голос и стук – оба знали, что это стучит о двери и косяки украшенная драгоценными каменьями сабля полковника Карамацкого.

И впрямь – дверь распахнулась и в комору не вошел, а буквально вкатился кривоногий коренастый человек в распахнутой соболиной шубе, золотистом кафтане и красных сапогах с каблуками. Вместе с ним вошел тяжелый запах скотобойни. Позади, за дверью испуганно выглядывали слуги и рынды воеводы, не решившиеся остановить Карамацкого.

– Буде чахнуть посреди волокиты! – заполнил все пространство зычный голос Карамацкого. – Велел седлать для тебя коней, Иван Иванович!

Дурново почти незаметно поморщился.

– Что такое?

– Яко что – на изубря едем, как обещал! Покажу места потаенные, ты такие и не видывал, воевода.

– Нынче не до охот, братец, – сказал Иван Иванович, взяв один свиток и швырнув его на угол стола, – дивят дела московские.

– Вы еже дети, братцы, ей-богу! Якие дела? Поведай, Иван Иванович – кому в Москве до наших окраин дело есть? Лишь бы рухлядь мягкую везти не забывали.

– О том и речь, Осип Тимофеич. – Сверкнул умными глазами воевода.

Карамацкий сделал вид, что не заметил укола, поворотил свое хищное лицо к Бутакову, который сидел закинув ногу на ногу.

– Небосе-то овый хлыщ сызнова смущает тебя?

Бутаков улыбнулся.

– Чем сиднем сидеть, принеси-ка мне кваску, стряпчий. Таже заплечных дел палом горло дерет, еже я сам орал, а не пытанный.

– Осип Тимофеич, – произнес с вежливой твердостью воевода, – Семен Федорович письменный голова, а не слуга тебе за квасом бегать.

– В самом деле? – наигранно удивился Карамацкий и поклонился Бутакову. – Ну, прости мя, боярин, я-де разумел, темный человек, еже голова – нешто вроде слуги.

– Шутишь все…

– Ин ладно, – засмеялся Бутаков, легко вскакивая, – есть дело и впрямь пить охота, кликну слуг за вином и квасом.

Когда Бутаков удалился, Карамацкий подошел к окну и продолжая улыбаться спросил:

– Еже делается, Иван Иванович?

– Ты мне о том скажи, Осип Тимофеевич.

– Не по нраву деяния мне ововы, – сквозь зубы чуть не прорычал Карамацкий.

– Не того ответа жду я от тебя.

Карамацкий вдруг снова улыбнулся, упер руки в бока, задрал голову.

– Мнится мне порой будто забываешь ты, Иван Иванович, еже сделал я для тебя и о том как посем уговорились мы дела вести.

– Вот именно, братец. Уговорились. Токмо я свое дело помню, а ты? Три ясачных отряда ограблены за седмицу – не многовато ли? Последний сбор с самоедов – под корень весь отряд вырезан. Что за разбойники с пищалями орудуют прямо у тебя под носом?

Карамацкий развернулся, грозно двинулся к столу с воеводой.

– Нет! Ты позабыл! – ударил он крупным кулаком с перстнями в стол, так что подскочили подсвечники и чернильницы. Карамацкий схватил один свиток, потряс им. – Аще лезу в дела твои?! Нет! – Свиток полетел в стол. – Сице еже ты лезешь в мои?!

Дурново тоже привстал, подавшись над столом.

– Твои?! – тихо со злостью прошептал он. – А с неполного сбора по ясаку чья полетит голова?! Донележ [до тех пор] из своего кармана добычу урежь, ин ежели дела такие устоятся, нас обоих снесет, а тут дела в Москве определяются. Оборотится сюда взор, не вечно зде быть захолустью. Помяни мое слово. Дощаник един, потонем вместе. Так что это не твои дела, еже и мои дела!

Несмотря на буйный нрав Карамацкий понимал – воевода прав.

– Почто сваримся, Иваныч. Я того не люблю, да и у тебя сердце нездоровое. – Сказал он улыбнувшись излюбленной своей улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего. – Аще бывало такое, во еже Карамацкий не управился? Сам ведаешь, Иваныч, ибо так.

– Поглядим. – Сказал воевода, присаживаясь в кресло.

Карамацкий ухмыльнулся, покачал головой и направился к дверям.

– Да, паки не забыл, – остановил его Дурново, – еже с теми острогами в Красноярском уезде? В Ачинском остроге да Причулымском?

– Ежели придется, всех на уши поставлю.

– Почто на уши? Сказывали будто там казнокрадство и прелесть на изобильной вольнице расплодились, онамо месяц прошел – ни слуху ни духу. А нам бы теперь те дары пригодилися б – убытки покрыть от распустившейся тут вакханалии.

– Умеешь ты инова утомлять, Иван Иваныч. – Сказал Карамацкий и вышел за дверь, сшибая плечами не успевших увернуться слуг.

Глава 21

В коридоре за Карамацким тотчас устремились двое звероликих рындарей, а на улице присоединились еще полдюжины вооруженных казаков. Полковник всегда передвигался только с многочисленной охраной. Дом Карамацкого располагался в паре верст от острога, за Ушайкой и представлял собой ни много ни мало персональный кремль – на огромном дворе, огороженным высоким частоколом с железными наконечниками и дозорными башнями на углах, умещались двухэтажный терем, часовня, казармы для ближних рынд, лабазы, две избы, в которых жили гаремные крепостные девки (эти избы постоянно пополнялись и обновлялись по составу). Были также на дворе у полковника свои темница и пыточная изба и даже клетка с медведем. Иного провинившегося полковник мог отдать на растерзание медведю, но больше всего он почему-то любил отдавать несчастных специально натасканным свиньям-каннибалам, которые у него помещались в загоне в дальнем хлеву. Сам двор располагался в окружении стрелецкой и казацкой слобод, так что охраняли серого правителя Томска не то что лучше воеводы, а лучше даже самого царя и полагали многие небезосновательно, что именно тут, а не в кремле и есть настоящая власть в Томском разряде.

Наступал ранний зимний вечер. Карамацкий на полном скаку в окружении охранников влетел на двор через внушительные ворота и распугивая скотину и дворню, поскакал прямо к пыточной избе. Спешился чуть ли не на ходу, бросил поводья слуге, высморкался в снег и вошел в душно-опрелый смрад.

В избе на крючьях висел обнаженный старик с вывернутыми суставами, без признаков жизни. Живот, грудь и лицо – изуродованы кровавыми ожогами. В тесной избе, пропитавшейся запахами крови, испражнений и едкого острейшего запаха пота, выделяемого обычно при сильном страхе, стояли двое. Старший – толстогубый казак с потным смуглым лицом сжимал кулаки, спиной тесня товарища, чтобы дать места нагрянувшему начальнику.

Полковник оглядел старика, и вопросительно вздернул голову на казака. Тот поджал губы, сказал чуть виновато:

– Искончался старый сатана.

Карамацкий снова посмотрел на старика, а потому вдруг без замаха, но неожиданно сильно ударил казака в лицо.

– Я тебе что, сукин сын, велел кончать его, а?

Казак потупил взгляд.

– Единако велел дознаться скорей. – Забубнил он окровавленными губами.

– Елма? Дознался?

Казак покачал головой. Карамацкий отвесил ему пощечину.

– Ин не ведал он, барин, ни даже, – подал робкий голос из-за спины другой казак – брат толстогубого, – мы его живьем жарили, вениками огнявыми парили умеючи, все еже ведал – сбайнил [сказал], а с нужи [насилия] досталь ум потерял, зачал ересь вякать – дескать не разбойники то, а един черт криворожий весь отряд порубил, да все звал якого-то птицелова афинского.

Карамацкий нахмурился.

– Осип Тимофеевич, – окликнули его позади, – к тебе племянник Степан пожалувати.

– Пропусти, – ответил Карамацкий и тут же снова зарядил толстогубому казаку – на этот раз кулаком в подбородок, отправив того в нокаут с потерей сознания. Бездыханный заплечник рухнул на пол.

Полковник перевел страшный взгляд на второго.

– Как очутится, внемли братцу – паки хочь один похожий извет – на кол обоих посажу. – Сказал он, и потирая окровавленный кулак вышел из избы.

В тереме на первом этаже в просторной горнице висели на стенах сабли да образа, дубовый пол устилали шкуры белых и бурых медведей. На одной из них, у печки переминался с ноги на ногу племянник Карамацкого – Степан Ардоньев. Он был худ, безбород, узкоплеч, но ростом не обделен. Имел длинное продолговатое тело и короткие ноги. Лицо у него было слегка смазанное, как будто оплавленное – ни одной резкой черты, только глаза нагловатые. Одет богато – расшитая цветами голубая ферязь на манер французского жюстокора, кожаные хрустящие сапоги, на плечах горностаевая шуба.

Карамацкий хмуро поглядел на почтительно поздоровавшегося с ним племянника, ответил легким кивком. Затем выгнал рындарей и знаком приказал домашнему рабу налить ему в золотую чарку вина. Другой раб между тем стягивал с полковника соболиную шубу. Карамацкий все это время оценивающе глядел своими страшными глазами на Степана, вызывая у того беспокойство.

Получив чару с вином, Карамацкий отхлебнул половину, выгнал рабов вон и подошел к племяннику, продолжая его молча разглядывать.

– Зачем вызвал, дядя? – робко спросил тот, в надежде прервать наконец тягостное молчание.

– Сказывают давеча ты какого-то служилого на потеху при народе высек. Сам-то мочно служил аль воевал?

– Якой служилый, дядя, обыкновенный холоп то, на выспре возомнивший еже о себе. Ин высекли его для острастки, как ты учил, черни в назидание, Семеновы погудели, да и токмо. А холоп топерва место свое знает.

– Во-ся гулять ты, маштак, Степа, – произнес Карамацкий добродушно покачав головой, – слухи о весельях твоих бродят по всему уезду.

Услышав одобрительные нотки в голосе сурового родственника, Степан слегка расслабился, улыбнулся.

– Сице ведь и ты, дядя, большой любитель гулеваний, и в том единако [также] аз от тебя научение принял.

Карамацкий широко улыбнулся, как бы одобряя ответ племянника, и вдруг с неожиданной резкостью огрел Степана звонкой пощечиной. Оставшаяся половина вина выплеснулась из чарки на медвежью шкуру, забрызгала вычищенные холопами сапоги.

– Подхалимство мне твое даром не надобе! – заговорил Карамацкий уже другим тоном, глядя в лицо перепуганному Степану. – Еже я тебе сказывал? Зде тебе не родная вологодчина, народ в Сибири бродяжный, волком глядучи, сплошь лихие и беглые, коегаждый второй – разбойник. Пальнешь – полыхнет. Голка [мятеж] нам годе? Годе, спрашиваю?

– Не… нет, – чуть не плача ответил Степан, по-девичьи прикрывая щеку рукой.

– Кругом шныряют шишы, яко крысы, челобитные в Москву и Тобольск еже по почтовому тракту летают! Воевода с полковником, дескать казнокрады, лютуют! А в Москве новый царь! Ведал? Интересуйся, не живи мухоблудом! Нос по ветру держи!

Карамацкий схватил племянника за отворот шубы.

– А ежели кто дерзит, имай [хватай] и в избу, – зашептал он, – и онамо учи дыбой да каленым крыжем и хоть истни его со всем его отродьем! Слух едино пойдет, но егда пробудишь в народе правильное – страх, а напоказ – токмо гнев и голку! Уразумел?!

– Да, дядя…

В это время раздался стук и следом из-за дубовой двери показалось напуганное лицо слуги, доложившего о прибытии подполковника Ермилова.

Карамацкий кивнул и тут же следом вошел поджарый полуполковник средних лет с волевым широким лицом, украшенном густой черной бородой. Степан с завистью стрельнул в него глазами – он знал, что Ермилов самый близкий к дяде офицер, тот кому он больше всех доверяет, по сути правая рука его.

– Дивись, Афанасий, – сказал ему Карамацкий собственноручно наливая Ермилову чашу вина, – Дурново на нас взъелся. Мало токмо ножками не топотует. Орет, глаза пучит. И смех и грех, прости Господи.

Ермилов улыбнулся, принимая из рук Карамацкого чарку и быстро глянув в нее, по количеству содержимого понял, что настроен начальник серьезно, а значит не до шуток ему и пустой болтовни.

– Хотел бы узреть ухарство сие, – сказал Ермилов и быстро осушив поданное на донышке, добавил, – обаче чаю, повод для беспокойства у воеводы все же имеется.

– Имеется, братец, имеется. Я их сыщу, кои бы ни были – всю Сибирь переверну, а потом… – Карамацкий улыбнулся и покачал головой. – Они либо последние остолбени, либо бесноватые.

– Разумею, Осип Тимофеич, что отряд десятника Егупова простые дурни махом не взяли бы. То деяния людей презело лихих, а бало самое осторожное – не худо вооруженных.

Карамацкий задумчиво посмотрел на Ермилова.

– Ты мне скажи-ка, Афанасий Иваныч, еже с тем проклятым Причулымьем? Не воротилися вестовые?

– Не воротились, аз убо казаков послал и оне не воротилися. Видать киргизы паки на дорогах шалят. Разумею, надобе сотенный отряд посылать.

– Обожди-ка с отрядом. Сперва зде порядок наведем. Размухоблудились мы досталь последнее время, Афанасий, сплошь веселья одни да охоты, – Карамацкий со страшным оскалом глянул на стоявшего как тень у стены племянника, – ин то гоже, сурьезные деяния нам на пользу сойдут. Доныне сам ведаешь, яко все нас уважали, пора бы напомнить всем кто мы есть. И воеводе наперво. Найдем этих шпыней и подожмем паки и воеводу. Заберем себе и Томский уезд. А покамест пущай себе плюскает.

Ермилов одобрительно кивнул.

– Сице стало быть, Осип Тимофеевич, отправляться мне к Ичке, как ты сказывал?

– Не… не надобе… он поедет, – Карамацкий кивнул на племенника.

Степан резко вскинул потупленные очи.

– Он? – неожиданно повысив голос протянул Ермилов, и тут же понял, что зря не удержал эмоций.

– Да, пущай он едет, а ты, ступай, Афонюшка. – Карамацкий положил руку на плечо Ермилову и слегка подтолкнул к двери.

Подполковник метнул ничего не выражающий взгляд на племянника Карамацкого и вышел за дверь.

Едва он ушел, Степан состроил плаксивое лицо.

– Почто ты дяденька зазоришь [позоришь] меня перед всеми яко последнего холопа? – затянул он.

– Ну-ну, чего разгузынился, – ласково протянул Карамацкий, приобняв племянника, – видел яко он на тебя глянул, егда сказал еже ты к Ичке поедешь? Ведаешь посем?

– Большо [кажется], – оживился племянник.

– Во-то, времена ноне такие. Никому доверять нельзя.

– Даже твоему Ермилову?

– Даже ему.

– А мне?

Карамацкий улыбнулся.

– Ермилов – верный человек и добрый воин, но он всего лишь слуга. А ты моя кровь. И сим все сказано.

Племенник хотел улыбнуться, но удержался – сдвинул брови и деловито кивнул.

– У Ички не лютуй, привезешь ему вина и цинских бусов из цветного стекла, селькупы то любят, да изведай ласково, пущай все расскажет, еже сам ведает, якие слухи бродят среди дикарей про тех разбойников, а паки упроси его забрать на три дня его шамана. Силой не ничай. Скажешь особая просьба Осипа Тимофеевича. Ласков будь. Шамана скажешь вернем, одаришь его шубой и перстнем, казакам же в дороге накажи, иже шалить задумают, над шаманом смеяться – со мной дело иметь станут. Пущай везут его сюда яко важного гостя.

– Исполню, дядя. Абие людей кликну и в ночь поедем.

Спустя полчаса голый Карамацкий лежал в огромном корыте, наполненном горячей водой. Раб у печки плескал из ведер на стенки, шипели угли, клубился пар. У дверей в углу, где попрохладнее, стоял женоподобный юноша в косоворотке и замысловато гудел в рожок. Под эти однообразные звуки танцевали перед ним две обнаженные крепостные девки с ладными фигурами. А третья, обняв Карамацкого сзади, массировала его влажное волосатое пузо, временами поливая на него из ковшика с ручкой-петушком щелочную воду.

Полковник, часто подносил к губам внушительную золотую чарку с вином, но хмель не брал его – затуманенный взгляд глядел сквозь обворожительных девиц.

Вдруг он, подавшись вперед, швырнул в девок чаркой. Те с визгом разбежались и чарка угодила в лоб юноше.

– Вон! – заорал Карамацкий, вскакивая из корыта и обливая все вокруг водой. – Все вон!

Обнаженные девки, юноша и раб толкаясь побежали к выходу.

Карамацкий выбрался из корыта и чуть не поскользнулся в щелочной луже на полу.

– Гришка! – заревел он.

К предбанник тотчас ворвался перепуганный слуга, и встал как вкопанный, стараясь не глядеть на голого начальника.

– Гришка, всем стольникам и есаулам передай мой наказ: назавтра в восемь утра весь полк к осмотру. Быть буде всем! Уразумел?

– Исполню, Осип Тимофеевич!

***

В просторной избе сидели за столом Завадский, Данила, Бесноватый, Савка и Филин – ели яичницу с грибами, хлеб, запивали брагой. Савка травил байки – веселил себя и остальных. За окном носилась снежная круговерть, так что дальше околицы не видать ничего.

В дверь постучали, караульный впустил Акима с молодым конюхом Васькой.

– Брат Филипп, – слегка виновато заговорил Аким, отряхивая снег и ледяную крошку с бороды, – стрельцы-казачишки токмо ватагами бродят, озираются яко собаки бешны, и с гузна не подойти, беда! Шалят единаче – зело люты, холопов, простых мужиков задирают, грабят, те узрев их – врассыпную. Не токмо сманить, чаю и не заговоришь сице.

– Я тебе сказывал на кабацких дворах пасти надобе! – строго сказал Данила.

– Токмо по ним и хаживали, батюшка. Васька ниже вон в зернь сноровился, полна грошей зепь.

– Аким прав, возможно мы кое-что не учли. – Сказал Завадский. – И возможно, это нам даже на руку.

– А что же, брат, приступом брать? – спросил Данила.

– Нет, шум нам ни к чему. Нам нужен человек, которому они доверяют, который не будет для них чужаком, и который точно знает к какому стольнику приписан каждый казак и стрелец.

– Да паки овый, кому не осторожно доверять?

– То есть тот кто имеет на них обиду.

– Да иде же такого взять-то?

Филипп сощурился, глядя в печь и потирая подбородок.

– Помнишь того холопа у монастыря?

– Того, еже дерзил, аршин проглотив?

– Да. Найдите его.

***

На берегу Ушайки с крепостными мужиками Ардоньева Истома тесал бревна под речной ряж. Работа тяжелая. Истома вспотел и чтобы не околеть вечером – бросил худой армяк на собранные для груза каменья. Мужики только поднялись на увал – дворовый холоп привез постные щи на протухшей квашеной капусте. Истома не спешил – взгляд его привлекла крупная широкоплечая фигура на другом берегу. Приглядевшись, он узнал разбойника, который рассек ему губу возле монастыря, после встречи с Филофеем. Разбойник кивнул ему и скрылся в прибрежном подлеске.

Истома шмыгнул носом, затем оглянулся на увал и увидев, что внизу никого нет, пересек по льду Ушайку. Зайдя в подлесок, он тут же обнаружил на небольшой толоке Завадского в компании Савки и Данилы.

– Ты все еще хочешь получить ответ на свой вопрос? – спросил у него Завадский.

Истома подошел вплотную к Филиппу, заглянул ему в глаза, будто хотел убедиться в чем-то.

– Хочу!

– Сначала ты должен кое-что сделать.

Истома по обыкновению просканировал всех своим проницательным взглядом, и снова уставился в глаза Завадскому.

– Еже я должен делать?

Филипп улыбнулся.

***

На дворе откупного кабака у разъезда было шумно и зловонно. У сломанных ворот во мраке дрались наощупь двое, да лежал в сугробе третий, выдавая вперемешку с хриплым кашлем нечленораздельные звуки. В кабацкой избе в полутьме и смраде сидел за столами и бочками нетрезвый люд. Под ногами – лужи, блевотина, обглоданные кости. В углу под лучиной саженолицые колотили в зернь, из темных углов выли, ругались, визжали, стучали сапогами, требуя обменять их на вино, а кто уже без сапог – просил хлебного в долг.

В одном из таких углов сидел казак Матвей по прозвищу Терпуга. Шедшие с ним товарищи решили податься к продажным девкам, а Матвею хотелось напиться. Денег при себе – всего полкопейка. Только что он пнул ногой какого-то пьяного ярыжку, подбредшего к нему в надежде угоститься на халяву. Несмотря на большую кружку перед собой на бочонке, хмель Терпугу не брал – вино было откровенной дрянью, дерьмовым пойлом – другого и не сыщешь в откупных кабаках Карамацкого. Хорошей хлебной водки можно было раздобыть только в воеводском кабаке, да там кружка вина стоила копейку, а у него и того не было. Последнюю полкопейку отдал Терпуга за бормотуху, от которой разило прокисшим уксусом и свиным потом и как человек не получивший за свои деньги чего хотел, Терпуга был зол. А злоба его имела эффект накопительный – рядовые казаки, стрельцы и десятники давно не получали жалованья. Есаулы и полуполковники на робкие иносказательные претензии давали туманные ответы про задержку столичной ружи, тех же кто подобные претензии слишком обострял или того хуже – намекал, что сами-де начальники от стольников до Карамацкого далеко не бедствуют нарывались на телесные наказания. Многие казаки и стрельцы увлекались разбоями – грабили посадских, холопов, слободских, иногда доставалось селькупам, особенной удачей было подрезать заезжего купца, направлявшегося в Нерчинск на ярмарку, но в последнее время люд совсем обнищал, стали убегать, грабить уже было некого. Казачки и стрельцы стали даже нападать друг на друга. Но если на первое начальники закрывали глаза, то второе каралось строго.

Завтра Терпугу ждал суточный караул в остроге, а сегодня хотелось ему напиться. Живот крутило с голодухи – от казенной каши съеденной в обед, остались одни воспоминания, водка помогла бы забыться, да и того не получил за свою полкопейку.

А не пойти ли за двор, дать кистенем в лоб или ножичком под ребро первому попавшемуся? Авось хочь копейка-другая сыщется? В кабаке – он знал, ни у кого не было таких денег.

Терпуга вылил в себя остатки пойла, поморщился, швырнул кружку в лицо очередному подбирающемуся к нему пьянчуге и вышел вон, гася противную отрыжку.

Во дворе он чуть не споткнулся о тела лежавшие поперек ворот, от которых разило лайном. Терпуга поморщился, представив, как шарит по их вонючим порткам и драным тулупам в поисках спрятанной полушки. Выйдя за ворота, пригляделся вдругорядь от коновязи – авось бредет кто в метели. Тут же возникла будто из ниоткуда тень.

Глава 22

– Терпуга, ты ли это? – раздался смутно знакомый голос.

Терпуга прищурился на тень и узнал Истому.

– А, сеченный!

– Иж бы говорил. Вас есаулы дерут пуще мужиков.

– А вот абиё яко тебя выдеру, холопишко, по-иному запоешь.

– Рычишь ты, Терпуга и то по-козлиному.

– Ты чего, ерохвост, распетушился? На радостях еже копейка завелась в кабаке прогуляти?

– В кабак-то я прибрел, ин вот токмо не гуляти. – Усмехнулся Истома.

– Ин почто?

Истома пристально посмотрел на Терпугу, в полумраке блестели его глаза.

– А негли [может быть] надежного человека сыскать.

Терпуга прыснул со смеху.

– В овой-то мотыльне?

– А положим и нашел, – прищурился Истома, – хочешь за едино дело получить елико за всю жизню не видывал?

Терпуга посерьезнел, присмотрелся к Истоме. Взгляд того, как всегда – прямой, пронзительный. Трудно такому не верить.

– А ну сказывай.

– Сойдем недалече, растолкую.

Они пошли по дороге, из-за метели ничего не видать: сажень-другая – и стена снега.

Истома говорил тихо, Терпуга слушал жадно, и глаза его загорались в темноте, сердце стучало бойчее.

Рассказал ему Истома, как пару дней назад повстречал он у монастырской засеки нездешнего закупного холопа, воровавшего казенные дрова. Служит холоп тот при одном проезжем купце, который распродав товар на Нерчинской ярмарке, плыл на струге в Тобольск, чтобы там перезимовать, да напоролся на скальни, потерял стругу и дюжину холопов, а тем паче попал под ранние заморозки. Короче говоря, едет купчишка теперь сухим путем, но очень осторожно – опасных и лихих мест вроде нашего избегает, останавливается как правило при монастырских подворьях, на проверенных дворах, прикидывается мелким торгашом валенок из Хлынова, пограбленным под Верхоленском, а на деле – этот хитрый скаред никто иной как крупный гость из суконной гильдии ярославский купец Мартынов, везущий в подкладках старого крестьянского зипуна две сотни золотых монет и целый куль драгоценных каменьев, спрятанных в тайной зепи. Он и спит-то в этом тулупе. При нем осталось всего трое холопов и сейчас остановился он на дворе в монастырских землях за Юрточной горой. Купец тот не молод, да здоровьем крепок и силой не обделен. Холопец закупной давно уж таит обиду на хозяина и пограбить его хочет, да один боится не сдюжит, своим же не доверяет – сдадут купцу, тогда не то что монет – жизни не видать. Вот и призвал он на помощь Истому.

– Сказывает у обоих нас жизнь – кручина. На том и сошлись. Разберем купчишку и коегаждый своим путем побежит. Дело не шибко сложное. Купчишко спит в отдельной коморе, холопы – в сенях, загодя тот холоп мой в окошке замок отогнул, а по морозным дням купчишко любитель выпить еже есть и спать буде крепко, вдвоем придушим, ин вся недолга.

У Терпуги в горле пересохло от таких сказов – золотые монеты, каменья! Да с таким богатством можно и в Астрахань и в Новгород податься, купить дом в посаде и даже чем черт не шутит – купеческое звание.

– Юрточна гора, – произнес он, – еже ж у Киргизки? Досталь недалече.

Истома кивнул.

– С холопчишкой у нас уговор – повстречаемся сегодня вечером условном месте. Сице ты, Терпуга, стало быть согласный?

– Еже бы аз был несогласный! Веди, скорей, голубь! – расплылся в ошалелой улыбке Терпуга.

Истома поспешил в ночь, дорогу к монастырю он знал хорошо и мог дойти чуть не вслепую. Сзади шаркал по наледи, сморкался и фыркал как конь возбужденный Терпуга. Завидев черный прогал Ушайки, новоявленные грабители взяли левее, преодолели хлипкий мостик и тут у отъемника услыхал Истома позади тихий металлический скрежет. Следом сильные руки резко его толкнули к сосне, горла коснулось лезвие ножа.

– Складны акафисты твои, пресноплюй, – зловонно зашипело в лицо Истоме крупное черное пятно перед ним, – токмо про едино позабыл рассказать – на кой черт вам третий рот дался? Али ты после батогов в блаженные подался? Не-е, токмо не ты, братец.

Пока одна рука держала у горла Истомы нож, вторая хлопала его по зипуну, лезла под полы.

– Я боло не вчера родился, сеченый, и блядословие за версту чую. А ну, сказывай амо нож припрятал?!

Не выказывая ни капли страха, Истома спокойно глядел на черное пятно перед собой.

– Ин чаял я, еже ты, Терпуга, разумнее. И прежде возрадовался повстречав тебя в той мотыльной дыре, иде ты свою собачью жизнь просираешь.

Терпуга смолчал, Истома понял, что сомнение еще владеет им, и заговорил увереннее.

– Без нужды нам третий рот – прав ты, ин токмо, як сведать мне, еже холопишко тот не соврал? Мало не соврал – лепо, а вот ежели, как ты – ножичком и ищи голь перекатную по всей Сибири. Зачем ему оставлять онамо, иде он хозяина своего убил лишнего соглядатая?

– Тебя то бишь… – Догадался Терпуга, отводя нож.

– Убо сподручней идти на такой завод с человеком здешним, иже выгодно смолчать буде.

– Стало быть третий рот… он?

– А я уж чаял недоумаешь, – улыбнулся Истома.

– А немало головаст ты, паря, – обрадовался Терпуга, убрав нож и хлопнув Истому по плечу, – не держи зла. Времена ныне яко сам ведаешь. Топерва и за драные лапти прирезать могут.

– Сем-ка [ну-ка давай], айда тощно [поспешим], покамест холопишко в одно пузо нашу добычу не сымал.

Торопливо шагая по снегу, по лесам и полям они пропетляли еще версты три, и вышли наконец к каким-то безжизненным на вид постройкам – не криков, ни лая собак.

– Зде? – с недоверием спросил Терпуга.

Истома шикнул.

Тут же, по правую руку возникла неслышно тень.

– Истома? – прошептала тень.

– Он самый!

– Околел тут тебя дожидаючи! Обожди-ка… Ты кого привел, разбойник?! – рассердилась тень. – Уговор был что один будешь!

– Иже братец мой единокровный. Не смущайся, Аким. Добыча полма [пополам] как уговорено, а мы с братцем мое поделим. Ин втроем буде спорее. Хозяин-то твой в избе?

– Наклюкался хлебной и дрыхнет скотина. Яко братца-то звать?

– Матвеем, – отозвался Терпуга.

– Во-ся, братишки, на дворе холоп купецкий рыщет – в боках его свербит, спать не может, такожде к избе выйдем поперек конюшни и далече взнак [ползком]. Да энто… – оглянулся Аким, – буде тихо, яко мыши. Усекли?

Истома и Терпуга кивнули.

Подобравшись к первой постройке, Аким подвел их к лазу, за которым – глухая тьма.

– Сюда? – с сомнением прошептал Истома.

Аким кивнул и полез первым. Как только он исчез в дыре, тут же раздался оттуда его гневный шепот.

– Ну чаво встали, кисели?

– Лезу. – Прошептал Истома и поспешно забрался в конюшню.

Следом с кряхтением пролез в дыру не шибко ловкий в таких упражнениях Терпуга и как только он выпрямился, тут же что-то мощно шибануло его в висок. Ничего не успев понять, Терпуга рухнул на земляной пол.

***

Тотчас, как по команде зажглись факелы, ярким пляшущим светом озарив заброшенную конюшню, в которой полукругом в зловещем молчании стояли двенадцать человек. Самый высокий среди них – Завадский, сунув руки в карманы своего диковинного черного бушлата со стоячим воротом, глядел на лежавшего ничком Терпугу.

Данила подошел к нему, присел, приподнял за волосы голову.

– На Фирса большо похож, – сказал он, – подь сюды, Фирс.

К ним подошел старовер похожего с Терпугой телосложения и такой же примерно бородой. На том сходство заканчивалось.

– Раздевайте его поживей, – сказал Завадский, подходя к Истоме, – как его звать?

– Матвей, по прозвищу Терпуга. Казак из сотни есаула Скороходова.

– Уверен?

– Не сумлевайся.

– Молодец, – улыбнулся Завадский, – готовь своих людей, исполню и я свою часть уговора.

Истома кивнул и посмотрел на обездвиженного Терпугу. С того уже стянули казацкий кафтан, шапку, сапоги, забрали нож.

– А еже с ним буде? Убьете?

– Нет, – буднично ответил Филипп, – не мы.

Подошедший Данила протянул Истоме нож.

– Я? – удивился Истома.

Завадский пожал плечами.

– Нас он не видел. Так что решать тебе.

– На что он годе вам? – спросил Истома, осторожно забирая нож.

– Имя его послужит благому делу. Но лучше после этого ему не попадаться на глаза своему начальству. А тем паче и тебе.

– Сие связано с полуполковником Артемьевым?

– Не пытайся искать оправданий в чужой войне. У тебя есть своя.

Истома неохотно кивнул.

– Уходим! – крикнул Филипп своим людям и напоследок снова обернулся к Истоме. – Помни – с этого момента обратного пути для тебя нет.

Конюшня опустела. Тусклые отсветы плясали на тесаных стенах от оставленного у кормушки факела. В широкие щели задувал злой ветер.

Сжимая у бедра нож, Истома медленно повернулся к Терпуге.

***

Полковник Карамацкий, несмотря на стужу сидел голый по пояс на мешке с просом. Перед ним столбом поднимался страшный пятиметровый костер, подле которого лежало на круглой табуретке свежее медвежье сердце. Ближние рындари расположились полукольцом поодаль и вместе с Карамацким со средневековым ужасом наблюдали на скачущего вокруг костра шамана.

Шаман был облачен в кожаный халат, обвешанный многочисленными костяными поделками, погремушками, медными фигурками, лисьими и беличьими хвостами, которые подлетали от его замысловатых прыжков вместе с полами халата, визуально увеличивая его из без того вытянутую фигуру. Голову шамана украшал венец из совиных перьев, из-под которых выбивались длинные черные волосы с отливом, а лицо скрывала причудливо разукрашенная деревянная маска злого духа с большим клювом вместо носа. Шаман как отбойный молоток стучал костяной колотушкой в метровый бубен, издавая при этом невероятно утомительные для ушей звуки, иногда перемежаемые пронзительными затяжным визгом.

Темп скаканья вокруг костра неумолимо нарастал, вместе с частотой ударов в бубен и воплей. В конце концов, когда показалось, что сейчас он уже лопнет от этих криков, шаман вдруг замер, развел руки с бубном и колотушкой в стороны, устремил клюв в ночное небо и поразил окружающих неслыханным прежде звуковым террором в виде какого-то неимоверного пронзительного визга, так что рындари невольно поморщились, те кто помоложе зажали уши, а старая крестьянка лежавшая на печке в ветхой избе в версте отсюда перекрестилась.

Хорошенько провизжавшись, шаман, наконец стал издавать более-менее приемлемые звуки, чем-то напоминавшие уханье шимпанзе, при этом он ходил быстрым шагом через костер, однако этот трюк уже не так впечатлял, как его прежние артистичные подскоки. Постепенно звуки ударов и крики снова стали набирать обороты. Только на этот раз шаман не скакал и не ходил, а просто стоял перед костром глядя в небо, ритмично колотя в бубен. Через минуту, повторив свой акт невыносимого звукового насилия, шаман раздвинул руки и стал подниматься на цыпочки. Все с удивлением уставились на его мягкие кожаные сапоги и ахнули, когда носки его оторвались от земли. Продолжая орать, шаман взлетел и каким-то чудом завис над землей уже сантиметрах в двадцати. Казаки начали креститься, а Карамацкий привстал с мешка, и полусогнувшись сделал пару осторожных шажков к шаману, но тотчас отпрянул – шаман с еще более диким воплем вдруг приземлился и задрав маску, обнажая свое смуглое азиатское лицо, схватил медвежье сердце и стал рвать его зубами. Поглощение огромных кусков сопровождалось громким чавканьем и безумным вращением глаз. Кровь стекала по его щекам и рукам.

Карамацкий вернувшись на мешок, как завороженный следил за шаманом. Тот чавкал еще пару минут, потом швырнул сердце в костер, подошел к Карамацкому и издал звук, похожий на карканье.

Стоявший за спиной полковника молодой азиат-переводчик наклонился к уху Карамацкого.

– Сагаадай Рамада готов ответить тебе. – Тихо произнес он. – Но только не медли. Великая Лан Хуи пробудилась сегодня в дурном настроении и скоро уйдет.

– Пущай скажет… – Начал было Карамацкий, привстав, однако рука молодого азиата деликатно, но настойчиво вернула его на место.

– Лан Хуи уже поведала ему твой вопрос, – влился в ухо Карамацкого его голос.

– Да? А…

Шаман вдруг противно закаркал на все лады, как бывает каркают вороны, если поутру ненароком встать под деревом, на котором они расселись.

Когда шаман замолчал, азиат «перевел»:

– Ворог твой коварен, опасен и зело близок… амо ближе еже ты думаешь…

Карамацкий вскинул грозные очи на шамана, тот из-под маски каркнул ему в лицо.

– Змею ты пригрел у себя на груди, – влилось в ухо.

– Имя! – закричал Карамацкий, вскакивая. – Назови мне его!

Шаман перестал каркать, зато стал извиваться, издавая прежние – обезьяньи звуки.

– Еже… еже он сказал? – обернулся Карамацкий к азиату.

– Он сказал, что ему срочно нужно хлебного вина и яблочных пряников, а также двух девок.

– Да нет же! Имя! Он назвал имя?!

Азиат печально развел руками.

– Увы, Лан Хуи уже ушла.

***

Вечер перешел в ночь. Непривычно трезвый в это время Карамацкий сидел в кресле во главе трапезного стола, крутил ус и все щурился, глядя перед собой. На другом краю стола сидел Степан Ардоньев, неслышно пил из блюдца новомодный цинский чай и ел варенье, глядя на дядю, страшась издать хотя бы малейший звук. Периодически Карамацкий сжимал крепкий кулак, на всех пальцах которого были перстни с разноцветными каменьями. Не одно лицо разбили эти каменья. Степан с ужасом засмотрелся на дядин кулак и кусок калача застрял у него в горле.

За оконцем вдруг разорвали ночную тишь крики, конский топот, скрип ворот. Карамацкий узнал приказные голоса верных рындарей своих Афанасия и Пахома.

В дверь трапезной вскоре постучали, следом просунулось преданное лицо Гришки.

– Осип Тимофеевич, к тебе полуполковник Ермилов пожалувати со своим десятником из ясачного отряду. Сказывает вести зело важные, ни даже будить тебя просил.

– Зови сюды!

Вошедший Ермилов был слегка возбужден, он втолкнул впереди себя казацкого десятника Филатова из своей сотни. Казак поклонился в пол и Карамацкий заметил, что тот держит в руке охапку соболиных шкур.

– Прости еже обеспокоил тебя, Осип Тимофеевич, ин вести зело серьезные. – Сказал Ермилов.

Карамацкий кивнул.

– Сказывай! – приказал Ермилов Филатову.

– Давеча ездил я со своим отрядом за ясаком к остякским селькупам за Кеть, Осип Тимофеевич, – быстро волнуясь заговорил казак, – завсегда-то у них худо – либо недобор либодрянь вшивая белка вместо годе рухляди, а ныне выдали отборных соболей цельными связками. Я-су пригляделся, ин обомлел, видал ты?

Казак протянул ему соболей.

– Что такое? – нахмурился Карамацкий вставая и беря в руки связку.

– Насечки, Осип Тимофеевич, – пояснил Ермилов, показывая на аккуратные треугольные надрезы, сделанные с краю на соболиных шкурах.

– Токмо такие насечки наздает Егупов, – сказал Филатов, – во еже не было путаниц в ясачных избах яко отряда рухлядь.

Карамацкий поднял на Ермилова сумрачный взгляд.

– Это же тот…

– Тот и есть, Осип Тимофеевич, отряд Егупова весь вырезан, ясак похищен и вот он иде.

– Селькупы? – недоверчиво прищурился Карамацкий.

– Ин и я не уверил, – спешно заговорил казак, – Осип Тимофеевич, у них и оружия-то нет, разве палки да каменья! Схватил я ихнего Исымбайку, палаш к горлу – сказывай, говорю, тать, откель добро с государевой печатью! Тот со страху глазенками мыргает. Дознался! Накануне явились к ним два человека, назвались вольными охотниками, токмо одеты по-нашему, по-казачьи и стали селькупам за треть цены соболя продавать. Ну те не будь дураки да обменяли.

– Дознался еже овые были?

– Дознался, Осип Тимофеевич, один назывался Акимом, а второй Матвеем Терпугой.

– Матвей Терпуга – казак нашего полка из сотни есаула Скороходова. – Пояснил Ермилов.

Карамацкий прищурился.

– Где он сейчас?

– Пропал в былую пятницу и дозде числится в беглых.

Карамацкий сжал зубы.

– Скороходова человек?

– Единаче.

Полковник отвернулся, подошел к окну, оскалился – не то в улыбке, не то от боли. Молодой есаул Скороходов был вторым после Ермилова самым близким ему офицером. И первым его любимчиком. А еще он был женат на дочери письменного головы и воеводского хлыща Бутакова.

«Пригрел ты змею на своей груди…», – вспомнил Карамацкий слова азиата и поглядел на свое отражение в черном окне.

Глава 23

В тонущей посреди леса заснеженной избушке с двумя оконцами – только печка да короткая лавка у стены. На лавке теснились трое и молча с легким недоумением взирали на четвертого, самого молодого из них, который приотворил крохотное слюдяное оконце и смахнув наметенный снег с подоконника напряженно вглядывался в петляющий меж сосен санный путь.

Сидевший на лавке посередине – востроликий немолодой купец Пеликан в заячьей шубе кашлянул и произнес негромко:

– Уж въяве, Истомушка, еж достальные непригрядучи. Помнят все твою истьбушку. Не зане [поэтому] зде их нет, обаче сам убо ведаешь посему. Сказывай – еже тебе от нас, стариков, надобе?

Стоявший у окна Истома поджал губы, еще раз глянул на смурнеющий в золоте заходящего солнца лес, затем закрыл окошко, оглядел троицу и улыбнулся – будто сделал усилие над собой.

– Ин ладно! – оживленно воскликнул он, выходя на центр избы. – Не такожде и мало нас!

Троица немолодых мужчин на лавке осторожно переглянулась.

– Нас? – недоверчиво повторил сидевший с краю десятник Кроль Бобров. Ему было под шестьдесят и на службе у есаула Скороходова, который был в два с половиной раза его моложе, приходилось ему уже тяжеловато. Когда-то Бобров был бравым казаком, участвовал в походах, хаживал с Похабовыми на Байкал, за Енисей и в Цинскую империю и даже подавал надежды на подъесаула, а теперь только опыт и сохранившаяся еще природная стать позволяли не прозябать ему в худой томской богадельне.

– Вонмите [слушайте], братья! – воскликнул Истома, отчего троица снова настороженно переглянулась. – Вы помните сию избу и ведаете еже строил ее мой отец. Яко и я он быти боярским сыном, но жил зде простым крестьянином. Вы помните его!

– Помним, Истомушка, помним, во-то же ты хочешь зане не уразумеем.

– А ежели помните, стало быть помните, елма сюда пришли и вы! Помните еже искали? И что обрели? Станете сказывать коегаждый на свой лад – кто искал воли от боярской нужи, кто богатства, ин ведаете, еже все сие – блядословие. Истинно манила вас свобода и токмо зде вы ее обрели. И зде же вы отдали ее презорникам [высокомерным ублюдкам]. Я ведаю о сем, понеже [поскольку] помню яко отец отдавал ее. Он умер, егда закончил ее всю, а не от хвори понеже уразумел, еже не сумеет боле братися.

– Глуп ты, Истома, ежели удумал зазорить нас овым. – Проговорил сидевший на другом краю лавки посадский короткошеий целовальник Борис Мандрагорович Шелкопряд по прозвищу Ерпылёнок. Когда-то в молодости он был монастырским стрельцом в Астрахани и умел одной ладонью разбивать вдребезги огромные арбузы. – Да, помним мы Василия Агафонова и тебя помним, внегда жалеючи, и пришед по зову твоему. Вот токмо зря ты сие учинил. Ведаю – боль терзает тебя, обаче ты силишься сделать ее необратной.

– Борис! – воззрился проницательным взглядом на него Истома. – Две твои пригожие дочери в гаремной избе Карамацкого. Еже станет с ними, после игрищ овово прелюбодейника?

Лицо целовальника потемнело, а сидевший рядом с ним купец Пеликан вскочил.

– А ну же не плющи, выборзок! – закричал он. – Ин убо поделом – верно высекли тебя, язык что помело!

– Простите, братья старшие, обаче годе сказывать о сем. – Примирительно, но при этом твердо сказал Истома. – Нас всех выбросили в выгребную яму в своем же доме. Растоптали нас. Ты, Пеликан, все отдал безродным клевретам Карамацкого, еже строил всю жизнь. Откупщики ево обобрали тебя пуще разбойников. Но им и теперь мало! Они разоряют твой дом, твою семью, яко пауки, пока не сожрут тебя и твоих детей до костей. Ты убо отдал сына своего в закупные холопы? А ты быти зде большим промысловиком, твой товар покупали ни даже цины, хозяином Сибири зде быти, а стал кем? Рабом безродных вымесков!

– Довольно с меня! – купец схватил шапку, двинулся к дверям. Истома встал у него на пути.

– Ну, байник, пресноплюй, до нежды раны растревожил, а толку? – усмехнулся десятник Кроль. – То без тебя мы все сие не ведали? Благодари Бога еже…

– Тебе не смешно, Кроль?! – закричал Истома. – Ты теперь яко Филофей трусость свою буде волей Господа покрывати? Да не смущается сердце ваше и да не устрашается! О том толкуешь?!

– А что ты предлагаешь, сумасброд?!

Истома улыбнулся, положил руки на плечи стоявшему перед ним Пеликану.

– Сядь, Пеликан Давидович.

Купец повиновался, неохотно вернулся на лавку, но смотрел на Истому недовольно.

– Я присно думал о том и чаял уже будто ответа и не сыщу, пока не повстречал людей, овые зовут себя братьями. Они зде недалече, на юге живут уже так и вскоре буде и тут. Они построили град Солнца, забрали в область себе все ближние остроги, стязателей, проклятых – приказчиков и полковников насадили на пики и живут вровень между собой все – казаки, староверы, стрельцы, холопы, решая все братским кругом. Силы их нужа – целое войско и ежели сумели они, паче сумеем тщимшись и мы, убо ведаете сами, силы такие в нашей земле бо еже. Вы знаетесь с народом – с хрестьянами, просильцами, посадским людом, простыми казаками и стрельцами, ведаете яко растет их возмущение мытарями. Воевода, Карамацкий, клевреты их, откупщики, разбойники – еже одна ватага, овую скинем мы, елико тоже станем силою, единако братьями…

Троица надеявшаяся было получить дельный ответ, почувствовала себя обманутой, снова приуныла – переглянулась. Купец с бескомпромиссной уверенностью на этот раз натянул шапку, целовальник покачал головой, а десятник Кроль поворотив лицо в стену – цыкнул.

– Вонми-ка, Истома. – Сказал он. – Елико я живу, все слышу такие сказки. То царствие божие, то огнеопальное спасение, теперя во-ся Солнечный град. Блядство какое. Уж ты-то не зазорься, чай борода уже не первый год.

– Слыхивал я про тот град, да прав Кролюшка – слухи все это, – поддержал старого друга целовальник, – по молодости ты охоч да сказок, Истома, да мы уж за жизню наслухались всякого. Одно правдой оказалося – Стенькин поход, да и то погуляли недолго – четвертовали «царя народного» на Болоте. Ин ладно, пора мне.

Целовальник упер руки в колени, намереваясь подняться, но Истома взмахнул обеими руками.

– Обождите! А елико покажу я их вам и самолично они обо всем скажут?

– Кого?

– Новых братьев моих! Из Солнечного града!

На этот раз встали разом все трое.

– Ты уж прости, Истомушка, – сказал десятник, – не ведаю смогу ли вновь от служебных дел отлучитися, да паки ради бродяг, овые тебе яко отроку доверчивому лапши навешали.

– Не годе, Кроль, сызнова собираться. Зде они, выслушайте их, да поглядите сами.

– Иде зде? В лесу?! – удивился целовальник.

– Досталь умом тронулся! – махнул рукой купец.

Троица пошла к дверям, но прежде к ним подскочил Истома, и отворив, крикнул в мороз:

– Заходите, братья!

Сначала ничего не произошло, а после за дверью послышался приближающийся многоголосый говор. Троица замерла, глядя на приотворенную дверь. С громким скрипом она вдруг распахнулась и стали в избу один за другим входить крупные воины. Тут были Филин, Данила, Аким, Антон, братья Егор и Бартоломей, головорез Мартемьяна – Сардак и несколько бывших стрельцов и казаков из южных острогов. Кроль узнал в толпе, внезапно заполнившей тесную избу Андрея Носова – молодого десятника из отряда Пафнутия, одного из верных людей Карамацкого, который был отправлен полтора месяца назад принужать Причулымский и Ачинский остроги. Только кафтан его был непривычен для их сотен – не худ и залатан, а новенький, шерстяной. На ногах – кожаные расписные сапоги с загнутыми носками. На плече – иноземный дробовик с серебряными накладками, на поясе – сверкающая есаульская сабля. Остальные воины тоже как на подбор – крупные, сытые, добротно укомплектованные. Кое-кто в кожаных перчатках, а кто без них – при одном-двух перстнях на пальцах.

Однако больше всего поразило отступившую к лавке троицу – как по-свойски приветствовал их Истома и как они обнимали его в ответ, будто брата.

– Братья! – воскликнул Истома, показывая вошедшим воинам на троицу, – овые люди верные. Они знали отца моего. Знайте, верить им годе яко мне.

Кое-кто из «братьев» кивнул, троица тоже ответила неуверенными кивками.

– Андрей же ты?! – осторожно обратился Кроль к бывшему десятнику Пафнутия.

– Здравствуй, Кроль, – вальяжно кивнул ему бывший сослуживец.

– Верно ли сказывает Истома о Солнечном граде, и еже живете онамо вдосталь, а всех мытарей скинули на пики?

– Верно, – спокойно подтвердил Носов, – токмо зовется наш град Храмом Солнца.

– А еже сталось с Пафнутием и хлыщом его верным сученышем Феодорием Терпиловым?

– Пафнутия вздернули мы в Причулымском остроге, онамо дозде в петле болтается иным гостям в назидание, а извратнику Терпилову, что сечь любил казаков да стрельцов, отсекнули голову и скормили мартемьяновым свиньям.

Троица переглянулась.

– И живете в достатке?

– Яко никогда ни живали. У нас на всех целый град больше Тобольска.

– Никто не ущемляет?

– Ни даже. Поборы, ясаки сами себе платим.

– А правду сказывают, что посреди вас воевода некто разбойник и колдун Филипп, а при нем демонолицый черт во устрашение? – спросил целовальник Шелкопряд.

– Есть среди нас воин Филипп, – кивнул Данила, – токмо не разбойник он и не воевода, а брат нам яко и все мы промеж собою.

– А кто же правит вами?

– Ин никто не правит, сбирается круг и на ем все сказывают и решают братским советом.

Вперед выступил Данила.

– Ежели хотите быти хозяевами у себя и верно сказывает брат наш Истома, еже лютуют ваш воевода с рындарями, стало быть легко люд поднимете. – Сказал он.

– Токмо вздивиячитесь [будьте одержимыми], – добавил Антон, – хотите победить малой кровью, действуйте быстро и смело, яко нужники.

– Сице, с чего ж зачинать? – спросил Кроль.

Воины многозначительно замолчали, только Данила кивнул на стоявшего перед ним Истому.

– Зачнем с самых верных и надежных людей, братья, – обратился Истома на этот раз к троице, – опасно [осторожно] сказывайте еже видели, слышали, ничайте [склоняйте] людей, пущай ползет слух по слободам, посадам, монастырям и земствам, вонмайте веру еже они не одни, еже за ними нужа против бояр великая. А чрез седмицу повстречаемся сызнова, токмо приведите на сей раз людей [вящше] больше и таже [потом] скажу, что делати будем.

***

Подходя к воеводской коморе, письменный голова Семен Федорович Бутаков поправил кружевные манжеты голландского платья, которое позволял себе иногда надевать, несмотря на косые ухмылки дворни, протянул руку к дубовой двери, собираясь постучать, как вдруг внимание его привлекло движение справа. Бутаков повернул голову – из темного угла коридора молча взирали на него двое страшных рандырей Карамацкого. Семен Федорович чуть было не вздрогнул от неожиданности. И посем, они всякий раз зде таятся яко хорты в логове? – подумал он. Следом распахнувшая дверь воеводской коморы едва не сшибла его. На него выкатился тяжелый как огромное пушечное ядро Карамацкий, вращая бешенными глазами.

Бутаков знал, что полковник последнее время много чудит, а накануне даже избил до смерти палкой крестьянского отрока за недобрый взгляд – деяние, елико совершенное другим лицом неминуемо приведшее бы к наказанию. Но не в случае с Карамацким.

Семен Федорович улыбнулся своей приветливой улыбкой, прикрыл мимолетный испуг шутливым тоном.

– Убо уходите, Осип Тимофеевич?! – по-дружески протянул Бутаков. – Эге, сице редко видимся последнее время, досталь позабыли про нас.

Карамацкий не сводя глаз с Бутакова сдвинул брови. Дышал он тяжело, через рот, будто был пьян.

По сгустившемуся смраду пыточных изб Бутаков понял, что позади него неслышно появились рындари Карамацкого.

– Про вас? – тихим выдыхом переспросил Карамацкий, так что Бутакову стало страшно и он подумал, что именно таким жутким взглядом, наверное, смотрит полковник на тех, кого пытает на дыбе долгими часами.

– Семен Федорович, ты? – раздался из коморы голос воеводы. – Живей заходи!

Бутаков изобразил намерение, что хочет войти в дверной проем, прегражденный Карамацким – юркнул было в узкую щель слева, но Карамацкий двинулся на него, словно на пути у него никого не было и пошел по коридору протолкав грудью перед собой несчастного Бутакова метра три, пока тот наконец не высвободился.

– Что это с ним такое? – спросил Бутаков, войдя, наконец к воеводе.

Иван Иванович Дурново, сидевший в своем парчовом кресле у окна, поморщился и махнул рукой.

– Еще одна забота.

– Аще, Иван Иванович, к сей ходячей заботе пора бы чай уже привыкнути.

Дурново задумчиво посмотрел на письменного голову.

– Дивись – нашелся краденный ясак отряда Егупова.

– Ох ты, ну слава Богу!

– Елико бы так… Большо еще путаней стало. Ясак тот продал за бесценок селькупам казак есаула Скороходова.

– Скороходова?! – удивился Бутаков, а потом вдруг призадумался.

– Скороходова и есть… Мужа твоей Марфушки.

– Да-а… – Протянул Семен Федорович и вдруг нахмурился. – А про Марфушку-то это ты к сему, Иван Иванович?

– Да сице, к слову просто приплелось.

– Так ведь то и не секрет вовсе. – Заморгал Бутаков. – Ванька Скороходов… ин бо человек он же верный.

– Ты токмо, Семен Федорович, суждения свои по сему поводу, во еже яко сейчас не удумай нигде распускати.

– Че-вой?

– Не плюскай, сказываю – ни егде о сём особливо.

– Ты убо пояснил бы, Иван Иванович.

Воевода сцепил пальцы рук, посмотрел на Бутакова внимательно.

– Ты, Семен, дураком ведь никогда не был. Во-ся так и мыргай глазами, ежели разговор о сю сторону пойдет. Да не подвякивай.

Бутакова вдруг окатил жар страшной догадки: зять его Скороходов, страшный взгляд и поведение полковника за дверью… Он под подозрением Карамацкого!

Семен Федорович еще похлопал глазами, потом взял себя в руки.

– Ну ты-то бо ведаешь, Иван Иванович, еже то ересь полнейшая. Тьфу ты навет! Изречь яко противно даже!

– Ведаю, да хватит о том… Я же тебе про мосты в остроге сказать хотел, прикажи-ка ты земским отобрать людей, древоделов хороших, да…

Но Бутакова было не остановить, он продолжал бормотать себе под нос:

– Ты убо знаешь меня, Иван Иванович, давне-е-енько зналися ин потому нас двоих обрядили…

– А ну-ка перестань! – рассердился Дурново.

– Ин коли так, аще, просто напомню тебе, – сказал деревянным голосом Бутаков, – еже ты зде воевода, а не он!

Иван Иванович поморщился и отправил письменного голову восвояси, позабыв даже про ремонт укрепительных мостов.

***

Когда Бутаков ушел, воевода призадумался – невеселые мысли царили в его голове, среди которых стала выделяться и низводить до незначительности все прочие одна – как все разом прекрасно бы стало, исчезни вдруг Карамацкий. Вот ежели бы свалился он пьяный с увала в Томь или, скажем грохнулась на него сосуля с ендовы Спасова Храма.

Несерьезные то мысли, не воеводские! – отогнал инфантильные фантазии Иван Иванович и опустил взгляд на докладное послание о неприятном инциденте в Егорьевке, что в десяти верстах от Томска – там холопы откупщика Брыкалова изрубили топорами хозяина, утопили в проруби его приказчика и пограбив их хоромы, лабазы и конюшню убежали в леса. Вчера доставлена была похожая фигура от земского бурмистра из Ондатрова – онамо на дальней промысловой веси целовальник Шелкопряд с десятком холопов ограбил амбар купца Образинова и отсек тому голову бердышом. Вот избавься теперь от Карамацкого! Только полковник свихнулся на своих шаманах и заговорах, как целый уезд вразнос пошел. Два серьезных происшествия, требующих самой серьезной реакции служилых, а Карамацкому хоть бы хны – даже не услышал, что о том сказывал ему воевода. Только о Скороходове своем, да Бутакове талдычит. А на нем ведь еще Причулымский и Ачинский остроги. Вестей оттуда нет давно уж, а ведь за то деяние тоже в ответе Карамацкий.

«Ты зде воевода, а не он», – прозвучали в голове слова его старого друга и тотчас вернулись прежние мысли в еще более волнующе-приятном исполнении: а что и впрямь бы стал вместо Карамацкого скажем тот же Скороходов? И человек он не буйный, и вороват не до разнудства и уважение у простых служилых имеет. И зять Бутакова опять же. Чай не решил он бы он всех этих проблем в Егорьевке да в Ондатрове? Ни даже справился бы и много лучше Карамацкого. А то глядишь и народ меньше роптать стал бы на поборы, да на полковничью нужу. А через Бутакова глядишь многое потекло бы в карман и самому воеводе. Карамацкий уж зело раздулся – богаче персидского царя. И кругом же у него свои люди и соглядатаи – во всех острогах, в уездах свои приказчики да есаулы, даже здесь, в его хоромах, всего-то три верных рынды воеводские, а остальные караульные – из сотен Карамацкого. И на дорогах повсюду его дозоры да разъезды. Да, глубоко пустил корни в Томском разряде этот сатана! Как же ты допустил такое, воевода? Со злости швырнул Иван Иванович чернильницу в стену.

Тотчас приотворилась дверь, просунулось енотовидное лицо верного помощника воеводы по разным делам – подьячего Афанасия Афанасьева.

– Звали? – спросил Афанасьев.

– Передай же Семиону Федоровичу мое напоминание о наздате подмостей в остроге, старые досталь исхудались. Назавтра же земства еже прислали лучших работных людей!

Глава 24

– Че… челом бью-ю, Осип Тимофеевич, пожа…лей… – Хныкал нарядный отрок, стоя у стены и вращая глазами на застывшем лице.

Но голове его, прямо на проборе расчесанной по бокам золотистой шевелюры стоял похожий на ежа привезенный из Цинской империи диковинный фрукт дуриан.

Ноги отрока подкашивались, вместе с этим подрагивал и фрукт на голове.

Целившийся в него из киргизского лука, Карамацкий недовольно цыкнул.

– Не трясись, охлодуй, ино тощно промажу.

Хищное острие стрелы ходило перед глазами отрока, наводя на того ужас.

– Че… че…

– Да не супонься ты! – рассердился Карамацкий.

В это время в дверь постучали, просунувшийся слуга объявил о приходе полуполковника Артемьева.

Карамацкий кивнул.

Вошедший подполковник был уже не молод и выглядел старше даже как будто Карамацкого, которому пошел шестой десяток. Артемьев спокойными очами посмотрел на отрока с дурианом на голове и сидевшего в углу за столом прямого, будто аршин проглотившего Степана Ардоньева, последнее время по какой-то причине сблизившегося со своим дядей.

У Артемьева было слегка одутловатое лицо, отдаленно напоминавшее бульдожью морду, с глуповато-доверчивыми глазами. Среди всех заместителей Карамацкого, он служил тому дольше всех.

– Во-ся то, Олег Павлинович, – приобнял его Карамацкий, поведя к окну, – у нас в Егорьевке, да в Ондатрове шпынь какая-то оборзела – купца с откупщиком порубили, добро казенное пограбили. Надобе окаемников тех сыскать, да на посадских площадях напоказно подвесить за ребра. А дондеж отсечь им языки, носы да уды.

– Учиним, Осип Тимофеевич. – Кивнул Артемьев.

Карамацкий повел подполковника обратно к двери.

– На помощников и брашно не скупись. Воевода чаю ждет, еже мы оступимся, разумеет, будто все забывать стали кто мы тут. Надобе напомнить. Возведи прежний устрой в тех посадах, еже бо все в разряде сызнова моргнуть пужалися. Повод сей так и толкуй. Уразумел?

Артемьев понимающе кивнул, прикрыв на секунду глаза – дескать уловил и второй смысл.

– Во-ся ладушки, – сказал обрадованно Карамацкий, – ступай.

Как только Артемьев ушел, полковник снова схватился за лук, возобновляя издевательства над отроком с дурианом.

– Не трепыхай, говорю! – произнес он, натягивая тетиву и прищуривая глаз, – сице и стой… Карамацкий ни егда… не мажет…

Тут сидевший за столом племянник внезапно подал голос:

– Дядюшка, а не напрасно ли ты думаешь на Скороходова?

Рука Карамацкого дрогнула в самый ответственный момент. Стрела вонзилась отроку под ключицу, он заорал, обливая все кругом кровью, по полу заскакал дуриан.

Карамацкий топал ногами, крича на племянника:

– Сказывал! Сказывал тебе, мухоблуд, ни егда не верещать мне под руку!

У Ардоньева со страху и криков дяди глаза на лоб полезли.

Прибежали слуги.

– Вон! – заорал на них Карамацкий и пнул под зад раненого отрока. – И ты тоже!

Когда они остались вдвоем, полковник подошел к перепуганному племяннику.

– Еже ты там вякал про Ваньку Скороходова?

– Я к тому, дяденька, что Скороходов ежели б и захотел, обаче тесть-то его Бутаков чай не дурак и подсказал бы зятю еже своего казака на такое дело засылать не больно умно. – Сказал Ардоньев, отодвигаясь на всякий случай по лавке дальше за стол. – Для блядских дел сыскали бы разбойников заезжих.

Однако Карамацкий вопреки ожиданию не взорвался, а напротив – стал задумчивым.

– Бутаков не дурак негли, обаче военного дела не ведает и зятька своего Скороходова с утра до ночи не наблюдает. Обаче прав ты, многое смущает меня, – проговорил он, погладив бороду, – главное: воздерзивший затеять с нами сию забаву не большо далече, уж больно хорошо изведан он о деяниях наших. Зде кружати все это воронье да крысы. Зде.

Карамацкий постучал пальцем по столу.

– Насколько же близко, дядя?

– Ин ближе некуда. Настолько, еже никому доверять нельзя. – Полковник огляделся кругом своим страшным прищуром, будто враги таились прямо тут, в коморе. – Ин вот и раскидываю я, Степка, кому сие с руки. Взять того же Артемьева. Разуменьем и опытом не обделен, но слаб духом. Кишка тонка решиться ему на такое. Ермилов и умом и духом наделен, но предан, для меня он яко брат единокровный. Хотя… Ох, не ведаю. Скороходов же есаул молодой и лихой, мог бы сманиться, обаче умом не блещет. Не скропает такое. Через Бутакова аще ли? Зело мудрено под носом воеводы козни плести. Есть и есаул Копыто – тот обманет. И ума хватит и людей и духу. Обаче он в Маковске ин на два острога такое не провернешь.

– Да-а, – протянул Степан, – выходит коегаждый может и не может, голову поломаешь, дядя. Ин боле никому не с руки?

– Мочно и с другой стороны – на воеводу належают. Обаче сие убо деяние станется куда серьезнее.

– А ежели сам, дядя?

– Воевода?

Степан кивнул. Карамацкий хищно улыбнулся, что означало крайнюю степень ярости.

– Ин я дознаюсь! Доберусь до той змеюки, кто бы он ни был! Во-то она у мя сегда пожалеет!

***

Настоятель Богородице-Алексеевского монастыря архимандрит Варлаам был не в духе. Сказывали ему, что воевода прибудет поклониться Казанской иконе Божией Матери и за последующим благословением пред вечерней, а прибыл ажно на три часа раньше, когда Варлаам сытно отобедав полюбившимся ему в пост новым маньчжурским блюдом на русский манер – пельменями из тончайшего теста с начинкой из осетровой икры, только прикорнул в своей скромной шестиоконной келье в мансардном этаже притчева дома.

Едва Варлаам погрузился в приятный сон, как перед ним возник упитанный келарь Автандил и принялся трясти его, заунывно повторяя:

– Батюшка Варлаам, батюшка Варлаам, батюшка Варлаам, ба…

Варлаам уже поняв что к чему заревел, отвернулся к стене, швырнув в келаря бархатной подушкой и снова стал погружаться в дрему, но не тут-то было.

Автандил ухватил его теперь за ногу и принялся снова трясти, повторяя свое заунывное про батюшку.

Смирившись с реальностью, Варлаам сел, перекрестился. В келье было жарко натоплено. Потребовав у келаря кувшин холодного квасу, настоятель босиком пошлепал по чисто намытому монастырскими холопами полу в ризницу.

Чувствовал он себя отвратительно – мало того, что не выспался, так еще пробудили его в таком прескверном состоянии, когда все кругом противно, да к тому же донимают проклятые изжога и отрыжка. Он знал, что воеводу заставлять ждать не стоило, но в одиночку все никак не мог справиться с облачением. Обычно ему помогали с этим четыре помощника-алтарника, келарь пошел искать их, да никого не нашел – во внеслужебный час это было непросто. Алтарники могли убежать к девкам.

– Зови хоть Кузьку, – пробасил хриплым спросонья голосом Варлаам, – тот присно в трапезной под лавкой дрыхнет.

Варлаам справился кое-как с подрясником, подвязал вервия, но натянуть мантию и епитрахиль в одиночку ему было уже не под силу.

Настоятель накинул было мантию и стал шарить в ней своей большой головой, словно кот запутавшийся в тряпке.

В это время отворилась с протяжным скрипом дверь.

– Кузька! Ты?! А ну помоги мне, прохвост!

Позади скрипели половицы.

– Живей, черт!

Тут вдруг каким-то чудом, нашелся отворот и голова настоятеля вынырнула из криво надетой мантии.

Варлаам закрутил было головой, но тотчас вздрогнул, рука непроизвольно дернулась осенить себя знамением, но вряд ли бы это ему удалось – шеи настоятеля коснулся кончик лезвия сабли, а державший ее демон со страшно дергающимся лицом приложил палец к губам:

– Ш-ш-ш….

***

Иван Иванович Дурново до конца не ведал на что рассчитывал. Хотелось ему испросить хотя бы у кого совета. Но у кого испросишь, если ты сам – воевода? Может быть, он не самый сильный воевода, но уж точно не самый глупый. По крайней мере он так считал. Просто ему не повезло. Да в конце концов разве не знал он ответа? А ежели и знал – где взять чуть-чуть везения, немного лихости, коей всегда недоставало его характеру и, пожалуй, благословения? «Зело много думаешь ты, Ваня, такожде и передумать мочно», – говорила ему иногда жена.

Старый приятель его Варлаам, несмотря на некую косность имел большой опыт в интригах и борьбе за власть и умел не только понимать иносказательные речи воеводы, но и так же иносказательно, как бы невзначай, ненароком, словно говоря как бы о чем-то другом – давать иногда дельные советы.

Такие пространные беседы порой случались между ними и сейчас воевода рассчитывал как раз на такую.

Иван Иванович глядел в стрельчатое узкое окошко и вид ему открывался удивительный – сосновый лес с высоты Юртовой горы исполинскими рядами поднимался в волнующие розоватые небеса. Иван Иванович даже умилился и решил осенить себя крестным знамением, но в этот момент дверь позади отворилась и воевода сделал вид, что только оглаживает в задумчивости бороду.

Он так и стоял, глядя в окно, следуя правилам негласного ритуала между ним и настоятелем, согласно которому первым начинал речь Варлаам – как правило, он произносил какую-нибудь фразу из Священного Писания или Ветхого завета, удачно извлеченную из недр памяти под настроение или контекст просчитанной старцем ситуации, пока Иван Иванович изображал глубокую задумчивость, что в их игре должно было воплощать образ рассудительного и мудрого правителя.

Варлаам, конечно же, тоже следуя ритуалу, медленно подошел к соседнему окну, остановился. Созерцает, – подумал Иван Иванович, ловя боковым зрением движения темной мантии. И есть что – погода сегодня – настоящее волшебство, зимняя сказка.

И только подумал, Иван Иванович, что пора бы уже Варлааму изречь свою глубокомысленную фразу, как справа зазвучала незнакомая речь:

– В такую погоду мы с дочкой любили ходить в лес, кататься на лыжах…

Воевода резко повернул голову и обнаружил, что напротив соседнего окна стоит вовсе не Варлаам, а какой-то высокий человек в странном черном одеянии – со своими ниспадающими черными волосами, короткой бородкой, спокойным лицом и умными глазами, этот человек даже чем-то напомнил ему Христа с иконы Симона Ушакова «Великий Архиерей».

Между тем, странный человек, будто не замечая воеводы, продолжал говорить, мечтательно глядя в окно:

– Я рано научил ее кататься. Ей поначалу не нравилось, но я думаю, если ты родился в России, ты обязан хорошо ездить на лыжах. Хотел бы я показать ей эту горку, думаю, она бы ей понравилась.

Говорил человек чудно́, однако уверенное не по чину выражение лица его, поза с заложенными за спину руками и поведение в целом воеводе не нравились.

Незнакомец повернул к нему голову.

– У тебя ведь тоже есть дочь?

– Ты кто таков? – строго спросил воевода.

Незнакомец только усмехнулся и снова отвернулся к окну.

– Ты слышал, Иван Иванович, что в Москве теперь новый царь? – сказал он флегматично. – Заточил свою сестру в монастырь. Рубит головы направо и налево. Создает свою армию. Скоро станут звать его Великим. Знаешь его имя?

Воевода вдруг заподозрил, что незнакомец ведет себя так уверенно неспроста. А может статься и потому, что он какой-то тайный посланник из Москвы. Не зря он, явно не здешний, знает его имя – значит знает и кто он и по всей видимости имеет основания так вести себя с самим воеводой.

– Петр Алексеевич. – Ответил воевода, продолжая пытливо буровить незнакомца взглядом.

– А второго?

– Второго?

– Второго государя.

Воевода наморщил лоб и вдруг будто удивившись внезапному открытию, произнес:

– Иван…

Человек снова посмотрел на него.

– В Кремле еще стоит двойной трон, а ты имя едва вспоминаешь.

Воевода призадумался, растерянно разглядывая диковинное одеяние незнакомца, а потом будто опомнился – тряхнул головой, словно сбрасывая с себя наваждение.

– Вонми-ка, – произнес он, уперев руки в бока, – ежели по добру и милости моей, не скажешь немедля кто ты, какого чину, по чьему велению зде пребывати и где настоятель Варлаам, овый зде должен быти, велю схватить тебя, да хорошенько пропесочить батожьем, авось людской язык вспомнишь и яко вести себя пред боярином!

Незнакомец смиренно опустил голову с тихой улыбкой – будто любящий родитель, вынужденный терпеть капризы своих детей.

– Иногда то, к чему мы стремимся, оказывается совсем не тем, чего мы хотим на самом деле. – Произнес он, поднимая на воеводу небесный взгляд.

– Чаво?

– Неважно кто я. И настоятель тебе не поможет. Ты и сам это знаешь. Время советов и дум ушло, Иван Иванович, пришло время действий. Поэтому я здесь.

Воевода прищурился и показалось, будто он впервые начал понимать, что это за человек и главное, что он тут делает прямо сейчас.

Незнакомец словно прочитал его мысли и кивнул.

– В разряде есть еще те, кто готов поддержать тебя и сделать за тебя все необходимое.

– Тебя послал Варлаам?

– Да забудь ты уже о нем.

Воевода сунул ладони за пояс, отставил ногу и чуть отклонив корпус назад стал изучающе разглядывать незнакомца.

– Еже тебе годе?

– Для начала вернуть тебе власть в разряде.

Воевода прищурился, взгляд его стал пытливым.

– Кто ты?

– Тот кто может помочь.

– Как?

– Убрать того, кто тебе мешает.

– Ин еже тебе с того?

– Ответная услуга. И она будет стоить намного дешевле того, что забирает у тебя Карамацкий.

Воевода вдруг криво усмехнулся.

– Он подослал тебя.

– Зачем это ему? Ты же не думаешь, что для него большая тайна твое желание, чтобы он сгинул? Иван Иванович, все что он может сделать с тобой – он уже сделал. Остальное – просто твои фантазии.

Под окнами прошла небольшая группа монахов. Оба поворотили головы, посмотрели на них. Один думал, второй ждал.

Затем воевода поднял взгляд на незнакомца.

– Не ведаю кто послал тебя – Карамацкий ли, взаправду ли купцы им обиженные али может и сам дьявол. Токмо с чего ты взял, мил человек, еже мне надобен твой товар?

Незнакомец шагнул к нему, склонил голову.

– Подумай, Иван Иванович.

– О чем же, братец?

– Кем ты хочешь быть в этом разряде – Петром или его слабоумным братом Иваном. – Прошептал он, после чего развернулся и зашагал к выходу, но у самых дверей остановился, оглянулся.

Воевода смотрел ему в глаза.

– Если надумаешь – отправь своего человека на Волацкую ярмарку, пускай спросит там Гегама, торгующего железными яблоками. Только не медли, воевода, мой подарок без дела долго лежать не будет.

***

На улице Завадского поджидали двое легких саней, запряженных в резвые пары.

– Яко ключилося? – спросил Данила, едва Завадский прыгнул к нему в сани.

– По крайней мере, мы друг друга поняли. Придется, правда, помочь ему с принятием решения. – Ответил Завадский, и откинув крышку часов, крикнул: – Живей, Антоха!

Быстрые сани в сопровождении четырех всадников тотчас помчали с горы, поднимая вокруг себя ворохи снежной пыли.

За час добрались они до деревни Муреновки. Там Завадский пересел на коня и верхом вместе с Антоном помчался дальше. Минут через двадцать добрались до разрушенного моста через Ушайку. Из-за зарослей им навстречу вышли двое – подполковник Артемьев со своим денщиком Бартошниковым. Завадский спешился и оставив коня Антону пошел им навстречу. Артемьев тоже приказал денщику остановиться и встретился с Завадским один на один.

– Опаздываешь, – сказал Артемьев.

– Вини воеводу своего, подполковник, зело он у вас нерешительный.

– Так он согласен?

– Думает.

Артемьев покачал головой.

– Не годе.

– Наберись терпения, Олег Павлинович, уже полпути позади.

– Карамацкий убо чует, еже происходит.

– Кого подозревает?

– Коегаждо. Ин это-то и худо. Он убо не токмо умом, сколь чутьем крепок, ин оно у него сый дьявольское.

– Дай мне еще неделю.

– Да ты обезумел!

– А ты? Не забывай, подполковник, обратной дороги нет.

Артемьев усмехнулся.

– Егда мне Бартошников передал письмо от шурина своего – Мартемьяна Захаровича я подумал было – навет. – Подполковник поднял руку, сблизив большой и указательный пальцы. – Во-то настолько ты от погибели своей был.

– Мартемьян Захарович говорил, что ты разумный человек. – Парировал Завадский. – И он не обманул – ты сделал правильный выбор.

– Ты не забывай токмо – забав зде негли. Неделя – зело долго, загубим дело.

– Спешка точно загубит.

Артемьев покачал головой.

– Ты просто не знаешь Карамацкого. От ярости он умнеет.

– Зато ты знаешь. Вот и подбрось мне что-нибудь.

– Еже?

– Что-нибудь чего, я не знаю.

Артемьев призадумался, надул свои и без того одутловатые сизые щеки.

– Ин завелся тут у нас в разряде Стенька что ли навроде потешного. Обаче холопы уже в четырех сепях взбунтовались – режут купцов, откупных, грабят и бегут в леса. Шутка ли – Карамацкий мне поручил сих голчарей имать. – Артемьев вдруг прищурился. – А это чай не твои все подлости?

Завадский усмехнулся.

– Это игры для дурачков, но я кажется знаю чьих рук это дело.

– Чьих?

– Оставь пока, нам это на руку. Расскажи лучше, что известно тебе о тайных распрях между Карамацким и воеводой?

Артемьев почесал лоб, опустив взгляд на снег.

– В глаза они каждый другому улыбаются, а сый [на самом деле] ненавидят друг друга. Ин кому сие втай? Полковник убо совсем обезумел. Повсюду мнятся навадчики ему, заговоры, от шороха козлом скачет, рындарям зубы выбивает. Уже троих слуг до смерти забил. Ин боле всякого страшится он еже воевода съябедничает на него, посему давеча запугал он посыльных – поставил на дорогах в Москву и Тобольск караулы и проверяет все фигуры, овые идут от приказной избы и воеводы в Москву и Тобольск. О том никто и не ведает, даже сам воевода.

Завадский вдруг схватил подполковника за плечи.

– А вот это уже дело, Олег Павлинович!

– Якое дело?

– Будешь ты полковником вместо Карамацкого! Ты только меня слушай и делай, что говорю.

Глава 25

Младший писарь приказной избы подъячий Евстратий Лангурович Односум вышел сегодня на службу раньше обычного. Жил он в зареченском посаде и сейчас спешно шагал привычным путем к острогу сотрясаясь в своем худом зипуне от мороза. Кругом царила еще ночная тьма, под ногами скрипел снег и вдали за речкой мерцали огни костров у боковых ворот острога. У моста Евстратий вдруг сбросил шаг, оглянулся суетно по сторонам и свернул с привычного пути на сгоревший двор, где когда-то размещалась рыбная лавка. Там встал среди почернелых остовов, потирая озябшие руки.

Где-то вдали исступленно лаяли собаки да матерились рабочие, которых вели на стройку укрепительных мостов в остроге.

Из окружавших подьячего недвижимых силуэтов – бывших лабазных стен и обломков избы, один силуэт «ожил» и двинулся прямо на него, однако писарь не испугался, а спокойно себе дышал на руки, топоча худыми ногами, на которых болтались большие не размеру сапоги.

Тень подошла, оказавшись крупным человеком, протянула подьячему слегка измятый свиток с печатью. Тот кивнул, схватил его, сунул за пазуху. Следом человек протянул маленький приятно позвякивающий мешочек. Подъячий кивнул охотнее, схватил мешочек и сунул невесть куда. На том и расстались, так и не проронив ни слова. Человек снова стал тенью и растворился во тьме, а подъячий заспешил на этот раз на службу. Вошел он вместе с работными мужиками в острог, миновал мушкетёрский караул Карамацкого, и добрался в приказную избу, где к его удовольствию было уже хорошо натоплено.

Вскоре пришли другие писари, старшие подьячие и сам дьяк. Писали прошения, фигуры, принимали челобитные. Шумно было, жарко. С лысого дьяка лился пот рекой, но шубы своей горностаевой он все равно не снимал, только расстегнул для удобства. Пару раз приходили посыльные от воеводы. Лысый дьяк Прокопий Юрьевич бережно брал их послания и клал в темный кованный сундучок, который запирал на большой универсальный ключ. К полудню изба начала пустеть – сначала выгнали просильцев, челобитников, потом подьячие сами заспешили в трапезную. Сегодня им на обед жаловали любимые Евстратием щи с говядиной, но сам он не спешил – согнувшись над столом старательно выводил гусиным пером расписную фигуру, которую заранее придержал до обеда. Почти все уже вышли, позвали и его, но Евстратий оправдался – дескать фигуру надобе срочно окончить до обеда.

Наконец ушел и дьяк. Тотчас Евстратий вскочил с лавки, подбежал к двери, выглянул – никого поблизости, только караульный стрелец с бердышом. Бросился к оконцу – мимо спасовой церкви шла какая-то баба с ведром, из трубы трапезной избы клубился дымок. Топая сапогами словно домовой, Евстратий бросился к столу дьяка, отбросил крышку сундучка (слава Богу – дьяк уходя обедать оставлял ключ в замке), извлек из зепи переданный ему утром свиток и сунул его на самое дно сундука, прикрыл сверху другими свитками, после чего захлопнул крышку и поспешил в трапезную.

***

– А ну стой! Стой! – еще издали закричали смурные казаки из первой сотни Карамацкого.

Обозники настороженно умолкли, потянули поводья, сбрасывая скорость. В первой сотне служильцы у полковника были самые отборные – верные и лютые. Руководил этой сотней Ермилов.

Короткий пятисаночный обоз остановился перед свежевыструганными сосновыми рогатками, преграждавшими дальнейший путь. К первым саням подошел высокий пятидесятник со шрамом на лице, сделал манящий жест. Посыльные острога уже наученные, покорно протянули ему сундук с наклеенной расписной фигурой: «Вне стен Тобольского острога не открывати».

Пятидесятник достал ключ, легко открыл сундучок, стал нагло рыться в нем – брал каждый свиток, глядел на печать, швырял обратно. Свиток, поднятый им с самого дна, заинтересовал его. На печати стояло клеймо воеводы Томского разряда, а на подкладке имя и чин отправителя: «Письменный Голова Семен Федорович Бутаков».

Пятидесятник отошел, сломал печать, развернул, стал читать. Выражение непроницаемого лица его никак не менялось, но закончив читать, он махнул казакам у коновязи.

Прибежали два крепких коренастых казака разбойной наружности.

– Доставить, Терентий Михалыч?

– Коня давай. Самолично доставлю.

Казаки переглянулись.

– Живее!

***

Степан с ужасом взирал на полковника Карамацкого. Только что страшный пятидесятник со шрамом принес его дяде какой-то серый свиток со сломанной печатью. Тот развернул его и жадно читал, не реагируя на вопросы племянника. Степан заметил только, что дядины глаза потемнели во время чтения, а на лежавшем на столе кулаке его побелели костяшки. Затем Карамацкий встал и улыбнулся, глядя мимо племянника – да так и замер, будто его заколдовали. Никогда таким страшным не видел Степан своего дядю.

Наконец, отмерев, Карамацкий повернулся к пятидесятнику.

– Разве тебя читал еже ов? – спросил он, кивнув на стол, где лежал свиток.

– Нет. – Ответил хмурый пятидесятник.

– Не вздумай никому сказывать, еже поминается там воевода.Уразумел?

– С меня и на дыбе не дознаются, Осип Тимофеевич.

***

День сегодня выдался солнечный, лютоморозный. Изразцовую печь в коморе Ивана Ивановича растопили по-черному, сам он сидел в богатой соболиной шубе, но ноги все равно прихватывало от окна. Афанасий принес самовар, заваривал как узвар кантонский чай с медом, однако утреннее благодушие воеводы таяло – одиннадцатый час уже, а педантичный Бутаков до сих пор не явился. Хотел воевода помимо важного разговора, словесно приласкать обидчивого заместителя своего – похвалить, как решил тот беспокойство воеводы относительно укрепления острожных стен. Присланные земствами со всего разряда мужики работали споро – за два дня выстроили три яруса новых мостов у южной стены, сделали подпорки тынам, укрепили железом. Так и за неделю управятся – одной головной болью меньше.

Выпив две кружки цинского напитка, воевода позвал Афанасия.

– Не пришел ли Бутаков?

– Не пришел, Иван Иванович.

– А кто гремит внизу?

– То Григорий крыльцо чинит.

Тут вдруг за окном раздался истошный женский визг.

Иван Иванович вскочил, бросился к окну – если прижаться правой щекой к самому краю, то можно увидеть часть двора Бутакова и край его избы. Там творилась какая-то суета – бегала дворня, кричали, мелькали зипуны, валенки.

У воеводы похолодело в груди, он бросился к дверям, скатился на первый этаж по лестнице, выскочил в мороз, тотчас на него чуть не упали бежавший следом Афанасий и рындари.

На дворе письменного головы образовалась толпа: дворня, казаки, караульные, кружили-лаяли собаки.

Завидев приближающегося воеводу все стали бросать на него испуганные взгляды, расступаться.

– Что такое? – строго спросил Иван Иванович и тут на него выбежала жена Бутакова – Прасковья, с непокрытой головой, волосами развевающимися на бегу, словно у медузы Горгоны, перекошенным от ужаса белым лицом и домашнем платье в такой лютый мороз – она напугала воеводу.

Она принялась что-то кричать, но Иван Иванович ничего не понял. Ее оттащили от воеводы, а сам он уже подошел ко двору. Все смотрели на него.

– Где Семен Федорович? – спросил он.

Двое мужиков указали на распахнутую дверь избы.

Воевода двинулся туда.

У дверей стоял старик Федосеев, приказчик Бутакова.

– Не ходил бы ты, Иван Иванович.

Воевода на секунду остановился, поглядев на него, затем нахмурился и быстро поднялся по крыльцу. В нос ударил запах бойни. Бутаков прошел первую горницу, шагнул направо, где располагалась комора его заместителя и замер – на полу лежал обезглавленный Бутаков. Его отсеченная голова покоилась на его же животе, в зубах – серый свиток, измазанный кровью.

Мрачнее тучи вышел из избы Иван Иванович, оттолкнул подошедшего было Федосеева. Толпа спешно разбегалась, пропуская воеводу. У изгороди он остановился, будто пес учуявший что-то, медленно повернул голову налево. Там, в отдалении у ворот сидел на коне Карамацкий в окружении дюжины своих боевых рындарей. Воевода встретился с ним взглядом, тот же приподнял голову, не отводя глаз – смотрел нахально, властно.

Воевода стиснул зубы, зашагал к своим хоромам, на ходу кликнув Афанасьева, крутившегося позади вместе с рындарями.

– Еже, Иван Иванович? – возник перед ним Афанасий, глядя преданными умными глазами.

– Вонми, иди теперя домой, ин еже кто спросит по пути, скажешь захворал, – говорил воевода, поглядывая как Карамацкий со своей гикающе-свистящей ватагой покидает острог, – на деле же бери лучшего коня и тайно скачи в ночь на Волацкую ярмарку, да сыщи там Гегама, что торгует железными яблоками…

***

Завадский стоял перед иконой Спасителя, удерживая в руках тонкую восковую свечку и сосредоточенно смотрел на крохотное колеблющееся пламя. В церковном полумраке огоньки плясали в тронутых слезами глазах. Покатившаяся со свечки капля воска обожгла пальцы. Игнорируя боль, Филипп поднял взгляд на икону. Изображенный Спаситель походил на безумца – возможно все дело в скудости света и избытке черного цвета в потемневшей от времени иконе. Завадский видел только глаза, тьма скрадывала все что ниже, краска сливалась с ней. Приподнятые к переносью брови изображали скорее крайнюю степень меланхолии нежели скорбь, а темные тона сгущали степень расстройства. Завадскому показалось, будто гнетущий взгляд сгущает пространство перед собой, смешиваясь с его ядом и был рад, услышав тихий кашель позади.

Там, в глубине притвора запертой церкви на сундуке со свечками сидел Савка, которого он взял, несмотря на уговор о встрече один на один. Завадский все еще не уверен был в своих силах справиться с лошадьми в самый ответственный момент и потому взял с собой лучшего конника.

Позади раздались шаги, но точно не Савкины – идущий куда тяжелее, скрипят половицы, стучат каблуки, тяжелое дыхание. Незнакомец остановился позади в трех шагах. Завадский почувствовал запах имбиря – в прошлую встречу он тоже его излучал.

– Яко мочно сделати, еже сказывал? – раздался за спиной голос воеводы.

– Удивляешь, Иван Иванович. – Улыбнулся Завадский, водружая свечку на кандило.

Воевода подошел к нему, встал вровень перед иконостасом, перекрестился на Спасителя, затем на икону Казанской Божией Матери, поклонился.

Завадский обратил внимание, что вместо снега, шубу воеводы покрывает какой-то песок.

«Подземные ходы», – догадался он и обернулся. Позади у ступеней амвона переминался с ноги на ногу коренастый мужик в коротком тулупе – тоже весь в песке. Завадский узнал в нем посланца воеводы на Волацкую ярмарку.

– Уговаривались один на один. – Сказал он.

– Поэтому приволок с собою разбойника?

– Это брат мой, а не разбойник.

– Еже мне до того?

– Я не против, но скажи своему человеку, чтобы отошел.

– Овый мой человек верный. Почитай он мне тоже брати.

– Ладно. Но больше без сюрпризов. Идет?

– Яко звать тебя?

Завадский посмотрел на воеводу.

– Филипп.

– Наперво, скажи мне, Филипп, еже колитву сию ты зришь?

– Ты назначишь ему встречу в субботу днем. Придумай убедительный повод….

– Охолони! Ин сказывал ты поминаю еже деяние сие обойдется без моего участия.

– Грязную работу выполнят другие люди, но только к тебе его можно выманить без охраны.

– Не годе. – Покачал головой воевода.

– Я не пойму, чего ты боишься? В отличие от других, ты единственный кто ничем не рискует. Кроме того, это часть плана. Дело будет обставлено так, будто спятивший Карамацкий напал на тебя, а убивший его тебя защитил.

– Овые то люди?

– Надежные. Они прибудут загодя, и сядут в соседней от твоей коморе, сделают дыру в стене, будут слушать. Как явится к тебе Карамацкий, будь готов. Все произойдет быстро.

– Обаче с ним рындари. Двое присно дожидаючи ево за дверью.

– Я знаю. Двое это не проблема.

Воевода почесал бороду.

– Иде буде ты? С ними?

– Я приду как только все закончится.

– Стало быть то не твои люди?

– Конечно нет! Мои привлекли бы внимание.

– Ин кто они?

Завадский внимательно посмотрел на воеводу. Тот в ответ глядел спокойно, ожидая ответа.

– Тебя «спасет» Артемьев. Взамен ты назначишь его новым полковником.

Воевода вскинул брови.

– Во-ся… Ну и ну! Артемьев! И не подумал бы.

Завадскому показалось, что этот вариант воеводе понравился. Впрочем удивление на лице Ивана Ивановича сменилось какой-то мрачностью.

– Ин ов его стольник! Ты уверен, еже тебя не водят за нос?

– Уверен. За право стать твоим псом он согласился участвовать в этом. Но это его условие. А теперь о моих. В твоем разряде есть приказчик Причулымского острога Мартемьян Захарович, смещенный человеком Карамацкого Пафнутием Шелкопером. Указом своим назначишь Мартемьяна Захаровича воеводой Красноярского уезда.

– Уезда?!

– Именно. Отдашь в управление ему четыре острога – Кузнецкий, Ачинский, Причулымский и Красноярский с правом назначать приказчиков. Ясак с них будет поставляться в Томск по верной переписи. К этому – право торговать без откупов и сборщиков моим людям в уезде. В ответ получишь защиту юго-восточных границ разряда от киргизов и кочевников.

– Целый уезд, – усмехнулся, цыкнув воевода, – тебе палец в рот не клади.

– Ты хотел сказать Карамацкому.

Воевода поджал губы, кивнул.

– Чаю размен гожий, я согласен.

– Значит, договорились?

– Яко он сдохнет? – неожиданно спросил Иван Иванович.

– Не знаю. А что, это важно?

– Пущай хочь бо еже не быстро. Хочу чтобы он видел меня, донележ [пока] подыхает.

– Понимаю, но лучше все сделать быстро.

Воевода вздохнул и мелко понимающе закивал.

– Так… по рукам? – спросил Завадский.

Воевода как-то неприятно скривился.

– Ин еже бо… смущение одно имеется.

– Что еще?

– Складно сказано, токмо едино не достает, обаче ведаю как решить сие. Довесок надобен.

– Какой довесок? – недовольно спросил Завадский.

Иван Иванович махнул Савке, сидевшему в глубине церкви.

– Эй ты! Поди-тко сюды!

Савка сверкнул глазами в сторону Завадского, тот неохотно кивнул.

– Во-ся, – сказал воевода, беря подошедшего Савку под руку, – дивно расписал ты все, Филипп, и допускаю аз, еже такожде бо еже и станется, обаче не таи обиду, ин еже опасность имеется и для меня, посему сице не уразумел я – кто же ты таков.

Завадский начал сердиться.

– Да какая разница!

Иван Иванович цыкнул.

– Большо не важно, а негли бо есть. Ты сказывал овый братец твой? – воевода тряхнул Савку за руку. – Я возьму его с собой в острог, яко аманата.

– Зачем это?

– Да токмо ради моего покою. Ты не пужайся, с братца твово и волосок не спадет, спрячем ево в тайной коморе. Кормить-поить будем вдосталь. А егда в субботу ты явишься вот и заберешь братца своего.

– Хреновая идея.

– Чаво?

– Так не пойдет.

– Ну, Филиппушка, – елейно заговорил воевода, крепче вцепляясь в руку перепуганного Савки, – ежели так не пойдет, стало быть не все убо гладко, яко ты расписал, из чего следует, еже покамест и я откажусь.

– Просто… мой брат тут вообще не причем, он просто конюх.

– Яко ведаешь.

Иван Иванович хитро прищурился, глядя в откровенно растерянное лицо Филиппа и отпустив Савку, крикнул:

– Афанасий! Пора нам!

– Я пойду, братец! – сказал вдруг Савка, уверенно глянув в лицо Филиппа. – Кольми спрячут меня, так и добре, а в субботу же встретимся.

– Во-то! – подтвердил воевода.

Завадский посмотрел на Савку.

– Пойду, Филипп, – повторил он уверенно и обратившись к воеводе, добавил, – а ну показывай идеже зде тайные лазы!

Воевода расплылся в улыбке.

– Хорошо! – сердито согласился Завадский. – Это твоя гарантия, но пусть будет и моя – как будет сделано дело пускай брат мой встречает меня на дозорной башне острога!

Воевода протянул ему сжатую в кулак руку. Завадский, впервые увидевший здесь этот жест, ничего не придумал лучше, чем стукнуть по ней своим кулаком.

Иван Иванович засмеялся.

– Во-то сегда уговорилися, братец. – Сказал он напоследок и вместе с помощником своим и Савкой направился в пономарную.

Глава 26

С трудом без Савки, Филипп кое-как управляя парой, только в ночь добрался до условного места, где поджидали его Данила с Антоном. Завадский был не в духе, молчал, рассказал только о том, куда подевался Савка, и велел по прибытию немедленно искать новые места для укрытий.

Последнему удивился Данила.

– Все изместья меняем, Филипп?

– Все.

– Почто же?

Завадский не ответил, а Антон сидевший рядом с Филиппом потянулся вперед и дал управлявшему лошадьми Даниле легкий подзатыльник.

– Дурень! Топерва у них тот, овый о нас все ведает! – сказал он, после чего воцарилось тягостное молчание.

***

На следующий день Завадский встретился с Артемьевым на заброшенном зимовье кочевников в сосновом отъемнике примерно в десяти верстах к северу от Томского острога. Артемьев якобы дознавался по следу беглых холопов, учинивших расправу над земским бурмистром в Волочаевской сепи, продолжая исполнять поручение Карамацкого. Надо признать бунты и убийства купцов и даже приказчиков в небольших острогах охватили весь север разряда от Томска до Кети. Даже Завадский слышал о них, едва ли не каждый день.

Подполковник выглядел спокойным и расторопным, Филипп с самого утра был задумчив и хмур.

– Воевода признает тебя новым полковником. – Сказал Завадский подошедшему Артемьеву.

Тот заглянул ему глаза.

– Благая весть. Обаче я хотел бы услышать сие от него.

Филипп покачал головой.

– Встреч с ним больше не будет. Слишком опасно. Теперь все общение только через его помощника.

– Я же рискую своей шкурой.

– Мы все рискуем, но ты получаешь больше всех.

– Ты еже сице зело сердит? – улыбнулся Артемьев. – Какой помочник?

– Афанасьев.

– Еже истынь [друг]. Афанасий верный пес его. Сойдет! Собавь [объяви] нам встречу.

Завадский посмотрел в глубину леса, неохотно кивнул.

– Во-ся! Сие годе! – хлопнул его по плечу Артемьев и вскочил на коня, которого подал ему Бартошников. – Не тяготись, Филипп, буде мало потом и твоя лихва [прибыль]! Паки повечеряем с тобою!

Завадский остался один. После вчерашнего случая с Савкой он решил не брать никого с собой на такие встречи. Он поглядел вслед поскакавшим по просеке Артемьеву с Бартошниковым и двинулся было следом, однако далеко уйти ему не удалось – сделав несколько шагов по округлой полянке, вырубленной для зимовья, из лесу со всех сторон со страшным нарастающим криком выскочили на него разномастные всадники – не то холопы, не то казаки, а более всего похоже – разбойники. Они принялись бешено кружить вокруг него, поднимая снежные вихри. В окутавшем снегу мелькали конские морды, зажатые в руках ножи, батоги. Внезапный удар свалил Завадского с ног. Он тотчас вскочил, но очередной удар батога даже через бушлат больно ожег ему спину.

Он упал на колени, топот копыт утих, снежная круговерть оседала, обнажая силуэты опьяненных анархической силой вчерашних невольников – служилых и холопов. Многие из них спешились, и открыв рты с любопытством предвкушающих кровавую потеху простолюдинов глядели на захваченного купца. Завадский поставил ногу, чтобы подняться, но удар кулаком в лицо снова опрокинул его. Сев кое-как на колени, он увидел крупные капли собственной крови на снегу. Надвинулась тень. Перед ним топтался тяжелый конь в малиновой попоне, на котором восседал Истома.

Завадский прошелся взглядом по его расписным красным сафьяновым сапогам с загнутыми носами, заправленным в них шерстяным ноговицам, роскошному темно-синему суконному кафтану с золотыми нашивками. Лицо Истомы с его неизменным проницающим взглядом вкупе с прямой осанкой делали его похожим чуть ли не на римского императора из какой-нибудь пафосной эпопеи. Очевидно на его новое войско, все это производило впечатление, но Завадский не сумел удержаться и растянул окровавленные губы в улыбке.

– Эти шмотки тебе не идут, – сказал он плюнув кровью в снег, – в лаптях и драном зипуне ты выглядел каноничнее, а в этих похож на ряженую обезья…

Договорить Филиппу помешал очередной удар. Сразу же его схватили, и снова усадили на колени. Истома уже спешился и опустился на одно колено перед ним.

Шею Завадского кто-то прижал отточенным лезвием сабли, надавив сзади коленом и вынуждая держать голову прямо. Он видел две руки в перчатках по обе стороны от своей головы.

– Быстро ты забыл, что я сделал для тебя. – С трудом проговорил Филипп, стараясь не двигать головой и шеей, но ходивший кадык неприятно скоблило лезвие.

Истома как обычно немигающе глядел ему в глаза.

– Я не забыл. Но я не забыл и то, еже ты заставил меня сделать.

– А ты думал что я тебе сраный волшебник? За все надо платить.

– Ты платил?

– Всю свою жизнь.

– Обаче видать, того мало.

– Что тебе нужно?

– О сем тократ [только что] ты толковал зде с псом Карамацкого?

Завадский криво улыбнулся.

– А что у него спросил? Кишка тонка?

Истома сделал знак глазами куда-то наверх и лезвие слегка погрузилось в шею. Завадский почувствовал сладко-жгучую боль, теплая струйка потекла по шее и ниже под бушлат и рубаху по ложбинке между грудными мышцами.

– Ты упрекнул меня будто позабыл я о том, еже сделал ты для меня. Обаче винись ведать еже година [время] зде ныне не будет прежней. И нам ижей – дом и мы зде домовиты [хозяева]. Аки [если] ты встал на сторону наших ворогов, то бысти тебе ворогом единако [также]. Хочешь моей возблагодарности – вот она тебе! – Истома щелкнул пальцами, легко поднимаясь на ноги.

Лезвие убрали с шеи Завадского. Он тотчас приложил руку к раненой шее и тоже поднялся. Отняв руку, Филипп поглядел – вся ладонь в крови.

– Бери своих людей и уходи прочь из Томской земли. Понеже [поскольку] в другой раз я отсекну тебе голову.

– Ты ничего не знаешь.

– Негли [может быть] – вашей мышиной возни. Но большие алкания [желания] твои – тайна невеликая. – Сказал Истома, заложив руки за спину. – Обаче я не хочу ни смерти твоей, ни войны с тобой.

Сам безоружный, но в окружении молчаливых вооруженных головорезов он выглядел зловеще.

Завадский достал платок, приложил к шее и двинулся на толпу.

– Ты ошибаешься, – произнес он, проходя мимо Истомы.

– Егда стань нашим братом! – крикнул Истома, оборачиваясь.

Завадский остановился перед расступившейся толпой, оглянулся.

– То есть твоим слугой?

Истома подошел к нему, глядя в глаза.

– Слуга ты ныне. А братьев я не убиваю.

– Вранье! Ты мыслишь как они и потому проиграешь. Только гораздо быстрее, потому что у тебя меньше опыта и мозгов.

Истома прищурил глаза.

– Единаче обучил ты меня верно. Стрекалом по вые и всему конец, всему еже ты сице долго строил. Это ты разумеешь?

– Этому ты учишь своих людей?

Проницательный взгляд Истомы тронуло удивление.

– А за что идут на смерть твои люди?

– Спроси у них сам.

– Уже. Ты сказывал, еже они твои братья, обаче они зовут тебя спасителем.

– И настоящий спаситель прежде сам пошел на смерть.

Истома растерянно посмотрел в сторону. Оборотная сторона его выразительного лица – почти детская искренность в отображении всех эмоций.

– Что, ты уже чувствуешь его? – усмехнулся Завадский. – Вбил поди себе в голову, что снизошла какая-то благодать от него? Не обманывай себя: ты сможешь разворотить многое, если тебе хватит ума, но если ты уже боишься – ты обречен.

– И как не бояться?

– Я говорил тебе.

– Ложь!

– Не я даю себе имена.

***

Карамацкий был пьян одним из самых зловещих своих видов опьянения, при котором он выглядел абсолютно трезвым, а хмель становился ядерным топливом его неисчерпаемой ярости, готовой выплеснуться в самый неожиданный момент. Он сидел за столом, подперев кулаком подбородок, наливаясь тяжкими паранойяльными думами. Думалось помимо прочего ему о том, как хорошо было бы выкопать труп Бутакова, и рубить его топором или мотыгой, а после сжечь его останки под произнесенную архимандритом Варлаамом анафему. Но еще более хотелось ему рвать воеводу, он собственными руками разорвал бы его мерзкую рожу, но увы: прощаться с воеводой – прощаться с разрядом. Разрядных воевод назначает царь и смерть Дурново, даже случайная или по причине болезни означала прибытие в острог нового воеводы, который вряд ли окажется таким же трусливым и мягкотелым, как Дурново, позволявшим вертеть собою словно куклой, да к тому же без нового полковника. Хотя кукла-то куклой, а поди ж ты, чего устроила! Не доглядел, Осип Тимофеевич! Ну ничего, зажмет он теперь эту паскуду в ежовых рукавицах, запрет в коморе, чтобы только под нужными фигурами закорючки ставила. Да и в монастыре пора бы порядок навести, распоясались там вольнодумцы да советчики, прикрываясь служением господнем. Небось тот старый полоскун Варлаам и науськал воеводу. Ох, дел сколько! А монастырь зело богат – пашенных земель и крестьян вровень с разрядными, к этому ружа, денежное и хлебное содержание, да крупнейший рыбный промысел в Сибири. Весь разряд рыбой кормят, в Тобольск продают. Хороши чернецы! Пора бы и на сию кормушку своего человека усадить.

Карамацкий посмотрел на племянника, которого последнее время решил учить жизни. Можа ему поручить? Всяко лучше просьбы его о месте Скороходова. Столь открытое кумовство подлинной власти только бы навредило, а тут – простор. Да и Варлаама прижать – дело несложное, как раз для Степана.

Все эти обрывочные, незавершенные думы перескакивались с осколками желаний, фрагментами приятных воспоминаний о расправах, новыми заботами об отложенных прежде делах вроде полыхающих вокруг Томска бунтах и отсутствия вестей от Пафнутия. Мысленный круговорот прервал слуга, доложивший о прибытии Артемьева.

Карамацкий встал, ко всеобщему удивлению молча обнял вошедшего бульдожьелицего своего заместителя, затем также молча до краев наполнил серебряную чарку хлебного и протянул ему.

Артемьев залпом осушил поданную Карамацким чарку, браво крякнул, отер усы тыльной стороной ладони и стал докладывать о розыскных делах и проведенных дознаниях. Было схвачено уже пару десятков бунтовщиков, но сведения которые давали они на пытках и даже на очных ставках рисовали довольно странную общую картину. Один бунтовщик указывал зачинщиком какого-то мелкого целовальника из Ондатрова, другой простого холопа или казака, третий божился, что зачинщик – десятник Маковского острога из сотни есаула Копыто и все названные руководили мелкими отрядами, будто сами по себе, и восстания те происходили стихийно.

– Обаче не верую я в это, Осип Тимофеевич, – высказал по окончании доклада свое мнение Артемьев, – кто-то стоит за ними, и смутьян овый не такожде прост.

– А елико Бутаков со Скороходовым и заварили, коль промеж них даже казаки имеются, а топервы вдосталь по привычке, учуяли слабую руку? Ин как бы ни то было, прежде надо дать понять людям, еже нужа в разряде по-прежнему сильна. Казни на площадях всех бунтарей, дабы все видели еже буде с коегаждым, овый смеет мутить воду. Ныне нам много надо справити. Ничего, Олег Павлинович, разберем со всеми.

Артемьев кивнул.

Карамацкий тем временем поглядел в сторону и грозно улыбнулся.

– Нет, ин боло [ведь] кто мог подумати. Скороходов! Дозде [до сих пор] в голове не складучися! – воскликнул он, хлопнув по колену.

Захмелевший от полной чарки Артемьев подошел к сидевшему боком у стола Карамацкому, произнес ласково-уважительно:

– Брось ты кручиниться да терзать себя, Осип Тимофеевич, иже он убо присно на тебя смотрел косо. Поди и сплетни распускал за твоею спиною, себе годные.

Карамацкий поднял на Артемьева взгляд, умасленный сиюминутным порывом любви к собутыльнику. Тут впервые заметно стало, что он пьян – голова Карамацкого слегка покачивалась, глаза будто плавали в пространстве.

– Задним-то умом все сильны, ин яко же мы братец овую гадюку проглядели? Ума не приложу!

– Яко же проглядели? Да ежели б не твои караулы, Осип, на дорогах, кто бы мог уразуметь, еже за всем стоит воевода?

Глаза Карамацкого вдруг потемнели, но Артемьев этого не заметил – он уже был достаточно пьян и продолжал слегка заплетающимся языком рассыпать похвалы уму Карамацкого, благодаря которому вовремя удалось раскрыть заговор воеводы против полковника.

Между тем, от Степана, который был трезв и за последние недели пребывания подле дяди, хорошо изучил его повадки, не ускользнули микроскопические странности в поведении Карамацкого.

Когда разболтавшийся Артемьев уводил взгляд или поворачивался, Карамацкий смотрел на него так же как он смотрел на Бутакова, когда ножом отпиливал ему голову.

Степан почуял неладное. Между тем, когда подполковник снова повернулся, Карамацкий неслышно поднялся за его спиной, так что Артемьев вздрогнул, обнаружив перед собой полковника в такой близости.

Карамацкий расплылся в улыбке, обнял одной рукой Артемьева.

– Ведаешь чем на самом деле худы крысы? – заговорил он, скалясь, будто мучимый сильной изжогой. – Оне не серьезные вороги тебе – жалкие и трусливые грызуны, обаче худо то, еже внутри они. И грызут, не останавливаясь – твои кишки, сердце, душу. Грызут и грызут. Грызут и грызут. А ты истекаешь кровью, и ничего не можешь, будто твоя же плоть терзает тебя.

Немного растерявшийся Артемьев понимающе кивал.

– И егда попадется она тебе в руки, – Карамацкий вытянул кулак, – выжигай ее со всем отродьем! Даже, аки притом сгорит часть тебя самого.

– Ин убо… Осип Тимофеевич, не терзай ты душу, все же топерва позади. Сымали ж гадюку. – Осторожно проговорил Артемьев.

Карамацкий убрал руку с плеча заместителя, закрыл глаза и сделав усилие над собой улыбнулся.

– Слава Богу.

– Ну, стало быть пора мне, Осип Тимофеевич. – С фальшивой бодростью сказал Артемьев. – Доклад мне бывати дондеже к тебе пришед – привезли целовальника из Ондатрова, хочу самолично допрос ему учинить, покамест не кончился.

Полковник похлопал заместителя по плечу и кивнул.

– Ступай.

И пока Артемьев шел к двери, Карамацкий пристально глядел ему в спину. А затем повернулся к окну и посмотрел на свой кулак, разжал – пальцы слегка тряслись и будто рассердившись этому, полковник снова сжал ладонь в кулак.

Степан с ужасом смотрел на дядю.

– Сейчас беги к Солодовникову, – тихо сказал ему Карамацкий, – пущай берет лучших своих людей и арестует Артемьева.

– Дядя! – громко прошептал Степан, привстав от удивления. – Так это…

– Да, Артемьев крыса.

– Но как?

Карамацкий как ни странно выглядел теперь сильно уставшим и расстроенным и племеннику вспомнились слова дяди о крысах, которые разят сильнее врага.

– Про воеводу в письме токмо я, ты, да Пантелеев ведали… – Полковник отвернулся и только поворотив хмурое лицо свое вполоборота, добавил: – и конечно тот, кто писал его.

***

Сидя в санях, мчавших во весь опор, подполковник Артемьев то и дело бил кулаком в спину возницу, требуя ускориться и одновременно ругал себя за то, что поехал к Карамацкому в санях, а не верхом на быстром скакуне своем Сципионе Маньчжурском. То и дело оглядывался полуполковник, но ничего, кроме снега и бронзовеющего в ранних сумерках неба не видел. По телу шли волны озноба. Как он узнал, Артемьев не ведал, но точно знал – полковнику известно все и повода для сомнений в этом нет ни малейшего.

Наконец, сани пролетели по краю стрелецкой слободы и въехали на огромный двор, огороженный высоким частоколом. Артемьев спрыгнул с саней, побежал к избе, на ходу зовя одного из рындарей своих.

– Карауль у ворот, елико узришь конников аще кого – свистай!

Рындарь кивнул и побежал к воротам.

– Федор! – следом кликнул Артемьев лучшему своему конюху. – На козлы живо!

Ворвавшись в избу, подполковник напугал жену.

– Хватай токмо шубу, беги на двор, я сымаю детей!

Жена захлопала глазами.

– О, Господи!

Артемьев прижал ее к стене, другой рукой схватил с сундука шубу – сунул ей.

– Живо!

Он буквально вытолкал жену за дверь, побежал в светлицу за детьми.

На дворе раздался женский визг. Артемьев обернулся, выхватил саблю, бросился на улицу.

Так и не надев шубу, жена держала ее в руках и глядела на рындаря, лежавшего перед воротами с окровавленной головой. Из-за ворот вышел Солодовников – ладный чернобородый богатырь, который нравился женщинам и по совместительству был личным десятником Карамацкого по вопросам решения самых грязных и кровавых дел. Справа и слева от него появились другие головорезы из «черной десятки» Карамацкого.

– Олег Павлинович, – с улыбкой обратился к нему Солодовников, – негли полюбовно сладим?

Артемьев бросился в избу. Головорезы тотчас сорвались за ним. Подполковник на бегу обрушил хлипкие полати, блокируя дверь, откинул крышку лаза в подклеть, сиганул туда и выбрался через низкий черный проход к амбару за избой. В амбаре была лестница – ежели забраться по ней на крышу и разбежаться, то может быть получится перемахнуть через частокол в дубовую рощу, где на конях не догнать его.

Ворвавшись в амбар, Артемьев схватил лестницу, бросил к антресоли. Дверь позади распахнулась.

Подполковник обернулся, поднимая саблю наизготовку.

Полдюжины головорезов, обнажив палаши и сабли медленно окружали его. Прямо перед ним стоял Солодовников.

– Сдавайся, Олег Павлинович, по-доброму, сице хочь семью сохранишь.

Артемьев поглядел на головорезов вокруг себя и медленно опустил саблю.

Глава 27

Наблюдая как Бесноватый с нежностью протирает дудочку на шнурке тряпицей смоченной в уксусе, а затем с той же сосредоточенностью с какой чистит карабин, водит ею по пламени свечи, Завадский вдруг понял, что ни разу не слышал, как Бесноватый на ней играет.

– Сыграй, – тут же попросил он, развалившись на лавке после кружки густого эля, бочку которого доставили к ним накануне вместе с другими припасами. В избе было жарко и Филиппа клонило в сон.

Бесноватый бросил на него сердитый взгляд.

– Ну сыграй же, – повторил Завадский.

– Не хочу.

– Ты не играешь на ней?

– Чего пристал?

– Ты таскаешь дудку, но не играешь.

– Это не дудка, сый пыжатка.

– Ладно, пыжатка, но в чем смысл?

– Отстань.

– Да ладно тебе, брат.

Аким, чистивший ружье у печки тоже загорелся поприставать к Бесноватому, правда, делал это деликатно по понятным причинам.

– Филя, не уразумел кроме? Не для сипованья она ему.

Бесноватый вовсе убрал пыжатку.

– Так ты вообще ни разу не играл на ней?

Бесноватый неохотно покачал головой.

– Эдак су и не пыжатка? – с удивлением «догадался» Аким.

Бесноватый рассердился, стукнул ладонью по столу, выхватил свою пыжатку и скорчив рожу, приложил к губам.

Из дудочки потекли заунывные однообразные звуки, складывающиеся в какой-то смутно-печальный мотив, не производивший никакого впечатления. Бесноватый косил глаза на конец пыжатки, старательно надувал щеки, заметно было что он напряжен.

Завадский изогнул бровь, переглянулся с Акимом, который пожал плечами – дескать, что к чему?

Тут вдруг мотив резко переменился – печальный звук замер и рассыпался на тысячи осколков, заскакавших по избе. Мелодия взорвалась и зашлась каким-то бешеным темпом, переливаясь на удивительные лады. Печаль сменилась радостью, но какой-то дьявольской, будоражащей. Бесноватый преобразился, лицо его стало одухотворенным, гибкие пальцы также бешено бегали по всей длине пыжатки. Завадский начал невольно двигать плечами. Но Аким опередил его – вскочил с лавки и стал прыгать вприсядку, лихо барабаня каблуками по дощатому полу. На шум в избу заглянули Сардак и Егор и побросав шапки, тоже пустились в пляс. Филипп почувствовал будто какая-то сила поднимает его с лавки. В отличие от своих братьев, он не плясал вприсядку, а танцевал только то, что умел, то есть танец робота. Остальные, не останавливая танца, пооткрывали рты, глядя как Филипп роботизированными движениями хлопает в ладоши у себя над головой, пока ноги безо всяких видимых движений перемещали его от лавки к печке. Аким вдруг с визгом вскочил на стол и стал прыгать на нем, приседая на корточки и стуча по столешнице руками, как возбужденная шимпанзе. Со стола полетела посуда и еда. Ко всему прочему, он начал ухать тоже по-обезьяньи. Сардак тем временем пытался исполнять какие-то замысловатые прыжки, которые вкупе со странным движением ног напомнили Завадскому попытки повторить знаменитый удар ногами Лю Канга. Егор же взял зачем-то ухват, но тотчас бросил его и схватил ружье Акима и тогда Бесноватый закончил играть. Все разом тоже остановились.

– И вправду – бес, – сказал Аким, слезая со стола и утирая со лба пот.

– Что это было? – спросил Завадский, присаживаясь на лавку.

– Ты про мое сипование али свой перепляс? – спросил Бесноватый.

– Мда. – Филипп почесал голову и покосился на пыжатку, которую Бесноватый убирал за пазуху.

В этот момент дверь отворилась и в избу вошли Данила с Антоном, внося прохладу и облака морозного пара. Поглядев на вспотевшие лица только что плясавших братьев, они переглянулись, но ничего не сказали.

– Как все прошло? – спросил у них Филипп.

– Странно, брат, – ответил Данила, – человека воеводы Афанасия привезли, яко уговорено было, да Артемьев не пришед.

– Не пришел? – насторожился Завадский.

– От него холоп токмо был его – Бартошников. Сказывал – изволение от Артемьева передает, еже на уговор прежний вняти [согласен].

Завадский нахмурился, погладил бороду.

– А Афанасьев что? Подтвердил намерение воеводы?

Данила кивнул.

– Но почему же не пришел Артемьев? Бартошников не говорил?

– Сказывал токмо, еже зело опасно ныне барину его покидать гарнизон, и без того зачастил. Карамацкий час не ровен пронюхает, зане [потому] же послал от себя токмо шавку свою – Бартошникова.

– Странно.

Завадский поднялся, продолжая поглаживать бороду, и в задумчивости подошел к окну.

– А Бартошников как выглядел?

– Яко? – Данила пожал плечами. – Яко внегда.

– Не был напуганным? Встревоженным?

– Ин нет, вроде.

– А хвоста за вами не было?

– Не влающи [сомневайся], братец, – ответил Антон, – ежели б и хотели, за нами черт не угонится.

– Значит, Бартошников подтвердил, что дело субботнее в силе?

– Так и есть. Сказывал, в субботу деяние яко уговорено, Артемьев буде в остроге… Еже тревожит тебя, брат?

– Меня тревожит запах. Какой-то он… тухловатый. – Завадский резко обернулся. – Бес! Сможешь незаметно проверить дома ли Артемьев?

– Ежели токмо в ночь.

– Возьми Антона. А ты, Аким, съезди с Сардаком к слободе, походите по сепям, по кабакам, поспрашивайте аккуратно, слышно ли чего об Артемьеве и вообще какие слухи бродят около острога. – Завадский поднял руки и оглядел посмурневшие лица. – Братья, остался последний шаг, перед тем, как мы заберем себе Томский разряд. Нельзя рисковать.

***

Аким и Сардак вернулись утром, сообщили, что обошли кабацкие дворы, даже зашли в слободу стрелецкую под видом монастырских холопов с поручением, но ничего узнать об Артемьеве не удалось. Только один нетрезвый подъячий сообщил, что видел его накануне в остроге, раздающим указания караульным.

К обеду вернулись Антон и Бес и поведали чуть больше полезного. Оба забрались на дуб и наблюдали за двором Артемьева со стороны рощи, но ничего настораживающего не увидели за два часа – дворня, конюхи шныряют, каждый своим делом занят. В оконцах избы сверкают лучины. Затем переместились к дороге, сели за сугробом и увидали, как плачущую жену Артемьева в платке и старой шубе везли куда-то на санях незнакомые казаки.

– Все ясно, – сказал Завадский, – Артемьева взяли.

– Уверен, брат?

– Если он жив, то висит сейчас в пыточной избе Карамацкого.

– Ежели Артемьева сымали, почто же Бартошников приходил? – спросил Данила.

– Они не знают где мы, поэтому послали его подтвердить субботнюю встречу, чтобы устроить нам ловушку в остроге.

Братья переглянулись.

– Принужим их, – предложил Сардак.

– Пятнадцать сотен Карамацкого принужишь? – невесело усмехнулся Антон.

– Еже делать, брат? – спросил Данила.

Все посмотрели на Завадского, и он увидел в их взглядах не только вопрос, но и то, что мучало его самого.

Он прекрасно знал что делать. Их замысел раскрыт и надо было уходить, отступать, чтоб хотя бы себя сохранить. Но как и остальные он понимал, что это означало…

***

Савка третьи сутки сидел в крохотной безоконной коморке на втором этаже воеводских хором. Раньше тут жил старый покладник, но минувшим летом его насмерть забодал рогами олень. В коморке не было печи, но тепло шло через тонкую тесовую стенку, за которой размещалась гостевая горница. Там никого не было, но печь топили, чтобы тепло было Савке. Его заперли на замок – не только для того, чтобы не сбежал, а больше, чтобы ненароком не заглянул какой-нибудь любопытный из дворни или рындарей. Велели сидеть тихо. Вечером и ранним утром Афанасьев приносил ему воды, молока и пирогов, а также забирал ведро с отходами и давал новое. У Савки был запас свечей, он жег по одной, когда не спал, часы и дни тянулись медленно. От скуки он вырезал из деревяшек зверей и прислушивался к звукам в доме, голосам и крикам на улице. А иногда, днем глядел через проделанную дыру в стене на унылый заснеженный мост у западной стены острога.

Как только звуки в доме замолкали, спустя около получаса, раздавались уже знакомые быстрые шаги Афанасьева – тот нес ему ужин.

Сейчас уже время ужина подходило, Савка это понял по урчанию в животе, однако Афанасий не появлялся. В конце концов, решив, что про него сегодня забыли, Савка завалился на лавку, уложил голову на мешок, набитый соломой и погасил свечку. Сон не шел – хотелось есть и покалывала какая-то смутная тревога. Вспомнилась ему невеста и вдруг сильно захотелось ему прильнуть к ее губам, обхватить упругое тело, услышать ее смех. На душе стало веселее и тут как раз раздались в коридоре знакомые торопливые шаги. Савка сел на лавке, глядя на дверь. Шагавший остановился, открыл замок. В проеме стоял Афанасий со свечкой, однако более ничего при нем не было – ни корзины со снедью, ни ведра.

Савка хотел было выдать злую шутку, дерзостью которых обычно прикрывал здесь свой страх, но вдруг на Афанасия упал красный свет. Раздался оглушительный топот – по коридору будто шагала целая толпа. Савка вскочил и попятился к стене. За дверью стало светло – дерганный свет исходил от факелов, в проем всунулись круглые улыбающиеся рожи – рты до ушей – будто черти, живущие за печкой выползли на свет божий. Пляшущий свет искажал и без того страшные лица – кособочил, увеличивал их, удлинял носы и бороды, зажигал глаза кошачьим свечением. Толпа расступилась, стоявшего столбом Афанасия сдернули куда-то, на его месте появился жуткий пузатый тролль с отрубленной головой в руке, которую он держал за волосы. Савка узнал Карамацкого и тотчас перехватило дыхание, будто на него опрокинули ушат ледяной воды.

Что-то противилось внутри, протестовало по-детски, как когда-то в пыточной избе Мартемьяна Захаровича. Савка стал молиться, но слова молитвы забылись уже на втором предложении, мыслей не было, у него задрожали губы.

Карамацкий между тем приближался, насколько это было возможно в узкой комнатушке, с ним приближались и страшные круглолицые с улыбками до ушей. Кто-то поднял факел и красный свет выхватил всех. Голова, которую сжимал Карамацкий была вся в гематомах, ожогах и кровоподтёках. Кто-то грубо схватил Савку встряхнул, обыскал и он увидел прямо перед собой лицо полковника, которого боялся весь разряд.

– Братец, стало быть? – дыхнул на него густым перегаром полковник.

– А… аз… еже бо… конюх, – промямлил Савка.

Полковник кивнул, продолжая с любопытством разглядывать Савкино лицо.

– Амо ево, в пыточную, Осип Тимофеевич?

Карамацкий протянул руку, схватил Савку за волосы, дернул его голову набок.

– Ведаешь, голубь, яко мы с тобою поступим? Мы тебя посадим на особый кол. Токмо во-то дождемся твоего братца, дабы слышал он и зрил твои мучения.

Полковник стукнул Савкиной головой о стену.

***

Весь вечер Завадский сидел в молчании, а когда наступила ранняя ночь, встал у окна и около часа смотрел во вьюжистый сумрак, после снова опустился на лавку у стены под полотнищем с вышитыми северными узорами, обрамлявшими голову китайского водяного оленя, и при свете одинокой свечи сидел около двух часов глядя перед собой. Свеча догорела и погасла, Филипп сидел в темноте, пока не заглянул Данила, который даже не сразу увидел его. Он зажег новую свечу, Завадский молча поднял на него взгляд.

– Воротилися Егор с Бартоломеем, – тихо, по-домашнему сообщил Данила, присаживаясь на лавку у стола, – шарили по кабацким дворам, особливо засиделись в заречье идеже ярыжья шваль алкашествует. О деяниях в остроге ни слуху ни духу, онамо [там] сказывают с Маковска и Кети призвали стольников в Томский острог.

– Розыск. – Догадался Завадский.

– Да давеча вышли по Томи и Ушайке отряды…

– Засады на дорогах.

– На Ачинск покамест можно уйти, Филипп.

Завадский промолчал.

Данила склонил голову и сидел так около минуты, потом посмотрел на Завадского, спросил:

– Разумеешь он паки жив? Индо не изувечен непреоборимо [необратимо]?

– Карамацкий не так глуп, чтобы его убивать, пока он полезен как приманка.

– Приманка?

– Мое условие воеводе – живой и здоровый он встречает меня на дозорной башне. Но… Я не знаю, насколько ум Карамацкого сильнее его безумия.

– Ежели не будет его на башне… стало быть, уйдем.

Завадский коротко кивнул.

– А по-иному?

– Я пойду один…

– Как?!

Завадский вздохнул.

– Я еще не придумал.

– Опомнись, брат! – рассердился Данила. – Еже зде думати!

– Иди спать, Данила.

Верный рындарь посмотрел на Завадского, будто оценивая его состояние и пошел из избы, но перед тем как выйти, сказал:

– Хочешь али нет, обаче ежели удумаешь дурить, я пойду с тобой.

– Нет, Данила. – Сказал Завадский. – Будет только хуже.

Данила окинул его хмурым взглядом и ушел, а Филипп продолжил в одиночестве сжигать часы в тяжелых ночных думах.

Где-то вдали уже голосили первые петухи, наступал новый день и всего двое суток оставалось до субботы, когда – либо ничего, либо еще хуже и совсем крошечный, сотканный его страстным желанием призрачный шанс.

Когда за оконцем забрезжил розоватый рассвет, Завадский резко встал, упер руки в дубовую столешницу, прищурился, зашевелил губами, глядя на недоеденную луковицу, затем брови его поползли наверх.

Выглянув из избы, он приказал караульному позвать Акима и Данилу.

Сонные братья пришли через пару минут.

– Отправьте людей, чтобы срочно сыскали купца Пеликана или десятника Боброва, – сказал им Завадский, – кого быстрее найдете – неважно. Главное передайте им, что я хочу сегодня встретиться с Истомой.

***

Весь день потратили люди Завадского на поиск Истомы, да все бестолку. С трудом нашли только уже вечером купца Пеликана, а Кроля Боброва и вовсе не сыскали. Да мало того –Пеликан упирался, говорил что знать не знает никакого Истому. Разъяренные люди Завадского схватили его за шкирку и хотели даже избить, но Данила остановил их – присел рядом с Пеликаном на лавку и заговорил с ним по-братски о том, что делить им нечего и что дело их общее. Данила рассказал о себе, общине и о том, как сожгли в срубах за веру его отца, мать и старшего брата и умилостивил такими речами упрямого Пеликана. Тот сдался.

По уговору следовало Завадскому прибыть к старой мельнице на краю Боголюбовки. Разумеется, там никакого Истомы не было, а только хмурые разбойного вида вчерашние казаки, стрельцы, крестьяне и холопы. Для Филиппа это не стало неожиданностью. Его посадили в розвальни, дали мешок, велели надеть его на голову. Данила и Антон воспротивились было, но Завадский остановил их поднятием руки и надел мешок. Розвальни понеслись и примерно через час остановились. С Филиппа сняли мешок, он обнаружил перед собой большой двор на краю леса, там горели костры, у которых толпились вооруженные разбойники. Над ними возвышалась на холме просторная изба с какими-то пристройками.

Завадского ввели в нее. Истома сидел в большой горнице в новом военном кафтане в окружении разбойного вида охранников. На столе стоял чан с узваром, кувшины, обилие снеди – жареное мясо, рыба, пироги, пряники, соленые грибы в кадках, калачи и горшочки с гречневой и пшённой кашей. Было не совсем чисто, хотя из светлицы доносились приглушенные женские голоса. Истома поднялся навстречу Завадскому и по привычке проницательно, не моргая глядел ему в глаза будто пытался прочесть мысли.

– Ты помнишь, еже я давал обещание отсекнуть тебе голову, елико встречу тебя еще раз на своей земле?

– Помню.

– Аще ты не принял мои слова всерьез, ты либо дурак либо буестник [безумец].

Истома развел руками, поглядев по сторонам. Его люди кровожадно заулыбались.

– Я принял твои слова всерьез, но я пришел к тебе с выгодным предложением.

– Предложением?

– Поможешь мне, и взамен получишь кое-что получше моей смерти.

– Ин еже?

– Томский разряд.

В избе воцарилась глухая тишина. Истома замер и задрав подбородок внимательно смотрел на Завадского десять секунд, после чего будто отмер – улыбнулся.

– Томский разряд и так наш.

– Да! Верно! Наш! – закричали люди Истомы.

– Да? – Филипп растерянно поглядел по сторонам. – Тогда почему вы прячетесь в какой-то дыре, как мыши, а не сидите в Томском Кремле?

Рындари притихли, Истома снова принял на себя серьезный вид и задрал гордый свой подбородок.

– Говори!

Глава 28

Суббота

Ранним утром, еще засветло, свернули с моста на змеистый въезд двое груженых рыбой саней и долгой улиткой взбирались на взгорье к главным воротам томского кремля. Уже тронул розоватый свет пологие склоны и взошел за скованными изморозью елками золотистый утренний дым, когда крохотный обоз, наконец добрался до шестиметровых дубовых ворот.

Из первых саней лихо, несмотря на возраст выскочил иеромонах Филофей и дыша на руки густым паром деревянной от мороза походкой поспешил сообщить настойчивым стуком о прибытии преисполненных благочиния скромных служителей Божьих.

Под навесом дозорной башни показалась долговязая фигура. Филофей задрал голову и перекрестил ее. Тотчас за воротами послышалось движение тяжелых засовов, сами ворота отворились, за ними встречали их трое хмурых казаков с мушкетами, позади догорал дежурный костер. Филофей уже успел ссутулиться и старческой походкой вместе с санями вошел в острог, крестя по очереди каждого казака и повторяя негромкую скороговорку, в которой слышалось только: «храни Господи».

Затем Филофей остановился, с трудом разогнул «старческую» спину, устремил лицо наверх и умаслившимися глазами уставился на единственную маковку с крестом бревенчатой церквушки в центре острога.

– Господи Боже Святый, лепота-то какая! – воскликнул он, приложив ладони к груди. – Оутре крест Господень сияет в злате!

Казаки недовольно переглянулись.

– Ладно-ладно, давай ступай уже, – сказал один из них сквозь зубы.

Старик перекрестил его и поспешил к церквушке вместе с санями, на которых сидели четверо молчаливых монахов.

Где-то справа от ворот вдруг раздался гневный крик, а потом из-под тарасы выскочил упитанный пятидесятник Мурлов с глазами навыкате.

– Бакланов! – орал он, пуча глаза и тяжело дыша от бега. – Ты почто дрянь впускаешь без досмотру каво ни попадя!

– Досмо-о-отрено, – лениво протянул высокий казак, надевая извечную маску старослужащего, таящего ненависть на командиров.

– А ну как высеку, туес! Ты, гнида ленивая, как сюды попала вобче? Тебя ж присно в разъезды за капустой посылают! Идеж Востроганов?

– Хво-о-рый, – протянул казак, – велено заменить.

– А сии что за рожи?! Где Яшка-Сверчок? – пригляделся Мурлов к другим казакам.

– Хво-о-орые…

– Тьфу ты! С кем в караул застоятился! Сплошь чужеядье гниль непутевая! А ну удумайте мне токмо до оутре обосраться пред начальствием! Высеку! Шкуры спущу! – бесновался Мурлов.

Филофей, еще недалеко отошедший, остановился и обернувшись, виновато обратился к пятидесятнику.

– Не гневись, батюшка, – запричитал он, низко кланяясь Мурлову, – то наша вина, везем во поминовение Святителя Николая Чудотворца дары скоромные от архимандрита Варлаама.

Продолжая кланяться, Филофей откинул рогожу задних саней.

– Во-то глядучи. Зде и рыбица белая, и стерлядь, калушка, сомы и щуки, лещи сушеныя, осетрушки в мале, в коробах икоры для воеводы батюшки…

Немного успокоившийся Мурлов, махнул рукой и ругаясь себе под нос пошел обратно под мост, где была у него служебная коморка с печкой.

Между тем, острог оживал. Последние недели звонко стучали топоры, молотки, взвизгивали пилы работных мужиков, укреплявших мосты и ставивших новые клети-тарасы.

Вышедший после бессонной ночи на двор своих хором воевода поглядел на ходивших по мостам и крышам клетей мужиков, которых набрал еще покойный Бутаков.

Иван Иванович тяжело вздохнул – знал свое дело письменный голова. Не ловок был в делах государственных, но по хозяйственной части не имел равных. Но не хватало его воеводе еще и потому, что он давно знал Бутакова и считал другом. Тоскливо было и противно, будто мороз проникал и в душу. Осталось укрепить треть южной стены и последнее дело Бутакова уйдет в прошлое. Грустно. Воевода присмотрелся к мужикам на дальнем мосту. Те не ходили и не стучали молотками, а сидели нахохлившись, словно воробьи. Будто и они не желали скоро прощаться с последним делом письменного головы. Али не проснулись еще? В другие дни работнички еще засветло стучали молотками, да зычно, по-работному перекрикивались. И рожи-то все какие-то незнакомые.

Из-за спины возник неслышно верный Афанасьев.

– Иван Иванович, приготовить тебе узвару на клюкве, яко ты любишь?

– Не надобе, – отмахнулся воевода, направляясь к хоромам, – сработай лучше того цинского меду с мухоморами, от коего в уме легкое изумление бывати, а в теле живость родитися. Чаю день буде долгий…

***

Ровно в полдень в начале змеистого подъема перед главными воротами показались розвальни, на которых сидел Филипп. Он сам правил крепко сбитым коником. Понукаемый Завадским, конь шел спокойно, неспешно, легко втаскивая на взгорье несложный груз. Пройдя половину пути, Филипп натянул поводья. Все это время он не спускал глаз с крошечных фигур под обламом въездной башни. Теперь он узнал среди них Савку.

Завадский ослабил поводья и конь потянул его вперед. Следующая остановка – перед воротами. Савка стоял недвижимо, как статуя, глядел на него сверху и по лицу его ничего нельзя было понять. Справа и слева его сторожили стрельцы – один усатый, другой светлобородый, но они были так высоки, что верхние части их лиц скрывал навес. Хорошо видны на солнце были только их малиновые кафтаны и ружья на плечах.

Савка выглядел изможденным, но не раненым. Солнечный свет упал ему на лицо и на грудь и в этот момент Завадский уловил однократное движение его глаз – быстро стрельнул он ими в стороны. Филипп «ответил» медленным закрытием глаз и ослабил поводья. Ворота распахнулись, когда он подъехал, будто только его и ждали и коник спокойно повез Завадского на смерть.

Филиппа встречал помощник воеводы Афанасьев в окружении четырех незнакомых служилых. Один из них взял коня под уздцы. Завадский выбрался из розвальней и сунул коню под морду охапку сенца, прежде чем казак увел его к гостевой коновязи, огляделся. Острог выглядел буднично-сонным: из приказной избы вышла баба, плеснула в снег ведро грязной воды, и перекрестилась на деревянную церковь, по мостам и тарасам слонялись работники с пилами и топорами, по земле бегали собаки. У главных и воеводских хором топтались стрельцы. Завадский прищурился.

– Воевода тебя дожидаючи, – сказал ему Афанасьев, – идем.

– Все в порядке?

– Да.

Филипп улыбнулся и кивнул.

Выглядел помощник воеводы невозмутимым, но как будто немного напряженным – словно непрофессиональный актер, хорошо заучивший роль, но страшащийся сделать что-то не так.

К главным хоромам его с Афанасьевым сопровождали казаки, а по лестнице они уже поднимались вдвоем. Завадский не мучал Афанасия расспросами, только прислушивался. В доме было необычайно тихо, словно он был пуст, но как прекрасно знал Филипп – это было невозможно при любом развитии событий.

У дверей в главную воеводскую комору Афанасьев отошел в сторону. Завадский постучал.

– Входи! – раздался голос воеводы – такой же зычно-неестественный, как у его помощника.

Завадский вошел, воевода поднялся из-за стола, но подходить не решился – остался стоять у окна.

Филипп посмотрел на абсолютно чистый пол, на то место перед столом, где на персидском ковре должен был лежать труп Карамацкого. Ни капельки крови. Ни малейших признаков борьбы.

Воевода резко втянул воздух, будто хотел сказать что-то, но не решился.

– Слабость свойственна людям, – с печальной улыбкой констатировал Завадский, поднимая взгляд от ковра на воеводу, – однако худо, когда ее проявляют наделенные властью.

В это время в коридоре зазвучал тяжелый топот множества ног, стук палашей и сабель, задевающих стены и косяки. Дверь распахнулась от мощного удара и первым в комнату влетел Савка, который тотчас опрокинулся и упал между воеводой и Завадским.

Филипп даже не обернулся, только глянул вполоборота и посмотрел на Савку. Лицо того искажал страх, но теперь в нем был не только он. Этот парень уже не был тем хныкающим сопляком в пыточной избе Причулымского острога.

– Прости, Филипп… – протянул Савка.

– Все в порядке, брат, – спокойно сказал ему Завадский и тотчас сильная рука сдавила ему плечо, надвинулся густой запах парного мяса и еще чего-то застарелого, вроде тряпок найденных в подвале заброшенной в лесу избушки. В поле зрения вместе с разбойного вида рындарями, вошел Карамацкий, разом заслонив бивший из окон свет.

– Ин чаял аз еже ты умнее… – Хищно улыбнулся полковник, демонстрируя острые желтые зубы. – Ну, здравствуй, братец!

Завадского намертво схватили за плечи с обеих сторон. Сильными ударами по ногам опустили на колени.

Полковник между тем оглядел его.

Филипп спокойно небесными своими глазами смотрел в ответ.

– Мы единаче [еще] с тобою зело близко познакомимся, обаче покамест спрошу тебя – яко тебе сие в голову-то пришло? – Карамацкий даже хохотнул от удивления и развел руками. – Ты! Ин кто бы ни был – расколщик, погань али разбойник, но как… еже бо решился ты належать на меня? На меня?!

– Да паче удумал остолбень еже аз продам Осипа Тимофеевича?! – неожиданно подлил масла в огонь воевода, правда несколько неестественно визгливым голосом. – Да ради тебя? Голи безродной?!

Карамацкий поднял руку, останавливая раздухарившегося воеводу.

Завадский медленно опустил голову, осмотрел край персидского ковра перед собой, будто заинтересовался вдруг его рисунком.

– Я знаю, – сказал он медленно поднимая взгляд на Карамацкого, – в это поверить трудно, но у тебя еще есть шанс на спасение.

Карамацкий наклонился к Филиппу, заглянул ему в лицо и звонко хлопнув в ладоши оглушительно захохотал.

– А ведь лепо! Убо годе!

Кроме Карамацкого никто не смеялся, только стоявший в углу Степан Ардоньев плотоядно улыбался гордясь своим дядей и питаясь страхом, который тот распространял вокруг себя.

Отсмеявшись, Карамацкий не стер со своего лица улыбки, но заговорил уже теперь спокойно.

– Ведаешь ли зане же овогда грязи худородной торгати во главу пустую еже он Богом поцелованный, нешто навроде царя нового, яко Стенька или можа сымать неположенное су грязной шуиецей своею? Во-ся от таких поползновений и наздан Богом я еже бо их уды нечистые отсекать. – Карамацкий не оборачиваясь указал рукой в окно. – Овые почитают меня антихристом, они не разумеют зане же иные погибаюти, а я нетленен, ибо не я волен, но воля Господа во мне, бо аз длань его и во их спасение сице дан мне дар чуять людские похоти. Разумеешь, посем ты ниц предо мною и отныне до нескорого конца своего примешь мучения лютые?

Завадский изогнул бровь в попытке осмыслить сказанное, но почти ничего не понял. Лежавший на полу Савка готов был уже расплакаться.

Карамацкий полностью овладевшей тишиной в коморе, снова оттенил ее своей вкрадчивой речью.

– Ты поведаешь иде люди твою прячуси все до единого, иде скиты твои и ведай – никто из них не изгибати смертию легкой. Еже приготовил аз для тебе – непреоборимо. Наперво ты узришь страдания братца своего, – сказал Карамацкий, – мои люди не позволят тебе отворотить главы, отвести очи и прикрыти ухи от ево мучений и жалобных стонов.

Савка впился взглядом в Филиппа, и только его спокойный вид позволял ему держать себя в руках.

– Посем, – продолжил Карамацкий, – мы познакомимся с тобою зело близко. Поверь, нигде сице годе не узнается человек, яко на доброй пытке.

Завадский надул щеки и выдохнул.

– Ты всегда так много болтаешь?

Карамацкий широко улыбнулся. Такую же улыбку отразил Степан Ардоньев в углу.

– Добре. – Произнес полковник, жестом указав поднять Завадского на ноги. – Покажем гостю наше лобное место. Ты тоже ступай! – Карамацкий указал на белого как мел воеводу.

Иван Иванович слабо запротестовал, но ничего не добился – Карамацкий так на него посмотрел, что воевода покорно пошел вместе с ними.

Завадского и Савку вывели на улицу. Солнце отраженное в неистовой снежной белизне слепило до рези в глазах, нещадный мороз забирался под одежду. Раздражающе громко каркало невесть откуда взявшееся воронье. Пленников повели вдоль фасада собранных из клетей к черному северо-западному углу – там за избой маячило что-то страшное. Завадский не разглядел, но у Савки подкосились ноги, однако он устоял и после толчка шел сам.

– Ныне и присно… – Произнес Филипп тихо.

Несколько казаков и рындарей посмотрели на него.

– Услышьте глас в сердце своем…

– Обожди молитвы приклякивать, – ухмыльнулся Карамацкий, шедший впереди с воеводой, – равно не поможет.

– Узрите волю его…

– А ну заткни рыло!

– Бросьте мечи и ружья…

Карамацкий остановился, развернулся, но в это время воевода ткнул его в плечо – у ворот происходило что-то странное, но полковник уже и сам понял – оттуда раздался пронзительный крик.

– И назовитесь братьями…

У главных острожных ворот трое казаков рубили саблями Мурлова, который корчился на земле и нещадно орал.

– Скажите: я брат тебе и вот меч мой у ног твоих…

– Осип Тимофеевич! Гляди! – крикнул вдруг один из рындарей, указав на северо-восточную башню – там со ступеней тарасы спускались дозорные казаки.

Карамацкий посмотрел на другие башни и увидел, что отовсюду сходят караульные казаки и стрельцы и вместе с ними прыгают с мостов работные люди сжимая в руках топоры и сабли.

– Ибо отныне и до скончания дня сего…

В церкви Спаса распахнулась дверь главного входа, из нее уверенной походкой вышел Филофей, за которым следовали монахи, вооруженные саблями. Двое монахов шли с пищалями, а один даже с двумя пистолями.

– …выживут лишь братья мои.

Отовсюду - со всех сторон молчаливая вооруженная толпа шла на них, образуя плотный смыкающийся круг. Карамацкий крутился, пытался грозным криком остановить их, навести страх, как он умел и как всегда ему удавалось, но не сейчас. Только воевода обратил внимание, что среди приближающихся не было дружественных лиц. Все были то люди знакомые, но непутевые, на плохом счету. Там вон шел бывший десятник, разжалованный в простые казаки за плохую службу, другой вон носатый, под видом рабочего – бывший купец Мордовцев, у которого насмерть засекли сына, или вот грозноочий Филофей, о котором давно не вспоминал воевода, а ведь этот «старик» когда-то числился склонным к бунтам вредным и своенравным неблагонадежцем. И тогда воевода понял, что дело плохо. Видимо понял это и Карамацкий - выхватил саблю, украшенную драгоценными каменьями и не оборачиваясь, бросил своим рындарям:

– Держите расколщика! Грозите уязвить его, ежели не дадут проходу.

– Я брат тебе и вот меч мой у ног твоих. – Раздалось за спиной Карамацкого.

Один из рындарей, державших Завадского, вынул саблю и бросил ее к ногам Филиппа.

– Ах ты погань! – заорал на него полковник. – Режьте его!

Но никто не шелохнулся, только под бренчание десятков карабинов и скрип снега под множеством приближающихся ног к брошенной сабле прибавились еще два палаша и ружье.

– Я брат тебе и вот меч мой у ног…

– Я брат тебе и вот…

– Я брат…

Почти все рындари Карамацкого побросали оружие и когда сдался последний, полковник с саблей ринулся на Завадского, но первые приблизившиеся – Филофей и казак Бакланов уже схватили его за плечи. Другие выхватили саблю, сорвали шапку.

– Смерды! Супротив воли Господней! Поклонились дьяволу! – Карамацкий с ненавистью глядел на Завадского.

– Из праха ты вышел и в прах обратишься… – Произнес Филипп, глядя своим небесным взглядом, как десятки рук хватают Карамацкого, и тянут в толпу. Послышался треск одежды, глухие звуки ударов. Яркий кафтан полковника сначала мелькал в серой толпе, но вскоре провалился в нее, утонул. Толпа поглотила его, взметнулись топоры и острог оглушили пронзительные крики полковника, переходящие в нечеловеческий визг.

Не все заметили, как вдоль фасада побежала худощавая фигура. Первым ее как ни странно увидел Истома, который верхом въезжал в это время в ворота вместе с Бесноватым и Данилой. Он тотчас пришпорил коня и поскакал за Ардоньевым, догнал его в углу за приказной избой и принялся хлестать кнутом. Завидев происходящее к ним тотчас поспешили и другие из толпы. Не только у Истомы были обиды на племянника Карамацкого.

***

До вечера сидели Истома с воеводой, дьяком и писарями в приказной избе в плотном кольце охраны и к вечеру был подготовлен первый воеводский указ – о назначении сына боярского Истомы Васильевича Агафонова новым начальником Томского гарнизона.

Завадский с Данилой и другими братьями все это время дожидались в коморе главных хором на первом этаже. Уже ночью в сопровождении охранников явился туда Истома и привычно глядя в глаза, протянул Завадскому свиток.

– Оутре гонцы направят такой же в Красноярский острог. Твой Мартемьян отныне там воевода. В придачу получишь четыре острога, яко ты жаждал.

Филипп протянул руку к свитку, но Истома вдруг резко отвел руку.

– Знай – я уразумел еже хотел ты поимати [получить] весь разряд, обаче не свезло тебе не из-за брата. Ты не учел истинного изволения. Не область зде быти воевода ни даже Карамацкий. Ты заедино проиграл бы. Ин все же научил ты меня, сам того не желая, бо власть истинная не та еже сидит на троне. – Истома улыбнулся и, наконец, передал Завадскому свиток. – Кстае, позабыл сказати, четверть доходов со своей торговли ты будешь передавать мне.

Филипп сдвинул брови.

– Это же грабеж.

– Грабеж сый Карамацкий, овый поимал бы у тебя все, включая животы, а я лишь даю тебе милость по доброте и в память о твоем наустении.

– Овому Истоме палец в рот не клади, – пробурчал Данила, когда Истома ушел.

– Черт с ним, – сказал Завадский, – я кое-что вспомнил, пока вы играли в зернь. Скоро Томский разряд уже будет не так важен.

– Ведаешь?

– Мы делаем все правильно, но мы опаздываем. Чтобы добиться своей цели, нам не нужно пытаться обогнать историю. Нам нужно создавать свою.

Данила задумался и видимо ничего не поняв, нахмурил брови.

Через десять дней они вернулись в Храм Солнца и Завадский, глядя как встречают братьев их близкие – особенно как обнимают Савку его родители, младшая сестра и невеста, с какой любовью смотрят они на него, понял, что все его дорожные сомнения о цене произошедшего – просто пыль и сейчас ему было тошно от этих мыслей.

Когда он вошел в свою избу, она показалась ему непривычно большой. Впервые в этом месте и в этом времени, где все помещения были тесными и клаустрофобически низкими из-за необходимости беречь печное тепло, он почувствовал будто оказался в загородном коттедже двадцать первого века. Возможно, зря он построил себе такой большой дом. Филипп остановился посреди комнаты, глядя через проем на фигурку треугольноголового карлика, сидящего на краю «офуры». Он понял, кто стоит позади него, и когда ему на плечи легли нежные руки, закрыл глаза.

Глава 29

Январь 7198 года. Сибирь.

В просторной многооконной избе сидели на лавках все значительные в мирской жизни Храма Солнца люди. На длинном дубовом столе стояли перед ними кувшины с красными и белыми ягодными медами, оловянные стаканы и чарки, на блюде возвышалась пирамида из пирогов с капустой, мясом, жареным горохом и маринованной крапивой, а на другом – гора из грибных черных оладьев. Закуски легкие, напитки хорошие, только разговор шел невеселый.

Аким привстав с лавки с удовольствием человека, хорошо разобравшегося в чем-то в противовес другим, деловито зачитывал с мятого рулона бумаги:

– Ржи, овсу, ярицы, гречихи, просу, ячменю – до ста пудов и в мале [немного]. Пшеницы, льна до полста. Сала, масла, мяса, окороков, рыбицы единаче. Полма досталь в продажных подводах. Дожидаючи [ждем] еже [что] хлеб уродитися, брашны [пищи] получим единаче [также] яко в минувшую ходину [как в минувший год].

– Ежели дождей дай Бог такожде буде и то не надежно, земля зде родит худо, – усомнился Кирьяк.

– Еже бо ныне зело мало и на всю паству теперь не хватит, – махнул рукой Серапион.

– Во-то пущай и работают! – стукнул кулаком по колену самый молодой из значительных – хозяйственник Бурелом Авдеевич.

– Дровяными мотыгами?

– Слухайте далече! Убо об том и толкую! – крякнул Аким и снова принялся деловито читать. – Стало быть с разместом худого урожая, надобе: кос, серпов, сошников, бороны до двух сотен коегождо – довлечи [достаточно]. Лошадей, волов али вельбудов – до трех сотен. Топоров не худо бы, пил, гвоздей, да железу! Соли. Седел, кож, телег. Оружия, пищалей а стало быть – пороху. Саадаков, замков, огнива!

– Ну, раздухарился! – ворчали остальные, поглядывая в то же время на Филиппа, который стоял у межоконного простенка, заложив руки за спину. Он был хмур и ни черта не смыслил в экономике. Одно только понимал – свое они получили, легализовались через подставных приказчиков, стали хозяевами окрестных земель, община росла и пока еще могла себя прокормить, но всему наступал предел. У них был продовольственный товар, но для развития его нужно было активно менять на инструменты, железо и оружие, а также на деньги. Проблема заключалась в том, что всего этого в нужном количестве в зоне их влияния было не достать. Они вычерпали из южных уездов все что могли. Казенный хлеб теперь исправно приходил в Тобольск, Импатское и Тару и он продавался уже не так выгодно. Товары возили дальше на север, с грамотой Томского воеводы, но дальний путь не давал ничего, кроме издержек. И если не решить проблему сейчас, то рано или поздно они столкнутся с серьезными испытаниями: осада, голод или все разом. Хватит ли сил противостоять немилосердным напастям семнадцатого века? Эх, не таким виделся Филиппу восход новой империи.

– Яшка давеча выменял на весь обоз две сошки да один топор. – Сказал Аким.

– Не весь обоз, – спокойно ответил Яков и посмотрел на Завадского. – Позволь сказать.

Филипп кивнул.

Яков исполнял роль гостевого купца, которого прикрывал торговой грамотой воевода (а на деле настоящий хозяин Томского разряда – Истома). Он был крепким спокойным мужиком, свозившим товары по самому дальнему пути на Тобольскую ярмарку.

– В Тобольске верно – два яруса гостиного двора и амбары забиты лежалым товаром. Заезжие гости и новгородские перекупщики не берут ничего. Токмо на борошено своим казачкам покупают сала и рыбы на полушки. С достального носы воротят. Купчишки худые сидят на товарах яко сычи, иные спиваются да режутся в зернь на последнее. Коегаждо рукою машет, ин отдает свое за бесценок. Такожде купец из Маковска, обменял десяток лошадей на один ржавый топор. Обаче приехали два хороших купца из Нерчинска, привезли купленного на соболь шелку и цинского чаю. Московские и новгородские перекупщики выменяли на чистое сребро подчистую. Сказывают в Москве чай цинский ныне годе идет. Токмо у них торговля славная вышла. Купцы те сказывают цинские купцы зело богаты – шелка, чаи, каменья, обаче рожи кривят. Нищий край, сказывают дескать – Россия, нечего брать с нашего брата, разве токмо соболей, да иде их столько сымать?

– Китай? – произнес Филипп задумчиво.

Все непонимающе на него посмотрели, но они уже привыкли, что иногда произносит Завадский странные слова.

– Чаю Филипп, новых людей покамест в общину не брать, – предложил Серапион, – окормляем души, обаче окормлять животы нам уже не по силам.

– Подождем. – Сказал Филипп и вышел из избы.

В сопровождении рындарей шел он к своему дому, поражаясь количеству снующих кругом людей. Расчищенная от снега улица даже чем-то напомнила ему родной город в час пик.

Избу наполнял аппетитный запах сыра и томатов. У печи стояла Капитолина в фартуке с закатанными рукавами сорочицы и сосредоточенно глядела в щиток.

Филипп сел рядом за стол, стал смотреть на нее. Капитолина тем временем взяла в свои нежные руки огромную плоскую лопату, ловко подхватила что-то из щитка. С лопаты на дубовый стол съехала огромная, идеально круглая пицца.

Завадский приподнял брови от удивления.

– Как ты ее изготовила?

– Ты же говорил – тесто, сыр да облить соком бешной ягоды.

– Томатным.

– У нас сия дрянь на изгородях растет.

– Капитошка, томаты не ядовитые, а наоборот полезные.

– Не знаю. – Девушка хмуро оглядела сотворенную пиццу. – Якое и пирогом зазорно назвать, обаче пахнет не худо. Сказываешь едают овое римляне?

– Римские бедняки.

– А еже егда вкушают римские бояре?

Завадский улыбнулся.

– Мы обязательно это узнаем.

Капитолина подошла к нему, склонилась и поцеловала в губы. Филипп услышал тихий скрежет – отстраняясь, она вытащила из ножен его кинжал, который носил он на поясе.

– Ладно, сем испробуем, еже едят твои римляне.

Острый кинжал в ее руке разрезал пиццу пополам.

Пицца оказалась очень вкусной – то ли по причине того, что она изготовлена была в настоящей дровяной печи, то ли из-за натуральных продуктов а может ввиду неожиданного таланта его любимой женщины, а впрочем вероятнее всего по всем причинам сразу.

Капитолина поглядывала на него удерживая треугольный кусочек пиццы, умело согнув его пополам, будто только ее и ела всю свою жизнь. Этот забавный жест наравне с этими милыми словами вроде «отнележе» и «отнюду», звучавшими из ее уст пробуждали в нем какое-то необъяснимое волнение.

Капитошка говорила, что ее братья охотники видели, что у стен города появился уже почти целый посад из грубо сколоченных изб.

Филипп вздохнул.

– У нас не хватает для них места. И других вещей. Мы теперь даем новым жителям только хлеб, даже лишней одежды нет. Но скоро не будет и хлеба.

– Посему ты думами не зде?

Завадский посмотрел в апокалиптические солнца, растекшиеся от прищура сияющим дымчатым кварцем. Капитолина склонила голову набок.

– Мне надо будет уехать.

Она заметно погрустнела, взгляд ее пошел по столу.

– Далече?

– В Нерчинск.

– Ты не остановишься, – сказала Капитолина, подавив улыбкой грусть.

Он молча смотрел на нее.

– Поедем вместе? – предложила она с какой-то долей обреченной надежды, которая порой поражала одного из них и тогда на плечи другого ложилась тяжелая ноша.

Филипп покачал головой.

– Это опасно.

– Ты мне сказываешь? Мы тащили тебя тысячи верст едва живого!

– Наш дом здесь…

– Ты не уразумел! Всюду опасно. Сице нет разницы…

– Разница есть! Ты понимаешь? – он встал, подошел к ней, и взяв ее под подбородок приподнял ее лицо к себе. – Теперь есть.

***

Беспощадный оглушительный свист Акима ворвался в ухо. Он сидел на второй телеге рядом с Завадским и подгонял отстающих. Обоз из двенадцати подвод растянулся почти на полверсты. Лошадей в Яме на станке под Баргузином выкупили они разномастных. В разгаре был март – позади два с половиной месяца непростой дороги – под парусом по Енисею, Тунгуске, мимо Байкала. Завадский истратил все деньги только на лошадей, наем струги и дощаники. И продажа товара, который они везли, уже не окупила бы всех этих трат. Впрочем, Филиппа опять гнал инстинкт. Он понял, что огромные пространства России в семнадцатом веке не только величие, но и серьезное испытание для ее обитателей. Около десяти миллионов человек населения и только двести тысяч из них в Сибири. Здесь сокрыта в недрах вся таблица Менделеева, несметные богатства, которые пока, увы ничего не стоят. Есть лишь эти бескрайние пространства, которые размывают, отнимают, тянут из тебя силы, сводя на нет все твои попытки ими овладеть. Он даже не предполагал, что дорога к Нерчинску займет столько времени, хотя разные встреченные ими люди говорили, что идут они очень быстро не в пример другим. А впереди еще дорога, в конце которой – призрачный Китай или как он именовался в это время – Цинская империя с населением в сто миллионов человек. Богатейшая страна в этой части мира. Отчасти высокомерная, избегающая пускать к себе иностранцев, едва не захватившая (если бы не помощь эвенков) прибывшее на переговоры в Нерчинск русское посольство. Стоило ли оно того? Филипп не знал, но инстинкт гнал его туда.

Не зная, что заинтересует китайцев, они взяли, что хорошо осенью покупали у них русские купцы и перекупщики: хлеб, сало, масло, окороков, сушеной рыбы, бочонки с вином, на двух телегах припрятаны были связки соболиных шкур, оставшиеся от их томских налетов. Всего понемногу, ради проб – на что охотнее всего выменяют китайцы чай или шелк. А ежели ничего не заинтересует, хотя бы разведать, разузнать, столковаться. Хватался за соломинку Филипп, упорно вгрызаясь в этот далекий край, вопреки тихому протесту начинавших уставать и сомневаться братьев. Ему же грезилось: остановишься – потеряешь все. Для того ли дан тебе второй шанс, чтобы снова упустить то чего ты всегда жаждал? Снова обмануться, снова предать себя, а теперь же и тех, кто поверил тебе? Но как же это непросто, бог мой! Как же тяжело нести это бремя, зная что на кону вместе с тобою стоят жизни тех, кто стал тебе дорог.

В числе прочего говорили встречные, что торговля с китайцами идет только казенным товаром, но ниже, под Нерчинском немного торгуют мелкие китайские купцы, снующие по Шилке с поддельными грамотами. Правда, говорят, не нравится им торговля с русскими – нечего брать, кроме пушнины. А вот пушнину меняют охотно. Это немного приободрило Филиппа – авось сладится навести какие-то связи, и застолбиться в числе первых в торговле с Цинской империей.

В начале апреля подъехали, наконец, к Нерчинску. Солнечные дни высушили широко протоптанный тракт, по которому носилась ямская гоньба, создавая какой-то воодушевляющий ажиотаж. С Филиппом было всего десять человек, но ощущал он себя вполне уверенно – да, Завадский слышал, что торговля с цинами была разрешена пока только казенная (как историк он знал, что вскоре разрешат и частную), но в семнадцатом веке во многом царила неразбериха. Местные князьки были влиятельнее царя, который сидел на другом краю света и воля которого добиралась до них только в виде малопонятных прошлогодних указов. При них была торговая фигура – официальная грамота от Томского воеводы. Филипп именовался в ней томским купцом везущим казенный товар разряда. Во всех предыдущих острогах она устраняла любые вопросы о том кто они такие и даже помогала решать проблемы – например с получением лошадей. Конечно иногда к этому приходилось присовокуплять небольшие взятки.

Тракт шел на спуск, кругом изломанная холмистость, перелески с проплешинами почерневшего снега, простор прятался за лесистыми взгорьями, небо заволокло периной из округлых серых туч.

С очередного взгорья показалась вдали довольно немаленькая слобода – несколько десятков изб плотнились, пропадая за холмом. Миновали речку по мосту и Филипп увидел впереди двух стрельцов с бердышами. Дорогу преграждали рогатки из деревянных кольев. Рядом же стояла избенка.

Филипп уже встречал такие посты на трактах в других разрядах и знал, что это нечто вроде филиала таможенной избы в остроге, где каждый купец обязан был представить товар целовальнику и уплатить налоги. Такие посты помогали избежать сокрытия товаров, а еще помогали собирать более точную информацию о количестве прибывающих в разряд гостей. Там подьячий делал пометки, а основные данные записывал целовальник уже в самой таможенной избе.

Подъехав к рогаткам, обоз остановился. Из избы вышел коренастый подьячий разбитного вида – шапка на макушке, за ухом гусиное перо. С ним же вышел раскосый казак с пищалью.

– Кто такие, еже везете? Амо [куда]? – нагло спросил подьячий.

– Купец Филипп Завадский с казенным товаром Томского разряда! – деловито объявил Аким, кивнув на важно восседавшего Филиппа и развернул грамоту, состряпанную продажными томскими подьячими. Наученный опытом, в руки он ее не давал, только показывал.

Служилый прищурился на грамоту, увидел печать, нахмурился и зевнув махнул своему раскосому казаку:

– Чича, проверь подводы.

Казачишка поправил пищаль и принялся суетно, но при этом ловко копошиться в телегах. На его беготню от начала до конца обоза ушло минут двадцать, после чего вопреки ожиданию, Филиппа с братьями не пустили дальше, а сказали зайти в избенку – там, дескать им должны выдать пропускную бумагу. Ничего подобного прежде они не встречали и потому удивились, однако повиновались. Филипп, Аким и Данила сошли с телеги и вошли в избу, состоявшую из двух горниц. В одной располагалась лавка, на которую они уселись, а в другой раздавался какой-то бубнеж. Кто-то уныло вслух считал пуды муки и ячменя, а кто-то другой гнусаво его поправлял.

Просидели минут пять. Затем Филипп обратился к ходившему туда-сюда разбитному с пером за ухом – долго ли ждать?

– Сегда дьяк дело кончит, вас призовет, – отвечал он.

Филипп встал, подошел к окошку и увидел как тот раскосый казак, проверявший их подводы, вскочив на коня, поскакал по тракту к Нерчинску. Завадский сдвинул брови.

Прошло еще минут десять.

– Поторопи-ка! – бросил Аким пробегающему в очередной раз подьячему. Тот смерил его взглядом, вбегая в соседнюю горницу, где считали теперь пуды соли.

Когда он выбегал обратно, Завадский кивнул на него Даниле, тот молча вскочил и догнав подьячего в сенях схватил его за ухо.

Филипп поднялся и все вместе они вошли в соседнюю горницу. Данила толкнул подьячего в стол, за которым сидели два молодых служилых с лицами глупых подростков. Один захлопал со страху глазами.

– Ты, видать, принял вежливость за слабость, «дьяк». – Обратился к нему Завадский. – Я поясню тебе простым языком. Ты либо сейчас ставишь нам свою сраную печать, либо я ставлю ее сам на твой лоб и беру тебя с собой вместо бумаги – показывать на постах, если ты не один тут такой недалекий.

Через две минуты Завадский с Акимом сидели в телеге, а стрельцы торопливо растаскивали перед ними рогатки. Охочий до всякого пафоса Аким сидел с гордой осанкой и самодовольством как китайский вельможа. Филипп же крутил головой в поисках раскосого казака, но так и не найдя, призадумался.

Двинулись дальше, но через пару верст Филипп приказал остановить обоз.

– Вот что, – обратился он к Акиму, – возьми Савку и две последние телеги. Соберите на них всех соболей и спрячьте в лесу понадежнее, потом езжайте за нами. Мы вас подождем у посада, может чего разузнаем пока.

– Еже худого разумеешь, брат? – насторожился Аким.

– Не знаю пока...

Аким спрыгнул, лихо засвистел, закричал: Савка-а-а!

Филипп с десятью подводами двинулся дальше и вскоре вышли они на простор – вдалеке в огромной низине показался трехшатровый деревянный храм, а за ним и острог с квадратно-пирамидальными башнями в окружении плотно налезающих друг на друга посадских изб.

От южной проезжей башни дорога ныряла в увал к излучине широкой реки, на выпуклом берегу которой теснились лодки, а на другом берегу паслись двугорбые верблюды и быки, там тоже все усеяно было домиками и избушками.

Обоз двинулся было дальше, но из-за поворота, скрытого крутым холмом выскочили на них вооруженные пищалями конные стрельцы.

Глава 30

– Сто-о-й! – закричали они разноголосо.

Некоторые стрельцы спрыгнули с лошадей, направили на них пищали. Староверы подняли руки.

Всего стрельцов было человек тридцать, к ним подъехал на крепком коне зверошироколицый черноусый пятидесятник – нос с горбинкой как у татарина, а глаза как будто скошены к носу.

– Кря! – изрек он, ловко соскочив с коня. Был он невысок ростом, но широк и фигурой походил на квадрат. Длинный кафтан был ему по щиколотки и сидел на нем нелепо, напомнив Завадскому негласное правило о том, что невысоким людям лучше избегать всяких плащей, пальто и прочей длиннополой одежды.

И все же зверский лик его и угрожающая уверенность искупали его комическое одеяние.

– Кто такие? – приказно вопросил он, выхватив сияющую саблю.

Завадский вспомнил с досадой, что забыл забрать у Акима грамоту, подписанную воеводой Дурново.

– Везем казенный товар из Томска. – Сообщил Филипп, заметив, что позади всех стрельцов, на небольшом возвышении сидит верхом высокий рыжебородый человек в черно-парчовом кафтане с серебристыми узорами в виде жар-птиц. Человек был без шапки, и абсолютно рыжий – волосы, борода, брови. По одежде и стати видно было что он богат и знатен и Филипп сразу догадался, что именно он здесь главный, а не коротышка-пятидесятник. Однако командовал всем коротышка.

– Пищали и сабли бросай в телеги! – приказал он.

– Чего вам нужно?! – крикнул Завадский обращаясь к рыжебородому на холме.

Рыжебородый ничего не сказал, продолжая топтаться на своем белом коне и со спокойным презрением глядеть на Завадского, будто он был каким-то пресмыкающимся.

Стрельцы тем временем стали смеяться над Бесноватым.

– Гляди яко рожи корчит! У-у, дьявол татарский!

Филипп видел по глазам Беса, что тот абсолютно спокоен, но в нем самом закипала ярость.

– Эй, оглох что ли, еродий?! – закричал коротышка, указывая на Завадского саблей. – Он же и стрекало кидай в телегу!

Филипп со злостью вытащил нож, швырнул в телегу, кивнул остальным. Его люди под прицелами стрелецких пищалей тоже побросали свои ружья, сабли и ножи на телеги.

– От подвод вон! – заорал коротышка.

Староверы отступили с поднятыми руками.

– Ты даже не знаешь кто я! – крикнул Завадский рыжебородому.

Тот едва заметно презрительно усмехнулся. Коротышку же видимо рассердило, что Филипп словно не замечает его. Он подскочил, ткнул саблей Завадскому в шею.

– Мотыло ты подзаборное, во-ся кто ты, говно собачье, – «пояснил» он, – уразумел?

Филипп сердито посмотрел на коротышку и, заметив краем глаза, что рыжебородый спокойно развернулся и ускакал, отступил.

Стрельцы забрали все их подводы, оружие и уехали по дороге в сторону острога.

Братья собрались вокруг Завадского.

– Еже овые были? – обескураженно чесал голову Данила. – По однорядкам да чинам не больно похожи на разбойников.

– Не знаю, – ответил Филипп, исподлобья глядя на лес, из которого они выехали.

Столько верст позади, столько дней, испытаний, и отдать все какой-то швали!

– А ты годе, брат, удумал, припрятать мяхку рухлядь, – одобрил Антон, – яко дознался?

Ноздри Филиппа все еще расширялись.

– Не понравилась мне та странная возня на посту.

– Инда не зря видать… Недалече, гляди-ка, едут – убо к острогу везут не таясь.

– Гнилое место зде, братья, – мрачно сказал Бартоломей, щурясь на острог.

– Не плюскай!

– Помяни мое слово.

Тем временем из лесу выехали Аким и Савка – каждый управлял пустой телегой. Увидев безоружных и бестележных братьев своих, лица их вытянулись от удивления.

Пока все обменивались рассказами Филипп думал, присев на кочку, а потом подошел к братьям. По лицам их видно было, что ждут они уже от него каких-то решений.

– Едем в посад, – объявил он, – а там мы с Акимом и Антоном сходим в острог. Потолкуем с воеводой.

***

Частокол стен Нерчинского острога был невысоким, а вот дозорные башни повыше даже чем в Томске – видимо из-за крутого рельефа вокруг – сплошь горки, холмы, увалы да изломы.

Завадский, Аким и Антон миновали угол острога и пешком вместе с худым обозом на котором везли уток и рыбу, вошли в острог через главные ворота. Тут же вышли на них суровые караульные казаки.

Аким, любивший и умевший важничать, не дожидаясь вопросов помпезно объявил:

– Начальник томского казенного каравана с посланием от томского воеводы!

– Почто пеши, начальник? – охладил его пыл один из казаков с подбитым глазом.

– Еже тебе за дело! – рассердился Аким. – Лошади наши в посаде с караваном!

Завадский протянул старшему казаку бумагу.

–Пускай отведут нас к воеводе.

Казак оглядел богато одетого Филиппа, опустил глаза на бумагу.

– Нету воеводы, – сообщил он возвращая бумагу.

– Когда будет?

– Доложить позабыли. – Усмехнулся казак. – Второй дни нету. Ступай ежели хочешь к дьяку в приказную избу.

Делать нечего – Филипп решил пойти, потолковать хотя бы с дьяком. Ярыжка тут же на чурке записал их имена в большую книгу, размером чуть меньше него самого и пока он записывал, Завадский заметил, что тот ставит возле их имен какие-то пометки. Приглядевшись, он увидел, что напротив имени Акима написано «гусь чванливай», напротив имени Антона – «разбойная рожа», а сам Филипп поименован был «архиереем с большой дороги».

Завадский хмыкнул и направился с братьями в центр острога, где размещалась привычная уже деревянная церковь. За нею как говорили, находилась приказная изба. Филипп обратил внимание, что Нерчинский острог немного отличался от всех ранее виденных им острогов. В частности к северной стене его был пристроен как бы еще один внутренний маленький острог прямоугольной формы со стенами из тынов той же высоты, что и частокол основных стен. Над ними возвышались башенки хором с резными петушками. Ворота, ведшие в этот мини-острог были закрыты, у них стояли два высоких статных стрельца с бердышами – более похожих на тех, которые ограбили их обоз. Завадский догадался, что этот внутренний мини-острог был местом обитания высшей власти – воеводы и вероятно какого-нибудь дьяка или письменного головы.

В приказной избе было многолюдно, шумно и в целом встретили их высокомерно. Завадский даже испытал дежа вю – будто пришел в какую-нибудь госконтору за справкой. Какой-то мелкий служилый велел встать им в общую очередь, состоявшую из разночинной публики – от подобострастных холопов, падавших на колени, едва доходила до них очередь до каких-то важных пузатых священников. Более всех уверенно себя держали здесь всякие целовальники и подьячие посланные с бумагами из земств. Ярыжные собратья принимали их радушно и без очереди, обмениваясь шутками-прибаутками. Профессиональная солидарность.

Аким разумеется, терпеть такого не стал. Он обернулся, со скепсисом поглядел на Филиппа и Антона.

– Ну? Еже встали яко девки на смотринах?! – произнес он отрезвляюще и нагло расталкивая локтями толпу попер прямо на дьяка, сидевшего за отдельным столом в дальнем конце избы.

Опомнившиеся Филипп и Антон поспешили за ним. Никто не решился их остановить.

Дьяк – полный, тестолицый, со сверкающей лысиной, устремил на них слегка удивленные глаза.

– А ну сказывай, еже за плищь [неразбериха] у вас в разряде деянится?! – гневно вопросил Аким. – Разбойники ни даже под острожными стенами без зазору важных гостей пищалями стращают!

– С челобитной тудыть! – кивнул куда-то в сторону ничего не понявший дьяк и тут же позвал какого-то Прошку.

Тотчас подскочил худой подьячий с улыбчивым лицом, но ничего делать не решался – просто стоял подле.

– Я те дам тудыть! – Аким схватил дьяка за отвороты ферязи, потянул из-за стола.

Худой подьячий дернулся было к ним, но Антон взял его одной рукой за шею.

Филипп заметил, что кругом воцарилась тишина, только подьячий хрипел, да дьяк часто дышал. Медленно обернувшись, он увидел, что все замерли и смотрят на них. Почему-то вспомнились эпитеты, которыми наградил их ярыжка в книге. Вот стало быть, как их видят со стороны – разбойниками. К собственному удивлению, Завадскому стало стыдно, и одновременно обидно за братьев.

– Ладно, – сказал он тихо, – пойдем отсюда, братья.

Едва они вышли на улицу, тотчас раздались нарастающие оглушительные пересвисты на разный манер, лай собак и топот копыт.

– Воевода! Воевода едет! – закричали с разных сторон.

Следом через распахнутые ворота в острог проскакали восемь всадников, за ними ни много ни мало – запряженная в четверку английская карета. Всадники поскакали дугой, а карета лихо затормозила у ворот внутреннего острога. Из нее вышел белобородый пожилой сутулый мужичок в красном кафтане при золотом поясе. По тому как суетилась вокруг него богато одетая свита, Завадский понял, что это и есть воевода.

– Гляди-ка, брат, – сказал зоркий Антон, указав в сторону.

Оттуда к воеводе приближался тот самый рыжебородый, которого Филипп видел сегодня вместе со стрельцами, которые их ограбили. Его сопровождали пять-шесть охранников.

Воевода обернулся на топот копыт вместе со свитой и любезно, как будто даже почтительно поприветствовал спешившегося рыжебородого. Тот нагнулся к старичку и по-свойски положив руку ему на плечо, что-то сказал, и оба они засмеялись.

– Во те на, – протянул Аким, – мнится мне еже овый рыжий хмыстень зде навроде нашего Истомки.

– Валим отсюда, – быстро сказал Завадский.

– Чаво?

– Уходим. – Повторил Филипп сквозь зубы и двинулся в сторону, по большой дуге, чтобы церковь и расстояние поскорее спрятали их от тех, кто толпился у ворот мини-острога. Оттуда раздавался многоголосый хохот.

Антон с Акимом, так же как Филипп, вдавив голову в плечи слегка боком спешили за Завадским, пока церковь полностью не скрыла их.

За церковью Филипп кивнул в сторону моста – пройдем там дескать мимо амбаров. Они уже вышли было, но тут снова раздался свист и топот и вместе со стрельцами в острог ворвался звероликий коротышка. Завадский нырнул обратно. Все трое прижались к церковной стене. В это время из приказной избы вышел тот улыбающийся подьячий, которого Антон хватал за шею и посмотрел на них. Двигался он же он как будто к мини-острогу.

– Обложили, поганцы! – выругался Аким.

– Черт! – Завадский покрутил головой. – Пошли! Башками не вертите. Идите быстро, но уверенно, как будто по важному делу!

Так и сделали. Завадский широко шагал, деловито поглядывая на амбары и лабазы слева – дескать какой-то хозяйственный купец идет себе по делам с двумя рындарями, да заодно интересуется архитектурой складских построек в остроге. Краем глаза, он видел на другой стороне пеструю многолюдность. Он будто физически ощущал исходившие оттуда густые волны угрозы. Филипп ругал себя за глупость и самонадеянность. Это там – на юго-востоке Томского разряда он хозяин и важный человек, а здесь он никто, простой разбойник с раскольниками, которых закон обязывает сжигать в срубе. Тьфу ты черт, неужели он угодил в эту ловушку? Сейчас он как никогда понимал, что значит ходить по краю. И на что вся его надежда? На липовую грамоту и собственную наглость? Так себе защита.

Антон поравнялся с ним, Аким шел сзади, почти впритык. Вот уже впереди распахнутые ворота – шагов двадцать до них. Ярыжка записывает в свою книгу каких-то ходоков в косоворотках, из ворот показались конские морды, тащившие тяжелую подводу. Но больше всего Филиппа угнетало отсутствие громкого смеха справа. Не смотри, сказал он себе. Вот уже ворота. Казак с подбитым глазом нагло оглядел его, хотел сказать что-то, но только кивнул и перевел взгляд в сторону – туда, где стояла толпа с воеводой и рыжебородым.

Свисты оглушили, следом стремительно набегающий конский топот. Лошади, ходоки, казак – слишком многолюдно в воротах, успел подумать Завадский, какая-то искусственная возня. В раздражении Филипп оттолкнул ходока и бросился бежать, братья сорвались вместе с ним. Но крики и топот уже совсем рядом, следом какая-то чудовищная сила опрокинула Филиппа с ног.

Его тащили за руки, как в первый день попадания в этот мир. Втягивали туда, откуда он бежал. Перед глазами проплывали лица в обратном порядке: ходоки, казак с подбитым глазом, стрельцы, подьячий, уперший руки в бока коротышка и конечно – самодовольный рыжебородый. На всех лицах презрительные улыбки и любопытство. Возгласы: кого сымали? Татей? Верохулителей? Колдунов? Людей будто прибавлялось кругом. Где-то позади раздавались глухие удары – били его братьев. Тяжело стонал Аким. Завадский закрыл глаза.

Их заковали в кандалы, бросили в холодное узилище, тьма кромешная, кругом кто-то вздыхал. Филипп прислонился к стене, чувствуя слева плечо Акима. Он все еще стонал.

Завадский пытался думать, но не мог взять себя в руки – для начала следовало успокоиться. Терпения вечно ему не доставало.

– Вы кто такие, люди добрые? – раздалось откуда-то спереди.

– Томские люди торговые, – спокойно ответил Антон.

– Охо-хо, – вздохнул незнакомец добродушно, – я и сам торговый человек из Верхнеудинска. Привез в мале муки да льна, эх…

– Отобрали?

– Еже продать не успел забрали на постой – от товарного сбору утаил, дескать. Эх, горе горемычное. Сманил же диавол в этот Нерчинск, инде зде и торговати-то не с кем.

– А цины?

– К ним не пущают. Посольство токмо с месяц яко убрались. Одни служилые, да голь дикари. Во-то братца дожидаючи, еже бы выкупит меня, уж Бог с ним с товаром.

– Тебя единаче овый рыжий черт разорил? – раздался во тьме голос Акима.

– Рыжий?

– Погань рыжебородая с шавкой своей коротышкой носатой.

– Энто пятидесятник овый, Рогаткин? – как-то насторожился вдруг незнакомец.

– Клички ерпыля не ведаю, а по чину пятидесятник и есть.

– Да вы с ними братися зане?

– Пограбили они нас и без сказок сымали сюды. Я этому ерпыленку нос откушу, дай токмо выбраться!

То ли прозвучало это слишком по-разбойному, то ли еще по какой причине, но незнакомец умолк. Филиппу показалось, что он напуган.

– Слушай, – обратился Завадский в темноту, – кто этот рыжебородый?

– Да вы что, братцы, верно не ведаете поперек кого сгрели?

– Разбойник в услужении у воеводы?

Торговец засмеялся в темноте.

– Обороти, братец.

– Не тружай – сказывай! – подал голос Антон.

– Су рыжебородый ваш – строгановский приказчик в Приамурье – Голохватов.

– Строгановы? – удивился Завадский.

– Они зде десная власть, а не твой воевода! Богаче их не токмо в Сибири, во всей России нету! Почитай вся земля от Новгорода до Ичи под их областью.

– Во-то прямо вся? – усомнился Аким.

– Вонми, помещики наши Брагины завели на Лене промыслы было, с истынями и семьями совсельными, притязаниям строгановских приказчиков воспротивилися, абие пришел из Москвы приказ промыслы передать Строгановым, помещиков с семьями сослать в Пустозерск, а воеводу давшего грамоту Брагиным – с воеводства сняти! А идеже Строгановы? Тыщи верст от нашего краю! Промыслы, заводы, солеварни, порты, земли, а и леса – почитай все их на Урале, а сегда и в Сибири.

Да, вот она настоящая власть, подумал Завадский. Не оружием она добывается, а деньгами. И это тебе не пара сухих абзацев из учебника истории. Это настоящая жизнь.

Примерно через час рядом за стенкой зазвучали голоса, заскрипели тяжелые засовы, в лица ударил дневной свет. Узники жмурились, моргали. В проеме показались широкоплечие фигуры. Филиппа, Акима и Антона расковали, грубо выволокли, потащили за избу, бросили в лужу перед раскисшей окровавленной плахой, присыпанной солью. Здесь, под черным тынами, в самом углу острога, сокрытом от площади трехклетным юзилищем и допросной избой, солнца было мало и еще оставались под мостами смешанные с грязью почернелые снежные сугробы. Из темного угла рычала собака.

Узников посадили на колени, перед ними вышел коротышка со стрельцами и с неприятной улыбкой поглядел на Завадского. Руки он упер в бока. Филипп заметил, что в правой он держит его грамоту.

– Ну что, купчишка, думал самый хитрожопый? – весело спросил коротышка, после чего разорвал грамоту и швырнул Завадскому в лицо. Некоторые клочки осели на его бушлате, некоторые упали на плаху, а иные плавали в луже, в которой Филипп стоял на коленях.

Завадский глядел на полы кафтана коротышки, края которого были измазаны грязью и подумал – хорошо, что он назвал его купчишкой. Значит, все-таки не знают, что они раскольники.

– Что тебе нужно? – спросил Филипп, поднимая взгляд на коротышку.

– Сказывай, иде припрятал пушнину, чужеяд.

– И после этого ты угомонишься?

Коротышка кивнул кому-то за спиной Завадского и сразу же Филипп получил сильный удар в ухо, от которого завалился на бок в лужу.

Глава 31

Им связали руки и ноги, бросили ничком в телеги, как скот. Лошади сразу же шибко понесли, так что узники болезненно ощущали каждую кочку и корягу. Филипп напрягал все мышцы, стараясь отворотить голову от вонючей, смешанной с грязью соломой казенной телеги. Когда по голосам понятно стало, что они уже за острогом, Аким вдруг запел громким голосом:

Бережечик зыблетца,

да песочик сыплетца,

а ледочик ломитца,

добры кони то-о-онут,

молодтцы томятца-а-а-а.

Кто-то ошпарил его хлыстом. У Акима перехватило дыхание, дрогнул голос, но он продолжил петь, а точнее орать:

Ино, боже, боже!

сотворил ты, боже,

да и небо-землю, –

сотвори же, боже,

весновую службу-у-у…

– А ну прикуси язык, мотыло! – сидевший над ним крупный стрелец сильно ударил его кулаком между лопаток.

– Сиволап, сунь ему онучу в глотку!

– Лучше язык отсекни!

– Эй, полегче! – крикнул Завадский, догадавшийся зачем Аким орет. – Только он знает, где пушнина!

Тем временем, среди остальных братьев, прятавшихся в это время у дороги за курганом, первым услыхал знакомый голос Бесноватый. Он взбежал на холм и увидел, как по дороге в их сторону несется обоз из четырех крепких телег, запряженных в резвые пары в сопровождении шести всадников. Обоз обгонял тележенки и сани, которые волокли по лужам обычные лошаденки. Некоторые от греха подальше теснились к обочине, останавливаясь, встречные шарахались в ужасе.

Бесноватый свистнул и скатился к остальным.

– Зело живо несут! – бросил он, прыгая в телегу. – Не спусти!

Как только четыре телеги прогромыхали мимо них, Савка управлявший первой телегой, вырулил из елового перелеска на дорогу. На двух телегах они поехали следом, но догнать умчавший уже метров на сто обоз было нереально. А на первом же распутье они поняли, что и выследить их не смогут. Тут бы конечно, не помешал бы хороший следопыт Антон, но тот как назло был в числе узников.

– Испросим ижего козлятника! – кивнул Егор на мужика шедшего навстречу и засвистел. – Эй, не видал ли телег со конными стрельцами?

– Едва не сшибли! – ответил мужик, указывая направление.

Снова помчали, но через полторы версты – очередное распутье. Однако теперь и спросить было некого. Кроме того тут вдоль дороги начиналось еще и поле размежёванное под пашню и по нему тоже могли ехать, к тому же вдали за ним маячили какие-то постройки.

– Амо же сегда [куда же теперь]? – задумчиво озвучил всеобщую мысль Бартоломей.

Данила, сидевший в телеге по-турецки, упер одну руку локтем в колено и взял в охапку бороду.

– Камо их везут? – повернул он голову к сидевшему рядом Бесноватому.

– Казнить да стужить и в остроге мочно. – Ответил тот.

Данила прищурился и хлопнул Савку по плечу.

– А ну вези туда иде пушнину спрятали!

***

Добравшись до ельника, стрельцы вытащили Акима из телеги, посадили в первую – он теперь внимательно следил за дорогой и Завадский слышал его бодрящийся голос, улавливал в его излишней дерзости попытки скрыть свой страх. Аким указывал путь, который мог стать для него последним. Вскоре обоз остановился. Завадского и Антона выбросили из телег, распутали только ноги, повели в лес.

Впереди косолапо по-медвежьи шел Аким в сопровождении двух стрельцов. На его рваном кафтане в районе лопатки остался след подошвы большого сапога от удара стрельца. Он поднимал руку, что-то говорил, то и дело проваливаясь в сохранившейся в лесу мокрый снег.

Филипп посмотрел на дорогу, по которой они приехали – на полверсты до поворота никого не видать. В спину его грубо толкнули.

– Гряди, остолбень!

Аким пару раз обернулся на Завадского. Тот едва заметно кивнул. Саженей через сто вышли на ветровал. Акиму уже развязали руки и он вытащил из-под лап поваленной елки первую связку соболей.

Стрельцы по указу коротышки тоже развязали руки Филиппу и Антону и заставили таскать связки к телегам, на что ушло минут десять.

Когда принесли последние связки, Завадский снова посмотрел на дорогу – ни души.

Между тем их выстроили в ряд прямо на дороге. Где-то над головами закаркали любопытные вороны.

Антон был по-воинственному спокоен. Филипп со злостью смотрел на коротышку. Тот ухмылялся, уперев руки в бока.

– Еже сегда уразумел овый ты есть? – риторически вопросил он, очевидно довольный собой и мотнул головой.

Тотчас три крупных стрельца направились к ним. Аким в последний момент уже не в силах был бодриться. Он поднял взгляд на приблизившегося стрельца и заморгал. Тот саданул ему в лицо прикладом пищали. Внушительные удары получили и Филипп с Антоном.

Филипп упал и тут же получил дополнительный удар ногой в живот, скорчился от невыносимой боли, а упавшего перед ним на четвереньки Акима «наградили» пинком, от которого тот растянулся на животе.

– Иже зде увижу – шкуры живьем спущу! – бросил коротышка напоследок и залез в телегу. – Гони!

Обоз лихо умчался.

Братья ползали, приходили в себя. Завадский сел на колени, обхватив руками живот и минут через пять увидел за полверсты приближающиеся телеги и вскоре узнал остальных братьев.

Вскоре подскочили к ним Данила, Бес, Савка и остальные с озабоченными лицами.

– В порядке! – отмахнулся Филипп, чувствуя, что боль отступает. Аким же вываливал на братьев все накопленное стрессом и обидой напряжение. Ему досталось видно больше всех – удар прикладом расквасил ему нос. В глазах стояли слезы.

– Иде валандались, остолбени! Кому пети! – стыдил он братьев и отдельно кричал на Савку, указывая на него пальцем. – А тебе на печи ездовать токмо! Конник тоже мне.

Робкие оправдания братьев, что их одноконкам при всем желании не угнаться было за парными ездовыми только распаляли его.

– Буде тебе серчать, братец, убо годе еже ты живой, – примирительно сказал Егор, но тотчас пожалел.

– Серчать буде! – заорал Аким. – Мой зад горит, а не твой, псове!

Филипп подошел к Акиму, достал свой платок, передал ему и слегка похлопал по спине.

Аким немного успокоился и прикладывая платок к лицу пошел в лес.

– Амо ты, братец? Куда пошел? – кричали ему, но он лишь махнул рукой.

Данила подошел к Завадскому.

– Они вас не видели? – спросил Филипп.

– Бес увидал их далече, егда от вас едучи. Мы за курганом укрылись. Слегло с души яко вас увидали. Братися в мале толку – из оружия токмо топор да две пищали осталися. – Данила посмотрел на Филиппа – раненое лицо, грязный рваный бушлат. – Стало быть все, брат?

– Похоже, что так.

– А мы покамест вас дожидаючи дознались в посаде с одного купчишки, еже стоянка зде ниже, за удолом, идеж цинский купчина на струге торгует бязью, чаем да лечебными травами.

– Да только нечем нам теперь с ним торговать.

Тут вдруг раздались одобрительные возгласы братьев:

– Ах ты, Аким! Утаил, хитрый черт!

Кто-то засвистел, кто-то даже захлопал в ладоши.

Филипп и Данила обернулись.

Из лесу выходил улыбающийся Аким, сжимая в каждой руке по соболиной связке.

***

В целях добычи пропитания и заодно – частичной компенсации за наглый грабеж, Завадский с братьями напали ночью на тот самый пост, где с задержкой проверяли их обоз. Благо и находился он всего в паре верст. Стрельцов, казаков и подьячих разоружили, связали – среди них оказался и тот раскосый казак, который сдал их коротышке с рыжебородым.

Аким в ярости хотел убить его, но казачишка так остервенело и слезно молил о пощаде, что Аким всего лишь разбил ему нос. Улов не велик – четыре лошади, крепкая ездовая телега, пять пищалей, четыре сабли, несколько кинжалов и стрекал, запасные седла, сено, провизии на неделю и между прочим – чернил, бумаги и печать на пропуск таможенной избы – тоже забрали. Плененный подьячий по указанию Филиппа наделал им пропускных и прочих выдуманных грамот. У молодого «дьяка» под столом обнаружилась четверть ведра водки. Ее взяли с собой. Затем, двое братьев – Егор и Бартоломей, встав во дворе у окна горницы, где лежали связанные пленённые, говорили как будто «пьяными» голосами, что собираются дескать к Баргузину – так чтобы слышали пленники.

На деле же Завадский с братьями двинул прямо в противоположную сторону – к Нерчинску, но на первом же распутье повернул на юг.

Всего день потратили они на поиск стоянки и небольшого поселения между Нерчинским и Шильским острогами. Спрашивали у каждого встречного и выйдя к излучине Онона, с холма сразу увидали красивую, похожую на бабочку, китайскую джонку.

Вообще джонки было две, одна стояла у деревянного причала, а вторую они не сразу заметили – она покачивалась чуть поодаль от берега, за ивами, будто собиралась отплывать и проверяла ход. У причала толпилось совсем немного народа. Это торговля? – разочарованно подумал Завадский. – Да как же на этом разбогатеть?

Босые русские мужики угрюмо грузили плетенные корзины на две телеги. Тут же стоял пузатый приказчик и длинный русский купец, сам похожий на китайца. На подъехавших староверов они поглядели с опаской.

Торговлишка шла тут явно стихийно, судя по отсутствию государственных лиц. Холопы купца тоже разинув рты глядели на староверов, а сами же староверы с изумлением смотрели на китайцев – те сновали по джонке с бамбуковыми зонтами, в цветных рубахах и шароварах, некоторые в коленкоровых кофтах и кафтанах. Почти у всех длинные черные косы и на головах конические бумажные шляпы. На староверов они вообще не смотрели, как будто им никакого дела не было до них. Между тем Филипп увидел на палубе несколько небольших мешков и деревянных ящиков. Некоторые китайцы сидели среди них по-турецки и поднеся к лицам миски ловко поедали палочками рис.

Это настолько изумило староверов, что некоторые встали как вкопанные. Завадский же подумал: китайцы как китайцы. Однако их старинный образ, воплощенный в одежде, внешнем виде, этой джонке, словно сошедшей с картинки взволновали его. Ветер с изморосью летел в лицо, развеивая сомнения в нереальности происходящего, которые время от времени – обычно ночью или после внезапного пробуждения одолевали его.

Он заметил на джонке под навесом толстого китайца в шелковом халате, курившего длинную тонкую трубку и понял, что это видимо и есть купец. Он ступил на палубу с Акимом и Данилой. Тут же им навстречу выскочила пара китайцев, вскинули головы и выяснилось, что основная проблема в торговле – отсутствие переводчика. Они не понимали даже жестов и на любые попытки вступить в переговоры – кричали и махали руками, как будто отгоняли их и вообще вели себя как будто высокомерно.

– Во-то черти! – сердился Аким.

В конце концов отошли к стоянке и от нечего делать познакомились с русским купчишкой. Тот махнул рукой в сторону джонки.

– Черти и есть, су мы для них еже нищие дикари. Воська, выменял на сорок шкур чаю, шелку вмале, да фарфоровую чашу еже для младенца разве. – Купец показал крошечную чашку. – Чай и шелк сказывают годе идет, да опасно, зело много ставят за него, выгоды торговати нету. А у нас иного не берут – шкур токмо неохотно, да пушнины. А хороших топоров не надобе, говорят. Да я совсельно овый товар лучше в Иркутск свез бы тамошним перекупщикам выгоднее бы продал. Ежели прелесть [обман] и про чай – одно разорение.

Когда купец со своим маленьким обозом уехал, Филипп с Акимом вытащили все свое богатство из телеги – две связки соболиных шкур и, зайдя на причал потрясли ими в воздухе. Китайцы на джонке оживились, забегали, заголосили на своем языке, подскочили к толстому под навесом, стали показывать на причал. Толстый китаец посмотрел на Филиппа и Акима и кивнул. Тотчас двое китайцев выскочили и стали махать братьям – приглашать на джонку.

Завадский подошел к купцу, тот сидел на какой-то циновке по-турецки, от него пахло чесночным маслом, он щурился от табачного дыма и не то, что не встал, а даже и не ответил на приветствие своим «нихао». Некоторые китайцы после риса тоже закурили свои дешевые трубочки и плевали в реку.

Один китаец взял у Акима связку соболей и передал толстому китайцу, то грубо ощупал ее, проверил каждую шкурку, вывернул, деловито сдвинув брови, затем швырнул к ящику. Со связкой Филиппа проделал то же самое и после подняв на Завадского взгляд что-то спросил. Китайцы пытались переводить жестами, пока не стало понятно – китайцы спрашивают есть ли еще? Филипп покачал головой и без того равнодушный толстый китаец потерял к ним как будто окончательный интерес. Он махнул своим слугам и те открыли перед братьями сундучок с рулонами зеленого и белого шелка. Другой китаец развязал мешочек с черным чаем.

Филипп указал рукой на шелк, затем на чай. Китаец достал два зеленых рулона и протянул.

– Еще давай! – гневно потребовал Аким.

Каким-то чудом китаец понял его и энергично затряс головой одновременно – дескать, это все.

Филипп с Акимом переглянулись: да это же грабеж.

– Ладно, давай чаю, – указал он на мешок.

Китаец начал делать какие-то странные движения в сторону рулонов шелка, которые Филипп держал под мышкой.

– Еже им надобе, брат? – не понимал Аким и тыча на мешок требовал. – Чаю давай, не чирикай!

Но китайцы продолжали махать руками и голосить, пока Филипп наконец не понял – за соболей китайцы давали не шелк и чай, а либо шелк либо чай.

– Во-ся разбойники почище рыжей гниды! – разбушевался Аким и стал ругаться на китайцев. Те тоже в долгу не остались кричали на них по-китайски, затем – выхватили у Филиппа рулоны с шелком и вернули им соболей.

Аким плюнул и хотел было уйти, на Завадский остановил его.

– Ладно, братец, казенную пушнину все равно нигде не продашь, выпьем хотя бы чаю.

Филипп указал на мешочек чаю и бросил соболей китайцам. Однако цины и тут удивили – они не передали целый мешочек, а деревянным ковшиком отсыпали чай в еще меньший мешочек, на вес около двух фунтов.

Это уже рассердило и самого Завадского, он подошел к купцу.

– Не даешь шелка и чаю, дай хотя бы чего подешевле. Вина, провизии! – он показал жестом будто что-то ест.

Однако китаец глядел на него равнодушно-непонимающе и все затягивался своей трубочкой и тогда Филипп понял, что тоже хочет курить.

– Дай табаку, – указал он на трубку.

На удивление купец живо кому-то кивнул и что-то сказал и китаец принес Филиппу фунтовый мешочек табака.

Филипп указал пальцем на трубку.

– И это! – он вытянул губы, имитируя выпускание дыма.

Китайцы дали ему и бамбуковую трубку. Правда всего одну.

Уходили староверы очень сердитыми на китайцев и даже спустя два часа, когда на краю леса развели костер, все еще ругались на них, называли разбойниками и мордофилями.

Филипп заварил чай и наливал братьям. Чай, конечно, был не самый лучший, но все же и не тот, что он покупал в «Магните» и «Пятерочке». От пары глотков мигом стукнуло в затылок и Филипп ощутил легкую бодрость. Братьям чай тоже пришелся по вкусу, особенно когда догадались они добавить в него сахар.

После чая Филипп забил табаком трубочку и закурил. В Россию Петр еще на завозил табака и курить никто не умел, однако табак оказался не таким крепким и дерюжным, как ожидал Завадский – он даже не ощутил ожидаемой тошноты, а вот братья попробовавшие приобщиться к курению, все зашлись кашлем после первой же затяжки, а Егор даже побежал в кусты блевать.

– Якая отрава! – щурился слезно Аким, кривя рот, передавая трубку Бесноватому.

– Зря токмо ездили. – Добавил он тонким сиплым голосом алкаша, хлебнувшего самой поганой в мире сивухи.

Кроме Завадского только Бесноватый умел курить.

Он затянулся два раза и даже не поморщился.

– Цинская дрянь, – изрек Бес, возвращая трубку Филиппу, – таже на ошиб не поимати. Киргизы толченый мак жуют, с овово в выспри несет, во-ся разумел единаче, а не сие лайно. Дрянь.

Эти слова Беса будто ударили Филиппа в лоб. Он замер и смотрел перед собой, медленно моргая, так что братья стали с подозрением поглядывать на него.

– Еже с тобою, брат? – обеспокоенно спросил Аким. – Склоснило от поганого зелья?

– Я знаю как нам разбогатеть, – неожиданно произнес Завадский, продолжая глядеть перед собой.

Он сделал затяжку, выдохнул и густой белый дым заслонил его ото всех. Звуки над головой утихли: пропали птицы, угомонился апрельский ветер, все исчезло. Мысли в голове приобрели неожиданную кристальную ясность.

– Яко, Филипп? – в молочном тумане голос прозвучал чересчур медленно: я-я-я-а-а-а-к-к-к-к-о-о-о-о, Ф-и-и-и….

Да тут даже не нужно пресловутого знания гостя из будущего. Об этом мог бы догадаться даже необразованный местный ребенок – оглядываясь назад это казалось таким простым и очевидным, что настоящее удивление вызывало, как никто из сотен миллионов людей не додумался до этого раньше. И уж конечно тут не нужно быть историком. В его мире любой человек хотя бы раз в жизни слышал о двух самых позорных войнах девятнадцатого века. По крайней мере, он слышал их название. Каждая из воевавших сторон хотела бы навсегда забыть о случившемся, но факт остается фактом – крупнейшим наркодилером в истории был отнюдь не Пабло Эскобар. Ему досталось лишь почетное второе место. А первое – Ее Величеству королеве Виктории. Двадцать процентов дохода британской казне в девятнадцатом веке приносила продажа наркотиков всего лишь одной стране…

– Опиум, – произнес Филипп, когда дым вокруг него рассеялся.

Глава 32

Казак ловко подхватил сничный замок и распахнул дверь, выпуская из амбарной избы тяжелый запах гниющих тряпок и мышиного помета. Завадский и Мартемьян Захарович зажали носы.

– Показывай! – приказал воевода второму казаку с большой многосвечной шандалой.

Казак вошел в тесный амбар без окон, вдоль стен на лавках и полках валялись киргизские тряпки – кушаки, попоны, халаты – местами обгорелые, рваные, пропитанные засохшей кровью.

– Сжечь бы сие и дело с концом… – Брезгливо морщился Мартемьян.

– Где? – спросил Завадский у казака.

Казак с шандалой прошел в угол, вытащил из-под груды ржавых помятых шлемов казенный зеленый сундук, распахнул крышку. К спертому запаху гниения добавился слабый травяной дух.

Бесноватый подошел, присел на корточки, порылся в сундуке и извлек темный от грязи льняной мешочек с кожаным шнурком.

– Это оно? – посмотрел Филипп на очевидно твердый как камень мешочек.

Бесноватый кивнул и извлек из сундука еще один.

Через полчаса все найденные в амбаре аналогичные мешочки лежали на столе в приказной избе Красноярского острога. Всего тридцать четыре штуки. Некоторые совсем крошечные, некоторые размером с яблоко, но в основном средние – с чесночную головку. Казаки были посланы проверить другие амбары, где хранились вещи убитых и плененных киргизов во время последней попытки взять в осаду острог.

Завадский сидел перед столом, разглядывая невзрачные мешочки. Здесь едва ли наберется хотя бы фунт. Если повезет – найдут еще и возможно прибавится от того, что сумеют найти посланные гонцы в Ачинский острог, где тоже хранились вещи киргизов.

Мартемьян Захарович встал у стены и скрестил на груди руки, от чего натянулась в плечах его черная бархатная ферязь, украшенная жемчугом.

– Ин сию дрянью ты снимаешься торговати? – спросил он, с сомнением глядя на мешочки.

– Эта дрянь сделает нас богаче Строгановых.

– Ежели б не ведал о тебе, брат, почтил еже ты навроде деревенского дурачка.

В это время дверь отворилась и казаки ввели в избу щуплого киргиза в кандалах в сопровождении Бесноватого.

– Это он? – спросил Завадский.

– Возможно. – Ответил Бесноватый.

Филипп кивнул. Киргиза подвели к столу. Загремели цепи кандалов. Киргиз немного дрожал – то ли от холода (он был только в рваном исподнем) то ли от страха, однако держаться он старался достойно, хотя глаза его бегали – от Завадского к столу и страшному воеводе Мартемьяну Захаровичу.

– Знаешь, что это такое? – спросил Завадский.

Бесноватый перевел. Киргиз посмотрел на него и кивнул.

– Зачем это вам?

Киргиз произнес несколько шипящих фраз и кивнул на стол, оттопырив нижнюю губу.

– Это зелье убирает боль и страх.

Мартемьян при этих словах скептически изогнул бровь.

– Спроси, знает ли он как его выращивать?

Бес перевел:

– Он сказывает, отроком поспешествовал [помогал] своему отцу сеять и собирать сок, егда зрели плоды. Таже мало его сушили.

Завадский обрадованно улыбнулся, встал, поглядел на Мартемьяна и вновь повернувшись к киргизу, спросил:

– Хочешь получить свободу?

После переведенного Бесноватым вопроса, у киргиза загорелись глаза и он быстро закивал.

– Тогда научи нас выращивать мак.

***

– Верно ли еже сказал степняк али все варварское блядословие? – спросил Мартемьян, стоя перед готовым к отбытию обозом. – Унимает боль? И страх?

– И не только, – усмехнулся Завадский, – но не вздумай проверять, Мартемьян. Эта дрянь может сделать тебя богатым, а может убить, если станешь ее рабом. В этом ее коварство.

– Идеже буде ее родити?

– Мак неприхотлив, хватит наших полей, но есть одна проблема, для решения которой нужна твоя помощь. Мы должны достать семена.

– Толкуешь о сем, еже нам годе посланец в Киргизское ханство?

– Есть мысли?

– В томском остроге сидит в узилище купец из Барабинских татар, ового хлыща сымали под Маковском за торговлю краденным, ево правда в мале едва свои же не уранили. Сказывают, торговал он с джунгарами и врагами их киргизами.

– Доставь его ко мне.

– Амо ты ныне?

– Мне снова придется уехать.

– Истома испросит свою дань. С весны ему не платили.

– Скажи, скоро мы все вернем.

– Сам ведаешь, надолго его воли не хватит.

– Просто потяни время, Мартемьян. Скоро он перестанет иметь значение.

– Готово, Филипп! – крикнул Антон с первой телеги.

Завадский обнялся с Мартемьяном Захаровичем.

– Легкого пути тебе, брат.

– Не поминай лихом.

***

Назойливый стрекот раздавался прямо над головой, вторгался в уши, вгрызался мозг, заполнял его. Охваченный беспокойством кошмара, Филипп открыл глаза и увидел над собой вытянутую треугольную голову, обладатель которой стоял за изголовьем его кровати. Крохотный рот существа был закрыт, исторгаемый им стрекот азбукой Морзе стучал прямо в голове Завадского. Глядя в мертвые агатовые глыбы глаз, склонившегося над ним существа Филипп с ужасом осознал, что разбирает в стрекоте то, что сообщает ему этот жуткий карлик и с криком сел на кровати. В красноватом свете горнила сияло от пота его лицо. Сердце колотилось, он резко обернулся – изголовье упиралось в бревенчатый простенок, покрытый лаком.

На предплечье легла теплая рука.

Завадский потянулся к прикроватному столику, взял полотенце, вытер лицо и выпил воды из кружки.

– Еже ключилося?

Филипп посмотрел сверху на милое лицо, и ощутив прилив нежности, погладил ее по щеке.

– Ничего, страшный сон просто, – сказал он, устало ложась и устремляя взгляд в темный потолок.

– Ты дозде [до того] говорил во сне.

Филипп повернул к ней лицо.

– Что говорил?

Она лежала на боку, подложив локоть под щеку, глядела на него своими апокалиптическими солнцами.

– Бранился с ней.

– Откуда ты знаешь, что с ней?

– Ты звал ее по имени.

– По имени?

– Хочешь услышать его?

– Нет. – Сказал Завадский и отвернулся.

Капитолина положила ладонь ему на грудь. Ее руки умели быть нежными, хотя были гораздо сильнее рук той, с которой он ругался во сне. И хотя он не помнил сна, он был уверен какое имя назвала бы ему Капитошка. Он забыл, что такое настоящая женственность, забыл какая на самом деле это созидательная сила.

Он чувствовал, что она ждет ответа, вытягивает его из него своей силой, но и ему хотелось убедиться в том, что он не ошибся.

– Иногда мне снится сон, будто я нахожусь в другом мире. – Сказал он, закрыв рукой глаза. – Этот сон не похож на другие. Это словно другая реальность. Я вижу высокие дома, почти до небес, внутри скользят стеклянные подъемники, они поднимают людей наверх, потому что им лень ходить пешком. Я вижу огромный город с толпами людей, они повсюду – в этих высоких домах, в железных крытых повозках без лошадей, несущихся на большой скорости по дорогам, развязкам и эстакадам, в огромных стальных птицах, летающих над головами, глубоко под землей в самоходных поездах они спешат во все концы по своим бесконечным делам. Они смотрят в экраны, на которых тоже люди, и они говорят с ними, как живые.

Капитолина смотрела на него, не мигая.

– Ты большо сам ведаешь ее имя. Понеже… сие не сон.

Филипп молчал.

– Ты воротишься туда. – Твердо заключила она, будто вынесла вердикт.

Завадский сел на кровати, спустил ноги.

– Нет. – Сказал он, глядя во тьму перед собой. – Живший в том мире давно умер.

– Егда еже пугает тебя?

Филипп обернулся.

– Что я потеряю и этот мир, если совершу ту же ошибку.

Такой испуг, разбавленный искренним чувством отразился на ее лице, что он немедленно наклонился и прильнул к ее губам.

***

На этот раз Завадский выдвинулся на восток налегке, что позволило ему без особых затруднений присоединиться к каравану частного томского купца Долгополова, плывшего по Ангаре в Иркутский острог с большим грузом ячменя и шкур. Филипп снова взял с собой десять братьев. Из припасов везли они только оружие и снедь, а на продажу всего лишь два пятифунтовых мешочка табаку, смешанного, с изъятым у киргизов опиумом. Никто не пробовал курить получившуюся смесь и их поездку можно было смело назвать чистой авантюрой, если не глупостью. Но как все большие преступники, Завадский следовал за своим криминальным инстинктом, сам до конца не понимая куда он его приведет.

Купец Долгополов был только рад, что к его каравану присоединились одиннадцать хорошо вооруженных староверов в казачьих кафтанах, игравших роль рындарей. Всего за три недели он доставил их в Иркутск, откуда братья двинулись дальше – в знакомые уже места и остановились на отдаленном постоялом дворе неподалеку от Селенгинска, где наводили справки о том, как окольными путями можно выбраться к Нерчинскому или Шильскому острогам, минуя таможенные посты. В округе ходил слух, что эвенки или как их называли тогда – тунгусы (самый дружественный русским народ из коренных) знали тайные пути, позволявшие быстро, минуя ущелья, бурные реки и горы, выйти прямо к Нерчинску.

В конце концов, Данила с Бесноватым нашли какого-то пьяного старика, утверждавшего, что он русский, хотя он выглядел как азиат и говорил по-русски с акцентом. Старик поведал, что покажет дорогу к стоянке кочующих тунгусов за полведра водки. Ему дали четверть ведра и он повел их на север. Шли пешком примерно полдня, старик на удивление живо передвигался, лихо перебрался по бревну через речку, углубился в густой лес, затем вышли они к поляне, поднялись на холм и увидели вдали невысокую горную гряду, покрытую лесом. К ней шли часа два, а она все не приближалась. Старичок говорил, что «осталось недалече» и наконец указал в сторону небольшого холма и сказал, что стоянка прямо за ним, а после неожиданно исчез. Никто даже не заметил, куда он пропал. Один говорил на другого, а все вместе – никто не видел.

В конце концов взяли наизготовку пищали и пошли осторожно к холму. Филипп прислушивался, глядел в кроны – ему чудились там какие-то звуки, помимо птичьего пения. Неожиданно рука Антона легла ему на грудь. Завадский остановился, Антон приложил палец к губам и показал вниз. Филипп увидел прямо перед собой в траве едва заметную натянутую веревку. Затем Антон показал направо, там под кронами был спрятан лук со стрелой, нацеленной прямо на него. Филипп медленно отступил, и пошел с братьями в обход, но почти сразу Антон снова остановил их. На этот раз Аким чуть было не ступил в замаскированную яму с кольями. В конце концов решено было идти цепью за Антоном. Они обошли еще несколько ловушек в том числе в виде гигантского молотка в котором головкой выступал ствол молодой сосны, который по задумке должен был разбить им черепа. Ай, да Антон! И все же самого главного он не заметил. Как, впрочем и остальные.

– Нунрадуктын! – раздалось позади.

Все медленно обернулись и замерли. Их окружали возникшие будто из ниоткуда тунгусы, нацелившие на них луки с угрожающе длинными стрелами и короткие топорообразные копья, похожие на короткие бердыши, называемые «пальмами». Причудливые распашные кафтаны их с передними вырезами напоминали испанские камзолы. Лицами тунгусы были похожи на бурят или монголов.

– Споко-о-о-ойно, – протянул Завадский, приподнимая руки – он единственный не был вооружен, – мы пришли с миром.

***

После подобной встречи удивительно было дальнейшее. Среди тунгусов был один высокий для своего народа парень, который хорошо знал русский язык. Братьев отвели за холм, где обнаружилась огромная вытоптанная прогалина, на которой стояло около дюжины больших деревянных чумов. Там же паслись лошади и олени. Хотя тунгусов было здесь около сотни, из которых около шестидесяти – вооруженные мужчины, староверов разоружать не стали, а отвели в северную часть прогалины, где располагались низкие пеньки вокруг кострища и дали каждому деревянную миску с супом с большими кусками баранины, потом девушка в пестром кафтане и широкой бисерной лентой на лбу принесла им морковных пирогов и еще каких-то круглых пирожков с луком и кониной. Филипп все пытался отыскать старшего, чтобы выразить ему благодарность за радушный прием и принести извинения за глупую недогадливость со своей стороны привезти подарков.

Высокий парень, говоривший по-русски по имени Бакан только махал рукой – дескать отдохните сначала с большой дороги.

Вскоре к ним вышел старший – чернодлинноволосый мужчина средних лет с умными глазами, похожий больше на индейца или мексиканца, чем на тунгуса. Его звали Бодул. Он общался с ними через Бакана – выяснилось, что кроме этого парня здесь никто не знает русского языка.

Разговор между тем с Бодулом шел странный – сначала был вежливый обмен вопросами – кто они, откуда, как обстоят дела в тех местах, откуда они пришли. Затем Филипп заговорил было о коротких путях к Шильску, но Бодул уклонялся от ответов наэти вопросы – он все махал рукой, говорил: отдыхайте, ешьте. Так они отдыхали, ели и пили до вечера, потом смотрели на танцы девушек с лентами под звуки бубнов, потом им показывали оленей и коней, потом рассматривали их пищали, потом снова ели – оленину и оладьи с черемуховым вареньем, потом староверы лежали на траве, стонали от переедания. Среди них также лежали две тунгусовские собаки.

Терпение Завадского таяло, и наконец когда уже совсем стемнело и только костры пускали искры в кромешную тьму, Филипп не выдержал и поймал Бодула, когда он выходил из чума, схватил за руку и тут же отпустил. Рядом как по команде возник Бакан.

– Бодул, мы благодарны тебе и твоим людям за радушный прием, но все же мы здесь по очень важному для нас делу. И мы готовы хорошо оплатить твою помощь.

Бакан перевел слова Филиппа. Бодул слушал склонив голову набок, потом вздохнул, посмотрел на Луну и тихо сказал что-то на своем языке.

Бакан перевел:

– Бодул не покажет вам таких путей.

– Не покажет? Но почему? Он что, их не знает?

Бодул улыбнулся, услышав переведенные слова Завадского и произнес три коротких предложения.

– Бодул Вачелан говорит, что такие пути он знает, но он не знает тебя, Филипп. – Перевел Бакан.

Завадский кивнул и разочарованно улыбнулся.

– Что же мне сделать, чтобы уважаемый Бодул узнал меня лучше?

Бакан перевел и озвучил многословный ответ Бодула:

– Мы простой народ и ценим простые вещи. Мы никуда спешим, потому что живем зде ни едину сотню лет и знаем, еже сия земля уважает терпеливых. Но ваш народ всегда торопится. Спешит захватить побольше. Вы пришли недавно и сразу же назначили себя зде хозяевами, заставили местных платить ясак, и сначала вели себя что дикари, хватали наших женщин… Конечно, и мы не оставались в долгу. Мой отец изрубил пальмой добрую дюжину казаков. Но времена давние. Мой народ сегодня помогает вашему. Егда ваш стольник Головин прибыл в Нерчинск договариваться о границах с Цинской империей, маньчжуры увидали, что вы слабы и нет смысла говорить, ежели все мочно решить силой в свою пользу. Они сожгли Албазин и окружили Нерчинск и только купившись на хитрость нашего князя Гантимура Катаная цины отступили. Вы заключили с ними невыгодный для себя договор, ин убо лучше такой договор, чем плен, смерть и унижение. И чем вы отплатили нам за помощь? Мой младший брат – аманат. Сидит в заточении в Кабанском остроге. Бакан тоже был аманатом (здесь Бакан переводивший слова Бодула о себе, смутился), поэтому он хорошо говорит по-русски. Вы цепляете на нас поводки. Да, силой можно добиться многого. Но у тебя, Филипп, ее нет.

Завадский поджал губы, исподлобья поглядел на Бодула.

– Ты прав, Бодул. Мы надеваем поводки, но чаще всего мы надеваем их на себя. Но Бог с ними, с этими народными распрями, времена меняются, а мы с тобой – простые люди, нам нечего делить и я не вижу причин, мешающих нам стать друзьями.

Бодул со скромной улыбкой выслушал перевод слов Филиппа и снова посмотрев на Луну, заговорил.

– Мне нравятся твои слова, но дружба – это поступки, а не слова, – озвучил банальную истину Бакан, переводивший ответ Бодула, – хочешь стать моим другом – вытащи из Кабанского острога моего брата и егда я дам тебе еже ты хочешь.

Филипп тяжело вздохнул.

Глава 33

В знойный предобеденный час, когда остроги наводняли просильцы, челобитники, мелкие купцы и земские целовальники, спешившие засветло решить свои дела, Завадский в сопровождении Филина и бывшего десятника из томской сотни Киприана Солодова миновал главные ворота Кабанского острога. Отчитавшись пропускному ярыжке о цели визита (с челобитным прошением о рыбном промысле в верховьях Селенги) Филипп, записавшийся в присутственной книге под именем Илимского купца Георгия Клунина, с позаимствованным у Акима вальяжным видом направился с напарниками к таможенной избе.

Щурясь от солнца, троица вертела головами, успевая подмечать разные детали. Кабанский острог оказался небольшим, имел классическую четырехугольную форму, без особенных укреплений. Четыре дозорные башни по углам и пятая большая над въездными воротами. Шестиметровый частокол, усиленный одинарными мостами изнутри, по которым от башни к башне ходили стрельцы, время от времени выглядывая в прорубленные оконца. В остроге, как положено – деревянная церковь, прямо у ворот справа, за нею – маленький воеводский двор (хотя вместо воеводы из Удинского острога был послан управлять приказчик некто Василий Балабин), несколько казенных изб: таможенная, приказная, съезжая и она же наполовину тюремная. Несколько стандартных амбаров. В целом было тесновато – из-за малой площади и обилия построек, внутренняя планировка походила на лабиринт, что Завадский посчитал неплохим знаком. Вероятно, острог ждала реконструкция, в противном случае рано или поздно этот деревянный «шанхай» сожрал бы пожар. Небольшая низкая избушка кубической формы с заколоченными оконцами располагалась возле северной угловой башни. Там, по словам Бодула содержали аманатов.

– Полмова караул, – сказал Солодов, скользя быстрым взглядом по мостам.

– По одному на башне? – спросил Филипп, не поворачивая головы.

– Ага. Острожка невеликая, служилых в мале. Вишь справа изба стрелецкая, четыре десятка, едва ли боле. Стал быть, по одному на башне, да на коегаждо мосту един пеши. Онамо идеж належит, туда и идет в усиление. Да паки людей надобно на разъезды да сборы ясачные. Боле просто нету.

Филипп скользнул взглядом по стрелецкой избе и оглянулся на ворота – они были высокими, выше даже частокола, увенчанные башней с вытянутым четырехгранным навершием. У избы с аманатами прохаживался скучающий стрелец с пищалью на плече и связкой ключей на поясе.

Зайдя в таможенную избу, троица натолкнулась на очередь из бородатых мужиков и каких-то мелких купцов, от которых разило рыбой. Все они поглядели на вошедших с любопытством.

Завадский осведомился у пропускного подьячего где тут подавать челобитные, им снисходительно указали на лавку у стены в конце очереди. Троица посидела на ней минут десять, а потом под предлогом вечеряния вышла на улицу, также неспешно продефилировала к воротам и покинула острог.

***

Ранним вечером того же дня Филипп собрал всех братьев и Бакана у поваленной сосны на опушке в двух верстах от острога. На широком пне лежала придавленная камешками бумага, на которой начертан был план Кабанского острога. Завадский настоял на участии хотя бы одного тунгуса, которого знает брат Бодула, чтобы тот сумел объяснить аманату, что они пришли его спасать, избежав тем самым лишних проблем. Бодул хотя и не желал никого посылать из своих, но вынужден был согласиться с этим аргументом, и отправил вместе с ними Бакана, который как оказалось был его племянником. Также, тунгусы дали им быстрых лошадей, веревок, гвоздей, топоров и еще всякой мелочи для дела.

План был простым, но все при деле, каждый озвучил свою роль трижды, затем сделали кое-какие нехитрые приготовления и в полночь выдвинулись к острогу.

К удивлению Завадского все братья и даже Бакан по какой-то неведомой причине умели очень достоверно имитировать уханье длиннохвостой неясыти и поскольку таких птиц было здесь много, то ее «крики» решено было использовались в качестве условных сигналов.

Подобравшись к острогу, братья присели, поглядели на неприступные стены за речкой. Из-за облака вышла круглая луна, и засверкала в Кабанке ломаным хрусталем.

– Пора. – Объявил Завадский.

Одна группа выдвинулась к северной башне, вторая тем временем – к угловой слева от въездных ворот. Третья осталась на месте смотреть за лошадями и готовить быстрые пути отхода.

Филипп, Бесноватый, Антон, Данила и Бакан, состоявшие в первой группе за пару минут добрались до места наблюдения, засели в небольшом перелеске в полсотне саженей от стены. Антон дважды по-неясытиному ухнул. Звук вышел глубокий, пугающий, напомнивший Филиппу крики совы из мультфильма «Ежик в тумане». Здесь над травой тоже стелился туман, из оврага тянуло сырым холодом.

Спустя примерно минуту на их условный сигнал дважды ухнуло со стороны южной башни – значит вторая группа на месте и готова действовать. Бесноватый резво пополз в траве к башне и метров через пять пропал из виду. Его никто не мог разглядеть, только Антон показывал в темноту и шепотом говорил, что Бесноватый дескать лежит на спине и целится из лука. Но куда? Филипп едва различал в темноте очертания пирамидальной башни.

Со стороны излучины раздались «пьяные» крики Акима и Егора. Оба орали невпопад какую-то песню, надрывая глотки.

– А ну пошли вон, выпоротки! – крикнул на них дозорный с южной башни.

– Еже овое чучело онамо вякает?! – «пьяно» прокричал в ответ Аким.

– Я те дам чучело, лайно поганое! – полетело в ответ и тут же чуть приглушеннее, видимо с правой башни или с центральной:

– Всади им в гузно картечи, Ермошка!

Следом раздался стук – другие братья швырнули из кустов камни в южную башню. Филипп услышал голоса совсем близко и следом торопливый топот. Над стеной что-то быстро двигалось, словно бегущий кот. А дальше – уже хорошо знакомый Завадскому жуткий едва различимый свист стрелы Бесноватого. В темноте что-то тяжелое шлепнулось на травяное взгорье с шестиметровой высоты и скатилось в недорытый ров. Все знали что это и молча побежали к башне.

Данила и Антон слаженно волокли за собой деревянную лесенку, которую приставили к обламу башни. Первым взлетел по ней Бесноватый, следом – Антон и Данила. Завадский забирался последним сразу за Баканом и отметил, что тунгус двигается довольно ловко. На башне все присели как по команде, только Бес поднял пищаль стрельца и вытянулся в полный рост, лук его был наготове. Он изображал убитого дозорного и заодно следил за караульными на примыкающих к башне мостах, которые в данную минуту переместились на южную башню, где их занимала вошедшая в раж вторая группа. Особенно буйствовал там Аким, предлагая кому-то выйти к нему чтобы «один на один братися на кулаках».

– Сейчас! – сказал Бесноватый, поочередно глядя на темные силуэты башен. Данила и Антон скользнули на мост. За ними сунулся было и Бакан, но Бес остановился его: – жди!

– Теперь!

Бакан и Филипп выбрались на мост, спустились. Антон и Данила ждали их на земле, присев на корточки в темном углу. Судя по запаху где-то поблизости находилось отхожее место. Филипп уловил странное движение и приглядевшись увидел у ног Антона здоровенную собаку, которую тот гладил одной рукой по спине, а второй кормил чем-то.

В центре острога горел дежурный костер, обложенный камнями, но из-за нагромождения построек толку от него было мало – только слабые красные отсветы мерцали на бревенчатых стенах.

– С двух сторон, – напомнил Филипп. Все кивнули и пригнувшись направились попарно к ближайшей избе. Громадная собака, виляя хвостом и поскуливая двинулась было за ними, но Антон, обернувшись, на ходу сказал ей что-то и собака к удивлению Завадского остановилась и легла, продолжая, однако, наблюдать за ними.

Конфликт со стороны южной угловой башни набирал обороты. Собравшиеся на трех передних башнях стрельцы уже сердились не на шутку, слышался многоножий топот по мостам и ступеням где-то спереди и оживленные голоса со стороны ворот. Филипп знал, что вторая группа должна отвлекать их, пока не услышит уханье неясыти, но терпение стрельцов не бесконечно, да и братья сильно рисковали. Сейчас судя по отдалившимся крикам они отошли подальше, но продолжали швырять в башню камни.

Уговор был рисковый – вышли братья из-за углов аманатской избы одновременно, каждая пара готовилась сыграть свою роль, в зависимости от положения охранника. Завадскому и Бакану выпало сыграть на отвлечение, потому что именно они вышли на стрельца лицом к лицу. Тот едва рот успел открыть от удивления, как сзади по затылку саданул ему дубинкой Данила. Филипп срезал ножом с пояса рухнувшего стрельца связку ключей и бросился вместе с Баканом к дверям избы, пока Данила и Антон тащили оглушенного стрельца под мост.

В это время раздалось фырканье у ворот – выводили коней. Филипп торопливо совал примитивные стержневые ключи в снячный замок – на вид они были все одинаковые, но подошел только третий, замок упал на землю, Завадский дернул дверь на себя. Данила зажег лучину, вошел первым, в избе было темно, плотно друг к другу стояли лавки, на которых зашевелились испуганные люди. Из-за спины Завадского вышел Бакан.

– Акнил Дялунча! – позвал он.

– А! – раздалось из тьмы. – Бакан си?

– Акнил Дялунча! Мит чагида си!

Перед ними выпрыгнул высокий тунгус, поглядел на Бакана, затем на староверов.

– Это он? – спросил Завадский.

Бакан кивнул.

– Уходим!

Бакан хлопнул тунгуса по плечу.

– Мэртын. Химат!

Вторая группа тем временем продолжала буйствовать, доводя стрельцов до остервенения.

– Мотыла сташивые! – разносился по округе хриплый голос Акима. – Свиньи поганые!

– Лайно крикливое, ты у меня в петле наперво болтаться будешь! – орал на него кто-то в ответ. – Сый обещание тебе мое! Рота!

Филипп понимал, что это становилось уже слишком опасно – стрельцам уже пора было что-то заподозрить. Кроме того из посада с восточной стороны могли подоспеть боевые холопы или казаки, жившие за острогом. Теперь уже вторая группа находилась под большей угрозой, чем они.

Первыми должны были выбираться тунгусы. Теперь расчет был только на скорость – Бесноватый не мог кричать. Филипп понял, что дело плохо, когда услыхал тяжелый скрип ворот и понял, что стрельцы оседлали коней и готовят вылазку.

– Бес! – крикнул Филипп, поднимаясь по ступеням на мост.

Тотчас раздалось над головой мощное троекратное уханье неясыти. Его сразу же заглушил топот копыт и гиканье. Стрельцы бросились из острога. Одновременно зычно залаяла в темноте громадная собака, испугавшаяся громкого голоса Филиппа. А через несколько мгновений раздался оглушительный крик заметившего их дозорного с восточной башни.

– Ворог в остроге! Шибай, братцы! Сюды!

На последней фразе его грудь пронзила стрела Беса, но сигнал он подать успел. Аманат с Баканом уже спускались по лестнице. По мостам раздавался топот с обеих сторон. Антон выстрелил во тьму из одного пистолета, затем из второго. Под ними заливалась лаем уже целая орава собак. Они первыми прибежали на шум. За острогом тоже зазвучали выстрелы. К ужасу Филиппа, конский топот и крики приближались в их сторону. Завадский скатился по лестнице и сломал последнюю перекладину. Данила едва не свалился на него, следом спрыгнул Антон, а Бесноватый все еще стрелял в кого-то из лука на башне.

– Бес! – закричал Филипп снизу. Из тьмы под навесом хищной птицей выпорхнула фигура и вместе с лестницей как в третьесортном фильме про ковбоев, ловко приземлилась в траву, превратившись в Бесноватого. Как обычно его нечеловечески стремительные движения и завораживающая удаль придали уверенности остальным. Только аманат испуганно глядел на приближающихся всадников с факелами. Впереди же, со стороны перелеска не переставая ухала неясыть.

Слева звучали трескучие залпы, у Филиппа колотилось сердце – он боялся, что стрельцы добрались до первой группы и уже расстреливают ее. Он бежал в тумане за Антоном, который двигался так быстро и легко, словно кругом была не тьма, а самый разгар дня. У речки им навстречу поднялся Аким с Филином и у Завадского отлегло от сердца, когда он увидел что все братья уже здесь. Савка поднимал коней, которых уложил для маскировки. Между тем, первая группа стрельцов приблизилась – они проскакали с факелами в сотне саженей, повернули к острогу, кто-то увидел лестницу и мертвого стрельца во рву.

– Оттоли, братцы! – закричал он, указывая в сторону речки, но староверов и тунгусов там уже не было – оседлав быстрых коней, они скакали в ночи за Савкой.

***

– Признаюсь, Филипп, разумел я с почину еже ты простой болтун. Ведаешь? Из тех самоуверенных дураков овые веруют еже одной силой пустозвонья мочно всего поимати. Обаче ты сумел меня удивить. – Перевел Бакан слова Бодула.

Втроем они стояли на вершине холма, с которого открывался потрясающий вид – море елового леса поднималось к далекой горной гряде с заснеженными вершинами.

– Бакан покажет тебе путь, – продолжил Бодул, – ты узришь хорошую дорогу и годе грядити ею впредь.

– Спасибо.

– Но помни, – Бодул прищурился на горы, – мой народ живет зде тысячи лет, тебе и жизни не хватит сведать даже об одном таком пути, а тут их сотни. Мы ведаем каждое дерево, каждый куст, коегаждо холм…

– Я ценю твою помощь.

Бодул кивнул, видимо считая, что такой ответ вполне подходит для завершения пафосного диалога, но Филипп не уходил – самоуверенному «луче» было нужно что-то еще. Бодул обернулся, встряхнул головой, избавляясь от назойливой пряди.

– Позволь спросить, Бодул.

Вождь снисходительно кивнул.

– Что ты скажешь о границе с Маньчжурией?

– Сия земля тоже наша. - Тунгус посмотрел на Филиппа. - Что не так?

– Я полагал, что земля принадлежит тому, кто ее контролирует.

Бодул неожиданно рассмеялся.

– А ты почитаешь иначе, луча?

***

Последнюю фразу Филипп запомнил, но осознает он ее позже – когда тунгусы станут одним из несущих элементов его империи, а пока он пробирался по тайным высеченным тропам через густые леса, по речным бродам, запутанным ущельям и пещерам. Его люди запоминали дорогу – все повороты, тайные знаки, ловушки, камни-указатели на распутьях, стоянки, укрытия и пещеры. На тринадцатый день пути еловый лес превратился в непроходимую чащобу, они с трудом тянули коней, натыкались на останки старого бурелома и вдруг – вышли к каменным столбам, за которым простиралось поле с высокой травой, а вдали, возвышались деревянные постройки.

– За полем дорога на Шильский острог, – сказал Бакан, – до него четыре версты отсюда.

– Шильский острог? – удивился Филипп. – Как такое возможно?

– Сый путь еще не самый короткий.

– Ты шутишь? Да по линейке на карте отмеришь больше.

Бакан улыбнулся.

– Он короче твоей линейки, логофет.

– Колись, Бакан! – Филипп хлопнул тунгуса по плечу. – В чем подвох?

За время пути Бакан сдружился с братьями. Казалось, что их веселая бродячая жизнь ему приходилась по нраву, в отличие от скучных обязанностей помощника Бодула. Но он был племянником вождя и не имел права выбирать свою судьбу. Бакан поведал Филиппу об этом и о том, что в подчинении Бодула находилось почти десять тысяч воинов-тунгусов.

– Я же сказывал.

– Ты говорил про оленя, указывающего путь в подземный мир. Но я думал ты просто подшучивал над Филином. Нет? Серьезно, брат? Ты не шутил?

– Ты совсем обленился, луча. Раньше ты хитрил изобретательнее. – Улыбнулся Бакан, научившийся за две недели копировать манеру речи Филиппа.

– Но ты почти купился!

– Учись признавать поражения.

– Кто бы говорил…

Завадский увидел, что парень пытается скрыть подкатывающую грусть.

– Значит, это все?

Бакан кивнул.

– Как нам найти тебя?

Тунгус поглядел по сторонам.

– Будешь недалече от того, еже зовете вы Селенгинском, спрашивай местных. Сый гради буде на твоем пути.

– Еще свидимся, брат. – Филипп обнял Бакана, и его примеру последовали другие братья.

Глава 34

Миновав поле, они увидали за холмами стены и башни Шильского острога, стоявшего вдали на возвышении и повернули по дороге в другую сторону – на Нерчинск. Встреченные холопы рассказали им, что цины почти все уплыли еще несколько дней назад, прокляв на прощание наш нищий край, но одна джонка вроде бы еще сновала между острогами. По крайней мере, один мужик видел ее вчера на какой-то пристани. Солнце уже садилось, когда добрались они до стоянки, на которой Филипп совершил свою первую покупку у китайцев четыре месяца назад, но сейчас их встретила только посеченная легким августовским дождем темная речная гладь. Покачивался от слабого ветра камыш, пустовала истоптанная пристань, валялись кругом остатки торговой деятельности – обрывки бумаги, щепы, веревок, огрызки яблок и сломанное ведро.

Антон вышел на пристань, прищурено поглядел в сторону Нерчинского острога, с полверсты на них плыла лодка со скатным укрытием – крошечный дощаник. Дождавшись ее, братья закричали гребущим мужикам – не видели ли они цинов? В пяти верстах выше, – ответили им, – торопитесь, уплывают нехристи.

Братья прыгнули на коней и поскакали во весь опор. Еще за версту увидели они с высоты собиравшуюся отчалить джонку: трапы убраны, расправлен парус. Братья закричали наперебой: стой! Сто-о-о-ой!

Цины будто не слышали их – деловито сновали по палубе, мелькали их конические шляпы и длинные косы. Филипп спрыгнул с коня у пристани, схватил у Савки мешок, потряс им.

– Годе товар! – закричал он, не заметив даже, что перешел на местный говор, – нигде такого не сымаете!

Китайцы зло вертели головами, что-то кричали, махали на них руками.

На помощь пришел Аким – выскочив на пристань, он пустился в пляс с мешком, нахваливая товар. Несколько китайцев заулыбались, среди них оказался купец – он дернул подбородком со своей тощей бороденкой – дескать что там?

Аким и Филипп стали наперебой говорить, но китаец понял, что быстрее будет самому посмотреть, сказал что-то помощникам, те накинули на пристань узкую доску.

Филипп с Акимом зашли по ней. Открыли мешки. Увидев табак китаец разозлился, поскольку сам им торговал, закричал и замахал руками – очевидно, чтобы шли вон.

Поскольку русской речи они совсем не понимали, Филипп перешел на язык жестов – изобразил будто взял щепотку табаку, поднес к лицу и протянул руку к небу двигая пальцами, как индийский колдун.

– Якого зелью, нехристи, вы жизнью не куривали! – эмоционально добавил Аким.

Купец все махал руками, а другой совсем молодой китаец, подошел вдруг с трубочкой, сказал что-то. Филипп раскрыл перед ним мешок, тот ухватил добрую щепоть, ловко набил ею свою трубку, чиркнул огнивом, раскурил. Все притихли – и китайцы и братья на берегу, Завадский с жадностью глядел на китайца. Сначала ничего не происходило – он медленно и глубоко затянулся, а потом время словно замедлилось. Лицо китайца вытянулось, глаза стали огромными. Он развел руки в стороны и, подняв лицо к небу, замер будто в трансе.

Китайцы что-то спросили у него, но он поднял палец вверх, сделал еще одну затяжку и снова разведя руками стал медленно кружиться вокруг себя. Не было сомнений – его охватил экстаз.

– Ох-хо-хо-хо-хо-хо-о-о-о-о! – протянул он, подняв трубку и что-то добавил глубоким, грудным голосом человека, перешедшего на другой жизненный ритм.

После его слов, сразу три китайца подскочили с трубками.

– Да, – сказал Филипп, открывая перед ними мешок и повторял, не находя других слов, глядя как руки хватают табак и суют его в трубки, – да… да…

Шесть больших мешков чая и столько же лакированных ящиков с шелковыми тканями стояли на берегу. Братья глядели вслед уплывающей джонке. Всего пять минут им потребовалось, чтобы ответить на единственный вопрос китайцев – сколько такого зелья они могут привезти еще.

– Сколько захотите, – ответил Завадский.

– Урга, – сообщил ему китаец и в отличие от других услышанных от цинов слов Филипп знал, что значит это. В семнадцатом веке так называли столицу Монголии.

***

В Храме Солнца Завадского ждали сплошные разочарования. Азарт разбился о глухую стену неприятия. Энтузиазм сгорел в тихом саботаже. На его стороне были бойцы, но старцы восприняли в штыки идею выращивать вместо хлеба «какие-то поганые цветы». Хлеб был надежен. Он не давал богатства, но кормил общину, а продажа его излишков позволяла без относительной нужды провести целый год. Эта страсть к затворничеству и страх перемен сейчас бесили Филиппа. Они не понимали, что отсутствие развития – значит нет новым людям, нет росту влияния и усилению безопасности, а значит риск сгореть, пасть от первого же набега более-менее вооруженных кочевников, джунгаров или какого-нибудь Истомы. Нет, старцы не думали об этом, все их «спасение» от подобных напастей – побег, молитва или огнеопальное причастие. И все же они были влиятельны, старцы умели пустить яд сомнения в умы обителей Храма Солнца, и они большие искусники делать это исподволь, чем и воспользовались в его отсутствие. Пока они подначивали людей только занять свою позицию: хлеб – основа выживания. Все остальное – риск и ненужное беспокойство, и многие верили. За ними нужен был глаз да глаз.

Филипп острым чутьем моментально уловил эти настроения. Со скорбными лицами старцы слушали слова Завадского на собрании о том, что следует готовить к посевной в пять раз больше полей, но отнюдь не ради хлеба. Хлеба на этот раз они засеют немного, только для нужд общины. Серапион, тоже имевший хорошее чутье, в отличие других старцев, изображал участие, но Завадский ему не верил и потому после собрания заявился с Антоном и Данилой к нему домой и прямо спросил: на чьей он стороне.

Серапиону не нужно было объяснять дважды и разжевывать очевидное. Увидев настрой Филиппа, он все понял. Этого заряда хватит накрутить старцам хвосты. Серапион повлияет на них, приглушит на время крысиную грызню. Но только на время – пока есть чем кормить людей. Филипп победит, если исполнит задуманное, но увы – хорошими новостями не пахло и на основном фронте – все посланные гонцы вернулись ни с чем. Никто не сумел отыскать семян «сонного» мака. Его выращивали киргизы где-то в окрестностях озера Иссык-Куль, а также севернее и в Джунгарском ханстве, но русские караваны туда не ходили, а соваться самим – самоубийственно.

Последняя надежда прибыла в ноябре. Люди Мартемьяна Захаровича доставили из томского острога плененного барабинского купца Фейзуллу вкупе с плохими новостями – Истома истребовал до конца месяца погасить накопившийся долг, а за освобожденного купца уплатить ему пятьсот соболей, в противном случае обещал «досталь скороспешно больших неприятностей».

Филипп поморщился, а стоявший тут же со связанными впереди руками Фейзулла, флегматично, приподняв брови, поинтересовался:

– Я так дорого стою?

– Не обольщайся, – хлопнул его по плечу Данила, – еже просто кое-кто приборзел.

Филипп поднялся из-за дубового стола, подошел к пленному татарину. Тот, несмотря на рваную одежду держался не без гордости – таил в умных глазах высокомерие – дескать, да, мне не повезло, я в вашей воле, но все вы отребье и пальца моего не стоите. Он был худ, смугл, нос имел с горбинкой, полные кривоватые восточные губы, тонкую бородку и чем-то походил на араба. Лет ему было примерно от сорока до пятидесяти.

Завадский внимательно оглядел его и спросил:

– Так ты купец или вор?

– Не разумею о чем ты толкуешь.

– В Маковске ты торговал ворованными шкурами.

– Думай, как знаешь.

Филипп улыбнулся.

– Говорят, твой отец из джунгаров, мать похищенная киргизка, а сам ты называешь себя татарином. Почему?

– Еже бы разом у всех воровати, – усмехнулся Антон.

Фейзулла высокомерно глянул на Антона. Это отметил Филипп – татарину явно не нравилось когда его обвиняли в воровстве.

– Кто ты, еже бо оправдываться пред тобою? – спросил он пытаясь придать голосу нахальности, но вышло не очень убедительно – барабинец поднял взгляд и тут же его опустил.

Филипп развел руками.

– Разве же я тебя в чем-то обвиняю? Я просто хочу знать – могу ли доверять тебе.

– Доверять?

– Именно. Так что ты скажешь?

Фейзулла устало хмыкнул.

– Я поне пытаюсь заработать себе в мале на жизнь.

– Но не очень удачно?

– Непросто привыкнути к коварству вашего брата.

Филипп засмеялся.

– Так это наш брат заставляет тебя продавать краденое? Или может, это просто не твое?

Последняя фраза задела татарина, именно этой реакции ожидал Филипп и внутренне возликовал.

– А ты кто? Единаче торговец?!

– Допустим.

– Так съезди с товаром в Джунгарское ханство и заполучишь ответ!

Завадский приблизился к Фейзулле, указал пальцем на свой подбородок.

– И много я там наторгую с таким лицом?

– Сам поди ведаешь.

Филипп отошел к столу, сунул руки в карманы новенького бушлата, повернулся.

– Поэтому туда поедешь ты, – сказал он.

Фейзулла состроил вопросительно-недоверчивое выражение лица.

– О чем толкуешь?

– Ты хотел заработать. Я дам тебе такую возможность. Я не могу торговать на твоей родине, ты на моей. Поможем друг другу.

– Яко же?

– Я дам тебе серебра и лошадей, ты отправишься к джунгарам или киргизам – выбирай сам, купишь на все семян сонного мака и привезешь сюда. Десятую часть серебра возьмешь себе.

Фейзулла усмехнулся, качнул головой.

– Ты выпускаешь меня из юзилища, мнишься дать серебра. Ин отнюду ты ведаешь, еже я вернусь по доброй воле?

Филипп медленно подошел к нему, посмотрел в глаза сверху вниз.

– Потому что мне нужен партнер на юге и я готов за это платить, а ты не настолько глуп, чтобы не понимать что это значит. Ты, конечно, можешь выбрать путь мелкого вора, но шанса стать частью чего-то великого у тебя больше не будет. Судьба дает такую возможность только раз в жизни.

***

– Уверен, еже не сворует? – спросил Данила, глядя, как Фейзулла в новеньком кафтане в сопровождении пятерых братьев, покидает Храм Солнца.

– Не уверен. – Ответил Завадский. – Но у нас нет выбора.

В следующие месяцы Филипп с киргизами (к привезенному из Красноярского острога добавились еще двое из Ачинского), лучшими общинными хлебопашцами, успевшими неплохо познать здешнюю землю, исходили десятки верст по округе в поисках мест для новых пашен. Изначально в общине планировали расширять земли для засевания пшеницы, овса и ржи, но теперь Филипп озадачил всех новыми идеями. Некоторые верили, другие возможно сомневались, считая что их пастырь полез не совсем туда, куда следовало, но вид сопровождавших Завадского хмурых разбойноликих рындарей – неизменных Антона, Данилы, Акима, Филина, а иногда и страшного Беса вынуждали держать их сомнения при себе.

Надо было решить сразу много задач – не прогадать с объемом, позаботится о логистике, водоснабжении, маскировке, охране, рассчитать количество инструмента и рабочей силы.

Иногда вместо Филиппа в эти обходы ходил старшим Данила, который всегда брал с собой Серапиона, побаивающегося молодого старовера с разбойными замашками и всякий раз пытавшегося уклониться от этого занятия. Данила же знал, что Серапион не худо разбирается в хлебопашестве и смекалист по части организации и потому уклониться старцу ни разу не удавалось.

Филипп такие дни проводил с Капитолиной. Иногда они гуляли за острогом, забирались на подножие горы и смотрели оттуда на бескрайний лес в печальном золоте зимнего заката. Капитошка больше не задавала ему вопросов о его снах и причинах разговоров во сне. Только однажды, она не сдержалась и спросила верно ли что сказывая о том, что он не помнит своего прошлого, он имеет в виду будущее?

Вместо ответа Филипп встал из-за стола и позвал ее за собой на крыльцо. Маленькая елка, которая росла на их дворе, была украшена серпантинами гирлянд из разноцветной бумаги, на ветках висели китайские фигурки, которые Завадский привез из последней поездки – в том числе и треугольноголовый альраун. В стеклянных штофах на деревянных столбиках вокруг елки горели свечи. Кругом было темно и тихо – община спала. Только мягкие снежинки опускались на елку и длинные ресницы.

– Сие ты сделал? – спросила она.

В больших глазах сияли огоньки свечей.

– Это сделали для нас. Завтра будет праздник.

– Рождество?

– Нет. Наш праздник.

И на завтра к ним пришли Данила со своей женой и другие братья и сестры и даже Бес с подругой, которой недавно обзавелся – на удивление она была консервативна даже по меркам староверов, среди которых допускалось совместное вечеряние мужчин и женщин, однако девушка все равно очень смущалась нахождению среди мужчин. Только Бесноватого она не страшилась и все норовила прижаться к нему. Но после праздничного ужина и особенно – напитков, смущение растаяло. Разговоры стали шутливыми, болтовню о делах сменили веселые истории, среди которых женщин особенно заинтересовал эффект, который производила пыжатка Бесноватого. Они осмелели и настаивали, чтобы он сыграл на ней и только Данила положил конец спорам, заявив, что его пыжатка заставит «всех баб раздетися и пуститься в пляс».

После они уже смеялись над всякой ерундой, а потом пошли кататься на большую десятисаженную горку, которую староверы построили неподалеку от Храма Солнца. С хохотом и визгом летели с нее на волоченках – кто на животе, кто на спине и кричали, барахтаясь в сугробах. А потом шли обратно – веселые и уставшие, долго прощались. В лунном свете слегка спотыкаясь две фигурки возвращались домой.

В феврале Завадский признался себе, что Фейзулла его обманул. Возможно, его ограбили и убили, но он в это не верил. Ситуация стремительно ухудшалась – староверы вырубали деревья под новые поля, готовили землю, подводили каналы для орошения, но посланцы за семенами раз за разом возвращались ни с чем. Последняя надежда рухнула, когда прибыла группа староверов с опытным следопытом из низовьев Уды, где по слухам, у остяков имелись какие-то связи с енисейскими киргизами и – снова ничего.

Услышав такую весть, сторонники партии хлеба, осмелели задавать через старцев вопросы Филиппу – готовить ли к посеву яровые?

Завадского и самого уже начали одолевать сомнения, но тут подоспела неожиданно хорошая весть – гонцы Мартемьяна Захаровича сообщили, что джунгарского купца по имени Фейзулла с наемными людьми на пяти розвальнях видели две недели назад на санном томском пути. Он искал дорогу, чтобы перебраться на Чулым.

Значит все же не обманул! Филипп обрадовался, разогнал нагонявших тоску старцев и на всякий случай направил навстречу по Чулыму своих людей, но те, добравшись до опасного сближения с землями киргизов вернулись через две недели ни с чем.

Между тем, наступила весна, пора уже было сеять, огромные поля были готовы, но пока начали сеять только пшеницу и рожь для обеспечения своих нужд.

В один из мартовских дней Филипп выехал на ближайшее поле. Он был впервые по-настоящему растерян, и не знал что делать. Его состояние будто почувствовали старцы и атаковали во главе с Серапионом.

– Не зачнем – потеряем все, брат! – решительно заявил он.

– Годе угробзу провороним. – Вторил другой.

И его верные Данила, Антон и даже Аким молчали на этот раз – их тоже одолевали сомнения, лица их были хмуры, и они явно понятия не имели что делать дальше.

В этот момент вдали на краю поля показались несущиеся во весь опор всадники. Данила схватился было за пистоль, но зоркий Антон развеял опасения:

– Сардак!

Всадники приближались и вот уже сам Филипп видел коренастую фигуру пятидесятника воеводы Красноярского острога летящего к ним с казаками.

– Мартемьян Захарович велел тебе, Филипп, донести! – вместо приветствия заявил Сардак, спрыгивая с коня.

– Что такое, Сардак? – спросил Филипп.

– Приказчик остолбень Игнатов сымал Фейзуллу и посадил на цепь. Зане же он под спудом в Кузнецком остроге. Токмо люди донесли – воевода сразу сшидал к тебе.

– Вот же мразь! – Филипп и обернулся к Даниле и Антону. – Готовьте коней!

– Не надо, брат. – Остановил его Сардак. – Мартемьян Захарович самолично выехал туда с седмицу назад с полсотней казаков да меня отправил к тебе, еже бы ты не смущался не дай бог разминутися. Он привезет тебе Фейзуллу с товаром онамо.

– Хорошо.

– Да паки едино деяние, братец. Просил тебя воевода об Истомке подумати покамест…

– Да пошел он к черту! – рассердился Филипп. – Почему я постоянно слышу про этого распетушившегося холопа? Вернем мы ему сраный долг.

Сардак покачал головой.

– Зело раздулся Истомка. Сумел прижать к ногтю нового томского воеводу ин дважды самолично ездил с малым обозом в Енисейск.

– В Енисейск? А там ему что нужно?

– Сый чужеяд, братец, разжирел пуще Карамацкого. Обложил всех виною, принял себе личную сотню самых разбойных казаков под набеги в совсельные разряды и все ему как с гуся вода.

Завадский задумался. Кажется, он недооценил этого «народного героя».

Глава 35

Мартемьян не обманул – понимая, что промах вороватого Кузнецкого приказчика, решившего поживиться за счет «нехристя» – часть и его вины, он прилагал усилия, чтобы скорей все исправить. Всего через десять дней обоз из десяти подвод прибыл в Храм Солнца.

Фейзулла сидел на первой телеге рядом с Мартемьяном Захаровичем. Филипп сразу заметил на лице татарина следы побоев – ссадины, гематомы и синяк под глазом. Мартемьян поспешил заверить, что все виновники наказаны – приказчику Игнатову расквасили нос, а стрельцов, избивших по его приказу Фейзуллу, отхлестали батогами.

Однако Завадский успокоился только когда увидел семена. Мешки с ними занимали три телеги. Вороватый приказчик их не тронул, посчитав какой-то восточной приправой, которую сложно будет продать.

Филипп подошел к телеге, сунул руку в один из мешков. Семена на ладони точь-в-точь как обычный мак, которым посыпали бублики и улитки в «Пятерочке». Аким уже кричал над ухом – давал первые распоряжения.

Завадский подошел к Фейзулле.

– Сильно досталось? – спросил он с сочувствием.

Татарин изогнул бровь с кровоподтеком.

– Врать не стану. Удовольствия в мале.

– Мы все компенсируем. – Завадский махнул двум слугам из бывших холопов. – Тебе приготовили избу с баней.

– Зде и мои люди, – Фейзулла указал на четырех джунгаров топтавшихся у телеги позади него.

– О них тоже позаботятся.

Умный взгляд сверкнул из-под полуприкрытых век.

– Рад, что ты здесь. – Филипп протянул руку.

Татарин посмотрел на нее и пожал, чуть наклонившись и коснувшись при этом другой рукой плеча Завадского. Видимо, у них так было принято. Слегка прихрамывая он пошел за слугами, Завадский смотрел ему в след.

***

Семена засеяли за два дня. Места для посева еще оставалось много, но до окончания посевной новых уже не раздобыть. В будущем надо будет это учесть, подумал Филипп и разрешил сеять хлеб.

Через три недели Фейзулла оклемался и его отправили к енисейскими киргизам с новым заданием – попытаться отыскать мастеров в искусстве ращения мака – эдаких средневековых агрономов, а также толмачей понимавших китайский язык. Филипп нашел одного охочего до хлебного вина иеромонаха, знавшего латынь, но не был уверен, что китайцы тоже знают ее.

В начале августа ранним утром Завадский вышел с тремя киргизами в маковое поле. Знакомые шарообразные плоды зеленого цвета покачивались от слабого ветра на высоких стеблях, вымахавших ему по грудь. На бескрайнем поле только-только появились редкие брызги розовых и даже бордовых цветков. Киргиз достал острый сапожный нож и сделал аккуратный надрез. На месте надреза тотчас выступила густая белесая масса, похожая на зубную пасту и начала темнеть. Киргиз коснулся ее мизинцем, сунул в рот и одобрительно кивнул.

Филипп хлопнул его по плечу.

Сырец собирали прошедшие специальный инструктаж работники, в основном женщины и подростки из числа недавно прибывших. В целом работа была несложной. Тут же под навесами они аккуратно наполняли пастообразной массой бочонки, которые под охраной отправляли на закрытые дворы для сушки.

К моменту, когда первая партия опиума была сложена в небольшие пятифунтовые мешки на десяти подводах и полностью готова к отправке, Завадский с братьями уже протестировали выращенный ими опий и знали, что он не идеален, но дает то, что нужно. Его смешали с табаком, дали попробовать Бесу и Антону. Остальным Филипп запретил употреблять наркотик под страхом наказания. Накануне прибыл Фейзулла, который привез с собой двух тонкоусых киргизов – одного звали Урынбеком, а второго Арамисом. Они были двоюродными братьями из рода потомственных маковедов, которых выгнали из семьи из-за распрей в борьбе за наследство – эти двое изрубили ятаганами какого-то важного родственника – не то дядю, не то деда. Один утверждал, что способен добиться нужной стадии созревания уже в июле, а второй заявлял, что владеет особыми приемами ухода, от чего «чудные сны ярче внемлют». Филипп не особенно им верил. Куда больше его обрадовало, что с этой парочкой Фейзулла привез старого киргиза со странным именем Боря, который десять лет провел в цинском рабстве на западе Китая. Когда-то его пленили джунгары и около года держали в клетке, а потом за полчашки соли продали его цинам. Китайцы заставляли его полоть рис стоя по щиколотку в воде и убирать загоны со свиньями и индюками. Он жил в зиндане, куда ему бросали лепешки с сыром и иногда гедза, которые он выучился ловить на лету. Иногда к нему приходил сумасшедший старик и сидя на пне на краю зиндана читал стихи на ханьском наречии – так Боря постепенно выучил китайский язык. Однажды началось сильное землетрясение, крышку унесло ветром, зиндан стремительно затопило и Боре удалось выплыть наверх. Сбежав таким образом, он три года добирался через Сибирь до родины, выучив за это время немного и русский язык. Было это правда очень давно. У старика не осталось родственников, сами киргизы его не помнили и относились с недоверием, считая что он у китайцев заразился чем-то, пропитание из-за преклонных лет доставалось ему тяжело, поэтому он был даже рад предложению Фейзуллы поработать для русских переводчиком, при условии, что ему будут давать на обед гороховую кашу с мясом.

***

Трое молодых староверов, сидевших в заслоне у старого тракта ведущего к Причулымскому острогу услыхали нарастающую канонаду и прежде чем первый из них с ужасом понял, что это топот сотен, если не тысяч копыт, с десяток рейтаров уже показались на дороге и стали приближаться к ним с дьявольской скоростью.

Впервые столкнувшись с такой угрозой, молодые караульные перепугались и побежали в лес к тайной тропе, но раздался залп пистолетных выстрелов, затем сразу же еще один и трое староверов ничком упали замертво в траву.

Канонада приближалась к городу, но все слышали ее как будто с запозданием. Ближние дозоры успевалиисполнить должное – подать сигналы оповещения, отойти, но какой в этом толк, если на тебя движется стихия, сметающая все на своем пути? У Храма Солнца не было сил противостоять такой громаде.

Ворота разбили выстрелами тяжелых орудий, которые волокли пары ломовых лошадей. Сотни казаков ворвались в город, рубя все на своем пути, врываясь в избы, хватали женщин, убивали мужчин. Все окрасилось кровью, оглушило стонами и криками.

В это время в сборной избе на севере города Завадский с ближними людьми – братьями, старцами, Фейзуллой и Мартемьяном Захаровичем отмечал завтрашнюю отправку первого обоза с опиумом. Услыхав выстрелы и крики, братья-воины вскочили, схватили оружие, но не знали что делать – кругом хаос, целая армия орудовала на их земле. В окно Завадский увидел, как среди этого хаоса в окружении по меньшей мере тридцати до зубов вооруженных казаков к ним приближается Истома.

Филипп вышел на крыльцо. Видя что кругом творят разбойники, его охватили ужас и ярость, но он не показал виду, только глаза его заблестели.

– Ты что, спятил?! – закричал он, сбегая с крыльца. – Останови это!

Подъехавший на черном коне с цепями и серебряным оголовьем Истома оглядел его знакомым непроницаемым взглядом. На груди его сияла кольчуга с железным щитком. На голове – низкий шлем с наушами, делавший его отдаленно похожим на немецкого офицера времен второй мировой.

Истома и впрямь где-то раздобыл себе отборных головорезов. Ближние боевики его были все богатырями с лицами самых лютых разбойников. Они слезли с коней, подошли к Филиппу, один ударил его в живот, второй опрокинул наземь и поднял на колени. Рядом опустили на колени и всех кто был в сборной избе, кроме Беса, ускользнувшего каким-то чудом и Мартемьяна, который в связи с недавним переходом Красноярского уезда в состав Енисейского разряда, теперь не подчинялся Томскому воеводе. Его, правда не отпускали, а велели стоять в стороне. У шеи каждого казацкий рындарь Истомы держал саблю. Рядом с Филиппом сидел привычный к невзгодам Фейзулла и сложив руки на коленях глядел на землю перед собой из-под полуприкрытых век.

– Ты разумел, будто от меня мочно отмахнуться яко от мухи? – улыбнулся Истома, слезая с коня и стягивая на ходу перчатки из тонкой кожи. На пальцах его блеснули алмазы перстней. – А топерва слезно просишь остановить сие?

Филипп поглядел на его сияющие черной кожей сапоги, тисненные золотом. Давно ли на этих ногах были драные лапти.

– Нет, – продолжал Истома, – они заплатят за твои грехи, за твою дерзость и неблагодарность, а посем заплатишь и ты.

Истома кому-то кивнул и Филипп едва успел крикнуть. Но все бесполезно, он и правда опоздал.

Стоявшим с краю Егору и Бартоломею отсекли головы. Филипп увидел как они покатились, у него потемнело в глазах, он подумал о Капитолине как в тумане, суматошно.

Мысли, придавленные паникой, работали с трудом, он поднял взгляд и увидел перед собой фигуру, загородившую солнце. Лучи по краям били в глаза, не давая увидеть лица.

– Ты же никогда не был дураком! – услышал он свой голос, поражаясь его твердости. – Ты всерьез думаешь, что я бы просто сделал это?! Просто так, не продумав все наперед?!

– Ин годно быти я переоценил тебя. – Ответила фигура.

– Послушай! Ты получишь гораздо больше, чем я тебе должен. Позволь мне показать!

Фигура засмеялась.

– Ты можешь убить нас и разрушить город, но вместе с этим ты уничтожишь и то, что я строил. То, что никто больше не построит. Или… Ты пойдешь со мной и увидишь, что сделает нас самыми богатыми людьми в России.

Филипп замолчал и увидел, что безликая фигура перед ним не спешит говорить – она жаждала слушать.

– Ты должен увидеть это.

Фигура сделала легкое движение рукой и Филиппа подняли на ноги.

***

В начале бескрайнего макового поля стоял Филипп в окружении головорезов. Истома вертел в руках маковый цветок.

– Еже сый дрянь? – вопрошал он хмуро, поглядывая на Завадского. – Еже сие за дерьмо? Иде хлеб?

Филипп смотрел на уходящее за горизонт поле. Его разорванная рубаха трепалась на ветру.

– За полушку этого дерьма цины платят шелком и чаем. А будут платить золотом. – Сказал он.

– Ты смеешься?

– По-твоему я засеял этим все до горизонта ради смеха?

– Стало быть спятил?

Завадский повернулся к Истоме.

– Я уже встречался с ними. За фунт этой дряни они дают столько же, сколько за десять подвод соболей. Только на ней нет никакого казенного ярма. Чистое золото прямо у нас под ногами.

Истома посмотрел на него долгим немигающим взглядом.

– И что это?

Филипп сорвал последний дозревающий плод.

– Дай попробовать своему человеку.

– Я дам тебе. Еж? – усмехнулся Истома, увидев реакцию Филиппа. – Али ты настолько ополоумел, еже от отчаянья удумал отравить нас?

Филипп коснулся мизинцем сгущенного сока и сунул палец в рот. В нос шибанул сладковатый запах, по телу пошли покалывания, а потом ушло все – эмоции, мысли, боль – будто перестали существовать. Видимо, это отразилось на его лице, потому что Истома и другие казаки подошли к нему ближе. Завадский видел это сверху. Видел поле мака, уходящее в небо, видел свой острог, лошадей, казаков внизу, сияющий на солнце шлем Истомы и себя. Задрав голову, Филипп увидел синие радужки отраженные в небесном взгляде.

Он не сразу понял, что Истома давно уже что-то говорит ему.

– Я дам тебе в мале годины [немного времени] покамест. Обаче соврешь – пеняй на себя. С торговли сый дрянью две трети буде приносить мне.

– Две трети, да ты спятил, Истома, это невозможно, – вяло сказал Филипп, борясь с накатившей сонливостью, – знаешь сколько уходит на доставку, выращивание, на охрану обозов… Ты просто режешь на корню.

Истома толкнул его в грудь.

– Ты позабыл кто ты? Я напомню – никто! На сей земле един хозяин и все в его области [власти]. Единаче и ты и сие сраное поле.

– Она отравила тебя, Истома, – говорил Филипп заплетающимся языком, – я тебя предупреждал, но…но… будь по-твоему…

***

Аким бешено вращая глазами расхаживал по избе, бил громадным кулаком в стены и косяки. Сегодня разбойники Истомы отсекли голову его другу Егору. Другие эмоциональные братья из ближних – Игорь и Севастьян тоже ругались, матерились, обсуждая как лучше напасть на Истому, как отомстить. Самые верные – Данила, Антон, Филин, Савка молчали, хмуро поглядывая на Филиппа, понимавшего, что душой они сейчас со своими братьями. Только Бес выглядел спокойным – он сидел в углу на сундуке с бумагами и протирал ветошью свою пыжатку.

Завадский сам еще не совсем пришел в себя – полчаса назад он нашел Капитошку с младшей сестрой, которая в момент нападения была у нее в гостях в тайном лазе, вход в который был оборудован у них на дворе в сарае за отъезжавшей на спрятанных колесиках деревянной платформе. Но не всем женщинам в «Храме Солнца» повезло укрыться. Люди Истомы убили двадцать двух человек, изнасиловали и ранили несколько девушек. Каким-то чудом казаки Истомы тоже потеряли одного из своих – разбойника, тащившего девчонку за сарай нашли мертвым со стрелой в шее.

– Филипп! – подскочил к нему Аким. – Упустим убо! Абие надобе гнати за ними да брать ночью на первом же увале!

– Успокойся.

– Чево? – Аким захлопал глазами.

– Ты порешь горячку.

К Акиму присоединились голосистые Севастьян с Игорем.

– Брат! Они уранили наших! Истнили баб! У Антифея родного брата зарезали!

Тут в избу ворвался Серапион с растрепанной бородой и волосами.

– Все… Все из амбаров выгребли, скот забрали, со… собаки! – задыхаясь сообщил он плаксиво.

– А ну чего раскудахтались яко бабы! – громыхнул «воеводским» голосом Мартемьян Захарович и все притихли, но ненадолго.

– Нельзя малакаться! Надобе в погонь, да поживее! Покамест недалече ушли! – выкатил на него безумные глаза Севастьян, но его отодвинул Аким, с недобрым прищуром выйдя в центр избы.

– Я не разумею, братцы, вы еже бы встали с понурыми рожами? – оглядывал он каждого. – Позняетесь сожрать овое унижение? Я верно разумею?

– Что ты предлагаешь? – обратился к нему Филипп, глядя в глаза с высоты своего роста. – Гнать две сотни бойцов на полтысячи головорезов с пушками? Даже если нам повезет, мы потеряем почти всех, а через неделю сюда придет тысяча новых из гарнизона.

– Ин еже сегда? – развел руками Аким. – Сие все?

– Уймись, Аким. – подал голос Данила. – Брат Филипп прав. Мы токмо погубим своих.

Аким криво усмехнулся.

– Ин ладно. Сидите по углам! Мы сами.

– Кто вы? – не понял Завадский.

– Мы с братьями!

– Хочешь сдохнуть? – спросил Бес.

– Не хочу статься сташивым [трусливым] выблядком!

– Да закрой ты уже пасть, Аким! – Филипп строго глянул на него, и убедившись, что Аким заткнулся, обвел взором остальных. – Мы не будем ни за кем гнаться! Мы едем в Ургу. Сосредоточьтесь на этом, нам понадобятся силы, потому что если у нас получится там, мы раздавим этого Истому здесь, а если нет, он сделает это с нами. Хотите победить – наберитесь терпения. Мы отомстим этой мрази и всем, кто причинил вред нашим братьям и сестрам. Но сейчас… пускай Истома думает, что мы покорились, что ничего не изменилось. Пусть думает, что он главный. Когда мы наберем силу, а он потеряет бдительность, тогда и снесем эту тварь!

Некоторые братья задумались, а иные осторожно кивнули.

– Ин елико ждать? – не унимался Аким.

Филипп снова подошел к нему, поглядел в глаза.

– Ты еще не понял? Ярость растворила твои мозги?

Аким, наконец, отвел взгляд и нахмурив брови с обиженными видом отошел в сторону.

Поняв, что возражений больше не будет, Филипп устремил взгляд на старца.

– Серапион! Позаботься о родственниках погибших и похоронах. Проведи ревизию того, что осталось и распредели между людьми максимально экономно. До осени общине придется туго. Мы должны это пережить. Понадобится твой опыт. Остальные займитесь делом – завтра рано утром мы выезжаем.

Братья были мрачнее тучи и расходились в абсолютной тишине. Завадский словно не замечал этого.

– Мартемьян! – позвал он.

Красноярский воевода обернулся.

– Истома неспроста ведет себя так дерзко, – сказал ему Филипп, когда все ушли, – узнай зачем он ездил в Енисейск и с кем там встречался. Скорее всего, его кто-то покрывает. Как только узнаем его слабое место, мы раздавим эту тлю.

Мартемьян Захарович многозначительно кивнул.

Глава 36

Ранним утром, еще засветло после бессонной для многих ночи, обоз из тридцати подвод в сопровождении конного караула Мартемьяна Захаровича выдвинулся в Красноярский острог. Оттуда сложным речным путем по Енисею и Ангаре братья с грузом направились к Селенгинску. На наем струг и дощаников ушла львиная доля средств и если в Урге они ничего не получат, то на обратный путь придется зарабатывать грабежами, но это еще не самое страшное. Самое страшное, что лишенные Истомой запасов почти три тысячи жителей Храма Солнца обречены умереть от голода в ближайшую зиму, и единственная надежда этих людей – сорок пудов опиума, которые Филипп вез с братьями в древнюю столицу Монголии. Это обстоятельство не выходило у Филиппа из головы, он даже не мог спать, но все же дорога немного развеяла мрачное настроение.

Урга была гораздо ближе Нерчинска, к ней вела проторенная дорога от Селенгинского острога. В те годы частная торговля с китайцами была запрещена, но как всегда в России – закон, что дышло – днем и ночью обозы русских купцов везли русский товар в Ургу, ставшую центром частной русско-китайской торговли.

***

В Ургу прибыли через три недели. Филипп ехал на лошади, глядел по сторонам. Оказалось, что в конце семнадцатого века территория Монголии (сейчас она контролировалась Империей Цин) выглядела куда оживленнее русской Сибири. Несмотря на царившую кругом степь – вплоть до призрачных очертаний гор в десятках верст, здесь жизнь если не била ключом, то по крайней мере была заметна.

Дороги как таковой не было – они ехали по утоптанной копытами и колесами земле, впереди и за ними тянулись такие же обозы. Иные вставали, другие их просто объезжали по степи и такая же вереница тянулась им навстречу. По краям бродили азиаты в длиннополых серых халатах, чудных шапках на манер русских кокошников и конических колпаках. Тех, кто был поупитаннее и понаряднее несли на носилках рабы или слуги, хотя лошадей и ослов тут было в достатке. Такой толстяк как правило ел орехи и плевался шелухой, глазея по сторонам как торговка чурчхелой на анапской набережной. Встречалось много домов из камня, часто двухэтажных и даже трехэтажных. Самыми высокими были пагоды с узнаваемыми, похожими на салатницы крышами в форме усеченных пирамид, кое-где попадались ступы со множеством ярусов, чем-то напоминавших гигантские русские печи. Религиозные сооружения окружал частокол тынов, как в русских острогах, только постройки за ними выглядели величественно – Филипп уже отвык от больших строений.

Братья с изумлением поглядывали на огромные причудливые постройки, диковинных людей, животных – удивляли их маленькие лошади (пони), которых завезли сюда вероятно голландцы или англичане, огромные величественные верблюды («вельбуды»), а у речки они возбудились как дети, увидав в водоеме аллигатора которого держали на цепях и давали ему на длинных палках мясо.

Завадский пообщался в пути с несколькими русскими купцами. Говоря о своем товаре он махал рукой – дескать, хлеб, кожи, соль, всего "в мале", немного шуйских топоров да кос от перекупки. В целом русские купцы везли то же самое, кроме самых важных на больших подводах с охраной – эти скорее всего работали сообща с вороватыми приказчиками и воеводами или крупными разбойниками вроде Истомы. Филипп действительно вез в небольшом количестве шкур, меда и зерна от Мартемьяна Захаровича, но основной товар располагался с третью по седьмую подводу.

В Урге они на последние средства арендовали захудалый постоялый двор по соседству с джунгарскими купцами, жившими в огромных шатрах. Филипп оставил половину обоза с охраной на дворе, и отправился на ярмарку.

Разузнав, где ведут оптовую торговлю китайцы, они миновали центр и оказались в северной части. Чего тут только не было: бухарцы продавали разноцветные ковры необъятных размеров, золоченую и оловянную посуду всевозможных форм и размеров, расписные тарелки, ткани, орехи, пряности, фрукты в раскрытых мешках и плетеных коробах. Тут же неподалеку монголы продавали коней, ослов и верблюдов, телеги, какие-то мотыги, седла, железные палки. На китайских рядах украшения висели обильными гроздьями на коврах, в руках переливались разноцветные нежнейшие шелка и бархаты, слепили белизной пирамиды изящных фарфоровых изделий, чаи и травы соблазняли диковинными ароматами. Манили перламутровые ларцы с сияющими на солнце драгоценными каменьями и жемчугами. Суровые, вооруженные мечами китайские охранники богатых цинских купцов в пестрых юбках сканировали недружелюбными взглядами окружающих, пока в руках их богатых хозяев сверкало серебро и золото. Пару раз Филиппу на глаза попались слитки. Табаки, трубки, упряжи – любые, иные чуть ли не из позолоты. Тут же мелькали и русская юфть и соболя с чернобурками и баснословно дорогие шубы из них. Отдельная лавка с лекарственными товарами, немало стоившими в России – корни ревеня, бадьян, мускус, особые целебные зеленые и красные чаи, собранные в горах и стоивших целое состояние.

Оказавшись возле цинских оптовых лавок, Завадский кивнул и братья группами – кто попарно, а кто по трое разбрелись с товаром по округе. С Филиппом остались только Данила и Бес. Завадский купил на одну из выменянных накануне медных китайских монеток с квадратной дыркой по центру, чаю себе и Даниле с Бесом и присел с ними на низкую лавку, не привлекая особого внимания.

Попивая чай, Филипп наблюдал за братьями – вон Савка показывает что-то знаками дряблолицему китайцу с косой. Тот вертит головой. Дальше, в лавчонке у ручья – также крутит головой худощавый китаец и машет на Севастьяна, прогоняет вон. Завадский поглядел в другую сторону. У лавки с бархатом и камкой Антон и Филин что-то знаками показывают двум китайцам в синих юбках. Те тоже машут на них. Ничего, братья, скоро они сами будут бегать за нами, подумал Филипп. Наивные торгаши даже не подозревают какую упускают возможность – той цены, за которую братья предлагают им сегодня купить товар, больше никогда не будет. Завадский отдавал себе отчет, что их сегодняшнее занятие не та торговля, на которую он рассчитывал. Это всего лишь первый шаг – запустить товар в массы. Если ничего не получится, они просто раздадут его бесплатно.

– Гляди-ка, брат. – Данила толкнул Филиппа в бок. – Ловитчик наш сымал рыбешку.

У крупной деревянной лавки с амбаром и узкими лодками, Акима с Терентием окружили китайцы. Среди них – парочка состоятельных, судя по пестрым атласным халатам и упитанным лицам. Аким улыбался и активно жестикулировал, пока двое китайских приказчиков набивали тонкие трубочки.

Филипп усмехнулся:

– И кажется немалую.

Данила и Бес тоже улыбнулись.

– Вершей волокет!

– Да не, братец, тут целый невод!

– Смотрите и запоминайте, парни, это называется исторический момент. – Сказал Филипп, поднося ко рту глиняную чашку.

Уже через минуту у лавки усилилось оживление, речь и смех зазвучали громче, подошли новые китайцы.

Из плотного кольца тел в ярких халатах с трудом выбрался Терентий и, найдя взглядом Филиппа с братьями, махнул им рукой. Завадский кивнул.

– Зови остальных. – Сказал он Даниле.

Данила коротко свистнул. Остальные братья, которым удача так и не улыбнулась, моментально бросили свои попытки приставать к китайцам и направились к месту дислокации Филиппа. Некоторые уже обратили внимание на оживление возле лодочной лавки, где толпилось человек двадцать китайцев.

– Клюнули нехристи? – спросил Антон с интересом поглядев на галдящую толпу, окружившую Акима. Все уже видели как у их с Терентием ног появились мешки с чаем, короба золотистого шелка и чьи-то обнаженные руки уже ставили туда новые ящики.

– Идем. – Сказал Филипп, вставая.

В этот день они продали почти тридцать фунтов опиума, получив за них полторы тысячи рулонов шелка, двести пятьдесят фунтов чая, около полсотни фунтов горных улунов – особо дорогих сортов чая, которые, к слову, цинам запрещено было продавать иностранцам, шестьдесят три связки медно-цинковых китайских монет (по сотне в связке), пятьдесят восемь талеров, два серебряных слитка, семьдесят шесть жемчужных нитей и небольшую горку разноцветных каменьев в дерюжном мешочке. Продажа вышла преимущественно меновая, но это только начало.

На следующий день они арендовали двор с тремя избами и амбаром поближе к базару, а на самом рынке перебили аренду лавки у джунгарского торговца коврами и подняли цену на свой товар в четыре раза. Поток посетителей не иссякал. Об очередях они ничего не знали, началось столпотворение. К обеду пришлось поднять цену еще в полтора раза. Торговлю вел Аким с Борей, остальные братья занимались охраной. В округе стали появляться первые курильщики – в основном приказчики и мелкие продавцы полулежали на плетёных диванчиках в открытых китайских кабаках.

Другие купцы стали поглядывать на них. Часам к четырем товар в лавке закончился и Филипп решил принимать покупателей прямо на дворе, подняв цену еще в два раза и объявив, что продаются только партии от четверти фунта и ограничил половину мены в пользу талеров и серебра. После этого поток покупателей, наконец, схлынул. Но это отнюдь не означало конца. Это был переход на новый уровень. На следующий день во дворе появился китаец в золотом кафтане с высоким воротом в окружении шестерых вооруженных саблями воинов. Он взял сразу пуд опиума. Старый киргиз Боря, поедая гороховую кашу с бараниной сказал, что он специально ехал сюда за нашим товаром из соседнего города.

Через неделю цена стабилизировалась, опиум уходил быстро, но без ажиотажа, слухи о чудо-зелье активно поползли за пределы Урги. Филипп неспроста увеличил партии, он знал, что конечных потребителей местные ему не отдадут. Стали прибывать средние купцы. Несмотря на увеличение цены, купцы возвращаясь к себе и продавали опиум с огромной выгодой. Амбар и одна изба, арендованные братьями под завязку были забиты шелками, бархатом, чаями, золоченой бумагой, дорогой посудой, лекарствами, одеждой. Что-то уже не помещалось и лежало прямо во дворе. Серебро, золото и деньги хранили в сундучках. Места не хватало. Пришлось арендовать соседний двор, заплатив троекратную цену. Братья получили первое жалование. Принарядились, накупили себе всякой всячины, в том числе – острых японских мечей и ножей, браслетов, перстней, сапог из тончайшей кожи. Аким зачем-то приобрел себе шубу из чернобурки и расхаживал в ней, несмотря на жару, на каждом его пальце сверкал перстень. Повадились братья ходить в особые избы, где азиатские девицы делали им «удивительный» массаж и всяческие другие приятные процедуры. Пировали-вечеряли тоже сытно, едали диковинно нежных жареных птиц, плоскую лапшу с травами, знакомую свинину в «меду», рыб, морских огурцов, запивали желтым вином, заедали дивными рогатыми дынями и бананами. Полюбились им и китайские сладости – кирпичные пироги с ананасами, кексы с клубникой и лунные пряники.

Филипп считал доходы, которые перещеголяли все его ожидания. Однако неожиданное богатство порождало и новые заботы. Во-первых, столь стремительное обогащение без пользы для себя не станет терпеть ни одна власть и рано или поздно им придется с ней столкнуться. Он даже не предполагал в какой форме это произойдет, но не сомневался, что однажды у них во дворе появится кто-то влиятельный. Во-вторых все приобретенное добро нужно было еще как-то увезти – значит, требовались новые крепкие телеги и лошади, желательно ломовые и наемные работники. Стоило подумать и о безопасности. Здесь они уже натыкались на множество завистливых взглядов других купцов и просто разбойного вида субъектов, но в Урге цины строго следили за порядком, оберегая статус крупного центра внешней торговли – повсюду с регулярной частотой разъезжали их конные караулы, вооруженные луками и «пальмами», но уже в десятке верст к северу лютовали кочевники, а уж дальше, за границей – и говорить нечего. Завадский вспомнил о приказчиках Строганова и его вооруженных бандитах в стрелецких кафтанах. Им бы не помешало огнестрельное оружие, но увы – тут найти можно было только холодное.

К ним на двор заходили не только ради покупок, но и просто познакомиться и поглазеть. Среди последних были в основном русские купцы, они живо интересовались кто такие братья, чем торгуют. Братья угощали их дорогим горным улуном с сахаром, пряниками и «честно» отвечали, что торгуют сонным табаком, выкупленном у киргизов. В один из дней зашел к ним на двор высокий тощий купец с холопами, судя по виду – боевыми. Одет купец был по-московски: бархатная ферязь, красные сапожки, отороченная лисой мурмолка. Борода клином, взгляд плутоватый, длинный язык то и дело облизывал треугольные губы. Держался как будто скромно, но Филипп догадался, что это непростой гость. Назвался он енисейским промысловиком Агриппушкой Дрынниковым, торговцем солью и лошадьми «из-под Маковска».

Он очень хвалил братьев и Завадского, который в свою очередь представился ему «простым Красноярским купцом». Шутил, «радовался» за успешную торговлю, всячески желал удачи, поглаживая свою бороденку, пока хитроватые глаза его рыскали по двору, буквально заваленному дорогими китайскими товарами.

Как только он ушел, Филипп с минуту щурился на забор, а потом позвал Антона с Савкой и говорил с ними о чем-то минут десять, после чего братья сели на свежекупленных выносливых лошадей и ускакали в ночь.

За две недели они распродали двадцать три пуда опиума. Темп был отличным, он опережал даже лучшие прогнозы Филиппа. Все шло как будто даже слишком гладко, поток покупателей не прекращался, пока в один из дней к ним никто не пришел. До обеда – ни одного покупателя. Только мелкий китайский чиновник зашел сведаться о наличии жалоб и забрать небольшой налог на торговлю, да какой-то рябой купец из Шильска с понурым видом, которому дали из жалости банку мартемьяновского меда с кедровыми орехами.

Филипп отправил на разведку Данилу с Акимом и старика Борю. Братья вернулись через два часа и сказали, что сведать ничего не удалось. Все торговцы молчат, как рыбы, но из обрывков бесед, уловленных Борей, стало понятно, что в Ургу прибыл кто-то важный и влиятельный. Поскольку вся прочая торговля в Урге шла обычным своим чередом, Завадский понял, что у них намечаются долгожданные проблемы. Он решил напрямую выяснить все у торговых властей Урги и поручил подготовить взятки, но тут Данила сообщил ему, что вокруг их двора рассредоточились вооруженные китайцы.

Филипп выглянул за ворота.

У двора действительно толпились хмурые китайские воины, сильно отличавшиеся от обычных ургинских стражей. Эти были осанистей, глядели строже и одеты все одинаково – в красные халаты с кольчугой, шлемы, и мягкие туфли, как у артистов балета. Вооружены мечами, а некоторые даже имели на поясе некое подобие пистолей со стволами крупного калибра. Все воины посмотрели на Филиппа, но тотчас расступились, среагировав на какую-то отрывистую команду. Из-за них по образовавшемуся коридору вышла целая делегация – восемь китайцев средних лет в разноцветных шелковых платьях, среди которых самым первым шел совсем молодой на вид человек с женоподобным лицом в желтом кафтане с вышитыми на нем красными драконами (позже Филипп узнает, что носить изображения драконов на одежде имеет право только цинская знать и крупные чиновники).

Завадский поздоровался слегка поклонившись. Подошедший к нему молодой китаец ответил легким кивком. От важности, исходившей от китайцев как будто сгущался воздух, братья мигом поняли, что прибывшие к ним люди серьезные и замерли. Боря неслышно возник и зная китайские обычаи – в пояс поклонился юноше.

– Прошу, – дружелюбно сказал Филипп, указывая на распахнутую дверь в главную избу, которую они использовали для приемов.

Делегация молча вошла. Завадский указал на большой стол с креслами, но за стол сел только юноша, а остальные китайцы встали у стены за его спиной. Филипп сел напротив, киргиз Боря примостился сбоку, склонившись в три погибели.

Китаец некоторое время молчал, разглядывая Филиппа чересчур комичным для юноши строгим взором, затем произнес что-то спокойным тихим голосом.

Боря мигом вспотел, и брови его поползли наверх. Завадский терпеливо ждал перевода.

– Ты ведаешь, льяовай, еже опиум растити и тем паче торговати в нашей империи запрещено? – дрожащим голосом перевел старик.

Глава 37

Это было конечно не совсем то, что хотел услышать Филипп, но он был готов к подобным словам. Расскажи это англичанам, хотелось сказать ему, но он ответил как положено:

– Прощу прощения, господин, мы об этом не знали.

Юноша спокойно положил руки на стол ладонями вниз. Китайцы за его спиной обратились в статуи – казалось, не дышали и все как один глядели вниз перед собой.

Боря перевел слова Филиппа и озвучил новый вопрос китайца:

– Елико у тебя его осталося?

– Чуть больше шестисот фунтов.

Китаец задумался на несколько секунд. В это время появился Терентий с подносом и поставил на стол фарфоровые чашки с дымящимся чаем. Боря с величайшей деликатностью подвинул самую красивую золоченую чашку важному гостю и тотчас весь обратился в слух, так как китаец снова заговорил.

– Признаться, наша семья удивлена яко сия дрянь расходится зде. Будто лесной пожар…

Лукавый огонек мелькнул в глазах азиата.

– Ваша страна богата и в ней живет много людей.

– Но не здесь. – Китаец развел руки в стороны и Филипп впервые обратил внимание, что парень ведет себя чересчур уверенно – движения его были спокойны и величественны. – Внешняя Монголия – царство бедняков. А он разлетается даже в нищих деревнях.

Завадский молчал, ожидая более явного намека и дождался - китаец продолжил:

– И ежели бедняки готовы отдавать последнее за сей товар, еже станется егда он попадет в другие провинции? – китаец посмотрел Завадскому в глаза. Боря продолжал переводить. – Иде живет больше людей и главное – больше богатых людей?

Филипп склонил голову набок.

– Можно ли одними запретами остановить движение бурной реки? – подбросил он дровишек в демагогические рассуждения китайца. – Или разумнее обратить ее силу на служение чему-то благому?

Завадскому показалось, что он уловил в выражении лица юноши некий намек на улыбку.

– Мысль несомненно мудрая, однако порождает вопрос, – китаец неспешно вытянул тонкую ладонь в сторону Филиппа, – каковы возможности нашего гостя? И насколько серьезны его намерения?

Филипп тоже положил ладони на стол и слегка наклонился в сторону юноши.

– Серьезнее не бывает.

Китаец внимательно посмотрел на Завадского и тот увидел, что теперь они совершенно точно понимают друг друга.

– Это лишь половина ответа.

– Я могу привезти столько опиума, сколько вы пожелаете взять.

– По какой цене?

Филипп назвал.

– Вдвое меньше, – не согласился китаец.

– При условии покупки от тонны. - Пошел на риск Филипп.

– Ну что ж, предположим я готов купить... три.

У Филиппа захватило дух, но он удержал себя в руках.

– Вы серьезный человек.

– Наша семья не получила бы того, что имеет здесь, ежели бы не умела трезво смотреть в будущее.

– Через десять месяцев я привезу сюда три тонны.

– Не сюда. Мои люди проложат дорогу за Орхоном. Онамое место годе сокрыто горами от посторонних глаз. Серьезным делам не нужен лишний призор.

– Согласен.

Китаец сложил ладони на столе.

– Чжуан Юншэнь, – произнес он, слегка склонив лицо.

– Филипп. – Поклонился в ответ Завадский. – Полагаю, ваша семья имеет большое влияние в этих местах?

– Семья Чжуан контролирует все отсюда до Хайлара, включая приграничные земли с вашим государством. – Китаец посмотрел на Филиппа. – Но можно ли ожидати подобного с вашей стороны?

Филипп ощутил неприятный укол – одна из серьезных проблем, которую ему еще предстояло решить, но он произнес невозмутимо:

– С нашей стороны проблем не будет.

– Тогда можно выпить чаю. – Юншэнь поднял золоченую чашку и наконец широко улыбнулся. Филипп приподнял свою.

– За успешное сотрудничество!

– О! – спохватился Юншэнь и рявкнул так, что Боря не решился перевести.

Тотчас два китайца за спиной выбежали из избы и вернулись с внушительным сундуком.

– Забыл сказать, – пояснил Юншэнь, глядя как китайцы затаскивают сундук и открывают крышку, под которой сверкнули серебряные слитки, – наше сотрудничество начинается уже сейчас. Я выкупаю все что у тебя осталось…

***

Приятное дополнение к новому знакомству – безопасный путь до самой границы. Юншэнь не обманул – его семья была настолько влиятельной, что никто не смел даже косо посмотреть в их сторону, пока они мчались на новых лошадях, почти без остановок по территории Монголии, минуя все посты. Уже на третий день они ступили на русскую землю и Филипп будто зверь почувствовал угрозу, но он был готов к этому. Во всяком случае, он так думал…

Не доезжая до Селенгинска, они планировали повернуть на Иркутск, обогнув Байкал с юга и нанять струги на Ангаре. Дорога была проезжая, хорошая, сухая, но в этот час малолюдная – дело шло к вечеру, была осень и темнело теперь рано.

Филипп сидел на первой телеге в китайском балахоне, накинув на голову капюшон, как монах, рядом Данила – правил лошадьми. Позади на десяти груженых телегах расположились братья. Съехав в вытянутую низину, они увидали вдали конные силуэты на дороге и по мере приближения стало ясно – стрелецкий разъезд.

– Легки на помине – и десяти верст не проехали… – Спокойно сказал Данила, и цокнул на лошадь.

– По крайней мере, они предсказуемы. – Филипп спрятал зябнущие руки в рукава.

– Тпру! – крикнул ладный стрелецкий пятидесятник, когда они подъехали к разъезду. – Кто такие?! Амо путь держите?

Пока Данила отвечал на формальные вопросы, Завадский глядел по сторонам. Идеальное место выбрали, конечно – низина. С одной стороны крутой облавный сосняк, с другой – пологий травянистый кряж.

Справа раздалось множественное шуршание лиственной подстилки, щелканье замков карабинов.

– А ну – с телег вон! – заорал вдруг пятидесятник.

Филипп флегматично повернул голову и увидел как из сосняка выходит целый отряд стрельцов в грязновато-серых кафтанах, целясь в них из пищалей. Видать у них тут все по одной схеме работают, подумал Завадский устало слезая с телеги и поднимая руки. Лицо его оживилось только когда он увидел, как из лесу к нему идет тощий купец Агриппушка Дрынников в сопровождении какого-то офицера с объемным пузом, с которого тот раздражительно стряхивал листья и хвойные иголки.

– Ба! – просиял Филипп. – Старые знакомцы! Вижу, Агриппушка, промысел твой теперь не на Ангаре, а на большой дороге!

Клинобородое вытянутое лицо Дрынникова сияло умасленной улыбкой. Он замахнулся и как-то женственно отвесил Завадскому пощечину.

Филипп моргнул, продолжая вместе с братьями недвижимо стоять с поднятыми руками под прицелами пищалей.

– Тьфу ты, как невежливо, братец! Где же твоя купеческая солидарность? Продался разбойникам в стрелецких кафтанах?

– Якой ты мне братец, чужеяд! – пропел Агриппушка, сцепив в замок старушечьи руки. – Я разбойную рожу за версту чую!

– Эй, Агриппушка! – крикнул тем временем его пузатый сопроводитель, приподнимавший рогожи с телег. – Еже сие за лайно?

– Ась?

– Ты сказывал он су богат, везет злато-серебро, а зде сплошная дрянь!

Дрынников подскочил как ужаленный и забегал вдоль телег, срывая старые рогожи, из-под которых сыпались гнилые корнеплоды, которые Завадский купил по дешевке у монголов. Лошади увидав на земле такое лакомство, потянулись к нему мордами, двигая за собой телеги.

– Тпру! – гаркнул пузатый. – Еже за говно деянится?

Филипп с Данилой улыбались. К ним подбежал Агриппушка и схватив Завадского за отвороты балахона, затряс.

– Иде злато?! Амо запрятал, окаём?! – визжал он, брызгая слюной. – Жгите его, стрельцы! Пытайте!

Но стрельцов уже не интересовал Дрынников – как и Филипп с братьями они смотрели на хребет кряжа, из-за которого в мрачнеющем небе появилась целая тьма всадников.

– Чертовщина! – выругался пузатый.

– Это кто аще?! – взвизгнул Агриппушка, прячась за стрельцами.

Тем временем орда всадников с дикими воплями, напоминавшими индейские боевые кличи хлынула на них с кряжа страшной черной волной. В числе первых Филипп увидел Савку, Антона и Бакана, за которыми летели тунгусы. Жалкие выстрелы утонули в оглушительном кличе, замелькали стрелы и сияющие лезвия «пальм».

Через минуту тридцать изрубленных стрельцов лежали на дороге и опушке сосняка. Прислонившись спиною к сосне сидел пузатый офицер, из расколотого почти надвое черепа кровь залила ему лицо и грудь. Рядом дрожал как осиновый лист Агриппушка, каким-то чудом оставшийся в живых.

– Пощади-и-и! – взмолился он, глядя на приближающегося Бакана, достающего длинный нож.

Бакан ничего не говоря, словно барану перерезал ему горло и вытер нож о его кафтан, после чего обернулся к Филиппу с широкой улыбкой.

– Ну ты просто зверь, братан, – сказал ему Завадский, разводя руки в стороны.

Они обнялись и похлопали друг друга по спине.

– Сказывают деяния твои с цинами идут в гору? – спросил Бакан и, привлеченный грохотом повернул голову направо. Оттуда в низину спускался обоз с настоящим товаром из семидесяти подвод, возглавляемый Акимом.

– Да, дела идут хорошо, – согласился Филипп, – а с твоей помощью пойдут еще лучше. Ты ведь готов к большим делам?

– С самого рождения.

Филипп одобрительно кивнул.

– Еже делать буде с мертвяками? Отволочити в лес?

– Нет. Оставим послание тем, кто еще не понял, что времена меняются.

Бакан растянул губы в улыбке.

***

Много времени для дум дает русская дорога – день за днем, неделя за неделей. Филипп почти не спал и все думал, пока на распутье не попрощался с братьями. Основная колонна во главе с Акимом, сотней наемных рабочих, под охраной тунгусов, сопровождавших обоз, выросший в ходе попутной перепродажи на три сотни подвод направились в Храм Солнца, а путь Филиппа лежал в Красноярск, где в статусе воеводы доживал последние денечки Мартемьян Захарович.

С тех пор, как Красноярский уезд передали в управление Енисейскому разряду, ходили слухи, что уездным красноярским воеводой правитель Енисейского разряда поставит своего человека. В общем-то и без слухов это было логично. Но пока они пировали со старым другом-воеводой – пили хлебную водочку под звуки рожков и балалаек. На радостях охочий до всяческих услад Мартемьян даже раскурил табаку с опиумом, после чего плясал с девками целый час. Действовал он на него странно. Визгу, шуму и смеху стояло на три версты кругом.

Сутки отдыхали они, Мартемьян Захарович радовался богатым подаркам, новому жалованью, но больше всего – оглушительному успеху Филиппа в Урге. Глубокой ночью, когда оба были уже мертвецки пьяны, они стояли на восточном острожном мосту, смотрели в ночную тайгу, как когда-то в отвоеванном ими Причулымском остроге.

– Сукин ты сын, Филипп, – говорил Мартемьян Захарович заплетающимся языком, расплескивая вино из кружки, – я скажу тебе как на духу, умней тебя дьявола, я никого не встречал!

Наутро Мартемьян Захарович выглядел бодрым как умел выглядеть после пьянки только он. У Филиппа еще кружилась голова, он пил полюбившийся ему китайский улун с хвойным запахом, от которого ему становилось лучше.

– Пришло время поговорить о делах, братец, – сказал он, присаживаясь рядом с Завадским.

Филипп бросил на него взгляд.

– Су верно с Истомой ты угадал. Дондеже в прошлую годину на почетное место помершего от зубной боли енисейского дьяка прислали с Сибирского приказу нового боярина, а вкупе стрелецкого полковника Василия Харю, при овом чужеяд карась некий Авдей Гузнов, полуполковник. Сведалось, Гузнов тот хаживал в Крымские походы…

– Ага.

– И бывати он в те крымские годины у Истомы десятником. Нраву он лихого, разбои поставил на поток, деянится дерзко. Уже дважды горел, подменив ясачную пушнину с государева обоза на драную, да посек до смерти какого-то польского писаря, а все яко с гуся вода.

– Значит спелись черти?

– Худо, братец, в том еже разъезды Гузнова кроют все пути в Красноярск и ниже до Причулымья. Покамест Истома грабит наш уезд и тебя, его разъезды убирают всех жалобщиков да челобитчиков. Посем свой человек сидит у него в приказной избе Енисейска.

– Значит пришло время и нам наведаться туда.

– Хочешь перекупить полковника?

– Не-ет, – протянул Филипп, – нам надо убивать сразу двух зайцев.

– Воеводу? – удивился приказчик.

– Что слышно о нем?

– Су, ведомо вмале. Окольничий. Воевал при царском воеводе с разинцами. Хотя и богат, ин сказывают лихоимец преогромный, обаче никто не видывал, яко он поборничает. А вот еже хитер яко черт – весно. Чудно токмо, сказывают боле добра любитель он богобоязненный храмов и церквей. Наказал в коегаждо остроге, совсельно малые выстроить по трехкупольному храму.

– Да? – заинтересовался Филипп.

– Сам же по полдни бывает не вылезает из храма, ни даже самолично кануны на клыросе петь охотник.

– Сумеешь организовать встречу?

– Да сие, братец, деяние вовсе несложное. Уж давно зазывает он меня в Енисейск.

– Зачем это?

– Яко зачем? Еже бо он самолично снял меня с воеводства. Да все тяну я под разными изветами… То дескать дороги размыло, то Енисей льдом не окреп… Ин стало быть едем?

В горницу вошла упитанная девица, поставила на стол кувшин квасу. Оба смотрели на нее, а потом Мартьемьян вдруг ухватил ее за задницу. Девица с визгом отскочила, а воевода захохотал.

– Да, едем, - сказал Филипп, - но сначала мы кое-что сделаем. Есть тут у тебя грамотные архитекторы?

Мартемьян Захарович округлил глаза.

– Хто?

***

Енисейский воевода Михаил Игнатьевич – не в пример бывшему Томскому коллеге был человеком по-настоящему влиятельным, причем не только в Сибири. Почти все Енисейские воеводы – самого крупного до петровских реформ сибирского разряда были наизнатнейшего происхождения и высочайше титулованы – бояре, окольничие, постельничие, происходили из древнейших родов какого-нибудь Аскольда или Венцеслава, который постирал онучи князю Владимиру в десятом веке или подал кружку молока и пряник в форме лошадки малолетнему сыну Рогнеды Рогволодовны. И имели за плечами серьезный послужной список – как правило, военное прошлое или активное участие в подавлении бунтов. Михаил Игнатьевич тоже обладал всеми этими титулами и заслугами, и роду был древнего и знатного – шедшего от брата какого-то чеха из Священной Римской империи, который привез в Москву невесту Василия Первого в четырнадцатом веке.

Михаил Игнатьевич был крупен, грузен, богат и умел скрывать ненавязчивым простодушием доброго правителя свой цепкий расчетливый ум. Если бы не Строгановы, его можно было назвать самым влиятельным человеком в Сибири. Он близко знал покойного царя и не стремился сближаться с новым, быстро смекнув какой он из себя и понимая, что для этого нужен более тонкий подход.

В сию минуту мрачного ноябрьского черностопа вальяжно вышел он из трехэтажных хором Енисейского острога, ступая золоченными сафьяновыми сапожками по обитым коврами подмостям, которые уложили перед ним чтобы воевода не ходил по лужам. Одной же с ним скоростью двигалась окружавшая его свита и рынды. Воевода то и дело останавливался, указывал на кого-нибудь пальцем – то на попа, вышедшего из духовенской избы, то на нижнего дьяка по хлебным делам, то на церковный купол, который мастерили длинноволосые шарлатаны, выписанные им из Суздали. И всех он знал по имени, и до всего имел дело, давал указания на ходу, тыча пальцем то в одно брюхо, то в другое. Утопая в лужах, сразу два писаря с подвесными чернильницами на боку, спешно скрипелиперьями, записывая его устные наказы. Словом, настоящим начальником был Михаил Игнатьевич, да к тому же уважаемым. Умел иногда и пошутить и сыграть в правителя радеющего о простом люде, приказав, например выдать новые сапоги встреченному им босому крестьянину или потрепать за щеку супругу мелкого торговца-баранщика.

Особенно любил он расхаживать по острогу, без устали раздавая указания. Многих подчиненных это, однако, утомляло и они спешили по возможности укрыться с глаз долой от дотошного воеводы.

В минуту, когда Михаил Игнатьевич затеял беседу с матушкой Бедуньей, которая с послушницами попалась ему на пути, в острог через главные ворота громыхая стал втягиваться обоз из крупных подвод на больших окованных колесах.

Глава 38

Михаил Игнатьевич, разумеется тотчас обратил на это внимание. От обоза взгляд его переместился к ярко одетым людям шедшим к нему. Один, коренастый, одет был по-боярски, шел торопливо, неся под мышкой огромный рулон бумаги, другой, высокий, одет явно по-купечески, но как-то диковинно, будто по иноземному. Сопровождавшие эту парочку казаки – все статны как на подбор, хорошо вооружены, но уж больно зверолики.

Подошедший боярин поздоровался и представился воеводой Красноярского уезда.

– А! – широко улыбнулся Михаил Игнатьевич. – Ну убо заждалися мы тебя, братец Мартемьян Захарович! Ин да приходят от тебя одни сплошные изветы да фигуры. Я уж подумал было - не свиту ли за тобой из добрых стрельцов испослати?

Среди сопроводителей воеводы раздались смешки.

– Прости, Михаил Игнатьевич, зело блазненно [виноват] пред тобою, обаче стремглав примчали, яко годе мочно. – Ответил Мартемьян Захарович еще раз кланяясь.

Продолжавшееся громыхание телег отвлекло внимание Михаила Игнатьевича, он повернул голову к главным воротам – через них въезжала уже как будто десятая повозка.

– Это с тобою? – кивнул он на обоз.

– Истинно сице, любезный Михаил Игнатьевич, ясак привезли с добором, да подарочков вмале от купечества нашего уезда вашему острогу.

Говоря о купечестве Мартемьян Захарович, не оборачиваясь указал большим пальцем за спину, где стоял Завадский.

Михаил Игнатьевич перевел взгляд на него.

– Хм. А это что у тебя? – кивнул он на большой рулон под мышкой Мартемьяна.

– Ох! – спохватился Мартемьян, спешно разворачивая рулон. – Сие, дорогой Михаил Игнатьевич, прожект Храма Христа Спасителя, овый алкаем сурядить весною у нас в Красноярске. Во-то привезли тебе показать на одобрение.

Перед глазами енисейского воеводы возникло гигантское изображение копии московского Храма Христа Спасителя, которое по указке Филиппа начертили красноярские подьячие.

Михаил Игнатьевич приподнял брови от удивления и с полминуты вместе с другими чиновниками не мог оторвать взгляда от чертежа, затем с не меньшим удивлением посмотрел на Мартемьяна.

– Да на якие же деньги сему вседетельному благолепию бысти? Али подумал ты еже зде у нас райские куцы?

Снова раздались смешки.

– Не смеем докучати, дорогой Михаил Игнатьевич. Денги паки же, наше купечество по своея воле да божиим наставлением изъявилось вскладчину на велелепоту [красоту] сию передати.

Нескончаемый обоз тем временем продолжал громыхать.

Михаил Игнатьевич снова поглядел на него – въезжала уже кажется двадцатая подвода, он прищурился, второй раз поглядел на Завадского и, как бы обращаясь к нему, спросил:

– Ино отнележе [откуда] якие деньги у купечества? Таких храмов даже в Москве нету, убо одних токмо куполов и логофету не перечесть.

– От цинов, – простодушно пояснил Завадский.

Воевода приподнял брови.

– От цинов?

– Зело богатое государство и охочий интерес имеет до наших товаров. – Косил под дурака Филипп, одновременно пытаясь имитировать местный говор.

– Сице же торговля внеказенная с ними под запретом.

– Верно, Михаил Игнатьевич, так ведь мы не торгуем с ними напрямую. А торгуем через джунгарских купцов. Пока иные с ними враждовали, мы ради общей пользы наладили связи и теперь во благо нашего уезда и разряда джунгары возят цинам наш товар за разумные барыши.

Филипп по глазам воеводы понял, что тот ни черта ему не поверил, но этот мимолетный проблеск мигом скрыло напускное простодушие.

– Молодцы коли так, хватка да смекалка у вас, красноярцев зело вижу на зависть имеется. Видать совсельство [соседство] с лютыми кочевниками кой-чему вас наустило. Не стужаетесь. Верно говорю, братия? Мы смеемся, ин во-то якой у нас уездный воевода, нешто иные. Признаться удивил ты меня, Мартемьян, – воевода снова повернул голову на громыхание телег, – да что же вы там все везете-то!

– Да во-ся, разве нашего, малость и цинского товару привезли, батюшка. – Сказал Мартемьян, простодушно хлопая глазами. – Чаю, риса, тканей, трав, фарфору – ин да всего в мале.

Воевода приподнял брови и переглянулся со своими подчиненными. Обоз тем временем, наконец, заехал, растянувшись от въездных ворот до самой церкви.

– Цинского товару?

– Да ты сам погляди, Михаил Игнатьевич, – сказал Филипп, а Мартемьян Захарович, сделал два шага к воеводе и добавил тихо, так что услышал только он:

– Особливо в предопоследнюю тележицу.

Воевода переводил подозрительный взгляд то на одного то на другого, а затем вдруг зашагал к обозу, взмахнув на ходу рукой — чтобы другие оставались на месте. За ним лишь устремился коренастый служилый в дорогом бархатном кафтане и с черной повязкой на глазу.

Подойдя к обозу Михаил Игнатьевич неспешно двинулся вдоль него, и вдруг как бы невзначай остановился у предпоследней подводы, приподнял рогожу, под ней блеснули серебряные слитки. Воевода обернулся, поглядел на Завадского с Мартемьяном. Те пристально смотрели в ответ.

***

На богатом постоялом дворе, целиком выкупленном на двое суток в Димитровском посаде неподалеку от Енисейска, в разгаре дня Филипп, Данила, Сардак, Медведь, Бес и Мартемьян Захарович пили дорогие меды — отмечали переназначение Мартемьяна в должности воеводы Красноярского уезда.

Дубовый стол вынесли прямо во двор, где подле на костре жарилось мясо. Все по очереди шуточно поздравляли «нового» воеводу, хлопали по плечам, подливали сладкого меду.

– Нашего воеводу захочешь — не сдвинешь! – кричал пьяный Сардак.

– Он сам-то, кого надобе подвинет! – поддакивал другой.

– А ну, братцы, видали вы рожу индюка, егда он под рогожу зыркнул!

Охмелевший веселый Мартемьян Захарович склонился к Завадскому.

– Еже, брат, разумеешь о главном деле?

– Наживку он заглотил - по глазам видел.

– Посем отпустил он нас?

Филипп повертел в руке оловянную кружку, заполненную на треть, после чего залпом осушил ее.

– Потому что не дурак.

В этот момент на улице раздался нарастающий топот копыт и громыхание, прекратившиеся у самых ворот, в которые тотчас оглушительно заколотили. Поспешно просеменил хозяин и отпер ворота, на дворе возник крепкий человек с повязкой на глазу в сопровождении трех стрельцов-великанов.

Хозяин постоялого двора тотчас бухнулся перед ним на колени прямо в лужу. Одноглазый не обращая на него внимания, подошел к столу, ткнул на Завадского пальцем.

– Ты едешь с нами.

Филипп переглянулся с Мартемьяном и поднялся, махнув начавшим было вставать Бесу и Даниле.

– Уверен, брат? – спросил Данила.

– Все в порядке.

Братья и Мартемьян Захарович пристально смотрели на Филиппа, пока он в сопровождении стрельцов и важного человека с повязкой покидал двор.

К удивлению Завадского за воротами его ждал крытый возок на полозьях — чуть ли не мини-карета. Куда лучше чем в розвальнях мерзнуть на ветру, подумал Филипп. Внутри обнаружились две уютные скамьи, обитые бархатом, а оконца в дверях возка были сделаны из настоящего стекла, через которые он смотрел на проносящиеся мимо дивные енисейские пейзажи. Ехали быстро — случайный люд шарахался в стороны.

Наконец, прибыли. У возка уже ждал Завадского одноглазый вояка. Плотный кафтан не мог скрыть его мощных грудных мышц и бицепсов. Кроме этой стати, резких движений и топорика на поясе, никак нельзя было определить в нем военного. Филипп даже не мог понять казак он, стрелец или простой боевой холоп.

Тем временем, оглядевшись, Завадский понял, что приехали они на кабацкий двор. Сама изба была большая крепкая, ладная, с маленькими оконцами под крышей и на дворе было непривычно для подобных мест чисто и что еще невероятней — пусто.

Человек с повязкой на глазу проводил его к дверям.

– Иди. – Сказал он, пропуская Филиппа вперед.

– Кого мне там спросить?

– Иди! – настойчивей повторил одноглазый тоном не терпящим возражений.

Филипп открыл дверь и вошел в абсолютно пустой кабак. Дверь за ним тотчас захлопнулась.

Внутри царил полумрак, но было чисто и даже богато — аккуратно выстроенные у стен столы и лавки были покрыты чем-то вроде лака, покрашенные полы сияли от чистоты.

Завадский обернулся, подергал дверь — заперто. Он медленно пошел к стойке с пустыми полками, нагнулся к провалу прохода, миновал задние сени и уперся в такую же запертую снаружи дверь. Неудивительно, но проверить стоило.

Филипп спокойно присел на лавку у одного из столов и принялся ждать. Минут через пятнадцать он встал, подошел к двери, снова подергал ее и ничего не добившись вернулся обратно. Прошло еще полчаса, затем час, Завадский начал терять терпение. Да сколько же ждать? Наконец минут через сорок, он встал, подошел к ближайшему окошку, оно было слишком высоко, так что он видел через него только верхушки елей, раскачивающихся в пасмурном небе. Рама показалась ему ненадежной, ее легко выбить, или на худой конец – вынести само стекло с внутренним переплетом. Вылезать конечно будет неудобно, но он справится. В конце концов, надо хотя бы выглянуть – вдруг там шарится этот одноглазый.

Филипп подвинул ближайшую лавку к оконцу, она оказалась куда тяжелее чем он предполагал и сильно скрипела, когда он на нее забрался. Выглянув в окно с лавки, он увидел стену сарая и фрагмент забора. Из-за сарая вышла курица и тотчас скрылась из поля зрения. Из щелей в оконце дул в лицо холодный ветер с пылью. Тут ее было много, и он подумал, что ему чертовски неохота лазать через окна, будто какому-то пацану, но все же, видимо, придется.

В этот момент за спиной раздался звук льющейся жидкости, Филипп обернулся и чуть не свалился с лавки — за столом в центре кабацкой избы сидел Енисейский воевода Михаил Игнатьевич в богатой соболиной шубе и наливал из черного штофа в две небольшие серебряные кружки. Перед стойкой стоял, заложив руки за спину одноглазый.

– В сем кабаке наливают лучшее во всей Сибири вино. – Спокойно сказал воевода, будто не замечая странных занятий Филиппа. Он подвинул одну из наполненных кружек на противоположный край стола, не глядя при этом на Завадского. – У батюшки моего в Новгороде егдамест был в белых кухарях один ростовский мужик, овый занимался токмо настоем вин на индийских зернах. Индияне зовут его маисом. Я взял его с собой. Кухаря в смысле. Ведаешь посем?

Воевода наконец поднял взгляд на Филиппа.

Завадский уже спустившийся с лавки, но не смевший подходить, медленно покачал головой.

– Баловство простолюдину во вред, обаче ежели лишить его последней выспри, он станет зверем. Всюду буде дрянь, а в одном пущай годе. – Воевода указал на кружку на противоположной стороне стола. – Присядь, отведай.

Филипп покосился на стоявшего у стойки одноглазового. Тот походил в полумраке на незаметную тень – если бы не грозно сверкавший топорик на его поясе. Отчего-то Завадский был уверен, что владеет он им мастерски.

Филипп неспешно подошел, сел за стол напротив воеводы, взял кружку и приподняв в знак уважения, отхлебнул. Во рту вспыхнул вкус чистейшего бурбона. Приятный жар опрокинулся вниз, отдаваясь благородным хмельным воодушевлением.

– Кухарь вашего отца хорошо знает свое дело. – Сказал он.

Михаил Игнатьевич, тоже пригубивший бурбона, толстыми пальцами в перстнях огладил влажные усы. В его глазах не было теперь ни грамма простодушия, лишь отражение той хищной натуры, проблеск которой Филипп заметил при их первой встрече.

– Ну, теперь можно и поговорить серьезно. – Произнес он, мрачно глядя Филиппу в глаза. – Сказывай кто ты и еже тебе надобе…

***

Истома с молодыми своими друзьями-разбойниками сидел в огромной "медвежьей" зале бывших хором полковника Карамацкого. Друзья веселились — кто хлестал дорогое рейнское вино, кто обнимался с девками из новой гаремной избы. Кто рубился в карты, стуча по столу кулаками, от чего подпрыгивали кубки и серебряные монеты. Сам Истома восседал на кожаном диване в компании с долговязым головорезом Павлушкой по прозвищу Щегол и новой своей подругой красоткой полутатарской бывшей пленницей Тахией. Раскинув руки, он привычно сканировал проницательным взглядом свою компанию.

За окнами раздались крики, топот.

– Глянь, Щегол, – кивнул Истома долговязому.

Парень вскочил и выглянул в то самое окошко, через которое любил смотреть на въезжающих Карамацкий.

– Автандил с отрядом вернулися, – доложил Щегол.

– Автандил? – удивился Истома.

– Больно скоро.

– А ну зови его сюды!

Автандил скоро вошел в залу, и предстал перед Истомой.

– Все разъезды новые – сплошь невесные [неизвестные], Истома Агафонович, – докладывал Автандил тяжело дыша и сжимая кулаки, – на всех дорогах стоят, чужеяды! Ни до Красноярску не проехати, ни к общине поганца-расколщика.

– А по Ачинской стезе через распутье на Причулымье?

– Совались и туды, Истома, да и онамо [там] из Енисейска новый разъезд — не пущают! Прежде отродясь их там не бывати! Во еже будто весь Енисейский разряд от нас огородили. Да не братися [воевать] же с ними!

– А что сказывают разъездные про людей Гузнова? Внегда Красноряск под его областью бысти.

– Спрашивали — говорят не ведают. Сказывают токмо новая воля полковника.

Истома встал, пронзил страшным взглядом Автандила.

– Живо скачи в Енисейск! Сыщи Гузнова, разузнай еже за лайно деянится!

– Воля твоя! – быстро поклонился Автандил и поспешно ушел.

Истома повернулся к окну, продолжая зло глядеть исподлобья.

– Что думаешь, брат? – спросил у него Щегол.

– Сукин сын сделал ход. – Процедил сквозь зубы Истома.

***

Не успели обсудить молодые разбойники неожиданные новости, как в залу вошел слуга с посыльным из острога и доложил, что Истому срочно просит к себе воевода.

– Почто?

– Сказывает токмо еже дело срочное, Истома Агафонович, важные вести пришли из Енисейска.

– Идем, – Истома зашагал к выходу. Щегол тотчас кликнул остальных разбойников, все побросали свои увеселительные дела и пошли за хозяином.

– Давеча были вестовые из Енисейска? – спросил Истома у посыльного, надевая мурмолку.

– Сего дни приехали к воеводе гонцы оттудова. Подьячий с рындами.

Истома со своими боевиками вскочили на коней и понеслись в ночи в Томский острог — мимо охранных разъездов и караулов — тем же самым прогоном, которым летал здесь когда-то лихой Карамацкий.

Распахнув острожные ворота, караульные поклонились новому полковнику.

Истома, не обращая на них внимания проскакал к главным хоромам, соскочил и приказав пьяным рындам оставаться внизу, сам в сопровождении Щегла и похожим на гориллу рындой по прозвищу Каин направился в воеводскую комору.

Томский воевода Степан Иванович стоял у окна, подпоясанный, при параде, несмотря на поздний час, держал в руке какую-то бумагу.

Кроме него в коморе был дьяк и стояли у стены два верных рындаря его.

– Во-то, Истомушка, – ласково сказал Степан Иванович, поднимая бумагу, – приказ сей на твой арест.

– Да ты спятил что ли, старик! – крикнул Истома.

Щегол и Каин схватились за рукоятки палашей, но вскочившие в комору четверо незнакомых стрельцов повалили их с ног.

Степан Иванович вскинул руки и ласково заговорил, обращаясь к уложенным навзничь охранникам Истомы:

– Не дурите, ребятушки, не шурмуйте, ежели шкура дорога. Истомка убо человек пропащий, на него приказные жалобы в Москву в пути. О собстве думайте, единаче за ним на плаху отправитесь.

Сердце Истомы забилось, он понял, что угодил в ловушку — его свяжут, заткнут кляпом рот, выволокут черным ходом и увезут, а людям его предъявят приказ об аресте, и будет поздно! Без лидера начнется раздрай. Тут он заметил, что в коморе появился еще кто-то — из-за спины вышел крепкий человек с повязкой на глазу и молча встал у стены.

– Это он?! – кивнул на него Истома. – Ты из Енисейска?! Вас купил выблядок раскольщик?!

Одноглазый молчал, спокойно глядя на Истому, пока рынды воеводы вязали ему руки.

– Это все навет!

– Не кричи, Истомушка, – говорил Степан Иванович, – сам виноват, разбойничаешь, да паки в чужом разряде. Сице терпеть такое кто станет?

Истому скрутили стрельцы и рынды, но он не унимался — кричал, повернув лицо к одноглазому, догадавшись, что он тут главный.

– Потолкуй с Авдеем Гузновым! Полковником! Он знает меня!

– Во-то сам и потолкуешь, – спокойно сказал одноглазый, – он тебя в кандалах с минувшей седмицы дожидаючи.

Тут-то Истома и понял, что все кончено. Ему вывернули руки, стянули веревкой. Разыграли черти! Охмурили! Но он знал, кто за всем этим стоит и не смог к удивлению присутствующих, сдержать злой усмешки, которая вскоре перешла в тихий свирепый смех.

– Раскольщик… сукин сын!

Глава 39

Тишину над заснеженными елями разорвал крик встревоженной неясыти. Дозорный извлек из зепи новенький голландский бинокль и с высоты восьмиметровой башни над въездными воротами нацелился на широкую лежневую дорогу с нахлестками, выложенную из тесанных тынов. В начале показались кивающие морды ломовых лошадей, везущих квадригами сдвоенные грузовые подводы.

Дозорный бережно сунул бинокль обратно, схватил березовую вувузелу и, задрав раструб к хмурому небу, замысловато загудел. Вскоре под башней с городской стороны показались бойцы.

– Едут! – крикнул дозорный, когда увидел среди них Антона.

– Отворяй!

***

Филипп с Данилой стояли на вершине заснеженного холма с которого открывался вид на долину. Перемежаемая редкими перелесками, она словно озеро простиралась до самых гор. За спиной раздалось тяжелое дыхание – Серапион не без труда забрался наконец, на холм и сощурил свои водянистые глаза на изрезанное черной лентой реки снежное великолепие.

– Как тебе? – спросил у него Завадский.

– Да-а, – протянул Серапион, осмотревшись, – место годное. Полма – горы, да с третью река – межень о десяти локтей.

– Мы должны засеять здесь все.

– Все?! – удивился Серапион. – Обаче ты сказывал, еже нехристю надобе две сотни пудов, а зде выйдет в тридесять больше.

Филипп засмеялся.

– Когда же ты научишься смотреть в будущее, Серапион? Мы будем продавать круглый год семь дней в неделю.

– Обожди-ка, братец, – насторожился Данила, – ты, стало быть, разумеешь продавать зелье не токмо Юншэню?

– Если он не сумеет выкупить все, мы найдем других покупателей.

– Обаче разумею он сему не обрадуется.

– Да плевать на него. Мы должны думать, как стать их единственным поставщиком, все остальное – проблемы китайцев.

– А ежели нехристь самолично зачнет возделывать у себя сие зелье? – задал резонный вопрос Серапион.

– Это слишком опасно в его положении.

– Посем?

– Доходы больше, но и риск огромен. Ведь когда опиум проникнет в крупные города, начнется война за территории. Власть попробует навести порядок, но быстро поймет, что пара десятков отрубленных голов ничего не решает и станет искать источник.

– А им легко соспешить [помочь]?

– Верно. – Улыбнулся Завадский. – Причем нам даже ничего не придется делать. Первыми на помощь властям придут желающие занять место семьи Чжуан. А когда они найдет источник, нашему дракону конец. Бить по каналам поставок, по рукам продажных чиновников, убирать шестерок и мелких торговцев можно бесконечно, не нанося особого вреда торговле, а если они сожгут поля – понадобятся годы, чтобы вырастить нового дракона и выращивать его будут уже другие люди. Поэтому… дороги, тайные тропы, реки, горы, ущелья, морские пути – товар будет проникать в страну через границу – это безопасно для них и выгодно для нас. Баланс укрепляет обе стороны. В этом сила картеля, братья.

– Область претит, зане зелье сие убивает?

Филипп задумчиво посмотрел на Данилу.

– Это их дело.

– Обаче мы торгуем смертью, брат?

– Мы не заставляем их выбирать этот путь.

– Токмо поспешествуем…

Филипп изогнул бровь и даже Серапион с удивлением посмотрел на Данилу.

– Послушай, что на тебя нашло?

– Ничего.

– Мы в любом случае не сможем это остановить, Данила. Если не мы, то этим просто займутся другие, а ты с семьей снова станешь прятаться по лесам.

Данила опустил взгляд на подножие склона, где змеилась черностылая река – очевидно, слова Филиппа его не убедили до конца. О чем он размышляет? – подумал Завадский. Вряд ли у матерого убийцы проснулась совесть, скорее взыграли старые религиозные страхи. Надо поработать с людьми, прочитать им новую проповедь, зарядить оптимизмом. Впрочем, никогда эти вчерашние изгнанники не жили в таком достатке, какой принесла им продажа первой партии опиума – почти у каждой семьи появился новый добротный дом, своя скотина, хорошая одежда и главное – они впервые почувствовали себя в безопасности, особенно после того, как все узнали, что влияние брата Филиппа помогло заковать в кандалы главного разбойника Томского разряда. А ведь это только начало.

Внизу раздался конский топот и свист. Прискакал посыльный из города.

– Прибыл обоз с оружием из Енисейска. – Сообщил он, когда Филипп с Серапионом и Данилой спустились. – Да дядюшка Леопольд просил единаче передать – по Оби плывет большой груз из Тобольска.

Вторая фраза особенно порадовала Филиппа – это была устная шифровка, означавшая, что при помощи связей енисейского воеводы Михаила Игнатьевича удалось через продажных тобольских дьяков выкупить огромную партию пищалей, карабинов, пороха и свинца. В те годы в Тобольске размещались главные в Сибири склады с оружием, которое предназначалось для выдачи подданным русского государства, изъявившим желание осваивать новые земли.

– Паки одна добрая фигура пришед, брат, – продолжал радовать новостями посыльный.

Фигурой оказалась давно ожидаемая Завадским грамота, жалованная воеводой Енисейского разряда «купцу Филиппу Андреевичу Завадскому с правом ведения свободной торговли казенным и частным товаром на всей территории Енисейского разряда». А это надо сказать, пространство от Енисея до Камчатки, то есть больше половины страны. Сюда же входили наказы не препятствовать уездным воеводам и приказчикам в енисейских острогах торговым делам Завадского – выделять ему места для постройки амбаров, складов, представительских изб, допускать размещение товаров на гостиных дворах, не препятствовать найму казенных лошадей и выделять по запросу крестьян для «нужных разряду» работ по строительству мостов и дорог.

После обеда Филипп смотрел как на диком поле Антон учит солдат стрельбе из нового оружия. У него уже почти тысяча хорошо укомплектованных бойцов, многие из них неплохо владеют холодным оружием, но эти однократные залпы из двадцатифунтовых мушкетов с тридцатисекундным заряжанием годились только для войны крупных армий против аборигенов.

Он подготовил несколько посыльных групп, чтобы раздать им первые указания, но первую группу отправил уже сегодня. Ее возглавлял один молодой старовер по имени Феликс. Феликс имел рост выше среднего, но был худ и носил усы вместо бороды. Многие потешались над его молодостью и не понимали почему именно его Завадский отправил в Мангазею с небольшим обозом и отрядом в тридцать человек.

Фейзулла прибыл в феврале с новыми людьми, на этот раз он привез с собой трех шорцев, которые действительно знали толк в повышении урожайности мака. Это были два брата и сын одного из них. Они показали, как правильно бороновать почту перед посевом, как лущить, на какую глубину вспахивать, как бороться с сорняками и как удобрять.

***

Лежа на животе, Истома тер замерзшие руки в жгучих железных манжетах, стараясь прикрывать их животом, но ничего не помогало от стылого ветра. Ног давно он уже не чувствовал, как и боль от удара хлыстом пролетавшего иногда на коне десятника. Истома только медленно поворачивал голову и глядел своими серыми немигающими глазами в спину скачущему казаку.

После того, как кузнец заковал его в кандалы в Болотовском посаде, Истому бросили как полено в розвальни и понесли по замершей реке. Он понял, что везут его в Енисейск. Только тамошние дьяки могут судить его за разбой в Красноярском уезде с тех пор, как вышел он из Томского разряда. Но зачем занимать целый отряд, если он до смерти околеет в дороге? Истома понимал это и несмотря на тяжелые муки морозом терпел – знал, что будет привал и ему не дадут помереть до суда. Если только по недосмотру… Истома к собственному удивлению зевнул и вспомнил далекое сибирское детство – как бежал порой наперегонки с одногодками вниз по залитому июльским солнцем склону сопки, чтобы первым припасть к роднику с прозрачной ключевой водой. А не лучше ли забыться вечным морозным сном, чем раскаленные кряжи да дыба в приказной избе? К чему бесплодные надежды? Перед глазами возник образ «раскольщика», пробудив в Истоме гнев, питавший его силы последние сутки. Почему же так вышло? Как получилось, что все предали его? Да пускай многие убоялись, иных убедили, пообещали прощение, но ведь среди самых близких его бойцов мало глупцов, способных поверить, что их простят. Они же и грабили и убивали вместе, чему полно свидетелей и затаивших обиду жертв. Нет, чего-то тут не сходится.

Между тем первый возница что-то крикнул и короткий обоз из трех саней взял вправо. Истома кое-как изогнулся и увидел на прибрежную стоянку – избушку с околицей. Во дворе заманчиво плясал в ранних сумерках костер, из трубы избушки тоже валил дымок. Должно быть разожгли двое конных казачишек, ускакавших от них около часу назад. Предсказуемость рассуждений отозвалась вспышкой надежды. Авось, еще повоюешь, пронеслось разухабисто в голове, но Истома подавил в себе вредную эмоцию. Каким бы лютым врагом не был ему «поганый раскольщик», все же он был прав, когда говорил ему о бесстрашии. Только сейчас он начинал понимать его слова. Неужели он уже тогда знал это? Неужели тоже прошел через это испытание? Чтобы вести людей на смерть, сначала нужно умереть самому. Может в этом причина того, что он сейчас один. Ежели так…

Вопреки ожиданию, Истому поволокли сразу в избу, а не к костру. Остальные стрельцы как раз потянулись на двор, где костер разошелся не на шутку. На полпути Истому поставили на ноги, он сделал шаг, не чувствуя ног – едва устоял, но все же пошел.

В избе было жарко натоплено, горели лучины, дышала жаром печь. Казак только вынул из горнила раскаленное докрасна железное тавро, вспыхнувшее россыпью искр, там же рядом лежали щипцы. Посреди избы – деревянная чурка с измазанным золой основанием.

Истому швырнули к этому пню, звякнули цепи. Стрельцы схватили его под руки, придавили голову щекой к чурке. Казак тем временем вынул тавро с раскаленной буквой «еръ».

– Посем не клеймили меня в Томске? Убоялись? Ссыкливые крысы. – Мрачно произнес Истома, без страха глядя на казака.

– Не вякай, – с глумливой улыбкой ответил казачишка с тавром, – табе единаче велено нос откусить. Видал щипцы?

Истома ничего не ответил.

– Держи его, братцы.

На Истому навалились. Раскаленная буква «еръ» приближалась. От жара лицо раскраснелось, выступил пот.

– Накрепко держи! Иных буковиц нету, трижды "ером" зараз пропечатаем!

Край раскаленной буквы задел кончик носа, но Истома не закрыл глаза, только прищурился.

В этот момент на улице грянули выстрелы и почти сразу совсем близко – крики и тут же снова выстрелы, с запозданием, громче, в ответ опять дальние залпы. Новые крики уже от боли, и глухие рубильные звуки их искажающие и пресекающие. Истома почувствовал – хватка ослабла, отстранился и жар. Казак опустил руку с тавром, Истома увидел его профиль – тот со страхом глядел на дверь, будто ждал что она вот-вот распахнется и ему придется вступить в борьбу.

– Еже там? – прошептал он глупо моргая.

На стрельцов у костра на дворе кто-то напал – Истома это понял, только кто? Что бы то ни было сердце его заколотилось.

– Сведай!

Стрельцы отбросили Истому, схватили мушкеты, стоявшие в углу, но один крикнул другому, видимо младшему, чтобы тот оставался с казаком и тотчас стремительно выскочил. Дверь за ним захлопнулась. Выстрелы еще звучали, потом остались только стоны, а вскоре утихли и они.

Всех ли гревшихся у костра стрельцов перебили или они просто разбежались, растащив по окрестностям этот загадочный бой? Но если Истоме почти нечего было терять при любом раскладе, то остающимся с ним в избе казаку и стрельцу было не до спокойных раздумий. Схватив один мушкет, а второй пищаль, оба целились в дверь, напряженно вслушиваясь. За стенами завывал только ветер и уже никто не стонал. Лежавший между ними Истома даже как будто почувствовал их напряжение и страх. Кандалы на руках и ногах его стягивала цепь, так что он не мог поднять руки выше живота, не задрав ног. Колено коснулось чего-то. Истома покосился и увидел тавро, еще пышущее жаром.

Прошло несколько минут. Молодой стрелец сдался первым – он дернулся, будто отмирая и неловко вскочил на ноги.

– А ну стой! – рявкнул на него казак.

– Не век же высиживать!

– Дурак! Они токмо тово и ждут. Сядь, остолбень! Сегда ворвутся.

Разумно, подумал Истома, приподнявшись на локте и безмятежно наблюдая, словно утомленный отдыхающий на пляже.

Текли секунды. Взгляды и стволы орудий его охранников были прикованы к двери. Окон в избушке не было – стало быть ворвутся, надежда на то, что стрельцы просто разбежались таяла с каждой минутой. Видимо, стрелец с казаком это понимали. Истома покосился на стрельца, из-под мурмолки и промокших вихров, по виску его стекала струйка пота. Взгляд недвижим, дыхание частое. В этот момент дверь с грохотом отлетела. В проеме возникла окровавленная фигура – еще живой. Выстрелы грянули почти одновременно и прежде чем крупный стрелец рухнул в избу, оба стрелявших поняли, что добили своего же. Зарядить не успеют – да и бестолку.

За мертвым стрельцом в дверях появились Щегол и Каин, оба страшные, с пистолем в каждой руке. Пуля от выстрела Каина угодила молодому стрельцу прямо в глаз, а опытный казачишка увернулся от выстрела за чуркой. Щегол подался было за жертвой, но вскрик заставил обернуться – из живота Каина торчал кончик палаша. Каин хрипел, изо рта сгустками выходила черная кровь, позади него пошатывался стрелец. Щегол бросился во тьму на недобитого врага.

Ловкий казачишка тем временем выхватил палаш, но Истома ударом обеих ног выбил его, и тот со звоном заскакал по избе, улетев куда-то в угол. Казак потерял равновесие, и Истома ткнул его под подбородок еще горячим тавром. Казак зарычал и бросился на него – сев на ноги, выбил тавро, стал душить. Из-за цепи, Истома никак не мог поднять руки, чтобы отбиться. В глазах померкло, в голове монотонно нарастал какой-то гул. Нащупав рукой плоть – видимо ляшку, он вцепился в нее из последних сил, но казак, поняв, что скорее надо уже кончать, тоже видимо из последних сил стиснул Истоме шею. Истома скалился, стараясь прижимать подбородок к груди, напрягал все мышцы, извивался, пытаясь спихнуть врага со своих ног, но силы его таяли.

Он попытался было позвать Щегла, но не мог раскрыть рта. Сначала надо умереть самому – всплыл обрывок последней мысли и в тот же миг оковы спали, на израненную шею потекло что-то горячее и на секунду Истома подумал даже, что это и есть она – смерть, но в легкие с тяжелым хрипом ворвался воздух, горло вспыхнуло болью. В ярком свете горнила, Истома увидел, как Щегол ножом перерезает горло казаку – прямо под клеймом, которое он успел ему поставить.

***

Когда через пять минут Щегол вернулся со двора, куда ходил добивать раненых, Истома сидел, прислонившись к горячей печи, и прислушивался к собственному свистящему дыханию. Щегол был хмур – брови сдвинуты к переносице, лицо и казацкий кафтан обильно забрызганы кровью. Он держал в руке молот и зубило.

– Руки, брат.

Истома послушно уложил руки на чурку, Щегол сильными ударами сбил заклепки с оков, тоже проделал с манжетами на ногах. Сбросив с себя ненавистную цепь с кандалами, Истома поднялся во весь рост, прямым проницательным взглядом посмотрел в лицо своему верному бойцу.

– Прости, брат, еже поздно сымались. – Сказал Щегол.

Истома положил руку ему на плечо и рывком притянув к себе молча обнял. Щегол тоже крепко обнял его.

– Надобе уходить, брат. В пяти верстах выше к отоку пост, большо могли услыхать стрельбу.

Истома кивнул и первым направился к выходу, но уперся взглядом в труп Каина.

Щегол тоже остановился, в лице его отразилась боль.

– Жаль Каина. – Сказал он и шмыгнул носом.

Истома присел на одно колено, и ладонью закрыл глаза мертвецу.

– Спи спокойно, брат.

– Пущай на том свете тебе льются меды да присно девы нагие ублажают, – добавил Щегол, чуть не плача, – яко внегда ты любил, брат.

Истома поднялся и оба разбойника растворились во мгле, оставив за собою только трупы, да потрескивающие в зимней тишине печные угольки.

Глава 40

В погожий весенний день Филипп стоял на холме, с которого открывался вид на залитую солнцем долину, наблюдая за началом посевных работ. Он распорядился разместить дополнительную охрану и дозорных в том числе за рекой. Крошечные люди муравьиным множеством распространились от реки до гор, заняв почти треть поля, и где-то там были среди них Аким и Серапион, он слышал их усиленные горным эхом деловитые голоса.

Позади на деревянном дорожном настиле, ведущем из Храма Солнца раздался топот копыт и грохот – из-под сосновых крон вылетела повозка. Завадский с высоты узнал Мартемьяна Захаровича, пестро разодетого как попугай, который сам правил парой лошадей. С ним был какой-то тощий парень. Десяток конных рындарей едва поспевали за ними.

Филипп спустился, обнялся со старым другом.

– Яко наказывал, братец, свез тебе со всего уезду гожих замочников, кузнецов да древоделов, покамест во граде дожидаючи.

– А это кто? – Филипп кивнул на испуганного безбородого парня лет семнадцати с подбитым глазом и вырванным над ухом клоком светлых волос.

– А сый выблядок из холопей удельных, пахаря сын. – Мартемьян схватил выбравшегося из телеги парня и толкнул к Филиппу. – Обаче вместо хлебопашества сей чужеяд присно затейничает, за что сечь и драть ево уже устали. Дивись, скропал давеча из тесаных бревен самоходный дощаник с водяным колесом заместо весел, да сблазнив иных отроков сбежал на нем по Чулыму. Едва сымали прохиндея, всыпали батогами. Ты… поминаю таких чудаков любитель, авось сгодится.

Филипп подошел к парню, тот испуганно глядел в ответ.

– Как зовут?

– Тишкой.

– Я говорю, Тишка, а ты отвечай, что приходит на ум. Понял?

Тишка вопросительно обернулся на Мартемьяна Захаровича.

– Двигатель внутреннего сгорания. – Произнес Завадский.

Парень захлопал глазами.

– Сказывай! – гаркнул Мартемьян.

– Не ведаю, барин, – прошептал Тишка.

– Паровой двигатель.

– Ча… ча… во?

Завадский подошел ближе.

– Ты чем крутил колесо на дощанике?

– Ногами…

– А есть что посильнее твоих ног?

Тишка задумался.

– Лошадь, господин?

Филипп наклонился к парню.

– Огонь, вода и?

Завадский глядел парню в глаза, тот прищурился и в его сером юном взгляде мелькнул проблеск догадки.

– Пар?

– Молодец, – Филипп разогнулся и похлопал Тишку по худому плечу, – еще потолкуем.

– Отвезите его к остальным в город, пусть его там накормят, – приказал он рындам, и обращаясь к парню, добавил, – у нас бить тебя никто не будет.

После того как Тишку увезли, Филипп позвал Мартемьяна на холм показать долину.

– Широко берешь, брат, – одобрил воевода, увидев размах и похлопал Завадского по плечу, – топерва я начинаю тебя понимать. Ведаю кто ты. Будущный человек.

Завадский чуть не вздрогнул, услыхав последнюю фразу. Ему казалось, он окончательно забыл о прошлом, которое изредка только являлась ему в виде обрывков кошмарных снов.

Филипп посмотрел на Мартемьяна, радость на лице которого сменилась озабоченностью, будто он вдруг вспомнил о чем-то неприятном.

– Да еже не позабыл, брат, есть одна худая вестишка… – Сказал он вздохнув.

– Что такое?

– Отряд, овый вез Истому истнили в двадцати верстах от Болотова. А накануне пропали два его рындаря, да одного сыскали среди перебитых стрельцов, а Истомки след простыл – сбежал сучий выборзок, ни даже не клейменный.

Филипп хмуро посмотрел на долину. Мартемьян Захарович, видя его задумчивый вид, спросил:

– Разумеешь еже чего смущатися [опасаться], брат?

– Нет, – покачал головой Завадский, глядя вдаль, – он теперь никто. Просто мелкий разбойник.

***

Тем летом началось настоящее восхождение Филиппа. Словно чувствуя это, перед поездкой он выступил с проповедью под открытым небом. Слушать его вышел весь город. Завадский, уже научившийся улавливать настроение толпы ощутил ее мощную энергию и затянул привычное молчание на рекордные три минуты, добившись страшной тишины и заговорил только когда казалось умолкли даже птицы. В разгар своей речи, он с удивлением обнаружил, что яростно жестикулирует, чего никогда не замечал за собой в прошлой жизни при публичных выступлениях. Он говорил о простых вещах – о прошлом и будущем, о поверженных врагах, о гордости и уважении, но толпа ревела после каждой его фразы, которую он сам почти выкрикивал, тряся сжатыми кулаками перед своим лицом или энергично грозя кому-то пальцем.

В конце выступления, когда он сошел с деревянной сцены, утирая лицо платком, толпа хлынула к нему, визжа от восторга – особенно женщины и Филипп уже завершивший акт экзальтации по крайней мере для себя даже испугался такого наплыва, ему казалось – прикажи этим людям прыгать в пропасть и они сделают это только ради любви.

Выехал он на следующий день с тремя тоннами опиума и огромным отрядом. Через две недели вслед за ними выдвинется обоз с аналогичной трехтонной партией, а в начале сентября еще один с двумя тоннами. И даже это не все – в Храме Солнца будут убирать, сушить, толочь и фасовать опиум до поздней осени. Всего они соберут в этом году почти десять тонн, и Завадский собирался продать их все. Он смотрел дальше семьи Чжуан – он верил в китайский опиумный «пожар». Первый груз он продаст, остальное разделит на мелкие партии и спрячет в тайных местах неподалеку от приграничных острогов, в которых теперь имел представительства.

На полпути его встретило уважительно составленное известие (почти доклад) от Селенгинского воеводы о завершении строительства амбара и торговой избы по его заказу в остроге. Сам Филипп еще зимой отправил несколько своих людей на восток – в Балаганск, Селенгинск, Иркутск и Верхнеудинск, чтобы заручиться поддержкой. Он не говорил им напрямую обращаться за этой поддержкой к приказчикам и воеводам, поскольку все они были подчиненными Михаила Игнатьевича, который и без того авансом наделил его большим влиянием (правда не везде и не в открытую, а якобы по просьбе и рекомендации Красноярского воеводы Мертемьяна Захаровича). Филипп понимал – в первую очередь ему важно выстроить огромную сеть из служилых людей, которые станут его глазами и ушами. Именно с этой целью он отправил людей с деньгами для подкупа острожных и земских подьячих, начальников, губных старост и даже простых жителей посадов, которые могут быть чем-то полезны.

Он пока опасался соваться восточнее – к Шильску, Нерчинску и дальше, но после сделки с Юншэнем, Филипп бросит львиную долю усилий на установление контроля над всей границей до Тихого океана. В Цинской империи тоже дремать не станут, в семнадцатом веке – опиум всего лишь растение, которое можно продавать также свободно как репу или мед, но так будет, разумеется не всегда и когда появятся силы, готовые побороться за то, что он создал, Завадский должен быть к этому готов. Он должен быть на шаг впереди всех, включая тех, кто пока только осторожно подбирается с юга и востока к загадочному китайскому дракону.

Они плыли на свежепостроенных стругах, и Филипп с досадой думал, как все еще много ресурсов, сил и времени отнимает у них дорога. Привыкший к иным ритмам, Завадский все никак не мог смириться с этой временной трясиной, которая рассеивала энергию и переваривала любой энтузиазм в унылое дерьмо. Наблюдая как медленно и многодневно они плывут по Ангаре, он сердился на этот огромный северный крюк, и представлял как удобно и быстро было бы прямиком от Красноярска добраться до Селенгинска пролегай между ними железная дорога. Да на такой путь ушло бы всего полдня, а они вынуждены тратить полтора месяца только на путь до Иркутска, и это по местным меркам считалось еще довольно быстро – у них были и лучшие кони, и струги, и хорошие повозки, и казенных лошадей в ямах выдавали им на смену без промедления.

От скуки Филипп затеял разговор с Тишкой, которого взял с собой в дорогу. Они сидели на палубе первой струги под ярким солнцем. Парень уже зарекомендовал себя с неплохой стороны – подремонтировал телеги и повозки, смазал их чем-то так, что лошади несли их живее. Завадский лежа в сплетенном по его заказу шезлонге рассказывал об устройствах будущего таким тоном, как будто фантазировал, Тишка же тем временем внимательно вслушивался и задавал вопросы. Завадский рассказывал ему о самолетах, телевизорах (движущихся картинках), Интернете и даже космических кораблях.

Космос особенное действие оказал на Тишку, он был не образован даже по местным меркам, но живо принимал на веру рассказы Филиппа о Солнечной системе, истории возникновения Земли, динозаврах, живших много миллионов лет назад и законе всемирного тяготения.Не меньше его интересовали всяческие упоминаемые Филиппом устройства, машины и агрегаты. Завадский сумел ему в самом простом виде объяснить, как устроен и почему едет паровоз и в отличие от тоже слушавших Акима, Данилы и Беса, Тишка понял, как пар высокого давления заставляет двигаться многотонную махину, но как с сожалением понял сам Филипп – проблема с созданием паровоза заключалась не только в нехватке теоретических знаний. Как все это реализовать, не имея ни материалов, ни станков. Где взять тот же уголь и металл? Кто сумеет выточить зубчатые детали для передачи? Кто проведет расчеты? Сколько в конце концов времени и человеческих ресурсов займет работа по прокладке рельсов на тысячу километров? Может быть позже, когда его возможности это позволят, он сумеет сократить эти чудовищные расстояния.

Мысли о будущем вернули его к последнему разговору с Капитолиной. Она единственная из паствы, кто не поддавался воодушевляющему заряду его проповедей. Оба они понимали, что их желания о совместном будущем начинали расходиться.

– Я знаю чего ты хочешь и чего боишься, – говорил Филипп, – и ты знаешь меня, но остался один шаг и нас уже ничто не остановит. Мы поднимемся на такую высоту, где никто не сможет диктовать нам свою волю.

– С высоты падать – больно ураняти. – Ответила она и он ощутил слабый укол раздражения, понимая, что именно этого она и добивалась, но он знал, что ее действия продиктованы страхом и задумался – видит ли она то, что он давно уже перестал замечать? Вопрос контроля. Нет, он готов отступить, еще готов, это всего лишь попытка обрести независимость. Ты ведь знаешь – в этом мире иначе невозможно.

***

Перед распутьем на Селенгинск и Ургу, Филиппа встретили его люди из отряда Комара Львовича – того самого полноватого казака из помилованных им людей Пафнутия, который поднялся первым. Сам Комар выехал из Селенгинска и расселился со своими боевиками в посаде неподалеку специально, чтобы не тратить время Филиппа. Прискакав с рындами, он сообщил, что его уже неделю дожидаются посыльные Юншэня и потому Завадский сразу поехал с ними в сторону Шильска.

Свернули они примерно через десяток верст и двинулись тайной тропой на юг. Через пару вёрст, один из китайцев прихватив вторую лошадь про запас поскакал вперед, чтобы предупредить своего хозяина о приближении обоза с товаром.

Путь до границы занял почти сутки. Местность была совершенно безлюдная, дикая, но просторная, состоявшая в основном из зеленых полей, мелких речек, валунов и небольших лесных оазисов. Над ними впереди нависала горная гряда, к подножию которой они прибыли только на следующие сутки. Китайский проводник повернул налево и через два часа вывез их к чрезвычайно узкому ущелью, вход в которое был сокрыт сложным лабиринтом из валунов и зарослями дикой караганы. По ущелью они двигались несколько часов, горы нависали над ними, иногда соединяясь, образуя настоящие пещеры, а дорога сужалась до ширины равной полутора телегам.

Наконец, пространство распахнулось, солнце ударило в глаза – перед ними предстала небольшая зеленая долина в плотном кольце гор, с которых видимо очень удобно было наблюдать. Почти в самом центре, за изгибом мелкой речушки расположились аккуратным строем шелковые шатры, напоминавшие квадратные палатки для летних кафе. В окружении не менее внушительной, чем у Филиппа делегации за речкой стоял Юншэнь, вышедший встречать его в богатом шелковом платье, расшитом золотыми драконами.

Он широко улыбался, глядя на приближающегося Филиппа и что-то сказал, протянув ему руку.

– Как добрались? – перевел стоявший возле него китаец безо всякого акцента.

Завадский с удивлением посмотрел на него.

– Прекрасно. Ты обзавелся переводчиком?

– В прошлый раз ты оказал любезный прием, вежливость обязывает меня ответить тем же, – перевел важный одутловатый китаец и Филиппу стало жаль киргиза Борю, которому нечего было переводить – если этот китаец так идеально говорил по-русски, то о китайском и думать нечего.

– Как наш уговор? – спросил Юншэнь.

Глядя на него, Филипп снова поразился молодости этого парня – ему как будто не было еще и двадцати, но держался он очень царственно – плечи расправлены, руки сцеплены на животе. Лицо его выражало доброжелательность, но при этом спокойную величественную уверенность, кратно отраженную в многочисленной свите, напряженно глядевшей на него в ожидании поручений.

– Три тонны, – сказал Филипп, указав на свой обоз, – первые шесть подвод.

Он крикнул охранникам, чтобы убрали рогожи. Юншэнь едва заметно кому-то кивнул и тотчас десять китайцев бросились смотреть.

– Рад слышать. – Юншэнь вытянул руку в сторону шатров, где покоились шелка, мешки и ящики с серебром.

Филипп кивнул Акиму и тот с помощником отправился проверять.

– Приятно иметь дело с людьми, овые научены держать свое слово, – сказал Юншюнь через переводчика.

– Взаимно.

– Пройдемся? – предложил китаец.

Филипп согласился, и они неспешно двинулись вдоль речки. За ними шел только переводчик и несколько охранников в отдалении.

– Ты позаботился о своем влиянии на границе? – спросил Юншэнь.

– Этот вопрос решен наполовину, остальное будут решено до конца года.

– Нашего или вашего года?

Филипп взглянул на китайца, тот шел легко – будто плыл, заложив руки за спину, глядя под ноги. На лице его застыла полуулыбка.

– Не сочти за наглость, Филипп, – сказал он, словно ощутив немой укор в молчаливом взгляде Завадского, – мне, яко и тебе все равно с кем вести дела, но раз уж мы нашли общий язык и обрели зачатки взаимного доверия, не худо бы дорожить нашим совсельным товариществом.

– Я понимаю, Юншэнь, но дело еще и в том, что от коммерческого успеха нашего союза напрямую зависит и рост влияния в наших странах.

Юншэнь величественно кивнул.

– И в этой связи я хочу спросить тебя – насколько ты уверен в своих силах?

Настал черед китайца бросить удивленный взгляд на Завадского.

– Я не хочу, чтобы меня неправильно поняли, – пояснил Филипп, – по обе стороны нам предстоит столкнуться с теми, кто попытается получить свои куски пирога.

– Наша семья готова к любым событиям.

– Я не сомневаюсь, Юншэнь, во влиятельности твоей семьи. Я говорю о другом. Я говорю о том, как опасно недооценивать скорость перемен, когда имеешь дело с таким товаром.

Китаец остановился, внимательно посмотрел на Филиппа.

– Еже ты предлагаешь?

– Ты готов взять больше товара?

Юншэнь нахмурился, повернул голову к обозу, с которого китайцы переносили мешки с опиумом.

– Сколько?

– Столько же.

Юншэнь задумался.

– Еще три тонны? Здесь?

– Неподалеку.

Китаец думал несколько секунд, а потом улыбнулся.

– А ты хитер, братец. С тобой надобе держать ухо востро.

– Надеюсь, ты не расцениваешь, это как что-то похожее на давление. Я в любом случае готов ждать, но ты подумай, риск минимален, ты ведь сам это видел, зато мы получим сильное преимущество перед конкурентами не только в доходах, но и во времени.

Юншэнь изогнул бровь и покачал головой. Они пошли в обратную сторону. Филипп терпеливо ждал ответа.

– Давай поступим так, – сказал Юншэнь через минуту раздумий, – подожди месяц, я посмотрю, яко пойдут продажи. И ежели ход их покажется нам обнадеживающим, я пошлю к тебе гонца, и ты привезешь мне паки три тонны. Идет?

– Конечно.

– Ты и впрямь торопишься, Филипп. В нашей стране так не принято, но возможно в данном случае ты прав.

– Понимаешь, Юншэнь, я вижу будущее так как будто оно уже было. Считай это метафорой. Рано или поздно на горизонте появятся те, кому не ведомо взаимное уважение, кто привык решать вопросы с позиции силы. Они не станут ни с кем договариваться, они приплывут в твою страну с востока и юга на своих линкорах и военных кораблях со множеством пушек и попытаются навязать свои правила. Рано или поздно. И есть лишь один способ противостоять им, понимаешь?

Юншэнь долго смотрел на Филиппа, а потом ничего не говоря направился к стоянке. Филипп двинулся за ним. Неслышные охранники как тени ступали за ними.

Они уже почти дошли до обозов, как Юншэнь вдруг остановился.

– Да, чуть не позабыл сказать тебе, Филипп. Зде… давеча в Урге трое русских купцов пытались торговати товаром…

– Опиумом? – насторожился Завадский.

– Им самым, – кивнул китаец, – товаришко дрянной, будто сухое конское лайно.

– И как?

– Да сказывают торговля у них шла довольно худо. А вернее и вовсе не шла.

– Не шла? С ними что-то случилось?

– С ними? Не-е-ет. О чем ты? Просто никто не покупал их товара. Хотя они предлагали его почти даром. Нашелся токмо один монгол, который купил у них полфунта, а через день кто-то подвесил его выпотрошенный труп за ребра перед их постоялым двором. Наше государство гостеприимно, но имей в виду, Филипп, семья Чжуан контролирует не всю империю Цин.

Завадский изучающе смотрел на Юншэня, тот все также дружелюбно-величественно глядел в ответ.

– Спасибо, – произнес Филипп, гася вспышку гнева улыбкой.

– Надеюсь, ты не расцениваешь, это как что-то похожее на давление. – Улыбнулся китаец. – Пойдем выпьем чаю. Я привез специально для тебя особый золотой улун.

Глава 41

Тунгусов братья встретили на поляне перед валунным лабиринтом. Бакан только раздал лучшим своим воинам мушкеты и пищали, переданные ему Филиппом в качестве частичной оплаты услуг, и они теперь как бедные дети, получившие дорогие игрушки с благоговейной бережностью гладили по ними пальцами. Тунгусы вообще любили оружие, но потусторонняя смертоносность ружей их по-настоящему завораживала и, хотя Завадский сомневался, что они скоро станут владеть ими виртуознее, чем владеют своими пальмами и луками.

Увидев Филиппа, Бакан смутился диким поведением своих людей и приказал им спрятать ружья.

– Годе прошло, брат? – спросил он, кивая на выезжающий обоз.

– Этот мир будет нашим, брат. – Завадский был в прекрасном расположении духа. Кроме того, в нем появилась какая-то ненаблюдаемая прежде вальяжность.

Простодушное лицо Бакана просияло – как и все поддавшиеся влиянию Филиппа, но искренне верил ему.

Завадский обнял тунгуса и повел подальше от лишних ушей.

– Но нам предстоит еще поработать.

– Конечно, Филипп… Ты убо алкаешь поведать о некоем деянии?

– Да, есть одно небольшое дельце для тебя.

– Слушаю.

– Юншэнь поведал, что на прошлой неделе в Урге три русских купца торговали тем же товаром.

– Опиумом? – удивился Бакан. – Стало быть сведали?

– Я догадываюсь чьих рук это дело, но суть не в этом. В общем… найди их.

– Сыщу, брат… ин еже егда с ними сделати?

– Сделай так, чтобы тот, кто послал их, больше не совершал таких ошибок.

Бакан задумался на пару секунду, а потом понимающе кивнул.

– Вот и славно, брат! – Филипп похлопал тунгуса по плечу. – Пойдем, выберешь товара на свою долю.

***

Шильские перекупщики братья Чекушниковы тридцати и двадцати шести лет, а также их дальний родственник Федот Вареньев неопределённого возраста не спешили в Нерчинск – засев на богатом постоялом дворе неподалеку от Верхнеудинска, они третий день пьянствовали, позабыв, о том, что их дожидаются влиятельные люди. Купцами они числились только по местническому происхождению, на деле же просто посажены были на синекурские должности в разветвленной купеческой сети своих богатых отцов и дядей, каким-то образом связанных со Строгановыми. Настоящая причина их задержки заключалась не в огненной воде и не в природной беспечности. Главной причиной был дрянной опиум, который они раздобыли тем же способом, что и Завадский свою первую партию – то есть забрали у пленных киргизов. На нем же они теперь плотно сидели.

Курить они начали еще на пути в Ургу и к моменту прибытия их уже нисколько не заботило и не смущало отсутствие покупателей. Торговлю за них пытался вести приказчик Аверьян – толковый малый из мужиков. Он-то и продал монголу полфунта товара. Со скамьи из соседней коморы за сделкой наблюдал старший Чекушников, который лежал на лавке в абсолютно голом виде и спустя час божился брату и Вареньеву, что у монгола были на голове козлиные рога. Аверьян же утверждал, что рогов не было, а был только рисунок змеи на шее, сделанный с помощью игл и пороха.

Кто прав узнали на следующий день – на низкорослом дубе перед их воротами висел выпотрошенный труп монгола с татуировкой змеи на шее.

Вареньев, увидевший труп первым, завизжал и стал бегать по двору по расширяющейся спирали, пока не опрокинулся в корыто с помоями.

В тот же день они спешно выехали из Урги, продолжая курить опиум.

Сейчас дорога в Нерчинск задержала их на постоялом дворе. Они сидели в большой избе. Младший Чекушников развлекался с крепостной девкой, пытаясь заставить ее принять в себя опиума, девка визжала и на фоне этого визга пьяный Вареньев в сотый, наверное, раз рассказывал, опостылевшую старшему Чекушникову историю о том, что он якобы представитель какого-то старинного и очень богатого французского рода по фамилии Варенье (ударение на последний слог). Букву «в» к фамилии присобачил его дед, чтобы не приняли за нехристя и не искололи пиками казаки. Пьяный Вареньев умел быть невыносимо нудным и агрессивным. Один из приказчиков, который по милости братьев пьянствовал вместе с ними, спросил какое дескать варенье – малиновое али яблочное, на что получил удар трещоткой в нос от Вареньева.

Старшего Чекушникова уже тошнило от Вареньева, а теперь ко всему прочему на него напал какой-то беспричинный страх – ему стало казаться, что у Вареньева на голове рога. Он подошел к нему и стал водить рукой у того над головой, а затем поднял к лицу ладони и завизжал. В этот момент девка наконец вырвалась из рук пьяного Чекушникова младшего и побежала во двор. Чекушников бросился за ней и тотчас тоже дико закричал. Вареньев и приказчики выбежали за ними. Раздались неприятные звуки будто мясники в разгаре дня на ярмарке рубят мясо. Правда все это сопровождалось нестерпимыми криками, которые старший Чекушников не слышал, поскольку что было сил зажал уши руками. Он настолько устал за последние дни от шума и видений, что когда увидел входящими в избу двух тунгусов с окровавленными пальмами, принял их за очередные видения, и ничего не говоря, сел в углу между печкой и сундуком и закрыл глаза.

***

Деятельный, рыжебородый, статный, веснушчатый и всегда спокойный приказчик строгановских енисейско-ленских промыслов Осип Васильевич Голохватов с привычной плотоядной улыбкой с высоты своего роста глядел на вновь вскипающего как самовар своего верного зверошироколицего помощника пятидесятника Рогаткина, по заглазному прозвищу – Коротышка.

Вскипая, Рогаткин шевелил усами, водил кругом своим большим горбатым носом, вращал бешено глазами, а потом доставал скребущий по земле палаш и что-нибудь, а то и кого-нибудь рубил пополам. Сила в нем была недюжинная как у бородатого гнома. Серчал пятидесятник Рогаткин по любому поводу, благодаря причудливой смеси кипучих кровей южных народов, хотя официально он имел титул боярского сына, правда из очень бедного рода.

Его полная противоположность по характеру – спокойный как аллигатор Голохватов из-за гневных плевков Рогаткина все никак не мог высказать свою мысль и вынужден был то и дело цеплять на лицо ошалелую улыбку, какая бывает часто у флегматиков.

Только что их покинул один из верных его людей – Никита Палицын по прозвищу «Расстрига» (из-за длинных растрепанных волос, обрамлявших лысину и всклокоченной бороды). Несмотря на несуразный внешний вид Расстрига был опасным боевиком. Прежде он числился стрелецким сотником в сгоревшем Албазинском остроге, но по факту всегда был членом боевой команды Голохватова. Исполнял он обычно всякие поручения на выездах.

Расстрига принес им дурные известия – посланных в Ургу купцов Чекушниковых и Вареньева нашли повешенными на деревьях вниз головами с перерезанными шеями («выями»). Прямо на распутье главной ямской дороги, ведущей к Нерчинску.

От услышанного Рогаткин рассек пополам лавку, Голохватов ухмыльнулся в рыжую бороду.

– Не гоношись, Перпетуй, – обратился он к Коротышке.

– А еже ты, не уразумел, дядя?! Сый оборзевший остолбень дерзновел нам угрозы чинить!

– Да брось, Перпетуйка, чужеяд покамест не ведает, супротив кого жало намастырил. А ежели сведает, по мале познает. А ты скажи-ка, Расстрига, о торговых злодеяниях клятого расколщика с цинами еже слышно?

– Толки ходят, еже воротился черт из Цинани тайною тропою, место неведомо. Сказывают токмо с ним тунгусы и везут горы злата-серебра на двух сотнях подвод, кои разместили они в гостях да амбарах Селенгинского острога по кропанной грамоте Енисейского воеводы. Сказывают сидеть онам буде еще с месяц. Якие дела дожидаючи, обаче сый никто из соглядатаев покамест не сведал.

– Тунгусы стало быть?

– Так и есть.

– Во-то сям он зело черт дерзкий – спелся с дикарями и худа не знает, думает все ему годе?

Когда человек ушел, Рогаткин еще минут двадцать ходил из угла в угол по огромной коморе двухэтажного торгово-купеческого дома ленской кампании братьев Строгановых и чего-нибудь крушил.

Рыжебородый Голохватов тем временем пребывал в глубокой задумчивости, только произносил периодически:

– Злато-серебро стало быть…

Наконец, он пришел в себя, перестал щипать бороду и схватив со стола полуштофную кружку швырнул ее в Рогаткина – только так его можно было остановить.

– Охолони, Перпетуй! Не до огурства [озорства] теперь. Чаешь, яко свезло нам, брат?! С цинами поди дрянью торговати – златая жила. Зде надобе все переразуметь, да не прогадати.

– Да ты разве не слыхал, брат?! – снова завелся коротышка. – Какая-то шлында у нас под носом все и гребет!

– Да разберемся мы с этой швалью. – Отмахнулся Голохватов. – Не о том кручинишься.

– Яко не о том, ин кто злато сгреб? А ежели амбары убо свои в Селенгинске – сказы про кропанье, селенгинский воевода тебе не «ерошка». Есть сый за нем областью и ведаешь кто? Кому якое под силу? Токмо воеводе Енисейского разряда!

– Да пес с ними с обоими!

Коротышка вдруг недобро прищурился и подошел вплотную к Голохватову.

– Поясни, брат, ин еже зачинаю думати, не разъело ли тебе ум от вчерашней визгопряхи?

– Ладно, слушай, – Голохватов взял коротышку за плечо, склонил голову, – давеча пришедши памятное известье от хозяина.

– Из Новгорода?

– Оттоли, братец. О блудняке местном онамо [там] уж весно. Царь новый покамест в европах чудит под босого рабича портового муку нехристям грузит, да во-то князь Ромодановский соблаговолил испослати из Сибирского приказу ближнего боярина воеводу Федора Ильича Безхвостьева с двумя отрядами в тысячу людей. Да минуя Новгород, потчевал боярина хозяин и передал ему еще своих пятьсот людей казаков. Было сие аще весною, а топерва со дня на день ждем почитай целое войско и еже нам теперь ни даже воевода, а уж тем паче какой-то хитрожопый куёлда.

Рогаткин водил желваками, он хотя и вспыльчив был, но не глуп. Голохватов и сам понимал – новость двоякая. Понятно, конечно, что мелкий тать раскольщик им не угроза и даже Михаил Игнатьевич не так серьезен против их новгородского хозяина и уж точно не станет ссориться с ближним боярином Безхвостьевым. Но ведь это означало и другое.

Общую мысль озвучил Рогаткин:

– Паки стало быть мы не при деле, братец. Боярин убо все себе и загребет.

– Будем яко внегда тянуть на свое.

Рогаткин отмахнулся.

– Сам убо [ведь] разумеешь, Осип, ежели зде верно кладезь, хозяин нагонит ораву приказчиков, с коегаждым толкаться. Зде такое зачнется! Дураков поди нету, дабы добро все нам двоим оставили.

– Да, – согласился Голохватов, – не худо бы прежде нам свое взять. Чай заслужили.

Взгляды товарищей встретились.

– А мы покамест в воле, братец. Яко не поступим – все верно выйдет, а егда зде буде боярин одному Богу весно точие зачнется.

– Еже предлагаешь?

– Сказывают в Селенгинске засел таракан? – прищурился Рогаткин. – Отнюду две седмицы в пути. Ин возьму три сотни стрельцов да казаков и сымаю его! Своих сказывают у него не боле сотни, да и кто? Оборванцы да разбойники. Тунгусы – дикари! От ружейных залпов разбегутся. У нас нужа [насильственная сила]! Войско как-никак. – Коротышка воодушевился. – А егда сымаю выпытаем и о цинах все – с кем торгует возгреныш. Буде злато наше, брат!

– Годе! – охотно согласился Голохватов.

– Даешь добро, стало быть?

– Даю, Перепетуй, ты токмо не горячись не по делу, иной раз сам себя ведаешь.

– В бою я хладен, брат.

– Сие верно, обаче все же не дури, на ум налегай.

– Сделаю, Осип Васильевич. Встречай ты покамест боярина и ежели буде яко ты умеешь попридержи, выторгуй нам годины [времени].

– Добро, брат.

***

Серебро, драгоценные камни и китайские товары – шелка, горные чаи, фарфор и лекарства Филипп отправлял небольшими партиями в Балагайск, где их принимали люди Мартемьяна и Серапиона, распределяя затем по различным каналам. Часть уходила Михаилу Игнатьевичу, еще одна внушительная часть – на взятки, основная масса шла на ярмарки, меновые продажи и перекупщикам из европейской России. На каждую партию назначался ответственный с каждой стороны, головой отвечавший за сохранность партии. Филипп еще зимой завел себе грамотного счетовода с помощником-писарем, которые днями напролет вели учеты всех приходов-расходов в двух одновременно заполняемых амбарных книгах.

Несмотря на то, что большая часть цинских товаров уходила на запад, оставшегося с Филиппом было так много, что все его амбары в ближайших к Селенгинску острогах были забиты под завязку. Они давали дикий оборот – за незначительную долю на них покупали лучших лошадей, повозки, струги, оружие, меняли на деньги. Китайские товары были горячи, за них давали что угодно, так как при пути на запад их стоимость буквально удесятерялась. Покупай хоть целый острог со всеми его обитателями, а то и целый уезд.

Сам Филипп остановился на охраняемом дворе близ Селенгинского острога, где по сути стал если не полноправным хозяином, то по крайней мере неприкасаемым. В остроге располагался самый большой его двухэтажный амбар, и воевода изо всех сил старался угодить ему, изображая преданного человека. Впрочем, Филипп ему не верил. Селенгинский острог был ключевым пунктом на границе с Китаем, почти наравне с Нерчинским острогом и он считал важным иметь здесь человека, которому он сможет доверять. Это время еще не настало – да, кое-что он уже построил и чему-то научился, но пока вынужден бегать именно он, а не его противники. Нет-нет, да предавался Филипп удручающим мыслям, хотелось ему поскорее исполнить задуманное, но это не твой стиль, ты же знаешь, говорил он себе.

Пока он ожидал посланцев Юншэня, один за другим прибыли еще две обоза из Храма Солнца с шестью тоннами опиума. Их делили на небольшие партии и прятали по окрестностям разные люди, подчинявшиеся Антону и Савке. А на деле всю карту тайных мест знали только эти двое да Филипп.

К концу сентября подкупы баргузинских и верхнеудинских подьячих начали приносить свои плоды – постепенно до Филиппа стала доходить полезная информация, что в Селенгинск движется отряд из трехсот человек под руководством опасного сибирского человека Перпетуя Рогаткина, сподвижника строгановского приказчика Голохватова.

Первым весть доставил посланец купленного с потрохами целовальника Горхонской веси, расположенной на юго-восточной окраине Верхнеудинского уезда.

Завадский ждал чего-то подобного, он был готов к этому и даже радовался, что выстроенная им система начала работать именно так как он замышлял – адресаты реагировали на его послания, а купленные люди обеспечивали информацией.

Получив третье подобное известие, Филипп приказал выгрузить весь товар из селенгинского амбара и всех занятых им изб.

Пока его люди грузили товары и дорогую снедь – рыбу, меды, икру, сушеную говядину, бусурманские лаваши, вяленые сыры, пироги с вареными огурцами, дорожные караваи с репой и луком, китайские приправы, сладкие соусы и фрукты – дурианы, бананы и карликовые дыни; бочонки английского пива, водку, которую в этом веке все называли хлебными вином, Филипп стоял у дороги и мрачно глядел на восток, все еще остающийся закрытым и опасным для него.

Мрачные мысли развеял Комар Львович, прискакавший с десятком своих людей.

Зная требование Завадского получать важные известия в первую очередь, Комар сходу, не слезая с лошади сообщил:

– Годе, брат Филипп, полтретья дни явился от Юншэня вестовой. Сказывает, согласен его хозяин взять еще три тонны товару через две и боле седмицы в отайном месте.

Ценная новость, которую он ждал целый месяц, как это часто бывает, оказалась слегка подпорченной.

– Три тонны?

– Сице и еже. – Кивнул Комар.

– Зови Савку с Антоном. Придется сделать крюк, – повернулся Филипп Даниле, – да быстрее собирайтесь.

– Живо! Живее! – размножилась его команда десятком командирских глоток.

Через час, нагруженный товаром обоз из пятидесяти подвод отправился по дороге к Байкалу. Воеводе Филипп сказал, что едет в Шергинск, Аким же со своими людьми пустил среди местных слух, что их путь лежит в Гильберский острог.

Глава 42

В утренний час первого предморозного дня с гиканьем и свистом выскочил конный казацкий отряд на дорогу со стороны Верхнеудинска. Распугав стайки свиристелей, пировавших рябиновыми ягодами, разорвал свинцовую дымку, ворвался на приострожную слободу, вихрями закружил, дожидаясь нерасторопных стрельцов, сопровождавших возки с пушками.

Испуганные жители попрятались в избах, притаились птицы и звери, и когда все войско собралось в гнетущей тиши, из рядов к дозорной башне с часовенным крестом вышел статный бородач с алебардой.

– Отворяй! – зычно громыхнул он, так что заколыхались знамена.

– Кто такие? – неуверенно вопросил из-под навеса караульный десятник.

– Розыскной отряд приказчика Голохватова!

Этого было достаточно, ворота отворили и заранее поделенные на боевые команды служилые ворвались в острог. Каждый знал куда ему ехать – две команды сразу же «осадили» двухэтажный амбар за церковью.

Нагло, без запроса, взломали они топорами и молотами тяжелые двери. Туда уже подъезжал коротышка Рогаткин с десятком своих личных охранников. Злое солнце за его спиной высветило абсолютно пустое пространство амбара, на земляном полу валялся только темно-зеленый штоф да старое пыльное седло примостилось в углу.

У стены слева от Рогаткина тенью возник сонный воевода в накинутой на плечи соболиной шубе.

– Перпетуй Ибрагимович! – воскликнул он, гася страх искусственной бравурностью. – Ты еже с утра всех напужал, быдто татарва?! От твоего шурмования у бабы дьяка Наумова младенец прежде сроку на свет божий вышел!

– Иде черт званый Филиппкой?! – крикнул на него Рогаткин и от гнева прямо сидя на лошади даже задергал короткими ногами.

– Купец? – воевода задрал свою нечесаную бороду.

– Якой он тебе купец! Тать, смерд да раскольщик! Паскуда!

– Да убо грамота при нем от разрядного воеводы, Перпетуй Иб…

– Кропаное поделие!

– Да яко же, Ибрагимыч, самолично видывал, – осторожно возразил воевода, – аз писание Михал Игнатьича ведаю – онамо его, убо сам разумеешь – прелестничать еже бы стал?

Рогаткин выхватил палаш, воевода тотчас едва не опрокинулся со страху, лицо его стало белее снега, однако коротышка повертел кругом головой и в ярости рассек пополам толстенную коновязь. Невеликий рост позволил ему это сделать, почти не наклоняясь с лошади.

– Ты мне будешь сказывать! – заорал он. – Хоть три крюка! Идеж сый чужеяд паскудник?!

– Убо два дни с обозом ушед дорогой на Шергинский острог. – Слегка запинаясь доложил воевода.

Не успел Рогаткин подумать над сказанным, как его верные люди приволокли какого-то дьячка и мужика, и их швырнули к ногам пятидесятника.

– Во-то, Перпетуй Ибрагимович, испроси у них. – Доложил один из подчиненных, оглаживая ус. – Сый черти вразно, а толкуют дивно едино.

– Сказывайте, – скособочился к ним плечом Рогаткин.

– Да я уж говорил, барин, плюсковали ево люди, дескать едучи в Гильберский острог, – произнес дьячок, жуя со страху бороду.

– Истинно так, господин, – подтвердил мужик, служивший казенным конюхом, – еже Гильберовский острог о сем толковали промеж собою рынды ево! Самолично на конюшне слыхал! Вот те крест!

Сидевший на коленях конюх ткнулся лбом в грязь.

Воевода запротестовал было, закричал на «чертей» конюха и дьяка, но Рогаткин к его удивлению на взорвался.

– Угомонись, – махнул он на него и повернулся к своему верному помощнику – статному бородачу громогласному Весьегонову, – вот же, собака, хитрый черт.

– Надвое войско бить не с руки, – тихо пробасил Весьегонов.

– Дурная ловитва [охота], на дураков расчет, почто ему на север к тундре гнать? Обаче он ближе, отправь к Шергинску дюжину людей, пущай сведают, онамо у него единаче амбар, ежели добро буде там пущай имают. А все войско мы двинем на Гильберку!

Весьегонов раздумал секунды три – соображал он хорошо, но не быстро, и кивнул.

***

Рогаткин не учел внезапную перемену погоды. Почти на неделю зарядили без перерыва ледяные осенние дожди. И без того неважная дорога на Шергинск превратилась в непроходимое грязевое болото и потому дюжина посланных Весьегоновым людей добралась до острога почти в тот же час и даже возможно в ту же самую минуту, в какую Рогаткин с основным войском оказался перед воротами расположенного почти вдвое дальше Гильберского острога.

В обоих острогах, впрочем, их ждало разочарование. Никакого Филиппа и никакого китайского товара, не говоря уж о злате-серебре обнаружено в них не было. Да, в обоих острогах имелись построенные специально для Завадского амбары, правда в отличие от Селенгинска они были поменьше – одноэтажные, но если в Шергинске амбар был совсем пустой, то в Гильберском Рогаткин с людьми обнаружили натурального осла с запасом воды и сена. Увидев коротышку, осел сначала забегал, прячась от света, а после ослино заржал, демонстрируя Рогаткину передние зубы.

Коротышка молча выхватил палаш и разрубил поочередно оглоблю, бочку и дверь.

Картина была понятна всем – «клятый» раскольщик не просто бегает от Рогаткина – он над ним смеется.

Особенно бесило Коротышку, что он мог и сам догадаться, прислушайся к совету старшего товарища Голохватова налегать на ум. По пути им не раз встречались люди, дававшие сомнительные показания – никто не видел больших обозов, а ежели и видел то не более чем в три-четыре подводы.

Рогаткин глядел на осла. Он недооценил его, ну что ж… Впредь ошибок он не допустит, в конце концов есть и плюс – этот черт и впрямь хитер и не так прост. Теперь он будет это учитывать.

– Амо ж ныне, Перпетуй Ибрагимович? – осторожно спросил Весьегонов. – В Шергинск?

Рогаткин помотал головой – он заочно знал, что в Шергинске тоже ничего нет.

– Едем в Селенгинск, – мрачно сказал Рогаткин, убирая палаш.

***

Поглаживая свою рыжую бороду, приказчик Голохватов сидел за столом у окна и исподтишка наблюдал за прибывшим накануне ближним московским боярином Федором Ильичом Безхвостьевым. Тот стоял перед иконой Николая Мерликийского в красном углу и неспешно читал молитву, периодически степенно осеняя себя крестом. Терпеливо дожидаясь, пока боярин закончит свое лепоблагое дело, Голохватов с каждой секундой все более убеждался, что приезжий гость ему решительно не нравился. И самое удивительное, что не нравился Безхвостьев ему потому что он был очень на него, Голохватова, похожим. Они примерно были одного возраста и одинаково сложены – высоки и статны, без намека на боярское пузо, головы их были крупны, лица вытянутые как у лошадей с властным выражением, только цвет волос и бороды был разный. У Голохватова – рыжий, у Безхвостьева черный как смоль, с редкими седыми иглами. Зато пальцы у обоих были одинаково длинны и худы и также мало перстней на них было, хотя средства обоих позволяли таскать их хоть на каждом пальце. Голохватов наблюдал у Безхвостьева лишь один простенький золотой перстень с изумрудом на мизинце. И шуба на нем был простая без изысков – соболиная.

Голохватов уже сутки провел в компании с Безхвостьевым и знал, что и характера боярин был такого же – то есть спокойного, флегматического, рассудительного. Только в рассуждениях своих он не сбивался на ложные пути, не терялся в закоулках набегающих мыслей, и всегда заходил дальше Голохватова, вопросы он задавал дотошнее, в выводах был точнее, взгляд его темный был проницательнее и видел он порою как будто больше, как будто насквозь. Словом, как не был умен и опасен Голохватов, он понимал – Безхвостьев был его умнее и опаснее и глядя теперь на оборотившегося к нему боярина, приказчик окончательно понял – он его бесит.

Безхвостьев прибыл вчера с полуторатысячным войском отборных, хорошо вооруженных казаков и стрельцов, которые заняли Нерчинский острог и все близ расположенные слободы и посады. По окрестностям покатились «случаи»: три посадские девки были изнасилованы, крестьянину разрубили голову топором, удвоилось число грабежей. Пришедший с робкой просьбой поумерить безобразие Нерчинский дьяк был выставлен Голохватовым за дверь. Гость его был очень серьезен – не просто с хозяином на короткой ноге, но и у самого покойного царя Алексея Михайловича еще будучи отроком горшки с лайном выносил. Разумеется, пустяками такого серьезного человека беспокоить не стоило.

– Стало быть, человек твой не сыскал расколщика? – спросил Безхвостьев, присаживаясь на обшитую бархатом лавку, широко расставив ноги.

От завтрака он отказался, сославшись на то, что ест только поздно вечером перед сном и сразу много, велел только принести себе колодезной воды, налитой непременно в серебряный ковш и нарезанную кружками вареную морковь с солью, выложенную на стеклянной тарелке, накрытой чистым полотенцем.

Стриженный под горшок чашник в нарядной красной рубахе в горошек принес ему ковш и нехитрое блюдо на подносе, поставил на край стола, поклонился и ушел. Боярин лихим движением снял длинный палаш, уложил его на угол стола и принялся есть морковь руками.

– Люди мои доносят еже пропал мухоблуд со всем своим разбойным сбродом и товаром, – ответил Голохватов, – обаче в Иркутске и на разъездах его не видали. Паки дивно посем дондеже сидел ажно месяц в Селенгинске яко боярин.

– Зде дивиться нечему, – сказал Безхвостьев, отправляя в рот морковь, – тут иная тружа – еже он там дожидал?

– Да убо пути перекрыты, на всех исадах да разъездах мои люди, а в острогах и посадах соглядатаи.

– При нем тунгусы – выведут через тундру тощно хочь орду чертей. Они кстае его и прячут, во-ся токмо иде – сам черт не сыщет, да оно и ни к чему.

– И что же разумеешь, Федор Ильич?

– Разумею буде он продавать свое зелье еще.

– Цинам?

– А кому же? И дожидал-то он в Селенгинске вести от них.

Голохватов прищурился.

– Сколько же злата готовы они давать за сию дрянь. – Жадно развел он руками. – Сказывают токмо цинского брашна о три сотни подвод вывез.

– Стало быть не такая уж дрянь, кольми цины за нее дают злато. – Усмехнулся Безхвостьев. – Обаче в худом винить его грех, коли правда, и жила сия златая казну государеву наполнит вящше [больше] ясачного стола. Мы его весно на кол посадим, яко сымаем, и все же пользу почитай он своим делом с цинами принес нам чаю на сотню лет наперед.

Голохватов метнул на боярина быстрый взгляд, но как он и ожидал – по вытянутому лицу Безхвостьева ничего нельзя было понять.

– Во-то. – Сказал боярин, забросив в рот последний кусок моркови и хлопнув по коленям. – Идеже ныне твой человек?

– В Селенгинске.

– Ин много ли онамо людей верных?

– Купцы, воеводы, дьяки – все наши. Уж не думаешь ли ты, Федор Ильич, будто сый чужеяд и область хозяина перекупил?

– Ежели злато подводами возит, еже бы не?

Голохватов серьезно посмотрел Безхвостьева.

– Да буде, уж и поверил? – улыбнулся боярин. – Готовься, приказчик, в дорогу, едем сегодня.

***

Филипп жил с тунгусами и братьями буквально в лесу, причем в самой непроходимой чаще. Их и впрямь не сыскал бы и сам черт, а если бы и сыскал, то и близко не подошел – тунгусы смастерили три кольца невидимых смертельных ловушек, сигналок и сами обороняли все возможные подступы тайными караулами. Несмотря на лес, богатство позволило устроиться Завадскому с большим комфортом – две сотни наемных мужиков построили целый скрытый лагерь – выкопали множество глубоких землянок, некоторые были довольно просторными и даже двухуровневыми. Благодаря отличным английским инструментам и гвоздям, быстро обтесали бревна, обложили стены, сколотили мебель, провели трубы, возвели из бревен наземные части и замаскировали их ветками и дерном. Десяток таких убежищ они построили всего за пару дней. Самим мужикам запрещалось покидать лагерь, пока в нем жил Филипп – для них устроили четыре большие землянки и привезли двадцать бочек с водкой, а также много мяса, из которого они варили себе щи.

Сам же Филипп нанял себе еще в Монголии маньчжурского повара, который готовил ему китайские блюда – то курицу со стручковой фасолью в кисло-сладком соусе, то какие-то диковинные роллы, то димсамы с вареной китайской капустой. Завадский ел их палочками – обедал он на улице, с братьями, сидя за столом в накинутой на плечи шубе.

Однако, несмотря на комфорт и китайскую кухню, аппетита у Завадского было мало. Его бесило, что он тратит время, сидя здесь вместо того, чтобы везти товар в Китай. Да, он все знал о перемещениях Рогаткина и знал, что тот засел сейчас в Селенгинском остроге, но черт возьми, сердился Филипп, там должен сидеть он, а не какая-то сраная строгановская шестерка. Ко всему прочему, ранними осенними вечерами, его начинала одолевать тоска. Он хотел обнять Капитолину, ощутить ее упругое тело под своими руками, почувствовать изнуряющую сладость ее любви. Завадский швырнул палочки на стол. Это неправильно, подумал он. Да, он многого добился, но настоящий хозяин этих мест даже глаза их не видел – сидит у себя где-то в Новгороде и правит тут через своих шестерок.

– Еже пригорюнился, брат? – спросил у него сидевший рядом Аким и евший лапшу руками, как ребенок – то есть запрокидывал голову, открывал рот и опускал в него свисающие макаронины.

Филипп задумчиво посмотрел на него и неожиданно произнес:

– Аким, начиная со следующего года ты будешь возить китайцам товар. Тебе будет помогать Савка.

Аким так и замер с вытянувшейся лапшой над раскрытым ртом, скосил на Филиппа глаза.

– А посем не алкаешь растити мак тут? – спросил Данила.

– И тут будет, когда мы станем здесь хозяевами. Он будет везде, но сначала надо убрать строгановских ублюдков.

Справа зашелестели кусты, из них тихо будто кот, вышел тунгус с пальмой, а за ним уставшие Антон с Савкой.

– Наконец-то! – воскликнул Аким.

– Иде загуляли, братцы?

– Небось чудо-травы надышалися, да повыспрени?

Слуга уже наливал водки долгожданным путникам, пока братья обнимались друг с другом.

Филипп тоже встал, обнял Антона и Савку. Он не видел их почти две недели и уже начинал беспокоиться.

– Товар собран, брат. – Сказал ему Антон. – Тринадцать кадей на четырех подводах принял Бакан.

– Отлично. – Завадский хлопнул Антона по плечу и оглядел братьев. – Отдыхайте. Завтра утром мы выезжаем.

– Филипп, – подал голос Данила, подходя к Завадскому, – ежели Акима ведаешь отправлять в буде годину, пущай и теперь же он едет, а не ты.

– Почему? – спросил Завадский, хотя отчасти понимал – ведь этим людям надо было думать и о себе.

– Посем, брат, еже опасно тебе мелькать на здешних дорогах. Оставайся под защитой тунгусов и тундры. Аким справит.

– Не беспокойся, Данила. – Филипп повернулся, чтобы уйти, но Данила не успокаивался.

– Разве не ведаешь?! – вопросил он, повышая голос. – Убо кроме тебя никто все сие не удержит! Разумеешь? Не годе тебе мотаться, яко простому купцу.

Филипп поджал губы и положил руку ему на плечо.

– Я уже обо всем подумал, брат. – Сказал он тихо. – И об этом тоже.

Данила поглядел ему в глаза и кивнул.

***

Рогаткин выхватил палаш. В ту же секунду два старших казака перед ним упали на колени.

– Прости-и-и, Перпетуй, прости, не сведалось! Яко сквозь землю! Пощади-и-и! – затянули они наперебой.

– Еже аз сказывал? Говори! – ткнул Рогаткин палашом в лицо чернявому казаку.

– Ко… коли не сыщем чужеяда, не воротитися.

– А вы сыскали?

Молчание.

Рогаткин взмахнул палашом и тяжело задышал. Восьмая поисковая группа явилась и ни слуху, ни духу о раскольщике. Рука что есть силы сжала рукоять, заскрипела перчаточная кожа. Будь хладен умом, вспомнил Коротышка, стискивая зубы и со всего размаху разрубил курицу, забредшую к ним на свою голову.

– Благодарствуем, Перпе-е-етуй! Храни тебя, бог! – принялись кланяться в ноги казацкие десятники. – Абие уйдем и не воротимся, покамест не сыщем…

В это время протяжно загудел рожок на дозорной башне, через открытые ворота Рогаткин увидел в начале дороги, на взгорье спускались к ним первые ряды большого войска. Острое зрение распознало Голохватова и крупного статного вельможу рядом с ним, вальяжно едущих на лошадях.

– Поздно, – неожиданно спокойно сказал Рогаткин и убрал палаш. Удивленные казаки подняли головы, посмотрели на хозяина, переглянулись, а затем ушей их коснулся первый накат канонады тысяч приближающихся лошадей.

Глава 43

Голохватов с Рогаткиным обменялись быстрыми взглядами, и как полагается людям давно знакомым, сумели понять друг друга без слов. Дела так себе, – «прочитал» Рогаткин по взгляду товарища. Вижу, брат, да стало быть сработаем прежним порядком, – «говорил» ответный взгляд.

Голохватов с завистью наблюдал за четкими действиями ближних рынд боярина Безхвостьева. Это были не просто тупые мясники, а скорее многопрофильные помощники, способные если нужно и боем управлять и дощаник без топора сколотить и рану подорожникомизлечить и по-татарски изъясниться и голову одним махом срубить. При этом они понимали своего хозяина без слов и были не слабее его умом.

Безо всяких дополнительных указаний, двое из них вошли в воеводские хоромы и велели выгнать всех вон. Другие двое распоряжались по части охраны вокруг. Безхвостьев вообще ничего не говорил. Только у парадной двери он остановился и помахивая керамической баклагой с колодезной водой тихо сказал какому-то пятидесятнику с широко расставленными преданными глазами: «воеводу ко мне», после чего обернулся и кивнул Голохватову с Рогаткиным – давайте за мной, дескать.

Через десять минут он главенствовал в просторной коморе на втором этаже, выполнявшей роль казенного воеводского кабинета. Рогаткин и Голохватов расположились на одинаковых голландских креслах, нелепо выглядевших на фоне голой стены из грубого теса и черной от гари изразцовой печки.

Безхвостьев стоял у окна, покручивал кольцо с изумрудом на мизинце. В коморе кроме них был только пятидесятник с лицом похожим на собачью морду. В дверях возник уездный воевода Пекшин, расчесанный по-купечески, с клочкообразной бородой и смышлёными мышиными глазами на привыкшем прятать излишний ум слегка помятом лице. Он в пояс поклонился ближнему царскому боярину и осведомился звать ли дьяка.

– Не надобе, проходи покамест один, – сказал ему Безхвостьев и кивнул своему пятидесятнику. Тот спокойно вразвалочку, придерживая рукой саблю, подошел к двери, выглянул, покрутил головой по сторонам, после чего неслышно вышел и тихо затворил за собой дверь.

Голохватов знал, что в соседних комнатах тоже люди Безхвостьева – любое подслушивание исключено. Он никому не доверял, даже воеводе и Голохватов не позавидовал сейчас его участи – если тот рискнет играть в пользу раскольщика, Безхвостьев мигом это вычислит и задушит его как удав.

Селенгинский воевода Пекшин водрузил на лицо простодушную полуулыбку раба, охваченного порывом умиления от лицезрения величественной особы. Голохватову показалось, что он слегка переигрывает, но в его положении это даже к лучшему.

– Ну, сказывай, воевода, кто надоумил тебя расположить в остроге татя и преступника веры расколщика Филиппку? – грозно вопросил Безхвостьев.

У воеводы слегка согнулись колени. Опять переигрывает, подумал Голохватов.

– Сице убо, Федор Ильич, при нем быти грамота от разрядного воеводы. – Робко произнес Пекшин, хотя по всему было видно, что он не растерялся.

– А годе вскружил он ему голову, охмурил, не подумал ли?! – не выдержал надувшийся от злости Рогаткин и закачал ногами, которые доставали до пола только носками.

Воевода на полусогнутых слегка повернулся к Коротышке.

– Да мне ли, батюшка, чинить разбор фигурам Михаила Игнатьевича? Кто аз пред князем? Ужель стану влающи [сомневаться] в княжеской воле? Мое деяние малое – исполнять волю государя, вести ясачные сборы да бдети за порядком на земле, а уж подпись да печать на грамоте самолично ставлены воеводой. Перпетуй Ибрагимович, ихнего руки печати не раз я видывал.

Безхвостьев отпил воды из баклаги, не спуская глаз с воеводы.

– И еже писано в овой фигуре? – спросил он.

– Писано в ней, Федор Ильич, что Филипп Завадский – купец Красноярского уезда нарекаемый волею торговати с джунгарами казенным товаром уездным воеводой Мартемьяном Захаровичем…

Безхвостьев и Голохватов вдруг засмеялись, как две чайки-хохотуньи, да так одинаково, что Рогаткин и Пекшин с удивлением на них посмотрели.

– Тьфу ты черт! – сквозь смех сказал Безхвостьев, – А я-то грешным делом думал того жирного тартыгу давным-давно вздернули да скормили свиньям, а он боле гляжу в гору пошел – воеводствует ни даже тебе в Красноярске.

– Чаю, Федор Ильич, не без поспешествования [помощи] нашего деятельного истня [друга]. Спелись, чужеяды! А слухи убо давно броднят еже Мартемьянку того уж везли в кандалах в Томский гради на дознание, да на караульный обоз напали разбойники, стрельцов порубили, а после объявился он уже не приказчиком, а воеводою.

Безхвостьев вскинул брови и покачал головой.

– Не ведаю, господа, – осторожно вмешался Пекшин, – сами разумеете, мне такие домыслы не по чину, а в фигуре писан посем наказ выдавать красноярскому купцу по первому запросу – землю для торговых нужд, лошадей, брашна да работных людей. – Пекшин развел руки. – Коли вы свой вид имеете, расскажу все и людям моим накажу все молвить, еже бо ведают, обаче же яко нарушить волю княжескую – уж поймите…

– Ладно, – сказал Безхвостьев, – давай начистоту. Ты знаешь кто я?

Пекшин поклонился.

– Уж мне ли не ведать, Федор Ильич.

– Есть у этого змия тут свои люди?

Голохватов впился взглядом в Пекшина, понимая, что это первый проверочный вопрос боярина и, если воевода облажается – не сносить тому голову. Но Пекшин не облажался. Чуть склонив голову набок, он вымолвил осторожно:

– Чаю… есть.

– Ты их не знаешь?

– Овый человек… купец, он убо не дурак, батюшка, и зело богат, еже кольми я ни егда не видывал. Людей соблазнить ему несложно.

Безхвостьев беззвучно оскалился.

– А есть ли у тебя человек из служилых про кого руку на сердце положа пред Богом поклянешься, еже можешь ему доверять?

– Аз доверяю дьяку и подьячему по брашным делам Мандраилову, зане коегаждо с полжизни ведаю, а ежели вру, то голову мне, старому дураку – с плеч долой, ибо иного боле не надо и грош цена всей моей жизни.

Этот ответ очевидно понравился Безхвостьеву. Понравился он и Голохватову.

– Дьяк не подойдет, – задумчиво произнес боярин, – а с Мандраиловым своим собери нам встречу, да токмо еже бы ни одна живая душа о том не ведала! Уразумел?

Пекшин низко поклонился.

***

Казаки и стрельцы заняли почти все строения в остроге и вокруг него. Местные ощутили притеснение. Больше всего доставалось дворне и казенным холопам, но порой прилетало и служилым. Кое-кого избили, кого-то даже до смерти. Подьячий Олег Натанович Суконщиков спешил ранним морозным утром в приказную избу и вынужден был протискиваться меж телами греющихся у костров нетрезвых стрельцов и казаков. Дело это было непростое – то и дело кто-нибудь толкал его будто невзначай каменным плечом, а иной раз кто-то шагал на него спиной будто не видя, а уже у самой избы сбили с него шапку. Суконщиков обернулся и увидел перед собою хохочущие усато-бородатые лица московских стрельцов. Шапка его лежала в луже перед ним. Никакого житья с ними в остроге. Уж надолго ли они тут? – думал Суконщиков, входя в избу и швыряя мокрую шапку на печь.

Почти все уже служилые были в съезжей избе, дьяк еще не пришел, и пока его не было все обсуждали только одно – когда же покинет их острог проклятый полуторатысячный отряд московского боярина Безхвостьева, который они уже прозвали меж собой «московскою ордой». Лица у служилых были невыспавшиеся, злые, помятые. Невеселые роптания пресекла неожиданно хорошая новость, которую озвучил подьячий по брашным делам Васька Мандраилов. Достав дерюжный чехол с гусиными перьями, он по привычке разложил их перед собой от меньшего к большему и сообщил вдруг, что случайно сведалось ему о том, что сей отряд прислан на поиски гостивших у них купца Филиппа Завадского и уйдет он скоро – ровно через три дня двинет за Шергинск, где, как якобы стало известно и прячется тот купец.

Суконщиков сощурил взгляд, услыхав это, затем достал «осьмую» амбарную книгу, и прилежно работал весь день, записывая в нее приходы и расходы по зерну, перьям, дереву, валенкам и даже двум астролябиям. Только раз выходил он – на обед, странно помахивая высушенной шапкой перед лицом, будто на дворе было жарко, а не выл неприветливый ветер, швыряя в лицо колкие крупинки.

Вечером, придя домой и поев с женой и детьми каши, Суконщиков достал из сундука заячий тулуп, надел его, затем взял палку – отбиваться от собак, прихватил зачем-то снегоступы на ужах и поспешил в темноте дорогой, ведущей в кабак.

В непроглядной тьме за ним двигались двое, следившие до того за его избой. Суконщиков был осторожен, он часто останавливался, прислушивался и даже принюхивался, но никогда бы не догадался, что за ним в эту минуту наблюдают, поскольку эти двое были мастерами своего дела и несмотря на недюжинные габариты, умели двигаться бесшумно и незаметно. У дома каждого подьячего Селенгинского острога караулила сегодня подобная парочка, но вот какая беда для Суконщикова – только он побрел куда-то во тьму на ночь глядя.

Добравшись до разъезда, Суконщиков по очертаниям знакомых деревьев свернул не к трактиру, а на дорогу, ведущую к Гильберскому острогу – странный выбор для пешего человека, ведь до первого яма по ней пятнадцать верст, однако Суконщиков пройдя около полсотни саженей свернул на едва заметную тропинку, ведущую к сгоревшей мельнице. В тишине раздался тихий крик неясыти.

Суконщиков замер во тьме, пока не услышал едва слышный треск ветки впереди. Он вздрогнул, задышал часто и тут же тьма перед ним как будто стала гуще.

– Говори, почто звал?

Судя по голосу человек стоял прямо перед ним, в паре метрах. Суконщиков узнал голос и облегченно вздохнул.

– Слухом быти, сегодня наш подьячий Мандраилов поведал еже боярский отряд через полтретья дни двинет на Шергинск, искать онамо твоего хозяина.

– Отнюду ему ведомо?

– Мандраилов попусту плюскать не станет да к тому же близок к воеводе нашему. Мое дело тебе сказать, а ты уж решай яко важно аль нет.

– На Шергинск стало быть? – в голосе послышалась задумчивость.

– Говорят за ним в отайном месте у тунгусов скутается Филипп.

Человек, которому Суконщиков передавал информацию, насторожился вдруг, повернулся, стал вглядываться во тьму, а потом прошипел, напугав подьячего:

– Ты, сука, кого приволок за собою?!

– Ась? – не понял Суконщиков.

В ту же секунду человек сорвался с места, но скрыться не успел – на обоих налетели две громадные тени, сшибли с ног, придавили к земле, заломили руки.

***

В трапезную, где мирно вечеряли боярин Безхвостьев (вареная морковь с солью) и рыжебородый Голохватов (таежный суп с подберезовиками) ворвался Рогаткин, бешено вращая глазами. Не привыкший еще к буйному характеру Коротышки, Безхвостьев замер на секунду, держа у рта кусок моркови.

– Прости, Федор Ильич, – поклонился ему Рогаткин одним наклоном головы, – обаче не время вечеряти – дело не ждет! Ин дай мне волю самолично пытати сый чужеядов – клянусь через час запоют голуби!

– Целый час? – удивился Безхвостьев.

Рогаткин нахмурился, почувствовав подвох, а Голохватов ухмыльнулся.

Безхвостьев вытер руки о белоснежное полотенце, кинул его на тарелку и поднялся.

– А ну пойдем, дорогой Перпетуй, – ласково сказал он по-отечески кладя руку на плечо Коротышке, который едва доставал ему до груди, – нету у нас часу. Еже они разбойники рафленые? Простой люд, ин да не к месту зде твое лютование.

Сопровождаемые низкими поклонами казаков и стрельцов Безхвостьев с Рогаткиным вошли в пыточную избу, где лежали связанные по рукам и ногам словно свиньи на палубе Суконщиков и человек Комара Львовича – Архип.

Над ними нависали окровавленные цепи, рели, стальные крючья, на дощатом полу перед их лицами бурели засохшие пятна с узнаваемым запахом въевшейся крови, испражнений и пота. Горнило огромной печи дышало жаром, пропитывая избу душным смрадом.

С лиц обоих пленников катился градом пот.

Вошедший Безхвостьев спокойно присел перед ними на корточки, поглядел на одного, затем на другого.

– Не велика беда ваша, еже сманил вас клятый расколщик, елма кто не грешен, яко сказывал Христос Бозе наш, – произнес боярин неожиданно ласковым голосом, осторожно взяв при этом за волосы Архипа.

– Обаче велика беда ваша, ежели отныне не избыти свое блазнование… Ты человек расколщика? – приподнял Безхвостьев голову Архипа.

Тот не без труда посмотрел в глаза боярину.

– Да. – Прозвучало почти беззвучно.

– Я спрошу единожды, а таже [после] он, – Безхвостьев указал на стоявшего за ним свирепого Рогаткина, – сотворит тебе такие увечья, от коих ты ни егда не оправишься.

Архип облизнул пересохшие губы.

***

Комар Львович вышел из гридни в большую горницу в одном исподнем, почесал вспотевшую грудь, широко зевнул в голос.

– Ко-ма-риик, амо же ты, голубь! – раздался за спиной томный голосок.

Бывший казак обернулся, поглядел на соблазнительное тело обнаженной крестьянки, сверкающее от пота в полутьме и погрозил ей пальцем.

– Не балуй, обаче выдеру тебя розгами.

Девица засмеялась.

В горнице четверо его нетрезвых людей резались в карты. На столе перед ними россыпью лежали серебряные монеты, стояли два бочонка с вином, оловянные кружки, лежало на досках нарубленное сало и соленые огурцы. Карты летали над огарками с хлесткими щелчками приземляясь на столе. Люди были поглощены азартом – громко спорили, хохотали.

Комар Львович остановился у стола, последил за игрой с минуту, почесывая затылок и зевая. В избе было душно, за окном в разгаре ночь, отчего-то в груди теснилось, свербело как тупая зубная боль какое-то необъяснимое беспокойство. Комар Львович подошел к углу, где стояло ведро с квасом, зачерпнул ковшом сразу полуштоф, с наслаждением осушил – квас был прохладен, видать только принесли из подклети. Зычно рыгнув, Комар Львович подошел к оконцу, откуда с ветром слегка задувало, выглянул – не видно ни зги, только странные огоньки перемигиваются в небе.

– Архип не воротился? – спросил он, обернувшись к столу.

Ему никто не ответил. Комар Львович нахмурился и вдруг с размаху швырнул ковш в стол. Зазвенели монеты, покатились огарки, разлетелись карты. Люди застучали ладонями по столу, гася разбегающееся пламя.

– Да еже ты, Комар! Всю колоду нам смутил! – с пьяной обидой в голосе проскулил Галактион.

– Ты у меня, межеумок, сейчас колоду сию жрать будешь!

Люди притихли. Комар Львович редко выходил из себя, а когда выходил это всегда было неожиданно, даже для него самого. Сейчас смотрел он сердито, пара огоньков глаз сверкали, не мигая в свете лучины.

– Не воротился он, – ответил здоровяк – бывший стрелец Василий Зарядьев.

– Пеши был?

– Конне, – ответил Зарядьев, – да токмо ежели б и пеши уже воротитися должон бы.

Напряженное молчание усилилось.

– И вы зде сидите, в карты дуете, будто все побоку?

Комар Львович понимал, что сей укор следовало адресовать и самому себе. Даже в первую очередь самому себе. Еще сильнее рассердившись от этой мысли, он взял с лавки свою шубу, сел, натянул сапоги.

– Амо ты, хозяин? – спросил у него Зарядьев.

Комар Львович не ответил, нащупал в зепи под шубой мешочек с китайским табаком, к которому пристрастился последнее время, преодолев сопротивление организма. А с недавних пор, он научился еще и добавлять в него опиум. Вот что ему сейчас было необходимо.

– Сходить с тобою, хозяин? – потянулся к палашу смуглый Албанас.

Комар Львович не ответил, встал и спросил строго:

– Кто в дозоре теперь?

– Абрам с Тимохой.

Комар Львович сердито оглядел своих людей.

– Оружие иде? При себе держите! – бросил он и вышел из избы. На улице тотчас налетел на него недружественный зимний уже ветер, несмотря на черностоп.

Комар Львович подошел к воротам, таясь от злых порывов, наощупь набил трубочку табаком, бросил горстку стружек на бочку, умело высек на них огнивом россыпь искр, раскурился.

Тревога в груди растаяла как снег в печном горниле. Комар Львович закрыл глаза, поднял лицо к небу, чувствуя, как ветер уже не царапает, а ласкает уставшее лицо. Иной мир прошел сквозь Комара Львовича. Блаженную тишину нарушил какой-то искусственный звук. Будто кто-то недалеко шагнул на ветку и тотчас замер, затаился. Именно на это неестественное последствие среагировало опытное ухо бывшего казацкого десятника, мгновенно почуяв опасность. Он подошел к воротцам, приоткрыл беззвучно створку, предусмотрительно смазанную в петлях маслом и негромко, но удивительно натурально крикнул по-неясытиному.

Глухая тишина в ответ обрушилась на него словно молот. И чем более затягивалась она, тем жарче жгло его изнутри – как эта смертельная тишина. Ни Тимохины уста, ни Абрамовы уже не смогут крикнуть неясытью и ты точно знаешь почему – потому что Архип не вернулся, но главное потому что ты, Комар – дурак!

Болван!

Отшвырнув трубку, Комар Львович захлопнул ворота, задвинул засов, побежал в дом, слыша за спиной нарастающий топот и сразу удары.

– Что такое, брат?! Иде Абрам с Тимохой?! – посыпались вопросы людей, напуганных бешеным видом ворвавшегося в избу хозяина.

Комар Львович уже ринувшийся было к сундуку, где лежали его пистоли и палаш, замер на секунду, посмотрел страшно и сказал:

– Нет их больше.

Дальнейшее люди и сами поняли – по крикам во дворе.

– Кружай! Имай, братцы, боем всех блядователей!

Все знали, что делать.

Албанас подскочил, запер на два засова крепкую дубовую дверь – иных в этой избе не было. Зарядьев тем временем перевернул набок стол, с которого посыпались монеты, карты, еда. Бочонки покатились, щедро заливая полы вином.

Под столом была циновка – сдернули, под нею деревянная крышка. В горницу ворвалась голая визжащая девка, за нею раздавалось какое-то рычание и звон стекла. Кто-то пытался проникнуть в гридню через узкое окошко. Дверь содрогалась от ударов.

– Сдавайтесь, паскуды, инда пожалеете! – ревело оттуда.

Прыгая в отверстие, Комар Львович был уверен, что они не шутят. Он побежал по заранее прорытому двадцатисаженному лазу. Люди его ловко сигали следом, оставляя за собой только визжащую от ужаса девицу.

Проход вел на соседний двор, где жили старик со старухой, которых люди Комара Львовича подселили туда для виду – на деле этот двор тоже принадлежал им.

Выбравшись в сарай соседнего двора, выскочили из него тенями и неслышно понеслись огородами к темнеющей полоске леса.

Комар Львович бежал первым.

Слева мелькнула какая-то вспышка и тотчас как ошпарило:

– Сюды, братцы! Зде притечут поганцы!

Раздался треск околицы, как будто на них ломанулся медведь.

Комар Львович был слегка полноват, бег всегда ему давался тяжело, но сейчас он летел как лань, перескакивая через грядки, собачьи будки и ограды. Он сильно ударился обо что-то коленом и что-то вроде гвоздя впилось ему в стопу, но он ничего не замечал.

Кричали сразу позади, справа и слева, их будто настигал пожар. Люди его дышали рядом, но вот крупная тень вскрикнула и пропала – убили или ранили Зарядьева – проскочила суматошная мысль. Комар Львович краем глаза улавливал тусклые отблески – вероятно костры или факелы, впереди спасительно маячил лес, оставалось до него сигануть через ручеек, да проскочить последний огород, как вдруг с ужасом он заметил, что бежит совсем один. Что же с другими? – обожгла ужасом мысль, придавая вожделенные силы для последнего рывка – Комар Львович ускорился, уже нацелившись сигануть в кустарник слева от сосны, как вдруг нога его будто провалилась во что-то, он упал, ударившись зубами об осиновую лагу поскотины. И тотчас сразу несколько тяжелых тел придавили его к земле.

Глава 44

Рогаткин забрался на стул, и сидел спокойно уже минут пятнадцать, молчаливо поглядывая на Голохватова и Безхвостьева. В такое редкое для себя состояние Коротышка впадал обычно после проведения долгих пыток. Комара Львовича и его людей он пытал почти сутки и возможно немного перестарался – когда служилые несли их обезображенные трупы к выгребной яме (некоторые трупы выносили частями) для сожжения, даже бывалые казаки были шокированы. Зато Рогаткин узнал все, и был доволен собой. В вытягивании информации у человека, попавшего к нему в руки, Коротышке не было равных.

Безхвостьеву с Голохватовым теперь было что обсуждать – благодаря ему они знали не только где прячется Завадский, но и где проходила его первая встреча с цинской стороной. Рогаткин довольно крякнул – ничего, пускай знают московские бояре, что и они тут в Сибири не лыком шиты.

– Разумеешь, Федор Ильич, брать расколщика нахрапом в тунгусском зимовье? – аккуратно спросил Голохватов, одобрительно косясь на Рогаткина.

Безхвостьев с оглушительным хлюпаньем втянул в себя горячий цинский чай, к которому пристрастился после знакомства с ним за уральским хребтом и зачерпнул серебряной ложкой черничное варенье из фарфоровой вазочки.

– Не, – ответил он, вальяжно причмокивая, – не хватало нам аще по лесным сувоям скакати. Да и посыльного он своего не дождавшись – чай не дурак, сменит нору. Запомни, Осип, у таких шинор чутье на гонения гоже собачьего нюха. Да не забывай про тунгусов, для них в тайге таиться еже щуке в мутной заводи.

– Яко же быти?

– Состроим ему ловушку. Место встречи с цинами разумею сменить ему буде зело томительно, елма всех гонцов его мы перехватим. А сымав товар, годе познакомимся и с цинскими господами.

– Разумно, – согласно кивнул Голохватов.

Безхвостьев тем временем лукаво поглядел на Коротышку.

– А ты еже приутих, друг Перпетуй? Девицу что ли нагую впервые увидал?

Рогаткин пошевелил усами и скосил на бок рот, что означало улыбку.

– У мя овых девиц по трое на дню бываючи!

– Трое на дню? – «удивился» боярин и поглядел на Голохватова. – А елико же бываючи ночью?

– Да Перпетуй у нас чистый зверь. – Добавил Голохватов и засмеялся вместе с Безхвостьевым.

***

Филипп почувствовал, что к его врагам присоединилась какая-то новая сила. Поначалу, он гнал от себя эту мысль, чтобы не впадать в паранойю, но после того, как в третий раз на стоянке в дальней сепи дошел до него слух о том, что Комара Львовича и его людей никто не видел уже вторую неделю, Завадский перестал сопротивляться и принял неизбежное.

Против него теперь действует не только отряд Коротышки, но и кто-то поумнее. Возможно, к нему присоединился «Рыжая борода». Оставалось загадкой – поймали Комара или он затаился. А если поймали, то сумел ли он сказать по инструкции, выдав только места дислокации Филиппа и его намерения? Был еще один правдоподобный вариант – взяли одного из людей Комара, который ничего толком не знал, а сам Комар, узнав об этом залег на дно. В общем, Комар бы так и сделал, он ведь был очень осторожен. При прочих равных именно на этот вариант поставил бы Завадский. Больше всего угнетало отсутствие сведений от Юншэня, ведь всей информацией они обменивались через Комара Львовича, принимавшего посланцев с обеих сторон. Теперь связи с китайцем не было. Завадский надеялся, что тот не станет глупить и его люди дожидаются доставки товара на прежнем месте. Конечно, было бы неплохо перенести место встречи, но в сложившихся условиях, это было почти невозможно. Они и так потратили уйму времени на беготню от Рогаткина. Оставалось только полагаться на свой острый нюх.

Тем не менее, Филипп обратился к Бакану, чтобы тот вывел его к Нерчинскому разъезду сделав еще один северный крюк – это позволит ему незаметно подойти к месту перехода на цинскую землю с северо-восточной стороны. Обратно двинется он через джунгаров, заручившись поддержкой Юншэня, – давно следовало подумать о запасном пути через их земли, пока он не получил полный контроль над восточной границей. Да, он снова потеряет время, но эта трата будет обоснованной. В какой-то момент Филипп засомневался и вспомнил просьбу Данилы отправить Акима вместо себя – на его месте любой настоящий лидер поступил бы так – понизил риск для себя, повысив его для своих людей, однако ответ на вопрос что для него важнее – его дело или он сам, был для него все еще не так очевиден.

Через несколько дней тунгусы вывели их к бродному месту через реку Хилок. Местность дальше была довольно открытая. Завадский приказал направить боевое охранение на фланги, вперед и даже в тыл, хотя толку от этого было немного – местность была степная, куцая на поросль, только дыбилась невысокими горными грядами. От таившихся наблюдателей не укроешься.

К исходу вторых суток их полуторасотенный отряд с обозом подобрался к знакомым местам. Прискакавшие тунгусы из головного дозора сообщили, что долина за тремя грядами, значит до нее всего три-четыре версты. Филипп и сам уже видел проступившую могучую горную гряду, тянувшуюся на десятки верст. Тем не менее пока остановились. Завадский отправил несколько людей к этой гряде – проверить не найдется ли другого перехода, но увы – посланцы вернулись ни с чем. Не зря Юншэнь выбрал это место – естественная преграда как великая китайская стена оберегала его от опасностей с территорий чужой стороны. А вот Филипп даже на землях, которые назвал китайцу своими, вынужден был таиться.

Подавив злость, он подробно проинструктировал разведчиков, которые пойдут в долину. Решено было отправить их вечером, чтобы они успели вернуться и основной отряд с обозом пересек долину еще засветло.

В состав разведчиков вошли лучшие бойцы-тунгусы, включая Бакана и самые опытные люди Филиппа, среди которых был Бес и Антон. Из лучших боевиков Завадский не пустил только Данилу, который из личного охранника все более становился похожим на заместителя. Данила, в отличие, например, от Истомы, не имел того, что Филипп про себя называл «чутьем босса», но у него был авторитет, организаторские способности, ум и главное – способность к обучаемости. Он быстро превратился из простого старовера в опытного бойца, и также быстро в хорошего командира. Ко всем прочему Завадский верил, что «чутье босса» у него может рано или поздно проявится.

Филипп нервничал, дожидаясь их возвращения. Вместе с обозом, они укрылись на вершине лесистого холма, примостившегося у подножия строенный горы, на которую можно было забраться, правда только пешком и пересечь небольшую горную цепочку, за которой располагалась уже более холмисто-лесистая местность, по которой можно было уйти, если придется. Костров не разжигали, было холодно, сидели и ходили в шубах. С холма было видно большое плато во все стороны, но сейчас сгустились сумерки и оставалось полагаться только на слух, «крики» неясыти и факельные сигналы.

Филипп выкурил три трубки табака и выпил чарку водки для согрева, время тянулось – казалось прошли уже сутки, но кругом все еще царила непроглядная предзимняя ночь. Наконец, Савка, сидевший рядом на поваленной сосне, вскрикнул, указал на силуэт горы, слабо подсвеченной лунным светом. Под нею вспыхнули два раза огоньки – Филипп догадался, что первого сигнала не успел заметить. Едут! Живы, значит. Неужели уже сегодня ночью им удастся встретиться с цинами и обменять, наконец, свой товар. Завадский приободрился, он уже понял свою главную ошибку – ему требовалось больше людей, ему нужна была не просто своя сеть и контроль, но и своя армия. Он недооценил здешних королей. Он подумает об этом, как только разберется со сделкой и решит вопрос с джунгарами. Но сейчас стоило думать о другом. Его люди устали, их измотала беготня и сложная дорога, но их ждало еще одно важное испытание.

***

Разведчики-тунгусы возвращались растянувшейся цепочкой почти на полверсты и над всей долиной звучал их говор и смех. Это не понравилось Филиппу. Тунгусы были неплохими бойцами – храбрыми, не страшащимися смерти, выносливыми, хорошо знали тайгу, но разведке и хотя бы маломальской тактике им нужно было учиться. Не понравилась ему и информация, полученная от братьев. Они сошлись в небольшой круг. Лица Антона, Бакана были задумчивы – не уверены, как будто. Та же неуверенность сквозила и в хмуром взгляде Беса.

– Не знаю, Филипп, – говорил Антон, – место зело открытое, удолье на пять верст поперек – всего в ночи не прочешешь, все не узришь. Единако могу сказати – коней и псов онамо нет.

– А мест для укрытия?

– Полно. – Сердито сплюнул Бес. – Зачин – горы, холмы, перелески, да тьма надо всем. Большо гряда опасно, онамо и пещеры и склади, яко волною пойдет… Обаче годе и нет ничего. По-хорошему выждать бы надобе пару дней.

– Люди ходили к ущелью?

– Матвей ходил со степняками.

– Дошли до ущелья. – Подтвердил Бакан. – Ни рогатин, ни ловушек, тишина, путь свободен.

– Свободен?

– Мои люди говорят следы онамо токмо ваши в ущелье.

Филипп задумчиво погладил бороду.

Братья ждали. Никто из них не хотел брать на себя ни грамма лишней ответственности. Оно и понятно. Только ему предстояло принять тяжелое решение – такова расплата за право быть лидером. Но ему все же нужен был совет от самых опытных братьев.

– Что думаете, парни? – спросил он.

– Много ли увидим за два дня? – задал риторический вопрос Данила и Филипп понял, что он на его стороне. – Да не узреют ли нас? Во-то буде двойная докука.

– У нас кони. – Сказал Бакан.

– Но и тяжелый груз, который они везут. – Возразил Филипп.

– Братцы, вы еже бы! – неожиданно взбодрил всех Аким. – Цинской дряни укурились?! Якой остолбень станет гузно морозить без костров, не ведая егда мы прибудем?! Да и прибудем ли вящше!

Это резонное замечание привело всех в чувство. Все братья, кроме Бакана улыбнулись.

– Инда годе перебоялися. – Сказал Антон.

– Да хватит нам ристати яко ушиды. Всю животину бегаем да паки?

Филипп уже принял решение, но посмотрел на того, чье мнение считал самым важным.

– Бес?

Бесноватый скривил рот и пожал плечами.

– Ладно, сделаем так, – заговорил Филипп, – телеги с товаром в конец обоза. С ним поедут Аким и Савка. Перед ними десяток людей на двух телегах. Товар распределите поровну. Коней поставить самых сильных. Разведка вперед колонны пополам – десяток наших, десяток людей Бакана. Летите к ущелью, оттуда прикрываете колонну. В центре едем мы с братьями, а ты Бакан со своими людьми пойдешь с востока где больше зарослей. Если кто и устроил нам засаду, то только там и ты войдешь к ним в тыл. Я думаю, что там никого нет, но мы должны помнить, чем мы занимаемся.

***

Глухая ночь царствовала над долиной. Набежавшие с запада облака раздавили луну, мутные ошметки ее догорали в отвесном склоне Гудейкона. Ветер гонял по долине волны из трав, качал деревья, тьма пугала живыми тенями. Тишина довлела с нею и люди и кони и даже четыре невидимые векши – все смиренно ее разделяли, пока острый крик неясыти безжалостно не вспорол ей брюхо. И – началось.

– Погнали! – скомандовал Филипп.

Команду продублировал короткий вопль тунгуса. Двадцать всадников понеслись во тьму, разрезая долину надвое. Пыль полетела в лица, топот ворвался в уши, забурлила по венам наполненная адреналином кровь.

Филипп повернул лицо к Даниле, сидевшем рядом на передке.

– Готовы?

Брат кивнул.

– Вперед.

– Рищем, братцы! Живо! Живо! Живо! Но! Но! Но-о-о-о-о-о-о…

Никогда так быстро не ездил Филипп в этом клочке мира. Ветер бил в лицо, развевал его длинные черные волосы. Справа и слева мелькали редкие низкорослые деревья похожие на изуродованных жуткими травмами людей. Телеги подлетали от каждого камешка и Завадский, чувствуя могущество силы чужой породы, вспомнил свою первую проповедь: когда-то люди построят такой корабль. И посадят в него человека… В сумасшедшем грохоте, он не услышал крик неясыти, зато услышал первый выстрел. Он прозвучал с востока у предгорья – там, где был отряд Бакана. Это означало, что дело не просто плохо, а очень плохо.

***

Благодаря слабому отсвету со склона самой высокой горы над валунами, Бакан со своими людьми видел несущийся во весь опор первый разведотряд из двадцати человек. Темное пятно стремительно приближалось к валуньему лабиринту. Отставая примерно за сотню саженей за ними мчал обоз. А следом… Бакан чуть не свалился с лошади – острый взгляд его увидел, в как в тридцати саженях перед ним встают из-под земли покойники.

Пары секунд хватило, чтобы все понять и оглушить криком неясыти всю округу. Следом поступила команда. «Мертвецы» поднимались, и он видел – их не десятки, а сотни.

Короткий крик его ближайшего подручного – опытного бойца Диуля:

– Пэктэру!

Он же и сделал первый выстрел. Тот который услышал Филипп. «Мертвецы» стали оборачиваться, в руках у них были мушкеты и тут Бакан увидел, как их много – целая армия поднялась перед ним. Какой же дьявол так вымуштровал этих вояк?

***

– Отаю, Баламут! Степняки! – зарычал Коротышка, накопивший благодаря многочасовой обездвиженности энергии до взрывоопасного состояния. Удерживая палаш, он со спринтерской скоростью побежал вдоль плотного ряда солдат, легко перескакивая по кочкам.

Замерзшие стрельцы оборачивались как деревянные, кое-кто упал замертво, но тунгусов было слишком мало против такой людской массы. Бакан это понял быстрее всех и дал единственно возможную команду – бежать. Ловко, просто даже как-то дьявольски, он помчал на своей лошади, вихляющей крупом словно остервенелая антилопа гну. Тьма быстро скрыла его, кто-то летел вместе с ним – сердце прошила мимолетная радость – он узнал Диуля. Его лошадь сама перепуганная все глубже вонзалась в спасительный мрак, оставляя позади вспышки и грохот залпов. Он помнил, что противник без лошадей, а когда впереди в полсотне саженей показалась череда перелесков, Бакан подумал, что возможно у него все-таки есть шанс не погибнуть сегодня. С ним выбрался раненый Диуль и два бойца. Остальные сорок человек навсегда остались в долине.

Коротышка добежал до середины строя, откуда велась перестрелка с основной боевой силой врага.

Из тьмы выплыло слегка помятое лицо Голохватова, одетого по-военному. Приказчик, в отличие от Рогаткина не так умел и ловок был в бою.

– Еже онамо, Перпетуй?! – крикнул он, выкатив глаза.

– Сукин выблядок вооружил дикарей! – гневно выругался Коротышка. – Всех перебили, да время отнял, падла! А зде муть, Осип, живей належать надобе!

– Не уйдут!

– Яко не уйдут! – Рогаткин подскочил к ближайшему стрельцу и с наскоку пнул его в зад. – Вперед, разлямзи, сташивые! Шкуры спущу!

Зазвучали команды. Стрельцы и казаки нехотя побежали вперед, обнажая палаши. В ответ огрызнулись три робких выстрела из центра долины. В полутьме видны были силуэты двух телег и нескольких мертвых лошадей. Возможно раненые перезарядились, подумал Рогаткин. Двое стрельцов упали на колени, но основная сила поглотила остатки разбитого обоза.

Рогаткин видел, что атака шла волной со всех сторон, но правый фланг его беспокоил. Если первый разведотряд почти весь выбили залпы засадной группы на другой стороне (кто-то возможно выжил, укрывшись среди валунов, но угрозы уже не представлял), и основное боевое охранение, как он и ожидал никакого серьезного сопротивления не оказало, однако ему не понравилось, как оно странно распалось вместе с обозом еще в самом начале боя. Коротышка полагал, что основной силой врага будет конница, но с ней быстро справились. Куда опасней оказался неожиданный заход к нему в тыл небольшого отряда тунгусов, и, хотя с ним тоже расправились, все-таки этот тыловой бой отнял время и отвлек внимание. И теперь Рогаткин, упустивший события в центре, не понимал, почему на севере, да еще весьма неблизко ведется какая-то муторная перестрелка, когда весь отряд раскольщика, заманенный в засадные тиски, давно должен быть разбит. Да, им не хватало скорости из-за отсутствия лошадей, но раскольщик, а уж тем более его товар исчезнуть из этого мешка просто никуда не могли.

Глава 45

Люди вокруг замирали, изогнув спины, хрипели, падали навзничь, иные сползали с телег или прыгали, чтобы укрыться, но приземлялись уже мертвецами.

Филипп оцепенел от ужаса и не мог пошевелиться, пока чей-то удар не свалил его с повозки. Присев у колеса, он глянул из-под телеги на хаотичные вспышки. Что-то коснулось его плеча. Завадский обернулся и увидел толпу казаков, несущуюся к ним с озверелым «р-р-р-а-а-а». Стоявший впереди Бес, одного за другим отстреливал их из лука. Рядом возник Антон, и прикрыв с другой стороны, принялся палить из своего английского ружья, лихо перезаряжая его как робот. Вспышки затравочного пороха освещали его вздрагивающее вместе с отдачей лицо, глаза глядели вперед не мигая.

Неожиданная «косьба» рассеяла поток наступавших, растёкшийся по флангам. Бес и Антон тут же схватили Завадского под мышки.

– Пригнись, брат! – шепнул в ухо Бес.

Завадский обернулся и увидел группу братьев с тунгусами, бегущих за телегами примерно в двадцати метрах. С ними были Киприан и Данила. Филипп вспомнил об оружейном арсенале на второй повозке. Неподалеку задалось сено на телеге и теперь полыхало уже вместе с ней, демаскируя в том числе и его верного охранника.

– Данила! Сюда! – крикнул ему Филипп.

Данила повернул голову, Завадский увидел его ищущий взгляд.

– Сюда!

Данила, наконец, увидел их, ухватился за кузов, прыгнул плашмя на телегу, укрываясь от пуль, соскочил с другой стороны и вдруг замер.

– Данила!

В очередном сонме вспышек, Филипп увидел, как кровавое пятно расползается у него на груди. Он опустился на колени.

– Уходим, – шепнул Бес.

– Нет, заберем! Заберем брата! – потерял самообладание Завадский.

– До него не добраться, Филипп, онамо все на виду. Убьют!

Антон с Бесом буквально потащили его.

– Надо ристать, брат! Живо!

Филипп последний раз обернулся, но не увидел Данилы – он уже упал и только тунгусы на его месте отчаянно рубились своими пальмами с набежавшими казаками. Завадский взял себя в руки и последовал за лучшими своими бойцами.

Бежали согнувшись в кромешной тьме за Антоном. Филипп вспомнил как они с ним ходили спасать братьев после встречи с медведем и как он также уверенно ориентировался тогда во тьме, будто кошка. Пару раз он замирал, указывал вперед или в сторону и Бес, достав свой топорик, уходил крадучись во тьму, а после душной возни, Завадский наблюдал только результат его работы – трупы заблудившихся стрельцов и казаков.

Благодаря тыловой атаке Бакановского отряда, кромешной темноте и кое-каким ошибкам противника (главным образом – отсутствию лошадей, превратившему незначительные полверсты с обеих сторон в приличное расстояние) некоторым людям Филиппа удалось разбежаться по долине и пользуясь суетой, мраком, большим пространством и небольшим укрытиям вроде камней, кустов и перелесков спасти себе жизни – по крайней мере в первые минуты после нападения. На севере велась вязкая перестрелка – возможно кому-то даже удалось уйти и на лошадях.

Филипп, Антон и Бес уходили на северо-запад. Они уже не летели во весь опор, а перемещались перебежками. Спрятавшись в очередном перелеске, Антон крутил головой – прислушивался и после жестом давал сигнал Бесу. Филипп слышал крики и выстрелы, но только на севере. Позади звучали лишь редкие одиночные выстрелы, разносимые эхом по долине.

– Добивают раненых. – Сообщил Антон со знанием дела.

Филипп молча на него посмотрел.

Присев у очередного кустарника, они услышали грохот и сразу увидели, как на севере примерно в двух верстах над деревьями вспыхнуло зарево. Грибовидный дым, освещаемый им поднимался к небу. Следом раздалась серия хлопков, напомнивших Завадскому звуки новогодних салютов.

Антон поднял руку. Смотрел он куда-то в кустарники в трех метрах слева, затем медленно, будто опасаясь поколебать воздух, повернул голову. Бес вопросительно задрал подбородок. Антон показал ему два пальца и потряс ими перед своим горлом. Филипп догадался – в кустах прячутся двое, но один возможно ранен.

Бес перехватил свой топор поудобнее и неслышно растворился во мраке. Через несколько секунд из кустов раздался вскрик, похожий на заячий. Филипп увидел, как Бес вытолкнул оттуда тощего юношу, в котором Завадский сразу узнал Тишку. Парень упал на спину, с ужасом глядя на Беса. Филипп помнил, что этот малолетний «Кулибин» ехал где-то в конце обоза с механиком Феоктистом.

Тишка был до смерти напуган, несмотря на то, что он узнал уже и Беса и даже Филиппа с Антоном – его сильно трясло и даже губы его дрожали, а круглое лицо его белело во тьме как северная луна.

– Как ты сюда забрался? – спросил у него удивленный Филипп.

– Телегу скопытило, господин, лошадей убило. – Судорожно зашептал Тишка. – Феоктист мя потащил, сам инда не помню яко бежали. Токмо уранили дядьку Феоктистку…

Завадский поднял глаза на Беса – тот по привычке тряхнул головой и сказал:

– Помер он, онамо в кустах лежит, в спину саданули с мушкета.

Антон перекрестился и вдруг замер, посмотрел в перемигивающуюся тьму, от которой они бежали. На этот раз Филипп и сам услышал – голоса выделились из общей массы и звучали недалеко – где-то в пятидесяти-шестидесяти метрах.

Антон приложил палец к губам и указал на темную полосу леса, над которым зубрилась осыпанная огоньками горная гряда. Филипп кивнул, и четверка скрылась во мраке.

***

Савка и Аким, правившие последней и предпоследней телегами, когда все началось, быстро сообразили, что делать. Им повезло, что Филипп отрядил на охрану опиума приличное количество бойцов. Их охраняли десяток конников и еще дюжина стрелков сидели на двух повозках впереди. Эти двое не потеряли самообладание еще отчасти и потому, что основной бой на себя приняли разведотряд и главное боевое охранение. Стрелковый бой завязался где-то в полутора сотнях саженей впереди, да под аккомпанемент перестрелки, устроенной отрядом Бакана у самых гор.

Лошади поначалу испугались, но опытные конники удержали их.

– Вороти! – крикнул Савка, лихо по малой дуге оборачивая свою последнюю телегу. Вооруженные конники промчали мимо, рассредоточились, прикрывая их.

Аким быстро вошел в роль командира, только целью его был отнюдь не бой, а спасение товара. Когда кто-то из пеших спрыгнув с телег побежал было к валунам впереди, чтобы помогать братьям глубже увязшим в засадных клещах, он заорал как резаный:

– А ну сюда черти окаянные! Спасай товар! Швыряй на едину телегу!

И даже затопал ногами. После чего побежал к Савке, который уже сам перебрасывал мешки с опиумом на свою повозку. Думали они одинаково и не спасовали. При помощи набежавших бойцов перебросали мешки за полминуты, после чего Аким и Савка вдвоем запрыгнули на передок телеги, груженой опиумом и управляя хорошими ломовыми помчали назад. Оставшиеся братья с тунгусами перевернули опустевшие телеги, попрятались за ними, а также за небольшими валунами у тропы и отстреливались, пресекая попытки стрельцовподступить к ним. Они тоже понесли потери, но половине удалось спастись и главное – дать время Акиму с Савкой увезти опиум на приличное расстояние. Именно этот своеобразный опорный пункт сопротивлялся дольше всех, так что Рогаткин, в конце концов заподозривший, что обороняющиеся здесь так активны неспроста, приказал использовать пушки.

***

Утро занималось погожее, тихое, солнечное – как это часто бывает после кровавых битв и казней. Над озерцом стелился туман, позолоченный взошедшим над расселиной солнцем. Безоблачное небо слепило обманчивой пылью, рассыпало на горы зеленоватую каурку. Ржавел на сопках безмолвный лес.

Четверо путников брели почти восемь часов, истерли в кровь ноги, Филипп впервые понял, что сапоги в семнадцатом веке, даже самые дорогие – дрянь. Пальцы одеревенели, щиколотки и ступни жгло, но Завадский не замечал этого, перед глазами раскачивалась долина с иным пейзажем. Безмятежное осеннее солнышко отражалось в мертвых глазах.

Филипп хмурился всю дорогу, пытался строить планы, но перед глазами то и дело возникал Данила. Могучее тело, опускающееся на колени. Успевший запечатлеться растерянный взгляд. Потом тоскливая муть перетекла в сердце. Хотелось услышать привычные обеспокоенные слова брата своего – что он сказал бы теперь. Стало вдруг остро не хватать его песен, которые он затягивал после первой чарки и деловитых точных команд, раздаваемых им только ради одной цели – чтобы защитить брата своего. Теперь Филипп понимал, почему Данила оказался там, а не здесь.

Путники устало взобрались на сопку перед озером, разожгли костер в ямке под раскидистым кедром, чтобы не выдать себя дымом. Антон добыл в лесу странного зверя – небольшую косулю с клыками, ловко разделал и принялся жарить на манер шашлыка. Ели молча – так же, как и шли. За восемь часов едва ли обменялись парой фраз и те были о дороге. Антон вел их на запад – все что знал Филипп, где-то на севере верстах в четырех-пяти тянулась дорога на Нерчинский разъезд. Таились от нее, думая о розыске и погоне, хотя сидя здесь в уходящем в безлюдные дали краю, с трудом верилось в серьезность подобных угроз. Прямая угроза жизни отошла на второй план, чего нельзя было сказать о тех, кто был ему дорог и о том, что он успел построить.

Прежний Завадский любил природу и умел ею наслаждаться, ему захотелось бы теперь непременно добраться до снежных шапок на вершинах гор, увидеть со склонов бескрайнее величие и впасть от увиденного в тихую экзальтацию, но нынешний Завадский был слеп к красоте. В нем бурлила кровь иной породы.

После еды Тишка сходил к ручью напиться и заодно принес наполненную водой флягу Завадскому, после чего прилег у костра подобрав поближе к огню ноги и мгновенно уснул. Остальная троица молча глядела в костер.

– Странь тридцать верст миновали. – Первым нарушил молчание Антон. – Еже разумеешь, брат, далече?

Филипп потер ладонями лицо.

– Надо узнать, что стало с товаром. – Произнес он, морщась от усталости.

– Его наверняка сымали, брат. Из овой брани, живьем уйти чудо Господне, а уж телегами…

– Знаю. Но мы все равно должны узнать – конец ли это или просто серьезный удар. От этого зависит все остальное.

Помолчали пару минут. Бес пошевелил прутиком угли в костре.

– Яко сведаешь, ежели топерва никому нет веры? – спросил он, глядя в костер. – Окрестные сепи да остроги ныне под спудом тех, кто нагнал на нас сие войско.

– Надобе добраться до Иркустка. – Сказал Антон. – Онамо сидят люди Мартемьяна.

– Да токмо сведав еже не сымали Филиппа, они перекроют все пути на запад, – не согласился Бес, – да в коегаждом остроге, заимке и на дороге будут их люди.

– Обаче и у нас убо люди.

– Ныне они затаятся.

В поисках поддержки Антон посмотрел на Филиппа.

– Еже скажешь, брат? – спросил он.

– Вы оба правы. Но в первую очередь надо узнать живы ли Аким, Савка или кто-то из тех, кто был с ними, и, если живы – надо их найти.

– Ин яко сыскать их, не ведая живы ли?

Филипп устремил на Антона небесный взгляд.

– Куда бы ты пошел на месте Акима?

– Ежели б выжил да сберег товар али просто выжил?

– Неважно.

– Аз побрел бы отайными путями в Иркутск.

– Не, – с усмешкой возразил Бес, – Аким верно не пошел бы в Иркутск, токмо не он – зело брат сташив [труслив]. Яко, кстае и Савка.

– Амо же? – посмотрел на него Антон.

– Они бы нужились сыскать тунгусов. Зане же и ведают они яко искать их.

– Верно, – согласился Филипп.

– Обаче Бакан негли мертв. – Сказал Антон. – Иде его сыщешь?

– Значит надо найти Бодула.

– Стало быть, идем на север?

– Какой самый северный острог с нашим амбаром? – спросил Филипп.

– Итанцинский острог.

– Там у нас товар и люди?

– Да рядом тайга…

Филипп кивнул и поглядел в костер.

Замолчали и Антон с Бесом. По их хмурым лицам Завадский понял, о чем они думают.

***

До дороги в низине – метров восемьсот, но острое Савкино зрение позволяло не только видеть небольшой движущийся отряд из двадцати двух всадников, но и длинные зелено-красные кафтаны, измазанные в грязи и осунувшиеся лица. Отряд двигался неспешно – тянул за собой две дроги, на которых горами лежали окровавленные тела.

Савка сопроводил их взглядом, и как только отряд скрылся за изгибом, ловко свесился с толстой кедровой ветки, повис на руках и раскачавшись как обезьяна, прыгнул на большой плоский камень, после чего соскочил и легко побежал вниз по взгорью.

В хвойной поросли встретил его Аким – место было глухое, труднодоступное.

– Большо видать последние, – бросил Савка, хватая кривую наполовину обструганную ветку.

Аким, уже почти соорудивший себе при помощи ножа вполне сносную палку-копалку сердито на него посмотрел.

– Довольно скакати, мухоблуд, берись за дело – работы вдосталь!

Савка вздохнул и взялся за ветку, Аким тем временем подошел к телеге, подергал ее за оглобли, проворочал:

– Добрый стан.

Повозку они распрягли, лошади, привязанные к кедрам, мирно паслись неподалеку, пощипывая выцветшую травку.

– Разумеешь надобе ломать возок? – спросил Савка, которому не хотелось много работать.

– Живей, печегнет! Я за тебя работать не буду! – огрызнулся Аким.

Савка понял, что Акима не переубедить – он был как-то непривычно сердит, но все же попробовал еще раз, зайдя на этот раз издалека:

– Еже думаешь, Аким, жив ли брат Филипп?

– Ты чаво болтаешь? – Аким вдруг упер руки в бока и пошел на него медвежонком, так что Савка даже испугался и втянул голову в плечи.

– Ничаво…

– Ась? – подошедший Аким постучал пальцем по Савкиной голове. – Привяжи помело, остолбень, али досталь и без того не шибкий разум растерял?

Савка уже пожалел, что завел этот разговор.

– Ну буде-буде, – пробурчал он, – чай сам видывал, якая плищь, не коегаждый вылезет.

– А кто, дурень, тебе втемяшил, что брат Филипп коегаждый?! – Аким направился обратно к телеге, но на полдороги остановился, обернулся и указал на Савку палкой-копалкой. – Истинно жив!

В глазах Акима сияло чистое безумие фанатика и видимо увидев удивленное лицо Савки, он привычно сдвинул брови и добавил сердито:

– И не плюскай боле. Деяний много, дай Бог до завтра управиться.

В работе хозяйственный Аким проявил недюжинную обстоятельность. Сначала он почти час искал место. Ковырял палкой-копалкой грунт, затем крутил головой по сторонам, щурился на солнце. Наконец, выбрал крохотную плоскую прогалину, начертил палкой на земле трапецию. Велел копать на добрую сажень. Савке это показалось много, но спорить не стал. Копали долго, до позднего вечера. Потом ели припасенного жареного гуся – у них в подводе сохранилась и снедь. Костра не разжигали, устроили навес из лапника и легли спать, укрывшись шубами. Наутро спозаранку, Аким сходил за водой к ручью и в котелке сварил красного цинского чаю, от которого хорошенько пробила их бодрость, и они возобновили работу.

Примерно за час докопали яму нужной глубины и габаритов и принялись таскать камни с обвала. Камешками обложили дно ямы. Работа была утомительная, к обеду только управились, но сильно устали, ели лепешки с чаем, час отдыхали. После разломали телегу, разрубили топором на короткие доски, которыми обложили стенки ямы. Мешки с товаром были кожаные – заслуга Филиппа, заботящегося о товаре. Их аккуратно выложили на каменное дно, сверху уложили досок и щеп, присыпали мелкими камнями, затем уже сухим грунтом. Аким еще достал мешочек с перцем и весь его рассыпал сверху в расчете хоть как-то отпугнуть животных.

В довершение ко всему, уже вечером, когда Савка валялся без сил на листве, неугомонный Аким принес два выкопанных куста и посадил сверху на присыпке – благо толщина грунта в два фунта позволяла, но на том не угомонился – натаскал еще дерна с травой и накрыл, так что и вовсе в голову никому не придет, что под ними спрятаны мешки с опиумом.

Солнце уже зашло, но Савка не переставал удивляться результатам их работы.

Утром съели последнее – по черствому пирогу с чаем. Аким стал показывать Савке знаки, по которым можно сыскать тайное место и трижды его спрашивал – запомнил ли, а если Савка забывал хотя бы один или неправильно повторял, Аким начинал его допрашивать снова. Когда Савка без пропусков трижды подряд все повторил, на этом дело не закончилось – от дороги Аким тоже мучал его экзаменуя вопросами о знаках, так что Савка в конце концов не выдержал и стал ругаться.

– Ты мне скажи лучше, Аким, амо нам теперь, неприкаянным?! Одни посередь ворожьего краю! Ни денег, ни брашна, токмо кобылы две!

– На север, брат, сыскать нам надобе тунгусов, зане же токмо в том едино спасение наше.

Глава 46

От бесконечных скитаний по еловым чащам и черностопным холмам, Завадскому казалось, что он дичает с каждым часом. За четыре дня они не встретили даже следов человека. Их редкими спутниками были только улары, ночные совы, да изредка мелькал в лесной дали упитанный зад косули. Природа вытесняла прежние заботы – размывала разум, вколачивала сомнения, подчиняла с неспешностью, непостижимой сгорающим в своих скоротечных жизнях людишкам.

Антон уверял, что они уже «под брюхом Байкала», хотя Завадский не понимал, как им удалось миновать путь на Ургу, никого не встретив. Тем не менее, давно уже пора было поворачивать на север. Путь не такой уж далекий – имея лошадей можно до Селенгинска добраться за день-два, а там и до Итанцинского острога рукой подать.

Проведя очередной день в дороге, они оказались на опушке кедрача у большого поля. Место как будто даже уютное – зеленое, солнечно-тенистое, будь лето – здесь бы повесить гамак и покачиваться, уложив на живот журнал и погружаясь в дремоту, ловить порывы тёплого ветра и слушать споры любителей возиться с шашлыком.

Филипп чувствовал, что неплохо натренировался ходить пешком на большие расстояния и достиг уже уровня, когда несмотря на добрую усталость, можно было прошагать еще километров двадцать. Здравый смысл подсказывал, что состояние это обманчивое и Филипп не стал тратить время – велел Тишке натаскать кедровых веток.

– Нам нужны лошади, Антон. – Сказал он, укладываясь на лежанку из лапника.

– Зело осторожно [опасно], брат. – Покосился на него Антон.

– Мы не можем вечно скитаться по лесам. Завтра мы должны повернуть на север.

Антон нехотя кивнул и вынув из чехла ружье, пошел за зверем.

Завадский не стал его дожидаться и лег спать, а утром проснулся раньше всех, огляделся – Антон спал, свернувшись под шубой калачиком, а Бес по своему обыкновению дремал облокотившись спиной о кедр, скрестив на груди руки и наклонив голову. Несмотря на холод, он ничем не укрывался. Лицо его во сне не искажалось гримасами и в таком состоянии Филипп снова обратил внимание на его неславянские черты. Он не был азиатом или арабом – скорее походил на южного европейца вроде итальянца или корсиканца, или может латиноамериканца, но без смуглости. Лицо у него было бледным, только длинные волнистые волосы черны.

А вот Тишки нигде не было. Завадский обошел округу и вдруг услышал голоса: один ломающийся, другой непривычно звонкий, смешливый. Филипп вышел к полю. На самом краю под раскидистой кедровой кроной сидели на коряге двое: смущенный Тишка и девчонка в сарафане с коротким золотистым хвостом волос. Филипп впервые увидел здесь девушку с хвостом вместо косы, причем в том симпатичном виде – стягивающим волосы к затылку. На коленях у нее располагалась большая корзина с шишками. Тишка и девчонка были примерно одного возраста, они сидели спинами к Филиппу, повернув друг к другу свои юные лица, за их профилями простиралось тронутое инеем поле, уходящее в облачную синь.

По горящим глазам нетрудно было угадать взаимную заинтересованность. Филипп заметил, что Тишка держал в своих грязных ладонях наполовину облущенную кедровую шишку и стараясь не шуметь подошел чуть ближе – он понимал, что девчонка в такой глуши не одна. Встав осторожно у кедра, Завадский поглядел вдоль опушки. Справа вдалеке на поле он увидел несколько женщин с корзинами. Одна из них повернувшись к ним закричала с неожиданно знакомой Филиппу интонацией:

– Анютка-а-а-а!

– Ну?! – крикнула в ответ девчонка. Несмотря на юность и нежный облик, голос у нее звучал сильно.

Услышав с удивлением родной уральский говор (глотание первых гласных и сование всюду «ну» вместо «да» и «чего») на Завадского нахлынула ностальгия. Да неужели и триста лет назад уже так говорили?

– Ристай сюды!

Девчонка поднялась и заметив Филиппа, испугалась, но взяла себя в руки, увидев, что Тишка спокойно поздоровался с ним. Девка была симпатичной и очень молодой – может лет шестнадцать всего. Руки и шея крепкие, загорелые, глаза большие, наивные, юные, любопытные. Губы слегка полноватые, щеки упругие, приятно округлые – того типа, за которые хочется ущипнуть.

– Анютка! – снова заорала баба тоном продавщицы, заприметившей покупателя, сующего в карман неоплаченный шкалик водки.

Завадский понял уже в чем причина нервозности.

Филипп подошел к девчонке. Глаза у нее тоже были синие, но бледноватые, не такие насыщенно-небесные, как у него.

– Здравствуй, Аня.

Она смотрела ему прямо в глаза, как обычно смотрят красивые девушки.

– Здравствуй…

Тишка нервно почесал локоть. Женщины вдоль опушки спешили к ним. У одной на плече была гротескно здоровая колотушка – видимо, чтобы сбивать шишки с кедра.

– Где вы живете?

– У них зде слобода, Филипп, – ответил вместо нее Тишка, поглядывая на торопливо приближающихся баб, – сто человеков живучи на отоке.

– Слобода?

– Втайная.

– То есть община?

Тишка пожал плечами.

– У вас есть лошади?

– Есть кобылы… – Ответила Аня, не отводя взгляда от небесной синевы.

– Филипп, – Тишка обеспокоенно кивнул на женщин, которые уже были совсем рядом – примерно в тридцати метрах. Судя по активным движениям рук и плеч, настроены они были воинственно. Было их около дюжины и помимо колотушки вооружены они были крепкими палками и серпами.

Филипп развел руки в стороны и вышел им навстречу.

– Дамы. – Поклонился он с улыбкой.

На лицах женщин воинственность сменялась разнообразными эмоциями – от удивления и заинтересованности до равнодушия.

– Анька! – позвала командным голосом крупная баба с колотушкой на плече.

Девчонка покорно перешла к своим, тотчас потерявшись за спинами соплеменниц.

– Вы кто такие и еже вам надобе? – вопросила баба.

– Мы путники и хотим купить у вас лошадей.

Баба оглядела грязную изодранную одежду Филиппа и выразительное лицо ее перекосило гримасой.

– Купить? – спросила она саркастически, очевидно приняв их за бродяг.

– Ну. – Ответил Филипп и понял по лицам, что пароль «свой-чужой» работает и в обратную сторону.

***

Спустя час женщины оставили их на толоке у засохшей речушки и велели дожидаться здесь, а сами скрылись в березовой роще. Тишка щенячьим взглядом глядел на удаляющуюся девчонку с хвостиком и перед тем, как скрыться в лесу к его великой радости она обернулась и тоже поглядела на него.

Филипп посмотрел на Антона. Вид, конечно, разбойный – кинжал за поясом, ружье за плечом, которое он, правда, носил в чехле. Женщины его как будто не заметили.

– Спрячьте оружие.

– Уверен, брат? – спросил Антон.

Филипп указал на Беса.

– Лук он, допустим, сам сделал, а как ты объяснишь откуда у тебя ружье?

– Неча сказывать. Они и не спросят.

– Они может и не спросят, но сообщат кому следует. Спрячьте оружие. Только не здесь.

Антон с Бесом направились в лес.

– Подождите! – Филипп достал пистолеты.

– Это тоже спрячь. – Протянул он пистоли.

Антон забрал оружие.

Филипп тем временем достал кошелек и заглянул – не считая медяков-овалов, лежало там двенадцать серебряных рублей и двадцать талеров – немалые деньги по тем временам. На лошадей и повозку с лихвой должно хватить одного рубля.

Убрав кошелек, он посмотрел на Тишку. Тот кусал губы, расхаживая вдоль опушки – томился.

– Понравилась девка? – спросил Завадский.

– Оченно. – Смущенно улыбнулся Тишка.

Филипп понимающе кивнул.

Минут через пятнадцать из березовой рощи якобы неслышно вышли шестеро мужиков чем-то смутно похожих друг на друга, будто были родными братьями. На самом деле, Антон давно их заметил.

По первому виду и простой домотканой одежде – крестьяне. Глядели они настороженно, некоторые были с топорами и палками – явно не для работных дел. Главным среди них оказался говорливый мужик среднего роста по имени Шумило. Хотя возможно это было прозвище. Завадский уже привык, что в семнадцатом веке прозвища часто заменяли имена – предтеча будущих фамилий.

Шумило был широкоплеч, жилист, жидкобородат, имел глаза навыкате, приплюснутый нос и в целом чем-то напоминал Завадскому ангарского маньяка Попкова.

– Здравствуйте, люди добрые! Кто такие? Амо путь держите? – протараторил он четкой скороговоркой бывалого зэка.

Филипп отчего-то не мог отделаться от сходства его с уголовником.

Антон выдал заранее приготовленную легенду:

– Мы люди Тобольского купца Автандилова. На дороге из Урги ключилося с нами несчастье – бросились на наш обоз конне черти нехрещенные татары, всех истнили, побили да пограбили, ин хозяина нашего на куски изрубили, мы же еле ноги унесли, топерва путь держим в Братский гради.

Шумило часто заморгал, зацокал, не вызывая, однако доверия. Остальные мужики глядели хмуро. Только один молодой долговязый парень смотрел с дебильной улыбкой, чуть приоткрыв рот.

– А еже хотите от нас?

– Мы хотим купить у вас коней, ежели лишних имеете. – Сказал Филипп.

Все взгляды переместились на него, привлеченные в том числе его непривычным говором.

– На что же купить, ежели вас пограбичи? – спросил Шумило, выкатив на Завадского любопытные глаза.

– За пару лошадей с повозкой дадим рубль, – вместо ответа сообщил Филипп.

– Постой-ка, – засеменил к нему Шумило и как по команде за ним двинулись другие мужики, – отнюду, мил человек, у тебя рубль, коли ты холоп невольний?

Филипп изучающе смотрел в водянистые глаза с ложной угодливостью глядевшие на него снизу.

– Филипп служил у нашего купца приказчиком. – Пояснил Бес.

Мужики поглядели на Беса, и от его ужимок стали посмеиваться.

Шумило же видя, что Филипп, Антон и отрок Тишка не разделяют их насмешек, неожиданно гаркнул:

– А ну охолонись, братва! От великого ума елико потешаетесь над хворым?! Сами же горемыки еже мы!

Мужики как по команде прекратили посмеиваться, только долговязый продолжал придурковато скалиться, но Завадский уже понял, что у него это вероятно врожденное.

– Мы единако нахлебались горестей. – Вздыхая пояснил Шумило. – Сами с посаду под Албазином. Яко сожгли его цины, бежали мы семьями, дабы не пленили нехристи. Ноне покамест суть да дело, Сибирь оток вольный, само себя не прокормишь, на Бога бысти не уповай, поди-тко сами ведаете?

Антон и Филипп согласно кивнули.

– Убо люди мы простые яко и вы, посем рублей ваших нам не надобе. Ин да зачем они зде посреди лесов да болот? С еродиями [цаплями] да векшами [белками] торговати? А вы нам пособите лучше братцы добрым деянием. Мужицких рук вдосталь, да лишнего не буде. Пару денечков и дадим коней с тележкой. А с нас же кров да щей с хлебом.

– А что же за работа, Шумилка? – спросил Антон.

Шумило как будто смутился, хотя Филипп был уверен, что тот переигрывает.

– Да церквушку мы зде кропаем, ребяты.

– Молодцы, – «похвалил» Завадский, думая про себя что встреча с очередным «пастырем» это не так уж плохо. Во всяком случае вряд ли им теперь грозит выдача проклятому строгановскому приказчику. Не только как практик, но и как бывший преподаватель сектоведения, Завадский хорошо знал, что лидеры сект предпочитают, как можно дальше держаться от официальных властей.

– Убо коли область наше хрестьянское годе церквушка не помешает, тако бысти ей вмале, да деяние духовное, вы люди крещенные сами ведаете.

– Ну что ж, – поглядел на братьев Филипп, – дело ваше богоугодное и мы только рады послужить ему да с благодарностью вашему гостеприимству.

***

Шли, однако, дольше, чем Филипп предполагал. Наконец, минут через тридцать мужики вывели их на полянку, размером примерно в два школьных стадиона в плотном окружении елей и берез. На полянке размещалось около двух десятков дворов, в самой северной части у вырубленного полукруга расположилась небольшая постройка из двух клетей и недостроенной третьей. Шумило указал на нее и сказал, что это и есть храм.

Работа на них легла тем не менее самая тяжелая и низкоквалифицированная – им нужно было ходить в лес почти за версту и таскать оттуда бревна, которые тесали уже в общине два местных древодела.

Жителей тут действительно было на первый взгляд немного – как будто несколько десятков, вероятно под сотню или чуть больше. Мужики, женщины, много девушек и парней, а вот детей Завадский почти не видел.

Имелся у них и кое-какой скот – по полянке бродили коровы и козы, где-то блеяли овцы, кудахтали куры. Коней тоже хватало – в основным рыжих кляч, Филипп при первом же обзоре насчитал сразу дюжину и немного успокоился, поняв, что их вероятно не станут обманывать.

Шумило показал им фронт работы, указал место, где валят лес и после передал в «руки» хозяйственному старичку Антифею и той самой бабе с колотушкой. Они отвели их в избу, где в грязной коморке надлежало им спать. В тесноте да не в обиде. Вчетвером уместятся, но только правда как шпроты в банке. Впрочем, пару дней потерпеть можно, если на кону Итанцинский острог через неделю.

Баба сначала относилась к ним холодно, но видя, что люди они добрые, в общении вежливые, стала ласковее. Особенно ей полюбился почему-то Бес к удивлению Филиппа. Обычно женщин (да и многих мужчин) пугали его судороги – его натурально считали бесноватым. Но сейчас она поставила перед ним тарелку с большим куском говядины и щей налила ему побольше и погуще и все глядела на него, и не спешила уходить.

Старичок Антифей был немного нагловат и едва братьев накормили тут же погнал их работать. Противиться не стали – уговор есть уговор. Пошли в лес и таскали волоком бревна до самого вечера. Тут не помешала была ломовая лошадь, но добрый лес огораживала чаща – человеку едва пройти.

С самого появления в поселении беспокойный Тишка искал глазами свою Анютку, но так и не нашел. Антон потянул его за ворот в лес. Работа оказалась куда тяжелее, чем они думали. Бревна были довольно длинные, тяжелые, но самое утомительное было таскать их с засеки через чащу, так как они то и дело утыкались в какое-нибудь препятствие. Единственный плюс – время летело быстро. Древоделы уже к вечеру закончили третью клеть.

Шумило был доволен и очень деликатно попросил их остаться не на два дня, а на полтреться, то есть на два с половиной, а по сути на три. Филипп поджал губы, но спорить не стал. Конечно, ему было бы удобнее заплатить за лошадей и повозку, чем тратить время, но выбора не было.

Несмотря на близость зимы, погода все еще баловала, только темнело рано. Ужин оказался скуднее обеда – им дали по лепешке с водой. Филипп подумал – лучше бы уж Антон пошел как обычно на охоту и добыл косулю или дичи, и они поели досыта, но обижать гостеприимства хозяев не хотел, несмотря на то что Шумиле он особенно не доверял. Филипп чувствовал, что он таким образом, как будто отчасти снова становится тем, кем был когда-то – при всех недостатках обычным человеком, который никого не резал, не грабил и не обманывал. Здесь, среди простых людей, в диком месте он будто хотел прикоснуться к старому миру, ощутить остаточную чистоту в душе.

Тишка быстро проглотил лепешку, чуть не подавившись и побежал на улицу. Братья тоже вышли вскоре. Несмотря на мрак и привычку простых людей семнадцатого века ложится рано, здесь еще продолжалась жизнь. Возможно причиной тому были гости. На полянке разожгли костры, вокруг которых толпились мужики и бабы.

Антон, Бес и Филипп встали у одного костра, к ним вскоре подошел Шумило со своими мужиками. Похвалил их за работу, затеял житейский разговор. За всех отдувался Антон, умевший говорить по-простому, не так балагуристо конечно, как Данила или Аким, но тоже был быстро принят мужиками. Как хороший охотник Антон живо нашел тему для общения – какие звери тут водятся да как ловятся. Бес поначалу напрягал мужиков своим видом, но про него сказали, что в детстве его утащил волк и с тех пор у него пошли эти судороги.

Бес сидел поодаль на толстом бревне, привычно протирал ветошью свою пыжатку.

Завадский присел рядом.

– Ты бы убрал ее, – сказал Филипп, глядя перед собой, – а то не ровен час сыграть заставят.

Бес тихо засмеялся.

– А ну и сыграю.

– Да ну тебя к черту, – улыбнулся Филипп.

– А еже тебя смущает, братец? Ты поминаю не худо отплясывал.

– Будешь потом сам им доказывать, что ты не настоящий бес. – Филипп вдруг нахмурился. – А где Тишка?

– Да вон же. – Бес указал на дальний двор, где у костра собрались отроки и все поглядывали в сторону соседнего двора, где у околицы на пеньках сидели близко друг к другу две фигурки.

– Хренов Ромео. – Проворчал Филипп.

Бес глядел в сторону – у другого костра собралась молодёжь постарше. Филипп обратил внимание на трех парней на границе света и тьмы, среди которых выделялся ростом долговязый. Ему было лет около двадцати навскидку. В полутьме сверкали его глаза, обращенные на Тишку и его новую подругу Анютку.

– Чаю, брат, Тишка нам доставит забот. – Сказал Бес, поворачивая лицо к Филиппу. – Ты бы поговорил с ним...

Глава 47

Еще затемно разбудил их вредный старик Антифей – ругался, грубо пинал ногами. Завадский потушил усилием воли закипавшую ярость и быстро поднялся. Через две минуты Антифей дал им факел, и они пошли в лес. Вся община спала, кругом царила темень – проклятый дед поднял их еще ночью. Невыспавшийся Филипп сердился, но не показывал виду, старался думать о смирении и великодушии, но злое противилось, бушевало и он сам себе был противен в этот момент – да неужели и такой пустяк требует борьбы? Неужели стоило только сделать шаг, чтобы оно отравило тебе кровь?

Пользуясь случаем он решил поговорить с Тишкой, однако тот опередил его, перейдя на какой-то новый решительно-отвязный тон, которого за ним прежде не водилось.

– Дядька Филипп! – заявил он. – Заберем Анютку с собой!

Завадский сперва даже растерялся.

– Да ты, бзыря, дал маху, – усмехнулся шедший рядом Антон.

– Чевой-то! – огрызнулся отрок.

Тут дело было понятное – против гормонов не попрешь, но Филипп попытался.

– Послушай, Тишка, ты себе как это представляешь? Мы коней-то не крадем, а ты хочешь утащить девку?

– Посем тащить! – запротестовал парень. – Она сама алкает с нами идти. Ей зде худо, брат!

Антон с Бесом засмеялись, а Завадский снова удивился – дело было даже не в том, что парень впервые назвал его «братом» – это не возбранялось, хотя звучало немного диковато, как будто сын назвал отца по имени. Дело было в том, что у парня даже и в мыслях не было, что в его же веке желания малолетних влюбленных имеют значение в самую последнюю очередь. Либо Тишка действительно сильно обгонял свое время, либо просто «Ромео» во все века одинаковы.

– А как же там сватовство, обряды или как тут у вас это принято?

– Да плищь еже бо! – Тишка зло пнул трухлявый пень на ходу.

– Думаешь этим людям понравится, что мы заберем их девку и потом… что скажут ее родители?

– Кто?

– Отец с матерью!

– Да сирота она, Филипп! – почти прокричал Тишка. – Худо ей зде, ин в граде Солнца буде ей годе. Я ей сказывал яко у нас. Заберем, а?

Тон у Тишки был явно нездоровый – возбужденный, сила и угрозы тут не помогут, как понял Филипп – парень может сгоряча сделать какую-нибудь глупость – например убежать с ней вдвоем, и чтобы только снять на время это напряжение и отвязаться от Тишки, Филипп сказал, что спросит у Шумилы, но ничего не обещает. В конце концов осталось им тут всего полтора дня и не хватало еще забивать голову всякой подростковой ерундой. У него и так куча забот.

У Тишки, видимо приободренного словами Филиппа мозги встали на место, и он за пять минут из вервия и куска кожи соорудил волокушу, с помощью которой тащить тяжелое бревно вдвоем стало легко и сподручно.

Так, попарно они быстро растащили вчерашнюю заготовку толстенных бревен и пошли на обед. Древорубы едва ли теперь будут их сильно опережать, а значит работы после обеда будет у них немного.

Баба, которую, как выяснилось звали Омелфой накормила их щами в избе, вместе с шестерыми мужиками-древорубами. Мужики сидели за большим столом, а Филипп с братьями за маленьким в углу, где можно было тихо переговариваться не опасаясь, что тебя услышат. Бесу опять досталась самая большая порция. Кроме того, Олмефа дала ему пирог с капустой.

Филипп краем глаза следил за Тишкой – тот ел быстро, расплескивая щи, как ребенок, которому разрешили поиграть в приставку после того как он все съест. Угрюмые мужики ели молча, скупо переговаривались о работе, да нет-нет – косились на четверку в углу. Теперь как минимум трое из них проявляли странности. Быстро закончив с трапезой, Тишка вскочил из-за стола и рванул в сени – благо сидел с краю.

– Эй! – повернулся к нему Филипп. – Далеко собрался?

Он уже понял, куда юнец навострил лыжи – Тишка не будь дурак смекнул, что древорубы пока только сели за обед и значит, как минимум час еще не будет у них работы.

– Недалече, брат – к вешняку да обратно.

– Зачем?

Тишка замялся.

– Что, настолько одурел, что соврать толком не можешь? А ну сядь! – Филипп указал глазами на лавку.

Тишка нехотя вернулся, сел на лавку и промаялся на ней около минуты, а потом вдруг вскочил и буркнув на бегу «по нужде» вылетел из избы.

Антон с Бесом ухмыльнулись.

Филипп надул щеки от злости:

– Засранец…

***

Тишка пробежал по тропинке, распугав кур, обогнул колодец-журавля, миновал копны промокшего сена, и прыгнув с небольшого откоса, пересек по мостику речушку. Никто не обратил на него внимания – большая часть мужчин в общине занималась охотой и рыболовством, и пропадала в лесах да на речке, хлеб тут не выращивали, а сезон огородов закончился. Женщины же и девушки, не занятые в домашних делах, поздней осенью ходили за шишками, из которых лущили потом на зиму кедровые орехи. На небольшом выгоне в южной части поселения только двенадцатилетний отрок пас коров.

Тишка выбежал из поселения и нырнул в березовую рощу. Она должна было скоро смениться поляной, но парень заплутал, углубился в чащу, понял, что забрел не туда, вернулся назад к мостику и взял левее. Та, к которой он спешил говорила ему, что за мостом будет тропка – прямиком до недостроенной мельницы, но кругом все усеяно было листвой, из которой торчали голые прутья кустарников. Внезапно вдали Тишка увидел фигуру, спешно шагавшую навстречу и сразу понял, что под тропою имелась в виду едва заметная просека – человек шел прямо по ней.

По мере приближения Тишка узнал в человеке долговязого парня с дебильной улыбкой. У него одного из немногих в этой общине были добрые сапоги, а не лапти, хотя он нигде не работал – ни плотничал, ни охотничал, ни рыболовил, но Тишка знал причину – этот парень с клочкообразной бородой по имени Меркул был младшим братом местного вожака – Шумилы. У Шумилы было шесть братьев и все они здесь были определенной силой, властным костяком, мозговым центром которого был конечно сам Шумило.

Анютка зачем-то рассказала об этом Тишке накануне, хотя ему это все показалось скучным, он хотел, чтобы она смеялась, как обычно, но кажется ее как будто что-то тревожило.

Тишка пробежал мимо Меркула – тот всадил в него свой тупой бычий взгляд, умноженный этой дурацкой улыбкой. Тишка поморщился – не нравилось ему как пялился этот долговязый – пристально, будто хотел докопаться. В глаза бросился распахнутый ворот рубахи и бледная безволосая грудь – будто ныне, в ноябрьском предзимье ему сделалось жарко. Что он тут делает? Не место ему здесь, подумал бегущий себе дальше Тишка, не видя, что Меркул остановился и глядит ему в след.

А Тишка уже позабыл о нем – перед глазами его теперь пылал в огненной страсти будоражащий гибкий стан, сияли прекрасные глаза, в которых хотелось утонуть, звенел чудный голосок, переливающийся в тихий заразительный смех.

Лес наконец поредел и расступился. Впереди показался черный остов недостроенной восьмигранной мельницы. Нашли где мукомолку строить, остолбени, – фоном мелькнула мысль, – у самого леса! Тишка перешел на шаг, сердце его сильно колотилось, будто норовило выпрыгнуть.

Завтра, говорила она, пойдем мы за шишками недалече – в кедровку у старого пастбища, я буду бродити подле мельницы, собирать вал…

Тишка спешил. Не обманет же! Вот уже и мельница, за нею одинокая лутошка, но поблизости никого.

– Анютка! – позвал он негромко. Вдали мелькнуло что-то белое. Две бабы шли вдоль опушки, но совсем далеко – с полверсты и вскоре скрылись за пологим холмом. Тишка испытал разочарование. Неужели и она там? Не дадут побыть вдвоем, хлебнуть вдоволь пьянящего любовного зелья, насладиться друг другом, прогонят! Эх…

Тишка снова позвал – никакого ответа. Нет ее здесь. И вдруг – мелькнуло что-то в десяти шагах за лутошкой. Тишка рванул, окатываемый жаром ужаса. В мокрой траве и листьях лежала Анютка. Нежное лицо бледно и покойно, будто не чувствует холода. Мятый сарафан и нижняя юбка задраны, обнажая прекрасные ноги, которые так хотел он осыпать поцелуями.

Тишка бросился с разбегу на колени, проехался на них по мокрой траве, угодил рукой в корзину с высыпавшимися шишками.

– Анютка! Анютка! – стал он трясти ее за плечи, сам трясясь, будто в горячке.

Голова девушки запрокинулась, и он увидел страшные кровоподтеки на нежной шее.

***

Вопреки ожиданиям древорубы отобедали скоро и тотчас пришел один из братьев Шумилы – хмурый и похожий на валун горбатый Анашка с дедом Антифеем и всех погнал работать. Филипп с братьями не дождавшись Тишки, отправились на засеку. Древорубы пришли следом, работы благо пока хватало на троих – один занимался обрубкой сучков, пока двое таскали. Сами древорубы забирались все дальше в чащу в поисках дерева получше и в целом работали неспешно. Братья тоже не утруждались.

В какой-то момент древорубы ушли уже метров на сотню, братья присели отдохнуть, и тут из лесу выбежал на них Тишка – вид растрепанный, в глазах ужас будто медведя увидал, сам какой-то мокрый.

– Что такое? – Филипп встал навстречу Тишке, схватил за плечо.

Тот шатался будто пьяный. Братья тоже поднялись, обступили его.

– Уязвили… Анютку… погу… били… – срывающимся голосом проскулил он, шаря кругом круглыми как у мыши глазами.

– Что?

– Мертвая она говорю, брат… мертвая!

В это время вдали раздался дикий бабский визг.

Филипп переглянулся с братьями.

– Живо говори, что случилось!

Тишка кое-как рассказал, глотая слезы. Плохо дело, подумал Завадский.

Крики вдали множились.

– Тебя кто-нибудь видел? – спросил Филипп.

– Ась? – Тишка глядел сквозь него.

– Отвечай! Видел кто-нибудь?!

– Не… не. Токмо… токмо Меркул…

– Кто?

– Сый… брат Шумилки овый!

– С лицом дебила который?

Тишка кивнул и вдруг прищурил глаза.

– Убо он! Он же истнил ее, брат! – закричал вдруг Тишка.

– Тихо!

Тишка схватил Филиппа за рукава.

– Он убо шел от вешняка, и мы с ним разминулись! Брат, иде уговорились мы свидеться с нею! Еже онамо он делал? Он же! Он и погубил ее!

Филипп хмуро поглядел в сторону поселения, только сейчас открылся ему весь масштаб новой проблемы. Он оттолкнул Тишку, присел на бревно.

Тишка тем временем продолжал бесноваться.

– Надобе сыскать его, брат! – с жаром говорил он, взмахивая тощими руками. – Сыщем!

– Что? – не понял Филипп.

– Угомонись, отрок! – бросил хмуро Антон.

– Надобе отмстить! Сыскать страхолюда да снять выблядку голову! Я сам…

Филипп вскочил, схватил Тишку за горло, прижал к сосне.

– Ты еще не понял, придурок?! Ты в жопе теперь! У них здесь свой биом! Ты здесь никто. Тебе надо думать только об одном – как не сдохнуть! Ты понял меня?!

Тишка задыхался, по грязным впалым щекам катились слезы.

– Не слышу!

– Да-а… – Проблеял Тишка.

– Мы все в заднице по твоей вине, сраный Ромео! Я тебе говорил сидеть тихо, а не мозолить всем глаза с местной девкой!

За деревьями замелькали приближающиеся древорубы. Крики в поселении привлекли их.

Филипп выругался и отпустил Тишку.

– Будем уходить, брат? – тихо спросил Антон.

– Тогда они точно решат, что это наших рук дело… Работаем дальше. Никто не в курсе. И присматривайте за этим. – Филипп указал на Тишку.

– Давай вставай, – Бес схватил присевшего Тишку за шиворот, поднял и толкнул к поваленной сосне, – иди работай.

Двое древорубов ушли в поселение и не вернулись, остальные отыскали себе новую засеку в полверсте от старой и стволы теперь приходилось таскать с новой на старую. Прошло три часа, Филиппу так и не удалось заглянуть в поселение. Он присматривал за Тишкой, тот работал молча, только лицо его было хмурым и серым. Стемнело. Вышел старший из оставшихся древорубов и сказал, что работы закончены. Двинулись в поселение.

Еще издали увидели они меж темных стволов множество костров, и услыхали гул возбужденных голосов. Выйдя к недостроенной церквушке, Филипп увидел в центре поселения на небольшой площади большой костер и толпу людей – казалось вся община собралась там. Некоторые держали в руках факелы.

Древорубы направились к ним, Филипп же с братьями встали поодаль. Люди в толпе один за другим оглядывались на них. Стоявшие за костром светились страшными ликами, будто толпа распинателей на картинах, иных скрадывал мрак. Филипп знал, что его с братьями плохо видно во тьме, но жуткое чувство под натиском этих безмолвных взглядов охватило их всех. Старший древоруб что-то рассказывал Шумиле, указывая на них. Шумило слушал спокойно, иногда что-то спрашивал, кивал, бросая на Филиппа взгляды вместе с остальными. Толпа расступилась, пропуская вернувшихся с засеки древорубов, снимавших шапки и среди них у костра показались узкие дроги, на котором лежала на спине мертвая Анютка.

Тишка резко вздохнул и тотчас Филипп понял почему – прямо за дрогами стоял Меркул и скалился в красном свете костра, глядя прямо на него.

Шумило с тремя братьями тем временем отделился от толпы и направился к Филиппу. Антон и Бес, не сговариваясь выступили чуть вперед, прикрыв Тишку.

– Что случилось? – спросил Филипп у подошедшего Шумилы.

– Кто-то удавил девку у мельницы. – Ответил он, изучающе разглядывая Завадского.

Филипп посмотрел в сторону костра, где лежало тело.

– Очень жаль. – Сказал он спокойно. – Когда?

– До полдни броднила она подле мельницы. Бабы видели ее, да таже… Вы не видали али мочно слыхали еже бо?

– Нет, – Филипп покачал головой, и братья Антон и Бес покачали головами с ним в унисон, – мы весь день работали в лесу.

– А твой отрок? Оне вроде яко сыстнились [подружились] вмале накануне. Ино да мочно еже ведает?

– Он все время был с нами и ничего не видел.

Шумило глядел Филиппу в глаза. Завадский видел только половину его лица, освещаемую костром, вторая пропадала во мраке.

– У нее есть отец и мать? – спросил Филипп.

– Она сирота.

– Понимаю, горе есть горе. Можем ли мы чем-то подсобить?

Шумило поджал губы, глянул на своих братьев и осторожно коснулся руки Филиппа, шепнув в лицо:

– Отойдем, брат.

Они отошли во тьму.

– Вонми, – начал Шумило, – я ведаю еже вы работали и непричастные к злодеянию, инда наши древорубы овые бысти с вами весь день, врать не станут, обаче…

Шумило демонстративно поглядел на толпу у главного костра и продолжил:

– Обаче люди, убо сам ведаешь, не особо доверяют чужакам, да кольми якое зло ключилося, споро жаждут они расправы над виновниками.

– К чему ты клонишь, Шумило?

– Боле не годе вам работать полма дня. Заутро, брат, затемно надобе вам уйти.

Филипп понимающе кивнул.

– Уговор наш в силе, кляч да телегу вы получите, токмо… ты сулил за сие деньги.

– Да, но ты предложил вместо этого нам поработать.

Шумило вновь пристально поглядел на Филиппа.

– Ты разве още не уразумел, брат, еже новые невзгоды – новые протори [расходы].

– Хорошо, я заплачу рубль.

Шумило приблизил к Филиппу свое лицо, заглянул пристально снизу, обдав едким запахом лука.

– Нет, брат, ты видать и впрямь не уразумел.

– Тебе нужно больше?

– Мне надобе все. Все, еже ты в своей калите таскаешь.

– Слушай, Шумило, это слишком много – за такие деньги в Урге можно купить полсотни лучших монгольских лошадей, а не пару кляч.

– Обаче мы не в Урге, Филипп, – Шумило оглянулся, как бы предлагая и Завадскому посмотреть на толпу, которая бросала на них враждебные взгляды, – и плата сия не за кляч, ты меня понимаешь?

Филипп задумчиво поглядел через его плечо, сдвинул брови. Он понял, что Шумило озвучивал не предложение, а ставил ему ультиматум.

– Хорошо.

– Во-ся ладушки,– сказал Шумило, потирая руки, – заутро разбудит вас мой брати, отведем вас к дороге, покажем путь, онамо и ударим по рукам.

***

– Еже ему надобно? – спросил Антон, когда Филипп вернулся к братьям.

– Завтра утром мы уезжаем.

– И все?

– За билет на выход придется заплатить.

– Елико?

– Всё.

– Во-то сукин сын, – зло усмехнулся Бес, – будто пес не ведает чьих рук дело сие.

– У нас мало времени, братья, завтра встаем затемно.

– Ладно, у меня на случай още три серебряных рублика в сапоге упрятано. – Сказал Антон. – Повечеряти бы, да пусто.

Есть им действительно не дали, да, впрочем, не до того всем теперь.

Легли спать в своей коморке в избе Мошкиных.

Антон с Бесом быстро уснули, а Филиппу не спалось. Он ворочался два часа, слышал, как Тишка сопел и шмыгал носом, да еще чьи-то шаги кругом избенки. Ходил явно не одиночка, а трое-четверо, за стенкой все слышалась какая-то возня и тихий говор. Филиппу стало душно, захотелось выбраться из тесноты на воздух. Он ощупью достал китайскую трубку, мешок с табаком и поднялся.

– Филипп… – Позвал во тьме жалобный, почти детский голос.

Завадский поглядел на темный приподнявшийся силуэт.

– Чего?

– Неужто ничего нельзя изменить, брат?

– Некоторые вещи надо просто пережить, Тишка. – Ответил Завадский и вышел на улицу.

Стоявшие у амбара тени, прошелестели по сухой листве и растворились во тьме. Филипп втянул носом морозный воздух, подошел к низкой околице, высек искру, раскурил трубку.

Два костра еще горели на краю поселения у реки. Кто-то завывал вдали, а кто-то кричал пьяно. Крик внезапно усилился и ворвался в уши, Филипп увидел, что из большой избы у моста две фигуры выволокли третью. В свете костра он узнал крепкую Омелфу – ту самую бабу с колотушкой, которая кормила их щами.

Тащили ее двое, одного из которых Филипп тоже узнал – валунообразный брат Шумилы Анашка.

У костра Анашка с напарником отпустили Омелфу, которая тотчас начала проклинать их и плеваться.

– Алгимей проклятый! Выблядок сучий! Да еже бо у вас уды поотсыхали, кобели сташивые!

Мужики уже ушли, а она все ругалась, грозя кому-то крепким кулаком.

– Во норов у бабы! – раздался одобрительный голос во тьме так близко, что Филипп вздрогнул.

Повернув голову, он увидел рядом с собой нагловатого старичка Антифея, который обычно будил их. Он был невысок и стоял с другой стороны околицы, сложив руки на столбике, который был ему по грудь.

– С чего это она так? – спросил Филипп, затягиваясь китайским табаком.

– Она убо за девкой покойной Анюткой приглядывала, бысти ей заместо отца да матери.

– Горюет?

– Серчает, – со вздохом ответил Антифей.

– На кого?

Старичок вдруг горько улыбнулся, поглядел на Филиппа, явно желая, но не решаясь что-то сказать.

Завадский подумал уже что не решится, но…

– У нас же, братец, такое не впервой…

– Что не впервой?

– За третью годину ровнехонько третью девку удавили. Сатана нас преследует.

Филипп вдруг замер, вынул трубку изо рта и с удивлением посмотрел на старика.

– А может не сатана?

Антифей развел руки в стороны, хлопнул себя по ляжкам и тяжело вздыхая, да приговаривая: «ох, беда-беда» удалился во тьму.

Филипп сделал еще две затяжки и направился в клеть. За спиной раздались шаги.

– Эй.

Завадский обернулся.

Перед ним стояли Анашка и такой же крупный его напарник.

– Иди с нами.

– Зачем?

– Шумилка зовет.

Шумило стоял на берегу речки, чуть согнувшись глядел на воду. Большой костер ярко освещал его бледное «попковское» лицо. Анашка с напарником остановились метрах в пяти. Шумило повернул к ним лицо, кивнул. Филипп подошел к нему один.

– Ведаешь, братец, яко порой в тягость бысти людей вести? – сказал он.

Филипп сцепил руки в замок на животе и спокойно ждал.

– Что ты хотел, Шумило?

– Наш уговор прежний, Филипп, заутро вы уйдете, обаче цена будет иной.

– Но где я тебе возьму еще денег, если ты и так заберешь все?

Филипп видел по растущим теням, что Асташка и другой верзила подошли ближе.

– Дело сый не в деньгах. Ты их отдашь, да. Обаче не токмо их. Ты отдаешь нам еще кое-кого.

– Нет, брат. – Решительно заявил Филипп.

– Филипп, зде тебе не базар, сам убо ведаешь.

– Он не убивал ее, и ты это знаешь.

– Знаю? Отнюду мне сие знати? Токмо зане же [потому что] ты изрек?

– Потому что ты знаешь кто это сделал на самом деле.

Шумило поглядел в глаза Филиппу и к его удивлению усмехнулся.

– Он мой родной брат. – Сказал Шумило, после паузы. – Моя кровь, разумеешь?

– Тишка тоже мой брат.

– Не-ет. – С плотоядной улыбкой протянул Шумило.

– Нет?

– Почитаешь я не ведаю кто ты таков на самом деле? – Шумило постучал пальцем по своему виску. – Разумеешь во еже аз дурачок?

– Знаешь кто я? – нахмурился Филипп.

– Я видел, яко твой Антон осенял себя двоеперстием. Вы – блазни, беглые раскольщики. Мне мочно во братстве все едино проречь – Сибирь всем дом, обаче иные бы вас скороспешно сымали да отдали стрельцам. Мы не дикари, среди нас бысти целовальник да писарь. Вонми, братец, выбор у тебя есть, обаче он не велик. Мы още можем поступить такожде да и выдать вас стрельцам.

– Но зачем он вам?

– Он чужак да кольми его все видели с нею. Людям надобен козел отпущения, – Шумило вплотную подошел к Филиппу, снова обдавая его запахом лука, – и он сим козлом буде. Зане либо он один, либо вы все.

Когда Филипп вернулся в коморку, он увидел в упавшем свете луны, что Тишка, наконец, заснул. Филипп смотрел на него какое-то время, а потом, зная, что Бес не спит, тихо позвал его.

***

На исходе ночи, в самый глухой предутренний час, троица мужиков, назначенных Асташкой караулить избу с чужаками так озябли, что стали по очереди отлучаться к костру, догоравшему у реки. Один из них – Севастьян, ничего не зная о планах начальства все думал – и на кой черт их стеречь, амо в такой мороз бежать – в глухие леса? Его даже передернуло от такой мысли. Буде ты хоть трижды конокрад, а ни даже хоть и душегуб-алгимей, лучше такую ночь просидеть в теплой избе.

Он был рад, когда наконец вредный древоруб Бармаил ушел греться, значит следом его черед. С ним остался любитель выпить да погулять рыболов Овсей. Как только Бармаил ушел, тот достал из сапога припасённый ржаной сухарь, разломил пополам и поделился с Севастьяном. Для согрева стали ходить вокруг двора, жевали на ходу, чавкали, переговаривались.

Где-то неподалеку скрипнула дверь. Так тихо, что Севастьян с Овсеем даже не обратили внимания. А вот когда раздался тихий стук, они переглянулись и быстро зашагали к выходу со двора. Рыболов Овсей даже выхватил топорик, чего Севастьян осудил косым взглядом.

На дворе было пусто – луна и отсветы костра скупо золотили иней, рисовали тонкие линии, но кругом царила тишина и покой, однако все же кое-что они увидели – молниеносная тень, будто черт сиганула на крышу по стене и исчезла во мраке. Овсей с Севастьяном переглянулись – не почудилось?

– Видал ли? – спросил Овсей, открыв рот, так что кусок сухаря вывалился из него.

Севастьян перекрестился. Тут как раз неслышно явился Бармаил, хлопнул их по плечам, так что оба подпрыгнули.

– Вы чаво?

– Черт онамо по крыше скачет!

– Пустомеля!

– А негли кошка просто.

– Якая тебе кошка! Позабыли кого стережем, остолбени! – Бармаил подошел к дверям, вошел в избу, где на всех лавках спало многодетное семейство Мошкиных, открыл дверь в коморку возле печки, увидел в свете луны отрока Тишку, Завадского, дальше во тьме кто-то храпел.

Бармаил прикрыл дверь, вышел на улицу. Напарники глядели на него круглыми глазами.

– Еже уставились, сташивые? Чертей оне увидали яко дети малые. Дрыхнут бродяги. Дуй, Севастьян, греться!

***

Грубо разбуженный ранним утром, Завадский первым вышел из избы в мороз и тотчас прикрыл глаза рукой – так светло было от факелов, хотя на улице царила еще глухая тьма.

Четверка крепких лошадей, две большие телеги и худые розвальни, в которые впряжены были две низкорослые клячи. Завадский понял – далеко на таких не уедешь. И за этот «товар» он заплатит неподъемную цену.

Тишка и Антон вышли следом, тоже щурились, Тишка еще и дрожал.

– Черта криворожего нет, братцы! – громыхнуло позади.

– Кря!

Несколько факелов опустилось, и тут Филипп увидел, что у телег уже все были в сборе – Шумило с пятью своими братьями. Каждый при топоре или серпе, а один – Асташка даже с палашом.

Шумило отвел Филиппа в сторонку.

– Ну иде бесноватый?

– Разве я сторож брату своему?

– Москолудишь, богохульник? Сие годно. Стало быть, убег твой клосный дьявол? Бросил братьёв своих?

– Слушай, Шумило, – сказал Филипп, – раз такое дело, может он и станет козлом отпущения? Не зря же зовете его бесом.

– Разве таков ты, Филипп? – зацокал Шумило. – Не таись дураком. Думаешь о себе, во-то и думай далече, а за все еже грядучи тлимо. Ты знаешь, який дан тебе выбор и криворожий черт в нем не разместен. Убег – его дело. Нам он не надобен, а кто надобен - сам ведаешь.

Филипп бросил взгляд на зябнущего Тишку.

– Анашка! – тем временем крикнул Шумило.

Подошел валунообразный горбун.

– Дай им воды, да нужду справить, но лишнего не тяни, – сказал ему Шумило, – да передай Бармаилу – за ночного беглеца шкуру спущу.

Под присмотром братьев Шумилы Филиппу сотоварищи дали пару минут на туалет и на омовения лиц ледяной водой – большего сделать и не успели.

Затем их посадили на розвальни, которые разместили между телег. Не гнали во тьме – лошади шли шагом, фыркали. Дорога заняла почти час, за елями уже забрезжил рассвет, загулял морозный ветерок, набрасывавший вуали сухих снежинок.

Они столько потратили времени, что впору просить было сани. Между тем, телеги по листве шли неплохо. На небольшой полянке остановились. Филипп с Тишкой и Антоном выбрались из розвальней.

Шумило встал у толстой сосны, по правую руку от него стояли Меркул со своей дурацкой улыбкой и валунообразный горбун Асташка с палашом. Остальные братья Шумилы рассредоточились вокруг, развязно облокотившись о телеги.

Филипп остановился напротив Шумилы метрах в пяти, привычно сцепил на животе руки.

– Гляди, – сказал Шумило, указывая налево, где тусклый ноябрьский рассвет сочился на них меж высоких сосен, – за сосняком березовый отъемник, а пред ним протопье. Поедешь по нему выше, через десяток верст выйдешь на распутье, онамо дорога хочь в Иркутск, хочь в Селенгинск.

Шумило повернул к Филиппу лицо.

– А теперь к делу, брат. Уговор ты помнишь.

Завадский спокойно достал из-за пазухи кожаный кошель и швырнул его Шумиле. Тот ловко поймал кошель, улыбнувшись кончиком губ. Развязал шнурок, пересчитал деньги и спрятал себе за пазуху.

– Не худо. – Сказал он. – Овсейко!

Перед Филиппом появился очередной брат Шумилы – крепкий бородач.

– Не держи зла. Овсейко проверит.

Бородач сунул топор за пояс, пробасил:

– Подыми руки.

Филипп повиновался. Овсей похлопал его рваный бушлат и штаны, сунул руку в нашитый внутренний карман, достал бамбуковую китайскую трубку и мешочек с табаком, показал Шумиле.

– Оставь ему, – великодушно махнул рукой «ангарский» вожак.

Овсейка отдал Завадскому трубку и отошел.

– Ну… – Сказал Шумило, глядя на Филиппа. – Далече тебе подсобить али сам отдашь?

Завадский сжал челюсти, лицо его как будто разом осунулось, он поглядел на Антона и коротко ему кивнул. Тот сразу же схватил Тишку за тощее плечо и с силой потащил к Шумиле.

Тишка стал дико вырываться, упираться, кричать.

– Нет, брат! Филипп, не на-а-адо! Пощади-и-и-и!!!

Шумило улыбнулся – точь-в-точь такой же плотоядной улыбкой какой скалился стоявший подле него Меркул. Теперь было хорошо видно, что они родные братья.

Антон толкнул Тишку к Меркулу. Тот схватил его, прижал к себе, с Тишки в то же мгновение вдруг сошло плаксивое выражение, он резко обернулся – в худой ладони блеснуло лезвие. Через мгновение захрипевший Меркул отступил, лоб его заблестел, вены на шее вздулись, он пытался поднять руки к груди, из которой торчала рукоятка ножа. Шумило, стоявший рядом, отшатнулся.

– То был младший сын…

Одновременно Антон выхватил татарский обоюдоострый нож и одним чудовищным троекратным движением как робот прошил тело Асташки, вонзив нож поочередно – под ребро, в шею и в ухо. Мертвое тело рухнуло наземь. Антон открыл рот и зашипел на труп, будто оскалившийся кот.

– То был средний сын… – Тихо прозвучало в загустевшем времени.

Все это случилось так стремительно, что только теперь братья Шумилы сообразили и сорвались с мест – лишь один Шумило все пребывал в какой-то оторопи и смотрел огромными глазами на Филиппа, который все также спокойно стоял, сцепив на животе руки.

– А теперь познакомься со старшим…

Сразу троих братьев одного за другим скосили стрелы, выпущенные будто из арбалетного автомата.

Четвертая, последняя стрела (больше у Беса не было) пронзила правую часть живота Шумилы, который тотчас сполз по сосне на землю, где все еще корчился в предсмертных судорогах его брат Меркул.

В глазах Шумилы мигало, будто кто-то включал и выключал перед ним весь белый свет, и в этих вспышках он видел, как черная фигура с длинными волосами с дьявольской скоростью метнула турецкий топорик в убегающего брата Константина. Топорик вошел тому в затылок и опрокинулся из поля зрения вместе с ним. На его месте возник неспешно приближающийся Филипп.

Боль выдавила первый хриплый стон.

Филипп остановился перед Шумилой, нагнулся, достал у него из-за пазухи свой кожаный кошель.

Белое как мел лицо Шумилы напряглось, будто он хотел что-то сказать, но изо рта вышла только кровавая пена.

Он умер последним, сразу после Меркула.

Филипп посмотрел на стоявших рядом Антона и Тишку – те молча поглядели в ответ, оглянулся. Бес сидел на телеге, свесив ноги, в окружении убитых им, вытирал куском ткани свой топорик.

– Уходим. – Буднично сказал Филипп.

Кляч они оставили на полянке. Уезжали на лучших лошадях, которые споро несли телегу по протопью. День занимался погожий – предзимье продолжало баловать выживших бархатным теплом. Филипп думал о будущем, а Тишка до первого долгого поворота безотрывно глядел на сосняк, скрывающий таинственное лесное поселение. Не возвращайся в места, которые навсегда покинул тот, кто был тебе дорог. В них не найдешь ты прежнего света.

Глава 48

Странный голос вырвал из небытия:

– Сосна, как слышите меня? Буду вам транслировать команды, прием!

От испуга он взмахнул руками, но что-то помешало им привычно подняться – будто он тонул в болоте и руки вязли в трясине. И все же он увидел их – оранжевые рукава, тяжелые перчатки, странный упругий материал, вроде застывающей смолы. Он поднес толстые пальцы к лицу, они стукнулись обо что-то невидимое. Еще одна попытка и он понял – твердый прозрачный пузырь вокруг его головы, насколько можно было ощупать – руки выше ушей не подымались. Что-то сжимало уши, искаженный голос звучал оттуда. Не враждебный, но… казалось будто он звучит прямо в его голове. Неживой голос. Тако глаголят ангелы небесны, али демоны. Демоны бестелесые! Паника охватила, но тотчас отступила. Прими смиренно волю Его, ты уже по ту сторону. Он стал повторять молитву, заученную в детстве – ту самую, которую молвил, падая ниц на поле, зная, что уже не встанет.

– Хранителю мой святый, на соблюдение мне от Бога с небес данный! Прилежно молю тя…

– Минутная готовность!

– Ты мя днесь просвети, и от всякого зла сохрани, ко благому деянию настави, и на путь спасения…

– Как вы слышите?

– … направи. А…

– Ключ на старт!

– Аминь!

Он заметил, что не сидит, а полулежит, пристегнутый к пыточной (видимо) скамье. Впрочем, лежать удобно, мягко. Коморка тесная, с трудом поворачивая голову он оглядел ее – какое-то тряпье на стенах да уродливые железные сундуки.

А впереди, прямо перед ним круглое, крохотное – не оконце ли?

– Сосна, я Витебск один, дается продувка.

За оконцем небо, чистое с редкими-редкими кучевыми облаками.

Голос все говорил непонятно, он уже даже привык к нему.

– Дается зажигание.

Снизу поднялся рев, коморка затряслась. В оконце появился дым.

– Хранителю мой святый…

Разверзается, разверзается!

– Предварительная ступень.

– От всякого зла сохрани…

– Промежуточная.

– Ты мя днесь просвети…

– Полный подъем!

Коморка дьявольски задрожала, не оставляя никаких сомнений. Он закрыл глаза.

– И на путь спасения…

Он понял, что не падает в разверзнувшуюся землю, а… летит. Тяжело летит, сотрясаясь, как должен вероятно лететь храм. Так когда-то давно в детстве обещал им старец с длинной бородой.

Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют её.

Он летит прямо на небо! Чудовищная сила прижимает его к скамье, сдавливает внутренности, он хорошо их чувствует. Тяжелеет голова, трясется коморка, заполняет голову невыносимый гул и треск, но летит в выспри храм его!

– Ты прав был, брат. Прав…

Гул и рев вытеснили все из головы, заполнили ее как туман, он уже не слышал голосов.

За окошком плыли бесконечно далекие реки, горы, изломы и настоящее чудо – облака далеко внизу и тени от них на земле, а за всем этим благолепием – будоражащий вид дугообразного края Земли.

Небо в окошке начало темнеть и гул ушел, летящий корабль стал будто легче, слышался теперь только печальный звон колоколов. Это погребальный перезвон.

Вдруг Земля провалилась куда-то в оконце, за ним стало темно, как глухой ночью и неожиданно – заглянуло Солнце.

Оно здесь яркое, злое несмотря на темень, режет глаза. Захотелось зажмурится, но кувырок – и снова ничего. Между тем его заинтересовали собственные руки, они вдруг стали подниматься сами собой. Из них ушла тяжесть, теперь они ничего не весили, и он понял, что сам стал пушинкой. Какое чудо – он приподнялся целиком, только ремни мешали ему взлететь. Мимо проплыло крохотное граненое железное колечко. Он сопроводил его изумленным взглядом.

Странно округлая и невероятно красивая Земля вновь пришла в оконце. Он видел ее как будто уже снизу, будто висел вниз головой над ней или под ней – решительно не понять. Кругом уже царил кромешный мрак. В коморке стало совсем темно. Он отдался чувству парения, ощущая невероятную легкость и без всякого намека на ужас понял – он лишился тела земного, перестал быть бренным и парит невесомо теперь душа его в небесах. «Плавающая» голова легко повернулась, и он увидел, что справа расположено еще одно круглое оконце. В нем Земля светилась чудным голубым светом, отсеченная от черноты белой радугой. А кругом – бесконечная россыпь звезд, бледные спирали, угадываемо огромные, диковинные рыбы с космических глубин. Он улыбнулся и глаза его в которых отражалась планета заблестели от умиления. А где-то там, подумал он, в красоте поднебесной остались Федора с Варькой, Котеринка и Куприк – и не ведают в яком великолепии живучи. Яко бы сказати им, чтоб не сильно горевали. Мне так тут хорошо…

Планета стала уходить из оконца. Корабль снова завибрировал, а затем начал кружиться. Планета дважды мелькнула в обеих оконцах суматошно. Мрак расступился. В оба оконца заглянуло Солнце и не уходило, стало жечь глаза.

– Уйди! – сказал он, пытаясь закрыть глаза рукой. – Уйди, проклятое!

Но Солнце не уходило. Правое окошко треснуло, затем переднее. Солнце росло, нагло забиралось к нему через оба оконца, заполняло собой коморку, становилось ярче, насыщенней, плотнее, вещественнее, пылало, и уже нельзя было даже мельком взглянуть на него. Все стало болью и ярким светом. Тяжелый страшный звук заскрежетал в голове – будто что-то перемалывало металл.

Он закричал. Глаза его были закрыты, но нестерпимый свет все равно проникал в него и жег изнутри и не было спасения от него и не будет. Свет есть ад твой и не скроешься от него никогда ты отныне, ибо ты теперь часть его.

***

Молодой сын торговца Фома Агеевич Петров был хорош собою и выглядел настоящим стрелецким командиром – чернобород, статен, лих и любил пустить пыль в глаза, то есть нимало не беден, хотя толком никто не знал, чем он зарабатывал на жизнь. Нравился он молодым девицам, вдовам, супружницам служилых и даже попадьям.

Сейчас лихо скакал он по полуразбойной торговой Гусейновской слободе, как положено приграничному поселению, собравшему в себе представителей самого разного сброда и самых разных национальностей.

Фому здесь многие знали и уважали, крестьянки задерживали взгляды на статном красавце – не совсем новая, но все же роскошная шуба-чернобурка не могла скрыть его широких плеч и доброй стати. Сияли красные кожаные сапожки, переливались глянцем шелковые штаны и бока породистой гнедой лошади.

Проскакав через всю слободу, он остановился у захудалого кабацкого двора, где собирался обычно самый отборный сброд – от пьяных ямских конюхов, до разбойников, называвших себя «казаками Ургинского гарнизона».

Бросив поводья кабацкому мужику, Фома легко соскочил с лошади и вошел в избу.

День был ранний и пьяниц было немного. За бочкой орали два каких-то казака, да один заезжий купец в бушлате сидел с кружкой в темном углу.

Фома подошел к нему, сел на лавку напротив, покосился направо – в конце узкого стола сидел еще один субъект самого отъявленного вида, и Фома нисколько не сомневался, что он имел к купцу отношение.

– На запад, брат, путь ныне наш. – Бросил Фома оживленным шепотом.

На Фому воззрились небесно-синие глаза.

– Когда?

– Завтре и до исхода седмицы будет мой человек в таможенной избе. Испросишь подьячего Левонтия Долженкова. – Фома снова поглядел на разбойника на другом конце стола, тот смотрел перед собой – будто не при делах. Внезапно по лицу его прошла судорога.

– Надежный человек?

– Надежнее, брат, не бывает. – Фома обратно поворотил лицо к собеседнику. – Бачка мой с ним издавна заводы [дела] водит. Справит он тебе проезжую грамоту, яко на хлеб, пошлину уплатишь померно самую малую, токмо товар под опоной хорошенько упрячь.

Купец достал мешочек и положил на стол. Фома тотчас схватил его, открыл, увидел блеснувшие талеры, перебрал пальцами – ровно десяток, удовлетворенно сунул под шубу.

– Крестцы не пропусти, Филипп, да срок блюди. Елико вас буде?

– Четверо.

– На волоченках?

– Пара саней.

– Годе. – Фома поднялся. – Легкого пути тебе, брат, чаю свидимся аще.

– Не поминай лихом. – Купец тоже встал и оба они обнялись на прощание.

***

Сидевший на высокой сосне низкорослый казачишка Овцелов бережно сложил подзорную трубу, убрал в карман и подув на ладони, свистнул.

Люди под сосной задрали головы.

– Едут! – крикнул он им.

Люди тотчас забегали.

– Едут! Едут! – вторили голоса внизу, отдаляясь вглубь леса.

Вмиг под сосной стало пустынно – все разбежались по кустам, только один высокий человек вскочил на лошадь и помчал на подъем по дороге. Скакал недолго, через минуту остановился у придорожной избушки с десятком толпившихся стрельцов. Дорогу перекрывали рогатины.

Всадник свистнул, спешиваясь. Стрельцы бросились в кусты, кроме двоих.

– Хозяин в избе? – грозно спросил у одного из оставшихся стрельцов спешившийся.

Тот помотал головой, и указал на лес.

– Будь начеку – едут. – Бросил человек и быстрым шагом обошел избушку, сразу увидел костер среди деревьев, перед которым маячили люди. Один человек сидел у костра на выструганном в форме стула пне, укутавшись в дорогую шубу, глядя как казак натирает ему сапоги салом.

Подле него ходил и активно жестикулировал Перпетуй Рогаткин. Завидев идущего – кивнул издали: они?

– Они.

– Все готовы?

– Все на местах.

– Смотри у меня!

– На сей раз не уйдет дьявол!

Рогаткин обернулся к статному человеку в чернобурой шубе.

– Гляди-ка, Фома, удалась твоя затея. Яко токмо эту тварь сымаем, озолочу, слово даю! – Рогаткин выхватил саблю, отчего Фома вздрогнул и часто заморгал, но коротышка подвинул его в сторону, поглядел на сидевшего на пне перед костром, – брат, идешь?

Рыжебородый Голохватов отпихнул ногой казака, натиравшего ему сапог, неохотно встал и пошел следом за Рогаткиным.

***

Пара саней неспешно взбирались на подъем. На передних сидели трое, укутанные в тулупы – двое равных, один поменьше. Вторые сани шли впритык, возница размеренно понукал лошаденкой, за спиной его возвышался груз, плотно накрытый опоной.

Когда впереди показались рогатки на дороге и вооруженные мушкетами стрельцы, возница первой телеги, натянул поводья и растерянно оглянулся. Поговорив о чем-то с другим возницей, погнал лошаденку вперед.

– Стой! – крикнул один из стрельцов подъехавшим саням. Сани остановились. С обеих сторон дороги из кустов тотчас вышли казаки и стрельцы, целясь в ездоков из мушкетов.

– А ну с саней вон! – гаркнул Коротышка, выпрыгнув на дорогу.

Он подскочил к первому вознице, которого стрельцы уже взяли под руки, сбил с него шапку, рванул тулуп и заморгал от удивления – перед ним стоял седовласый испуганный старик.

– Что такое! – растерянно изрек Рогаткин и побежал к другим пленникам.

Ими оказались двое пьяниц, а тот, кто должен был быть «отроком» и вовсе был бабой лет тридцати.

Рогаткин выхватил палаш и повел страшно очами. Взгляд его остановился на волоченках с грузом. Подскочив к нему, он сорвал накидку и увидел сваленные в кучу еловые ветки, да какой-то мусор. Коротышка часто задышал, прыгнул вокруг своей оси и поигрывая обнаженным палашом пошел на Фому.

– Фома… Фома… – Приговаривал он.

У статного сына торговца из Гусейновской слободы побледнело лицо, вспотели ладони, он ссутулился и стал отступать, но тут как раз из сугробов выбрался Рогаткин в шубе и затопал ногами, отряхивая снег с блестящих сапог.

– Да угомонись ты, Перпетуй, – раздраженно сказал он, – ужель и впрямь ты чаял еже сый блазень раскольщик такой болван? Баляба ты рязанский.

Рогаткин надул щеки, со звоном убрал палаш в ножны, и покачал головой.

Однако, как только Фома решил было, что его пронесло, Рогаткин прыжком хищного зверя бросился на него, схватил за отвороты шубы, пригнул к себе.

– А ну сказывай иде хоронился чужеяд, сказывай, падло, иде пряталась паскуда в выгребной яме вашей!

– Не ведаю, барин, мы токмо в кабаке и видались, – плаксиво отвечал Фома.

Рогаткин осыпал его подзатыльниками.

– Думай, думай, королобый!

– У немчина Яшки Шихтеля!

– Кого? – прекратил дубасить его Рогаткин.

– Ежели негли и ведает кто, да токмо он, хозяин.

***

Немец Яков Шихтель, сосланный когда-то в Сибирь за воровство под Смоленском, и отсидевший пять лет в Кетском остроге, теперь промышлял на юге Сибири «торговлию» и боле всякими серым делами – ныне собирался вечеряти со своей русской женой, сыном, дочерью и соседом – криминальным дельцом латышом Колыняром.

Слуга-отрок принес большой горшок овсяной каши и лепешек. Яков собирался уже прочитать тайную молитву, как за окном раздались разбойные свисты – привычное дело в Гусейновской слободе на межмировых крестцах, да только не в таком количестве. В слободу как будто ворвался целый отряд.

Яков Шихтель не ошибся – трехсотенный отряд Рогаткина влетел наскоком в слободу сразу с трех улиц и живыми волнами мчал прямо к дому Шихтеля, который надо сказать выделялся и был далеко не самым бедным.

Во дворе зашлись лаем собаки.

– Яша, камо они? – испуганно спросила жена. – Уж не к нам ли?

Кричали уже во дворе, топали в доме, совсем рядом, внезапно дверь в комору, где сидел Яков с семейством отлетела и в помещение ворвался разъяренный коротышка с палашом в окружении солдат. Женщины завизжали.

Яков отскочил, но его сшиб с ног Рогаткин и дважды ударил кулаком в лицо.

– Иде гадина прячется?

Шихтель ничего мог понять от страха и шока.

Только минут через десять, он кое-как понял, чего от него хотят, покосился на стоявшего тут же перепуганного Фому и указал, что знать может хозяин захудалого кабака на окраине Буня Курощуп.

Рогаткин с Голохватовым и своими головорезами направились в кабак, но и это ничего не дало.

Рыжебородый приказчик флегматично взирал на брызжущего энергией своего невысокого приятеля. Он буквально на уши поднял всю слободу, всех напугал, он так и говорил буквально, потрясая кулаком: все переверну, а достану змия!

Наконец, спустя часа три добрались они до одноглазого старика Никодима, на которого после пары выбитых зубов указал очередной разбойник.

Никодим, по его словам, раньше состоял в разбойной шайке, грабил ясачные обозы и имел связи с ургинскими торговцами, но давно отошел от дел и жил обыкновенным плотником на краю слободы, однако старые связи не растерял – подрабатывал перепродажей краденных шкур и для этих целей имел на своем дворе тайное подклетье.

Никодима застали на печке в избе, у него болел зуб, распухла щека. Рогаткину, впрочем, было плевать, он сорвал Никодима с печки за ногу, тот пререкаться на стал, а сразу сказал – жил у него «сый блазень» – при нем два разбойника, из которых один скалился аки черт, да отрок смекалистый. Жили в сарае, платили по копейке в день. Показал. Сарай как сарай – лежанки из соломы, да стол, под которым, правда обнаружился лаз в подклетье.

Старик объяснил им, что гости использовали подклетье для согрева – спали там. Рогаткин сам спустился туда с факелом. В подвале никого не обнаружилось, однако остался запах китайского чая. Коротышка понял, что на верном пути.

– Зде они бысти, во-то егда ушли. – Заявил он Голохватову и принялся за Никодима.

Тот поведал, что гости покинули его три дня назад.

– Аккурат егда он тебя надул, околотень, – зло посмотрел Рогаткин на Фому.

В этот момент один из рындарей издал радостный крик.

– Хозяин! Хозяин! Гляди еже сыскали.

Рындари протянули Рогаткину замызганный клочок бумаги, на котором чернилами было начертано что-то вроде фрагмента карты – елочные леса, реки и посреди всего волнообразный крест.

Коротышка положил лист на стол, присмотрелся. Возле самого перекрестья был нарисован гусь. Понятно дело – Гусейновская слобода, усмехнулся Рогаткин. Северная оконечность креста была зачеркнута и надпись рядом гласила: Селенгинск. Аналогично зачеркнуты были западный и южный оконечности, а восточная обведена кружком и подписана – Вербицкое.

– Вербицкое еже бо? – вопросил Рогаткин.

– Сепь о полтораста верст отсюда к востоку. – Ответил кто-то.

– Тайга же там глухая?

– Недалече.

– Во-то иде сука сия, – несильно ударил Коротышка Фому в живот, – три дня коту под хвост. Остолбени!

Ранним утром уже выдвинулись в «погонь». Дорога была плохой, снегом все замело напрочь, вдобавок сам путь был плохой. Вербицкое было ближе уже к Шильску, чем к Селенгинску и этот путь к сепи не был основным, то есть никаких населенных пунктов и острогов на нем не было, не считая зимовий кочевников. К тому же запал Рогаткина, как это с ним часто бывало в долгом однообразном пути быстро иссяк.

За сутки они прошли двадцать верст и порядком устали, разбили лагерь, разожгли костры. Голохватов развалился у костра в своей роскошной шубе. Рогаткин присел рядом, денщик принес им водки.

– Ты, Перпетуй, токмо Безхвостьеву не сказывай, яко мы с твоим Фомой обмишурились – на смех подымет.

Рогаткин крякнул от водки и зашипел.

– Не возьму я в толк, брат, вроде все верно делаем и едва берем суку, яко он абие [тотчас] ускользает. Онамо убо в долине почитай мы проиграли – ни расколщика поганца, ни товара… Словно дьявол шепчет на ухо ему.

– На кручинься, брат, – хлопнул его по плечу Голохватов, – в долине он взнаком уполз, обаче мы ему серьезно дали по зубам. Людей тьму перебили, тунгусов взяли.

– Да токмо еже они ведают? Ничего! Блазни!

– Неважно. Главное, брат, он ныне зело напуган и никому не верит. Ведает еже мы дышим ему в спину. И мы все ближе, рано или поздно он оступится, потеряет со страху разум.

– Ближе, – невесело усмехнулся Рогаткин, глядя на луну, – сам-то веришь, брат? В якой глуши даже черти не водятся, во-то почто ему зде деянити? Ты внегда рассудить умел хладно. Скажи мне, брат, что сызнова мы упускаем?

Голохватов потер свою рыжую бороду, прищурился на костер, отхлебнул водки.

– Посем он ее не сжег?

– Чаво?

– А ну-ка дай мне сию фигурку писанную.

Рогаткин достал бумажку с нарисованным крестом, протянул Голохватову.

– Запад под нами в том тайны для него большой нет, яко и север. Единаче юг, кольми отнележ он вышел. – Бормотал Голохватов, разглядывая бумажку. – Посем Вербицкое? Тунгусы? Положим. Обаче до них проще добраться годе.

– Яко?

– Ему надобен поводырь, овые водятся при острогах.

– Токмо все остроги наши – не сунется.

– Малые мы не охватили.

Голохватов щелкнул пальцем по листку.

– Ближе всех к тайге Селенгинск, да разве онаме еже бо имеется? А ну свистни писаря Мирошку!

Мирошка прибежал через минуту.

– Ну-ка, братец, назови малые остроги недалече Селенгинска, близ тайги, идеже нет покамест наших людей.

Мирошка поднял глаза к небу, задумался.

– Токмо один такой имеется, хозяин.

– Какой?

– Итанцинский острог.

– Вот он где, братец. – Голохватов швырнул от себя бумажку и поплотнее укутался в шубу.

Рогаткин с уважением поглядел на друга, поднял листок и тяжело вздохнул.

Глава 49

Ранним снежным вечером Филипп, Антон, Бес и Тишка проскакали на добрых жеребцах рыболовецкую слободу, и влетели по мосту в Итанцинский острог, компенсируя бодрым наскоком отсутствие свиты.

Казацкий десятник даже не взглянул на важного гостя, когда Антон показал ему подписанную Енисейским воеводой бумагу, заорал устало-охрипшим голосом зовя какого-то «Ерошку поганца». Из подмостья выбрался сонный писарь и также не глядя записал прибывших во въездную книгу, после чего указал пером на приказную избу. Филиппа она не интересовала, зато он сразу обратил внимание на внушительный новенький амбар за церковью, вход в который охранял один часовой с мушкетом.

Люди были одеты здесь совсем бедно – лапти, латанные или совсем дранные зипуны и сами они затравленно и спешно перемещались по острогу, как тараканы. Филипп огляделся – Итанцинский острог был небольшим, но удачно расположенным на случай осады – с двух сторон его очерчивали реки (которые не успел еще сковать лед) до восьми метров шириной, с крутыми обрывами и метровой грунтовой обходкой у частокола, а с третьей стороны высились скалы, голые на вершинах – словно зубья, и лесистые на крутых взгорьях, на которые и пешком не каждый заберется.

Сам острог имел трапециевидную форму с мощными дозорными башнями по углам и на воротах, внутренние мосты для сообщения между ними и отстрела в случае осады.

Место было, конечно надежное, но Филипп не собирался тут задерживаться. Он направился прямиком к воеводским хоромам и издали еще обратил внимание на какую-то старуху, стоявшую на коленях перед главным крыльцом, на которое как раз вышли двое крепких казаков, схватили ее и поволокли к острожным воротам, на полпути крикнули караульным и грубо бросили старуху в снег. Старуха все это время выла и осеняла себя крестом.

Филипп заметил, что редкие встречные из числа простых солдат и дворни стараются на них не глядеть, а если взгляды и бросали, то холодные, враждебные.

На пути к хоромам, Антон толкнул Филиппа локтем и молча показал направо – там, у северной стены размещалась двойная виселица с полноценным эшафотом. Судя по свежетесанным брусьям, построенная совсем недавно.

Часовой при входе заученно спросил кто они и по какой надобности явились. Фигура, подписанная Енисейским воеводой, не произвела на него никакого впечатления, он вертел ее в грязных руках, разглядывая тупыми коровьими глазами, хотя Филипп предположил, что он вероятно не умеет читать.

В этот момент большая кованная дверь отворилась, из нее вышел златовласый человек с белесыми усами в чистом малиновом кафтане и синих шелковых штанах в горошек и Филипп, наконец-то, убедился, что попал на свою территорию.

Человек вырвал из рук казака бумагу, пробежал по ней умными глазами и тотчас поклонился до земли.

– Доброго здравия, Филипп Андреевич! – величественно произнес он вместе с поклоном и выпрямившись лихо дал по шапке часовому, так что она улетела далеко в снег. – Кланяйся, пес! Первый гость из Енисейска прибыл!

Часовой нехотя поклонился.

Филипп смутился от такого приветствия.

Между тем человек, который оказался старшим лакеем Степаном повел их в хоромы, извиняясь на ходу:

– Прости, Филипп Андреевич, ежели б дозде известили о приезде, наздали бы тебе паче великий прием. – Степан раскрыл дверь, пропуская Филиппа с братьями в большую богатую комору с изразцовой печью, иконами на крашеных стенах и медвежьими шкурами на полу. – Абие покамест обавлю Тимофею Борисовичу.

Через минуту явился приказчик Итанцинского острога вместе с дьяком и двумя лакеями.

Это был крепкий человек в соболиной шубе нараспашку с рубленым жестоким лицом и черными висячими усами. На выпуклой груди у него покоился вершковый золотой крест на кожаном гайтане, а на каждом пальце блистал перстень. Филипп обратил внимание, что костяшки на кулаках у него были разбиты, как у боксера.

– А-а-а! – радостно закричал он во весь голос, будто увидал перед собой старого доброго друга, хотя никогда не видел Филиппа прежде. – Во-то гость великий почтил наше захолустье! Здравствуй, дорогой Филипп, рад видеть, аз коло зело многаждо наслышан! Яко поживаючи Михаил Игнатьевич да Мартемьян Захарович?

– Здравствуй. Хорошо. – Спокойно ответил Филипп, по привычке буровя нового знакомого изучающим взглядом. Пока он только понял, что приказчик пытается за нарочитой веселостью скрыть настороженность, вызванную его внезапным визитом.

– Степка! – тем временем гаркнул приказчик.

Перед ним явился тот самый златовласый лакей.

– А ну, черт, живо распорядись накрыть столы, да чтобы всего самого лучшего для первого гостя, и отправь банщиков баню растопить да за девками пошли! Ну-ка, пошел вон!

Степан поклонился и убежал.

– Прости уж, Филипп, – с фальшивой скромностью поглядел приказчик на Завадского, – кольми знали бы заранее еже прибудешь, потрудились бы тебе устроить царский прием.

– Брось, Тимофей, я здесь по делу.

Приказчик понимающе кивнул.

– Чем же обязаны, братец?

– Мне надо встретиться с местными тунгусами.

– Поводырь надобен?

– Он самый.

Приказчик деловито кивнул.

– На зимовке зде стоят недалече. Ну-ка, Бурехвост? – приказчик оборотился к стоявшему тут же дьяку в мышином кафтане.

– Калугар странь с десяток верст на севере. – Ответил дьяк.

– Сыщи поскорее добрым людям надежного поводыря.

Дьяк величественно кивнул и ушел.

– Совсем оборзели, дикари блекотящие! – тотчас засмеялся приказчик. – Прежде драли с них ясак, прочего добра, да аманатов имали, а топерва не таясь к черту посылают.

– Тебе мало того что я плачу? – спросил Завадский.

– Нет, брат Филипп, аз зело доволен. – Криво ухмыльнулся приказчик. – Прости, ежели худое сказал. Кстае, – поднял он взгляд, – слыхал большая братися была с твоими тунгусами на юге.

– Что еще слышал?

– Сказывают рыщут ныне по всем южносибирским острогам две нерчинские возгри… Да верно ли говорят, еже за ними большой гость из Сибирского приказа?

На приказчика воззрились немигающие небесно-синие глаза.

– Скоро мы со всем разберемся, – сказал Филипп.

Приказчик одобрительно кивнул, делая вид, что поверил, и поднял большой угловатый кулак, сверкнув разноцветными перстнями.

– Не сочти за наусение, Филипп, обаче почитай ради заводи благой – жестче с этими псами надобе. Слабину дашь – яко воши размножатся. У меня коло единако змеиный клубок под боком завелся. Толки броднят дескать лютует Тимофей Шеховцов, простой люд обирает. Да прости Господя, дал розыск, вскрылось – всего-то пара вымесков воду мутят! Один затинщик былой, иной выползень чужеяд кузнечий сын дурная кровь – сый разбойник. Грядили, людям на ухо ересь шептали, ни даже служилых не смущались блазнити. Токмо вчера сымал, покамест приказал коегаждо всыпать батогами и бросил в казаматку, оутре повешу обоих, остальным пустобаям в назидание. Токмо тако, братец и держати надо область [власть] свою.

– Для того виселицу соорудил?

– Для того, родимый, – сообщил довольный собой приказчик, – пущай все зрят, не отайно, а по чину, во еже накрепко ведали, кто тут подлинной Божией областью наличен.

Этого мне еще не хватало, подумал Филипп, а вслух сказал:

– Хорошо, Тимофей, ты распорядись еще дать моему человеку ключи от амбара. Я пока туда пойду.

– Разумеется, Филипп. – Кивнул приказчик. – Да! Онамо в амбаре вашем покров [крыша] зело худ, тартыги плотничали, я-то их высек да выправить покамест не сподобились.

– Ладно, ты еще про поводыря не забудь.

– Яко мочно, Филипп Андреевич. Будет все, да ты в амбаре-то с мышами не засиживай, приходи пировать.

***

Когда Филипп с братьями и Степаном, который нес связку ключей на большом чугунном кольце, вышли из приказчицких хором, на улице совсем стемнело. Филиппа удивило непривычное безлюдье в остроге – ворота были открыты настежь, перед проездом прохаживалась одинокая фигура десятника, за ним простиралась мрачная синева, очертания моста и посадских изб, но никаких криков, конского ржания, собачьего лая и тому подобных привычных звуков здешних обитаемых мест.

Степан тоже был удивлен – он звал каких-то «псов» и «чужеядов», требовал разжечь костры, однако из дворни никто не откликался, хотя вдоль острожных стен мелькали какие-то согбенные тени. Степан ругался, но осторожно – не давал себе волю сквернословить при высоком госте.

У амбара часового не было, что уже серьезно удивило Степана – открыв замок, он тотчас ушел разбираться.

Филипп осмотрел внушительное пространство амбара – высотой в два этажа, с галереями вдоль стен и вертикальной лестницей. Почти все пространство забито товарами: китайские шелка, лен,бумага, инструменты, длинные ганзейские швейные иглы, которые стоили очень дорого, нитки, веревки, масло, короба с чаем, табак, специи, даже одежда и это всего лишь малая часть – крупица его доходов, оставленных в юго-восточной Сибири.

Завадского не интересовал весь этот товар, он знал, что главное обычно прятали под тяжелыми рулонами тканей. В данном случае – под сложенными на досках льняными полотнами. Инструменты были добрые – английские, все было – молотки, гвозди, топоры, пилы, но самого главного не было.

– Тишка! – позвал Филипп. – Сгоняй, поищи лопату.

Антон с Бесом тем временем прикрыли дверь и стали перекладывать рулоны ткани. В массивную дверь тотчас постучали. Филипп открыл. На пороге стоял крепкий бородатый мужик с тяжелым взглядом, при виде Завадского он низко поклонился.

– Чего тебе?

– Я поводырь.

– Заходи. Как звать?

– Федул.

– Из работных?

– С охотничьей слободы я, господин.

– Как быстро сможешь отвезти к тунгусам?

– До тунгусов не дойдем, барин, зело люты, ин до первого лучка мочно, онамо перекликнути еродием. Черти отзовутся. Далече ловитвы страшные.

– Как далеко?

– Два дня пути.

– Ночью не ходишь?

– Заплутаем, господин.

– Сколько хочешь за услугу?

– Десять копеек.

– Я дам тебе рубль, если доставишь за день. Кони будут лучшие и запасные.

Федул поклонился.

– Приходи завтра утром пораньше. Сразу поедем.

***

Тишка побежал сначала на хозяйский двор, но натыкался только на запертые двери. Кругом заходились лаем собаки, но людей вокруг не было. На него побежала было одна крупная собака, размером с теленка, но Тишка запустил ей в бок камнем и наморщил лоб – где же лопату искать?

В хоромы идти ему было боязно – не хотелось там случайно наткнуться на злого приказчика – усатого черта, который собирался кого-то завтра повесить, но делать нечего – авось повезет и встретится ему Степан.

Первое удивление – отсутствие часового у хором. Тишка поднялся на крыльцо, приоткрыл кованую дверь в большие темные сени, в углу стояли метлы и веники. Тишка осторожно вошел, прислушался – кругом тишина, только где-то наверху бубнили голоса. Вдруг в углу какое-то движение – Тишка обомлел. Из-под веника вылез облизывающийся кот.

– Тьфу ты черт!

Налево дверь, расписанная разноцветными петухами, а прямо низенькая. Голбец в чулан, догадался Тишка, отворил дверцу и сразу увидел множество разных заступов и лопат, схватил первую попавшуюся и побежал обратно.

На улице царила тьма да затишье. Только псы скулили неподалеку. Тишка позабыл, что удивлялся пустым хоромам – на улице безлюдье выглядело еще зловещее, будто все люди разом унеслись в небесные выспри. Да видано ли такое, чтобы во всем остроге ни одной живой души? Жуткое зрелище. Тишка бежал к церкви. Из распахнутых ворот полетела на него вьюга с полей, обожгла лицо. Тишка прикрыл щеку рукою и тут заметил, что прямо на въезде у ворот лежит на снегу человек.

Тишка остановился, засеменил по-кошачьи, приблизился и остолбенел – мертвое тело лежало в большой луже крови, растопившей снег. Он узнал в мертвеце казацкого десятника, который встречал их на въезде.

Тишка облизнул пересохшие губы и только сейчас обратил внимание на негромкий гул, будто несколько человек тихо переговаривались неподалеку. Тишка инстинктивно пригнулся, отошел во тьму поближе к мостам у ворот, подобрался к низкой избенке, где сидел писарь, миновал торец въездной башни, выглянул и тотчас отпрянул, прижался к стене.

Увиденное казалось невероятным – огромная разночинная толпа – стрельцов, казаков, посадских, дворовых, так же смешанно вооруженная – от мушкетов с палашами до вил с топорами стояла прямо перед мостом, ведущим в острог в абсолютной тишине.

Тишка закрыл глаза, открыл, словно пытался сбросить с себя страшное наваждение и согнувшись на цыпочках побежал к амбару.

***

Тишка ворвался в амбар бледный как мел, швырнул неказистую лопату и собственноручно закрыл за собой тяжелый брус-засов. В свете лучины глаза его горели страхом.

Филипп уже видел такой взгляд у Тишки и нахмурился.

– Что опять?

– Онамо, братцы, такое…

Но тут и без дальнейших слов все стало понятно – окрестность взорвал многоголосый рев разъяренной толпы. Через секунду к ним добавился топот ног, совсем скоро звуки хлестких и сокрушительных ударов, а затем и чудовищные крики первых жертв.

Судя по нарастающему шуму, толпа как вода заполнила все – кричали со всех сторон, звук проникал даже сверху – через дырявую крышу, о худости которой говорил приказчик. Несколько ударов обрушились на дверь. Завадский с Антоном отступили от нее. Бес ловко забрался на галерею, встал на ящики и проделав дыру в холстине, выглянул через крышу.

– Гляди-тко, брат! – позвал он Филиппа.

Завадский забрался к нему и выглянул. Толпа, вооруженная чем попало действительно заполонила весь острог, включая боковые мосты и башни. От количества факелов было светло как днем. С их ракурса была отлично видна виселица, перед которой уже зажигали костры.

– Онамо смотри!

Филипп посмотрел куда указал Бес и увидел в отдалении как несколько человек с топорами, топча чей-то труп рубила двери в низкую избу без окон.

– Тюрьма. – догадался Филипп.

Люди быстро разрубили дверь и вскоре вывели оттуда двух узников. Один из них был настоящим гигантом по местным меркам – мускулистый, широкоплечий с длинными волосами, как у Тарзана, которые ниспадали ему на плечи.

Его быстро освободили от кандалов, и вместе с другим освобожденным узником, он воздел руки к небу. Рев ликования прокатился по толпе.

Между тем со стороны хором толпа двигалась как кильватер и Филипп понял, что там кого-то тащит. Раздавалось яростное улюлюканье, злобные выкрики, мелькали руки и топоры – ясно было, что кого-то не только волокут, но и бьют.

По докатившимся крикам Филипп узнал голос.

– Тати! Разбойники! Безумцы! – надрываясь до хрипоты кричал приказчик, которого толпа волокла к виселице. – Одумайтесь! Супротив воли государевой! Супротив Бога идете!

На миг в свете костра показалось знакомое лицо человека, с которым Филипп разговаривал всего полчаса назад. С его усов капала кровь, сломанная рука безвольно болталась. Теперь он орал от боли, но его заглушали другие – за приказчиком бунтовщики волокли дьяка, лакея Степана и крупных мужиков – видимо рындарей.

Филипп тихо выругался.

– Надо срочно сваливать. – Сказал он.

Бес ухватился за края дыры, поднялся повыше, огляделся.

– Ворота настежь, – сообщил он.

– Выбраться сумеем?

Бес скептически поглядел на лица внизу и покачал головой.

– Попробуем. Антон, выкопай мешок!

Антон схватил лопату с завидной скоростью стал копать.

Бес между тем вел наблюдение. Приказчика Итанцинского острога и дьяка казнили первыми. Их не вешали, а раздели догола, зачитали народный «приговор» и отрубили головы, следом топоры заработали активнее – казнили пару каких-то подъячих, рындарей. Филиппу больше всего было жаль старшего лакея Степана – он не противился, не кричал, а покорно исполнял волю бунтовщиков – вставал куда велено, склонял голову как скажут, но и его не пощадили – златовласая голова покатилась с эшафота на снег в толпу, под одобрительные крики.

Филипп ощущал волны адреналинового жара.

После казней на эшафот вышел освобожденный «Тарзан» и объявил, что враги народные получили по заслугам и в Итанцинске теперь будет править какой-то круг.

Антон выкопал ящик, из которого извлек кожаный мешок.

– Готово, брат, – Антон бросил мешок Филиппу.

Завадский глубоко вздохнул и положил руки на брус.

– Будут спрашивать – говорите мы работные люди из Иркутска, отвезенные насильно в Селенгинск.

– Обожди, Филипп! – крикнул сверху Бес.

– Чего?

– Ворота закрывают!

– Черт!

– Это еще не все, брат. Они сюда идут…

***

Крепкие ворота амбара тряслись от стуков.

Филипп поглядел на братьев. Не было сомнений – все также безоговорочно верят они в него.

– Открывайте, – сказал Филипп спокойным голосом.

Антон и Бес сняли брус. Ворота тут же распахнулись и вместе с морозом на них хлынула разгоряченная толпа. Лишь один человек сумел ее остановить.

Длинноволосый «Тарзан» поднял руки. Кто-то присвистнул, увидев обилие дорогих товаров.

– Обождите, братцы! Эти люди неместные.

– Давеча были они в хоромах собаки Шеховцова! – крикнул кто-то.

– Ну-ка живо сказывайте кто вы такие! – изрек вожак.

Филипп кивнул Антону и тот извлек уже не раз выручавшую бумагу.

– Я купец Енисейского уезда Филипп Завадский, вожу по наказанию воеводы Енисейского разряда казенный товар в Цинскую империю. – Сказал Завадский, пока Антон передавал вожаку бумагу.

Тот повертел фигуру перед собой, и Филипп понял, что он неграмотен – стало быть «кузнечий сын».

– Архипка! – крикнул он.

Из толпы выбрался ярыжка с подбитым глазом – тот самый, который записывал их имена при въезде и словно не видев эту бумагу прежде прочитал.

– Сый верно говорит он, Провотор. В фигуре писано, еже он казенный гость Енисейского разряда с волею торговати казенным товаром в Сибири, Маньчжурии и Цинской империи. Да печать стоит и правлено дланью собственноручной князем Михаилом Игнатьевичем Андреевым, воеводой Енисейского разряда.

– Енисейского? – нахмурился длинноволосый Провотор. Борода у него была густая, фигура богатырская, и видимо больше за внешний вид чем за ум, выбран он был вожаком.

– На плаху их, братцы!

– Тихо! – гаркнул вожак. – Мы чай не разбойники, хочь, чужак и купец, да еже с того, у нас люд торговый единаче имеется и к Енисейскому разряду брани у нас нет.

– А что за черт при нем язык кажет! – крикнул кто-то.

– Это хворь, – сказал Завадский, – во младенчестве его волк утащил.

Тотчас усмешки сменились сочувствием.

– Послушай, – обратился Филипп к вожаку, – вы можете убить нас и забрать все это добро, но я знаю, что вы не дураки, не затем вы стали хозяевами на своей земле, чтобы враждовать с иными уездами. Я всего лишь наемный купец, и товар этот не мой, а казенный. Слух дойдет до Енисейска и тогда точно посчитают вас разбойниками, а не борцами с угнетателями. Нужно ли вам это?

Провотор задумался и в этот момент кто-то истошно закричал за его спиной.

– Идут! Идут! Отряды, братья! Войско!

– Сидите покамест тут. Позлежде потолкуем. – Приказал Провотор. – Гаврилка, поставь часовых, купца и его людей живо пока не трогайте.

Братья с облегчением вздохнули, когда закрылась за толпой амбарная дверь. Антон и Бес тотчас поставили брус на место.

– Еже онамо за войско, брат? – спросил Антон.

Филипп задумался. Чудовищная догадка только что осенила его и к своему великому сожалению, он оказался прав.

Трехсотенный отряд Рогаткина и Голохватова только что подошел к Итанцинскому острогу.

Глава 50

Отряд заполнил весь левый берег перед мостом через Селенгу. Правая рука Рогаткина – громогласный великан Весьегонов выехал на мост вместе со своими рындами.

– Отворяй ворота́! – громыхнул он, так что с веток ближайших деревьев попадал снег.

– Вы кто такие будетя? – раздалось сверху.

– Розыскной отряд приказчика Голохватова!

Этой фразы обычно бывало достаточно, чтобы ворота любого острога в Енисейском разряде открывались сию же минуту, но теперь возникла какая-то странная пауза – на башне тихо переговаривались и даже посмеивались, что не понравилось стоявшему во тьме Рогаткину.

Наконец, минуты через две с башни вальяжно раздалось:

– Таких не ведаем! Ступайте по добру!

Рогаткин переглянулся с Голохватовым, и выскочил из тьмы на своем крепком конике.

– Я те дам, сучий потрох, не ведаем! А ну отворяй, скотина!

На башне раздался смех.

– Гляди-ка, братцы, якая вша скачет!

Рогаткин решительно не понимал, что происходит. Караульные не могут так дерзко общаться с пятидесятником, тем более из наемного отряда самого Строганова – хозяина Урала и Сибири, о чем известно должно быть тут каждой собаке.

Тем временем укрытый во тьме Голохватов подал голос.

– Кто среди вас старший?

– А нет у нас боло старших.

– Яко-то нет, идеже приказчик ваш Шеховцов?

– Приказал долго жить. – Ответили со смехом.

Рогаткин дернулся было по привычке к палашу, а Голохватов, который все уже понял, спросил елейно:

– Сице с кем же потолковать топерва мочно?

– Еже бо толковати? – раздалось уверенно сверху и по притихшему гулу и смешкам, Голохватов понял, что, наконец, услышал голос старшего.

– У вас в остроге должен ныне бысти Филипп Завадский, сый великий тать и разбойник, выдающий себя за Енисейского купца.

– Он вам надобен?

– Мы зде токмо по его душу.

– Не ведаем. Можа и есть такой человек, а можа и нету. – Ответили после паузы.

– Так сведай.

Голохватов улыбнулся во тьме.

– Да шибко не тяни, братец! – крикнул он. – Ежели выдашь сего разбойника с подельниками, мы абие уйдем, обаче станешь долго думати да наше терпение истняти, разговор совсем по-иному пойдет.

– Грозишь, возгря?! – крикнул кто-то.

– Почитай, мудрый совет даю.

***

Костер тонкой огненной лентой взвился выше елей и ушел в небеса. Гласа земные и небесные слились в едином хоре. Он лежал поверженный, среди трупов в оранжевом комбинезоне и только сейчас понял, что уста мертвецов вокруг него, взывают неживыми голосами: Лан Хуи! Лан Хуи! Лан Хуи!

Костер уходящий в небо не сыплет искрами, и не лижет хмурый воздух, а угрожающе мерно гудит – он замечает, что огонь не багрян, а бел как прибрежная пена и по нему спускается на землю огненный шар.

– Лан Хуи! Лан Хуи! – громче кричат вокруг него убиенные.

Почему же безмолвствует он? Почему жив еще страх в мертвом теле?

– Хранителю мой святый, на соблюдение мне от Бога с небес данный! Прилежно молю тя…

Он уловил движение – с большим трудом и болью запрокинул голову и одержимый шепот его участился:

– Ты мя днесь просвети, и от всякого зла сохрани, ко благому деянию настави, и на путь спасения…

– Лан Хуи! Лан Хуи!

Тебя все забыли, оставили на поле боя в плену парализованного тела. Исполнив чужую волю, ты не нужен даже себе.

Огненная фигура похожая на человека, только крупнее и выше ростом – около шести метров парит над полем. Взмахи ее крыльев мощно сотрясают воздух, движения так нечеловечески быстры, что становится страшно. Огненная фигура вдруг поворачивает к нему голову, замечает его – срывается, как хищник несется к нему. Он успевает закрыть глаза и ощутить убийственный жар.

Бесконечный свет уходит, оставляя его на деревянном жертвенном алтаре. Кругом снова ели и ложная жизнь в безвластии над собственным телом. Из огненного шара вышли двенадцать больших ярких птиц и закружились вокруг него в причудливом танце. Вместо музыки диковинный хор, птицы пляшут, красиво и слаженно переставляя крепкие ноги и чудится ему желанный отголосок жизни – девичий смех.

Первая птица обернулась вдруг девушкой, затем вторая и вскоре уже не двенадцать птиц, а двенадцать девушек кружат вокруг алтаря. Перед глазами мелькают стройные обнаженные ноги, животы, манящие линии бедер. Они азиатки, их лица смуглы и соблазнительны – той притягательной юностью, когда не требуется больших ухищрений, чтобы пробуждать огонь. Их тела полны энергии, и он чувствует – о, чудо, движение жизни.

Девицы хохочут, двигаются все быстрее и быстрее, на его лице тоже улыбка – он чувствует натяжение лицевых мышц, и легкое смущение, порожденное неспособностью контролировать себя. Одна из девиц выходит их круга. К нему приближается ее лицо – зеленые глаза, высокие скулы, нежная кожа, свободная улыбка. Она изящно забирается на алтарь, его тело между ее сильных ног. склоняется над ним. Другие девицы продолжают кружить, мелькают такие же улыбки, разноцветные перья, влажные тела. Он чувствует, как жизнь возвращается к нему, продолжая двигаться, девица кладет ему руки на живот, изуродованный раной, слабую вспышку боли гасит волна огня, он поднимается на локте, смутно без удивления осознавая, что уже владеет своим телом. Мокрое разгорячённое лицо двигается перед ним, он понимает, что больше не в силах сдерживаться, открывает рот, извергает огонь.

***

Последние две версты Савка то и дело опускался на колени и полз на четвереньках. Аким шатался, он давно уже не чувствовал ног, казалось, что мороз отнял их, но у него хватало еще сил кричать на Савку.

– Человек ты Божий, али обезьяна срамная?! Не зазорься иди о двух ногах!

– Не могу! – отвечал с земли Савка.

– А во-то я тебе сейчас, – Аким из последних сил схватил торчавшую из снега сухую корягу и замер – на голой ветке прямо над ним сидел черный гриф. Значит не показалось. Полчаса назад он видел ее же среди ветвей. Аким замер, как завороженный глядел с ужасом на птицу-падальщицу.

– Шиш тебе! – закричал он вдруг в полный голос, швыряя корягу. Птица нехотя вскудахтнула, грузно скакнула по ветке.

Столь вопиющая наглость со стороны грифа придала Савке сил, он с трудом поднялся на ноги и пошел нетвердо, как больной.

– Во-то я тебе подсоблю, – Аким закинул его руку себе на плечо, – гряди, братец, по мале, вот тако. – Говорил он будто ребенку.

– Мы заблудились, Аким.

– Нет, нет…

– Я же говорил межеумок надует нас.

– Нет…

Они вошли в лес.

– Мы умрем, братец.

Аким брел будто зомби, кажется он сам ничего не понимал. Савка снова упал, но Аким этого не заметил побрел шатаясь дальше. Савка глядел на него, хотел позвать, но сил уже не было ни на что. Только опытный глаз уловил нечто, чему не место в глухом лесу, нечто рукотворное… Тонкая льняная нить блеснула на солнце, и он увидел спрятанный среди ветвей сколоченный ящик.

– Аким! – заорал Савка из последних сил. – Стой!

Аким не слышал – шел вперед на полусогнутых.

– Аким! – Савка собрал последние силы, поднялся, зигзагами побежал за согбенной фигурой. – Стой, дурень!

Ухватив его за пояс, Савка рванул на себя, но Аким был тяжел, сил не хватило, однако он встал, согнулся, упер руки в колени, покачиваясь вперед-назад. Мурмолка съехала с его головы, опрокинулась со лба на чистый снег, обрушив легкое снежное укрытие на тончайших прутиках, упала в открывшуюся глубокую яму, начиненную на дне острыми кольями.

Аким ошалело глядел вниз и поддался Савкиной слабой силе – опрокинулся назад.

Сидя в снегу, он закричал по-неясытиному. Звук правда вышел больше похожим на хриплое кукареканье.

Справа и слева неслышно появились тунгусы, вооруженные луками и пальмами.

– Дошли, родимые, дошли… – Аким упал в снег и потерял сознание.

***

Ворота сотряслись от сильного стука. Антон схватил ружье, но Филипп покачал головой.

– Открывайте.

Провотор на этот раз был без возбужденной свиты. С ним пришли второй освобожденный – бывший затинщик Николай и четверо стрельцов.

– Стало быть, Енисейский купец, – усмехнулся Провотор.

– Послушай…

– Я послушаю, братец, – кивнул Провотор, – обаче сперва тебе надобно уразуметь – скажу как на духу – я не ведаю кто ты и борьба промеж вас не моего ума дело. Я токмо ведаю, еже под стенами нашего острога собралось войско, овое алкает еже бы мы выдали им тебя с твоими людьми.

Завадский поджал губы и понимающе закивал.

– Я знаю, что сказали тебе коротышка и рыжий, наверное, что я разбойник, тать, душегуб и Бог знает, что еще. Я не стану убеждать тебя в обратном. Ты просто рассуди сам. Стал бы вор и разбойник хранить награбленное в острогах? Да и у кого по-твоему все это награблено? У цинов? Эти двое три месяца гоняются за мной не давая вывезти цинский товар в Енисейск, у меня есть фигура от воеводы Енисейского разряда, а спроси ты теперь у них – кому они служат – купцу Строганову. Но разве он настоящая власть в Сибири? Спроси и поймешь кто настоящий разбойник.

– Негли ты прав, обаче какое мне дело до того? Мне лишь годе, ежели сии чужеяды заполучив тебя уберутся восвояси.

– Дело в том, что это твой шанс.

– Чаво? – не понял Провотор.

– Послушай, вы может сделали что-то справедливое и правильное, но власть не прощает такое. В Енисейске не будут разбираться, обирал народ Шеховцов, грабил и так далее. Вы убили одного из них. Это государственное преступление. Но если ты спасешь меня от тех кого ненавидят в Енисейске, ты станешь спасителем дела государственной важности. Основной товар спрятан – это половина царской казны, поэтому им нужен я, но если они его захватят, ты станешь пособником самых великих татей. Тебя проклянет сам царь.

Провотор переглянулся с затинщиком Николаем, но тот лишь также вопросительно поглядел в ответ – «Тарзану» явно не хватало опыта в принятии стратегических решений, а посоветоваться ему было не с кем. И все же инстинкт вожака у него был.

Провотор задумчиво гладил бороду секунд десять, а затем поднял свои карие глаза на Филиппа.

– Положим ты прав, инде еже ты предлагаешь? Отряд за сими стенами имеет пушки и добрых триста воинов, вооруженных пищалями да мушкетами. У нас в остроге поне полсотни казаков да стрельцов, иные воины – простой люд с вилами да заступами. Рано али поздно они возьмут острог приступом али измором.

– Не успеют, – решительно заявил Филипп, – сюда на выручку мне идет войско Енисейского и Красноярского гарнизона, во главе с воеводой Мартемьяном Захаровичем. При нем полторы тысячи казаков и стрельцов. Неделю назад они миновали на стругах Иркутск. Значит здесь им быть через два-три дня.

Провотор недоверчиво посмотрел на Филиппа.

– Подумай, брат. Они в любом случае будут здесь и главный для тебя вопрос – что они здесь найдут.

– Два-три дня говоришь?

– Здесь должна у нас состояться встреча.

– Ладно, – Сказал Провотор после недолгих раздумий, – покамест сиди тихо зде да не показывай носа. Я жду три дня, посем спустим тебя на ремнях за острог.

– Ох, брат, – сказал Бес, закрывая двери амбара, когда Провотор со своими людьми ушел, – я даже сам тебе поверил.

Тишка присел на стопку шелковых тканей, в свете лучины его лицо сверкало от пота.

– Еже теперя, брат? – спросил Антон.

– У нас есть три дня, чтобы выбраться отсюда.

***

После исцеления Данила вел себя тихо и скромно, был молчалив, задумчив, но не хмур – лицо его иногда освещала какая-то благостная улыбка. Осторожно придерживая раненный живот, он садился на пень, бревно или на землю у костра, долго глядел на огонь, в небо или на эвенкийских девушек, пытаясь найти ту, которая исцелила его.

Когда после двадцати часов сна, Аким вышел из чума, он увидел Данилу, сидящем на пне. Данила осторожно встал, Аким бережно обнял его. Радости не было предела – Аким побежал будить Савку и через полчаса они делились с Баканом своими версиями событий.

Бакан сообщил самую благую весть – спрятавшись после бойни, он с тремя верными бойцами, принялся ждать. К утру люди Рогаткина ушли, оставив небольшой караул – стеречь ущелье. Бакан убил их и носился по долине, разыскивая выживших. Таких было немного и среди них оказался Данила. Бакан же поведал, что ни на поле, ни на дрогах и повозках, на которых вывозили пленных, и за которыми следили его люди, Филиппа, Антона и Беса замечено не было.

Аким при этих словах самодовольно пихнул Савку локтем.

– Еже я тебе сказывал!

– Обаче, братья, нет известий, еже стало с товаром!

– Яко-то нет, – усмехнулся Аким, – товар зело в надежном месте, да верьте, братья, его никто пуще нас не сыщет.

Бакан улыбнулся.

– Получается почти ничего не потеряли? – спокойно сказал Данила. – Токмо надобе сыскать Филиппа?

Аким положил руку ему не плечо.

– В мале тебя не потеряли, а иные не егда не вернутся!

– Не все сице годе, братишки, отряд Безхвостьева перекрыл все пути к цинам. Ныне торговати онамо нельзя.

– Филипп что-нибудь придумает, поне надобе живо найти его.

– Толки броднят, еже носится Коротышка с войском близ Селенгинска.

– Филипп алкает выйти к нам!

– Сколько у нас людей? – спросил Аким.

– Ежели наскоро, две сотни соберем, – ответил Бакан.

– Идем!

– Да надобе отправить пару скороспешцев к Юншэню.

– Почто?

– Во еже дожидался товара. Мы още в деле.

***

В ворота замысловато постучали. Антон снял брус, дверь тотчас приотворились и через небольшую щель в амбар проник Бес с ведром воды.

– Худо. – Сказал он обступившим его Филиппу, Антону и Тишке. – Внутри зело стерегут, да снаружи в три кольца окружили, даже на горы мушкетеров посадили. Придумать такое – пожелал бы да не сумел. Рано утром еже бы ни говорили, почитаю они верно пойдут на приступ. Выдюжит ли наш Провоторка?

– Есть шанс проскочить?

Бес покачал головой.

– Я бы зело не рассчитывал. Голохватов боло не дурак.

Филипп отошел, присел на стопку льна, задумался, глядя в стену. Неужели конец? Ситуация тотально безвыходная, только чудо может спасти, но ведь так не бывает.

Антон с Тишкой соорудили нехитрый обед – отварили яиц с репой, дали порцию Завадскому. Филипп поел через силу, затем отыскал среди коробов самый дорогой чай – золотой улун, который продавался по двадцати рублей за фунт, бросил в котелок добрую щепоть.

От чая в голове прояснилось, на какую-то минуту даже появилась надежда, мир стал ярким, небо звездным, проблемы отступили.

Филипп лег на шелковые ткани в своем грязном бушлате, рассмеялся этому, закрыл глаза и положив руки под голову стал тихо воспроизводить напев плывущего Романа Карцева из старой советской сценки «Воскресное утро».

– Ты чего, братец? – удивленно спросил Бес.

– Что?

– Ну-ка напой еще, – Бес достал пыжатку.

– Вот еще. – Засмеялся Завадский. – Ты серьезно?

Бес проиграл три ноты.

– Не станете плясать, слово даю!

– Ну тебя к черту.

Бесу, впрочем, все равно хватило услышанного. Глядя на звездное небо через дыру в крыше, Завадский с удивлением слушал, как печальные звуки «Strangers in the night» плывут в стылом ночном воздухе в своей самой удивительной кавер-версии.

– Ты так и не назвал своего настоящего имени. – Сказал Филипп Бесу, когда тот закончил играть.

– Брат, ведаешь ли, мне мнится огромная лодка да женщина, под звездами, обращенная ликом ко мне. Она тихо глаголет мне «Сальва» да что-то еще – сию стень я вижу во снах, и прежде иного еже видал я на белом свете. Женщина пела мне песни, инде я хорошо помню токмо ея лик в звездном небе да последнюю песнь. Кружилось небо. И ласковое «Сальва» стало страшным. Бысти ее слова моими, да виденное тенью той жизнью, овой не суждено бысти. Такожде, брат. Ежели и было, имени своего мне уж не сведать.

– Сальва значит Сальваторе. – Сказал Филипп. – Это и есть твое имя. Ты итальянец. Я так и знал.

В лице Беса мелькнул испуг.

Филипп повернулся к нему.

– Ты все помнишь.

– Разве есть такое имя? – спросил Антон.

– Да, латинское, означает «Спаситель».

Бес отвернулся и хмуро стал глядеть в угол амбара.

– Алкаю бы още пожить, братья. – Сказал с грустной усмешкой Антон. – Да токмо видать мы все залоги перебрали – на том свете нас давно уж заждалися.

– Я с жизнию прощался в тот день, егда вас встретил и с той поры в долг живучи. – Мрачно добавил Бес. – А топерва свое имя сведал и будто тоже помирать расхотелось.

– Не пугайте Тишку.

– А что, брат, пущай привыкает. Ты разбойник, брат Тишка, али кто?

– Я с вами. – Ответил Тишка.

– Во! А кольми с нами, ведать должен, еже конец внегда един. Али большо ты разумел будто станешь тихим общинником и помрешь на полатях в большой избе в окружении детей да внуков?

– А разве худо? – спросил Антон.

– Я, брат, не могу себе такого представить.

– Разумеешь, из меня вышел бы худой пахарь?

– Из тебя? Да ты окромя опиума во еже сеял?

Оба они засмеялись.

Тишка крутил головой, глядя то на одного, то на другого, пытаясь понять шутят ли они над ним или всерьез прощаются.

Завадский тем временем уже около минуты лежал, глядя широко раскрытыми глазами на звездное небо. Мелкий снег летел через дыру, испарялся на разгоряченном лице. Новая мысль озарила его и подступаясь к ней со всех сторон и не наблюдая серьезных преград, Филипп понимал, что это самый настоящий шанс. А учитывая обстоятельства, возможно даже не такой уж плохой шанс.

– Тишка! – Филипп резко сел.

– Чего, брат?

– Ты знаешь, что может быть легче воздуха?

– Не ведаю.

Тишка хлопал глазами, Антон и Бес, привлеченные новым деятельным тоном Филиппа, тоже внимательно посмотрели на него.

– Я скажу тебе: горячий воздух. А теперь мне нужен твой светлый ум, братец! Посмотри вокруг и скажи мне, что это может значить.

Тишка медленно встал, обернулся вокруг себя, поглядел на льняные и шелковые ткани, бочонки с лаком и краской, на инструменты, мотки нитей, ганзейские иглы. Задрал голову – поглядел на крышу.

– Брат… Ежели я все верно разумею… Мы можем… Улететь?

Как же непросто дались эти слова человеку из семнадцатого века.

Филипп засмеялся и упал на стопку шелковых тканей.

Глава 51

Не в силах больше терпеть зубную боль, старик Никодим, наконец, решился – выкопал в сарае глиняный кувшин, из которого пересыпал в платок двадцать копеек, прихватил полмешка сухарей, взял посох и придерживая больную щеку, отправился на северную окраину Гусейновской слободы, где жил бывший монах Елисаветий, изгнанный в свое время из монастыря за страсть к подглядыванию за девками в бане.

Оставшись без казенного пропитания и при этом со слегка подмоченной репутацией, бывший монах Елисаветий тем не менее не опустил рук, а прослышав о хороших доходах на зубоволочении, выменял у проезжего татарина на полмешка лука ржавые щипцы и с тех пор зарабатывал выдергиванием зубов.

– Пришел сдаваться, отец родный! – пугливо сообщил Никодим войдя на захудалый двор к Елисаветию.

Елисаветий сидел на крыльце, лузгал орехи. Поняв по измученному виду гостя, в чем дело, он уверенно встал, жестом приказал тому открыть рот, деловито осмотрел.

– Инда во еже бо! – Произнес он задумчиво. – Деньгу приволок?

Никодим достал россыпь овальных медных копеек.

– Со страдальцев лишнего не беру! – произнес Елисаветий и взял одну копейку, что насторожило Никодима.

– Ты, бачка, лучше все возьми, да утрудись не шибко-то драть, чаю не коня ковати.

– Шибко не шибко, драть все едино, становись туды на колени да лечтцу не докучай. – Елисаветий указал на вытоптанный в снегу пятачок перед курятником.

– Почто на колени? – спросил Никодим, с ужасом глядя на появившиеся в руках старца страшные щипцы.

Ему вдруг захотелось убежать, но вспомнив об изнуряющей боли, он взял себя в руки и повиновался.

Елисаветий зажал его голову у себя между ног, схватил щипцами за больной зуб и принялся драть. Никодим замычал, потом заорал как резанный, а потом рухнул в обморок. Когда он очнулся, Елисаветий напоил его отваром из дубовой коры и показал вырванный полусгнивший зуб.

К вечеру Никодим шатаясь вернулся домой, он не мог есть и спать три дня, а на четвёртый ощутил, что боль стала угасать, он даже поел с аппетитом сушеного редиса со сметаной и принялся за оставленную работу – дубление свиной кожи.

Примерно в это же время на его дворе появились два азиата. Бывший разбойник Никодим мгновенно понял, что это не безобидные кочевники под ясачным спудом сибирских господ, а настоящие головорезы с большой дороги.

– Яко здравие, старче? – раздалось за спиной.

Никодим обернулся и увидел у дверей в избу еще одного разбойника. На этот раз русского.

– Не жалуюсь ныне. – Спокойно ответил Никодим, пряча в руке шкуросъемный нож. – А вам чего надобе, люди добрые?

Разбойник русской наружности подошел ближе, заглянул ему в лицо наглыми глазами.

– Кольми добрые, чего же нож в рукаве прячешь?

– Ладно, Аким, не пугай старика. – Засмеялся один из азиатов. – Заедино не на того напал.

– Ведаю, сказывают старец сей не одну душу на небеса отправил.

– Сице о том пришли толковати? – строго вопросил Никодим.

Аким с тунгусами засмеялись.

– Ищем мы кое-кого. Сказывают у тебя живали.

– Все их ищут, – усмехнулся старик.

– Отнюду ведаешь еже об одних разговор?

– Филипп, да при нем Бес страхолютый, разбойник да отрок?

С лица Акима мигом слетела улыбка. Он схватил старика за отвороты тулупа.

– А ну сказывай еже весно!

– Жили они зде на постое два дня, посем ушли, да оставили след. По сему следу и пустился в погонь за ними отряд Голохватова.

– Якой след?

– Карта с меткой, еже путь их лежит к Вербицкому.

Аким прищурился.

– Не похоже на Филиппа. – Сказал он подошедшему Бакану. – Али врет черт беззубый.

– Да я знать не знаю, ведать не ведаю, по мне все едино. – Проворчал старик.

– Почто ему сия глушь?

– Глушь сгодится ежели сблазнить ворога, пустив по ложному следу. – Сказал Бакан.

Аким призадумался и одобрительно кивнул.

– А во-то теперь похоже. Скажи-ка, старик, отряд пошел за ним?

– Полдня токмо поводыря искали. Без поводыря в той глуши заплутаешь. Посем ушли, а далече ли – не ведаю.

– Стало быть не вернулись?

– Поводырь воротился, сказывал поворотили на север, да амо – неведомо.

– Поводырь овый зде?

– Толку у него не сыщете, яко с козла молока, – махнул рукой старик, – во-то племянника моего Федула дождитесь, он годе поводырь, каждую сосенку в округе ведает, да токмо он теперь в Итанцинском остроге, а онамо толки броднят еже окружило его войско да третий день уж берет приступом.

– Еже за войско?

– А шиш его ведает!

– На кой черт кому-то понадобилось осаживать Итанцинский острог? – проговорил Аким и тотчас сам догадался.

Они с Баканом переглянулись.

***

Всю ночь Антон, Бес и Филипп по указаниям Тишки резали и сшивали льняные лоскуты. К утру, когда раздался первый выстрел у них было готово шесть гигантских кусков, каждый – двадцатиметровой длины, по форме похожий на рыбину без хвоста. Тишка сказал, для надежности не помешал бы лак, но он сох почти сутки, которых у них просто не было.

– Слушай, Тишка, если я верно помню, братья Монгольфье обходились без лака… – Сказал Филипп.

Тишка недовольно вздохнул, сверился со своими рисунками и дал отмашку на сшивание. Самым сложным было соединить куски в так называемом куполе. Тут пригодилась врожденная аккуратность Антона, от остальных потребовалось лишь мускульное напряжение.

Над головами разлеталась залповая канонада, воинственные вопли, кто-то бегал, стуча тяжелыми сапогами по мостам, периодически ударял о стены амбара, в котором кипела безумная работа. Бес говорил, что острогу под силу выдержать несколько попыток атак, и благодаря естественным преградам в виде рек с двух сторон, его трудно будет поджечь. Конечно, это все не касалось орудий, пока они молчали, но почему? Возможно, потому что это было пока только предупреждением.

Филипп заставлял себя не думать об этом, подгонял Беса и Антона, чтобы работали быстрее и сам ускорялся.

К исходу первых суток, Филипп и Тишка поняли, что скорость работы никуда не годится – они сильно отстают. Шар, пока лишь в виде гигантского спущенного мешка уже начал приобретать классические формы, но они сшили только половину, сломав при этом пару десятков ганзейских игл, в кровь исколов себе руки, а ведь задумывалось еще дублирование стежков для надежности и скрепление швов клеем, затем еще следовало вывернуть шар и стянуть его веревками. И еще пока даже речи не было о топливе, корзине и управлении (знания о последнем у Филиппа и вовсе отсутствовали).

Между тем, вечером к ним зашел Провотор со своими людьми. Братья кое-как закидали товаром своего «франкенштейна» и открыли ворота.

Провотор хмуро оглядел беспорядок, возбужденных братьев и остановил свой тяжелый взгляд на Филиппе.

– Минул день, – изрек он мрачно, – покамест не зрим мы твоих спасителей, поне теряем своих людей.

– Эти жертвы не напрасны, Провотор.

– Яко обмолвишь ты сие их близким?

– Мы не выбираем пути, они выбирают нас. Они борются не за меня и не за тебя. – Филипп щелкнул пальцами, указав Антону на кожаный мешок в углу. – Они ведут борьбу за себя и свое будущее. Ты знаешь это. Господь всем посылает испытания.

Антон передал мешок Филиппу, тот протянул его Провотору.

– Что это? – вожак заглянул в мешок.

Блеснула внушительная россыпь серебряных монет.

– Передай это тем, кто потерял сегодня близких и помни, что я не забуду о том, что вы сделали.

Провотор тяжело кивнул, окинул Филиппа невидящим взглядом, и Завадский хотел уже было облегченно выдохнуть, видя, что вожак направляется к выходу, но тот вдруг остановился и посмотрев Филиппу прямо в глаза, произнес:

– Лучше бы твое войско поспешило.

– Максимум день, – сказал Филипп братьям, когда Провотор ушел, – и это в лучшем случае. Большего у нас нет.

Тишка попытался было возразить, но Филипп взял его за плечи.

– Нам придется рисковать, брат.

За ночь ценой неимоверных усилий, они кое-как стянули лоскуты, Тишка забрался внутрь через двухметровое отверстие и с его помощью за два часа они вывернули шар наизнанку. Все уже были без сил, даже выносливый Антон. Филипп заставлял всех пить красный улун, но это уже почти не помогало. Завадский старался время от времени давать Тишке перерывы хотя бы по полчаса.

Не менее утомительной оказалось стягивание шара канатами. Здесь пришлось пойти на риск и ограничиться всего лишь двумя вертикальными витками и одним горизонтальным поясом. К четырем концам пришитых канатов надо было как-то прикрепить корзину, но ее еще даже не было, а день тем временем подошел к вечеру.

– На чем мы полетим? – спросил Тишка.

Филипп задрал голову.

– Ее всего равно разбирать.

Антон поглядел наверх и подхватив топор стал забираться по лестнице.

– Бес, помоги ему, когда шар надуется, надо, чтобы он не порезался о края.

Бес схватил в охапку два рулона шерсти и полез за Антоном.

Филипп с Тишкой тем временем приступили к самому сложному – созданию топлива и его вместилища.

– Почему шерсть и солома?! Тут ее мало! – недоумевал Тишка.

– Я не знаю, брат, так было написано в сраном журнале.

– Ты сказал горячий воздух, стало быть дрова лучше!

– Я в тебя верю. Эй, накидайте нам дров!

Из-за экономии веса, корзину Антон сколотил очень далекую от всех классических требований безопасности. Из ограждений только четыре расщепленные надвое доски, вместо пола – крестовины, на которые страшно наступать.

– Если что – будем хвататься за канаты.

Поздним вечером основная конструкция была готова. Братья собрали ее и присели отдохнуть. У них в запасе была еще ночь (Филипп полагал – едва ли больше). Он хотел использовать ее для укрепления самого шара, считая, что они не доработали с креплениями и, хотя бы немного дать отдохнуть братьям, но тут за воротами послышались голоса:

– Зде затаились чужеяды!

– Из-за них вся недолга!

– Приступом берут чертей, а мы воюй за них!

– Имай их братцы!

Антон схватил ружье, Бес – лук.

– Еже голосите, яко бабы! Не ведаете десны, а туда же! Провотор сказал покамест их не выдавать.

– Ты на чьей стороне, братец?!

– Плюнуть и растоптать! Не нравится – ступай к Провотору, а смуты не наводи!

Шаги и крики стали отдалятся. Братья опустили оружие.

Филипп посмотрел в их лица и решительно кивнул.

Каждый знал, что делать.

Антон с Бесом забрались на остатки крыши и разбросали по ней полотнища шара. Бунтовщики, завидя их с мостов, стали кричать:

– Конка! Гляди еже разбойники удумали! - раздалось сверху.

– Эй! Вы чаво деяните?

– Крышу латаем! – отозвался Антон.

– Зело студено! – подтвердил Бес.

– Да вы мастаки! Покров тряпьем мастырят! Вы отнюду такие? Из тундровых болот?!

На мостках захохотали.

Филипп тем временем привязывал канаты к деревянным стойкам амбара, для удержания шара, когда он наполнится горячим воздухом, досадуя при этом, что не поручил это дело Антону, который как опытный охотник всяко лучше него знает, как вязать надежные узлы. Тишка трамбовал топливо.

Когда Филипп привязывал последний четвертый канат, острог оглушил дикий ор, раздавшийся со стороны приказчицких хором. Завадский безошибочно уловил разрушительную энергию толпы и задрал голову. Антон и Бес наверху тоже замерли, как коты, поворотив лица в одну сторону.

– Идут! – сказал Бес и сиганул с крыши прямо на пол. Антон тоже спешно спускался.

– Тишка, жги на полную! Все в корзину!

Тишка надувая щеки что было сил дул на дрова с опилками, но огонь еле теплился. Бес стал ему помогать.

Амбар тем временем окружили, в ворота колотили, громыхал непривычно бодрый голос Провотора (сдался-таки сукин сын, подумал Филипп):

– Отворяй, Филипп, по-хорошему. Сам боло сказывал – Господь посылает нам испытания, стало быть – твое время настало.

– Обожди, Провоторка! – кричал в ответ Филипп, принимая от Антона короткий палаш, который был припрятан в амбаре среди небольшого арсенала. – Дай нам промеж собой попрощаться.

Ор на улице сменился гулом.

Тишка сыпанул что-то в дрова и огонь вспыхнул добрым пламенем. Над головами раздалось мощное шевеление. Пламя било прямо в открытое горнило, щедро наполняя его горячим воздухом. Корзина приподнялась на полметра, закачалась. Все ощутили мощную тягу. Антон и Бес заревели от восхищения.

– Глядите, братцы! – дико заорал кто-то наверху. – Еже онам в выспри лезет! Ползет чудище по крыше!

Ворота сотрясались от ударов.

– Рубите!

Вылетела права скоба, они уже видели через щель красные от огня бородатые лица. В ответ им дышал огонь в амбаре. Филипп почувствовал, что начал задыхаться.

Филипп, Антон и Бес обрубили канаты со своих углов, а Тишка промахнулся, да еще и обронил свой палаш.

Корзина пошла боком вверх, уперлась в перекладину. Послышался деревянный треск, но корзина удержалась.

Антон протянул ему свой палаш, но корзину снова тряхнуло и оружие упало в ту самую минуту, когда бунтовщики выбили наконец ворота. Перед ними предстала странная картина – большой, пышущий огнем короб, который как будто пытается упасть вверх, ноему мешает один привязанный канат.

Толпа замерла на мгновение в изумлении. Филипп поглядел в глаза Провотора и увидел первобытный страх, смешанный с животной яростью.

В этот момент Бес закричал и метнул свой топорик прямо над головой Тишки в канат над узлом, после чего корзина со скоростью японского лифта «Тошиба Элеватор» унеслась вверх.

***

Стремительно мелькнули перед ними мосты, освещенные факелами, церковь, избы, дозорные башни, амбар без крыши в окружении черной массы людской толпы.

– Матерь Божья! – послышались крики.

Филипп успел заметить, что многие опустились на колени и сняли шапки, затем частокол стен ставшего вдруг маленьким Итанцинского острога и сразу за ним – такие же черные людские толпы у стен, за рекой, на горе и за мостом. Там жгли костры в отдалении, на опушке, маячили конские головы, некоторые люди пытались бежать за шаром, как дети, указывая на него руками, но его быстро поглотила тьма, оставив только вспышки «огненного дыхания».

С высоты вся эта осада и порожденные ею проблемы, казались какими-то игрушечными – битвой нелепых человечков.

Бес и Антон кричали от восторга, Тишка улыбался, Филипп же только что вспомнил, что понятия не имеет как управлять этой штукой и можно ли ей вообще управлять.

Они просто поднимались вверх и на высоте примерно триста метров воздушный поток плавно понес шар за горы.

Мир, увиденный с такого ракурса заворожил братьев, будто позабывших, что они все еще в опасности. Под ними проплывали реки и озера, наполненные звездами, заснеженные леса и горы. Вдали за грядой, на них как на равных смотрела Луна.

Тишка подбросил последние дрова и сыпанул своей белой дряни, воздушный шар отозвался трепыханием, и закачался на ветру. Филипп заметил небольшую дырку на льняной ткани – значит кто-то успел выстрелить.

Минут через пять шар стал медленно терять высоту, хотя костер еще не ослабел – вероятно, ткань разошлась где-то на стыке, и выпускала воздух. Они держали курс к горной гряде. Одна из невысоких гор будто выступила вперед, и Филипп понял, что они ее не проскочат. Они летели на пологий склон, поросший елками. Мелькнула заснеженная прогалина, но они миновали ее, оказавшись выше, чем представлялось. Перед ними проплыла верхушка высоченной сосны, через несколько секунд корзина ударилась о склон, рассыпались недогоревшие дрова, корзина поехала вниз, но шар зацепился за ели, мягко останавливая корзину, из которой выбрались Филипп, Антон и Тишка, а Бес только спускался к ним – он выпрыгнул раньше – при приземлении.

***

– Ты это видел? – спросил Голохватов у Рогаткина, который с растерянным видом опустился на пень.

Коротышка с трудом оторвал взгляд от исчезающего высоко в небе огонька и поглядел на старшего товарища.

– Это ведь он?

– Еже мы скажем Безхвостьеву?

– Что он улетел на шаре?

Голохватов посмотрел на Рогаткина как на идиота и молча ушел, а Коротышка еще долго глядел перед собой и хлопал глазами, чего за ним никогда прежде не водилось.

Глава 52

Ушей коснулся далекий, едва различимый крик неясыти. Антон поднял от рук измятое лицо, поглядел сонно на красные угли костра и пополз к крутому склону, густо поросшему елями. Глянув со внушительной высоты на безлюдные горы и долины, он разразился замысловатой певчей трелью. Крик неясыти раздавшийся в ответ зазвучал как будто ближе. Антон еще раз «ответил» птичьей трелью и пополз обратно.

Минут через двадцать Филипп услышал в полусне приближающийся топот копыт и крики.

– Вот они!

Открыв глаза, он увидел Бакана и Акима. А следом за ними то, что окончательно прогнало сон – живого Данилу на лошади.

– Братцы, ведаете яко ушли мы от голки? – через полчаса говорил Антон вновь обретенным братьям. – Яко птицы улетели. На шаре. Воспарили ангелами небесными надо землею. А внизу тиииууу все крохотное, люди аки муравьи зело малые в суете земной, а реки да леса внизу, остроги, все видать, яко на ладони!

– На шаре? – чесал голову Савка.

– Мы его сшили из тряпей, да токмо Филипп сказал он егда полетит, ежели его костром нагреть изнутри.

Аким и Савка бросали странные взгляды на Филиппа. Аким особенно – будто божество увидел.

Филипп позвал их вместе с Баканом.

– Вы молодцы, братья, что спасли товар. – Сказал он тяжелым спросонья голосом.

Аким с Савкой кивнули.

– Да токмо, Филипп, инде не все покамест годе. – Сообщил Аким. – Боярин Безхвостьев со своим войском переудил все наши пути к цинам. Вдосталь и о тайных тропах придется позабыти, поне Бакан пригнал людей к Юншэню, буде он же елико ждать – неведомо.

– К черту все эти тропы. – Устало улыбнулся Филипп, надевая сапог. – Они нам теперь не нужны.

Братья задумались, а Филипп поднялся, подошел к Даниле, который сидел в одиночестве на высоком пне, глядя на остатки корзины и воздушного шара.

– Стало быть на нем вы прилетели сюда из острога? – спросил он со скромной улыбкой.

– Прямо из амбара. Ты бы видел что там творилось! Нас едва не взяли.

– Я бы ужо поглядел.

Возникла какая-то странная пауза, Филипп не мог понять в чем причина – то ли Данила изменился, то ли он сам не мог его узнать.

– Прости, Данила, я… – Филипп замялся. – Я рад, что с тобой все в порядке, брат.

Завадский похлопал его по плечу и направился было к остальным, но Данила окликнул его.

– Вонми, брат, егда мы воротимся, аз още надобен буду тебе?

– Ты не хочешь больше вести дела?

– Сказать на духу – притомился я, брат.

– И чем ты займешься?

Данила пожал плечами.

– Станешь крестьянином?

– Не такожде и худо.

– Куча детей, работа от зари до зари?

Данила улыбнулся.

– Ты просто не ведаешь яко то годе.

– Я просто не могу тебя за этим представить. Но твой выбор – это твой выбор. Что ж… буду покупать у тебя свежее молоко.

Ему было жаль терять вновь обретенного друга. Он уже понял – тот, кто сидел перед ним не был больше самым первым и самым лучшим его бойцом, с которым они прошли многое. По какой-то причине не был. Возможно что-то случилось с ним после ранения, что-то переклинило в голове. И все же жалость и грусть тонули в радости снова видеть его живым. Ведь он уже прощался с ним и провел почти бессонную ночь, вспоминая их совместный путь и тогда – в ту ночь Филипп многое отдал бы, чтобы Данила был жив, даже если Завадский при этом его больше никогда не увидит.

Филипп подошел к Даниле и осторожно обнял.

– Тебя будет не хватать, брат. – Прошептал он.

– Я тоже летал. – Сказал вдруг Данила, когда Филипп отстранился.

Филипп кивнул, думая, что он имеет в виду какой-то сон.

– Видел Солнце, Землю и даже... Меркурий.

Завадский с подозрением посмотрел на него.

– Сосна-один, я Витебск. Прием. – Данила улыбнулся. – Я знаю, откуда ты пришел, брат. И надеюсь, ты тоже обретешь свой дом и покой… Здесь. – Данила положил ладонь себе на грудь.

***

Ранним утром позднего декабря, когда тончайшая кисея снега, словно рисовая бумага накрыла плато со всеми ее низкорослыми деревьями и окружавшими горами, Юншэнь прибыл на стоянку главного лагеря. Он дал себе слово, что это будет последний его визит сюда. Он прекрасно знал, что происходит за горной грядой, но не мог больше рисковать и не мог позволить членам своей семьи усомниться в своей способности вести дела на главном торговом направлении.

Его семья стала самой влиятельной на севере не потому, что умела ждать, а потому что умела действовать. Познавшие благодаря ему вкус больших денег и влияния некоторые члены семьи теперь пытались действовать самостоятельно. Особенную активность проявлял дядя по материнской линии Вэйдун и его младший сын, склонный к ожирению Зиан – они активно искали собственные каналы поставки, делали это пока тайно, но Юншэнь все знал.

Можно конечно дать им понять, кто в доме хозяин, но это не решит главной проблемы, она куда серьезнее и уж точно ее не решит ожидание у моря погоды. На севере идет война за право торговать с ним, но похоже в этой войне он так и не дождется победителя.

– Господин! – перед Юншэнем появился его главный помощник по доставке, поклонился. – Мы уже четыре месяца ждем здесь товар, господин. Как долго нам еще ждать?

– Он дал обещание, что товар будет.

– Но как он исполнит свое обещание, господин, если это невозможно? Все пути сюда с их стороны перекрыты его врагом.

Юншэнь не ответил. Заложив руки за спину и приподняв подбородок, он задумчиво смотрел на искрящиеся на солнце снежные вершины гор. На него нашло было печально-поэтическое настроение, но в этот момент взгляд его привлекло странное движение. Все его люди, со всех уголков долины бежали на запад, кричали, указывая пальцами на небо.

Юншэнь тоже поглядел на запад и обомлел – по небу в их сторону плыла армада огромных разноцветных воздушных шаров.

***

Первые опустившиеся шары обступили вооруженные китайцы. Из корзин при шарах выбирались люди. Юншэнь издали узнал высокую фигуру и крикнул, поднимая руку. Его люди опустили оружие.

Юншэнь подошел к улыбающемуся, но изрядно похудевшему Филиппу и долго глядел на него с восхищением. Шары тем временем приземлялись в разных точках долины, к каждому спешили кричавшие китайцы.

– Как и договаривались, Юншэнь. Все здесь. – Филипп указал на несколько прочно сшитых мешков.

Китаец даже не взглянул на них, покачал головой.

– Теперь я понял почему твои земляки зовут тебя магом с небес. – Сказал он.

– Мне больше нравится «Король неба».

– У нас здесь будет свой король. – Ответил улыбкой китаец. – Значит ты решил свои проблемы?

– Как видишь.

– Имей в виду, Филипп, отсюда ты не уйдешь, пока не расскажешь, как эти штуки плавают по воздуху. Если это стоит денег, я готов заплатить.

– Это стоит, – согласился Филипп, – но не денег.

Не денег, конечно. Это стоило куда дороже. Филипп хотел знать – существует ли в северо-восточных землях Монголии, в этом горячем поствоенном раздрае межплеменных разборок, лидер, который контролируют не только земли своего племени. И такой человек существовал. Глава одного из непокоренных ойратских кланов по имени Марген Бабагас – толстый азиат с мясистым лицом и в британском котелке.

Благодаря усилиям Юншэня, Филипп уже через неделю встретился с ним в просторной юрте на берегу реки перед сахарным плоскогорьем, на котором паслись стада быков.

– Спасибо, что быстро принял, Марген, – сказал Филипп через переводчика.

Джунгарец скривил полные губы.

– Как будто у меня был выбор. – Произнес он. – Мы существуем только потому что семье Чжуан пока нет до нас дела.

– Если ты примешь наше предложение, семья Чжуан перестанет быть для тебя угрозой.

– И много теперь будет таких «предложений»?

– От меня – всего одно.

Марген несколько секунд молча смотрел на Филиппа.

– Я слушаю.

– Мы будем переправлять груз с нашим товаром по вашей территории.

– Откуда?

– От Енисея до Урги и обратно, вдоль границы с русским государством.

– Что я с этого получу?

– Сто талеров за тонну.

– Это грабеж, – усмехнулся глава клана.

– Нет, брат, – подался вперед Филипп, – пока это только проявление уважения.

– Мы сами могли бы торговать с цинами этой дрянью.

Филипп широко улыбнулся и покачал головой.

– Нет, не могли бы.

– Откуда такая уверенность?

– Иначе бы уже торговали. Разве нет? Наверное, даже кто-то пробовал, но едва он что-то получал, сразу же рядом появлялся его соплеменник с ножом. Я скажу банальную вещь, Марген, но войны и разборки сильная помеха в торговле нашим товаром.

– Междоусобные войны у нас не будут вечными.

– Я простой торговец, и не знаю, что будет завтра. – Соврал Филипп.

Толстяк улыбнулся.

– Давай по двести.

– Нет.

– Я все равно не соглашусь на сто.

– Марген, мы не на базаре, и это не предложение.

– Но ты ведь сам говорил об уважении.

Филипп покачал головой и вздохнул.

– Ладно, по сто двадцать пять и гарантия охраны с твой стороны.

Марген Бабагас протянул потный мясистый кулак. Филипп ударил по нему своим.

***

– Посторонись! – заревел приказчик. Служилые расталкивали зазевавшихся торговцев, работный люд и монастырских рыбаков. По санному пути Ангары приближалось войско с обозом, которое встречал знатный гость из Енисейска в окружении двадцати конных рынд.

Когда первые лошади добрались до пристаней, Филипп Завадский в новеньком сияющем бушлате вышел навстречу Медведю, руководившему войском.

Они коротко обнялись, Медведь указал на растянувшуюся вереницу за своей спиной:

– Две сотни добрых воинов с оружием от Мартемьяна Захаровича.

– Передай ему привет от меня.

– Передам, брат. Да он испросить велел егда ты сам воротишься? Зело добрые вести тебя дожидают.

– Что за вести?

– Ни даже ежели б и ведал, Филипп – не сказал бы.

– Ладно, передай, что скоро буду, брат. Осталось у меня тут всего одно дело…

***

Раннее зимнее солнце заходило над тайгой, печально золотя напоследок нетронутый снег на замерзшей Селенге, на крышах изб и амбаров бывшей рыболовецкой слободы.

На кедровой опушке и за перелеском притаился небольшой отряд о сотню казаков. Коротышка с верным боевым псом своим Весьегоновым готовились атаковать безжизненную на первый взгляд слободу.

Однако, если присмотреться даже с невысокой позиции Рогаткина можно было разглядеть едва заметный дымок, поднимающийся над одной из изб.

Раздался тихий хруст снега, затем шепот. Рогаткин с Весьегоновым повернули головы – пришел лазутчик Васька Говоров со своими людьми – на черных усах сосульки, в глазах – голод падальщика.

– Старая изба целовальника, Перпетуй Ибрагимович, – зашептал Васька, – онамо дюжина лошадей у коновязи, караулов нету.

– Чужеяда узрел? – спросил Рогаткин.

– Нет, обаче на дворе стоит его сизый возок, на овом он внегда едучи.

Коротышка кивнул.

– Будем още дожидати? – спросил Весьегонов.

– Нет, идем.

– Сейчас?

– Да.

Весьегонов дал громогласную команду и сотенный отряд двумя мощными камнепадами обрушился на слободу.

В мгновение ока окружили они бывшую избу целовальника, спешились, ворвались. Рогаткин с Весьегоновым – в числе первых.

Изба была большой – из четырех добрых клетей, хорошо натоплена и освещена, только была совершенно пустой. От печи шел жар и горелый запах, еще там что-то шипело.

Один из бойцов взял ухват, сунул в горнило и извлек большой пятилитровый чугунный горшок. От черного варева шел дым. Воин выбросил горшок с ухватом в окно.

– Тьфу ты черт!

– В толк не возьму, Перпетуй, а иде… – Растерянно оглядывался Весьегонов.

– Тсс! – прошипел Коротышка и стал крутиться вокруг своей оси, пытаясь словно локатор уловить ухом ускользающий звук.

Выловить он его не успел – округу разорвали залпы выстрелов и крики.

Рогаткин с Весьегоновым выбежали из избы и тотчас нарвались на отряд тунгусов, который стал косить их стрелами с соседней улицы.

Коротышка с невероятным проворством сиганул обратно в дом, успев заметить, что Весьегонов лежит в снегу, а в груди у него стрела. Не останавливаясь, Рогаткин пересек горницу и рыбкой нырнул в окно, угодив коленом в котел с варевом, перекувырнулся, вскочил и слыша свист стрел за спиной запетлял меж построек. Из-за амбара на него выскочили двое тунгусов. Одного Коротышка рассек по диагонали своим палашом, а со вторым пришлось повозиться – он не худо владел своей пальмой. В конце концов Рогаткин его одолел и побежал в опустившихся сумерках туда, где маячила полоска зарослей.

Его опять заметили, засвистели стрелы. Коротышка нырнул в снег, забарахтался в нем, вспахав метров десять, вскочил за старой покосившейся рыбацкой избой и снова припустил, выбежав из слободы. Тут нашел он коня с мертвым казаком из своего отряда. Скинув казака и вскочив на коня, Рогаткин погнал его в ночь, не доставая ногами до стремян. Добравшись до перелеска, оглянулся и понял, что весь его отряд разбит и только он остался в живых.

***

Федор Ильич Безхвостьев в одном исподнем лежал на «царской» кровати бывшего крупного промыслового купца Якова Томилина, который помер два года назад во время охоты на бабра. Голова Федора Ильича покоилась на обнаженных коленях вдовы купца Томилина Варвары.

Варвара нежно массировала его рубленый лоб и виски, а Федор Ильич, глядя туманным блаженным взглядом на интерьер ее светлицы думал, что зело не худо жил покойный купец-рыболов. Иконы на лакированных стенах, шелковые ткани, фарфоровые украшения, каменные палаты на первом этаже, тончайшего набора печные изразцы и потом эта широкая мягкая кровать – признаться куда удобнее лавок – у Федора Ильича и в Москве-то ничего подобного не было, и он предположил, что возможно и у самой царицы такой не было. Быть может у Василия Голицына только была.

Но главным украшением в богатом наследстве покойного Томилина конечно была его супружница – двадцатичетырехлетняя «вдова» Варвара. Федор Ильич запрокинул голову, увидел над собой подтянутые аппетитные перси, нежную матовую кожу, от которой шел соблазнительный жар, приоткрытые уста, огонь таившийся в кротком бездонном взгляде.

Федор Ильич ощутил прилив острого желания, он схватил Варвару за руку, потянул к себе, но в дверь настойчиво постучали. Уже третий раз за последний час.

– Прости, Федор Ильич! Иначе засветло не успеем! – раздалось за дверью.

Боярин неохотно поднялся, сел на кровати.

– Сызнова делю тебя с кем-то, Федя. – Ласково сказала Варвара.

– Дела государевы, Варварьюшка. – Федор Ильич потянулся за рубахой.

«Вдова» засмеялась.

– За домовым да лешими гоняться ныне дела государевы?

Федор Ильич криво усмехнулся и поцеловал ее в голое плечо.

– Теперь проси още еже бы сказывал.

– Ну нет, сказывай! – припала к нему Варвара. – Убо лучше про твоего летающего в ступе стеня слушать, нежель старух купеческих. Тьма и пущай лучше бы вы его вовек не сыскали!

– Да яко же это вовек? – отстранился Безхвостьев. – Смерти моей алкаешь?

– Ты бы век его ловил – век моим был, соколик.

– А ежели аз тебя с собой в Москву заберу!

– Не плюскал бы ты, Федя, аки отрок неразумный! – грустно сказала Ваврвара. – Я тебе не жена, во еже ты меня с собою брал.

Безхвостьев нахмурился. В дверь опять постучали. Ему самому все это не нравилось – жена, Сибирский приказ в Москве, служилые обязанности. Он был уверен, что хочет одного – остаться с этой внезапно возникшей в его жизни женщиной и к черту все остальное.

– Завтра жди меня пораньше. – Сказал он, одевшись.

– Ну нет. – Тень недовольства мелькнула на красивом лице.

– Яко ж нет, Варварюшка!

– По всему уезду ужо толки броднят, еже ко мне отайный гость зачастил. От зазору деваться амо не ведаю.

– Какие же толки!

– Приезжай не сюда, а в Балатовскую слободу, онамо у меня хоромы зимние. Спросишь, дескать иде двор вдовы Томилина.

– Годе. – Безхвостьев подошел вплотную к обнаженной Варваре и впился в ее сладкие уста.

***

В Селенгинске Безхвостьева в нетерпении дожидались Рогаткин и Голохватовым.

Безхвостьеву они уже давно начали надоедать, как и вся эта неразрешимая затея.

– Федор Ильич! – набросился Голохватов. – Елико же мочно! Сегодня наголову разбит последний отряд Перпетуя. Весьегонов убит. Рогаткин наш чудом ушед.

Безхвостьев равнодушно взглянул на Коротышку.

– Федор Ильич! – подскочил тот. – Ты убо разумеешь, еже значит сие! Третье належание и яко сведали идеже будем!

– Еже во еже? – нахмурился Безхвостьев.

– Крыса посреди нас! – сердито прошептал Рогаткин. – Во-ся!

– Да из самого ближнего круга. – Подтвердил Голохватов. – Обаче яко оне сведали иде отайная ловитва буде? Токмо четверо ведали, да един из них сегодня помер.

Безхвостьева утомил такой напор, он рассердился.

– Да еже вы от меня хотите, я не разумею! Он во-то перед вами был. – Безхвостьев протянул руку и сжал в кулак, будто схватил кого-то. – Бери не хочу! Да один, а не с войском и еже бы вы мне сказываете?! Улетел на шаре матерь твою за ногу?! Прямо из-под носа!

Голохватов с Рогаткиным переглянулись.

– Федор Ильич, да поне весно еже он цинам возит товар на шарах по воздуху.

Боярин развернулся у расписных дверей воеводских хором.

– А коли так, – сказал он вдруг сердито, – егда он и впрямь кое-что ведает о сем мире поболе нас!

Сказав эти слова Федор Ильич вошел в хоромы и закрыл за собою дверь.

***

Весь вечер Федор Ильич пил водку и хмуро глядел в окно на вьюгу, много размышлял, пытаясь отыскать ответ почему с таким трудом выстроенная жизнь не приносит прежней радости, а тянет все на какую-то дрянь.

До полудня выехал он тайно в Балатовскую слободу с четырьмя рындами. Верный помощник и телохранитель разузнал где хоромы зимние купца Томилина, что не составило труда – большой двор с двухэтажным теремом и амбаром на краю слободы нельзя не заметить.

На дворе встретил их только конюх-старик, которого Варвара всегда возила с собой. Оставив своих людей во дворе, Безхвостьев спешился, бросил поводья конюху и поднялся по крыльцу на высокий первый этаж.

В тереме было хорошо натоплено, но пусто и как-то тихо.

– Варвара! – позвал Безхвостьев.

Никто не ответил, хотя ему показалось, что в соседней горнице кто-то есть – там скрипнула половица.

– Идеже ты?

Федор Ильич вошел и обомлел – за большим столом в коморе сидел Завадский.

– Где она? – задал глупый вопрос боярин, хотя сам уже все понял.

Он обернулся и увидел, что двери в сени спиной подпирает страшный разбойник с топором, который постоянно строит гримасы.

– Уехала. – Сказал Филипп.

– Амо?

– Туда, где ты ее не найдешь.

Безхвостьев к этому моменту уже сумел взять себя в руки – выпрямился, расправил плечи.

– Твоих рук дело? – спросил он как можно увереннее.

– У каждого свои слабости, – уклончиво ответил Филипп.

– И какие у тебя?

Завадский улыбнулся.

– Ты же не дурак, Федор Ильич, – вместо ответа сказал он, – ты понимаешь, что не смог бы ничего подобного построить.

Безхвостьев усмехнулся.

– Разумеешь ты большой человек?

– Нет, – ответил Завадский, – не больше тебя. Слушай, Федор Ильич, вонми как говорится, я знаю, ты немного расстроен, но у меня нет времени на пустую болтовню. Загляни под рогожу.

Только теперь Безхвостьев заметил, что на столе что-то лежит, накрытое большим куском материи.

Федор Ильич подошел, приподнял край. Под рогожей блеснули серебряные слитки. Безхвостьев вопросительно посмотрел на Филиппа.

– Еже ты хочешь?

– Ты вернешься в Москву и сдашь это в Сибирский приказ. Ты скажешь, что в Сибири появился новый промысел, который прибыльнее продажи меха примерно в десять тысяч раз. Ты расскажешь об этом новому царю, который только прибыл из Европы и остро нуждается в деньгах на реформы и на войну со шведами. Ты порадуешь его добрым известием и добьешься, чтобы он выдал мне монопольное право на торговлю опиумом с Цинской империей.

Безхвостьев прыснул от смеха.

– Чаю губа не дура!

– Знаешь, я мог бы вообще этого не делать, – Завадский кивнул на стол, – ведь теперь я могу доставлять товар по территории другой страны, мне даже остроги ваши не нужны, хотя я в любом случае их заберу. Вопрос сейчас о тебе. Ты хочешь быть человеком будущего или потеряться в прошлом?

Федор Ильич прищурился, задумчиво глядя на Завадского.

– Какова цена?

Филипп медленно поднял подбородок.

***

Голохватова ни свет ни заря вызвал к себе Федор Ильич Безхвостьев. Место встречи донесли – тайное, якобы стало известно кто все сливает врагу – толока в лесу в пяти верстах к северу от Селенгинского острога. Уже в дороге конный экипаж приказчика догнал Рогаткин, несущийся во весь опор с двумя рындами.

– За мною? – спросил Голохватов.

– По велению Безхвостьева.

Приехали вместе. На толоке никого. Приказчик крутил рыжей головой присматривался.

В этот момент на другом краю показались люди. Рогаткин первым узнал тунгусов.

– Засада! – Коротышка пришпорил коня, развернулся, но в этот момент стрела пронзила его шею.

Конь понес мертвого Рогаткина на дорогу.

Голохватов этого не видел – он глядел на приближающихся всадников, но и они расплывались и сливались в какую-то однообразную серо-бордовую массу. Приказчик ощутил резкую боль и со стрелой в сердце сполз с коня.

***

Весной Филипп, наконец, вернулся в Храм Солнца. Город благодаря усилиями старцев серьезно преобразился, но все еще напоминал богатое село. Надо будет заняться развитием градостроительства подумал Завадский, подходя к своей избе.

Сердце отчего-то забилось. Еще через сени он увидел люльку в форме мини-струги, подвешенную к перекладине под потолком. Внизу для подстраховки кто-то набросал сенных подушек. Завадский подошел к ней, сверху посмотрел на младенца. Тот не кричал, а только шевелил крохотными ручками и ножками, глядя на Филиппа большими небесно-синими глазами. Завадский глубоко вздохнул и поднял взгляд на дверной проем в соседнюю комнату. Тени ветвей безмятежно покачивалась на крашеном полу.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52