Древние и средневековые кочевники Центральной Азии [Сборник] (pdf) читать онлайн

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ
РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ
ГОУ ВПО «АЛТАЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ»
Кафедра археологии, этнографии и источниковедения

ДРЕВНИЕ И СРЕДНЕВЕКОВЫЕ КОЧЕВНИКИ
ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ
СБОРНИК НАУЧНЫХ ТРУДОВ

20-летию кафедры археологии, этнографии
и источниковедения АлтГУ посвящается

Барнаул
Азбука
2008

ББК 63.48(54)я431
УДК 902(1-925.3)
Д 73
Ответственный редактор:
доктор исторических наук А.А. Тишкин
Редакционная коллегия:
доктор исторических наук В.В. Горбунов;
доктор исторических наук Ю.Ф. Кирюшин;
кандидат исторических наук Т.Г. Горбунова;
кандидат исторических наук П.К. Дашковский;
кандидат исторических наук А.Л. Кунгуров;
кандидат исторических наук С.С. Тур
Д 73

Древние и средневековые кочевники Центральной Азии :
сборник научных трудов / отв. ред. А.А. Тишкин. – Барнаул : Азбука,
2008. – 256 с.: ил.
ISBN
В сборнике научных трудов публикуются материалы докладов
Всероссийской (с международным участием) научной конференции
«Древние и средневековые кочевники Центральной Азии», которая
состоялась в г. Барнауле в августе 2008 г.
Издание рассчитано на археологов, этнографов, антропологов,
культурологов, музеологов, а также на широкий круг исследователей,
занимающихся изучением народов Центральной Азии и сопредельных
территорий.
ББК 63.48(54)я431

Сборник подготовлен и издан при частичной финансовой поддержке гранта
Президента РФ (НШ-5400.2008.6 «Создание концепции этнокультурного
взаимодействия на Алтае в древности и средневековье»), а также в рамках
реализации научно-исследовательской работы кафедры археологии, этнографии
и источниковедения АлтГУ по теме «Комплексное изучение материальной
и духовной культуры древних и традиционных обществ Сибири»

ISBN

© Алтайский государственный университет, 2008

Содержание
МАТЕРИАЛЬНАЯ И ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА ДРЕВНИХ
И СРЕДНЕВЕКОВЫХ КОЧЕВЫХ НАРОДОВ
ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ И СОПРЕДЕЛЬНЫХ ТЕРРИТОРИЙ
Акунов А.А., Муса кызы А. Политические традиции и обычаи кочевников
по данным эпоса «Манас».................................................................................................. 7
Алексеева Е.К. Развитие традиционного жилища кочевых эвенов............................... 10
Бичеев Б.А. Культ правителя в центральноазиатском регионе..................................... 12
Борисов В.А. Керамика могильника Быстровка-2........................................................... 15
Варавина Г.Н. Традиционные обряды в современной культуре эвенов Якутии
(на примере погребального обряда)................................................................................... 18
Васильева Н.А. Опыт реставрации лопаты из могильника Догээ-Баары-II................. 21
Горбунов В.В. Военное искусство населения
Лесостепного Алтая в середине I тыс. н.э........................................................................... 24
Дашковский П.К. О служителях культа у кыргызов Южной Сибири
и Центральной Азии в эпоху средневековья..................................................................... 27
Дюрменова А.В. Древние изобразительные сюжеты населения Степи
в традиционных войлочных изделиях ногайцев............................................................... 30
Жамсаранова Р.Г. Погребальные традиции тунгусов Восточного Забайкалья
(на материале этнолингвистических экспедиций)............................................................ 34
Иванов С.С. Кинжалы ранних кочевников Семиречья и Тянь-Шаня............................37
Илюшин А.М. Фрагменты зеркал как амулеты в материальной
и духовной культуре средневековых кочевников Кузнецкой котловины........................ 42
Кайлачакова Ю.С. Китайский шелк как компонент
традиционной культуры тюрков Саяно-Алтая.................................................................. 45
Киргинеков Э.Н. К вопросу взаимодействия древних культур
Алтае-Саянской горной страны (Саяно-Алтая)................................................................ 47
Киреев С.М. Китайское зеркало из могильника
булан-кобинской культуры Чендек (Горный Алтай).........................................................50
Кисель В.А. Каменные изваяния МАЭ РАН (непростая судьба коллекции).................53
Клементьев А.М., Николаев В.С. Использование ландшафтных ресурсов
средневековым населением Приангарья............................................................................ 56
Ковалевский С.А. К вопросу о способах разметки и оформления
сакральной площади курганов ирменской культуры (Кузнецкая котловина)................ 60
Кузнецова Т.М. К вопросу о классификации зеркал скифского времени..................... 62
Кунгуров А.Л. Камень в производительных силах кочевых обществ Алтая............... 66
Марсадолов Л.С. Селеутасская мегалитическая цивилизация в центре Евразии....... 69
Мунхбаяр Б.Ч. Две наскальные надписи, относящиеся к истории развития
и происхождения письменности кочевников Центральной Азии................................... 74
3

Поляков А.В. Хронология и локализация некоторых типов украшений
(по материалам погребений карасукской культуры).........................................................79
Скрынникова Т.Д. Проявление культа солнца
у народов алтайской языковой семьи................................................................................. 82
Сотникова С.В. Символика колеса в ритуальной практике
индоиранского населения (эпоха бронзы – ранний железный век)................................ 86
Степанова Н.Ф. Афанасьевская культура: особенности погребального обряда
памятников Горного Алтая и Среднего Енисея................................................................ 89
Сулейменов М.Г. Средневековый комплекс вооружения кочевников
Кузнецкой котловины (по материалам курганной группы Солнечный-1)...................... 93
Тишкин А.А. Находки монгольского времени на археологическом комплексе
Ближние Елбаны (по материалам раскопок Н.С. Гуляева).............................................. 97
Тишкин А.А., Горбунов В.В., Серегин Н.Н. Металлические зеркала
в коллекциях Музея археологии и этнографии Алтая АлтГУ.......................................... 100
Ткаченко И.Д. Снаряжение коня кочевников Южной Сибири
как историко-этнографический источник.......................................................................... 103
Цыбикдоржиев Д.В. Генезис культа знамени у монгольских народов......................... 106
Чигаева В.Ю. Птицы в искусстве эпохи бронзы народов Сибири
(основные сюжеты в духовной и материальной культуре, параллели).......................... 109
Шелепова Е.В. Некоторые аспекты изучения тюркских
ритуальных комплексов Алтая........................................................................................... 111
Шульга П.И. О назначении «поясных» бляшек
на Верхней Оби и в Горном Алтае..................................................................................... 116

ЛОШАДЬ И ЕЕ РОЛЬ В ЖИЗНЕДЕЯТЕЛЬНОСТИ
ЦЕНТРАЛЬНО-АЗИАТСКИХ КОЧЕВНИКОВ
Бачура О.П. Результаты определения возраста и сезона забоя лошадей
по регистрирующим структурам из памятников поздней древности Алтая.................. 120
Боброва А.И. Лошадь у средневекового населения Нарымского Приобья.................. 122
Бондарев А.Я. Особенности выпаса лошадей как фактор,
предопределяющий их наибольшую среди домашних животных
уязвимость от хищных зверей в Алтае-Саянской горной провинции............................ 125
Васютин А.С., Онищенко С.С. Жертвоприношения лошадей
в кургане №11 могильника Ваганово-I из Кузнецкой котловины
(верхнеобская культура)...................................................................................................... 128
Игнатьева О.П. Лошадь в структуре традиционной культуры
южных алтайцев................................................................................................................... 130
Кимеев В.М. Роль коневодства в жизнедеятельности
горно-таежных шорцев торгового пути «Улуг-Чол»........................................................ 133
Косинцев П.А., Самашев З.С. Лошади Алтая в скифо-сакское время......................... 137
Костылев А.В. Освоение лошади в древней Корее......................................................... 140
4

Кубарев В.Д. Конь и всадник: в эпосе, погребальной традиции
и в наскальном искусстве Алтая......................................................................................... 143
Руденко К.А. Конские захоронения и культ коня в среднем Поволжье
и Предуралье во второй половине I – первой половине II тыс. н.э.:
к постановке проблемы............................................................................................................146
Сарианиди В.И., Дубова Н.А. Роль эквид и других животных
в жизни земледельческого населения юга Туркменистана
(на примере памятника конца III тыс. до н.э. Гонур Депе).............................................. 149
Тадина Н.А. Лошадь как сакральный дар с «теплым дыханием»
в ритуальной практике алтайцев........................................................................................ 152

ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ЕСТЕСТВЕННО-НАУЧНЫХ МЕТОДОВ
ПРИ ИЗУЧЕНИИ КОЧЕВЫХ КУЛЬТУР
ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ
Быков Н.И., Давыдов Е.А. Лихенометрические исследования
археологических памятников Юго-Восточного и Центрального Алтая........................ 157
Быков Н.И., Хрусталева И.А. Растительность курганов Алтая
и ее фитоиндикационное значение..................................................................................... 160
Гаврилова Е.А., Сингатулин Р.А. Палеофонографические подходы
при археозоологических исследованиях............................................................................163
Горбунов В.В., Тишкин А.А., Хаврин С.В. Изучение тюркских поясов
по результатам рентгенофлюоресцентного анализа......................................................... 165
Горбунова Т.Г., Тишкин А.А., Хаврин С.В. Золотое амальгамирование
в оформлении художественного металла сросткинской культуры................................. 168
Ковалев А.А., Эрдэнэбаатар Д., Зайцева Г.И., Бурова Н.Д. Радиоуглеродное
датирование курганов Монгольского Алтая, исследованных
Международной Центрально-азиатской археологической экспедицией,
и его значение для хронологического и типологического упорядочения
памятников бронзового века Центральной Азии....................................................................... 172
Лазаретов И.П. Радиоуглеродные даты эпохи поздней бронзы
Среднего Енисея и проблема метода................................................................................. 186
Петренко А.Г., Асылгараева Г.Ш. Материалы кухонных
и ритуальных остатков животных из археологических памятников
как источник для изучения древних и средневековых культур Евразии........................ 189
Сингатулин Р.А. О некоторых возможностях палеофонографических
технологий при изучении кочевых культур Центральной Азии......................................192
Соенов В.И., Трифанова С.В. Использование естественнонаучных методов
при изучении археологических материалов из погребений
могильника Верх-Уймон..................................................................................................... 194
Тишкин А.А., Хаврин С.В., Новикова О.Г. Комплексное изучение
находок лака из памятников Яломан-II и Шибе (Горный Алтай)................................... 196

5

АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ И БИОАРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ
ИССЛЕДОВАНИЯ ДРЕВНИХ И СРЕДНЕВЕКОВЫХ
ПОПУЛЯЦИЙ СКОТОВОДОВ
Дубова Н.А. Антропология Гонур Депе: так есть ли степной антропологический
компонент у земледельцев II тыс. до н.э. Южного Туркменистана?.............................. 201
Козинцев А.Г. О так называемых средиземноморцах Южной Сибири......................... 205
Куфтерин В.В. Индивидуальная антропологическая характеристика
посткраниальных скелетов ранних кочевников Башкирского Зауралья
(по материалам погребений раннесакского времени)...................................................... 208
Рыкун М.П., Кравченко Г.Г. Современные подходы к систематизации
краниологических коллекций. Традиции и инновации.................................................... 210
Святко С., Murphy E., Schulting R., Mallory J. Диета народов эпохи бронзы –
начала железного века Минусинской котловины (Южная Сибирь) по данным
анализа стабильных изотопов азота и углерода: предварительные результаты ............... 213
Тур С.С. , Краскова Т.А. Население пазырыкской культуры Средней Катуни:
зубные индикаторы палеодиеты......................................................................................... 216
Библиографический список............................................................................................. 221

6

МАТЕРИАЛЬНАЯ И ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА
ДРЕВНИХ И СРЕДНЕВЕКОВЫХ КОЧЕВЫХ НАРОДОВ
ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ И СОПРЕДЕЛЬНЫХ ТЕРРИТОРИЙ
А.А. Акунов, А. Муса кызы
Кыргызский национальный университет им. Ж. Баласагын, Бишкек;
Международный университет Кыргызстана, Бишкек, Кыргызстан

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ТРАДИЦИИ И ОБЫЧАИ КОЧЕВНИКОВ
ПО ДАННЫМ ЭПОСА «МАНАС»

Тот факт, что в основе теоретических исследований всегда лежит уникальный
страновой опыт, говорит о том, что выводы и оценки, полученные в одной стране и в
одно политическое время, нельзя механически трансформировать в совершенно иные
социальные и политические, культурные и экономические условия. Например, для
успешной демократизации российского общества подходит не все не только из политического наследия древнегреческих республик, но и из временного опыта преобразований в ряде западных и восточно-европейских стран (Соловьев А.И., 2003, с. 29).
С этой точки взглядов уникальным является современный процесс построения «суверенной демократии» в России.
Тем не менее то, как мы будем жить, зависит от того, кем мы являемся, какие перед нами открыты возможности, с какими трудностями нам приходится сталкиваться
и т.п., поэтому здесь трудно принимать какие бы то ни было решения без предварительного, терпеливого и скрупулезного теоретического осмысления наших традиций,
характера, истории и социальной структуры (Парех Б., 1999, с. 490).
Политические традиции кочевых народов в советское время не исследовались,
хотя бы потому, что это не способствовало формированию такой исторической общности, как «советский народ».
Теперь, бывшие союзные республики, переживая каждый по-своему: одни
процесс построения «новой демократии», а другие «восстановленной демократии», остро нуждаются в собственном опыте политических традиций. Проще говоря, культурный плюрализм требует пересмотра традиционного толкования таких
основополагающих понятий, как равенство, честность, справедливость, социальная сплоченность, политическое единство и свободы, принуждение, политика и
управление и т.д.
В изучении политической истории, структуры власти и системы управления енисейских кыргызов и кочевников Притяньшанья в эпоху древности и средневековья одним из ценных источников является эпос «Манас». По мнению таких исследователей,
как С. Малов, В. Жирмунский, Б. Юнусалиев, К. Рахматулдлин и др., в эпосе «Манас» отражены события, связанные с политическим усилением енисейских кыргызов
в IX–X вв. и последующими историческими событиями. М. Ауэзов и А. Бернштам
считали эпохой сложения и развития эпоса более ранний период, а начало основных
его событий относят к началу ������������������������������������������������������
VII���������������������������������������������������
в. (Осмонов О.Дж., 2005, с. 12–15). В текстах «Ма7

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

наса» ясно сохранились архаичные пласты, которые могут быть отнесены к жизни
кыргызов задолго до государственного периода в истории. К древним элементам эпоса отдельные ученые относят образы самого Манаса и вражеского богатыря Джолоя
(Радлов В.В., 1948, с. 310).
Объем одной статьи, конечно, не позволяет нам описать все сюжеты эпоса, рассказывающие о политических традициях и обычаях кочевников. Поэтому
мы решили остановиться только на некоторых эпизодах, где мы можем узнать о
подходах и традициях принятия решений кочевниками, имеющих политическое
и судьбоносное для них значение. А именно два эпизода: во-первых, сюжет рождения ребенка – будущего предводителя, героя и хана, и, во-вторых, это сюжет
принятия решений о переселении кыргызов Тенир-Тоо на Алтай и обратно, с
Алтая на Ала-Тоо.
Сюжет с рождением ребенка более подробно описан молодым ученым Т. Акеровым (2005, с. 47–49) в его монографии «Древние кыргызы и Великая степь (по следам
древнекыргызских цивилизаций)». Сюжет рождения ребенка путем обращения к божеству, небесным силам занимает центральное место в эпосе «Манас». Первые строки
океаноподобного «Манаса» начинаются именно с этой картины – обращения к небу,
чтобы он дал хану кыргызов долгожданного наследника, который мог бы сплотить
вокруг себя народ и продолжить отцовский род.
Джакып, отец Манаса, до 50 лет оставался бездетным. Каждый раз он обращался
к небу, прося о том, чтобы тот дал ему потомка, который был бы наследником ему,
когда Джакып уйдет в потустороннюю жизнь. Затем ему, его женам – Чыйырды (первой жене) и Бакдоолот (второй жене) – одновременно приснился таинственный сон.
Джакып увидел ловчую птицу Буудайык и белого кречета (символ власти у древних
кыргызов), Чыйырды – старца, давшего ей яблоко, съев которое, она родит дракона
длиной в 60 кулачей, а Бакдоолот приснились два ястреба – тетеревятника тунжур,
которых она привязала на несет.
Собравшиеся по волеизъявлению Джакыпа старцы предсказали ему рождение
сына-богатыря.
Всех, живущих в подлинном мире,
Осчастливит твое дитя.
Все живущие на подсолнечной земле,
Будут ухаживать за твоим ребенком.
Благодаря обращению к небу жена Джакыпа Чыйырды родила ребенка, которого нарекли таинственным именем Манас. Новорожденный описывается в скифских
традициях, где можно заметить следы солнцепоклонства и зороастризма (Абрамзон С.М., 1980, с. 278). Подобные сюжеты можно наблюдать во многих легендах,
таких как легенда о рождении Ай-Атам – первопредка тюрок, первого короля тюрок; легенда о рождении Ань-Лушана, восстание которого едва не привело к гибели
Танской империи в середине 50-х гг. VIII в.; генеалогическое предание о рождении
Чингисхана и др.
Рожденный будущий правитель, по данным эпоса «Манас», должен обладать такими качествами: быть храбрым, отважным, быть опорой своему народу, быть дальновидным, мудрым. Благодаря этим качествам правитель сможет управлять народом

8

А.А. Акунов, А. Муса кызы. Политические традиции и обычаи кочевников...

правильно и приносить благополучие. Эти и другие знания о правителе через эпос
передавались от поколения к поколению и дошли до нас.
Во время парламентских и президентских выборов, действительно, кыргызы
предъявляют будущим депутатам и кандидатам на должность президента именно
такие качества правителя и отождествляет своего лидера с образом самого Манаса.
Родиной Манаса был Алтай. Во всех вариантах эпоса без исключения Манас рождается на Алтае. Когда Манас достиг совершеннолетия и становится богатырем, ему
рассказывают о том, что прародиной его народа является Ала-Тоо. Знание и память
о Родине, события, связанные с изгнанием из Родины, все имена – и врагов и друзей, – все это сохранилось в памяти народа в устной форме, и они передавались от
поколения к поколению, от людей к людям, от старца к молодому. Безусловно, сегодня
нас интересуют и являются очень актуальными формы и содержания передачи памяти
знаний, которые были традицией у кыргызов эпоса «Манас» и которые утрачены у
современных кыргызов.
Из более чем 40 вариантов эпоса «Манас» главными считаются два из них: это
варианты Сагынбая Орозбак уулу и Саякбая Каралаева. Сюжет о принятии решения о переселении кыргызов с Алтая на Ала-Тоо в этих двух вариантах разнится
по форме и почти одинаков по содержанию. В первом варианте отец Бакая – Бай –
приехал на Алтай из Ала-Тоо, нашел Джакыпа – отца Манаса, а потом и самого
Манаса и рассказал ему о родной земле Ала-Тоо, о Кошой-хане, который охраняет
кыргызскую землю от чужеземцев и обосновал свою ставку на Чеч-Добо на Ат-Башынской земле и т.д. Согласно варианту С. Каралаева про все это Манасу рассказывает отец Чубака Ак-Балта, и после этого Манас сам приехал на землю Ала-Тоо,
нашел Кошой-хана и узнал от него много о прошлом своего народа и своей земле,
о врагах и друзьях и т.д.
Мы хотели показать, что такое судьбоносное решение, как переселение своего
народа с Алтая на Ала-Тоо, принималось Манасом не просто так, а ему предшествовал целый ряд обычаев и традиций, бурные обсуждения на различных форматах,
предварительные изучения путей переселения и его трудностях и т.д. Память народа
в лице старца-мудреца, например, такого как Бай – старший брат Джакыпа – отца
Манаса, или Ак-Балта, который рассказал Манасу о том, что «не останемся на Алтае,
не наша – это земля Алтай» (Манас, 1984, с. 108), ценилась в народе очень высоко.
Если говорить языком политической науки, то это можно было бы называть ноократией, т.е. властью разума. Именно ноократия была самой лучшей формой управления народом, государством, чем демократия. В современных условиях, изо всех сил
стараясь соблюдать все принципы международных стандартов демократии управления, мы теряем часть территории, теряем доверие людей к власти, теряем саму
суть справедливого управления и т.д. И все это происходит на фоне очень низкой
политической культуры населения, отсутствия политической традиции и обычаев
и почти отсутствия культуры и традиции управления и власти. Политическая элита Кыргызстана очень плохо знает, а отдельные ее представители совсем не знают
о политических традициях и обычаях кочевников, содержащихся в эпосе «Манас».
Наличие соответствующего знания способствовало бы поиску и нахождению самой
оптимальной формы управления государством в современных условиях.

9

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

Е.К. Алексеева
Институт проблем малочисленных народов Севера СО РАН, Якутск, Россия

РАЗВИТИЕ ТРАДИЦИОННОГО ЖИЛИЩА КОЧЕВЫХ ЭВЕНОВ*

Одна из важнейших задач этнографической науки – изучение традиционной культуры народов мира во всем многообразии ее проявлений. Предметом исследования этнологов являются различные компоненты материальной и духовной культуры. Одним
из сложных элементов материальной культуры этноса представляют жилища и связанные с ними хозяйственные и бытовые постройки. В данной статье мы рассмотрим
развитие традиционных типов жилищ эвенов Якутии.
Эвены на протяжении своей многовековой истории создали по-своему богатую
и неповторимую культуру не изолированно от других народов. В дореволюционный
период основу хозяйства эвенов северо-восточных районов Якутии традиционно продолжали составлять оленеводство транспортного направления, охота в сочетании с
рыболовством. Данный тип хозяйственно-культурной деятельности обусловил формирование особого, кочевого уклада жизни, самобытной культуры, оказывал огромное
влияние на родовую организацию кочевников, регламентировал их взаимоотношения.
Нельзя не проигнорировать роль природно-климатических и эколого-ландшафтных
условий окружающей среды Севера, оказавших влияние на сложение особого северного стиля мышления и образа жизни.
На возникновение и распространение типов жилищ эвенов в первую очередь оказали влияние такие факторы, как природно-географические условия мест проживания
локальных групп эвенов; этнические традиции; культура других народов, с которыми
вступали во взаимодействие эвены; способы ведения хозяйства; социально-экономическое положение семьи и рода.
Причем весьма показательно главенствующее влияние природно-географических
условий, с которыми тесным образом связан способ ведения хозяйства. Они в свою
очередь оказали влияние на распространение жилища определенного типа, отвечавшего условиям кочевого быта эвенского этноса. Все элементы традиционных жилищ
соответствовали традиционному укладу жизни этноса. Вследствие кочевого образа
жизни, где оленеводство и охота играли превалирующую роль, у всех групп эвенов
были распространены традиционные типы жилищ, отличающиеся относительной
подвижностью: конический чум (илуму); цилиндроконическая юрта (чорама-дю).
Общее название всех эвенских жилищ восходит к тунгусо-маньчжурскому – дьуу.
В силу производственной деятельности указанные типы жилищ имели временный, сезонный характер.
Более древним жилищем тунгусов считается чум илуму, который относится к
особому тунгусскому типу чумов. Конический чум, крытый ровдугой или берестой, –
типичная черта таежных охотников кочевой культуры. Чум был известен почти всем
народам Сибири, а также отдельным группам алтайцев, бурят, тувинцев, хакасов. Но
некоторым народам Приамурья на северо-востоке – корякам, чукчам, эскимосам, алеутам это жилище неизвестно (Дьяконова В.П., 1995, с. 29; Историко-этнографический
атлас Сибири, 1961, с. 87; Хомич Л.В., 1966, с. 55).
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ (проект №07-01-79103а/Т).

*

10

Е.К. Алексеева. Развитие традиционного жилища кочевых эвенов

Весьма сложен и противоречив, на наш взгляд, вопрос о генезисе цилиндро-конического типа жилища эвенов – чорама-дю. Данный тип жилища, в отличие от чума,
является более усовершенствованным и сложным в конструктивном отношении. Считается, что юрта впервые появилась у эвенов на Охотском побережье (в его северной
части) в XVIII – начале XIX вв. в связи с бурным развитием оленеводства и ростом
численности отдельных семей. По мере расселения эвенов-оленеводов по северо-востоку юрта распространилась на запад вплоть до междуречья Нижней Лены и Яны,
а на восток – до Камчатки. Существует мнение о том, что эвены переняли навыки
строительства цилиндро-конических чумов у чукчей и коряков. Утверждая эту точку
зрения, Б.А. Спеваковский (1984, с. 128) ссылается на то, что конструкция эвенского
чорама-дю имеет много аналогий с конструкцией корякско-чукотской яранги и данное
жилище распространено на территории расселения эвенов, граничащих с чукчами и
коряками (северо-восток Сибири).
Есть противоречащее мнение, что цилиндро-конический каркасный чум под названием чуораа был издревле известен тюгясирским и ламунхинским эвенам (Васильев Ф.Ф., архив ЯНЦ СО РАН, л. 70). С ярангой оленных чукчей много аналогий имеет
строение эвенов Магаданской области и Камчатки – оно является как бы промежуточным звеном в системе однотипных строительных конструкций исконно палеоазиатских и тунгусо-маньчжурских народов. Ф.Ф. Васильев делает однозначный вывод
о параллельном существовании двух видов яранг – приморского и тундреного. Это
наглядно показывает не только огромное влияние хозяйственно-бытовых занятий на
материальную культуру, но и тесные этнические контакты морских охотников, оленеводов и охотников (Васильев Ф.Ф., архив ЯНЦ СО РАН, л. 27; л. 50–51).
В общеизвестной литературе, кроме конических жилищ – илуму и голомо, – мало
или вовсе не упоминаются и другие виды примитивных чумов, существовавших у эвенов. Это корьевые и жердевые чумы, аналогичные илуму, но покрышкой для первого
чума служили лиственная и сосновая кора. Жердевые чумы вовсе не имели покрышки,
весь конус обкладывался жердями, плотно пригнанными друг к другу. Так, hиарма –
это юрта или чум, состоящий из одних жердей (букв. в переводе означает «жердевая»),
нямалда – другой тип жердевого чума (букв. в перев. означает «из мха»). В таких жилищах жили обычно бедные семьи, не имевшие своего летнего переносного жилища и
достаточного количества транспортных оленей.
Следует отметить, что в русле общего направления развития жилищ эвенов в конце XIX – начале XX вв. существовали локальные особенности. Так, у локальных групп
эвенов наблюдаются некоторые отличия в деталях конструкции жилища и внешнего
покрова, а также в терминологии, что можно объяснить территориальной разобщенностью к концу XIX����������������������������������������������������������������
�������������������������������������������������������������������
в., под воздействием которого сложились несколько областей проживания эвенов.
В общих чертах жилища эвенов Якутии не имеют отличий от жилищ эвенов других регионов. Отличия обусловлены лишь природно-климатическими условиями и
особенностями ландшафта территории проживания отдельных групп – тундра, лесотундра, таежная зоны, а также хозяйственной деятельностью (таежное и тундреное
оленеводство, рыболовство).
Вплоть до недавнего времени чум – илуму и юрта – чорама-дю оставались основными видами жилищ эвенов. Активное их вытеснение домами русского типа началось
11

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

вместе с коллективизацией, но долгое время было не особенно успешным. На всей этнической территории эвенов наиболее распространенной формой жилья был конический чум ввиду его большей компактности по сравнению с юртой. Берестяные чумы
стали большей редкостью уже в 1930-е гг. из-за сложности изготовления берестяных
покрышек. Дольше сохранялись ровдужные чумы (преимущественно у аллаиховских и
некоторых других групп эвенов севера Якутии). В настоящее время их используют как
приспособление для копчения мяса, шкур (например, в оленестадах Кобяйского улуса
Республики Саха (Якутия)), но для их прикрытия используют брезентовый материал.
Юрты также долгое время были непременным элементом эвенских поселений, особенно в северных безлесных районах Якутии. Так, уже в начале 1930–1940-х гг. в Томпонском, Верхоянском, Оленекском районах юрта перестала употребляться. На замену
вошли в обиход палатка из ткани и из шкуры оленя с подстриженной шерстью. Несколько дольше она сохранялась у эвенов Охотского побережья, где в качестве летника встречалась еще в 1950-х гг. До конца 1960-х гг. юртой пользовались только эвены березовскороссохинской группировки (Васильев Ф.Ф., архив ЯНЦ СО РАН, л. 72). До сих пор юрта
сохраняется у тундреных оленеводов Северо-Восточной Якутии. Причина сохранения
ее там – сильные пронизывающие ветры, господствующие на побережье Ледовитого
океана в зимнее время. В разные годы юрту пытались заменить балками (деревянные
каркасы на полозьях, обтянутые брезентом или шкурами), передвижными домиками
различной конструкции. Но основным видом временного жилища у эвенов-оленеводов
в настоящее время является двускатная палатка, вошедшая в обиход в 1960-е гг. Она отличается легкостью и удобством при транспортировке (История и культура эвенов, 1992,
с. 10). В зимнее время эвены-оленеводы живут в срубных избушках.
Жилые срубные дома начали строить в 1930-х гг. Строительство частично благоустроенных домов современного типа для коренных жителей началось во 2-й половине 1950-х гг. (Васильев Ф.Ф., архив ЯНЦ СО РАН, л. 73). До конца 1950-х гг.
строительство велось преимущественно собственными силами. Небольшие однокомнатные домики на две–три семьи делали, как правило, из местного тонкомерного леса.
Эти дома в суровых зимних условиях не выдержали конкуренции с юртами, которые
до конца 1960-х гг. были непременным элементом многих эвенских поселений в северных безлесных районах Якутии. И только с началом государственного жилищного
строительства в северных колхозах и совхозах в 1970-е гг. ситуация стала заметно меняться (Историко-этнографический атлас Сибири, 1961, с. 81).
Б.А. Бичеев
Калмыцкий институт гуманитарных исследований РАН, Элиста, Россия

культ правителя в центральноазиатском регионе

Среди признаков элитных погребений раннего времени исследователи отмечают нахождение в погребальной комнате изделий из золота, наличие оленных блях, а
также присутствие художественно оформленных предметов искусства (Герман П.В.,
2008, с. 98). Интересный предмет искусства, а именно бляха, изображающая фигуру
воина с оружием, сидящего по-восточному сложа ноги, была обнаружена археологами
при раскопке элитного погребения из кургана №12 могильника Чердашный Лог-III
12

Б.А. Бичеев. Культ правителя в центральноазиатском регионе

(Плетнева Л.М., Гаман А.Д., 2007)�������������������������������������������������
. Фигурку воина снизу обрамляет продолговатый полукруг, украшенный геометрическим орнаментом. Концы полукруга сходятся с верхней
частью бляхи. Верхняя часть бляхи стилизована под птицу соколиной породы, распластавшей крылья над сидящим воином и держащей в когтях солнце и луну.
Исследователи интерпретировали данный предмет искусства как иллюстрацию
мифа о происхождении тюрков*. Такая точка зрения, при всем ее праве на существование, несколько сужает в этнокультурном плане ее более глубокое и сакральное символическое содержание. Дело в том, что символическое содержание этой бляхи отражает
более широкую традицию, которая долгое время бытовала у древних и современных
народов Центральной Азии. Речь идет о традиционном для этих народов представлении о харизматическом даре правителя. О существовании такого представления подтверждают письменные источники. Для иллюстрации приведем содержание §63 «Сокровенного сказания», в котором повествуется о том, как Есугей, отец Чингис-хана,
отправился сватать своего старшего сына и по пути заехал в кочевья хонхаридского
племени. Предводитель хонхаридов Дэй-Сечен при встрече с ним сообщает о вещем
сне, посетившем его.
§63. «Снился мне сват Есугей, снился мне этой ночью сон, будто снисшел ко мне
на руку белый сокол, зажавший в когтях солнце и луну. По поводу этого своего сна я
говорил людям: Солнце и луну можно видеть только лишь взглядом своим; а тут вот
прилетел с солнцем и луной в когтях этот сокол и снисшел ко мне на руку, белый спустился. Что-то он предвещает? – подумал лишь я, как вижу: подъезжаешь, сват Есугей,
ты со своим сыном. Как случится такому сну? Не иначе, что это вы – духом своего
Киятского племени – явились во сне моем и предрекли!» (Козин С.А., 1941, с. 86).
Узловыми категориями, на которых строилась система власти у традиционных
кочевых этносов Центральной Азии, выступают понятия «правитель» и «власть».
Первоначально эти категории располагались в недрах коллективных представлений
и проявлялись в разнообразных формах и символах, вплетаясь в духовную жизнь
этноса. Будучи коллективными, эти представления навязываются каждому члену этнического общества, т.е. они становятся для него не объектом рассуждения, а безусловной веры.
Содержание понятия «правитель» в традиционном обществе подразумевало нечто большее, чем простое указание на вершину социальной иерархии. Оно, кроме
внешнего выражения почитания правителя, включало в себя понятие сакральности.
С древности «божественное» происхождение правителя обозначалось термином «небесное». Таншихай – правитель сяньби, считался сыном Неба. По преданию, он родился от градинки, упавшей с неба в уста его матери (Бичурин Н.Я., 1950, с. 154). Сакральный смысл «неборожденности» отражает древнейшие представления о рождении
правителя по воле Неба. Именно Небо дает санкцию или, точнее, «милость» на его
земное существование и оно же определяет срок жизни, т.е. время возвращения к нему
после пребывания на земле.
Интересный доклад на тему «Элитное погребение из кургана №12 могильника Чердашный Лог-III» был сделан Л.М. Плетневой на XIV Западно-Сибирской археолого-этнографической конференции «Время и культура в археолого-этнографических исследованиях
древних и современных обществ Западной Сибири и сопредельных территорий: проблемы
интерпретации и реконструкции», проходившей в Томске с 21 по 23 мая 2008 г.
*

13

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

В людях, занимающих особые позиции в социальной структуре своей этнической общности, простые члены видят медиаторов, связующих народ с Небом-Тенгри –
главным божеством центральноазиатской религиозной системы и ассоциируют с ними
определенные мысли и чувства. По сути, проблема харизматичности правителя связана
с проблемой конструирования некоего символического порядка в мироздании, установлением этого порядка в воображаемом «идеальном обществе». Харизматичность правителя – институционально установленный элемент определенного порядка социальной
жизни традиционного кочевого общества. Сакральная роль правителя выстраивалась
на основе веками существовавших мифолого-религиозных представлений в традиционном кочевом обществе.
Объективные признаки и наиболее существенные черты правителя – это знакипроводники таинственных сил, мистических свойств, которые присущи правителю,
наделенному харизматическим даром свыше. Источником легитимности правителя
является его харизматический дар, объединяющий и мобилизующий членов этнического общества на защиту от внутренних и внешних угроз. Душа правителя у многих
народов Центральной Азии ассоциируется с образом птицы, а смерть – с отлетом души
из тела в виде птицы на небо. Но едва ли не самое интересное сравнение можно найти
в сказочном фольклоре народов Центральной Азии, где сюжетный мотив «съедания
головы птицы» символизирует обретение в будущем ханского престола, т.е. особыми
свойствами наделяются и определенные части птицы.
Смерть правителя в тюрко-монгольских языках обозначается термином «воспарил», «возвысился», «поднялся». Тюрки, уже после принятия ислама, продолжали
употреблять понятие «стать соколом» в смысле слова «умереть» (Бартольд В.В., 2002,
с. 30). Считалось, что со смертью правителя его харизматический дар не угасал, а
воспарял в небеса. Обряд захоронения человека, обладавшего такими врожденными
качествами, требовал наличия особого атрибута, семантически указывавшего на эти
особенности. В монгольских захоронениях таковым является кость ноги барана, поскольку в древности баран выражал солярный символ.
Правитель воплощал волю Неба-Тенгри, а потому практически всесилен. Он –
основа государства, а почтение к нему являлось фундаментом должного порядка.
Прекрасно были осведомлены о сакральной значимости правителей в кочевом обществе соседствовавшие с ними народы. Китайцы настойчиво просили российскую
сторону, «когда их, китайские, войска будут наступать на зенгорский народ, а из того
народа, которые улусы будут уходить в Россию, то б тех принимать, только б из
них выдавать в китайскую сторону владельцев» (Международные отношения, 1989,
с. 60). Известно, что император Цяньлун настойчиво требовал от России выдачи ойратского князя Амурсаны, а после его смерти – останков. Российская сторона всячески уклонялась от выполнения этого требования, понимая, что означает для Китая
заполучить останки предводителя ойратов. «Что касается до выдачи Амурсананева
тела, здесь для того на сие поступить за благо не разсуждено…» (Международные
отношения, 1989, с. 133).
Таким образом, предмет искусства из элитного погребения кургана №12 могильника Чердашный Лог-III служит подтверждением того, что совокупность общих для
народов центральноазиатского региона верований и чувств, образует единую культурную систему.
14

В.А. Борисов. Керамика могильника Быстровка-2

В.А. Борисов
НПО «Древности», Гурьевск, Кемеровская область, Россия

КЕРАМИКА МОГИЛЬНИКА БЫСТРОВКА-2

В 1997 г. нами было произведено исследование серии образцов погребальной керамики курганного могильника раннего железного века Быстровка-2 (Искитимский
район Новосибирской области). Автор раскопок А.П. Бородовский отнес могильник
к березовскому этапу большереченской культуры и датировал его I в. до н.э. – I в. н.э.
Поскольку А.П. Бородовский поставил перед нами задачу «вслепую» определить основные технико-технологические параметры древней керамики, мы не знали ни форму, ни размеры, ни орнаментацию сосудов.
Происхождение образцов:
№1 – курган 6, ров, сосуд 2.
№2 – курган 9, погребение 9, сосуд 2.
№3 – курган 6, погребение 8.
№4 – курган 6, погребение 16.
№5 – курган 4, погребение 15.
№6 – курган 3, погребение 27.
№7 – курган 7, погребение 2.
№8 – курган 3, погребение 25.
№9 – курган 5, погребение 37.
№10 – курган 7, погребение 4.
В ходе лабораторных испытаний инструментальным методом определялись рецептуры керамических масс, физико-механические свойства и режим обжига древних сосудов.
По характеру искусственных примесей и физико-механическим показателям
быстровскую посуду можно разделить на две группы. К первой группе относятся образцы №1, 6–8, 10, ко второй – №2–5, 9. Керамику первой группы объединяет наличие большого количества шамота. Процентное соотношение данной искусственной примеси от
20 до 70% (средний показатель 41,5%), размеры зерен от – 0,1 до 3 мм. Преобладающими цветами зерен шамота являются черный (80% случаев) и серый (60%), красноцветный шамот отмечен только в образце №4. Средне- и крупнозернистый песок в сочетании
с мелким гравием в качестве искусственной примеси встречается только в образце №10.
Данный сосуд содержал в керамике также шамот. Процентное соотношение песка и
дресвы 40–45%, шамота – около 20%. Остальные образцы сосудов 1-й группы включали
песок и дресву в количестве от 3–5 до 20–26%, являющиеся естественной примесью.
Керамика сосудов 1-й группы обладает высокой пористостью (36,6–50%), относительно низкой плотностью (средний показатель 1,70 г/см3) и высокой твердостью
(средний показатель 105,2 НВ).
Керамика сосудов 2-й группы отличается преобладанием песчано-дресвяных примесей. К искусственной псаммитовой примеси можно отнести средне- и крупнозернистый
песок с окатанными, сильноокатанными и грубообломочными зернами в количестве от
20–25 до 40–50%. Сильно окатанный песок, возможно, имеет речное происхождение. Дресва представлена мелким гравием и дроблеными породами черного и красного цветов.
Количество – от 5–7 до 30%, размеры зерен – от 1,1 до 5 мм. Два образца, наряду с песчано-дресвяными добавками, содержали незначительное количество шамота (1–5%).
15

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

А. Керамика 1-й группы с примесями шамота

Б. Керамика 2-й группы с примесями песка и дресвы
Рис. 1. Графики твердости керамики Могильника Быстровка-2

Средняя пористость керамики 2-й группы составила 22,9%, средняя плотность –
1,89 г/см3, твердость – 151,6 НВ.
16

В.А. Борисов. Керамика могильника Быстровка-2

Проведенные исследования показали, что в гончарном производстве могильника
Быстровка-2 существовали две принципиально отличающиеся друг от друга технологические традиции. Первая характеризуется преобладанием шамотной рецептуры
в составлении формовочных масс и относительно низким качеством керамики. Вторая – песчано-дресвяным характером примесей и очень высоким качеством керамики.
Интересным фактом является то, что сосуды 1-й группы находились только в курганах
№3 и 7, а 2-й группы – только в курганах №4–6, 9. В одном кургане вместе сосуды
разных групп не встречались ни разу. Исключение составляет только образец № 1 (1-я
группа), который был найден во рву кургана №6, содержащего сосуды с песчано-дресвяными примесями (2-я группа).
Обе технологические традиции отличались также обжигом глиняной посуды. Сосуды 1-й группы прокаливались в низкотемпературном (500–600 °С) – образцы №7–8
и высокотемпературном режиме (700–900 °С) – образцы №1, 6, 10. Газовая атмосфера
для сосудов 1, 6, 10 являлась окислительной,для сосудов 7–8 – восстановительной.
Цветовая структура разлома образца №8 фиксирует относительно длительное время
обжига, остальных – относительно короткое.
Все сосуды 2-й группы обжигались в высокотемпературном режиме (700–950 °С).
В окислительной атмосфере прокаливались образцы №2, 4, 9, в восстановительной –
№3, 5. Время обжига посуды 2-й группы было более длительным. Об этом говорят красноцветные разломы сосудов 4 и 9, получивших полную температурную экспозицию.
В целом можно констатировать, что посуда 2-й группы обжигалась более качественно.
Графики твердости стенок сосудов в поперечном разрезе (рис. 1) дают наглядное представление об особенностях прокаленности быстровской посуды. Большинство сосудов 1-й группы имеют волнообразный тип графиков с активным характером
(рис. 1.-А: 1, 6–8). Прослойки с повышенной твердостью чередуются с прослойками
пониженной твердости, а отклонения крайних точек твердости от средней линии значительно превышают 20%. Все это свидетельствует о некачественном промесе глиняного теста, наличии большого количества крупнозернистых примесей и неравномерном
низко-высокотемпературном обжиге. Только один сосуд 1-й группы имеет U-образный
тип графика (рис. 1.-А: 10). Поверхностные слои данного керамического изделия прокалились сильнее, чем внутренние. Налицо недопрокаленность сосуда.
Графики твердости стенок сосудов 2-й группы демонстрируют иную прокаленность керамики (рис. 1.-Б). Все они относятся к ярко выраженному U-образному типу.
Но в этом случае говорить о недопрокаленности керамики нельзя. Провалы твердости в
середине стенок сосудов объясняются наличием здесь прослоек с повышенной пористостью в виде массы микротрещин. В результате быстрого нагрева сосудов до высоких
температур происходит такая же быстрая усадка керамики в слоях, прилегающих к
поверхностным слоям стенок. Между поверхностными слоями и серединой стенок сосудов возникает сильное напряжение, которое приводит к термальному «шоку» – микроразрыву керамики. Только наличие большого количества крупнозернистого песка и
дресвы спасало сосуд от разрушения. В результате подобного высокотемпературного,
с быстрым нагревом, обжига формировалась посуда с очень твердыми слоями, прилегающими к поверхностям, и мягкой, пористой прослойкой в середине.
Опущенные вниз концы графиков твердости сосудов 2-й группы показывают, что
быстровские гончары несколько передерживали обжигаемые сосуды в высокотемпе17

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

ратурном режиме. Керамика поверхностей стенок сосудов не выдерживала подобных
нагрузок и начинала снижать твердость. Искусство древнего гончара заключалась в
том, чтобы уловить тот момент, когда твердостный потенциал керамики исчерпан полностью. Вероятно, осуществлялось это методом наблюдения за интенсивностью свечения раскаленных изделий.
Нам неоднократно приходилось писать о том, что сочетание разных технологий
керамического производства, включающих различные рецептуры формовочных масс,
режимы обжига и различные физико-механические свойства керамики, проявляющиеся в границах одного памятника или археологической культуры, является признаком многокомпонентности населения данного памятника или культуры (Борисов В.А.,
2005, с. 165–173; Борисов В.А., Ковалевский С.А., 2005, с. 102–108; Шамшин А.Б.,
Борисов В.А., Ковалевский С.А., 2008, с. 161–170). Особенно наглядно иллюстрирует
зависимость керамического производства от этнокультурной однородности древнего
сообщества пример с саргатской глиняной посудой Рафайловского городища.
Собственно саргатскую керамику представляют 32% исследованных образцов
глиняной посуды. Основными примесями в формовочных массах данных сосудов являются песок, дресва и шамот. Плотность саргатской керамики 1,79 г/см3, пористость –
24,7%, степень водопоглощения – 13,9%, твердость – 105,8 НВ (средние показатели).
Керамика, сохраняющая традиции гороховской гончарной традиции, отличалась
более высокой плотностью (1,91 г/см3), несколько меньшей пористостью и степенью
водопоглощения (соответственно 23,2 и 12,3%), значительно меньшей твердостью
(83,2 НВ). Но наиболее принципиальным отличием гороховской посуды являлось наличие талька в формовочных массах в качестве искусственной примеси (Борисов В.А.,
Матвеева Н.П., Чикунова И.Ю., 2002, с. 193–202).
Остальные 36% исследованной посуды Рафайловского городища включали в себя
признаки и саргатской, и гороховской технологий керамического производства. Отсюда следует вывод, что саргатское и гороховское население Рафайловского археологического комплекса, проживая совместно на протяжении довольно длительного времени, сохраняло свои, традиционные для каждой культуры, методы обработки глиняного
сырья, составления рецептур формовочных масс и, особенно, обжига глиняных изделий. В то же время наличие керамики со смешанными технологическими признаками
говорит о постепенном взаимопроникновении этих технологий. Видимо, подобный
процесс характерен и для Быстровки-2.
Г.Н. Варавина
Институт проблем малочисленных народов Севера, Якутск, Россия

ТРАДИЦИОННЫЕ ОБРЯДЫ В СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЕ
ЭВЕНОВ ЯКУТИИ (на примере погребального обряда)

Погребальные обряды эвенов, их отдельные элементы и фрагменты имели различные генетические корни и в основном были связаны с первобытными дошаманскими и дохристианскими верованиями и представлениями (Попова У.Г., 1981, с. 189).
В прошлом у эвенов существовало два способа погребения – воздушный и наземный
(История и культура эвенов, 1997, с. 113). По мере распространения христианства пре18

Г.Н. Варавина. Традиционные обряды в современной культуре эвенов Якутии...

обладающей формой погребения стало захоронение в земле (История и культура эвенов,
1997, с. 114). Однако воздушные и надземные погребения и по сей день можно увидеть в
местностях Авлондьа, Ээтиркит, Дайик (у ламунхинских эвенов), у тюгясиров – в бассейне реки Хобоол, Лабыктандьа, у озер Кимпииччэ, Мэрээти (Алексеев А.А., 1993, с. 19).
Похороны по христианскому обычаю непременно сочетались с элементами традиционного погребального обряда, причем до конца XIX���������������������������
������������������������������
в. обычно преобладала традиционная обрядность (История и культура эвенов, 1997, с. 114).
Описания похоронного обряда, сделанные исследователями в более поздний период,
свидетельствуют о его многовариантности. Похороны у разных групп эвенов имели свои
особенности, однако можно сказать, что в целом похоронная обрядность эволюционировала в сторону христианских норм и обычаев (История и культура эвенов, 1997, с. 115).
Если эвен точно уверен в своей кончине, то он указывает место для своего захоронения. Готовят инвентарь к похоронам, если зимой – нарту, а если летом – вьючное
седло, подпруги, вожжи, без единого узелка, чтобы покойник, вспомнив про узелок, не
вернулся обратно в виде сатаны или черта (Аллаиховский улус, 2005, с. 307).
С места, где умер человек, выезжает гонец в соседнее стадо или участок для сообщения о случившемся. При входе в дом он просит хозяев, чтобы они поставили горячую золу на пороге дома и через него входит в дом (Аллаиховский улус, 2005, с. 307).
Гроб в былые времена делали без единого гвоздя. Для того чтобы усопший ушел
в небо, на крышке гроба сверлят три отверстия (Аллаиховский улус, 2005, с. 307). Гроб
стали делать из досок лиственницы, причем доски скрепляли не гвоздями, а ремешками через просверленные отверстия. Если готовых досок не оказывалось, их делали
сами, вытесывая из стволов деревьев. В оленеводческих бригадах доски для гроба делают таким образом и сегодня. Березовские эвены до сих пор не пользуются железными гвоздями, их заменяют деревянными (История и культура эвенов, 1997, с. 115).
По представлениям эвенов, хоронить человека обязательно нужно было в специально изготовленной для этого нарядной одежде. Иначе, как считалось, умерший в
нижнем мире окажется бедным (История и культура эвенов, 1997, с. 115).
По сообщениям У.Г. Поповой, погребальная одежда эвенов называлась бусэк. Также она отмечает, что бусэк старые люди заготовляли заранее, а если умирал ребенок или
молодой человек, то сразу же приступали к ее изготовлению (Попова У.Г., 1981, с. 191).
В поселке Сасыр (Момский район Якутии) старики заранее готовили свою погребальную
одежду (Дегтярев А.М. и др., 2004, с. 16). В настоящее время специальную погребальную
одежду имеют немногие старики. Они ее действительно запасают заранее. Чаще всего в качестве погребальной одежды используют обычный национальный костюм, который имеют многие эвены. Если традиционной одежды не оказывается, родственники или соседи
стараются дополнить последний наряд умершего каким-нибудь элементом традиционного
костюма – торбасами, нагрудником и т.п. (История и культура эвенов, 1997, с. 115–116).
Всю одежду, как полагалось, «портили»: в пятках обуви прорезали отверстия, все
завязки, кисти и бахрому срезали. Это объясняется тем, что несрезанная бахрома может по пути в тот мир «привлечь» злых духов (Попова У.Г., 1981, с. 192).
Кладут покойника в гроб на подстилке и на подушке из древесной стружки от
заготовки гроба. Вместе с усопшим в обязательном порядке кладут деревянный лук
со стрелами, такой же нож, топор и предметы повседневного обихода, с учетом пола и
возраста усопшего (Аллаиховский улус, 2005, с. 307–308). Такой же факт мы находим
19

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

в работе С.И. Николаева, где он отмечает, что покойника «вооружали» деревянным
посохом с гвоздяным наконечником. Им он должен был «отбиваться от злых духов»
(Николаев С.И., 1964, с. 148).
При выносе покойника из чума до специально подготовленной оленьей нарты выносят его близкие родственники, при этом останавливаться по пути до нарты категорически запрещается, так как непредвиденные остановки, по поверью, считаются препятствием во время пути в потустороннюю жизнь (Аллаиховский улус, 2005, с. 308).
Непременным элементом погребений у эвенов всех групп и районов было
сооружение чурима – жилища для «жизни» покойника в мире мертвых. Строили
его из трех–четырех тонких жердей в виде неправильной треугольной пирамиды,
напоминающей остов тунгусского чума. Внутри импровизируемого чума, на месте
предполагаемого очага, клали два тонких поленца со стружками для «костра». Кроме чурима, обязательным было сооружение хэвэ – специальной площадки для имущества покойника. Ее устраивали на сучьях деревьев или на специальной треноге
из жердей в 15–20 шагах от могилы с западной стороны. Сюда укладывали седла,
вьючные сумы с вещами, которые предварительно приводили в негодность. Там же
помещалась оленья голова с рогами, передняя и задняя ноги с неснятой шкурой и мясом, а также правая половина грудной клетки с ребрами (История и культура эвенов,
1997, с. 116). Здесь можно отметить, что эвены Якутии до сих пор рядом с могилой
обязательно строят лабаз, на котором оставляют вещи умершего: оленье седло, сэрук – вьючные сумы, постельные принадлежности, посуду, личные вещи покойного.
Такие захоронения мы видели, например, в Кобяйском улусе п. Себян-Кюель, где
около каждой могилы стоял лабаз с вещами умершего (ПМА, 2005, с. 5). Все предметы, оставляемые возле могилы, предварительно ломали. Считалось, что в «мире
мертвых» – буни – все должно быть наоборот, чем в Среднем мире. И эти вещи должны послужить ему после смерти, когда душа умершего улетает в потусторонний мир
(Алексеев А.А., 1993, с. 19).
Обязательным в погребальном обряде эвенов было ритуальное забивание оленя,
принадлежавшего хозяину или хозяйке. Этот обряд до сих пор имеет место среди эвенов Якутии (Кривошапкин А.В., 1997, с. 29). Тем не менее И.С. Гурвич (1954, с. 80)
отмечает, что в случае смерти маленького ребенка оленя не кололи.
Плакать, громко рыдать над покойником у эвенов не было принято, считалось
очень плохим признаком, что тоже было связано с древними представлениями (Попова У.Г., 1981, с. 193).
После похорон от покойника не должно оставаться никаких следов. Даже щепки
от гроба обязательно собирают и оставляют на могиле или присыпают землей. Считается очень хорошим предзнаменованием, если через 1–2 дня после похорон пойдет
дождь или снег, которые смывают и закрывают все следы покойного. На второй день
после похорон стойбище, в котором умер человек, должно откочевывать на другое место.
Там, где стояла юрта умершего, оставляли несколько стоек от остова, иногда весь деревянный каркас, а также часть покрышки юрты.
Посещать могилу умершего раньше можно было в течение трех лет (у эвенов-тюгясиров, а также момских и аллаиховских – в течение года). Стараются следовать этому обычаю и сегодня. При последнем посещении могилы особое внимание обращают
на рога и оленью голову на хэвэ. Если они не потревожены дикими зверями (обычно
20

Н.А. Васильева. Опыт реставрации лопаты из могильника Догээ-Баары-II

росомаха), значит жизнь родственников умершего будет благополучной (История и
культура эвенов, 1997, с. 117).
Двое суток после похорон умершего человека всем женщинам стойбища было
запретно заниматься шитьем, браться за иголку, сучить нитки. По старым представлениям, считалось, что «душа» покойника в это время «шла» по пути в «мир мертвых»
по самой «тяжкой» дороге, через горы и скалы, могла «сорваться» и «не попасть» в
буни (Попова У.Г., 1981, с. 199).
Современные кладбища в эвенских поселках в большинстве случаев несут на себе
отпечаток традиции. На многих из них можно встретить и чурима и хэвэ с вещами и
оленьей упряжью умершего; на могилах или крестах оленьи рога, даже целые головы.
На таких кладбищах стараются родственников хоронить вместе. Более распространен,
особенно в эвенских районах Якутии, обычай делать на могилах довольно сложные
деревянные надгробья – «мавзолеи». Многие из них выполнены весьма искусно, а некоторые имеют еще и предохранительный навес на точеных столбиках. Возможно, это
тоже дань далекой традиции, когда наземное захоронение эвенов укрывалось сверху
срубами. В некоторых местах существуют и чисто эвенские кладбища. Одно из них
находится в пос. Батагай-Алыта (Якутия). Тамошние эвены (тюгясиры) сильно якутизированы, но продолжают сохранять многое из традиционного похоронного обряда
(История культуры эвенов, 1997, с. 118).
Следовательно, эти погребальные традиции представляют собой своеобразную
смесь эвенских, якутских и христианских элементов обряда (Гурвич И.С., 1954, с. 82).
Таким образом, в современной культуре эвенов, в частности в погребальном обряде, сохранились традиционные обрядовые представления и действия, вытекающие из
древних религиозных представлений. Например, обеспечение умершего человека всем
необходимым; обязательное жертвоприношение оленями, которых убивали ритуальным способом – удушением; устройство у могил со стороны заката солнца хэвэ – площадки на трех деревьях или жердях-треногах, куда складывали дорожное снаряжение
умершего, а также головы с рогами бывших его ездовых и вьючных оленей; устройство
чурыма – остова жилища на трех стойках, в котором должен был «жить» покойный
в мире мертвых, и т.д. (Попова У.Г., 1981, с. 251).
Можно отметить, что традиционная культура, в особенности похоронная обрядность, отличается значительной устойчивостью и преемственностью. Это объясняется
тем, что духовная культура менее зависима от экономических и географических факторов, чем материальная культура, материальное производство (Семейная обрядность
народов Сибири, 1980, с. 4).
Н.А. Васильева
Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург, Россия

ОПЫТ РЕСТАВРАЦИИ ЛОПАТЫ
ИЗ МОГИЛЬНИКА ДОГЭЭ-БААРЫ-II

Общеизвестно, что археологические предметы из органических материалов подвержены разрушению сильнее, чем другие находки. Утраченные навсегда изделия из
дерева, бересты, кожи, кости, войлока – это потерянная информация о прошлом. В мо21

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

гильниках скифского времени Саяно-Алтайского региона сохранилось немало вещей
из органических материалов. Одной из подобных категорий находок являются орудия
труда. Как правило, эти предметы немногочисленны, причем некоторые из них попали
в захоронения уже сломанные.
При исследовании могильника Догээ-Баары-II в 2005 г. Центрально-Азиатской
археологической экспедицией Государственного Эрмитажа (нач. ЦАЭ – с.н.с. ОАВЕС
ГЭ, к.и.н. Н.Н. Николаев) в кургане №28, относящемся к последним векам до н.э., в
могиле-1 была найдена деревянная лопата (общая длина – 72,5 см, ширина рабочей
части – 8,5 см, диаметр черенка – 3 см). Изделие располагалось между северо-восточной стеной сруба и могильной ямой.
При обнаружении предмет был сильно фрагментирован. Необходимо было его
изъять с наименьшими потерями. На зачищенную сторону лопаты in situ нанесли
раствор ПБМА в ацетоне, приложили марлю и таким образом находку изъяли монолитом. Для надежности транспортировки рабочую часть лопаты обложили ватой, упаковали между двух листов картона и плотно обернули пищевой пленкой. Фрагментированную часть черенка упаковали отдельно (конец черенка не найден, вероятно,
инструмент был сломан еще при эксплуатации). Именно в таком виде предмет поступил в Лабораторию научной реставрации и консервации памятников прикладного
искусства из органических материалов Государственного Эрмитажа.
Перед началом реставрационных работ были взяты пробы на определение породы дерева. Древесина была идентифицирована микроскопическим методом по анатомическим признакам (анализ проводила к.б.н. М.И. Колосова). Было установлено, что
лопата вырезана из единого куска сибирской лиственницы (Larix sp.), которая среди
твердых хвойных пород выделяется крепостью и упругостью.
После распаковки предмета обнаружилось, что на поверхности фрагментов черенка лежит плотная белая акрилатная пленка. Вероятно, древесина не была абсолютно сухой в момент полевой консервации, поэтому примененный раствор, покрывший
ее сверху плотной пленкой, побелел. На вещь накладывались компрессы, смоченные
ацетоном. Они оставлялись на некоторое время прикрытыми полиэтиленом, что позволило под парами растворителя удалить акрилатную пленку. Этим же способом аккуратно была снята марля с поверхности древесины. В результате удалось полностью открыть предмет. Он состоял из 15 крупных и нескольких десятков мелких фрагментов
и был слегка деформирован. Наблюдались многочисленные утраты, сколы, сквозные
и поверхностные трещины. Древесина была легкая, ломкая, выкрашивалась по краям
стыков. Сильные грунтовые загрязнения покрывали вещь целиком, в том числе они
находились и под остатками акрилатной пленки. Необходимо было стабилизировать
материал и восстановить форму предмета. Поверхностные загрязнения сначала удалялись механически мягкой кистью, а в труднодоступных местах – заостренными палочками. Продолжилась расчистка сильно отжатыми ватными тампонами, смоченными
составом спирт – вода – глицерин (2–4–1).
Далее фрагменты были пропитаны консервирующим раствором ПБМА-нв в смеси растворителей спирт – ксилол – ацетон (1–2–1), концентрация раствора увеличивалась от 5 до 15%. После каждой пропитки предмет помещался в замкнутую среду. Таким образом достигалось равномерное и глубинное проникновение консервирующего
раствора в материал предмета.
22

Н.А. Васильева. Опыт реставрации лопаты из могильника Догээ-Баары-II

В процессе работы были подобраны и склеены сначала крупные фрагменты,
а затем мелкие. Фрагменты склеены в месте стыков 22% ПБМА-вв в ацетоне. В двух
местах, где предмет испытывал наибольшую нагрузку, для прочности конструкции перед склеиванием были вмонтированы деревянные штырьки. В связи с утратами, частичным осыпанием краев фрагментов и их легким короблением в местах склейки образовались «швы». Утраты и места стыков были заполнены мастикой, которая придала
дополнительную прочность склеенным фрагментам и завершила воссоздание целостности предмета. За основу мастики был взят 8% ПВБ в спирте с добавлением древесной муки до необходимой консистенции и пигментов для придания нужного оттенка.
По завершении реставрации лопата приобрела целостный, экспозиционный вид.
Вырезанное из цельного куска лиственницы изделие имеет узкую удлиненную рабочую часть и круглую в сечении ручку (рис.).

Лопата из могильника Догээ-Баары-II после реставрации

Материал, способ изготовления, характерная узкая рабочая часть предмета аналогичны пяти лопатам из Первого и Второго Пазырыкских курганов, Первого Башадарского кургана, кургана №1 могильника Юстыд-XXII, кургана №1 могильника
Даган-Тээли-I. Другие известные семь лопат из кургана Туэкта-I отличаются рядом
параметров: они короче, расширяются книзу, некоторые с боковыми бортиками, слегка
выгнутые (Руденко С.И., 1960, с. 112). Все лопаты были найдены в могильных ямах
над срубом или рядом со стеной, т.е. в засыпке.
Обнаружение лопаты в могильнике Догээ-Баары-II вновь подняло вопрос о роли
предметов, некогда помещенных в погребальное сооружение, но непосредственно не
относящихся к сопроводительному инвентарю.
В настоящий момент в научной литературе закрепилась точка зрения, что все
вещи, оказавшиеся в засыпном грунте (лопаты, лестницы, колотушки, колья и др.), –
это инструментарий, оставленный после его эксплуатации в связи с поломкой (Грязнов М.П., 1950; Руденко С.И., 1953; 1960).
Традиционно в скифских курганах каждому предмету было определено конкретное
место. Но можно ли считать засыпку могильной ямы тем местом, которое специально
отводилось для вышеперечисленных предметов? Наделялась ли засыпная земля определенной сакральностью? Пожалуй, на эти вопросы следует ответить положительно.
Не вызывает никакого сомнения, что количество инструментов, использованных
при сооружении курганов, значительно превышало число обнаруженных лопат, кольев и т.д. Поэтому редкие находки, скорее всего, служат символом, знаком всего погребального инструмента. Примером может служить сохранившийся до наших дней
23

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

похоронный обычай, когда на территории кладбища оставляется лопата или носилки,
использованные при рытье могилы, но забираются другие инструменты: ломы, отбойные молотки и т.п. (наиболее ценные).
Таким образом, распространенное мнение об оставленных, «выброшенных» за
пределы сруба поломанных инструментах представляется условным. Не исключено,
что, согласно верованиям кочевников, они в процессе строительства погребального
комплекса приобретали связь с хтоническим миром и должны были оставаться в могильном пространстве.
В.В. Горбунов
Алтайский государственный университет, Барнаул, Россия

ВОЕННОЕ ИСКУССТВО НАСЕЛЕНИЯ ЛЕСОСТЕПНОГО АЛТАЯ
В СЕРЕДИНЕ I тыс. н.э.*
Исследование вооружения из памятников позднего этапа кулайской (�������������
III����������
– 1-я половина IV вв. н.э.) и одинцовской (2-я половина IV – 1-я половина VIII вв. н.э.) культур,
делает возможным реконструкцию военной организации, тактики и стратегии населения Лесостепного Алтая в обозначенный период (Горбунов В.В., 2003а; 2006).
Военная организация населения кулайской культуры в эпоху «великого переселения
народов» может быть намечена лишь в самых общих чертах на основе археологических
материалов. Боевое деление кулайского войска, исходя из результатов анализа комплекса вооружения, демонстрирует наличие легкой пехоты и конницы (Горбунов В.В., 2006,
с. 93–94). В составе последней имелись отдельные средневооруженные всадники, которые, однако, не формировали самостоятельных отрядов. Военно-иерархическая структура кулайского общества, видимо, была достаточной простой. Ее основу составляло
родоплеменное ополчение, в которое входило все боеспособное мужское население
(Худяков Ю.С., 1986, с. 124). Тем не менее внутри ополчения уже наметилась определенная градация, связанная с выделением конницы, комплектовавшейся из наиболее зажиточных общинников. Отряды отдельных родов и племен возглавлялись выборными
вождями из числа своей знати. Именно они, скорее всего, использовали совершенные
железные доспехи, являясь первыми средневооруженными всадниками.
Тактика кулайского войска сочетала комбинированное применение пехоты и конницы. Они использовали дальний бой, пользуясь луками и стрелами, и действовали
рассыпным строем. Вести ближний бой такое войско могло только с легковооруженным противником. Хорошая защита военачальников обеспечивала им личную безопасность и эффективное руководство во время боя. Вероятнее всего, в полевом сражении отряды легкой пехоты формировали центр войска, который мог дополнительно
укрепляться палисадом или естественными преградами, а легкая конница образовывала авангард и фланги. Всадники завязывали сражение, стремились охватить фланги
и выйти в тыл противника, не дать ему совершить аналогичный маневр. Легкая пехота массированным обстрелом должна была срывать вражеские атаки и служить приРабота выполнена при финансовой поддержке гранта Президента РФ (НШ–5400.2008.6
«Создание концепции этнокультурного взаимодействия на Алтае в древности и средневековье»).
*

24

В.В. Горбунов. Военное искусство населения лесостепного Алтая в середине I тыс. н.э.

крытием для собственной конницы. В целом такая тактика носила характер активной
обороны. Она могла успешно осуществляться на местности со сложным рельефом,
против равноценного или малочисленного врага.
Стратегия ведения военных действий «кулайцами» в начале «великого переселения народов» была оборонительной и определялась необходимостью сохранения своих земель и независимости от набегов и завоевательных походов южных кочевников.
Военная опасность стимулировала перевооружение и реорганизацию тактики, однако
данные процессы не были завершены в рамках кулайской общности. Начиная с середины IV в. н.э. военное давление кочевников на территорию Лесостепного Алтая
приобретает характер миграции. Из Семиречья сюда продвигается население кенкольской культуры, а из Горного Алтая племена булан-кобинской культуры. Те и другие в
военном отношении значительно превосходили «кулайцев», что и определило исход
противостояния. «Самодийская конфедерация» (кулайская историко-культурная общность) распалась на отдельные образования, а в районах алтайской лесостепи, при
непосредственном участии кенкольского и булан-кобинского компонентов сложилась
одинцовская культура (Горбунов В.В., 2003б, с. 38–39; 2004, с. 94–95).
Археологические материалы позволяют более подробно представить структуру
военной организации населения одинцовской культуры. Его войско, согласно анализу
комплекса вооружения, делилось на легкую пехоту, легкую и среднюю конницу (Горбунов В.В., 2006, с. 95). Количество и сочетание видов вооружения в могилах, а также
их соотношение с общим набором инвентаря позволяют выделить среди одинцовских
памятников четыре группы воинских погребений.
Первая группа насчитывает 25 объектов, содержащих один или два вида стрелкового и коротко-клинкового оружия. Среди них известны сочетания боевых средств
из луков, стрел и боевых ножей. Данные погребения отличает бедный или средний
общий состав инвентаря. Их можно сопоставить со слоем свободных общинников,
из которых формировалось родоплеменное ополчение. В боевом отношении они комплектовали отряды легкой пехоты и конницы.
Ко второй группе относится пять могил, содержащих от одного до трех видов
вооружения, среди которых, помимо стрелкового оружия, присутствуют панцири и
мечи. Эта группа имеет бедный или средний общий состав инвентаря, но наличие
воинского доспеха и длинно-клинкового оружия указывает на ее профессиональную
специализацию. Она может быть отнесена к слою воинов-дружинников, которые в
боевом отношении составляли отряды средней конницы.
Третья группа представлена тремя могилами. Она отличается наличием четырех
или пяти видов вооружения, среди которых сочетаются панцири, шлем, щит, луки,
стрелы, копье, мечи и боевые ножи. Эта группа содержит богатый общий состав инвентаря. Ее можно отнести к слою военной аристократии, командирам дружины и
ополчения, которые являлись средневооруженными всадниками.
В отдельную четвертую группу необходимо выделить очень богатое погребение
тугозвоновского «князя». Из вооружения в нем были найдены лук, стрелы, меч и кинжал (Горбунов В.В., 2006, табл. II.-23). Высокохудожественное исполнение многих
предметов, включая меч с кинжалом и ножны к ним, большое число драгоценного металла, тайный характер самого захоронения позволяют отнести его к рангу верховного
вождя, главнокомандующего всеми вооруженными силами.
25

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

Военно-иерархическая структура одинцовского общества разбивается на четыре
уровня: ополчение, дружина, командный состав и военный вождь. Весьма вероятно, что
войско комплектовалось в соответствии с принципами азиатской десятичной системы.
Это была достаточно развитая организация, превосходившая кулайскую. Наличие института главнокомандующего делало ее более централизованной. Скорее всего, верховный
вождь не избирался, а наследовал свою власть, как это было характерно для ведущих
кочевых держав. Связь тугозвоновского элитного комплекса с кенкольскими материалами указывает на привнесение данной военной организации в Лесостепной Алтай среднеазиатскими хунну. В полной мере она функционировала на раннем этапе одинцовской
культуры (2-я половина IV��������������������������������������������������������
����������������������������������������������������������
–�������������������������������������������������������
V������������������������������������������������������
вв. н.э.). Однако достаточно быстрая ассимиляция пришельцев в местной, более многочисленной, самодийской среде (Горбунов В.В., 2003б,
с. 39) могла привести к децентрализации военной системы одинцовских племен на поздних этапах существования культуры (VI – 1-я половина VIII вв. н.э.).
Полукочевое скотоводство, составлявшее основу хозяйства у населения алтайской
лесостепи, было способно прокормить не менее 40 тыс. жителей (Горбунов В.В., 2007,
с. 62). Значительный состав ряда одинцовских могильников и достаточно густая сеть
поселений позволяют предполагать, что во 2-й и 3-й четверти I���������������������
����������������������
тыс. н.э. общая численность населения могла достигать обозначенной цифры. Следовательно, военный
потенциал одинцовской общности мог доходить до 8 тыс. боеспособных мужчин.
Тактика одинцовского войска состояла в комбинированном применении легкой и
средней конницы. Легкая конница образовывала авангард и фланги, применяя обстрел
противника с дальней дистанции в рассыпном строю. Средняя конница формировала
центр боевых порядков, нанося противнику таранный удар с последующим переходом
к ближнему бою в сомкнутом строю. Легкая пехота в одинцовском войске, скорее всего, играла вспомогательную роль. Она могла применяться при оборонительных действиях на пересеченной местности, в лесных массивах, при защите поселений и устройстве засад. О численном соотношении легко- и средневооруженных воинов можно
судить по сведениям археологических памятников. На девять объектов, соотносимых
со средней конницей (26,5%), приходится 25 объектов, соответствующих легкой коннице и пехоте (73,5%), что говорит о преобладании легковооруженных бойцов, а на
долю средневооруженных выпадает чуть более четверти всего войска.
Стратегия военных действий «одинцовцев» в процессе формирования их общности носила наступательный характер и была направлена на расширение территории
своего ареала в пределах Лесостепного Алтая. Очевидно, одинцовские отряды совершали набеги и походы и в другие районы Верхнего Приобья и Обь-Иртышского междуречья с целью получения добычи и дани, используя свое превосходство в военном
отношении. Но уже в VI в. н.э. ситуация на юге Западной Сибири стабилизировалась.
Наряду с одинцовской, здесь образовался целый ряд близкородственных культур: верхнеобская – Новосибирское Приобье, саратовская – Кузнецкая котловина, релкинская –
Томско-Нарымское Приобье (Горбунов В.В., 2003б, с. 39), уровень развития которых,
в том числе и в военном деле, был примерно одинаков. Вооруженные конфликты между ними могли носить кратковременный локальный характер, чередуясь наступательно-оборонительными действиями.
Более существенный очаг военной напряженности в регионе, казалось бы, создавал
образование и существование Тюркских каганатов, граница которых непосредственно
26

П.К. Дашковский. О служителях культа у кыргызов Южной Сибири и Центральной Азии...

выходила к ареалу одинцовской культуры. Однако археологические памятники позволяют говорить только о влиянии материальной культуры тюрок (также и в военной сфере) на «одинцовцев», которые явно сохраняли политическую независимость
(Горбунов В.В., 2003б, с. 39–40). Очевидно, это связано с распространением владений
Тюркских каганатов по естественным для их основателей горно-степным ландшафтам. Центр политико-экономических интересов тюрок также был в стороне от Западной Сибири – на юге. Ситуация кардинально изменилась после падения последнего
тюркского государства – II Восточно-тюркского каганата, в 744 г. Тюрки были вынуждены покинуть степи Монголии и одна их группа (племя или несколько племен) продвинулась на север в земли Лесостепного Алтая. Население одинцовской культуры
было покорено весьма быстро. Данный процесс отражают памятники археологии новой сросткинской культуры (Горбунов В.В., 2003б, с. 40–41). В военном отношении
тюрки явно превосходили самодийские племена юга Западной Сибири.
П.К. Дашковский
Алтайский государственный университет, Барнаул, Россия

О СЛУЖИТЕЛЯХ КУЛЬТА У КЫРГЫЗОВ ЮЖНОЙ СИБИРИ
И ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ В ЭПОХУ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ*

С середины IX в. на историческую арену Центральной Азии выходит Кыргызский
каганат (Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г., 2005; Бутанаев В.Я., Худяков Ю.С., 2000; и
др.). Новое государственное образование номадов сохранило систему этносоциального
соподчинения, а также определенные принципы религиозной политики, реализуемые
в предшествующих кочевых империях. Несмотря на то, что к изучению религии
кыргызов исследователи обращаются начиная с XIX в., тем не менее вопросы
религиозного синкретизма и функционирование категории священнослужителей
остаются актуальными до настоящего времени (Дашковский П.К., 2007а). Для решения
последнего вопроса обратимся к письменным и археологическим источникам.
В китайских хрониках есть широко известные ученым упоминания о
религиозных обрядах енисейских кыргызов: «Жертву духам приносят в поле. Для
жертвоприношений нет определенного времени. Шаманов называют гань [кам]. …При
похоронах не царапают лиц, только обвертывают тело покойника в три ряда и плачут; а
потом сожигают его, собранные же кости через год погребают. После сего в известные
времена производят плач» (Бичурин Н.Я., 1998, с. 361). Аналогичные сведения по
погребальному обряду у номадов приводятся в переводах Н.В. Кюнера: «Если кто
умрет, то только трижды всплакнут в голос, не режут лица, сжигают покойника и
берут его кости; когда пройдет год, тогда делают могильный холм» (Кюнер Н.В., 1961,
с. 60). Правда, в последнем случае нет никаких указаний на существование шаманов
Работа выполнена при финансовой поддержке Фонда Президента РФ (проект
№МК–132/2008.6 «Формирование и эволюция мировоззренческих систем в контексте
культурно-исторических и этнополитических аспектов развития кочевников Южной Сибири в эпоху поздней древности и раннего средневековья») и РГНФ-МинОКН Монголии
(проект №08–01–92004а/G «Этносоциальные процессы и формирование синкретичных
мировоззренческих систем у кочевников Алтая и Северо-Западной Монголии»).
*

27

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

или других представителей служителей культа, однако сохраняется информация
о длительности погребально-поминального цикла. В контексте рассматриваемой
проблемы интересные сведения приводятся в арабских и персидских источниках.
Например, персидский автор Гардизи в XI в. писал о кыргызах: «Некоторые из киргизов
поклоняются корове, другие – ветру, третьи – ежу, четвертые – сороке, пятые – соколу,
шестые – красным деревьям… У них особая мерная речь, которой они пользуются в
молитвах. Молясь обращаются в сторону юга… Они почитают Сатурна и Венеру, а
Марса считают дурным предзнаменованием… Есть у них дом для молений… Светильни
(зажженный) они не гасят, пока не погаснет сам собою» (цит. по: Караев О., 1968, с. 95–
96). Аналогичные сведения приводятся в «Словаре стран» Йакута, написанном в начале
XIII в.: «У них (кыргызов. – П.Д.) имеется храм для поклонения, есть тростниковые
перья, которыми пишут… Светильники они свои не гасят до тех пор, пока [горючее]
вещество в них не потухнет само. Они знают стихотворную речь, что произносят во
время своей молитвы… В году у них несколько праздников. Молятся они, обращаясь
на юг, почитают Сатурн и Венеру и считают дурным предзнаменованием Марс… Они
имеют камни, которые светятся ночью, благодаря которым им не нужны светильники
и которые употребляются только в их стране…» (Материалы по истории, 1988,
с. 82). Значительное сходство текстов, возможно, свидетельствует об использовании
Йакутом более раннего текста Гардизи. Во всяком случае, приведенная информация
позволила О. Караеву (1968, с. 96) отметить, что в этом фрагменте содержится
информация о различных религиозных системах – шаманизме и манихействе. Кроме
того, исследователь также ссылался на сведения Гардизи и ал-Марвази относительно
существования у кыргызов так называемых фагинун, т.е. служителей культа. Фагнуны
во время обрядовых действий, которые сопровождались музыкой, доводили себя
до потери сознания, а затем, придя в чувство, предсказывали различные события,
природные катаклизмы, нашествие врагов и др. (Караев О., 1968, с. 96). Данные
сведения довольно значительно совпадают с элементами шаманского экстаза, во
время которого шаман общался с духами, а затем исполнял их волю. В то же время
необходимо учитывать, что такое своеобразное описание священнослужителей дано
исходя из субъективного восприятия персидскими и арабскими путешественниками,
которым далеко не всегда были понятны «варварские» обычаи и обряды.
Погребально-поминальный цикл кыргызов хорошо изучен по археологическим
памятникам в разных районах Южной Сибири и Центральной Азии (Кызласов Л.Р.,
1983; Митько О.А., 1994; Грач А.Д., Длужневская Г.В., Савинов Д.Г., 1998;
Могильников В.А., 1990; Худяков Ю.С., 1990; Тишкин А.А., Дашковский П.К., 2006; и
др.). Кроме того, он имеет многочисленные этнографические параллели, неоднократно
отмеченные исследователями (Длужневская Г.В., 1995; Абрамзон С.М., 1971; и др.).
Не останавливаясь подробно на дискуссии по религиозному синкретизму у кыргызов
(Кляшторный С.Г., 1959, с. 166–167; Худяков Ю.С., 1987; 1999; Matnchtn-Htlfen O.,
1951; Караев О., 1968, с. 97; Кызласов Л.Р., 1969, с. 127; 1999; Кызласов И.Л., 2004;
Угдыжеков С.А., 1997; Дашковский П.К., 2007б; и др.), важно обратить внимание
на два момента. Во-первых, судя по письменным, археологическим источникам,
иконографическим материалам (изображение крестов, служителей культа на
скалах), в Центральной и Средней Азии в период Кыргызского каганата активно
действовали как манихейские, так и несторианские миссионеры (Кычанов Е.И., 1978;
28

П.К. Дашковский. О служителях культа у кыргызов Южной Сибири и Центральной Азии...

Восточный Туркестан…, 1992, с. 506–549; Из истории…, 1994), хотя по-прежнему
сохранял сильные позиции в мировоззрении шаманский комплекс верований и
обрядов. Во-вторых, кыргызские эпитафии, в которых упоминаются термины «марнаставник», «дом-молельня» (монастырь и т.п.) (Зуев Ю.А., 2002, с. 252–255), как
правило, созданы в честь политической и военной элиты, а не «рядовых» номадов.
В этой связи новая религиозная доктрина получала широкое распространение только
у части кочевого общества, и успех ее во многом зависел от религиозных симпатий
и политики правящего клана и его окружения. Поскольку профессиональные воиныдружинники являлись основной опорой политической элиты, то и их религиозные
взгляды, как правило, совпадали. В этой связи даже формальное наделение религии
статусом государственной еще не означает быстрое принятие ее остальной частью
общества. Так, например, уйгурский правитель Бёгю и его окружение оказали
значительную поддержку манихеям. Однако после гибели кагана в результате заговора
779 г. его преемники проводили антиманихейскую политику и только приход к власти
нового клана в 795 г. сделал более благоприятной ситуацию для манихеев (Восточный
Туркестан…, 1992, с. 524).
Важно отметить, что в последние годы опубликованы новые материалы о
деятельности в Саяно-Алтае манихейских миссионеров. В данном случае речь идет об
интерпретации И.Л. Кызласовым (2004) находок рунических надписей религиозного
содержания на Алтае в качестве маркеров манихейских монастырей. В отличие от
Минусинской котловины, где исследованы манихейские стационарные храмы в дельте
р. Уйбат и в котловине Сорга (Кызласов Л.Р., 1999а–б), на Алтае монументальных
сооружений не выявлено. Сложившаяся ситуация объясняется И.Л. Кызласовым (2004,
с. 127–128) использованием либо деревянных культовых сооружений. либо юрты,
поскольку каменные храмы строились только в городах. Кроме этого, выявленные на
Алтае местонахождения рунических надписей относятся к VIII в., т.е. к докыргызскому
периоду, хотя, как отмечает исследователь, эти объекты функционировали не одно
столетие. Наконец, нужно отметить, что, по мнению востоковеда, имеются все
основания говорить о формировании двух епархий в Центральной Азии. Первая
включала Минусинскую котловину и Туву, а вторая – Северо-Западную Монголию и
Алтай. Однако, на наш взгляд, представляется несколько преждевременным выделение
определенной церковной структурысреди манихейских миссионеров в виде епархий,
которая могла сложиться при поддержке государства. Во-вторых, не совсем ясно,
почему храмовые комплексы выявлены пока только в «первой епархии», а именно
в Минусинской котловине, хотя согласно исследованиям Л.Р. Кызласова (1999а,
с. 34) указанный регион наравне с Алтаем с середины VIII в. связан с манихейскими
миссионерами. Безусловно, можно согласиться с мнением Ю.А. Зуева (2002, с. 260) о
том, что манихейство легко приспосабливалось и даже включало в себя традиционные
верования, а для совершения религиозного таинства могла использоваться юрта.
Однако в тех районах, где община функционировала успешно длительный период,
сооружались монументальные культовые объекты (Кызласов Л.Р., 1999а, с. 22–32;
Байбаков К.М., Терновая Г.А., 2002; Кляшторный С.Г., 2006, с. 122; и др.), которых на
Алтае пока не выявлено.
Сложным остается вопрос об археологическом аспекте изучения категории
священнослужителей у номадов эпохи средневековья. В Минусинской котловине
29

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

известны немногочисленные чашечки-светильники, которые являлись частью
портативных алтарей (Леонтьев Н.В., 1988, с. 179). Отмеченные находки одними
исследователями связываются с манихейской миссионерской деятельностью
(Кызласов Л.Р., 1984, с. 146), а другими – с буддийской (Леонтьев Н.В., 1988, с. 179
и др.). Аналогичным образом различные трактовки даются исследователями при
анализе кыргызской торевтики, отмечая влияние разных религий (Худяков Ю.С., 1987;
1998; Нечаева Л.Г., 1966, с. 129; Кызласов Л.Р., 1984; и др.). Определенный интерес
также представляют находки фрагментов тибетских рукописей, обнаруженных при
исследовании кыргызских захоронений на могильнике Саглы-Бажи-I в Туве (Грач А.Д.,
1980). Эти тексты представляли собой амулеты с заклинательными надписями, широко
распространенными в тибетской религии бон. Есть определенные основания полагать,
что хозяевами таких надписей могли быть не тибетцы, а кыргызы (ВоробьеваДесятовская М.И., 1980, с. 130). Появление таких текстов и соответствующих
верований у кыргызов отмечено после установления прочных военно-политических
связей с Тибетом, особенно после разгрома в 840 г. Уйгурского каганата (Грач А.Д.,
1980, с. 120). В то же время указанные выше находки относятся к погребениям лиц,
не связанных непосредственно с религиозной деятельностью, и являются скорее
отражением их духовных симпатий, а не профессиональной деятельности.
В контексте рассматриваемой проблематики несомненный интерес представляют
работы Н.И. Рыбакова (2006, 2007а–в), посвященные интерпретации ранее известных
и новых иконографических изображений манихейских миссионеров (или манихеевбуддистов). Открытие таких новых местонахождений в Междуречье Июсов (Хакасия),
безусловно, свидетельствует о миссионерской деятельности в Южной Сибири,
активизация которой связывается автором либо с расколом манихейской церкви в
Согде в VII в., либо с гонениями на манихеев в Китае с середины IX в. (Рыбаков Н.И.,
2007а, с. 105). Не вызывает сомнения, что в данном случае выявлены изображения
священнослужителей с предметами культа и в специальном облачении, которые
существовали во времена Кыргызского каганата. В этой связи манихейских, как и
буддийских, несторианских миссионеров, приближенных к себе каганами, можно
рассматривать в качестве представителей религиозной элиты. Кроме миссионеров, в
религиозную элиту в кочевых империях входил каган, как сакрализованная персона,
его клан и окружение, а также традиционные служители культа – шаманы, которые
участвовали в наиболее значимых религиозных мероприятиях. Такой состав религиозной
элиты стал формироваться еще в хуннуско-сяньбийско-жужанский период.
А.В. Дюрменова
Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН,
Санкт-Петербург, Россия

ДРЕВНИЕ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫЕ СЮЖЕТЫ НАСЕЛЕНИЯ СТЕПИ
В ТРАДИЦИОННЫХ ВОЙЛОЧНЫХ ИЗДЕЛИЯХ НОГАЙЦЕВ

Задача представленной работы – попытка выявить некоторые архетипические мотивы орнаментов войлочных изделий у ногайцев путем сопоставления их с ранними изобразительными памятниками населения Степи, в первую очередь с петроглифами. Согласно
30

А.В. Дюрменова. Древнейшие изобразительные сюжеты населения Степи...

К.Г. Юнгу (1995, с. 600), разрабатывавшему теорию архетипов как «образов коллективного бессознательного», архетип всегда коллективен и передается из поколения в поколение. Поэтому при всех временных наслоениях и инновациях, вызывающих значительные
изменения начального образа, его поздние деривации сохраняют атрибуционные признаки архетипа, который, таким образом, остается узнаваемым. Ярким примером феномена
служит декор национальных костюмов, утвари, в еще большей степени – атрибутов свадебной обрядности. Предметом представляемого исследования является свадебная юрта
караногайцев «отав-уьй»*, каждый элемент убранства которой имеет яркий, насыщенный
символами декор (The Coucasian Peoples, 2000, ill. 22) (рис.).

Свадебная юрта «отав». 1903 г. Коллекция №333, архив Иностранцева, РЭМ
(The Coucasian Peoples. Antwerp, 2000, ill. 22)
Во 2-й половине XVI в. после распада Ногайской Орды и образования двух улусов – Большие и Малые Ногаи – северокавказские степи становятся основным районом
обитания ногайцев. Восточные районы Северного Кавказа были освоены выходцами
из Малой Ногайской Орды, а низовья Сулака и Терека – из Большой Ногайской Орды.
В конце XVII в. значительная часть ногайцев откочевала с низовьев Терека и Сулака
в Моздокскую степь, положив тем самым начало группе северо-восточных ногайцев, известных под именем караногайцев.
*

31

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

Покрытие и меблировка свадебной юрты ногайцев сделаны из войлока – «кийиз» –
в сюннуской традиции войлоковаляния. Для последней типично использование многослойной основы и аппликативного декора в сочетании с оконтуриванием и стежкой.
Технология зафиксирована в памятниках рубежа эр и предположительно разработана сюнну – кочевыми обитателями Монголии, появившимися на севере и западе
Центральной Азии в ��������������������������������������������������������������
IV������������������������������������������������������������
в. до н.э. (Царев Н., 1998). Яркие образцы сюннуских войлоков были найдены в тумулусах Ноин Улы; важнейшее место среди них принадлежит
погребальным войлочным коврам (Материалы…, 1989; Руденко С.И., 1962; Tsarev N.,
2003). Примечательно, что войлоки были единственным видом узорного текстиля,
производившегося сюнну (Царева Е.Г., 2006, с. 226–266), что усиливает их значимость
как маркера сюннуской культуры. Наследниками последней стали монголы, казахи,
тувинцы, калмыки, а также и ногайцы, что подтверждается, как мы увидим, общностью множественных орнаментальных образов.
Сложные орнаментальные схемы войлочных узоров юрты строятся из ограниченного числа исходных фигур. Так, каймовый лентовидный орнамент складывается
S-образными фигурами, кружками, меандрами и полосками, составленными из треугольников. Основной мотив орнамента – это так называемая «тюркская пальметта»
или «крестовидная розетка», представляющая ромб или квадрат с вписанным в него
крестом с парами рогообразных завитков на концах. Использование в орнаменте мотива рогов традиционно для скотоводов степи. Это согласуется с древним культом «космического барана» (Окладников А.П., 1980), но также, по представлениям ногайцев,
дарует богатство: «чем больше завитков рога, тем больше отар желает мастерица хозяину» (Кузнецова А.Я., 1982, с. 77); власть: «у кого больше баранов, тот и прав»
(ногайская пословица) и потомство. Возможно, подобный магический посыл заложен
в форме роговидных головных уборов каменных женских изваяний XI–XII вв. в степях
Дашт-и-Кипчак (Археология СССР, 1981, с. 266)*.
По аналогии с петроглифами Монголии I тыс. до н.э. (Дэвлет Е.Г., Дэвлет М.А.,
2005, с. 178), содержание которых трактуется как отображение архетипа двух миров –
земного и загробного, где мир мертвых дублируется миром живых, но в перевернутом
виде, возможно, данную смысловую нагрузку несут и основные фигуры узоров на войлочных кошмах свадебной юрты, которые, помимо этого, могут являться воспроизведением архетипа «левого и правого», с характерной для него инверсией (переворачиванием) (Мифы народов мира, 1982, с. 43–44).
Значимым символом декора свадебной юрты является ромб. Наиболее полно этот
знак рассмотрен Б.А. Рыбаковым, опиравшимся в изысканиях на памятники трипольской культуры. Б.А. Рыбаков (1981) связывает символику ромба с магией плодородия и рассматривает ромб с четырьмя точками внутри него как образ засеянного поля
(Археология СССР, 1982, с. 270). Предположительно как символ плодородия можно
трактовать и аналогичный мотив на войлочной двери юрты, возможно, уже переосмысленный и связанный в представлениях скотоводов ногайцев с идеей плодородия
стад, а не полей, как у трипольских земледельцев.
Половцы были прямыми потомками кипчаков, которые по численности и влиянию
первое место занимали среди племен и родов, входивших в состав Ногайской Орды (Кидирниязов Д.С., 2000, с. 33; Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г., 2005, с. 277; Археология
СССР, 1981, с. 214).
*

32

А.В. Дюрменова. Древнейшие изобразительные сюжеты населения Степи...

Периметр войлочных покрышек обрамлен S-образными знаками и меандром.
Это – символы молнии и воды (Рыбаков Б.А., 1981; Власов В., 2001, с. 428), охранители влаги, вестники дождя, так необходимого для безводной степи. S-образные фигуры
могут также быть и изображениями змей, считающихся с древнейших времен покровителями дома и посредниками между небом и землей (Рыбаков Б.А., 1981).
У караногайцев над входом в свадебную юрту «отав-уьй» вешалась вырезанная
из войлока большая фигура, имеющая антропоморфный образ и близкая по форме к
орнаментальному мотиву «адам сурат» (образ человека), исполняемого балкарцами
на настенных войлочных коврах «джыйгыч кийиз». Отличие в рисунке ногайского и
балкарского вариантов – во введении напоминающего юбку треугольного основания в
нижней части фигуры ногайского «адам суьврети». В целом же изображение довольно условно: «голова» имеет форму ромба, а опущенные к «бокам» «руки» – рогообразных завитков (на «джыйгыч кийизах» – ромбовидная или пятиугольная «голова»
с распростертыми, поднятыми или опущенными к «бокам» рогообразными «руками», у отдельно стоящих фигурок изображаются ноги). Эти образы имеют сходство
с рисунками на аланских бронзовых бляхах IV–IX вв. н.э., найденных на территории
современной Карачаево-Черкесии (Минаева Т.М., 1971, с. 224), что позволило Е.Н.
Студенецкой (1976, с. 214) предположить, что в прошлом фигуры «адам сурат» играли
роль духов-охранителей. Фигурки такого же типа, заключенные в треугольники (форма которых сама по себе является оберегом), многократно повторяются в орнаменте,
опоясывающем по периметру верх юрты.
Подобные антропоморфные изображения есть и у монголов: это войлочные идолы-онгоны (в переводе – «чистый», «священный») (Мифы народов мира, 1982, с. 255).
Первоначально онгоны в основном изображали тотемного предка. Например, онгон
волка Борте-Чино («сивый волк») в «Сокровенном сказании» (�����������������������
XIII�������������������
в.) назван тотемическим первопредком. Стоит отметить, что флаг Ногайской Орды имеет изображение
крылатого волка (Историко-географические аспекты…, 1993). В дальнейшем онгоны
преимущественно приобрели вид антропоморфных фигур; они делятся на мужские и
женские, родовые и семейные, их нередко подвешивали в юрте у дымового отверстия.
Онгонами ведали женщины. По нашему мнению, «адам суьврети» является аналогом
онгону монгольской юрты. Это подтверждается и тем, что, по ногайскому обычаю,
юрту вышивали, разукрашивали и убирали собственными руками невеста и женщины
ее семьи (Кочекаев Б.Б., 1975, с. 131–132).
Сказанному не противоречит другая интерпретация орнаментальной символики,
согласно которой эта крупная фигура воплощает архетип богини-роженицы. Образ
фертильной женщины мы находим на петроглифах Монголии, Сибири, Алтая, Байкала, Франции (Новгородова Э.А., 1989, с. 96). Вот этот образ – широко расставленные
и изогнутые в коленях ноги, а между ними символически показан будущий ребенок.
Аналогичное изображение прослеживаются в убранстве юрты. С обеих сторон изображены солярные знаки солнца и луны, которые входили в обязательную свадебную
символику у монгольских народов (Мифы народов мира, 1982, с. 170–174). Нередко
роженицы изображались с тотемным предком – копытным животным (Дэвлет Е.Г.,
Дэвлет М.А., 2005, с. 119). Образ человека-зверя, зверя-женщины и мифологический
сюжет, когда женщина становилась супругой животного и имела от него потомство –
один из древнейших в первобытном искусстве.
33

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

Возможно, орнаментальная войлочная фигура «адам суьврети» или фертильной
богини с рогообразными завитками отображает мифологему связи человека с родоначальником рода – козлом, образ которого со временем слился с образом барана. Учитывая, что Земля выступала в образе женского начала, а образ козла, потом барана воспринимался как носитель представлений о небесном мире, космосе, можно предположить,
что круглая в плане юрта символизирует землю, а «рогатое животное» – небо. Поэтому
магические знаки, изображенные в войлочных орнаментах юрты, не только должны
были охранять молодоженов от всякого зла, но и могли использоваться для имитационной магии: священный союз неба и земли находит свое воплощение в союзе женщины и
мужчины на земле. Свадебная символика пронизана магическим содержанием, в первую
очередь магией плодородия, практикуемой населением степного коридора эпохи бронзы
и энеолита, судя по древним изображениям, сохранившимся до наших времен.
Р.Г. Жамсаранова
Читинский государственный университет, Чита, Россия

ПОГРЕБАЛЬНЫЕ ТРАДИЦИИ
ТУНГУСОВ ВОСТОЧНОГО ЗАБАЙКАЛЬЯ
(на материале этнолингвистических экспедиций)

Языковая стратиграфия топонимических пластов региона обнаруживает и тюрко-самодийский пласт, представляющий собой субстрат. Гидронимия, тельмография,
оронимия самодийско-селькупского происхождения достаточно высокочастотны в региональной топонимической системе (Жамсаранова Р.Г., 2006, с. 134–138). Данный
факт и обусловил интерес к артефактам этнографического характера в ходе полевых
топонимических экспедиций по районам Читинской области.
При обследовании конкретных территорий, семантика топонимических названий
которых предполагала их тюрко-самодийское языковое происхождение, удалось обнаружить в некоторых поселениях кладбища с характерными для тюрко-самодийцев
погребениями, датированными XIX – началом XX вв.
Так, например, при обследовании населенных пунктов Шилкинского района Читинской области были обнаружены на местном кладбище одного из сел нетипичные для забайкальских народов надмогильные срубы. Подобные могильные срубы над могильным
холмом были в свое время описаны этнографом Г.И. Пелих. Описывая похоронную обрядность нарымских селькупов (одна из групп самодийцев), Г.И. Пелих отмечает, что захоронение могло быть как наземным, так и грунтовым. «Если захоронение было наземным, то
над покойным образовывался небольшой холмик: сверху сооружался срубный домик. Он
так и назывался «мат» (дом). Мат рубился из бревен или широких плах в 4–5 венцов. Бревна соединялись в угол тем же способом, что и при строительстве жилища… Могильный
домик покрывался двускатной крышей, в нем прорубалось небольшое окно. В ноги у сруба вкапывался столб (с распространением христианства он был заменен крестом). Издали
такое кладбище напоминало поселок из маленьких домиков» (Пелих Г.И., 1972, с. 63).
Как правило, кладбища свои селькупы располагали в необычайно красивых и возвышенных местах. Осмотренное нами кладбище расположено почти в центре села, на возвышенном месте, на левом берегу реки Онон. Вероятно, со временем возникли сельские
34

Р.Г. Жамсаранова. Погребальные традиции тунгусов Восточного Забайкалья...

постройки вокруг кладбища, окружившие это место. На кладбище осмотрено и описано 6 сохранившихся надмогильных «домиков». Все срубные домики обиты железом.
В них прорезаны «окошки» размерами примерно 3x6 см, длина крыши домиков 1 м 40 см,
ширина – 65 см. С юго-западной стороны к одному из «домиков» прибит окрашенный
когда-то голубой краской православный крест. Около второго «домика» находится мраморная плита, на которой выбито изображение креста (не православного). Изображение
креста расположено над следующим текстом: «Здъсь покоится прахъ супруги Е.В. Бородина Хioи Ивановны сконч. 10 марта 1877 г. на 43 году жизни Мир праху твоему наша
мама». Высота сруба №1 – 86 см, ширина – 46, длина – 1 м 45 см. От основания сруба
на высоте 23 см находится прорезное «окно» 9x9,5 см с южной стороны. Могила №3
полностью оббита железом, нет скатной крыши, рядом валяются остатки деревянного
сруба, стружки, щепки, остатки костей. Могила №6 находится в полуразрушенном состоянии, хотя хорошо сохранились деревянные детали срубного «домика».
По устному сообщению информантов, в современное время многие из потомков
тех, кто был похоронен на этом кладбище, заменили эти «домики» уже на сегодняшние
железные памятники и кресты. Подобное захоронение также было обнаружено на заброшенном кладбище одного из сел Балейского района (рис.). Кладбище расположено
на высокой горе, блестящей от выхода кварцевой породы, на левом берегу Онона. Сруб
был сделан из трех широких плах, без гвоздей, внутри сруба белеют останки костей.
Вероятно, раньше на кладбище подобных срубов было несколько, так как обнаружены
остатки еще одного сруба с прорезным отверстием 10x4,5 см. С восточной стороны
у сруба стоит столб в полуразрушенном состоянии. Вероятно, это остатки креста.

Захоронение в Балейском районе Читинской области
(из личного архива, 2005 г.)
35

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

Этнографы так пишут о селькупской обрядности: «Положение креста на могиле
строго не определено… раньше крест ставили в головах, потом начали ставить (по
примеру русских) в ноги. Сейчас крест могут поставить на любом из концов могилы и
даже в центре надмогильного домика» (Гемуев И.Н., Пелих Г.И., 1993, с. 293).
В ходе экспедиции лета 2007 г. в Ононском районе в окрестностях села, топооснова названия которого также предполагает этнонимное селькупское происхождение,
обнаружено подобное захоронение с надмогильным срубом. Размеры «домика» увеличены, так как потомки Толстолуцкого заменили полностью старый сруб на новый.
Сруб окрашен, отверстий в нем уже нет.
Также в обследованных районах области зафиксирована похоронная обрядность современного времени, позволяющая провести определенные аналогии. Под
надмогильными памятниками лежит оставленная посуда: тазы, чашки, миски, тарелки. Вся эта посуда испорчена – посередине аккуратно просверлена дыра. На
кладбище в Балейском районе рядом с могильными холмиками находятся остатки
посуды. Как писала Г.И. Пелих, селькупы «...в могилу с покойником клали пищу, которой должно было хватить на первые 4–5 дней. В могилу кроме одежды на покойнике и пищи надо было положить только самые необходимые вещи: топор, оружие,
котелок. На свежезасыпанную могилу клали дорожный посох (чуро). Затем на могилу ставилась посуда и прочие вещи покойного. Рядом втыкали лыжи-подволоки,
к могиле прислоняли нарту. Рядом на дерево вешали лук и одежду. Рассказывают,
что иногда на могилах оставляли даже ружья, хотя они представляли большую ценность для селькупов. К дереву привязывали живую собаку и оставляли так («пока
не подохнет»)» (Гемуев И.Н., Пелих Г.И., 1993, с. 62). Вещи покойного намеренно
«убивались», портились. Вероятно, что «порча» посуды на забайкальских кладбищах обусловлена забытой ныне, но устойчивой традицией погребения в прошлом
тунгусского населения.
Обнаруженные забайкальскими археологами некоторые культуры демонстрируют обрядовые признаки, позволяющие соотнести их с селькупскими. Ундугунская
археологическая культура Забайкалья обнаруживает черты, сходные с селькупской
погребальной традицией. Там найден большой могильник, где костяки находились в
лодках-долбленках под каменным курганом. Позднее подобные погребения были обнаружены по берегам рек Ингода, Шилка, Аргунь и их притокам. Археологи по материалам, найденным в курганах (удила и стремена, колчаны с костяными и железными наконечниками стрел, украшения из кости, бронзы, самоцветных камней, меди,
железа), сопоставляют их с культурой кочевников-монголов. При этом они отмечают
отчетливые элементы, присущие традиционной культуре тунгусских народов Сибири
и Дальнего Востока: это вторичные захоронения человеческих останков после разложения трупов на поверхности; гробовища в форме лодок-долбленок; замещение
умерших в могилах деревянными чурками и присыпка их порошком охры. Отличны
от монгольских различные изделия из кости, рога и бронзы, орнаментированные сложным геометрическим узором и «узлом вечности», металлические и костяные обоймы
поясов. Археологи относят эту культуру к культуре «конных тунгусов» Восточного
Забайкалья (История…, 2001, с. 280).
Наряду с захоронениями в срубных «домиках», на территории Томской области был распространен и несколько иной вид погребения. «По обычаям данного
36

С.С. Иванов. Кинжалы ранних кочевников Семиречья и Тянь-Шаня

ритуала покойного сразу после смерти выносили из дома и клали в долбленую
или берестяную лодку. В этой лодке его и отвозили на кладбище. Кладбища всегда
располагались в нижнем течении реки или в самой нижней части отрезка реки,
занимаемой данной этнической общностью (вероятно, племенем). Долбленую лодку, в которой привозили покойника, разрезали на две половины (поперек). Одну
половину лодки ставили в могилу, укладывали в нее труп и закрывали сверху второй половиной. Покойного клали головой к носу лодки. Сверху могильная камера
покрывалась продольными плахами или тонкими бревнами и засыпалась землей.
На поверхности образовывался небольшой курган овальной формы. Покойника
одевали как человека, собравшегося в дорогу. В могилу надо было положить самые необходимые вещи: нож, топор, лук со стрелами, кремень с огнивом, трубку,
горшок с пищей» (Пелих Г.И., 1972, с. 67).
Обследованная территория была в свое время регионом обитания так называемых «конных тунгусов» Забайкалья. Этноним «тунгус», общий для всех народностей
Забайкалья, вероятно, включает в себя и племена тюрко-самодийского происхождения. «Конными» эти племена стали, вероятно, из-за малого снежного забайкальского
покрова, не позволяющего им использовать традиционное передвижение на оленях.
Вопрос об этнической принадлежности «конных тунгусов» возник при ономастическом исследовании региона. Обнаружилось лексико-семантическое сходство терминов
родства у некоторых групп бурят с таковыми селькупскими. Также некоторые моменты этнической культуры бурят, проявляющиеся в похоронной обрядности, могут быть
соотнесены с таковыми например, у селькупов. У бурят при захоронении принято
в ногах покойника закапывать шест или столб, с привязанным куском ткани с изображением «хи-морин».
Общеизвестно, что со временем может меняться этническая культура, язык,
этническая и конфессиональная принадлежность человека, однако замечено, что
похоронная обрядность является самой консервативной и медленнее всего подвергающейся изменениям. Этим фактом, видимо, и обусловлены те сохранившиеся
артефакты духовной культуры народов, относимых археологами к «конным тунгусам» Забайкалья. Этническая принадлежность этих племен до сих пор не получила
должного обследования. Обнаруженные факты погребальной традиции исторических народов Забайкалья, окрещенных и приведенных в православную веру и, соответственно, получивших русские антропонимические данные, заслуживают дальнейших исследований как в области языковых, так и этнографических данных.
С.С. Иванов
Национальная академия наук Кыргызской Республики, Бишкек, Кыргызстан

КИНЖАЛЫ РАННИХ КОЧЕВНИКОВ СЕМИРЕЧЬЯ
И ТЯНЬ-ШАНЯ

Кинжал был вторым по значимости видом оружия, после лука и стрел, у ранних
кочевников Семиречья и Тянь-Шаня скифского периода.
К настоящему моменту известно более двух десятков бронзовых и железных кинжалов, происходящих с территории современного Кыргызстана.
37

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

Всю коллекцию акинаков можно классифицировать, взяв за основу наиболее значимые признаки, такие как навершие, перекрестие и рукоять.
Группа 1. С прямым навершием (с брусковидным или валиковым).
Тип 1. С бабочковидным перекрестьем.
Вариант 1. С рубчатой рукоятью. Насчитывает 7 экз., из которых один хранится в Кыргызском Государственном историческом музее (КГИМ). Второй обнаружен
в окрестностях с. Сретенка в Чуйской долине (Кибиров А.К., 1959, с. 106, рис. 17).
Четыре найдены в Прииссыккулье – в окрестностях сел Каменка, Тюп и Дархан (Кызласов Л.Р., 1972, с. 102–105, рис. 2.-1; Мокрынин В.П., Плоских В.М., 1988, с. 20–22,
рис. 19.-2; 1992, с. 30–35). Последний входил в состав Иссыкского клада, найденного
в районе Алма-Аты.
Все вышеописанные кинжалы были обнаружены случайно, что очень затрудняет
их датировку. В.П. Мокрынин считает, что кинжалы из Каменки и Дархана могут датироваться VI–V вв. до н.э. (Мокрынин В.П., Плоских В.М., 1988, с. 20–22, рис. 19.-2).
Однако весь тип кинжалов с рубчатой рукояткой и прямым навершием может быть отнесен к VII������������������������������������������������������������������������
���������������������������������������������������������������������������
–�����������������������������������������������������������������������
V����������������������������������������������������������������������
вв. до н.э. В пользу этого может говорить находка раннего «доскифского» бронзового наконечника с двулопастной листовидной головкой и щипом на втулке,
найденного вместе со сретенским акинаком.
У скифов и савроматов акинаки с бруском-навершием и с рубчатой или рамочной рукоятью датируются VII–V вв. до н.э. (Смирнов К.Ф., 1961, с. 10–13, рис 1.-1–5;
Кадырбаев М.К., 1984, с. 91–93, рис. 1.-47; Степи…, 1989, с. 370, табл. 32.-1). Ряд
аналогичных кинжалов из Южной Сибири, Западной Монголии и Северного Китая
суммарно датируется VI����������������������������������������������������������������
������������������������������������������������������������������
–���������������������������������������������������������������
IV�������������������������������������������������������������
вв. до н.э. (Членова Н.Л., 1967, с. 16–17, табл. 4.-1–3; Кубарев В.Д., 1981, с. 30–42, рис. 3.-1, 6; Могильников В.А., 1997, с. 39–40, рис. 36.-4;
Чжун Сук-Бэ, 1998).
Вариант 2. С рамочной рукояткой. Единственный экземпляр данного типа происходит из Чуйской долины (окрестности села Сретенки).
Очень близкий по форме кинжал известен также из Ферганской долины, но он
имеет слабо выраженную рубчатую ручку (Заднепровский Ю.А., Бушков В.И., 1998,
с. 136–138, рис. 2). Данный тип можно отнести к VII–V вв. до н.э.
Тип 2. С рамочной рукоятью и зооморфнооформленным перекрестьем. Представлен случайной находкой из Тюпского залива Иссык-Куля. На узком крыловидном перекрестье – два нечетких изображения улыбающихся звериных морд (волка?), обращенных друг к другу.
На наш взгляд, кинжал из Тюпского залива, с учетом наличия у него рамочной
рукояти, можно датировать VI–V вв. до н.э.
Тип 3. С сердцевидным перекрестьем.
Вариант 1. С поперечными валиками на ручке. Представлен одним экземпляром
из Прииссыккулья. Данный акинак имеет брусковидное навершие (Памятники…,
1983, №41).
Точных аналогий данный кинжал не имеет. Однако, судя по брусковидному навершию, сердцевидному перекрестью и ромбическому в сечении клинку, кинжалы,
подобные нашему, существовали, вероятно, в VI – начале IV вв. до н.э.
Вариант 2. С плоской рукоятью. Имеется 1 экз. этого типа, найденный случайно
на южном побережье Иссык-Куля. Очень похожий кинжал известен из кургана №1
38

С.С. Иванов. Кинжалы ранних кочевников Семиречья и Тянь-Шаня

Рис. 1. Основные типы металлических кинжалов с территории Тянь-Шаня:
1–10 – Прииссыкулье; 11 – КГИМ (точное место находки неизвестно);
12 – Западный Тянь-Шань (Кетмень-Тюбинская долина)
39

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

могильника Жаман-Тогай на Средней Сырдарье, датирующийся по совокупному инвентарю VII – началом VI вв. до н.э. (Древности Чардары, 1968, с. 180, табл. V.-10).
Ближайшие типологические аналогии ведут к савроматам, где близкие кинжалы датируются VII–V вв. до н.э. (Смирнов К.Ф., 1961, с. 10–13, рис. 1.-7; Мелюкова А.И., 1964,
с. 49–50, табл. XVI.-4).
Тип 4. С зооморфнооформленной рукоятью и почковидным перекрестьем. На
территории региона обнаружен только один кинжал данного типа вместе с акинаком
типа 5. Он является уникальной находкой, и аналогий ему не известно в Центральной
Азии. Навершие у данного акинака в виде бруска, сужающегося к краям, отчего оно
приобретает грибовидные очертания.
Плоская рукоять кинжала декорирована тремя оленями с подогнутыми ногами, а перекрестья – двумя такими же оленями. С другой стороны ручки и перекрестья изображены горные козлы. В Южной Сибири ножи и кинжалы с близкими
изображениями на рукояти также датируются ранним временем –VII–V вв. до н.э.
(Маннай-Оол М.К., 1970, с. 30, рис. 3.-1). Данный кинжал можно отнести к VII–
VI вв. до н.э.
Тип 5. Крестовые, т.е. с прямыми навершием и перекрестием. На территории
Кыргызстана имеются два акинака этого типа; еще один относится к нему предположительно. Первый, железный, экземпляр происходит из Кетмень-Тюбинской долины
(могильник Акчий-Карасу, курган №6). Клинок у кетмень-тюбинского кинжала обломан почти у основания. Он имеет гладкую рукоять, которая сужается к навершию
и перекрестию, приобретая «эллипсоидную» форму. Подобные рукоятки существовали в степях Евразии ограниченный период. Они известны у меча в могильнике
Берккара, датирующемся III–II вв. до н.э. (Бабанская Г.Г., 1956, с. 202, табл. VIII.-1),
у кинжала и меча из кургана Иссык IV������������������������������������������
��������������������������������������������
в. до н.э. в Семиречье (Акишев К.А., Акишев А.К., 1978, табл. 23–24). Второй кинжал был найден в могильнике Куренкей на
Внутреннем Тянь-Шане. Он достаточно сильно коррозирован, но его форма устанавливается достаточно четко.
Группа 2. Кинжалы с зооморфным навершием.
Тип 1. С почковидным перекрестьем. Представлен одним кинжалом, случайно
найденным в Кетмень-Тюбинской долине. Он имеет навершие в виде реалистично
переданных головок горных козлов. Рукоять гладкая, перекрестье – почковидное.
В Южной Сибири есть близкие по трактовке изображения козлов, которые датируются VI–V вв. до н.э. (Членова Н.Л., 1967, с. 130–135). Вышеописанный кинжал можно
отнести к V–IV вв. до н.э.
Тип 2. С бабочковидным перекрестьем. Представлен кинжалом, случайно обнаруженным в окрестностях с. Дархан (Прииссыккулье). Навершие данного кинжала,
опубликованного В.П. Мокрыниным, было трактовано им как нечеткое изображение голов двух козлов, подобным навершию кинжала типа 1 (Мокрынин В.П., Плоских В.М., 1988, с. 20–22, рис. 19.-3). Однако из Северного Китая происходит целый
ряд кинжалов с практически идентичными навершиями (Чжун Сук-Бэ, 1998), датирующихся V в. до н.э.
Группа 3. С грибовидным навершием.
Известен всего один железный экземпляр из могильник Джал-Арык-II, курган
№19 (Кетмень-Тюбинская долина). Кинжал имеет полое грибовидное навершие
40

С.С. Иванов. Кинжалы ранних кочевников Семиречья и Тянь-Шаня

с «высоким» куполом. Рукоять гладкая, переходящая в почковидное перекрестье (Кожомбердиев И.К., 1977, с. 13, рис. 3.-1).
Датировка данного кинжала несколько затруднена. Полые навершия были характерны для кинжалов карасукской и начального этапа тагарской культур Южной
Сибири (Членова Н.Л., 1967, с. 15–19, табл. 3.-4–8). Ближайшие морфологические
параллели нашему кинжалу происходят из Приаралья, где в Уйгараке были обнаружены два кинжала с грибовидным навершием, причем у последнего оно также
было полым. Таким образом, наш кинжал можно отнести к VI в. до н.э.
Группа 4. С серповидным или «рожковым» навершиями (3 экз.).
Тип 1. С бабочковидным перекрестьем. Относится один кинжал с Иссык-Куля
(Мокрынин В.П., Плоских В.М., 1988, с. 40–41, рис. 19.-1). Он имеет «рожковидное»
навершие, рубчатую рукоять и бабочковидное перекрестье.
«Рожковое» навершие, так же как и изогнутое, присуще кинжалам раннепрохоровской культуры IV–II вв. до н.э. (Пшеничнюк А.Х., 1983, с. 107–108); в Южной
Сибири и на Алтае, а также в Восточном Прикаспии – IV–II вв. до н.э. (Иванов Г.Е.,
1987, с. 15–17, рис. 5.-8; Кочеев В.А., 1995, с. 133–135, рис. 1.-2; Степная полоса…,
1992, с. 127, табл. 50.-1–2). Однако рубчатая рукоять уже не характерна для кинжалов
IV–II вв. до н.э., по этой причине рассмотренный кинжал можно датировать концом
V–IV вв. до н.э.
Тип 2. С дуговидным перекрестием. Единственный экземпляр данного типа
был обнаружен в могильнике Джал-Арык-II, курган №12 (Кетмень-Тюбинская
долина). Он имеет навершие в виде широкого изогнутого бруска, приближающегося к сердцевидному (Кожомбердиев И.К., 1977, с. 13, рис. 3.-2; Ташбаева К.И.,
1987а, с. 10).
Типологически близкие кинжалы известны на обширных территориях: на Памире близкий кинжал датируется IV в. до н.э. (Литвинский Б.А., 1968, с. 77–83,
табл. 2.-10), на Алтае – так же IV в. до н.э. (Кочеев В.А., 1995, с. 133–135, рис. 1.-2).
У поздних савроматов и сарматов мечи и кинжалы с подобными навершием и эфесом
относятся к IV в. до н.э. (Смирнов К.Ф., 1961, с. 26–27, рис. 7.-9–11; Клепиков В.М.,
2002, с. 27–28, рис. 2.-6–10).
Тип 3. С прямым перекрестьем. Один акинак этого типа известен в могильнике
Боз-Тектир, курган №2 (Ташбаева К.И., 1987а, с. 9; 1987б, с. 32). Он имеет слабоизогнутое навершие, плоскую «эллипсоидную» рукоять и прямое перекрестье. Клинок у
него обломан практически у основания.
Ближайшая территориальная аналогия вышеописанному кинжалу известна из
Берккаринского могильника, кинжал из которого относится к III�����������������������
��������������������������
–����������������������
II��������������������
вв. до н.э. (Бабанская Г.Г., 1956, с. 206, табл. �������������������������������������������������������
VIII���������������������������������������������������
.-1). Похожие акинаки происходят из Восточного Прикаспия, Северного Причерноморья, Южного Урала и Поволжья, где они бытовали в
пределах конца IV–II вв. до н.э. (Мошкова М.Г., 1963, с. 34, табл. 18–19; Пшеничнюк
А.Х., 1983, с. 107–108, табл. X.-8, XI.-7–8, XXIII.-14–16; Симоненко А.В., 1984, с. 131–
132, рис. 3; Степная полоса…, 1992, с. 127).
В Семиречье и на Тянь-Шане и сопредельных районах Центральной Азии в сакский период существовал развитый набор вооружения, важное место в котором занимал кинжал.

41

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

А.М. Илюшин
Кузбасский государственный технический университет, Кемерово, Россия

ФРАГМЕНТЫ ЗЕРКАЛ КАК АМУЛЕТЫ В МАТЕРИАЛЬНОЙ
И ДУХОВНОЙ КУЛЬТУРЕ СРЕДНЕВЕКОВЫХ КОЧЕВНИКОВ
КУЗНЕЦКОЙ КОТЛОВИНЫ

Привозные зеркала и их копии, найденные в Центральной Азии, уже более трехсот лет изучаются исследователями материальной и духовной культуры средневековых
этносов, проживавших в то время на этих территориях (Лубо-Лесниченко Е.В., 1975,
с. 6–7). Актуальна данная тема и сегодня, когда предметы исследования рассматриваются с позиции их технологического производства и импорта (Тишкин А.А., 2008, с. 78–81;
и др.). Зеркала, изготовленные из цветных и благородных металлов, в эпоху средневековья имели высокую стоимость и поэтому были доступны далеко не всем. Известно, что
полиметаллические зеркала являлись очень важными атрибутами из числа женских аксессуаров и были широко распространены у многих народов евразийского континента.
В это время была мода на китайские зеркала, которые традиционно имели круглую форму с петелькой на оборотной стороне, что отражало их космогонические представления
о строении вселенной (Лубо-Лесниченко Е.В., 1975, с. 8). Эта мода не обошла стороной
и северную периферию Саяно-Алтая, где располагается Кузнецкая котловина, но при
этом аборигенные народы этого региона во многих случаях придавали им иное семантическое содержание. Кроме этого, наличие зеркал наряду с другими принадлежностями туалета в кругу средневековых древностей Кузнецкой котловины свидетельствует о
склонности местного населения того времени к нарядам и щегольству.
В настоящее время усилиями сотрудников Кузнецкой комплексной археолого-этнографической экспедиции (ККАЭЭ) при исследовании архивных материалов и раскопках
погребальных памятников, соотносимых с культурой кочевников развитого средневековья, на территории Кузнецкой котловины собрана и частично опубликована коллекция
зеркал и их фрагментов (Илюшин А.М., 1993, с. 39, рис. 34.-5; 1999, с. 47, рис. 35.-1;
42.-1; 60.-2; 63.-3; Илюшин А.М., Борисов В.А., Бутьян В.А., Сулейменов М.Г., 2007,
с. 98–99, рис. 1.-2; и др.). К категории памятников кочевников развитого средневековья
на территории Кузнецкой котловины относятся древности шандинской археологической
культуры, археолого-этнографические комплексы погребенных по обряду ингумации с
тушей или шкурой коня в X–XIV вв. и погребенных по обряду трупообожжения с тушей
или шкурой коня (Илюшин А.М., 2005, с. 97–105, 120–126, табл. 12–18).
Три из восьми публикуемых в настоящей работе фрагментов зеркал (рис. 1.-1–8)
уже были подвергнуты специальному изучению. Это фрагменты бронзовых зеркал
с концентрическими выпуклыми бортиками из курганов №11 и 12 могильника Торопово-1 (рис. 1.-7–8), датированного XIII–XIV вв. (Илюшин А.М., 1999, с. 67–68), а также фрагмент серебряного (?) зеркала из кургана №4 могильника Ишаново (рис. 1.-4).
Последний представляет собой фрагмент круглого зеркала диаметром 8,5 см с узким
ровным бортиком из белого металла с темной патиной. Внизу на зеркале имеется изображение ребенка, а вверху – летящий аист среди облаков и цветок. Единичные аналогии этой находке имеются в коллекциях Красноярского краевого и Минусинского краеведческих музеев, археологического музея Томского государственного университета и
42

А.М. Илюшин. Фрагменты зеркал как амулеты в материальной и духовной культуре...

Рис. 1. Находки фрагментов зеркал (амулетов) на территории
Кузнецкой котловины из раскопок ККАЭЭ: 1–5 – курганный могильник Ишаново;
6 – курганная группа Конево; 7–8 – курганный могильник Торопово-1.
1, 3, 5, 7–8 – бронза; 2, 4, 6 – серебро (белая бронза?!)
43

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

в древностях Китая и Кореи ������������������������������������������������������������
XI����������������������������������������������������������
–���������������������������������������������������������
XIII�����������������������������������������������������
вв. (Лубо-Лесниченко Е.В., 1975, с. 76). Без определения химического состава металла изделия можно лишь предполагать, что это зеркало
является копией с оригинала. На курганном могильнике Ишаново было найдено еще
четыре фрагмента зеркал, три из которых изготовлены из бронзы и одно из серебра (?)
(рис. 1.-1, 3, 5). Бронзовые фрагменты зеркал не были украшены орнаментом. Лишь на
одном из них сохранились следы вторичного воздействия с целью украсить его путем
нанесения в центральной части концентрического граффити циркульного орнамента
(рис. 1.-5). Фрагмент серебряного (?) зеркала был украшен концентрическим выпуклым
бортиком и валиком, между которыми едва прослеживаются две ленты из треугольников
(рис. 1.-2). Курганный могильник Ишаново предварительно датируется XII–XIV вв. и
отождествляется с шандинской археологической культурой и культурой крупного племени аз-кыштымов Кузнецкого Присалаирья (Илюшин А.М., Борисов В.А., Бутьян В.А.,
Сулейменов М.Г., 2007, с. 99). Еще один серебряный (?) фрагмент зеркала был найден
в кургане №2 на погребальном памятнике Конево, который предварительно датируется
XII–XIII вв. и отождествляется с этнографической группой кыпчаков (Илюшин А.М.,
2007, с. 75–77). Этот фрагмент зеркала был украшен концентрическим выпуклым бортиком и удаленным от него на 1 см валиком, между которыми лишь прослеживаются рельефы орнамента (рис. 1.-6). Кроме представленных материалов (рис. 1.-1–8), на территории
Кузнецкой котловины в древностях кочевников развитого средневековья известны еще
несколько бронзовых фрагментов зеркал – на курганных могильниках Шанда и Торопово-1 (Илюшин А.М., 1993, с. 28, рис. 34.-5; 1999, с. 47, рис. 35.-1; 42.-1).
Из одиннадцати исследованных фрагментов зеркал, зафиксированных на четырех памятниках (Шанда, Торопово-1, Конево, Ишаново), один был обнаружен во рву
(Торопово-1), два – в насыпи (Торопово-1 и Ишаново) (рис. 1.-4, 7), два – в могилах
мужчин (Торопово-1 и Ишаново) (рис. 1.-2, 8), шесть – в могилах девушек и женщин
(Шанда, Торопово-1, Конево, Ишаново) (рис. 1.-1, 3, 5–6). Такая фиксация и распространение фрагментов металлических зеркал указывают на их использование не только по первоначальному назначению, но и на придание им определенных сакральных
функций как в повседневной жизни кочевников, так и в погребальном обряде. Многие
из найденных фрагментов зеркал имели по одному отверстию, что указывает на их
использование в качестве амулетов и культовых предметов. Однако семантика этих
предметов нам неизвестна, поэтому их смысловое значение можно лишь предполагать, выстраивая гипотезы на основе этнографических сведений.
По погребальному обряду телеутов, предметы, которые клалив могилу, намеренно
портили, обламывали у них края и совершали другие действия по отношению к ним, тем
самым как бы умерщвляя их. Делали это, скорее всего, затем, чтобы в другом мире вещи
могли принять свой «настоящий» вид и использоваться умершими (Малов С.Е., 1929,
с. 332; Функ Д.А., 1993, с. 240). Эта традиция уходит в глубокую древность и известна
у многих народов Северной Азии, в том числе и у шорцев, коренного этноса Кузнецкой
котловины (Косарев М.Ф., 1981, с. 249–250). Данная информация объясняет, почему в исследованных нами погребальных памятниках кочевников развитого средневековья фиксируются в основном лишь фрагменты зеркал или зеркала, подверженные частичной ломке.
Однако эти сведения не позволяют раскрыть семантическую функцию этих предметов как
амулетов. Можно лишь предполагать о том, что они связаны с культами солнца и огня и
выполняли другую, вероятно, ведущую функцию – амулета-оберега для их владельцев.
44

Ю.С. Кайлачакова. Китайский шелк как компонент традиционной культуры...

Ю.С. Кайлачакова
Муниципальное учреждение «Музей истории г. Черногорска», Черногорск, Россия

КИТАЙСКИЙ ШЕЛК КАК КОМПОНЕНТ
ТРАДИЦИОННОЙ КУЛЬТУРЫ ТЮРКОВ САЯНО-АЛТАЯ

На протяжении нескольких тысяч лет народы Саяно-Алтайского нагорья так или
иначе вовлекались практически во все международные политические и экономические
процессы, происходившие в Центральной Азии. Вследствие этого в традиционной
культуре тюркских кочевников Саяно-Алтая – хакасов, тувинцев и алтайцев – сохранилось такое множество схожих, а порой идентичных черт и явлений.
При пошиве одежды саяно-алтайские тюрки использовали разные материалы.
Выделывали различные сорта кожи и меха, валяли войлоки. Из производимого животноводством сырья ткали полушерстяные материи, из растительного сырья – крапивы,
льна и конопли – изготавливали ткани. Остальные материи были привозными. К ним
относились шелка. Наибольшей популярностью у зажиточных состоятельных людей
пользовались шелковые ткани из Китая.
Для обозначения шелка существовали такие термины: «торко» – у алтайцев,
«торғы» – у хакасов и «торгу» – у тувинцев. Эти схожие термины восходят еще к древнетюркскому слову «torqu» – шелк (Древнетюркский словарь, 1969, с. 578). Таким образом,
с VI–VIII вв. н.э. вплоть до настоящего времени на территории Саяно-Алтая у тюркских
народов под термином «торғы», «торгу» подразумевается шелк. На наш взгляд, сохранившийся термин «торгу» – это общее наименование шелковых тканей. В историческом
лексиконе саяно-алтайских тюрков сохранились термины, обозначающие самые разные
сорта китайских шелковых тканей. В хакасском языке до недавнего времени существовал термин «чучунче», «чунча», что в переводе на русский означает «чесуча». Согласно
данным В.Я. Бутанаева (1999, с. 224), «чесуча» – это сорт китайского шелка, про который говорили: «паспа чох сойан чучунчазы» – «материя без набойных цветов, завозимая
из Тувы». В самой же Туве «чесуча» обозначается словом «чычыы» (Тувинско-русский
словарь, 1968, с. 560). Монголам также известна «чесуча», которую называют «чисчуу»
(Большой академический монгольско-русский словарь, 2002, с. 316).
В сознании саяно-алтайских тюрков самым лучшим китайским шелком считался
плотный узорный шелк. Хакасы называли его «манных», «мандых», алтайцы – «мандык». Из узорного шелка «манных» очень богатые хакасы шили платья, рубахи, этим
же шелком крылись шубы. Хакасы говорили, что одежду из китайского шелка «манных» с крупными узорами надо носить мужчинам, женщинам предназначался шелк
«манных» с мелкими узорами (Бутанаев В.Я., 1999, с. 59). Алтайцами также особенно
ценился китайский шелк «мандык», обозначающий плотный шелк, и который считался самой дорогой материей из всех тканей. «Мандык» у южных алтайцев разделялся
на «эр-мандык» – мужской шелк и «тижи-мандык» – женский, что было связано с
окраской и рисунком шелковой ткани. Шелку «мандык» приписывали сакральные защитные функции, по представлению южных алтайцев, он берег от неприятностей и
злых сил, потому его особенно ценили и шили из него только верхнюю одежду (Тадина Н.А., 1995, с. 97).
Но одним из самых популярных сортов китайского шелка считалась камка. Так
в архивных документах XVII–XVIII вв., касающихся Сибири и Центральной Азии
45

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

(«Сибирский приказ», «Монгольские дела» и т.п.), чаще всего упоминается именно
камка. На языке тюрков Саяно-Алтая, в частности у хакасов, китайская камка звучит
как «хамғы» («хамғы торғы»). По сведениям протоирея В. Вербицкого (1884, с. 123), у
алтайцев под термином «камгы» подразумевалась шелковая ткань – «канфа», а камка –
это китайский шелк, который есть то же самое, что и канфа.
Разнообразие терминов китайских шелков, встречающихся в лексиконе саяно-алтайских тюрков, свидетельствует о длительных торгово-экономических отношениях
как с самим Китаем, так и с государствами и народами, посредством которых китайские шелка поступали на территорию Саяно-Алтая.
Об использовании китайского шелка населением Саяно-Алтайского нагорья уже
с IV����������������������������������������������������������������������������
������������������������������������������������������������������������������
–���������������������������������������������������������������������������
III������������������������������������������������������������������������
вв. до н.э. свидетельствуют находки из археологических памятников – Пазырыкских (Алтай) и Салбыкских (Хакасия) царских курганов, где были найдены
фрагменты китайских шелковых тканей разного качества. Использовался населением
китайский шелк и в более поздние эпохи – в Оглахтинском могильнике (Хакасия), датирующемся примерно ���������������������������������������������������������
III������������������������������������������������������
–�����������������������������������������������������
IV���������������������������������������������������
вв. н.э., были обнаружены полихромные шелковые материи. На территории Тувы, как известно, входившей в границы Тюркского каганата,
в могильниках Монгун-Тайга, Аймырлыг сохранился богатый шелковый инвентарь.
Большое разнообразие фрагментов китайских шелковых тканей – от одноцветных до
узорчатых камчатных – зафиксировал масштабность поступления китайских материальных благ к тюркской правящей элите, получавшей, как известно, шелк в качестве
даров и подношений от Китая – завуалированная дань.
Очень богатые хакасы при пошиве нарядного женского платья – «ипчи когенегi»
и праздничной мужской рубахи – «ир когенегi» употребляли китайский шелк разных
цветов. Например, в фондах Музея антропологии и этнографии (Кунсткамера) сохранилась мужская рубаха из орнаментированного ярко-красного шелка, узор которого
состоит из фигур, напоминающих звезды (МАЭ-5060-1).
Основа женского и мужского костюма тувинцев – халат, шился он из различных
материй, в том числе из разных сортов китайского шелка – камки, чесучи, иногда канфы. В тувинском фольклоре зафиксировалась пословица об умении тувинских мастериц
быстро шить «длинные шелковые и чесучовые халаты» (Курбатский Г.Н., 2001, с. 20).
Качество материи, шедшей на халат, напрямую зависело от уровня благосостояния семьи. Замужние женщины носили халат – «эдектиг тон», что дословно переводится как
халат с подолом. Подобный халат хранится в Музее археологии и этнографии Сибири
Томского университета. Халат выполнен из китайского шелка голубого цвета, а подклад – из хлопчатобумажной материи. Фигурная пола и подол декорированы широкой
полосой черного плиса с цветной вставкой китайского шелка (Каталог…, 1979, с. 164).
Покрой тувинского женского халата с отрезной линией на уровне колен близок
верхней одежде хакасок, называемой «идект��������������������������������������
i�������������������������������������
г тон». Такая шуба являлась необходимым элементом свадебной обрядности хакасов, помимо свадеб, его одевали на праздники, торжества. Обычно «идектiг тон» шили из овчины, а сверху покрывали парчой,
плисом, атласом, шелковыми тканями различных цветов. В фондах МАЭ (Кунсткамера) сохранилась яркая красочная праздничная женская шуба из овчины, крытая малиновым шелком. Подол, воротник, обшлага опушены коричневым мехом колонка, ворс
не сильно стертый, значит, шубу редко надевали. Ближе к подолу шуба крыта фиолетово-золотистой парчой (МАЭ-5060-17).
46

Э.Н. Киргинеков. К вопросу взаимодействия древних культур...

В традиционной одежде южных алтайцев китайским шелком, как правило, покрывалась верхняя одежда, которая носилась зимой и летом. Зажиточные алтайцы старались
украсить шубы особо тщательно и употребить наиболее ценные меха. Например, теленгитская княжна, выходя замуж, должна была иметь в приданое более 30 шуб: овчинных,
соболиных, песцовых. Самой дорогой считалась шуба из белого колонка – «агас тон»,
существовали шубы из чернобурки, высшего качества шкуры молодых ягнят и белой
белки (информатор – Чаганакова Айнура Викторовна (теленгитка), 1981 г.р., п. Улаган).
У богатых алтайцев если шубу покрывали тканью, то выбирали самую лучшую – китайский шелк, атлас. Шелковыми тканями обычно крыли в случае, если шубу делали из
шкуры молодых ягнят, отличавшуюся после специальной обработки особой мягкостью,
тонкостью и прочностью. Шуба из такой овчины, крытая узорчатым китайским шелком,
имелась в гардеробе особенно зажиточных и знатных женщин.
Из китайского шелка саяно-алтайские тюрки шили платья, рубахи, халаты, безрукавки, пояса. Но наиболее типичным было существование традиции крыть китайскими шелковыми материями шубы. Такие шубы, а иногда и халаты, крытые китайским шелком, были характерны для хакасов, тувинцев и алтайцев. Подобная традиция
встречается и в древнем китайском костюме, где поверх легких шуб надевали расшитые шелковые халаты.
Использовали шелка из Китая и при изготовлении отдельных деталей одежды,
например, подола, пройм рукавов, воротника, полы и т.д. Согласно традиционному
мировоззрению саяно-алтайских тюрков перечисленным выше деталям одежды приписываются сакральные защитные функции. Вероятно, по представлениям тюрков
Саяно-Алтая, употребление самого лучшего шелка – китайского – более надежно предохраняло человека от воздействия злых сил окружающей действительности.
Таким образом, китайский шелк можно назвать предметом роскоши, который был
доступен только самым богатым слоям традиционного общества кочевников на СаяноАлтае. И применялись шелковые материи из Китая в праздничной и в повседневной
одежде весьма состоятельных людей. Появление шелковых тканей из Средней Азии,
позже России делает шелковый материал доступным и для менее зажиточных слоев населения тюркских кочевых обществ Южной Сибири. Но тем не менее шелк как ткань
оставался своего рода показателем социального и имущественного статуса человека,
что представляется нам прямым влиянием китайского шелка.
Э.Н. Киргинеков
Хакасский национальный краеведческий музей им. Л.Р. Кызласова, Абакан, Россия

К ВОПРОСУ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ ДРЕВНИХ КУЛЬТУР
АЛТАЕ-САЯНСКОЙ ГОРНОЙ СТРАНЫ (САЯНО-АЛТАЯ)

Появление и развитие культурных и хозяйственных сообществ закономерно
связано с географическим фактором тех или иных регионов. Традиционно географическая характеристика определяет уровень развития территории. Она закладывает
основы материальной культуры населения начиная с простейших приемов введения
хозяйства, одежды, питания и т.д. Географическое окружение играет значимую роль в
формировании этнических объединений, так как регулирует направление экономических
47

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

связей, специализацию деятельности по видам той или иной продукции, взаимоотношения между группами людей по вопросам военных мероприятий. В конечном итоге, ландшафт влияет на стереотипы поведения коллективного сознания сообществ
и формирования психологического образа этноса. Примеров в истории, связанных
с особым географическим положением регионов, предостаточно. Очевидны благоприятные, менее благоприятные (вплоть до экстремальных) территории для проживания и, что немаловажно, для развития обществ.
В комплексе многочисленные географические факторы придают человеческому
обществу дополнительный потенциал. При этом очевидно, что некоторые территории
заведомо становятся наименее пригодными для внутреннего развития либо возникают особые формы социальной организации или адаптации человека. В таком случае
практически все усилия общества затрачиваются или даже целенаправлены на преодоление трудностей, связанных с географической средой обитания.
В мировом географическом районировании территории, обладающие признаками наибольшего благоприятствования не только для проживания, но и для развития,
широко известны. В историческом плане данные территории являются своеобразными центрами появления и дальнейшего распространения технологических открытий и
изобретений, очагами религиозных идей, инноваций. Археологическая структура знаний также учитывает географический фактор (Кирюшин Ю.Ф., 2004, с. 4–6).
История кочевых обществ, особенно в период становления и распространения, тесно связана с территорией степных геосообществ. Несмотря на колоссальную протяженность, различные климатические условия, трудно оспаривать ее культурное единство
евразийских степей. Прежде всего такое единство прослеживается в зарождении и формировании культур, схожих в материальной сфере, социальной организации, а также в
общей антропологической схожести. Среди множества факторов исторического единства не последнее место занимает географический фактор.
В историческом контексте географический фактор имеет совершенно обусловленный характер. И, как правило, он связан более со средой обитания ограниченного
коллектива людей (поселенческие материалы). Географическая среда обитания является данностью, которая практически не поддается изменению на протяжении столетий.
Это одно из условий той или иной территории для людских коллективов древности.
Поэтому необходим временной промежуток для адаптации, затем для приспособляемости и познания, и далее период освоения географических участков. Необходимо,
конечно, учитывать, что такие этапы могут быть продолжительны, иметь эволюционный вид, так и коллективы, имеющие достаточно сильную социальную организацию,
технологические знания, способны преодолеть этапы за короткий промежуток времени. Рассматривая автохтонное или миграционное объяснение происхождение культуры общества, можно предполагать наличие этапов (адаптации – познания – освоения)
исторического процесса, обусловленного географическим фактором.
На этапах «познания – освоения» одним из определяющих направлений развития становится производящее хозяйство. Для территории степей это – скотоводство. Для одного
коллектива (на уровне поселения) важна географическая среда обитания. Хозяйствование
носит комплексный характер и затрагивает огромный спектр: от ведения домашнего быта
до обеспечения своего круга питанием. Для характеристики культуры этноса или археологической культуры важно понятие «географическое окружение», так как оно объединяет
48

Э.Н. Киргинеков. К вопросу взаимодействия древних культур...

разную среду обитания коллективов (например, горы, тайга, степь, речные долины). При
этом очевидно единство на уровне этноса или археологической культуры.
Географическое окружение позволяет определять основные направления экономических и культурных связей, устанавливает возможность металлических ресурсов.
Для изучения археологических культур именно данные характеристики в изучения являются определяющими и позволяют выходить на уровень межрегиональных обобщений, т.е. исторических знаний.
К территориям, имеющим определенный статус в культурно-историческом процессе евразийских степей и где ярко выражено географическое окружение, относится
Алтае-Саянская горная страна, представляющая собой серию разветвленных горных
хребтов, разделенных котловинами. Особенностью их развития является длительная
орогенная история, включающая несколько этапов выравнивания (Чернов Г.А., Вдовин В.В., Окишев П.А. и др., 1988, с. 3). Названа она В.А. Обручевым, для которого
объединяющим признаком стал характер рельефа.
Наличие котловин придает территории привлекательность заселения людскими
коллективами. Почти все котловины заложены по осевым и периферийным частям горных поднятий. Характерной особенностью рельефа является наличие наклонных равнин,
внутренних горных перемычек, невысоких возвышенностей и останцов, выделяющихся
над поверхностью плоских равнин. Несмотря на определенную общность, каждая котловина формирует особый, свойственный только ей климатический режим, создает неповторимые сочетания ландшафтных образований (Башалханова Л.Б., Буфал В.В., Русанова В.И., 1989, с. 35). Благоприятная географическая среда позволяет активно развивать
производящее хозяйство (скотоводство), но ярко выраженная климатическая зональность
обусловливает ведение комплексного хозяйства вплоть до земледелия. Свидетельством
тому является возведение каналов в Хакасско-Минусинской котловине. Каналы могли
быть сооружены как для орошения полей, так и для пастбищ. Близость таежной зоны
позволяет специализироваться на охоте (в том числе важной с точки зрения экономических связей добычи пушнины), но при этом очевидно, что специализация на охоте совершенно не исключает занятие скотоводством. Способствуют взаимодействию размеры
обжитых котловин, например, Хакасско-Минусинская котловина – 250х120 км, Назаровская – 200х80 км, Тувинская – 400х70 км. Преодоление таких расстояний не составляет
большого труда. Развитая гидросистема, близость климатических и ландшафтных зон
лишь создают особый режим географического окружения, стимулируют возникновение
и развитие хозяйственных и культурных связей внутри котловин.
Доступность металлического ресурса в каждом из регионов дает дополнительную возможность для возникновения собственных металлургических центров для
Тувы, Хакасии, Алтая.
Обращает внимание, что Алтае-Саянская горная область имеет «решетчатый»
облик горно-котловинных систем. Такое строение обеспечивает внутрирегиональные
связи между культурными областями Алтая, Хакасии, Тывы, Кузнецкой котловины,
части Монголии. Обеспечение речных систем в широтном направлении делает экономические и культурные связи более устойчивыми и создает круг близких археологических культур в афанасьевско-окуневское время, скифскую эпоху и средневековье.
Наряду с внутрирегиональными связями, несомненно, могут быть прослежены
трансрегиональные. Вдоль одного из протяженнейших водоразделов почти прямолинейно
49

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

(с юго-запада на северо-восток) они пересекают всю Алтае-Саянскую горную страну от
г. Усть-Каменогорска до г. Нижнеудинска (Чернов Г.А., Вдовин В.В., Окишев П.А. и др.,
1988, с. 193). Известно географическое направление по крупнейшим рекам Обь и Енисей,
по которым осуществляется влияние на территории совершенно иного хозяйственного
типа присваивающегося хозяйства (рыболовство, охота) вплоть до средневековья. Вследствие этого в Западной и Восточной Сибири присутствуют культуры иного материального
и технологического облика, испытывая мощное влияние Алтае-Саянского региона.
В заключение можно отметить, что термин «Южная Сибирь» не точно отражает
историческую ситуацию в степной части Евразии, так как изначально определяет
связь с территорией (Сибирь) с иным хозяйственно-культурным типом, и его появление, вероятно, больше связано с геополитической ситуацией новейшего времени. Термин «Алтае-Саянская область (Саяно-Алтай)» более точно определяет территорию,
являющуюся одним из центров культурогенеза Центральной Азии.
С.М. Киреев
Национальный музей Республики Алтай им. А.В. Анохина, Горно-Алтайск, Россия

КИТАЙСКОЕ ЗЕРКАЛО ИЗ МОГИЛЬНИКА
БУЛАН-КОБИНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ЧЕНДЕК
(ГОРНЫЙ АЛТАЙ)

Одна из достаточно редких и интересных категорий находок хуннуского времени,
происходящих из Горного Алтая, – немногочисленные зеркала из «белого металла» и их
фрагменты, большинство из которых считаются предметами китайского импорта. Они
являются надежным показателем торгово-экономических и политических связей и служат «...определенными индикаторами при установлении хронологии захоронений кочевников Западной и Южной Сибири скифо-сакского и «гунно-сарматского» времени»
(Тишкин А.А., Хаврин С.В., 2006, с. 78). На сегодняшний день известны сведения о девяти подобных находках из Горного Алтая, сводка которых с данными рентгенофлюоресцентного анализа опубликована вышеуказанными в сноске авторами. Нами в 1991 г. на
могильнике Чендек в Усть-Коксинском районе Республики Алтай в погребении №6 обнаружена половина подобного зеркала из «белого металла» (Киреев С.М., Кудрявцев П.И.,
Вайнбергер Е.В., 1992, с. 59–61). К настоящему времени появилась возможность дополнить предварительную публикацию новыми сведениями и уточнениями.
Могильник Чендек расположен на юго-восточной окраине одноименного села.
Он обнаружен местными жителями. В течение 1991–1992 гг. В.И. Соеновым исследовано 31 погребение гунно-сарматского времени (Соенов В.И., Эбель А.В., 1992, с. 9–19).
С.М. Киреевым в 1991 г. раскопано пять погребений данного периода. Погребение №6
имело насыпь овальной в плане формы размерами 3,4х3,1 м, сложенную в три слоя
из окатанных речных валунов и рваного камня. Под насыпью находилась подовальная
в плане яма размерами 1,8х0,9 м, глубиной 1,1 м, ориентированная в широтном направлении. На дне ямы, перекрывая костяк, лежало четыре плитообразных камня, под
которыми находились сильно истлевшие куски дерева, очевидно, остатки перекрытия.
В восточной части на дне зафиксировано несколько мелких угольков. Под камнями и
перекрытием, ближе к южной стенке ямы, головой на восток и вытянуто на спине лежал
50

С.М. Киреев. Китайское зеркало из могильника булан-кобинской культуры Чендек...

погребенный (череп лицевой частью был повернут к северу). Правая рука вытянута
и располагалась вдоль костяка, левая согнута в локте и уложена на таз. Под левой тазовой костью найдена половина зеркала из «белого металла», лежавшая оборотной
стороной вверх. По погребальному обряду и немногочисленному инвентарю в данном
погребении и расположенном рядом погребении №7 оба объекта датированы рубежом
эр – началом новой эры.
Половина круглого зеркала размерами сохранившейся части 81х35 мм изготовлена
из «белого металла». Целое зеркало имело диаметр 80–82 мм. Находка хранится в Национальном музее Республики Алтай им. А.В. Анохина (инв. №11688/3). Химический
анализ изделия не проводился. Лицевая сторона зеркала гладкая, на обороте по краю
проходит высокий покатый гладкий бортик. Надпись, состоящая из шести целых и одного частично сохранившегося иероглифа, заключена в два круга с зубчатым орнаментом. Все части орнамента и надпись выполнены очень тщательно. Цвет металла серобелый, с легкими следами более темного цвета и небольшими зеленоватыми пятнами.
Е.И. Лубо-Лесниченко (1975, с. 11) отмечал, что «в ханьском Китае при изготовлении
зеркал особое значение придавалось чистоте металла. Необходимость тщательного изготовления зеркал была обусловлена ритуально-магическим целями, что часто находило свое отражение в надписях на зеркалах… Поэтому подлинные ханьские зеркала
имеют характерный для них белый металл, лишь слегка покрытый темной патиной, и
тщательно выполненный орнамент». В центре зеркала видны следы его умышленного
излома при помощи зубиловидного орудия. Исследователи отмечают, что, «как правило, зеркала в погребениях находятся в разбитом состоянии. Иногда вместо целого зеркала в погребении клали лишь половину или еще меньший его обломок… Некоторые
неразбитые зеркала, найденные в погребениях, носят следы умышленного повреждения» (Хазанов А.М., 1964, с. 89; Руденко С.И., 1962, с. 91). Большинство из найденных
в Горном Алтае зеркал также обнаружено в обломках (Тишкин А.А., Хаврин С.В., 2006,
с. 78–81). Кстати, В.И. Соеновым в кургане №28 того же могильника Чендек в 1992 г.
найден обломок китайского зеркала из «белого металла» (Соенов В.И., Эбель А.В.,
1992, с. 50–51, рис. 18.-10; Вайнбергер Е.В., 1993, с. 57–59). Практически все ханьские
зеркала находят со сглаженными и затертыми краями, что свидетельствует об их длительном употреблении (Лубо-Лесниченко Е.И., 1975, с. 11). На чендекском зеркале даже
при тщательном рассмотрении скола следов затертости не видно, т.е. оно было разбито,
скорее всего, в процессе совершения погребального обряда или накануне.
По нашей просьбе зеркало было визуально исследовано в 1993 г. сотрудником
Государственного Эрмитажа Е.И. Лубо-Лесниченко и в 2007 г. сотрудником отдела образования префектуры г. Осака (Япония) Т. Масумото. Приводим их заключения.
Е.И. Лубо-Лесниченко: «Зеркала этого типа в китайской литературе носят название
«ляньгуа минь-вэнь цзинь» (зеркало с надписью и арочным орнаментом), а обнаруженный
Вами подтип – «жигуан ляньгуа вэнь цзинь» (зеркало с арочным орнаментом и надписью
«жигун»). Они получили это название, потому что в начале надписи всегда присутствуют
иероглифы «жи гуан» – «сиянье солнца», а вторая половина – может меняться. Эти зеркала
производились в Китае с конца II в. до н.э. до начала I в. н.э., так что это вполне совпадает
с Вашей датировкой. В период Западной Хань это был один из самых распространенных
типов зеркал. Так среди обнаруженных в Лояне 175 ханьских зеркал 36 были зеркала «жигуан», а в ханьских могилах в Шаогоу – 20 из 118, т.е. 15–20%».
51

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

Рис. 1. 1 – план погребения №6 могильника Чендек; 2–3 – фрагмент китайского зеркала

Т. Масумото: «Зеркало этого типа называется «Никко даймин дзюкэн ке» (на
японском языке) или «Жигун дамин чжунцзюань цзин» (на китайском языке). Значит,
зеркало с удвоенными кругами орнамента и надписью «Жигуан дамин»… Надпись
читается по часовой стрелке. О надписи такого типа зеркал есть два варианта. Один
из вариантов читается: «Цзянь жичжигуан тянься дамин». Переводится так: «Смотря
свет из солнца, кажется, что весь мир (или вся страна) находится над большой светлостью и жизнерадостностью». Между иероглифами существуют знаки, которые характерны для зеркал таких типов. Обычно цвет ртутно-синий с коричневато-зеленой
пятнистой ржавчиной». Т. Масумото также обращает внимание, что особое значение
при определении подлинных («старых») зеркал китайского производства от более
поздних их имитаций также производится на основе визуального определения цвета.
52

В.А. Кисель. Каменные изваяния МАЭ РАН (непростая судьба коллекции)

Кроме уже упомянутых находок подобных зеркал типа «жигун» из Лояна и Шаогоу, чендекское зеркало по орнаментальному оформлению имеет много общего с зеркалом из суджинского могильника (Руденко С.И., 1962, с. 92, рис. 65-а) и памятников
хунну Забайкалья (Филиппова И.В., 2000, с. 101–103). Один из знаков, повторенный на
нашем зеркале, трижды также имеется и на суджинском зеркале.
Таким образом, хронология погребения №6, как и раскопанных рядом с ним могил,
по особенностям погребального обряда рубежом эр – началом н.э. подтверждается и заключениями специалистами по типу зеркала. Представляется возможность конкретизировать их датировку II��������������������������������������������������������������������������
����������������������������������������������������������������������������
в. до н.э. – I�����������������������������������������������������������
������������������������������������������������������������
в. н.э. и отнести к булан-кобинской культуре, как и раскопанные В.И. Соеновым (2003, с. 10) курганы центральной группы могильника Чендек.
В.А. Кисель
Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН,
Санкт-Петербург, Россия

КАМЕННЫЕ ИЗВАЯНИЯ МАЭ РАН
(непростая судьба коллекции)

Коллекция древних изваяний Музея антропологии и этнографии в г. Санкт-Петербурге начала формироваться в 1910 г. Первыми экспонатами стали «каменные
бабы», доставленные В.И. Каменским из Казахстана. Сколько всего было привезено
монументов, остается не ясным. Спустя более полувека при описании этих памятников Я.А. Шер на основе рукописного «Отчета о раскопках в Восточном Казахстане»
В.И. Каменского отметил шесть изваяний (Шер Я.А., 1966, с. 77–80, 96, 99, 105–106).
На сегодняшний день «Отчет» утерян, а в коллекционной описи, составленной при
поступлении «баб», упомянуты только три скульптуры.
В 1930–1940-х гг., как можно заключить из статьи Л.А. Евтюховой, в МАЭ были
привезены два памятника из Сибири. Один из них, происходивший с Алтая, ныне отсутствует (Евтюхова Л.А., 1952, с. 76–77, рис. 7.-1).
В 1954 г. А.Д. Грач доставил из Тувы фрагмент монумента – голову мужчины
(Грач А.Д., 1955, рис. 13; Грач А.Д., 1961, с. 35, рис. 50, табл. I.-28). Обнаружить его
также не удалось. Возможно, фрагмент затерялся в процессе исследовательской работы самого А.Д. Грача, так как в архиве хранится его расписка о получении предмета,
но нет никаких пометок о возвращении.
Во 2-й половине 1950-х гг. из Тувы, по свидетельству Л.П. Потапова, в Музей
поступило еще восемь памятников. В их число входили изваяния и стелы «с руническими тюркскими текстами» (Потапов Л.П., 1959, с. 117). Впрочем, коллекционные
карточки временного хранения фиксируют на одно изваяние больше, а в акте приема
на постоянное хранение фигурируют только четыре изваяния без стел.
Таким образом, если не принимать во внимание возможную ошибочность некоторых сведений, к началу 1970-х гг. в МАЭ могло находиться 18 изваяний и четыре стелы.
Все собрание было приписано к разным отделам (Отдел археологии, Отдел этнографии
Сибири). Некоторые экспонаты хранились в подвалах, другие – в фондохранилищах,
а два памятника украсили лестницу Музея, ведущую в зал с экспозицией «Происхождение человека и основные этапы развития первобытного общества».
53

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

Со временем из-за нехватки свободных музейных площадей подвалы стали использоваться под складские помещения и бытовые комнаты рабочих. Монументы
начали бесконтрольно перемещать. Многие скульптуры оказались завалены строительными материалами. Постаменты «парадных» экземпляров обветшали, от чего изваяния, потеряв устойчивость, превратились в серьезную угрозу для сотрудников и
посетителей и были убраны в вестибюль и под лестницу.
Следует признать, что именно последняя четверть XX��������������������������
����������������������������
в. стала для данного собрания переломной. Коллекция испытала разрушительные воздействия: многие экспонаты были депаспортизованы, а некоторые просто затерялись.
В настоящий момент в Музее зарегистрировано только девять изваяний. Они переведены в отдельный фонд и составляют единую коллекцию (колл. №7296).
Практически все памятники являются творчеством тюркоязычных кочевников. Условно их можно разделить на несколько хронологических периодов. Первый период охватывает VI�����������������������������������������������������������������������������
�������������������������������������������������������������������������������
–����������������������������������������������������������������������������
VIII������������������������������������������������������������������������
вв. К нему относятся четыре экспоната: три представляют собой скульптуры, а один – валун со схематичным изображением (рис. 1.-1–4). Все монументы передают
условный образ мужчины-воина. У каждой фигуры в правой руке находится сосуд, левая
же лежит на клинковом оружии. Самые выразительные экземпляры, выполненные на высоком профессиональном уровне, – это памятники из Казахстана (к сожалению, расколотый) и Тувы (Грач А.Д., 1961, с. 18–19, рис. 1–3, табл. I.-1; Шер Я.А., 1966, с. 77–78,
табл. II.-9). У изображенных воинов мочки ушей украшены кольцевидными серьгами.
Их одеяния, особенно пояса, детально проработаны. На поясах висят сабля и кинжал,
а также различные сумочки. У «казахстанского» воина волосы заплетены в шесть длинных
кос, которые туго стянуты над поясом и распущены у окончаний. На его груди располагается крупный двойной ромб, имитирующий отвороты одеяния или крупную подвеску.
«Тувинский» боец имеет короткую стрижку. У него очень тщательно прорисовано оружие. На его наборном поясе выделяется пряжка, а кроме сумочки, на отдельном
ремешке подвешен оселок (?).
Происхождение монумента-валуна неизвестно. Судя по имеющимся аналогиям
(Шер Я.А., 1966, с. 87–88, табл. VII.-35–36; с. 94–95, табл. XI.-48; с. 96–97, табл. XII.-52;
с. 98–99, табл. XIV.-60), он мог быть привезен из Восточного Казахстана или Киргизии.
К другому этапу, ограниченному VII–IX вв., можно отнести три изваяния
(рис. 1.-5–7). Образы мужчин переданы в виде бюстов. Но один памятник, доставленный из Казахстана, фрагментирован. Первоначально он, скорее всего, являлся
полномерной скульптурой. Из всей группы только у одного монумента, тоже казахстанского, показан сосуд в виде чаши на высокой ножке.
Серединой IX������������������������������������������������������������
��������������������������������������������������������������
– началом XIII���������������������������������������������
�������������������������������������������������
вв. датируется столбообразный памятник, изображающий мужчину с крупной яйцевидной головой (Евтюхова Л.А., 1952, с. 77,
рис. 7.-2; Кубарев В.Д., 1984, с. 178, табл. L.-255) (рис. 1.-8). У мужчины в руках
зажат сосуд, напоминающий вазу. Голова выполнена объемной, руки – в высоком
рельефе, а перекрещенные ноги переданы углубленной контурной линией. Очевидно, рисунок ног появился несколько позднее, чем было изготовлено само изваяние.
Согласно Л.А. Евтюховой (1952, с. 77), монумент был привезен с Алтая. Вполне
вероятно, что его передал в МАЭ М.П. Грязнов. Среди публикаций можно отыскать
точную аналогию памятнику – это экспонат музея г. Барнаула, хранившийся там
в 1920-х – начале 1930-х гг. (Appelgren-Kivalo H., 1931, abb. 342; Шер Я.А., 1966,
54

В.А. Кисель. Каменные изваяния МАЭ РАН (непростая судьба коллекции)

с. 117–118, табл. XV.-120). Правда, судя по рисунку, у барнаульской скульптуры ноги
были выполнены в рельефе.

Рис. 1. Каменные изваяния МАЭ РАН (масштаб различный) (фото С.Б. Шапиро и автора)

Значительные затруднения вызывает датировка последнего коллекционного
предмета – слегка обработанной каменной глыбы (рис. 1.-9). Одной из ее частей придана округлая форма, очертаниями напоминающая человеческую голову. Овальные
углубления имитируют глазные впадины и рот, а необработанные промежутки между
ними – прямой нос и, возможно, опущенные усы. Незначительные сколы создают впечатление, что мастер стремился показать шею, бороду, а также гривну. Место обнаружения
55

Материальная и духовная культура древних и средневековых кочевых народов...

памятника неясно. Подобные монументы встречаются в Туве (Герасимов А.Н., 1995,
с. 128, рис. 2.-5) и на Алтае (Евтюхова Л.А., 1952, рис. 71.-6; Кубарев В.Д., 1979, с. 12,
табл. �����������������������������������������������������������������������������������
I����������������������������������������������������������������������������������
; Кубарев В.Д., 1984, с. 107, табл. ����������������������������������������������
III�������������������������������������������
.-19). Памятник может относиться как к эпохе поздней бронзы, так и к средневековью.
Проведенный краткий обзор древних изваяний, хранящихся в МАЭ РАН, показывает, что, несмотря на небольшой объем коллекции и плохую атрибуцию, она
включает интереснейший материал по монументальному искусству кочевников,
а несколько памятников являются подлинными шедеврами.
А.М. Клементьев, В.С. Николаев
Иркутский государственный технический университет, Иркутск, Россия

ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ЛАНДШАФТНЫХ РЕСУРСОВ
СРЕДНЕВЕКОВЫМ НАСЕЛЕНИЕМ ПРИАНГАРЬЯ

Данная работа основана на материалах поселенческих комплексов Тоток, Тоток-2,
Унгинское, Хашхай-1, Метляево, Молодежная-���������������������������������������
I��������������������������������������
и могильников и погребений Усть-Талькин, Доглан, Озерок, Усть-Уда, Унга-���������������������������������������������
VI,������������������������������������������
расположенных на территории Южного Приангарья. Эти объекты датируются в целом VIII–XIV вв. н.э. Современная территория, где
расположены памятники, входит в состав североазиатских степных геосистем, где представлены подгорные южносибирские ландшафты (Ангарская «лесостепь»), которые
граничат с горно-таежными южносибирскими ландшафтами североазиатских таежных
геосистем (Михеев В.С., Ряшин В.А., 1977).
Климатические ресурсы и использование рельефа. Поселенческие комплексы
средневековья приурочены к выположенным участкам террасовидных поверхностей
вблизи речных потоков.
Поселение Тоток расположено в суходольном понижении восточной экспозиции,
приуроченном к бывшей долине р. Тоток (ныне залив). Установленный сезон обитания (зима – ранняя весна) характеризует эту местность как зимнее убежище, с одной
стороны защищенное от северо-западных ветров, с другой стороны как участок, удаленный от приречной низменности Ангары.
Неподалеку от вышеописанного памятника на относительных отметках 65–70 м
от уреза р. Ангары находится поселение Тоток-2, что также позволяет предполагать
зимний сезон обитания.
На поселении Хашхай-1 археологические остатки приурочены к высокому обрывистому берегу р. Унги и примыкающему распадку.
Поселение Унгинское располагалось на выположенном склоне левого берега
р. Унги с относительными отметками 20–25 м.
В целом на высоких гипсометрических отметках были расположены зимники,
поскольку низменные степные участки долины Ангары зимой характеризуются средней температурой воздуха –26 °С и ниже, что на 2° ниже, чем на прилегающих холмах
(Атлас…, 1962, с. 57). Довольно высокая средняя температура июля (+16 °С) и сумма
температур за вегетационный период (1700°) обеспечивали длительность вегетационного периода (121 день) и возможность занятия земледелием (на поселениях и в отдельных захоронениях встречены вегетативные части и зерновки проса, ячменя и гречихи).
56

А.М. Клементьев., В.С. Николаев. Использование ландшафтных ресурсов...

С другой стороны, количество летних осадков (10
>18
≈10
≈6–7
≈7–8
≈14
≈12–15
≈6
≈7
>18
>15
≈16
≈16–17
≈10
≈11
≈18
>16

Таблица 1
Сезон забоя

май–октябрь
май–октябрь
май–октябрь
март–апрель
май–октябрь
март–апрель
май–октябрь
май–октябрь
март–апрель
май–август
март–апрель
ноябрь–февраль
май–октябрь
май–октябрь
май–октябрь
май–октябрь
май–октябрь
май–октябрь
май–октябрь
?
май–октябрь

Возраст гибели особей определялся для надежности несколькими способами.
Предварительно возраст был определен на основании стертости зуба (Фрид С.Л.,
1928). С помощью этой методики определение возраста у лошадей после восьми лет
становится приблизительным. Подсчет слоев производился в цементе и во вторичном
дентине. Выяснилось, что количество слоев в дентине больше соответствует истинному возрасту лошади, который был определен на основании стертости зуба. К сожалению, определение возраста лошади возможно только приблизительно. Это связано с
тем, что неизвестно, в каком возрасте образуется первый четкий годовой слой в дентине и цементе (Клевезаль Г.А., Клейненберг С.Е., 1967).
Определение сезона забоя у лошадей возможно только с точностью до сезона
(�������������������������������������������������������������������������������
Burke��������������������������������������������������������������������������
A.�����������������������������������������������������������������������
M����������������������������������������������������������������������
., 1992). Точнее время гибели животного определить нельзя, так как существует индивидуальная изменчивость (Клевезаль Г.А., 1988). Сезон гибели лошадей
определялся на основании полноты формировании последней промежуточной (летней)
линии по отношению к предыдущим промежуточным линиям, если таковые имеются,
или наличия основной (зимней) линии.
121

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

В итоге были получены следующие результаты. Все изученные зубы лошадей из памятников пазырыкской культуры принадлежали взрослым особям старше 6 лет (табл. 1).
Среди них есть зубы, которые происходят от довольно старых особей старше 18 лет
(табл. 1). Из памятникаЯломан-������������������������������������������������������
II����������������������������������������������������
(булан-кобинская культура) все изученные зубы лошадей происходят от особей старше 10 лет (табл. 1). Сезон гибели большей части лошадей
приходится на весенне-осенний период. Из памятника Ханкаринский дол происходят
зубы лошадей, забитых ранней весной и поздней осенью-зимой. Полученные данные могут свидетельствовать о сезоне захоронения в данном конкретном кургане, из которого
происходят остатки лошади (табл. 1). Возможно, полученные данные могут отражать и
сезонность посещения населением территории, где расположены данные памятники, на
определенных отрезках исторического времени.
В данной публикации пока представлены предварительные данные. Окончательные выводы можно будет сделать после того, как будут изучены остатки лошадей из
всех курганов. Кроме того, необходимо привлечение данных археологии и, возможно,
палинологии.
А.И. Боброва
Томский областной краеведческий музей, Томск, Россия

ЛОШАДЬ У СРЕДНЕВЕКОВОГО НАСЕЛЕНИЯ
НАРЫМСКОГО ПРИОБЬЯ*

Никаких животных, кроме собак, нарымские остяки не имели. Даже перевозя зимой служилых людей в порядке ямской
гоньбы, они сами впрягались в нарты.
Только к концу ��������������������������
XVII����������������������
в. отмечаются отдельные случаи покупки ими лошадей у русских (цит. по: Долгих Б.О., 1960, с. 90).

Однако о легендарных конных богатырях и коневодческих традициях в культуре нарымских селькупов, жителей таежно-болотистых районов Среднего Приобья,
хорошо известно из этнографических источников. Г.И. Пелих считала, что одним из
основных в их культуре был компонент «Г», отличавшийся от остальных скотоводческой направленностью быта. По мнению исследователя, он включал элементы двух
различных традиций – кочевого и оседлого скотоводства, процессы смешения которых проходили в начале эпохи железа за пределами обитания современных селькупов,
кетов и шорцев, в культуре которых данный компонент присутствует. Непременной
деталью погребального обряда компонента «Г» являлось жертвоприношение коня.
Конские скелеты (или отдельные кости) и принадлежности конской сбруи закапывали
вместе с покойным в могилу (Пелих Г.И., 1972, с. 207). Образ коня вошел в шаманскую
мифологию. С конем связан ряд легенд, преданий, «страшных» историй. Как считала
Г.И. Пелих, по селькупским материалам элементы данного комплекса выражены слабо. Он лег в основу, главным образом, культуры хантов, кетов, некоторых народностей
Южной Сибири (Пелих Г.И., 1972, с. 147–148, 199). Несмотря на известную критику в
*
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ (проект №08–0100427а).
122

А.И. Боброва. Лошадь у средневекового населения Нарымского Приобья

адрес исследователя по поводу аланской проблемы (Функ Д.А., 2004, с. 70–76), археологические источники свидетельствуют о коневодческих традициях в культуре предков нарымских селькупов. Их материализованными элементами являются: остеологические остатки в культурном слое поселений; кости лошади (череп, нижняя челюсть,
бабки, трубчатые и пр.) в погребениях: на погребальном сооружении или в насыпи
кургана/в засыпи могилы; предметы конского снаряжения в погребении/насыпи; изделия с изображением лошади.
1. Кости лошади обнаружены в культурном слое поселений: Тискинском, Иготкинском (Колпашевский район) и Павлово-Парабельском (Каргасокский район),
приуроченных к поймам рек Оби и Парабели, богатых пастбищами. На Тискинском
поселении они встречены повсеместно, причем черепа, нижние челюсти, зубы и конечности концентрировались в ямах и кострищах. Позвонки и копыто лошади обнаружены в жилище (Боброва А.И., Березовская Н.В., 2007, с. 101–113). Коллекция с
Павлово-Парабельского селища содержит более 340 обломков костей и зубов животных, из которых подавляющее большинство составляют челюсти и зубы лошади (Боброва А.И., 2001, с. 128–138). Поселения относятся к 1-й трети II�������������������
���������������������
тыс. н.э. и значительный процент костей лошади в комплексах является индикатором ее значимости
в хозяйственной деятельности населения. Специфический набор костей в культурных
слоях поселений свидетельствует об особом к ним отношении: специальном помещении в яму, обжигании мест концентрации. Присутствие костей лошади в жилых
объектах доказывает использование мяса животных в пищу.
2. Кости лошади в курганных могильниках фиксируются уже в раннесредневековом могильнике Релка (Чиндина Л.А., 1977, с. 9–23; рис. 6, 7Б, 19, 24, 30). Традиция
сохранилась и в последующее время. Черепа, зубы, нижние челюсти, конечности в
скоплениях обнаружены в насыпях и погребениях некрополей �����������������������
XIII�������������������
–������������������
XVII��������������
вв. (Тяголовский, Тискинский, Пачангский, Остяцкая Гора). Присутствие специфического набора
частей конского скелета свидетельствует об имевшем место обычаи сопогребения нерасчлененной туши коня или его головы вместе с человеком, как это практиковалось у
казахов (Токтабай А.У., 2004, с. 73, 76).
Большое количество других костей скелета лошади (нижние челюсти, черепа,
кости ног, лопатка, ребра), обнаруженных в насыпях и около погребений Тяголовского
некрополя XIII–XIV вв., можно квалифицировать как остатки тризн, во время которых
мясо животного употребляли в качестве поминальной пищи (Боброва А.И., Герасько Л.И., 2001, с. 19–21).
3. Кости лошади с погребенным. В могильниках ��������������������������
IX������������������������
–�����������������������
XIV��������������������
вв. в Томском Приобье (Еловском-1 и Басандайском) практиковалось сопогребение покойного с крупом
целого животного (Матющенко В.И., Старцева Л.М., 1970, с. 152–174; Плетнева Л.М.,
1997, с. 35–36). Такой обычай зафиксирован и в Нарымском Приобье, в могильнике
Релка (три случая). В это же время, судя по находкам в некрополях Астраханцевском,
Басандайском, Усть-Малая Киргизка, Релка, получил распространение обряд расчленения туши коня и захоронение с человеком или рядом с его могилой отдельных частей – головы, шкуры с головой и конечностями, конечностей (Плетнева Л.М., 1997,
с. 12, 49–50, 65 и др.; Чиндина Л.А., 1977, с. 83). В Тискинском некрополе в единичных
случаях зафиксированы: а) погребение отчлененной головы лошади на перекрытии камеры; б) оставление взнузданной (?) головы лошади на столбе около погребального
123

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

сооружения; в) оставление головы лошади на деревянном помосте рядом с погребением; г) помещение черепа, нижних челюстей, костей ног животного вместе с погребенным, рядом с ним или над ним (в области ног, в изголовье). По стратиграфии и
инвентарю три первых варианта захоронений относятся к XIII–XIV вв.
4. Конское снаряжение – удила, стремена, накладки уздечного набора, пробойники и иные детали седла, ременная уздечка с удилами (Тискино, кург. №4 погр. 66) –
представлено в могильниках Тискинском и на Остяцкой Горе.
Удила. Двусоставные изделия с кольцами-псалиями. Звенья изготовлены из толстого, круглого в сечении, дрота; незначительно различаются по длине. Соединены друг с
другом и с псалиями крюковым способом. Диаметр колец: 4–5, 8–9 см. Данная конструкция появилась в результате поиска более простых форм изделий и более рационального
использования кольчатых псалий с крюковым соединением отдельных звеньев. В Тискинском могильнике удила обнаружены в: кург. №1 (1 экз.) (Чиндина Л.А., 1975, с. 66,
табл. 13.-18), в кург. №3 погр. 23 и 37; кург. №4 погр. 60 (Боброва А.И., 2000, рис. 2.-3),
67, 94, 106–107, 109/1, 129, 136, 140; кург. №8 погр. 20, кург. №9 погр. 11. В курганах
Остяцкой Горы присутствуют в трех случаях (Дульзон А.П., 1955б, с. 109).
Стремена состоят из дужки и подножки. В парах присутствуют разнотипные изделия: стремя подтрапециевидной и арочной формы с прямой подножкой. Дужка – пластинчатая, при переходе к подножке образует небольшие плечики. Высота стремян около 14 см. Ширина подножки 6,3 см и 5,8 см. Несмотря на отличие внешней формы, по
ряду признаков (плоская подножка, пластинчатая дужка, овальное ушко для путлища,
пробитое в верхней части дужки) изделия близки. В целом стремена отличают простота
конструкции и единство технологии. Технология ковки несложная: первоначально в
средней части брусковидной заготовки формировалась подножка, по обеим сторонам
от нее – дуговидные элементы дужки; затем следовал изгиб боковых сторон и сварка
концов заготовки. В верхней части дужки пробивалось отверстие для путлища (Зиняков Н.М., 1997, с. 182). Обнаружены в Тискинском могильнике: кург. №1 – одна пара
стремян одинаковой формы (Чиндина Л.А., 1975, с. 67, табл. 13.-17), кург. №11 погр. 20
(Чиндина Л.А., 1977а); кург. №4 погр. 60 (Боброва А.И., 2000, рис. 2.-1–2), кург. №7
погр. 15. На Остяцкой Горе встречены в трех случаях (Дульзон А.П., 1955б, с. 109).
5. Предметы с изображением лошади. В могильнике Релка в кург. №7 мог. 1
обнаружен фрагмент отливки, изображающей фигуру всадника, сидящего на лошади
(Чиндина Л.А., 1977, рис. 24.-22). В Тискинском некрополе найдены: 1) изображение
лошади, вырезанное из медной пластины (Боброва А.И., 2000, рис. 4.-2) и 2) дисковидные подвески с изображением всадников: а) сокольничего с птицей на правом плече;
б) двух всадников на крупе лошади.
Находки удил, стремян, остатков седла, попоны (?), предметов культового назначения и украшений с изображением лошади свидетельствуют об использовании населением Нарымского Приобья лошади для верховой езды. Малый процент таких погребений – показатель высокого социального статуса покойных, что подтверждается обилием,
разнообразием и богатством сопутствующего инвентаря: наборами железных и костяных наконечников стрел, теслами, ножами, украшениями из серебра и белой бронзы.
Элементы коневодческих традиций, прослеженные по материалам поселений и
некрополей предков нарымских селькупов, отражают тесные контакты таежного населения на протяжении раннего и развитого средневековья с носителями культур, коне124

А.Я. Бондарев. Особенности выпаса лошадей...

водческая направленность хозяйственных занятий которых бесспорна. Разнородность
этих элементов может быть следствием миграций различных тюркских групп по Томи,
Оби, Иртышу (и его правым притокам) и по Чулыму (Беликова О.Б., 1996, с. 139–152;
Плетнева Л.М., 1997, с. 124–130; Коников Б.А., 1993, с. 164–168).
А.Я. Бондарев
Алтайский государственный аграрный университет, Барнаул, Россия

ОСОБЕННОСТИ ВЫПАСА ЛОШАДЕЙ КАК ФАКТОР,
ПРЕДОПРЕДЕЛЯЮЩИЙ ИХ НАИБОЛЬШУЮ СРЕДИ
ДОМАШНИХ ЖИВОТНЫХ УЯЗВИМОСТЬ ОТ ХИЩНЫХ ЗВЕРЕЙ
В АЛТАЕ-САЯНСКОЙ ГОРНОЙ ПРОВИНЦИИ

Волк серый – основной враг копытных животных, составляющих основу его рациона. У медведя гор юга Сибири животные корма занимают около 10% рациона. К тому же
снежный период медведи проводят в зимней спячке. Рысь изредка убивает мелких домашних рогатых копытных. Снежный барс, в сравнении с рысью, чаще нападает на овец и домашних коз, особенно в голодный снежный период, но учета ущерба от барса и рыси нет.
Сибирь до присоединения к России имела крайне малочисленное население, обширные ее районы вообще оставались незаселенными (История Сибири, 1968; Колесников А.Д., 1973; и др.). Здесь водилось много диких животных, служивших естественными прокормителями волку и тем самым предотвращавшим значительную часть
урона скоту от хищничества.
Алтай является одной из древних зон развития животноводства. Вплоть до
ХVII в. скот разводили преимущественно в малоснежных регионах, где зимой имелся
подножный корм (Трошин И.П., 1969). Этот фактор в решающей степени определял
сезонные кочевки животноводов со стадами и табунами скота. Волки также тяготели к
пространствам, где снега мало или он достаточно плотный и не затрудняет передвижения (Лаптев И.П., 1958; Гептнер В.Г. и др., 1961).
Взаимоотношения «хищники – домашние копытные» в местах древнего животноводства сложились давно, и при этом у копытных сформировались или сохранились
от диких предков адаптации, направленные против хищников. Л.П. Сабанеев (1877) и
Л.М. Баскин (1976) отмечали, что табунные жеребцы, постоянно содержавшиеся в степи,
успешно защищали свой косяк от волков, но выращенные в конюшне теряют это качество.
А.А. Черкасов (1867) писал, что в Восточной Сибири волки, населяющие леса, не трогали оставленных без присмотра лошадей, так как благодаря обилию диких копытных
были сыты и не рисковали нападать на необычайных для них животных. И, наоборот,
волки, обитавшие в степи, постоянно голодные, немедленно убивали оставленных лошадей. Возможно, суть этого явления и в трофической специализации лесных и степных
волков. В этой связи еще А.Ф. Миддендорф (1869) указывал, что в Приморье и Северной
Америке волки многие годы боялись нападать на завезенных в эти места овец.
Освоение Сибири переселенцами и неумеренная охота привели к истреблению
или значительному сокращению поголовья лося, марала, косули, кабана, сайгака, кулана и дзерена. Копытные-дендрофаги в малых количествах сохранились в отдален125

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

ных таежных угодьях. В это же время неуклонно увеличивалось количество домашних
животных, и к началу ХХ в. их роль в питании волка, очевидно, стала максимальной.
В советский период удалось восстановить поголовье и ареалы лося, марала, косули и,
местами, кабана. Обилие диких копытных привлекало волков в леса и привело к восстановлению утраченных ранее этими хищниками трофических связей с естественными прокормителями. Можно полагать, что за счет этой пищевой переориентации волк
теперь наносит меньший урон скоту.
Для оценки размеров хищничества волка мы использовали статистические сведения об убитых им животных на Алтае и в России за период с 1897 по 1980-е гг.
В начале указанного периода волками уничтожалось около 1,8% скота. В «Материалах
по исследованию крестьянского и инородческого хозяйства в Томском округе» (1900)
сказано, что организованной борьбы с волками тогда не велось, и численность их была
высокой. В 1925 г. в Сибири хищные звери (в основном волки) убили скота 1,6% от общего поголовья (Красильников Ж., 1926) или 225,5 тысяч по Западной Сибири. От болезней тогда погибало в два раза меньше скота (Белышев Б.Ф., 1934). В 1970–1980 гг.
наибольшие потери скота от волка имели место в Горно-Алтайской автономной области (ныне это Республика Алтай) – ежегодно по 1,5–1,7 тыс., а в 2000 г. – 7240, или в
четыре раза больше. И это не предел. За 2004 г. волки нанесли урон животноводству
Республики Алтай на 20 млн. рублей. Для сравнения в 1980-е гг. в равнинной и предгорной части Алтайского края волки убивали в среднем по 460 голов, в остальных
областях Западной Сибири – в среднем по 100 голов.
Для анализа успешности хищничества волка и медведя среди домашних животных мы применили показатель уязвимости – соотношение убитых хищниками животных к общему их поголовью, выраженное в процентах. В 1924–1925 гг. в ГорноАлтайской автономной области от волка погибло 25597 домашних животных, в том
числе лошадей – 6% от их поголовья, крупного рогатого скота (далее коровы) – 2,5%,
маралов – 8,5%, в 1982–1983 гг. – соответственно 0,255, 0,087 и 0,190. Следовательно,
за 60 лет ущерб уменьшился в 24 раза для лошадей, в 28 раз для коров и в 45 раз для
маралов и пятнистых оленей. Лошади в 1920-е и 1980-е гг. больше страдали от нападений волка. В 1920-е гг. в добыче волка на Алтае более трети составляли лошади, что в
1,9 раза превышает их долю среди домашних копытных, тогда как по РСФСР, Украине
и Узбекистану (Красильников Ж., 1926) различие менее существенное – в 1,2 раза.
Животные на Алтае погибали от волка чаще, чем в среднем по стране, в том числе
лошади – в девять раз, коровы – в семь раз, овцы – почти в пять раз. Исключение составили козы, в горах они гибли на 13% реже, что, вероятно, связано с их размещением
на выпасе по крутым склонам гор.
В соседней Хакасии, по условиям животноводства сходной с Алтаем, за январь–
март 1923 г. волком уничтожено 10823 домашних животных; среди уничтоженных
овцы составили 43%, коровы и телята – 19%, свиньи – 0,2%, лошади и жеребята – 38%.
Следовательно, в добыче волка по Хакасии также доминировали лошади.
Особенности животноводства в горах описаны С.П. Швецовым (1900). Оседлое
население зимой на сухом корме содержало дойный скот, овец, коз и рабочих лошадей
и круглый год на подножном корме вдали от селений (40–80 км) под наблюдением
пастухов – нерабочих лошадей (жеребцов, маток с жеребятами, меринов). Население,
жившее в урочищах, содержало большую часть скота на подножном корме, на сухом –
126

А.Я. Бондарев. Особенности выпаса лошадей...

только ездовых лошадей. Рабочие лошади во всех хозяйствах составляли лишь третью
часть, остальные – нерабочие (44 и 90 тыс.). Летом скот пасся у селений в поскотинах
(дойные и нерабочие лошади). Овец и недойный скот не пасли, за ним лишь доглядывали. Очевидно, что до коллективизации (1927 г.) существенных изменений в многовековом укладе животноводства не происходило. Для познания взаимоотношений
хищник-лошадь (жертва), по-видимому, уместно рассмотреть аспекты хищничества
волка в современных условиях. Заслуживают внимания сведения за 1982–1983 гг., когда после специального распоряжения каждый случай нападения волков на домашних
животных тщательно проверялся.
Оказалось, что лошади по-прежнему гибли от волков наиболее часто – в 3 раза
чаще, чем коровы, в 2,2 раза чаще, чем козы и овцы (!), и в 1,3 раза – чем маралы и пятнистые олени. Очевидно, что лошади охраняются слабее всех животных. Количество
лошадей по сравнению с 1920-ми гг. уменьшилось на 37% – до 51,6 тыс., а доля их
среди всех домашних животных сократилась в пять раз за счет многократного увеличения поголовья коз и овец, а также маралов и пятнистых оленей. Общее количество
домашних животных увеличилось в три раза.
Сравнение процента убитых волками животных от их общего поголовья показало, что в 1980-е гг. волк убивал их значительно реже, но соотношение величин добычи, несмотря на большие изменения структуры стада, изменились в меньшей мере.
Возросший ущерб скотоводам в первом десятилетии ХХ��������������������������
I�������������������������
в. обусловлен сокращением поголовья диких копытных животных на Алтае вследствие браконьерства (Собанский Г.Г., 2005) и увеличением количества волков.
В сравнении с волком у медведя на Алтае в добыче больше коров, меньше лошадей и равная с волчьей доля овец и коз:
Убито в 1982 г., %

Лошади

Коровы

Овцы, козы

Маралы

Волками
Медведями

7,6
3,8

6,7
15,3

81,7
80,9

4,0

0

Всего
жертв
1712

Бурых медведей в Республике Алтай тогда было раз в 10 больше, чем волков, по
оценкам Г.Г. Собанского (1982) – 2–3 тыс. Но ущерб домашним животным от медведей
значительно меньше. Следует учесть, что 1982 г. был необычайным для медведя – исключительно малокормным из-за повторившегося два лета неурожая семян кедра, а
также ягод.
Можно предполагать, что и в древние и средние века роль этих хищников в истреблении домашних копытных и в предпочтении ими различных видов скота была
аналогичной. Волки, живущие обычно стаями, успешно используют это преимущество в нападениях даже на резвых и обороноспособных лошадей.
Проведенный анализ хищнической деятельности волка показал, что он убивал 1,6–
1,8% от общего поголовья скота в периоды, когда было мало диких копытных зверей. В
средние и древние века при изобилии диких копытных в Центральной Азии ущерб от
волка был менее существенным. Однако во все времена добычей волка чаще становились лошади. Возможно, кочевники не стреноживали лошадей для предотвращения их
гибели от хищников. Отголоски древних отношений к волку как равноправному субъекту
127

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

природных сообществ сохраняются и теперь у животноводов Юго-Восточного Алтая в
терпимом к нему отношении и, в частности, в нежелании истреблять волчат на логовах
вблизи стоянок. Более сложными и щадящими были эти отношения у кочевников, когда
они знали легенды о происхождении тюрок от волков (Аристов И.А., 1896).
А.С. Васютин, С.С. Онищенко
Кемеровский государственный университет, Кемерово, Россия

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ ЛОШАДЕЙ В КУРГАНЕ №11
МОГИЛЬНИКА ВАГАНОВО-I ИЗ КУЗНЕЦКОЙ КОТЛОВИНЫ
(верхнеобская культура)

В погребальном обряде населения верхнеобского культурного ареала конца I тыс.
н.э. (Новосибирское и Томское Приобье, Кузнецкая котловина) выявлены и зафиксированы многочисленные и разнообразные следы послепохоронных ритуалов, значительная
часть которых представлена останками скелетов животных. Однако эта составная часть
археологических источников еще не нашла должной и качественной оценки в научной
литературе. Вопросы, связанные с обоснованием критериев для выделения жертвенных комплексов, в зависимости от состава и характера костных останков животных, на
массовых материалах из средневековых курганных могильников юга Западной Сибири
еще не изучались специально в полном объеме. Остается также неизвестной и семантика подобного рода послепохоронных ритуалов, кроме догадок и предположений об
их назначении и смысле (Беликова О.Б., Плетнева Л.М., 1983, с. 108–114; Могильников В.А., 1987, с. 222–223; Чиндина Л.А., 1991, с. 32–38; Троицкая Т.Н., Новиков А.В.,
1998, с. 24, 75–77; Васютин А.С., Онищенко С.С., 2000, с. 269–272; 2002, с. 286–290;
2004, с. 313–316). Для ее разработки очевидна необходимость привлечения анализа
остеологических коллекций из средневековых могильников, святилищ и жертвенных
мест, что уже было частично реализовано на сибирских материалах (Коников Б.А., 1993,
с. 196–200). Вопрос о выделении святилищ и жертвенных мест в структуре погребального
обряда средневекового населения лесостепного Обь-Иртышья уже поставлен в научной
литературе и в ряде работ обоснованы критерии для их идентификации (Беликова О.Б.,
Плетнева Л.М., 1983, с. 109–114; Коников Б.А., 1984, с. 93–98; 1993, с. 195–203; Чиндина Л.А., 1991, с. 33–38, 109–110; Троицкая Т.Н., Новиков А.В., 1998, с. 74–76).
Курганный могильник Ваганово-�����������������������������������������
I����������������������������������������
находится в Промышленновском районе Кемеровской области. Он расположен у северо-западных предгорий Салаирского кряжа,
в 3 км восточнее одноименного села. Некрополь состоит из 16 грунтовых насыпей,
которые располагались нечетким рядом по линии Ю–С. Типологические особенности вагановского вещевого комплекса по всем его составляющим (оружие, конская
упряжь, наременная гарнитура и украшения) прямо сопоставимы с выделенными
В.А. Могильниковым (2002, с. 215–218) хронологическими группами погребального
инвентаря кочевников северо-западных предгорий Алтая, ограниченными рубежом
VIII–IX вв. – началом X в.
Костные останки животных из кургана №11 – черепа, нижние челюсти и зубы
(табл.), отдельные фрагменты конечностей лошади занимали всю восточную периферию подкурганной площади. Сохранность черепов разная – от полностью разрушенных
128

А.С. Васютин, С.С. Онищенко. Жертвоприношения лошадей...

до целых, почти не поврежденных. Так, в материковой яме друг на друга были уложены пять черепов, а один находился на древней дневной поверхности кургана.
Остальной остеологический материал представлен в той или иной степени фрагментированными остатками черепов лошадей разного возраста и немногочисленными остатками посткраниальных скелетов (обломки ребер, позвонков, небольшими костями конечностей). Основная масса костных остатков сосредоточена в толще насыпи кургана и на
древней дневной поверхности. В толще погребенных почв находились остатки от двух лошадей. Одна из них была полувзрослым животным с почти сформировавшимся набором
постоянных зубов. В западной части кургана также были обнаружены фрагменты затылочного отдела черепа и нижней челюсти от другого животного. По восточной периферии
подкурганной площади находилась россыпь остатков черепов нескольких лошадей.
Распределение находок зубов и фрагментов скелетов лошадей в кургане №11
I
Резцы и клыки

Верхнечелюстные моляры
Нижнечелюстные моляры
Всего зубов
Костей черепа
Нижнечелюстных костей
Фрагментов ПКС
Кол-во целых черепов

Всего особей

N
%
N
%
N
%
N
%

Зубы

II

–

2
0,8

–

26,8

70

18
–
6,9
90
34,5
Фрагменты скелета
–
20
–
15
–
5
–
1
1 + 8 (5 Sad)

Горизонты
III

IV

V

–

2
0,8

–

23,4

3,0

61

8

12

4,6

55
21,1
116
44,4

9
3,4
19
7,3

24
9,2
36
13,8

30
30
20

10
10
–

5
10
–

11 (4 Sad)

2 (Sad+?)

–

–

5
5

Примечание: N – количество зубов, экз.; % – от общего числа зубов;
ПКС – посткраниальный скелет; Sad – неполовозрелые молодые животные.

Как показал анализ материала, в отдельных скоплений чаще всего присутствуют остатки от черепов двух животных в различных сочетаниях: полный череп от одного животного и нижняя челюсть от другого; два черепа, один из которых без нижних челюстей; два
черепа с нижними челюстями. Имеются также скопления, содержащие исключительно
нижние – или верхнечелюстные моляры, причем иногда разных по возрасту лошадей.
Встречаются скопления, образованные только фрагментами одной нижнечелюстной кости. В южной части площадки имелось два скопления зубов и костей черепа и отдельных
фрагментов посткраниального скелета. В первом скоплении содержались остатки от трех
лошадей, из которых две были молодыми особями. Во втором – от двух взрослых лошадей, причем по изношенности жевательной поверхности зубов одна из них была старой.
Всего на этом горизонте найдены остатки черепов как минимум 11 лошадей, из которых
129

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

четыре были молодыми животными. В насыпе кургана отдельные костные скопления
образованы остатками черепов от двух лошадей, принадлежащих иногда разным возрастным группам. Анализ остеологического материала показывает, что в этом горизонте
присутствуют остатки от 7–8 животных, из которых пять были молодыми.
Как показал опыт сравнения данных остеологического анализа и графической фиксации
костей животных на планах курганов их результаты прямо не сопоставимы. Графическая фиксация останков костей животных не может отразить их реального характера, состояния и количества. Ошибочность количественного определения особей может быть велика. Например,
2–3 скопления костей могут принадлежать одной особи и наоборот. Площадь распространения
костей, особенно зубов, фрагментов челюстей, черепов и костей посткраниального скелета –
все это также должно подробно описываться и фиксироваться на чертежах. К сожалению, все
указанные нюансы могут быть адекватно поняты только специалистами на месте раскопок.
Вопрос о семантике погребального обряда «верхнеобцев» в целом еще даже не поставлен и не может быть позитивно решен без привлечения данных естественных наук, этнографии и сведений письменных источников. Необходима также определенная ревизия уже
полученных и опубликованных данных по погребальному обряду рассматриваемой культуры. В настоящее время речь может идти об изучении той группы элементов погребального
обряда, которая связана с послепохоронными ритуалами. На данном этапе исследования
разработка наиболее приемлемых версий о содержании и смысле ритуальных действий после похорон должна быть сконцентрирована на собственно археологических фактах.
Привлечение данных этнографии в определенном смысле было бы преждевременным, слишком велик соблазн подгонки исходных материалов под одну версию, тем
более что археолого-этнографические параллели в отношении верхнеобской культуры
не очевидны, а в самом археологическом материале еще необходимо извлечь определенную информацию, но и она не содержит прямого ответа на поставленный вопрос.
Как известно, качественный и количественный состав жертвенных животных определяется назначением жертвоприношений, природной средой и этническим окружением
(Косинцев П.А., 1999, с. 233–234; 2002, с. 149–151; Косинцев П.А., Юрин В.И., 2003,
с. 71). Именно это остается пока не ясным в отношении жертвенных мест и святилищ
верхнеобской и синхронных ей археологических культур юга Западной Сибири.
Имеющиеся версии о характере и назначении культовых мест в культурах раннего средневековья Верхней и Средней Оби отличаются важной особенностью, они
дифференцированы и посвящены конкретным культовым обрядам.
О.П. Игнатьева
Российский этнографический музей, Санкт-Петербург, Россия

ЛОШАДЬ В СТРУКТУРЕ ТРАДИЦИОННОЙ КУЛЬТУРЫ
ЮЖНЫХ АЛТАЙЦЕВ

Южные алтайцы традиционно рассматриваются как кочевники, хотя они перемещались по сравнительно небольшой территории, продвигаясь вперед по сезонному
маршруту, рассчитанному на наилучшее обеспечение стад кормом. Наличие лошади в
культуре позволяло следовать за крупными стадами домашних животных и направлять
их в соответствии с избранным маршрутом. Селились алтайцы небольшими группами:
130

О.П. Игнатьева. Лошадь в структуре традиционной культуры южных алтайцев

две-три семьи, состоявшие между собой в родстве. У каждой группы были свои кочевые и промысловые угодья, обеспечивавшие семьи всем необходимым.
В такой ситуации именно лошадь была залогом быстрого перемещения на большие расстояния, что позволяло поддерживать связи между семьями, кочевавшими на
существенном удалении друг от друга.
Условия содержания и требования, предъявляемые к животным в традиционной культуре, привели к возникновению породы лошадей, известной в настоящее время под названием алтайской. Специалисты относят эту породу к сибирской группе, подчеркивают ее
выносливость и высокую продолжительность жизни. При этом морфологические признаки чистопородной алтайской лошади остаются практически неизменными как минимум с
середины XIX в., что указывает на умение алтайцев проводить направленную селекцию.
Лишние жеребцы исключаются из разведения путем кастрации. В прошлом именно мерины (ат) использовались в качестве верховых и вьючных животных. В.В. Радлов в своем
труде «Из Сибири» прямо указывает на то, что алтайцы четко разделяли лошадей на верховых и племенных. Племенные животные, как жеребцы, так и кобылы, под седло использовались только в случае крайней бедности владельца (Радлов В.В., 1989, с. 149). В эпосе
верховой конь, как правило, обозначается именно термином ат, что подтверждает наблюдение В.В. Радлова. В настоящий момент поголовье лошадей в алтайских хозяйствах сократилось и под седло заезжаются все лошади, включая жеребцов. Современные алтайцы
особо подчеркивают отличие лошадей алтайской породы от остальных аборигенных пород
Сибири, устойчиво ассоциируют эту породу со своей культурой и традицией, гордятся ее
качествами. Можно сказать, что порода лошадей является одним из элементов этнической
самоидентификации. Лошади являются основной причиной пограничных столкновений
между алтайцами и тувинцами, так как распространены случаи конокрадства.
В XX в. практически все алтайцы перешли на оседлый образ жизни. На данный
момент основная масса населения сосредоточена в крупных поселках, где проживает в
частных домах. Скотоводство в целом и коневодство в частности приобрело отгонный
характер. Лошадей переводят на летние пастбища, расположенные в тайге в нескольких километрах от основного поселения. Современная ситуация такова, что жеребецпроизводитель может быть один на несколько хозяйств. В таком случае владельцы
кобыл, следуя сложившейся традиции, «благодарят» владельца жеребца «за приплод»
подарками либо деньгами (со слов Н.А. Тадиной – алтай-кижи сöок тодош 1960 г.р.).
Тот же обычай бытует и у тувинцев (Даржа В.К., 2003, с. 16).
Традиционно лошади играли существенную роль в производящем хозяйстве
алтайцев, поскольку служили источником молока, мяса, кожи и конского волоса. На
данный момент эта роль сведена к минимуму, так как доение кобылиц сохраняется
лишь в отдельных хозяйствах Кош-Агачского района (алтайцы используют в основном
коровье молоко), базовым источником мяса являются овцы, конский волос активно
заменяется синтетическими материалами. Казалось бы, что для транспортных нужд в
алтайском хозяйстве вполне хватило бы 2–3 лошадей, однако с отменой ограничений
на численность поголовья животных в частном владении появилось большое количество хозяйств, в которых количество лошадей превышает 50 голов.
Ответ на этот парадокс следует искать в традиционной обрядовой практике, системе
традиционных социальных отношений и мировоззрении алтайцев. Согласно сложившейся
в культуре алтайцев иерархии живых существ лошадь – существо высшего порядка, сопос131

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

тавимое по статусу с человеком. По мнению некоторых респондентов, крещеному алтайцу
нельзя употреблять в пищу конину, так как это все равно, что есть человеческое мясо (Полевые материалы автора, 2006). Вообще употребление конины в пищу напрямую связано с
обрядовыми практиками алтайцев. Наиболее широкую известность, благодаря ранним исследователям алтайской культуры, получили родовые жертвоприношения божествам верхнего мира – тайэлга, суть которых сводится к «дарению» коня высшим силам в обмен на
процветание семьи. В ходе действа члены семьи приобщались к ритуалу через поедание
частей жертвы. Последние достоверные данные о проведении тайэлга относятся к 40-м гг.
ХХ в., а информантов, участвовавших в данной церемонии, можно встретить до сих пор.
По распространенному в традиции и активно возрождающемуся в настоящее время
обычаю, конь является обязательным подарком, который делает дядя по материнской
линии своему племяннику, в ходе обряда пострижения и выкупа волос. Дарение коня
характерно и для различных этапов свадебной церемонии. Особую роль лошади играют
в традиционной похоронной обрядности. Погребение с конем было характерно для всех
южных алтайцев, но именно для теленгитов заклание любимого верхового коня умершего мужчины стало основополагающим этапом похоронно-поминального комплекса
действий. Изначально существовавший в традиции обычай закалывать коня и оставлять
его либо в могиле, либо рядом с ней, в зависимости от способа погребения, сохранялся, по данным опрошенных респондентов, до 50-х гг. ХХ в. Позднее, под воздействием
антирелигиозной пропаганды и запрещающих мер со стороны государственных властей, произошла трансформация обычая, приведшая к соединению в единый комплекс
ряда представлений, связанных с конем, и возникновению новой традиционной практики. По-прежнему осуществляя заклание верхового животного, теленгиты нескольких
поселков Улаганского района употребляют его мясо в пищу, а голову, хвост и нижние
суставы конечностей вывешивают «на восход». Такое изменение традиции жители этих
поселков объясняют, в частности, переходом к русскому способу захоронения усопших.
Малоизученной остается практика «похорон коня», сведения о которой были получены от жителей Улаганского района. По этим данным останки лошади нельзя зарывать
в землю или утилизовать с бытовым мусором. Головы и копыта лошадей вывешиваются на дереве (чаще всего лиственнице) так же, как в погребально-поминальном обряде.
Весьма вероятно, что вариантом «похорон коня» является оставление этих частей конских
останков в сакрально значимых местах: на целебных источниках – аржанах, перевалах;
черепа коней встречаются в таких местах довольно часто. На картине Г.И. Чорос-Гуркина
«Жертвенник» изображен балбал со сваленными к его подножию черепами.
По имеющимся данным, лошади – основной вид скота, помечавшийся родовым
знаком собственности. Тамга выжигалась специальным тавром на левой стороне крупа.
Ее внешний вид был известен всем представителям единого сеока еще в 1-й половине
XX����������������������������������������������������������������������������������
столетия (Дыренкова Н.П., 1936–1940, л. 30), что позволяло алтайцам не только отследить родовую общность, но зачастую установить степень родства. Тавро передавалось
по наследству от отца к сыну, по принципу минората. Старшие сыновья зачастую использовали тамгу отца, усложненную новыми элементами. Этот же родовой знак собственности проставлялся на предметах домашнего обихода и конском снаряжении (особенно
женском). Несмотря на то, что в �������������������������������������������������
XX�����������������������������������������������
в. тамги активно вытеснялись буквенно-цифровыми клеймами и сейчас встречаются достаточно редко, знание родового знака считается
обязательным для каждого алтайца. Представители старшего поколения респондентов,
132

В.М. Кимеев. Роль коневодства в жизнедеятельности горно-таежных шорцев...

описывая родовые знаки собственности, сравнивают их с паспортом. Таким образом,
конь в традиции оказывался носителем информации о владельце.
Алтайской культуре до сих пор присущ ряд стереотипов, напрямую связанных
с лошадьми. Так, необходимым навыком для молодого мужчины-алтайца считается
умение объездить лошадь. В целом, по мнению большинства опрошенных алтайцев,
НАСТОЯЩИЙ алтаец обязательно знает родной язык и умеет ездить верхом. Коневодство в сознании алтайцев напрямую ассоциируется с родной культурой, традицией,
исконным укладом жизни. Отсутствие лошадей в хозяйстве семьи воспринимается как
окончательный переход к оседлости, утрата связи со своими корнями, обрусение.
Исходя из вышеперечисленных фактов, мы можем сделать вывод, что лошади
были и остаются важным элементом традиционной культуры алтайцев, наделенным
разнородными функциями как утилитарными, так и сакральной. Можно также утверждать, что наличие лошади в культуре, в определенных случаях, служит системообразующим фактором.
В.М. Кимеев
Кемеровский государственный университет, Кемерово, Россия

РОЛЬ КОНЕВОДСТВА В ЖИЗНЕДЕЯТЕЛЬНОСТИ
ГОРНО-ТАЕЖНЫХ ШОРЦЕВ ТОРГОВОГО ПУТИ «УЛУГ-ЧОЛ»

Летом 1995 г. в Горной Шории на территории строящегося экомузея «Тазгол»
(рис. 1) случайно было сделано открытие, позволившее по-новому взглянуть на процесс культурогенеза в горнотаежных долинах Мрассу. При проведении земляных работ на второй надпойменной террасе реки Мрассу – пологом склоне горы Кайчак –
сотрудниками экомузея «Тазгол» обнаружено скопление железных предметов (серия
трехлопастных наконечников стрел, топор-тесло, нож), относящихся к захоронению
по обряду трупосожжения и характерных для культуры енисейских кыргызов 2-й
половины IX – начала XI вв. На площадке террасы археологами Ю.В. Шириным,
А.С. Васютиным, В.В. Бобровым и Д.Г. Савиновым было заложено еще несколько
небольших раскопов, в одном из которых обнаружены остатки других захоронений
путем кремации. Кроме кальцинированных костей найдены удила ХI–XII вв., зубы и
фрагменты голеней лошади, что, видимо, было связано с жертвоприношением лошади на святилище «тайелга». Раскопан также развал глиняной железоплавильной печи
(Васютин А.С., 1997, с. 190; Савинов Д.Г., 1997, с. 180).
Это первые находки подобного рода в горно-таежной долине реки Мрассу Горной Шории, свидетельствующие о влиянии енисейских кыргызов и наличии тесных
этнокультурных и торговых связей средневекового населения Горной Шории и Минусинской котловины. Такие трупосожжения в неглубоких ямах с сопроводительным
инвентарем – трехлопастными наконечниками в виде трехлучевой звезды в сечении
с прорезями в лопастях и двукольчатыми удилами, типологически сопоставляются
археологами с кыргызскими. У местных предков шорцев-каргинцев, вплоть до принятия христианства до конца ���������������������������������������������������
XIX������������������������������������������������
в. преобладали надземные типы захоронений в берестяных свертках или деревянных гробах-колодах, укрепленных на сучьях хвойных
деревьев или на помосте.
133

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

Рис. 1. Экомузей «Тазгол»

Осуществлялись связи посредством конных дорог, называемых у местных шорцев «кыргызскими тропами». Горные хребты Кузнецкого Алатау (Патын, Коль-тайга
и др.) воспринимались предками мрасских шорцев не как труднопроходимые границы, а как центры промысловой родовой территории и как культовые центры. Большие группы населения по долинам рек и древним торговым путям, пересекающим в
нескольких местах горные хребты, могли свободно мигрировать, о чем сохранилась
масса сведений в русских исторических документах, включая описание и маршрут
«угона» джунгарами енисейских кыргызов. В эпоху «киргизского великодержавия»
(IX–X вв.) использовались специальные военные отряды для охраны торговых путей,
один их которых, видимо, располагался в устье реки Анзас, где находился торговообменный стан с жилыми и хозяйственными постройками. По мере надобности ими
и совершались трупосожжения погибших и ритуальные жертвоприношения коня на
прилегающей к стану скале Кайчак, ставшей «кыргызским могильником».
По этому пути были угнаны енисейские кыргызы летом 1703 г. По одной из таких
«кыргызских троп» проехал в седле от устья р. Балыксы до улуса Усть-Анзас А.В. Адрианов и остановился у местного миссионера Григория Оттыгашева в 1882 г. (Абдыкалыков А.,
1985, с. 86; Адрианов А.В., 1888). С середины XIX в. здесь активно проводились крещения
шорцев в реке Мрассу и погребения умерших по православной традиции на современном
кладбище, расположенном на противоположном берегу правого притока Мрассу реки Анзас. О существовании «кыргызского могильника» на горе Кайчак местные уже забыли.
Скотоводство у предков шорцев, по сравнению с другими народами Центральной
Азии, было развито относительно слабо. Об этом писали и миссионер В.И. Вербицкий,
отмечая жалкое состояние их скотоводства и птицеводства, и тюрколог В.В. Радлов, сообщая, с каким трудом емуудавалось доставать молоко во время путешествия. Около
9,4% всех шорских хозяйств не имело лошадей, а 18,9% – коров (Кимеев В.М., 1989,
134

В.М. Кимеев. Роль коневодства в жизнедеятельности горно-таежных шорцев...

с. 93). Главной причиной этого являлось отсутствие удобных пастбищ и хороших лугов
для сенокоса. Скученность скота на лесных прогалинах приводила к быстрому вытаптыванию и гибели растительности. Усложняло развитие скотоводства отсутствие сочных
питательных трав среди густой растительности и недостаток соли. Изнурительно действовали также и тучи комаров, мошек, слепней, спасением от которых мог быть только дым костра. С другой стороны, длинная зима требовала больших запасов сена, чего
весьма сложно было достичь в горно-таежной местности. Весной скот от голода ел ветки, что приводило к прободению кишок и болезням (Анохин А.В., ф. 11, оп. 1, д. 84).
Наиболее удобной для скотоводства была долины низовьев реки Кондомы и
Среднего течения реки Мрассу. Так, В.В. Радлов (1989, с. 204) был приятно удивлен
доставленным ему караваном лошадей, жителями и местностью окрестностей мрасского улуса Карга (Усть-Анзас), предположив, что шорцы-каргинцы «…самые богатые
татары во всей округе, так как прекрасные луга и пастбища, расположенные вокруг,
позволяют им держать сравнительно много скота». Вплоть до начала XVIII��������
�������������
в. енисейские кыргызы пригоняли сюда табуны лошадей в обмен на железные изделия и
пушнину. До сих пор конина используется как предпочтительный мясной запас для
охотников-промысловиков.
Однако, несмотря на неблагоприятные условия, даже в самых глухих местах к началу ХХ в. шорцы разводили лошадей крупной породы и низкорослых коров. По подсчетам А.В. Анохина и С.П. Швецова, на одного жителя в среднем приходилось по две
лошади и столько же голов крупного рогатого скота. В отдельных торгующих семьях
их содержалось до 10–20 голов, а вот овец – традиционно не более 2–3-х (Швецов С.П.,
1903). Зимой скот содержался в открытом загоне или под навесом с жердчатыми стенами, на крыше которого складывалось сено, подвозимое зимой на санях с сенокосов. Кормили скот два раза в день – утром и вечером. В снежные зимы лошадей часто подгоняли
к стогам, при этом значительная часть корма вытаптывалась. Скотоводство мрасских
шорцев в конце XIX – начале ХХ вв. было оседлым, причем русского крестьянского
типа, но меньше по размерам и более примитивное по технологии. Держали лошадей
в основном для верховой езды, доставки запасов на охотничье-промысловые станы и
вывозки оттуда ореха, а также для перевозки грузов торговцев и чиновников от Кузнецка и низовьев реки Мрассу в таежные улусы (Потапов Л.П., 1936, с. 96–97).
Типология предметов конского снаряжения позволяет предположить, что происхождение конно-верхового транспорта у шорцев связано с культурой центрально-азиатских
кочевников; гужевого – с русским влиянием. Снаряжение верхового коня у мрасских
шорцев аналогично таковому у других народов Северного Алтая. Во время пастьбы
ноги лошадей спутывали плетеной петлей тужак, на шею подвешивали железные ботала потал. В состав упряжи верхового коня входила узда чyген/сyген из узких кожаных
ремешков, но и могли обходиться недоуздком из сыромятных ремней, либо плетенным
из конского волоса. В правой руке всадник держал плетку камчы из кожаных ремешков
и рукоятью из дерева, кости или оленьего рога, часто орнаментированной косыми крестами, полукругами, фигурками из ломаных линий, ромбами, треугольниками, опоясывающими рукоять прямыми линиями, кружками с точкой в центре.
Исходя из анализа музейных предметов снаряжения верхового коня, исследователи
делают выводы, что шорцы так и не развили его как соседи кочевники-скотоводы Центральной Азии. Седла, служащие предметом постоянных забот и внимания последних,
135

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

у шорцев – обычные деревяшки без мягкой подушки, с одной подпругой из веревки и без
украшений. Основу такого седла эзер – ленчик – шорцы мастерили целиком из дерева с
невысокими передней и задней луками, с изогнутыми по форме спины лошади полками. Существовали и составные деревянные седла, луки которых соединялись с основой
кожаными ремешками. Сверху седло иногда обшивали кожей, прокладывая под нее войлок. Под седло подкладывали войлочный потник, и с помощью подпруги, сплетенной из
кендырных нитей, седло притягивали к конскому крупу (Кимеева Т.И., 2007, с. 36).
Шорцы, проживающие близ городов и крупных поселков, где имелись подходящие
дороги, пользовались гужевым транспортом, переняв у русских крестьян технику изготовления упряжи. Зимой лошадь запрягали в сани, летом – в телегу. Упряжь была такой
же, как и у русских-сибиряков, перенесших традиции ее изготовления из России.
Исследователи XVII���������������������������������������������������������
�������������������������������������������������������������
–��������������������������������������������������������
XVIII���������������������������������������������������
вв. считали, что успехи шорцев-бирюсинцев в пашенном земледелии неизменно приводили к регрессу в скотоводстве (Георги И.Г., 1776,
с. 157). Содержание большого количества скота не диктовалось прежней необходимостью. Лошадь стала использоваться в хозяйствах также для перевозки сена, грузов и
бревен для постройки домов на волокушах. В горно-таежной местности из-за отсутствия дорог для перевозки грузов служили двухполозовые деревянные волокуши, в
которые лошадь впрягалась с использованием русской дуги и хомута. При транспортировке груза на волокуше человек сидел верхом на лошади или вел ее за собой за узду.
В настоящее время реконструированный погребально-ритуальный могильник
«Кайчак» – экспозиция экомузея «Тазгол» (рис. 2), ставшего своеобразной «лабораторией» общения людей с окружающей средой, динамической системой интеграции различных культурных традиций, имеющей целью сохранить наследие древних культур
(Кимеев В.М., Шатилов Н.И., 1997. с. 160, рис. 1).

Рис. 2. Надмогильная реконструкция погребения «кыргызского воина»
погребально-ритуального могильника «Кайчак» экспозиции экомузея «Тазгол»
136

П.А. Косинцев, З.С. Самашев. Лошади Алтая в скифо-сакское время

П.А. Косинцев, З.С. Самашев
Институт экологии растений и животных УрО РАН, Екатеринбург, Россия;
Институт археологии им. А.Х. Маргулана, Алматы, Казахстан

ЛОШАДИ АЛТАЯ В СКИФО-САКСКОЕ ВРЕМЯ*

Лошади были постоянным элементом погребального обряда у населения Алтая в
скифо-сакское время. Погребения лошадей вместе с человеком появляются уже на раннем этапе рассматриваемого периода: могильник Курту-II (Сорокин С.С., 1966), Аржан-1
(Грязнов М.П., 1980). К сожалению, далеко не все эти материалы введены в научный оборот. Остатки лошадей более или менее подробно описаны только из некоторых исследованных на Алтае могильниках пазырыкской культуры (Васильев С.К., 2000; Васильев С.К.,
Гребнев И.Е., 1994; Витт В.О., 1952; Гребнев И.Е., Васильев С.К., 1994; Косинцев П.А.,
Самашев З.С., 2003; Цалкин В.И., 1952). В публикациях описание этих остатков и характеристика лошадей даны с разной степенью подробности. Авторами по возможности были
использованы все приводимые данные. Основные характеристики из тех, что приводятся
в литературе, – высота в холке по В.О. Витту (1952) и тонконогость по А.А. Браунеру
(1916) (табл. 1). В таблице приведено количество изученных скелетов и их распределение
по группам (в %).
Половой состав. Все исследователи указывают, что в погребальном обряде использовали только самцов. Определенную часть среди них могли составлять кастрированные жеребцы – мерины. В курганах №1–6 могильника Пазырык и в кургане Шибе
они были представлены единичными особями (Витт В.О., 1952).
Возрастной состав. В могильнике Пазырык и кургане Шибе было захоронено
56 взрослых и 13 молодых особей (Витт В.О., 1952), т.е. 81 и 19% соответственно. В
исследованных курганах могильников Ак-Алаха-1 и 3, Уландрык-I–II, Кутургунтас и
Верх-Кальджин-����������������������������������������������������������������
II��������������������������������������������������������������
, как можно понять из публикации, были погребены только взрослые и/или старые лошади (Васильев С.К., 2000). В могильнике Берел из 47 особей
молодая (до 5 лет) – 1, или 2%, взрослых (5–15 лет) – 17, или 36% и старых (старше 15
лет) – 29, или 62% всех особей. Данные по возрастному составу совершенно очевидно
указывают на отбор лошадей для захоронения по этому признаку – в Пазырыке и кургане Шибе доля молодых особей значимо выше, чем в других могильниках.
Высота в холке. Анализ данных по росту показывает, что самыми крупными были
лошади из кургана Шибе. Среди них не было особей ниже среднего роста. Далее идут
лошади из могильников Ак-Алаха-1 и 3 и Кутургунтас, где лошади ниже среднего роста
составляют 9%, а выше среднего – 28%. В могильниках Уландрык-I и II лошади ниже
среднего ростасоставляют 11%, а выше среднего – 19%. В могильнике Пазырык первая
группа составляет 30%, а вторая – 13%. Но здесь соотношение этих групп в разных курганах заметно различается. Так, в кургане №2 из семи особей нет ни одной ниже среднего
роста, а в кургане №4 из 12 особей нет ни одной выше среднего роста. Самые мелкие особи происходят из могильника Берел. Здесь выше среднего роста есть только одна особь.
Тонконогость. Анализ данных по тонконогости весьма затруднен, так как для ряда
могильников в публикациях приведены только средние значения (табл. 1). Тем не менее
Работа выполнена при частичной финансовой поддержке РФФИ (проект №07-06-00341
«Применение естественно-научных методов при изучении этногенетических процессов на
Алтае в эпоху поздней древности и средневековье»).
*

137

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

можно отметить, что лошади из могильников Пазырык и Шибе наиболее тонконогие, а из
могильника Берел – наиболее толстоногие. Остальные могильники занимают промежуточное положение (табл. 1). Среди лошадей есть особи из групп тонконогих, полутонконогих и средненогих. В могильниках Пазырык и Шибе преобладают тонконогие и полутонконогие особи, а в могильнике Берел – полутонконогие и средненогие особи. Наиболее
породистые лошади захоронены в первых могильниках, а наименее – в последнем.
В.О. Витт (1952) высказал предположение, что рост лошадей связан с продолжительностью их обитания в горах: чем дольше популяция лошадей обитает в горах, тем
мельче становятся особи. Соответственно, им была предложена методика построения
внутренней хронологии курганов в пределах одной курганной группы по росту захороненных лошадей. В более ранних курганах будут более крупные лошади, а в более
поздних – более мелкие. В последние годы получены абсолютные даты практически
для всех исследованных курганов (Алексеев А.Ю. и др., 2005; Герсдорф Е. фон, Парцингер Г., 2000; Марсадолов Л.С., Зайцева Г.И., 1999; Марсадолов Л.С. и др., 1996;
Самашев З.С., Фаизов К.Ш., Базарбаева Г.А., 2001).
Сопоставление абсолютного возраста и состава размерных групп показало, что иппологическая методика для определения относительной хронологии курганов в могильнике не пригодна. Так, курган Шибе – самый поздний по сравнению с Пазырыкскими
курганами, а лошади в нем самые крупные. Не согласуются размеры лошадей и абсолютный возраст для других курганов. Это не означает, что лошади не мельчали в горах.
Просто подбор лошадей для захоронения, вероятно, осуществлялся в соответствии со
статусом погребенного. Таким образом, породные характеристики лошадей из курганов
Алтая скифо-сакского времени можно рассматривать как один из маркеров социального
(или иного) статуса погребенного человека. В особых случаях в погребальном обряде
использовались более породистые лошади, а обычно – менее породистые.
В целом по степени породности лошадей курганы можно расположить в следующем порядке (по убыванию): Шибе, Ак-Алаха-1, 3 и Кутургунтас, Уландрык-���������
I��������
–�������
II�����
, Пазырык, Берел.
В настоящее время отсутствуют характеристики лошадей из поселений этого времени. Это не позволяет оценить характер отбора лошадей по таким признакам, как
высота в холке и тонконогость. По этой же причине сейчас невозможно однозначно
ответить на вопрос о том, все ли лошади из курганов принадлежат к местной популяции или самых породистых приводили из других районов. Учитывая значительную
изменчивость лошадей, возможны оба варианта.
Оценить специфику отбора лошадей для погребального обряда в скифо-сакское время на Алтае в некоторой степени позволяют материалы курганов Аржан-1 и
Аржан-2 (Bourova N., 2004). В кургане Аржан-1 было погребено более 160 лошадей в
возрасте, по определению М.П. Грязнова (1980), 12–15 лет, что, несомненно, указывает
на специальный их подбор. Морфометрический анализ был сделан только для частей
скелетов от 21 особи (Bourova N., 2004). Среди них были лошади только очень мелкого
(112–120 см) – 10%, мелкого (120–128 см) – 47% и ниже среднего (128–136 см) – 43%,
роста в холке. Таких мелких лошадей не найдено ни в одном кургане Алтая (табл. 1).
В связи с этим встает вопрос о принципах отбора лошадей для погребения в кургане
Аржан-1. Его помогает прояснить материал из кургана Аржан-2. Из него изучены части
14 скелетов лошадей. Все они принадлежали особям в возрасте 12–16 лет (Bourova N.,
138

П.А. Косинцев, З.С. Самашев. Лошади Алтая в скифо-сакское время

2004), что идентично возрастному составу лошадей из кургана Аржан-1. Но по размерам
они различались очень значительно. В Аржане-2 только одна лошадь имела рост ниже
среднего, большая часть (12 особей) были среднего роста и одна – выше среднего роста. Такое соотношение размерных классов аналогично наблюдаемому в курганах Алтая
(табл. 1). Такие различия могут быть связаны только с различием критериев отбора лошадей для погребения в этих курганах. Лошади в них забиты одной возрастной группы,
что с очевидностью указывает на специальный отбор. Учитывая более крупные размеры лошадей в Аржане-2, там их отбирали с учетом не только возраста, но и размеров.
В отношении кургана Аржан-1 мы должны допустить, что лошади для погребения в нем
по размеру не отбирались, а выбирались из табуна случайным образом только особи определенного возраста. Менее вероятно, но вполне возможно, что специально отбирались
мелкие особи определенного возраста. Так ли это, сейчас не установить, так как нам не
известно соотношение размерных классов в табуне населения, построившего Аржан-1.
Вместе с тем материалы этого кургана показывают, что крупные размеры лошадей не
всегда могут быть критерием для их отбора для погребального обряда.
Таблица 1
Характеристики лошадей скифо-сакского времени из могильников Алтая
Могильник
Пазырык, к. 1–5
Шибе
Ак-Алаха-1 и 3;
Кутургунтас
Уландрык-I и II
Берел
Пазырык, к. 1
Пазырык, к. 2
Пазырык, к. 3
Пазырык, к. 4
Пазырык, к. 5

Могильник
Пазырык; Шибе
Ак-Алаха-1; Кутургунтас
Уландрык-I и II
Берел

Кол-во
особей
46
11

Характеристики (%)
Рост (высота в холке)
ниже среднего
средний
выше среднего
(128–136 см) (136–144 см)
(144–152 см)
30
57
13
0
81
19

26

9

63

28

20
44
8
7
12
12
7

11
29
25
0
33
50
29

70
69
62
71
50
50
57

19
2
13
29
17
0
14

Кол-во
особей
56
19
16
38

Тонконогость (индекс ширины диафиза)
min
max
среднее
14,1
15,5
14,7
–
–
15,2
–
–
14,9
13,9
16,5
15,3

Данные о лошадях из курганов Алтая скифо-сакского времени свидетельствуют
об их специальном отборе. Несомненно, проводился отбор по полу (только самцы),
по возрасту (неестественно низкая доля молодых особей) и в ряде случаев – по размеру (отбирались породистые особи). Также несомненно, что отбор лошадей для использования в погребальном обряде в разных могильниках был различным. Причины
этих различий могут быть этнографическими, т.е. связаны с различиями в культурных
139

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

традициях разных групп населения Алтая. С этой причиной тесно связаны хронологические различия, которые отражают изменения традиций во времени. Другой их причиной могут быть различия, связанные с разным статусом погребенных и/или могильников
в целом. Несомненно, что характеристики лошадей, использовавшихся в конкретном погребальном обряде, с одной стороны, отражают какие-то социально значимые факторы,
а с другой стороны, имеющиеся материалы не позволяют их считать определяющими в
погребальном обряде в целом. Были и более значимые элементы обряда.
А.В. Костылев
Институт археологии и этнографии СО РАН, Новосибирск, Россия

ОСВОЕНИЕ ЛОШАДИ В ДРЕВНЕЙ КОРЕЕ

Следы знакомства населения маньчжуро-корейской исторической области с лошадью появляются в эпоху поздней бронзы и связаны с распространением в Ляоси
культуры верхнего слоя Сяцзядянь, обнаруживающей некоторые связи с культурами степной зоны, а также с Китаем, т.е. с культурами, в которых в это время лошадь
была уже хорошо освоена. Распространение лошади шло, очевидно, с северо-запада
на юго-восток. Самые первые находки остатков конской упряжи и деталей колесниц
относятся в Ляонине к VII–V вв. до н.э., на северо-западе Кореи, к IV–III вв. до н.э.
В Южной Корее такие изделия появляются с конца I тыс. до н.э.
Остатки конской сбруи представлены двухсоставными бронзовыми удилами.
В Ляоси известно два типа удил. Первый представлен удилами с тремя круглыми петлями на концах стержней. Второй тип имеет по одной круглой петле на концах. Перед петлями расположено по четыре шипа (Сон Хочжон, 2003, с. 128–129). Третий
тип удил найден в погребении М 6512 Чжэнцзявацзы. Также Чжэнцзявацзы – один из
первых памятников к востоку от Ляохэ, где появляется конское снаряжение. В погребении М 6512 представлен элемент колесничной упряжки-квадриги – четыре одинаковых конских оголовья, лежавших по правую руку погребенного. Оголовья состояли из
удил, псалиев, налобных блях, султанчиков и множества мелких бляшек и обойм, украшавших ремни. Удила состояли из двух звеньев, имевших круглые стержни и по два
кольца на конце: большое круглой формы и примыкающее к нему прямоугольное меньшего размера. Похожие удила встречаются среди ордосских бронз, а также в тагарской
культуре. Псалии стержневидные, с четырьмя полукруглыми петлями. Султанчики состоят из длинной втулки, переходящей в конусовидное основание, с внутренней стороны которого имеются четыре петли для крепления. Квадриги встречаются в чжоуском
Китае, но форма удил и псалий, рассмотренных здесь, более характерна для культур
скифского круга (Бутин Ю.М., 1982, c. 76; Кан Инук, 1996, c. 104; Крюков М.В., 1978,
с. 188; Москвитин И.А., 2002, c������������������������������������������������������
�������������������������������������������������������
. 105; Рец К.И., Юй Су-Хуа, 1999, c�������������������
��������������������
. 187–188). Бронзовые султанчики, по-видимому, являются элементом местной традиции, два подобных
изделия известны также с памятника раннего железного века Тонсори в Корее (высота
26 см) (Корейская культура бронзы, 1992, с. 101).
В это время намечается различие между Ляоси, где из-за тесных контактов со
степными племенами уже могла распространиться верховая езда (конское снаряжение
находят отдельными комплектами и без деталей колесниц), но имеются также изобра140

А.В. Костылев. Освоение лошади в древней Корее

жения колесницы-биги и более восточными районами, где подобные детали известны
только из Чжэнцзявацзы и, судя по их составу, в колесничном варианте.
Следующим этапом в освоении лошади протокорейскими племенами стал ранний
железный век IV�������������������������������������������������������������������������
���������������������������������������������������������������������������
в. до н.э. – III��������������������������������������������������������
�����������������������������������������������������������
в. н.э. В этот период лошадь и колесница широко распространяются по всему корейскому полуострову. Как правило, остатки конской упряжи на
Корейском полуострове сопровождаются деталями повозок, в Ляонине же, который в
это время захватывается Китаем, встречаются как вместе с ними, так и без них. Поэтому
нельзя с уверенностью утверждать о существовании в это время в Корее верховой езды,
хотя вероятность этого высока, так как известно, что соседние народы – китайцы, сюнну,
дунху – уже были с ней знакомы. К тому же древнекорейские племена, особенно пуё и
когурё, были тесно связаны со степным миром. В эпоху Трех государств ударной силой
на Корейском полуострове будет именно конница. Племена пуё и емэк славились лошадьми породы квахама – «лошади, которые могут пройти под фруктовыми деревьями»
(История Кореи, 1960, c. 39). Этих лошадей продавали в Китай. Из этих низкорослых,
приспособленных к горной местности лошадей впоследствии составилась знаменитая
когурёсская конница. Однако все эти племена жили в основном в Южной Маньчжурии.
Остается вопрос, проникла ли в это время верховая езда дальше на полуостров. По-видимому, процесс освоения населением Кореи верховой езды завершился уже на следующем историческом этапе – в эпоху раннего троецарствия.
Конская упряжь в раннем железном веке представлена удилами, псалиями, налобными пластинами и другими деталями из бронзы. Удила встречаются довольно редко.
Они составлены из двух звеньев, обычно с кольчатыми окончаниями. Такие изделия
находят в Ляонине, преимущественно в западной части (Эрдаохэцзы, Нандунькоу, Мианькоу, Удаохэцзы) и на Корейском полуострове (Санни, Чонпэкдон, Писандон, Пхённидон). В Cанни в погребении найдена пара удил. Ляонинские находки датируются
V–IV вв. до н.э., северокорейские – III–II вв. до н.э., Писандон – рубежом эр. С III в.
до н.э. удила начинают делать из железа (Кан Инук, 1996). Малое количество находок
этих элементов конского снаряжения даже по сравнению с деталями колесниц может
говорить о том, что они обычно изготавливались из органических материалов. Либо
стандартный погребальный обряд колесничего ограничивался помещением в могилу
только колесницы, без конской упряжи.
Достаточно редко встречаются также псалии. Находки бронзовых S-образных
псалий известны только из Сонсалли и Пхённидоне на юге Кореи, все они относятся к ханьскому времени. В Пхённидоне найдены три пары псалий и два бронзовых
налобника. Налобники удлиненно-треугольных очертаний, с двумя продольно расположенными петлями для крепления с внутренней стороны. Длина налобников 18 см,
псалий – 20 см (Корейская культура бронзы, 1992, с. 60).
Детали повозок представлены бронзовыми ступицами и втулками для колес,
головками и колпаками для осей, «деталями в виде пистолета, буквы ч, цилиндра».
Втулки для колес иногда делались из железа. В Чуи найдены фрагменты больших
колес. Детали повозок найдены в Пхеньяне, Чонпэкдоне, Сорари, Санни, Хыккёри,
Тхэсонни, Кымсолли, Хаседоне, Писандоне, Ипсилли, Нонсане, Чукдонни, Тасори,
Чхопхори, Синчхундоне, Ангёри, Пхённидоне, Чоянни, Санчжу, Удори, Кучжондоне,
ряд случайных находок и в Ляонине (Наньдункоу). Ляонинские находки датируются
V–IV вв. до н.э., корейские – IV в. до н.э. – началом н.э. (Сон Хочжон, 2003, c. 331,
141

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

367–368, 373–376, 382–385, 442; Корейская культура бронзы, 1992, с. 34, 36, 43, 49,
60, 64, 104–107). Таким образом, это достаточно массовая категория находок. Очевидно, в раннем железном веке колесница становится важной частью сопроводительного
инвентаря в погребениях протокорейской знати, испытывающей в это время сильное
китайское влияние, при этом самих лошадей в погребениях по-прежнему нет. Большинство корейских находок концентрируется в провинциях Пхёнан, Хванхэ и Южная
Хамгён. Именно эти области обычно считаются ядром Древнего Чосона в поздний
период, а затем составили ханьские округа в Корее.
Еще более массово встречаются бронзовые колокольчики, которые, по крайней
мере, отчасти также могут быть деталями конской сбруи и колесницы. Они присутствуют в большинстве погребений с конно-колесничными наборами. Существует несколько разновидностей: простые колокольчики, детали в виде планки с бубенчиками
на концах, прямой, изогнутой или образующей петлю, девятилучевые звездообразные
детали с бубенчиками на концах. Бубенчики также монтировались в бронзовые колпаки колесничных осей. Места находок бубенчиков: Тэгонни, Квэчжондон, Корёнгун,
Пхённи, Ипсилли, Чонпэкдон, Тэгонни, Тхэсонни, Хаседон, Чонпэкдон (Санни), Кымсонни, Чукдонни, Чояндон, Тасори, Чхопхори, Кымгунни, Тэголли, Токсан, Кёнчжу,
Синчхундон, также известны их находки с территории Ляонина. Даты для них укладываются в пределах IV–I вв. до н.э. (Сон Хочжон, 2003, c. 367, 384–385; Корейский
христианский музей университета Сунсиль, 1988, с. 40; Kim Jeong-Hak, 1978, вклейки;
Корейская культура бронзы, 1992, с. 34, 36, 41, 43, 49, 51, 62–63, 156). Колокольчики
встречаются и на китайских колесничных упряжках эпохи Чжоу.
О знакомстве населения полуострова с лошадью свидетельствуют также изображения лошади. Они представлены бронзовым навершием кинжала из Яндонни (I в. до
н.э. – V������������������������������������������������������������������������
�������������������������������������������������������������������������
в. н.э., причем лошади изображены двумя парами по обе стороны от выступающей центральной части, что также может указывать на колесничную упряжку),
фигурками лошадей из Оындона, пряжками в виде лошадей (Оындон, Гактонни, Мисан, Писандон, случайные находки – всего 9 шт., относящихся к рубежу н.э.). В этих
зооморфных изделиях прослеживается влияние культур скифо-сибирского круга (Kim
Jeong-Hak, 1978, с. 153–155; Корейская культура бронзы, 1992, с. 56–58, 112).
На памятниках, относимых к протокорейцам, даже при наличии конской упряжи
и остатков колесниц никогда не встречаются останки лошадей. Это можно объяснить и
особенностями дальневосточного грунта, в котором вообще плохо сохраняется какаялибо органика, но все же, по-видимому, сопогребение лошадей не входило в погребальный обряд. В Корее разведение лошадей затруднено нехваткой пастбищ. Поэтому
лошадь была редким и дорогим животным, которое берегли. Исходя из неполноты деталей упряжи и колесниц (многие местонахождения на севере также неполные) можно
предположить, что они не были обязательной частью погребального инвентаря всадника или же вместо всего комплекта принято было класть отдельные детали. Поэтому
в таких случаях трудно судить о реальной принадлежности погребенного к определенному роду войск. Не исключено, что все вышеупомянутые памятники относятся к
погребениям колесничих, хотя достоверно наличие колесницы фиксируется лишь на
некоторых памятниках. Долгое бытование в Корее боевых колесниц следует связать с
китайским влиянием, которое вполне ощутимо как в конструкции самих колесниц, так
и в наборе оружия и прочего инвентаря, сопутствующего им.
142

В.Д. Кубарев. Конь и всадник: в эпосе, погребальной традиции и в наскальном искусстве Алтая

В.Д. Кубарев
Институт археологии и этнографии СО РАН, Новосибирск, Россия

КОНЬ И ВСАДНИК: В ЭПОСЕ, ПОГРЕБАЛЬНОЙ ТРАДИЦИИ
И В НАСКАЛЬНОМ ИСКУССТВЕ АЛТАЯ

Драгоценный мой конь, когда я высокие горы переваливал,
Ты мне луноподобными крыльями служил,
Когда я бурные реки переезжал, деревянным веслом мне был,
Ты – крылья моих подмышек, ты – неразлучный мой друг,
Умрем – кости будут в одном месте,
Живы будем – жизнь у нас одна.
Маадай-Кара (строки 2665–2675)

Приведенные в эпиграфе строки из алтайского героического эпоса очень наглядно
отражают неразрывную связь культурного героя с его конем. Суровая жизнь кочевника
в горах, полная лишений и опасностей, была немыслима без верного и преданного
друга. Нередко только конь мог спасти своего хозяина. Во время работы нашей экспедиции на Монгольском Алтае тувинцы рассказали мне историю, которая случилась с
молодым пастухом. Пытаясь переплыть на коне через Цагаан-Гол, он попал в бурный
поток и конь долго боролся с сильным течением, но, обессилев, утонул, когда до берега
оставалось всего несколько метров. Парень остался жив…
«Конь – это крылья», говорится в лаконичной алтайской пословице. В алтайских
сказаниях конь родится в один день с героем, а воином становится только тогда, когда
приобретает своего коня. В эпосе «эпитетами коня обычно являются слова эрjине и
койлоо. Такими словами в древности называли коня, которого хоронили вместе с хозяином» (Суразаков С.С., 1985, с. 31).
Древние тюрки мужчин хоронили с оружием и конем, и во многих могилах присутствуют явные признаки их гибели на войне. У некоторых воинов на черепах и костях
отмечены следы смертельных ран от стрел, мечей и сабель. Нередко встречаются
погребения людей и с отрубленными головами.
Среди сотен древнетюркских захоронений, исследованных на территории Центральной Азии, лишь незначительную часть можно назвать элитными. Многие из них
были ограблены или осквернены еще в древности, но те, которые дошли до нас не
потревоженными, содержат яркий археологический материал. Это предметы импорта,
серебряная посуда, золотые украшения, дорогое подписное оружие и т.п. Подобные
погребения интересны тем, что зачастую их сопровождают исключительно информативные и ценные находки, такие как, например, монеты, рунические надписи и произведения искусства на различных предметах, остатки металлических доспехов и многое
другое. К числу подобных редких погребений древнетюркской племенной знати относится раскопанный курган в урочище Балык-Сööк Онгудайского района Республики
Алтай (Кубарев Г.В., Кубарев В.Д., 2003). Любопытно, что в южной половине могилы,
на глубине 1,5–2 м, обнаружены останки четырех коней, ориентированных головами
на запад. Как известно, многие древнетюркские погребения Центральной Азии сопровождались захоронением одного, двух или очень редко трех коней. В балык-сööкском
захоронении принесены в жертву четыре коня – пока единственный случай среди
143

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

раскопанных древнетюркских погребений Алтая. Этот факт, а также наличие ценных
золотых и серебряных предметов (в том числе почти целого металлического панциря)
свидетельствует о богатстве и об исключительно высоком положении погребенного
в тюркской элите. Интересно отметить, что «ограбление» могилы произошло вскоре
после захоронения умершего. Наше предположение подтверждается археологическими данными: кисть левой руки человека найдена в грабительском лазе в анатомическом порядке. По-видимому, речь может идти не об ограблении, так как многие ценные
вещи не были взяты, а об осквернении могилы. Являлось ли главной целью людей
(врагов умершего?) вскрытие погребения и похищение головы знатного тюрка судить
сложно. Трудно объяснить отсутствие черепа человека еще и потому, что на месте, где
должна была покоиться голова, найдена массивная золотая серьга с жемчужной подвеской. Она явно принадлежала умершему человеку, но каким образом была утрачена
его голова, совершенно непонятно?
Важным источником по истории древних тюрок, их военному делу служат письменные данные. Но если для периода Первого и Второго Тюркских каганатов основными и наиболее информативными можно считать китайские династийные хроники,
то для Уйгурского и Кыргызского каганатов – свидетельства арабских авторов. Они
позволяют соотнести содержащиеся в них сведения с археологическими материалами
(погребения и наскальные изображения). В этом отношении интересно «Послание Фатху б. Хакану» ал-Джахиза, относящееся к IX в. (Мандельштам А.М., 1956). И хотя речь
в нем идет о западных тюрках, его цитирование вполне оправдано, так как и западные,
и восточные тюрки являются носителями единой культурной традиции. Поэтому для
нас чрезвычайно важно то, что в одном погребении знатного воина из Балык-Сööка
рядом были обнаружены наконечник копья и защитный доспех. Однако наконечник
копья не является исключительно редкой находкой в древнетюркских захоронениях.
Так, на Алтае они известны в ранних средневековых курганах Уландрыка, Барбургазы,
Катанды, Яконура и т.д. Как известно, копье применялось в основном для боя с противником, защищенным панцирем. Копье и защитный доспех определяли и тактику
боя – таранный удар плотно сомкнутым строем, что подтверждают письменные данные: «...сила натиска в первый момент – а это удар, которым они достигают того, что
хотят...» (Мандельштам А.М., 1956, c. 228). Подобная атака могла решить исход всего
боя. Например, подобное яростное столкновение двух конных отрядов копейщиков
прямым лобовым ударом показано на средневековых росписях Пенджикента.
В арабских письменных источниках особо отмечается, что «...копье тюрок –
короткое и полое. А короткие полые копья пронзают с большей силой и более легки для ношения» (Мандельштам А.М., 1956, c. 233). Отличительной чертой тюрок
было не только умелое владение копьем, но и точность и быстрота стрельбы из лука.
В балык-сööкском погребении знатного воина найдены роговые срединные накладки на два лука, что соответствует описанию ал-Джахизом вооружения тюрков: «...
они приучают всадников возить (при себе) два или три лука...» (Мандельштам А.М.,
1956, ����������������������������������������������������������������������������
c���������������������������������������������������������������������������
. 231). О тюрках в арабских источниках постоянно упоминается, что они хорошо экипированы: носили панцирь (аль-джавшан), кольчугу (дир), щит и шлем (байда). Тюрки достигли особого совершенства и предела в ведении боевых действий:
«И (никто) не внушает такой страх арабским войскам, как тюрки» (Мандельштам А.М.,
1956, c. 243). В задачи тяжелой ударной конницы или так называемой «врубающейся»
144

В.Д. Кубарев. Конь и всадник: в эпосе, погребальной традиции и в наскальном искусстве Алтая

конницы тюрок, входило и расстройство рядов противника, замешательство. Это была
своеобразная «психическая» атака на пеших воинов.
Разделение войска тюрок на легкую и тяжелую конницу общеизвестно. Тактика
боя основывалась на взаимодействии легкой и тяжелой кавалерии. Легкие лучники
оказывали активную поддержку панцирным всадникам, нанося большие потери противнику. В то же время они могли прикрыть отход тяжеловооруженных воинов в случае неудачной атаки. «Сила тюкю заключается в верховой езде и стрельбе из лука.
Если они видят благоприятное положение, то продвигаются вперед, если замечают
опасность, тотчас же отступают. Они бушуют, как буря и молния, и не знают устойчивого боевого порядка. Лук и стрелы являются их когтями и зубами, а кольчуги и
шлемы – повседневным одеянием» (Liu Mau-tsai, 1958, p. 130).

Рис. 1. Древнетюркские петроглифы у г. Шивээт-Хайрхан. Монголия
145

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

Балык-сööкский панцирь, как и само погребение, является уникальным. Он также впервые найден в древнетюркских курганах Саяно-Алтая. Реконструкция металлического панциря и вооружения, сделанная Г.В. Кубаревым и Д.В. Поздняковым, дает
полное представление о внешнем облике властного и грозного воина. Эта находка
обогащает наши знания о развитии защитного вооружения Центральной Азии в конце I тыс., а также ставит ряд вопросов социально-экономического характера, политической истории, миграций и определения границ государственных образований в
эпоху раннего средневековья.
Особенно яркий и выдающийся комплекс древнетюркских петроглифов открыт недавно в Монгольском Алтае. Он расположен в долине высокогорной реки Хар-Салаа, у южного
подножия священной горы Шивээт-Хайрхан. Древнетюркских всадников можно узнать по
сценам загонной охоты. Однако здесь же есть и редкая сцена поединка тяжеловооруженного воина с лучником и другим противостоящим всадником, также вооруженным длинным
копьем (рис. 1.-1). В рисунке «катафрактария» просматриваются угловатые очертания металлического шлема с плюмажем, длинный бронированный халат, на лошади защитная попона.
Очень близкие по стилю изображения средневековых всадников в доспехах найдены в местности Цагаан-Отог, Хаар-Хаде (Монгольский Алтай), и в петроглифах российского Алтая:
Жалгыз-Тобе, Чаганки, Кара-Оюка, Бичикту-Бома, на плитах поминального сооружения,
в долине р. Юстыд.
Наибольшее число изображений «катафрактариев» в Чуйской котловине вполне
объяснимо. Как известно, она представляет собой опустыненную степь монгольского
типа, где в бою возможно применение всех преимуществ плотно сомкнутого строя, тяжеловооруженных всадников. В других районах Алтая, с их пересеченной местностью
и узкими долинами подобная тактика боя невозможна. В целом Алтай следует рассматривать в определенном смысле как природную крепость, и в особенности Центральный
Алтай. В условиях узких горных троп и крутых бомов несколько воинов могли сдерживать продвижение целой армии. Хотя не исключено, что укрепленное валом городище
в районе Большого Яломана, занимавшее важное стратегическое положение в долине
Катуни, было сооружено в древнетюркскую эпоху. Но почти полное отсутствие находок
затрудняет датирование этого сооружения. Наличие таких конструктивных особенностей
некоторых древнетюркских оградок, как ров, вал, а также четырехугольная форма позволяют предположить знакомство алтайских тюрок с фортификационными сооружениями.
К.А. Руденко
Национальный музей Республики Татарстан, Казань, Россия

КОНСКИЕ ЗАХОРОНЕНИЯ И КУЛЬТ КОНЯ
В СРЕДНЕМ ПОВОЛЖЬЕ И ПРЕДУРАЛЬЕ
ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ I – ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ II тыс. н.э.:
К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ

На территории Поволжья и Предуралья во 2-й половине I тыс. н.э. в погребальной
обрядности населения, жившего здесь, появляется своеобразный культ, существенной
частью которого было захоронение части или полной туши коня. Он распространялся у
различных этносов и на разных территориях, практически независимо друг от друга.
146

К.А. Руденко. Конские захоронения и культ коня в среднем Поволжье и Предуралье...

Под культом коня в данном случае мы подразумеваем использование лошади
в виде целой туши, части ее (например, шкуры, головы и ног) или куклы (чучела)
в погребальном ритуале – в обрядах после похорон (ритуальная пища, поминальная
жертва) и в обряде погребения – вместе с человеком и как самостоятельное захоронение. Частью этого культа являются реалистические или символические изображения
коня в мелкой пластике и украшениях бытового и погребального костюма.
С.П. Нестеров (1990, с. 91) отметил, что у тюркских народов «лошадь была лишь
продуктом ритуального обмена, и порой не единственным. Жертвоприношение коня комулибо, под которым чаще и подразумевается культ коня, культом на самом деле не является.
Оно, как и любое жертвоприношение, – лишь составная часть его».
На территории Среднего Поволжья и Прикамья культ коня выступал как системообразующий элемент целостного образа Мира и Вселенной. Это отражалось в ритуалах, костюме и было связано с этапами жизненного цикла человека, сопровождая
его от рождения (игрушки, обереги) и до смерти (сопогребение с конем). Не менее
показательны отдельные конские захоронения на обычных некрополях.
По мнению Е.И. Молодцовой (1996, с. 134), процесс жертвоприношения коня символизировал воссоздание всего Космоса, причем в процессе таких действий возможности оказывать влияние на акт моделирования казались практически безграничными.
Историография рассматриваемого вопроса обширна и требует специального исследования. Отметим, что специально эта проблема изучалась в ХХ в. М.Г. Худяковым,
Е.П. Казаковым, А.Г. Петренко. Источниками по изучению темы являются данные, полученные в основном при исследовании некрополей.
По мнению большинства исследователей, культ коня в I тыс. н.э. в погребальной
практике населения Среднего Поволжья был привнесенным элементом культуры и формировался из разных источников, в зависимости от времени и территории. Ученые сходятся во мнении, что в целом культ коня в данном регионе следует рассматривать как часть
этнических традиций, имеющих истоки в балто-финской и тюркской среде. Но в большей
степени конский ритуал в это время выступал как символ социальной статусности.
В 1-й половине ��������������������������������������������������������������
II������������������������������������������������������������
тыс. н.э. конские комплексы в захоронениях кочевого населения, как правило, отражали тюркскую погребальную традицию, являясь при этом показателем социального статуса умершего. Двойственная функция (этномаркирующая
и статусная) сопогребений ярко проявилась в XIII–XIV вв.
Вместе с тем культ коня (уже не отмеченный в погребальной практике) продолжал развиватьсявфинно-пермскойсредеибылсвязансрелигиознымиверованиями,существенную
часть в которых играла женская богиня прародительница. В археологических материалах
этот культ проявляется в виде находок как на могильниках, так и на поселениях бронзовых
коньковых подвесок и подвесок – «всадница на змее» (Шутова Н.И., 2001, с. 150–151; Куликов К.И., 2004, с. 29–35; Иванова М.Г., 2004, с. 20–28). Очевидно, связаны с ними кресала
с бронзовыми рукоятями в виде парных коньков (Крыласова Н.Б., 2003, с. 92).
Финская этническая традиция, связанная с культом коня, отражалась и в формах
мелких бытовых предметов, например, в гребешках с изображением парных коньков, датирующихся IX–X вв. Отметим, что в XII в. эти изделия распространились и на соседних
территориях – в Волжской Булгарии,Северо-Восточной Руси и как единичные находки в
южнорусских степях (Флерова В.Е., 2001, рис. 6, с. 41–42). Отголоски этих мотивов можно без труда найти в оформлении верхних частей копоушек в Прикамье и Поветлужье.
147

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

О происхождении культа коня в Прикамье имеется точка зрения М.Г. Худякова
(1935, с. 254–255), который считал (следуя яфетической теории Н.Я. Марра), что у финнов он сформировался на основе культа оленя как родового божества с маклашеевского
или раннеананьинского времени. Этот культ был также связан и с культом солнечного коня (Солнца), выразившемся в антропоморфизации этого образа (всадник/
всадница) в начале I тыс. н.э. М.Г. Худяков выявил «диалектическое раздвоение»
солнечного коня и появление мотива борьбы со змеем как символа темного, подземного мира. Имелось в виду изображение двух головок коня, свидетельствующих
о «расщеплении» образа и о «коне преисподней» пегого цвета (Худяков М.Г., 1935,
с. 258). Конь желтого и белого цвета ассоциировался с Солнцем, небесным конем.
М.Г. Худяков считал, что образ коня в культовой практике финских народов был
связан с магией урожая. Жертвоприношение коня включало и почитание Солнца (солнечный конь), выражаясь в ритуальной езде или обрядовых празднествах в виде скачек
или конских ристалищ (Худяков М.Г., 1935, с. 271, 275–278).
Исследования 2-й половины ХХ в. показали, что в Прикамье земледелие стало делать первые шаги в VIII–IX вв. Первоначальные формы подсечно-огневого земледелия
дополнялись перелогом, с использованием рала и сохи (не позднее Х в.) (Голдина Р.Д.,
Кананин В.А., 1989, с. 94–95). По данным М.Г. Ивановой, у северных удмуртов в XII–
XIII вв. основной системой земледелия был лесной перелог с применением упряжных
пахотных орудий с железными наконечниками. Менее интенсивно внедрялось земледелие в сильно залесенные территории марийского Поволжья. Тем не менее и здесь с
XI в. получает распространение подсечное земледелие и своего рода «неполная земледельческая оседлость» (Никитина Т.Б., 2002, с. 134).
 X���������������������������������������������������������������������
����������������������������������������������������������������������
–��������������������������������������������������������������������
XII�����������������������������������������������������������������
вв. в Прикамье лошадь занимала второе место среди разводимых домашних животных. Вместе с тем связывать непосредственно культ коня у поволжских и прикамских финнов с развитием земледелия будет не совсем корректно.
В сложившемся виде он появился раньше. Вполне очевидно, что в данном случае не
земледельческая магия определяла развитие культа коня. Это было проявлением, с
одной стороны, этапа развития местного пантеона божеств (солнечный конь) и мифо-ритуальной системы в целом, а с другой – новой культурной традиции (тюркской
и балтской), обусловившей социальную значимость (статусность) этой части погребального ритуала.
Как подтверждение этого можно рассматривать и появление практически одновременно с культом коня в могильниках населения Среднего Поволжья в VII–VIII вв.
случаев искусственной деформации черепов. Отмечено два таких случая в раннеболгарском Кайбельском могильнике VIII в. (Герасимова М.М., 1956, с. 148), а также в
захоронениях Новинковского могильника новинковской культуры VII – начала VIII в.
и в Маклашеевском могильнике именьковской культуры VI–VII вв.
По мнению С.С. Тур (1996, с. 244–245), деформация черепа служила для подчеркивания этнического происхождения или социально-престижного статуса некоторых
членов общества.
Таким образом, культ коня на территории Среднего Поволжья и Прикамья во
2-й половине I – 1-й половине II тыс. н.э. отражал как местные традиции, так и процессы проникновения и закрепления культурных инноваций в период активизации
миграционных процессов на евразийском континенте.
148

В.И. Сарианиди, Н.А. Дубова. Роль эквид и других животных...

В.И. Сарианиди, Н.А. Дубова
Институт этнологии и антропологии РАН, Москва, Россия

РОЛЬ ЭКВИД И ДРУГИХ ЖИВОТНЫХ В ЖИЗНИ
ЗЕМЛЕДЕЛЬЧЕСКОГО НАСЕЛЕНИЯ ЮГА ТУРКМЕНИСТАНА
(на примере памятника конца III тыс. до н.э. Гонур Депе)*

«В связи с тем, что культ коня и колесницы проходит красной нитью в Ригведе и других санскритских текстах…, наличие коня и колесницы служит важнейшим показателем
присутствия индоариев» – такими словами начинает свою работу, посвященную проблеме
доместикации лошади и происхождения колесниц известный специалист по индоиранской
проблеме Е.Е. Кузьмина (2004, с. 129). Поэтому актуальность предложенной темы очевидна. Авторы не ставят перед собой задачу предложить то или иное решение индоарийской
проблемы. Главная наша цель показать, что уже в конце ��������������������������������������
III�����������������������������������
– начале II�����������������������
�������������������������
тыс. до н.э., т.е. задолго до прихода в южные районы Средней Азии представителей степного мира, жители
земледельческих оазисов знали и использовали эквидов, в том числе лошадей.
Гонур Депе представляет собой крупнейшее (площадь свыше 40 га) среди более
300 выявленных ныне поселений в древней дельте р. Мургаб, расположенное ныне в
песках Каракумов в 85 км к северу от г. Байрамали (Туркменистан). Памятник представляет собой монументальный дворцово-храмовый ансамбль, включающий также несколько некрополей (раскопано свыше 3700 могильных сооружений, в том числе пять
«царских»), священный участок (теменос), а также архитектурный комплекс, центром
которого является ритуальное захоронение четырех животных. Судя по имеющимися
данным, время прихода племен в дельту Мургаба соответствует периоду существования Аккадского государства (если не раннединастического III В периода). Радиоуглеродные даты: 2250–1600 до н.э. Гонур Депе – прекрасный образец памятников
Бактрийско-Маргианского археологического комплекса.
Основными ритуальными (жертвенными) животными на Гонуре являлись овца
и осел. Этим видам принадлежат не только остатки погребальной пищи в могилах
людей, но и погребения целых скелетов с богатым инвентарем (всего 13 захоронений).
Но, как мы постараемся показать, домашние лошадь и осел, по всей видимости, играли важную роль в жизни населения древней страны Маргуш.
Первое свидетельство знакомства гонурцев с лошадью было засвидетельствовано на
большом некрополе Гонура, где среди 2853 могильных сооружений одно ямное принадлежало жеребенку без головы и хвоста (Сарианиди В.И., 2001, с. 37–39; 2002, с. 238–241).
Такое расчленение тела перед погребением в сильной степени напоминает зороастрийский
ритуал asvamedha. Затем последовали находки так называемых сигнальных труб из бронзы,
серебра и фаянса (всего в настоящее время 7 экз.: 5 – на некрополе, 1 – в царской гробнице
№3210 и 1 – в цисте №3310, где был похоронен ягненок); бронзового навершия жезла в
виде протомы лошади (погр. 2380), каменной фигурки лошади, изображение спины которой напоминает седло, из царской гробницы №3210, каменной же скульптурки без головы
с раскрашенными гривой и хвостом, имеющей сходство с коротконогой лошадкой, из раскопа 12. Второй полный скелет молодой лошади был найден в царской гробнице №3200,
«прижатым» четырехколесной повозкой к восточной стене котлована-двора сложного
Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ (проект №07–06–00062а).

*

149

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

погребального сооружения. В том же дворе были захоронены три раба (пожилая женщина,
юноша и девушка), два взрослых верблюда и крупная собака. Останки третьего жеребенка
были найдены вместе с бараном, собакой и теленком снаружи южной стенки упоминавшейся двухкамерной цисты №3310. В этом отношении показательно, что в авестийских
Яштах лошадь регулярно упоминается среди животных, которых приносят в жертву богам
цари и герои. Важно подчеркнуть, что одну из трех гонурских молодых лошадей принесли
в жертву вместе с другими животными ягненку (№3310), что свидетельствует о сложных
религиозных представлениях и ритуалах, свойственных жителям страны Маргуш.
Кроме полных скелетов на Гонуре встречены и фрагментированные останки лошадей. Так, в одной из круглых ям на крайнем юго-востоке Северного Гонура невдалеке от
царского некрополя обнаружены передние и задние конечности лошади (погр. 3330); в
пом. 149 на раскопе 9 (юго-западная часть комплекса) находился череп лошади на высоте
35 см от уровня пола. На территории царского могильника, на глубине 30–35 см от древней
дневной поверхности непосредственно над гробницей №3200, был найден второй верхний предкоренной зуб этого животного. По определению палеозоолога Р.М. Сатаева, зуб
значительно стерт (больше среднего), принадлежит взрослому животному (от 5 до 15 лет,
предположительно 8–10 лет). Передняя часть коронки в области параконуля приподнята в
виде задранного носа ладьи и, опускаясь к парафлексу, образует выраженную седловину.
Такая форма площадки стирания отмечалась, как пишет автор, у рецентных лошадей, ходивших в упряжи. У животных, живших на вольном выгуле, задранный кверху параконуль
не встречался. Р.М. Сатаев ( 2008) предполагает, что та лошадь, которой принадлежал зуб,
найденный на территории царского могильника, использовалась для верховой езды. К сожалению, единичный изолированный зуб не позволяет делать корректные заключения по
данному поводу, тем более что об использовании удил с некоторой степенью вероятности
принято судить по состоянию вторых нижних предкоренных зубов. Во время весенних полевых работ 2008 г. на раскопе 16 (юго-западная часть комплекса, между обводной стеной
и большим некрополем Гонура) на высоте 30–35 см над заполнением могил в одном случае было найдено два, а в другом один зуба домашней лошади. Данные одонтологические
останки важны и тем, что стратиграфия раскопа и керамический комплекс, выявленный
в более чем 50 погребений, найденных in situ, свидетельствуют об их принадлежности к
началу II тыс. до н.э., т.е. ко времени, не сильно отдаленному от начала заселения Гонура.
Эта находка в настоящее время исследуется Р.М. Сатаевым.
Все вышесказанное говорит о прекрасном знакомстве с лошадью древних земледельцев юга Туркменистана, о том важном месте, которое занимало это животное в жизни их аристократической верхушки. Здесь же надо отметить, что лошадь в этих районах
была или местной, или, скорее всего, связана с юго-западными, а не с более северными,
степными районами. Свидетельствами именно юго-западных истоков гонурского коневодства являются конструкция колес и повозок, впервые для эпохи средней бронзы
документированная находками (Дубова Н.А., 2004, с. 279) и полностью совпадающая с
находками на территориях Элама и Бактрии, а также наличие гробниц типа Hypogeum
(Сарианиди В.И., 2006), описанных ранее только на Ближнем Востоке, в одной из которых (№3200), как отмечалось, также найдены останки молодой лошади. Вероятнее всего,
лошадь использовалась только местной аристократией и была элитарным животным.
Не менее важное место в жизни земледельцев Маргианы занимал и домашний осел.
Так, Р.М. Сатаев установил, что одно из погребений, ранее определявшихся нами как «пог150

В.И. Сарианиди, Н.А. Дубова. Роль эквид и других животных...

Рис. 1. Захоронения трех баранов (№3621–3623) и осла (№3597)
на раскопе 16 Гонур Депе в процессе расчистки (2006, октябрь)

ребение жеребенка» на царском некрополе (№3340), принадлежит именно этому, не
только выносливому, неприхотливому вьючному и тягловому животному, но и игравшему важнейшую роль в осмыслении мироздания. Например, у зороастрийцев
151

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

в центре мира стоит гигантский трехногий осел (Крюкова В.Ю., 2005, с. 127–132).
Погребение совершено в сырцовом кирпичном мавзолее в окружении погребальной
керамики, раковинной бусины у головы, а каменной – у хвоста. Животное лежало
на левом боку, головой на юг (Сарианиди В.И., Дубова Н.А., 2005). Рядом, но снаружи мавзолея (на расстоянии около полуметра), располагается явно принадлежащий
ему двухкамерный культовый очаг для приготовления жертвенной пищи. Точно такого типа культовые печи были чрезвычайно широко распространены в храмах Северного Гонура. Их особая конструкция позволяла приготовлять жертвенное мясо
без того, чтобы пламя непосредственно касалась кровавых жертвоприношений.
Впечатляющее захоронение еще одного осла (№3597) в сопровождении трех погребений баранов с богатыми погребальными приношениями является центральным
подземным сооружением упоминавшегося архитектурного комплекса на раскопе 16
(между большим некрополем Гонура, теменосом (Южным Гонуром) и юго-западным углом Северного Гонура). Оно было раскопано осенью 2006 г. Животное лежит в этом случае на правом боку головой на запад в цисте, выложенной изнутри сырцовыми кирпичами, длиной 2 м, шириной 1 м, а глубиной 1,5 м. Шея животного повернута назад таким
образом, что череп оказывается лежащим на грудной клетке. За затылочной частью черепа помещен большой бронзовый сосуд, упирающийся устьем в северную стенку ямы.
В ногах осла лежат три ягненка. Перпендикулярно к этому погребению расположено
три могилы сходной длины, ширины и глубины – №3621, 3622 и 3623, ориентированные
с севера на юг. Погребальными приношениями для баранов было значительное число
керамических и бронзовых изделий, специально обработанных камушков. Во всех трех
имеются каменные миниатюрные колонки и бронзовые навершия жезлов, т.е. знаковые
предметы, подчеркивающие высокий социальный статус захороненных. Из этих трех
выделяется погребение барана в центральной камере (№3622). У животного отсечена
голова, а бронзовая пластина «вставлена» в позвоночник в области поясницы.
Подчеркнем, что известные захоронения животных, в том числе лошадей, в памятниках степных культур (например, в Синташте – Генинг В.Ф., Зданович Г.Б., Генинг В.В., 1992, с. 154, рис. 72) существенно отличны от многих вышеописанных. В то
же время погребения баранов и собак в качестве прихороненных животных к могилам
людей находят свои аналогии скорее на Ближнем Востоке (Tell el-Dab’a – Bietak М.,
1996, р. 42; Stiebing�������������������������������������������������������������������
���������������������������������������������������������������������������
W�����������������������������������������������������������������
������������������������������������������������������������������
., 1971, ��������������������������������������������������������
p�������������������������������������������������������
. 116). Кроме того, на Гонуре и лошади, и ослы, и бараны, и собаки нередко выступают в роли основных захороненных.
Н.А. Тадина
Горно-Алтайский государственный университет, Горно-Алтайск, Россия

ЛОШАДЬ КАК САКРАЛЬНЫЙ ДАР С «ТЕПЛЫМ ДЫХАНИЕМ»
В РИТУАЛЬНОЙ ПРАКТИКЕ АЛТАЙЦЕВ*

Еще в XIX в. было замечено, что Горный Алтай представляет собой Эльдорадо
для алтайцев-скотоводов. Невысокие травы это здоровый корм для лошадей, поэтому
их держали больше, чем овец и коз, а на пастбищах, окруженных горами, скот не нуждался в пастухах, где могли пастись даже зимой, так как не было снежного покрова
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ (проект №08–02–61202а/Т).

*

152

Н.А. Тадина. Лошадь как сакральный дар с «теплым дыханием»...

(Радлов В.В., 1989, с. 144–145). В то время алтайцы жили не в селах русских переселенцев, а в горных ложбинах, следуя за многочисленным скотом. Алтайская семья могла иметь несколько табунов. Если табун состоит из 20–60 лошадей, то их общее число
доходило до тысячи, а у преемника зайсана Мангдая из Чуйской степи – несколько
тысяч голов, у алтайца Толоя на Урсуле – 6000 лошадей (Радлов В.В., 1989, с. 151).
Со 2-й половины XIX в. богатый скотовод становится редкостью, что стало
следствием инородческой политики перевода алтайцев на оседлый образ жизни. На
протяжении прошлого века, когда многочисленность скота имелась в коллективной
собственности колхозов и совхозов, неизбежно надвигалась техногенная цивилизация,
при которой лошадь стала заменять машина. И сегодня в ряду ценностей многих стоит
«крутая» иномарка, а не «чистокровный» скакун. Порою лошадь выступает экзотикой
для туристов из индустриальных мест, которые покупают круиз по озерам, осуществляемый верхом. В нынешних условиях значение лошади стало переоцениваться – ее роль
видна не только в деревенском хозяйстве, но и в развитии сельского туризма. Изучение
этнокультурного и хозяйственного наследия кочевников Алтая представляет одну из
основных задач нашего регионального проекта.
Сложившиеся традиции содержания лошадей имели не только практическое значение – выведение скакунов, ездовых и рабочих коней, получение кумыса, но и мировоззренческую роль, что определило специфику картины мира алтайцев-скотоводов и
своеобразие их ритуальных действий. Для изучения поставленной проблемы необходимы систематизированные материалы, поэтому основным инструментом сбора данных выступил метод непосредственного наблюдения и опрос информаторов на языке
изучаемого народа. Такой комплексный подход позволил собрать полевой материал по
теме исследования и соотнести его с опубликованными данными.
На основе нарративных текстов можно выявить место лошади в картине мира
скотоводов. Так в алтайском мифе «О сотворении мира» главными творцами выступают два бога – верховный Кудай и подземный Эрлик (Алтай jанО, 1996, с. 6–7). За
что бы ни брались соперники, они создавали две противоположности. Вначале среди
океана сотворили сушу из почвы и болота. На такой разнородной земле создавалась
природа, состоящая из растительного и животного мира. Верховный творец покрыл
землю травой, а его соперник – колючкой. Каждая пара деревьев и животных возникала в противоборстве. Кудай создал кедр, а Эрлик – сосну; первый сотворил березу, а
другой – осину. Так лошадь явилась творением небесного бога, а корова – подземного.
Сотворение овцы стало поводом для появления козы.
Данный миф объясняет принцип деления домашнего скота на животных, созданных небесным божеством и поэтому определяемых как с «горячим дыханием» (изÿ
тумчукту мал). К этой категории относится лошадь. Другая группа животных, сотворенная подземным правителем, символически называется с «холодным дыханием»
(«соок тумчукту мал»). Это деление обосновано внешними отличиями растений и их
целебными свойствами, повадками животных и вкусовыми качествами молока и мяса.
Такое единство сакрального и утилитарного сложилось на основе скотоводческих знаний и охотничьих наблюдений, накопленных на протяжении веков.
Собранные полевые материалы позволяют утверждать, что в алтайском обществе
существует высокоавторитетная нравственная идея, ради которой следуют нормам поведения, не считаясь с препятствиями. Это обычай «соблюдения бай», выраженный в
153

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

совершении запретных действий, запрете на произношение слов. Так лошадь, называемую «ат», принято именовать «мал». Существует большое количество терминов,
обозначающих лошадей по масти и половозрастным категориям, по манере хода. Лошадь относится к числу почитаемых домашних животных «байлу мал», поэтому соблюдение запретов и норм поведения выражает особое отношение к ней. В нее нельзя
не только стрелять, но даже направлять дуло ружья, бить по голове, называть дурными
словами, держать в путах или привязанной в холод, жару, ненастье.
Для человека традиционного культуры окружающий мир подразделяется на две
части: «мир вещей» и «мир знаков». Животные и предметы, как одушевленное и неодушевленное, принадлежат двум мирам: по обыденным и утилитарным характеристикам
к профанному миру и сакральному – по своему символическому смыслу (Элиаде М.,
1994, с. 5). В зависимости от того, в честь живых или в память ушедших совершаются
обряды, действует определенная цепь символов, и малейшее отступление от заданных
норм расценивается как дурной знак к несчастью (Тадина Н.А., 2006, с. 113).
Одним из таких символов выступает лошадь, занимающая особое место в картине мира алтайцев. Обычно эту модель принято представлять в виде трех миров по
принципу «верхний – нижний»: земной, в котором живут люди, противопоставлен как
нижний верхнему – небесному миру, и как верхний нижнему – подземному миру. Изучение семантики миров позволило прийти к выводу о том, что при всей троичности
модели мира все три «слоя» одновременно не «работают», а в ритуальной практике у
алтайцев действует лишь определенная пара миров. Так, в честь живых воздействуют
символы земного и небесного мира, а в память ушедших активизируется другая пара
символов − земного и потустороннего (Тадина Н.А., 2007б, с. 152).
Двоичная структура алтайской модели мира передается в ритуальной практике
не только посредством чет/нечета, языка, цвета и ориентации по сторонам света, но
и набором кода, выражающим ритуальный смысл обряда. Если обряд совершается в
честь живых, как, например, сватовство, свадьба, наречение новорожденного, приход года рождения через каждые 12 лет по животному календарю, то принято для
угощения забивать лошадь, обычно кобылицу-двухлетку, называемую «байтал». Не
случайно один из свадебных дней так и называется «байтал баш» (дословно, голова
двухлетки).
При совершении обряда в память ушедших в иной мир лошадь не забивают.
В народной памяти сохранилось представление о захоронении лошади рядом с ее хозяином, о чем изложено в одной из статей (Тадина Н.А., 2007а, с. 173–181). Эти сведения подтверждают записи путешественника по Алтаю конца XIX в.: «Вблизи могилы
каждого теленгита непременно возвышается холмик из камней, это – могила ездовой
лошади покойного» (Луценко Е.А., 1898, с. 33–34).
Ритуальное угощение выражает сакральность события. На поминках, связанных с
миром умерших, не принято угощать кониной, как это происходит на свадебном пиру.
Мясом лошади как «небесно сотворенного» животного, мифологически осмысливаемого с положительным значением, принято угощать в честь живущих. Причем ритуал
подношения мяса с определенной части туши и его очередность выражает степень
родства и сватовской статус угощаемого. Так, на свадебном пиру угощают сначала сватов и родственников по линии матери как наиболее почитаемых родственников. Обычно мясо кости голени преподносят мужчинам, а мясо грудины – женщинам. Отведав
154

Н.А. Тадина. Лошадь как сакральный дар с «теплым дыханием»...

мясное угощение, дядя по линии матери передает своему племяннику, в чем выражается обычай авункулата. Другим почетным угощением считается конский крестец, называемый «уча», предназначаемый родителям невесты. Его доставляют в день свадьбы,
и этот сватовской визит называется «уча jетириш» (доставка уча).

На алтайском скакуне «аргымак» во время народных игр «Эл-ойын» 1996 г.
(Фото автора)

При скотоводческом образе жизни алтайцев угощение свежей кониной является
редким случаем, что объясняется упитанностью лошади лишь в летний период, сложностью хранения крупной конской туши, высокой ценностью лошади как сакрального
животного. Как правило, мясное угощение готовят мужчины, считающиеся ритуально
чистыми. Поедание конины родовым сообществом – кровными родственниками, сватами, соседями закрепляет общественное признание совершаемого события: переход
новобрачных в статус семейных, наречение ребенка, вступление именинника в очередную возрастную категорию и пр.
В качестве сакрального дара выступает взнузданная лошадь, называемая «уруук ат». Преподношение такого дара означало благодарность отцу невесты или
компенсацию отказа сватам: «Если родители девушки встречали жениха и сопровождавших его формально, следуя обычаю, – потчевали гостей, а перед отъездом
юноше… могли подарить коня, то это являлось условным знаком отказа в данном
браке» (Тадина Н.А., 1995, с. 31, 81). В народе живет память о старинном обычае
«баркы», общественно-родовая значимость которого выражалась в следующем.
Старшего сына, как преемника родовых должностей отца, и младшего, как наследника
155

Лошадь и ее роль в жизнедеятельности центральноазиатских кочевников

дома отца, дядя по матери должен был периодически одаривать лучшим конем из
своего табуна (Тадина Н.А., 2005, с. 263).
Таким образом, в традиционном сознании алтайцев-скотоводов лошадь осмысливается как сакральный дар с «теплым дыханием», исходя из мифологического представления о ней как сотворенной небесным божеством, а поэтому носящей ритуально-положительный смысл. Все, что имеет какое-либо отношение к лошади – конская
сбруя, часть конской туши, напиток из конского молока, конский волос и пр. имеет
знак оберега. Использование его означает ритуальное действо в честь определенной
пары миров – земного и небесного или земного и потустороннего в соответствии
с двоичной структурой алтайской модели мира.

156

ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ЕСТЕСТВЕННО-НАУЧНЫХ
МЕТОДОВ ПРИ ИЗУЧЕНИИ КОЧЕВЫХ КУЛЬТУР
ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ
Н.И. Быков, Е.А. Давыдов
Алтайский государственный университет, Барнаул, Россия

ЛИХЕНОМЕТРИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ ПАМЯТНИКОВ
ЮГО-ВОСТОЧНОГО И ЦЕНТРАЛЬНОГО АЛТАЯ*

Индикационные методы изучения археологических памятников позволяют получать
новую информацию об объектах исследования, не нарушая их, при значительном снижении трудоемкости работ. В качестве физиономичных (видимых) индикаторов археологических памятников могут выступать растения на всех уровнях их организации (от субклеточного до ценотического). При этом фитоиндикаторы используются для поиска
объектов и характеристики их свойств, в том числе временных (датирование).
Одним из распространенных методов датирования является лихенометрический.
Он основан на зависимости диаметра накипных лишайников от их возраста. Продолжительный период жизни накипных лишайников позволяет использовать их для
достоверного датирования археологических памятников, начиная, по крайней мере, с
раннескифского времени.
Попытки лихенометрического датирования археологических и природных объектов на Алтае немногочисленны. Первая модель роста диаметра лишайников в зависимости от их возраста была построена О.Н. Соломиной (1999, с. 116–117). В 1985 г.
ею данным методом были проведены исследования ледниковых отложений в долине
реки Актру (Северо-Чуйский хребет). Исходными данными для построения кривой
скорости прироста лишайников автору послужили отложения ледника Малый Актру
1911–1914 и 1937 гг., имеющие точные датировки. Результатом этой работы явилось
уточнение схемы динамики ледников в «малый ледниковый период» в названной долине. В самом начале XXI в. лихенометрические исследования динамики ледников в
долине Актру повторил А.Н. Назаров (Галахов В.П., Назаров А.Н., Харламова Н.Ф.,
2005, с. 49, рис. 17), уточнив модель О.Н. Соломиной за счет новых радиоуглеродных
датировок морен данной долины.
На Южно-Чуйском хребте в долине ледника Софийский аналогичная работа была
проведена под руководством Н.А. Голодковской (Паржаюк Ю.В., 1992, с. 77–78). Хронологическим репером для исследователей явилось описание ледника В.В. Сапожниковым.
Точность датирования здесь была ниже, чем в Актру, однако это не помешало авторам
выявить значительные подвижки Софийского ледника в «малый ледниковый период».
Н.И. Быковым (1999, с. 30; 2001, с. 52) с помощью данного метода были выполнены реконструкция лавинных процессов в Северо-Западном Алтае и датирование
Маашейского озера.
Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ (проект №07–06–00173).

*

157

Использование естественно-научных методов при изучении кочевых культур Центральной Азии

Лихенометрическое датирование археологических памятников Алтая применялось незначительно (Седельникова Н.В., Черемисин Д.В., 2001, с. 479–481; Чайко А.В.
и др., 1992, с. 83). Первые авторы использовали лишайники для датирования петроглифов. Вторая группа авторов использовала данный метод для датирования природных и
археологических объектов (стелы, оградки) в бассейне р. Джазатор.
В ходе наших исследований лихенометрическим методом были изучены некоторые могильники долин рек Б. Яломан, Актру, Тете и Юстыд. Программа работ при
этом включала видовые описания лишайников, измерения проективного покрытия и
диаметров лишайников. На археологических объектах были обнаружены следующие
виды лишайников: Xantoria elegans (Link) Th. Fr., Rhizocarpon geographicum s. Str. (L.)
DC., Dimelaena oreina (Ach.) Norman, Xanthoparmela cospersa (Ach.) Hale, Rhizoplaca
choysoleuca (Sm.) Zopf., Melanelia tominii (Oxner) Essl., Lecanora frustulosa (Dick) Ach.
и др. В качестве индикаторов возраста памятников были выбраны первые три вида, как
наиболее распространенные и медленно растущие, в качестве главного индикационного показателя – диаметр лишайников. В процессе работ измерялись особи, близкие
к максимальным размерам. С каждой особи измерения проводились в двух направлениях, а затем их значения усреднялись. Далее определялось среднее максимальное
значение диаметра лишайников определенного вида по объекту. Эта процедура выполнялась с целью исключения случайных индивидуальных особенностей развития.
Как показали исследования, средний размер максимальных диаметров лишайников уменьшается по мере уменьшения возраста памятника. Однако максимальные размеры различных видов при этом изменяются несинхронно (рис. 1).

Рис. 1. Максимальные диаметры накипных лишайников в бассейне р. Юстыд
158

Н.И. Быков, Е.А. Давыдов. Лихенометрические исследования...

Предполагая, что данное явление, возможно, связано с межвидовой конкуренцией мы рассчитали новый показатель – среднее максимальное значение по трем
видам. После этой процедуры связь диаметра лишайников с возрастом памятников
несколько улучшилась.
Вместе с тем обнаружилось, что диаметры лишайников существенным образом зависят от высоты местности над уровнем моря (рис. 2). Однако такие зависимости по отдельным видам отличаются не только по величине градиента, но и по
знаку. Так, у Dimelaena oreina, в отличие от двух других видов, диаметры возрастали с высотой. Возможно, это связано с повышением конкурентной способности
данного вида с изменением условий местообитания. В любом случае модели роста
лишайников, используемые для датирования, должны учитывать такой фактор, как
абсолютная высота местности.

Рис. 2. Диаметры лишайников на памятниках пазырыкской культуры
на разных абсолютных высотах

Исследования общего проективного покрытия лишайниками как индикатора
показали, что данный показатель, хотя и изменяется с возрастом (на памятниках
пазырыкской культуры лишайники покрывают 93–100% каменного материала, а
на древнетюркских памятниках – 74–95%), вместе с тем различия в проективном
покрытии от центра кургана к его периферии существеннее. Таким образом, хотя
использование данного показателя для целей датирования памятников археологии
маловероятно, он может применяться для установления факта нарушения курганной насыпи.
159

Использование естественно-научных методов при изучении кочевых культур Центральной Азии

Н.И. Быков, И.А. Хрусталева
Алтайский государственный университет, Барнаул;
Институт экологии человека СО РАН, Кемерово, Россия

РАСТИТЕЛЬНОСТЬ КУРГАНОВ АЛТАЯ
И ЕЕ ФИТОИНДИКАЦИОННОЕ ЗНАЧЕНИЕ*

Растительность является физиономичным индикатором археологических объектов, использование которого может решить ряд проблем при их изучении – снизить трудоемкость исследований, получить информацию без нарушения памятника, сформировать представление об экологическом значении древних погребальных обрядов и т.д.
В ходе наших работ была исследована растительность курганов в пределах
горных степей Центрального и Юго-Восточного Алтая (долины рек Актру, Юстыд
и Б. Яломан). Для изучения использовались стандартные геоботанические методы.
При этом геоботанические описания выполнялись как в фоновых растительных сообществах, так и в визуально выделяющихся контурах на курганах и других археологических объектах. Для анализа были использованы 69 описаний, выполненных
на 32 объектах.
На исследованных курганах в зависимости от диаметра, высоты объекта, соотношения рыхлых и скальных пород в субстрате, плотности их укладки выделяется от одного до трех контуров растительности. При этом небольшие объекты с плоской формой (курганы, херексуры, оградки) состоят из одного контура с
небольшим числом видов, не отмеченных в естественных сообществах. На более
крупных курганах (от 30 до 90 см высотой и от 6 до 22 м в диаметре) выделяются
два-три контура растительности – центральная зона, борт, периферическая зона.
Центральная зона кургана может иметь различное строение. Для части курганов
характерно углубление в центре, заполненное мелкоземом – результат ограбления
памятника или проседания грунта после разрушения внутримогильных конструкций. Каменистость этого контура невысокая (до 3%), средние показатели общего
проективного покрытия несколько большие, чем в фоновых сообществах. Вертикальная структура выражена слабо. Для всех описанных объектов характерно отсутствие кустарников в этом контуре. Здесь отмечено значительное число видов,
не встречающихся в фоновых сообществах и обитающих на каменистых склонах.
Центральная зона другой части курганов представляет собой насыпь из крупных
камней, пространство между которыми не заполнено мелкоземом (каменистость
составляет 95–100%). Высшие растения здесь либо полностью отсутствуют, либо
отмечаются в незначительном числе.
Борт курганов сложен каменным материалом различного размера, пространство
между которым заполнено мелкоземом. Каменистость этого контура может колебаться
в широких пределах – для описанных объектов от 25 до 85%. Общее проективное покрытие также значительно колеблется (от 10 до 80%) и зависит в значительной степени
от каменистости субстрата. Это наиболее богатый по видовому составу контур. Для
объектов, описанных в районе устья р. Большой Яломан, характерно развитие кустарникового яруса в этом контуре (проективное покрытие этого яруса колеблется от
Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ (проект №07–06–00173).

*

160

Н.И. Быков, И.А. Хрусталева. Растительность курганов Алтая...

5 до 20%). Отмечены виды, встречающиеся не только в фоновых описаниях (барбарис
сибирский и карагана низкая), но значительное число видов, обитающих на окружающих каменистых и щебнистых склонах (крыжовник колючий, можжевельник казацкий, смородина высокая, кизильники черноплодный и крупноплодный). Необходимо
отметить, что высота кустарников, растущих по бортам курганов, заметно больше, чем
на участках фоновой растительности.
Для курганов в междуречье Корумду и Актру также характерно присутствие в
этом контуре кустарников (кизильник черноплодный, курильский чай) и, кроме
того, деревьев (ель сибирская, лиственница сибирская), не характерных для фоновых сообществ и растущих на каменистых склонах или по берегам реки (ель
сибирская). На курганах, описанных в долине р. Юстыд, кустарников не отмечено,
так как в фоновых сообществах и на окружающих долину склонах они не встречаются. В целом каменистый борт курганов является наиболее разнообразным и
сложно устроенным контуром.
По периметру некоторых курганов (в районе устья р. Большой Яломан и в долине р. Юстыд) выделяется еще один контур растительности – периферическая зона.
Над поверхностью почвы этот контур возвышается на несколько сантиметров, каменистость контура невысокая (5–10%). По строению растительный покров этого
контура отличается от фоновых сообществ только присутствием некоторых петрофитных видов.
Анализ флористического состава видов показал, что на курганах он более разнообразный, чем в фоновых растительных сообществах. В районе устья р. Большой
Яломан в описаниях отмечено 66 видов высших сосудистых растений. Из них 25 видов встречается в фоновых растительных сообществах и 63 вида отмечены на курганах. Часть видов (22) является общими и встречается с высокой степенью постоянства
как в естественных сообществах, так и на курганах. Лапчатка бесстебельная (Potentilla
acaulis), полынь холодная (Artemisia frigida), змеевка растопыренная (Cleistogenes
squar�������������������������������������������������������������������������������
r������������������������������������������������������������������������������
osa), осока приземистая (Carex supina) практически во всех описанных сообществах являются доминантами.
В геоботанических описаниях, выполненных в междуречье Корумду и Актру,
отмечено 45 видов растений, 18 из них встречаются в фоновых растительных сообществах и на курганах (табл.). Специфичными для курганов можно считать 17 видов,
среди которых два вида деревьев (ель и лиственница), два вида кустарников (кизильник черноплодный и курильский чай) и 13 видов травянистых растений. Все эти виды
обитают на окружающих каменистых и щебнистых склонах, а ель растет по берегам
реки. Сорных видов на курганах не отмечено.
Флористическое разнообразие растительных сообществ в долине р. Юстыд невелико – всего в описаниях встречается 23 вида высших растений, 16 из них встречаются
и в фоновых описаниях и поселяются на археологических объектах. Специфичными
для курганов можно считать лишь житняк казахстанский (Agropyron kasachstanicum),
горноколосник колючий (Orostachys spinosa), ирис Потанина (Iris potaninii), лапчатку сжатую (Potentilla conferta), предпочитающих более каменистые местообитания на
склонах невысоких холмов, а также два вида сорных однолетников – аксирис простертую (Axyris prostrata) и бурачок безлепестный (Alyssum apetalum), которые встречаются на сбитых местах.
161

Использование естественно-научных методов при изучении кочевых культур Центральной Азии

Виды растений фоновых сообществ и курганов на могильнике Коол-I
(междуречье Корумду и Актру)
Общие виды
B Spiraea hypericifolia
C Carex pediformis, Coluria geoides, Stipa krylovii, Festuca valesiaca, Galium verum,
Veronica spicata, Orostachys spinosa, Alyssum obovatum, Potentilla aculis, Potentilla
bifurca, Stipa capillat, Agropyron kasachstanicum. Carex supina, Dianthys versicolor, Kochia
prostrata, Geranium pratense, Galatella angustissima

фон
курганы
B Caragana pygmaea
A Picea obovata, Larix sibirica
C Androsace filiformis, Koeleria
B Cotoneaster megalocarpus, Pentaphylloides fruticosa
cristata, Allium strictum, Linaria
C Iris ruthenica, Artemisia gmelinii, Artemisisa rupestris,
vulgaris, Ziziphora clinopodioides, Phleum phleoides, Aster alpinus, Phlomis tuberosa, Scabiosa
Pulsatilla turczaninovii,
ochroleuca, Fragaria viridis, Oxytropis pilosa, Hesperis
Goniolimon speciosum
sibirica, Ephedra monosperma, Cerastium holosteoides
Примечание: А – древесный ярус; B – кустарниковый ярус; C – травянистый ярус

Вместе с тем отмечается четкая зависимость видового разнообразия растительности от диаметра кургана (рис.). Данное обстоятельство побуждает к осторожному
отношению к числу видов на кургане как индикационному показателю. Вероятно, более надежными для целей индикации будут являться плотностные показатели разнообразия растительности.

Связь видового разнообразия растительности и диаметра курганов
162

Е.А. Гаврилова, Р.А. Сингатулин. Палеофонографические подходы...

Таким образом, растительный покров, сформировавшийся на курганах, отличен
от фоновых растительных сообществ. Его строение и контуры зависят от строения самого кургана (его размера, высоты, характера каменистой насыпи). Видовой состав на
курганах более разнообразен, чем в фоновых сообществах, и формируется как за счет
видов фоновой растительности, так и за счет видов, предпочитающих более каменистые или щебнистые местообитания (склоны). Сорные и рудеральные виды представлены незначительно и не играют сколько-нибудь заметной роли.
Е.А. Гаврилова, Р.А. Сингатулин
Педагогический институт Саратовского государственного университета,
Саратов, Россия

ПАЛЕОФОНОГРАФИЧЕСКИЕ ПОДХОДЫ
ПРИ АРХЕОЗООЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЯХ

В последние годы в практике археозоологических исследований все чаще используются методы естественных и технических наук. Эти исследования направлены на получение максимальной информации, необходимой для реконструкции скотоводческой
деятельности древнего населения, роли животных в сфере ритуальной и хозяйственной
деятельности (Антипина Е.Е., 1997, с. 20–32; Беговатов Е.А., Петренко А.Г., 1994), и
основываются прежде всего на изучении остатков костей животных из археологических
памятников. Вместе с тем интерпретация биологических и археологических данных, полученных при исследовании остеологического материала, чрезвычайно сложна и неоднозначна, зависит не только от объема полученных и использованных в работе данных,
но и от применяемых методов. Так, например, ритуальные комплексы останков животных не дают информацию о хозяйственной деятельности населения, а половая структура
может быть реконструирована только по остаткам взрослой части популяций. Количественные оценки патологий и морфологических отклонений на костях не всегда приводят
к достоверности реконструкции форм эксплуатации животных, условий их содержания.
Существуют также и другие проблемы, связанные с традиционными методами исследованиями остеологического материала (Антипина Е.Е., 1999, с. 103–116).
Вместе с тем использование информационных подходов позволяет ввести в практику археозоологических исследований принципиально новые источники информации,
связанные с палеофонографическими технологиями (Сингатулин Р.А., 2004, с. 324–
328). Благодаря палеофонографии появляется возможность изучать поведение древних
животных в их хозяйственной деятельности (использование тягловой силы домашних
животных для привода гончарных кругов) на основании выявления коммуникативных
сигналов и движений животных в трасологических структурах изготовленных с их помощью гончарных изделий. В основу трасологических исследований археологической
керамики положена виброакустическая технология. Предпосылкиподобных исследований были заложены при обработке массового керамического материала с Увекского городища (Сингатулин Р.А., 2003, с. 227–237). При обследовании крупных фрагментов золотоордынской керамики были выявлены специфические «шумы» многозвенных узлов,
схожие с шумами механизмов водяной мельницы (Сингатулин Р.А., 2003, с. 229–231).
Особенностью подобных приводов (в исследовании рассматривался привод от водяной
163

Использование естественно-научных методов при изучении кочевых культур Центральной Азии

мельницы, как наиболее вероятный) являются равномерность хода (вращения) и сбалансированность масс вращения. К сожалению, проведенные исследования оставили без
внимания другие возможные варианты привода, например, с помощью тягловой силы
животных. Именно в силу низких идентифицирующих признаков (неравномерность,
отсутствие регулирования движения, отсутствие сравнительных эталонов различных
видов движений животных и баз данных и пр.) вопрос использования тягловой силы
животных для привода гончарных устройств часто опускался. Однако известно, что в
период средневековья в Средней Азии, Китае, а также в европейских странах (Испания,
Италия) широко использовалась тягловая сила животных (мулов, буйволов и других животных) для поднятия воды, бурения, в металлургическом и гончарном производствах
(Рожанская М.М., 1976). Можно предположить, что и для средневекового Укека технологии Китая и Средней Азии с использованием труда животных были доступны. Обращает
внимание тот факт, что часть подъемного материала с Увекского городища представлена
фрагментами достаточно крупных и тонкостенных гончарных сосудов (диаметром 0,9–
1,2 м, высотой 1,4–1,8 м и толщиной 3–4 см), которые могли быть изготовлены только
с использованием значительных энергозатрат. Приведенные расчеты водяного привода
с его потребной мощностью на один гончарный станок в 250–300 Вт (Сингатулин Р.А.,
2003, с. 235–236) основывались на данных современной гидрогеологической обстановки (дебитных источников сенаманского горизонта) и не рассчитывались на крупные
сосуды. В результате дополнительных обследований фонограмм с Увекского городища
были выделены группы с признаками движений, характерными для животных: неравномерность хода, переменная цикличность с фиксированным количеством элементов и т.п.
Ответ на вопрос, какое это животное или группа животных, какова их роль в технологическом процессе, остается решаемым. При наличии эталонных фонограмм форм движений (баз данных) различных видов животных, полученных на основании физического моделирования, возможна их идентификация на основе сопоставления эталонных и
выявленных трасологических структур. Кроме того, обработка полученных фонограмм
позволит провести детальный анализ движений животных при технологических взаимодействиях гончара-обработчика в несложно контролируемых условиях. Анализируя
движения животных, можно сделать вывод о том, какие характеристики окружающей
среды они отражают, это позволит изучать поведенческие взаимосвязи (инструментальное, латентное научение, инсайт и пр.) в сфере общения с человеком и др.
В этой связи нельзя не упомянуть о другой важной информационной компоненте,
которая была зафиксирована при палеофонографических исследованиях массового керамического материала с Увекского городища. Путем многократной фильтрации и преобразования трековых фонограмм в отдельной группе фрагментов одного и того же сосуда был
выделен слабый периодический акустический сигнал (с помощью Фурье-преобразования), который характеризовался подъемно-затухающей фазой, низкой частотой и мог интерпретироваться как коммуникационный сигнал животного. Возможность регистрации
коммуникационного сигнала животного, в силу его характера и мощности, на поверхности
обрабатываемого гончарного сосуда весьма вероятна. Однако однозначно утверждать, что
в данном исследовании обнаружен коммуникационный сигнал, принадлежащий определенному виду животного, которое участвовало в производственном процессе (гончарном
производстве), нельзя. Нужны дальнейшие исследования, связанные с созданием эталонных сигналов разных видовых групп животных, их ситуационных движений, конструк164

В.В. Горбунов, А.А. Тишкин, С.В. Хаврин. Изучение тюркских поясов...

тивных элементов гончарных устройств, алгоритмов выделения критериев направленности и адаптированности коммуникационных сигналов и других мероприятий.
Исследование коммуникационных сигналов животных, используемых в производстве
с помощью палеофонографических технологий, возможно, позволит исследовать когнитивные процессы, адаптивные аспекты поведения животных в их хозяйственной деятельности (прежде всего на примере гончарного производства). Сравнение полученных
данных с современными исследованиями по разным критериям научного познания делает такую информацию более достоверной, необходимой для оценки форм эксплуатации животных, реконструкции древних производств с использованием мускульной силы
животных. Эта задача требует дополнительного исследования, поскольку в этом случае
появляется возможность не только точнее определить статистические характеристики за
счет привлечения огромного дополнительного материала, но и получать непосредственно археозоологическую информацию с поверхности древних гончарных изделий.
В.В. Горбунов, А.А. Тишкин, С.В. Хаврин
Алтайский государственный университет, Барнаул;
Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург, Россия

ИЗУЧЕНИЕ ТЮРКСКИХ ПОЯСОВ ПО РЕЗУЛЬТАТАМ
РЕНТГЕНОФЛЮОРЕСЦЕНТНОГО АНАЛИЗА*

Пояса являлись важнейшим элементом мужского костюма у кочевых народов Евразии. Помимо практической (подпоясывание одежды, ношение оружия и предметов
быта) они выполняли военно-ранговую и социально-престижную функции. Сами пояса номадов представляли собой достаточно сложную конструкцию, в которой помимо
кожаной основы применялась различная гарнитура как утилитарно-декоративного, так
и чисто декоративного значения. Это пряжки, крючки-застежки, наконечники, тренчики, распределители, бляхи-накладки, бляхи-подвески, бляхи-обоймы и т.п. Материал
поясной гарнитуры также был весьма вариативен: дерево, камень, рог, кость, цветной
металл, железо или сочетание нескольких материалов.
В изучении поясов и их отдельных деталей уже достигнуты определенные результаты. Они касаются систематизации, общей типологии, реконструкции и семантики подобного рода изделий (Ковалевская В.Б., 1979; Добжанский В.Н., 1990; Овчинникова Б.Б., 1990; Кубарев Г.В., 2005; и др.). Одним из перспективных направлений
является исследование поясов при помощи естественно-научных методов.
Нами в качестве первичной базы данных была отобрана серия изделий из цветных
металлов от трех поясов из памятников тюркской культуры Горного Алтая, хранящаяся в
фондах Музея археологии и этнографии Алтая Алтайского государственного университета. Согласно разработанной для тюркской археологической культуры периодизации (Горбунов В.В., Тишкин А.А., 2003, с. 228; Тишкин А.А., Горбунов В.В., 2005, с. 161–162; и др.),
объекты, в которых обнаружены рассматриваемые поясные наборы, относятся к первым
Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта №08-01-00355а («Комплексное изучение предметов торевтики для
реконструкции этногенетических и социокультурных процессов на территории Южной
Сибири в древности и средневековье»).
*

165

Использование естественно-научных методов при изучении кочевых культур Центральной Азии

этапам ее развития: Кызыл-Ташскому (2-я половина V����������������������������������������
�����������������������������������������
– 1-я половина VI����������������������
������������������������
вв. н.э.) – Усть-Бийке-III, курган №5; Кудыргинскому (2-я половина VI – 1-я половина VII вв. н.э.) – Катанда-3,
курган №11; Катандинскому (2-я половина ���������������������������������������������������
VII������������������������������������������������
– 1-я половина ��������������������������������
VIII����������������������������
вв. н.э.) – Катанда-3, курган №7. Металлическая гарнитура указанных поясов обследовалась в Лаборатории научнотехнической экспертизы Государственного Эрмитажа на приборе рентгенофлюоресцентного анализа (РФА) поверхности ArtTAX (Тишкин А.А., Хаврин С.В., 2006, с. 75–77).
Описание поясов и результаты РФА:
1. Усть-Бийке-III, курган №5. Данный объект содержал мужское захоронение
по обряду ингумации в сопровождении верхового коня. На последнем поясничном
позвонке погребенного расчищена железная пряжка от основного пояса, который не
имел другой гарнитуры. С правой стороны человеческого скелета, под берестяным
колчаном, найден комплект изделий от стрелкового пояса: крючок-застежка и пять
блях-накладок (Тишкин А.А., Горбунов В.В., 2005, с. 59–62, рис. 23–24, 27, 77). Крючок-застежка имел фигурный щиток с пластиной-фиксатором на четырех шпеньках и
Г-образный стержень, заканчивающийся шаровидным навершием (рис. 1.-1). Рентгенофлюоресцентный анализ показал, что он изготовлен из переплавленного лома (?)
цветного металла, основу которого составляет медь. В качестве примесей отмечены
олово (4–6%), свинец и цинк (по 3–5%), серебро (2–3%) и мышьяк (