Сабля, птица и девица [Алексей Вячеславович Зубков] (fb2) читать онлайн

Сабля, птица и девица

1. Глава. Незваный гость против татарина

Солнце клонилось к закату, когда в деревню въехали татары. Нет, не тысячное войско, и не сотенное. Отряд в два десятка сабель. Может быть, разведчики перед большим набегом, таким, как четыре года назад докатился до Рязани. Может быть, разбойники из Дикого Поля, которые наезжают на Русь не столько наживы ради, сколько ради удали молодецкой.

Впереди отряда ехал мурза в кольчуге и в шлеме. Очень молодой, но очень богатый. Остальные налегке, в халатах и войлочных шапках. Тоже все молодые. Когда идет большой набег, молодежь в поисках легкой добычи может отклоняться относительно далеко от основного направления.

Деревня гостей не ждала, а если бы и ждала, то не таких. Пожаловал давеча в деревню к Федоту Еремеевичу в гости племянник Иван по прозвищу Ласка лет шестнадцати от роду. Не с пустыми руками приехал, а привез с собой два бочонка водки. Хорошей водки, крепкой и без сивухи. Такой отменной водки не то, что мужики, дворяне здесь не пробовали.

С утра пораньше поскакали хозяева с гостем на охоту, загнали кабанов-сеголетков, мужиков на рыбалку послали, а сами в баню пошли, чтобы к вечеру сесть за стол с чем Бог послал. Ни о каких татарах и не подумал никто. Где это видано, чтобы татарин на рыбу, да на свинину, да водки испить, да в бане попариться в гости заявился?

Однако же, заявились. Выехали на середину деревни к барскому терему и с седел по-хозяйски окрестности оглядывают. С чего начать, с фуража или с полона?

Навстречу татарам вышел Ласка. Босиком, в исподних штанах и даже без нательной рубахи. Только что из бани. Только что в пруд прыгал, едва успел штаны натянуть. Но уже хорошо выпивший.

— Татары? — сурово спросил Ласка, покачиваясь.

— Татары, — ответил мурза.

— Не вовремя вы.

— А когда мы вовремя бываем? Ты скажи, мы еще раз придем.

— Сегодня мы пьем. Завтра похмеляемся. Вчера приходите, — сказал Ласка еще более недовольным голосом, пьяно переступая с ноги на ногу.

— Представь, что вчера наступило. Мы пришли. Можете откупиться. Золото, серебро, лошадей, девок красивых. Коням овса, добрым молодцам стол накройте.

— Какие же вы добрые молодцы, если даже я сейчас не добрый молодец.

— А какой?

— Злой.

— Боюсь-боюсь, — тоненьким голоском пискнул татарин, и остальные рассмеялись.

— Третьяк! — крикнул Ласка в сторону забора.

— Здесь я, дяденька, — отозвался детский голос.

— Дай мне твою сабельку.

— Может, за твоей сбегать? За настоящей?

— Да выпил я лишку сегодня. Не ровен час, порежусь.

Из калитки выскочил мальчишка и подал злому молодцу деревянную саблю. Прут крепкого дерева с сабельным изгибом и перекрестьем из обрезка такого же прута, привязанным пеньковой веревкой. Бросил взгляд на татар и спрятался обратно. Ласка, пытаясь взять саблю, два раза промахнулся рукой мимо рукояти и схватился только с третьей попытки, когда Третьяк сунул саблю ему прямо в ладонь.

Татары переговорили по своему, не переставая хихикать, и тронули коней. Ласка попытался свистнуть, но сорвался в шипение. Сплюнул, фыркнул и заржал. Кони попятились. Ласка пошел на татар, продолжая то фыркать, то ржать. Кони не слушались всадников и задом отходили от странного человека, говорящего на их языке.

Мурза похлопал по шее своего коня и сказал ему что-то на ухо. Конь встал. Татарин неспешно вытащил лук из саадака, наложил стрелу, демонстративно прицелился и выстрелил в Ласку.

И не попал. Пьяный как раз в момент выстрела качнулся ровно настолько, чтобы стрела просвистела мимо.

— Шайтан, да, — сказал татарин. После чего все остальные татары тоже достали луки и обстреляли злого молодца.

Не попал ни один. От половины стрел Ласка увернулся, половину отбил саблей и одну поймал левой рукой.

Ласка удивленно посмотрел на стрелу и сломал ее в кулаке.

— Я для чего саблю взял? — спросил он, — Чтобы ты меня конем топтал, из лука стрелял? Это не я к тебе приехал, а ты ко мне. Окажи уважение. Слезь с коня, саблей меня поруби. Или струсил?

Татарин не струсил, но где это видано, чтобы старший воин слез с коня по просьбе какого-то пьяного оборванца. Ладно бы перед ними богатырь стоял в сверкающих доспехах, тогда другое дело. Мурза приказал, половина отряда спешилась и пошла на русского с саблями в руках. Тот переложил свою сабельку в левую руку, прижал нательный крест правой и сблевал под забор.

Плюнул. Переложил саблю в правую руку, вытер рот тыльной стороной ладони левой.

— До того ненавижу вас, поганых, что смотреть противно, аж блевать хочется.

— Уж нам-то как противно, — ответил мурза с седла, — Руби его!

Татары набросились линией. Никто не прятался за спины товарищей, все сначала развернулись во всю ширь улицы, а потом попытались окружить противника.

Ласка прошел через линию каким-то нелепым рывком, как будто падал и переставлял ноги, чтобы не свалиться. По пути незаметно махнул своим прутиком, и один татарин заорал, бросив саблю и схватившись за лицо.

— Что? Соринка в глазу? — спросил Ласка, поворачиваясь.

Татары атаковали снова, и снова никто не попал.

Ласка отступил, отбиваясь от двоих. Прутик летал в воздухе еще быстрее, чем сабли, и отбивал удары не в острие, а сбоку в плоскость клинка. Русский шатался и гнулся как ива под ураганом, уходя от тех ударов, которые не успевал парировать.

Но на этой позиции он оставался недолго, выбрал момент и прошел между татарами никаким не фехтовальным шагом, а тремя размашистыми пьяными шажищами. При этом всем весом наступил одному из врагов сбоку на голень под самым коленом, сложив ногу и впечатав колено в сухую утоптанную землю.

Татары на этот раз учли, что русский может пройти через линию, и за первыми двумя оказался третий. Умный, не стал бить с замаха, а уколол в живот. Ласка пропустил укол, повернувшись и втянув живот. Татарин тоже уклонился от укола в голову. Но на самом деле, в голову ему летел не укол прутиком, а удар кулаком, да еще и с разбега.

Татарин получил кулаком в нос и повалился на спину. Ласка запнулся об его ноги и тоже упал. Там, где только что был русский, пронеслись параллельно земле две острые сабли. От таких ударов не уклонишься, рассечет человека пополам, а рука под клинок попадется, так и руку отрубит. Так и получилось. Встречные удары пересеклись, и на землю упала отрубленная рука с саблей. Татары заорали друг на друга.

Упавший Ласка кувырком перекатился и сбил с ног еще одного врага, который промахнулся нисходящим ударом, ожидая, что пьяница растянется во весь рост. Вскочил, оступился и упал на колено, пропуская над головой сверкающий клинок. Еще вставая, Ласка повел укол в живот, но упав, воткнул свой прутик во внутреннюю сторону бедра. Отскочил назад, выдергивая чудом не сломавшееся оружие, отскочил лишку, на три шага. Из раны брызнул фонтан крови, татарин упал и принялся судорожно зажимать артерию руками и складками штанов.

Пройдя через линию, перекувырнувшись и отскочив назад, Ласка оторвался от врагов. Теперь на него напал только один татарин за раз. Ласка выбил у него саблю ударом по пальцам, налетел на врага, схватил его левой рукой за горловину кольчуги и развернулся вместе с ним, подставив голову татарина под удар вместо своей. Тут же выпадом пробил гортань еще одному, пропустил в опасной близости два диагональных удара и оказалось, что еще раз прошел через строй.

Только строя-то и не осталось. Против Ласки стояли всего трое, из которых один отрубил товарищу руку, другой голову, а третий не то что по русскому, а даже по своим не попал ни разу. Остальные кто лежал, кто сидел, кто еще как убрался с дороги.

— Ик! — сказал Ласка и повернулся к оставшимся верхом татарам, — И-и-и-к-к-к… И-и-и к-к-куда они все подевались?

— Шайтан, — покачал головой мурза и спешился.

Ласка посмотрел на него исподлобья. Парень примерно того же возраста, может старше на годик. Но шлем и наручи новые, красивые. Кольчуга заморская.

Татарин поднял саблю и осторожно пошел вперед.

— Бррр! — сказал Ласка и передернул плечами, — Ветер холодный. Так, чего доброго, и протрезветь можно.

Татарин нанес первый удар. Ласка увернулся и тоже ударил по-сабельному. Стегнул по кольчуге поверх многослойного шелкового халата, татарин даже уворачиваться не стал.

Мурза закрутил саблей, обрушив на противника ураган ударов и защищая только лицо. Русский как-то вертелся, приседал, парировал в плоскость, пытался ударить в лицо и по пальцам и отступал, отступал, отступал. С последним шагом он уперся спиной в забор. Тут же перенес вес на правую ногу и парировал перекрестьем в перекрестье.

На мгновение враги посмотрели в глаза друг другу. Татарин сделал движение кистью, чтобы располосовать русскому руку. А Ласка разжал пальцы на тонкой «рукояти» своего прутика и сжал их снова, захватив татарина за запястье. Дернул на себя, подхватил левой за локоть, подставил ногу и прокрутил татарина, уложил его лицом в дорожную пыль. Нажал на правую руку, которую удерживал двумя своими. Тот вскрикнул, а его булатная сабля оказалась в руке у Ласки.

Татарин, не желая сдаваться, тут же вскочил. И все вокруг ахнули. Никто не увидел, как ударил Ласка, но на шее мурзы появилась красная полоса. Кровь потекла, брызнула, полилась ручьем. Мурза упал.

Остальные татары развернули коней и поскакали прочь из деревни. Следом за конными побежали спешившиеся, кто был в состоянии бегать. Ласка свистнул вдогонку, и татарские кони вместо того, чтобы дождаться хозяев, бросились врассыпную.

Откуда-то из калиток, из-за заборов, с деревьев, с крыш повалили люди. Вся деревня, пока Ласка держал оборону, вылезла из убежищ и смотрела, кто с начала, кто ближе к финалу.

Последними вышли гостеприимные хозяева, покачиваясь и хлопая глазами, но в доспехах и при оружии.

— Опоил ты нас Ласка, — сказал дядька Федот, — Вусмерть опоил. Людям в глаза смотреть стыдно.

Ласка пожал плечами.

— Я вот уже протрезвел почти.

— Да мы тут тоже почти протрезвели, пока одевались.

— Вот и ловите татар с конями, раз оделись. А то я тут замерз, — Ласка передернул плечами, — Мне бы к печке, да одеяло, да сбитня горячего.

— Может тебе еще красну девицу под бочок? — спросила какая-то девушка.

— Как же после бани да без девицы? — ответил Ласка, — Или кто сегодня к татарам под бочок собирался?

Крестьяне рассмеялись.

С другой стороны деревни появились два могучих всадника.

— О, никак братья пожаловали, — повернулся к ним Ласка.

— Вот ты докуда добрался, — басом сказал Петр.

— Опять всех водкой своей споил, — таким же басом сказал Павел, — Нет, чтобы пива русские да сбитни пить.

— Людям нравится, — ответил Ласка, — Я вот еще из яблок гнать хочу. Если батя разрешит.

Ласка погрустнел и опустил глаза.

— Разрешит, — сказал Петр, — Он у нас отходчивый. Хочешь гнать — гони, говорит. Хочешь учится — учись, говорит. Хочешь к ляхам съездить — съезди, пока мир с ними.

— Что это он? — удивился Ласка, — Поругались же вдрызг, я уехал, куда глаза глядят.

— Да мы с Москвы вернулись, — сказал Павел.

— И что?

— Батя нас послушал-послушал и чем только не бил. Поленья об головы ломал. Потом устал, сел на крыльцо и говорит: «Вот Ласка вроде дурак дураком, то за одно, то за другое хватается, а такого вреда от него нет. Поглядеть внимательно, так и польза сплошная. Я вас терплю, а его ругаю. Хочет водку гнать, пусть гонит, лишь бы на Москве в политику не лез». И нас за тобой послал.

— Лучше бы водку эту чертову пили, говорит, — добавил Петр, — Все не такой позор.

— Батя добрый, — сказал Павел, — Другой сгоряча и убить бы мог. Одевайся и поехали. На Русь татарское войско идет. Общий сбор. Конно, людно и оружно.

— Куда же вы на ночь глядя, добры молодцы? — обратился к ним хозяин, — У нас еще банька не остыла.

— Банька? — оживился Петр.

— А водка остыла? — спросил Павел.

— Водка! — нахмурился хозяин, — Водки вам если только на понюхать осталось. Сбитень горячий будете?

— Будем!

2. Глава. Батя

Под Москвой было поместье, а в поместье жил-да-был сын боярский Устин Умной с женой Анной и с тремя сыновьями. Время на дворе стояло нелегкое. Княжил тогда на Москве великий князь Иван Васильевич, титулом велик, а возрастом мал. Помогали князю бояре. Боярин — большой человек, в Кремле московском заседает, с великим князем хлеб преломляет, шапку высокую надевает, ни перед кем ее не ломает и шуток не понимает. Детьми боярскими же не только дети владельцев вотчин назывались, а и владельцы пожалованных великим князем поместий, то есть дворяне.

Старший сын Устина звался Петр, средний-погодок Павел, а младший крещен Иваном, но все звали его Ласка. Старшие сыновья от первой жены выросли большие-пребольшие. Лошади на них косо посматривали, а кольчуги при богатырском вдохе на груди рвались. Младший же, от второй жены, как его ни кормили, ни до братьев не дорос, ни с отцом не сравнялся. Однако, ловким рос и быстрым, как хищный зверь ласка. Потому его так и прозвали.

Ловкостью своей Ласка не хвалился. Учили его ратным премудростям и отец, и братья, и даже воевода. Далеко пойдет, говорили. Но душа его не лежала к войне, а лежала к науке. Как бы мельницу сделать, чтобы малым ветром молола, или от водяного колеса что-нибудь в движение привести, или печку сложить, чтобы дрова горели медленно и тепло отдавали в дом, а не в дым. Вроде с пользой время проводит, а вроде и не очень. Придут татары, что им Ласка скажет? Что мужики хорошо муки намололи и кирпичей обожгли? Говорили дворяне между собой, что у Устина двое детей умные, а третий дурак. Но самого Ласку дураком в глаза не звали. Если только старшие, когда не в духе. Парень вроде не о войне думает, а характер-то у него потомственного воина, обид не терпит. Что на кулаках, что на саблях за себя постоит.

Другой отец запретил бы напрочь сыну все это баловство, но Устин побывал у разных немцев и латинян, посмотрел, что от наук бывает хозяйству прибыток, и от лишнего рубля не отказывался. Раз сыновние забавы исправно приносят в дом серебро, значит, пусть парень балуется.

Однажды осенью Ласка поссорился с отцом и уехал, куда глаза глядят. А дело было так:

— Видишь, Ласка, воробья? — спросил Устин, сидя на высоком крыльце терема.

— Вижу, батя, — ответил сын.

Воробей в полсотне шагов от них клевал что-то на вытоптанной земле между домами.

— А я не вижу.

Ласка не успел переспросить.

— Слышу «чик-чирик». И пятнышко серое в пыли скачет. В позатом году я бы его шагов за сто разглядел.

Оба вздохнули.

— Забирай мой лук, — сказал Устин, — Куда он мне теперь. Вот саблю пока не отдам.

— Эй-эй, батя! Рано ты себя хоронишь! У тебя пока что оба глаза на месте.

— Не в глазах дело. Сколько раз меня по голове били, я уж со счета сбился. Люди бают, с сильного удара и ослепнуть можно. Кто послабее, тот сразу. Кто покрепче, тот с годами.

— Так ты лечись.

— Нет здесь лекарства.

— Как нет-то? От всего есть лекарства. Даже от чего при прадедах не было. Вот Стефан Фалимирж из Кракова пишет, что одними только водками дюжину болезней лечить можно.

— И глаза?

— Не помню. Или вот латинский лечебник…

— Сын! Бросай эту ерунду!

— Как бросать, когда только начал? Водка есть, дальше травы подобрать и у нас на каждую заразу лекарство будет.

— Ересь это все. Прелестники пишут, из плута сбиты, мошенником подбиты.

— Как плуты-то? И епископы бывает, пишут.

— Латинские?

— Латинские. А что?

— Нечего православному латинских вероотступников читать. Разрешил на свою голову латынь эту богомерзкую учить!

— Так вся наука на латыни, как ее не учить?

— Твоя наука это конь да сабля.

— Еще читать да писать.

— Это надо.

— Считать. Оброк посчитать, фураж посчитать, добычу поделить. Купцы, опять же, чтобы не обсчитывали.

— И это надо.

— Языки учить ты сам наказывал. Много ли толку с пленных татар или поляков что-то спрашивать, если по-ихнему не разумеешь. И с немцами ловчее самому говорить, чем через толмача.

— На латыни только попы латинские брешут.

— Как попы-то, батя! Ты же сам рассказывал, что на латыни все рыцари из всех немецких стран немного, да понимают. И что есть морская страна, где говор на латынь похож.

— Эх, Ласка… Ты в посольство собрался? Никогда ты не будешь ни у каких немцев дальше остзейских. Даже до штирийских не доберешься, которые доспехи в складочку куют. И до земель короля Франциска, дай Бог ему здоровья, не доберешься. А уж туда, где говорят на вольгаре, год скачи — не доскачешь.

— Может, доскачу.

— Кто тебя пустит-то?

Оба вздохнули и помолчали.

— У алхимиков лекарство есть, панацея называется. Она вообще от всех болезней, — сказал Ласка.

— Сказка это. Не бывает такого лекарства. И алхимик тот помер.

— Ну, батя! Ты как сам помирать собрался. Давай я по миру проеду, лекарство тебе найду.

— Нечего попусту по миру гонять, дурацкие сказки слушать.

— Ну, батя! Сейчас столько ученых людей над лекарствами головы ломают. Разве хорошо по незнанию слепнуть, когда можно микстуру выпить — и здоров.

— В микстуру выпить и помереть я больше верю, — Устин начал сердиться, — И с водкой своей заканчивай. Побаловался. Хватит. Твое дело — конь добрый, да сабля вострая, да лук тугой. Нечего дома делать — в лес сходи, волков погоняй. Мужиков объедь, спроси разбойники не докучают ли.

— Как заканчивай? Только начал же. Гоню и буду гнать!

— Я вот не дам тебе больше пшеницы и не будешь.

— Ах не дашь! — Ласка вскочил, — Да я сам тогда куплю. Я не для себя стараюсь, серебро в дом ношу! За лекарством для тебя же готов на край света ехать!

— Грех сплошной в этой твоей водке. Черт ее выдумал, чтобы русский народ споить. А уж лекарства из водки как пить дать брехня.

— Да нечистый-то тут при чем? Вот те крест, батя, никакого колдовства там нет. Наука сплошная. Сбродить да перегнать.

— И наука твоя от бесов со всей твоей латынью, — если уж батя начал сердиться, то остановить его сможет только мама.

— Это ты меня сейчас бесознатцем обозвал? — Ласка норовом пошел в батю, — Вот брошу все и уеду, куда глаза глядят.

— На болото пойди, жабонят поешь, — усмехнулся Устин.

— Да ну тебя!

— И водку свою с собой забери, пока братья с Москвы не вернулись. Серебро в семью, говоришь, а половину того, что гонишь, Петр с Павлом выпивают.

— Так ведь как я младший старшим откажу? И пробовать кому-то надо, а я столько пробовать не сдюживаю.

— Потому и забери, чтобы капли водочной у меня в доме не было!

— Вот и заберу!

В Москву к братьям Ласка не поехал. Взял два бочонка водки и поехал к маминому брату дяде Федоту. Погоняли кабанов. Выпили немного. Пошли в баню. Еще выпили. Пошли купаться в пруд. Вроде бы, с кем-то по пьяни подрался, но саблю даже из ножен не доставал. Напиваться грех, но пьяным за оружие хвататься грех намного больший.

Потом почти протрезвел, но откуда-то взялись братья. Пил хмельной сбитень, пока под стол не свалился. Лучше бы сразу от водки уснул.

На следующий день Ласка проснулся, когда солнце поднималось к полудню. Он отлично знал, что при своем невеликом возрасте и жилистом телосложении пьянеет намного быстрее старших. Гнать получалось легче, чем пробовать. Петр или Павел по дюжине чарок выпьют и все оттенки вкуса почувствуют, только записывать успевай. Сам же переставал ощущать вкус водки чуть ли не со второй чарки, а там уже и в сон клонит.

Все встречные-поперечные наперебой рассказывали, что между вчерашним купанием в пруду и сегодняшним пробуждением Ласка отлупил отряд татар деревянной сабелькой, а у мурзы отобрал саблю булатную с золотой отделкой.

Братья показали ту самую саблю и еще великое множество добычи, за которую с дядькой Федотом отчаянно торговались. Ведь собирали разбежавшихся по округе татарских коней местные, а не Ласка, не Петр и не Павел. Добычи с татар взяли немало. Хватило бы несколько воинов в поход снарядить. Каждый татарин вел с собой по четыре лошади, и их маленький отряд уже нагреб разного добра во вьюки. Кроме лошадей, почти с каждого достался лук со стрелами и сабля, а еще седла, ножи, одежда, обувь и все прочее. Даже кошельки с монетами.

Федот, конечно, не ограбил бы племянника и дал бы более-менее справедливую долю. Половину, считая в долю Ласки полную стоимость булатной сабли. Но с Петром и Павлом шутки плохи. Тем более, что кровного родства с Федотом у них не было, потому торговаться могли без зазрения совести. Братья забрали три четверти добычи, посчитав общую сумму без сабли, которую сразу же начислили Ласке вне остального расчета.

В полон попали шестеро живых татар, из которых один без кисти правой руки. Раненых невольников оценили по шесть рублей, а безрукого в три. Итого тридцать три.

Коней наловили целый табун. Девятнадцать голов. Татары всегда брали в поход по три-четыре коня. Восемь воинов и мурза не сели в седла на обратный путь, но некоторые лошади ускакали вместе с той половиной отряда, что успела сбежать. Точную оценку лошадям даст только барышник в базарный день, потому сговорились считать по три рубля, итого за табун пятьдесят семь.

Седла и сбрую особо не пересчитывали. Сошлись на трех рублях за все, что взяли с воинов, плюс три рубля за то, что сняли с коня мурзы. Братья пытались все добро с мурзы, а не только саблю, посчитать в долю Ласки сверх раздела, а Федор Еремеевич хотел и саблю оценить в общий котел, потому сошлись на середине, хотя и очевидно в пользу Умных.

Доспехи мурзы, то есть, шлем, кольчугу и наручи очень хорошей работы в состоянии новых оценили в десять рублей. Со всех остальных железа набрали на семь.

Восемь добротных сабель с ножнами и поясами, хотя и не новые, но послужат. Посчитали по два рубля. Семь луков с саадаками, колчанами и стрелами. Конь одного из пленных или одного из покойников ускакал с седлом и всем обвесом. Посчитали по рублю, хотя это и мало за полный комплект. И еще суммарно на одиннадцать рублей прочего ценного снаряжения. Ножи, сапоги, одеяла, запасная одежда и все такое. Каждый предмет даже не оценивали. Прикинули только общую сумму.

Всякой добычи, а татары шли, хотя и налегке, но не пустые, насчитали на девять рублей. На самом деле, продать можно дороже, но в базарный день.

И еще на четырнадцать с хвостом рублей взяли деньгами из кошельков. Даже и золото нашлось.

Итого на сто семьдесят с небольшим рублей. Условных, конечно, рублей, потому что рубля одной здоровенной монетой никто не видывал. Доля Умных составила сто двадцать два рубля и еще шестьдесят одна «новая московская деньга», известная в народе как «копейка», потому что на ней красовался всадник с копьем, а не с саблей, как на старой деньге. Пусть добыча вышла не чистым серебром, а вещами, но деньги просто огромные.

Поместье Умных давало двенадцать-пятнадцать рублей чистого дохода в средний год. Этого не хватило бы и на самый скромный комплект снаряжения для одного сына боярского. Двадцать-сорок рублей стоило в то время выставить на войну одного всадника. Не считая холопов, ведь всадник без «тылового обеспечения» на войну не ходит.

Устин, чтобы выступить конно, людно и оружно с тремя сыновьями, должен был иметь снаряжения на сотню-полторы рублей. Весь доход с поместья лет за десять с риском потерять вообще все за одну битву.

Конный воин на службе у русских князей рисковал за один бой принести семье убытки в размере годового дохода. И еще столько же или больше, если бы его пришлось выкупать из плена. С другой стороны, взяв трофеи с всего одного воина своего уровня, он бы принес в семью столько ресурсов, сколько все мужики вместе взятые напашут за год на тысяче десятин.

Отцы взрослых сыновей почти поголовно это суровые воины, у которых за плечами лет по двадцать боевого опыта, где в каждой битве не кон ставится и жизнь, и годовой доход поместья. Где-то случалось и проиграть, и в полоне посидеть. В другой раз брались трофеи, которые окупали убытки.

Можете представить, как такие люди гоняли сыновей по боевому обучению. Но нельзя сказать, что в каждой войне ставили на кон судьбу семьи.

Далеко не все выжившие могли похвастаться непрерывной чередой побед во всех кампаниях, где им довелось участвовать. Где-то пришел с трофеями, где-то, наоборот, из плена еле выкупился, где-то остался при своих. Где-то вернулся живым, но сильно потратился. В среднем по семье, а в дворянской семье всегда больше одного воина, то на то и выходит. Кроме того, «военные расходы» еще и перетекали между родственными семьями. Сегодня ты с добычей — помоги дяде Федоту. В следующем году он тебе поможет.

У соседних поляков и литвинов картина складывалась примерно та же, только земля давала больше дохода. У татар боевая экономика считалась проще. Доспехами они пользовались минимально. Кони в степи намного дешевле, чем на Руси. Набег — это коммерческое мероприятие, всегда приносящее прибыль, в отличие от русско-польских войн, где целью всегда было победить вражескую армию и установить контроль над территорией, а не пограбить и убежать. Маленькие силы русских при татарском набеге десятками тысяч всадников будут смяты, средние и хорошо укрепившиеся можно обойти, а с большой армией татары отказывались от боя и отступали.

Сабля стоила, наверное, от четверти до трети всей добычи. Или больше. Клинок — булат, который кует неведомо кто неведомо где. Чаще всего говорили, что куют мамелюки в Египте из слитков, купленных в Индии. Немного дворян на Москве могли похвастать булатной саблей. Батя, да еще двое-трое. Может быть, кто-то из бояр, в их круг Ласка не входил.

Дело даже не в том, что сабля булатная и с золотом, а в том, что это вещь штучная и уникальная, которую даже князю не зазорно на пояс повесить. Да и ножны с золотыми накладками добавляли цены.

Клинок изгибался, начиная примерно с середины. Заточенная елмань не расширялась, как у венгерок или тех же египетских, а острие по-татарски сходилось в граненую иглу. Позолоченное перекрестье в виде восточного креста, где верхний луч заходил на рукоять, а нижний прижимался снаружи к ножнам. Рукоять сгибалась к мизинцу и плавно переходила в золотой колпачок навершия без расширений и утолщений.

— Хороша сабля, — сказал Устин, — Узор «ступени и розы», кажется, хоросанский. Золото настоящее.

— Ты такую же у османов трофеем взял?

— Не такую, — Устин сходил за своей старой саблей и положил обе рядом на стол, — Моя постарше лет на тридцать, с широкой елманью и одним широким долом, а твоя как вчера из кузницы, узкие долы, как на рыцарских мечах, и острие в шило выведено. Рукоять у меня по-дамасски сделана, а у тебя по-татарски. И ножны у меня османские, а у тебя татарские.

— Не будем же продавать саблю, а? — робко предложил Ласка.

— Даже не думай. Я свою не продал, и ты не продавай. Да и цены тебе за нее не дадут. Клинок посчитают как простой булат египетской ковки, а золото просто по весу.

— С остальной добычей как поступим?

— Нутром чую, что ты сейчас попросишь меня не серчать и дать зерна на перегонку. Потом скажешь, что железка какая в твою адову машину нужна или труба.

— Так ведь водка в хозяйстве всегда пригодится. И на Рождество, и мало ли на поминки, и зимой с мороза согреться, и гостей принимать. И на Москву с челобитной поехать. Доброй водки бочонок возьмут те, кто серебром брать побрезгует, а золота на таких не напасешься. Я уж про лекарей не говорю.

— С этой водкой тебе как черт ворожит.

— Что же не как Бог послал?

— Было бы на доброе дело, я бы сказал как Бог послал.

— На доброе, как не на доброе-то? Польза же сплошная.

— Водку черт придумал, чтобы русский народ споить!

— Так ведь ты, батя, и сам выпить не дурак. И братья.

— Мы, православные, чертовых выдумок не боимся. Крестим чарку, да пьем во славу Господа.

Зерна батя на водку отсыпал и серебра на перегонный аппарат разрешил взять. Все-таки, сын сам добычу в семью принес и свою долю на дело собрался потратить, а не на пьянки и гулянки.

3. Глава. Не дальше ляхов

Этой осенью татары дошли до Каширы, но бой не приняли. Постояли-постояли, да и повернулись обратно в Крым. Русское войско преследовать их не стало. Вслед уходящим татарам вместо ратников ударили холода. Говорили, что в этом году ранняя морозная зима началась не только на Руси, но и в Литве, которую тоже захватил этот набег.

Дядя Федот написал, что мурза, которого Ласка зарубил на поединке, со слов пленных татар оказался сыном самого хана Сахиб-Герая. Этой новости никто не удивился. Правоверным Пророк разрешил иметь по четыре законных жены, но ханы и богачи содержат кроме жен еще чуть ли не по десятку девок, с которыми сожительствуют во грехе. Гарем называется. То есть, сыновей у хана к его возрасту может быть не один десяток.

Зрение у бати к весне еще подсело. Собирался Ласка еще по осени за лекарством, собирался, да не высобирался. Все дела какие-то. То холод лютый, то недомороженные разбойники обозы санные грабят.

Батя ругался и со двора не отпускал. Вступилась мама. Маме за тридцать, стройная, невысокая, в домашнем платочке. Не рожает каждый год, как все нормальные бабы, но хозяйство ведет лучше многих, и сын от нее пусть силой поменьше старших, да умом как бы не побольше.

— Ты же, старый, так совсем ослепнешь. Давай благословим Ласку, пусть поедет. Мир большой, людей умных много. У тебя руки-ноги не хуже, чем у молодого. Голова за двоих варит. На печь собрался? Повод нашел на войну не идти?

Вступились и братья.

— Что ты Ласку под мамкиной юбкой держишь? Он пусть и молодой, да умный. Пусть и ростом невелик, да смелый. Хочешь, мы за лекарством поедем?

Тут Устин уже не выдержал.

— Вы? Мало того, что вы меня на всю Москву опозорили, так еще на весь мир хотите?

— Ну, батя. Все уж забыли.

— Все забыли, да я не забыл.

— Мы можем и не спросясь отъехать. Не маленькие уже.

— Догоню. Догоню, хворостиной высеку, поперек седла брошу и домой привезу.

— Как ты нас догонишь, если дальше своего носа ничего не видишь?

Вот на этом месте Устин рассердился по-настоящему. Отвесил каждому по подзатыльнику и не попал. Увернулись сыны.

— Хитрые стали?

— Ага.

Батя задул свечки и задернул занавеску.

— Вот теперь держитесь.

Зимние ночи на Руси темные. Да в новолуние. На равных получилось. Что отец ничего не видит, что сыновья. Накостылял Устин Петру и Павлу от всей души. И кулаком бил, и стулом, и столом. Устал.

— Я вам отъеду, не спросясь. Я вам так отъеду, мало не покажется. Ишь какие! Вас за лекарством посылать? Вы лекарство-то хоть одно в жизни видели? Дохтуру в глаза глядели? Вы же до первой бабки доедете, да помета заячьего мне привезете.

— А что заячий помет? — удивился Петр, — Он ядреный, он проймет.

— Ты пробовал? — удивился Павел.

— Нет. Бабки говорят.

— Я вас насквозь вижу! Прогуляете все деньги до копейки, и коней пропьете, и штаны последние снимете! Вам бы только с моих глаз подальше отойти!

— На два аршина?

— Я те покажу над батькой глумиться! Ласка пусть едет! Дал же Бог детей, прости Господи.

Посудили-порядили и сошлись на том, что за микстурой для глаз Ласка поедет один, без братьев, и после Великого Поста и Пасхи.

В немецкой слободе, да и у поляков с литвинами Ласка разузнал, что ближайший кладезь медицинских знаний это университет в Кракове, докуда от Москвы больше месяца пути. Лучше всего ехать через Смоленск, Минск и Сандомир, но можно сделать крюк через Вильно и Варшаву. В больших городах бывают хорошие лекари. А алхимики только в больших городах и бывают.

По пути можно бы было поискать лекарей и алхимиков при дворах магнатов. Острожские, Гаштольды, Радзивиллы, Сангушки, Потоцкие, Сапеги, Чарторыйские могли себе позволить разные диковины, которые и у короля не всегда есть. Вовсе не обязательно околачивать пороги самих магнатов. Достаточно узнать, хорош ли у ясновельможного пана дохтур, а если хорош, то на лечебные темы с дохтуром и говорить.

К Острожским батя ехать строго-настрого запретил. Покойный гетман Константин Острожский прославился подлым предательством. Проиграл битву на реке Ведроши князю Даниилу Щене, сдался в плен, под поручительством митрополита Симона дал присягу великому князю Василию, года не прослужил и сбежал в Литву. И ладно бы воевал только с татарами, но воевал и с Русью, морда иудина. Не иначе черту душу продал, чтобы из плена на свое место вернуться.

Старший сын Острожского Илья в прошлом году женился. Тут-то черт и взял свое. Жених выступил на конном турнире в день своей свадьбы. Не кто-нибудь, а сам королевич Сигизмунд Август выбил его из седла, да так, что Илья ушиб себе при падении какую-то требуху в брюхе, полгода проболел и умер. Красавица-жена после смерти мужа родила дочь. Младший сын гетмана Константина пока в ратный возраст не вошел, и сплетники гадали, ограничится нечистый мужским потомством по старшей линии или погубит весь род.

К Радзивиллам в Вильно батя тоже заглядывать не советовал, хотя иудами их не ругал и отзывался с уважением. Виленский каштелян Юрий Радзивилл по прозвищу Геркулес постоянно воевал с Москвой и считался достойным противником.

Насчет Гаштольдов и прочих батя сказал действовать по обстоятельствам. В гости не напрашиваться, от приглашений не отказываться. Станислав Гаштольд, в отличие от своего умершего прошлой осенью отца, пока что не прославился ничем, а кто в остальных польских родах сейчас старший, батя не вспомнил, значит, и зла на них не держал.

Карты у Ласки не было, да и карты тех времен давали самое общее представление о расположении городов и дорог. Зато он умел спрашивать дорогу. Устин, вернувшись аж через Новгород из татарского плена, настаивал, чтобы сыновья учили иностранные языки. Поэтому все трое могли объясниться и по-татарски, и по-польски, а Ласка даже по-немецки и по латыни, потому что часто ездил в немецкую слободу водку свою продавать. Русские люди водку бесхитростно пили, а немцы что только не ней не бодяжили, и наружные лекарства, и внутренние, и чуть ли не всякие колдовские штуки.

После Великого Поста в Польше и Литве наступала весна. Шляхтичи и купцы готовились к лету. В это время покупали, продавали и брали в аренду посевные земли, леса, мельницы и даже имения, занимали и отдавали взаймы деньги, платили долги и проценты. Во многих городах устраивали ярмарки, куда купцы приезжали с товарами из всех больших городов и из-за границы. Купцы заключали контракты на поставку хлеба, корабельного леса, пеньки, льна, семени льняного и прочего, чем славилась Белая Русь.

На польском престоле восседал король Сигизмунд Первый, он же великий князь Литовский. Польша вместе с Литвой считалась одной из величайших держав христианского мира. Хотя Литва имела статус как бы отдельного княжества, уже не первое поколение польских королей носило титул литовского князя, и в плане движения людей и товаров через условную границу никаких препятствий никто не ставил. Золото и серебро Польша добывала свое, и королевский монетный двор чеканил полновесную монету.

Пшеницы в Польше снимали с десятины заметно больше, чем на Руси. Русские так и говорили: «В Польше хлеба больше». И домашняя скотина зимовала там легче, и дичи в лесах водилось изрядно.

Русским тогда было не время смотреть на польские порядки сверху вниз. Однако же, вставали на цыпочки и пытались. Упрекали короля и в том, что он за свои юго-восточные земли дань татарам платит, и в том, что шляхта продавила закон Nihil Novi, по которому король не мог дурить и чудить по собственной воле без согласия Сейма.

При том при всем, признавали, что при Сигизмунде в Польше стало порядка поболее, чем при его предшественниках, да и землями Польша с Литвой, несмотря на потерю Смоленска, Себежа и Заволочья, все-таки скорее приросли. Литва получила Любеч и Гомель, а Польша — Мазовию, Покутье и вассальную Пруссию.

Куриная война 1537 года у московитов вызывала исключительно смех. Русский бунт пахнет кровью, порохом и холодным железом. Польский же — жареной курицей? Что за народ. На словах бунтовщики бунтовщиками, хоть вешай каждого именем короля. На деле саблями помахали и разошлись.

Но шутки шутками, а все помнили, что махать саблями поляки умеют не хуже своих восточных соседей, а временами и не в пример лучше. Случай, когда шляхта и король поссорились, но разошлись миром, решив не убивать друг друга, все-таки характеризовал поляков не с плохой стороны.

За пасхальным столом семья собралась, уже зная, что Ласка выедет прямо завтра. Поругали бездуховную Европу. Польшу особенно.

— Не езди туда! Знаем мы эту Польшу с Литвой, — сказал брат Петр, — Нет там никакого порядка. Не королевство, а не пойми что. Король не может закон принять без согласия всех панов!

— Не езди, Ласка в это дурное место. Встретишь там нехороших людей, они тебя плохому научат, — сказал брат Павел.

— Да ладно. Поляки с литвинами, какие ни есть, а крещеные. Всяко не басурмане.

— Только ведут себя, как будто их бес попутал. Поедешь, и тебя попутает, — сказал Петр.

— Где это видано, чтобы добрый молодец бесов боялся? — Ласка перекрестился, — Бояться надобно Бога и больше никого.

— Отца еще! — строго напомнил батя.

— Дальше за Польшей живут немцы, — продолжил Петр, — У них каких только чудес нет, и все не от Бога, а как из преисподней повылезли. Видывал я книги в немецкой слободе. Читать не читал, а картинки поглядел. И драконы, и грифоны, и слоны, и гиппопотамы.

— Батя у немцев был, никаких грифонов не видел, — ответил Ласка, — Из всех диковинных зверей есть там только ослы размером с лошадь, на которых и рыцари ездить не гнушаются.

Устин кивнул. Чего не видел, того не видел.

— Говорят, у императора при дворе живет зловещая птица напугай, которая человеческим голосом на Бога хулу возводит, — вспомнила мама.

— Эка невидаль. Как будто у нас говорящих ворон или скворцов не бывает. А что хулу возводит, значит, люди научили. Не с птичьими мозгами по злому умыслу богохульствовать.

— Ты, главное, лишнего на себя не бери, — собравшись с мыслями, сказал Устин, — Давши слово держись, а не давши — крепись. Пусть да твое будет да, нет твое будет нет, а завтра твое будет до первой звезды следующего дня.

— Хорошо, батя.

— Католикам крест их неверный не целуй и присягу на книгах латинских не давай. Если на слово не поверят, значит, ты сам виноват, что недостойным доверия себя выставил, и никакие клятвы тебе не помогут.

— Хорошо, батя.

— Татарам, коли встретишь, Аллахом не клянись. И их клятвам не верь. Если скажет татарин «Иншалла», что означает «как будет угодно Аллаху», это хороший знак. Это значит, что ему неважно, поверишь ты или нет, но обманывать тебя он не намерен.

— Хорошо, батя.

— От обычая по рукам ударить не отказывайся. Хотя он и купеческого происхождения, все добрые люди его знают. Ты не на службу едешь, не на войну, не в посольство, а по торговому делу.

— Хорошо, батя.

— Если вдруг ты попал в беду и есть время подумать, то начни с плана. Как придумаешь план Аз, по которому дело сделать можно, сообрази еще план Буки на случай, если что-то пойдет не так.

— Хорошо, батя.

— Свои знания и умения сразу не показывай и ничем не хвастайся. Что дворянин лошадей хорошо понимает, никто не удивится. Что лошади понимают тебя лучше, чем прочих, тоже могут не заметить. Но если подумают, что ты слишком не такой, как они, могут назвать колдуном и сжечь.

— Батя! Немцы же не совсем дикари, тоже ведь христиане. Ладно-ладно, буду вести себя скромно и ничем не хвастать.

— Если к столу пригласят и выпить предложат, — сказал Петр, — Не отказывайся, но много не пей.

Все удивленно посмотрели на Петра, очевидный же совет. Но он продолжил.

— Вина виноградного берегись, оно пьется легко, и пьянит не сразу. Особенно с непривычки. Если почувствуешь, что в голову ударило, то не чуди ни словом, ни кулаками, а лучше еще выпей. Ты человек такой, что по пьяни тебя в сон клонит, а не на веселье.

— Хорошо.

— Главное, саблю не бери, когда пьяный. Позора не оберешься.

— Я и так не беру.

— Правильно.

— Соображай быстрее, если таки пришлось за саблю взяться, — сказал Павел, — Все нормальные люди в бою нутром чуют, куда руки-ноги девать. Один ты думать пытаешься, будто в латинские шахматы играешь.

— Постараюсь.

— Немецкий прямой меч — оружие очень быстрое, — сказал отец, — Особенно тонкий колющий меч, который они в городе при костюме носят. Немцы в бою рубятся как попало, а на улицах сходами. Атака — два-три удара с защитами — разошлись. Посмотрели друг на друга, подумали, повторили. По этим правилам играть — верная смерть для тех, кто по ним с детства не играет. Не давай немцу передыха. Он шаг назад — ты шаг вперед. И руби его непрестанно, пусть в защиты уходит. Ты молодой, худой и сухой. С другого третий пот сойдет, а ты еще свеженький как огурчик. Загоняй немца, пусть устанет и ошибется. Станешь в стратегии играть — проиграешь.

— Хорошо.

— Жениться там не вздумай, — сказала мама.

— Мама! Я и не собирался!

— Все вы так говорите. С девками латинскими вовсе не ложись.

— Мама!

— У них там, говорят, заразы срамные, о которых на святой Руси и не слышали.

— Ты же слышала.

— У них там заразы, о которых даже на Руси через полмира слышали, — исправилась мама.

— Не буду ложиться с девками латинскими, — ответил Ласка, который и так даже не думал ни о каких латинских девках.

Но подумал, считаются ли лютеранские девки тоже латинской веры, если они молятся по-немецки. Мама, наверное, про лютеран и не слыхивала.

— И с татарскими девками не ложись, — сказал Петр с улыбкой.

— Где же я в Польше возьму татарских девок? Ладно, ладно, не буду.

— И с жидовскими не ложись, — сказал Павел на всякий случай.

— Не буду.

— И с православными не ложись тоже, — завершил отец.

— Вот-вот! — тут же сказала мама, не успел Ласка ответить, — А то окрутит тебя ведьма какая-нибудь.

— И с ведьмами не лягу, — ответил Ласка и запомнил, что не ложиться с православными девками он пообещать не успел. А православных-то половина немаленькой Литвы будет.

Поутру Ласка собрался в дорогу. Оседлал низкорослого коня ногайской породы, купленного на ярмарке в Москве в прошлом году. К седлу приторочил вьюк со сменой одежды. Подумал, брать лук или не брать, решил взять. Хотя и поехал не на войну, разбойников одинокому всаднику стоило опасаться. Лук с саадаком и колчаном остался старый, привычный, а не из осенних трофеев. За саадаком подвесил к седлу длинный «подсаадачный» нож.

Надел теплые шерстяные штаны и сшитый в прошлом году на вырост шерстяной кафтан на подкладке. Сверху — старую батину однорядку, а еще сверху — плащ-епанчу кого-то из братьев, в которую такихкак Ласка влезло бы трое. Начиналась весна, а чем дальше на запад, тем теплее. Поэтому таскать с собой для утепления и мало ли ночлега в чистом поле овчинный тулуп никак не хотелось. Обулся в привычные юфтевые сапоги, на голову надел валяную шапку. С собой взял пошитый за счет осенних трофеев красивый кафтан на случай важных переговоров с большими людьми.

Опоясался трофейной булатной саблей. Батя и братья говорили, что она привлекает слишком много внимания, на что Ласка ответил, что путник, одетый по-русски, в чужих краях и так привлечет внимание. Иноземца же, у которого оружие дороже, чем конь и одежда, примут за сильного знатного воина, а не за легкую добычу.

Батя выдал на микстуру целых двадцать золотых дукатов генуэзской чеканки. Где и взял. Монетки одна к одной, как будто сразу из-под пресса в батин кошель прыгнули и там лежали Бог знает сколько лет. Отдельно на дорогу золотом и серебром батя отсыпал рублей десять. Наказал золотые менять на серебро строго по одному, чтобы лишний раз не звенеть. И лучше бы домой вернуться не пустым, а и с лекарством, и из серебра бы что оставить. Огромные деньги, но до чего же не хочется слепнуть человеку, который еще способен схлестнуться лицом к лицу с татарскими разведчиками, сносить саблей руки и головы, а потом, сидя в седле, накрывать убегающих волной стрел из тугого лука.

Отец с матерью в путь благословили, и Ласка поехал.

— Чтоб не дальше ляхов! — строго сказал Устин, — Коли у ляхов лекарства для глаз не найдешь, так к немцам за ним не езди, домой возвращайся. Вот те крест, бранить не буду. Поехал не знаешь, куда, за не знаешь чем. Живой вернешься, и слава Богу.

По пути Ласка заглянул попрощаться с малолетней невестой Евдокией. Мама ему пару лет назад сосватала соседскую дочку, сестру Евдокии, писаную красавицу. Всех все устроило, а жениха с невестой и в сегодняшнем возрасте бы не особо спросили, а в тогдашнем и подавно.

Только невеста не успела подрасти, захворала и померла. Но от завидного жениха из хорошей семьи соседи не отказались, вцепились как клещами. Переиграли на младшую дочку, клятвенно пообещали, что вырастет красавицей не хуже. Жених молодой еще, лишние три года потерпит. Свадьба — дело серьезное, торопиться грех. Невесты, чай, порогов не обивают. Во всяком случае, боярские дочки точно порогов не обивают, а дворянским от ворот поворот давайте, потому что главное с ближними соседями дружить.

Отец обещать ничего не хотел, но согласился, чтобы не ссориться вот прямо сейчас, а там видно будет. Покровские так себе соседи, но хороший мир лучше доброй ссоры.

На словах попрощались, будущие тесть с тещей в дорогу благословили. Евдокия платочком с крыльца помахала. Девочка девочкой. Расти ей и расти еще, а не о женихах думать. Наверное, и не думает. И не каждый месяц вспоминает, что у нее жених есть.

4. Глава. Дорога

До Смоленска Ласка добрался за шесть дней, после чего в воскресенье дал отдохнуть себе и коню. Всадник сходил в баню и в церковь, а конь ни туда, ни туда не пошел и хрустел овсом в конюшне.

К вечеру вторника Ласка уже почти доехал до Орши. Пересек условную границу смоленских и витебских земель, проехал литовскую заставу перед Дубровно и почти добрался до самого Дубровно.

Холодало. Ветер усиливался. Конь мерно переставлял ноги, а за очередным поворотом дороги уже в который раз открывался еще такой же кусок полосы подтаявшего снега, перемешанного с дробленым льдом между похудевшими сугробами под голыми ветвями деревьев.

Солнце садилось, и на проложенной в густом лесу дороге стало еще темнее. Небо закрылось тучами. Они как будто по приказу собрались над дорогой со всего ясного неба. Ласка пришпорил коня. Если тут есть хоть какая-то крыша, пора под нее прятаться. Слава Богу, есть. Деревья расступились, и открылись первые дома Дубровно, а у самой дороги легко узнаваемая корчма. И окна немаленькие, и потолок высокий, и двери входные двустворчатые выходят на широкое крыльцо. Хоть вдвоем пьяницу выноси, плечами косяков не сшибешь.

Вот уже рукой подать до корчмы, но тучи наконец пересчитались между собой, решили, что пора, и ударили ветром и мокрым снегом. В последний момент Ласка спешился на ходу и вбежал с конем на коновязь под навесом. Отдал коня на попечение рослому неразговорчивому мужику и прошел в корчму.

Корчма внутри оказалась предсказуемо просторной, потому что дом и снаружи выглядел немаленьким. Целый, не стыдно сказать, зал с неподъемными столами и лавками. Посередине широкий проход к стойке, разделяющий зал на две половины. Две большие компании смогут отобедать в своем кругу, не задевая друг друга. Под потолком целых три люстры-колеса со свечами. Подавальщик выбежал навстречу из кухни, держа две кружки с пивом и две миски, от которых шел запах вареного мяса и кислой капусты.

У прохода справа сидели двое мужиков, по виду ремесленники. У прохода слева — двое православных монахов, пожилой и молодой. Дальше вправо — служивые литвины. Дальше влево еще какие-то силуэты. Ласка отыскал взглядом красный угол с иконами, перекрестился и сел слева за пустой стол у прохода, не навязывая свое общество монахам.

На улице послышалось конское ржание и скрип колес. Захлопали входные двери, и зал начал наполняться людьми. Вот купец с двумя не то приказчиками, не то охранниками. Вот остзейские немцы, видно, что отец и сын из мелких дворян. Вот еще трое служивых литвинов с аркебузами. Вот небольшой свадебный поезд: молодые жених с невестой, дружки жениха, подруга невесты, два дядьки и тетка среднего возраста.

Зал полон. Корчмарь сдвинул слева два больших стола для свадьбы, а остальные посетители уплотнились к себе подобным. Ласка пересел к немцам, те окинули его оценивающими взглядами и вежливо, но с достоинством кивнули, не произнеся ни слова.

Кружки бились о кружки, ложки стучали о тарелки. Бегали подавальщики, их оказалось двое. На стол к русскому и немцам подали блюдо с лазанками. Лазанки это такие квадратики из из пшеничного теста, которые варят, а потом заливают жареным луком с салом. Здесь в горшок с лазанками повар добавил и мясных обрезков, и капусты для вкуса.

Вошел старик-кобзарь в плаще с капюшоном. Даже лица не видно, только борода торчит. Остановился посередине. Посмотрел по сторонам.

— Сыграй, диду! — крикнули из-за свадебного стола.

Кобзарь оглянулся. Сидя, конечно, играть сподручнее. Ремесленники вытащили ему короткую лавку.

Сел. Провел по струнам. Весь зал перестал стучать ложками и повернулся к нему.

Он пел низким голосом и довольно быстро. Пожилые кобзари чаще тянут длинные баллады о славных битвах или безответной любви. Быстрые песенки поют скоморохи на ярмарках под дудки, гудки и бубны, но иногда и под струнные.

На этих словах, как по уговору, двери распахнулись и в зал повалили люди в кольчугах. Не люди. Нелюди. Покойники.

Двадцать пять лет назад под Дубровно, где Крапивна впадает в Днепр, состоялась битва при Орше, в которой польско-литовское войско Константина Острожского разбило русских воевод Булгакова-Голицу и Челяднина. Много русских воинов полегло в овраге от пушечной засады, а еще больше утонуло в Крапивне и увязло в ее болотистых берегах.

Мертвецы и выглядели как будто только что встали из болота, все мокрые и ржавые, сжимающие в гнилых руках рыжие мечи и топоры. По уму, конечно, из замерзшего болота по весне вряд ли что можно поднять. И руки из усохшего мяса не должны махать мечом как живые. И ноги не должны держать человека в броне, и глаза не должны видеть.

Но колдовство работает не по уму, а от лукавого. И если добрый христианин узрел, что движется то, что двигаться ну никак не должно, ему следует сначала убедиться, что перед ним не морок, а потом при необходимости решать проблемы материального характера материалистическими методами.

— Изыди! — хором заорали монахи.

Насчет всякой чертовщины божьи люди реагируют быстрее. Миряне еще глаза протирают, а монахи уже выводят нараспев «Святый Боже, святый крепкий, святый безсмертный, помилуй нас!»

Не помогло. Ласка слышал истории, когда при упоминании Господа нечисть рассыпалась в прах, но слышал и другие. Например, лешего или русалку от молитвы корежит, но вовсе не развоплощает. А бабки-ведьмы хоть в церковь при желании могут войти, только колдовать там не могут.

Местные шляхтичи схватились за сабли, еще не разобрав, живые там или мертвые. Воин даже в темноте просто по силуэту отличает своих от чужих. Немцы выхватили новомодные длинные колющие мечи, а Ласка — булатную саблю, взятую с татарского мурзы.

Про оживших мертвецов говорили разное. То голову срубить, то осиновый кол в сердце, то сжечь. Скорее всего, все варианты правильные. В толпе покойников не нашлось ни одного безголового, ни одного с древком, торчащим из сердца, и ни одного обгорелого.

— Прикройте! — крикнули служивые, перевернули стол и схватились за аркебузы.

В умелых руках хватит полминуты, чтобы зарядиться и выстрелить. Ласка и немцы сразу же переместились защищать стрелков. Быстро грянули два выстрела. Один разнес покойнику голову и окончательно его упокоил. Другой мертвец принял пулю в грудь и упал, но тут же поднялся.

— В голову стреляйте! — крикнул литвин, надеясь, что у кого-то еще есть пороховое оружие.

— Дзякую! — ответил почему-то женский голос.

Ласка бросил взгляд налево. Подруга невесты вытянула руку с пистолетом и почти в упор жахнула в лоб покойнику.

— Бисова девка! — выругался толстый шляхтич, у которого над ухом прогремел выстрел.

Каких-нибудь других покойников такая боевая компания порубила бы в капусту. Но эти пришли в броне, с мечами, и, самое главное, не потеряв боевую сноровку. Мертвецы парировали, уклонялись, принимали вскользь на доспехи и контратаковали. Прямо как живые, пусть и немного медленнее. Зато они не боялись мелких ран и действовали совершенно заодно. Ласка даже подумал, что держись они так слаженно при жизни, битва при Орше бы закончилась совсем по-другому.

Живые же и устали к вечеру, и набили животы, и выпили. И за стол в доспехах никто не сел, даже из тех, кто мог везти с собой шлем и кольчугу. Пока всего двоих мертвецов Ласке и немцам удалось поразить клинками.

— Вот он я, нелюди! — крикнул Ласка, проскочил через ряд врагов и запрыгнул на стол.

Надо их раздергать, пока не задавили толпой.

К нему обернулись сразу трое, а от противоположной стены двинулись еще двое, и в свете свеч мелькнули окровавленные сабли. Купцу конец. Для мирного торговца он даже относительно долго продержался.

Ласка вертелся волчком, приковав к себе внимание пятерых. Зато стрелки выстрелили еще по разу. Первый, молодец, снова упокоил, а второй попал в голову, но с самого края и только повредил череп. Судя по состоянию покойников, черепные повреждения им не мешали.

— Заряжай, а я стреляю, — скомандовал первый стрелок.

Свадебная компания потеряла двоих, но полукругом удерживала угол, куда забились обе девушки. Жениха оттеснили во второй ряд. Он, высокий и длиннорукий с длинным клинком, уже два раза издавал воинственный клич, разбивая мертвые черепа.

Этот покойник удивительно похож фигурой на отца. И саблей машет почти как батя. Даже кольчуга на нем копия отцовской. Неужели это дед Иван, который не вернулся с войны, уйдя туда задолго до рождения внука?

— Деда! Дед Иван! — крикнул Ласка, — Иван Умной, Афанасьев сын!

Мертвый воин повернулся к нему. Истинное, крестильное имя человека имеет власть над ним в любом колдовстве и при жизни, и после смерти. Неотпетых мертвецов колдуну поднять куда легче, чем отпетых по имени, если вторых вообще возможно поднять.

Дед шагнул к внуку, ускорился и сделал выпад саблей в голову. Ласка парировал. Мертвецы били тяжело, но все-таки не так быстро, как живые. Батя мог отстегать вицей любого из своих сыновей, разрешив им защищаться любым оружием.

— Не стыдно родного внука обижать? — спросил Ласка, — Кровь от крови и плоть от плоти?

Он не ожидал ответа, но мертвец ответил.

— Стыдно.

— Изыди отсюда со товарищи, деду Иване! — наудачу приказал Ласка, — Именем Господа нашего Иисуса Христа!

Могло сработать. И истинное имя, и именем Господа. Но чего-то не хватило.

— Отдай мне саблю, — сказал дед скрипучим голосом, — Мою возьми.

— Был ты мне дед, а стал нежить страшная, — ответил Ласка, отбивая тяжелые удары, — Нитки тебе своей не отдам и от тебя ничего не возьму.

Дед ударил так, что чуть не снес внуку голову, но Ласка двигался быстрее, и дедова сабля выбила из бревенчатой стены фонтан щепок.

— Упокойся ты с миром, Христа ради!

— Упокоился бы я, когда бы не колдун.

Дед посмотрел налево, Ласка бросил взгляд туда же и обнаружил, что у выхода на кухню стоит кобзарь в своем черном балахоне. Колдовство на отведение глаз не делает человека невидимым. Его перестают замечать, но если уж заметили, надо творить знаки повторно.

Ласка увернулся от удара сплеча, схватил со стола глиняную кружку и бросил в колдуна через половину зала. Попал. Колдун матерно выругался, и его заклинания сбились. Сражающиеся перестали его обходить, а мертвецы и вовсе почти остановились. Кто-то из шляхтичей оттолкнул в его сторону покойника в кольчуге, колдун увернулся, оступился и навернулся.

Оставшиеся на ногах мертвецы перестали бить живых и дружно отступили к выходу, покидая постоялый двор под прикрытием друг друга.

— Не судьба тебе минской дорогой ехать, — сказал дед на прощание.

Ласка собрался было проскочить до колдуна и зарубить его, но не успел. Помешали тела под ногами и тяжелые столы и лавки на пути.

Раздался стогласый хохот, и в зал повалили чудища. Крылатые, хвостатые, когтистые. Кожаные, шерстистые, чешуйчатые. Кто голый, как дикий зверь, кто в вывернутых и запахнутых на другую сторону человеческих одежках. Женщины, кто в нижней рубахе, кто в платье.

— Не справился! Не осилил! Не удержал! — кричали они.

Колдун пытался начать какое-то новое заклинание, но его хлопали по плечам и по спине, щипали за щеки, дергали за нос.

— Сиди, смотри!

Ласка остался один на краю зала с разломанной или перевернутой мебелью. Ремесленники и купцы уже лежали убитыми. На ногах остались старший немец и меткий литвин, а в другом углу половина шляхтичей и обе девицы. Надо дотянуть до утра. Пусть не до рассвета, а до первых петухов. Монахи куда-то подевались. Неужели погибли?

Нет, не погибли. Пока нечисть глумилась над колдуном, из-под стола на самую середину выскочил молодой монах с угольком и быстро нарисовал большой почти круглый круг.

По толпе чудищ прошла волна, и все оглянулись на монаха.

— Сюда, быстрее! — крикнул монах.

Немец сделал два больших шага и два молодецких удара. Сплеча располовинил двоих чудищ, но в шаге от круга третье чиркнуло ему когтями по горлу. Он уклонился было, но эта тварь умела выпускать когти мало не в локоть длиной.

Литвин за спиной немца двинул волосатому карлику прикладом в лоб, навскидку выстрелил во впалый живот когтистого и столкнулся с падающим немцем. Потерял буквально мгновение. На спину ему напрыгнул зверь, похожий на волка, и укусил за шею.

Ласка увернулся раз, другой, третий и вбежал в круг. Бросил взгляд на немца и литвина и понял, что этим уже не помочь. Обернулся к шляхтичам.

Шляхтичи потеряли время, отодвигая столы, а потом побежали к кругу всей толпой с девушками посередине. Оказавшийся у них на пути зелено-коричневый жабоголов вдруг стал прозрачным. Мужчины миновали его, а девушки столкнулись и повалились на пол.

Ласка бросился к шляхтичам на помощь, махнул саблей туда-сюда и кого-то хорошо зацепил. В шесть сабель еще можно бы было что-то сделать, но зеленоволосая ведьма раскрыла пасть мало не шире головы и заорала так, что люди повалились на пол, и у них потекла кровь из ушей. В последний момент монах схватил Ласку сзади за пояс и втянул полуоглушенного в круг. На шляхтичей напали все твари сразу и разорвали их за считанные мгновения, пока Ласка, сидя на полу, крутил головой и приходил в себя.

Чудища осматривали убитых людей. Чуть ли не обнюхивали.

— Убежал? — спросил кто-то из них.

— Здесь он. Чую русский дух! Русью пахнет! — низким-низким басом, что задрожали уцелевшие кружки на уцелевших столах, сказало стоявшее у входа высоченное человекоподобное существо, чья голова размером с котел возвышалась над притолокой.

— Нет никого! Нет никого! — нечисть заметалась по залу, заглядывая под столы и приподнимая мертвых.

— Отче наш, иже еси на небесех… — начал монах. По-видимому, на защиту одного только круга он не рассчитывал.

Монах по разу прочитал «Отче наш», «Богородицу» и «Верую». Нечисть бегала вокруг и кричала не по-человечьи. Ласка сжимал в руке саблю и глядел по сторонам, надеясь найти спасение в каком-нибудь незамеченном ранее предмете.

— К нам устреми Твоего милосердия взоры…

Нечисть внезапно замолчала. В корчме наступила такая тишина, что слышно стало, как воют волки в лесу.

Раздались тяжелые шаги. По полу с каждым шагом проходила волна, как по морю. Даже столы подскакивали. Чудища услужливо вели под руки какого-то приземистого, дюжего, косолапого, большеголового, обсыпанного черной землей человека. Пару раз он наступила поводырям на ноги, и пара чудищ уже валялась, держась за отдавленные конечности и беззвучно крича широко распахнутыми ртами.

— … И воскресшаго третий день по Писанием…

В свете свечей стало видно, что лицо у нового нелюдя железное, а длинные железные веки опущены до самой земли. Железнолицего вывели примерно на середину зала, и он оказался почти перед кругом.

Ласка подцепил саблей и втянул в круг оброненную аркебузу. Фитиль еще дымился. Аркебуза длиннее сабли, и он дотянулся прикладом до оброненной пороховницы.

— … Яко же и мы отпускаем должникам нашим…

— Поднимите мне веки! — взвыл железнолицый.

Чудища подскочили к старику, ухватились поудобнее, присели, напряглись… Веки со скрипом стронулись с места.

— … Благословенна ты в женах и благословен плод чрева Твоего…

К совместному труду, милостью Божией, чудища неспособны, и то одно, то другое веко, судя по всему тяжеленные, выскальзывали из лап и клешней и с грохотом бились об пол.

Ласка в это время на глазок натрусил в ствол пороха, запыжил лоскутком от рясы монаха и аккуратно-аккуратно всыпал серебряные монетки из дорожного кошеля в ствол аркебузы. Дрожали руки, дрожал ствол, сминался кошель. Но почти все монетки попали в дуло.

— … Чаем воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь.

Чудища наконец-то приловчились. Веки уверенно поехали вверх. До пояса, до середины груди…

Аркебуза рявкнула и изрыгнула из ствола язык пламени, который почти дотянулся до железнолицего, а в языке пламени мелькнула серебряная капля.

Серебро пробило там, где положено быть сердцу, сквозную дыру размером в кулак, и из дыры навстречу плеснуло черной кровью. Струя крови обрушилась на пол и пересекла угольный круг. Круг вспыхнул. Яркое пламя взметнулось чуть ли не до потолка и опало сначала по плечо, потом по колено и ниже.

Чудища радостно зашипели и нацелились на двоих христиан посреди огненного кольца.

— Закрой глаза! — сказал Ласка монаху, прикрывая лицо сгибом локтя.

Монах сделал так же, а Ласка сломал руками пороховницу и бросил ее в гаснущий огонь.

Порох ярко вспыхнул с негромким хлопком, и Ласка набросился на ослепленных чудищ, рубя их сплеча и наотмашь.

Монах в страхе бухнулся на колени, и об него запнулся какой-то чешуекрыл. Ведьма подскочила к монаху, схватила за грудки и рывком подняла на ноги, но тут железнолицый наконец покачнулся и упал ничком, сломав ведьме сначала лопатку своим лбом, а потом и вовсе смяв бабу как муху.

Монах, которого ноги уже не держали, снова рухнул на пол, и кто-то еще, большой и сильный щелкнул зубами над ним.

— Господи, помилуй! — заорал божий человек, и с потолка на голову любителю щелкать зубами свалилось колесо с горящими свечами.

— Ааа! — крикнул монах, глядя на ладонь, измазанную чужой кровью, и тут же понял, что надо сделать.

Крутнулся и нарисовал на полу новый круг кровавыми пальцами. Прыгнувший на него зверь загадочным образом пролетел мимо круга, обернулся и не увидел добычи.

Ласку оттеснили к стене. Он запыхался, но стоял, держа саблю перед собой и грозясь обрубить руки или что там еще к нему потянется. Зеленоволосая ведьма встала перед ним на безопасном расстоянии. Вдохнула полной грудью на свой ужасный крик, запрокинула голову, разинула пасть…

— Кука! — крикнул монах и закашлялся.

Давно он не кричал петухом.

— Кукареку! — очень похоже на настоящего петуха крикнул Ласка. Все мальчишки умеют подражать крикам зверей и птиц.

Чудища рассмеялись. Их отгонит только настоящий петушиный крик, а не жалкая подделка. Зеленоволосая подавилась, закашлялась и сдулась. Жабоголов даже похлопал ее по спине.

Ведьма снова набрала воздуха, но тут закричал петух из курятника при корчме, а за ним и остальные петухи по деревне.

Чудища бросились в двери и в окна, отчаянно толкаясь и застревая. Эх, сейчас бы второй и третий крик, но петухи сверили часы, почесали в затылках, поругали ночного шутника и присели на насесты досматривать свои нехитрые сны.

Корчма вспыхнула как маслом облитая. Вряд ли это упавшие на пол свечи, скорее, чье-то прощальное проклятие, неловко брошенное через плечо.

Ласка побежал к дверям, остановился и схватил за руку монаха. Тот выдернул руку, боясь покинуть свой круг. Ласка отвесил ему подзатыльник и выкинул божьего человека наружу.

От деревни бежал народ тушить пожар, но колдовской огонь уже охватил корчму до самой крыши.

Ласка распахнул ворота конюшни и одну за другой принялся выгонять перепуганных лошадей.

— Ты вообще чего-нибудь боишься? — спросил монах, когда перестал дрожать и более-менее пришел в себя.

Монах за эту ночь поседел почти добела, и его руки до сих пор так дрожали, что Ласка сам поднес к его рту фляжку с водкой.

— Бога боюсь. И батю немножко, — ответил Ласка.

Сказав про батю, Ласка вспомнил и про деда Ивана. Дед сказал, что не судьба ехать минской дорогой. Он, конечно, покойник и нежить. Слушаться его не обязательно, хотя и дед родной. Но неспроста же он так сказал. В сказках добрые молодцы на такие знаки всегда обращают внимание, а кто назло себя ведет и мудрые советы не слушает, тот в беду попадает. Дорог тут много, на Орше свет клином не сошелся.

Из Дубровно Ласка свернул на первую же стороннюю дорогу. Через Днепр на север.

5. Глава. Попутчики

В Витебск Ласка въехал после полудня в четверг. Зима отступала на глазах. Ярко светило солнце, бежали ручьи. Честной народ от холопов и купцов до зажиточных шляхтичей радовался весне.

— Не подскажет ли шановный пан, какой дороги мне стоит держаться, чтобы попасть в Вильно? — спросил Ласка наиболее доброго и трезвого пана из встреченных по пути.

— Отчего не подсказать. Подскажу. На Полоцк, а там еще раз спроси.

Славный город Полоцк на Западной Двине встретил Ласку недорогой паромной переправой. Бывшая столица Полоцкого княжества теперь управлялась литовским воеводой и кланялась литовскому великому князю Сигизмунду, который сидел одним задом на двух тронах, польском и литовском. Город же жил не по польскому или литовскому праву, а по магдебургскому. С духовной стороны Полоцк славился старинным Софийским собором, православным женским Спасо-Ефросиньевским монастырем и католическим мужским монастырем бернардинцев.

Еще оставалось достаточно светлого времени, чтобы отъехать на пару часов от города, но зачем? Торопиться некуда, а большие славные города уж дня внимания-то стоят. В субботу самое время сходить в баню, а в воскресенье в церковь. Остановился на постоялом дворе, поставил коня в конюшню и пошел в корчму.

По субботам в корчмах всегда сидит народу больше, чем по будням. Ласка огляделся. Свободного стола на одного и ждать не стоило. К кому бы подсесть?

— Эй, добрый молодец! — крикнул прилично одетый толстяк, сидевший за одним столом с вроде бы польским рыцарем и вроде бы немцем из дворян.

Перед ними стояли чарки и кувшин с крепкой наливкой. Вокруг всякие соления: миска квашеной капусты, моченые яблоки, соленые огурцы, початый каравай хлеба, и вот прямо только что полненькая девушка притащила горшок с горячим.

— Слушаю тебя, мил человек, — ответил Ласка.

— Садись к нам. Угощаем.

— Говорил мне отец, чтобы я не зарился на дармовщину. Компанию составлю, а за себя заплатить и сам могу.

— Еще не хватало, чтобы я кабацкий харч перепродавал! У нас на Литве в гостеприимстве отказывать не принято. Коли приглашают, так садись, если зла на нас не держишь.

— Благодарю за приглашение, — Ласка решил не ссориться на ровном месте, — Я Ласка, сын боярский из Москвы. Держу путь в Вильно по торговому делу.

— Ян, мельник, — ответил толстяк.

На Белой Руси мужики редко бывают толстыми. Если только те, кто к еде поближе. И то, не сказать, что Ян прямо кругляш. Упитанный, лицо круглое. Но руки мозолистые. Человек труда.

— Вольф Стопиус, аптекарский приказчик, — представился немец и пихнул локтем в бок соседа.

В Москве всяких-разных немцев хватало. Если знать, конечно, где они водятся. Ласка определил, что конкретно этот — остзейский, северного человека от южного отличить несложно. Аптекарский приказчик — ни рыба, ни мясо. И не крестьянин, и не дворянин, и не слуга, и не ремесленник, и не купец, и не ученый. На вид ему за сорок, хотя запросто может оказаться и все шестьдесят. Бывают такие мужчины, которые как войдут во взрослый возраст, так до самой смерти в лице не меняются, только волосы седеют. Глаза же у немца не сказать, что добрые, но веселые. Как у молодого. Прямо читается, выпить, подраться и к девкам.

— Станислав Болцевич из Гродно герба Погоня! Ик! Ррррыцарь, до чего славный рыцарь, — представился третий из компании, уже изрядно выпивший. И горько заплакал.

Этот точно поляк. И точно рыцарь. Седой, старше бати. На лице старый шрам, на руках старые шрамы. В отличие от немного поддавших соседей, уже пьян как чоп, будто не первый день в запое. Даже тронутые сединой висячие усы слиплись от выпивки.

— Если хочешь, завтра вместе поедем. Мы все к Чорторыльскому, половину дороги нам с тобой по пути, — сказал немец.

— Не к тому, что с Волыни? — спросил Ласка.

Московские поляки говорили, что у Чарторыйских было имение под Минском, то есть, почти по пути, но городок пожгли татары, и глава семьи переехал в другое имение на какую-то Волынь. Правда, немного смутило, что названная фамилия забавно прозвучала как «Чорторыльский». Однако же обвинять Яна-мельника в косноязычии не хотелось. Мало ли какие тут местные особенности произношения бывают и как люди относятся к замечаниям по этому поводу.

— К нему. А что, у тебя тоже к нему дело какое?

По рассказам московских поляков, Ласке казалось, будто Волынь не в пример дальше. Но если она по пути на Вильно, то почему бы и не заглянуть.

— Да мне только спросить, — скромно ответил он, — Может, и дела никакого не будет.

Все подняли по чарке за знакомство и закусили кашей, изрядно сдобренной большими кусками мяса. В кувшине оказался крепкий напиток с запахом яблок.

— Хорошо пошла, — Ласка мог оценить вкус в пределах трех чарок, — Где такое гонят?

— Да везде в окрестностях гонят, — сказал мельник.

— По мне, так чистая пшеничная лучше, — сказал рыцарь и снова заплакал.

— Что ты так горько плачешь, добрый рыцарь? — спросил Ласка из вежливости.

Рыцарь поднял пьяные глазища и вместо одного доброго молодца увидел нескольких.

— Вам-то что за дело, молодцы в русских кафтанах?

— Дела мне нет никакого, да может добрым словом помочь смогу.

— Куда тебе, ты же с подземным миром не знаешься.

— Боже упаси!

— Вот-вот. Видно доброго христианина. А я попался на свою голову.

И рыцарь рассказал свою историю. Спутники ее, похоже, слышали, но мешать не стали. Польского рыцаря перебивать себе дороже.

— Ходил я в поход на татар, а на обратном пути в Диком Поле доняла нас жажда. Хоть песок выжимай. Вдруг колодец пересохший, только на дне водичка виднеется. Полез солдат с ведром в колодец, заорал и как пробка вылетел. Полез оруженосец, перепугался и вылез бледный, как полотно. Полез я сам, как старший и самый смелый. Спустился, а в колодце чудище меня хвать и держит. Голова жабья, аж щеки по плечам лежат. Вместо рук рачьи клешни. Бородища медная длиннее, чем у боярина.

Чудище и говорит: «Я Кощей Меднобородый, владыка вод подземных. Моя вода — твоя жизнь. Отдай мне то, чего ты у себя дома не знаешь, а я в колодец воды налью, что тебе хватит и людей напоить, и лошадей, и все фляги наполнить».

Я так подумал, что чего я у себя дома не знаю. У меня в хозяйстве порядок. Если кто что утаил, то сами виноваты, пусть этот заберет, а я и не замечу.

На том и ударили по рукам. Я вернулся домой, а у меня, оказывается, за то время дочь родилась. Радуня-красавица растет, Меднобородый за долгом не приходит. Не приходит, так не приходит. Может, он не дочь, а что другое имел в виду, чего я не знал, да забрал уже, а я и не заметил. Тем временем и помолвку сыграли, и к свадьбе дело идет. Жених в следующее воскресенье утром за невестой приедет.

Только чует мое сердце, что не упустит владыка подземных вод свою добычу. В последний момент из-под венца утащит. Обидно, что силой не отобьешь. Сам слово дал. На рыцарском слове все хозяйство держится. Один раз нарушишь, позора не оберешься.

— Неужели ничего не надумал? — спросил Ласка, — За такое-то время?

— Да никто из колдовского мира с Меднобородым ссориться не хочет Последняя ведьма сейчас отказала. Никто не будет ссориться, говорит, и я не буду. Иди, говорит, к черту. Я и сам бы собрал охотников да пошел подземное царство воевать, да слово не могу нарушить. Только к черту еще не обращался, так ведь тот душу попросит. Сижу и думаю, свою душу погубить или дочкину. Я-то жизнь считай прожил, а у нее все впереди.

— Душу не продавай. Черт тебя всегда обманет. И душу возьмет, и решение его тебе не в радость станет.

— Дочку отдать предлагаешь?

— Дочку отдай. Только она-то Меднобородому слова не давала.

— Кто бы девок спрашивал! — рыцарь хлопнул по столу, — Жену мою разве спрашивал отец, когда за меня выдал? Пошла к венцу как миленькая. Думаешь, сбежать пыталась?

— То к венцу. Там дева перед Богом клятву дает. Разве Меднобородый ее в церковь поведет?

— Не поведет. В чем и дело, что не поведет, жабья морда! Если бы он посватался, да жениться пообещал, я бы тут не пил горькую.

— Почему?

— Потому что он хоть подземный, а король! Радуня тогда бы стала королевой, а я королевским тестем. Подарки бы получал, с просьбами обращался. А он ее в служанки утащит! В наложницы, как султан басурманский! Испортит девицу, окаянный!

— Чем он ее испортит? Морда, говоришь, жабья, клешни рачьи. У жаб и раков девиц портить нечем.

— Не испортит, так в служанки возьмет. Велика ли радость жабе ноги мыть?

— Постой-постой. Если он ее к венцу не поведет, то она ему, получается, клятвы никакой не даст? А твое обязательство на этом закончится? Он девицу забрал, ты отдал, какой с тебя спрос?

— Верно, — рыцарь даже немного протрезвел, и несколько добрых молодцев в русских кафтанах слились в одного.

— Ты скачи домой и научи ее. Если вдруг до свадьбы придет чудище и утащит, то по дороге пусть она с ним не ссорится. Во дворце подземном пусть делает, что он прикажет. Сбежать без подготовки пусть не пытается. Мне мама рассказывала, что у любой нечисти всегда есть слабое место. Вот попривыкнет Меднобородый и проболтается, что у него или бороду стричь нельзя, или клешни точить. Или у него во дворце тайная горница есть, где его смерть лежит. Дальше уж пусть сама соображает. Она у тебя умная?

— Да уж не дура, — гордо ответил рыцарь, — Читать-писать обучена, да считать, да молитвы знает. Прядет, ткет, вышивает, на все руки мастерица.

— Вот и Бог в помощь.

Рыцарь встал и бросил на стол серебряный талер. Ян-мельник замахал руками. Рыцарь с пятой попытки сгреб талер обратно в кошель, нетвердым шагом вышел к коновязи, дрожащими руками отвязал коня. Как только оказался в седле, выпрямил спину, дал шпор и крикнул на прощание:

— Спасибо, добрый человек! Век тебя не забуду!

И ускакал бы вдаль, да остановился, развернулся и въехал чуть ли не в зал, да лошадь заскромничала и в дверях встала.

— Звать-то тебя как, напомни? — крикнул рыцарь Ласке.

— Ласка меня зовут. Устина Умного сын, из Москвы.

— Хороший ты ему совет дал, — сказал немец Вольф, — Вроде все на виду, а я как-то и не подумал.

— Да не особо, — ответил Ласка, — Девица ведь все равно к чудищу попадет.

— Интересная у тебя сабля, — сказал Ян-мельник, — Покажешь?

Ласка встал и выдвинул саблю из ножен на половину длины клинка. Чтобы не подумали, будто он тут рубиться затеял. Ян посмотрел не нее, то прищурив глаза, то сложив пальцы кольцом, то скрестив.

— На удачу заговорена, — сказал он.

Мельники часто бывают непростыми людьми. И сами колдуют, и с чертями знаются. Но насчет сабли Ян определенно ошибся.

— Вот те крест, ни на что я ее не заговаривал, — сказал Ласка, — А если прежний владелец заговаривал, то ни ему те заговоры не помогли, ни мне не пригодятся.

— Сабля — заговоренная, — настойчиво повторил Ян, — На удачу, да, наверное, не на твою.

— Лишь бы не на мою неудачу.

— Проклятья на ней нет, не будь я мельник. Но ходить с такой саблей я бы поостерегся. Мало ли куда она тебя выведет.

— Куда меня в Литве сабля может вывести? К татарам, али к нечистому?

— Насчет татар не знаю, а к нечистому выведет. Да, Вольф? — хмыкнул Ян.

— А то ж, — ответил Вольф совершенно не по-немецки и отхлебнул пива, — Ты с какого вопроса разговор начнешь?

— Пожалуюсь, что повадились бесы запруду портить, — ответил мельник, — Надо приструнить.

— Я бы лучше батюшку попросил, — сказал Ласка.

— Так ведь он спросит, откуда у меня бесы. Батюшке врать себе дороже. Я-то, положим, еще могу грех на душу взять. Но он ведь и бесов может спросить.

— А бесы грех на душу не возьмут? — ситуация показалась Ласке забавной.

— Бесы, чтоб ты знал, грех на душу не возьмут за неимением души, — серьезно сказал Ян, — Они вообще врать не умеют. Не положено им. Они тебя по-другому обманут, на формулировках.

— Говорят, студенты-юристы в Кракове как-то учили латынь и между делом черта вызвали, — сказал Вольф, — Так он на формулировках в таком долгу перед ними оказался, что его сам Сатана еле выкупил.

— Намекаешь, что к законнику надо было ехать? — спросил Ян.

— Да Боже упаси, — замахал руками Вольф, — Дешевле с чертями договориться!

И оба захохотали. Ласка на всякий случай перекрестился. Ян с Вольфом подумали, что он перекрестился от упоминания законников, и захохотали еще громче.

— А ты про что Чорторыльского спросить хотел? — спросил Ян Ласку.

— Пошел слух на Руси, что у католиков университеты есть. В них докторов учат, а у докторов лекарства от всех болезней. И у каждого ясновельможного пана по своему хорошему лекарю. Мне бы для бати микстуру какую от слепоты.

— Что взамен предложишь? Имение заложишь, али душу?

— Ты меня за кого принимаешь? Звонкой монетой честно заплачу.

— В чем подвох? — спросил Вольф.

— Почему сразу подвох? Может, этот ваш Чарторыйский про такую микстуру и не слыхивал. Тогда дальше поеду.

— Нутром чую, что у него есть. И микстура есть, и подвох есть.

— Я сын боярский, а не мошенник какой! — возмутился Ласка, — Только у меня на дорогу серебра почти не осталось. Поближе бы купить микстуру и в Краков не ехать.

— Как же ты в такую даль без денег отправился? — спросил Ян, — Или по пути потерял?

— Не потерял. И не пропил. И не ограбили.

Ласка подумал, стоит ли рассказывать про корчму, и решил, что стоит. Вольф и Ян в свою очередь, решили, что стоит послушать.

— Я бы серебром зарядить не сообразил, — сказал Ян.

— Я бы может и сообразил, — покачал головой Вольф, — Но чтобы без круга отбиться…

— Сабля, — сказал Ян.

— Да что сабля-то? — недовольно сказал Ласка, — Сабля сама собой не помашет.

— Не согласится Люциус, — сказал Ян, — Он вообще русских не любит. С местной шляхтой, говорит, проще.

— Согласится, но условиями обставит, — сказал Вольф, — Отправит куда-нибудь за тридевять земель принести то, не знаю что.

— Может, еще и нет у него такой микстуры, — сказал Ласка, — А за тридевять земель далеко. Мне батя говорил дальше ляхов за лекарством не ехать.

— Может, у самого у пана Люциуса живой воды и нет, но где ее взять, он точно знает, — сказал Ян.

— Где?

— Я не знаю. Не ко мне вопрос. На вопрос, где взять живой воды, один только верный ответ дорогой услуги стоит. Я вот тебе выдал, у кого спросить, а другой бы за это золотом взял. Сама же живая вода в деньгах и вовсе не оценивается. За нее, бывает, и душу продают.

— Душу продавать грех, — уверенно сказал Ласка, — Ее покупает только черт, а с чертом договариваться нельзя. Он всегда обманет, и в ад с любой сделки с ним попадешь.

— Не с любой, — сказал Ян, — Было бы так просто, черти бы рядились коробейниками и пирожками вразнос торговали. По душе за мелкую монетку. Если ты не знаешь, что с чертом имеешь дело, то он обмануть-то может и обманет, но душу не заберет. А может и вовсе не обманет. Может и наоборот, подкупить тебя захочет, чтобы по твоей рекомендации к нему кто пожирнее зашел.

— Давай я за тебя с паном Люциусом поговорю, — предложил Вольф, — Авось по-божески сторгуюсь. Что денег нет, то не беда.

— Я сказал, на дорогу серебра нет. За живую воду могу и золотом заплатить.

— Ян верно говорит. Я тоже в жизни не слышал, чтобы за живую воду деньгами кто-то платил.

— А чем тогда? — спросил Ласка, — Не душой же.

— Услугами. Обязательствами. В мире много такого, чего и за золото не купишь. Вот сейчас ты с паном Станиславом говорил, как его дочь спасти. Думаешь, Меднобородый золото бы у рыцаря взял, даже если бы оно у него было?

— Не знаю.

— Не взял бы, конечно. У него под землей своего золота видимо-невидимо. А вот девицу из шляхетского рода под землей днем с огнем не сыщешь.

Выпили по очередной чарке. Ласка подумал-подумал и никакого злого умысла в предложении Вольфа не нашел. На том и по рукам ударили.

— Слушайте, а с чего этот Чорторыльский русских не любит? — спросил Ласка, произнося фамилию на местный манер.

— Ну ты спросил! — захохотал Ян, — Вашего брата здесь никто не любит. Пять лет назад русские сюда приходили. Пожгли-пограбили и ушли. Потом наши ваших побили. Потом великий гетман Ян Тарновский взял Стародуб, там как раз и Люциус со своими душегубами отличился. С его подачи весь город вырезали, Тарновский еще ругался, что как бес попутал. У всех магнатов клиенты как клиенты, честные шляхтичи, где-то злые, где-то резкие. У Люциуса не поймешь, палачи или висельники. Хуже разбойников. Их с тех пор душегубами называют.

— Мы бы удержали Стародуб, — ответил Ласка, — Но как раз в это время на Рязань татары набежали, потому Федор Овчина-Оболенский под Стародубом без подмоги остался.

— Это бабка надвое сказала. Сколько бы было той подмоги, а Тарновский серьезный воин. Все равно, на Стародубе война не закончилась. Потом русские знатно отбились под Себежем, но проиграли под Кричевом. После этого обе стороны сильно устали и подписали перемирие. С тех пор и трех лет не прошло, а перемирие постоянным миром до сих пор не пахнет.

— Вот оно что! — вздохнул Ласка, — Говорили мне ляхи в Москве, что к Чарторыйскому можно через Оршу и Минск доехать, а не через Витебск и Полоцк. Воевали тут недавно батя и братья, а меня не взяли, маленький был.

— Через Оршу и Минск? — переспросил мельник, — К Чо…

— На Волынь же?

— К Ча, — сказал Вольф, который тоже все понял.

— Скажи-ка, а ты по своей ли воле на Витебск свернул из Дубровно? — спросил Ян.

— Почти. Я говорил, что деда своего встретил среди покойников в корчме?

— Говорил.

— Он мне сказал тогда, что через Минск ехать мне не судьба. Я и решил не спорить.

— Я сразу понял, — Ян торжествующе посмотрел на Вольфа.

Вольф пожал плечами.

— Скажем?

— Что скажем? Сколько раз сказали уже, не слышит. И не услышит. От судьбы бегать пустое дело. Как раз и пан Станислав как специально уехал.

6. Глава. Пан Люциус Чорторыльский

Во вторник вечером Ласка, Вольф и Ян въехали в Волынь. Деревня деревней, но шляхтичей на улице как бы не больше, чем холопов. Вот корчма, вот господский особняк с неизменными колоннами на римский манер.

Ян снял в корчме комнату на троих, все перекусили на ночь и отправились спать. Поутру оделись не в дорожное, а в специально взятые хорошие костюмы и отправились с деловым визитом к хозяину этих мест.

— У любого магната, или пана, претендующего, что он как бы тоже немного магнат, должны быть клиенты, — по пути рассказывал Ян, — То есть, небогатые шляхтичи. Зажиточные паны, как у нас говорят, магнаты, правят на своих землях совершенно своевольно, без оглядки на короля и на писаный закон. Любой шляхтич, который сам не магнат, должен придерживаться какой-нибудь партии, то есть, быть вассалом какого-нибудь магната.

— Они что, присягу дают? — удивленно спросил Ласка.

— Нет, от магната к магнату бегать не грех. Мелкая шляхта держится у магнатов не за присягу, а чуть ли не за еду.

— Как холопы?

— Как холопы. Готовы терпеть даже побои с тем условиям, чтобы быть битыми не в грязи, а на ковре.

— И много у вас таких?

— Хоть отбавляй. Есть однодворцы, у кого из земли один двор и ничего больше. Почти как крестьяне. Есть те, у кого за душой ничего нет, кроме герба и сабли. Лучшее, чем они могут заниматься, это война. Если бы войны не было, ее бы стоило начать, чтобы чем-то занять эту братию. Работать руками они не пойдут ни за какие деньги. Считается, что занятие торговлею и ремеслами неприлично шляхетскому званию.

— А головой работать?

— Это как?

— Чиновником, архитектором, законником… — Ласка задумался над приличными для благородного человека мирными профессиями, — Да хоть и лекарем, наверное, раз их в университетах учат.

— Начнем с того, что в Польше столько шляхтичей, сколько нет потребности в работающих головой. В Литве, пожалуй,поменьше, но и больших городов меньше, где чиновники с архитекторами нужны. И, если уж шляхтич пошел к магнату в клиенты, это дорога в одну сторону.

— Они же присягу не дают.

— Я в том смысле, что пойдешь в клиенты — обратно в деревню не вернешься. Но между магнатами особо не перебегают и в совсем уж чужие края в клиенты не ездят, а в своих окрестностях часто группируются католики к католикам, православные к православным.

— Люциус Чорторыльский — католик или православный?

— Черт его знает. Никогда не задумывался.

Ласка повертел головой, ища церковь характерной архитектуры, но с того места, где они шли, церковь не просматривалась.

— И много у него клиентов?

— Несколько десятков. И поляки, и местные, и русские, у которых московский говор, и русские, у которых киевский. Самые негодяйские негодяи, которых из приличных мест поперли. Их в народе душегубами кличут, да они и между собой это прозвание приняли.

— За что их всех из приличных мест поперли?

— Ну уж не за пьянство и обжорство. Из приличных мест гонят за бесчестные поступки.

— Скорее, за подозрение, — сказал Вольф, — Если есть, что в лицо предъявить, то это дуэль. Кто знает, как за саблю браться, тому в шляхетских кругах многое простят. Кто так себе боец, тому лучше бежать подобру-поздорову. Если при дворе невзлюбили, то рано или поздно нарвешься на местного чемпиона и конец.

— Сильно надо постараться, чтобы не на кулаках, а на саблях биться? — спросил Ласка.

— Самую малость, — ответил Ян, — На кулаках шляхтичу драться зазорно, а сабли скрестить все равно, что чарками чокнуться.

— Опыт большое дело, — добавил Вольф, — От каждого шляхтича, даже кто и клиент, и бедный, ждут, что он наездник не хуже татарина и отменный стрелок. Из аркебузы, луки здесь не в ходу.

— Так что будь осторожен, никого лишний раз не задевай, — продолжил Ян, — Задел — извинись. Не помогло — берись за саблю. У шляхтичей дуэль обычное дело. Даже и не дело чести, а просто как развлечение. Не до смерти, конечно, а то бы они за месяц закончились. Но до первой крови тоже не баран чихнул. Первая кровь не обязательно царапина, могут и голову срубить.

— С саблей я и сам неплохо дружу.

— Не хвались. У вас в Московии таких обычаев нет. Здесь если шляхтич дожил до седых волос, то он такой вояка, что сам Иисус его бы при Втором Пришествии в первый ряд поставил.

За разговором дошли до хозяйского дома. Внутри, в большом просторном и светлом зале о десятке окон, на полу и на лавках спали и продирали глаза с дюжину шляхтичей в потертых жупанах со следами штопки и застиранными пятнами крови. Еще сколько-то клиентов уже весело звенели оружием во дворе. Те, что в зале, выглядели как… душегубы. Одеждой, прическами, манерами сразу видно, что шляхтичи, но встреть таких на большой дороге, так рука сама к сабле потянется.

Посреди зала стоял огромный стол, на котором прислуга накрывала клиентам к завтраку. У стола — лавки, а во главе — резное кресло с подлокотниками. На лавках лежали ковры, а в простенках между окнами висели шпалеры, так, что пустого места на стенах как бы почти и не оставалось.

В камине, отделанном мрамором и украшенный родовым гербом, тлели угли. Шляхта считала, что «печь давала только тепло и была глухая и немая; камин же давал и тепло, и свет, и разговаривал с человеком».

По сторонам от камина по избежание пожара ничего матерчатого не висело, зато там от пола до потолка расположился целый арсенал холодного оружия, от прадедовских мечей до новых на вид трофейных татарских и русских сабель.

Ян представился лакею, тот сбегал в недра дома и позвал пана. Хозяин не заставил себя ждать. Дородный, тучный, краснолицый и сизоносый. Щеки выбриты, усы подкручены. Выглядит лет на пятьдесят, что по нынешним беспокойным временам немало. Особенно для человека, живущего с меча.

— Здравствуй, пан мельник. С чем пожаловал? — приторным голосом спросил Люциус Чорторыльский.

— Здравствуй, ясновельможный пан Люциус. По великой нужде пожаловал. Бедствия терплю неимоверные, страдаю аки великомученик, — ответил Ян, — Дозволь тебе своих друзей представить, гостей из дальних стран. Вольфа из Риги и Ласку из Московии.

Вольф и Ласка низко поклонились.

— Прошу за стол, — сказал Люциус, повернулся к слуге и щелкнул пальцами, — Накрой нам в малой столовой!

Правила приличия для просителей совершенно не однозначные и полностью определяются поведением вышестоящего. Если он сразу переходит к делу, то просителю надлежит говорить по существу, не растекаясь мыслью по древу. Если ясновельможный пан заинтересуется и захочет узнать подробнее, то так и спросит. Если же проситель начнет по своей инициативе топить пана в подробностях, то рискует получить отказ, так и не добравшись до сути вопроса.

Когда пан приглашает за стол, то это знак, что торопиться нельзя. Приглашение дает замечательный шанс заранее расположить к себе хозяина, еще не начав говорить по делу.

Раз уж пан считал нужным держать открытый стол в большой столовой, то для того, чтобы говорить по делу не во всеуслушанье ему требовалась и малая. Стол поскромнее, человек на шесть. Стулья вместо лавок. Снова камин, только поменьше. И огромный буфет. На стенах семейные портреты, на буфете красовались кувшины и кубки в том числе, из цветного стекла.

Ласка снова поискал глазами красный угол с иконами и снова не нашел. Решил, что пан католик, на этом и успокоился, просто перекрестившись.

Первым делом на закуску принесли мачанку. Горшочки с тушеным в густом соусе мясом и блины, чтобы туда макать.

Под мачанку выпили по чарке-другой крепкой местной настойки. Ян рассказывал полоцкие городские сплетни. Вольф отмалчивался. Ласка сказал, что он сын боярский и проболтался, что водку гонит. Поговорили о водках и прочих крепких напитках. Люциус знал столько, что хоть записывай.

Где-то в доме хлопнуло.

— О, виват, — обрадовался Люциус, — Как раз вовремя. Ты знаешь, мой московский друг, что такое бигос с виватом?

— Бигос это мясо, тушеное с капустой, — ответил Ласка, — А виватов отродясь не ел.

— Горшок с бигосом закрывают тестом и ставят на огонь. Как прогреется, тесто рвется с хлопком. Вот это, у нас говорят, виват.

Прибежали слуги, принесли большой котел с бигосом, где маринованная говядина и капуста утушились чуть ли не до однородного состояния. Под бигос выпили еще понемногу.

— Ходит слух, что под Дубровно нечисть собралась, да корчму сожгла, — сказал Люциус, — Что о том деле в Полоцке бают?

— Оооо, добрый пан, это ты хорошо спросил, — ответил Ян, — Тут с нами добрый молодец, который в той самой корчме побывал.

— Надо же, какая удача! — Люциус как-то искренне обрадовался, как будто у него был настоящий интерес к чудищам.

Ласка рассказал столько, сколько смог запомнить. Люциус слушал очень внимательно, спрашивал, какие конкретно чудища принимали участие.

— Колдун-кобзарь? Смотри-ка, куда забрался.

— Не местный? — удивился Ласка, — На Белой Руси своих колдунов мало?

— Колдунов везде мало. Они люди штучные и всегда не на виду. Вот ведьм чуть не в каждом селе. Правда, слабые они обычно. Но ведьмы. А колдунов днем с огнем не сыщешь, когда понадобятся. Верно, Ян?

Ян кивнул.

— И все поют? — спросил Ласка.

— Каждый по-своему чудит. Кто-то ростовщичеством балуется, кто-то девушек из приличных семей ворует. Кто и в мельника поиграть может, да, Ян? Но всем колдунам далеко до пана Твардовского из Кракова. Вот он чудит так чудит. Однажды гору перевернул. Другой раз на коне сквозь дом проехал. Да еще и верхом на петухе летает. А наш общий знакомый всего-то странствует как бродячий музыкант.

— Разве хороша жизнь скомороха? — спросил Ласка.

— А самогонщика жизнь хороша? — ответил Люциус, — Ты сын боярский и водкой балуешься, он колдун и песенками развлекается. Бают люди, что у немцев и короли в люди выходят, шляпу пониже надвинув. Простых девок огуливают под личиной рыцарей-однодворцев.

— Батя рассказывал, у них там карнавалы бывают, когда весь честной народ рядится чудищами в масках, и не поймешь, кто король, а кто мелкопоместный или и вовсе студент. И под личинами разное непотребство творят, об которое честное имя пятнать не хочется.

— Верно говорит. Бывал я на таких карнавалах. Эх, какие там дамы! Хочешь повидать?

— Благодарю покорно, но меня батя не отпустит. Сказал, не дальше ляхов ехать.

— Какое же у тебя к ляхам дело? Или погоди, ты еще про Дубровно недорассказал. Ведьмы были?

— Ведьмы были, — Ласка продолжил, — Не меньше трех. Самая лютая с зелеными волосами.

— Красивая?

— Кабы ей пасть поменьше, так и бояре бы оглядывались.

— Да что пасть, фигура как? Не разожралась, не отощала?

— Фигура как песочные часы. Сверху во, снизу во, посередине во.

— А сиськи как? Стоят или висят?

— Стоят как у молодухи.

Ласка посчитал бы подобные расспросы про любую приличную женщину откровенно оскорбительными и для нее, и для себя. Но вступаться за честь нечисти означало бы принять ее сторону. Да и не воспринимал он потусторонних существ и сущностей как обладающих честью. Описывал ведьму не как девицу, а как забавное пугало в виде девицы или картинку срамную.

— Так это Ядвига, данница Меднобородого. С чего бы ее под Оршу на Кощеевы земли понесло? Что скажешь, Ян? Куда Ян подевался?

Выпили еще. Люциус не заметил исчезновения Яна. Они с Вольфом вышли по малой нужде, хотя по времени так могли бы уже и большую справить. Ласка продолжил описывать чудищ.

— Лешие, водяные, упыри, стрыги, — прокомментировал Люциус, — Кого-то так и вовсе по твоему описанию не узнаю. Но добрая половина смахивает на данников Меднобородого, а не русского Кощея.

— А кто тот железный, что с веками до земли?

— Веки до земли, это Вий, король подземных гномов, — сказал Люциус, — Живут они хорошо так к югу отсюда, это если по меркам верхнего мира. Через подземный мир, оно, конечно, короче будет. Поднять-то Вия несложно. Я его знаю. Скучно ему, понимаешь? Посмотреть под землей у них там не на что. Привести в корчму его можно, особенно если сказать, что там ведьмы смазливые. Одна Ядвига чего стоит. Только зачем? Ради кого вообще вся эта свистопляска?

— Думаю, монашка молодого они искали. Мы с ним вдвоем в кругу остались, а нечисть всех прочих обнюхала, и кого надо было, того не нашла.

— Неужто тебя искали?

— Да я-то кто такой? Отродясь с нечистью никаких дел не имел!

— А монашек имел?

— Мало ли, перекрестил кого, или там, не знаю, изгнал. Монахов нечисть не любит.

— Хм…

— Да и не от хорошей жизни люди в монахи идут. Может у него грехов за душой на сто лет молитв.

— Бывает, да. Знал таких?

— Знать не знал, а слышать слышал.

— Дальше что было? После того, как Вия привели.

— Я его подстрелил. Серебра в ствол всыпал, лоскутком от рясы запыжил и жахнул. Попал, вот те…

— Тише-тише, не поминай всуе, — Люциус не дал Ласке перекреститься, — Смотри, какой! Самого Вия подстрелил! А мне до сих пор не доложили. За что бы выпить?

— За упокой?

— Ха-ха-ха! — Люциус так бурно расхохотался, что чуть не упал, — За упокой души, чтоб ты знал, пьют про тех, у кого душа имеется, пусть и грешная.

— А у чудищ?

— Ведьмы, оборотни, колдуны, они по сути люди. Лешие, кикиморы и прочая нечисть, вот и Вий тот же — нелюди.

7. Глава. От стола в яму, из ямы за стол

Сверху загрохотало, а потом из большого зала послышались звуки серьезной драки. Именно, что не битвы, а драки. Мало звенела сталь, больше стучало дерево, то об дерево, то об железо, то об людей.

Люциус бросился в зал. Ласка за ним. В зале шляхтичи бегали, кричали и махали саблями в воздух. Ласка сначала не понял, кто кого бьет, но из толпы к нему вылетела деревянная дубинка.

Увернулся. Дубинка тоже на ходу повернулась. Выпивши, Ласка никогда не брался за оружие, а из подходящих предметов под руку ничего не попало. Дубинка нападала со всех сторон, а Ласка вертелся посреди зала. Казалось бы, пьяный пытается танцевать вприсядку, а невидимка его бьет.

Но никакой невидимка не мог бы так прыгать, чтобы бить то справа, то сразу же слева. То сплеча, то наотмашь, то левой рукой. Дубинка летала и била сама по себе, не имея точки опоры.

Шляхтичи вернули сабли в ножны и стали прихлопывать и притоптывать в такт.

— Прекратить! — рявкнул Люциус и добавил длинное выражение на латыни.

Дубинка метнулась в сторону лестницы в верхние покои.

На полу зала лежали и сидели несколько клиентов Чорторыльского. Еще человек пять оставались на ногах, но тоже заметно побитые. На полу лежал Вольф.

— Атаман! С этого началось? — спросил Люциус, кивнув на Вольфа.

Атаманом звался главный из душегубов. Ласка не понял, должность это или прозвище, но понял, что в любом случае кого попало так не назовут. К своему возрасту, а выглядел он лет на сорок, Атаман не отрастил брюха и не сгорбил спину. Зато смог, в отличие от всех остальных, отбиться мечом от колдовской дубинки вчистую. Из тех, что не полегли и не попрятались, только у него на лице не было свежих следов ударов.

— Ввалился с лестницы и дубинка за ним, — ответил Атаман, — Мы и не поняли, кто кого бьет, а дубинка давай нас лупить. Мы за сабли, она по пальцам. Ух, лютая штука, не иначе самого черта хвост или уд срамной.

Атаман легким движением запястья описал вертикальный круг острием меча, как бы демонстрируя, что ему и по пальцам не попало.

— Кшиштоф, взять его и держать, как следует. И второго тоже.

Люциус торопливо побежал вверх по лестнице. Душегубы придвинулись к Ласке. Ласка потянулся к сабле.

— Не балуй, — сказал Кшиштоф.

Этот, судя по голосу, старший из них в смысле возраста. Но по голове получил, что аж черепушка промялась. Разве можно после такого удара остаться на ногах? И вообще, разве череп мнется? Он не должен ломаться, чтобы мозги наружу?

Ласка их нисколько не испугался, но первым обнажать клинок в гостях не хотел. Равно как и убегать. Он ничего не только плохого, а даже и предосудительного не сделал. Побежать — значит, дать себя заподозрить, показать, что за тобой есть какая-то вина.

Люциус вернулся злой.

— Ты зачем, негодник, среди бела дня в моем дому по сундукам шаришь? — строго спросил он лежавшего на полу Вольфа, к шее которого шляхтичи приставили две сабли.

— А ты, стало быть, мне зубы заговариваешь, пока меня грабят? — Люциус повернулся к Ласке.

Ласка замешкался и ничего не ответил.

— Бес попутал, — пожал плечами Вольф.

— Какой такой бес? — скептически и как-то с издевкой спросил Люциус.

— Да сам знаешь, какой. Тут в округе бесов не то, чтобы много.

— Вот я вас обоих и накажу. Нечего свои окаянные помыслы на беса сваливать! Бес, он напраслину не любит. Ой как не любит!

— Еще бы нас волновало, что там бес любит, что не любит, — сказал Ласка.

— Это ты только что говорил, что на Руси водку гонишь? — Чорторыльский повернулся к нему.

— Я.

— А знаешь, кто и зачем ее выдумал?

— Мы, православные, чертовых выдумок не боимся, — ответил Ласка по-батиному, — Крестим чарку да пьем во славу Господа.

— Вот за что не люблю вашу православную братию, так за то, что у вас в одной руке Богу свечка, а в другой черту кочерга.

— Зато нас Бог любит.

Люциус скривился.

— Вся ваша Московия только божьей милостью и существует. С запада Литва и Польша. С севера шведы и немцы. С остальных сторон татары. Князья друг с другом как кошки с собаками. Бояре чуть что готовы хоть в Литву, хоть к татарам отъехать.

— К татарам один всего предатель! — возмутился Ласка.

— Это пока один. На разведку. Первого Бельского прикормят, а там и остальная семья подтянется. Иван Федорович, говорят, в Боярской думе сейчас за старшего? С Бельскими считай половину Москвы хан к рукам приберет. Или не так? Или бояре за вашего малолетнего князя вступятся? Или за матушку его?

Ласка опустил глаза.

— Русского травить собаками, немца — медведем! — вынес приговор Чорторыльский.

— Так им, воришкам! — крикнул кто-то из душегубов.

Ласка схватился за саблю, но почему-то оступился и упал на ровном месте. На него налетели, сорвали пояс с ножнами и завернули руки за спину.

Похоже, панское правосудие не предполагало ни презумпции невиновности, ни права на защиту, ни прав на последнее слово или последнее желание. Про такое на Руси говорили, но Ласка не верил.

— Кшиштоф, что у тебя с головой? Подойди, — сказал Чорторыльский, оглядев свое войско.

Кшиштоф подошел, и пан Люциус выправил ему голову, потыкав в нее пальцами.

В поместье пана Люциуса имелась специальная яма, чтобы кого-нибудь кем-нибудь травить. Круглая, глубиной в человеческий рост. Стены выставлены заостренными сверху бревнами. Звери попадали в яму через два прохода с поднимающимися железными решетками, а людей сбрасывали сверху. Чаще там стравливали собак, реже медведей. Иногда волков, крестьян, военных пленных, воров и разбойников.

Для зрителей вокруг был устроен дощатый помост под навесом. Пока судья, приговоренные и все остальные шли к яме, слуги уже вытащили на помост тяжелый стол и лавки из дома и бегом-бегом ставили на него все новые блюда.

— С кого начнем, с русского? — спросил Люциус, — Атаман?

— С немца, а русского напоследок оставим, — не по-доброму улыбнулся Атаман.

— Кшиштоф?

— Как по мне, так немцы хуже московитов. Но не настаиваю.

— Анджей?

— Как пану угодно! — ответил Анджей, красавчик-блондин, — У меня к ним личных счетов нет.

— А Богдан нам что скажет?

Душегубы с улыбками расступились, оставив перед паном здоровенного парня чуть старше Ласки с иссиня-черными волосами, стриженными под горшок.

Богдан предсказуемо замялся.

— Був бы у пана татарин або жид, так я сказав бы, кого першого. Так ни того, ни иншого, ни навить правобережника немае, — Богдан почесал в затылке, — Хлопцы гутарять, з московитами вийна була, так давайте з московита почнемо. Ну як викуп за себе запропонуе?

— Кто о чем, а у Богдана одни деньги на уме, — сказал Анджей, — Ты еще бабу в счет выкупа попроси.

— Зовсим и не смишно. Баба в господарстви завжди стане в нагоди, — пожал плечами Богдан.

Люциус обвел глазами свое войско. Кого бы еще спросить?

— Не вели казнить, вели слово молвить! — попросил Вольф.

— Молви, вор, — усмехнулся Люциус.

— Знают ли шановные паны, что такое прецедент? — спросил Вольф, повернувшись к шляхтичам.

— Не-а, — ответил Богдан.

— Знаем! Знаем! — наперебой ответили остальные душегубы.

— До сих пор было принято шляхтичам меряться силами с медведями, а черный народ травить псами. Вы что, хотите, чтобы стало наоборот?

— Что в лоб, что по лбу! — ответил Анджей.

— Не-не-не, брат Анджей, — возразил более рассудительный Кшиштоф, — Псов-то в каждой усадьбе хватает, а медведей в домашних зверинцах на всю Польшу и пяти не наберется.

— Не позволям! — Анджей оценил ситуацию, — Русского к медведю, немца к псам!

— Не позволям! Вето! — закричала толпа, размахивая саблями, — Право имеем!

В самом деле, если сегодня разрешишь травить шляхтичей собаками, то завтра могут и тебя затравить. Другое дело, когда на тебя готовы собак спустить, а ты апеллируешь к шляхетским вольностям и требуешь медведя, которого у недругов почти гарантированно нет. Этак можно и до сабли доапеллироваться, а с саблей-то с Божьей помощью и отбиться можно, и погибать не стыдно.

Чорторыльскому предложение поменять приговоры не понравилось, но он вынужден был согласиться. Ласка попытался представить, кем надо быть, чтобы переорать шляхтичей и настоять на своем. Даже батя вряд ли смог бы. Вот, Атаман вроде главный, но он и пытаться не стал.

— Что, если этот тоже не шляхтич, как тот? — спросил Богдан.

— Если одолеет медведя, значит, не грех поверить, что шляхтич, — сказал Чорторыльский, — Не одолеет — сам виноват. Назвался груздем — полезай в кузов.

Поднялась правая решетка, и из нее на арену вышел медведь. Небольшой, но совершенно настоящий. Здоровый, быстрый и опасный.

Ласка стоял посередине. От медведя бегать смысла нет. На четырех ногах бегается не в пример быстрее, чем на двух. Обхватить его за бока и задушить, как древние рыцари? Братья бы смогли. Набить морду кулаками? Толку-то. Разозлится, да и только. Оружие бы, хоть какое-нибудь.

Медведь встал на задние лапы и зарычал. Его морда возвышалась на локоть над головой доброго молодца. Ласка подскочил к медведю и что есть силы ударил кулаком под ребра. Человека такой удар бы сложил пополам, но медведь только оборвал свою речь и рухнул на все четыре лапы.

Ласка проскочил под опускающейся передней лапой, схватился за длинный медвежий мех, запрыгнул зверю на спину и перецепился за складки шкуры на шее.

Медведь взревел еще более злобно и попытался достать наездника передними лапами, то одной, то другой. Ласка вертелся вправо-влево и не давал зверю поднять сразу обе передние лапы. Как наездник он, конечно, не сильно тяжелый, но достаточно увесистый.

В очередной раз опустив переднюю лапу, чтобы не упасть, медведь встал на все четыре. Ласка соскочил, и в его цепких пальцах осталось два клока медвежьей шерсти.

— Вот тебе, вот тебе! — он запихнул шерсть в пасть медведя, увернулся от ударов передними лапами и отскочил на безопасное расстояние.

Медведь остался стоять на четырех ногах и отплевываться.

Ласка перевел дух и атаковал снова. Опять увернулся от лап и выдернул хорошие клочья свалявшегося меха с боков. По-видимому, прихватил и нормально растущие шерстины, потому что медведь аж выругался чуть ли не человеческим голосом.

Зверь бросился, но промахнулся. Ласка двигался очень быстро. Еще бросок и снова мимо. Еще бросок — и Ласка подхватил медведя за шкуру на шее и прыгнул спиной вперед вместе с ним. Прямо в бревенчатую стену. Медведь попал в нее носом, а Ласка — спиной.

— Урррр! — медведь отвалился от стены и сел на задницу.

Ласка высоко подпрыгнул и ударил нисходящим ударом нижней частью кулака в поднятый кверху нос. Медведь опрокинулся на спину, закрывая нос лапами.

Ласка оббежал медведя, присел, и заорал в ничем не прикрытое ухо:

— Ааааааа!

Медведь вскочил, но Ласка уже держал его за ухо двумя руками, и вес такой серьги оказался явно великоват для такого уязвимого места. Зверь взвизгнул, навалил кучу и сбежал за свою решетку.

— Хорош! — сказал Чорторыльский, — Ой, хорош! Верните ему его саблю, накиньте плащ и посадите ко мне за стол!

Сию минуту душегубы спустили лестницу на арену, вытащили дорогого гостя, опоясали верным боевым поясом, накинули теплый плащ, посадили за тут же освободившееся место рядом с хозяином и налили кубок вина. Анджей даже одобрительно хлопнул по плечу.

Ласка встал, почти не дрожащей рукой поднял кубок и отхлебнул больше половины. Перевел дух и допил до дна.

— Благодарствую, — сказал он, возвращая кубок на стол.

— Вот, сразу видно шляхтича и без медведей! — сказал Чорторыльский, — Быдло так не пьет. Кто на него с саблей выйдет?

— Я! Я выйду! — наперебой закричали шляхтичи.

— Я бы и сам вышел, — сказал Чорторыльский, — Но не хочу, устал. Покажи-ка саблю, гость дорогой.

Дорогой гость достал из ножен саблю, взятую с татарского мурзы. Сабля отменная. Как у королевича. Рукоять с золотым навершием, а клинок дороже всего — настоящий булат, который за тремя морями куют правоверные кузнецы для воинов Аллаха.

Люциус присмотрелся, прищурившись. Поводил рукой между глазами и саблей. Поглядел через пальцы.

— Заморский булат, как бы не индийский. Да какой хороший, посложнее египетского. Продай?

— Что с бою взято, то свято, — ответил Ласка, — Где это видано, чтобы шляхтич да последнюю саблю продал?

— Ну нет, так нет, — в другой стране могли бы поспорить, но в Польше такой ответ единственно верный и просто подтверждает статус благородного человека, — А остра ли твоя сабля?

— Когда б у вас тут нашелся шелковый платочек, показал бы я, как остра.

Платочек нашелся. Ласка подкинул его в воздух, три раза взмахнул саблей, и на стол спланировали четыре квадратика.

— А что потверже разрубит?

— Копейное древко снесет и не заметит.

— А голову?

— Да и голову. На что нужна сабля, которая голову не снесет.

— Тащите сюда немца.

Притащили Вольфа, поставили на колени.

— Снесешь голову? — спросил Чорторыльский.

— Безоружному? Связанному? Ты что, ГОСТЯ обидеть хочешь? ПАЛАЧОМ назначить?

Ласка в сердцах прокрутил в руке саблю и ударил по столу. Стол был шире, чем длина клинка и не рухнул полностью, но глиняная тарелка развалилась четко на две половинки, скатерть на половину ширины стола повисла, прорезанная, и две широкие доски из четырех, составлявших столешницу, под тяжестью выставленного угощения перекосились углом. Со стола посыпалось мясо, рыба и все на свете.

— Извини, Ласка, бес попутал, — повинился Чорторыльский, — Смотри тогда, как этого любителя прецедентов псы порвут! С медведем ему проще бы было. Хвать — и понеслась душа в преисподнюю.

Люциус не боялся гостя с саблей. Сказать, что он боялся потерять репутацию, тоже было бы неверно. Вот по пьяни совершить бесчестный поступок это то, чего допускать нельзя. Ни от себя, ни от еще кого-то. Где это видано, гостя палачу уподобить, на такое только бес попутать может.

— Слуги! Все убрать, стол сменить! Мы пока на собачек посмотрим.

Слуги радостно побежали выполнять приказание. Все, что упало на пол, шляхтичи есть не будут, даже умирая с голода. А слуги будут. И все, что было на столе, хозяин приказал сменить, а это как бы не в два раза больше, чем упало.

Вольфа бросили на арену. Не успел он встать, как левая решетка поползла вверх.

— Ату его! — заорали хозяин и его свита.

Ласка не кричал. Нет такого закона, чтобы воров казнить собаками. Одно дело на застигнутого с поличным спустить собак, другое — собаками казнить. На Руси воров вешать положено, а перед этим судить. И обязательно перед казнью исповедать и причастить, чтобы умер как человек, даже если и жил как нелюдь. Но это дома, а в чужой монастырь со своим уставом не ходят. За невиновного заступиться святое дело, а как воров казнить, пусть хозяева решают. Будь вор православным, Ласка бы настоял на соблюдении обряда, но этот немец даже не католик, а сектант-протестант. Ласка еще в немецкой слободе научился различать одних от других.

Псы с лаем окружили Вольфа, но не приближались к нему даже на шаг. Он, казалось, тихо рычал, хотя может и молчал, а рычание Ласке послышалось среди собачьего лая и улюлюкания публики.

Ни одна собака так и не напала. Один за другим псы поджимали хвосты и отходили в сторону решетки.

— Что такое? — сказал Чорторыльский, — Цыгане лошадей заговаривают, а воры собак? Слышал я про такое. Повесить его!

— Нет, — ответил Ласка.

— Что нет, почему нет?

— Несправедливо наказывать человека дважды за одно преступление. Если вешают и веревка рвется, значит, нет на то Божьей воли. И с собаками так же, наверное. Они к Богу ближе, веревку люди вьют, а собака — Божье создание.

— Я здесь справедливость! Что хочу, то и ворочу. Могу вообще без преступлений повесить. Как холопа, и на другом суку еще собак трусливых для полноты картины.

Вольф тем временем мелкими шагами приближался к открытой решетке. Ласке показалось, что он принюхивается. Когда все отвлеклись, Вольф рявкнул на собак, и те отбежали к противоположной стене, а он сам бросился в решетку.

— Куда он? — пожал плечами Чорторыльский.

— Пес с ним, — сказал Ласка.

— Пес с ним! — Чорторыльский захохотал, — Да там дюжина псов с ним! Пусть посидит на псарне, миски повылизывает.

Ласка сообразил, в чем дело. Если по ту сторону решетки ход выводил на псарню, то где-то есть двери, которыми на псарню ходят люди. Корм принести, нечистоты выгрести и еще тысяча дел. Собака притертую дверь не откроет, замок не нужен. И вор уж куда-куда, а на псарню не полезет, тоже повод замков не ставить. Еще там окна, само собой. Или даже дворик без крыши. Собаки же не улетят, а свет и самим собакам нужен, и для ухода за ними.

— Что там стол? — Чорторыльский оглянулся. Стол снова ломился от лакомств.

— Всем еще по чарке! И музыку!

8. Глава. Поймал на слове

Ласка, хотя и гнал водку, делал это не для того, чтобы пьянствовать самому. Сам он в свои небольшие годы и при стройном телосложении не мог похвастать устойчивостью к хмельному зелью. Просто одно из многих интересных дел. И пользу для хозяйства приносит.

Такими темпами его бы быстро споили до положения риз, когда бы не закуска. Надо быстрее говорить по делу, пока получается слова складывать. Но как влезть в беседу, никого не перебивая, когда в компании душегубов зашел разговор о бабах?

— Та що мени девки, — грустно сказал Богдан, самый большой и, похоже, самый младший из душегубов, — Ни яки кабацки девки з моею жинкою не зравняються.

— Ты же сам говорил, что жену татарам бросил, — сказал Анджей, — И говорил, было за что. Забыл?

— Так видьма же. Вид них так просто не видбудешся.

— Как это? Я не слышал? — спросил Люциус, когда Ласка уже собрался было сказать про живую воду.

— Да була у мене жинка, ведьма ведьмой из правобережья. На своем берегу не змогли ей пару знайти, видать. Но до чого гарна дивчина, глаз не отведешь. И шальная такая, ух! З одного боку и жинка венчанная, с другого как есть ведьма. Лаялись мы с ней постоянно на чем свет стоит. То она мне лавку об голову разобьет, то я ее вожжами выпорю. Один день разлаялись в сто первый раз, вона стрибнула на лошадь, да и поскакала, чорт знае куда. Я за ней. Тут, откуда ни возьмись, татары навстрич. Я кричу, повертай, мол. А вона отвечает, мол сам догони да повертай. Глумится, дура. Ей-то что, ее кобыла несе як порожне седло, а подо мной конь вже еле дышит. Я плюнул в сердцах та и повертался. Куда мне одному, да без шабли, да на уставшем коне супротив татар.

Все вздохнули и согласились.

— Прихожу до дому, говорю, так мол и так, увели татары мою Оксану. Отец и братья как рассердились, будто не у меня, а у них жинку увели. Проваливай, говорят, и без Оксаны не вертайся. Тьфу на вас, говорю, вам надо, вы ее и шукайте. Побилися на кулаках, да я и уехал, куда очи дивляться.

— На север? — ехидно спросил Анджей.

— Та вже не на пивдень, — ответил Богдан, — Злой был, думал, век бы ее не видеть. Раз ни кола, ни двора, тильки кинь да шабля, пийду до разбойникив, або до якого пана в клиенты. Ось и пишов, спершу до разбойникив, потом мене холопи повисити виришили, а пан з петли витягнув.

— Я тебя вытащил, — сказал Кшиштоф.

— Та памятую я, памятую.

— И что теперь про жену вспоминаешь? — спросил Люциус.

— Скучаю, что хоть в петлю лезь. Щоночи про нее думаю, что с бабой, что без бабы. Душу бы продал, щоб жинку вернути, — сказал Богдан.

— Душу, говоришь? — строго спросил Люциус, — Смотря, как вернуть. Если просто взять и перед тобой поставить, это одно, а если сделать, чтобы она тебя простила, — совсем другое.

— Ой, пан, не морочитися. Оксана мени винчана дружина. Попадись вона мени в руки, куди вона вже динеться.

— Смотри, попадись она тебе в руки, она тебе все припомнит, — сказал Анджей, — Сколько времени прошло. Она, если жива, то уже и от татарина какого понести могла.

— Та ни. Вона ведьма, вид кого попало не понесе. Та и не татарам со мной мерятися! — ответил Богдан.

— Раз она ведьма, может приворожила тебя, да и всего-то. Тебе отворожиться надо, а ты как дурак за нее душу продаешь, — усмехнулся Анджей.

— Сам ты дурень! — Богдан схватился за саблю, — Вставай, я тя навчу на чужих дружин не гавкати!

— Давай-давай, — ответил Анджей и вышел из-за стола.

Ласка хотел сказать «вы еще подеритесь», но понял, что они и правда вышли биться. Не на кулаках, а на саблях. И для всех за столом это нормально.

Выглядели поединщики не на равных. Молодой южанин Богдан, большой и сильный, почти как братья Петр или Павел. И на полголовы ниже типичный поляк Анджей, среднего роста, ладно сложенный и лет на десять старше.

Богдан закрутил саблей как невесомой и пошел на Анджея, как бы неся перед собой стальную стену. Анджей отступил на два шага, присмотрелся и нанес удар в мелькающий клинок чуть выше кисти, сбив саблю вниз и сопроводив своей.

Богдан отскочил назад, выдернул саблю и описал ей круг, чудом отбив укол Анджея в корпус. С кругового замаха сабля направилась бы Анджею в голову, но тот встретил столкновение клинков вскользь, тут же сделал подшаг и повторил укол.

Богдан еще раз отскочил назад, уже до края площадки, и на ходу отбил саблю левой рукой, на оттяге попортив рукав об елмань. Правой же он даже не ударил, а просто махнул саблей в сторону Анджея.

Анджей шагнул под удар, поднимая рукоять своей сабли над головой. Подставил под удар Богдана первую треть клинка и позволил его сабле проехать по лезвию своей над головой и плечами. Тут же ударил навершием по правой руке противника чуть выше локтя и кистью довернул клинок, дотянувшись острием до щеки.

— Ай! — Богдан сделал шаг в сторону, но его сабля еще оставалась внизу, а острие сабли Анджея с расстояния в ладонь нацелились ему в глаз.

— До первой крови и хватит, — сказал Атаман, — Сабли убрали, кому сказано!

Оба вложили сабли в ножны.

— Теперь руки пожали.

Анджей протянул руку, и Богдан посмотрел на нее исподлобья.

— Если дуэль состоялась, — сказал Кшиштоф, — Неважно, до смерти или нет, то считается, что вопрос чести закрыт.

Богдан нехотя пожал протянутую руку.

— Важнее всего товарищество, — сказал Атаман, — Была бы голова на плечах, да друзья рядом, а бабы будут. И жениться не обязательно. Вот еще не хватало из-за баб друг друга резать. Помните Стародуб?

— На всех хватило, — сказал Кшиштоф, и остальные одобрили.

— Эй, по чарке им и пусть выпьют друг с другом! — приказал слугам Атаман.

Слуги поднесли дуэлянтам по чарке, Анджей и Богдан чокнулись и выпили до дна.

— Был случай в Сербии, — сказал Кшиштоф, — Жил там богатырь Страхиня Банович, и была у него жена Ангелина. Однажды поехал он к тестю, а в это время на его замок напали турки и жену увели. Тесть говорит, что бабе к нехристям дорога в один конец, обещает Страхине новую невесту. Страхиня же плюнул, переоделся турком и поехал жену выручать.

Богдан вздохнул.

— Добрался Страхиня до турецкого батыра Влах-Алии, которому Ангелина досталась. Вызвал его в чисто поле и давай охаживать и копьем, и мечом, и булавой. Все оружие об поганого переломал, руками душить взялся. И тут Ангелина подбирает меч сломанный и хрясь Страхине по хребту! Тот говорит, глаза протри, дура. Она в ответ, что ничего она не дура, и Влах-Алия ее в жены берет, а дома ей отец с братьями голову оторвут за то, что с нехристем жила и семью опозорила.

— Баб из полона неохотно выкупают, — сказал Ласка, — Воинов выкупают, мужиков выкупают, а баб нет.

— Вот у сербов так же, — продолжил Кшиштоф, — Но Страхиня же богатырь, он, если на бабу глаз положил, просто так не отстанет. Додушил Влах-Алию, Ангелине вдул, через конский круп ее перекинул и галопом домой. На пороге его тесть с шуринами встречает. Говорят, давай удавим неверную, чтобы семью не позорила. Страхиня им отвечает, что справная баба ему самому нужна, и шли бы они лесом. Тесть руками развел, дескать, было бы предложено, и ушел.

— И жили они долго и счастливо? — спросил Богдан.

— Счастливо, но недолго, — ответил Кшиштоф, — Пришел потом султан Мурад, и в битве на Косовом поле все сербские богатыри полегли, а сербский князь с тех пор вассал султана.

Слуги притащили котел с мясом.

— Знаешь, что это такое? — спросил Люциус, — Не знаешь, куда тебе в твоей Москве! Это наше пячисто. Кабан, да тушеный, да большими кусками, да с майораном и кориандром и чесноком, да еще и перченый! Давай под мясо по чарке!

Выпивши чарку и закусив кабанятиной, Ласка наконец-то смог перейти к тому, зачем приехал, и рассказал о просьбе отца насчет микстуры для глаз.

— Так это тебе живой воды надо, — сказал Чорторыльский.

— В смысле аква вита, которая есть продукт перегонки виноградного вина? — уточнил Ласка.

— Нет, в прямом смысле. Бывает вода мертвая, а бывает живая.

— Правда бывает?

— Правда.

— Есть ли у ясновельможного пана живая вода?

— Могу найти. Что взамен?

— Золотом рассчитаюсь. Вот те…

— Тише-тише, — Люциус перехватил руку гостя, не дав ему перекреститься.

— Не веришь? Я в Москве водками торгую. Меня и ляхи знают, и немцы.

— У тебя деньги-то есть? — спросил Люциус.

— Серебром уже и нет. Но золото есть, — ответил Ласка.

Серебро осталось в груди Вия. Дорого ему обошлась та корчма. Не меньше половины рубля. Зато в поясе под одеждой скрывались золотые монеты. Немного, но сколько может стоить пузырек микстуры? Не на вес золота же.

— Серебро-то украли или растратил? — усмехнулся Люциус.

— Ни то, ни другое.

— Взамен за него что-то получил?

— Жизнь. Я как раз утром рассказывал.

— Ну да, ну да. Помню. Что без серебра остался, то не беда. В жизни не слыхивал, чтобы кому за серебро живой воды продали. Не одними деньгами шляхтич богат. Хочешь, на саблю твою поменяемся? Даю за нее пузырек живой воды. На два глаза как раз хватит.

— Где это видано…

— Шляхтичу без последней сабли остаться позорно, а без одной из нескольких обычное дело. Подбери себе другую.

— Я бы лучше на золото поменял, — ответил Ласка.

— Живую воду просто за деньги не купишь. Даже и за золото. За такие вещи всегда услугу просят.

— Какую? — оживился Ласка.

— Иногда достать диковину какую-нибудь.

— Например?

— Например, птица певчая из дворца императора Карла в Вене — такого уровня диковина, чтоб на живую воду менять. Чтобы птица большая, красивая и пела хорошо. Или там племенной жеребец из конюшен короля Франции.

— Это все можно за деньги купить.

— В том и дело, что у королей хранятся уникальные редкости, а за деньги короли ничего такого не продадут. Подарить могут, поменять, но не продать.

— Хорошо. Давай меняться на что-то королевское.

— Давай. Вот я хочу, например, стать виленским воеводой.

— Что же не Папой Римским? Или владыкой морским?

— Я, между прочим, двадцать шесть всадников за свой счет выставляю! Я, между прочим, под началом Радзивилла и Тарновского Стародуб брал! — Чорторыльский даже покраснел от возмущения.

— И что, король Гаштольда с виленского воеводства снимет ради пана Люциуса?

Ласка знал, что виленский каштелян — тот самый Юрий Радзивилл по прозванию Геркулес, а виленским воеводой недавно был покойный Альбрехт Гаштольд, и следующим стоит ожидать Станислава Гаштольда, единственного наследника богатейшей семьи Гаштольдов, еще и женатого на Барбаре Радзивилл, дочери Юрия.

— Вильно с прошлого года без воеводы стоит. Королева Бона больше чем Радзивиллов ненавидит только Гаштольдов, — ответил пан Люциус, — Но и кого попало на воеводство не поставишь, дело серьезное. А я Радзивиллам человек свой, хотя и не родственник. И королеве не враг.

— Тогда прошу прощения. Удачи тебе.

Выпили за удачу.

— Воеводу утверждает король. Попробуй-ка, подкупи короля! — грустно сказал Люциус, — Хоть какие бы у меня деньги были, король не примет. Нужны знакомства при дворе, и их нет. Вот за такие услуги можно и живой водой расплатиться.

— Там политика, там договариваться надо, — согласился Ласка, — Король, он рыцарь, человек чести. Перед ним кошельком махать — только позориться.

— Вот и я говорю. Ну или саблю себе другую купи, а мне эту отдавай.

— Как по мне так проще королевскую птицу достать, — вздохнул Ласка, — Синицу. Или лисицу, или страницу, или половицу, а хоть и девицу-певицу! Уж прости, ясновельможный пан, дорога мне эта сабля.

Пропустили еще по чарке. И еще по одной. Закусили лосиными губами. Люциус еще раз напомнил про саблю.

— Вот скажи честно, пан Люциус, зачем тебе моя сабля? — пьяным голосом спросил Ласка, — У тебя же у самого ничуть не хуже клинок на поясе висит. А?

— Так давай меняться.

— Нет, ты сначала скажи.

— Не скажу.

— Христом-богом заклинаю, скажи, зачем тебя моя сабля.

— Положу ее в сундук заговоренный под большой немецкий замок. Дождусь, пока ко мне на поклон ее настоящий хозяин придет, и выгодно с ним сторгуюсь, — скороговоркой ответил Люциус. Даже рукой дернул, чтобы рот себе закрыть.

— Экий ты… — Ласка попытался подобрать подходящее определение такому неуместному использованию славного оружия, но не смог подобрать достаточно вежливое, а обидных говорить не захотел.

— Какой уж есть, — развел руками пан Люциус Чорторыльский.

Ласка, покачиваясь, встал.

— Пан Люциус мне обещал пузырек живой воды в обмен на саблю. Говорит, живую воду не грех не на саблю, так за редкостную заморскую птицу или коня из королевских конюшен поменять! Беру всех вас в свидетели! Что саблю свою ясновельможному пану Люциусу нипочем не отдам! Заместо сабли привезу ему…

— Жалованную грамоту на Виленское воеводство! — вставил Люциус.

— Жалованную грамоту на Виленское воеводство! — не задумываясь, повторил Ласка, — По рукам, пан?

— По рукам! — ответил Люциус.

Душегубы подняли кружки за удачу и за Виленское воеводство.

— Думаешь, меня на слове поймал? — усмехнулся Люциус, — Про жалованную грамоту?

— Да.

— Так ведь это в обе стороны работает. Если не привезешь грамоту, то отдашь саблю.

— Почему?

— Потому что ты сам сказал, «заместо сабли привезу грамоту на Виленское воеводство». Значит, если грамоту не привезешь, то отдашь саблю.

— Привезу грамоту, — насколько возможно твердо сказал Ласка, — А не приведет Господь грамоту привезти, то и саблю отдам, но к отцу не с пустыми руками вернусь.

— Когда? — спросил Люциус.

Ласка подумал-подумал над этим вопросом и ничего не надумал. Будь он трезвым, он бы прикинул время на дорогу туда-обратно, на разведку, на переговоры с императором, на выполнение какой-нибудь работы в обмен на птицу. Но по пьяни дни никак не складывались.

— У татар есть по этому поводу хорошее выражение, — сказал он, — Иншалла. Когда будет угодно Аллаху.

— А когда ему будет угодно? Ну примерно?

— Какой Аллах, паны! — уже изрядно пьяный Анджей встал, опираясь на стол, — Надо по-нашему, по-христиански. К хорошему Божьему празднику. К… Пасхе!

— Пасха была только что! — напомнили соседи по столу.

— Тогда… к Рождеству!

— Не долговато? — задумался Чорторыльский.

— Сам-то что скажешь, пане Люциус? Какой у тебя праздник самый любимый?

Простой вопрос ввел выпившего пана в ступор.

— Да хоть и к Рождеству, — сказал Ласка, — Даст Бог, раньше привезу. Позже нельзя, раньше можно, верно, пан Люциус?

— Пускай так, — махнул рукой Люциус.

Душегубы подняли кружки за крепость слова. А Ласка сел, упал лицом в стол и уснул.

Разносить гостей погостевым комнатам никто и не собирался. С утра пораньше по всему пиршественному залу возлежали дорогие гости. Хозяина слуги все-таки утащили в спальню. Ласка проснулся, вздрогнул, во дворе умылся из бочки. Подумал, не попрощаться ли. Решил, что не стоит ради этого будить хозяина ни свет ни заря. Оседлал коня и уехал на запад.

По пути в Краков на первом же постоялом дворе к Ласке за столик подсел тот самый Вольф Стопиус.

— Сначала выслушай, — сказал он, когда Ласка сурово посмотрел на него исподлобья.

— Слушаю, — Ласка и так не полез бы в драку, но неприязнь к вору осталась.

— Поехали вместе. Люди говорят, ты к королевскому двору собрался.

— Зачем ты мне, жулик ты и вор?

— Совесть меня мучает, — вздохнул Вольф.

— Как воровать, так не мучала?

— Нисколько. С того всю жизнь живу. Эка невидаль, денег у добра молодца убыло. Не с голода умирает, новых накопит. А вот когда человека чести из-за меня медведем травят, это нехорошо. Вот те крест, не хотел я тебя жизни лишить.

Про отказ Ласки рубить голову Вольф вроде бы не вспомнил с отдельной благодарностью, но именно это решение показало статус русского как человека чести, а не какого-то худородного простака, пусть и ловкого.

— Ты представился, что мы с тобой вместе, а потом пошел хозяина грабить.

— Не грабить, а восстанавливать справедливость.

— Средь бела дня и честного человека сообщником представив?

— Бес попутал.

Не любой скверный поступок можно объяснить как «бес попутал», но откровенно дурацкие самым правдоподобным образом объясняются бесом. Одно дело, когда вор голову ломает, как зайти и как выйти, да как следы замести. Другое — когда приезжает в открытую, здоровается с хозяином и внаглую лезет шарить по тайникам средь бела дня.

— Так говоришь, будто я без тебя по пути помру, — сказал Ласка, не желая спорить насчет беса.

— Не помрешь ты, а казнят тебя.

— За что? Я там никого убивать и грабить не собираюсь.

— Знал бы ты польский королевский двор хотя бы так хорошо, как молва говорит, ты бы обходил его десятой дорогой. Как ты попадешь на прием к королю? К которому, кстати, королю?

— У них что, два?

— Строго говоря, в Польше последние лет десять как бы два короля одновременно. Сигизмунд Старый тогда еще помирать собирался, да все никак не помрет.

— Слышал про него.

— Говорят, что Сигизмунда с юношеских лет мучили постоянные лихорадки, а в зрелости добавились подагра и острый ревматизм. Королева еще лет десять назад настояла на коронации малолетнего наследного принца Сигизмунда Августа. Теперь в случае смерти старого короля молодой получит все королевские права и обязанности без всех процедур, связанных с наследованием.

— Королева настояла? — удивился Ласка, — Это у них королева как у нас была Елена Васильевна?

Елена Васильевна Глинская, вдова светлой памяти великого князя Василия, после смерти мужу пять лет княжила на Москве. Воевала и мирилась с Литвой. Воевала и мирилась с Казанью. Провела денежную реформу. И еще много чего сделала ничуть не хуже, чем сделал бы настоящий князь. Потом взяла да и померла.

— Совершенно не похожа, — ответил Вольф.

— Но Глинские же из Литвы.

— Из Литвы и православные. А королева Бона — католичка из Милана, из рода Сфорца. Умная-то она умная, но сама не царствует, а только правит и поперек мужа на людях не выступает.

— Тогда кто из королей на самом деле король?

— Старший Сигизмунд, которого с тех пор стали называть «Сигизмунд Старый». А молодой Сигизмунд Август ведет образ жизни наследного принца. То есть, как бы готовится к «настоящему правлению» и ни за что в государстве не отвечает. Королева же имеет огромное влияние на обоих, но даже бабы на краковском рынке не знают, какие решения короли принимают сами, а какие за них принимает королева.

— Ладно, а тебе-то что до моих дел с Чорторыльским?

— Давай я тебе помогу. Ты же в Польше отродясь не был. Ни украсть, ни по-хорошему договориться не сможешь.

— Зачем мне там воровать, и как можно украсть жалованную грамоту? Она же именная, ее писарь пишет, а король печатью утверждает.

— Я тебе скажу, как все будет. Ты попросишь жалованную грамоту. Если тебе сразу не откажут, то взамен стребуют что-то, чего за деньги не купишь. Я тебе это украду, ты получишь у короля грамоту, у Чорторыльского живую воду, а грех воровства останется на мне.

— Тебе-то какой интерес?

— Скучно мне, на месте не сидится.

— В твои-то годы?

— Не в годах счастье, а в воле. В удаче, в кураже, в удали молодецкой. Чует мое сердце, с тобой не заскучаешь.

— Седина в бороду, бес в ребро? Не на плаху меня приведешь?

— Дожил бы я до седин, когда бы на плахе побывал?

— Тоже верно.

— Берешь меня в ватагу?

— Беру.

Ласка не собирался ничего ни у кого красть и не ждал, что вор окажется полезен при дворе короля. Но за время разговора подумал, что ехать по незнакомой стране в компании местного намного быстрее и спокойнее, чем совершать тот же путь одиноким чужеземцем.

9. Глава. Добро пожаловать в Краков

Прекрасен стольный город Краков при ясной погоде! С какой любовью строили его короли Великой Польши! В Кракове есть королевский замок на горе, каменные костелы с прекраснейшим внутренним убранством и мощами святых, надежная стена вокруг всего немаленького старого города и даже самый восточный университет христианского мира. Давным-давно татары разрушили город, и Болеслав Стыдливый приказал отстроить Краков снова, но не на старых фундаментах, а по разумному плану.

А какой в Кракове рынок! Огромная площадь с лучшей торговлей в Польше и окрестностях. Краковский рынок больше знаменитых итальянских, и на нем можно купить всё, «от стекла до лимонов», разные сорта превосходного мяса, дичи и птицы. В торговых рядах царит образцовая чистота, а товары необыкновенно дешевые. В магазинах краковских купцов есть все, чего только душа пожелает, вещи самой тонкой работы со всей Европы. Нет другого города с таким обилием товаров, недаром здесь говорят, что не будь Рима, им стал бы Краков.

Силен Краков не только стенами, но и жителями. Короли мудрые, рыцари отважные, священники благочестивые, студенты толковые, торговцы честные, судьи и стражники справедливые, а дамы очаровательные и добродетельные.

Путь на Краков лежал через Минск, Берестье, Люблин и Сандомир, а занял почти три недели. Вольф сказал, что от Кракова до границы земель, вассальных Габсбургам, еще неделя пути. Ласка удивился, как велика Польша вместе с Литвой. Почти месяц скакать от края до края. Сколько в Польше всякого богатства и как густо вдоль дорог стоят города. Каким чудом московские князья воюют с поляками и литвинами на равных?

Русь, конечно, тоже велика. В плане земли. От Москвы до Великого Устюга или Вятки тоже, наверное, с месяц скакать, а то и больше. Но населена русская земля не в пример реже, чем польская. По Руси ехать от города к городу, за полдня-день можно и деревню на дороге не увидеть. А в Польше только выйди на дорогу и раз деревня, два деревня, да город, да каменный.

Вольф отлично знал дорогу. И дорогу как путь, то есть, верно выбирал направления, не спрашивая у прохожих-проезжих. И дорогу, как местность, то есть, знал, сколько надо проехать за светлое время, где пора остановиться на ночлег, а где надо пришпорить коней, чтобы закат застал под крышей, а не в чистом поле.

С каждым днем вокруг становилось теплее. Путь лежал из холодных стран в теплые, еще и весной.

Менялось и оружие на поясах. На Руси воины предпочитали сабли. Также и татары испокон веков. Последнее время на сабли переходили мадьяры, непрерывно воевавшие с османами. Граница между мечом и саблей проходила на юге через Венгрию, а на севере примерно по Литве. Польское рыцарство прямыми мечами подчеркивало свое родство с остальным католическо-рыцарским миром. Литвины же воевали то с московитами, то с татарами и сами по необходимости перенимали тактику легкой конницы. Однако же, переходя с мечей на сабли, из дальнобойного оружия предпочитали аркебузы, а не луки.

Рыцари, начиная с незаметной границы между Литвой и Польшей и до самого Кракова, поголовно носили длинные узкие мечи с усложняющимися год от года перекрестьями. Простолюдины же за новинками клинкового производства не гнались. Как и сто лет назад, они, если и носили длинный клинок, то однолезвийный корд, прямой или с небольшим изгибом. Вполне возможно, многие клинки пережили двух-трех владельцев, умерших своей смертью. От ношения в ножнах железо не портится так, как если бы его использовали по назначению, то есть, для битвы.

На поясе Вольфа висел самый обычный для южной Польши корд. Хотя и обычный, но корд производил впечатление, настоящего оружия, а не на всякий случай. Добротная сталь без непроваров и трещин. Накладки рукояти не рассохлись и не болтаются. Перекрестье тоже не брякает. Лезвие заточено по всей длине. На лезвии и на загнутом для защиты пальцев продолжении перекрестья — зарубки. Да, этим клинком били и защищались. А потом брали напильник или точильный камень и стачивали заусенцы.

Кто такой Вольф, у Ласки сомнений не возникало. Вор, мошенник, разбойник с большой дороги. Определенно, он не был ни крестьянином, ни ремесленником, ни рыцарем, ни священником, ни чиновником. Но «аптекарский приказчик» — очень правдоподобная легенда. Сравнивая Вольфа с другими путешественниками, Ласка пришел к выводу, что по одежде и по манерам он наиболее близок к мелким купцам, помощникам купцов, курьерам и другим простолюдинам, которые имеют дело с торговлей, но при этом носят оружие.

Лошади Вольфа опасались. Не шарахались от него, но поглядывали осторожно и переступали ногами в сторону. Правда, ни одна опрошенная Лаской лошадь не смогла точно сказать, чем ей этот человек не нравится. Лошади в принципе не точны в формулировках сложных чувств, а выразить словами предчувствия и мысленные ощущения для них почти непосильная задача. «Не такой» — самое понятное определение.

В Сандомире путники задержались на лишний день. Посмотреть большой торговый город и на всякий случай поискать лекарей и алхимиков. Мало ли что там думает о медицине шановный пан из литовской глуши. Откуда Люциусу Чорторыльскому знать вершины достижений научной мысли, если у него и лекаря ученого при дворе нет.

Большая часть из тех, кто потенциально мог что-то знать, говорили, что снадобий для восстановления зрения после удара по голове наука пока что не придумала. Меньшинство предлагало разные шарлатанские средства. Бывали такие хитрецы, что Ласка им даже и верил. До тех пор, пока вопросы не начинал задавать Вольф.

— Ты разбираешься в медицине? — спросил Ласка после очередного выведенного на чистую воду хитреца.

Может, и не врет немец, что он аптекарский приказчик.

— Я в людях разбираюсь, — усмехнулся Вольф.

— Разве можно легко определить, говорит человек правду или брешет?

— Можно. Это наука нехитрая, тут колдовства нет. Я даже скажу, что с некоторыми людьми просто начав говорить, уже поймешь, хочет ли он тебя обмануть. Тогда слова можно и не слушать. Сложнее, если он не обманывает тебя, а говорит такую ложь, в которую сам верит.

— И как это понять?

— Задавая вопросы.

— Вопросы я и сам задаю.

— Следи, знает человек ответ или на ходу выдумывает. Если он в своем деле хорошо разбирается, то тебе лекцию прочитает, что да как. А если вдруг начнет глаза отводить, значит, попался.

— А если где тайна?

— Где тайна, там четко говорят, что тайна, а не ерунду выдумывают. Но пока что все, кто скрывал подробности под видом тайн, врали, чтобы мы их в деталях на слове не поймали.

В Кракове остановились у одного из многочисленных знакомых Вольфа. Постоялый двор выглядел довольно чистым, но прохожие обходили его по другой стороне улицы, а прочие постояльцы выглядели не то, как вчера с виселицы сняты, не то, как завтра там повиснут.

Кто-то попытался пошутить. Ласка даже не понял, на каком языке, наверное, на специальном воровском. Но понял, что Вольфу задали вопрос про него. Вольф ответил кулаком под дых. Ласка потянулся к сабле, ожидая лютую драку в не таком уж и большом столовом зале, но остальные висельники одобрительно рассмеялись. Вольфа здесь, похоже, знали и уважали. Или вообще, таких, как Вольф.

— Краков — лучший город в мире, с какой стороны ни посмотри, — сказал Вольф, — Я сам не местный, но здесь бываю каждый год, а в хорошие годы и не по разу.

На следующий день с утра отправились на рынок. В редком городе главная достопримечательность рынок, но в Кракове древний князь-принцепс Болеслав очень мудро поступил, отведя под рынок огромную площадь в середине сожженного татарами города. С тех пор Краков стал важнейшим коммерческим центром в Польше и окрестностях до самой Вены.

На рынке Глувны торговля шла как в капитальных строениях, там и просто со столов, а между столами бегали еще и коробейники с пирожками и напитками. По большим праздникам вместо выносной торговли на площади принимались парады. Здесь же, а вовсе не в королевском замке, пятнадцать лет назад принес присягу королю Сигизмунду герцог Альбрехт, последний магистр Тевтонского ордена.

Кроме нескольких сотен непостоянных лавок, на рыночной площади в западном углу стояла ратуша в виде башни, при ратуше весовая и городской амбар. Прямо посередине расположились роскошные каменные Суконные ряды, по-польски, Сукеннице. Недавно они полностью сгорели, и их восстанавливал настоящий итальянский архитектор, Джованни иль Моска из Падуи. При королеве Боне итальянцы охотно приезжали в Краков.

Редкая площадь во всей Европе могла похвастаться, что на ней разместились целых три костела. Самый старый из них, до середины ушедший в землю каменный костел святого Войцеха, стоял в южном углу еще в те времена, когда церкви строили из дерева, а рынка и в помине не было. В восточном углу расположился прекраснейший Мариацкий костел с двумя башнями, кроме всего прочего, славный Большим алтарем работы Вита Ствоша. Рядом с ним — скромный костел святой Барбары, который возвели строители Мариацкого костела из остатков стройматериалов.

В какой-нибудь другой стране из остатков стройматериалов поставили бы дворец начальнику строительства, но не в Польше. Краковские строители и горняки возвели церковь в честь святой Барбары, которая покровительствует и тем и другим.

Вольф провел Ласку по Малому Рынку, где торговали краковскими колбасами.

— Не могу пройти мимо и не съесть колбаску, — сказал он.

— Ага. Я теперь тоже не смогу, — ответил Ласка.

Прошли между Мариацким костелом и костелом святой Барбары и вышли на площадь. Если бы Ласка посмотрел с высоты, хотя бы с крыши, он бы удивился, какой огромный рынок. Но с самой площади, да в толпе, да с лавками перспективу оценить нельзя. На больших рынках и ярмарках Ласка бывал в Москве и, попав в шумную толпу, нисколько не растерялся. Даже предложил зайти в костел.

— Ты православный, а я лютеранин, что нам там делать? — спросил Вольф.

— Будет что дома рассказать, кто такие католики и как они Господу Богу молятся, — ответил Ласка.

В костеле Ласка застрял надолго. Огромный зал, высоченный потолок, цветные витражи на окнах и скульптурный Большой Алтарь. То ходил, еле переставляя ноги, то замирал на месте, как какой-то простак из деревни. Если бы не Вольф, наверняка бы кошелек и даже саблю срезали бы, а Ласка бы и не заметил.

— Что расскажешь? — спросил Вольф уже на выходе.

— Что пусть в плане филиокве они неправы, но Господа любят всей душой, — сказал Ласка, — Не хотел бы я с ними из-за духовных разногласий воевать.

— А из-за земельных? — ехидно спросил Вольф.

— По мирским причинам сколько угодно, — ответил Ласка совершенно серьезно, — Ляхи народ суровый и сильный, им слабину показывать нельзя.

— Так и будете воевать всю жизнь? Я не лях, если что. И не католик.

— Зачем всю жизнь? Что наше, то наше, а что их, то их. Границу справедливую размежуем и будем жить как добрые соседи. Может еще вместе против немцев каких или против татар сходим. Извини, ты же немец?

— Рижский немец. Но воевать ни за кого не буду.

— Как так?

— Земли, чтобы ее защищать, у меня нет. Присягу я никому не давал. Моим городом правит папский епископ, а я лютеранин. Если епископа подвинут, то какой бы над Ригой князь или король ни встал, ничего не изменится. И шляхта местная останется, и бургомистры, и старосты. Только в тот же замок на тот же трон новая жопа сядет. Или даже не сядет. Флаг над замком сменит, а сидеть будет на троне в Вене, Стокгольме, Кракове или Кенигсберге.

Ласка поморщился и ничего не ответил.

— Вот это Суконные ряды, — сказал Вольф, показывая на новое здание напротив входа в собор.

— Надо будет сукна купить на все деньги, сколько останется, — сказал Ласка, — Как раз всей семье на кафтаны.

— Сначала пусть останется, тогда и зайдем.

— Ага. А зачем тут нож висит? — спросил Ласка, показывая на нож, подвешенный у входа в Сукеннице.

— Этим ножом строитель правой башни Мариацкого костела убил своего брата, строителя левой башни, из зависти, что братова башня получается выше. Потом покаялся, спрыгнул со своей башни и разбился насмерть. После этого его башню достраивать не стали, а на башне младшего сделали крытую наблюдательную площадку. Говорят, с нее очень далеко видно.

— Зря он так. Точно сам, или бес попутал?

— Да бес, конечно. Кто в своем уме так поступит? Если только из-за бабы, но в этой легенде баб нет. В другой есть. Видишь голубей?

— Спрашиваешь!

— Говорят, что часть этих голубей, уж больно их много, чтобы говорить, что все, на самом деле никакие не голуби, а рыцари древнего князя Генрика. Он хотел стать королем, для этого надо было получить благословение у Папы, а на подарок Папе не хватало денег. Генрик пошел к ведьме. Ведьма сказала, что обратит его рыцарей в голубей, и они принесут на площадь камушки, которые превратятся в золото. Но рыцари примут человеческий облик только когда Генрик наденет корону.

— Серьезно? — удивился Ласка, — Отправить Папе колдовское золото?

— Ага, — кивнул Вольф, — С ведьмами и колдунами всегда ищи какой-нибудь подвох. Наверное, она Генрика заколдовала.

— Дай угадаю. Папа пересчитал золото и очень удивился, увидев камушки. Генрик вернулся в Краков несолоно хлебавши, а рыцари остались голубями.

— Именно так.

— Что стало с колдуньей? Сожгли?

— В легендах об этом нет. Генрик прожил после возвращения очень недолго и был отравлен. Детей он не оставил.

— Но какую выгоду получила с этого колдунья?

— Вот, — Вольф развел руками, намекая на голубей.

— Ей мешали рыцари?

— Или у нее были личные счеты с кем-то из них. Никогда не доверяй ведьмам.

— Слушай, а разве ведьмы такие сильные? — удивился Ласка.

— Большинство из них мышь не заколдуют, — ответил Вольф, — Но единицы дорастают до такого мастерства, что слушать страшно.

— Это ведь раньше было, очень давно? — спросил Ласка и вздрогнул.

— Да. Но не думай, что все сильные ведьмы и колдуны поумирали. Скорее, они стали скромнее и работают тоньше. Или не оставляют следов. Я вот тоже думаю, что если ведьма вот так вошла в легенды, то будь я следующий князь, я бы сжег ее просто на всякий случай, чтобы ее больше не было.

— Я тоже.

10. Глава. Пан Твардовский и король Сигизмунд Август

— Я не пойму, мы куда-то идем, или ты просто город показываешь? — спросил Ласка.

Всю дорогу он думал, как он будет бить челом королю или королеве по поводу виленского воеводства. Лишь бы на прием попасть, а там несложно будет. Голова на плечах есть, в польском языке попрактиковался. Чорторыльский на должность формально подходит. Тем более, что были бы претенденты получше, уже бы сидел в Вильно новый воевода.

— К королю мы сразу не пойдем, — сказал Вольф, — Мы пойдем к пану Твардовскому.

— К кому? — удивился Ласка.

Батя не называл такую фамилию, рассказывая о польской аристократии.

— Его Чорторыльский при тебе же поминал. Колдун, который на петухе летает.

— Зачем нам колдун?

— Пан Твардовский — личный астролог Сигизмунда Августа.

— Астролог?

На Руси астрологией не баловались, а знанием звездного неба пользовались исключительно для определения своего положения на грешной земле. Вольф вкратце пояснил, что есть такая наука, которая по положению звезд над младенцем определяет судьбу человека чуть ли не на всю оставшуюся жизнь, да еще и позволяет жену подобрать.

— Что же Сигизмунд Август до сих пор не женат? — спросил Ласка, — Астролог под рукой. Возьми да посчитай гороскопы на всех принцесс в округе. Даже, наверное, и считать не надо, уже у всех посчитано.

— Королева Бона договорилась женить его на принцессе Елизавете, дочери Фердинанда Первого из Вены. Принцесса еще не вошла в возраст, как подрастет, так и сыграют свадьбу.

— Знакомый обычай. Так и мои родители договорились для меня насчет невесты. Подрастет — женюсь.

Подошли к ратуше. Она представляла собой башню и пристроенный к ней большой дом со стенами без окон.

— Здесь в подземелье тюрьма, над ней кордегардия, — сказал Вольф, — Еще казна с казначеями и счетоводами, часовня и звонница. В амбаре рядом — склад провизии на случай осады.

— И для таверны место осталось? — Ласка показал на вывеску над одной из дверей.

— А как же. Ее кто-то из казначеев держит. Но нам не туда. Вон, смотри, справа у дома позорный столб, клетка и помост с плахой.

— У столба человек, и в клетке кто-то сидит.

— У столба вор, в клетке нечестный торговец. Плаха для убийц и грабителей. Мы туда идем, потому что там рядом Славковская улица, и дом Твардовского.

Надо полагать, Твардовскому принадлежал не весь большой каменный дом прямо на рыночной площади столицы.

— Здесь живет известный чернокнижник и алхимик Твардовский, астролог самого Сигизмунда Августа, если молва не врет, — сказал Вольф.

— Так вот просто живет на рыночной площади чернокнижник? — удивился Ласка, — И все знают?

— Кому стоит знать, те знают, — ответил Вольф, — Простаки, конечно, нет.

Пан Твардовский жил довольно скромно. Хотя и в столице, и в каменном доме. Но при доме конюшни у пана не было. За всю прислугу у него бегал один неприметный мужичок, почему-то попахивавший серой.

— Добро пожаловать, шановны паны, в мою скромную обитель! — сказал Твардовский, спустившись к гостям.

Рядом с паном к гостям вышел крупный петух, высотой и шириной не меньше, чем с табуретку. Ласка как-то видел великого князя, выходящего из терема. Рядом с князем с такой же грацией шла длинноногая борзая собака.

— Пан очень любезен, — ответил Вольф.

— Я смотрю, вы издалека. Пан в кафтане не из Московии случайно?

— Из самой Москвы, — ответил Ласка.

— Прошу за стол. Знаете ли вы, что такое настоящий польский обед?

— Примерно представляем.

— Обед должен состоять из четырех блюд, в том числе двух мясных и двух овощных, все на свежем сале.

Мужичок-слуга, опередив панов, метнулся в столовую. Не прошло и минуты, пока в дверь вслед за ним прошли хозяин и гости. На столе, накрытом белоснежной скатертью, их ждал еще горячий упомянутый польский обед, сервированный на три персоны. Половина каплуна, большой кусок отварной жирной говядины, квашеная капуста и вареный горох. И большой кувшин с пивом, судя по пене наверху.

В отличие от Чорторыльского, Твардовский стены гобеленами не увешивал и вообще никак жилище не украшал. Но даже в столовой у него кроме обеденного стола стоял стол, заваленный во много слоев бумажными и пергаментными свитками, а еще буфет со стопкой книг. Стоимость этого всего Ласка не мог оценить даже приблизительно. Если только прикинуть затраты труда писцов, чертежников и художников, но и тут цифры в вычислениях сразу же уходили за горизонт.

Неспешно поели. Ласка рассказал про жизнь в Москве, про новую стену и башни Китай-города, про удачно отбитый татарский набег.

— Мы к пану вот по какому делу, — Вольф уловил момент, когда наступило время поговорить по существу, — Один шановный пан из Литвы хотел бы стать виленским воеводой.

— Это не ко мне, это к Его Величеству, — ответил Твардовский.

— К которому? — спросил Вольф, — Или и вовсе к королеве?

— Лучше к Старому. Но без согласия королевы он не подпишет.

— А если за пана молодой король попросит?

— Могут послушать, — Твардовский повернулся и крикнул в сторону кухни, — Шарый, кто у нас сейчас виленский воевода?

Шарый — самая подходящее прозвище. По-польски «серый», а он и есть какой-то серый. Настолько серый, что и других примет не подберешь.

— Никого, — ответил слуга.

— А кто был?

— Альбрехт Гаштольд!

— А виленский каштелян кто?

— Юрий Геркулес Радзивилл!

В каждом польском воеводстве, да последнее время и в Литве по польскому образцу высшими чинами были воевода, как военная власть, и каштелян, как гражданская. Иногда представители высшей аристократии занимали по совместительству несколько воеводских должностей, как покойный Альбрехт Гаштольд, а на местности делами занимались их доверенные люди.

— Что же, на вакантную должность претендовать проще, чем на занятую, — задумчиво сказал Твардовский.

Он встал, прошелся по комнате и внимательно посмотрел на гостей.

— Пшепрашем, — извинился Твардовский и вышел на кухню.

— Не откушать ли нам венского штруделя? — сказал он, вернувшись.

— Благодарствую, — ответил Ласка.

— Итак, на чем мы остановились? — спросил Твардовский и тут же сам себе ответил, — У пана отменная сабля.

Ласка смутился. Про саблю до сих пор не было сказано ни слова. Но достал ее из ножен, положил клинок на левый рукав и продемонстрировал Твардовскому. Тот внимательно осмотрел оружие, поглядев и сквозь пальцы веером, и сквозь пальцы кольцом.

— Да, уникальное оружие, — сказал Твардовский.

Ласка вернул саблю в ножны.

— Панам угодно, чтобы я ходатайствовал перед Сигизмундом Августом за Чорторыльского, чтобы молодой король ходатайствовал за него перед отцом и матерью? — подчеркнуто вежливо спросил Твардовский.

Во всем христианском мире обычай обращаться к собеседнику в третьем лице соблюдался при обращении нижестоящего к вышестоящему и требовал титула. «Что угодно Вашей милости?». В Польше же обычай носить и чуть что применять оружие привел к тому, что подобные обороты с титулом «пан» стали нормой для особо уважительного общения между равными. Между шляхтичами точно, между холопами нет.

— Так, — ответил Ласка.

— Паны, надеюсь, представляют, чего это стоит?

— Мне говорили, что ни король, ни пан золотом не возьмут.

— Чем же панам советовали за такую услугу платить?

— Равноценной услугой.

— Давайте так. В обмен на жалованную грамоту на виленское воеводство пан отдаст мне эту саблю.

— Далась вам всем эта сабля! — возмутился Ласка, — Как будто все другое у вас уже есть.

— Пан может предложить другое? Деньгами не возьму.

— Например, птица певчая из дворца императора Карла в Вене — такого уровня диковина, чтоб хоть на живую воду менять. Чтобы птица большая, красивая и пела хорошо. Или там племенной жеребец из конюшен короля Франции, — Ласка процитировал Чорторыльского.

Странно, но все, что было сказано на той встрече, отложилось у него у голове дословно, невзирая на изрядное опьянение.

— Птица? — сказал Твардовский и поднял указательный палец.

Он немного постоял так, потом полез в лежавшие на столе у стены карты и свитки и откопал там рукописную книгу.

— Ты что творишь? — тихо спросил Вольф, — Отдал бы саблю и дело с концом.

— Посмотрим, что он ответит, — ответил Ласка, — Может и правда, проще саблю отдать.

— Свой гороскоп я составлял не сам, — задумчиво сказал Твардовский, — Не слышали про мэтра Нострадамуса?

— Нет.

— Он написал мне, что большая и красивая певчая птица может спасти мою душу.

— Чем тебе мой петух не нравится? — крикнул из кухни серый слуга.

— Ты же не думаешь, что твоя птица может спасти чью-то душу? Жизнь или кошелек может, не спорю. Но не душу.

— В этих пророчествах сплошные метафоры. Душа это не всегда душа в церковном смысле. Может, этот петух твою буйну голову спасет. Может, и спас уже, да ты не заметил.

— Кококо! — сказал гулявший по комнате петух.

— Тихо, тихо, — потрепал его по шее Твардовский, — Что тебе моя душа и моя голова. Главное, что в суп не отправлю.

— Куд-кудак! — ответил петух, ушел под стол и склюнул там крошку.

— Вот что, паны, — сказал Твардовский, — Ходатайствовать за Чорторыльского перед королем я могу. Но взамен я хочу эту саблю, а не саблю, так редкую птицу, привезенную из Нового Света ко двору императора Карла в Вене. Большую, красивую и певчую.

— По рукам, — сразу согласился Ласка, как будто его черт за язык дернул, — Заместо сабли привезу пану императорскую птицу. Большую, красивую и певчую.

— Попался, — усмехнулся Твардовский, — Пан сейчас как сказал, большую, красивую и певчую?

— Да.

— Если все три условия не совпадут, такая птица не считается, пан согласен?

— Ну да…

— А если пан не привезет птицу, то отдаст саблю.

— Почему?

— Потому что пан сам сказал, «заместо сабли привезу птицу». Значит, если птицу не привезет, то отдаст саблю.

— Привезу птицу, — насколько возможно твердо сказал Ласка, — Не приведет Господь птицу привезти, то и саблю отдам, но к отцу не с пустыми руками вернусь.

— Не собирался ко мне в гости молодой король? — крикнул Твардовский в кухню.

— Собирался и уже под дверью, — ответил слуга.

Король? В гости? — Ласка и Вольф изумленно переглянулись.

В дверь постучали.

— Прячьтесь в кухню, — приказал Твардовский и побежал открывать сам.

В кухне почему-то не оказалось слуги, который только что оттуда отвечал. Кухонная утварь местами поросла паутиной, а очаг давным-давно не разжигался. По столовой пробежал кто-то из свиты короля, но в кухню почему-то не заглянул.

Судя по звуку шагов по деревянному полу и стуку копыт с улицы, с Его Величеством приехали четверо. Двое остались с лошадьми снаружи, а двое прошли внутрь дома, но не в столовую. В столовой остались только Твардовский и король, и хозяин закрыл дверь, чтобы свита не подслушивала.

Ласка выглянул в щелочку. На столе теперь лежала чистая скатерть и никаких следов обеда.

Прекрасен король Сигизмунд Август, особенно с точки зрения астролога! Пусть не стоит за его спиной в неполные двадцать лет славное прошлое, но перед ним простирается великое будущее. Великие дела ему предначертано совершить, определить судьбу и Польши, и Литвы на века вперед. В миру Его Величество скромен и выглядит первым среди равных на фоне молодых шляхтичей из знатных родов. Богат и знатен, но без лишнего чванства. Королей подданные должны узнавать в лицо, а не по золотому обвесу тяжелее, чем у магнатов.

Твардовский разложил перед Его Величеством несколько больших бумажных карт. Из последующего монолога, полного астрологических терминов, Ласка не понял ничего.

— Жениться на Барбаре Радзивилл я не успел, — грустно сказал король, — Да и мама бы не разрешила.

— Гороскоп Станислава Гаштольда говорит, что Барбара скоро овдовеет, — ответил Твардовский.

— Мама все равно будет против. А я совершенно не хочу жениться на этой немецкой пигалице, к которой еще и звезды не благоволят.

— Да, Ваше Величество. Мы со звездами вас в этом поддерживаем.

— Маме это объясни.

— Увы, королевские особы не подвластны моим возможностям.

— Просто объясни словами. Карты свои покажи.

— Только при участии Вашего Величества. Один не пойду.

— Черт побери! Я совершенно не готов спорить с мамой!

— Поговорите с отцом.

— Он скажется больным, да хоть и мертвым, лишь бы с ней не спорить. Иногда мне кажется, что Польшей правит одна королева за двух королей.

— Кстати, должность виленского воеводы все еще вакантна? — сменил тему Твардовский.

— Да. Маму никто не устраивает. Отец не торопится, а виленским каштеляном сидит Геркулес, который по сути и с воеводскими задачами справляется. Формально у него полномочий нет, но попробуй, возрази.

— Ко мне подходили ходоки с прошением о виленском воеводстве от пана Люциуса Чорторыльского.

— Стародубский мясник?

— Хотя бы не трус. Двадцать шесть всадников выставляет.

Ласка подумал, говорил ли он про двадцать шесть всадников и вспомнил, что не говорил. Даже фамилию Чорторыльского не назвал. Твардовский каким-то образом до всего догадался сам. Неужели звезды подсказали? Но ведь обедать сели днем.

— Мы с отцом не будем раздавать жалованные грамоты кому попало по просьбе кого попало, — сказал король, — Чорторыльский мне никто. Или он предлагает что-то значимое для короля в обмен на должность?

— Эти ходоки весьма ловкие парни. Могут таскать каштаны из огня как в подлунном мире, так и в немного другом. Вашему Величеству не нужны в ближайшее время какие-нибудь особенные услуги?

— Я уже король. Моя страна сейчас не воюет. У меня здоровы родители. И я никому не завидую ради того, что можно купить за деньги. При всем моем интересе к Барбаре, я не пошлю убийц к Гаштольду. Тем более, что звезды ему и так немного отмерили. Дети-то у них с Барбарой будут?

— Нет.

— Тем более. Что такое они пообещали взамен, что ты посчитал, что это прошение заслуживает быть упомянутым?

— Если будут на то воля Вашего Величества, — сказал Твардовский, — то они окажутся в долгу и передо мной, из-за чего я уже решил, что они поедут в Вену.

— Зачем?

— Достанут мне одну птицу из королевского парка. Или хотя бы попытаются.

— Тебе больше послать за птицей некого?

— Мои возможности ограничены владениями короля Польши. Увы, даже в вассальных землях великого князя Литовского я простой ученый.

— Вот! Я придумал! — воскликнул Сигизмунд Август, — Пусть они там как-нибудь нагадят Фердинанду, чтобы ему расхотелось устраивать мой брак. Пусть украдут эту твою птицу, пусть разнесут полпарка, подожгут Вену. Или найдут для принцессы другого жениха.

— И тогда Ваше Величество отдаст Виленское воеводство Чорторыльскому?

— Почему бы и нет. Я, правда, с ним не знаком. Но если он выставляет двадцать шесть всадников и честно воюет на нашей стороне, то будь он хоть сам черт, то имеет право претендовать на воинские должности. Маму устроит и то, что он не родственник ни Радзивиллам, ни Гаштольдам, опять же, будь он хоть сам черт, лишь бы шляхтич.

— А что скажет отец?

— Если бы у отца был свой претендент, он бы уже полгода сидел на должности. Отец мог отдать ее по наследству Станиславу Гаштольду, но Станислав, как сказал бы астролог, звезд с неба не хватает. Пусть сидит новогрудским воеводой и хватит с него. Геркулес пытается протащить своих друзей, но мама со скандалами всех отклоняет. Хорошо, что у этого Чорторыльского хватило ума не подкатывать через Радзивиллов. Через любого проходимца у него больше шансов.

Король ушел, и Твардовский выпустил гостей из кухни.

— Вот так, друзья мои, — сказал он, — Собрались за птицей — везите птицу. Но не забудьте хорошо пошалить в Вене.

— Настолько, чтобы короли отменили договор о женитьбе детей? — уныло переспросил Ласка.

— За такое вешают, — сказал Вольф.

— Достаточно, чтобы ко времени вашего возвращения Фердинанд Габсбург поссорился с Сигизмундом Старым.

— Но не отменил брак?

— Этот брак, к сожалению, записан на небесах, хотя я не говорю об этом Его Величеству. Отменить его не в вашей власти. Необходимо и достаточно, чтобы у Сигизмунда Августа создалось впечатление, что брак будет отменен. Поэтому или пан едет в Вену за птицей и побочным ущербом, или отдает мне саблю прямо сейчас, а дальше я что-нибудь придумаю.

— Саблю, — сказал Вольф.

— В Вену, — сказал Ласка, — И про побочный ущерб речи не было. Птицу в обмен на жалованную грамоту.

— Как пану угодно, — усмехнулся Твардовский, — Я облегчил задачу, а не усложнил. Если бы пан умел воровать из королевских замков и не попадаться…

— Нет ли какого дипломатического повода для отмены брака? — спросил Вольф.

— Звезды говорят, что Изабелла Ягеллонка, дочь Сигизмунда Старого и жена венгерского короля Яноша Запольяи принесет мужу сына и наследника. По гороскопу Яноша Запольяи король умрет вскоре после рождения наследника. На венгерскую корону претендует Фердинанд Габсбург, но венгры его не любят, и поддержат сына короля Яноша. Если Сигизмунд заступится за внука, это повлечет охлаждение отношений с венским двором.

— Понятно, — сказал Вольф, — Покорнейше благодарим и откланиваемся.

— Погодите-ка. Я тут подумал, не составить ли на вас по гороскопу.

— На меня сразу раздумывайте.

— Наверное, можно, — сказал Ласка.

Он не особенно верил в предсказания, но мертвый дед указал дорогу, которая сразу привела к живой воде. Наверное, к некоторым предсказателям надо прислушиваться. Во всяком случае, к тем, кто действительно связан с колдовским миром.

— Шарый! — крикнул Твардовский, — Составь гороскоп на этого молодого пана!

— Какой? — уточнил Шарый.

— Да самый простой, на полгода-год, пока пан не ушел. Подробный досчитать всегда успеем.

— Это можно.

Шарый подошел поближе и посмотрел Ласке в глаза. От взгляда стало дурно, голова закружилась. Как будто не человечьи очи напротив, а два острых шила. Вольф даже приобнял друга за плечи, чтобы тот не упал.

— По глазам, господа хорошие, возраст человека виден как возраст дерева по годовым кольцам, — сказал Шарый, — А родился пан в Москве?

— В Москве.

— Вот прямо в Москве-Москве, в пределах окружной дороги?

— Немного за ней.

Шарый вышел и сразу же вернулся с большим листом бумаги, аккуратно исчерченным и исписанным. Наверное, это какая-то типовая заготовка, — подумал Ласка, — Не мог же он так быстро сделать расчеты.

— Перед паном открыто много дорог, — с удивлением сказал Твардовский, — В обозримом будущем пан возляжет с ведьмой, а в отдаленном будущем в жены возьмет девицу королевской крови.

— Я стану принцем или князем? — удивился Ласка.

— Пан возьмет в жены девицу, у которой среди предков было не меньше одного правителя, венчаного на царство, — ответил Твардовский, — Будет ли у нее титул, этот гороскоп не говорит.

— Ничего, что я обещал родителям, что не буду ложиться с ведьмами?

— Ведьмы не всегда интересуются мнением понравившихся мужчин, — пожал плечами Твардовский, — Грех под давлением непреодолимой силы отпустит любой священник.

— По моему путешествию что-то звезды видят? Я смогу привезти птицу и отдать отцу живую воду?

Твардовский сложил бумагу хитрым образом и показал Шарому. Шарый ткнул куда-то пальцем.

— Готовься пересечь море, — сказал астролог, — Кроме моря и ведьм на твоем пути правители христианского мира, другие правители, которые не христиане, люди, которые знаются с чертями…

Шарый хихикнул.

— … говорящие звери разного вида, люди, которые не совсем люди, змеи во множественном числе… Шарый!

— А?

— Ты точно посчитал? Не многовато выходит?

— Я-то что поделаю, — Шарый развел руками, — Пан нашего короля уже видел. И в Вену собрался, императора грабить. С чудищами и ведьмами у него, кажись, в текущем году уже что-то было. Было же?

— Было, — согласился Ласка, — Змей не было.

— Будут. И море будет. Звезды никогда не врут.

— Что мне со всем этим делать, звезды не говорят? — спросил Ласка.

Шарый усмехнулся.

— Встретишь понос — крепись, встретишь нечисть — молись, встретишь воина — рубись, встретишь девку — сам понимаешь.

Отличный совет. Вот сам бы не догадался.

— Сабля эта мне как-то пригодится?

— Когда порешать вопрос можно, снеся пару-тройку голов, то еще как пригодится. На худой конец, ее продать можно или заложить.

Издевается, харя серая. И гороскоп у него дурацкий. Где какое море? Что от Москвы, что от Кракова, что от Вены до моря месяц скачи — не доскачешь.

Недовольничать Ласка не стал. Вежливо попрощались и вышли. На улице Вольф сразу стал ругаться, хотя и вполголоса.

— Тебе на роду написано не от старости помереть, а на плахе. Ты когда последний раз что-то воровал?

— Лошадей у татар под Каширой.

— Лошадей у татар? — Вольф сказал это с уважением, — Ладно, зачет. Но где это видано, чтобы кто попало зашел к императору во дворец и стащил птицу? У него и охрана, и стены до неба. Ты же при всей своей удали не вор. Поймают тебя, да и казнят позорной смертью.

Ласка пожал плечами. Сколько видел воров, все жадные, злые и тупые. Воровать много ума не надо, если такие людишки с этого годами живут. До тех пор, пока не попадутся из-за собственной беспечности. Но Вольфу об этом говорить будет невежливо.

— Ладно, — сказал Вольф, — Как чувствовал, что без меня пропадешь. Давай, я для тебя птицу украду, ты ее Твардовскому отдашь и на меня зла держать не будешь. Император и не заметит, у него заморских птичек много.

— Почему воровать-то сразу? Воровать грех. Даст Бог, я императору службу сослужу.

— За добрую службу император может птицу и отдаст, только уж чего-чего, а рыцарей у императора и так полно. Что ты такого можешь сделать, что никто из них не сделает?

Ласка вздохнул. Правду говорит немец. За золото император птицу не продаст. Золота у императора и так полная казна. С боя брать невместно, мир с немцами. Службу служить у императора верных рыцарей сотни, если не тысячи. Воровать плохо, но с королевского благословения, а Сигизмунд Август идею одобрил, вроде не такой уж и грех.

11. Глава. Добро пожаловать в Вену

Прекрасен стольный город Вена при ясной погоде! Дома каменные, улицы мощеные. Жители чистые, упитанные, ухоженные. У каждого бедняка по слуге, а у другого и по два. Ландскнехты по улицам в ногу ходят, лошади на мотив боевого марша ржут, воробьи строем летают, пауки квадратную паутину плетут. Ветер дует, куда укажет флюгер на башне дворца, по небу облака уставного образца гоняет. Дождик строго по расписанию капает.

Весна уже вступила в свои права, и после Кракова Ласка уже ехал в одном кафтане, не надевая ни однорядки, ни плаща. Чем дальше на юг, чем теплее, и тем богаче выглядела страна вокруг. Деревянные дома уступали каменным, в городах копыта цокали по булыжным мостовым, над реками и даже над ручьями арками поднимались каменные мосты.

На дорогах местами становилось тесно от телег и даже от пеших и конных путников. Больших ослов, про которых говорил батя, Ласка еще не встретил. Но заметил, что у пеших здесь нет обычая ходить босиком, повесив ботинки на шею, а конные ездят на лошадях существенно более крупных пород, чем на Руси. К Вене на его ногайца даже оглядывались, как будто благородному человеку не к лицу ездить на лошадках размером с овечку.

Чем дальше на юг от Кракова, тем чаще встречались местные и заезжие немцы. Немцы отличались от поляков тем, что вместо кафтанов приличной длины носили короткие дублеты, к которым штаны привязывались несколькими шнурками. Такая мода наводила на мысль, что поносом здесь страдают редко. Зато для того, чтобы сходить по малой нужде, гульфик прямо под рукой, без необходимости распахивать длинный кафтан или жупан. Наверное, потому что здесь часто пили пиво, которое, как известно, в брюхе надолго не задерживается.

На дороге Вольф постоянно встречал каких-то своих знакомых. Как приличных людей, так и сомнительных, а иногда и похуже. Прямо как разбойник с большой дороги. Но эти встречи всегда шли на пользу. Потратив серебро на тот выстрел, Ласка остался без средств на дорожные расходы. Зато после Чорторыльского можно стало тратить на прочие расходы золото, отложенное на микстуру или живую воду. При посредничестве Вольфа их не обманывали при обмене золотых на местные серебряные монеты.

В Моравии настало время сменить заезженного ногайца на местную лошадь, чтобы честной народ не оборачивался на каждом шаге. Ласка выбрал подходящую, но барышник безбожно заломил цену, даже Вольф не смог сторговаться.

— Я сейчас встану у ваших рядов и буду про ваш товар правду говорить, — пригрозил Ласка.

— Что ты скажешь, пан чужестранец? — не поверил барышник, — Про наш товар лучше нас никто не знает.

— Изволь, — Ласка пошел вдоль стойл.

Каждому коню он фыркал или ржал, и конь ему давал ответ. Ласка обошел всех.

— Вон тому коню пять лет, а не три. Этот мерин с виду здоровый, а внутри больной. Осталось ему жить, я думаю, не больше года. Эта кобыла на две ноги хромает. Эта леченая-перелеченая, травами опоенная. Ты знал, когда ее покупал? Этот жеребец красив и здоров, только норов у него не дай Бог. Эта краденая, крашеная и клеймо поверх другого клейма стоит. Это вообще осел. Эти трое по-честному хороши, да я скажу, что вы цену ломите.

— Это не осел, а мул. Что до остального, то я бы тебе и бока намял…

— Попробуй.

— … да как лошадник лошаднику ты мне понравился. Пойдем-ка с тобой по рынку, ты мне про других лошадей расскажешь. А я за твоего конька настоящую цену дам.

— Ты что, говоришь по-лошадиному? — спросил Вольф, когда Ласка забрал лошадь.

— Ага.

— Откуда? Ты колдун?

— Нет. Это дар Ужиного короля моему далекому предку. Он передается по мужской линии. Батя тоже так умеет. И братья.

Когда-то по грешной земле ползали не только простые ужи, но и Ужиный король. Молва сохранила воспоминания, что это был до жути огромный уж в короне. Если вдруг случайно на пути Его Величества попадался смелый человек, то при некотором старании мог бы получить подарок. Только вот Ужиный король не ползал по городам и вообще по людским дорогам. А счастливчики рассказывали, что не убежать с пути недостаточно. Надо было расстелить перед Его Величеством скатерть, а на скатерти поставить хлеб-соль или там молока миску.

В благодарность Ужиный король небрежным жестом сбрасывал с короны рожок, который давал просителю какие-нибудь волшебные особенности. Кому защиту от нечистой силы, кому удачу на охоте, кому возможность понимать язык зверей, кому способность видеть клады под землей.

Легенда, скорее всего, привирала. Не бегают люди по лесам со скатертью, хлебом и молоком, которое через день скиснет. И дары короли раздают пропорционально заслугам, а не за миску молока. Скорее всего, получатели даров скрывали настоящие обстоятельства встречи, а за давностью лет истину уже не установить.

Старики говорили, что и по нынешнее время у ужей есть короли, но дарами они давным-давно не разбрасываются.

По рекомендации одного из своих бесконечных знакомых, Вольф нашел в Вене приличный постоялый двор с конюшней. Ласка поначалу беспокоился, что его, долгополого, с саблей и в русской шапке за басурманина примут и на порог не пустят, но к вечеру понял, что в стольном городе чужеземцем с любого края света никого не удивишь.

От разных встречных немцев и от Вольфа Ласка узнал про венский королевский двор. Старший в королевской семье — император Карл. Император это как бы король над королями. Он даже назначает королей, чтобы самому не разорваться между множеством дел королевской важности. Император даже не поймешь, где и живет. То в Нидерландах, то в Мадриде, то в Вене. Не считая того, что постоянно выезжает то с дипломатическим визитом, то на войну, то еще какие вопросы решать. У Карла есть сын Филипп, он живет в Испании и готовится унаследовать титул испанского короля. Титул императора не наследуется, это выборная должность.

Младший брат Карла, Фердинанд, сейчас король Австрии. То есть, условной страны, собранной из десятка княжеств, населенных немцами. Титул называется «Римский король», но короновался Фердинанд ни в каком не в Риме, а в Ахене, за тридевять земель к северо-западу от Вены. Фердинанд с семьей живет в Вене, в замке Хофбург.

Семья у Фердинанда — дай Бог каждому. Двое сыновей, восемь дочерей и жена опять на сносях. Старшие дети — принцесса Елизавета четырнадцати лет, та самая, что обещана в жены Сигизмунду Августу, и наследный принц Максимилиан тринадцати лет.

Вольф сразу же вызвался пойти на разведку. Не было его один день и одну ночь. Вернулся.

— Бегал я бегал, где-то людей послушал, где-то сам разнюхал. Король Фердинанд перестраивает замок Хофбург, что в городской стене Вены, как постоянную резиденцию для всей своей немаленькой семьи. Птицы диковинные уже в отдельной галерее живут, а летом многих птиц выносят на гласис перед замком.

— Куда?

— Старый город окружен крепостной стеной. В этой стене как часть укреплений стоит королевский замок. Между стеной и пригородами шагов на двести пустое место, где запрещено строить. Оно называется «гласис».

— Умные люди придумали. Жаль, что в Москве не так. Новую стену построили, а про гласис забыли.

— Зимой гласис это просто пустое место, а летом вполне себе зеленое. Прислуга выносит птиц на солнце погреться, ставит им домики и крытые дворики. Вокруг стражи видимо-невидимо. Видимо — это караулы, пейзаж украшают. Невидимо — это настоящая стража и есть, которая от воров.

— Как мы внутрь попадем? Как птицу вынесем? — спросил Ласка, — Ведь знать бы еще какую. Да птицу чтобы вынести, поймать надо и в клетку посадить.

— Гласис и галерея это еще не все птицы. В крепостной стене есть старая башня, которая даже и не к замку относится, если с архитектурной точки зрения. Но там у входа часовые стоят из замковой стражи, а внутрь только замковые слуги ходят. Охраны внутри нет. Снаружи на башне табличка «Говорящая птица попугай». У немцев порядок. Везде снаружи таблички висят, а внутри всегда то, что написано.

— Говорящая? Не певчая?

— Я так думаю, что кто говорить умеет, тот при случае и спеть может.

— Если в компании да выпивши, отчего бы и не спеть? Велика ли эта птица, красива ли?

— Стражников спрашивать без толку, а вот слугу я выследил, который наверх корм таскает. Нос у него красный и с прожилками.

— Любитель выпить? Надо с ним поговорить.

— Здравствуй, Якоб, — за стол к птичнику подсели двое иноземцев. Один по выговору вроде как с северных берегов, а второй, судя по изогнутой сабле, мог оказаться хоть венгром, хоть татарином.

— Здравствуйте, гости столицы, — нейтрально ответил Якоб.

— Я смотрю, ты у императора ведаешь редкими птицами? — начал разговор остзеец.

— Где это на мне написано? — недовольно спросил Якоб.

— У тебя на плечах вамс из сукна, что выдают дворцовым слугам, а на туфлях пятна птичьего помета. По лицу видно, что ты человек солидный и не какими-то курицами занимаешься.

— Это да. И что вам от меня надо?

— Мы приехали издалека. Скоро уже обратно пора. Как вернемся, спросят нас дети и соседи, какие нынче в Вене диковины? А нам и ответить пока нечего. Не пускают нас во дворец. По справедливости мы бы и рады послушать, что молва говорит, раз уж нам дома на слово поверят. Да только было бы кого послушать.

— Вон оно что. Я уж было заподозрил, что вы какую птичку украсть хотите.

— Это ты зря. Ты же нас тогда узнаешь, если у себя в хозяйстве увидишь. Тревогу поднимешь. Поэтому мы тут уже доброго вина заказали, а ты нам про диковинных птиц расскажи.

Трактирщик поставил на стол глиняный кувшин и три чистых кружки. Подбежала девушка, поставила огромное блюдо со свиными ребрышками.

— Как вы основательно к делу подходите, — сказал Якоб, — Грех отказать.

— Прозит! — поднял кружку Вольф.

— Прозит! — повторили остальные.

Якоб начал рассказывать в том порядке, как обходит подопечных. Певчие птички, страусы, павлины. Ласка и Вольф внимательно слушали, но ни одна птица пока не подходила. Чтобы и большая, и красивая, и певчая.

— Потом попугаи, — продолжил Якоб, — Из Западной Индии привозят птиц, которые могут говорить человеческим языком.

— Каким из них?

— Да любым. Они просто повторяют. Как ученые вороны или скворцы. Только у попугаев получается лучше, и они красивые, яркие. С говорящей вороной только на ярмарках выступать, а попугай — птица редкая, заморская. Как скажет «Слава Иисусу Христу», так прямо перекреститься хочется.

— Прямо так и скажет?

— Вот те крест! Император у нас добрый католик. Столп веры. Повелел, чтобы ко всем говорящим птицам приходил монах, читал Библию. А то были случаи…

— Какие случаи?

— Птицы же заморские. Дикие. Пока их поймают, они уже наслушаются. Пока везут через океан, все морские богохульства трехэтажные выучат. Беда с этими попугаями. Вот и приходится переучивать.

— И как? Помогает?

— Обычно да. Но есть один вредный птиц, его аж в отдельную башню выселили. Все птицы как птицы, слушают и повторяют. Этот же в Писании сомневаться начинает и с монахами спорить, вопросы умные задавать. Потом еще ругается по-испански, как матрос какой. Песни поет, стихи читает. Других птиц бранным словам учит. Он же огроменный, больше индюка, авторитетом давит, а они и слушаются.

— Как, интересно, его убеждают замолчать? Бить ведь нельзя, птица государева.

— Да это как раз проще простого. Поначалу просто накрывали клетку покрывалом, любой попугай и замолкнет. Они твари бесхитростные. Не видят, с кем поговорить, и не говорят. Но нельзя же дорогую птицу вечно в темноте держать. Зачахнет. Потому и выселили в башню.

— Вот это диво так диво. Спасибо, друг, выручил. Будет, что дома рассказать.

— Спасибо за угощение!

Во второй половине дня Ласка с Вольфом отправились смотреть на башню. Вокруг кипела стройка. Хофбург перестраивали под королевскую резиденцию. Ездили телеги и тележки с камнем и досками, толпами ходили рабочие, говорившие на разных немецких говорах. Стражники присутствовали, но уже привыкли к вавилонскому столпотворению и не останавливали каждого встречного, только смотрели, чтобы не было драк и совсем уж явного воровства.

Под навесом у входа в башню сидели на лавке два солдата в кирасах, при шлемах и при алебардах. Солдаты от нечего делать то перекусывали сухарями, то дремали.

Наступил вечер, стража сменилась. Ночная смена тоже из двух солдат ушла внутри башни. Один раз за ночь посты обошел разводящий. Ему открыли, как только он постучал в дверь. То есть, стражники сидели на первом этаже и не спали.

Из окна в верхней части башни скрипучий голос что-то говорил то по-испански, то по-немецки, то на латыни, периодически поминая святых. Когда солнце зашло, и свет перестал попадать в окно, попугай тоже, надо полагать, заснул. Проснулся только с рассветом.

Днем грабители внимательно осмотрели башню со всех сторон в поисках запасного входа.

— Внутрь так просто не попасть, — сказал Вольф, — Снизу часовые, а по стенам я ползать не умею.

— В окно полезем?

— Сразу в верхнее. Наверху стражи нет, или мы бы увидели, как их сменяют. Я всегда, когда лезу через верх, сначала готовлю наверху крепкое кольцо и нитку. На другую ночь прихожу, за нитку поднимаю наверх уже веревку с узлами и крюком. Крюк цепляется за кольцо, а по узлам легко можно залезть. Только тут я даже не представляю, как до окна добраться. Большие окна под самой крышей. В сторону города окна нормальные, а наружу бойницы. Лезть придется не со стороны гласиса, а со стороны города.

— Это как раз несложно. Давай я в окно из лука веревку закину, — сказал Ласка.

— Ты правда из лука в окно веревку закинешь? Надо сразу тогда вместо стрелы кидать крюк с кольцом.

На следующий день кузнец выковал для Ласки железную стрелу с двусторонним крюком вместо наконечника и с кольцом сразу под крюком. В кольцо продели шелковую нитку, а к нитке привязали тонкий пеньковый трос с узелками.

Ночью пошли к башне снова. Ласка наложил стрелу, прицелился и выстрелил. Стрела взлетела вверх, и крюк зацепился за что-то в раме или по ту сторону окна. Вольф потянул за шелковую нить и вытянул пеньковую веревку через кольцо сначала наверх, а потом и вниз. Ласка натянул ее до упора. Ничего не оборвалось.

— Я полез, — сказал Вольф и схватился за веревку.

— Давай.

По узелкам опытный вор быстро добрался до окна. Посмотрел внутрь и полез вниз.

— Плохо дело, друг. Там решетка. Ее ломать надо, или пилить.

— Если мы ее сегодня сломаем, то завтра это заметят птичники, которые корм носят. Надо одним днем дело делать. Птицу-то видел?

— Нет. Темно, как у черта в заднице. Знал бы — взял бы фонарик со свечой.

На второе восхождение Вольф полез с фонариком. В то время фонарь это такой медный, железный или даже керамический домик для свечки. Удобнее нести, чем подсвечник, и светить можно не во все стороны, а только в «дверь» домика, и ветер не задует.

Залез. Устроился на подоконнике снаружи. Поставил фонарик и открыл дверцу. Перецепил крюк в самый низ решетки, чтобы не мешал.

Верхний этаж башни на комнаты не делился. Просто круглая комната с окнами. Внизу ничем не закрытый узкий ход вниз, на лестницу. Вверх уходит коническая крыша без центрального столба. В середине стоит стул и подставка для книг. Наверное, здесь монах садится Святое Писание вслух читать. На жердочке у противоположной стены сидит большая-пребольшая птица. С хорошего индюка, а то и больше. Только по пропорциям не туша вроде того же индюка, а вполне себе летучее создание с длинным-длинным хвостом. Голова и грудь красного цвета, а крылья зеленые с синим. Красивая птичка, яркая.

Голова по пропорциям намного крупнее индюшачьей. Значит, и мозгов должно быть больше. Клюв как кузнечные клещи. Вольф вспомнил, как больно щиплются гуси и индюки, и еще раз посмотрел на клюв. Палец перекусит и не заметит. Лапы как у нормальной летающей птицы, с пальцами, чтобы держаться за ветки. Сидит, обхватив палку толщиной с черенок от лопаты. На пальцах страшенные когти. Опасное создание.

— Добррый вечеррр! — сказал попугай и открыл один глаз.

Вольф захлопнул дверцу фонаря.

— Воррр!

Вольф свалился с башни, еле успевая перебирать по узлам руками и ногами. Вверху попугай начал ругаться по-испански. Стражники, похоже, привыкли и не проснулись.

Ласка протянул веревку обратно, оставил шелковую нитку и завязал ее на ветке деревца. Не должны заметить. Могут, конечно, и крюк в решетке найти. Но тут уж ничего не поделать, придется рискнуть.

— Что скажешь? — спросил Ласка по пути домой, — Чего еще нам не хватает?

— Да всего, — недовольно ответил Вольф.

— Птица-то красивая?

— Еще какая. Красивая, певчая и здоровенная. Прямо птица твоей мечты.

— В окно пролезет?

— Должна.

— Точно?

— Поверь старому гусекраду. Птицы на самом деле намного стройнее, чем выглядят. Только он раза в три больше гуся, значит, еще сильнее.

— Эка невидаль.

— Ты гусака когда-нибудь воровал?

— Нет.

— Потренироваться не хочешь? Он и орет, и гадит, и крыльями бьет, и щиплется. Одновременно. А тут канареечка в три раза больше.

— Почему я?

— А кто? Эту птицу еще вниз надо спустить и до Польши довезти. Ты как это себе представляешь?

— В клетке. Он там не в клетке сидит?

— Именно, что не в клетке. Значит, надо купить клетку. В окно она не пролезет. Ты распилишь решетку…

— Распилю? Ночью? Там же вся стража поднимется и попугай первым.

— Ну не знаю. Выломай тогда как-нибудь.

— Прутья толстые?

— В полпальца. Они от птицы, а не от воров.

— Перекушу. Надо пруторез у кузнеца заказать.

— Я буду сидеть на подоконнике снаружи и держать клетку, — продолжил Вольф, — А ты зайдешь внутрь, поймаешь птицу и через окно запихаешь в клетку. Спустим на веревке.

— Я поймаю птицу? Она там что делает-то?

— Сидит на жердочке и спит. Но проснется, если шуметь, или светить. Так что времени у нас мало.

— Да, задачки ты ставишь. Еще опытный вор называется.

— Потому и опытный, что заранее задачи ставлю.

— Ты смотри, какая полезная штука получилась, — сказал кузнец, разглядывая только что собранный пруторез по эскизу Ласки, — Вроде и вещь нехитрая, два коротких каленых лезвия, рычаги и шарниры.

— Теперь с ним клетку будет проще сделать, — сказал Ласка.

Клетку действительно сделали быстро. Вольф показал размеры, кузнец нарезал прутьев, а Ласка тут же по мере нарезки собрал из них цилиндрическую клетку с плоским решетчатым полом, полусферическим верхом, дверцей на петле и колечком сверху. Чтобы не перетяжелить конструкцию, интервалы между прутьями оставили довольно большими. Достаточно, чтобы огромный попугай не пролез.

— Красота, — сказал Вольф, — Пойдем на гусях тренироваться.

— И я считал, что это я опытный гусекрад, — сказал он же через час.

Ласка держал крупного гусака подмышкой, прижимая ему крылья. Левой рукой он дополнительно сжимал лапы, а правой — клюв. Еще два гуся пытались его ущипнуть за ноги, но добрый молодец ловко пританцовывал по загону, и ни один гусак так пока и не смог его зацепить.

— Красть гусей много ума не надо, — сказал Ласка.

— Надо-надо, — ответил Вольф, — Одно дело купленных гусей ловить, другое их же с подходом и отходом. Перехвати его за шею, чтобы не крикнул.

— Зачем? — Ласка сначала перехватил, потом спросил.

— У попугая клюв другой. Рукой не ухватишь.

12. Глава. Всем птицам птица

На следующую ночь Ласка и Вольф снова пришли к башне. Шелковая нитка никуда не подевалась.

— Богатый тут народ, как я погляжу, — сказал Вольф, — В другом городе шелковую нитку за версту увидят, на башню залезут и срежут. В хозяйстве всегда пригодится.

— Не богатый, а пуганый. Если нитка к башне привязана — значит, императорова. По делу привязана и, небось, взводом гвардейцев охраняется, — ответил Ласка.

Влез на башню Вольф, влез Ласка. Поставили на подоконник фонарь, достали из заплечного мешка пруторез.

— Прости, господи, меня грешного, — сказал Ласка, перекрестился и перекусил первый прут решетки.

Мягкое некаленое железо перекусилось без щелчка. Решетка должна была предотвратить вылет огромной птицы, а не канарейки, поэтому состояла всего из двух вертикальных и двух горизонтальных нетолстых прутьев. Ласка снес лишние под корень и оставил только квадрат в нижнем углу, на котором держался крюк. Вольф подсвечивал, держа фонарь так, чтобы свет не попадал на птицу.

Наконец, Ласка пролез внутрь, а Вольф повернул фонарь в сторону насеста и шустро поднял на отдельной веревке клетку.

— Где птица? — спросил Ласка.

— Вон там была, — Вольф показал на пустой насест и обвел фонарем вокруг.

— Стой! Еще раз!

На высоте, что поднятой рукой не достать, сверху свисал птичий хвост. Попугай этой ночью выбрал другой насест, выше первого.

— Вот это лапы, вот это когти, — сказал Ласка.

Вольф влез в окно и поднял фонарь.

— Вот это птичка! Такие разве бывают?

— Божией милостью и не такие бывают. Что делать будем? Мне спуститься, стремянку украсть?

— Что украсть-то сразу?

— Купить смогу только завтра. А мы уже решетку выломали.

— Посвети.

Ласка снял пояс с саблей и залез на пустой насест. Встал ногами на перекладину, подвешенную на веревках. Раскачался как на качелях, отпустил руки и схватился за стропила. Перебирая руками, прошел по стропилам и оказался над спящим попугаем. Деревянные конструкции поскрипывали, но не сильнее, чем обычно, когда башня скрипит от ветра.

— Готов?

Вольф поставил фонарь на подоконник и полностью открыл дверцу фонаря. Вылез наружу, открыл дверцу клетки и приставил клетку к оконному проему.

— Готов.

Ласка спрыгнул сверху. В два приема. Сначала на перекладину ногами, по сторонам от птицы, потом сел на перекладину, обхватывая попугая сзади, чтобы прижать крылья. Огромная птица спросонья испуганно вздрогнула и перевернулась головой вниз на манер летучей мыши, но насест не отпустила. Вместе с птицей головой вниз повис Ласка. Попугай окончательно проснулся и задергался, но молча. По-видимому, Ласка все-таки слишком сильно его сжал.

— Режь веревки! — шепотом крикнул Ласка.

— Чем? Я же не достану.

— Да подпрыгни ты и ножиком полосни!

Вольф бросил клетку, подставил стул, со стула подпрыгнул и с третьей попытки полоснул ножиком по правой веревке. Наполовину перерезанная веревка начала понемногу лопаться под весом Ласки, висящего вниз головой. Хозяйственные немцы использовали веревку без лишнего запаса прочности в расчете на вес одной только птицы.

Попугай за это время окончательно пришел в себя, оценил ситуацию, повернул голову и попытался клюнуть Ласку в лицо.

— Спасибо тебе, Господи, что это не сова, — взмолился Ласка, уворачиваясь и перехватывая попугая левой рукой за шею.

Вольф любезно подхватил Ласку под плечи. Ноги со стуком упали на пол, и попугай наконец-то выпустил перекладину. Тут же он попытался ударить Ласку когтями, но не тут-то было. Ласка вскочил на ноги, зажал птицу подмышкой слева и схватил за шею правой.

— Mierda! — успел сказать попугай.

— Клетку!

Вольф захлопнул дверцу фонаря и выскочил в окно. Снова поставил клетку.

Ласка пробежал до окна и закинул попугая в клетку с такой силой, что клетка вырвалась из рук Вольфа и повисла на своей веревке на пару локтей ниже окна, вертясь вокруг вертикальной оси. С открытой дверцей.

— Hijo de puta! — выругался попугай, пытаясь сориентироваться в пространстве. Найти в темноте, где больше места между прутьями вращающейся клетки у него быстро не получалось.

— Спасибо тебе, Господи, что это не сова! — взмолился Вольф, спустился на три узла и захлопнул клетку. Сова, вертя головой на полный оборот и глядя ночным зрением, ночью бы нашла дверцу быстрее.

Сверху из окна выглянул Ласка. Он опоясался и собрался спускаться.

Попугай расправил крылья и хвост, выставляя их между прутьями. Когда делали клетку, решили не утяжелять конструкцию, и промежутки оставили такие, лишь бы не пролезала большая птица. Крылья отлично прошли через решетку и даже сделали пробный взмах.

— Матерь Божья, — поразился Ласка. Размах крыльев превышал его размах рук. Теперь, чтобы незаметно тащить клетку по городу, придется еще и крылья внутрь складывать.

Крылья стабилизировали клетку и остановили вращение. Следующим взмахом попугай молча взлетел с клеткой Вольфу на голову и схватился лапой за веревку, на которой висел Вольф. Веревка, на которой висела клетка, ослабла и провисла между прутьями. Попугай тут же ее перекусил. Притянул клетку вплотную к веревке Вольфа и своим мощным клювом легко перекусил и ее тоже.

— Хватайся за клетку! Он кусает твою веревку! — успел крикнуть Ласка сверху.

Вольф схватился обоими руками за дно клетки. Он уже увидел, что попугай свою веревку перекусил, и откушенный конец падает вниз.

Попугай же имел свой умысел и собирался как минимум, спланировать вниз в клетке, а то и улететь вместе с ней. Унести еще и Вольфа его крылья не осиливали. Поэтому под непродолжительные, но прочувствованные ругательства по-немецки и по-испански похититель и жертва спланировали прямо вниз со скоростью все-таки меньше, чем скорость свободного падения.

Вольф опасался удара клювом по пальцам и отпустил клетку, как только ноги коснулись земли. Попугай взмахнул крыльями и поднялся на высоту в половину стены. Теперь он мог видеть, где у клетки дверца, но чтобы освободиться, пришлось бы сесть на твердую поверхность, втянуть крылья через решетку и как-то подцеплять засовчик своими когтистыми лапами.

— Бросай аркан! — крикнул Ласка сверху.

— Крюк! — ответил Вольф, складывая петлями упавшую веревку.

Действительно, не петлей же ловить клетку. Ласка отцепил от решетки крюк с кольцом и бросил его вниз.

Попугай уже поднялся до верха стены. Если он сядет на стену и там вылезет из клетки, то ни крюком, ни арканом его уже не поймать. Прицельно накинуть на шею или на лапу? Да и длины веревки может не хватить.

Порыв ветра снес птицу в сторону от стены и вытянул в ее сторону обрывок второй перекушенной веревки. Не той, которую подтянули в кольцо с крюком и по ней поднялись, а той, что Вольф привязал к остаткам решетки, чтобы спустить на ней клетку.

Ласка перекрестился, ухватил веревку и выбрался наружу. Держась за веревку, разбежался по стене башни и прыгнул. Попугай как раз пролетал над городской стеной локтях в пятнадцати от окна и локтей на шесть ниже. По-видимому, он решил, что стена станет надежной преградой между ним и похитителями, а освободиться можно и на гласисе.

Если бы Ласка промахнулся и не ухватил клетку, то упал бы с перекатом на каменную стену и сильно ушибся. Но ему повезло. Попугай выругался и совершил жесткую посадку с клеткой и абордажником на стену. Ласка приземлился на ноги и упал на живот, но клетку не выпустил.

Клац! Клац! — мощный клюв чуть не откусил пальцы. Ласка отдернул руки, а попугай схватил клювом клетку за пересечение прутьев, просунул лапы между редкими прутьями пола и побежал по стене.

Ласка бросился за ним, но не успел. Хитрый птиц спрыгнул в сторону города и расправил крылья. Прыжок за ним, во второй раз проще, чем в первый.

— Шайссе! — крикнул попугай, когда резко увеличившаяся нагрузка снова сложила крылья кверху.

Снова жесткая посадка. Снова упал, снова удары клювом. Снова попугай встает на ноги, но лететь и не пытается, а выдает:

— Тррревога! Туррррки! К оррружию! Имперррраторррр рррранен!

Аж уши заложило.

— Заткни ему пасть! — это Вольф подбежал с веревкой.

— Как?

От очевидного ответа «об косяк» птицу защищала клетка. И вообще, клетка практически гарантировала свободу слова, потому что и без нее как-то зафиксировать в закрытом положении сложнопрофильный попугайский клюв не представляется возможным, а уж с ней и подавно.

— Тогда бежим!

— Он не заткнется.

— Устанет орать.

Вольф подцепил крюк за верх клетки и побежал. Веревка натянулась, не давая возможности подцепить ее и перекусить. Клетка упала набок и с грохотом проехалась по брусчатке, но попугай расправил крылья и поднялся за бегущим немцем на высоте в полтора человеческих роста как воздушный змей. Этим он облегчил задачу грабителям, но уж очень неприятно сидеть в клетке, которую волочат по брусчатке, лужам и навозу.

— Каррраул! Грррабят!

Попугай взмахнул своими огромными крыльями, Вольф остановился и чуть не упал. Ласка догнал его и тоже схватился за веревку. Вдвоем они перетянули сильную птицу, и попугай уже не пытался сопротивляться, а только поддерживал высоту, чтобы не оказаться вместе с клеткой на мостовой или, что еще хуже, в сточной канаве посередине. Пару раз клетка билась об углы зданий на поворотах, что только добавляло остроты птичьим ругательствам.

— С тебя лошадь и уйдем, — на бегу сказал Вольф.

— Мы в городе, и ворота закрыты, — ответил Ласка.

— А река?

Чтобы добежать до Дуная, надо пересечь полгорода с орущим попугаем на веревке. Хофбург как раз на противоположной от Дуная стороне периметра. Пока Ласка думал над другими вариантами, в конце узкой улицы показался просвет.

— Пожарррр! — сменил тактику попугай, заметив, что ругательства для венских горожан не повод, чтобы вставать в неурочный час.

За спинами беглецов открывались окна, и из них выглядывали сонные лица в ночных колпаках. Но надо быть сверхчеловеком, чтобы успеть проснуться, выглянуть, понять, что так такое летит и орет, одеться, да и хоть в нижнем белье отодвинуть засов на входной двери и догнать довольно шустрых бегунов. Да, и еще понять, зачем тебе надо их догонять.

Беглецы выскочили на берег Дуная и остановились. Лодки всех размеров, вплоть до огромных барж, которые лошадьми тянут по берегу. Не то, чтобы берег завален лодками, но в поле зрения их несколько десятков, и вокруг ночь. Можно понять, что вон там лодка, но привязана она веревкой или цепью с замком? Лежат ли внутри весла, а что толку с лодки без весел? Может быть, там спит человек, который за щедрую плату возьмется перевезти путника?

На середине реки кто-то гребет туда и обратно, мало ли какие дела у людей возникают по ночам. Может быть, не красть лодку, а бежать туда, куда причалит ночной паромщик? Куда они тут причаливают?

Все эти мысли промелькнули за считанные мгновения, а потом над головами пронесся попугай и выдернул веревку из ладони Ласки. Вольф ухватился крепче, но поскользнулся и плюхнулся в реку. Ласка подхватил улетающий конец, но не удержал сильную и хорошо разогнавшуюся птицу и чуть не слетел в воду.

С разгону попугай оторвал легкого парня от земли, но не смог удержать и сам пошел вниз. Ласка полез по натянутой веревке вверх, выигрывая время до касания воды. Но бесполезно. Сначала он рухнул в воду, а потом и птица.

— Жаль, что ты не гусь, — только и успел сказать Ласка, когда железная клетка потянула попугая на дно.

Так уж устроен мир, что на суше ты можешь нести какой-то груз без особого труда, но, случись тебе попасть в воду с ровно тем же грузом на теле, ты не выплывешь. Ласка вдохнул и нырнул. По веревке добрался до клетки. Провел руками по прутьям. Нашел задвижку, открыл дверцу. Засунул руку, ладонь скользнула по перьям. За что хватать птицу? За руку, как человека? За шкирку, как собаку? Конечно, нет. За ноги. Ноги должны быть со стороны дна. Ага, вот они.

Клетка пошла на дно, птица выскользнула из нее, и Ласка понял, что выплывет или попугай, или он. Птица оказалась очень тяжелой, а судорожно дергавшиеся мокрые крылья гребли на дно.

Вдруг кто-то схватил его за ворот кафтана, вытащил на поверхность воды, тут же выпустил и нырнул снова. Ласка вдохнул, сориентировался левой рукой и ногами, чтобы не утонуть, и тут груз в правой руке неожиданно полегчал, как будто из глубин вынырнул сом и отожрал половину попугая.

Птица пулей вылетела на поверхность, взмахнула крыльями, но, поскольку попугай не гусь, то намокшие перья не дали ему опоры, и он опустился на водную гладь. Другая птица устроила бы истерику, но этот попугай, похоже, понимал своей большой головой и то, что, сев на воду, он не утонет, и то, что с воды он не взлетит.

Подгреб ночной паромщик.

— Залезайте, господин хороший.

Ласка закинул птицу и сам вскарабкался на борт. Руку свело вокруг попугайских ног.

— Вот только пикни сейчас, — сказал он попугаю и повернулся к паромщику, — Тот берег. Полталера.

Паромщик посмотрел не на Ласку, а на человека, сидевшего на носу лодки. У его ног стоял фонарь со свечой.

— Звезды обещали хорошую рыбалку, — сказал пассажир.

— С кем имею честь? — ответил Ласка типовым вежливым выражением.

По одежде и по выговору он сразу понял, что перед ним дворянин. Светловолосый, голубоглазый. Выглядит лет на слегка за тридцать, в самом золотом мужском возрасте, когда еще не растрачено здоровье и уже нажит жизненный опыт.

— Фредерик фон Нидерклаузиц.

— Иван Устинов сын Умной, — Ласка решил, что представляться прозвищем в ответ на титул неприлично.

— Русский, поляк, литвин?

— Русский. Москва.

Фредерик поднял фонарь и поднес поближе, чтобы осветить лицо собеседника.

— Похож. Или вы там все на одно лицо.

— На кого?

— Как зовут твоего отца?

— Устин, — удивленно ответил Ласка и понял, что для не понимающего по-русски немца выражение «Ustinov sin» даже если содержит знакомый набор звуков, не означает «Sohn von Ustin».

— Он не рассказывал тебе про корабль?

— Рассказывал. Его освободили из плена рыцарь, священник и трое разбойников.

— По какому делу мы, то есть, они зашли на корабль? — немец ощутимо напрягся.

— Чтобы освободить похищенную девицу, красавицу Кармину.

Собеседник расслабился. Немец не торопился с ответной репликой, и Ласка посмотрел на него внимательнее. Возрастом немного за тридцать, волосы светлые, почти белые, глаза вроде голубые.

— Вы тот самый Фредерик? Котик?

Фредерик широко улыбнулся.

— Отец жив?

— Жив, Божьей милостью.

— Пррро меня забыли? — спросил попугай, раздумывая, клюнуть или не клюнуть.

— Говорящая птица? — удивился Фредерик.

— Божьей милостью попугай Его Имперрраторррского Величества! Кррраденый!

— Не стыдно? Отца позоришь.

— Да я же для него!

Лодка ткнулась в берег.

На берегу уже толпились солдаты и среди них поднятый по тревоге начальник птичника, также известный, как гефлюгельшталльфюрер.

— Я вам не какой-то вор, а рыцарь из Кракова с секретным предписанием. Представьте меня императору пред ясны очи и получите награду, — Ласка решил отыгрывать любезно предложенный Твардовским вариант насчет поссорить Фердинанда с Сигизмундом.

— Какую еще награду? — удивился гефлюгельшталльфюрер.

— Вот если ты вора поймал, то ты просто свою работу сделал. С такой ерундой ты к императору на прием не попадешь. Зато, если поймал рыцаря, да еще иностранного, да еще с секретным предписанием, то тебе прямая дорога к государю.

— Зачем же мне к государю?

— Вестимо зачем. За наградой. Или челом бить, если повод есть. Или скажешь, что ты рад служить и ничего тебе не надо, тогда он тебе за верность жалование поднимет.

— Ты, воришка, не понимаешь, кто такой император. К нему гусекрадов не водят. И к королю не водят.

— Так отведи меня к начальнику на ступеньку ниже короля. К министру или к принцу, а дальше как он скажет. Я же говорю, что не простой вор, а с секретным предписанием.

Предложение переложить ответственность на принца гефлюгельшталльфюреру понравилось, потому что с подачи принца к нему мог бы заглянуть и сам император, который не так уж часто бывал в Вене, а последний раз заходил посмотреть на птиц в незапамятные времена.

Фредерик настоял, что в отношении всех, кого задерживает неведомая Ласке «Служба Обеспечения», у этой службы исключительное право. Отдал попугая гефлюгельшталльфюреру, который тут же посадил несчастную мокрую птицу себе на левую рукавицу из толстой кожи, как у княжеского сокольничего. Только не весу он, конечно, тяжелого попугая бы не унес, поэтому левая руку поддерживалась еще и перевязью, как у раненых.

Подошел птичник Якоб. На голову попугаю надел колпак, на ногу привязал цепочку. Накрыл теплым плащом и начальника, и птицу.

— Вы пока к себе, мы к себе, — сказал Фредерик, — Встречаемся на тропе для конных прогулок принцев.

13. Глава. Наследный принц Максимилиан и император Карл

«К себе» означало в двухэтажный дом с внутренним двориком около Хофбурга.

— Мессир Фредерик, какую рыбу поймали? — человек в черном балахоне ждал, сидя в кресле сразу у входа.

— Вот его, Мишель, — Фредерик кивнул на мокрого спутника завернутого в плащ.

— Да вы, как я погляжу, ловец человеков, — рассмеялся Мишель.

— Сказал бы я, чего я ловец. Не поверишь, еще и птицу в Дунае поймал.

— Ласка Умной из Московии, — представился Ласка.

— Мишель Нострадамус, доктор медицины и мастер многофакторного прогнозирования, — ответил человек в балахоне.

Поговорить с доктором медицины Фредерик не дал и потащил на второй этаж. Здесь у двери с табличкой «Особый департамент» сидел почти не сонный часовой, который вскочил при виде гостей.

В просторных сенях за дверью гостей встречала скульптурная композиция. Каменный мужик в натуральный рост с испуганным выражением лица. Каменный ландскнехт с тщательно вырезанными буфами и разрезами. Каменный… змей? Существо, похожее на огромную, по плечо человеку, птицу с перепончатыми крылышками, когтистыми лапами и совершенно змеиным хвостом. Длинный хвост статуи сломался, и отломанную половину хвоста приставили на подпорках.

— Это василиск, — на ходу сказал Фредерик, — Если встретишь такого, с гребнем, не смотри в глаза, превратит в камень, как этих. Мне тогда повезло.

— Вам?

— Я высунул из-за угла зеркало, чтобы посмотреть, что там такое прячется. И пока вертел зеркалом, случайно поставил напротив его глаз. Доставать из-под земли, конечно, упарились. Настоящий камень, без дураков.

Фредерик, похоже, считался там большой шишкой. Не успели они с гостем сесть за стол, как, несмотря на ночь, набежали почти не сонные слуги. Принесли теплых клецок с вареным мясом, белого хлеба, вина.

Пока Ласка рассказывал Фредерику про батю и про путешествие за живой водой, слуги прибегали еще несколько раз. Принесли полный комплект сухой немецкой одежды и снова вина, только горячего.

— Живая вода — такая редкость, что даже у нас нет, — сказал Фредерик.

«Даже у нас» Ласку сильно удивило. Что это за служба такая? Или «у нас» это «на всей неметчине»? Или «у меня и у императора»?

Однако же, отдавать саблю немец не посоветовал. Наоборот, заинтересовался перспективой отправить императорскую птицу к астрологу польского короля и пообещал максимальное содействие.

Про Дубровно и Чорторыльского, как ни странно, расспрашивал мало. Сказал, что потом отдельно попросит рассказать.

Принцев в те времена воспитывали строго и без излишеств. Все равно, что детей простых рыцарей. Все то же самое, только дороже и лучше. И конь, и меч, и доспехи, и наставники по рыцарским наукам. Но каждое утро на рассвете подъем, скромный завтрак и бегом-бегом-бегом, меняя меч на перо и седло на стул.

Чтобы бить челом принцу, Фредерик, Ласка и гефлюгельшталльфюрер встретились у тропинки, по которой принц совершал ежедневные утренние конные прогулки. Вот и Его Высочество на доброй лошадке.

— Что такое? — спросил принц.

— Вора поймали, Выше Высочество. Не простого, а с секретным предписанием, — ответил Фредерик, вытолкнув вперед Ласку — Раскаивается и просит аудиенции у Вашего Высочества.

Ласка поклонился в пояс.

— Уже раскаивается? — принц скептически покачал головой, — Докладывай.

— Ваше Высочество, не велите казнить, велите миловать, — начал Ласка, — Но скажу по большому секрету, что при польском королевском дворе считают идею брака между Его Величеством Сигизмундом Августом и Ее Высочеством Елизаветой не такой уж удачной.

— Как по писаному говоришь, — ответил принц, — И это повод воровать птицу?

— Когда бы птица, украденная из Вены, оказалась в Кракове, был бы хороший повод для ссоры, но не войны.

— Какая мне радость в ссоре с Польшей?

Ласка присмотрелся к принцу, к его посадке в седло, к манере держать голову. Прислушался к интонациям. Ведь настоящий король растет, а не маменькин сынок.

— Звезды говорят, что Ее Высочество принцесса Елизавета Габсбург не будет счастлива в браке с Его Величеством Сигизмундом Августом.

— Кто бы их слушал. Мало ли что они там на небе говорят!

— Мы можем не обращать внимания на звезды, но иногда их слушают люди, мнение которых нельзя игнорировать. Например, Сигизмунд Август.

— Он приказал спровоцировать ухудшение отношений ради отмены брака?

— Да, Ваше Высочество.

— Ты, случайно, не московит?

— Божией милостию я московит.

— То есть, принц доведен до отчаяния, у него нет абсолютно никакого влияния на отца с матерью, и у него нет верных людей в самой Польше. Даже тех, кто оказал бы принцу услугу в надежде на благодарность, когда тот станет королем.

— Совершенно верно, Ваше Высочество.

— Тогда зачем мы, Габсбурги, будем считаться с его мнением?

— Вы любите свою сестру?

Принц промолчал, но вопросительно поднял бровь.

— Если Сигизмунд Август такой незначительный человек, которого не ценят ни родители, ни вассалы, то стоит ли отдавать ему невинную девушку, которая заслуживает большего?

— Отца бы отлично устроило, чтобы будущий польский король жил под пятой моей сестры, как нынешний живет под пятой королевы Боны.

— Но будет ли она счастлива? Она похожа на королеву Бону?

— Нет, — ответил принц, немного подумав. И не пояснил, это он на первый или на второй вопрос.

Вступил Фредерик.

— Звезды говорят, а наш Нострадамус подтверждает прогноз Твардовского, что Изабелла Ягеллонка, дочь Сигизмунда Старого и жена венгерского короля Яноша Запольяи принесет мужу сына и наследника. Вскоре после рождения наследника король умрет. На венгерскую корону претендует Фердинанд Габсбург, но венгры его не любят, и поддержат сына короля Яноша. Если Сигизмунд заступится за внука, это повлечет охлаждение отношений с венским двором.

— Причем тут птица? — спросил принц.

— Если Ваше Высочество не против брака, то подарите ее Сигизмунду Августу в знак дружбы, чтобы Польша не ударила в спину в союзе с венграми. И заодно в знак дружбы от принцессы Елизаветы, чтобы он больше думал о том, как жить с ней в браке, чем о том, как этот брак отменить.

Ласка подумал, что птицу хотел получить Твардовский, а Сигизмунд Август хотел получить ухудшение, а не улучшение отношений. Но по рукам ударили с колдуном, а не с маменькиным сынком, вот пусть колдун и обеспечивает выполнения условий со своей стороны.

Максимилиан задумался.

— Эй, ты! — крикнул он гефлюгельшталльфюреру.

— Что вам угодно, Ваше Высочество? — ответил тот с поклоном.

— Откуда у нас эта птица?

— Его Императорское Величество прислал из Мадрида.

— Значит, я могу ее кому-то отдать только с разрешения императора. Но император как раз сейчас в Вене. Пойдем, посоветуемся с дядей Карлом.

Мудр и серьезен император Карл, когда на него ни посмотри! Дюжина корон украшает его голову. Левой ногой император попирает протестантских сепаратистов, правой ногой смело шагает за океан. Несокрушимый меч империи в его руках направлен на Средиземное море, где обреченные османы оказывают жалкое сопротивление. Снизу вверх смотрит на него побежденный при Павии король Франциск. Склоняет старую спину Папа Римский Павел Третий, не забывший разграбление Рима при своем предшественнике.

Стан императора строен, плечи его широки. Тысяча аккуратных разрезов на бело-золотом костюме императора и ни одной лишней складки на его белоснежных чулках. Грязь расступается перед его сверкающими туфлями как море перед Моисеем. Борода его всем прочим бородам подает пример скромности иаккуратности.

Любимому племяннику к дяде пройти несложно. Даже с небольшой свитой из гефлюгельшталльфюрера, вора и загадочного Фредерика. Карл сидел за столом и слушал, как секретарь читает какие-то бумаги.

— Ты зачем их привел? — спросил император у принца.

— Я получил агентурные данные по внешней политике, — гордо ответил принц.

— Надо полагать, агент вот этот молодой человек славянской наружности. Замковым служащим есть, что сказать?

— Не жалует Ваше Величество птичью галерею своим вниманием, — с поклоном ответил гефлюгельшталльфюрер, — А нас тут разбойники лютые грабят. Если в радостях не до нас, то хоть в беде до нас снизойдите.

— Здесь есть птичья галерея? — император повернулся к секретарю.

— Есть, Ваше Величество, и преотличная, — отрапортовал секретарь.

— С Божией помощью концы с концами сводим, — сказал гефлюгельшталльфюрер, — Грабят нас, обижают. Скоро по миру пойдем.

— Запиши, — сказал император секретарю, — Увеличить им бюджет на четыре процента.

— Записал.

— Запиши. Напомнить императору посетить птичью галерею, как время свободное найдется.

— Записал. Только…

— Сам знаю. Теперь пусть докладывает агент.

— Иван Устинов сын Умной, сын боярский из Москвы, — поклонился Ласка, — Не велите казнить, велите миловать, Ваше Величество. Мы, грешные, хотели редкую птицу польскому королю в подарок преподнести.

— Зачем?

Фредерик фон Нидерклаузиц пересказал прогнозы звезд по династическому браку и по венгерскому престолу.

— Если, если и если, — сказал император.

— Не от пана Твардовского ли слова про звезды и Венгрию? — спросил секретарь.

— От него, — ответил Ласка.

— Стоит ожидать именно такого исхода.

— Уверен? — спросил император.

— Как наиболее вероятного, — ответил секретарь.

— Передам Фердинанду, пусть будет готов. Теперь решим, что делать с вором и птицей. Что скажешь, племянник?

— Надо решить, стоит ли нам укрепить отношения с Польшей или наоборот, стоит готовиться, что они все равно рухнут.

— Я бы подождал, пока разродится королева Венгрии. А птицу… На твое усмотрение. Если меня не будет в Вене, решай сам. Кстати, речь шла о какой-то конкретной птице? — император повернулся к Ласке.

— Мы подумали, что у императора попугаев много, одним меньше и не заметит никто. Выбрали самого ненужного, который на задворки выселен, — ответил тот.

— Почему выселен? — спросил император у гефлюгельшталльфюрера.

— Монахи говорят, богохульник он злостный, — ответил тот, — Отрицает непогрешимость Папы, еще и утверждает, что Святой Дух исходит только от Отца. Вопросы еретические задает. Чуть что, ругается по-морскому, святых скверными словами оговаривает.

— Ты с ним сам разговаривал?

— Не о чем мне с такой птицей беседовать. Не полезно для моей бессмертной души.

— Тогда хорошо, что воры именно этого попугая выбрали, — сказал император, — Выбери они другую птицу, не сносить им головы. В самом деле, зачем мне такой попугай?

— Виноват я, Ваше Величество, что по-хорошему не попросил, — поклонился Ласка, — Другой раз умнее буду. Не нужен вам попугай, так не выбрасывайте, мы заберем.

— Мы собирались выбрасывать попугая? — спросил император.

— Никак нет! — вытянулся гефлюгельшталльфюрер.

— Попроси этот вор птицу для себя, я бы не отдал. Кто он такой, чтобы ему сам император подарки делал? У нас в империи своих рыцарей полно, у всех после турниров одни заморские редкости на уме. А вот короля Сигизмунда Августа я недолюбливаю. Не король, а маменькин сынок.

Император и принц улыбнулись открыто, а все остальные улыбки проглотили. Все-таки, «маменькиному сынку» двадцать, он руководитель дружественного государства и будущий родственник.

— Пускай Сигизмунда Августа птица-еретик каждый день богохульно кроет, на языке, которого он не знает, а он чтобы слушал да радовался. Только подарок ему я могу и по своему желанию послать, без лишних посредников. Хочешь сам привезти птицу? — спросил император Ласку.

— Да, Ваше Высочество. Готов за нее службу сослужить.

— Рыцарей у нас и без тебя много, — сказал император.

— А воров? — спросил принц.

— Хм… Воров? — император задумался и повернулся к секретарю, — Много ли у меня в империи воров?

— Мало, Ваше Величество! Вешаем каждый день, скоро закончатся! — отрапортовал секретарь. На самом деле, он не знал правильного ответа, просто не хотел портить настроение императору.

— Я бы отдал птицу в обмен на другую редкость, — принц строго посмотрел на Ласку.

— Как прикажете, Ваше Высочество!

— Я хочу сделать подарок отцу.

— Какой? — спросил император.

— Был у него в конюшнях добрый конь. Французский дестрье вороной масти. Помер, а табличка над стойлом осталась. Коней у нас каких только нет, да вот только вороного дестрье французский король Франциск нам больше не продает. Обиделся Франциск на вас, дядя, после Павии. Говорит, пусть император хоть вороную мышь седлает, хоть вороного слона, а вороного боевого коня никто во Франции в нашу империю по-хорошему не продаст. Непорядок получается. Не табличку же над стойлом снимать. Отец каждый раз мимо ходит и хмурится. Краденого коня он не купит, а дареному в зубы не смотрят.

— Намек понятен? — император повернулся к Ласке.

Ласка даже выдохнул с облегчением. Коня привести. Это не птица какая-то. Конь скотина умная, с ним договориться можно. Если уж с императором нельзя. У королей коней много, одним меньше — и не заметит. Как Вольф говорит, не последнее забираем, не под петлю подводим. Бог простит. Грех, конечно, но что этому Вольфу лишний грех?

— Приведем мы коня, Ваше Величество! — ответил Ласка.

— Обмануть меня не пытайтесь. Думаете, мы тут в лошадях не разбираемся?

— В мыслях не было, Ваше Величество! Любой рыцарь в лошадях знает толк, а чем рыцарь старше, тем лучше знает. Вот вам крест, из королевской конюшни приведем жеребца!

— Тогда ступайте с Богом, — сказал император и повернулся к принцу, — Согласен насчет подарка Фердинанду. Мое императорское слово крепкое. Будет конь — отдавай им птицу.

Фредерик снова привел Ласку в контору загадочной Службы Обеспечения.

— Костюм мой тебе подарок, — сказал он, — И вот, возьми двадцать имперских талеров.

— Зачем?

— Потому что могу. Но обещай, что разведаешь для меня одну вещь. Ты ведь все равно пойдешь к конюшням.

— Для друга отца я бы и бесплатно разведал. Возьми обратно свои деньги.

— Это не лично мне, а по службе. Одно дело по-дружески хорошему человеку помочь, другое дело выполнить работу для государственного учреждения. Поэтому возьми деньги себе, они уже по книгам списаны.

— Хорошо. Какая работа?

— Шпионы доносят, что у короля Франции есть особенный конь. Черный как смоль, из ушей дым идет, изо рта пламя пышет. Никто на него верхом сесть не может, а гулять его выводят на шести цепях толщиной в руку. Надо узнать, правда это или нет, что за конь и откуда. И особенно, кто на нем ездит.

— Постараюсь. Надо до самого коня дойти или только послушать, что люди говорят?

— Достаточно послушать. Ты знаешь, кто такой Russisch Koschey?

— Кощей? Знаю, он какой-то царь не то под землей, не то еще где-то, где вместо людей чудища живут. Только у нас не говорят «Русский Кощей».

— Так говорят у нас, чтобы не путать с Кощеем Меднобородым, его братом.

— И про этого слышал, — Ласка вспомнил рассказ польского рыцаря в Полоцке, — Морда жабья, клешни рачьи?

— Он самый. Нострадамус предсказал, что Меднобородый погибнет в этом году. Его погубит длинный язык того, кто ездит на огнедышащем коне. Мы, то есть, Особый Департамент Службы Обеспечения, внимательно следим за событиями в колдовском мире. Огнедышащий конь есть у Русского Кощея, у Бури-Богатыря, еще у нескольких чудищ. И, возможно, у короля Франциска.

— Хорошо, спрошу.

— Теперь поговорим о Дубровно. Тони, заходи!

В кабинет вошел элегантно одетый мужчина с толстыми книгами. За ним слуга тащил листы бумаги и письменные принадлежности.

Paracelsus . Liber de Nymphis, sylphis, pygmaeis et salamandris et de caeteris spiritibus, — гласила надпись на обложке первой книги.

— Парацельс? — переспросил Ласка, — Его немцы и в Москве вспоминали. Доктор такой, верно?

— Верно, — ответил Тони, — Странствующий врач, умный до гениальности, но с очень скверным характером. Додумался поссориться с Фуггерами из-за того, что препарат гваякового дерева недостаточно эффективен от французской болезни. Теперь ему запрещают практиковать в каждом втором городе, а мы не можем нанять его к себе.

— У него и без нас есть хороший покровитель, — сказал Фредерик, — Многовато он чудовищ видел для того, кто до сих пор жив. Хотел бы я знать, кто это.

— Покажи, какие чудища там были, — сказал Тони и открыл верхнюю книгу.

Оказалось, что у немцев есть книги, где они описывают чудищ. С цветными иллюстрациями и с подробнейшим описанием.

Из книги Парацельса Ласка не узнал никого. Другая книга содержала страницы с иллюстрациями и текстом на польском, переплетенные в чередовании со страницами перевода на немецкий. По этой книге Ласка опознал ведьм, оборотня, лешего, водяного, кикимору. Пары чудищ в книге не нашлось, и Тони их зарисовал по описанию. В третьей книге под деревянной обложкой лежали непрошитые листы с рисунками и сопроводительным текстом. По-видимому, плоды изысканий Службы Обеспечения.

С поющим колдуном и зеленоволосой ведьмой Ядвигой Фредерик раньше сталкивался.

— Та еще парочка, — сказал он и почесал правую ногу, — Живучие до изумления.

— Встречались?

— Было дело.

— У вас в книге еще Вия нет.

— Ты ушел от Вия живым? — удивился монстрописец Тони.

— Но Вий от него живым не ушел, — ответил Фредерик.

— Что он такое? — спросил Ласка.

— Король гномов, только не наших, а восточных. Там у них все сложно, мы еще не разобрались. У восточных чудищ общество устроено сложнее, чем у наших тут. Есть истинная сущность, а есть вид, в котором они людям показываются. То, что вы называете «водяной», «кикимора», «русалка», это не виды чудищ, а на человеческий взгляд должности. Те же водяные в неделе пути друг от друга могут быть друг другу вообще не родня и по сути другая тварь. Кто-то может происходить от тех еще духов, которые мало не с сотворения мира род ведут. Кто-то бывший человек, которого ребенком из нашего мира забрали. Один польский колдун начал писать энциклопедию наук, послал черта составить классификацию восточных чудищ. Черт со сломанной ногой вернулся, пан главу про чудищ из книги убрал. Но мы добыли черновик. Перевели, переплели, тебе показали.

— А что за колдовство с ожившими мертвецами? В ваших книгах такого нет. И у нас слышал сказки про покойников, но они там толпой при оружии не ходят.

— Totentanz. Пляска смерти. Когда лет двести назад началась чума, по всей Европе лежали горы неотпетых покойников. Некоторые колдуны, а колдунов чума не берет, решили, что будет очень забавно попробовать их поднять. Попробовали. Получилось. Заставляли покойников плясать и в барабаны бить. Как только ни глумились. Ну и воинов, конечно, поднимали для таких вот дел.

Тони достал переплет с пометкой Totentanz. Ласка полистал старые и почти новые пергаментные листы. Написано разными художниками в разном стиле. На обороте каждого листа чернильная пометка почерком Тони. Год от Рождества Христова, местность, еще какие-нибудь детали. Отсортировано по датам, новые сверху. Чем дальше, тем старше, а потом начинаются совсем новые листы, перерисованные переписчиком. Скелеты с оружием появлялись примерно с середины подшивки.

— Часто у вас такое? — спросил Ласка.

— Редко. Простые покойники как боевая сила бесполезны. Только крестьян пугать. Воины, особенно не совсем давно погибшие, другое дело. Но у нас обычно хоть как-то да отпоют. Если только после больших битв просто в яму покидают. Но потом все равно отпоют.

— У нас если танцы мертвецов не в ходу, то из реки и болота, как в Дубровно, покойников выковыривать, чтобы отпеть, никто не будет. Как вернусь, расскажу кому положено, чтобы все такие места проверили и отпели.

Потом поговорили про Чорторыльского.

— С душегубами мы сталкивались, — сказал Фредерик и почесал левый бок, — Атаман и Кшиштоф практически неубиваемые, остальные — как карта ляжет. Медведь-то бурый был?

— Бурый.

— Значит, черный не выжил, — Фредерик довольно улыбнулся и почесал грудь, — Жаль, что я не могу тебе многого рассказать. Твой отец был славный воин, а ты пока не знаю кто. Если вернешься с черным дестрье, могу взять к нам на службу.

— Я, когда вернусь, сначала бате живую воду привезу, — вздохнул Ласка.

— Правильно. Батю тоже приглашай. Нам нужны умные, смелые, надежные и не болтливые люди. Последнее условие самое сложное. Ладно, на обратном пути обсудим.

Наступило время обеда, и слуги принесли тушеной капусты с тмином и свиной рулькой. К трапезе присоединился Нострадамус.

— Вы ведь мастер предсказаний? — спросил Ласка.

— Да, — гордо ответил мэтр.

— Мне пан Твардовский составил такой странный гороскоп…

— Геоцентрические гороскопы — полная ерунда.

— Бывают другие? — смутился Ласка.

— Все нормальные предсказатели последние несколько лет оперируют исключительно гелиоцентрическими. Но с точки зрения Церкви это несколько преждевременно. Ждем, пока преподобный Коперник официально опубликуется.

— Сильно сложно составить гелиоцентрический?

— Неделя работы, если не торопиться.

— Я просто спросил. Завтра уезжаю из Вены.

— Мессир, вы что-то поручили нашему новому другу? — спросил Нострадамус у Фредерика.

— Да. Разузнать насчет коня.

— Хорошо, — Нострадамус внимательно посмотрел на Ласку, — Иногда предсказания приходят в мои мысли сами, и я потом проверяю их по звездам. Берегите голову, молодой человек.

— В каком смысле?

— Во всех. Вам ее могут заморочить, а могут отрубить. Вас могут поставить в такие условия, чтобы вы сам себе отрубили голову и принесли на блюдечке. Буквально.

— Чертовщина какая-то.

— Нет. Абсолютно исключено. Чертовщина у вас на пути будет, но в другом месте. В других местах, я бы сказал. И уже была, начиная с последнего Рождества, минимум три раза.

Ласка пожал плечами и поднял чарку во славу Господа.

Под вечер, устав говорить и слушать, объевшись и обпившись, Ласка тепло попрощался с Фредериком и пошел на постоялый двор, надеясь, что Вольф жив-здоров. Хотя что с ним случится, не утонул же у самого берега. Если бы немца поймали, то загадочная Служба Обеспечения бы об этом точно знала.

Интересно, есть ли у великого князя Ивана такая же служба, которая охотится на чудовищ? Наверное, есть, только о ней не говорят на каждом углу. Надо будет в Москве туда попроситься. А этот Фредерик человек хороший, но батя запретил давать латинскую присягу, то есть, устраиваться на службу к католикам. И с чем они на чудищ ходят? С латинской молитвой и неправославной святой водой? Нет, ну их в баню. Даст Бог, будем общего врага бить, да и еще раз встретимся.

На постоялом дворе его предсказуемо ожидал живой и здоровый Вольф.

— Я чуть не утонул, — сказал он, — Пока выбрался, тебя и след простыл. Потом гляжу, ты из лодки выходишь, и на берегу толпа. Драться, думаю, поздно. Ходил по вашим следам. Думал, отбить тебя надо, да ты ходил не как пленный. Потому и не полез. Смотрю, птицы у тебя нет? Отдаем саблю? Твардовскому или сразу Чорторыльскому?

— Ни то, ни другое. Едем к королю Франциску.

14. Глава. Добро пожаловать в Париж

Прекрасен стольный город Париж при ясной погоде! Дома пусть местами и не каменные, улицы пусть местами и не мощеные. Кого бы это волновало, пока в Париже есть дамы и кавалеры! Девицы ходят как по ниточке, бедрами вертят, грудью покачивают, глазками стреляют. Иные и волосы под платок не прячут. Дамы замужние туда же, как посмотрят на добра молодца, так прямо глазами раздевают. Даже Вольфу достается, хотя и не добрый он, и не молодец.

Кавалеры местные хороши. Благородные при мечах, черный народ при ножах, а по правде не всегда и различишь, у кого титул без денег, у кого деньги без титула, а у кого и с тем, и с другим порядок. На дам смотрят с достоинством и с интересом, под задорными взглядами не смущаются.

Разврат творится и на правом берегу Сены, и на левом, а особенно посередине, на острове Сите. Если прислушаться, то и средь бела дня услышишь такое, чем православным ближе к закату положено заниматься. Если принюхаться, то и не различишь, это от кавалера дамами пахнет, или от дамы кавалерами.

Пруторез и даже веревку Ласке вернули, а прочее имущество никто и не отнимал. C двадцатью имперскими талерами денег хватило до Парижа, еще и на обратную дорогу осталось.

Путь из вассальных Императору земель, где говорили на очень разных говорах, но одного немецкого языка, занял больше трех недель. И еще неделю по землям, где говорили по-французски, с носовым мычанием. Этот язык ни Ласка, ни Вольф не знали и с трудом пытались объясниться то по-немецки, то на латыни. Слава Богу, что в стольный и торговый город Париж по большой дороге часто ездили немцы, и среди придорожного населения находились люди, знающие язык соседей. Вольф на каждом ночлеге спрашивал, где честному немцу остановиться через сутки пути на запад, так и ехали эстафетой по рекомендациям из рук в руки.

В немецких землях из дерева не строились вовсе. Рыцари жили в каменных домах, народ попроще в фахверковых, из деревянного каркаса, заполненного не пойми чем. Ласка на первый взгляд сказал «из говна и палок», но присмотрелся и понял, что технология требует не только палок и наполнителя, но еще точного расчета и некривых рук. Если сделать каркас кое-как, то он непременно упадет, а у немцев по сто лет стоят и ничего.

Что не понравилось в жизни немцев, так это постоянные заставы на пути. Каждый граф, князь или вольный город огораживался заставами, которые брали с проезжих пошлины.

«Вернусь домой, скажу великому князю Ивану, чтобы у нас таких порядков не заводили под страхом смертной казни», — подумал Ласка. Этак каждый боярин, если на немцев насмотрится, выгородит себе кусок большой дороги и примется грабить всех встречных-поперечных.

На окраине Париже остановились, как обычно, на «немецком» постоялом дворе. Вечером местная сказительница, которой молодая ученица аккомпанировала на дудке и на лютне, рассказала полному залу приезжих сказку про горгулью.

— Меня зовут несравненная Колетт, и я лучшая сказочница в Париже, — представилась рассказчица.

Симпатичная. Настоящая француженка. Видно, что не молодая, ей за тридцать, но очень привлекательная. Ни одной морщинки, густые черные волосы, стройная.

— Мне помогает ученица Амелия.

Амелия скромно поклонилась. Хорошенькая девушка, ровесница Ласки. Тоже француженка, тоже брюнетка, но не сказать, что на одно лицо с Колетт. Женщины не любят быть на одно лицо.

Колетт под аккомпанемент Амелии рассказала историю про горгулью.

Во времена доброго короля Дагобера, много столетий назад, в реке Сене, ближе к Руану, чем к Парижу, завелось водное чудище горгулья, похожее больше на дракона, чем на змею. Горгулья ходила на четырех лапах, а некоторые успевшие от нее убежать очевидцы утверждали, что она не только топила корабли, но и пыхала огнем. Нет, это не дракон. Драконы с крыльями и летают, а горгулья плавала.

Рыцарей в то древнее время еще не было. Ни в смысле тяжелого всадника, потому что настоящих надежных доспехов, таких, как сейчас у рыцарей, тогда и за вес золота купить не получилось бы. Ни в смысле потомственного профессионального воина, потому что даже идея вассалитета появилась намного позже. Ни в смысле высокой морали с верностью королю, заботой о прекрасных дамах, стремлением к подвигам.

Но воевал тогдашний мир непрерывно. И с людьми, и с чудовищами. Только вместо рыцарей в современном смысле этим занимались прославленные воины, которые хорошо умели убивать и грабить. Воины спросили, нет ли у горгульи золота. Узнали, что нет. Спросили, не отдадут ли принцессу в обмен на голову горгульи. Узнали, что нет. Развели руками и отправились более выгодными делами заниматься.

Христианство в тогдашнем Париже, не говоря уже про окрестности, приняли далеко не все. Официально король Хлодвиг крестил своих подданных задолго до Дагобера, но на деле крестьяне поклонялись деревьям и приносили в жертву животных.

Язычники пришли к тогда еще не святому Роману, архиепископу Руана. И сказали, что если с ним и правда Бог, про которого он говорит, то пусть Бог поможет победить горгулью. Если же горгулья окажется сильнее, чем епископ, то местные вместо церкви пойдут к ней на поклон, пообещают откупиться хоть монетой, хоть и девушками. Сыновей, как всегда, никто не предлагал. Мужчины в хозяйстве всегда нужны, а баба с воза — кобыле легче.

Надо сказать, что раньше священники были не в пример смелее, чем сейчас. И к Богу ближе. Святой Роман отправился изводить огнедышащее чудище самостоятельно, уповая на Божью помощь и одного прихожанина, приговоренного к смертной казни, которого все равно не жалко. Добрый меч или копье на то время стоили столько, что и епископу не по средствам. Вместо оружия Роман взял более привычные кропило с кропильницей и епитрахиль. Просил топор или на худой конец дубинку, но прихожане пожадничали и не дали. Топор денег стоит, а епископа, если что, нового пришлют.

На берегу реки Роман нашел логово горгульи, но сам не полез и отправил смертника потыкать в нее палочкой. Горгулья проснулась, вышла и удивленно посмотрела на священника. Конечно, она нисколько не испугалась безоружного человека. И догонять не бросилась, потому что он не убегал. Святой Роман, пока горгулья зевала и протирала глаза, нарисовал на ней крест святой водой. После чего горгулья разрешила привязать себе на шею епитрахиль и отвести себя в город.

В житие святого записано, что горгулью тут же и сожгли на площади, но огнедышащая голова предсказуемо оказалась огнеупорной и не сгорела. Поэтому ее в доказательство выставили у входа в собор. Если можно назвать собором тогдашнюю церковь.

На самом деле, как мне бабка рассказывала, а ей ее бабка и прочие предки, на горгулье до самой ее смерти пахали поля, обжигали кирпичи, варили суп и ездили к девкам в соседнюю деревню. Потом зверушка сдохла, тушу сожгли, но голова по понятным причинам не сгорела, и ее выставили у входа в собор.

— Это была единственная горгулья за всю историю? — спросил кто-то из слушателей.

— Нет. Искать доченьку пришла матушка-горгулья. Вышла на дорогу и увидела, как Святой Роман едет на горгулье верхом, а на той еще и крест нарисован. Святой Роман поднял руку, чтобы перекрестить матушку-горгулью, но та успела убежать и закрыть дверь с другой стороны. Роман для большей надежности нарисовал на двери крест святой водой.

— И с тех пор, как из пещеры под Вавельским замком, из-под земли под Парижем ничего подобного не вылезало? — спросил Вольф.

— Вылезало. Как раз недавно, красавчик, — ответила Колетт и подошла к Вольфу поближе, — Большущий конь оттуда выходил.

— Что за Вавельский замок? — спросила она полушепотом, наклонившись к Вольфу.

— Это тоже хорошая такая легенда про чудовище из-под земли.

— Расскажешь?

— В славном городе Кракове есть холм. На холме замок, а под холмом пещера, — начал Вольф, — Из которой в незапамятные времена к Висле выходил живоглот, Тогда еще даже замка не было, но город уже был. Город не город, так, деревня за частоколом. Из приличных домов — башня и церковь. Легенда гласит, что дракон требовал себе по корове в неделю, а если корову не давали, съедал человека. Это я думаю, люди врут. Они говорят, что этот дракон глотал добычу целиком, а целиком глотают не драконы, а змеи. Видели дракона?

— Только на картинках, — ответил кто-то из слушателей, и остальные согласились.

— Я тоже только на картинках. Но по всем легендам дракон не змея. У него и пасть не змеиная, и зачем он, как ты думаешь, огнем пыхает? Драконы едят только жареное мясо, откусывают кусочками и не объедаются.

— А то не взлетят?

— Конечно. Как можно взлететь с коровой в брюхе?

— Да, верно. И змеи так часто не едят. Ужи или гадюки проглотят мышь и неделю-другую сыты. Если змей большой, то он и корову проглотит, но ему на месяц хватит.

— Может быть, там несколько змеев кормились, — сказал Вольф, — Там, наверное, выход был из подземного мира, а в подземном мире, если русские сказки послушать, больших змеев полно.

Ласка вспомнил, что и правда, герои сказок часто попадали в подземный мир и сражались там или с непосредственно змеями, только большими, или с чудищами, которых сказители называли змеями, и даже многоголовыми змеями, но те умели ездить верхом и сражаться оружием.

— Тогдашний князь Крак прикинул, что этак и город можно закрывать, а он только что отстроился, — продолжил Вольф, — Приказал сшить из шкур чучело барана, набить его серой и отдать живоглоту. Одни люди говорят, что князь или его дети сами из шкур чучело шили, другие, что князь вообще не при чем, это сапожник шил, третьи, что змея извели сыновья князя. На самом деле, все правы и все неправы. Князь придумал план и назначил исполнителей. Дело серьезное, поперек князя никто не полезет со змеями ссориться. Шили чучело, конечно, сапожники. Кто еще будет шить из кожи, как не сапожники.

— К дракону на поклон с чучелом могли и княжичи пойти, — предположил Ласка, — Сапожники, по-моему, не особо рисковый народ.

— Уверен? — Колетт облокотилась на стол в сторону Ласки, теперь демонстрируя Вольфу обтянутые платьем талию и задницу.

— Не очень, — ответил Ласка.

— Есть тут сапожники? — спросила сказительница, выпрямившись.

Поднялся мужик из-за дальнего стола.

— Ты бы понес чучело на корм дракону?

— Да Боже упаси! — отмахнулся сапожник.

Все рассмеялись.

— Живоглот принял чучело за барана и проглотил, — продолжил Вольф, — Почувствовал жажду, пополз к Висле и пил, пока не лопнул. Здесь легенде можно верить, но с оговоркой. В северных морях живет чудо-юдо-рыба-кит. Если этот кит случайно выбросится на берег, то он за несколько дней сдохнет, потом протухнет, потом раздуется и лопнет. У него шкура крепкая, раздуваться может долго. Живоглот наверняка также. Не лопнул от того, что много воды выпил, а отравился, уполз в пещеру, там сдох, протух и через несколько дней уже лопнул в клочья.

— Про китов мы слышали, — кивнула Колетт, — Слышали мы про китов?

— Слышали, слышали, — ответили из-за столов.

— А если в этот Краков ходили покушать и другие змеи? — спросила она Вольфа.

— Открыли дверь, понюхали, закрыли дверь, — усмехнулся Вольф, — И вычеркнули ее со своих карт. С тех пор из пещеры под Вавельским замком ничего такого не выползало. Теперь про коня расскажи.

— Из-под земли или еще откуда взялся тот конь, никто на самое деле не знает, — начала сказительница, — Королевский конюший по всей округе гонцов рассылал, и никто не признался, что видел, как мимо него проезжал всадник на огромном черном коне, у которого из ушей дым идет, а из пасти огонь пышет. И всадника-то поначалу никто не видел, а появился как из ниоткуда страшный конь. Не дикий, не беглый, а хозяйский. Под седлом и в узде, только всадника не видно.

— Невидимый всадник, — удивился Ласка, — Или беглый конь?

— Потом поняли, что беглый конь, когда он набрел на королевские конюшни и принялся королевских племенных кобыл портить.

— Вот скотина.

— Куда ему, бедному деваться, — ответила сказительница, — Рыцарские кони ему более-менее под стать, а крестьянские как овца для быка.

— Лопнут? — спросил кто-то.

— Я бы на их месте лопнула. Мне больше по нраву вот такие красавчики, — и она погладила Вольфа по макушке.

— У больших пород свои кобылы должны быть. Иначе как бы они до наших дней дожили? — спросил другой слушатель.

— Вот как-то в наши края не табун приблудилcя. Охрана королевской конюшни этого коня сразу с первой кобылы заметила, но сделать ничего не смогла. Позвали рыцарей. Рыцари ловили — не поймали. Конь одним прыжком дом перемахивал или речку. Позвали священника, но священникам нынче до святого Романа Руанского далеко. Епископ даже и не пошел, а приходской кюре кадилом помахал — не изгнал. Однако же, молодой семинарист из засады того коня святой водой облил. Не взяла чудище святая вода. Получается, то Божья тварь, а не нечисть или, прости Господи, нежить.

— Даже и не пойму, проще стало или сложнее, — сказал Ласка.

Колетт прошла между столами, расписывая, насколько стало все плохо.

— Черный конь одну за другой кобыл портит. Главный королевский конюший объявления по округе развесил. Сетями ловили — не поймали. Запаслась стража арбалетами и аркебузами, решили того коня насмерть извести. Но вдруг, откуда ни возьмись, пришел к королевскому конюшему большой человек, косая сажень в плечах. По-французски через толмача говорил. Сказал, что звать его Буря-богатырь…

— Буря-богатырь? — переспросил Ласка.

— Похоже. Знаешь такого? — сказительница повернулась так резко, что платье крутнулось, и подол поднялся до колена.

— Какие ножки, — тихо восхитился Вольф.

— Сказку про него слышал, — ответил Ласка, — Про него, про названных братьев и про змеев многоголовых. Только не понял, у какого короля он на службе. Вроде и русский, а у нас ведь в Москве не король, а великий князь.

— С тебя сказка, но сначала я доскажу. Ехал Буря-богатырь по делам, да напала на него большая змея и укусила ядовитыми зубами. Пока лежал-лечился, конь убежал попастись. И говорят, снял он рубаху, а у него из левого бока кусок тела с ребрами вырезан, — сказительница схватилась за свой левый бок, — Змея укусила, а он вокруг укуса мечом обвел, чтобы яд до сердца не дошел.

Все слушатели вздрогнули.

— Отвез Бурю-богатыря королевский конюший на пастбище. Прибежал туда этот конь. Из ушей дым идет, изо рта пламя пышет. Буря-богатырь свистнул, что деревья задрожали. Конь к нему подбежал и давай ластиться как к родному. Поднялся на задние ноги, передние на плечи поставил.

— Силен дядька, — присвистнул кто-то.

— Буря-богатырь на коня вскочил, попрощался и никакой награды не взял. Дал шенкелей, да только его и видели. И куда подевался, никто не знает, но ни по одной дороге не проехал, как под землю канул, — закончила сказительница.

Настала очередь Ласки рассказывать про Бурю-богатыря. Историй про него он слышал немало. Как будто этот богатырь жил где-то рядом, и бабки с няньками сплетничали о нем на базаре.

— В некотором царстве, в некотором государстве жил-был король со своей королевою, — начал Ласка, — Прожили они как муж с женой десять лет, а детей не нажили. Послал король по всем царям, по всем городам, по всем народам: кто бы мог полечить, чтоб королева понесла?

Съехались князья и бояре, богатые купцы и крестьяне, доктора ученые и плуты с мошенниками. Король накормил всех досыта, напоил допьяна и начал выспрашивать. Надавали разных советов, но никто не взялся за результат головой ответить. Один только взялся крестьянский сын и то по глупости ляпнул, а назад отыграть застеснялся. Король дал ему полную горсть золотых дукатов и назначил сроку три дня. Или меч и голова с плеч.

Крестьянский сын взяться взялся, а что королю насоветовать, того ему и во сне не снилось. Вышел он из города и задумался крепко. Попалась ему навстречу старушка: «Скажи мне думу свою крепкую; я человек старый, все знаю». Он ей и говорит: «Вот, бабушка, взялся я королю сказать, от чего бы королева плод понесла, да сам не знаю». Старушка отвечает «Поди к королю и скажи, чтоб связали три невода шелковые. В море под окошком есть щука златокрылая, против самого дворца завсегда гуляет. Когда поймают ее, да изготовят, а королева покушает, тогда и понесет она детище».

Крестьянский сын поехал ловить на море. Закинул три невода шелковые — щука вскочила и порвала все три невода. В другой раз кинул — тоже порвала. Крестьянский сын снял с себя пояс и с шеи шелковый платочек, завязал эти невода, закинул в третий раз — и поймал щуку златокрылую;

Король приказал эту щуку вымыть, вычистить, изжарить и подать королеве. Повара щуку чистили да мыли, помои за окошко лили. Пришла корова, помои выпила. Как скоро повара щуку изжарили, прибежала девка-чернавка, положила ее на блюдо, понесла к королеве, да дорогой оторвала крылышко и попробовала. Все три понесли в один день, в один час: корова, девка-чернавка и королева.

Через несколько времени приходит со скотного двора скотница, докладывает королю, что корова родила человека. Король не успел услышать, как бегут сказать ему, что девка-чернавка родила мальчика точь-в-точь как коровий сын, а вслед за тем приходят докладывать, что и королева родила сына точь-в-точь как коровий — голос в голос и волос в волос.

Росли мальчишки не по дням, а по часам. Один назвался Иван-царевич, другой Иван девкин сын, третий Буря-богатырь Иван коровий сын. Заслышали в себе силу могучую, богатырскую, приходят к отцу-королю и просятся в мир погулять, людей посмотреть и себя показать.

Бросили они жребий, кто промежду троих будет старшим. Выпадало все быть старшему Буре-богатырю, да другим Иванам это не нравилось. Попрощались они с Бурей-Богатырем и пошли в змеиные края, где выезжают из моря черного три змея шести-, девяти- и двенадцатиглавые.

Вернулся Буря-богатырь к королю, да король осерчал и его обратно к братьям отправил. Догнал он братьев близ моря черного у калинового моста через реку Смородину. У того моста столб стоит, на столбе написано, что тут выезжают три змея.

В первую ночь взялся сторожить Иван-царевич, да уснул. Вышел из моря змей шестиглавый; свистнул-гаркнул молодецким посвистом, богатырским покриком: «Сивка-бурка, вещая каурка! Стань передо мной, как лист перед травой». Конь бежит, только земля дрожит, из-под ног ископыть по сенной копне летит, из ушей и ноздрей дым валит. Змей сел на него и поехал на калиновый мост. Встречает его на мосту Буря-богатырь коровий сын, да говорит, давай биться. Змей отвечает, а давай. Срубил Буря-богатырь ему все головы, тело на куски порубил, а коня Ивану-царевичу отдал.

Другую ночь взялся сторожить Иван-девкин сын, да уснул. Выехал девятиголовый змей. Буря-богатырь ему головы поотрубал, коня Ивану-девкину сыну отдал. Третью ночь взялся сам Буря-богатырь сторожить, и выехал двенадцатиголовый змей. Буря и этому головы поотрубал, а коня себе оставил.

— Похоже, тот самый воин и тот самый конь, — ответила Колетт, — Жизнь такая штука. Другой раз истории веками из уст в уста передаются, а другой раз и при нашей жизни всякая невидаль случается.

— Историй-то много еще про Бурю-богатыря. Есть еще про Бабу-Ягу и трех ее дочерей. Да про Марью-королевну, — сказал Ласка.

— Погоди с историями, — сказал Вольф, — Что за конюшни такие, где больших коней разводят? Далеко отсюда?

— Вообще по Франции лошадей много где разводят, а пастбище, куда тот конь набегал, это пару дней пути к югу от Парижа, — ответил за сказительницу корчмарь, — Королевская племенная конюшня. Коней там хватит армию снарядить. Все как на подбор французской породы дестрие, не в плуг и не в телегу, а под седло и в бой.

— Если хочешь, могу туда проводить, — Колетт села на колени к Вольфу, — Но сначала надо промочить горло.

15. Глава. Всем коням конь

Утром Ласка проснулся в комнате наверху один. Вольф, похоже, провел ночь с Колетт. Спустился вниз за завтраком, подсел к Амелии. Та сидела за угловым столом, привалившись к стене. Грустная-грустная, немного простуженная и с соломой в волосах.

Прибежал подавальщик и поставил на стол большую сковородку с яичницей и доску с нарезанным толстыми ломтями белым хлебом.

Тут же и Вольф появился, откуда ни возьмись. Как на запах прибежал.

— На тебе как черти скалу пахали, — сказал Ласка, уж больно усталым выглядел друг.

— Сказал бы я, кто что на мне пахал, — ответил Вольф.

— Не говори.

— Меня на сеновал выгнали, — сказала Амелия и посмотрела на Ласку, — Лучше бы к тебе пошла.

Взгляд обещал много интересного, но Ласка не соблазнился.

— Я обещал родителям, что не буду ложиться с католичками, — ответил Ласка, немного перекусив.

— Может, я не совсем католичка, — надула губки Амелия.

— Как это?

— Может, я ведьма.

— Ведьма? — удивился Ласка.

— Да, ведьма, — гордо ответила Амелия, — Что теперь, сожжешь меня?

— Зачем? Я дома-то ведьм не жгу, а на чужбине тем более не буду.

— У вас тоже есть ведьмы?

— Есть, как им не быть, — Ласка пожал плечами, — Кто-то зубы заговаривает, кто-то порчу наводит.

— И что вы с ними делаете?

— Ничего особенного не делаем. Обычно они до старости доживают.

Про то, что в мире есть ведьмы, Ласка знал с детства из сказок на ночь. И во взрослом мире тоже открыто говорили про знахарок и травниц. Даже бабки-повитухи могли быть немного колдуньями. Насчет колдовства он слышал про сглаз, порчу, скисшее молоко и прочую бабью ерунду, от которой или откупиться можно, или батюшка отмолит. В целом впечатление складывалось, что ведьмы это не что-то особенное из потустороннего мира, а привычная часть русского общества. Маленькая и не очень значимая.

Аналогично и про чудищ. Лешие, водяные, домовые, русалки всякие. Мало ли чего сам не видел, про что люди говорят. Вятку или Устюг тоже из Москвы не видно, а они есть. В Дубровно он, встретив ведьм и чудищ, не впал в панику, как если бы встретил что-то категорически не вписывающееся в известную картину мира. Ну ведьмы, ну чудища. Слышали, знаем. Голова, сердце, огонь.

Европейский обычай ловить и жечь ведьм, про который по пути вместе с прочими особенностями западной жизни рассказал Вольф, Ласку несколько удивил. Исходя из предположения, что католики не совсем дураки, чтобы без причины кого-то пытать и предавать такой страшной смерти, он подумал, что без православных духовных скреп нечисть совсем распоясалась и настолько мешает жить крещеному люду, что аж до самых верхних уровней дошло. Вольф подкрепил это предположение, рассказав, что европейские ведьмы не просто бубнят и шепчут по избушкам, а поклоняются непосредственно дьяволу. Это, конечно, за гранью, и за такое надо наказывать.

Для полноты картины Вольф рассказал еще и что под топор правосудия попадают не только настоящие колдуньи, но и всякие случайные бабы по ложному оговору. Здесь Ласка нисколько не удивился. Какое может быть праведное правосудие у неправославного духовенства?

В отношении местных европейских традиций Ласка придерживался правила, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Но никоим образом не собирался исполнять на чужбине обязанности блюстителя местных порядков и, тем более, палача.

— То есть ты бы нормально лег в постельку с ведьмой? — уточнила Амелия.

— Я обещал и с ведьмами не ложиться, — сказал Ласка.

— А еще с кем?

— С жидовками и с татарками.

— Если очень надо, в Париже можно достать мавританку. Или я могу покраситься, что не отличишь.

— Не надо, — обрубил Вольф, — Мы не за этим приехали.

За столик села Колетт, свеженькая, как будто ночью изо всех сил выспалась.

— Доброе утро, красавчики.

— Колетт, можно я следующей ночью лягу с Лаской? — спросила Амелия.

— Нельзя, — нахмурилась Колетт, — Ты невинная девушка. Я бы попросила ее не портить. У нас на это событие свои планы.

Амелия демонстративно облизала губы и провела языком за щекой. Ласка не понял, Вольф улыбнулся краем рта, а Колетт нахмурилась.

— Ты как первый раз во Франции, — сказала Амелия, глядя на Ласку, — Хочешь, я под мавританку покрашусь?

— Первый раз, — ответили Ласка, — Батя говорил, что за морем черные люди живут, но никаких мавританок я даже на картинках не видел. И не жалею. Девица должна быть личиком белая, щечками румяная, а не черная как черт.

— Что за шутки с мавританками? — строго спросила Колетт.

— Он обещал родителям, что не будет ложиться с католичками, с ведьмами, с татарками и с жидовками, — сказала Амелия.

— Точно? — Колетт посмотрела на Ласку.

— Вот те крест.

— Долго ты в пути?

— С Пасхи.

— И с кем ты ложился?

— Ни с кем.

— Колетт, перестань, — сказал Вольф, — Мы сюда по делу приехали, а не для…

— Любви?

— Совершенно не для любви.

— Как можно приехать во Францию не для любви?

— Немцу можно.

— Из тебя немец, как из меня монашка. У тебя на наглой морде написано, что ты вор и аферист. Соблазнил бедную девушку.

— Кого? — удивился Вольф, — Это ты тут бедная девушка?

— Ах да, ты точно немец. Прикинул, сколько мне лет, прикинул, сколько у меня денег и не стесняешься мне бросить это в лицо.

— Entschuldigen Sie.

— И такой мерзкой фразой ты извиняешься? Нет, чтобы сказать «excusez moi».

— Другие в знак уважения шею гнут, а немцы язык ломают, — сказал Ласка, — Такое без особого желания не выговоришь.

— Согласна, — кивнула Колетт, — Итак, что вы здесь хотите украсть?

— Почему украсть-то сразу? — возмутился Вольф, а Ласка опустил глаза.

— Вы что, сюда на заработки приехали? Или за покупками?

— Черт, — Вольф сделал паузу и решился, — Нам нужен конь.

— Тот, про которого я рассказывала? Так его хозяин забрал.

— Нет. Обычный черный дестрие. Породистый жеребец.

— Серьезно? Где вы, и где дестрие? Кто из вас цыган? Вы представляете, что это за кони? С ними надо заниматься с раннего возраста. Просто взять и увести из-под рыцаря боевого коня не по силам никому, кроме, может быть, другого рыцаря. Или цыгана, если уж на то пошло.

— Я говорю по-лошадиному, — признался Ласка.

— Кто тебя научил? Разве люди могут говорить с лошадьми? — удивилась Колетт.

— Дар Ужиного короля моему далекому предку. Передается по мужской линии.

— О! Тогда какой-то шанс у вас есть. Поедем обшаривать конюшни мелких рыцарей, вдруг у кого дыра в заборе?

— Нет. Нам нужен жеребец королевских кровей из королевской конюшни.

— Готовы из-под короля увести?

— Можем. Но я бы не стал. Боевого коня из-под кого-то уводить последнее дело. Их надо жеребятами брать.

— Поэтому мы хотим увести коня не от самого короля, а из королевской племенной конюшни. Говорят, одна есть где-то тут, в паре дней пути от Парижа, — добавил Вольф.

— Могу, наверное, помочь, — задумчиво сказала Колетт, — Но в обмен на что?

— Должен буду, — ответил Вольф и подмигнул.

В тот же день все вчетвером, с Колетт и Амелией, переехали из парижской корчмы на постоялый двор на большой дороге, где селились купцы, ведущие дела с королевской племенной конюшней. Заведение большое, приличное и не дешевое.

Вольф сразу же вызвался пойти на разведку. Не было его один день и одну ночь. Вернулся.

— Конюшня здесь не в смысле здание, как конюшня при замке или постоялом дворе, — сказал он, — Целоеогромное хозяйство со зданиями и площадками. Вокруг стена. Не крепостная, но лошадь не перепрыгнет.

— С пастбища угоним?

— С пастбища я бы коня воровать не взялся. Среди бела дня тем более. Там пастухи и охрана верхом. Мне от них верхом не уйти, а тебе — не знаю. На своем коне под седлом ты бы, наверное, ушел. Но на краденом без седла — не верю.

— Ладно. У нас на Руси тоже такого нет, чтобы конокрады средь бела дня у пастухов коней уводили. Если только ватагой да весь табун, но это не наш случай.

— Не наш. Поэтому уведем ночью из-под крыши. Там вокруг стражи видимо-невидимо. Видимо — это караулы, пейзаж украшают. Невидимо — это настоящая стража и есть, которая от воров.

— Как тогда мы внутрь попадем? Как коня выведем? — спросил Ласка, — Ведь знать бы еще какого. Да боевого коня чтобы вывести, взнуздать надо и не веревочкой.

— Есть там с краю старое здание под черепичной крышей. У входа охрана не стоит, а внутрь только конюхи ходят. Снаружи на стене надпись «Natalie a de beaux lolos», но это у немцев надписи соответствуют содержимому, а у французов не очень. Внутри должен быть конь.

— Ты видел, что внутри конь?

— Нет, но слышал. Ржет и копытами бьет.

— А это жеребец или кобыла? Какого цвета?

— Стражников спрашивать без толку, а вот конюха я выследил, который этому коню овса задает. Нос у него красный и с прожилками.

— Любитель выпить? Надо с ним поговорить.

— Здравствуй, Жан, — за стол к конюху подсели двое иноземцев. Один вроде как не француз, а второй, судя по изогнутой сабле, мог оказаться и вовсе турком.

— Здравствуйте, гости столицы, — нейтрально ответил Жан.

— Я смотрю, ты у короля ведаешь племенными жеребцами? — начал разговор тот, что не француз.

— Где это на мне написано? — недовольно спросил Жан.

— У тебя на плечах дублет из сукна, что выдают дворцовым слугам, а на туфлях пятна конского навоза. По лицу видно, что ты человек солидный и не какими-то мулами занимаешься.

— Это да. И что вам от меня надо?

— Мы приехали издалека. Скоро уже обратно пора. Как вернемся, спросят нас друзья-товарищи, какие во Франции кони у самого короля и у его добрых рыцарей? А нам и ответить пока нечего. Не пускают нас в королевскую конюшню. По справедливости мы бы и рады послушать, что молва говорит, раз уж нам дома на слово поверят. Да только было бы кого послушать.

— Вон оно что. Я уж было заподозрил, что вы какую лошадь украсть хотите.

— Это ты зря. Ты же нас тогда узнаешь, если у себя в хозяйстве увидишь. Тревогу поднимешь. Поэтому мы тут уже доброго вина заказали, а ты нам про королевские конюшни расскажи.

Трактирщик поставил на стол глиняный кувшин и три чистых кружки. Подбежала девушка, поставила огромное блюдо со свиными ребрышками.

— Эк вы основательно к делу подходите, — сказал Жан, — Грех отказать.

— За прекрасных дам! — поднял кружку Вольф.

— За дам! — повторили остальные.

Жан начал рассказывать в том порядке, как обходит подопечных. Лошади, молодняк, жеребцы-производители. Ласка и Вольф внимательно слушали, но ни один конь пока не подходил. Ну жеребец, ну черный, только все под присмотром.

— В последней конюшне, — продолжил Жан, — Живет самый злобный жеребец. Черный как совесть ростовщика. Огромный как африканский зверь элефант. Злобный как сторожевой пес. Его погулять на цепях выводят, а кобыл к нему подводить и вовсе боязно, вдруг еще хребет сломает.

— Породистый?

— Здесь как посмотреть. Но, не будь он хороших кровей, его бы давно продали. На него овса выделяют на троих, да на ремонт конюшни, да на конюхов, да на цепи. Вот старший конюх и не напоминает лишний раз. Ему с такой ситуации сплошная польза.

— Вот это диво так диво. Спасибо, друг, выручил. Будет, что дома рассказать.

— Спасибо за угощение!

Ночь Вольф провел с Колетт, а на следующий день сходил на разведку снова. Вернулся недовольным.

— Охрана на воротах королевских конюшен следит, чтобы коней не выводили, а людей там каждый день туда-сюда ходят толпы, — начал Вольф, — Каждую лошадь проверят, и верховую, и упряжную, а людей никто не считает, бумаг не спрашивает. Я вчера днем зашел, сегодня вышел. И ты зайдешь. Только надо другого коня искать. И тогда из другой конюшни, не из королевской.

— Почему из другой конюшни?

— Потому что тут охрана умная.

— У императора не хуже была.

— Там нам повезло, что наша птица жила в отдельной башне, которую хуже всех охраняли. Она, если хочешь знать, за периметром стояла. Понимаешь, что такое периметр?

— Я в геометрии такое понимаю, что тебе и не снилось. И в боевом охранении понимаю.

— Ладно. Начнем с того, что я, хоть и вор, но не цыган. Почему я за этот домик зацепился? Потому что там всего один конь стоит, и ни один конюх внутри не дежурит ночью. Так вот, того жеребца, про которого Жан говорил, увести не получится, хотя он там и один.

— Что не так с жеребцом? — спросил Ласка.

— Посмотрел я на него. Это не конь, а бык хороший. Как головой мотнет, так из ушей дым струится. Из ноздрей тоже струйки дыма, как у дракона. Как фыркнет, через раз огонь из пасти вылетает. Внутри конюшни стойло сложено из обожженных дубовых брусьев такой толщины, что когда коня на прогулку ведут, переднюю стенку разбирают, и каждый брус шестеро конюхов вытаскивают. Для прогулки в ящике лежат цепи толщиной в мою руку и железный хомут.

— Похоже, это тот самый, про которого фон Нидерклаузиц просил узнать, кто на нем ездит.

— Никто на нем не ездит. Считай узнал, свои двадцать талеров заработал. Что дальше?

— Попробую с ним договориться, чтобы по доброй воле с нами пошел.

— А сможешь?

— Что не смочь? Ты же знаешь, что я по-лошадиному говорю.

— Одно дело поговорить, другое договориться. Со мной вот поговорить всякий может, а договориться не всякий.

— Строим план, исходя из того, что я с конем договорюсь, — сказал Ласка и тяжко вздохнул.

— Что вздыхаешь?

— Стыдно, Вольф. Я же честный человек, не конокрад какой.

— А кто у татар под Каширой коней угнал?

— На войне у врага за кражу не считается.

— Ничего, друг. После гусекрада конокрад это даже повышение.

— Тогда достань мне одежду чернорабочего, который там навоз вывозит. Какой бы конь ни был, а навоз у него кто-то да выгребает, так и пройдем.

— Навоз? Ты же сын боярский.

— Горожанин ты, Вольф. Навоз это урожай, это жизнь. Крестьяне говорят, хорошая земля навоз девять лет помнит. Говорят, без молока еще можно прожить, а без навоза никак.

Вольф, как старый опытный плут, без труда провел Ласку через охрану королевских конюшен. Нашел ему рабочий костюм навозника, одолжил тачку с лопатой. Местный скарабей взялся показать помощникам королевские конюшни. Он сам совсем не жаждал лишний раз заглядывать к этому злобному жеребцу. Кто такие эти двое? В худшем случае заезжие издалека конокрады. Тогда их ждет большой сюрприз. Королевские конюшни даже цыгане третьей дорогой обходили. Все потому, что на территории стояла часовня Святого Стефана, покровителя лошадей, и его поминали все местные труженики от главного королевского конюшего до последнего навозника. И еще, наверное, охрана против воров помогает и стены. Но это не точно, не всегда и не всем.

В середине каменного здания стояла ограда из толстенных брусьев. Хороший корабельный дуб. В ограде стоял всем коням конь.

Огромный как лось. Черный как вороново крыло. Дневной свет из оконных проемов переливался на его сверкающей шерсти. Густая грива не сплеталась в косички. Вряд ли кто-то заходил внутрь, чтобы причесать этого зверя, скорее конюшенная нечисть его тоже боялась. Конь фыркнул и показал сверкающие белые зубы, которыми не то, что волка, медведя мог бы пополам перекусить, а руку конюха зажевать вместе с морковкой и не заметить.

Ласка говорил, что не хотел бы уводить взрослого коня, который уже работает с каким-то постоянным наездником. Говорил, что хотел бы увести молодого жеребца. Но этот огромный конь для понимающего человека выглядел молодым жеребцом. По пропорциям, по характеру, по манере двигаться.

— Здравствуй, добрый конь! — сказал Ласка по-лошадиному.

— И ты здравствуй, говорящий человек, — ответил конь, — Люди называют меня Элефант. Зачем пожаловал?

— Сахарку тебе принес, — Ласка снял заплечный мешок и подал коню сахарную голову размером с два кулака.

Конь аккуратно взял угощение, не задев ладоней.

— Давно я не видел людей, говорящих по-нашему. Один только рыцарь Арман здесь лошадиную речь знает, и тот не заходит. Только у тебя говор не местный. Кто ты такой, чужестранец?

— Зовут меня Ласка. Служу великому князю Московскому.

— Это далеко?

— Месяц скачи, не доскачешь. В два-три доскачешь.

— Далеко. Не интересует.

— Бьет тебе челом не московский князь, а император Карл из Вены. Просит погостить. Обещает любить и жаловать.

— Слышал я про этого императора. Говорят, он нашего короля когда-то победил и в тюрьму посадил.

— Правду говорят.

— Не говорят, что он хороший наездник. Не говорят, что по-нашему понимает. Не интересует.

Ласка вздохнул. Чем заинтересовать коня? Волей.

— Скучно тебе тут, добрый конь? Так и скакать разучишься. На цепях, поди, выводят?

— Как пса сторожевого держат, — вздохнул конь, — Только куда от людей бежать? Нет в мире поля бескрайнего, чтобы ходили по нему табуны, сотрясающие землю, и чтобы рос там вкусный овес.

— Что сразу бежать? Ты на прогулку выйди. До Вены несколько недель пути. Мир посмотришь, себя покажешь. Овес от тебя никуда не денется.

— А в Вене что? Опять стойло?

— Не понравится, беги на восток. Чем восточнее, тем люди лучше лошадей понимают. Дальше там Польша, потом Русь, потом татары с башкирами.

— Слышал я про восток. Холодно там и овес не тот.

— Ты сам выбирай, что больше любишь, свободу или овес. Где посчитаешь, что того и другого по справедливости, там и останешься. Только в Вене, будь добр, сразу не убегай. Дай шанс императору, он мудрый человек, попусту не будет доброго коня тиранить.

— Так говоришь, будто в этом мире кони что-то выбирают. Посадят под крышу и конец.

— Так ведь кто знает, какая крыша, какие бревна, какая цепь тебя удержат? От Парижа отойти, и с первой попытки никто не угадает, а вторую ты уже сам не дашь.

Конь задумался.

— Верно говоришь, чужестранец. Но, я смотрю, пришел ты сюда навозником. Значит, не отдает тебе меня Его Величество подобру-поздорову. Достаточно ли ты ловок, чтобы краденого коня до Вены довести?

— Достаточно.

— Покажи свою удаль. Приведи мне сюда течную кобылу.

— Как буду готов, приведу, — сказал Ласка, — Только чур не шуметь.

16. Глава. Полное взаимопонимание

После работы Ласка и Вольф пошли в баню и отмывались там, пока не надоело. Когда от мужчины пахнет конем, это нормально, это по-рыцарски. А когда пахнет навозом от сотни коней, это перебор. Погоня по запаху найдет.

Помывшись, не спеша направились на постоялый двор.

— Тепловата у них баня, — сказал Ласка, — Парилки не хватает. Мылом да теплой водичкой не особо отмоешься.

— Смотря, какое мыло, — сказал Вольф, — Хорошим мылом, да с мочалкой и не такое оттирается. Ты скажи лучше, чего задумал.

— Я вчера смотрел, ночью сторожа внутри стены не ходят, а выпускают собак.

— С пару десятков будет, — подтвердил Вольф.

— Если бы убрать собак…

— Собак я, допустим, уберу.

— Как?

— Я вор. У воров свои тайны.

— Ладно. Верю.

Ласка подумал, что не будь у Вольфа надежного средства от собак, он бы не стал такого говорить. Что до тайны, то у любой профессии свои тайны, хоть у печника, хоть у мельника.

— Еще подумай, что тебе кобылу надо провести почти от стены до стены, пусть и без собак. Течную кобылу мимо конюшен с жеребцами. Над вами кони в сто глоток ржать будут, — продолжил Вольф.

— Да и пусть. Пробежим побыстрее. В худшем случае будет что? Придет в шумную конюшню обходчик, пересчитает коней. Все на месте, все живы-здоровы. Зато обходчик не пойдет в ту конюшню, откуда я уведу Толстушку, и тем более, в гости к Элефанту.

— Допустим, ты привел кобылу. Что ты сделаешь, чтобы Элефант не сломал ей спину? Или плевать? Но если кобыла сломается, жеребец тебе спасибо не скажет.

— Стойло Элефанта закрыто спереди на три толстых бруса. Их надо вынуть, чтобы завести кобылу. Это я, наверное, и сам осилю. Но потом один из них надо поднять и положить на верхние перекладины стойла. Тут нужно два сильных человека. Ты сильный?

— Обижаешь.

— Меня поднимешь?

Вольф присел, обхватил Ласку за ноги и поднял его, посадив себе на плечо.

— Как, не тяжело?

Вольф присел три раза, поставил Ласку и встал.

— Нисколько.

— В два раза больше, значит, поднимешь?

— Подниму, а зачем?

— Чтобы Элефант оперся на этот брус и не сломал спину Толстушке.

— Ты как будто тут самый умный. Думаешь, французы бы сами не догадались просто опору коню поставить?

— Опору бы они поставили, а как бы они объяснили коню, что на нее опереться надо, а не сбросить?

— Он вроде умный.

— До тех пор, пока кобылу не унюхает. Я молюсь, чтобы он прямой совет послушал, потому что сам не сообразит и намеков не поймет. А силой его в позицию устанавливать — только злить.

— Допустим, мы дошли по плану до этого места. Им еще сколько-то времени надо будет, чтобы начать и кончить. Что, если обходчик заметит, что одной кобылы нет?

— Поднимет тревогу. Стража побежит проверять у ворот, у стен, в других конюшнях. Последнее место, куда они придут с поисками, это конюшня Элефанта. Там ворота закрыты не на замок, но на засов снаружи, лошадь засов не отодвинет.

— Если все-таки придут?

— Да и пускай. Элефант с Толстушкой успеют начать, а не дать им кончить никто не полезет. Заодно стражники набегаются, устанут и только рады будут, что кобылу нашли. Сами ее обратно отведут, а я подожду. Потом ускачем, как отойдут.

— Так они же не совсем тупые. Догадаются, что тут без человеческого участия не обошлось. Как мы потом Элефанта вытащим?

— Сразу. Ворота и стойла будут открыты. Как он начнет, я могу уходить. Как кончит, я ему свистну, он пробежит и прыгнет через стену. Надо только найти место, где ее перепрыгнуть легче всего, я ему помашу оттуда.

— Боевые кони не прыгучие.

— Этот прыгучий, — улыбнулся Ласка, — Нутром чую, он такой прыгучий, что свет не видывал. Колетт же говорила, что его отец заборы и речки перепрыгивал.

— Хорошо. Но не надейся, что никто не заметит. Тут уже точно увидят, что конь сбежал.

— Оно мне и надо. Пусть увидят, что он сбежал сам по себе, без всадника. Просто через ограду и в лес. Если коня увели воры, тогда начальник конюшни пошлет гонцов во все края. Но, если конь просто убежал, то на следующее утро вся королевская рать просто пойдет в лес его ловить. Со следопытами, с ищейками, с открытыми мешками овса и с течными кобылами.

— До границы все-таки далеко. Могут и догнать.

— Надо поговорить с Колетт. Она местная, вдруг что-то подскажет.

— Я правильно поняла, что вы беретесь без всякой ведьмовской ворожбы увести коня из королевских конюшен? — удивилась Колетт, — И часовня святого Стефана вам нисколько не помешает?

— Ага, — кивнул Вольф.

— Тогда что вам надо от меня?

— Надо как-то провести коня до границы владений короля и немного дальше.

— Насколько дальше?

— А хоть ко двору императора Карла, — развеселился Вольф.

— В Гент?

— В какой еще Гент?

— Двор императора Карла в Генте, во Фландрии. От Парижа примерно неделя пути.

— Точно? Какой еще Гент?

— Император родился в Генте и прожил там половину жизни. Раньше там правила Маргарита Австрийская, родная тетка императора, а сейчас Мария Австрийская, его сестра. Нидерланды всегда приносили в казну много денег, а еще оттуда рукой подать до Парижа, близко до Лондона и почта из Испании доходит быстрее, чем до Вены. Император очень много времени проводит в Генте.

— Откуда ты столько знаешь?

— В Париже много говорят о высокой политике. В этом феврале, совсем недавно, пошел слух, что Гент собрался перебежать под скипетр нашего короля. Император сильно обиделся, пришел туда с армией и примерно наказал горожан. Судебный процесс до сих пор идет.

— Процесс идет, значит, в Генте сидят высокопоставленные представители императора, если не он сам?

— Как-то так.

— И император злится на короля Франциска из-за принадлежности Гента?

— Наверное.

— То есть, если мы сможем передать коня в Гент, то французам его не отдадут точно. Из вредности.

— Стоит ожидать. Ты понимаешь, что я за этих ваших немцев не поручусь. А за испанцев тем более.

— Сможешь устроить, чтобы мы перегнали коня в Гент?

— Смогу. Уже выбрали, которого?

— Уговорили одного жеребца сбежать по доброй воле, — Вольф не стал рассказывать подробнее, что за конь, потому что женщины в конях все равно не разбираются, даже ведьмы.

— Уговорили? Молодцы, — Колетт по той же причине не стала выспрашивать подробности, — Значит, сдадите коня в Генте, а что дальше? Самое-то главное, я с этого что буду иметь?

— Ласка возьмет бумагу, что коня приняли честь по чести, и поедет с ней в Вену. А я останусь, тебе службу отслужу. Можем еще раз у короля что-нибудь украсть.

— Странный ты. То этому парню помогаешь, то со мной легко соглашаешься.

— Я вор. Я не пашу в поле, не горблю спину в мастерской, не служу королям и князьям. Я хочу веселых приключений, звонкой монеты и красивых женщин. И воровать не гроши у крестьян, а редкости у королей. С Лаской весело, с тобой тоже не соскучишься. Потом, я ведь не клянусь страшными клятвами. Всегда могу уйти, если надоест.

— От меня так просто не уйдешь.

— Сама раньше прогонишь. Ты ведьма, к мужчинам относишься как к перекладным коням. Или скажешь, засылай сватов, пойдем к алтарю?

Колетт рассмеялась.

— Нет уж, к алтарю я с тобой точно не пойду. Значит, надо отводить глаза от краденого коня?

— Да. И найти места для ночлега, чтобы нас там не сдали. Если гнать, за сколько дней сможем пересечь границу с Нидерландами?

— Дня за три. Это две остановки на ночь.

— Поможешь?

— Поговорю с моими парижскими друзьями. Думаю, в Реймсе мы вас встретим и до границы проводим.

— Значит, надо найти ночлег на полпути отсюда до Реймса. Кто бы тут с местными поговорил. Ни одна собака по-немецки не понимает, на пальцах объясняемся.

— Оставлю вам Амелию. Вернуть в целости и сохранности!

Колетт уехала в Париж. Амелия осталась за толмача. Она отлично умела находить общий язык с мужчинами.

Кратчайший маршрут за пределы Франции лежал через Реймс и Арденнский лес. Намного дольше через Реймс и Мец, по дороге, которой Ласка и Вольф добрались до Парижа. Намного дольше и по дороге в Нидерланды через Париж и Аррас. Сначала прикидывали маршрут через Аррас, но Колетт прислала из Парижа весточку, что лучше через Реймс, а дальше она нашли проводника.

Конюшни находились к югу от Парижа, в сторону дворца Фонтенбло. Если не гнать, то оттуда до Реймса можно доскакать за четыре дня, не заезжая в Париж. Если гнать, то за два. С Амелией предстояло найти подходящее место для ночлега посередине пути, где-то в окрестностях Мо. Колетт взялась организовать привал в Реймсе. Здесь после двух дней поспешной скачки лошадям следовало денек отдохнуть.

Через Арденны не проходили важные торговые пути, но всадники налегке могли пересечь лес по сухим летним тропам, переходя вброд маловодные речки и ручьи. Карт и дорожных указателей в лесу не полагалось, поэтому без проводника не стоило и соваться. Впрочем, в этой части пришлось поверить ведьме на слово. Ни один из друзей нисколько не знал местность, и даже слово «Арденны» им ничего не говорило. Хотя леса там росли знатные.

Колетт гарантировала привал в Реймсе, а с Амелией предстояло выбрать место для ночлега по пути в Реймс. Прикинули, что середина пути в окрестностях Мо. Поехали в Мо втроем, нашли заброшенный полуразвалившийся сарай. Привезли туда овса для лошадей и сухарей с твердым сыром для себя.

— Колетт просила передать, что в Реймсе готово, и нас ждут, — сказала Амелия вечером.

— Отлично. Передай ей, что мы возвращаемся в конюшни и сразу же уведем коня, — ответил Ласка и тут же удивленно спросил, — Постой, а как она тебе это сказала? Она же в Реймсе, а ты здесь. И никто не приезжал.

— Голуби, — Амелия кивнула на белого голубя, сидевшего на крыше сарая, — У простых людей они летают откуда угодно домой, а у ведьм откуда надо куда надо. Правда, они не очень умные, и им лучше не доверять пересказывать важные вещи по памяти. Я напишу записку.

Голубь с запиской улетел.

— Завтра утром скачем обратно, — сказал Вольф, — Два дня до конюшен. На следующее утро по приезду если находим подходящую кобылу, то вечером уводим коня. Верно?

— Да, — кивнул Ласка.

— Да, только я уже ноги натерла, — сказала Амелия, — Третий день в мужском седле. Пододела под платье мужские штаны, только они нисколько не помогают.

Женщины обычно верхом по-мужски не ездили. Но в сельской местности приличия приличиями, а потребности потребностями. Надо ехать — садись и езжай. Седло хороших денег стоит, тем более, дамское. За такое не каждый шорник и возьмется. Поэтому баба в седле — зрелище хоть и не частое, но и не какое-то особенное.

— И что теперь? — нахмурился Вольф, — Тебя здесь оставить?

— Намажьте мне ноги мазью, — сказала Амелия, жалобно посмотрев на Ласку и опустив глаза.

— А сама? — ответил Ласка.

— У меня и спина болит, вертеться больно.

— Может, тебе и спину намазать? — спросил Вольф.

— Да! Да!

— Что за мазь-то? — спросил Ласка с недовольным выражением лица.

— Сама варила, как знала, что пригодится! — гордо ответила Амелия и достала маленький глиняный горшочек, завязанный тряпочкой.

— Не буду я руки совать в колдовское зелье! — Ласка перешел на русский, чтобы мимоходом не обидеть девушку, — Вольф, намажь ее, пожалуйста.

— Я? Твои руки так в зелья нельзя совать, а мои так можно?

— Ты вообще в живую ведьму суешь. И не руки. Тебе хуже не будет.

— Сам-то не бойся, не отрава же.

— Я понимаю, что ты человек отчаянный и много в жизни повидал. Кому только не совал, даже ведьм не боишься. Но я латинских девок руками под юбкой трогать не буду, а ведьм и подавно.

— Да почему?

— У них, говорят, срамные заразы можно подцепить.

— Заразы бояться — к девкам не ходить.

— А ведьма еще и приворожит.

— На меня где сядет, там и слезет.

— Вот и натирай ее сам этой мазью.

— Боишься?

— Ничего я не боюсь. Ни на медведя с голыми руками выйти, ни с башни прыгать, ни в Дунай с головой. Я бате слово давал, а мое слово не собачий лай. Сам-то что?

— Да я с Колетт сплю, а тут к Амелии под юбку полезу. Неловко как-то.

— Неловко от венчаной жены прелюбодействовать. А срамных девок добры молодцы по пяток за ночь приходуют.

— А если она меня заколдует?

— А если тебя Колетт заколдует, а меня Амелия? Так хоть один в своем уме будет.

— Аргумент.

Вольф повернулся к Амелии и сказал уже на понятном ей немецком языке.

— Давай сюда свои ноги.

— Ты? — удивилась Амелия, — Он же обещал, что ложиться с нами не будет, а я и не предлагаю ничего такого.

— Ну и какая тогда разница? Или мазь с хитростью?

Немец как-то недобро ухмыльнулся, задавая вопрос. Амелия вздрогнула и отвела глаза.

— Нет, почему с хитростью. Без хитрости без всякой, мазь как мазь, — скороговоркой ответила она и потянула юбку вверх.

Ласка не захотел смотреть, как другой мужчина лапает женские ноги, и ушел на другой край амбара, к лошадям. Там завернулся в епанчу, закопался в сено и уснул.

Сквозь сон слышались короткие реплики Амелии и Вольфа. Что ноги мол надо смазать там, где они в седле сидят. И особенно в верхней внутренней части. И сзади тоже. И куда ты вообще полез. И сама напросилась. И нет, обычная мазь, не колдовская, просто захотелось.

— Я думал, что у тебя роман с Колетт, а не с Амелией, — сказал Ласка на утро.

— Теперь с обеими, — ответил Вольф, — Француженки такие. Начнешь за ней ухаживать, будет ломаться. Но как увидит у подруги симпатичного мужчину, так из зависти соблазнит, даже если у самой любовников хватает.

Ласка смутился.

— На Руси девки так не поступают, — сказал он.

— Кому ты это говоришь? Еще и не так поступают, у тебя просто опыта маловато. Амелия вообще-то к тебе подкатывала.

— Нет, спасибо. Мазь-то колдовская была или просто лечебная?

— Да черт ее знает. Ноги у нее красивые. Такие и без колдовства погладишь, из рук выпускать не захочешь.

— Вправду об седло натерла или притворялась?

— На мужской взгляд не особо. Бабы — неженки.

Амелия за завтраком старалась не смотреть в глаза мужчинам. Но к середине дня успокоилась, а на ночном привале сама пошла к Вольфу. И следующей ночью, когда вернулись в деревню при конюшне.

17. Глава. Финал скачек

Утром по возвращении, Ласка сразу же навестил Элефанта. Сказал, что все в силе. На прощание достал из-за пазухи чистый платок и обтер коню морду.

— Чтобы было что кобыле объяснить. А то передумает по пути.

В конюшне для течных лошадей, которая находилась на противоположной стороне, лошади понюхали платок и разделились на две группы: «Хочу, и может быть, даже не лопну» и «Лопну, но все равно хочу». В первой оказалась всего одна лошадь. Крупная, толстая и не раз рожавшая. Ласка пообещал ей незабываемые впечатления, сказал, что придет вечером, и вышел.

Вечером Амелия отправила голубя к Колетт с сообщением, чтобы встречала через два дня в Реймсе. Друзья отправились на дело. Вошли внутрь стены королевской конюшни в светлое время, смешавшись с работниками. Спрятались до темноты на сеновале. Дождались, пока сторожа выпустят собак.

Вольф вышел первым. Ласка вылез на крышу и прислушался. Сторожевые собаки не брешут от нечего делать. Они просто занимаются своими собачьими делами. Многие просто лежат и дремлют, другие бегают и метят заборы. Вор может не увидеть и не услышать, где сейчас собака, а она внезапно вылезет из-под крыльца и молча уставится на него большими черными глазами. Вор сделает шаг, и пес негромко рыкнет. Придется вору стоять столбом до утренней стражи. Или можно встретить другую собаку, которая чуть что подозрительное, залает. Тогда вокруг вора соберется вся стая. Можно встретить и третью, которая молча прыгнет, целясь в горло.

Ласка не разбирался в сторожевых собаках. Он сидел и слушал. Где-то лай. Легкое тяф-тяф и все. Где-то короткое «рррр» и чуть более громкое «рррр» в ответ. Где-то поскуливание, прямо как щенячье.

— Эй! — позвал Вольф снизу.

— Что?

— Готово. Собаки попрятались и не выйдут. Давай.

Человек с кобылой спокойно прошли лошадиный городок от края до края. Толстушка чего-то ощутимо боялась и шарахалась от каждой тени.

На подходе к Элефанту Ласка оставил Толстушку и заглянул внутрь. Элефант не спал и жадно втягивал воздух ноздрями.

Вдвоем с Вольфом не без усилий сняли брусья.

— Французы вшестером их таскали, — сказал Элефант.

Верхний брус на «раз-два-три» переложили еще выше.

— Все. Теперь я приведу кобылу и поставлю здесь, — сказал Ласка, — Ты только не торопись. И на спину ей не опирайся. На этот брус обопрись, Христом-богом молю, спину Толстушке не сломай.

— Игого!

— Тише!

— Я побежал? — спросил Вольф.

— Беги.

Толстушка ловко залезла в стойло, и Элефант, уже потерявший самообладание, тут же ей овладел, не забыв, впрочем, опереться на брус. Ласка вытер пот со лба. Вроде все хорошо.

Лошади расцепились. Толстушка, покачиваясь, вышла из конюшни.

— Еще есть? — спросил Элефант.

— В мире за воротами все есть. Подожди, пока я перелезу забор и тебя позову, выйди на волю и громко заржи. Как люди тебя увидят, беги по моему следу.

— Давай быстрее, а то усну тут.

Ласка как мог быстро пробежал до стены. Вольф уже сидел наверху и спустил лестницу. Встав на стену, Ласка свистнул что есть силы.

Элефант выбежал из своего домика и громко заржал. Эхо отразилось от небесного свода, месяц чудом не свалился, а пара звезд оторвалась и полетела к земле. Огромному жеребцу ответило все население конского городка.

По тревоге вскочили и дремавшая ночная смена стражников, и спавшая дневная. Выбежали ночные обходчики, дежурные кормушечники и навозники. Проснулись берейторы и конюхи, жившие в домах неподалеку.

Убедившись, что его видят достаточно людей, Элефант неспешно проскакал по двору конюшни, а потом, набирая ход, разогнался в темноту и легко перепрыгнул через стену высотой в десять локтей.

— Лови его! — раздалось сзади, но без особого энтузиазма.

Мало кто из ночного персонала представлял, как вообще можно поймать взрослого дестрие, если конь сам не хочет быть пойманным.

Ласка подбежал к Элефанту, вцепился в гриву и запрыгнул на широкую спину коня.

— Готов. Погнали!

Жеребец пошел ходкой рысью. По пути чуть ли не час шлепали по мелкому ручью, чтобы собаки не напали на след.

Ночью особо не разгонишься, поэтому примерно в трех часах пути от конюшен Ласку и Элефанта в лесу ждали Вольф и Амелия. Немного поспать, перекусить на дорожку, и на рассвете в путь по проселочной дороге. На утро Амелия наколдовала туман. Не то сама наколдовала, не то выпустила из горшка туман, который заранее наколдовала Колетт. Второй горшок с туманом она приоткрыла и привязала к своему седлу.

Элефант бежал за тремя всадниками сам по себе. Живя в заточении, он не привык много бегать, а тем более, бегать с всадником или грузом. Может быть, легкий парнишка ему бы и не показался заметным отягощением, но и всаднику тоже не в радость день быстрой скачки без седла.

Шея у коня все-таки болела. Ворочая головой, Элефант издавал звуки как от боли и даже попыхивал огнем и дымом. Ласка даже подумал, не зря ли забрали больного коня, и примет ли его император. Потом решил, что для заполнения места под табличкой и такой конь сойдет. Он все-таки большой и красивый.

Переночевали в том самом сарае. Подъели купленные в окрестностях и спрятанные в углу припасы. Элефант жрал за троих. Верховые лошади его боялись и жались к стенкам. Ласка еле уговорил маленький табун вести себя прилично.

Ночь Амелия опять провела в объятьях Вольфа. На рассвете пустились в путь.

Еще день торопливой скачки. Лошади устали, даже Элефант. Вот и Реймс, наверное. Силуэт собора на горизонте. Не доезжая немного до города, встретили Колетт в сопровождении двух всадников. С виду вроде цыгане, смуглые и чернявые. Но имена французские, Пьер и Мишель. Сидят на конях уверенно, одеты небрежно, оружия на виду нет.

Кавалькада в сумерках свернула в пригородные поля и вскоре подъехала к ферме, стоявшей обособленно, а не в деревне.

У коновязи дремали две крестьянские лошадки. В конюшне стояли два скромных мула. Элефант с ними чуть не подрался, и Ласка снова всех успокоил. Без особого труда. Элефант устал с дороги и больше хотел есть, чем доминировать. Мулы же ни на какое лидерство не претендовали.

— Надо же! — сказала Колетт, которая подслушивала, стоя в дверях, — Немногие действительно говорят по-лошадиному. У короля после Павии как бы не последний такой остался.

Ласка скромно пожал плечами. Элефант переступил ногами и лениво пыхнул огнем и дымом.

— Черт побери! — сказала Колетт, — Вы говорили, что это черный дестрие.

— Ну да. Разве это не рыцарский боевой конь? По всем статям без изъяна.

— Это хороший конь, но… Ты вообще представляешь, кто это?

— Жеребенок от коня Бури-Богатыря, если это кого-то волнует.

— Так говоришь, как будто для тебя все равно, что этот конь, что любой другой.

— Просто его оказалось легче увести. Император, думаю, примет. В конце концов, если ему нужен именно дестрие по обеим линиям, то король Франциск вряд ли откажет обменять одного из коней, каких у него много на коня, который у него был только один.

— И ты его так просто отдашь?

— Мне чужого не надо.

— Черт! Черт! Черт! Если бы я знала! И эти дурацкие голуби не могут понять, что важно, а что не очень!

Колетт почему-то распереживалась на ровном месте.

— Идем, перекусим и решим насчет завтра, — сказала она.

Выйдя во двор, Ласка встретил двоих монахов. Нет, двух странных людей, одетых в балахоны, похожие на сутаны. Почему не монахи и не сутаны? Потому что у обоих пояса с оружием.

Первый из них выглядел почти как святой Христофор с икон. Ласка случайно знал, что был такой святой, которого пишут с песьей головой. Еще ходили слухи, что где-то далеко от Святой Руси живут разные необычные люди, в том числе, псоглавцы. Но где конкретно, никто не знал, а на ярмарку в Москву такие не приезжали.

Псоглавец брил лицо, пытаясь быть похожим на обычного бородача. Получалось неважно, но может и прокатывало, если как следует скрыть голову под монашеским капюшоном. Серовато-розовая кожа на лбу, на носу и вокруг глаз. Черная прямая шерсть на голове, такие же брови, такая же борода. Только кончик носа темнее, ноздри на вид собачьи, носогубной складки нет, а челюсти вытянутые. И зубы совсем не человеческие.

Второй человек в сутане был абсолютно лысым. Ни волосинки на голове, даже нет бровей и ресниц. Ушных раковин нет. Глаза — оранжевые с вертикальными зрачками, как у змеи.

Руки оба держали на виду. У псоглавца поросшие шерстью и с длинными желтыми ногтями. У змееглазого — нормальные человеческие. И довольно чистые, не крестьянина руки и не ремесленника.

У первого на поясе висел длинный нож, по форме похожий на европейский поварской. У второго — широкий изогнутый клинок. Если это такая сабля, то точно не османская или татарская, и тем более, не венгерская. Из ножен торчала рукоять, похожая на рукоять ножа. Наверное, это какое-то местное простолюдинское оружие, которое рыцари и стражники считают не оружием, а инструментом и разрешают носить без ограничений.

— Познакомьтесь. Жорж, Серп. Laska, — сказала Колетт.

Прозвище хорошо тем, что его можно назвать иностранцам как имя, а можно перевести, чтобы намекнуть, за что могут дать такое прозвание. Значит, Вольф поосторожничал и не перевел.

Сейчас бы самое время зайти в дом и поесть, но что-то не так. Амелия стоит на крыльце у двери. Цыгане Пьер и Мишель на ступеньках, а Вольф рядом с крыльцом.

— Нутром чую, это ловушка, — сказал Вольф.

— Да ну? — ехидно усомнилась Колетт.

— Да. Только не пойму, зачем тебе рыцарский конь из королевской конюшни. Отродясь не слышал, чтобы ведьмы воровали коней.

Колетт поморщилась.

— Я не знала, что вы украдете именно этого. Но полагаю, что дальше справлюсь без вас.

— А если бы мы пригнали обычного? — спросил Ласка.

— То я бы ограничилась тем, что вырезала бы сердце этой скотине, а коня бы отдала цыганам, — Колетт сердито посмотрела на Вольфа.

— По кой черт тебе мое сердце? — удивленно спросил Вольф.

— По кой черт ты изменил мне с ней! Она должна была понести от красавчика.

— Я не собирался, но она сварила какую-то колдовскую мазь, — смутился Вольф.

— Это не я и не для тебя! — возмутилась Амелия с крыльца, — Но Ласка ее даже не потрогал, а ты пригрозил меня убить, если мазь колдовская.

— Я как чувствовал, что к ней прикасаться не стоит, — сказал Ласка.

— Да уж, — ответила Колетт, — Редко встретишь мужчину, который держит слово даже перед лицом таких соблазнов.

— Что-то я не помню, чтобы ты сопротивлялась, — сказал Вольф Амелии.

— Я сначала испугалась, что вы из-за колдовства меня побьете или бросите. Мне еще перед госпожой отвечать. А потом мазь в обе стороны одинаково работает.

— Вот дура, — хором сказали Ласка, Вольф и Колетт.

— И что теперь? — Ласка прервал молчание и положил руку на рукоять сабли, — Как хотите, но я ни друга, ни коня не отдам. Сейчас свистну и только нас и видели.

— Кони расседланы, вещи на полу, — сказал псоглавец, — Местности не знаешь.

— Шшшш! — сказал змееглазый и высунул раздвоенный язык.

— Момент! — Колетт прошла в конюшню.

Вольф положил руку на рукоять корда и повернулся к двоим чудищам в сутанах. Цыгане за время переговоров успели сходить в дом и теперь вернулись, держа в руках натянутые арбалеты. Амелия, глядя на цыган, что-то шептала, еле шевеля губами.

Колетт вышла.

— Получилось! — довольно сказала она, — Убейте их!

Два арбалета щелкнули и загадочным образом промахнулись.

— Амелия, скверная ты девчонка! — вскричала Колетт.

Скверная девчонка бросилась бежать, но Пьер и Мишель легко ее догнали.

Змееглазый Серп выхватил свою саблю и набросился на Ласку и Вольфа. Псоглавец Жорж и не подумал доставать нож, но вытащил из рукава веревочную пращу и вложил в петлю камешек, который держал в левой руке.

Ласка никак не ожидал, что противник окажется настолько быстрым. Его мужицкий клинок вертелся кругами, восьмерками и зигзагами, атакуя сразу со всех сторон. Ласка с трудом успевал уворачиваться и парировать.

Вольф бы мог и помочь. Не мог бы. Уже лежит, а псоглавец раскручивает пращу с новым камешком.

— Что ты возишься? — недовольно спросила Колетт.

Серп высунул язык и громко зашипел, не переставая махать саблей.

— Помогите ему! — приказала она.

Камешек из пращи пролетел мимо головы Ласки, отрикошетил от дерева и чуть не попал Серпу в лицо.

— Сссс! — выругался Серп.

На плечо Колетт сел голубь.

— К нам приближается королевский рыцарь, — объявила Колетт, — Уходим!

Серп тем временем загнал Ласку в пшеничное поле. Ласка уже больше бегал, чем отбивался. Серп же довольно быстро ходил, но не бегал.

— Шшшшш! — гневно крикнул змееглазый в сторону противника.

— Что, ничья? — спросил Ласка.

— Ссс!

Серп жестом показал, что перережет противнику горло, но когда-нибудь потом. Отступил задом на несколько шагов, развернулся и пошел к ферме. Ласка его не преследовал. Отдышаться бы. Отпустил на полсотни шагов и пошел следом.

Когда Серп дошел, все ждали только его, сидя в седлах. Вольфа связали и как мешок перекинули через коня одного из цыган. Лошадей Ласки и Вольфа забрали с собой без седел. А Элефант? Неужели пойдет с ними?

Колетт свистнула, и из конюшни выбежал Элефант. Она что, заговорила его? Вот ведьма.

Отряд отъехал от фермы, а Ласка вбежал в конюшню. Их с Вольфом вещи забирать не стали, не до того. Вот, в углу все сложено. Нужны лук и колчан.

Вышел на дорогу. Прицельно уже не попасть. Но они едут небыстро и плотной группой. Конечно, лошади же или уставшие после двухдневной гонки, или с двойной нагрузкой. Господи, благослови, чтобы попасть в этих, но не в Вольфа. Первая стрела — пристрелочная. По дальности лук еще кроет, но ветер справа. Теперь держитесь. Десяток стрел ушел в небо и обрушился на удаляющихся врагов.

Один из цыган вывалился из седла, и его лошадь сразу встала, потому что к задней луке были привязаны уставшие лошади Ласки и Вольфа. Элефант получил стрелу в круп, дернулся в сторону и выругался. Лошадь Колетт встала на дыбы и чуть не сбросила ведьму. Кому-то из мужчин досталось, но не сильно.

Удивительно вовремя где-то рядом взвыл волк. Испуганно заорала Амелия, да так, что от ее визга у Ласки на расстоянии выстрела уши свернулись. Лошади заметались, одна даже спрыгнула в придорожную канаву и там, похоже, сломала ногу. Серп вылетел из седла. Их с Жоржем легко было отличить от прочих по одежде, а друг от друга тем, что Жорж держался в седле как опытный наездник, а Серп — как мешок с сеном.

Второй цыган скинул с лошади связанного Вольфа и помчался галопом, самым подлым образом бросая друзей и женщин. Амелия, а это ее лошадь сломала ногу, перевела дыхание и заверещала снова. Колетт замешкалась, пытаясь удержаться на перепуганной лошади, а Элефант встал как вкопанный посреди дороги.

Вот теперь держитесь, — Ласка положил лук и рванул в погоню бегом. Там сейчас три свободные лошади, одна из них под седлом. Пусть этот змееглазый и мастер пешего боя, но чует сердце, что он не дворянин и не учился бою верхом. Посмотрим, кто кого.

На бегу Ласка с коротких остановок кричал по-лошадиному, подзывая к себе Элефанта и свою лошадь. Колетт тоже что-то кричала, и Элефант мотал головой то на нее, то на Ласку. А вот лошадь, хотя и без седла, побежала на зов, и за ней две другие.

Из трех связанных друг с другом лошадей Ласка выбрал ту, что с седлом. Вскочил верхом, отрезал саблей веревки, освобождая двух неоседланных. За это время Серп подсадил Амелию к Жоржу, а Колетт угомонила свою лошадь и лошадь Серпа.

Ласка уже вот-вот бы рубанул змееглазого саблей, но ведьма ткнула пальцем и бросила короткую фразу на неизвестном языке. Лошадь под Лаской резко встала, как перед внезапно возникшим забором, и он чудом удержался в седле.

— Уходим! — крикнула Колетт.

И они резво тронулись наутек, не останавливаясь, чтобы добить противника. Элефант шагом, нехотя, двинулся за Колетт. Лошадь под Лаской повалилась набок как мертвая.

Ласка спрыгнул, догнал Элефанта и повис на нем, вцепившись в гриву и ругаясь по-лошадиному. Колетт махнула рукой на Элефанта и пришпорила свою лошадь.

Элефант остановился.

— Ты что? — спросил Ласка.

Конь помотал головой.

— Наваждение какое-то, — сказал он, — Только что в конюшне стоял, и вдруг тут. Как будто я тону и ногами перебираю, чтобы не утонуть, а все равно вниз опускаюсь, со дна меня женский голос к себе зовет, а сверху мужской.

— Колдовство это, — сказал Ласка и перекрестился, — Ведьм к себе не подпускай.

— Они на эту похожи?

— Да.

Ласка не знал, что общего у всех ведьм, но пусть он хотя бы Колетт к себе не подпустит и тех, кто похож на нее. А где Вольф? Его, кажется, сбросили, и он должен лежать на дороге связанный.

Обернувшись, Ласка увидел, что к нему скачет рыцарь. То есть, не силуэт в сверкающих доспехах, а человек, сидевший в седле совершенно по-рыцарски. Да и седло у него не крестьянское, и конь. Два коня, все в пене и в мыле. Похоже, он пустился в погоню одвуконь, пересаживаясь с одного на другого, и уже чуть не загнал обоих.

18. Глава. Арман де Виллар

— Вот и наш беглец, — сказал рыцарь.

При ближайшем рассмотрении он выглядел всего-то лет на восемнадцать.

— Игого! — поприветствовал его Элефант.

— Шпрехен зи дойч? — спросил Ласка.

— Немец? — рыцарь без труда перешел на немецкий, причем с венским выговором.

— Русский.

— Далеко тебя занесло. А остальные?

— Местные.

— Шайка отчаянных конокрадов, — рыцарь с высоты седла оглядел место стычки, — Что-то не поделили? Или нашли время из-за бабы разлаяться?

— Второе.

— Так и знал. Разбойники всегда одинаковые. Если сдашь остальных, гарантирую жизнь.

— Я не разбойник! — возмутился Ласка.

— А кто ты?

— Я рыцарь из Московии.

Прямого эквивалента «сыну боярскому» у немцев не было, а объяснять, кто такие бояре и кто такие их «дети», которые насамом деле не дети, он еще по пути в ту сторону решил не пытаться. Рыцарь и рыцарь. Предки сражались под знаменами князя, князь давал предкам землю и мужиков. Только на Руси не было ритуала с золотыми шпорами, который переводит рыцаря из принадлежности к благородному сословию в как бы старшую воинскую часть сословия, невзирая на титул и богатство.

— Рыцарь-конокрад? С шайкой цыган? — собеседник посмотрел на лежавшего на дороге цыгана со стрелой в спине, который не то умер, не то притворился мертвым.

— Я не с ними.

— Постой, если ты рыцарь, то где твой меч?

Ласка удивленно потянул саблю из ножен.

— Это? — в голосе послышалось презрение, — И одет ты, как я погляжу, не по-рыцарски. Сдается мне, ты врешь, чтобы избежать петли, хотя не думаю, что меч палача намного приятнее.

— Готов сразиться с тобой пешим или конным, насмерть или до первой крови.

— Конным? Шутки шутишь? Так я и дал тебе сесть верхом.

Все время разговора рыцарь заставлял своих коней медленным шагом обходить Ласку и Элефанта. Они очень устали, а на дороге оставался Элефант и две лошади без седел.

— Так я и спросил твоего разрешения, — ответил Ласка.

Рыцарь потянул меч из ножен. Ласка фыркнул. Конь под рыцарем отскочил назад. Ласка вцепился в гриву и взлетел на спину Элефанту.

— Но, пошел!

Элефанта не сдвинулся с места. Рыцарь спешился.

— Редкое умение. Не ожидал, — сказал рыцарь, — Элефант никуда не пойдет, а ты слезай и попробуй удивить меня своей крестьянской тяпкой.

Рыцарь вытянул меч вперед, направив острие в грудь Ласки. Ласка встал пошире, согнул ноги, как кот готовящийся к прыжку, саблю вытянул вперед то ли подражая жесту рыцаря, то ли просто по привычке. Противники медленно сближались, планируя атаку, просто так кидаться на выставленное острие никто не хотел. Ноги плавно переступали по земле, а мысли неслись галопом. Каждый из них столкнулся с непривычным для себя видом оружия и не спешил рисковать.

Рыцарь старался выманить своего противника на атаку, вставал то правой ногой вперед, то левой. Опустил меч к земле. Ласка качнулся вперед, изображая атаку. Рыцарский меч свистнул, описав короткую дугу снизу вверх.

«Если б я кинулся рубить его в открытую голову, тут же лишился бы руки», — подумал Ласка, — «но в эту игру можно играть вдвоем». Ласка шагнул вперед, сдвигая саблю к правому боку и открывая левый, рыцарский меч взлетел вверх в крайнюю точку и замер. Угадать, куда тебя атакуют, может быть сложно. Даже опытный боец не всегда успевает отреагировать, но если талантливо подыграть своему противнику, сделать вид что ты подставился под удар, а самому приготовить обманный маневр, шансы на победу сильно возрастут.

Рыцарь рубанул от плеча, широко шагнув вперед. Рассчитывая, что Ласка или возьмет защиту, или ударит навстречу в голову. На оба эти варианта у него были отработанные приемы. Ласка увернулся и ударил рыцаря в руку, целясь в пальцы, но попал по стальному кольцу на перекрестье и отскочил.

Рыцарь легко догнал его в два шага с длинным выпадом и уколом в грудь. Ласка отшагнул влево, и лезвие меча скользнуло по обуху сабли. Сразу же контратаковал ударом в плечо.

Не так-то просто успеть выдернуть меч из неудачного выпада с уколом в защиту. Этот успел, вложил в движение не только кисть, а все тело, и принял удар на сильную часть клинка. Сабля поехала вниз до гарды и еще не остановилась, а рыцарский меч уже летел острием в лицо противника.

Укол Ласка отбил ближней к перекрестью частью клинка, чтобы вражий меч ушел вверх. Но сам назад не отступил. Зря. Рыцарь продолжил движение вперед, начатое выпадом, схватил Ласку левой за руку с саблей, ударил навершием меча в лицо и чудом не выбил глаз. Гладкое округлое навершие больно скользнуло по лбу, но не повредило кожу.

С опозданием Ласка тоже схватил противника за руку. Стойки бойцов почти зеркально отражали друг друга. Француз знал, что делать в ближнем бою. Он уперся ногой в ногу Ласки и надавил вперед пытаясь уронить его на землю. Но добрый молодец тоже с детства учился и ближнему бою, и борьбе. Ласка повернулся, освободил ногу, вывел рыцаря из равновесия и помог ему упасть.

Француз все-таки смог опереться на левую руку, а правой взмахнул мечом и отбил удар. Тут же встал в позицию, как ни в чем не бывало.

Снова сошлись, рыцарь держал меч перед собой двумя руками. Ласка атаковал ложным ударом в предплечье, заставляя рыцаря сдвинуть руки ближе к себе и давая возможность сделать шаг вперед. Не дал рыцарю перейти в контратаку, сбил его меч в сторону, заодно отведя саблю на замах, и ударил в голову.

Рыцарь успел взять защиту клинком, направленным к земле, и тут же нанес сильный удар сверху вниз. Теперь Ласка взял такую же перевернутую защиту. Но одной рукой намного сложнее выдержать удар, в который вложили силу двух рук. Ласка старался вышагнуть из-под удара, и почти успел, но рыцарский меч передавил его защиту, выворачивая руку, и распорол дублет немецкого кроя на плече и спине, неприятно коснувшись кожи, но ограничившись неглубоким порезом.

Француз ударил снова, не давая своему противнику опомниться, сверху и снизу, слева и справа. Ласка шагами и прыжками разрывал дистанцию, крутился волчком. Дуэлянты снова остановились в почти симметричном положении. Ласка закинул саблю на правое плечо, угрожая рыцарю ударом в голову. Рыцарь выставил далеко вперед левую ногу, отвел меч к правому плечу, готовый одним ударом с широким шагом снести Ласке голову.

Батя, похоже, недооценил всяких там немцев, которые бьются сходами, и их будто бы надо давить непрерывными атаками. Этот как и вовсе не устал. Молодой, здоровый.

Рыцарь ударил первым. В голову. Но сразу же отпустил правую руку с рукояти, продолжая держать меч левой рукой за навершие и направляя его вниз, в правое колено. У тренированного рыцаря левая рука не сильно слабее правой, и такой удар уже не раз оставлял его противников на земле с разрубленной ногой. На этот раз рыцарский меч столкнулся с кривой саблей на полпути. Так получилось, что Ласка решил сделать такой же удар.

Оба отступили, перехватили оружие поудобнее. Теперь атаковал Ласка. Начал с удара сверху в голову, рыцарь взял защиту, Ласка в последний момент поменял направление удара, нырнул саблей под клинок противника и полоснул его по животу. Рыцарь разгадал обманный маневр слишком поздно, отскочил назад, но булатная сабля легко рассекла дублет, вернувшись с кровью на лезвии.

Француз ударил сверху вниз. Ласка, двигаясь вперед, успел подхватить его под локоть, прикрылся клинком от опускающегося меча, ударил рукоятью сабли в лицо, но немного промахнулся и лишь слегка задел челюсть.

Зубы лязгнули. Рыцарь почувствовал, что вот сейчас начинает злиться по-настоящему. Ласка снова попробовал бросить его на землю, Но рыцарь уже понял, что имеет дело с человеком, который разбирается в борьбе. Не стал разрывать дистанцию, а закинул меч Ласке за спину поперек тела, схватил левой рукой за клинок ближе к острию и, используя меч как рычаг, с поворотом корпуса швырнул загадочного иноземца на землю.

Ласка упал, перекатился, увернулся от удара и снова оказался на ногах, так и не выпустив из рук сабли. Рыцарь ударил, коротким движением обеих рук крутанув рукоять меча. Клинок описал дугу над головой и столкнулся с изогнутой саблей летевшей навстречу. Искры снова посыпались на землю.

— Сдайся по-хорошему, — сказал рыцарь Ласке.

— Хрен тебе. Лучше смерть от меча, чем от палача. Сам видишь, что я не вор, а рыцарь. Будь я вор, уже бы мертвый лежал.

— Ладно, верю.

Рыцарь опустил меч.

— Арман де Виллар, — представился рыцарь, — Также известен как «младший бастард Савойский».

— Это разве не оскорбление? — спросил Ласка.

— Во Франции нет. Брат матери короля Рене де Виллар был губернатором Прованса. Звали его «Великий бастард Савойский».

— Ivan Umnoi. Sohn von Ustin, — представился Ласка, на этот раз переведя «Устинов сын» на немецкий.

В Европе рыцари никогда не обращались друг к другу по прозвищам. В европейском высшем обществе не завелся русский обычай иметь отдельно крестильное имя и отдельно мирское прозвание.

— Неловкое положение, господа? — спросил Вольф, лежа на дороге.

Он пришел в себя, но не развязался.

— Ты кто такой? — спросил Арман де Виллар.

— Вольф Стопиус, аптекарский приказчик. Меня конокрады в плен взяли, — Вольф демонстративно подергал веревки.

— Этот? — спросил рыцарь.

— Нет. Цыгане с ведьмой. А этот смелый молодой человек их разогнал и меня освободил.

— Точно?

— Как на духу. Вон ферма. Внутри лежат связанные и уже обоссавшиеся хозяева, муж с женой, сын и дочь. Спросите их, видели ли они среди разбойников этого русского.

— Спрошу, — рыцарь подошел к Вольфу и взмахом меча перерубил на нем веревку.

Оказалось, что де Виллар говорил по-лошадиному не хуже Ласки. Даже лучше, французские лошади понимали его, не переспрашивая. Втроем собрали всех лошадей, довели до фермы и привязали там. Пока закончили, уже и стемнело. Цыган со стрелой в спине незаметно уполз в поле и там потерялся.

В доме действительно оказались связанные крестьяне. Когда Вольф успел их увидеть?

Первым делом Арман де Виллар поговорил с крестьянами. По-французски Ласка не понял, но догадался, что крестьяне первый раз видят и его, и Вольфа.

Рыцарь дал главе семьи несколько серебряных монеток, для гостей тут же зажгли свечи и накрыли стол. Хлеб и яйца нашлись сразу. Кусок ароматного копченого окорока выставил на стол рыцарь. Брал в дорогу, надо доесть, пока не испортилось. Вольф сбегал на конюшню и принес из остатков дорожных запасов немного сладких сухарей и твердого сыра. Хозяйка сбегала в погреб и принесла кувшин вина.

— Тут что, две шайки было? — спросил рыцарь, едва присев за стол.

— Откуда две? — не согласился Ласка.

— Элефант говорит, вы двое его увели, потом ведьма заколдовала, потом ты его у ведьмы отбил.

Когда он успел еще и коня допросить?

— Цыгане с ведьмой хотели отобрать Элефанта у меня. А я увел его, чтобы закрыть долг чести перед одним благородным человеком из Вены, — признался Ласка.

— Черный дестрие? Чтобы табличку не менять?

— Да, — Ласка заметно удивился.

— Ты не первый. Даже не второй.

— Как ты нас выследил? Вроде гнали-гнали, на глаза людям не показывались.

— Если бы я людей спрашивал, до сих пор бы искал. Я спрашивал всех встречных лошадей. Уздечку Элефанта им давал понюхать. И на следы смотрел. Два дня по утрам идет дождь, а у Элефанта очень приметные подковы.

— А направление? Мы ведь могли куда угодно поскакать.

— Скорее всего, в сторону границы. Аррас, Реймс, Мец. Не так уж много дорог. Еще до полудня я нашел первый след, дальше все просто.

— Но почему один, без солдат?

— Главный конюший меня недолюбливает. Его Величество на двенадцать лет пожаловал мне должность инспектора королевских конюшен за то, что я говорю по-лошадиному. С тех пор все, кого я инспектирую, меня не любят. И за то, что инспектирую, и за то, что моложе их, и за то, что по-лошадиному говорю, а они нет. И происхождению завидуют. Им бы только от меня отделаться. На этот раз отправили искать одного, надеются, что не найду. А я взял и нашел.

Ласка вздохнул. Вот как теперь быть.

— Могу тебя не сдавать, — продолжил де Виллар, — Элефант со мной. Есть свидетели насчет ведьмы и цыган. Поставлю коня на место, доложу, что конокрады частично побиты, частично сбежали.

— Лучше сдавай.

Ласка хлебнул вкусного вина на пустой желудок, и его уже немного развезло. Почему бы не сделать как в Вене. Воспользоваться возможность попасть к королю, а там сторговаться принести какую-нибудь ерунда в обмен на коня.

— Зачем тебе? — удивился де Виллар.

— Представь меня королю пред ясны очи и получишь награду, — Ласка без всякой необходимости пошел по венскому варианту.

— Какую еще награду?

— Вот если ты вора поймал, то ты просто свою работу сделал. С такой ерундой ты к королю на прием не попадешь. Зато, если поймал рыцаря, да еще иностранного, да еще с секретным предписанием, то тебе прямая дорога к государю.

— Зачем мне к королю?

— Говорю же, за наградой. Или челом бить, если повод есть. Или скажешь, что ты рад служить и ничего тебе не надо, тогда он тебе за верность жалование поднимет.

— Я уже инспектор королевских конюшен. И кровный родственник Его Величества. Могу ходить к нему как к себе домой, — рыцарь повертел кружку с вином и сделал большой глоток, — Только он не особо рад меня видеть.

Не сработало.

— Господа, извините, что отвлекаю вас от светской беседы, но вам не кажется, что вы немного похожи? — спросил Вольф.

— Тем, что говорим по-лошадиному? — спросил де Виллар.

— И этим тоже. Кстати, мессир, вы получили этот дар при жизни или в наследство? Он передается по мужской линии.

— Тогда, скорее, в наследство.

Француз замешкался, как будто он не знал, был ли дар у его отца. Отец, конечно, мог умереть раньше, чем дотягиваются воспоминания сына, но другие родственники или знакомые сказали бы парню, что у него дар как у отца.

— У вас совершенно разные волосы, носы, нижняя челюсть, — продолжил Вольф, — Но очень похожие голубые глаза, почти одинаковые губы, а уши со всеми изгибами и вовсе неотличимы. Даже запах похож.

Ласка понюхал свою подмышку. Ну, потная. И от одежды конским потом несет. У француза тоже. Как немец отличает два разных мужских запаха и говорит, что похожи? Он что, парфюмер? Хотя аптекарский приказчик тоже в запахах должен бы ориентироваться. Точно, и в Москве доктора свои лекарства в первую очередь по запаху проверяют, а не на вкус. Но этот де Виллар в самом деле напоминает кого-то.

— Хм… Зеркало есть? — спросил де Виллар.

Зеркала на ферме предсказуемо не нашлось. Налили в ушат воды, посмотрелись. Вроде похожи.

— Не была ли твоя мать во Франции? — поинтересовался рыцарь.

— Нет, но отец еще до моего рождения побывал в Генуе и Турине, — ответил Ласка, — И у него есть этот дар.

— Когда?

— Если от Рождества Христова, то зимой двадцать первого — двадцать второго годов.

Ласка давно привык держать в голове оба летосчисления. И русское, от сотворение мира, и папское, от Рождества Христова.

— Напомни, как звали твоего отца?

— Устин Иванов сын Умной.

— Юстиниан? От матери мне достался медальон с портретом отца. Больше я о нем ничего не знаю.

Рыцарь достал плоский золотой медальон. На створках красовались две миниатюры. Первая — портрет благородной дамы средних лет, Ласка не успел рассмотреть, потому что де Виллар тут же ее закрыл ладонью. Вторая — портрет бати, когда он был лет на двадцать моложе.

— Отец, — удивленно сказал Ласка.

Да, погулял батя в европах. Хотя он точно не напрашивался. Сами виноваты.

— Здравствуй, брат, — Арман протянул руку.

— Здравствуй, брат, — Ласка пожал ее.

— Я представлю тебя королю и попрошу, чтобы он отдал тебя этого коня, — сказал Арман, — Может быть, он прикажет сослужить какую-то службу, тогда я тебе помогу.

— Спасибо.

— И не говори никому про эти портреты. Люди думают, что я сын дяди Рене.

— Буду нем, как рыба.

19. Глава. Король Франциск Первый

Все забрались в седла и поехали сдаваться королю. Элефант грустно трусил за братьями. Первый раз в жизни выскочив в огромный мир, он сам испугался, несмотря на то, что у этом мире он превосходил не силой, так скоростью любого сородича. Но что толку с силы и скорости, если к тебе не придут жалкие человечки и не насыплют в кормушку овса. Если у тебя нет крыши над головой. Если у тебя нет никого сколько-нибудь близкого.

Ласка по пути рассказывал Арману про Москву, про отца, про маму, про братьев и про то, как он оказался во Франции. Про фон Нидерклаузица и Службу Обеспечения не сказал ни слова.

По пути заглянули в королевские конюшни. Ласка поставил Элефанта в старое стойло и, прощаясь на неопределенный срок, угостил его морковкой.

— Я вернусь, — сказал Ласка.

— Попробуй только не вернуться, — сказал Элефант.

— Ты славный рыцарь, Арман, — сказал королевский конюший, — Надеюсь, ты ничего не обещал вору?

— Он тоже славный рыцарь, хотя и не француз, — ответил Арман, — Я бы хотел представить его нашему королю. Рыцари всегда пригодятся.

— Ты серьезно?

— Вполне. Коня мы вернули на место и сейчас же поедем в Фонтенбло к Его Величеству.

— Хорошо быть особенным, — скривился конюший.

— Ты на что-то намекаешь? — возмутился Арман.

— Нет, ничего такого. Удачи с Его Величеством.

Конюший не любил Армана в первую очередь из-за липовой родословной. В отличие от других королевских служащих и придворных, он точно знал, что дар говорить с лошадьми передается по мужской линии, и что у «дяди Рене» его точно не было. А из тех, у кого дар точно был, вычислить отца Армана не получалось.

Истинно французским обаянием славен король Франциск! Нет в христианском мире другого государя, которого бы так любили подданные. Король Франциск высок, статен и красив. Ни одна французская дама не устоит перед шармом Его Величества, ни девица, ни замужняя.

На турнире Его Величество сокрушает всех любым оружием. Даже легендарный английский король Генрих во времена оны не устоял в борцовском поединке. На войне Его Величество в первых рядах, и любой славный рыцарь почтет за честь сразиться рядом со своим королем. При Павии погибли многие славные воины, но король сражался вместе со всеми и не был даже ранен. Военная слава Его Величества так велика, что дикие швейцарские горцы челом бьют за право умереть за него. Бургундия, Савойя и Милан всем сердцем рвутся под скипетр короля Франции.

Король изволил завтракать. Такой уж был человек Франциск, что на одном месте не засиживался, не застаивался и не залеживался. Император Карл постоянно ездил по своей огромной империи, но как куда-то приезжал, так садился за стол и занимался делами государственной важности. Франциск предпочитал жить в Фонтенбло, но дела государственной важности перекладывал на плечи своих мудрых министров и генералов. Сам же пропадал то на охоте, то у любовницы. Из государственных дел он больше всего интересовался строительством нового дворца в Фонтенбло и проводил немало времени с архитекторами и живописцами.

Все придворные знали, что короля можно предсказуемо застать за завтраком, поэтому пока Франциск кушал, перед ним выступали с докладами и просьбами важные люди.

— Его Величество хмуриться изволит, — сказал герольд у входа, — Мадам д’Этамп сказала, что ему опять Павия снилась.

— Кто там сейчас? — спросил Арман.

— Приматиччо.

Приглашенный ко двору за большие деньги Франческо Приматиччо занимался для короля декоративными работами во дворце. Король его очень любил и ценил.

— И как Его Величество?

— Сердится. По срокам ругается. Фьорентино в тюрьме, ди Пеллегрино больной.

— Я без очереди пойду, — сказал Арман, — У меня дело редкостное, я за каждый день Его Величество не беспокою. И денег просить не собирался.

— Ты скажи сначала, хорошее дело или нет, — ответил герольд, — Как кому лучше идти с докладом, до тебя или после? Или вовсе сегодня под руку не соваться?

— Забавное дело. На конюшню вор приходил, а я его поймал. Он говорит, что не простой вор, а особенный. Аудиенции просит.

— А если королю не понравится, что у него вор аудиенции просит?

— Так он тут же вора и повесит! Или голову отрубит. Или там, конями разорвет. Какое ни есть, а развлечение.

Арман не собирался представлять Ласку королю как вора. Но нельзя же сказать при всем честном народе, что это не вор, а императорский рыцарь с секретным предписанием.

Министры, генералы, чиновники и придворные зашушукались, переглянулись, и решили, что пусть Арман идет первым. После него у короля может быть и будет хорошее настроение, а после прочих вряд ли. Не нашлось сегодня никого с хорошими новостями, чтобы вот прямо порадовать его величество. И пусть идет вот прямо сейчас, спасает беднягу Приматиччо.

Арман и Ласка вошли в королевскую столовую. За столом сидел Франциск только с самым ближним кругом. Королева и наследный принц Генрих с супругой. Перед столом стоял, потупив глаза, итальянец средних лет.

Насчет говорить ли про императора Ласка не задумывался. Говорить. Во-первых, и так император Карл с королем Франциском не дружат. Во-вторых, едва новый вороной конь встанет в императорское стойло под табличку, королевские шпионы отпишут об этой новости в Париж. Шпионы не отпишут, так со светскими сплетнями новость дойдет.

— И что? — орал король, — Вот вы понаехали в Париж, горячие итальянские парни, и тут же вусмерть переругались. Один больной, другой в тюрьме за клевету. Кто мне дворец доделает? Я какие ворота раньше увижу, новые ворота Фонтенбло или ворота рая?

— Виноват, Ваше Величество, — низко поклонился Приматиччо.

— И ты еще в Рим собрался? Минус один, минус два и минус три! Мне что, один Фантуцци будет весь дворец расписывать?

Воспользовавшись паузой, герольд объявил:

— Инспектор королевских конюшен Арман де Виллар по неотложному делу!

— Ты стой, — король ткнул пальцем в Приматиччо, — Ты докладывай. Что с моими лошадками?

— В порядке лошадки, Ваше Величество, — ответил Арман, — Цыгане с ведьмой одного коня увели, да я догнал. Этот добрый рыцарь мне помог у них коня отбить.

— Мне уже доложили, что он вор, а ты его покрываешь, — сказал король, — Почему бы мне его не повесить?

Наверняка старший конюший наябедничал, собака худая. И что теперь делать?

— Воля Ваша, хоть вешайте. Но сначала выслушайте.

— Этот?

— Он самый. По-немецки говорит, по-нашему нет.

— Докладывай, — Франциск без труда обратился к Ласке по-немецки. Для королей вообще характерно знать языки наиболее значимых сопредельных государств.

— Грешен я, Ваше Величество. Бес попутал, — признался Ласка.

— Грешников у меня во Франции полно, — ответил король, — Это не повод, чтобы отвлекать мое величество от важных государственных дел.

— Волей Божию образовался у меня долг чести перед императором Карлом.

— Вот как! Интересно.

— Показали мне люди, что у императора в конюшне есть пустое стойло…

— Вороной дестрие?

— Да, Ваше Величество.

— Кого он хотел украсть? — король повернулся к Арману.

— Элефанта.

— Кого?

— Большого жеребца, который в карантине сидит.

— Хм… — король выдержал паузу, — Хорошо, гость незваный, что ты именно этого коня выбрал. Выбери ты другую лошадь, не сносить тебе головы.

Ласка пожал плечами. Чем плох конь? По всем статям красавец, хоть на племя, хоть под седло.

— Виноват я, Ваше Величество, что по-хорошему не попросил. Другой раз умнее буду, — сказал Ласка по венскому опыту, — Если конь Вашему сердцу не дорог, так и подарите его с королевского плеча.

— Хитрый какой. Кто ты такой, чтобы тебе сам король подарки делал? У меня в королевстве своих рыцарей полно, у каждого после дам одни кони на уме. И императора Карла я недолюбливаю. Он на меня напал, как тать в ночи, и год в полоне держал, да выкуп требовал. В прошлом году мы только-только вроде бы помирились, но он, как только покинул мою гостеприимную Францию, отказался выдавать свою дочь за моего сына и давать ей в приданое герцогство Миланское. Отдать бы и правда ему Элефанта, чтобы Карл мимо стойла ходил и тем доволен был, что табличку снимать не пришлось. Не даст этот конь в свои французские бока немецкими шпорами тыкать.

Ласка еще раз поклонился.

— Но ни тебе, ни, тем более, Карлу я его в подарок не отдам. И за деньги не отдам. Пусть хоть мышь седлает, хоть слона, а вороного коня не отдам.

— Может быть, я Вашему Величеству смогу какую службу сослужить? — Ласка вспомнил, какой ход помог вывернуться у императора.

— Рыцарей у меня во Франции полно.

— А воров?

— Воров у меня еще больше. Вешать не успеваем. Третье предложение, оно же твое последнее слово перед встречей с палачом?

Арман сжал руку брата.

— Всего-то у Вашего Величества много. Нет ли такого, чего недостаточно? — спросил Ласка.

Франциск усмехнулся, поднял глаза к потолку, опустил на Приматиччо, вполголоса выругался и строго посмотрел на визитера.

— Да, черт побери! — сказал король в сердцах, — Велика Франция и обильна. Куда пальцем ни ткни, все у меня есть. Только потолок покрасить некому. Леонардо да Винчи умер, Андреа дель Сарто умер, Россо Фьорентино, негодник, в тюрьме сидит, де Пеллегрино после пыток больным сказался, Бенвенуто Челлини поработал совсем немного и вернулся в свой Рим. Вот этот вот умник передо мной, Франческо Приматиччо, должен за них за всех работать тут, в Фонтенбло, а он собрался в Рим за слепками с античных скульптур. Вернется ли, Бог весть.

— Вернусь, Ваше Величество, — ответил Приматиччо, — Даст Бог, и не один вернусь.

Франциск бросил на него грозный взгляд и продолжил.

— Такими темпами все Фонтенбло останется на одном Антонио Фантуцци, и работы затянутся на Бог знает, сколько. Хочу, чтобы под рукой был мастер кисти, чтобы писал все, на что пальцем покажу. Все лучшие живописцы в Риме собрались, Папа Римский со своими кардиналами хорошую работу дают да золотом платят, а сверх того за здравие поминают. Мне и денег не жалко, да хотят художники славы не только в нынешнем житии, но и в будущем веце. Привези мне из Рима хотя бы одного живописца, а я тебе этого коня отдам. Но такого привези, чтобы этого коня стоил.

Ласка даже выдохнул с облегчением. Свободного человека привести. Воровать грех, а уговаривать и близко не грех. Чай, не в болото к лешему, к уважаемому государю пригласить надо. Один откажется — другой согласится. У Папы Римского художников много, одним меньше — и не заметит. Как Вольф говорит, не последнее забираем, не под петлю подводим.

— Приведу я живописца, Ваше Величество! — ответил Ласка.

— Обмануть меня не пытайся. Думаешь, король в живописи не разбирается?

— В мыслях не было, Ваше Величество! Любой благовоспитанный дворянин в живописи знает толк, а чем дворянин старше, тем лучше знает. Вот вам крест, из самого Рима приведу мастера!

— Тогда ступай с Богом. Мое королевское слово крепкое. Будет художник — будет и конь. И отпущу тебя на волю вольную. Но Арман останется в Париже.

— Почему, Ваше Величество? — спросил Арман.

— Потому что если художника мне привезет мой рыцарь, то зачем я буду отдавать коня какому-то иностранцу. И вообще, поезжай-ка ты ко двору императора Карла в Гент, проинспектируй конюшню моего посольства и сиди там, пока этот не вернется с художником.

Арман поклонился. Приматиччо поднял глаза на короля, ожидая еще какие-то указаний.

— Все свободны. Коня мне и старшего егеря. Надоели. На охоту поеду.

Два дня Ласка провел в гостях у Армана. Обретенный старший брат позаботился о младшем. Арман заходил в королевскую канцелярию, открывая дверь ногой. Все сколько-нибудь значимые начальники при французском дворе — рыцари, всем нужны хорошие и здоровые кони, и многим помогал с подбором или с лечением королевский инспектор.

Арман нашел попутчика на юг — королевского курьера с большой сумкой важных депеш. Выправил охранную грамоту с печатью и отправил брата с этим немцем пересекать Францию как охранников курьера. То есть, меняя коней за счет местных властей в каждом большом городе. Кроме того, отсыпал на дорогу целых тридцать золотых флоринов.

До Парижа путники уже по два раза сменили коней. Непривычный к горам и мощеным дорогам ногаец остался в Моравии, а вторая смена вышла в каком-то швабском городке. Швабских лошадей Вольф продал сразу, как узнал, что поедут на перекладных.

В паре мест южнее Лиона курьерам вместо коней выдали мулов. Наполовину ослы почти не понимали по-лошадиному. За это батя их совершенно не выносил и через столько лет после Европы все еще поругивал. Ласка решил не упираться. Как-то же ездят верхом люди, которые не умеют разговаривать с лошадьми.

До портового города Генуи добрались меньше, чем за две недели. В Генуе старый курьер сказал, что до Рима еще дней десять в седле, если купить здесь лошадей. Но можно в Генуе сесть на корабль, и тогда до Рима будет три дня. Выбрали морскую дорогу, и так уже который месяц в седле.

— Вот тебе и морское путешествие, — сказал Вольф, — Не врал Твардовский, а ты не верил.

— Три дня — не путешествие, — ответил Ласка, — Не дай Бог, нас куда-нибудь унесет, или пираты нападут.

Но не унесло, и не напали.

20. Глава. Добро пожаловать в Рим

Прекрасен стольный город Рим при ясной погоде! На каждом шагу, куда ни повернись, купола и кресты. На площадях святые и ангелы в воодушевляющих позах застыли. С крыш горгульи и прочие черти готовятся дождиком блевать. Под каждым балконом по атланту, а уж колонн каменных и вовсе не счесть.

По улицам, куда ни погляди, от сутан в глазах темнеет. Монахов в Риме больше, чем в Вене солдат или в Париже женщин. Вот для разнообразия красный плащ — это кардинал прогуливаться изволит. Вот митра над толпой качается — это епископ в люди вышел. Хорошо тут жить доброму католику — на каждый чих, не сходя с места, благословение получишь.

Вот воришка кошелек срезал. На ходу монетки посчитал, мимо церкви пробегая, десятину в чашку для пожертвований бросил. За ним стражник бежит, вот-вот догонит, но с Богом посчитаться важнее. От стражника в Риме убежать можно, а от Бога нельзя.

В Риме Вольф сразу же вызвался пойти на разведку. Не было его один день и одну ночь. Вернулся.

— Бегал я бегал, где-то людей послушал, где-то сам разнюхал. Здесь полный город и дворцов, и церквей. Лет этак дюжину назад заходил на огонек Карл де Бурбон с ландскнехтами императора. То есть, сначала сам огонек зажег, потом сам же и в гости заглянул. Правда, нехорошо получилось. Римляне его застрелили, а без командира ландскнехты совсем распоясались, весь город разнесли.

— Вроде нормальный город, — сказал Ласка, — Лесов только много.

— Потому и много. Рим живет с паломников. Паломники несут и несут монетку за монеткой. Каждая здешняя церковь хочет, чтобы несли в нее. А для этого что надо? Чтобы внутри росписи, скульптуры, священные сосуды, реликвии в красивых шкатулках.

— Так тут на каждом шагу церкви.

— Правильно. И каждую ограбили, а что не унесли, то сломали. Понимаешь, сколько работы это все восстанавливать?

— Ух. Подумать страшно. Хотя кому-то и не страшно. Кому-то можно тут всю жизнь творить. На свадьбу заработать, детей на ноги поставить, сыновьям коней и доспехи купить, дочерям приданое собрать.

— Коней и доспехи! Кисти и краски скорее. Войны может еще долго не будет, а творцам работы непочатый край.

— Или так, — согласился Ласка.

— В общем, в кабаках надо мной смеются, — закончил рассказ Вольф, — Говорят, что со всего христианского мира сюда живописцы едут, а я хочу отсюда увезти.

— Может кто и поехал бы? Король Франциск при мне назвал несколько имен. Я вот думаю, что когда художников много, среди них подняться сложно, а когда мало — намного легче. В Риме наверняка есть недовольные, которым доверяют грунтовку и фигуры заднего плана, а они готовы хоть самого Иисуса писать.

— Всех римских мастеров мы за год не обойдем, — сказал Вольф, — Но вот казначея я выследил, который ведает заказами, проходящими через папскую канцелярию. Сам казначей с нами говорить не будет, больно важная он птица. Зато у него под началом армия писарей и счетоводов. Познакомился я с одним писарем. Нос у него красный и с прожилками.

— Любитель выпить? Надо с ним поговорить.

— Здравствуй, Карло, — за стол к писарю подсели двое иноземцев. Один вроде как точно не итальянец, а второй, судя по изогнутой сабле, мог оказаться и вовсе турком.

— Здравствуйте, гости столицы, — нейтрально ответил Карло.

— Я смотрю, ты в папской канцелярии ведаешь расчетами с живописцами? — начал разговор точно не итальянец.

— Где это на мне написано? — недовольно спросил Карло.

— У тебя на плечах джорния по моде папских писарей, а на руках пятна от чернил. По лицу видно, что ты человек солидный и не какими-то дворниками занимаешься.

— Это да. И что вам от меня надо?

— Мы приехали издалека. Скоро уже обратно пора. Как вернемся, спросят нас дети и соседи, кто из творцов нынче у Папы в почете, какие их творения вы видели? А нам и ответить пока нечего. Не знаем мы, куда в Риме пойти, в какую сторону голову повернуть. Везде леса, везде стройка, не поймешь, куда уже прийти и любоваться можно, а где еще конь не валялся.

— Вон оно что. Я уж было заподозрил, что вы сами для Папы что-то нарисовать хотите, да не умеете, аванс возьмете и сбежите.

— Это ты зря. Ты же нас тогда узнаешь, если у себя в канцелярии увидишь. Тревогу поднимешь. Поэтому мы тут уже доброго вина заказали, а ты нам про римских живописцев расскажи.

Трактирщик поставил на стол глиняный кувшин и три чистых кружки. Подбежала девушка, поставила огромное блюдо с лазаньей.

— Эк вы основательно к делу подходите, — сказал Карло, — Грех отказать.

— За Господа нашего Иисуса Христа! — поднял кружку Вольф.

— За Господа! — повторили остальные.

Карло начал рассказывать, какие мастера кисти здесь творят. Ласка и Вольф внимательно слушали, но ни один художник пока не подходил. Надо ведь что-то предложить, а король на аванс золота не выдал.

— Антонио да Сангалло Младший строит собор Святого Петра. Там работы непочатый край, на несколько поколений архитекторов хватит, а потом еще живописцам и скульпторам останется. Он же и палаццо Фарнезе строит.

— Не поедет, — тихо сказал Вольф, и Ласка кивнул.

— Вместе с Сангалло работает Микеланджело. Он расписывает Сикстинскую капеллу. Потолок еще в лесах, но «Страшный суд» почти готов. Посмотрите при случае, я ходил в прошлом месяце. Еще он делает проект восстановления архитектурного ансамбля на Капитолийского холме. Восстановления, конечно, сильно сказано. Там по сути до него и посмотреть не на что было. Но будет.

— Не поедет, — сказал Вольф, и Ласка согласился.

— Из ювелиров Бенвенуто Челлини весьма талантлив, хотя совершенно незаконопослушен. Да, о чем это я? Он покинул Рим еще в Страстной понедельник, и Бог знает, где сейчас творит.

— Опоздали, — вздохнул Ласка.

— Что вы все «не поедет» да «опоздали»? Пригласить к себе кого-то хотите?

— Да, — рискнул признаться Ласка.

— Так бы сразу и сказали. А кого? Архитектора, живописца, ювелира?

— Живописца широкого профиля.

Карло немного задумался

— Есть такой Бенвенуто по прозвищу Белледонне. Он больше по механике или архитектуре, а как от циркуля с угольником оторвется, так обожает писать женщин. И Богоматерь, и святых угодниц, и мучениц. Из светского портреты пишет от почтенных матрон до невинных девиц, не забывая и про развратниц. Аллегории любит. Любой предмет возьмется в виде девушки изобразить. Только сейчас скандалы с ним постоянно. Как раз он может и уехать. Деньги деньгами, но уж слишком много ножей на него точат.

— Какие скандалы? — насторожился Ласка.

— Бабник он. То натурщицу соблазнит, то любовницу напишет. Справедливости ради, невинных девиц на его совести нет, да и замужних немного.

— Тогда что такого? — удивился Вольф.

— Кто тогда остается? — удивился Ласка, — Если без девиц и замужних. Монашки и старушки?

— А вдовы? А распутницы? Девицы-то разные бывают. Да и насчет замужних говорю немного, потому что доказано немного. Пойди разбери, сколько там на самом деле.

— Что значит, девицы разные бывают? — удивился Ласка.

— То и значит. Не все до свадьбы себя блюдут.

Ласка выругался по-русски, но никто не понял. Карло продолжил.

— Всех, кого он соблазнял, он писал. Ни про одну не говорят, чтобы Белледонне соблазнил и не написал. А слух пошел наоборот, что всех, кого писал, соблазнял.

— Ух ты батюшки незадача какая! Это же скольких честных дам такой слух позорит!

— Вот. Вы люди северные, холодные. Логику понимаете. А тут у нас народ горячий, чуть что, за мечи хватается. И попробуй, докажи.

— Я слышал, у вас в Риме римское право есть, а в нем презумпция невиновности, — щегольнул эрудицией Вольф.

— Есть, да. Право это когда в суде, а не когда на улице. На улице презумпции невиновности нет. Не знаю, как у вас, а у нас так.

— Да и у нас так же, — сказал Ласка, — Сначала вымажут ворота дегтем, а потом иди на базар, рассказывай, что тому не давала, этому не давала… Но у нас за ложные обвинения не по суду, а по морде бьют.

— Это еще не всё, — сказал Карло, — Некоторые дамы, которых Белледонне писал и не соблазнил, как услышали, что он, оказывается, всех кроме них, обихаживал, обиделись. Кто говорит, что пытался, кто говорит, что добился.

Ласка задумался, что тут можно поделать, а Вольф закончил беседу.

— Вот это история так история. Спасибо, друг, выручил.

— Спасибо за угощение!

Выйдя на улицу, Ласка задумался.

— Позор какой, оклеветали человека. И дам оклеветали. Как им всем с этим жить?

— Ты, наверное, в больших городах не жил, — ответил Вольф, — Тут скандалы как море. Волна за волной. Следующая волна придет, о прошлых забудут. Но мы на волне можем этого Белледонне и уговорить.

— Можем. Если он не римлянин, отец с матерью далеко, то бросит шапку оземь, скажет, «Пропади пропадом этот Рим, пойду куда глаза глядят» и пойдет.

— Ничего, что он бабник?

— Нам с ним не детей крестить. Не знаю насчет мастера чертить механику, но мастер писать женскую натуру в славном городе Париже будет в большой чести.

— Мастер соблазнять женскую натуру в еще большей. До первой дуэли.

— Чует мое сердце, что мастер соблазнения в этих краях не может не быть мастером меча. Или не сносить ему головы.

В пути Ласка чаще надевал подаренный фон Нидерклаузицем немецкий костюм. Но для важной встречи достал красивый московский кафтан, который возил за собой свернутым и берег от дорожной пыли и дождей. В Риме на кафтан никто не оглядывался. Здесь по улицам ходили гости со всего мира, в том числе даже и в халатах.

У мастерской Белледонне кипели страсти. Вооруженный отряд рубил входную дверь топорами. На балкон второго этажа справа от двери периодически выскакивал человек с аркебузой, стрелял по штурмовому отряду и прятался внутрь. Штурмующие прикрывались снятой с петель дверью дома напротив, которую держали над головами два человека. По балкону стреляли аркебузиры с другой стороны узкой улицы. Одни неплохо попадали в балкон снизу, другие в стену вокруг.

На улице толпились местные жители, бурно обсуждавшие возможные результаты. Между ними протискивались прохожие, которым обязательно надо пройти здесь и сейчас. Тетки визгливо кричали «не стреляйте, пока я не пройду», суровые мужчины смело крестились и шагали, а монахи и вовсе шли, будто Господь обязан их защищать.

— Что происходит? — спросил Вольф.

— Этот развратник соблазнил мою сестру! — крикнул довольно пожилой толстопузый сеньор, — Мы ему покажем, что положено за прелюбодеяние!

— Где же несчастная страдалица?

— Дома сидит под замком. Нечего ей здесь делать.

— Кто из вас ее муж?

— Ее муж от такого в гробу переворачивается!

Вольф отошел к Ласке.

— Я с ними категорически не согласен. Почему бы честной вдове не дать какому-нибудь симпатичному развратнику. Вроде нас с тобой.

Ласка смутился и покраснел.

— В самом деле, разве можно быть такими несправедливыми к женщине? — продолжил Вольф, — Я бы с ними поспорил, но как-то невежливо лезть в чужую личную жизнь к совсем незнакомым людям. Ты как думаешь, правы они или нет?

— Думаю, нет. Но когда мы его заберем с собой, все эти люди будут нам благодарны, и никто не пострадает.

— Как мы его возьмем?

— Руками. Просто встань под краем балкона, упрись в стену и стой покрепче.

— Ты серьезно? Он же тебя пристрелит!

— Не успеет.

Вольф встал и уперся.

Ласка отошел на несколько шагов и подождал, пока художник снова выскочит на балкон и жахнет. В момент выстрела Ласка разбежался, прыгнул Вольфу на спину, оттолкнулся и зацепился пальцами за край балкона. Тут же подтянулся и в два счета заскочил в дом. Зеваки и ахнуть не успехи.

Реакция у живописца оказалась как у матерого воина. Он как раз успел перезарядиться и выстрелил от бедра.

Нельзя быть быстрее пули. Можно быть быстрее указательного пальца и быстрее фитиля, который неспешно ползет к пороховой полке. Ласка повернулся и пропустил пулю. Комнату заволокло пороховым дымом. Белледонне схватил лежавший рядом меч и атаковал, не предлагая сдаться. Ласка выхватил саблю и отбил удар, снова уходя в сторону.

Могут ли опыт и алкоголь побить молодость и задор? Когда как. Трюк с парированием в перекрестье и перехватом руки, которым Ласка победил татарского мурзу, получился наполовину. То есть, захват за руку вышел как надо, а бросок вообще никак. Бойцы закружились по комнате, и меч с силой воткнулся в дверь. Ласка сделал подшаг и залепил кулаком в глаз художнику, не выпустившему рукоять.

Белледонне наконец-то отпустил меч и плюхнулся на пол.

— Не ожидал, — сказал он и посмотрел внимательнее на противника, — Ты кто такой? Наемник? Страдиот? Осман?

Умеренно-восточные мотивы в одежде и сабля еще не делают человека ни албанским легким всадником, ни, тем более, подданным султана. Но откуда в центре Рима возьмется московит, да и откуда римлянину знать, как эти московиты одеваются.

— Зовут меня Ласка. Прибыл от короля Франциска. Прошу любить и жаловать, — представился гость и поклонился в пояс.

— Нормальные люди в дверь заходят, — сказал Белледонне, немного успокоившись.

— Виноват, не смог, — извинился Ласка.

В упомянутую дверь все еще стучали топорами.

— Так ты не с ними?

— Никоим образом.

— Без приглашения все равно невежливо.

Ласка подобрал саблю, вложил ее в ножны, вышел на балкон и постучался в косяк. Зеваки увидели его живым и одобрительно загудели.

— Кто там? — спросил гостеприимный хозяин.

— Посыльный Его Величества короля Франциска с устным предложением!

— Входите, не заперто.

Ласка вошел и еще раз поклонился.

Белледонне поклонился в ответ.

— Раз приветствовать посла от достойного государя! — сказал он, — Что угодно сообщить мне Его Величеству?

— Его Величество любезно приглашает достопочтенного сеньора к себе в Париж, писать портреты прекрасных дам.

Насчет портретов король в явной форме не сказал, но, побывав в Париже, Ласка точно знал, что на портреты прекрасных дам там спрос будет.

— Какое любезное приглашение.

— И, главное, своевременное, — Ласка кивнул в сторону лестницы на первый этаж, где во входной двери уже пробили дыру.

— У меня тут, правда, работы непочатый край.

— Почнем. Кисти подадим, обед принесем, мух отгоним.

— И долгов не уплачено.

— Среди них родительский,сыновний или супружеский есть? А вассальный?

— Только денежные.

— Что в Риме не заработается, в Париже с лихвой перекроется. У Папы художников много, а у короля мало.

— Соблазнительно, конечно.

Внизу открыли дверь, и вооруженная толпа хлынула на лестницу.

— Один момент. Бенвенуто Белледонне еще никогда не называли трусом.

Художник выдернул из двери на лестницу свой меч и встал в позицию на площадке второго этажа.

— Вы все передо мной как молочные поросята перед львом! — крикнул он.

С точки зрения Ласки, хорошо вдохновленная толпа поросят вполне могла затоптать льва. Даже если он и вправду лев. Этот вопрос заинтересовал Ласку настолько, что он не сразу встал рядом, а немного посмотрел на битву.

Все-таки, они не такие уж поросята. Почти кабаны. А вот он вполне себе лев. Небольшой, но лев. На лестнице могли встать в ряд только по двое, и Бенвенуто отлично отбивался от любых двоих, не пуская их на площадку. Ласка подумал, что противники меняются, чтобы не уставать, но понял, что они меняются, получив раны.

Снизу полез, расталкивая всех, человек в доспехах. Правда, не в полных рыцарских. Открытый шлем, кираса без горжета, но с набедренниками и латные перчатки с длинными крагами. И длинный меч, длиннее, чем у художника.

Ласка присел на корточки поближе к лестнице. Пора вмешаться, но не прямо сейчас.

Белледонне скрестил мечи с латником, попытался его уколоть, не достал и отступил. Латник, легко отмахиваясь мечом и парируя удары не только клинком, но и перчатками, поднялся на последнюю ступеньку.

Сейчас. Ласка рванулся навстречу латнику, схватил его за кирасу в паху и за верхний отгиб, снова присел и уронил его себе на плечи. Выпрямился, держа латника на плечах параллельно земле. Закинуть такой вес себе на плечи просто руками — надо былинным богатырем быть, а уронить и потом встать — доброму молодцу по силам. Главное — поднимать тяжести не разгибом спины, а разгибом коленей.

Толпа на ступенях замерла от удивления.

— Что же вы все на одного? Нечестно, — сказал Ласка, согнулся и бросил латника вниз по лестнице.

— Так дела не делаются, — сказал он через головы лежащих стоявшему последним «брату соблазненной», — Выходи один на один, кто не трус.

— Один на один это другие деньги, — сказал кто-то из кучи тел.

— Если что, у этого денег нет, — сказал другой, заподозрив Ласку в наемничестве.

— Я здесь не за деньги, а по делу чести, — сказал Ласка, — Ты принимаешь предложение Его Величества? — спросил он хозяина дома.

— Принимаю, — ответил тот.

— С этих пор клянусь защищать сеньора Белледонне как брата родного.

— Кто моего брата названного обидит, тот будет иметь дело со мной, — Бенвенуто подошел и обнял за плечи Ласку.

Наемники один за другим поднимались и уходили.

На улицу вошла другая группа вооруженных людей, тоже во главе с пузатым сеньором средних лет.

— Это засада, там их двое, — сказал один из наемников, проходя мимо.

— Брат к нему приехал, — добавил другой.

Половина вновь прибывших развернулась и ушла.

— Что происходит? — спросил новый пузатый сеньор у старого.

— Черт знает, что, — ответил тот.

Из дома вышел Бенвенуто с гостем.

— Уезжаю я от вас. Надоели.

Толстяки облегченно вздохнули.

— Точно? — переспросил один из них.

— Вот вам крест, — ответил Ласка и перекрестился по-православному справа налево.

— Куда? — спросил другой.

— Не ваше дело, — ответил Бенвенуто, — Буду там и дам рисовать, и рыцарей, и зверей, и рыб, и птиц, и ангелов божьих. Вас обоих грешниками в аду напишу.

Сеньоры пошептались и ушли. Зеваки тоже потянулись по своим делам. Подошел Вольф.

— Вольф, друг мой старый. Бенвенуто, брат мой новый, — представил Ласка.

Пойдем, за знакомство выпьем, — сказал Бенвенуто.

21. Глава. Папа римский Павел Третий

— Попался! — крикнул через улицу мужской голос, и три одинаковые красные фетровые шапки поплыли над толпой в сторону Бенвенуто.

— Господи, да за что опять-то, — подняв глаза к небу, взмолился художник, — Уеду я отсюда, уеду. Я все правильно понял, ноги моей в Риме не будет.

Господь с небес не ответил, а те трое подошли ближе.

— Как умирать будешь? — спросил главный.

— Отстань, Козимо. Не за что нам с тобой убивать друг друга, — ответил Бенвенуто.

— Не уверен.

— Эй-эй, — вступил Ласка, — Я его забираю отсюда.

— Куда?

Бенвенуто дернул Ласку за рукав.

— Далеко.

— Точно?

— Вот те крест.

— Справа налево? — не у каждого римлянина хватает кругозора знать, что правильно креститься справа налево, а не по-бесовски, как латинские прелестники учат.

— Справа налево, — серьезно ответил Ласка.

— Да ты еретик.

— Не вступай в спор, в инквизицию попадем, — шепнул Бенвенуто.

— Будешь обзываться — морду набью, — сказал Ласка, сворачивая диалог в сторону от религиозного диспута и по форме, и по содержанию.

Трое римлян рассмеялись.

— Что, дуэль? — спросил старший.

— Да хоть и дуэль.

— Трое на трое?

— Ты как? — спросил Бенвенуто Вольфа.

— Давай, — ответил тот.

Без лишних церемоний все вшестером зашли во внутренний дворик какого-то доходного дома на много семей. Там, конечно, у жильцов своих дел хватало, но шесть человек с мечами подвинут сколько угодно человек без мечей.

Решили, что биться будут до победы, сдаться можно, добивать лежачего нельзя, к соседним парам не лезть.

Бенвенуто выбрал себе противником одного из двоих «молчаливых». С первого удара Ласка понял, почему этого. Мастер меча.

Козимо достался Ласке. Он, хоть и старший, и инициатор дуэли, но не так хорош, как тот парень. Потому с видимой радостью уступил, хотя сам только что нарывался на драку именно с Бенвенуто, а не с его друзьями-еретиками.

Третий, ничем не примечательный, римлянин встал против Вольфа.

— К барьеру! — крикнула специально приглашенная симпатичная сеньорита и махнула платком.

Дуэль через барьер бывает у рыцарей на турнирах. А простолюдины эти турниры с удовольствием смотрят, как их далекие предки смотрели на битвы гладиаторов в Колизее.

Первым из боя вывалились Вольф и его противник. Другие две пары еще только начинали осторожно пробовать, кто есть кто.

Чтобы биться с кордом против длинного прямого меча, нужно… Быть большим мастером? Зачем мастеру мужицкий корд?

Вольф ловко отмахивался кордом, не уступая скоростью противнику, но превосходя его в силе. Каждая его защита отбрасывала вражеский клинок далеко в сторону, выбивала искры, оставляла зазубрины. Так и меч можно сломать об эту железку.

Нет, корд не был тупой железкой. Если его не сравнивать с настоящим длинным мечом. Вольфу постоянно не хватало то длины клинка, то длины шага, чтобы нанести полноценный удар. И тактически он проигрывал. Да, он захаживал к марковым братьям. Да, он практиковался на привалах с Лаской. Но последний раз с кордом против длинного меча выходил… давно.

Противник же Высокому искусству учился как искусству первой необходимости. И, пусть особых вершин не достиг, уже три раза пробивал защиту Вольфа и оставлял ему то царапину, то заметную рану.

Перспектива истечь кровью из десятка ран Вольфу не понравилась, и он рванулся вперед, отбив вражеский меч не клинком, а просто правым предплечьем. До сердца не дотянулся, но воткнул широкое острие корда в правую руку противника, выше локтя. Казалось бы, все, победа. Только тот в ответ перехватил меч левой и на шаге вперед проткнул немца насквозь под ребра. Вольф упал навзничь.

Бенвенуто довольно долго плел кружева клинком, но переиграл ложной атакой в лицо с переходом в укол под ключицу. Противник выронил меч, или специально бросил, на этом и закончили. Других отметин ни на одном из них не осталось. Ни царапинки на коже, ни разрыва на дублете.

Ласка бился дольше всех. Изогнутая сабля никак не давала дотянуться до врага острием, а на расстояние рубящего удара тот не подпускал. Козимо сильно превосходил в перемещениях. Только что он атаковал спереди, и вот уже слева. Раз, и его нет там, где проносится сабля. Два, низкий выпад, сабля пролетает над головой. Три, и снова укол в сердце, парировать который улетевшая в пустоту сабля опять не успевает.

Но итальянец средних лет начал уставать раньше, чем его молодой визави, и, что еще хуже, начал злиться. Злость — плохой советчик в том случае если твой противник хитрее и быстрее змеи. Козимо немного пригляделся к сабельной тактике и атаковал. Рассчитывая, что Ласка будет бить навстречу, целясь в пальцы, не довел своей атаки до конца, а поменял направление удара и рубанул в летящую навстречу саблю. Сразу же подшаг и удар в голову.

Ласка чудом не выронил оружие, но успел взять защиту и ответил ударом с широкого замаха. Козимо повторил тот же ход. Встречный удар в саблю и тут же два удара в шею, прямым и обратным лезвием меча.

Ласка отбился, но к своему удивлению тоже начал уставать. Римлянин, хотя и запыхался, но еще не настолько, чтобы наделать ошибок. Контролировать оружие одной рукой, против то одной, то двух рук противника становилось все сложнее.

Взял защиту. Грубо, так, что от столкновения клинков выбило искры. Ударил в ответ. Специально, таким же образом, как в прошлый раз. Козимо повелся и снова ответил таким же, как в прошлый раз ударом в легкую саблю, чтобы отбросить ее подальше и успеть поразить ловкого парня быстрее, чем он вернет оружие в защиту.

Сейчас изогнутый клинок поменял направление, уходя от столкновения с длинным мечом, нырнул вниз, описал дугу и полетел вперед. Должен был непременно ударить в тело, но снова столкнулся с мечом.

Козимо со своим многолетним опытом успевал брать защиты. Хотя на этот раз уже не вывел меч в контратаку. Руки устали. Но и Ласка опасался, что скоро совершит ошибку и очередным ударом в клинок у него просто напросто выбьют саблю из рук, а жить он после этого будет недолго.

— Может, хватит? — крикнул Бенвенуто, — Оставь мальчишку!

Козимо отступил на шаг, взмахнув перед собой мечом, чтобы отбить удар, если бы вдруг Ласка не услышал. Ласка тоже отступил.

— Ты хорош, — сказал Козимо, часто дыша.

Он сильно устал, и по его лицу стекали струйки пота. Правильно все-таки батя говорил, немцам передыху не давать. Еще бы немного и сам бы упал. Козимо снял шапку и вытерся рукавом.

— Вольф! — крикнул Ласка и подбежал к раненому.

— Главное, до дома меня донесите, — прошептал Вольф, — И осторожно, не дергайте.

Из таверны вытащили столешницу и аккуратно передвинули на нее Вольфа, вшестером поднимая его за одежду с разных сторон и не хватая за конечности. Вшестером столешницу отнесли в дом к Бенвенуто. По лестнице не потащили и оставили в комнате первого этажа.

Кто-то уже сбегал за доктором. Пришел не важничающий толстячок в балахоне, а стройный молодой человек в модном дублете и при мече. Да, такой должен в колотых ранах отлично разбираться.

— Не жилец, — сказал доктор, — Зовите священника.

— Точно? — спросил Ласка.

— Спинной хребет поврежден. Медицина здесь бессильна. Ему жить осталось с Божьей помощью суткн, а без нее ночь. Как раз успевает исповедаться, а то и в монахи постричься. Будете его шевелить — станет хуже. Может и умереть.

Доктор дал раненому какое-то болеутоляющее питье и ушел.

— Даже не думайте звать ко мне папского пса, — сказал Вольф, с трудом шевеля губами.

— Где мы тебе в Риме возьмем лютеранина? — ответил Ласка.

— Вот никого и не надо. Просто положите мне на грудь ножик и идите спать. Утро вечера мудренее.

— Зачем тебе ножик?

— Тебе жалко?

Вольф сжал пальцы правой руки на краю кровати, с силой дернулся и повернулся набок. Потом упал обратно на спину.

— Тебе нельзя шевелиться! — испуганно вскрикнул Ласка.

— Ножик положи и оставьте меня до утра.

Ласка пожал плечами. Из сказок и былин он знал, что героям иногда нужны простые предметы, чтобы сделать что-то непростое. Ножик так ножик. Он откинул с Вольфа простыню, растянул ворот рубашки. Все ли лютеране не носят нательные кресты? Потом спрошу. И положил на грудь друга его верный источенный нож с тонкой костяной рукояткой.

Ночью спалось плохо. Пришлось выпить за здравие. Аквавиты. Хорошее идея — пить за здравие «живую воду». Жаль, что эта не та вода, которая бы помогла бате.

Утром Ласка проснулся от того, что Вольф в одних подштанниках сидел за столом и доедал оставшийся с вечера хлеб, злобно урча как дикий зверь. На спине и на груди у него выделялись темно-красным только что затянувшиеся раны.

— Ух ты! — воскликнул Ласка, — Как это? Без Божьей помощи?

— С ней, с родимой, — ответил Вольф, — Я же лютеранин. От папского священника отказался. Вот мне Господь и помог.

Вольф подавился и закашлялся. Ласка перевел для проснувшегося Бенвенуто.

— Бог помогает лютеранам? — удивился Бенвенуто.

— Нет, конечно, — ответил Ласка, — Бог помогает только православным. Хотя неисповедимы пути Господни. Некоторым библейским персонажам Бог помогал как бы авансом, и они после этого переходили на его сторону. Теперь Вольф должен креститься в православие.

— Ага, — скептически сказал Вольф, — Как только, так сразу.

— Как до дома доберемся, — ответил Ласка.

Бенвенуто пожал плечами. С его точки зрения, Вольф должен быть теперь креститься в католичество. Разве могут в Риме происходить не католические чудеса? Хотя мог и доктор помочь. Если бы от докторов не было пользы, зачем бы к ним люди обращались?

После чудесного исцеления все решили, что самое время подкрепиться. Особенно Вольф, который, казалось, за ночь ощутимо похудел, как будто месяц пролежал в горячке.

— Здоров ты, брат, мечом махать, — сказал Ласка, разливая вино по кружкам.

— Так я из студентов, — ответил Бенвенуто, — И чертить, и рисовать, и фехтовать в университете учат. Я поздновато выбрал в живописцы пойти. Поехал сразу в Рим. Решил, что город большой, работы много, кому-нибудь в подмастерья пригожусь. Сначала грунтовку делал и краски смешивал, потом на задних планах фигуры рисовал. Дорос до своей мастерской. Портреты пишу, в церквях стены расписываю. А ты, брат, из рыцарей будешь?

— Да уж не из крестьян. Поместье еще деду князь пожаловал. У отца братьев нет, я третий сын. На войну ходил, татар бил.

— Конным?

— Конечно, конным. Пешком против татар делать нечего.

— Как рыцарь.

— В мирное время мирными делами занимаюсь. Я сюда попал, потому что поехал в Польшу за живой водой…

Вольф беседу пока не поддерживал, чтобы не рассказывать про себя. Аптекарский приказчик, что тут рассказывать. Не признаваться же, что плут и грабитель.

Выпить толком не успели. В таверну зашла дюжина здоровых монахов с дубинками. Монахи окружили стол, а главный из них сказал:

— Перекреститесь и скажите «Слава Иисусу Христу».

Все трое перекрестились и сказали.

— От кого Святой Дух исходит?

— От Отца и Сына, — сказал Бенвенуто.

— От Отца, — сказал Ласка.

— Бог его знает, — сказал Вольф.

Главный монах побрызгал святой водой.

— Ты кто такой? — спросил он Вольфа.

— Я лютеранин, — ответил Вольф, — А что, нам в Рим нельзя?

— На тебя донос поступил, что ты не иначе, как колдовством вылечился и на ноги встал. Пойдешь с нами. Проверим, какой ты еретик и колдун.

Ласка с Вольфом поднялись.

— Ты кто такой? — спросил монах Ласку, — Тоже еретик?

— Крещен Иваном, по-вашему, Джованни. Никакой я не еретик, а рыцарь из Парижа с секретным предписанием. А ты бы перед тем, как добрых молодцев обижать, назвался, кто ты есть, какого роду-племени.

— Зовут меня Игнатий, а роду-племени у меня нет с тех пор, как я постриг принял. Должность моя скромная, считай, что просто Ученый Монах. Занимаемся мы с соратниками отловом еретиков, а служим Папе Римскому верой и правдой.

— Тогда представьте меня Папе пред ясны очи и получите награду.

Бенвенуто уже объяснил после вчерашней дуэли, что если прозвучало «еретик», то не стоит надеяться на поговорить и разойтись, а пора переходить к самым серьезным из мирных аргументов. Тем более, что с королями это только что два раза сработало.

— Какую еще награду? — удивился Ученый Монах Игнатий.

— Вот если ты еретика поймал, то ты просто свою работу сделал. С такой ерундой ты к Папе на прием не попадешь. Зато, если поймал рыцаря, да еще иностранного, да еще с секретным предписанием, то тебе прямая дорога к Его Святейшеству.

— Зачем же мне к Его Святейшеству?

— Вестимо зачем. За наградой. Или челом бить, если повод есть. Или скажешь, что ты рад служить и ничего тебе не надо, тогда он тебе за верность жалование поднимет.

Предложение Ученому Монаху Игнатию особенно понравилось, и он отвел воров к Папе. В отличие от всяких там начальников над птицами, у него был хороший повод бить челом. Он мечтал о своем церковном ордене.

Закон Божий несет в мир Папа Римский Павел Третий, не огнем и мечом, но Словом Господним! Весь католический мир молится о его здравии и даже некатолический немножко. Это на диких индейцев намек, коих Папа запретил обращать в рабство. Прячутся по кустам лютеране, склоняют головы власти светские. Готовятся к бою за святую веру братья-монахи славных орденов.

Как талантлива семья Его Святейшества! Сын, Пьетро Луиджи, как гонфалоньер Святого Престола, поведет в бой святое воинство. Внук Оттовио так красив, что в четырнадцать лет уже женат на дочери императора Карла. Другой внук, Алессандро, так угоден Богу, что в том же возрасте уже кардинал.

Пожаловал Господь Его Святейшество долголетием и отменным здоровьем. За семьдесят Папе, и не торопят ангелы его в Рай, просят на грешной земле еще потрудиться. Белее снега его одежды, красная мантия оттеняет седую бороду. Не будь Его Святейшество так скромен, Бога-Отца бы с него писали.

Много людей искусства обивают пороги папской курии. Стараниями Его Святейшества заживляет нанесенные императорским воинством раны несокрушимый каменный Рим. Нужны Риму и архитекторы, и скульпторы, и художники. Милостью Божией есть чем им всем платить.

— Грешен я, Ваше Святейшество, — заявил Ласка.

В разговоре со священником лучше всего сразу обозначить, что ты грешен и раскаиваешься.

— Не сомневаюсь, — ответил Папа, — Это не повод, чтобы отвлекать мое святейшество от богоугодных дел.

— Волей Божию образовался у меня долг чести перед королем Франциском.

— Вот как! Интересно.

— Жаловался Его Величество, что велика Франция и обильна, а потолок покрасить некому…

— Ну и покрасил бы, — рассмеялся Папа, — Я-то тут при чем? А, Игнатий?

— Да они хотят Бенвенуто Белледонне забрать.

— Он ведь тут у меня что-то пишет. Или нет?

— У Антонио да Сангалло подмастерьем. Последнее время ангелов пишет. Кроме того, известен как дамский портретист.

— Вспомнил. Жену Оттовио он писал. И что, не хочешь его отпускать?

— На него еще не все доносы разобраны. И в долгах он как в шелках. И работ незаконченных море. Вот Челлини из-под следствия сбежал, только с Божией помощью поймали. Еще этот сбежит. Кого мы судить да жечь будем? Кого будем папским правосудием пугать, если можно просто вскочить в седло и дать шпор?

— Да… — Папа задумался, — Хорошо, гость незваный, что ты именно этого художника выбрал, — сказал Папа, — Выбери ты другого живописца, не сносить тебе головы.

Ласка с Вольфом переглянулись. Чем плох художник? И портреты пишет, и церкви расписывает.

— Виноват я, Ваше Святейшество, что по-хорошему не попросил, — поклонился Ласка, — Другой раз умнее буду.

— Хитрый какой. Попроси ты его для себя, я бы не отдал. У него здесь полно долгов. И работ незаконченных, и золотом он много кому задолжал. Хочет уехать — пусть сперва рассчитается. С другой стороны, сложный он человек и недисциплинированный. Может ангела написать как живого, а вместо того аванс возьмет и пойдет по неприличным женщинам, или на улице побоище устроит. С третьей, кто ты такой, схизматик ты восточный, чтобы тебе сам Папа Римский одолжения делал? У меня в Риме моих верных кардиналов полно, у каждого после молитв одно искусство на уме. Но короля Франциска я недолюбливаю. Он на каждом конклаве против меня интриговал, золото моим недругам раздавал бочками. Я вот подумал, не отправить ли к нему самых лютых грешников из числа людей искусства, чтоб они там все друг с другом и с королем переругались.

Ласка еще раз поклонился.

— Только к королю Франциску я раба божьего Бенвенуто все равно просто так не отпущу. Пусть работает. Я за него другую редкость попрошу, — Папа строго посмотрел на Ласку.

— Как прикажете, Ваше Святейшество!

— Золота у Римской Католической церкви много. Не буду просить от вас чего-то ценного.

— Спасибо, Ваше Святейшество.

— Привезите мне что-нибудь бесценное. Например, Святой Грааль. Или Гроб Господень.

Ласка чуть не упал.

— Не велите казнить, Ваше Святейшество, только я в православную веру крещен. Случись мне с Божьей помощью найти Святой Грааль или Гроб Господень, я их, вот Вам крест, в Москву отвезу.

— Действительно, — Папа сделал паузу и принял решение, — Тогда бесценных христианских реликвий лучше не ищи. Привези мне от нехристей что-нибудь.

— Что угодно Вашему Святейшеству?

— Скажи-ка, Ученый Монах Игнатий, за какой редкостью от нехристей его отправить?

— Молва говорит, — ответил, не задумываясь, Ученый Монах Игнатий, — Что есть на свете перстень царя Соломона, который султан Сулейман Великолепный носит, никогда не снимая. Тот перстень, что повелевает демонами, на нем внутри написано «И это пройдет».

— Годится, — ответил Папа и повернулся к Ласке, — Или же и реликвии нехристей ты готов везти только в Москву?

Ласка готовился к худшему. У Папы кругозор пошире, чем у короля с императором вместе взятых. Он такого мог бы попросить, чего Ласка отродясь и не слыхивал, из таких земель, что православным и на картах не попадались. А выпало всего лишь у султана перстень украсть. Грех, конечно. Только друг нашего врага — наш враг, а султан у крымского хана присягу принимал. То есть, на войне вражеского военачальника ограбить вроде бы и не грех. Да и перстень, если подумать, не его по праву. Кто законный наследник библейского царя Соломона? Не султан же.

— Привезем перстень, Ваше Святейшество, — ответил Ласка.

— Обмануть меня не пытайтесь. Думаете, у меня нет специалистов, которые в колдовских предметах разбираются? — Папа посмотрел на Ученого Монаха Игнатия, и тот вытянулся в струнку.

— В мыслях не было, Ваше Величество! Любой священник в борьбе с демонами знает толк, а чем священник святее, тем лучше знает. Вот вам крест, из самого Царьграда привезем перстень!

— Тогда ступайте с Богом. Мое папское слово крепкое. Будет перстень — будет и художник. И отпущу вас на волю вольную.

Вольф сказал, что денег на дорогу до Царьграда или, как его называют правоверные, Истанбула хватит и еще на обратный путь останется. Свой лук и колчан Ласка оставил у Бенвенуто. Одно дело при седле возить, другое — на себе таскать. Зачем в городе Истанбуле лук? Опять веревки на башни закидывать? Заодно оставил и немецкий костюм, и теплую одежду.

— Извини, брат, — сказал Ласка, — И тебя не хотят добром отпустить, и на меня епитимью наложили. Можно и силой вырваться, и ночью сбежать, только я обещание дал. Надо мне в Истанбул и обратно съездить.

— В Истанбул так в Истанбул, поехали! — бодро ответил Бенвенуто.

— Запретили мне тебя вывозить. Придется вдвоем с Вольфом ехать.

— Не вешай нос. Вы парни крепкие, справитесь. От Москвы до Рима добрались, и до Истанбула доберетесь.

— Давай на удачу оружием поменяемся, — Ласка протянул ему подсаадачный нож, — Клинок — слоеная сталь из Дамаска, рукоять из рога подземного зверя Индрика, а собирал и точил я сам.

Бенвенуто достал из поясной сумки складной ножик с лезвием в три пальца.

— Это ножик для очинки перьев, но он из лучшей миланской стали. Я ковал его в юности и с тех пор столько перьев очинил, что если из них сделать крылья, то можно до Рая долететь.

— Удачи, брат.

— Удачи, брат.

22. Глава. Добро пожаловать в Истанбул

Прекрасен стольный город Истанбул при ясной погоде! Полон контрастов, одной краской не напишешь. Вот стоит собор христианский, а по углам минареты. Это мечеть Айя-София еще византийских времен. И стены византийские, и порт, и рынок. И население вроде те же греки, а вроде и мусульмане. Вроде и православного мира центр, где Патриарх живет. А с другой стороны и правоверного мира центр, где халиф правит.

Здесь все одновременно и суетно, и неспешно. Только что купцы на подушках возлежали, кофе пили и кальян курили. Вдруг корабль пришел. Вскочили, забегали, по сто слов в минуту тараторят, еще по двести руками показывают, торгуются, ругаются, прямо страсти кипят. Груз приняли, пересчитали, тут же продали и перепродали, вернулись на подушки и как ни в чем не бывало еще по чашечке.

Голландский торговый корабль вез друзей до столицы Османский империи славного града Истанбула, он же Константинополь, он же Константиние, он же Царьград, почти две недели, заходя в попутные порты.

Ласка беспокоился, что знания татарского языка в Истанбуле не хватит. Но зря. В Истанбуле говорили, казалось, на всех языках мира, как в Вавилоне. Местные легко понимали основные тюркские слова, но сами использовали много непонятных слов персидского происхождения. Если разговаривать с человеком, которые сам не прочь с тобой поговорить, то все в порядке. Если подслушивать, то уши от напряга покраснеют, а ничего не поймешь.

Вольф сразу же вызвался пойти на разведку. Не было его одну ночь и один день. Вернулся.

— Бегал я бегал, где-то людей послушал, где-то сам разнюхал. Есть у султана дворец. Во дворце чего только нет. И гарем, и баня, и мечеть. Вокруг стражи видимо-невидимо. Видимо — это караулы, пейзаж украшают. Невидимо — это настоящая стража и есть, которая от воров.

— Интересно, что ты у людей подслушал, если ни по-османски, ни по-тюркски не говоришь, — удивился Ласка.

— Так я в Галату сходил. Там вся Европа собралась. Даже немцы есть.

— И немцы знают про дворец внутри?

— Нет, но столичные сплетни все знают. Говорят, что мать и наложницы султана раньше жили в отдельном дворце. Несколько лет назад Хюррем, любимая жена Сулеймана, попросила построить ей домик внутри дворцовых стен Сераля. Султан взял, да и перенес в стены Сераля все бабье царство.

— Может, ты еще в Сераль зашел, не зная языка?

— Зашел, как не зайти. Ночью перелез через стену в правильном месте, а потом просто лежал, смотрел, нюхал и слушал. Покои султана выходят во двор. Если ходить тихо, можно попасть внутрь. Но как перстень вытащить, я не знаю.

— Да уж. Ведь султан его еще снять должен. Не нападем же мы на султана.

— Нашел я человека, который местные обычаи знает. Хотя и христианин, грек. Нос у него красный и с прожилками.

— Любитель выпить? Надо с ним поговорить. На каком только языке?

— По-татарски должен понимать.

Где же встречаться с греком, как не в Галате. Галата когда-то была генуэзским пригородом Константинополя, а сейчас превратилась в общий пригород для всех христиан, живущих с моря. Там стояли и церкви с крестами, и таверны с запрещенным для правоверных вином.

— Салям Алейкум, Теодор, — за стол к купцу подсели двое иноземцев. Один вроде как немец, а второй, судя по изогнутой сабле, мог оказаться и местным, да только по манерам христианин.

— Ваалейкум ассалям, гости столицы, — нейтрально ответил Теодор.

— Люди говорят, ты здесь хорошо местные обычаи знаешь? — начал разговор тот, что с саблей.

— Где это на мне написано? — недовольно спросил Теодор.

— Тебя тут все уважают. По лицу видно, что ты христианин, а молодые правоверные тебе дорогу уступают, старшие первыми здороваются.

— Это да. И что вам от меня надо?

— Мы приехали издалека. Никаких дел еще не поделали. Страшно к иноверцам подступиться, вдруг нечаянно обидишь кого. Ладно, человека обидеть, извиниться еще успеешь, а если Аллаха? Убьют и глазом не моргнут. Ты бы нам рассказал про местные обычаи, а мы бы тебя угостили от души.

Трактирщик поставил на стол глиняный кувшин и три чистых кружки. Подбежал мальчик, поставил огромное блюдо с бараньими кебабами. Стол понемногу наполнялся закусками.

— Эк вы основательно к делу подходите, — сказал Теодор, — Грех отказать.

Теодор начал рассказывать в том порядке, как проходит через порт, через свой квартал и выходит в город.

— В мечети шапку можно не снимать, а обувь снимать обязательно, — кроме всего прочего сказал он, — Вам в мечети делать нечего, это я на всякий случай.

— А где еще что снимают? — спросил Ласка.

— В бане прямо все снимают и в полотенце заворачиваются, — усмехнулся Теодор.

— Мы как приехали, еще в бане не были, — сказал Вольф, — Там тоже какие-то порядки есть?

— Есть, как же. В бане ты как разденешься, срам прикрой полотенцем. И иди смело в самый пар.

— Какой пар?

— У вас что, бани нет?

— Есть, да там не расходишься, — сказал Ласка.

— Есть, да там никакого пара, — сказал Вольф.

— Понятно. Пророк Мухаммед в незапамятные времена обязал правоверных почаще мыться. Так и сказал, «Чистота — половина веры». Восточная баня немного на европейскую похожа, немного на русскую. Для начала, там пар и жарко. В европах дрова дорогие, потому в европейской бане просто тепло и водичка тепленькая. На Руси говорят, дрова дешевые, да зима лютая. Потому бани у вас с сарайку размером, а то не протопишь. Здесь же и так почти весь год солнце палит, стены насквозь прогревать не приходится. Чуток дров подкинул, вот тебе и жара, еще чуток под котел, вот тебе и пар.

— Там как у нас, раздевалка, предбанник и баня? — спросил Ласка.

— Конечно. «Джамегах», «соуклук» и «сыджаклык». Как разденетесь, оберните чресла полотенцем и идите в сыджаклык. Место, где моются водой и мылом, называется «курна». Это такая ванна и над ней кран с водой. В большой бане курн несколько. В середине сыджаклыка будет «гёбек ташы», каменный постамент, на котором люди лежат и греются. Может быть, что на нем везде одинаково жарко, а может быть, что есть более и менее жаркое место. Для нагрева есть котел с кипящей водой, который выпускает в сыджаклык пар через трубы в стенах.

— Лежат на камне и греются? — уточнил Вольф, — Вокруг что, холодно?

— Вокруг жарко и пар, а на гебек ташы еще жарче. Из человека с потом вся зараза выходит.

— Разве?

— Точно-точно, — подтвердил Ласка, — рассказывай дальше.

— Ванны там есть, чтобы целиком в воде полежать? — спросил Вольф.

— Иногда в соуклуке есть бассейн с теплой водой. Не везде, но кое-где бывает. В некоторых есть «халвет», комната для мытья. Не курна, которая прямо в сыджаклыке, а отдельная комната. Там может и ванна быть. Только не деревянной бочкой как у вас, а каменная.

— А услуги какие-нибудь есть в хаммаме? — спросил Вольф, — Цирюльники там и все такое.

— Есть. «Теллак» есть, не знаю, как это по-вашему, и есть просто банщики. Когда человек начисто вымылся, банщик берет жесткую мочалку «кесе» и счищает с него огрубевшую кожу.

— Кожу счищает?

— Да не бойтесь. Сами же говорите, с потом всякая зараза наружу выходит. Вот ее и счищают, а кожа на месте остается и лучше прежней становится.

— Понятно. А «теллак» это кто?

— Теллак богачам помогает вымыть тело, а еще руками разминает мускулы.

— Зачем?

— Чтобы расслабиться. И кровь чтобы лучше текла.

— Одновременно расслабиться и кровоток ускорить? Так не бывает.

— Вам попробовать надо, тогда поймете.

— Чтобы меня мужик руками мял? — удивился Ласка.

— А когда тебя мужик пучком веток стегает, это нормально? — парировал Теодор.

Ласка замялся с ответом, а Теодор продолжил.

— Когда правоверные хорошо пропотеют и начисто вымоются, они не торопятся домой, а сидят в сухой комнате, кушают сладости и играют в шахматы или в нарды.

— В сыджаклыке сильно жарко? — спросил Ласка, — Как здесь летом на улице или еще жарче?

— Конечно, жарче! Там же и жар, и пар. С паром любой жар кажется еще горячее. То есть, когда заходишь, снимай не только одежду, а и кольца с цепочками, а то кожу обожжет. Особенно кольца надо снимать, чтобы пальцы не передавливало.

Ласка и Вольф переглянулись.

— Хорошее дело хаммам, — сказал Ласка, — Надо бы сходить. Пускают туда христиан?

— Есть там мужские и женские дни, а чтобы в мужской день христиан не пускали, я не слышал. Думаю, пустят и вас, если полотенца возьмете не совсем бедняцкие, чтобы крайней плотью правоверный люд не смущать.

— То есть, обычая в баню ходить к девкам здесь нет? — удивленно спросил Вольф.

— И муж с женой в разные дни моются? Друг другу спинку не потрут? — спросил Ласка.

— У богачей, у кого свои хаммамы при дворцах, свои порядки могут быть, — ответил Теодор, — А в общественных банях строго в разные дни.

Друзья сняли комнату на постоялом дворе с видом в стену из окна и видом с крыши на непарадную сторону дворца. Посмотрели. Баня это вода, труба дымовая, печь большая. При бане должен быть дворик или балкон. У султана во дворце высмотрели три подходящие трубы.

Сходили на разведку в хаммам, попотели в полотенцах, подышали паром, очистили кожу жесткой мочалкой и искупались в бассейне.

— Я таким чистым себя с родной баньки не помню, — сказал Ласка, — Теплая вода с мылом, как в Европах, это так себе удовольствие. Без настоящего пара-жара все не то.

— Вот ты бы и шел тогда к султану, — сказал Вольф, — Я в этом вашем паре еле дышу. Отродясь в таком жару не был, еще и когда вода не сверху льется, а прямо перед глазами висит. Как в суп попал.

Сераль, дворец султана, раскинулся на господствующей высоте над городом примерно от Бахчекапы на Золотом Роге до Ахыркапы на Мраморном море. Строго говоря, это не дворец в смысле единое строение, а дворцовый комплекс из множества зданий разных лет постройки, начиная с Мехмета Завоевателя и плавно переходя к строящимся при Сулеймане Великолепном, да продлит Аллах его дни. Неподалеку от Сераля находились объекты государственной важности, которые внутрь не влезли. Дворец великого визиря и казармы янычар. Из большого и интересного рядом еще Ипподром.

От города Сераль отделялся массивными крепостными стенами высотой в три-четыре человеческих роста. Со стороны моря дворец защищала построенная по береговой линии старая крепостная стена с башнями еще византийских времен.

Внутри дворца не только жил султан с семьей, но и находились важнейшие государственные учреждения, укрытые от вражеского штурма и от бунтов черни.

Ворота Повелителя или Баб-ы Хюмаюн вели в Первый двор. Там находились ведомства финансов и архивов, казначейство, монетный двор, управление благотворительными фондами и арсенал. В Первом дворе толпились люди, пришедшие по делам во все перечисленные важные учреждения.

Во Второй двор или Двор правительства Диван мейданы из Первого Двора вели Ворота Приветствия Баб-ус Селям. Во Втором дворе находился Диван (совет министров), канцелярия и «внутренняя казна». Сюда каждый день ходили на работу из города множество слуг и государственных служащих. Через ворота Араба Капы можно было пройти из Второго двора в гарем.

Самое новое из всех строений дворца — гарем. Он представлял собой несколько поздних пристроек к дворцу, разделенных внутренними двориками. Местами работы еще не закончились, а кое-где уже переделывались по второму кругу. Евнухи строго следили, чтобы рабочие не видели наложниц султана. Ближе к Третьему двору в каменных лабиринтах скрывалась граница гарема и личных покоев султана.

В Третий двор из Второго вели Ворота Счастья и Блаженства Баб-ю Саадет. За ними находилась та часть дворца, где живет и работает султан. Тронный зал, зал Аудиенций, библиотека, сокровищница, хранилище священных исламских реликвий и личная казна.

За Третьим был еще Четвертый двор. Просто двор без важных государственных учреждений.

Вольф еще раз сходил во дворец. Ласку даже не приглашал.

— Собак сторожевых во дворце не держат, а стража ходит и колотушками стучит. Народу во дворце много. Слуг полным-полно, повара всякие, истопники, мальчишки на побегушках. Если бы не намаз, поймали бы меня. По пять раз на дню все Аллаху молятся. Прямо все-все дела откладывают и молятся. В это время можно куда угодно проскочить, кроме самих покоев султана. Там такая охрана, что ни днем, ни ночью мышь не проскочит.

— В хаммаме был?

— Был. Когда знаешь, что искать, искать проще. Любая баня это печь, значит, труба над крышей. И туда должны подносить дрова и выгребать золу, то есть, должен быть черный ход не через красивые покои, где султан ходит. По следам истопников нашел там три хаммама. Один в покоях самого султана. Туда султан ходит один или с визирями. Второй побольше первого в гареме, куда султан ходит без прочих мужчин. И третий, для евнухов. Султан туда точно не пойдет.

— Парилка?

— Парилка есть. Когда султан не моется, его хаммам стоит пустой. Если знать, когда пойдет мыться султан, можно прийти заранее. В соуклук, предбанник, там два входа. Через джамегах сам султан заходит из покоев, где я не был, через черный ход — банщики и уборщики. В соуклук столик стоит, бархатом покрытый. На него султан свои перстни складывает.

— То есть, надо подождать, пока султан пройдет через соуклук в сыджаклык, потом выйти из черного хода в соуклук и взять перстень. И обратно тем же путем. Идем?

— Я пойду, а ты сиди. Ты же не вор, тебе так просто через подсобные коридоры дворца не пройти и не выйти. Когда султан в сыджаклык придет и на массаж ляжет, тогда я пройду через соуклук и заберу перстень со столика.

— А я что буду делать?

— На улице ждать.

Два дня сидели на крыше и ждали, пока растопят хаммам. Ежедневно султан горячим паром себя не потчевал. Он, судя по всему, последние дни занимался важными государственными делами и из дворца почти не выходил. Ни коня боевого выгулять, ни лук тугой натянуть. Может быть, даже и в гарем не заглядывал.

Наступила среда, и в ночь на четверг Вольф побежал во дворец. Местные говорили, что четверг традиционный банный день перед священной пятницей. Как у русских суббота перед воскресеньем. Во второй половине дня над трубой появился дым. Ласка было обрадовался, но в ночь на пятницу Вольф вернулся без перстня.

— Извини, Ласка, придется тебе идти, — сразу сказал Вольф.

— Почему?

— Потому что прятаться надо в самом хаммаме. В сыджаклык за гёбек ташы.

— Там разве не каменные стены? Где там прятаться?

— За этим мраморным постаментом. И долго. Для султана так топят, что я сдохну, сразу говорю. Подслушал я случайно разговоры истопников. Если бы только ушами слушал, ничего бы не понял, но южные люди руками разговаривают. Я так понял, что султан попариться любит. Старший истопник новичку рассказывал, что семь потов сойдет, пока печь раскочегаришь, а потом только успевай дрова подкидывать. Аллах милостив, султан добр, а чем ниже начальник, тем злее. Если султан скажет, что сегодня слабовата банька, старшему истопнику жалование урежут, а младшим и головы урезать могут. Или руки. Обвинят в краже дров и тюк-тюк, как ворам последним.

— И что?

— И не полез я в баню. Когда к входу в соуклук подошли слуги, я отступил в комнату отдыха. Лежал там под диваном, шаги считал. Потом намаза ждал, чтобы из дворца выйти.

— Что же ты в соуклук оттуда не вылез и перстень не взял?

— Слуги вокруг. Тревогу бы подняли. Но в соуклуке слуг уже не было. Там им делать нечего. Султан прошел, вымоется и сядет за столик кофе пить. Вот они его там и ждут. А в соуклуке спрятаться негде.

— А я как пройду?

— Ты за младшего банщика сойдешь. Слуги увидят, что из сыджаклыка, куда ушел султан, вышел человек, обернутый полотенцем. Что они подумают? Кто там может быть, кроме султана и банщика? Какой-нибудь новый банщик, или теллак, или помощник того или другого.

— Как я туда доберусь? Карту рисуй.

— Ты моим путем туда не доберешься никак. Я могу оглядываться и хоть за спиной у людей на цыпочках тихо проскакивать. Ты — нет. Ты, конечно, быстрый, ловкий и внимательный. Мог бы стать таким вором, каких свет не видывал. Только любому делу, даже к которому все способности есть, надо учиться, а ты красться по-тихому не учен. Поэтому надо искать другой ход, через который ходят слуги. И идти как слуги.

23. Глава. Там, куда не ступала нога христианина

Чтобы попасть в хаммам султана, надо попасть в покои султана. Чтобы попасть в покои султана, надо попасть в Третий Двор. Чтобы попасть в Третий Двор, надо попасть во Второй Двор.

Во Второй Двор пройти несложно. Там снуют слуги и посыльные, прямо как муравьи. Но на воротах Баб-ю Саадет стоят строгие янычары, которые кого попало не пускают. Особенно тех, кто из османского языка понимает только тюркские слова, или тех, кто на нем совсем не говорит.

Значит, второй вариант. Чтобы попасть в покои султана, надо попасть в гарем. Чтобы попасть в гарем, надо попасть во Второй Двор. В ворота Араба Капы кто только ни ходит. Там тоже янычары на входе, и надо хотя бы знать язык, чтобы соврать, что ты кладешь плитку внутри. И одетым быть как рабочий. И чтобы разговор и одежда соответствовали друг другу.

Вольф признался, что ходил во дворец ночью, крался по-воровски, слушал каждый шорох. И то чуть не заблудился.

Пока они сидели в первом дворе, притворившись просителями, мимо проехал сам султан Сулейман верхом на отменном арабском скакуне. Свита султана спешилась, отдала поводья прибежавшим коноводам и последовала за господином пешком.

— Смотри, какие красавцы, — сказал Ласка, имея в виду коней.

— Кони как кони, — пожал плечами Вольф, — Но красивые, да.

Коноводы увели всех коней на конюшню. Ласка прошел за ними до ворот. Конюшня тут находилась через стену от Второго двора.

— Как ты думаешь, есть ли из конюшни проход в покои султана? — задумчиво спросил Ласка.

— Там по пути гарем получается, — прикинул Вольф.

— То есть, султан к своим коням и обратно ходит через женскую половину? Ерунда какая-то.

— Так конюшни старые, а гарема здесь еще десять лет назад не было. Посмотри на кладку стен. Гарем был в другом месте, в отдельном дворце. Хюррем попросила султана построить ей домик в Серале, а он взял и построил сразу женскую половину там, где было свободное место, чтобы для каждой наложницы по домику не строить.

— Но не ходит же он на конюшню через женщин. Так можно и не дойти, если они там красивые.

— Ему, наверное, коней в Третий двор водят. Вот, смотри, ведут коня, на котором султан только что въехал.

— Нет, Вольф. У тебя вообще конюшня своя была?

— Что?

— Тебе не понять. Мы живем небогато, но даже у нас конюшня есть. Батин конь, братьев,мой, жеребята, трофеи с походов. Заходить к лошадкам в гости, они на тебя смотрят, фыркают. Ты их по мордам гладишь, морковку даешь, яблоко. У князя должно быть по коню на каждый случай. Один быстрый на охоту, другой крепкий и злой в бой, третий ходкий в поход. Еще княгине лошадку.

— А султан тут при чем?

— У него есть много хороших коней. И он наездник. Видел, как в седле сидит?

— Сидит и сидит, не падает. Я тоже неплохо сижу.

— Ты в седле сидишь, как собака на заборе. Султан сидит как татарин. Как и родился, чтобы в седле сидеть. И конь под ним ух какой, мне бы такого.

— Ты еще скажи, что не кони к султану ходят, а султан к коням.

— И скажу. Султан ходит к коням. Пусть не каждый день, но ходит. И не в обход через два двора, а по прямой. Он и раньше там ходил, пока на этом месте гарем не построил. Наверняка приказал свою галерею не портить.

— Ну смотри, я проверю.

Следующим утром Вольф пришел из Сераля довольный.

— Ты прав. От покоев султана ведет длинный коридор, из которого пахнет конским потом и навозом.

— Что, прямо несет?

— Ты не учуешь. Но есть такой. В конце его дверь, за ней точно кони. Ржут, фыркают.

— Давай я устроюсь на конюшню…

— Ты так просто во дворец устроишься?

— Я по-лошадиному говорю. И по-татарски. Оденусь как татарин и постучусь. Вряд ли там прямо все так лошадей понимают.

— Попробуй.

— Потом я несколько дней поработаю, чтобы ко мне привыкли, и ночью спрячусь в сене. Ты зайдешь своим ходом со стороны покоев султана, куда, говоришь, мне не зайти. Откроешь ту дверь.

— Это все надо делать ночью.

— Ночью. И день сидим где-нибудь, пока баню не растопят.

— Вот ты задачи задаешь. Где сидеть во дворце вдвоем половину дня, чтобы никто не заметил, пока сидим, чтобы никто не заметил, пока ты в хаммам идешь, и чтобы еще как-то выйти быстро, пока тревога не поднялась.

Прошла неделя, пошла следующая.

Ласка без труда устроился в конюшню пока что подсобным рабочим, пока что просто за еду. Умение говорить по-лошадиному передавалось среди потомственных воинов, а не конюхов. Во дворце служили пять таких, не считая самого султана. Из них только двое непосредственно на конюшне, и то в высоком начальстве. Среди татар, считалось, что знатоков больше. Но они все, опять же, из приличных родов. Перспектива понаехать в столицу, чтобы там выгребать навоз, никого бы из знатных татар не прельстила.

Лошади ржали над забавным русским акцентом, а конюхи над попытками переводить с лошадиного на османский через русский и татарский. Не выгнали сразу в шею, и то хорошо. Ласка занимался черной работой и надеялся что вот уже на днях сможет сойти за деталь пейзажа, чтобы никто не задумался, вышел он из конюшни под конец дня или не вышел.

Султан действительно посещал конюшню. Пара раз в неделю и в разное время, под настроение. Иногда выбирал коня и уезжал верхом. Чаще коней седлали конюхи и подавали к порогу на третий двор. Султан заходил через особую дверь, которую любой легко опознал бы, потому что у нее стоял на часах янычар из внутренней стражи. Впрочем, янычар обычно сидел на подушке и играл в нарды с кем-нибудь из старших конюхов.

Перед появлением султана в конюшню всегда прибегал слуга. Сразу же все низшие работники прибирались вокруг и убегали, захватив инструменты. Старшие же быстро накидывали чистые халаты и встречали султана, выстроившись в ряд и низко поклонившись.

Вольф каждую ночь уходил во дворец тем путем, который считал, что Ласка не осилит. В темноте дожидался, пока пройдет стражник, отсчитывал половину времени до следующего патруля, подбегал к стене, вставлял в приметное место между камнями клинышек и взлетал на стену по ранее забитым в щели коротким палочкам.

По словам Вольфа, по ту сторону находился Четвертый двор, где султан любил прогуливаться в тени деревьев и где не бегали толпы придворных и слуг. Днем там работали садовники, а по ночам там и вовсе не бывало никого, если только охранники с обходом. Оттуда Вольф как-то проникал сразу в покои султана, невзирая на запертые двери и охрану. В покои, конечно, сильно сказано. В опочивальню и прочие личные помещения он не смог и одним глазком заглянуть. Зато в коридорах прислуги уже чувствовал себя как дома.

Наступила среда.

Ласка спрятался в сене, и его не заметили. Конюшню закрыли снаружи. Дверь из глубин дворца заперли с той стороны на большой засов. На прямо огромный, судя по тому, с каким звуком он упал в петли. Янычар с внутреннего поста у султанского коридора ушел, а на внешнем посту у выхода из конюшни в Первый двор сменилась стража.

Тихо-тихо, хотя и не бесшумно, отодвинулся засов. Ближайшие кони заволновались, запереступали ногами. Вольф высунулся, приглашающе махнул рукой и спрятался обратно. Ласка парой слов успокоил коней и тихонько нырнул в дверь. Вольф так же аккуратно закрыл засов.

— Идем. Сейчас закат и вечерний намаз. Проскочим до кладовки, — сказал Вольф.

В коридоре стояла кромешная тьма. Как он что-то видит?

— Ступеньки. Тут направо. Стой. В эту дверь.

— Ничего не вижу.

— Вот тут садись в угол. Я тебе ковер и подушку положил. Теперь до середины дня ждем, можно поспать.

Темно и тихо. Все равно делать нечего, кроме как спать.

В окошко под потолком заглянули первые лучи солнца. Ласка посмотрел вокруг. Здесь лежали ковры, подушки, одеяла, матрасы. Здесь же в сундуках хранилась теплая одежда султана. Кладовка, куда заглядывают не каждый день. Летом здесь слугам нечего делать.

— Примерь, — Вольф достал сверток. Рубашка, штаны и кафтан слуги, которые он стащил где-то во дворце за эти дни, — Ты по-здешнему немного уже говоришь, за слугу сойдешь.

— Ага. Что завтра делаем?

— Ты раздеваешься, идешь в хаммам и прячешься в парилке. Там горячий пар.

— Раздеваюсь, чтобы потом в мокрой одежде не светиться?

— Конечно. Потом приходит султан. Погреется и мыться пойдет. Тут надо тихо-тихо проскочить в джамегах, со столика взять перстень и уйти через черный ход. К этому времени у черного хода будет стоять янычар. Слуги вошли, слуга вышел, все нормально.

— Постой, а если в соуклуке я кого-то встречу? А если меня султан увидит или банщики?

— То что сделают? Султан за тобой побежит голый по дворцу? Или банщик? Тебе главное оторваться, чтобы не видели, во что оденешься. Возвращайся в эту комнату, следующей ночью я тебя выведу в конюшню.

Огонь под огромным котлом развели еще утром, но пока что через трубы в хаммам поступал не пар, а мокрые теплые испарения с поверхности воды. Потом с черного хода зашли уборщики с тряпками и ведрами. Вымыли хаммам начисто и вышли. Янычар, стоявший у черного хода, зашел внутрь вместе с ними.

— Давай, — толкнул Вольф.

Они прошли через маленькую комнатку с окошком под потолком. Зачем она тут нужна? А, вот зачем. Тут стояло ведро, а вот с этих полок брали мыло и мочалки. Вольф тихо поднял крышку деревянного ларя. Ласка сбросил туда костюм слуги и обернулся полотенцем. Приоткрыл дверь в пока еще не нагретый соуклук. Янычар стоял спиной у арки, ведущей в сыджаклык. Уборщики выжимали тряпки внутри. Ласка проскочил внутрь и спрятался под диван.

Янычар и уборщики вышли. Ласка выкатился из-под дивана, перебежал в нагревающийся сыджаклык и лег на пол, поджав ноги, за гёбек-ташы.

Прошлепали два человека. Один из них сказал, что достаточно жарко, другой согласился. Париться они не стали и вышли. Им здесь еще работать. Наверное, банщик, который помогает мыться, и теллак, который разминает мыщцы. Скрипнула дверь черного хода.

Через соуклук прошли слуги. Человека четыре. Принесли столик, сладости и жаровню для кофе. С ними, похоже, снова тот янычар.

Открылась дверь, которая раньше не открывалась. Большая дверь вела в какое-то большое помещение, и пар, который уже заполнил сыджаклык, вздрогнул, как от порыва ветра. Надо полагать, это султан.

Ласка уже изрядно пропотел, когда султан прогрелся в соуклуке и царственной походкой вошел в сыджаклык. Да, немец-перец-колбаса тут бы уже спекся. Самому бы не спечься. Вместе с султаном шагал еще один человек. Более тяжелый, но низший по положению. Он как-то даже семенил, в отличие от уверенно ставившего ноги султана. Не так уж сложно слышать и понимать шаги людей в пределах комнаты, когда тебя учили прикладывать ухо к земле и считать, сколько коней в табуне.

Султан прошествовал к курне. Закрыл за собой золотую решетку, она еле слышно звякнула. Тяжело быть султаном, никому нельзя доверять. Сейчас он вымоется и пойдет полежать на прогретом гёбек-ташы, выбирая места от теплого до горячего. Банщик, судя по шагам, остановился где-то рядом с золотой решеткой.

Ласка осторожно выглянул. Так и есть, султан моется, банщик стоит спиной. Шаг за шагом, стараясь не шлепать по полу, Ласка тихо вышел в соуклук.

Темно и пусто. За спиной сыджаклык. Справа комната, откуда слышно, как слуги накрывают на стол. Слева скромная дверь черного хода. Прямо резная тяжелая дверь и около нее столик, покрытый красным бархатом. На нем золотая цепь и четыре перстня. Который? Тот, что на вид самый старый и без камней. Внутри какая-то надпись, точно этот.

Ласка почти бесшумно открыл дверь черного хода и скользнул внутрь. Пусть не бесшумно, но банщик же не бросит султана, чтобы посмотреть, кто там ходит. Если только султан ему не прикажет.

Крышка ларя.

— Ты кто такой? — от стены поднялся темный силуэт.

Ласка тут же понял, кто это и откуда. Тот, кто заходил с банщиком и вышел. Он остался тут, в комнате для прислуги, чтобы появиться, когда и если султан позовет. Скорее всего, это теллак. Тот, кто разминает мышцы. Мужик с сильными руками.

— Ассасин? — спросил теллак.

— Ага, — кивнул Ласка, как ни в чем не бывало, натягивая подштанники.

«Ассасин» это имя или должность? Может быть, есть шанс, что примет за своего.

Теллак ничего не сказал в ответ на «ага». Ласка обернулся к ларю и накинул рубашку.

— Тревога! — теллак распахнул дверь, за которой должен был стоять янычар.

— Ассасины! — заорал теллак еще громче.

Янычар выхватил саблю, а Ласка бросил в него скомканный кафтан и тут же прыгнул сам, хватаясь за правую руку.

Успел. Батя из всей борьбы больше всего любил захват за правую руку. Ласка совершенно по-батиному перехватил янычара левой под локоть, вывернулся в открытую дверь и ударил османа лбом об косяк.

— Тревога! — успел за это время крикнуть теллак.

А потом обхватил Ласку сзади за горло локтевым сгибом левой, уперся правой в спину и сцепил руки.

В чистом поле этот прием ведет к легкой победе. Но не внутри дома. Ласка выгнулся, оттолкнулся ногами от стены и заставил противника упасть на спину. Падать спиной на каменный пол, держа руки впереди, даже большому сильному человеку очень не хочется. Теллак развел руки и упал на сильные спинные мышцы. Ласка вывернулся из захвата и побежал куда глаза глядят.

Туда или не туда? Не туда! Из-за угла выскочили двое янычар. Ласка развернулся.

Коридор до конюшни всегда пустой. Черт! А как найти тот коридор? Мы же проходили его ночью и свернули вовсе не к хаммаму. Он проходит под гаремом. А янычары могли прибежать откуда угодно, но не из гарема. Значит, прямо от них и пусть будет первая же лестница вниз.

Ласка развернулся и побежал обратно. Дорогу преградил теллак. Какой же он огромный! На полголовы выше, в полтора раза шире в плечах. Выставил руки перед собой.

Выше и шире, но не быстрее. Левой за запястье, правой за мизинец. И попытаться проскочить мимо него у левой стены.

— Аааа! Шайтан!

Спина уже трется об стену. Теллак поворачивается вправо, но медленно. Перехват левой за локоть, там болевая точка с внутренней стороны. Хватило бы длины пальцев.

— Свинья!

— Сам такой! — крикнул Ласка на прощание.

Янычары столкнулись с раскорячившимся поперед коридора тяжелым мужиком, и Ласка выиграл несколько секунд. Впереди должен быть гарем и короткая лестница вниз. Дальше длинный коридор и дверь, которая закрывается изнутри. Можно выскочить в конюшню быстрее, чем стражник сообразит, что быстрые шаги это не слуга с предупреждением о визите султана. Потом придется пробежать по конюшне, где никто не стоит в проходе, растопырив руки. Останется миновать стражу у ворот снаружи, а в городе уже ищи-свищи.

Кажется, это не тот коридор. В том стены были зеленые, а в этом белые с золотом. Еще и над дверью что-то написано. Что там? Какая разница, сзади погоня. Лишь бы открыто.

Из двери вышел высокий черный арап в длинном одеянии.

— Эй — крикнул он и расставил руки.

Ласка кувырком перекатился под черной рукой, ногами ударил в дверь и влетел внутрь. Тут же вскочил.

Ух ты!

Хаммам гарема находился недалеко от хаммама султана. Что вполне разумно. И печные помещения рядом, и водопровод рядом, и его султанскому величеству идти два шага, не проходя через всякие там конюшни, библиотеки и приемные.

От женского визга зазвенело в ушах. Посреди большого зала с высоким куполом располагался большой мраморный бассейн, а в бассейне купались голые девки. Боковым зрением Ласка заметил, что кроме бассейна здесь еще есть диваны, а на них тоже лежат и сидят не очень одетые женщины.

Но заглядываться некогда. Главное, найти дверь. Вот она, в противоположном углу. Ласка чуть не упал на скользком мраморе, но добежал до двери, чудом оторвавшись от преследователей.

Нет, янычары в гарем не полезли. Но, заглядевшись на красавиц, Ласка не сразу заметил троих черных евнухов, которые бросились к нему с разных сторон. Что же они такие здоровые все? Специально отбирают? Хорошо кормят? Или черные арапы просто крупный народ?

Первый неожиданно появился слева, когда Ласка пробегал левее бассейна, глядя в глаза удивительно красивой восточной брюнетке. Она улыбалась ему и даже не пыталась прикрыть обнаженную грудь с темно-розовыми сосками.

Евнух схватил нарушителя спокойствия за рубашку на груди. Ласка накрыл его руку своей, повернулся влево, с силой толкнул арапа ладонью и подставил ногу.

Арап полетел в бассейн, но рубашку не выпустил. Ласка вытянул руки и согнулся, евнух плюхнулся в воду вместе с просторной рубашкой.

Второй попытался перехватить беглеца на пути к выходу. Бросился на него, согнувшись и растопырив руки. Ласка вбежал на низкий диван. Шаг на подушки, шаг на спинку, прыжок, секунда полета на ладонь выше бритой черной головы, приземление на руки на мягкий ковер, кувырок и снова на ноги.

Мягкий, но сильный удар в спину. Ласка упал. Третий евнух не успевал обежать бассейн и поймать беглеца, поэтому бросил в него большой тяжелой подушкой. Их тут учат кидаться подушками? Через ползала же пролетела.

— Аааай! — в общий визг вплелась новая нота.

Ласка поднял глаза. Прекрасные женские ноги. Шелковый халат с золотым шитьем. Незапахнутый шелковый халат на голое тело. Блондинка. Но точно не русская.

Блондинка отскочила на два шага и выругалась по-французски. Ласка не понял ни слова, но разобрал, что язык французский, и на всякий случай сказал «пардон». Проезжая через Францию, он кое-что успел запомнить.

Француженка проводила его таким взглядом, что он не заметил лестницу и запнулся о первую же ступеньку. Красотка повернулась, и тонкий зеленый шелк слетел с правой груди. Ласка, глядя на нее, взлетел по лестнице, с разбегу проскочил площадку и влепился плечом в стену.

— О, месье! — сказала француженка таким голосом, что где-то на периферии сознания Ласка даже засомневался, стоит ли бежать дальше.

Ноги как-то сами собой вынесли его на второй этаж, а там и на третий. Окно! Открытое окно, в которое может вылезти человек. Отлично. Теперь повиснуть на руках и прыжок на траву. Главное, держать ноги вместе и сразу уйти в перекат.

Из-за угла выскочили янычары. Погоня погоней, а перекрыть территорию первое дело для охраны. Ласка рванул от них со всей дури в сторону четвертого двора. Посмотрим, кто быстрее бегает, молодой парень налегке и босиком или опытные воины при шлемах, при оружии и в туфлях на скользящей по траве кожаной подошве.

Ух ты! Спасибо тебе, Господи! Во дворе штукатуры занимались наружной отделкой. Вдоль стены дворца лежала длинная лестница. Ласка подхватил ее и побежал к крепостной стене, на ходу прикидывая наиболее подходящее место для перелезания.

Не догонят. Раз — лестница уперлась в землю. Два — верхний конец стукнулся о стену. Низко, но достаточно, чтобы с верхней ступеньки ухватиться за верх стены. Три, четыре, пять, — босые ноги застучали по перекладинам.

Щелк! Ласка замер. В ступеньке, за которую он только что взялся, торчала стрела. Он обернулся и увидел у выхода из дворца шагах в ста от себя султана Сулеймана с луком в руках.

— Живым брать! — приказал султан.

Ласка спустился, и янычары повели его к султану.

24. Глава. Султан Сулейман Великолепный

Известен многими славными победами султан Сулейман милостью Аллаха, всемогущего и милосердного! Достойный лидер правоверных, носитель знамени Пророка. С честью носит султан Сулейман почетное звание халифа. Бьет султан Сулейман австрийцев, венгров, венецианцев, генуэзцев, узбеков, персов, арабов на суше и на море. Богатеет его стараниями Османская Империя. По праву зовут Сулеймана Великолепным, по праву не зовут великолепными других государей, живущих с ним в одну эпоху.

Носит султан Сулейман шелка узорные и парчу сирийскую. Тяжел его шелковый тюрбан, но не склоняется его шея. В пику христианской моде бороду бреет начисто, в честь отца и деда усы подстригает по семейной традиции. Строен султан Сулейман и по-воински крепко сложен. С первого взгляда видно, что не трогают сердце султана ни чревоугодие, ни пьянство, ни прочие невоинские пороки.

Султан сел на мягкий низкий диван. Перед ним стояли Ласка и пойманный где-то в недрах дворца Вольф. Не помог нисколько. Не предал, не сбежал, и то хорошо.

Вольфа привели двое довольных и совершенно не уставших янычар. Этим побегать или подраться точно не пришлось. Следом за ними слуга принес на подушке большого светлого кота с тремя темными полосками на лбу.

Конвой остановился. Кот спрыгнул, обшипел Вольфа, залез на колени к султану, подпихнул морду под его ладонь и громко замурлыкал.

— Вы сообщники? — строго спросил султан у Ласки и Вольфа, почесывая толстые котовые щеки.

Он и так видел, что сообщники.

— Кто вы такие? Шпионы?

— Грешен я, повелитель. Шайтан попутал, — ответил Ласка по-татарски, надеясь, что султан поймет.

— Твои грехи пусть тебе твой священник отпускает, — ответил Сулейман, — Зачем вам мой перстень? Для вас это просто кусок золота такого размера, какие носят на улицах купцы. Кто-то приказал вам украсть именно перстень царя Соломона?

— Волей Божию образовался у меня долг чести перед императором Карлом, — Ласка решил, что в разговоре с халифом лучше не начинать с долга чести перед Папой.

— Не торопись, — сказал Сулейман таким ласковым тоном, что по коже побежали мурашки, — Лучше расскажешь — дольше проживешь.

— Поехал я в Польшу к ученым лекарям за живой водой… — и Ласка рассказал всю историю, упомянув Чорторыльского, Твардовского с Сигизмундом Августом, птицу, коня, художника и перстень.

Султан переспрашивал, уточнял, смеялся. История закончилась. Кот сразу повернул уши к рассказчику и тоже внимательно слушал. А еще муркал, мякал и мрякал, обращаясь к султану. Тот отвечал ему шепотом.

— Хорошо, ловкий вор, что ты этот перстень со столика взял, а остальные не тронул, — сказал султан, — Выбери ты еще и любой другой предмет оттуда, не сносить тебе головы.

Ласка с Вольфом переглянулись. Чем плох перстень? Подлинная древность еще библейских времен, да и демоны нехристям в хозяйстве пригодятся. На худой конец, его на что-нибудь доброе можно перековать, золота в нем много.

— Знаю, о чем ты подумал, — сказал Сулейман, — Будто перстень мне не нужен.

— Виноват я, повелитель, что по-хорошему не попросил, — поклонился Ласка, — Другой раз умнее буду.

— Не угадал, — султан улыбнулся, — Перстень настоящий, и, попроси ты его для себя, а тем более, для Папы, я бы его не отдал. Дело не в перстне, а в тебе. Ты взял только перстень, а не сгреб за пазуху все мои кольца. Значит, можно поверить, что ты, хотя и вор, но человек чести и берешь то, что нужно ради глаз твоего отца, а не набиваешь кошелек ради богатства.

Ласка посмотрел на султана с видимой надеждой, но перебивать не стал.

— Кто ты такой, чтобы тебе султан Османской империи и халиф всех правоверных подарки делал? У меня в империи своих славных воинов полно, у каждого после женщин одно золото на уме. Но Папу Римского я недолюбливаю. У меня с ним с прошлого года война, и чует мое сердце, что не дождусь я от него вассальной клятвы на Коране. Не вызывает в моих руках этот перстень никаких демонов, а в его руках и подавно не будет. Послал рыцаря за ветхозаветной реликвией, а получит просто кусок золота. Мельчают ваши Папы. Таких, как ты, надо за Граалем послать, или за Гробом Господним. Не принес бы, конечно, но попытка вышла бы славная.

Ласка вежливо поклонился, как бы склоняясь перед мудростью и справедливостью султана.

— Перстень Папе в подарок я не отдам. И за деньги не отдам. Чтобы не нарушать традицию, я за него другую редкость попрошу, — султан строго посмотрел на Ласку.

— Как прикажешь, повелитель! — Ласка, стоявший с повинной головой, вытянулся в струнку.

— Велика моя империя и всем на свете богата. Из всех царей земных завидую я только крымскому хану. Нет лучше женщин, чем на Руси. Из тех краев любимая моя жена Хюррем, по старому имени Анастасия, мать моих сыновей. Крымчаки постоянно в набеги на Русь ходят, только лучших девиц себе оставляют, а кого не жалко уже у нас продают. Привези мне русскую девицу из гарема крымского хана, а я тебе перстень отдам.

Ласка даже выдохнул с облегчением. Девицу привезти. Жену у мужа отобрать или невесту у жениха, или дочь у родителей, или послушницу из монастыря он бы ни в жизнь не взялся. Наложница в гареме это и не жена, и не собственность, которую воровать грех. С русской точки зрения такая девица считается краденой, а переукрасть краденое не грех. Что хан девицу своей собственностью считает, так это он сам неправ. Или под венец, или не замай. Если девица в плену, то сватов засылать к родителям не надо. Раз судьба так сложилась, все лучше женой султана век доживать, чем наложницей хана.

— Привезем мы девицу! — ответил Ласка.

— Обмануть меня не пытайтесь. Думаете, султан в девицах не разбирается?

— В мыслях не было, повелитель! Любой господин из правоверных в наложницах знает толк, а чем выше положение, тем лучше знает. Вот те крест, из самого Крыма приведем девицу!

— Тогда ступайте с Богом. Мое халифское слово крепкое. Будет девица — будет и перстень.

— В чем дело, Вольф? — грустно спросил Ласка, когда янычары вывели их за ворота Первого двора.

— Да поймали меня. Полный дворец народу, сам удивляюсь, как раньше не попался, — еще более грустно ответил Вольф.

— Придется теперь еще в Крым ехать. У нас деньги-то остались?

Еще с Германии общий бюджет вел немец как более опытный путешественник и торговец.

— Не хочу тебя огорчать, но у нас не хватит денег, чтобы пересечь море туда-обратно и еще там девицу купить, — сказал Вольф.

— Ты имел в виду «девицу украсть»? — уточнил Ласка.

— Что-то я уже сомневаюсь, что мы сможем что-то украсть. Как с тобой связался, так вся удача ушла.

— Что я-то сразу. Из-за тебя же все неудачи!

— Я вор. С воровства живу дольше, чем ты вообще по белому свету ходишь. Будь у меня всю жизнь такая удача, как сейчас, я давно бы удавился.

— Или работать бы пошел?

— Черта с два я работать пойду. Так вот, Ласка, представь, что у нас вдвоем удачи на воровство нет, потому что тебе воровать не судьба. Я уж не знаю, может тебя заговорил кто, но не судьба. Зато в остальном-то хорошо у тебя с удачей. Нас и ни разу не повесили, и на конских рынках не обманули, и больными лежать не пришлось, и море переплыли, не утопли. У каждого правителя буквально из петли выворачиваешься.

— И перед каждым остаюсь в долгу. Мы уже полмира объехали. Проще было сразу саблю отдать.

Ласка вздохнул. Отдавать саблю никак не хотелось. Даже в обмен на живую воду.

— Кстати, а тебе сабля сильно нужна? — спросил Вольф.

— Предлагаешь бросить все и отсюда поехать к Чорторыльскому?

— Почему бы и нет?

— Нет.

Теперь вздохнул Вольф.

— Помнишь, Ян-мельник говорил, что сабля заговорена на удачу, да не на твою?

— Припоминаю.

— Может быть, в ней дело? Может, она ведет нас не туда, куда нам надо, а туда, куда надо прежнему хозяину.

— Прежний хозяин лежит в сырой земле. И горло у него перерезано этой самой саблей.

— А до него она чья была?

— Бог ее знает.

— Предлагаю на этот раз саблю с собой не брать. Оставь ее тут, я надежное место найду.

— Да ну тебя. Как я без сабли? Серьезно, Вольф, как я буду в кафтане и не при сабле? Я что, мужик? Мне, может, вместо кафтана зипун из сермяги надеть?

— Возьмешь другую.

— Ну не знаю.

— Ты ее, случайно, не с татарина снял?

— С татарина.

— Со знатного?

— С еще какого знатного. Я с него столько золота снял кроме сабли, да и кони у него были ух!

— Как ты думаешь, сколько в Крыму таких сабель? — хитро улыбнулся Вольф.

— Думаю, на весь Крым и десятка не будет. У самого хана, да у знатных мурз.

— Ага. Ты только с корабля сойдешь, а в саблю будут пальцами тыкать. Вот, мол, кто нашего мурзу убил.

— Я же в честном бою. В почти честном. Их больше было.

— Какая разница? Нам с тобой надо тихо приехать и увезти девицу. Понимаешь? А ты будешь как богатырь, что понаехал силушкой меряться.

— Ладно, — вздохнул Ласка, признавая правду за Вольфом, — Давай оставлю саблю здесь.

— А девицу купим?

— Девицу купим.

Вольф решил убить двух зайцев одной стрелой. Повел Ласку в ломбард в Галате. Вопреки названию, заведение держал не ломбардец, а еврей. В скромном подвальчике, а еврейские лавки всегда прячутся от лишних глаз, от клинков и доспехов стены ломились.

— Это у тебя, уважаемый, татарская чечуга, — сказал седой оружейник, — Узор «ступени и розы», кажется, хоросанский. Золото настоящее. Дадим ему десять хасене, а, Наум?

— Девять дам, — откликнулся не менее седой Наум.

— Хасене это сколько? — спросил Ласка.

— Это золотой венецианский дукат, — ответил Вольф.

На то время, если вдруг кто забыл, венецианский золотой дукат это самая популярная расчетная единица при обмене национальных валют. Дукат столетиями чеканили одного веса из золота той же пробы.

— Побойтесь Аллаха, люди добрые, — Ласка поднял руки к потолку.

Поездив по Европе, он примерно представлял покупательную способность золотого дуката.

— Боимся мы Аллаха, Наум? — спросил оружейник.

— Нет, Назар. Мы, евреи, Аллаха не боимся, — ответил хозяин ломбарда.

— На Руси хорошая сабля стоит четыре-пять рублей, а такая так и в десять, а то и в двадцать раз дороже, — сказал Ласка.

На самом деле, эта сабля могла стоить вообще сколько угодно, совершенно не связываясь со стоимостью заурядного оружия.

— Рубль это сколько на наши деньги? — поинтересовался Наум.

Назар же посмотрел на саблю сквозь пальцы, как раньше смотрели Ян-мельник, Чорторыльский и Твардовский.

— Рубль это сто новых московских копеек, — сказал Ласка, — Или двести старых.

— А копейка это сколько?

— Это примерно вот такая серебряная монета, — родных копеек у Ласки не осталось, он покопался в кошельке и выбрал похожую монетку европейской чеканки.

Наум поставил перед собой ювелирные весы с чашечками и маленькими гирьками.

— Сто таких монет, если они и правда серебряные, стоят примерно две золотых хасене, — сказал Наум, — У вас, должно быть, маловато своего железа, если за простую саблю хотят по десять. Я продаю вот те сабли по пять хасене.

Про это Ласка не подумал. Истанбул — один из центров мировой торговли, где все товары стоят дешевле, чем везде в мире, кроме тех мест, где эти товары производятся.

— Тогда моя сабля стоит сто, но никак уж не девять, — сказал он.

— В чем будет моя прибыль, о дорогой гость, если я куплю у тебя саблю не дороже, чем у меня возьмет ее покупатель? Дам двадцать.

— Я не продаю, а закладываю. Приеду и рассчитаюсь. Девяносто.

— Все вы так говорите. А если не приедешь? Тридцать.

— Как это я за такой саблей да не приеду? Разве много у добра молодца булатных сабель? Коли не сгину на чужбине, непременно приеду. Восемьдесят.

— А коли сгинешь, так старому еврею прикажешь по миру пойти? Сорок.

— Из уважения к твоей старости семьдесят.

— Семьдесят золотых хасене — огромные деньги, — вступил оружейник Назар, — Мы берем десятую часть от цены за хранение. Когда б ты, уважаемый, продавал саблю, ты бы мог запросить семьдесят, но ты же ее закладываешь и обещаешь выкупить. Подумай, нужно ли тебе возить с собой за море и обратно целых семьдесят хасене? Может быть, тебе хватит пятидесяти? И за хранение заплатишь тогда пять хасене, а не семь? Два золотых — большие деньги.

— Хорошо.

Ласка мог бы еще торговаться, но оперировать действительно большими суммами ему в жизни не приходилось, саблю он и правда намеревался выкупить, а девиц в Крыму должно быть с избытком. Если добрый ногайский конь на Руси стоит как сабля, то полсотни золотых это пять хороших коней. Неужели бывают девицы, чтобы по пять коней стоили? Тем более, что татарам они бесплатно достаются.

— Полсотни хасене? — переспросил Наум и косо посмотрел на Назара.

— Это очень хорошая цена, уважаемый, — сказал Назар и подмигнул Науму. Мол, и правда хорошая цена, потом объясню.

— Только не полсотни золотых, а полсотни золотых и еще сабля попроще.

— Все вы так говорите, — усмехнулся Назар, прошел вдоль стены и выбрал наиболее похожую саблю, только попроще.

— Так она же тупая и кривая, — возмутился Ласка, поглядев вдоль лезвия.

— Где ты, уважаемый, прямую саблю видел? Прямая сабля это уже меч. Нужен меч, так и скажи.

Прокрутил саблю в руке. Так себе, конечно. Но не оглобля. Не стыдно саблей назвать, не стыдно из ножен достать.

— В ножны влезает, значит, не совсем кривая, а что тупая, так можно и наточить, — ответил Назар, — Но можно и не точить. Встретишь настоящего воина, так кольчугу и острой не пробьешь. Только где же ты его встретишь? Если только на службе султана. Вы ведь не собираетесь с янычарами воевать?

— Боже упаси, — перекрестился Ласка.

— Вот-вот. А встретишь разбойника, так ему и этого хватит. По тебе видно, что ты разбойников любой палкой отлупишь.

Ласка снова покрутил клинок в руке. Сабля как сабля, если про баланс не умничать. Бывает лучше, а бывает и хуже. Чай, не на войну собрался. Повесить на пояс для приличия, дело сделать и свое оружие выкупить.

Деньги сложили в кожаный мешочек, который Ласка повесил на шею под рубашку. Отправились в порт искать попутный корабль теперь до Крыма.

— Угораздило же нас! — выругался Вольф, — Краков, Вена, Париж, Рим, Истанбул, а теперь в какую-то дыру едем.

— Крым не дыра, — не согласился Ласка.

— Да ладно. Татары это дикие кочевники, которые только и умеют, что гонять скотину по пастбищам.

— Я не татарин, но с тобой не соглашусь. Пойдем сверху. Крымом правит хан Сахиб-Герай. Гераи в мире правоверных считаются знатным родом. Султан Сулейман приходится Сахиб-Гераю племянником, потому что отец султана был женат на сестре хана. Лет двадцать назад крымские и казанские татары объявили Москве войну. Знаешь, как они сговорились? В Казани умер хан, не оставив наследников, и казанские татары поехали в Крым, бить челом тогдашнему хану Мехмед Гераю, чтобы дал им на царство своего брата, того самого Сахиб-Герая. Каково? Казань большой город, каменный, с крепостью. Оттуда к атаману пастухов за царем не пошлют.

— Что же Сахиб теперь в Крыму, а не в Казани?

— Не знаю. Говорят, его султан туда поставил. Как родственника и верного человека.

— То есть, Крым ходит под турками?

— Крымский хан — вассал султана, но московский князь, венгерский король и польский король почитают его как равного. И посольства шлют, и дела ведут с самим Крымом, с самим ханом. А не с османским визирем по крымским делам.

— Ладно, но я человек грамотный, ученый. Знаю, что государство это не только царь.

— Ага. Еще у татар есть армия.

— Армия? Пастухи верхом?

— Ни у одного из христианских государей нет армии в несколько десятков тысяч одних всадников, чтобы сходить в поход, где больше месяца скакать в одну сторону, там принять битву большую и малую, а потом в целости и с добычей вернуться обратно. Ты же из купеческих будешь? Представь, сколько мороки. Десять тысяч неграмотных пастухов построить, чтобы они хотя бы в одну сторону скакали. А еды в поход запасти, а водопои на пути разведать, броды, привалы. И чтобы пройти как можно быстрее и тише, чтобы русские дозоры попозже набег заметили. У татар и свои дозорные есть, и лазутчики, и все прочие виды разведки. В бою татары не кучей бегут, а маневр знают. Если тяжелое сражение, то с первого набега не разбегутся, а отступят, подумают, по новой атакуют. А надо отступать, так отступят с сохранением порядка, не побегут сломя голову. Умеют и города брать. Не любят, но если очень надо, то могут. В том году, когда отец в плен попал, татары Нижний Новгород взяли и под стенами Кремля стояли в Москве. Если бы наш князь Василий на мировую не пошел, взяли бы и Кремль.

— Государство живет не с войны.

— Кто бы стал войной заниматься, если бы с нее один убыток был. Сам подумай, сколько расходов десять тысяч человек с конями туда-сюда сгонять.

— С вашей Московии взять-то нечего, ни золота, ни серебра. Да и зачем пастуху, который степью живет, золото и серебро.

— Людьми берут. Как с нас, так и с Литвы с Польшей. Те же пастухи ходят в набег не за рыцарской славой, а за добычей. Пригоняют в Крым невольников и там продают. Отец рассказывал, там целые рынки для торговли людьми. И московитов продают, и литвинов, и казаков, и черкесов, и калмыков, и ногаев. Черных арапов только не продают. В Степи всегда война. Одни на других набегают, и все у всех берут полон. Ясырь по-татарски. И продают. В Крыму татарскую добычу покупают османы и даже венецианцы, но многие невольники в Крыму остаются рабами. Мы всем миром на выкуп полонян деньги собираем. Заметь, Вольф, остаются не лошадей по степи гонять, а в городах работу работать.

— В городах?

— Да. Кроме пастбищ, у татар есть каменные города, и крепости, и порты, а в портах корабли военные и торговые. На входе в Крым земляной вал насыпан от горизонта до горизонта, на нем стоит крепость Перекоп с пушками, а в крепости ворота и ученые стражники. В городах под властью хана живут не одни только татары, а еще евреи, греки и Бог знает кто. Все они с утра до вечера работают, а над ними ханские чиновники грамотные ходят и налоги собирают. Монету, кстати, в Крыму свою чеканят. Крымский акче называется. Какая может быть торговля без монеты.

Вольф хмыкнул, но не возразил.

— И купцы у татар есть, как не быть. Крым, Казань, Астрахань одним миром мазаны. Из Крыма корабли поднимаются по большой реке Дон, а из Дона в Волгу волок устроен. Татарские купцы и между правоверными торгуют, и к нам на Москву ходят. Только ругаются, что на Дону их лихие люди грабят. Наши же князья отвечают, что над Доном у Москвы власти нет, и коли татар обижают, то сам бы хан и наказывал разбойников.

Строго говоря, Ласка Крым немного приукрасил. Но откуда ему было знать, что на южном берегу османы распоряжаются как у себя дома, и что с морской торговли хан имеет не то, чтобы много.

25. Глава. Добро пожаловать в Бахчисарай

Прекрасен стольный город Бахчисарай при ясной погоде! Чистотой и новизной отличается молодой Бахчисарай от европейских столиц. Под чистейшим голубым крымским небом между гор, не тронутых человеком, течет горная река Чурук-Су. На берегу стоит ханский дворец, сверкает белой штукатуркой и восточными узорами. На пути к дворцу городок Бахчисарай. Пока небольшой, но свежеотстроенный. Не касались домов его ни небесные бедствия, ни земные. Под ногами, куда ни ступи, сухо и чисто. Не приносят сюда грязь тысячи башмаков, не льют здесь помои на улицу.

Османская империя вовсе не была государством одних только правоверных. Под властью султана жили миллионы христиан. И сербы, и греки, и румыны, и болгары, и армяне, и грузины и извините, если кого не упомянул. На правах верноподданных все они имели право ездить по стране, селиться своими кварталами, молиться Иисусу и заниматься всякой коммерцией, кроме той, что запрещает закон.

Греки в те времена жили далеко не только на Пелопоннесе. Во всех портовых городах Османской империи существовали греческие кварталы с православными церквями. А уж невоенные корабли с командой из греков к востоку от Сицилии встречались как бы не чаще, чем с командой из правоверных.

Капитан-грек подвез путешественников до ближайшего к Бахчисараю порта Чембало. Не центр цивилизации, но и не глушь какая. Корабли к причалам пристают, не у голого берега якоря бросают. Даже крепость у входа в бухту стоит.

Неплохо бы было купить лошадей, но Ласка прикинул, что от Чембало до Бахчисарая один пеший переход, а в Бахчисарае лошади наверняка стоят дешевле, чем в порту. Кроме того, неизвестно, сколько времени займет поиск девицы и организация покупки, а то и, чем черт не шутит, побега из ханского гарема. Коня в сундук не сложишь, его каждый день кормить надо и хоть через день выгуливать. Решили, что на обратный путь в последний день купят или одолжат лошадей в Бахчисарае, заночевали в Чембало и на расчете вышли в сторону гор.

Бахчисараем назывался городок, выросший вокруг нового ханского дворца. Поселение около старого дворца называлось Салачик. Бахчисарай и Салачик располагались в неширокой речной долине, с запада и с востока ограниченной каменистыми склонами. Наверху восточного склона стояла неприступная полупещерная крепость Кырк-Ор, старая столица Крыма. Одни ворота крепости выходили на горную тропу, ведущую из долины. Другие — в степь, открытую всем ветрам. В Кырк-Ор жили на удивление много евреев, которые каждый божий день кроме субботы спускались на работу в свои лавки в Бахчисарае, где работать им можно, а оставаться на ночь нельзя.

Путь из Чембало под дороге, ведущей вверх, занял весь белый день. От попутчиков узнали, что Бахчисарай — городок очень маленький, Салачик и Кырк-Ор от него в двух шагах. Поэтому сняли первую же предложенную комнатку в Салачике у местных христиан.

Узнав от хозяев, что по пути в горную крепость Кырк-Ор есть православный монастырь, Ласка, накопивший грехов на грешной неметчине, на следующий день пошел к заутрене, чтобы отстоять службу и помолиться перед православными иконами.

Успенский мужской монастырь давным-давно основали крымские христиане в честь избавления от змия. Злобный змий предпочитал обижать крещеный люд, а с татарами не связывался. Наверное, догнать не мог. Или татары от него как-то откупались. Змий ведь тварь простая, каждый божий день в хлебе насущном не нуждается. Проглотит барашка, да и лежит, переваривает.

Православных богатырей в Крыму не водилось, и добрым христианам, не имея возможности повлиять на змия физически, оставалось только уесть его духовно. Поэтому они исправно молились Троице, Богородице и всем святым.

Наиболее эффективными оказались молитвы, как ни удивительно, Богородице. Однажды вечером накануне Успенья люди увидели на горном склоне горящую свечу. Поднялись и с удивлением обнаружили, что свеча горит перед образом Богородицы, а рядом лежит незамеченный снизу мертвый змий, порубленный и обгорелый. Надо полагать, Богородица надоумила помочь православным бахчисарайцам какого-то сильного, но очень скромного змееборца. Змия закопали, а на месте обретения образа поставили для начала церковь.

В церкви Ласка с удивлением встретил русского боярина средних лет, примерно отцовского поколения. После службы тот говорил со своим знакомцем, тоже русским, на родном языке, не задумываясь о том, что вокруг могут найтись понимающие люди.

Именно со знакомцем, а не со знакомым. В рыцарские времена культура телохранительства еще не сложилась в том виде, как она сложится к двадцатому веку. Высокородные господа не рассчитывали, что их от кого-то защитит простолюдин или даже несколько. Господа в то время и сами неплохо могли постоять за себя, отбиться от убийц и разогнать по улицам толпу горожан. Если герцогу, графу, князю, боярину было угодно, чтобы кто-то при случае за него подставил грудь под удар, он приглашал добрых молодцев благородного происхождения составить ему компанию. В Польше таких компаньонов называли клиентами, во Франции — миньонами, а на Руси — знакомцами.

Конечно же, речь не шла о службе за деньги. Возможность лично обратиться к вышестоящему уже стоила дороже денег. Еще больше стоила возможность оказаться под рукой в нужное время и получить задачу, выполнение которой поднимет на ступеньку и тебя, и весь твой скромный род. Особенно для небогатых дворян.

Клиентов, миньонов и знакомцев старшие опекали не по контракту, а от души. Кормили-поили со своего стола, как тот же Чорторыльский. Заодно подкармливали их лошадей, а содержать благородного коня как бы не дороже, чем благородного человека. Некоторые даже и одевали, а кто-то мог и меч пожаловать.

С Бельским шли двое похожих друг на друга крепких парней с круглыми лицами и растрепанными русыми волосами, торчавшими из-под шапок. Один рядом и поддерживал беседу, другой на пару шагов позади, прикрывая спину.

— Я Сигизмунду и говорю, мы, бояре, вольны отъехать куда угодно. Сегодня в Литву, завтра в Крым. Хоть под казанского хана. Хоть в Истанбул к султану. Да хоть к ливонцам или свейскому королю. Кто нам что сделает? — говорил боярин.

— Так ведь можно с землей отъехать, а можно и без земли, — ответил его собеседник, — Вот Острожский своего короля предал, много он от нашего великого князя земель получил? Земля, Семен Федорович, всему голова. С землей мы господа, а без земли — так, наемники.

— Наемники, говоришь?

— А то ж! Если с землей отъехать, то остаешься господином. Под королем, под князем или под ханом, все едино, своей земле хозяин. Без земли бежал, что получается? Вот Острожскому тому же великий князь пожаловал боярина. Помогло? За шубу да шапку поперек присяги пойти никому не охота. Конечно, если бы Сигизмунд у него земли отобрал, то тут уже деваться бы было некуда.

— Ага. Запомни. Сигизмунд у Острожских земли не отобрал. И Глинские с Шуйскими у Бельских земли не отобрали. Что ты там про Острожского говоришь?

— Потом Острожский перебежал обратно, потому что у него земли остались под властью Сигизмунда, а лучше бытьпредателем с землями, чем предателем без земель.

— Ты, Василий, не поймешь, что не бояре живут милостью князей и королей, а князья и короли живут милостью бояр. Как немцы говорят, король — первый среди равных.

— Они еще говорят, что король — помазанник Божий.

— Пускай говорят. Кроме Божьего согласия нужно еще согласие знатных родов. Голова, чтобы носить корону, всегда найдется. И священник, чтобы эту голову на царство благословить. Так вот, Василий, по правильному ходу, земли должны идти от князей боярам и не наоборот. А мы, бояре, между князьями еще повыбираем, кто нам хорош, кто нехорош.

— Так ведь и голову могут отрубить.

— Кишка тонка! Вот посмотри на моих братьев. Слышал про Ивана?

— Что вернулся в Думу? Слышал.

— То-то же. А Дмитрий? Кто ему что сделает? Я отъехал к Сигизмунду, а Дмитрий остался первым воеводой Большого полка в Коломне. Потом под Рязанью татарский набег отбивал. Сейчас еще на Казань пойдет. Все почему? Потому что на нас, боярах, мир держится. Нет у князей воли нас обижать. Заходим — отъедем. Хоть к хану в Крым, хоть к султану в Истанбул, хоть к польскому королю, хоть к свейскому, да хоть и к черту в ад. Князья нам челом бить будут, просить вернуться. Помнишь, Елена Глинская, покойная, прощение обещала. Выкуп к ногаям присылала. Только, мол, вернись, дорогой Семен Федорович, осиротела без тебя Русь святая. А я ей говорю, отдавай мне Рязанское княжество, матушкино наследство, или не поеду.

— Не отдала ведь.

— Померла, не успела. Так бы отдала, куда ей деваться. Это все Шуйские под нас копают.

Ласка вспомнил, что на Москве эту историю рассказывали по-другому. Елена Глинская, мать великого князя Ивана, и вправду обещала прощение Семену Бельскому, но будто бы собиралась осудить его и казнить. По слухам, даже писала крымскому хану и ногаям, чтобы Бельского послали в Москву живого или мертвого.

Идея же о том, что бояре вольны бегать от князей к князьям у Ласки ни малейшей симпатии не вызвала. Батя говорил «давши слово — держись, а не давши — крепись». Боярское слово — не собачий лай. На честном слове мир держится. Если старшие начнут предавать еще более старших, то как могут младшие ожидать, что в отношениях с ними слово не будет нарушено?

Или по городскому обычаю бегать к законникам, заключать писаные договоры? Но в чем отличие нарушения писаного договора от нарушения присяги? В том, что судить будет городской суд по магдебургскому праву? Плевать боярину на городские суды и на магдебургское право.

Может быть, и правда, за князьями нет настоящей силы? Вот и в Польше Сигизмунд перед шляхтой на уступки идет. И в Крыму нет порядка. Против Сахиб Герая знатные роды восстают, даже до Москвы молва доходит.

То ли дело там, где настоящее единоначалие. Вена, Париж, Рим, Истанбул. Правители, которые имеют власть над своими боярами, живут по-королевски, в огромных каменных дворцах посреди каменных городов. Окружают себя диковинами, невиданными ни в Москве, ни в Кракове, ни, тем более, в Бахчисарае.

И простолюдины, если присмотреться, под властью сильных королей живут не в пример жирнее, чем под властью слабых. Немецкий или французский ремесленник богаче польского или русского. А Рим? Пусть там правит не король, а Папа, но Папа ведь тоже образец единоначалия. Протестантам близко не по карману построить что-то сравнимое с собором святого Петра. Они и пытаться не будут. А Истанбул? Вавилон вавилоном, сколько народов, сколько языков. Но под скипетром султана все друг с другом могут ужиться и торговать кошельку на радость.

Надо будет об этом с батей поговорить. При случае и с самим великим князем неплохо бы. По возрасту он пока не сильно великий, Ласке в младшие братья годится. Но вот бы вырос, поприжал бояр, да взял настоящую власть. Как Франциск, как Карл, как Сулейман. Надо будет при случае Господу помолиться, чтобы дал разумения великому князю Ивану.

Задумавшись, Ласка шел за Бельским до самого его дома и уперся в ворота. Но в гости напрашиваться не стал, а до конца дня еще походил по Салачику, поговорил с людьми. Много встретил русских, угнанных в Крым в разные годы в разном возрасте. Кто-то остался православным и надеялся вернуться в родные края. Кто-то принял ислам и прижился в Крыму.

Вольф вернулся уже после того, как Ласка отправился в церковь, лег спать и проснулся только когда пришел Ласка.

— Да что за дикие места! Меня змей с собачьей головой всю ночь по степи гонял! — сразу начал Вольф.

— Змей с собачьей головой?

— Он самый. Откуда тут змеи с собачьими головами?

— Ты к новому дворцу ходил, узор на воротах видел?

— Два дракона, кажется.

— Два местных змея подрались на берегу реки. Один из них, сильно израненный упал в реку и исцелился. Хан, нынешний хан Сахиб Герай, видел это и решил поставить себе дворец на берегах этой реки.

— Несмотря на змеев?

— Несмотря на змеев. Что там во дворце?

— В старом внутри гарем, баня, мечеть. Как у султана, только поменьше. Стражи мало, когда хан в отъезде, то почти и нисколько. Когда хан во дворце, тогда вокруг свита. Больше ничего интересного. В новом дворце внутри все то же самое, только поновее. Недавно хан зачем-то решил переехать в старый дворец. Казна переехала с ханом в старый, а гарем с наложницами остался в новом.

— Украл что-нибудь? — поинтересовался Ласка на всякий случай.

— Ничего, — всерьез ответил Вольф, как будто и правда собирался ограбить хана, — В гареме постоянно кто-то не спит. Казну пятеро стражников охраняют. Вот от кого им тут надо охранять казну?

— От лихих людей. У Сахиб Герая врагов хватает. Ну как нападут на дворец и казну отнимут. У королей с императорами даже птиц и коней круглосуточно стерегут, а тут, думаешь, казну без пригляда оставят?

Вольф пожал плечами.

— Девиц видел в гареме? — спросил Ласка.

— Не видел. Спали. А у тебя как разведка?

— Пока никак, — ответил Ласка, — Люди говорят, что полона с прошлого набега взяли много, да из-за холодов довели мало. Давно уже распродали. В новый набег хан идти не хочет. Нечего, говорит, по пепелищам шастать. Кроме больших набегов татары и в малые ходят, и у казаков-разбойников полон покупают, и у пиратов, и у черкесов с восточного побережья. Рынки работают, товар есть, но не по тем ценам, как после набега. Простой невольник от двадцати пяти хасене, с женой от тридцати пяти. Невинные девочки от двадцати.

— Зачем тебе рынок? Султан же сказал, и мы решили из ханского гарема выкупить.

— Так цены-то надо знать. И вообще, расклад. С чего старший евнух решит распродажу наложниц устроить, если новых не купит. Вот, кстати, еще одна беда. Если понимать султана так, как он сказал, то надо привезти девицу именно из ханского гарема, но чистую и нетронутую, понимаешь?

— Ага. Султан не поймет, если мы беременную привезем, — Вольф усмехнулся, — Но как раз тут все просто.

— Не понял.

— Если женщины здесь товар…

— Не сомневайся, товар.

— И товар редкий.

— Редкий.

— То уважаемые люди держат у себя запас красивых девиц на подарки другим уважаемым людям. В Истанбуле говорили, Сулеймену Хюррем подарили к коронации.

— Наверное, — Ласка перебрал в голове свои знания по восточному этикету и не нашел явных опровержений версии Вольфа.

— Постучись в гарем султана и поторгуйся со старшим евнухом. Я думаю, что евнухи тут точно не из местных татар.

— Не из татар. Из иностранцев каких-нибудь.

— Тогда не из заморских черных арапов, а из тех же малороссов, которых в полон берут. Только принявших ислам. А малороссы народ хозяйственный и запасливый, что хомяки.

— Это да, но они и пьют и гуляют не меньше нашего.

— Пропить гарем евнух не может, потому что правоверные не пьют. А сам баб не испортит, потому что евнух. Вот и будет у него про запас не две красотки, а пять. И еще одна на черный день в чулане. Ты сходи, спроси, а там видно будет.

— Хорошо. Я схожу, спрошу. Но это все присказка была, сказка впереди, — Ласка поставил локти на стол и положил лицо в ладони, — Не об этом у меня с Истанбула голова болела. Настоящая беда в том, что не хочу я русскую девицу за деньги у поганых выкупать, чтобы потом ее султану-басурманину дарить. Как я отцу с матерью расскажу, что я, сын боярский, православный христианин, красну девицу неволил, к басурманину в гарем отдавал?

Вольф вздохнул.

— Вспомни дворец султана, — сказал он.

— Вспомнил.

— Где, по-твоему, бабе легче живется? В гареме, в теплом краю, в каменном доме, где и покормят, и напоят, и хоть каждый день в бане мойся. Или в избе, где ни свет, ни заря вставай работать. Где не мать, так свекровь неволит. Где не каждый день хлеб на столе.

— Мы про красавиц говорим. Они не из избы, которая по-черному топится. Они или из дворянок, или священника дочки, или купеческие. Из светлого терема со служанками.

— Хорошо. С другой стороны зайду. Султана вспомни.

— Вспомнил.

— Повелитель половины мира. Для любой невесты завидная партия. Хоть для княжны. Помнишь, что Станислав Болцевич про Меднобородого сказал?

— Помню. А ты помнишь? Что за короля, хоть и нехристя, дочь отдал бы. Но строго законным браком. А у нас что выходит? Девушку из хорошей семьи в срамную прислугу? Тот же Станислав готов был душу продать, но такого позора не допустить.

— Хорошо. С третьей стороны зайду. — Султан пусть не молодой, но красивый, на здоровье не жалуется. Глаз-алмаз, из лука через двор в ступеньку лестницы попадает. Мудрый, его весь мир уважает, даже те, кто ненавидят. Не злой, справедливый. Нас вот отпустил. Султан — завидный жених не только потому, что на троне сидит. С первого взгляда влюбиться можно и не отходить. Таких бабы любят от души, не за деньги. И старшая жена у него русская.

— Ну… Скорее да. Предложить не грех. Но сердцу не прикажешь.

— Тогда вспоминаем дальше того же Станислава. Как ты ему говорил, помнишь? У нас перед султаном обязательства есть, а у девицы их нет. Захочет бежать — пусть бежит. Но в благодарность нам за свободу пусть хотя бы посмотрит на славный город Истанбул и на завидного жениха — султана. Нет так нет. Передадим ее из рук в руки, а там только собралась.

— Ты думаешь, можно просто взять и сбежать из гарема?

— Умеючи, можно. Мы же сбежали. Ну, почти.

— Девица, которая умеет бегать, уже бы давно и от хана сбежала.

— Хорошо. Мы ей поможем сбежать из Сераля. Так согласен?

— Согласен.

26. Глава. Девица

На следующий день Ласка договорился о встрече в буза-хане со старшим ханским евнухом. Буза-хана это по-крымски трактир или таверна, где кроме всего прочего подают бузу — умеренно хмельной напиток из злаковых зерен, но, в отличие от пива, без хмеля.

Вопреки традиции, нос у старшего евнуха оказался без прожилок, этакой малороссийской бульбой, а щеки гладкие. По одежде же он совершенно точно выглядел как евнух и определенно, он в гареме не горшки выносил. Говорил по-татарски Ибрагим совершенно свободно, но по-русски охотнее.

— Салям алейкум!

— Ваалейкум ассалям!

По-восточному неторопливо откушали плова, попили бузы и только потом перешли к делу. Ласка сам представился Иваном из Истанбула, а о том, какого он рода-племени, и о русском прозвище решил умолчать. Мало ли как тут к московитам относятся. Что в Истанбуле кроме Патриарха Константинопольского есть немало и простых христиан, знали все, даже крымский евнух.

Вольфа представил как попутчика-купца из Священной Римской Империи. Ибрагим словосочетание «священная римская империя» слышал, но понятия не имел, где конкретно в Европе такая страна находится, и какой язык родной для ее подданных.

— Есть у нас в гареме наложница, которую я купил для покойного Саадет-Герая, — сказал Ибрагим, — Как зимой еще купил, так и храню со всем бережением. Добыча с последнего набега, из которого Саадет не вернулся. Хан похвалил, хороший подарок сказал. Сначала ждали, пока Саадет вернется. Потом ждали, пока приедут за выкупом. Дождались вестей, что лежит убитый под Тулой. Вот и девицу уже бы можно куда-то к другому делу пристроить, но к хану ее вести старшие жены не велят. Потому я бы и продал занедорого.

— Красивая? — спросил Ласка.

— Очень красивая! Такая красивая, что не будь я евнух, сам бы женился. Красавица — кровь с молоком. Фигура как часы песочные. Очи черные, личико белое, щечки румяные, бровки полумесяцем, реснички взлетают, губки пухленькие. Косы толщиной в руку, фигура как у султан-ханум в молодости. В глаза взглянешь — утонешь. Походка ровненькая как по ниточке…

— Почему продаешь? — спросил Вольф.

— Такая красавица даже на рынке сразу после набега стоит не меньше двадцати тысяч акче. Сейчас ей красная цена сорок тысяч, — Ибрагим сделал вид, что вместо «почему» услышал «почем».

— Пять крымских акче это один османский акче? — спросил Ласка.

— Примерно так.

— А восемьдесят османских акче это один золотой дукат, — сказал Вольф.

— Сто дукатов? Да ты в своем уме? — возмутился Ласка, — Побойся Аллаха!

— Люди говорят, Аллаха бойся, а сокровищами не разбрасывайся. Говори свою цену.

— Десять, — Ласка знал восточные правила торговли. Он понимал, что десять это заведомо неприемлемая цена для продавца и понимал, что продавец понимает, что покупатель, если он в своем уме, на самом деле готов заплатить больше.

— Вот ты торгуешься, а еще ее не видел, — Ибрагим не стал с ходу снижать запрошенную цену. Плохой знак.

— Как же я ее увижу, если она у хана в гареме, — Ласка в ответ не стал повышать.

— Давай, ты посмотришь и скажешь, стоит она ста дукатов или нет.

— Я тебе сразу скажу, что не стоит.

— Тогда скажи, сколько ты готов заплатить, и я подумаю.

Вот же хомяк киевский.

— Я против, — сказал Вольф, — Даже десять дукатов вслепую не давай. Никаких сделок, пока купец товара не видит.

— У вас дукаты-то есть? — спросил Ибрагим, — Или так, шутки шутите?

— Есть, — ответил Ласка.

— Хочешь посмотреть товар, покажи деньги.

Ласка достал из-за пазухи подвешенный на шнурке вокруг шеи увесистый мешочек с золотом. Вольф перехватил его руку, смял кошель, растянул горловину. Ибрагим взглянул внутрь, и морщины недоверия на его лице заметно разгладились. Вольф затянул горловину и закинул мешочек обратно Ласке в ворот рубашки. Наверное, такие люди, как Ибрагим, способны оценить, сколько золота в кошельке, если это от них специально не скрывать. Но тут, как ни крути, все плохо. Подумает, мало — не станет и товар показывать. Подумает, много — цену заломит, зная, что покупателю по средствам.

— Хорошо-хорошо. Завтра увидите. Я ее приведу на базар платья мерять. Серьезному мужчине в женские лавки нельзя, — Ибрагим взглянул на Вольфа, — А евнуху можно. Вот наш молодой друг худо-бедно сойдет, если его переодеть. Хотя любой скажет, что ты никакой не евнух, но девица нашего брата много не видела и понять не должна.

— Думаешь? — Ласка посмотрел на Вольфа.

— На меня не смотри, — ответил Вольф, — Я в евнухах не разбираюсь.

— В общем, ты понял? — спросил Ибрагим, — Смотреть будешь один. Я тебе принесу на базар костюм евнуха. Переоденешься, не выходя на улицу. Девицу посмотришь во всей красе. Потом обратно переоденешься и поговорим.

— Она скандал не устроит, когда увидит, что я не евнух? — спросил Ласка.

— Другая бы устроила. Эта не должна, — ответил Ибрагим.

— Не должна или не устроит?

— Да пес ее, бабу, знает.

— Если скажешь, что красивая, дальше я могу торговаться, — сказал Вольф по-немецки, чтобы Ибрагим не понял.

— Давай так, ответил Ласка, — По рукам. Смотрины завтра?

— Завтра, — кивнул Ибрагим.

Ибрагим провел покупателя в женскую часть базара, где жены и дочери крымской знати покупали себе дорогие ткани на одежду. Лавочники здесь сидели на коврах под навесами снаружи, а их жены наперебой приглашали покупательниц на примерку, в дома, где свет падал из высоких окон, чтобы никто не подглядывал, даже случайно проходя мимо.

— Вот, уважаемый, из самого Истанбула к нам гость приехал, — сказал Ибрагим хозяину лавки, пожилому греку с хитрым лицом.

— Этот? — грек скептически посмотрел на Ласку, — Не похож на турка. Больше на русского смахивает.

— Этот-этот. Я с нашим ханом в Молдавию ездил, там султана встречал. В султановой свите таких же янычар видел.

Грек пожал плечами. За янычара сойдет, туда всяких берут. Сабля, опять же, восточная, и подвешена не для маскарада.

— Никак, Оксану ему сплавить хочешь? — спросил грек.

— Тихо ты. Не сглазь.

Ласка быстро переоделся в пустой комнате.

— Похож? — спросил он.

— И близко нет, — ответил Ибрагим.

— Как так? Костюм, сам же говоришь, настоящий. Борода не растет. Что там еще? Походка? Манеры?

— Ты кого этим маскарадом обмануть хотел, добрый ты молодец? — рассмеялся Ибрагим.

— Да только девицу. Ты скажи, что не так, я поправлю.

— Глаза не так. Шея. Спина. Руки. Все не так. Ходишь гоголем, подбородок в небо, глаза в глаза. Сабли на поясе нет, а руки держишь, будто она есть. Шапку ломать, кланяться и уступать дорогу даже мысль не возникает.

— Мы же скажем, что я не чей попало евнух, а самого султана. У великого князя Московского дворня тоже так ходит.

— Твое счастье, что не попадется тебе на пути татарин, который с ханом при дворе султана бывал. Хотя бы на недавней войне в Молдавии.

Ласка вздохнул, перекрестился и в сопровождении Ибрагима направился в «примерочную».

— Красавицы! Это Я, Ибрагим, а со мной другой евнух! — крикнул Ибрагим в дверь по-русски, — Не пугайтесь!

— Еще не хватало евнухов пугаться! — крикнул оттуда женский голос тоже по-русски.

— Проходи, уважаемый, — сказал Ибрагим.

Ласка, привычно бросил взгляд по углам в поисках икон, поднял руку, чтобы перекреститься, и замер. В солнечном потоке, лившемся из окна, стояла в тончайшей нижней рубашке девушка, красивее которой он в жизни не видел. Ибрагим нисколечко не соврал и не приукрасил. Рубашка просвечивала, подчеркивая все контуры тела. На спине лежала черная коса толщиной в руку.

— Ишь, уставился, — сказала женщина постарше с ворохом узорной ткани в руках, — Нешто девиц не видел?

— Таких не видел, — ответил Ласка и уже второй раз за минуту понял, что легенда «султанова евнуха» трещит по всем швам. Как можно служить в гареме султана и не видеть русских красавиц? Одна Хюррем чего стоит.

— Тетя Олеся, будь ласка, выйди на минутку, — попросил Ибрагим, — Погутарить надо.

Тетя Олеся спорить не стала и вышла. Красавица встала, подбоченясь, и строго посмотрела на пришедших прекрасными черными глазами.

— С чем пожаловал, Ибрагим? Кого привел?

— От самого султана евнух, — торопливо сказал Ибрагим, — Девиц отборных ищет.

— Считай, нашел. Зачем ему? Свататься собрался?

— Типун тебе. К султану в Истанбул увезет.

— Прямо к султану? Прямо в Истанбул? — Оксана теперь смотрела Ласке в глаза.

Ласка молча кивнул.

— Давай, покажись. Сними рубашку-то, не замерзнешь, — сказал Ибрагим.

Ласка подумал, что девушка начнет по малороссийскому обычаю препираться, но она усмехнулась и ловко стянула рубашку через голову, оставшись обнаженной в солнечном потоке. После чего легенде евнуха явно настал конец.

— Евнух, говоришь? — девушка подошла к мужчинам вплотную.

Ласка стоял чуть впереди Ибрагима, и девушка встала боком между ними, повернувшись к Ибрагиму передом и положив левую руку ему на плечо. От ее волос пахло цветами и травами, а ее обжигающе горячее бедро прикоснулось к бедру Ласки.

— От самого султана, говоришь? — нежно спросила она, правой рукой за спиной наощупь убеждаясь, что позади нее стоит никакой не евнух, а значит, и не от султана.

Ласка стоял как дурак с удивленным лицом. На Руси порядочные девушки ведут себя совсем не так, а как себя ведут непорядочные, он пока что опыта не набрался.

— Ага, — ответил Ласка пересохшим ртом.

— Ибрагим, выйди на минутку.

Ибрагим спокойно вышел. Оксана повернулась к Ласке.

— Хочешь жить, отвечай правду. Кто ты такой?

Ласка задержался с ответом, разглядывая красавицу теперь и спереди. Оксана накинула на себя рубашку, верхнее платье и села на подушку в углу, натягивая туфли.

— Ну? Язык проглотил?

— Зовут меня Ласка. Сын боярский, служу великому князю московскому, — шепотом ответил Ласка.

— Хочешь меня выкупить?

— Да.

«Выкупить» и «купить» близко не то же самое. Но детали потом.

— Выкупай. Это мои родичи тебя послали?

— Нет.

— Для себя покупаешь?

— Нет.

— А для кого?

Ласка подумал, что он совершенно не готов сказать девице, что повезет ее к османскому султану. Вдруг она откажется? С живописцем как-то проще было. Отказался бы — нашли бы другого, просто бы больше времени потратили. Здесь же…

— Я сейчас могу закричать, что ты не евнух. И завтра же будешь евнух, — Оксана хитро улыбнулась, — Для кого покупаешь?

— Для султана Сулеймана.

Оксана удивленно подняла бровь.

— Как пить дать, врешь. Где ты и где султан.

— Вот те крест.

— Я не знаю, в чем, но нутром чую, что где-то тут подвох. А вообще, пусть Ибрагим думает, что к султану. Там разберемся. Я пошла, а ты, — Оксана стрельнула глазками, — Нет, не выходи пока. Посмотри в стену, подумай о бренности всего сущего.

Ибрагим повел Оксану домой в гарем, а Ласка с Вольфом немного прошлись по рынку и отправились дожидаться евнуха в буза-хану.

— Хороша? — первым делом спросил Вольф.

— Хороша, — ответил Ласка.

— Если ты про ту девицу, что вышла из лавки перед тобой, то она ведьма.

— Как ведьма?

— Не сомневайся.

— На ней написано?

— Пахнет от нее зельями и травами. Непростыми зельями и травами. И еще от нее пахнет большими неприятностями.

— Прямо большими-большими?

— Как отсюда и до Истанбула. Чутье у меня на таких. Давай другую найдем.

— Погоди-ка. Может, оно и к лучшему, что ведьма?

— Что может быть к лучшему с ведьмой? Нам мало Колетт и Амелии?

— Пан Люциус говорил, что ведьма может любому мужчине голову вскружить. Хоть даже и султану. Мало ли другая девица ему, басурманину не по душе придется? Зато на ведьму клюнет.

— Ты сейчас серьезно?

— Серьезнее некуда. Что мы будем султана жалеть?

— Хорошо. Давай сдадим Оксану султану. Ты ей сказал уже?

— Да.

— Она согласилась?

— Да.

— И не торгуется, никаких условий не ставит?

— Нет.

— Не «нет», а «пока нет». Чует мое сердце, наплачемся мы с ней. Пойдем-ка по базару, веселых теток поспрашиваем.

— Ну как? Хороша? — на ковер подсел довольный Ибрагим, — Сто хасене, и она ваша.

— Она у тебя с прошлого года. На продажу мог выставить зимой, — начал Вольф, — Сто хасене для начала торга не так уж много. Сейчас попроще невольницы идут по двадцать пять — тридцать пять. В чем подвох?

— Нет никакого подвоха, — ответил Ибрагим, и его глазки беспокойно забегали, — Мы, правоверные, друг друга не обманываем.

— Скажи-ка, друг наш Ибрагим, а ты знал, что она ведьма?

— Ох ты ж… Кто разболтал? — Ибрагим чуть не заплакал.

— Знал, значит.

— Не берете? — Ибрагим горестно вздохнул.

— Не берем, — строго сказал Вольф.

— Совсем-совсем не берете, или торговаться будете? У меня полный Крым покупателей.

— Нет у тебя покупателей. Бахчисарай город маленький, и бабы из гарема как в Серале за стеной безвылазно не сидят. Под охраной, да в город выходят. Пока ты отводил ее обратно в гарем, мы прошли по базару и осторожно разговор завели, что за девица, что за красавица.

— Неужели прямо по городу слухи ходят? Каждому встречному-поперечному весь базар уши заливает? — не поверил Ибрагим, — Я бы знал.

— Слухи по городу не ходят, — успокоил его немец, — Но если правильно выбрать тетку, начать разговор с того, что мы твои друзья, а Оксана ведьма, то можно слово за слово и просветиться, что у тебя за стенами происходит. Что интересно, хан, говорят, до сих пор про ведьму не знает. Как это, Ибрагим?

— Да вот так, — вздохнул Ибрагим и подумал, что если не берут, то можно расслабиться и пожаловаться на жизнь, — Все верно. Из-за этой Оксаны старшие жены вусмерть перессорились, а вслед за ними и остальные бабы. Одним она что-то полезное колдует, травы какие-то варит, зубы заговаривает и все такое. Другие и сами ведьмиными услугами брезгуют, и со всего гарема того же требуют. Ее только к малым детям не подпускают и к хану. Боятся. Православному, чтобы развестись, надо чуть ли не патриарху челом бить. А правоверному пару слов сказать и ненужную жену за ворота выставить. За полгода все бабы пересобачились настолько, что хан в новом дворце пару недель не появлялся. В старый дворец переехал со всеми делами, со всеми бумагами и даже казну забрал. Хорошо еще, что Сахиб-Герай не домосед, а то бы еще по весне так вышло. За полгода от силы пару месяцев в столице был.

— Ты бы взял ее и продал занедорого.

— Я бы продал… — Ибрагим тяжело вздохнул.

— Но боишься, что тебя те бабы съедят, которым она нужна, — усмехнулся Вольф.

Понятно, что положение Ибрагима не такое уж безнадежное. Но перехитрить баб в бабьем царстве у него не хватало ума, потому что тут нужен такой специфический ум, который у редкого мужчины бывает. Чтобы принять суровое мужское решение, не хватало того, что делает мужчину мужчиной. А чтобы всех по-хорошему помирить, нужно большое доброе сердце, но евнухи смотрят на женщин как лисица из басни на виноград. Но, когда в деле ведьма, то может не сработать ни первое, ни второе, ни третье. Первейшее свойство ведьм — крутить мужчинами. Легче всего недостаточно мужественными мужчинами, но и эпические герои, бывает, на ведьмины хитрости попадались.

— Горе мне, горе! — Ибрагим поднял глаза к небу, — Зачем ты послал мне это несчастье, о Великодушный и Милосердный!

— Так отпустил бы, и пусть бежит, куда глаза глядят, — продолжил Вольф, — Тебя сильно накажут, если ведьма сбежит?

— Предлагал, — вздохнул Ибрагим, — Отказывается.

— Прямо отказывается? — удивился Ласка.

— Куда отсюда русской девице одной бежать? За околицей змей с собачьей головой ходит. Мимо змея пройдешь, так дальше пастухи, за ними Перекоп, за ним Дикое Поле. Не пройти и не проехать. Морем еще хуже. Как одна девица без мужчины на корабль сядет?

— Легко, — сказал Вольф, — Надо ей покупателей заморских найти. Красивых и богатых. Чтобы сразу с базара в Чембало, на борт и поминай, как звали. В гареме скажешь, что только что тут была. Пару дней баб подурачишь, потом розыски начнутся. Спишешь, что ведьма, что сбежала. А что не видел никто, так ищите у змея с собачьей головой в брюхе. И все, что тебе за нее дадут, себе в мошну положишь, а не в казну, которая у тебя под отчет.

— Слушай, немец, ты думаешь, мне самому это в голову не пришло? Почему я вам так легко ее показываю? Как раз потому, что вы заморские.

— И не первые.

— Даже не вторые. С месяц назад венецианец приценивался. Не приглянулся. Оксана ему говорит, ведьма, мол, я, сглаз и порчу навожу. Он перекрестился и ушел.

— Десять хасене, — сказал Вольф.

Наступила пауза.

— Восемьдесят, — выдохнул Ибрагим.

Вот теперь начался торг. Но не базарный, со скороговоркой, размахиванием руками, очернением товара и призыванием в свидетели прохожих и Аллаха, а аргументированный, с неспешными глотками чая из пиалы и просчитыванием других вариантов сделки.

— Тридцать хасене? По рукам? — выдохнул Ибрагим.

— Двадцать восемь — последняя цена, — сказал Вольф.

— Двадцать девять, — ответил Ибрагим, — И то из большого-большого уважения.

— Без ножа режешь. Двадцать девять.

Денег оставалось маловато, но приемлемо. Одолжить лошадей до Чембало, да нежадному корабельщику за перевоз заплатить. Правда, в Истанбуле, как в центре мира, можно продать все, что угодно. Хоть московскую шубу.

— Боязно мне, — сказал Ласка по-немецки, — Нутром чую, что-то пойдет не так.

— Я предупреждал, — ответил Вольф, — Ведьма, она ведьма и есть. Решай сейчас, может, другую девицу купим? Крым большой.

— Не в ведьме дело. Он же попросит деньги отдать как честные покупатели, а потом забрать девицу и бежать как воры.

— Снявши голову, по волосам не плачут. Султан сказал из гарема, гарем один, девица на продажу одна. Можем через стену прыгнуть, другую украсть.

— Нет. Решили, что воровать больше не будем.

— Вернемся в Истанбул, заработаем как-нибудь недостающее, выкупим саблю. И напрямую к Чорторыльскому.

— Меня в Риме брат названный ждет, а во Франции сводный. В Вене батин друг Нидерклаузиц за доклад про коня двадцать золотых авансом дал. Как я потом им в глаза погляжу?

— Никак. Забудь, возвращайся домой короткой дорогой и никому не говори. Не будешь ты никогда ни в Риме, ни в Париже, им в глаза не посмотришь. Впрочем, если нет желания зад об седло протирать, то мы же на Черном море. Путникам без груза несложно будет на кораблях подняться по Дунаю до самой Вены. Доложишь Нидерклаузицу, а от Вены обратную дорогу мы знаем.

— Нет.

— Тогда соглашаемся, платим за ведьму как честные люди и увозим ее как воры?

— Да.

— По рукам, — сказали Ласка и Вольф Ибрагиму уже по-русски.

— Когда забираете?

— Да хоть завтра, — сказал Ласка.

— Прямо Киевом родным повеяло, — вздохнул Ибрагим, — Отвык я от русского завтра. Сплошное иншалла вокруг.

— Сегодня купим коня и сгоняем в Инкерман, договоримся насчет корабля. Завтра утром обратно. Даст Бог, послезавтра заберем девицу, ночуем в Инкермане и следующим утром отчаливаем, — сказал Вольф.

— Торопливый вы народ, немцы, — покачал головой Ибрагим, — Говорили мне люди, что у вашего брата завтра значит на следующий день, да я не верил.

27. Глава. Никогда такого не было и вот опять

— Я тут подумал, — сказал Ласка по пути обратно, — Если девицу мы покупаем, то на что я выкуплю саблю. Мне показалось, или у тебя есть какая-то идея насчет заработать в Истанбуле?

— Да идея очевидная с самого начала. Просто мы торопились, а денег хватало. На обратную дорогу по Европе мы с тобой по конским ярмаркам легко насобираем.

— Как?

— Выйдем с утра на конский рынок с табличкой «Поможем купить коня». Ты бы помог честному человеку купить коня, с твоим-то умением говорить по-лошадиному?

— Помог бы.

— Можем для начала хоть здесь на конском рынке встать.

— В Крыму на конском рынке? Татары на смех поднимут. Они лошадей лучше меня знают.

— А греки?

— Много ли тут греков коней покупают. Тут город, знаешь, не Вена и не Рим. Пешком насквозь пройдешь и не заметишь. Тут и ярмарки конской нет, а хочешь купить коня — сходи к знакомому татарину, да плов покушай с ним, да чаю попей. С посторонним советчиком ходить — даже и не знаю. Побить не побьют, но обиду затаят.

— Беда. Тогда давай ограбим кого-нибудь. Все равно же бежать будем как воры.

— Воровать грех. Сам же говорил, что у нас с тобой на кражу удачи не будет.

— Я один пойду. Проверить хочу, у нас с тобой вдвоем удачи на воровство нет, или у меня у одного теперь тоже. Если что, ты не со мной. Деньги у тебя есть, с Ибрагимом рассчитаешься, Оксану заберешь, обратную дорогу знаешь.

— Вот у тебя прямо руки чешутся. Не подождать?

— До пока мы к Чорторыльскому вернемся? Не подождать.

— Мы же на конских рынках заработаем.

— Меня не деньги волнуют, а моя воровская удача. Поэтому Оксана отдельно, мое дело отдельно. Ты найди коня и скачи в Чембало договариваться насчет корабля. Чтобы тебя этой ночью даже рядом не было. А я кого-нибудь просто на пробу ограблю. Богатого. Не последнее заберу, по миру с протянутой рукой не пойдет.

— В Чембало? Ты же сказал Ибрагиму, в Инкерман.

— Поэтому скачи в Чембало. Не доверяю я ему.

— Слушай, Вольф, кого ты тут хочешь ограбить? Ты ведь татар грабить не умеешь. Не знаешь, как у них дома устроены, где они серебро прячут.

— Я мечеть ограблю. Там ночью точно никого нет.

— Побойся Аллаха!

— Вот уж кого-кого, а Аллаха не побоюсь.

— Не лезь в мечеть. И к хану не лезь. И к его родне не лезь. Расшевелишь муравейник, у нас с Ибрагимом сделка сорвется.

— И к кому мне лезть? К грекам, к евреям?

— К Бельскому.

— Кто это?

— Боярин беглый. Бежал сначала в Литву, потом в Крым. Я за ним вчера всю дорогу от церкви шел. Он не татарин, у него в доме должны быть порядки русские. И его не жалко. Только не выноси весь дом. Для проверки удачи тебе хватит в дальней кладовой что-нибудь взять, чего неделю не хватятся.

— Хорошо. Возьму то, чего не хватятся.

Коня, чтобы сгонять в Чембало, Ласка не купил, а одолжил под залог. И коня, и седло, и уздечку. Уезжая из Салачика, забрал свой и немца заплечные мешки. Вольф сказал, что спрячется в окрестностях, ночью наведается к Бельскому, а поутру подготовит ночлег в Кырк-Ор. Найдет так купца из евреев, у которого на подворье можно поставить трех лошадей. Если после пропажи Оксаны ее начнут искать, то про Кырк-Ор сообразят не сразу. И троим христианам туда можно пройти, не привлекая внимания. В Успенскую церковь, что на дороге в Кырк-Ор, христиане постоянно ходят.

Упомянутых трех лошадей с седлами и уздечками Ласке предстояло одолжить под залог в Чембало, чтобы никто из бахчисарайцев не сказал, что русский с немцем у него покупали или нанимали коней. Хорошо, что не отдали все золото Ибрагиму. Денег хватало едва-едва.

Переночевал на постоялом дворе, а потом пошел в порт.

Чембало не то, чтобы большой порт, но нашелся греческий корабль, который уходил послезавтра до полудня. Правда, не в Истанбул, а в Констанцу, но какая разница. Быстрее в Констанце пересесть, чем тут ждать попутчика именно до Истанбула.

Морской народ на Черном море жил с той же южной неспешностью, что сухопутный. Как будет угодно Аллаху, так и выйдем из порта. Горизонты планирования у опрошенных простирались на дальше пары дней. Легко найти тех, кто уходит сегодня-завтра. Послезавтра уже сложно. А просить, чтобы те, кто уходит позднее, чем послезавтра, назвали точный день, да еще и время, это уже за гранью реальности. Еще же и погоду надо учитывать, ветер и все такое.

Это означало, что сегодня надо вернуться в Бахчисарай и договориться с Ибрагимом, завтра забрать Оксану и выехать в Чембало, там переночевать на постоялом дворе, с утра помолиться о хорошей погоде и попутном ветре и сесть на корабль.

Насчет одолжить лошадей сложностей не возникло. Чего-чего, а лошадей в Крыму полно. Гнать трех лошадей, сидя на четвертой, для опытного человека несложно. Умеючи, можно и табуны в одиночку гонять.

Солнце уже давно прошло полдень, когда Ласка провел свой маленький табун в ворота крепости. Сразу же к нему подбежал темноволосый мальчишка и провел к купцу, у которого Вольф снял конюшню с ночевкой на сеновале. Поставили коней. Вышли поговорить.

— Когда нас в Чембало ждут? — спросил Вольф.

— Завтра до темноты надо уже быть там и с утра на борту. Сейчас идем Ибрагима ловить в буза-хане, и завтра как самая жара спадет, забираем Оксану и уезжаем.

— Хорошо.

— К боярину заходил?

— Пойдем, покажу.

Из сложенного в конюшне сена немец достал холщовый сверток. Подозрительно оглянулся по сторонам и развернул потертую мешковину.

— Это же шуба, — удивился Ласка.

Не просто шуба, а дорогая боярская шуба самого что ни есть московского вида. С высоким воротом, с длинными, до земли рукавами. На лисьем меху, крытая персидской парчой.

— Почем такую продашь? — довольно спросил Вольф.

— В Крыму не продам, — сразу же ответил Ласка, не прицениваясь, и повторил то, что в Истанбуле Вольф говорил про саблю, — Как ты думаешь, сколько московских боярских шуб на весь Крым может быть?

— Эээ… Ну десяток?

— Одна! И сейчас весь Бахчисарай заговорит, что у Бельского украли шубу. Ты не мог у него просто денег взять?

— Да он кошель под подушку кладет. В изголовье — саблю, а в ногах у него большой пес дрыхнет. Дворня ночного сторожа выставляет, и он, не поверишь, не спит. В одном месте поперек коридора у стен два медных кувшина стоят, а между ними суровая нитка натянута. Полный дом таких ловушек. Как будто ждут кого ночью и боятся его до жути. Ты говорил, что порядки в доме русские. Но дом-то — татарский. Внутри не поймешь, как ходить, чтобы ни на кого не наткнуться. Думал, с пустыми руками вернусь. Вспомнил, что ты говорил. Как раз наткнулся на кладовку с теплыми вещами, взял что подороже. До осени не хватятся.

— То есть, удача с тобой? — спросил Ласка.

— Со мной.

— Больше воровать для проверки не будешь?

— Не буду.

— И слава Богу.

— Я тоже так думаю. Послезавтра мы выйдем в море, а шубу в Истанбуле продадим. Или в Риме. Чем дальше от Руси, тем дороже пушнина. Или вообще, как вернемся, я ее по-нашему перешью, и сам буду носить.

— Тогда увязывай ее обратно, чтобы по пути не узнали.

— Как раз собирался.

Вольф в его-то годы удивлял легкостью на подъем. За ночь украл шубу и где-то ее спрятал. Не лез же в шубе через крепостную стену. Не то ночью, не то с утра добыл где-то старую холстину и веревку, увязал шубу в продолговатый тюк, не забыв оставить петлю, чтобы закинуть тюк на спину, и втащил тюк в крепость мимо стражников. И сейчас — раз-два и готово. Была дорогущая шуба, стал невнятный тюк в холстине.

На следующий день после полудня удивленный торопливостью немцев Ибрагим повел Оксану к подъему в Кырк-Ор.

— За сколько отдаешь-то меня, не продешевил? — спросила Оксана Ибрагима.

— И не говори. Сторговались на двадцати девяти хасене.

— Да ну? Прямо до смешного мало, обидно даже. Ты же за меня семьдесят два отдал.

— Потому что это будет не продажа, а как бы побег. Если что, тебя схватили и украли, а я вовсе не при чем. Скажу, что отвел тебя в церковь, а дальше вроде как ты со мной в гарем вернулась и к себе пошла. И что я тебя вечером видел. Но и ты, если попадешься, меня не сдавай.

— Как бы побег? Попроще не мог придумать? Продал бы меня, да и все.

— Тебя продавать сама знаешь кто не разрешает. Сто раз бы сбежала уже. Предлагал я тебе со змеем договориться.

— Ага. Потом в Чембало с корабельщиками договориться. Потом в порту с незнамо кем. Знаешь, как на Руси говорят? Всем давать — не выдержит кровать.

— Да ты ж ведьма. Ведьмы мужчинам голову кружат и не дают.

— Пальцами щелкну, и все мужики вокруг меня забегают. Колдовство без зелий не работает. И травы нужны, и посуда, и все на свете. И книги. И чтобы не мешали.

— Ты же и так что-то то варишь, то мешаешь.

— Ерунда. Баловство одно. Мне бы еще годик-два поучиться, я бы вам показала. Я бы весь Бахчисарай на уши поставила и на метле улетела. Кто бы научил.

— Как я рад, что ты не поучилась годик-два! Как я благодарен Всемогущему и Милосердному!

Ибрагим подумал, сказать или не сказать Оксане, что немцы знают, что она ведьма. И решил не говорить. Если они сами скажут сразу, и Оксана передумает с ними срочно уезжать, то состояние дел возвращается на исходную позицию. Плохую, но не критическую. Если они сразу не скажут, а Оксана узнает, что они знают, когда-нибудь в пути, то… и шайтан с ней. Немцы ее ведьмой купили и на Ибрагима в обиде не будут.

В незаметном уголке покупатели передали продавцу узелок с деньгами. Ибрагим даже развязывать и пересчитывать не стал.

— Если что, я вас не видел, вы меня, — сказал он, — Она сама от меня сбежала, сама к вам прибилась.

— Лады, — кивнул Ласка.

Оксана сбросила татарский халат, под ним оказалось греческое платье. И сменила плотно обвязанный вокруг голову татарский платок на более свободный русский. Не простоволосой же ходить, тем более, в церковь. С собой она несла небольшой заплечный мешок, и в нем обязательно должны были лежать какие-нибудь штаны. С той встречи на рынке Ласка Оксану не видел, но Ибрагим любезно передал, что держаться в седле она умеет.

Ласка рассчитал время так, чтобы благословиться в путь, не спеша подняться в Кырк-Ор, дойти там до еврея с лошадьми, оседлать лошадей, подогнать стремена под Оксану. И еще посидеть на дорожку по русскому обычаю до тех пор, пока муэдзин не позовет правоверных на молитву, чтобы выехать сразу перед тем, как стражники закроют ворота на время намаза.

От предвечернего намаза до заката три часа. На свежих конях, если не гнать, но поторапливаться под уклон, как раз можно спуститься в Чембало. Ибрагим обещал, что ночью ведьму еще не начнут искать. Начнут хорошо если утром, и то не с рассветом. С путешественниками, которые в Бахчисарае ничем не прославились, могут и не связать. Подумают, куда Оксана могла подеваться. Ведь не обязательно в Чембало. Может быть, в Инкерман. Может быть, в Акмесждит, где живет калга-султан. А может и просто на север, чтобы степью уйти на Русь, но это совсем отчаянной надо быть.

У входа в церковь на каменной площадке встретили знакомцев Бельского.

— Попался, московский лазутчик, — сказал Василий и ткнул пальцем в Ласку.

— Сам ты московский лазутчик! — возмутился Ласка.

— По-русски заговорил, да еще с московским аканьем? — добавил второй знакомец.

— Я у султана на службе, на той неделе из Истанбула приехал.

— Помню-помню. На той неделе за нами от церкви до самых ворот шел.

— И что?

— И все. Попался ты. Султану он служит, соври попроще.

— Кто кому попался, — Ласка положил руку на саблю, — Вы тут кто такие, чтобы на православный люд лаять? Не говори, что хану служите, не поверю.

Вольф неосознанно тоже потянулся к оружию, и спалился.

— Опа! — сказал Василий, — Немец, смотрю, тоже за тебя, не просто попутчик?

Оксана, которая шла между мужчинами, посмотрела на одного, на другого, и тоже попала под подозрения.

— И девица с ними, — сказал второй, — Не пройти ли нас всем к Семену Федоровичу?

— Вы в Крыму никто и звать вас никак, — сказал Ласка, — Сейчас кликну стражу…

— Кого кликнешь?

Ближайшие люди, которых можно назвать «стражей» это часовые на воротах Кырк-Ор и охранники в тамошней тюрьме. Специальных же людей для охраны порядка в патриархальном татарском обществе не полагалось. Как, впрочем, и в русской деревне, даже в большой. Случись кому натворить нехорошего, его хватали неравнодушные прохожие и тащили на правеж к местным уважаемым людям. Вполне работоспособная система охраны порядка там, где народу немного и большинство местные.

— Крови вашей проливать не хочу, — сказал Ласка, — Дайте по-хорошему пройти.

Стоит схватиться за саблю первым, и сразу будешь виноватым для всех вокруг. Они тоже это понимают. Только они вон какие здоровые. Мало не как братья Петр и Павел.

— А не дадим, то что?

— Пойдем другой дорогой, время есть, — шепнул Вольф по-немецки.

— Не дадут, — ответил Ласка, — Готовься на кулаках.

Знакомцы Бельского надвинулись вплотную. Как назло, никто не спешил ни вверх, ни вниз. Здесь вообще никто никуда не спешит. Люди, шедшие по своим делам, в основном, христиане, останавливались посмотреть и совершенно закупорили проход и вверх, и вниз.

— Морду набью, — сказалЛаска.

Мелькнула мысль, что для татар и вообще для правоверных мордобой — совершенно непристойное деяние, примерно как богохульство или матерное оскорбление. Бить людей по лицу им запретил не то Аллах, не то Пророк. Вот бороться татары умеют, не отнимешь. Как отнесется люд вокруг? Не схватят ли?

Василий, державший правую руку на рукояти сабли, а левую на ножнах, ударил наотмашь, тыльной стороной ладони в лицо. Ласка увернулся. В недалеком детстве его учил драться не только отец, но и братья, поэтому он отлично представлял, чего ожидать от тяжеловесов.

Тут же шагнул вперед и с поворотом вбил левый кулак Василию под ребра. Костяшками нельзя бить в твердое, а в мягкое можно и нужно. Сразу с правой такой же удар и шаг назад. Правда, не успел. Василий выбросил вдогонку левую руку и сгреб в пятерню кафтан на груди.

Второй бросился вперед и попытался схватить Ласку за плечо, но Вольф встретил его отменным ударом в лицо. Как раз костяшками, будто у немцев руки казенные. Столкнувшаяся с кулаком голова второго осталась на месте, а ноги сделали еще шаг, и он рухнул на спину.

Батя учил, что захват за одежду это подарок врагу. Схватил — сразу бросай, а не можешь сразу бросить, то и хватать нечего. Ласка накрыл руку Василия левой, а правой подтолкнул его под локоть, одновременно делая шаг и поворачиваясь влево. Парень полегче воткнулся бы головой в землю, а то бы и рука сломалась.

Василий устоял на ногах, вывернулся из захвата и сразу же выхватил саблю. Народ вокруг с аханьем отскочил назад, насколько мог, и толпа с обеих сторон так уплотнилась, что сбежать стало совершенно невозможно. Не то, чтобы прямо толпа в десятки человек, но много ли надо на горной дорожке, где два всадника с трудом разъедутся.

Ласка и Вольф одновременно схватились за оружие, только Ласка успел, а Вольф нет. Василий, продолжая движение, которым выхватил саблю, вытянулся и полоснул немца по правой руке, потом тут же отбил удар Ласки и перешел в атаку.

Кровь из перерезанной до кости руки брызнула на зрителей. Они бы разбежались, или отошли подальше, но некуда. Сзади напирают прохожие, еще и требуют объяснений, почему пройти нельзя.

И фехтовать тут особо негде. Василий, похоже, мог себе позволить поранить кого-нибудь постороннего, но Ласка не мог. Пару ударов он парировал, а потом не успевший подняться второй поставил ему подножку и схватил упавшего за правую руку, отбирая саблю.

— Немец, держи тут! — крикнула Оксана.

Вольф, уже присевший на ступеньки, зажал левой рукой раненую правую выше разреза. Оксана оторвала ему рукав рубашки и стала накладывать тугую повязку, не переставая что-то бубнить под нос.

Знакомцы вдвоем отобрали у Ласки саблю и связали ему руки спереди.

Через толпу протолкался приличного вида татарин.

— Что за шум? Вы что тут устроили, еще и у церкви? Попробовали бы вы у мечети это сделать!

Василий поклонился и во всеуслышание заявил, что поймали московского лазутчика.

Ласка закричал, что никакой он не лазутчик, а служит султану и прибыл из Истанбула.

Московских лазутчиков здесь не любили, но обвинение выдвинул тоже русский. Султанских же янычар многие татары видели. Среди тех частенько встречались и бывшие христиане вполне европейского вида.

Бахчисарай не Рим, и события здесь не накатываются поминутно как волны. Если где-то началось что-то интересное, весь честной народ спешит туда. Слово одного русского против слова другого русского? Не отвести ли их на правеж к хану, тем более, что и идти недалеко.

28. Глава. Крымский хан Сахиб-Герай

Славен крымский хан Сахиб-Герай от Истанбула до Казани! Строен и красив Сахиб-Герай, сидит на лучшем во всем Крыму коне. Из нового дворца в новой столице решает хан судьбу Крыма и окрестностей. И Дикого Поля, и Малой Руси до самого Киева, и Великой Руси до самой Москвы, и Молдавии, и Кавказа. Сам Сулейман Великолепный жалует Сахиб-Герая. Ездил Сахиб-Герай княжить в далекую Казань, ходил воевать на Москву, где только не был, да вернулся в родной и любимый Крым.

До дворца даже и не довели. Встретили хана на улице, он как раз возвращался во дворец. Вразнобой принялись объяснять, что случилось, и ничего не объяснили. Сахиб-Герай выехал на середину рыночной площади и развернул коня. За ним полукругом встала свита, тоже не спешиваясь. Перед ханом поставили русского с малость побитым лицом, бледного-бледного немца в одежде, залитой кровью, и русскую девицу в платье, в платке, с окровавленными руками. Сказали, была с ними.

— Тихо все! — скомандовал хан и ткнул пальцем в Василия, — Ты докладывай.

— Семен Федорович приказал, чтобы мы следили за всеми новыми русскими, которые приезжают в Бахчисарай, — сказал Василий, — Особенно за подозрительными.

— Пуганая ворона куста боится, — сказал татарин из свиты хана, — Этого Семена в Москве приговорили. На всю степь вести ходят, что хотят его видеть в Москве не живым, так мертвым.

Василий скривился, но татарина не перебил. Подождал, пока тот замолчит, и продолжил.

— Приехали они с вот этим немцем пустые. Даже, наверное, пришли пешком. Поселились в комнатке. Ничего не покупают, ничего не продают. Только русский за нами от церкви до дома следил. И вместе с немцем они несколько дней в буза-хане говорили со старшим евнухом Ибрагимом. Наверняка против тебя, повелитель, худое замышляли. Позавчера русский ускакал, а немец за ним пешком ушел. Сегодня ни с того, ни с сего, оба снова в Бахчисарае появились. Кто скажет, что они не каверзу готовят?

— Подать сюда Ибрагима, — негромко сказал хан.

Двое татар из свиты направили коней к выходу с рынка.

— Здесь я, здесь, хан-батюшка! — раздалось из толпы, и вперед протолкнулся Ибрагим.

Ибрагим, когда началась драка на дороге в Кырк-Ор, далеко отойти не успел и вернулся посмотреть, кто с кем. Потом по здравому размышлению решил остаться в толпе не в первых рядах, чтобы знать, что происходит и какие показания давать, если его позовут. Может сегодня позовут, может завтра.

— Что скажешь в свое оправдание? — хан строго посмотрел на Ласку.

— Не обязан я в свое оправдание говорить, — гордо ответил Ласка, — Возомнили себя пришлые московиты стражами земли татарской. Ничего дурного про нас с немцем не сказали, даже и напраслины никакой не возвели. На ровном месте чуть не убили. Где твое правосудие?

— Кто ты такой и зачем явился в мой город? — строго спросил Сахиб-Герай.

— Зовут меня Иван, приехал я на корабле из Истанбула. Вовсе не из Москвы. И поручение у меня от султана Сулеймана, да хранит его Великодушный и Милосердный.

— Врет! — крикнул Василий, — Я эту девицу вспомнил, она из ханского гарема. Они ее украсть хотели.

— Покажи личико, — попросил хан у Оксаны.

Та гордо подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Ибрагим, она точно из гарема?

— Точно-точно, хан-батюшка, — затрясся Ибрагим.

— Что-то я ее совсем не помню.

— Куплена зимой для царевича Саадета. Не пригодилась.

— Так продал бы.

— Айше-ханум не велит. И другие, — Ибрагим совсем повесил голову.

— Почему?

— Говорят, ведьма она. Только полезная.

— Почему я не знаю, что у меня в гареме завелась ведьма?

— Виноват, хан-батюшка! Айше-ханум и Фатима-ханум еще не решили, продать ее или оставить. Просили тебе не говорить.

— Это не из-за нее ли у меня весь гарем пересобачился?

— Из-за нее, хан-батюшка.

— А это кто такие? — хан указал на русского и немца.

— Посланники от султана. Говорят.

— Чего им от тебя надо?

Ибрагим замялся.

Искусство ведения допроса в то время находилось в зачаточном состоянии, да и учились им владеть вовсе не первые лица государства. По уму стоило бы допросить Ибрагима и его гостей по отдельности, а потом сравнить показания. С другой стороны, в присутствии друг друга они не смогут внаглую возвести поклеп на подельника.

— О чем вы говорили с Ибрагимом? — хан перевел взгляд на русского.

— Волей Аллаха образовался у меня долг чести перед султаном Сулейманом Великолепным, — Ласка решил, что здесь долг перед султаном это аргумент, а перед христианскими государями ерунда. И вообще, вся предыстория тут будет лишняя. Обвинения-то толком нет.

— У тебя? У русского? Перед самим султаном? Ты ври, да не завирайся. Главное, причем тут мой гарем?

— Люди говорят, любимая жена султана из русских. Я хотел подарить ему еще одну красивую русскую девушку.

— Так и ехал бы на Русь. Мы всегда ездим на Русь за красивыми девушками. Там их на любой взгляд полно.

— Верно говоришь, повелитель. На любой взгляд. Куда мне, грешному, понять, каких девиц любит Сулейман Великолепный? Разве могу я увидеть его гарем? Вот взгляду другого достойного правителя правоверных я бы поверил.

— Не помню, чтобы ты спрашивал моего совета насчет девиц.

— Скромен я, чтобы идти к хану с вопросом, который можно задать евнуху. Уважаемый Ибрагим любезно согласился показать мне какую-нибудь наложницу из твоего гарема, повелитель.

— Только показать? И потом вы с ней попадаетесь у русской церкви без Ибрагима, а она не говорит, что моя наложница. Ты не должен был даже разговаривать с ней, а она не должна была прикасаться к твоему немцу.

— Грешен я, повелитель. Шайтан попутал, — сказал Ласка, — Русская девица спрашивает, как дела на родине. Как не ответить?

— Она одета не как татарская жена. И с собой у нее дорожный мешок, — сказал Василий, хотя его никто не спрашивал.

Семен Федорович не лыком шит, раз у него такие знакомцы. И следить есть кому с первого дня. Ведь не сам же Василий по городу бегал. И детали он подмечает.

— Сколько будет дюжину раз по дюжине? — неожиданно спросил хан.

— Сто сорок четыре, — удивленно ответил Ласка.

— Сын твоего отца, а тебе не брат?

— Я.

— Как звали мать Пророка?

— Амина.

Ласку учил говорить по-татарски пленный татарин Ахмет. В первую очередь Ахмет рассказал про жизнь пророка Мухаммеда и про священную книгу Коран, а потом постоянно задавал ученику вопросы по основам магометанской веры. Батя сказал, что так будет правильно, потому что благородному человеку недостаточно только уметь спросить дорогу и попросить воды, а надо понимать суть как языка, так и тех, кто на нем говорит.

— То есть, ты не дурак?

— Аллах не обидел меня умом, повелитель.

— У тебя любовь с этой девкой? Она тебе родня?

— Нет, повелитель. Первый раз ее на днях увидел.

— Не сегодня.

— Не сегодня.

— Зачем тебе понадобилось воровать девицу из ханского гарема? Тем более, русскую и уже побывавшую замужем.

— Не вели казнить, повелитель, только я ее не воровал. Разве уважаемый Ибрагим сказал, что она пропала?

Ласка побожился не предавать Ибрагима в случае неудачи. Да и не за что его предавать, он и свои обещания честно выполнил, и против Ласки напраслины не возводит.

— Я просто отвел ее в церковь, — быстро сказал Ибрагим, — Только на лестнице отстал.

— Разве не похоже, что она собралась бежать? Ты не заметил ни платья, ни платка, ни мешка?

— Так ведьма же. Она глаза отведет, никто ничего не заметит.

Хан вздохнул.

На площади появился новый собеседник. Семен Федорович Бельский собственной персоной. Верхом.

— Людишки мои говорят, лазутчиков московских поймали! — с ходу начал он.

— Какие же они московские, — усмехнулся хан, — Они по другому делу.

— Точно?

— Уж суд прошел, к приговору дело.

— Откуда же они?

— Говорят, что из Истанбула, если тебе это важно.

— Много ли седых волос в бороде султана? — спросил Бельский, повернувшись к Ласке.

— Султан бороду бреет, у него только усы, — ответил Ласка.

— Какой у него любимый конь?

— Арабской породы, золотой масти, с белой звездой во лбу.

— А пес?

— Псов с султаном не видел. Даже не знаю, где во дворце псарня. Вот кот у него большой, светлый, с тремя темными полосками на лбу.

Бельский и Сахиб-Герай переглянулись. Как бы человек, живущий в Москве, узнал, что султан Сулейман бороду бреет, а усы нет? Чтобы увидеть султанова коня, достаточно посидеть напротив дворца, но чтобы увидеть султанова кота, надо побывать в покоях и увидеть Сулеймана именно с этим котом на руках.

— Видишь, не врет, — сказал хан, — У тебя, Семен, беда какая-то?

— Ко мне опять убийцы княжеские приходили. На этот раз меня самого не тронули, да намекнули. Пса сторожевого задушили, да шубу на лисьем меху украли. Значит, убьют меня как собаку, и княжеских милостей лишат.

Василий удивленно взглянул на боярина.

— Что смотришь, совсем мух не ловишь! — гневно высказал ему Бельский, — Бегаешь по городу за одними, а другие ко мне как к себе домой ходят. Весь дом обхожен, где нитка порвана, где бумажка сдвинута. Даже в переписку залезли!

Ласка с трудом удержался, чтобы не посмотреть на Вольфа, и понадеялся, чтобы немцу хватило ума не посмотреть на него.

— Ноги моей этой ночью ни у боярина в доме не было, ни в Бахчисарае, ни в Салачике! Головой клянусь, повелитель!

Как и следовало ожидать, никто не подумал, что эта нога ночью была в Кырк-Ор. А от немца тем более никто не ожидал такой прыти, чтобы в Крыму домушничать. Немцев в этих краях видывали исключительно деловых и почтенных.

Сахиб-Герай усмехнулся и выдержал паузу.

— У вас, друг мой Семен, есть хорошая пословица. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

— Да, — кивнул Бельский.

— Плохо, что ты стал бояться всех русских…

Бельский вскинулся, будто его задело слово «бояться», но перебивать не стал.

— Но шубы сами по себе из домов не убегают. И девицы из гаремов тоже.

Хан строго посмотрел на Ласку.

— Ты будто бы просто поговорил с ней, но ваша московитская порода лжива. Девка одета для побега, и я запомнил, что вы с ней уже встречались до сегодняшнего дня. Хорошо, гость незваный, что Ибрагим показал тебе именно эту девицу. Выбери ты другую наложницу, не сносить тебе головы. А если бы ты взглянул на какую из моих жен, то и головки тебе не сносить.

— Виноват я, о великий хан, что лично у тебя красивую, но ненужную девицу в подарок султану не попросил, — низко поклонился Ласка, — Другой раз умнее буду.

Это был бросок костей на удачу. Если Оксана хану не нужна, то пусть подарит ее султану. У них же нормальные вроде бы отношения, а не как в Европе.

— Хитрый какой. Попроси ты ее для себя, я бы не отдал. Кто ты такой, чтобы тебе крымский хан подарки делал? У меня в Крыму своих батыров полно, у каждого после коней одни девицы русские на уме. Да и за деньги бы не продал. Кто ты такой, чтобы с тобой сам хан торговался? А вот султану я бы и сам ее подарил, как украшение для гарема. Если он, конечно, примет в подарок ведьму.

Хан бросил строгий взгляд на Ибрагима. Ласка еще раз поклонился.

— Только теперь я ее тебе не отдам. И за деньги не продам. Раз уж ты русский, но у султана на службе, я за нее другую редкость попрошу, — Хан строго посмотрел на Ласку.

— Как прикажешь, повелитель! — привычно ответил Ласка бодрым голосом, а внутри тяжко вздохнул.

— Велик мой народ и воинским мастерством славен. Славнее всех родов род Гераев, а в нем лучше нет воинов, чем мои сыновья. Большие надежды возлагал я на моего сына Саадета. Аллах подал нам знак. Из-под земли вышел змей и подал Саадету булатную саблю с золотым навершием, заговоренную на удачу. Я прочил Саадету Астраханское ханство, а перед этим хотел отправить его с дарами к султану Сулейману. Только вот пошел Саадет в прошлом году в набег на Русь, да там и погиб. Убил его, говорят, сын боярский Ласка Умной. Не буду я тайно на Руси одного воина искать, а в бою встретить может и не приведет Аллах. Ты, как я погляжу, на вид христианин и сойдешь за русского. Съезди на Русь, привези мне буйну голову Ласки Умного, и я тебе отдам девицу.

Ласка даже выдохнул с облегчением. Наконец-то никуда ехать не надо. Голова-то вот она.

— Клянусь предоставить голову Ласки Умного пред твои ясны очи! — ответил он.

— Обмануть меня не пытайся. Думаешь, крымский хан в русских воинах не разбирается?

— В мыслях не было, повелитель! Любой батыр в русских воинах знает толк, а чем выше положение, тем лучше знает. Вот те крест, увидишь ты Ласку Умного!

— Тогда ступай, Аллах тебе в помощь, и немца своего забери. Мое ханское слово крепкое. Будет Ласка Умной — будет и девица. И отпущу вас на волю вольную.

Вольф от предложения привезти голову Ласки вздрогнул и внимательно посмотрел на эту самую голову. Что она ответит на этот раз.

— Тогда принимай, повелитель, сына боярского Ласку Умного, — сказал Ласка, — Рубил я вашего брата с тех пор, как в седло сел, и роду-племени не спрашивал. Исподтишка в спину не бил, спящих на ночевке не жег, пленных не вешал. Сколько бился, все честь по чести, лицом к лицу. Может и был среди твоих славных воинов твой сын Саадет, я уж, извини, не упомню. Но раз молва говорит, спорить не буду. У тебя сыновей много, я с Божьей помощью мог и больше одного зарубить. Посмотри в мои честные глаза, а хочешь в бою встретить, так прикажи вернуть мне саблю, прямо здесь и встретишь. Только слово твое крепкое, отдай мне потом девицу и отпусти на волю вольную.

Хан улыбнулся ехидной татарской улыбкой и вежливо позвал муллу.

— Девлет-Ходжа, твой мудрый совет нужен!

Из толпы вышел пожилой морщинистый татарин в зеленом тюрбане.

— Напомни мне, святой человек, что говорит Аллах про искупление нарушенного слова?

— Аллах не взыщет с вас за празднословные клятвы, — сразу же подобрал цитату мулла, — Но взыщет за то, что вы скрепили клятвами. В искупление этого необходимо накормить десятерых бедняков средним или лучшим из того, чем вы кормите свои семьи, или одеть их, или освободить раба. Кто не сможет сделать этого, тот должен поститься в течение трех дней. Таково искупление ваших клятв, если вы поклялись и нарушили клятву. Оберегайте же свои клятвы. Так Аллах разъясняет вам Свои знамения, быть может, вы будете благодарны. Сура аль-Маида, восемьдесят девять.

Мулла поклонился и вернулся на место.

— Завтра с утра готовьте большой плов, раздайте беднякам мои старые халаты, и я освобожу самого ненужного раба. Двух. Этих за решетку. Три дня будем искупать клятву, на четвертый начнем их пытать, а когда казним, только Аллаху ведомо, — сказал хан.

Татары схватили Ласку и Вольфа, ловко связали и прикрутили арканы к седлам. Пленных татары транспортируют только так, на привязи за лошадью.

— Ибрагим! — приказал хан, пока пленников еще только вязали, — Эту наложницу посадить под стражу в старом дворце в Салачике. Шайтан знает, что такое, у меня за спиной решают, нужна ли мне в моем гареме ведьма. С плеча рубить не буду, решу ее судьбу завтра.

— Слушаюсь! — с искренней радостью ответил Ибрагим.

Его такой исход отлично устраивал. Избавиться от ведьмы, помирить баб в гареме, получить двадцать девять золотых и даже не предать русского, у которого и обида не должна возникнуть насчет честной сделки.

— Ты, ведьма, должна мне быть благодарна. Немцы вроде этого тебя бы не замуж выдали, а сожгли, — сказал хан Оксане.

Оксана гордо посмотрела ему в глаза и ничего не ответила. Ругаться с ханом — только хуже будет. Просить прощения — за что? Хану она слова дурного не сказала.

— Я возвращаюсь в новый дворец. С завтрашнего утра все вопросы по всем делам только там, закончил хан.

Крепость Кырк-Ор построили еще лет триста назад. Может быть, даже на месте более старой крепости. Очень уж удобное место над проходящей по ущелью дорогой, на горе с плоским верхом. И местный камень несложен в обработке, из него построены все дома в Кырк-Ор.

Лет сто назад Кырк-Ор стал столицей татарского Крыма. Правила там Великая Государыня Джанике-ханым, дочь Тохтамыш-хана. Благодарные потомки поставили ей гробницу-дюрбе в Кырк-Ор. Менгли Герай, отец нынешнего хана Сахиб Герая, перенес столицу в долину под крепостью, в Салачик, где стоит «старый дворец». Позже Сахиб Герай построил себе новый дворец по соседству, и вокруг дворца новую столицу в Бахчисарае.

Снаружи крепость как крепость. Стена вокруг, внутренние стены. Внутри довольно плотная каменная застройка. Огородов местные не держат, в баню ходят в общую. Интересная особенность Кырк-Ор — пещеры. Гора, на которой стоит крепость, состоит из камня, который легко обрабатывается простыми инструментами. Наломали камней на строительство дома — появилась полезная пещера. В пещерах прохладнее, чем наверху. Отлично можно хранить запасы еды. И мыши через камень не пророются, и вода не подтопит, как в обычных погребах в сырой земле.

Казалось бы, зачем татарам крепость, а в крепости гарнизон?

У Сахиб-Герая жизнь была не малина. И в темнице посидеть довелось, и с родней повоевать. Всего три года прошло с тех пор, как хан одержал победу над изменником Ахмет-Гераем. Между прочим, родного племянника, которого сам же назначил калга-султаном. До этого другой племянник, Ислям-Герай взбунтовался и долго удерживал Перекоп. Каждого предателя поддерживали влиятельные знатные роды Крыма.

Татары не сидят на месте. Пусть верных подданных больше, чем предателей, но они кочуют по пастбищам, а не сидят в столице. Если враги успеют сговориться первыми, то всего тысяча татар, собравшихся в поход против нелюбимого хана, всего чуть-чуть позже попадут в Бахчисарай, чем лазутчик, который поскачет к хану с предупреждением. Даже и не тысяча, даже и сотня-другая воинов может взять столицу, где нет укреплений по европейскому образцу.

Расположенный в речной долине между гор Бахчисарай можно без труда блокировать с двух сторон, а там уже никто никуда не денется. Крепость для того и нужна, чтобы в последний момент поднявшийся по тревоге хан под топот тысячи лошадей накинул халат, вскочил в седло, скрылся за надежными стенами и дождался своих. Заодно и казну можно успеть спасти, и реликвии, и важные бумаги.

Но скорее всего, гордый хан прятаться в крепости не будет, а сам поспешит к родичам за подмогой. В Кырк-Ор же верные люди спрячут гарем, казну и бумаги государственной важности. А монетный двор с основными золотовалютными запасами и тюрьма с особо опасными пленниками и так за крепостной стеной.

Дорога на плоский верх горы проходила мимо уже известного Ласке Успенского монастыря. Дальше пленников провели через Южные ворота, потом через ворота во внутренней стене и, наконец, к темницам. Если в крепости есть дома и пещеры, то пленникам точно достанутся пещеры, а не дома. Не многовато труда, чтобы выдолбить пещеры и сажать в них врагов? Как раз наоборот. Если у вас есть пленники, то почему бы не занять их какой-нибудь полезной работой прямо по месту заключения? Например, долбить в камне пещеры. Лет за триста подземный город выкопают.

Все нормальные люди сидели в камерах с дверями из железной решетки. Судя по звукам, которыми встретили новых узников, за решетками томился не один десяток добрых молодцев. Почему добрых молодцев? Потому что полон берут для того, чтобы заставить работать. Крестьян, чтобы в огороде копаться или за скотиной ухаживать. Ремесленников — чтобы руками работали. Баб — в жены или в наложницы. В темнице сидят бесполезные в хозяйстве воины, да не всякие. Только те, за которых можно получить больше выкупа, чем выручить за них на рабском рынке. Или те, кого неохотно покупают.

Двоих личных врагов хана бросили в яму с почти вертикальными стенами, расширяющуюся книзу. Единственный вход — дыра наверху, на высоте в три человеческих роста, для надежности закрытая решеткой. Спасибо, что не столкнули вниз, а дали спуститься по лестнице, которую сразу же втащили обратно.

29. Глава. Истинная сущность

— Плохо дело, Вольф, — сказал Ласка, — У меня из инструментов один перочинный ножик остался. Чудом успел в рот закинуть. И то чуть не проглотил, пока нас обыскивали да раздевали.

Вольф выглядел что краше в гроб кладут, весь бледный.

— У тебя ножик остался? Это прекрасно. Считай, половина побега готова.

— Что ты им сделаешь? — Ласка протянул на ладони маленький ножик.

— Ты уж извини, друг, но я издалека начну, — вздохнул Вольф, — Как ты думаешь, почему Чорторыльский не хотел меня собаками травить? То к медведю бросить предлагал, то голову отрубить, то повесить.

— Чтобы по своей воле поступить, а не по чужой.

— Почему ты с попугаем смог выплыть?

— Не то течение подтолкнуло, не то сом большой.

— Почему мы с тобой брус подняли, который французы вшестером поднимали?

— Может французы там мелковаты?

— Почему я легко свел знакомство с ведьмами во Франции?

— Ведьма околдует, зельями опоит, не откажешь.

— Почему я не умер от раны в Риме, а наутро поднялся с постели? Доктор сказал, не жилец.

— Много эти доктора понимают. Поднялся, значит, рана на самом деле была легкая, а доктор дурак.

— Почему у султана во дворце я попался?

— Здесь-то что особенного? Дворец не свинарник, его серьезно охраняют. Я тоже попался.

— Почему здесь я легко украл шубу, хотя Бельский ждал убийц?

— Потому что ты вор.

— Я не только вор. Оборотень я. В волка оборачиваюсь. Нож ночью в землю втыкаю, через него прыгаю и оборачиваюсь. Но не дальше, чем до восхода, а то могу и обратно не обернуться. То есть, могу обернуться на другой-третий день, а могу и навсегда волком остаться.

— Свят-свят-свят! — Ласка перекрестился.

— Что свят? Я же оборотень, а не черт. Перекреститься могу, в церковь зайти. Вот со святой воды мне поплохеет. Особенно в волчьей шкуре.

— А серебро? Ты же монеты берешь.

— Серебро для меня опасно, если внутрь попадет. В рот или в кровь. Как для нормальных людей яды. Ты же мышьяк можешь в руки взять, и ничего. А скушаешь — помрешь. Или навоз. Руками хоть в снежки играй, а в свежую ранку попало, и пропал человек.

— Тебя божьи твари узнают?

— Нет, конечно. Тогда бы я на коня сесть не мог, и каждая собака на меня бы лаяла.

— Хорошо, а как это все, что ты сейчас сказал про наше путешествие, связано с тем, что ты оборотень?

— Из Дуная тебя вытащил я. Нашел место, воткнул ножик, обернулся и нырнул. Пихнул тебя, пихнул клетку, никто и не заметил. Паромщик тебя подхватил, а я обратно погреб оборачиваться.

— Я тебе даже спасибо не сказал, — огорчился Ласка.

— Да ладно. В Париже почему я сразу с ведьмой связался, а не с простыми ворами? Почему ведьма нас не окрутила, не ограбила, а помогла? В королевских конюшнях думаешь, куда собаки подевались? Я сперва воткнул нож за углом и оборотился. Разогнал собак. Двоих задавил, остальные сами перепугались. Оборотился в человека, крикнул тебе, что пора идти, помог тебе с бревном и убежал. Когда бы Колетт не приревновала и коня бы не захотела себе забрать, ушли бы мы.

— А в Риме?

— Когда я оборачиваюсь в волка, я исцеляюсь от человеческих болезней, а когда в человека — от волчьих. Любая рана заживает, кроме тех, что нанесены серебром или холодным железом. Те тоже пройдут, но не сразу, и шрамы останутся. Я почему срамных болезней не боюсь? Туда-обратно перекинулся и снова здоров. Мне из всей заразы, наверное, только бешенство опасно.

— Что, вашу породу так просто раскусить можно?

— Черта с два. Тут чуйка нужна. У этого ученого монаха Игнатия чуйка на нечисть есть, хотя он и не колдун. Такие люди бывают. Они чаще сворачивают на дорожку, где с нечистью дружить надо и с того жить. Но бывают такие, что на нашего брата охоту ведут.

— Как же он тогда нас отпустил?

— С твоей подачи. Он хотел к Папе пробиться с каким-то прошением, а ты ему помог. Он весь прямо просиял, когда ты ему идею подал. И потом ему уже не до нас стало. Но он опасный, конечно. Пусть бы лучше сидел в канцелярии, бумажки перекладывал. Да хоть генералом. Лишь бы сам не стал по городам и весям на нашу породу облавы водить.

— А в Истанбуле?

— Во дворце меня выследил кот. Султанский дворец охраняют кошки. Они окружили меня всей толпой и привели янычар.

— Ты что, мышью обернулся?

— Не смешно. Старший кот — потомок той еще кошки Пророка, что с тремя полосками на голове.

— Что же они тебя раньше не поймали?

— Полосатый толстячок меня переиграл. Унюхал с первого появления, понял, что я к чему-то готовлюсь, и уловил момент, чтобы поймать вместе с сообщником.

— Что-то я не слышал, чтобы у правоверных кошки ловили воров.

Вольф вздохнул.

— Коты Пророка ловят не воров. Они ловят нечисть. Будь я простой вор, они бы и ухом не повели, пусть у янычар о ворах голова болит. Но я оборачивался в Четвертом дворе, чтобы незаметно ходить по дворцу ночью. В обличии меня в темноте не видно. Люди смотрят на меня и не замечают до тех пор, пока не шевельнусь. Если бы я полез в опочивальню султана, в гарем, в сокровищницу или даже на кухню, коты бы сразу подняли тревогу. Но я никуда не лез и ничего не трогал. Потому они и не торопились. Любопытствовали. Играли как с глупой мышью.

— А ты про них знал?

— Теперь знаю. Знаю столько, сколько кот сказал, и не больше.

— Оксана-то как тебя не узнала, если она ведьма?

— Я не представился, а она посмотреть не сообразила. Оборотень отличает ведьму по запаху, а ведьма видит истинную сущность оборотня, если правильно посмотрит. Или сквозь пальцы, или через зеркало краем глаза.

— У тебя сущность сильно страшная?

— Увидишь.

— Вот ведь ты воровская морда. Мало того, что вор, так еще и нечисть. Угораздило же меня с тобой связаться. Давай то-се украдем. Знал бы я, что не украдем вообще ничего в половине мира, и не начинал бы это все. Надо было сразу тогда развернуться на дороге, отдать саблю Чорторыльскому и дело с концом.

— Да ладно. Весело же. И работать не надо.

— Весело ему! Работать не надо! Только батиной милостью и едем. Отцовские дукаты в дороге проели. В Вене батин друг по дружбе золота отсыпал — проели. Во Франции брат нашелся, помог чем смог, и то проели. Я уж последнюю саблю заложил, и что? Сидим без гроша в кармане. Обхохочешься!

— Не вешай нос. Вечер утра мудренее.

— Наоборот всегда было.

— На оборот сейчас будет. Смотри, в решетке прутья поставлены, чтобы человек не пролез. Сдается мне, что в волчьем обличии я пролезу.

Вольф воткнул в щель между камнями в полу ножик, разделся догола и прыгнул через нож кувырком. Начинал прыгать человек, а закончил уже волк. Ласка не уловил момент превращения.

На обычного волка зверь, в которого превратился Вольф, походил, но не слишком. Человек, который редко встречает живых волков и не очень внимательно их разглядывает, сказал бы, что это волк. Только большой. Просто потому, что на волка похоже больше, чем на любую другую божью тварь. Кто бывает на четырех длинных ногах, с хвостом, поджарый, человеку почти по пояс, серый до черноты, с вытянутой мордой, с треугольными ушами? Обманчиво неуклюжий медведь? Толстячок кабан? Надутая через соломинку крашеная лисица? Если и не волк, то какая-то нерусская породистая собака. Но вряд ли кто, заметив в лесу силуэт, похожий на волчий, понадеется, что это собака редкой фряжской породы.

Внимательный наблюдатель сказал бы, что это не совсем обычный волк. В холке почти по пояс человеку. Зубы не вмещаются в пасть и торчат наружу. Грудь бочкой, живот впалый, лапы толстые. На лапах когти куда больше, чем у волка.

Простой мужик, а тем более баба, не стали бы смотреть на оборотня как просто на зверушку. Наверное, их бы накрыла волна страха, ужаса, паники. Зверь-то непростой. Адский, можно сказать. Да и просто волк в двух шагах для нормального человека повод испугаться и заорать во всю ивановскую.

Но люди меча сделаны из другого теста. Ласка чуть согнулся, выставил перед собой руки и посмотрел на оборотня, мысленно прикидывая, как сподручнее хватать за шкуру на шее, как бить ногами в пах, получится ли выдернуть нож из пола и вспороть брюхо, поможет ли серебряный нательный крест, если забить его оборотню в глаз.

Оборотень по-собачьи сел на пол.

— Смелый ты малый, Ласка, — сказал зверь человеческим голосом, — Ты вообще чего-нибудь боишься?

— Бога боюсь. И батю немножко.

— Сколько живу на белом свете, но чтобы так на меня смотрели, не помню. Тем более, человек, чье прозвище означает der Liebkosung.

— Мое прозвище означает der Wiesel, — ответил Ласка, — Забыл?

— Шучу. Я, пока крови не попробовал, соображать могу и в этом обличии как в человечьем, — сказал Вольф, возвращаясь к более насущной теме, — Как попробую, могу тебя и не узнать, берегись.

— Ты кровь пить идешь или нам из ямы вылезти надо? Веревку сбросить сможешь?

— Смогу.

Вольф отошел к дальней от решетки стене, присел, разбежался и прыгнул вверх. Царапнул когтями по земляной стене, оттолкнулся и зацепился за решетку вверху передними лапами. Попытался вылезти и не смог. Спрыгнул вниз.

— Выдерни мне, Ласка, левую лапу из сустава. Не пролезаю.

— Ну держись.

Ласка уперся ногой оборотню в подмышку, что было сил дернул за лапу и выдернул ее из сустава. Тварь даже не пискнула.

Вторая попытка. Прыжок, решетка, лапы пролезли, застрял. Обратно.

— Сломай мне верхние два ребра слева.

— Чем?

— Да чем хочешь.

Задача. Костяшками пальцев такое ребро не разбить. Основанием кулака тоже. Вокруг ни меча, ни молота.

— Какая кость в человеке самая крепкая? — спросил Ласка.

— Лоб, конечно, — ответил Вольф, — Берцовая тоже ничего так.

— Я так и думал. Вставай. Буду тебе челом бить. Батю в Европах один скотский немец научил.

Оборотень поднялся на свои длинные задние лапы, подставляя грудную клетку на удобную высоту для удара головой.

Ласка вдохнул, отклонился назад и на выдохе ударил. Ребра спружинили и не сломались.

— Надо сильнее, — сказал Вольф.

— Погоди-ка. Есть тут какая-нибудь мелкая пыль? Или все мокрое вокруг?

Вольф огляделся.

— Есть. На моей шкуре ржавчины хорошо так с решетки обтерто.

— Сейчас я тебя понюхаю, вдохну, на «Аааа» назад откинусь, на «Пчхи» ударю.

— Что-то я в дороге не слышал, чтобы ты так мощно чихал.

— Батя может, и я смогу.

Оборотень снова встал к стене. Ласка зарылся носом в черную щетину, вдохнул ржавую пыль.

— Господи, благослови! — скороговоркой сказал он, — Аааа! Пчхи!!!

От эха, усиленного ямой, вокруг птицы с деревьев посыпались и кошки подскочили. Собак татары в домах не держат, а то бы лай стоял до небес. Стражники же проснулись, но никуда не упали, потому что спали на коврах.

Благословение Господне и в мирских делах помогает, а уж урон по нечисти увеличивает кратно. Вольф тявкнул, состроил жалобную морду и выругался по-немецки.

— Последний раз мне ребра венгерский рыцарь ломал. Конем. И то не так больно было.

— Прыгай, пока стража не сбежалась!

Оборотень прыгнул. Протиснулся между прутьями.

— Шайтан! — сразу же крикнули сверху, а потом заорали совсем нечленораздельно.

Сверху в яму упала веревка. Ласка подергал, и часть решетки закрыло темное пятно.

— Это ведро помойное, — сказал Вольф сверху. — Лезь.

— А решетку открыть?

— Сам открой. Вот ключи, — оборотень подтащил к решетке труп стражника со связкой ключей на поясе.

— У тебя лапки?

— Ага.

Вольф и на трех ногах поднял шум на половину крепости. Ворота посередине Кырк-Ор на ночь закрывались, а то бы он и на всю крепость шум поднял. Хорошо, что сообразил убраться от темниц и напасть на кого-то в другом месте. Но недалеко. Справится ли он с охраной монетного двора? Или те не выйдут, а решат закрыться на все замки? Где-то неподалеку в конюшне бились лошади, даже до темниц долетало испуганное ржание.

Ласка, вися на левой руке, правой снял с пояса стражника ключи и открыл замок на решетке. Вылез. Огляделся. Ведь не одна здесь пещера с решеткой.

— Эй! Есть здесь кто-нибудь? — крикнул он.

— Есть! Есть! — раздались голоса из-за решеток.

— Ты кто такой? — откуда-то выскочили трое стражников.

Вольф не подумал, что ночная смена больше, чем один дежурный, и сразу же убежал привлекать внимание где-то подальше от тюрьмы.

— Раб божий Иван, — представился Ласка, — А вы какого рода-племени?

— Ключи бросай! — крикнул светлый силуэт из-за решетки шагах в двадцати.

Связка ключей — не особо летучий предмет, но отлично прилетит в решетку, которая высотой в человеческий рост, а шириной больше плеч.

Ласка бросил ключи и схватил саблю убитого Вольфом стражника. Татары набросились на него, даже не подумав ответить, какого они рода-племени.

Биться одному против троих тяжело. Особенно на трезвую голову. Если выпить, то все кажется проще, и вообще думать не надо. Как тогда, в гостях у Федота Еремеевича.

Ласка отбивал несколько ударов прежде, чем сообразил, что он тут не Родину защищает и не на поединок вызван. Повернулся и побежал. Не понял, куда бежать и свернул. Со всех сторон стены. Между стенами проходы, но куда что ведет? Где тупик, где переулок, которым их сюда привели, где выход в жилую часть крепости?

А бегут-то они не втроем в ряд, бегут-то один за другим.

Ласка повернулся и встретил первого, самого быстрого, размашистым ударом в правую руку. Когда человек бежит с саблей, он, конечно, выставит перед собой руку с оружием. Татарин успел принять удар на клинок, а Ласка повернул руку и уколол его под нижнее ребро. Крайне уязвимое место. Можно и не протыкать насквозь, на пол-ладони поразил и сойдет.

Легко выдернул саблю, парировал удар второго и побежал, не дожидаясь, когда ко второму присоединится третий. Нет, далеко убегать нельзя. Надо встретиться с Вольфом у той ямы.

Свернув за угол, Ласка «побежал» на месте, топая в такт, но развернувшись и подняв саблю. Второй татарин выбежал как раз под удар. А от третьего можно и не бежать, посмотрим, чего стоит один на один худший бегун.

Ничего он не стоит. Третий стражник развернулся и дал стрекача. Ласка поднял саблю второго и быстрым шагом вернулся во двор тюрьмы.

— Стий! — окрикнули его с малороссийским выговором.

— Стою, — ответил Ласка.

— Да проходи, уже видим, что свой, — сказали из темноты.

Во дворе толпились человек двадцать пленников, кто в рваной рубахе, кто в одних подштанниках.

— Ты кто такой? — спросил старший.

— Ласка, сын боярский из Москвы.

— Борис, здешний атаман. Мы тут почти все казаки. Ты один? Или наши крепость берут?

— Мы с вами крепость берем.

— Этого как собака порвала, — Борис оглядел труп под ногами и перевел взгляд на Ласку, — Никак колдуна татары поймали?

— Хуже. Оборотня. Пошли клочки по закоулочкам. Бегите в конюшню, седлайте коней. Меня не ждите.

— Степью домой пойдешь? Давайте с нами.

— Я морем, вы как хотите.

— Нет, Ласка, если морем, то мы до дома Бог весть, когда доберемся.

— Тогда по коням и не поминайте лихом.

— Тебе у ворот лошадь оставим.

— Не надо, у меня свои.

— Бывай тогда!

Казаки сидели здесь достаточно давно, чтобы знать, где конюшня, и убежали без лишних вопросов. Кто к конюшне, кто к воротам. Остался один солидный мужчина. На полголовы выше Ласки, мало не в два раза шире в плечах и даже с брюшком.

— Что не бежишь? Ноги больные? — спросил Ласка.

Ему еще надо было дождаться Вольфа, убедиться, что он перекинулся обратно, вместе успеть оседлать лошадей и выехать, пока за казаками не закроют ворота.

— Я Никита Грязной из Москвы, не казак, — с достоинством представился оставшийся пленник, — Не за себя сижу, за побратима. Он за выкупом на Москву поехал, а я слово дал хану не бежать, пока не вернется. Бельский мне не поверил, настоял, чтобы за решетку посадили. Не обессудь, с вами не побегу. Мое слово не собачий лай.

Из разных мест крепости раздавались то испуганные, то яростные татарские крики. Когда же он вернется? Послышался звон клинков. Это русские кого-то встретили у конюшни.

Ласка снял с убитого Вольфом первого стражника шапку, халат и пояс с ножнами. Нашел лестницу и спустил ее в темницу, где остался воткнутый нож. Вольф задерживался.

— Вольф! — заорал он.

Во всяком случае, уши у оборотня есть, и по-русски в обращенном виде только что понимал.

— Вольф, возвращайся! — повторил он уже по-немецки.

— Никак оборотня зовешь? — спросил Грязной.

— Да, дядька, его самого.

Грязной, кряхтя, прогнулся в спине, скрипнул позвонками. Вдохнул полной грудью и выдал могучим басом не то колдовское заклинание, не то матерное ругательство, а скорее всего, одновременно и первое и второе.

— Хватай его теперь и в яму. Или я не жилец, — сказал он.

— Почему?

— Да я его по матушке охально изобидел. Сейчас все бросит и примчится морду бить.

Из темноты выскочил черный силуэт. Вольф довольно ловко прыгал на трех ногах, но хромал и на правую заднюю. Глаза светились красным. Ласка понял, что волк, не останавливаясь, прыгнет на Грязного, а не потребует извинений. Прыгнул навстречу.

Не рассчитал. В волчьей шкуре Вольф двигался намного быстрее, чем Ласка. И загадочным образом стал в разы тяжелее своего человеческого веса. Сбить прыжок не получилось, Ласка отлетел в сторону.

Грязной встретил оборотня, стоя к нему лицом и торопливо бормоча что-то на старославянском. Дождался прыжка, а зверь прыгнул с расстояния в два человеческих роста, и ударил с поворота открытой ладонью, вложив в удар всю свою массу.

Оборотень перевернулся в воздухе, покатился по земле и свалился в свою темницу. Упал не на ноги, а со шмякающим звуком, как мешок. Волк не кот. На краю каменной плиты у решетки осталось кровавое пятно. Досталось зверю, татары народ неробкий.

— Экий здоровый! Аж ладонь отбил! — воскликнул Грязной, тряся отбитой рукой.

Ласка подошел к нему.

— Ну, дядька, ты силен! Адовой твари леща отвесил.

— Лещи, сынку, разные бывают, — Грязной показал намотанный на ладонь шнурок с нательным крестиком, — Он что, не у тебя на службе?

— Нет.

— И ты без серебра и молитвы на него бросился?

— Да я как-то первый раз…

— Учить вас и учить. Но отчаянный малый, не отнимешь. Ты не из Умных будешь?

Москва на то время была невелика, и серьезные люди друг друга знали в лицо.

— Устина Умного младший сын.

— Отцу поклон передавай, — Грязной с достоинством поклонился.

Из ямы вылез Вольф в совершенно человеческом виде, в исподних штанах и рубашке. Исподлобья посмотрел на могучего богатыря.

— Ты смотри! И правда немец! — удивился Грязной, — Вашего племени в Крыму давненько не видел. Хочешь что-то заявить?

— В Крым больше ни ногой, — ответил Вольф.

— Не зарекайся, — сказал Грязной, — Ты сперва ноги унеси. Бегите уже, наши ворота отбивают. Извини, что обругал.

— Не в обиде. Прощай, добрый человек.

30. Глава. Змей с собачьей головой

Ласка с Вольфом без труда нашли добротный купеческий дом, где оставили трех лошадей. Повезло, что базу для срочного выезда устроили не просто в Кырк-Ор, а еще и по эту сторону внутренней стены, ближе к Восточным воротам. Приличная одежда и кони очень пригодятся утром, чтобы не ехать по Чембало на краденых конях без седел, с татарскими поясами поверх исподнего, уляпанногогрязью и кровью.

Ханская свита не поторопилась на ночь глядя разыскать, где остановились пленные воры. Раз уж воры пойманы, то их логово и до завтра подождет. Культурой, скоростью и даже наличием оперативно-розыскной работы в то время и более цивилизованные места похвастаться не могли. Вот Василий мог бы и найти. Наверное, до темноты обшарил весь Бахчисарай и Салачик, а до Кырк-Ор пока руки не дошли.

Судя по звукам боя, казаки захватили конюшню и караулку у Восточных ворот. Монетный двор засел в осаду и подкреплений не дал. Внутренние ворота засели в осаду и подкреплений не дали. По-видимому, на западной половине крепости поднимался и вооружался весь гарнизон перед тем, как рискнуть открыть ворота.

На западной половине гудели трубы и били барабаны. В ночи тревогу отлично слышно внизу, в Бахчисарае и Салачике. Успеть бы выехать перед тем, как сотня всадников вылетит к Восточным воротам.

Хозяева-евреи не знали, что двое иностранцев, собиравшихся вчера вечером уехать в Чембало, успели посидеть в темнице, а появление их в перемазанном кровью исподнем списали на переполох в крепости. Ласка сказал, что по Кырк-Ор бегает здоровенный волк, что никакие стены от него не спасают и что бежать надо отсюда всем, кого ноги держат. Вольф подыграл, поддерживая уровень паники. Вышел за угол и там взвыл как десять волков. Евреи мудро рассудили, что зачем бежать, когда есть надежный подвал, и спрятались под землю.

Восточные ворота выходили в степь. Казаки и компания уже затерялись в бескрайних просторах. Вот дорога под ногами, а вот какая-то развилка.

— Стой! — сказал Ласка, — Направо.

— Эта дорога приведет нас не в Чембало, а в Салачик, — сказал Вольф.

— Нам и нужно в Салачик. Забираем Оксану из старого дворца, а потом скачем в Чембало.

— Может, лучше сразу в Чембало? Сядем на корабль, доберемся до другого порта, просто купим какую-нибудь другую девицу просто на рынке?

— И воровать неохота?

— Да с тобой не наворуешься.

— Шубу же украл.

— То без тебя было. Хотя, давай. У нас все равно денег нет ни гроша. Кошку купить не на что.

По пути из тюрьмы Ласка подобрал еще одну татарскую шапку и еще халат для Вольфа. Ночью могут принять за своих, если силуэт будет похожий. Так и вышло. По пути встретили нескольких самых торопливых или самых смелых всадников из Бахчисарая.

— Казаки напали, крепость берут! Монетный двор грабят! Пленных выпустили! — крикнул Ласка по-татарски, — Не спать! На помощь!

— А вы куда? — спросил их кто-то из встречных.

Вольф проскакал вперед в темноту, а Ласка остановился ответить и понадеялся, что в таких обстоятельствах не до допросов.

— К хану!

Татары проскакали наверх, а тот недоверчивый, кто переспрашивал, пустил коня шагом и убедился, что двое встречных направились в Салачик, а не в степь. Он даже подумал, почему с этими лишняя лошадь и что первый всадник не совсем по-татарски держится в седле, но товарищи крикнули, чтобы не отставал.

В Салачике Ласка свернул к христианским домам и остановился там, чтобы не было видно с проезжей улицы. Христиане, услышав тревогу в замке, прятали ценности по тайникам. Если на хана напали такие враги, которые с хода взяли половину Кырк-Ор, то для мирного населения сопротивляться бессмысленно.

Мимо пронесся отряд больше того, что встретили по пути. Потом еще один. Другие татары спешили в Кырк-Ор по горной дороге мимо монастыря, ведущей к Южным воротам.

Привязали лошадей и побежали к старому дворцу в Салачике. Туда хан приказал заточить Оксану. Если сам хан вернулся в новый дворец в Бахчисарай, то вся свита и вся охрана вернулась с ним. А сейчас тем более всем не до старого дворца.

Крымские ханы ни своего народа не боялись, ни вражеских лазутчиков. Для обороны на случай войны на горе стоял неприступный Кырк-Ор, а во дворце стены защищали если только от любопытных глаз. Внутри ни постов, ни часовых. Хотя стена высокая в два человеческих роста. Чуть ниже, чем тот балкон в Риме.

— Ты давай на женскую половину, а у меня на мужской дела, — сказал Вольф.

Женская половина не там, где конюшня, а там, где закрытый дворик. Комнаты стоят открытые. Кроме одной.

— Ты? — вскочила с постели Оксана.

— Бежим или передумала?

— Кто ты такой?

— Лаской кличут, представлялся уже. Одевайся. Быстро!

— Погоди, а как ты тут? Вас же в Кырк-Ор отправили. Оттуда еще никто не убежал.

Говоря это, Оксана ловко натянула татарские шаровары, накинула халат, сунула ноги в туфли. Ласка не успел ответить, как она уже стояла одетая и с мешком в руках.

— Первыми будем. Готова?

— Да.

Едва выбежали во двор, как столкнулись с Вольфом.

— Ласка, помощь нужна.

— Какая?

— Татары народ неторопливый. Я как чуял, что казну вчера еще не перевезут. Там всего пятеро стражников.

— У нас одна сабля на двоих.

— Негде там саблей махать. Берем на кулаках.

— Хлопцы, вы чего? — вставила слово Оксана, когда они уже бежали через дворик.

— Там в двух шагах от стены с той стороны лошади привязаны, — махнул рукой Вольф, — Мы быстро.

— Бросите меня?

— Надо будет, хоть через стену бросим.

Оксана достала зеркальце, которое она успела стащить в лавке, и краем глаза посмотрела в спину двум убегающим белым силуэтам. Кто такие, что за люди? Немец-то оборотень, но русский точно никакой не колдун. Чем он оборотня на привязи держит?

Пятеро стражников, не спят и при оружии. Услышали, что в Керк-Ор что-то происходит, но казну бросить не могут.

Ласка влетел в комнату первым. Одному кулаком в кадык, другому с ноги в живот. Кубарем вкатился Вольф. Сбил третьего, перехватил у ножен руку с саблей четвертого. Ласка уже уворачивается от удара пятого, подшаг и удар кулаком в висок.

Вольф толкает своего спиной вперед к Ласке, и Ласка бьет татарина в затылок.

Упавшие вскакивают и хватаются за сабли. Но саблю надо из ножен выхватить и замахнуться, а ни времени, ни места нет. Ни секунды лишней, ни вершка. И рука, метнувшись привычно к поясу, не защищает голову. Вольф бьет своего ладонями по ушам. Ласка отвешивает своему леща, как только что показал Грязной наверху.

Готово. Быстрее, чем монах «Отче наш» прочитает. Пять тел лежат у сундука с большим навесным замком. Двое, тряся головами, пытаются встать. Вольф вздернул одного вверх и сразу вниз лбом об сундук. Ласка припал на колено и ударил другого кулаком по затылку с проносом, так, что тот еще и головой об пол стукнулся.

— Поднимай за ручки!

— Стой! Берем пояса с оружием.

Опоясались первыми, что попалось под руки. У стражника из тюрьмы сабля была так себе, у этих лучше. Подняли сундук. Тяжелый. И что дальше?

— В баню!

— Дверь закрыта!

— Тараном!

В бане, как и в Стамбуле, каменный подиум. Из белого мрамора.

— С разбегу об угол! Еще!

На дерево ханский казначей не поскупился и железных оковок не пожалел. Замок, судя по тому, что Вольф не взялся его ковырять какими-нибудь подручными железками, своих денег стоил. Но на такое варварское обращение мастера-сундучники не рассчитывали. Под замком треснула доска. Еще пара ударов превратила трещину в дырку.

Вольф после Истанбула примерно представлял устройство турецкой бани и где там должна быть печь. Сбегал за кочергой, и оторвал ей как рычагом половину доски.

— Снимай рубашку!

Ласка не понимал, зачем, но выполнял команды. Вольф взвалил на рубашку кучу маленьких мешочков, свернул тюк и обвязал рукавами. Потом скинул свою и увязал еще раз. Рукавами сделал петлю, чтобы надеть, как суму через плечо.

— Одна бы не выдержала, — пояснил он, — Бежим.

Пробежка до стены, где ждет Оксана. Снова Вольф встал у стены, Ласка по нему запрыгнул наверх, лег и вытянул руку. Вольф подал сначала тюк с казной, потом поднял Оксану, потом подпрыгнул и схватился за руку сам.

— Вы не пешком, надеюсь? — растерянно спросила Оксана, не увидев коней.

— Лошади ждут, — ответил Ласка, — Ходу!

— Бог не выдаст, свинья не съест, — добавил Вольф.

Насчет «Бог не выдаст» оборотень и лютеранин лучше бы помолчал. Но хотя бы свинья тут точно не съест. Правоверные свиней сами не держат и соседям не советуют.

Лошади понесли беглецов вниз вдоль Чурук-Су привычной дорогой. Бахчисарай на дороги не богат, одна вниз, другая вверх. Лошадь достаточно мордой в нужную сторону повернуть, а дальше она сама разберется. Вот последние дворы Бахчисарая, вот дорога уходит в темноту, и только наощупь лошади чувствуют, где дорога, где степь.

Вольф видел в темноте если не как кот, то всяко лучше, чем человек. Что-то от волчьих способностей работало у него и в человечьем обличии, как уже не раз замеченное обоняние. Ласка держался за его белой лошадью, сам правил одной левой, а в правой руке держал повод бегущей рядом лошади Оксаны. Лунный свет позволял более-менее разобрать, где тут дорога, где канава, а где просто степь.

Белый силуэт впереди увеличился, как будто Вольф остановился, а потом сорвался с места и унесся туда, где дороги не должно было быть. Подъехав поближе, Ласка разглядел, что на дороге стоял пеший Вольф, его лошадь куда-то подевалась, а над свалившимся на землю навис огромный змей с песьей головой.

Толщиной змей мало не превосходил лошадиную шею, а в длину мог оказаться и пятьдесят шагов, и больше. Голова же была чуть-чуть длиннее лошадиной, но выглядела намного массивней за счет собачьих пропорций.

Совершенно не похоже, что голова отрезана от огромной собаки и пришита к змее. Никакого перехода. Вот змеиное тело, а вот на нем голова, обтянутая такой же шкурой без шерсти, как и остальная змея. Голова совершенно не змеиная, плоская с широкой пастью и раздвоенным языком, а собачья, с выпуклым лбом, вытянутой пастью с зубами и, наверное, языком наподобие собачьего. Даже с тонкими кожаными ушами вроде собачьих.

— Вот и ссссвиделись, шшшшуссссстрый волчок, — шипящим голосом сказал змей, — Надо было тебе днем уходить.

— Где лошадь? — спросил Ласка.

— Сбросила меня и убежала, — ответил Вольф.

— Садись вместо меня и гони по дороге. Я догоню.

Ласка спрыгнул с коня и отдал поводья Вольфу.

— Куда ссссобрались? — спросил змей.

— Всех зараз не съешь, — ответил Ласка.

— Кого укушшшшу, кого задушшшшу.

Нормальные змеи с нормальными змеиными головами предпочитают заглатывать добычу целиком и переваривать ее, спокойно отлеживаясь в тихом месте. Змей же с собачьей головой должен питаться по-собачьи, отрывая куски зубами. Не так у него челюсти устроены, чтобы что-то большое целиком глотать. Атакующая тактика у него должна быть тоже собачья, напрыгнуть и укусить. И средства ориентации в пространстве собачьи. В собачьей голове нет ни змеиного органа теплового зрения, ни змеиного органа обоняния во рту. Для обоняния там собачий нос, а зрение только обычное, глазами.

Оксана спешилась и достала из заплечного мешка два пузырька с крышками.

— У тебя нос как у собаки? — спросила она.

— Верно говоришшшь, крассссна девица. Кого из вассс сссегодня сссъесссть, кого хану на казнь оссставить?

— На вот, понюхай вкусненького, — Оксана сняла крышку и протянула оба пузырька змею, прикрыв их вместо крышек большими пальцами.

Ноздри собачьей головы шевельнулись, змей осторожно понюхал.

— Масссло анисссовое. Пахнет вкусссно.

— Лучше нюхай.

Змей придвинул свою большую страшную голову вплотную к девушке. И она с двух рук плеснула ему в ноздри анис из первого пузырька и перец из второго. Змей отдернул голову и сам весь сжался пружиной и отскочил. Собачий нос очень хорошо чует анис. Даже слишком хорошо, когда запах аниса забивает все запахи. Перец же выводит из строя любой нос, и собачий тоже.

Вольф вскочил в седло, Оксана тоже. Ласка фыркнул, и лошади рванули влево, не дожидаясь команд ногами или поводьями. Туда, где только что были всадники, рухнула змеиная туша.

Ласка заржал, и лошади под Вольфом и Оксаной бросились бежать по дороге вниз.

— Эй, червяк! — крикнул он змею, — Я тут!

Как говорил отец, всегда что-то бывает в первый раз и начать никогда не поздно. Кроме того, местных змеев недолюбливает Богородица, а она может хорошо помочь.

В змеях в принципе ничего сверхъестественного нет. Они быстрые, но сабля намного быстрее, а по опыту фехтования удары саблями Ласка отлично видел и успевал на них отреагировать. Змеи питаются зверьками, которые не славятся боевыми качествами, вроде мышей и лягушек. А уже такой зверь, как ёж, известный больше склонностью к обороне, а не к нападению, и никак, в отличие от змей, не упоминаемый в связи со скоростью броска, жрет ползучих гадов за милую душу.

С другой стороны, при ближайшем рассмотрении змей оказался заметно больше всех ожиданий. Отрубить ему голову точно не вышло бы, потому что о такой хребет можно и саблю сломать. Сердце в этом длинном теле непонятно где. Оставались типичные уязвимые места любой твари: пасть, глаза, шея под челюстью и место на затылке, где череп крепится к позвоночнику.

Змей прыгнул и промахнулся. Человечек с саблей только что стоял вот прямо тут, но вдруг оказался на десять шагов в стороне. И никуда не прятался, наглый такой, отлично видимый в лунном свете глазами, похожими на собачьи.

Пару раз змей более прицельно попытался ухватить человека зубами, но только щелкал в воздухе. Зато человек чуть не выколол ему глаз.

Трофейная татарская сабля, взятая со стража казны, удачно, хотя и предсказуемо, оказалась очень похожей на булатную, оставленную в Истанбуле. Тот же изгиб, такое же выведенное в шило острие. Заточена похуже, но все-таки заточена.

Ласка на каждый бросок змея отвечал ударом или уколом в голову. На третий раз удалось попасть в нос. Змей взревел и отпрыгнул пружиной в сторону.

— Так тебе! — крикнул Ласка, — Не гневи Богородицу!

— Что, опять? — спросил змей.

— А то! Вот те крест!

— Вам что, правоссславные богатыри, большшше в Крыму делать нечего, только нассс гонять? — сердито спросил змей, переползая с места на место, чтобы лучше прицелиться.

— Я тебя не трогал, ты на нас первый напал, — ответил Ласка и подумал, не надо ли было лучше притвориться, что он пришел за змеиной головой по приказу из Небесной канцелярии.

Вдали послышался конский топот и ржание. Неужели троих беглецов кто-то видел и так быстро отправили погоню?

— На вас? — змей замер, высоко держа голову, — Ты с этими?

— Да.

— С оборотнем и ведьмой?

— Да.

— Какой же ты после этого православный богатырь?

— Тебе большая разница, какая рука саблю держит?

— С божьей помощью рука или без! — ответил змей и снова прыгнул на Ласку, на этот раз боком, пытаясь сбить его изгибами тела и не подставляя голову под удар.

Ласка поднырнул под первую петлю и перепрыгнул через вторую. На пробу полоснул змея по шкуре, но только оставил легкую царапину.

— Отстань от меня! — крикнул он, — Что мы тебе сделали?

Змей снова свернулся спиралью и поднял голову.

— Зашли на мою землю! — ответил он.

— Как зашли, так и выйдем? — предложил Ласка.

— Сказал бы я, как ты выйдешь! — не согласился змей и бросился снова, как бы накидывая петлю тонким хвостом.

— Не ты ли ханскому сыну Саадету саблю подарил? — спросил Ласка, снова увернувшись. Он даже успел ткнуть змию в хвост острием.

— Я только передал, — змей пополз вокруг, держась на расстоянии дальше шага и удара саблей.

— Он кого?

— От Кощея, повелителя подземных вод.

— На чью удачу она заговорена? Не Саадета?

— Кощея. Зачем ты спрашиваешь? Глупый татарчонок потерял волшебную саблю.

— Я ее подобрал.

Змей снова прыгнул и снова промахнулся.

— У тебя не она.

— Я же не дурак ехать в Крым с саблей, с которой уезжал Саадет.

Сказав это, Ласка подумал, что как раз дурак, и оставить саблю в Истанбуле предложил Вольф. Лучше бы взял. С ней бы со змеем договорился. Хотя, хан бы узнал саблю сразу на площади, и вопрос еще, удалось бы дожить до встречи со змеем.

— Почему все колдуны хотят заполучить саблю?- спросил Ласка.

Победить змея не получается. Убежать тоже не выйдет. Надо с ним как-то договариваться.

— В ней удача Кощея. Он дорого заплатит, чтобы ее выкупить.

— И мне заплатит?

— Ты не колдун. Сабля сама уйдет от тебя в нужную сторону, как она ушла от Саадета.

— Но зачем Кощей отдал ее Саадету?

Похоже, змея удалось заболтать. Он уже не нападал. Или змей думал, что это он забалтывает доброго молодца своим шипяще-свистящим голосом.

— Затем, чтобы сабля попала туда, куда не может попасть сам Кощей, и там бы события сложились в его пользу.

— Я отдал ее в Истанбуле в залог человеку, который очень хотел ее заполучить. Что скажет Кощей, если я не заберу ее обратно?

Ласка стоял, опустив саблю, а змей как раз примеривался к броску.

— Шшш! — змей не прыгнул, — Я не умру с голода, если тебя не съем. Но Кощей будет очень недоволен, если из-за меня его удача попадет в чужие руки.

— Например, в чьи?

— Меднобородого. Его брата, с которым он в ссоре. Или других колдунов подземного мира. Иди, забирай свою саблю.

Из темноты со стороны Бахчисарая вылетел конный отряд. Татары, увидев змея, осадили коней. Змей повернулся к ним и злобно зашипел. Не лаять же ему.

Татары нисколько не испугались, а взялись за луки и выстрелили тучу стрел, из которых больше половины воткнулись змею в тело и голову. Змей прыгнул в середину отряда, распугал лошадей, выбил кого-то из седла и утек в темноту. Татарские лошади бросились врассыпную.

Ласка порадовался, что у него темный кафтан. Татары его пока не заметили. Прикрикнул по-лошадиному об опасности, кони под татарами побежали во все другие стороны, кроме невидимой дороги на Чембало. Позвал сбежавшую белую лошадь, она мелькнула в темноте, и Ласка побежал к ней навстречу, продолжая по-дружески фыркать.

Вскочил в седло, ударил ногами в бока. Темно, но лошадь что-то же видит при лунном свете. Вот и немец с девицей. Сказал же им, чтобы не ждали.

Медленно проехал мимо Оксаны, что она там бубнит?

— Ты лежи-лежи платок, заговоренный узелок. Чтоб нас татарам не найти, чтоб сбились лошади с пути. Чтоб туман стоял до неба, чтоб кружили до обеда. Чтоб копыта вязли в грязи, чтоб кусты как коновязи. Чтобы след нам не оставить, чтоб от погони нас избавить!

— Поможет? — спросил Вольф.

— Заговор слабый, надо было платок еще именами демонов заклясть. И так два месяца заговаривала, — ответила Оксана, — Уведет их на дорогу в Инкерман.

Позади снова затопали недопуганные змеем татары, но в пределы видимости не въехали, а потом топот стал удаляться.

— По коням! Давайте уже, корабль утром ждет.

Вот и все. Наконец-то. Последнее задание, и назад. Лишь бы не вышло как во Франции, когда развернули на полпути. Или как в Риме, когда не выпустили из города. Второй раз с ханом уже не договоришься.

Надо первым делом забрать саблю. Если в ней удача самого Кощея, то, наверное, сабля по пути на что-то где-то повлияла. Но не на Руси, и слава Богу. Пусть чудища не на православной земле силой и мудростью меряются. Когда-нибудь, наверное, придется ее отдать настоящему хозяину, но такие вещи отдаются из рук в руки, а сильные мира сего могут щедро отдариться. В сказках колдуны или чудовища никогда не забывают оказанную услугу.

Оксана до чего хороша. Жаль, что ведьма. Выполнить данное родителям обещание или дать ей себя окрутить? Она вроде не прочь. Батя, когда по Европам ездил, не особо себя сдерживал. Мама ведь точно про Армана не знает, да и самому ему откуда знать.

Как отдать Оксану султану? Что делать, если он скажет, что она не в его басурманском вкусе? Что делать, если кот с тремя полосками не подпустит ведьму к халифу правоверных? Как быть, если султан отдаст перстень, а Оксана захочет сбежать из гарема?

Если султан отдаст перстень, и Оксана останется в Истанбуле, то что нас ждет в Риме? Найдем ли живым и здоровым Бенвенуто, у которого столько врагов? Что если ему повредят правую руку, и он не сможет писать? Насколько он хороший художник, чтобы король Франциск принял его и отдал коня, если до сих пор король годами не хотел отдавать черных дестрие императору Карлу?

Что, если Колетт за это время украла Элефанта? Она ведьма, и у нее есть цыгане и прочие подручные. Отдаст король другого коня, или разведет руками, скажет, ищите, мол, этого, а я вам разрешение на выезд из Франции выдам?

Примут ли Элефанта в Вене? Или скажут, что это не породистый дестрие, а полукровка? Скажут, гони его на все четыре стороны, и без настоящего породистого жеребца не возвращайся. Можно, конечно, отдать Элефанта Фредерику фон Нидерклаузицу. Тот дал двадцать золотых только за то, чтобы Ласка узнал, есть ли у короля Франциска такой конь. Если он примет коня, может, и насчет птицы договорится?

Примет ли Твардовский попугая? Не каждый, кто умеет ругаться, умеет петь. Если птица не певчая, то обещание не выполнено. И что, отдавать колдуну саблю?

Если пан птицу примет, то сможет ли он убедить короля подписать жалованную грамоту на Виленское воеводство? Сигизмунду Августу придется согласовать решение с отцом и матерью, а они до сих пор не определились, кого хотят видеть в Вильно воеводой. Или за полгода они уже назначили воеводу? Если другого — плохо, и если пана Люциуса — тоже плохо.

Люциус Чорторыльский от жалованной грамоты не должен бы нос воротить. Но насколько он честный человек, если его клиенты зовутся душегубами? И есть ли у него живая вода, или он будет свою часть обязательства исполнять в такие же сроки, как Ласка?

Жив ли отец? Вроде ни ляхи по весне с русскими воевать не собирались, ни татары сейчас про осенний набег не говорили. Мало ли поводов в мирное время умереть, сколько заразы по белому свету черти носят.

Господи, спаси и сохрани.

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом: https://author.today/work/320405

Послесловие

В книге упоминались реальные исторические личности, я начал писать список, но он слишком большой. Жанр альтернативной истории не заявлен, поэтому декларирую намерения писать исторических личностей как персонажей максимально близко к источникам. Читатель, встретив в моей книге реального короля или, допустим астронома, вправе опираться на исторически достоверные спойлеры про их дальнейшую жизнь.

Также в событиях участвуют герои моего исторического цикла «Плохая война». Фредерик фон Нидерклаузиц появляется там в третьей книге молодым оруженосцем. Устин Умной — в четвертой, гребцом на галере. Исторический цикл остается историческим, несмотря на объединение с циклом фэнтези. В мире «Сказки» всякой магии не то, чтобы много, и большинство людей могут прожить жизнь и ни разу не столкнуться ни с чем колдовским. Или не понять, что столкнулись, потому что события развиваются по совершенно реалистическим и материалистическим причинам.

Еще в книге активно задействованы персонажи русского, польского, немецкого, французского и татарского фольклора.

«Анархическая» концепция потустороннего мира без строгих видовых и классовых рамок персонажей восходит к фольклору. Крестьяне про классы персонажей и стандартизацию возможностей нечисти от сказки к сказке вообще не думали. Только так можно увязать сказочных персонажей разных народов. А если запихивать их всех в авторские рамки в стиле классификации ADD, то… можно, конечно, но ради чего?

Основной, но не единственный, источник вдохновения, как многие уже догадались, сборники русских сказок Афанасьева. Оттуда взяты и подземный мир, и огнедышащие кони, и многое другое.

Русский Кощей и Кощей Меднобородый это два разных персонажа не по моему решению, а по первоисточникам. Ни в одном описании русский Кощей близко не похож на портрет Меднобородого из чешских сказок, у которого жабья голова, рачьи клешни и медная борода. Тем более, что в русских сказках Кощей бессмертный, а в чешской сказке Меднобородый погибает без особых усилий со стороны противников. Обращаю внимание, что в русских сказках не раскрывается тема, как и когда наш Кощей стал бессмертным. Полагаю, что по состоянию на 1540 еще нет, но в обозримом будущем — уже да.

Пан Твардовский позаимствован из польских сказок. Считается, что он жил в Кракове примерно в середине XVI века и кроме прочего, колдовал для Сигизмунда Августа. Здесь он будет себя вести как персонаж польских сказок, ограничивая мой полет фантазии и оставаясь в рамках, заданных первоисточником. Впрочем, эти рамки довольно широкие. Буквально до Луны.

Пан Люциус Чорторыльский его никоим образом не дублирует. Совершенно независимый авторский персонаж. Если кто-то спросит, не многовато ли чертознатцев в христианской Европе, то не многовато. Примерно в то же время, в 1540-х в Польше жил прототип Твардовского, а в Германии жил еще более известный доктор Иоганн Фауст.

Крымские змеи — тоже фольклор. И змей, убитый в честь Богородицы, и змей с собачьей головой.

Возможности и ограничения ведьм и оборотней — по мотивам сказок, с учетом «анархической» концепции. То есть, нет единственно верных рамок ни для тех, ни для других.

Насколько отрицательными персонажами должны быть ведьмы и оборотни? Сказки довольно терпимо относятся ко всем видам монстров. Со всеми можно договориться, подружиться и помириться. Или перехитрить, или вызвать на поединок. Оборотнями иногда назначаются и вполне приличные персонажи, например, Всеслав Полоцкий или Вольга Святославович. Ведьма, то есть, женщина-колдунья, может стать и женой главного героя сказки.

Добавлю пару слов, откуда взялся главный герой. Я осознанно решил не браться за нередкий в сказках сюжет, что русский герой дурак, которому все дается на халяву. И не брать стереотип, что если герой — боевой персонаж, то он богатырь-тяжеловес.

Фамилия Умной — из списков реальных исторических фамилий. Как увидел, не смог пройти мимо. Прозвище Ласка — не отсылка ни к чему. Предсказуемое прозвище для быстрого легковеса. Персонаж Нартского эпоса здесь не при чем, я про него узнал только через год работы над книгой.

В процессе написания книга поделилась на три части. Делать ремейк известной сказки я сразу не хотел, я же не нетфликс. Поэтому ушел от нее довольно далеко и по характерам героев, и по длине маршрута, и по разнообразию приключений в промежуточных остановках. И по сюжетным линиям.

Следующая книга называется «Корона Меднобородого», и в ней герои столкнутся с интригами подземного колдовского мира вокруг этой короны.

Примечания

1

Король и Шут — «Дед на свадьбе».

(обратно)

Оглавление

1. Глава. Незваный гость против татарина

2. Глава. Батя

3. Глава. Не дальше ляхов

4. Глава. Дорога

5. Глава. Попутчики

6. Глава. Пан Люциус Чорторыльский

7. Глава. От стола в яму, из ямы за стол

8. Глава. Поймал на слове

9. Глава. Добро пожаловать в Краков

10. Глава. Пан Твардовский и король Сигизмунд Август

11. Глава. Добро пожаловать в Вену

12. Глава. Всем птицам птица

13. Глава. Наследный принц Максимилиан и император Карл

14. Глава. Добро пожаловать в Париж

15. Глава. Всем коням конь

16. Глава. Полное взаимопонимание

17. Глава. Финал скачек

18. Глава. Арман де Виллар

19. Глава. Король Франциск Первый

20. Глава. Добро пожаловать в Рим

21. Глава. Папа римский Павел Третий

22. Глава. Добро пожаловать в Истанбул

23. Глава. Там, куда не ступала нога христианина

24. Глава. Султан Сулейман Великолепный

25. Глава. Добро пожаловать в Бахчисарай

26. Глава. Девица

27. Глава. Никогда такого не было и вот опять

28. Глава. Крымский хан Сахиб-Герай

29. Глава. Истинная сущность

30. Глава. Змей с собачьей головой

Послесловие

*** Примечания ***