Не мыслит зла [Ирина Лапшина] (fb2) читать онлайн

Ирина Лапшина Не мыслит зла

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.

Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла

Часть 1

С улицы бабушкиного дома было не видать: на том месте, где значился он по нумерации, росли огромные кучерявые кусты шиповника. Я остановилась у соседнего палисадника, вышла из машины и встала перед этим нарядным, цветущим облаком. Без хозяйской руки кустарник разросся до невероятных размеров, съел забор и уже принялся за сам домишко. Тот, казалось бы, не сопротивлялся. Силы покинули его уже давно: он обрюзг, потерял часть крыши с одного угла и непокрытой стороной сползал набок, напоминая растаявший от жары масляный торт в пошлых розочках.

Резкий приступ тоски ужалил меня куда-то под рёбра, защипало в носу.

– Приехала, востроглазая?! – неожиданно услышала я знакомый голос справа и обернулась.

За калиткой в палисаде, у которого я припарковалась, стоял старик-сосед. Как и тогда, много лет назад, одет он был в изношенный засаленный пиджачок, штаны с неизменными пузырями на коленях и в столь же неопрятную кепку

– Приехала, дед Михей.

На днях дед Михей удивил меня неожиданным звонком. Где только номер достал? «Дом старый, – проскрипел он в трубку, – того и гляди рухнет. Приезжай, разберись: продай его, или снеси к чёртовой бабушке!»

Вот я и приехала продать или снести… Через 19 лет после того дня, как моя мама в спешке и без объяснений забрала меня из деревни, куда ещё пару месяцев назад в отчаянии сама и сослала.

– Ну принимай свои наследства! – с некой издёвкой в голосе сказал дед Михей и махнул в сторону кустов. – От одного отказалась, так другие бери.

– А тебе, я смотрю, дед Михей, мои «наследствы» всё так же покоя не дают? – мне с трудом удавалось скрыть старую неприязнь к этому человеку.

– Да нет. Чего уж? Мне тут спокойно стало, как ты уехала, и бабка твоя богу душу отдала. Или кому она там её отдала? – дед осклабился и замолчал нарочито, дожидаясь моей реакции. Я не ответила назло, делая вид, что его острота не попала в меня.

– Я ж чего боюсь-то? – решил продолжить тот. – Рухнет он и меня под собой похоронит.

Я повернулась к дому. Тот стыдливо выглядывал из-за шиповника, стараясь не выдавать своей немощи. Но даже за этой неуёмной, по-весеннему буйной растительностью было заметно, что домик стремится к земле, кряхтит и складывается, скрадывая в своих оползающих стенах сотни, а может быть даже и тысячи секретов, что приносили сюда люди со всех краёв.

Человеческий поток в этом доме не иссякал почти до самой смерти хозяйки. Шли к ней за разным, ведь Авдотья Фёдоровна, моя бабка, была ведьмой. Об этом я узнала не сразу, только пожив с ней какое-то время одним летом, а до того её образ в моей голове складывался из наших нечастных визитов в деревню или же из приглушённых разговоров между родными. Они частенько шептались о ней, убавляя голоса до предела, будто опасаясь, что та услышит их за сотни километров. Однажды из этих шуршаний я имела неосторожность узнать, что баб Дуня мне не родная, а сводная, и что первую жену деда – мою кровную бабушку – Авдотья ещё по молодости со свету сжила, а деда околдовала и на себе женила. Уж не знаю, правда ли то было, или вымысел, но моя мама и её младшие брат с сестрой – те двое родились у деда уже в браке с Авдотьей – бабку не любили особо, но уважали – боялись.

Бабулька и сама их не привечала, хоть и вырастила, выкормила и на ноги поставила. Всю жизнь была с ними холодна и неласкова, и как только те доросли до совершеннолетия – отправила всех в город, благо разница между детьми была небольшая.

Отправить – отправила, но сама же установила одно правило: два раза в год все три семьи в полном составе должны были приезжать к ней с дедом на дни рождения или же по болезни одного из стариков, если такое вдруг случится.

«Коли кто из нас захворает сильно, – говорила каждый раз после встречи бабка Дуня, – я вам всем сообщу. Жду вас здесь в полном составе, иначе не получите от меня родительского благословения».

Все послушно кивали. Каждый понимал, что под оставлением без благословения кроется реальная угроза схлопотать классическое проклятие. Уж кто-кто, но дети её, пока жили с Авдотьей Фёдоровной, успели убедиться в крепости материнского слова, именно поэтому не спешили нарушать данное требование. Встречи те к тому же были весьма тёплыми и радостными. Жизнь довольно далеко разбросала нас друг от друга, так что иной раз сборы в стенах старого деревенского дома были долгожданней, чем какой-либо другой праздник.

В те времена, когда и случилась эта моя история, нам – детям – было мало известно, чем всю жизнь промышляла бабка, и почему родители так её боятся и беспрекословно слушаются её. Мы по-детски искренне были рады увидеться и, несмотря на редкие встречи, довольно быстро сливались в дружную стайку со своими законами и внутренним течением жизни.

Бабка Дуня и в нас, внуках, особо не нуждалась, никогда не писала и не звонила со старой сельской почты, как делали другие старики с округи, но каждый год ревностно следила, чтобы даже дети одаривали её визитом. По приезду она дежурно расспрашивала нас о друзьях, о садике или школе, но ответы почти не слушала, а только пристально рассматривала каждого, будто желала вычитать в наших головах какие-то страшные правды, которые мы скрывали от неё по своему детскому неразумию. После этого она рутинно угощала всех гостинцами и до нашего отъезда больше не обращала на нас практически никакого внимания.

Было мне лет десять, когда я к своему удивлению начала замечать, что баб Дуня несколько выделяет меня – неродную внучку – из нашей шумной, разнопёстрой ватаги. Уж не знаю, чем я её привлекла, ведь кого-кого, но меня в те годы любить было явно не за что – я была крайне упрямым и надурным ребёнком. Я была очень острой и неудобной, настолько неудобной, что вся постсоветская педагогика старалась выплюнуть меня, будто кость, застрявшую в горле. Родители рвали волосы от моих выходок, иногда рвали их на моей голове, школа грозила детской комнатой милиции, а мама всерьёз задумывалась о моем переводе на домашнее обучение. Так что я справедливо не могла понять повышенное к себе внимание бабки Дуни и в те редкие встречи, когда мы собирались в их с дедом доме, я по своему обыкновению всячески проверяла её на вшивость. Взять хотя бы тот случай на дне рождении деда Лексея, когда я напоила его.

В тот день встречала нас бабка как всегда гостеприимно, хоть и холодно – словно чужую родню на сватовство. Наготовила еды, достала самогон, детям сладости и посадила всех вокруг стола в большой комнате. Но был у неё во все времена один категорический запрет: деду Лексею спиртное наливать нельзя. Никто толком не мог сказать почему, но все знали – так надо. Бабка Дуня строго настрого запретила это дело, как только вошла в овдовевшую жизнь деда Лёши. Хотя дед, тогда ещё молодой мужик Алексей, никогда особо и не злоупотреблял, табу было наистрожайшим и обсуждению не подлежало.

Дед Лексей не сопротивлялся особо и в отличии от других своих ушлых товарищей, которые в те времена у него ещё водились, запрет этот обойти не старался. Да и вообще стал он со временем безвольным и к жизни практически безразличным. На селе его называли Лёшка-Мякиш; мол, лепи из него, что хошь, как из мягкой булки – всё стерпит.

Только вот не сразу дед таким стал. Говорят, до встречи с Авдотьей Фёдоровной был он мужиком бойким и со своим личным мнением, но после смерти первой жены, моей родной бабки Маши, пригас, опал плечами и замкнулся в себе. Так замыкаются старики перед смертью, когда одним глазом уже на небо смотрят.

Этим-то его состоянием и воспользовалась Авдотья: женила на себе, безвольного, и всё хозяйство к рукам прибрала. Деревенские ещё шептались потом, что она же и Марию извела, уж больно быстро та сгорела непонятно от какой хвори. Но то были больше слухи и доподлинно никто, кроме бабки Дуни да самого Господа Бога и не знал, отчего ушла молодая Манечка, как когда-то дед называл свою первую жену.

С тех самых пор дед и замкнулся в себе. Горе его было настолько велико и отупляюще, что с момента смерти жены больше никто не слышал от него ни одного слова об ушедшей. Все физические напоминания о Маше, как то: личные вещи, редкие снимки и письма, были со временем устранены прозорливой и хитрой Авдотьей.

Об этом обо всём шептались взрослые, а уж как дела обстояли доподлинно, я не знала. Дед Лексей и вправду был будто замороженный, и складывалось ощущение, что ни в чьём присутствии он давненько уже и не нуждается. Он разговаривал со всеми, встречал нас, когда мы приезжали, но делал это, будто из-под толщи льда – вроде бы и с нами, но как будто далеко от нас и почти не слышит. Деревенские, что помоложе, называли его уже не просто Мякиш, а тёплый Мякиш или просто Тёплый, намекая на то, что дедова отстранённость стала сродни лёгкому слабоумию.

Тот день запомнился нам навсегда. Бабка Дуня по своему обыкновению накрыла богатый стол, посадила дед Лёшку в его главе, но водку лить, естественно, запретила. Дед, как водится, не сопротивлялся, соглашался с женой безоговорочно и будто бы даже не замечал, что вокруг него происходит активность несколько большей плотности, чем в обычные дни. И вот пока бабка крутилась между столом и кухней, я возьми да плесни ему в стакан с компотом самогона из чужой рюмки. Бабке назло.

– На, – говорю, – деда, – выпей.

Тот улыбнулся умильно и куда-то мимо меня, взял кружку и послушно выпил, не поморщившись.

Что тут началось! Деда будто порохом начинили и подожгли: он вскочил, глаза выпученные, но живые, по комнате волчком закрутился, забегал в разные стороны, спотыкаясь о стулья и как закричит: «Где моя Манечка? Где Манечка?! Куда подевали её?!» Дети – в рёв, родители с дядьками и тётками рты пооткрывали; я и сама бежать была готова, как страшно мне стало, но тут в комнату влетела бабка Дуня, зыркнула на меня, будто взглядом к стене пришпилила, и на деда накинулась. Уж не знаю, откуда в ней силы столько взялось: подхватила она его под руки и чуть ли не на себе, как раннего с поля боя, вынесла из комнаты, да так легко и резво, словно то не мужик был огромный, а масленичное чучело из соломы и тряпья. Дверью громыхнула, аж побелка со стены посыпалась.

Что уж там на кухне она делала, никто не знает – сидели мы все обомлевшие и притихшие. Никто не посмел не то чтобы выйти и посмотреть, но и пошевелиться, только обменивались изумлёнными взглядами. Через некоторое время дед вернулся за стол, присмиревший и пригашенный, как старая керосинка, со своим привычным взглядом на ту сторону. Был вежлив, приветлив и будто даже и не помнил, как десять минут назад драл занавески и ломал стулья.

Родители мне после этого всыпать пытались – сразу поняли, чьих рук дело. Только вот сама бабка Дуня за меня заступилась. Хотя, казалось бы, уж кто-то, а она точно должна была меня наказать! Когда же пришло время уезжать, подошла к моим родителям и шепнула:

– Привозите её мне, а то, вижу, измучились все, извелись. Человека из неё сделаю. – Бабка Дуня подмигнула мне заговорщицки. – Ей со мной спокойней будет, а вам – послабление.

Родители кивнули, но отвозить не спешили. До очередной выходки с моей стороны

Часть 2

Незадолго до начала летних каникул умер дед Лексей. Мама поехала на похороны одна, а мы с отцом остались на хозяйстве. Приехала она тихая и задумчивая, по вечерам долго шепталась с папой на кухне, стала чаще захаживать в местную церковь. Из телефонных разговоров с тёткой, которые я подслушивала через розетку, я узнала, что дед ушёл из жизни добровольно, соорудив себе на чердаке петлю. Мама плакала и сокрушалась в трубку: деда похоронили без отпевания. В доме поселилось душное беспокойство, но я умудрилась встряхнуть наш замшелый быт.

Как только майское солнце просушило лужи на разбитых тротуарах нашего двора, местные пацаны из старших классов начали мастерить и взрывать самодельные бомбы на заброшенной стройке. Всё это время я тёрлась рядом с ними, и они меня благосклонно впускались в компанию, но на подрывы не брали.

Довольно быстро срисовав несложную рецептуру самодельной взрывчатки, я обратилась к своему соседу по подъезду Вовке Тереньтьеву. Собственно, я всё могла сделать и без него, но мне было откровенно страшно. Стыдно признаться, но Вовка был мне нужен лишь только для одного: исполнить опасную задумку чужими руками.

Рядом с нашим городком стояла часть ВДВ, а недалеко от её пропускного пункта на постаменте высилась списанная боевая машина десанта. Если натереть напильником её колесо, то можно было получить первый компонент той самой смеси – магний. Второй компонент – марганцовку – мы стащили у родителей. Вовка выпросил у отца изоленту, мы набрали камней и ушли на стройку мастерить бомбы. Точнее, мастерил Вовка, а я руководила.

С первой попытки у нас получились три маленькие штучки. Под моим чутким бдением и мне на потеху Вовка повзрывал их об асфальт, от чего и сам пришёл в неописуемый восторг. Мне показалось, что взрывы были не столь внушительные, как у ребят, и я убедила его сделать бомбы помощнее. Вовка согласился.

На следующий день мы повторили нашу схему и сваяли всего лишь две взрывчатки, но намного крупнее предыдущих.

– Лови! – крикнул Вовка и сделал фальшивый выброс. Я взвизгнула и сиганула в сторону. Вовка загоготал, глупо и карикатурно запрокинув голову назад. Мой испуг захлебнулся в ярости, я подорвалась к другу и с размаху вдарила ему ногой по руке – в ней бухнуло и сверкнуло. Ногу обожгло болью. Кто-то заорал. Оказалось, что я. И тут я увидела Вовку…

Он стоял прямо передо мной и удивлённо смотрел на кисть правой руки: три пальца на ней причудливо загнулись в разные стороны, будто спицы поломанного зонтика. От кисти вниз бежали тонкие кровяные струйки, у локтя они превращались в аккуратные капли и те падали на асфальт. Вовка закатил глаза и со всего роста шмякнулся навзничь. С удивлением я отметила, что правая нога его в этот момент комично дёрнулась. Через пару-тройку секунд до меня наконец дошло.

Я развернулась и бросилась бежать, спотыкаясь и падая чуть ли не на каждом шагу. Я ломала кусты, сбивала об камни пальцы ног, но бежала вперёд, бежала, как от своры бешенных собак. Я хотела поскорей добраться до квартиры, спрятаться, залезть под ковёр или под диван и сидеть там вечно, чтобы никто и никогда не смог меня найти. Но во двое меня остановил кто-то из взрослых. Мой ошалевший вид и противоестественная скорость были слишком красноречивы, чтобы не обратить на себя внимания. Пришлось всё рассказать. Если бы я не была так напугана в тот день, видит Бог, я бы не обмолвилась о случившемся. Даже ценою Вовкиной жизни…

Плохо помню, что происходило потом, но, когда всё закончилось и наступил вечер, пришло время расплаты. Вовку увезли на скорой. Руку ему в последствии восстановили, но она осталась покорёженной и плохо слушалась.

Родители были в бешенстве. За тот год их уже три или четыре раза вызывали в школу: я неистово дралась с мальчишками, хамила учителям, кидала дрожжи в унитаз и портила школьное имущество. Покалеченный друг стал детонатором в кипучей смеси из злости и отчаяния моих родителей.

Через два дня мать купила мне пару новых летних тапок, собрала негустую сумку с моими пожитками и повезла к бабке в деревню.

– Больше не могу, – сказала она с порога вместо приветствия и разрыдалась. Я стояла в сенях за дверью и вытягивала из щелей паклю, не смея заглянуть в дом.

– Шагай в тёмную, там пока побудешь.– Иди сюда, горе! – раздался зычный бабкин голос. Я поняла, что это предназначалось мне и всунула голову в дверной проём.

Тёмной в доме бабки называлась маленькая спаленка без окна, которая больше походила на кладовку, нежели чем на комнату. Вмещала она в себя всего лишь одну кровать и табуретку рядом с ней, а вдоль стены на гвоздях висели гроздья из старых зимних тулупов, фуфаек и замызганных штормовок болотного цвета. Вместо двери была плотная занавеска. Пахло пылью и старой ватой.

Из кухни доносился мамин голос. С подвываниями и всхлипами рассказывала она что-то бабке Дуне, та скороговористо и монотонно отвечала и, видимо, даже утешала, что было весьма необычно для её холодного нрава. Потом я слышала, как бабка гремела посудой, как ставила чайник на печь, как заваривала чай, размешивая ложкой сахар в чашке, и всё говорила, говорила, говорила.

Через некоторое время мама уснула – бабка разместила её в своей светлой спальне, а я проворочалась всю ночь без сна и рассматривала темноту. Мама встала рано утром, оделась, собрала сумку и вышла из дома. Я всё лежала и ждала, что она заглянет ко мне и скажет что-нибудь, обнимет на прощание, пообещает скоро приехать. Но та закрыла за собой входную дверь, ворота, щёлкнула калиткой и ушла. Я сомкнула веки и почувствовала, как огромная чёрная жаба лезет мне в грудь. Она забралась под сердце и замерла. От её присутствия все другие чувства притупились, а в голове разлилось ватное безмыслие. В этом состоянии я нашла некоторое успокоение. Чуть позже как благословение свалился тяжёлый сон.

На завтрак бабка встретила меня блинами с парным молоком.

– Хрустящие напечь тебе, пока сковорода не остыла? – спросила она.

Я молча кивнула и почему-то не удивилась, откуда она знает про хрустящие блинчики. Может быть, мама сказала, ведь я всегда просила её запекать их покрепче.

Через пару-тройку минут бабка Дуня поставила передо мной тарелку с ажурной салфеткой из блинчиков и придвинула молоко. Выглядело всё это бесподобно, но не радовало, как и не ощущалось на вкус. Чёрная жаба втянула в себя не только мысли и чувства, но и все краски, звуки и вкусы мира.

Молча дожевав пресный блин, я поблагодарила за завтрак и выползла в полдень. Под старой набрякшей рябиной я нашла лавку и просидела на ней, пока тень не сдвинулась и не открыла меня палящему солнцу. До вечера ещё было далеко, но я пошла спать.

Дня три я молча бродила по дому и по двору. Бабка кормила меня завтраком, иногда обедом, а к ужину я в бессилии засыпала в своей душной келье из ваты и брезента.

Вечером третьего дня баб Дуня зашла в мою комнату, положила одну руку мне на лоб, другую на грудь и шепнула: «Поплачь – легче будет». Неожиданно жаба в груди раздулась и лопнула, в горло хлынуло всё моё отчаяние и боль, полились слёзы. Я рыдала, как в последний раз: наотмашь, с икотой и завываниями. Казалось, будто вся боль и обида вперемешку с любовью и огромным чувством несправедливости лились из глаз и сочились из пор. Меня колотило так сильно, что я, кажется, потеряла сознание. Очнулась я уже утром. Было слышно, как во дворе пел петух и орали в рябине птицы. Удивительно, что раньше я их не замечала. В груди звенела пустота: там, где сидела жаба, пульсировал космический вакуум, готовый вместить в себя все возможные чувства и эмоции. С кухни, под стать моему голодному настроению, сочился соблазнительный запах свежих блинчиков.

– Я тебе на летней веранде кровать застелила, – сказала баб Дуня, не отворачиваясь от печки, когда я вышла к ней. – Перину с подушкой просушила, белье новое заправила, полы вымыла. Будешь теперь там спать. Хватит с тебя темниц.

Я отщипнула от блинчика зажаристый хрустящий край в озорную дырочку и положила себе в рот, прижала языком к нёбу. У блинов появился вкус. Бабушка пододвинула мне стакан молока в холодной испарине, и я заметила, как с граненой стенки сбежала капелька воды и спряталась в скатерти. Я зажмурилась от удовольствия, но тут в дверь громко постучали.

– Это ко мне, – наигранно небрежно бросила баб Дуня. – Ты кушай, милк, кушай. Внимания ни на что не обращай.

Бабка открыла дверь, и в кухню вошла дородная здоровенная тётка. Увидев меня, она слегка смутилась, но быстро взяла себя в руки и, бросая в мою строну вороватые взгляды, спешно пересекла кухню. Под её тяжёлыми шагами половицы скрипели и прогибались, грозя опрокинуть всю кухню с её утварью в подпол. Гостья прошагала в маленькую коморку, что находилась в конце комнаты, и скрылась за шторкой. Там бабка принимала людей. Комнатка была маленькой, но чудесным образом вмещала в себя столик с парой стульев и пузатый дореволюционный буфет, набитый всякими склянками с притирками, мешочками с травами и прочей, как мне тогда казалось, стариковской чепухой.

Бабка Дуня последовала за тёткой и задёрнула за собой штору. Из-за занавески посыпался густой шепоток и тяжёлые, урывистые всхлипывания гостьи. Бабка молчала, давая женщине вылить своё скорбное болото, а потом вдруг загудела, затараторила поучающе, и из каморки полилось странным и неизвестным мне запахом – что-то жгли. Аппетит пропал. Я вышла во двор и села под берёзу. Через некоторое время из дома выпорхнула тётка и резво, чуть ли не вприпрыжку, покатилась вниз по улице.

«Вот ведьма!» – подумала я беззлобно на бабку и улыбнулась от непонятного удовольствия. Отчаянно захотелось жить.

Часть 3

Позже я убедилась, что Авдотья Фёдоровна и впрямь была ведьмой. Или как там называют таких баб? Колдуньей? Ведуньей? Знахаркой? Но как бы ни склонял народ ей подобных, спрос на их силу и знания всегда был велик. Люди шли к ней со всякой бедой, большой и поменьше: у кого корова не несла, у кого муж загулял, кто-то ребёнка зачать не мог, а другой, наоборот, хотел его прям из чрева к праотцам отправить. Бабка Дуня принимала всех: гадала, ворожила, колдовала, заговаривала, готовила снадобья и притирки, лечила и, судя по всему, даже калечила. Задёргивала она занавесочку в своей каморке на кухне и вершила судьбы человеков согласно их слепым и бесхитростным желаниям. За то люди несли ей деньги, вещи, продукты. Бабка всё брала, но позже некоторые подарки разглядывала, а потом, чертыхаясь выносила их из дома.

– Ох, не будет тебе житья, любушка, ох не будет, – обращалась к кому-то бабка, глядя на подношение и качала головой. Она оборачивала подарок в тряпицу и несла его на зады, чтобы там сжечь или закопать.

По особым дням с раннего утра ходила баб Дуня в лес за травами. Ждать её было немного жутко и утомительно, поэтому через какое-то время я напросилась с ней. Она улыбнулась довольно, будто ждала этой просьбы, и в следующий раз взяла меня с собой.

Каждый раз у лесной кромки баб Дуня остановилась, оглядывалась, проверяя, что вокруг нет лишних глаз, и кланялась по сторонам, что-то шепча себе под нос.

– Запомни, милк, – сказала она как-то мне, – если хочешь в лесу даров набрать и себя там не потерять, или, чего хуже – жизнь свою, попроси разрешения на вход у его хранителей.

– А кто это?

– Как начнешь в лицо их узнавать, так и разберёшься. Сейчас это неважно. Пока запомни только то, что в каждом месте они разные. И должности, так сказать, у них разные. Кто-то мудрый и серьёзный, кто-то озорной и пакостливый, а некоторый настолько злостный, что и со свету сжить может – не всякий лесной народец будет рад твоему появлению. Поэтому приходи к нему с уважением и с подарками. Проси у них разрешения на вход и помощь на выход. Благодари за гостеприимство и за дары. Веди себя тихо и даже в мыслях никого не обижай. Тогда будет тебе добро.

Бабка Дуня доставала из кармана старой брезентовой куртки несколько монет, конфеты без фантиков и клала их куда-нибудь под куст, присыпав землёй.

По травы мы ходили нечасто, но долго: уходили рано утром, возвращались под вечер. Бабуля говорила, что ходим мы там, где нога простого человека не ступает, где чистые и неиспорченные травы. Но сколько бы ни хаживала я с ней на травяной промысел, никак не могла понять, почему в одну сторону мы идём долго, а назад возвращаемся быстро.

– Баб Дунь, мы назад какой-то другой дорогой идём?

– Нет, девонька, всё теми же местами.

– А почему так быстро?

– Просто вперёд я лешими тропами хожу, чтобы никто мест тех не узнал, а назад – человечьими возвращаюсь, – ответила мне бабка и метнула в мою сторону хитрый взгляд.

Я остановилась и стала смотреть по сторонам, пытаясь понять, по какой тропе мы сейчас идём: по человечьей или по лешей.

– Голову себе не морочь, – поняла мои мысли бабка. – Всё равно не разберёшь. Тут не глазами смотреть надо.

– А чем? – удивилась я и зажмурилась, ожидая хоть что-нибудь понять.

– Когда время придёт, тогда и узнаёшь, – ответила она и зашагала вперёд.

– А когда оно придёт? – не унималась я.

– Когда узнаешь, тогда и придёт.

Больше ничего добиться от бабки мне не удалось, и после того разговора за травами мы больше ходили. Баб Дуня сказала, что время полезное вышло, но мне казалось, лукавит она – боялась бабулька, что я узнаю лишнего, а этого, видать, мне пока не полагалось. С вещами попроще она делилась охотно, учила меня наблюдать за всем и быть осторожной.

– Смотри, – сказала она однажды, когда мы шли в деревенскую лавку за хлебом, – вон деньги кто-то обронил. Сколько там?

Я подошла к горсточке монет и пошевелила носком тапка траву. На первый взгляд денег хватило бы на две добротные шоколадки или три мороженого, но брать их в руки крайне не хотелось. Я стояла и смотрела на них, не в силах понять, почему между мной и деньгами висит такая ощутимая густая плотность.

– Молодец, – поняла баб Дуня. – На них хвори свои кто-то скинул, а ты почуяла.

Я отдёрнула ногу и отёрла нос обуви об траву.

– Я даже догадываюсь, кто скинул, – продолжила бабка. Она взяла палку, копнула ей неглубокую ямку и сдвинула туда монеты, засыпав их землей.

– Ба, а кто это сделал?

– Меньше будешь знать, лучше будешь спать, – пресекла моё любопытство баб Дуня. – Могу только сказать, что не время ей от болезней избавляться – не поумнела ишшо. К тому же это я их на неё навела. Да и не помогут тут эти монетки. Силёнок у неё маловато, чтобы такие перебросы делать.

Бабка дёрнула меня за руку и повлекла за собой.

– Ба, а зачем ты на людей болезни наводишь? – спросила я, немного оробев.

– Знаешь, как волков называют?

– Нет, – ответила я. – Как?

– Санитары леса. Слышала такое?

Я отрицательно помотала головой.

– Если где в лесу какое животное слабое есть, волки его задирают. Со здоровым и сильным им не справиться. Даже стаей. А с больным легко. Зато лес будет чистым и болезнь, даст бог, не распространиться.

Вообще, было странно слышать от баб Дуни упоминания о Боге, особенно учитывая то, чем она занималась. Но случалось, она упомнила Его и однажды мне даже показалось, что она молилась. Всё это никак не укладывались у меня в голове, но спросить прямо я боялась.

– Так вот и я лес санитарю, – баб Дуня покосилась на меня и хитро улыбнулась. – Если где какая паршивая овца заведётся, я ей место показываю. Или человечек какой придёт сам, да и закажет её.

– Ну это же нечестно! – возмутилась я, испугавшись, что с лёгкостью сойду за ту самую паршивую овцу.

– Всё честно. Если ты жизни не боишься и законы её не блюдёшь, неминуемо придёт расплата. От меня или от кого другого – неважно. Но придёт обязательно. А я помогаю этой расплате случиться.

– А какие они эти законы?

– Какие? Самые что ни на есть человеческие: коль уж ты человеком зовёшься, будь добр им быть. А если ты падла редкостная и душонка твоя плесенью подёрнулась, то не удивляйся, что рано или поздно на тебя санитар леса выйдет.

Баб Дуня засмеялась сипло, довольная своим сравнением.– Ведь хороший человек он какой? – продолжила она. – Светлый. Он богу виден и его дорогами ходит. Волков на тех дорогах обычно не водится. А если и встретятся, то и отцепятся быстро. Светлый человек светом защищён. Но если ты скорбь, зависть и злобу в своё нутро стяжаешь, то обязательно на тёмную тропинку выйдешь. По-другому никак. А там я. Или ещё кто.

– Бабуль, а вот ты сама, – я замялась, – ты сама-то волков не боишься? Ты же тоже, ну, это…

– Законы нарушаю, – помогла она мне.

– Угу, – кивнула я.

– Боюсь! Как же? Но с волками жить – по волчьи выть. Про это ты хоть слышала?

– Угу, – снова согласилась я.

– Тут только силу копить остаётся, и ей же меряться.

– А если не получается быть хорошим человеком? – я покосилась на бабку. – Я же тоже, как… как… та овца испорченная.

– С чего ты взяла? – бабка Дуня остановилась и посмотрела на меня лукаво.

– Ну, мама с папой так говорят, ругаются на меня всё время. Да и веду я себя… не очень… Что же меня? Тоже, как овцу?

Бабуля молчала, позволяя мне закончить мысль.

– Я же, знаешь, всегда делаю что-то плохое. Потом спрашиваю себя: зачем сделала? А сама не знаю, зачем. Слово себе даю, больше так не делать. Но потом опять что-то делаю и ничего не могу. Как же быть? Я не хочу, чтобы меня волки съели!

– Брось, касатка, не плохая ты, а ш`алая. Сила в тебе есть, вот она покоя и не даёт. Ты думаешь, почему я на тебя внимание обратила? Вижу, как мучает она тебя, как распирает

Но если научишься ей управлять – легче будет.

Баб Дуня сжала губы в тонкую полосочку. Я уже успела понять, что этим выражением лица заканчиваются любые обсуждения, и не стала больше ни о чём спрашивать.

Часть 4

– Эй, кнопка! – услышала я звонкий мальчишечий голос. – Как тебя зовут?

Я высунулась из кустов малины, где ела ягоды, и заглянула в щель между редкими горбылями забора. На соседнем участке стоял Димка – внук деда Михея, бабкиного соседа. Каждое лето родители привозили его в деревню, но толком мы с ним никогда не общались. Я молча смерила его взглядом и вернулась в малину, не удостоив ответа.

– Не хочешь говорить? – спросил тот без обиды. – Ну ладно. Тогда я буду звать тебя Кнопкой.

– А я тебя – Лопухом, – ответила я из кустов, намекая на его выдающиеся уши.

– Договорились! – совсем не обиделся тот.

С Димкой мы всё же подружились. Он сильно отличался от других ребят: был незлобив, открыт и с каким-то буйным восторгом воспринимал весь окружающий мир. С ним было интересно. Ещё Димка знал много анекдотов и страшных историй. Он мастерски чередовал их и перемешивал, держа то в напряжении от страха, то расслабляя хохотом. С Димкой было хорошо. Димка стал другом.

– А хочешь я тебе настоящую страшную историю расскажу? Не выдуманную, – как-то раз предложил мне он, когда мы ловили на лугу кузнечиков.

– Хочу! – обрадовалась я.

– Только, чур, не обижайся.

– На что?

– Просто она про твою бабку.

– Врёшь! – я напряглась немного.

– Зуб даю! – Димка щелкнул ногтем большого пальца об верхний зуб. – Мне моя бабка рассказала.

– Ну ладно, давай, – согласилась я.

Димка закрыл поплотнее спичечный коробок с кузнечиками, присел на траву и, понизив голос, заговорил:

– В общем, моя бабка с твоей когда-то подругами были, но потом моя за деда замуж вышла и родила мамку мою, а твоя с ней почему-то перестала общаться. Мамка еще совсем крохой была и из сиськи у бабки ела, но бабка заболела. Странной болячкой какой-то. Говорит, вместо молока у неё кровь шла!

– Врёшь!

– Не вру! Иди у неё спроси! – вспыхнул Димка.

– Вот ещё! Делать мне нечего.

– Ну тогда не перебивай. Так вот: дед к врачу её отвёз, но тот помочь не смог. Ещё кому-то показывал. Мать моя чуть ли не от голода помирать стала. Коровье молоко не ела, ото всего отказывалась, орала только, а у бабки – кровь вместо молока, и жар. И тут ей посоветовали к какой-то старушке съездить. Ну делать нечего, дед её и повёз. Та ей сказала, что колдовство на бабке. Дала ей слова специальные и чего-то ещё по дому велела сделать.

– Что сделать?

– Не знаю, бабка не рассказала. Только сказала, что старуха та запретила ей сразу после этого в дом чужих пускать. А если кто придёт – а кто-то обязательно придёт – тот, значит, и порчу навёл. И если он просить чего-то будет – ни за что не давать. В общем, сделали они всё, как та старуха велела, и вечером приходит твоя бабка! Волосы всклокочены! Дым из ушей!

– Хорош брехать! – крикнула я.

– Ну ладно, не было дыма, – Димка виновато согласился. – В общем, стала она в дом проситься и что-то там дать ей: то ли грабли, то ли лопату. Дед её не пускал, ничего не давал, а она ломиться начала. Тот ворота запер, а бабка твоя долбить в них стала и матом орать. Долго долбила, а потом ушла. И заболела потом сильно. А моя бабка поправилась, молоко вернулось. Твоя долго после этого еще болела, никого к себе не пускала. Но после всего изменилась сильно; с бабкой моей, конечно уже не общалась, и ни с кем она общаться не стала. А через какое-то время к ней народ, не наш народ ходить начал за помощью всякой. Вот так твоя бабка ведьмой стала.

Димка сидел передо мной довольный, ожидая моего одобрения. В руках он крутил коробок с кузнечиками. Я ничего не ответила, только стукнула ему по коробку изо всех сил, вскочила на ноги и кинулась домой. Я слышала, как он звал меня, как просил, не обижаться, но я снова убегала. Теперь я бежала уже не от страха, а от стыда и от горькой обиды за того человека, что впервые в моей жизни подарил мне тепло.

К вечеру я остыла. Димка, в общем-то, не виноват в том, что когда-то произошло. Не виноват он и в том, что бабка его не додумалась в своё время язык за зубами удержать. Не виноват он и в своём неуёмном желании развлечь меня очередной историей. Да и я – чего уж врать? – скучала по нему. Я накинула на плечи старую кофту и выбежала на улицу.

– Димка! – крикнула я в сторону его окна. – Выходи!

Но мне никто не отвечал. Через некоторое время открылись ворота и из них вышел дед Михей. В окне за занавеской кто-то шевельнулся.

– Чего тебе тут надо, востроглазая? – в руках он держал тонкий прут.

– Димка выйдет? – несмело спросила я, делая шаг назад.

– Не выйдет. Болеет он. Как от тебя пришёл, так и слёг, – дед буравил меня взглядом из-под густых бровей. – Давай, шуруй отсюда! И чтоб духу твоего тут больше не было. Ишь, повадилась сюда шастать!

– Не уйду! – топнула я ногой. В ушах застучали знакомые барабаны.

– А ну, брысь отсюда, ведьмино отродье! – крикнул он. – А то щас жичиной тебя так отхожу! – дед Михей сделал шаг в мою сторону.

Я кинулась в своему дому, у ворот оглянулась на соседское окно: из-за занавесок торчала печальная голова Димки. Он прощально помахал мне рукой и задёрнул шторку.

Через день в деревню приехала Димкина мать и забрала его в город. Больше мы с ним никогда не виделись.

Часть 5

Для деда Михея я придумала месть: как только видела, что тот шёл в огород работать, я выходила следом, вставала на самом видном месте у дырявого забора и втыкала в него острый, немигающий взгляд. Если дед перемещался – я шла за ним, если уходил – я ждала, если пытался прятаться, я находила его на участке. По началу он делал вид, что не замечает меня, потом стал нервничать и суетиться, дня через три не выдержал и заорал:

– Чё тебе надо? – крикнул дед Михей. – Чё ты пыришься на меня, востроглазая?!

Я продолжала молча смотреть, наклонив вперед голову для пущего эффекта.

– Тьфу! Окаянная твоя душа! – заорал дед Михей и махнул на меня рукой. – Чтоб тебя, нечистая! – попятился он назад, споткнулся о ведро с выполотой травой и упал. Тут же вскочил, развернулся лихо и ринулся домой, придерживая руками старые рабочие штаны с пузырями на коленях.

Дед Михей перестал выходить из дома, а как-то под вечер пришла к нам его младшая дочь, тётка Аня, и виновато просила баб Дуню «охолонуть» меня – дать деду спуску. Бабка молча выслушала и только головой качнула. Когда дверь за тёткой Аней закрылась, баб Дуня громко расхохоталась, из глаз потекли слёзы.

– Ну, ты девка, затейница! Ха-ха-ха! Ну ты и курва! Понятно, отчего мать с тебя плачет, – гоготала бабка. – Пошто деда за зря пугаешь, житья не даёшь?

– Прогнал он меня. Жичиной грозился, – я замялась, не зная, продолжать или нет.

– Ну, говори, коль начала! – потребовала баб Дуня.

– Ведьминым отродьем меня назвал, – ответила я и насупилась.

Бабка расхохоталась ещё пуще.

– Отродьем? Вот дурак. Ох-ха-ха! Отродьем!

Бабка хохотала, что есть мочи, била себя ладонями по коленям, запрокидывала голову чуть ли не падая с табуретки, а потом резко замолчала, словно радио, которое выдернули из розетки, и сказала уже серьёзно:

– А теперь слушай меня, девка, слушай внимательно: привыкай быть изгнанной и битой. Народ не любит таких, как мы. И боится. Но ты людскую глупость и невежество сноси гордо и снисходительно. Страху никому не показывай. Тогда они тебя сами бояться будут. А как силу свою освоишь, так и уважать начнут.

Бабка помолчала немного, а потом нехотя, будто так и не решив до конца, стоит ли говорить или нет, добавила:

– Уважать будут и бояться будут, а вот любить – нет.

На этих словах она отвернулась от меня и вышла в сени, захлопнув за собой дверь. Я осталась одна, впервые ощутив всё одиночество бабкиной жизни. Оно выплеснулось на меня, как ушат холодной воды, который изредка она выливала на меня на закате, читая заговоры.

– Ба, а за что ты Димкину бабку извести хотела? – спросила я у неё уже вечером, когда мы укладывались спать. Каждую ночь баб Дуня подтыкала под меня одеяло и при свете старой керосинки садилась вязать до тех пор, пока я не усну.

– А что, дружок твой тебе не рассказал?

– Он только сказал, что вы дружили, а потом баб Маша вышла замуж, и ты на неё разозлилась.

Баб Дуня вздохнула глубоко и отложила в сторону вязание. Устало потерла глаза.

– Давняя та история, милка. Уже мхом вся поросла. Но коль хочешь знать, так и быть – расскажу. Хотя, что уж тут говорить? Всё просто, как и у других. Мишка – Димкин дед то бишь – меня в жёны звал по началу. Уже и свадьбу готовили. А Машка возьми, да и расскажи ему, что у меня прабабка колдовала. Мишка неместным был, приезжим, а Машка всю жисть со мной в одной деревне прожила. Вот и выдала меня, когда на Мишку глаз положила. Тот струсил, стручок поганый. Взял Машку в жёны, свадьбу состряпали по-быстрому, а меня – со двора. Это уж потом твой дед меня в жёны взял и мы соседями стали, а до того жила я с матерью в конце деревни. Мать болела, а я в старых девках уже ходила. Вот и заимела я зуб на Мишку с Манькой. Долго я тогда плакала, горько плакала. Долго не могла их простить. А потом решила, что раз уж ведьмой меня считаете, то нате – получайте, что заслужили, – баб Дуня замолчала, вспоминая прошлое. – Я тогда первый раз за это дело взялась. Такая злая была. Не знаю, откуда знания пришли, всё, как в дурмане делала. Я и сама удивилась потом, когда всё вышло. Испугалась даже, помнится. Но что сделано, то сделано. Назад не воротишь. Остальное, думаю, ты и сама уже знаешь.

– Угу, – отозвалась я, натягивая на себе одеяло до подбородка.

Бабка снова взялась за спицы.

– Ба?

– М?

– Ты тёмная, да?

– А ты как думаешь? – ответила она, не отрываясь от спиц.

– Не знаю. Про тебя слухи всякие ходят… и сама ты вон чё рассказываешь.

– Ты за слухи не говори, и за меня не говори. Ты за себя говори. Слушай себя, а потом говори.

Я помолчала. Бабушка продолжала мерно стучать спицами.

– Не знаю, какая ты, – проговорила я уже изо сна. – Но мне с тобой светло.

Бабушкины спицы вдруг перестали стрекотать и всё вокруг замерло.

– Знала бы ты, как мне с тобой светло, – услышала я уже сквозь плотную завесу сна.

Часть 6

Баб Дуня собирала яйца в курятнике, а я сидела на крыльце, когда щеколда тихо скрипнула, и в ворота просунулась сухая старушка в белой косынке и простом сером платьице. Она встала у входа, заправила под платок выпавшую прядь седых волос, осмотрела двор и, не замечая меня, робко кликнула:

– Дунь! Дуняша!

Бабка показалась из сарая, шагнула было из него, но резко остановилась, будто ткнулась в невидимую стену, и ошарашено уставилась на старуху.

– Зачем пришла? – неожиданно строго спросила она.

Я еще ни разу не слышала, чтобы бабуля так разговаривала с людьми, что к ней приходили.

– Дело у меня к тебе.

– Нет у меня с тобой никаких дел. И у тебя быть не может. Ступай! – баб Дуня махнула на неё рукой, всё также держась тени сарая.

– Внука в армию забрали, – не послушалась её старушка. – Слышала, поди?

– Мне что с того?

– В Чечню два месяца назад перебросили, – пролепетала старуха, – две недели как вестей о нём нет, – и заплакала.

Баб Дуня задумалась на мгновение, глядя в пустоту, подняла глаза:

– Жив он.

Старуха закрыла лицо длинными ладонями с узловатыми пальцами и расплакалась ещё сильней.

– Помоги, Дуньк! Христом Богом прошу – помоги! Мать его вся извелась, зять пить начал.

– Не помогу!

Старушка опустилась на колени, схватилась за голову и зарыдала ещё громче.

– Чё орёшь, глупая! – гаркнула на неё бабка, всё также не высовываясь из сарая. – Не у меня вам помощи просить надо. Коли хочешь внука сохранить, сама за дело берись. Молитвами его спасать надо, крестами живыми.

– Какими-и-и? – не могла унять своего плача старуха.

– Живыми, говорю! Ставишь его перед собой и крестишь

Бабулька замолчала и непонимающе захлопала глазами.

– Вот курица тугая! – ругнулась баб Дуня из своего сарая. – Будто бы не знаешь? Образ его перед собой ставишь, как живого, и крестишь! И матери его скажи обязательно, чтоб крестила. И молилась. Материнская молитва – она самая сильная. А у меня вам делать нечего! Ступай отсюдова, говорю!

Старушка поднялась с колен, поклонилась неуклюже и вышла на улицу, испуганно озираясь.

– Степка! – крикнула ей вдогонку баб Дуня.

Степка снова просунулась во двор.

– «Живые в помощи» читайте и «Да воскреснет Бог», – бабка поморщилась, как от боли. – «Отче Наш» ещё. Поняла?

– «Да воскреснет Бог»? Так это ж от бесов.

– А ты думаешь, на войне ангелы пируют?

Старушка покивала мелко и закрыла ворота. Только когда удаляющиеся шаги стихли, баб Дуня вышла из сарая.

– Вот курва старая, – выругалась она, – с ладанкой ко мне припёрлась!

– С чем?

– С тем! – огрызнулась бабка, бросив миску с яйцами на крыльцо, и зашагала в огород.

Я заглянула внутрь и похолодела – все яйца были размолоты, как на омлет, со скорлупою вместе. Я пнула гадливо чашку, та шлёпнулась наземь и разбросала вокруг себя внутренности. Я поморщилась, соскочила со ступенек и полетела за бабкой. Та уже торчала в помидорной грядке и остервенело рвала сорную траву.

– Баб, что с яйцами?

– Не тронь.

– Я не трогала. Только это… Я разлила их.

– Прям, разлила! Пнула ты их.

Я промолчала. От бабки мало что можно было скрыть.

– Ничего, – сказала она, – почищу опосля.

– Так что случилось то? – не отставала я.

– Разозлилась, – баб Дуня продолжала рвать траву. Было видно, что работу эту делала она, чтобы хоть чем-то занять свои руки.

– Почему? Она тебе враг?

– Нет. Но нельзя ей ко мне. А мне к ней. Сильная она тоже, но намоленная. Под защитой сильной.

– А зачем же она к тебе пришла тогда?

– Да чёрт её знает! Испугалась, должно быть. За внука боится. Вот и перестала себе верить. Себя забыла и ко мне попёрлась, – пыхтела баб Дуня в траве. – Страх-то он такой – в момент всюверу высосет. Нельзя ему поддаваться. Только это кажется, что он сильней тебя, а на самом деле – пустышка, дырка от бублика.

Я села на межу и запустила руки в шелковистую траву. Сюда падала тень от вишен, и зелень стелилась тут вольно и густо, норовя перекинуться на ближние грядки.

– Ба, а ты молишься? – спросила я.

– У меня другие помощники, – ушла от ответа бабка.

– А другим людям что делать? У кого помощников нет.

– У всех они есть. Только разные.

Баб Дуня помолчала, набивая ведро травой.

– Моим нельзя молиться – сожрут.

– А моим?

Бабка взглянула на меня:

– Твоим пока можно.

– Молиться можно, – продолжила она, помолчав. Хорошее это дело. Нужное. Но молиться уметь надо. А то вон – полну церкву по праздникам набьют, а толку-то никакого.

– Почему никакого?

– Не умеют люди молиться! Каждый просит: дай мне то, дай мне это! Сделай так, чтобы муж не пил, не бил, не гулял; чтобы дети слушались. Вот что люди просят. Враньё это. Тьфу!

– Почему враньё?

– Слышала про апостола Павла?

– Неа, – ответила я.

– Ученик Христа. Он говорил, что любовь… любовь не ищет своего. Понятно?

– Нет, – призналась я.

Бабка распрямилась и вздохнула.

– Вот иной раз приходит женщина ко мне и говорит: «Я уж за него, за мужа своего, и молилась, и просила, а он знай своё: пьёт, да к соседским бабам бегает. Помоги ему, – говорит, – погибает ведь». И думает – болезная – что действительно за него просит, а на самом-то деле – за себя. О себе, родимой, печалится. Чтобы ЕЁ жизнь полегче была. И с мужем полегче, и с детками, и с другими. Себя лучше них считает. «Я – хорошая, а те – какие-то не такие. Измени их, Господи, пусть другими станут. А я подскажу, какими», – вот её молитва, – бабка ногой отодвинула ведро в сторону и снова наклонилась. – Нет тут никакой любви, – продолжила она, вырывая траву. – Если ты просишь за другого, но думаешь о себе – это не любовь, и не будет в той молитве особой силы. Не ищет своего любовь! Не ищет!

– А многие, – продолжала она, – не все конечно, но многие, за это ещё и откуп предлагают: «Дай мне, Боженька, что я хочу, а я – деньгу твоему храму, свечку, али чего ещё покрупнее подам». Как язычники. Вот чем они отличаются от тех, кто баранов на жертвеннике колол? Ничем. Те и то честнее были. Они прямо предлагали своим божкам: я вам барана, а вы – мне помощь. Всё понятно и без вранья. А тут…

Бабка пыхтела в грядке с помидорами, от потревоженных кустов шёл густой аромат.

– Они и ко мне по той же системе идут, – снова заговорила она. – Чудеса просят, а за это деньги платят. Но тут они хотя бы честны – прямо говорят: не хотим сами меняться, хотим быстро проблемы свои решить. И платят мне за это. Как на рынке. Для колдовства любовь не нужна. Сила нужна, да знания. Вот и всё. А любовь – это сложно.

– Ба, ну как же тогда? Как же просить, если ты с человеком, ну, никак! Не любишь его особо. А жить-то надо. Как?

– Вот тут можно за себя попросить. Не за мать, – неожиданно упомянула её баб Дуня, – а за себя. Чтобы он, – бабка ткнула пальцем в полинявшее августовское небо, – любовью тебя к ней наполнил, чтобы разума тебе прибавил, чтобы в истинном свете дал её увидеть, чтобы смирение проснулось. Не показное смирение, а настоящее – когда ты С МИРОМ на людей смотришь. Но главное, чтобы эта просьба не из страха твоего шла и не из шкуры, а из любви. Любовь не ищет своего. Запомни!

Я молчала, немного пристыжённая. Баб Дуня ясно понимала, о ком я спрашиваю.

В церкви я была пару раз – мама меня водила туда от отчаяния. Мы стояли с ней утренние службы, а потом она толкала меня на исповедь: «Расскажешь батюшке, что родителей не слушаешься, что хулиганишь сильно. У Бога попросишь, чтобы сделал тебя получше». А я слушала её и захлёбывалась тоской. Чувствовала себя подгнившим яблоком – и съесть неприятно, и выбросить жалко.

Мамины наказы я не слушала. У Бога просила, чтобы её саму поласковей сделал, чтобы обнимала меня чаще, не ругала, чтобы времени со мной больше проводила, а то она только требовала с меня всё время что-то да на работе пропадала.

И вдруг мне открылась сияющая в своей простоте истина: если бы мы с мамой тогда сами хоть немного поменялись друг для друга, то не нужно было бы и Бога просить! Я даже выпрямилась от осенившей меня мысли.

– Мать твоя устаёт сильно. И за работу свою боится, – я уже давно привыкла, что баб Дуня слышит меня без слов. – Времена сейчас трудные, любонька. Вот она и боится. Не хватает ей сил человеческих на тебя и на любовь, на отца твоего тоже не хватает. Не скажу, что права она. Нет. Но и ты не суди её. Из двоих кто-то первым должен начать. А второй уж подтянется. Обязательно подтянется.

Я молчала, вспоминая, сколько раз я клялась себе, что буду другой. И ни разу не получалось. Я поделилась этим с бабушкой.

– Понимаю, – ответила баб Дуня. Меняться – трудно, но это правильно. А то как мы обычно хотим? Ты, мол, изменись, а меня оставь, как есть. Нет уж! Если хочешь, как есть – иди, вон, к колдунье! – баб Дуня заговорщицки подмигнула мне и заколыхалась в своём сиплом смехе. – Только потом не стони, – продолжила она, отсмеявшись, – когда придётся расплачиваться по-настоящему. Ну а если всё честно хочешь, то начни-ка ты, мил человек, с себя родимого, с души своей, с сердца чёрствого. Спроси себя: я-то чист перед тобой, Господи, или постираться мне надобно? Исподнее своё грязное снять и поменять надо? Вот после этого и можешь просить. А как очистишься, так и любовь придёт.

– А если второй человек не хочет меняться? Как быть тогда, баб Дунь?

– Вот тут уже можешь попросить за другого. Но опять же, что просить? Если уж просишь его поменять, то правильно проси: света для него проси, любви, разума проси.

– Баб Дунь, ну а ты-то хоть раз пробовала молиться? – не отставала я.

– Пробовала когда-то, – согласилась ответить баб Дуня. – Но не получилось – любви во мне мало… Вот и колдую. Для колдовства любовь не нужна. Сила нужна, да знания.

– А откуда ты их взяла?

– Чего? – не поняла бабка.

– Ну силу эту. И знания.

– Знания сами пришли со временем, а силу мне моя прабабка передала. Подарила, так сказать, и меня даже не спросила…

Баб Дуня взялась за ведро с травой, выволокла его на межу и, кряхтя, уселась рядом со мной.

– Я тогда девчонкой совсем несмышленой была, – решила продолжить она. – Ещё и пяти лет мне не было, как она помирать стала. А мать проглядела, не уследила. Всё и произошло.

– Что произошло?

– А то и произошло. Незачем тебе об этом знать до поры до времени! – бабка осеклась и отвела глаза. – Но сказать хочу одно: не моя в том вина, что стала такой. Не по собственной воле. Стал быть, есть в этом и божья воля, – она снова повернулась и посмотрела на меня. – Как там говорят? Ни один волос не упадёт с головы без воли Его, – бабуля улыбнулась хитро.

– Но ты же могла не пользоваться этой силой?!

Бабка уставилась на куст красной смородины за моей спиной.

– Нет, милк, не могла. Эта сила любого под себя подомнёт. Человечек слаб, чтобы справиться с ней в одиночку. Либо ты забираешь её, либо она заберёт тебя.

– И что же? Прям никому не справиться? – на меня нахлынуло горькое негодование от несправедливости.

– Святым, наверное, надо быть, чтобы справиться. Вот в ком любви много. Думаешь, как они все лишения выносят? Такие стойкие? Не-ет. Любви в них много, – повторила баб Дуня и задумалась, вглядываясь в своё прошлое. – А во мне её не было тогда. И не было никого рядом, кто бы мог её дать. Некогда тогда любить было. Выживать надо было.

– И что же тебе будет за твои дела?

– Буду отвечать, – то ли обречённо, то ли безразлично сказала баб Дуня.

Мы помолчали.

– Ба, а ты дашь мне какие-нибудь молитвы?

– Зачем тебе? – насторожилась баб Дуня.

– За тебя попросить хочу.

Она посмотрела на меня и охнула тихо.

– Не за себя, ба! – поспешила я уверить её. – За тебя. Правда!

– Вижу, что за меня. Вижу, – ответила бабулька, немного удивлённо, потом поднялась с межи и поковыляла в сторону дома. – Пойдём в избу, – крикнула она мне. – Гроза скоро.

Я посмотрела на небо, но оно было чистым; только ласточки кроили воздух ниже обычно. Я встала и поплелась за бабкой.

Часть 7

Стоило мне закрыть за собой дверь, как, и вправду, стянулись густые сумерки и хватил гром. Свет в лампочках задрожал, грозя и вовсе погаснуть. Бабка покачала головой и начала подавать на стол. Она была немногословна, то и дело тянула себя за ворот домашнего платья и терла ладонью грудь, думала о чём-то.

– Садись, чайку с тобой попьем, – сказала она после ужина.

Я вернулась на свою табуретку.

– Дело у меня к тебе есть, – начала она, когда чайник вскипел и из наших чашек заструился душистый травяной пар.

Я подтянула к себе тарелку с сухарями из белого хлеба и приготовилась слушать. Обычно в такие вечера баб Дуня учила меня некоторым хитростям.

Я молча поднял на неё глаза, стараясь сделать глоток горячего чая.– Не хотела я по началу спрашивать тебя, – начала она, – но теперь вот передумала…

– Мало мне осталось…

Я замерла. Не была бабка похожа на больную или слабую, поэтому страха за неё даже не возникло. Только непонимание.

– Хочешь, фокус покажу? – неожиданно сменила она тему.

Я кивнула.

Баб Дуня пододвинула к себе кружку с чаем, обхватила её одной ладонью, а другую раскрыла и поместила сверху над чашкой. Сосредоточилась, собрала щёпотью пальцы и слегка напрягла их.

– На чай смотри, – приказала она.

Я уставилась в кружку и вдруг увидела, что чай слегка задрожал, потом заволновался, будто в него капнули невидимой каплей, а затем поверхность его закрутилась против часовой стрелки, завертелась, словно вода у слива ванны. Я бросила взгляд на бабкину ладонь. Она слегка вращала ей над чашкой, а вода следовала за ними, слушалась их. Я не могла поверить своим глазам и от удивления открыла рот.

Баб Дуня подмигнула мне, довольная собой. Чай продолжал раскручиваться всё сильнее и сильнее, грозя выплеснуться из кружки.

– А теперь обратно, – приказала она самой себе и поменяла направление вращения. Чай поволновался немного, будто не понимая, чего от него хотят, но тут же опомнился, собрался, и ринулся за бабкиной рукой в другую сторону

– У-ух ты-ы… – только и смогла выдавить я.

– Ну что, хочешь так же? – игриво спросила бабушка.

Не успела я ответить, как на улице вдруг кто-то вскрикнул. В шуме дождя послышались ругань и взволнованные голоса. Грохнули ворота. Бабка убрала от чашки руку и выпрямилась на табуретке. Голоса зашумели во дворе, потом в сенях, и вот дверь распахнулась, и на кухню ввалился здоровый мокрый мужик. На его руке, пытаясь не пустить того в дом, висела женщина и изо всех сил старалась вытянуть его обратно за порог. Мужик дёрнул руку, что есть силы, женщина охнула и опрокинулась в темноту сеней. Загремели вёдра.

– Ну что, ведьма, твоих рук дело? – гаркнул мужик и сделал шаг в нашу сторону. Я вскочила и спряталась за занавеску в бабкиной коморке. Баб Дуня осталась сидеть на своём месте, всё ещё обнимая ладонями чашку.

– Вась! Вась! – вынырнула из сеней женщина и снова повисла на мужике. – Пойдём домой, Вась! Христом Богом прошу, пойдем!

Вася опять попытался освободить себе руку, но женщина перекинулась ему на грудь, обвила руками шею и упёрлась ногами в пол, не давая тому приблизиться к бабке.

– Что молчишь, корга? – заорал мужик через голову тётки.

– Чего пришёл? – спокойно, но громко ответила ему баб Дуня, всё также не выпуская из рук чашку с чаем.

– Кто корову мне потравил, сучий ты потрох?! – ревел мужик. – Думаешь, не знаю, чьих это рук дело? Я тебе, гниде, голову сниму! – он напрягся и стал стаскивать с себя тётку, уже висом висевшую у него на шее. Не добившись в этом особого успеха, он сделал в сторону бабки еще пару шагов вместе с ней… Но тут раздался хлопок!

Мужик вздрогнул и остановился, раскрыв рот, женщина шлёпнулась перед ним на колени. Баб Дуня оставалась сидеть на месте, держа перед собой уже пустые руки. Чашки не было. По всему столу и на полу валялись мелкие белые кусочки, будто кружку сложили в мешок, покрошили молотком, а осколки потом через крупное сито равномерно рассыпали по полу и по столу. Скатерть была улита чаем от которого ещё шёл пар. Мужик ошалело захлопал глазами и попятился назад. Женщина вскочила, заозиралась и, не понимая, что происходи, запричитала пуще прежнего:

– Пойдём домой, Вась, будет тебе! Пойдё-ё-ём…

Вася стоял, размышляя, как быть. Плотно сжатая челюсть, по щекам гуляют желваки, он судорожно сжимал и разжимал кулаки, но подходить больше не пытался. Бабка не шевелилась, пришпилив его взглядом.

– У жены своей спроси, что с коровой, – наконец сказала она.

Женщина зажмурилась и втянула голову в плечи, из закрытых глаз текли слёзы.

– А уж потом ко мне приходи, – продолжила баб Дуня, – потолкуем, дела твои тёмные обсудим, о пасынке поговорим…

– Ва-а-ась, – завыла уже тётка, безобразно кривя в плаче рот, – пошли домой, Ва-а-ась…

Мужик перевёл на неё свой пылающий взгляд:

– Ну! – прикрикнул он на жену. – О чём она?

– Пойдём домой, – заладила женщина. – Пойдём!

– Ступай, Василий, – холодно сказала бабка. – Дома всё у бабы своей узнаешь. А здеся тебе делать нечего.

Василий шумно втянул в себя содержимое носа и, набрав воздуха в могучую грудь, харкнул в печь. На белёной стенке повисла густая мутная сопля. Бабка даже не покосилась в ту сторону, держа мужика взглядом на расстоянии, как бешенного пса ухватом.

– Последний раз тебе говорю, – прошипел мужик, – ехай отсюдова по добру по здорову, –развернулся и вышел.

За ним, спотыкаясь и путаясь в мокрых половиках, выкатилась его жена. Хлопнула входная дверь, а следом и ворота. На кухне стало тихо.

– Ба? – осмелилась я подать голос и вышла из-за занавесок. – Кто это?

Бабка встала, вытерла от чая покрасневшие руки и вышла в сени, принесла оттуда старую тряпку, вытерла с печки плевок.

– Давняя у меня с ними история, – выкинула тряпку в ведро. – Но корову его я не трогала.

– Что за история-то? – спросила я.

– Пасынок его к Любке, тётке твоей, в своё время сватался, да Васька его не пустил. Из-за меня не пустил. Он ему не родной отец, но распоряжался с ним круто. Отправил Андрюшку в город, а он там по кривой дорожке пошёл, воровать начал, в тюрьму загремел. Вышел, но не поумнел. Так и живёт – срок на срок меняет. Васька сразу же отказался от него, жене запретил помогать и общаться запретил. Но матери разве прикажешь? Знаю, помогала ему. Ко мне тоже, бывало, ходила, деньги ему в тайне от мужа высылала. И сейчас вот выслала.

– А откуда ты знаешь?

– Я, милк, много чё знаю… Да мало говорю. Если про наших всё рассказать, вся деревня друг дружку на вилы посадит: таких грехов в себе люди носят – мама не горюй! Этот прыщ поганый меня почему гонит-то? Думаешь, я чё плохого ему сделала? Не-е-ет. Знает он, что насквозь его вижу и делишки его тёмные вижу. Вот и гонит. Боится, что другим растреплю.

– А что он сделал?

– И сделал и делает. Он председателем колхоза раньше был. Колхоз развалился при его содействии. А сейчас в поселковом управлении, много чего к рукам своим прибрал. Нехороший человек он, подлый.

– А с коровой-то чё, ба?

Бабка задумалась на некоторое время.

– Катька – жена его – каким-то дерьмом её что ль накормила… Не на лугу корова наелась, – опять задумалась, – нет, точно не на лугу. Катька сэкономила, видать, хотела. Купила какое-то сено по дешёвке, а мужу не сказала. Деньги сыну в город перевела. Вот теперь и боится признаться. На меня, вижу, свалила…

– Ба?

– М?

– Он может тебе чё-нибудь сделать?

– Этот на всё горазд, – вздохнула бабка.

– Почему же ты его… не остановишь?

Баб Дуня посмотрела на меня и улыбнулась плутовато – поняла, о чём я.

– Хотела когда-то, – вздохнула она, – да этот чёрт меня опередил. Уже сбегал к кому-то в городе… К толковому колдуну сбегал, сильному… Тот защит на него понавешал, охрану свою поставил. Я, было, сунулась к нему, да не тут-то было: там такого наворочено, что меня вперёд ногами вынесут, прежде чем до него доберусь, – бабка помолчала. – Да вам ещё достанется, – нехотя добавила она.

По спине пробежал холодок. Я поёжилась.

– Да ты не боись, – поспешила успокоить меня баб Дуня. – Ему самому недолго осталось. С такими вещами не шути, коль не знаешь, куда лезешь. А он не знает. Вот и хорохориться – всё ни по чём. Но я-то вижу: жрут его охраннички-то, ой, как жрут! – бабулька моя улыбнулась плутовской своей улыбкой. – К сердцу подбираются. Так что не жилец он уже. Не жилец… И нечего руки об него марать.

– Ба? – спросила я. – А ты меня ты тоже видишь?

– Честно? – неожиданно для меня спросила бабка.

– Угу.

– Тебя – плохо.

Я уставилась на неё непонимающе.

– По началу хорошо видела, прозрачной для меня была, а потом закрываться стала.

– Как? – растерянно спросила я.

– Вот так! – ответила баб Дуня. – Привязываться я к тебе начала, вот и закрылась ты. Нельзя в нашем деле к людям привязываться. Мы от этого слепнем. Навредить-то – не навредишь, а помочь вот уже не сможешь.

Бабуля снова задумалась, а потом продолжила:

– Ты думаешь, почему я твою мать с братом и сестрой в холоде держала всю жисть и сразу в город отослала?

– Почему?

– Чтобы от таких вот васек уберечь и не привязываться сильно. Там без меня вам спокойней. А мне – без вас. Вы, вроде, далеко, но все, как на ладони, – баб Дуня улыбнулась.

Обычно улыбка её всегда с хитрецой была, а тут вдруг теплом от неё и беззащитностью повеяло. Я растерялась и даже не нашлась, что ответить. Неожиданно поняла, что совсем ничего не знаю про неё, а всё то, что было нам когда-либо известно о ней – всё было неправильным. Впервые эта бабка, эта грозная крепость, предстала передо мной хилой бревенчатой хижинкой, подставленной своими выщербленными стенами всем злым ветрам. Мне безумно захотелось защитить её, хотя бы показать её обидчикам место. И, кажется, я даже придумала, как…

Часть 8

Дом Василия и жены его Екатерины стоял в самом начале улицы. Своими густыми зарослями сирени его было видно далеко, даже от нас. Вдоль всех деревенских домов, помимо основной дороги, бежала узкая тропинка. Она вилась вокруг высаженных то тут, то там деревьев, огибала кусты и у нужного мне дома врезалась в сиреневую гущу, разрезая её пополам.

Вечером следующего дня я нырнула в сирень, предварительно убедившись, что вокруг не было лишних глаз, и пробралась к забору. Штакетник был старым и дырявым. Без труда я нашла лаз и оказалась в палисаднике. Дом был не новый, но уже кирпичный, стоял на посеревшем фундаменте и зиял дырами продушин. Я сунула руку в одну из них: она была холодной, глубокой и в самом конце заканчивалась решеткой от мышей. Моя задумка была выполнима.

В сарае у бабки стоял ящик со старыми игрушками моей мамы и её брата с сестрой. Еще в самом начале лета заприметила я в нём старого большого пупса с руками и ногами на резинках. Резинки давно уже растянулись и конечности безобразно болтались на тельце, делая игру в куклу невозможной и даже пугающей. Но мне она нужна была не для игр…

Дружба со старшими ребятами научила меня многому. Самодельные бомбы – только лишь часть. Были у них и другие забавы. Например, дымовухи из целлулоида. Из него делались детские игрушки, линейки, шарики для пинг-понга и прочая мелочь. Другие компоненты не требовались. Достаточно было отломить от старой неваляшки кусок, поджечь его, и эффектное представление готово: пластик вспыхивал и горел, выделяя густой белый дым.

На следующий день после первой вылазки я взяла спички, мокрую тряпку и ампутировала пупсу две ноги. Сложив весь свой арсенал мести, кроме спичек, в небольшую тряпичную сумку, я спрятала её в кустах. Ночью, когда храп баб Дуни растёкся по всему дому, я встала, тихо выбралась во двор и, прихватив сумку со спичками, вышла на улицу.

Я аккуратно и бесшумно двигалась по тропинке, от куста к кусту, стараясь не задерживаться на открытых участках. Особую опасность представляли молодые деревенские: в этот час они сбивались в стайки или разделялись на пары и частенько сидели на лавках вдоль всей тропинки.

Я добралась до нужного дома, как мне показалось, незамеченной, нырнула в кусты, нашла знакомую дыру в штакетнике и подползла к продушине. В сумке нащупала тряпку и игрушечные ноги; те намокли, поэтому пришлось спешно сушить их футболкой. Закончив с этим, я достала спички. Чиркнула раз, чиркнула два – пламя занялось. Стараясь сильно не светить им, подожгла ноги и побросала полыхнувший пластик в продушину. В слабом свете было видно, как наружу высунулся белый дымный хвост, но тут же я прижала его мокрой тряпкой, законопатив продушину. Дым пополз в подпол дома. Я ощупью подобрала обгоревшие спички и той же дорогой двинулась назад.

Не успела я добраться до своей калитки, как с той стороны улицы истошно заголосили. Я набрала скорости, юркнула в ворота, стараясь не шуметь, и тенью шмыгнула в дом. Бабка спала. Только слышно было, как тикал будильник и билось моё сердце. Крики росли и увеличивались в своей силе. Кто-то закричал «пожар», в соседних домах зажглись окна, загремели вёдрами. Проснулась и бабка и вышла во двор.

На улице топали ноги, волновались голоса, но чуть позже из напуганных голоса стали превращаться в удивленные, где-то ругались, а потом вдруг истошный женский вопль покрыл общий гул и людское многоголосье загомонило с новой силой, но уже в другой тональности. Минут через тридцать вернулась бабка.

– Твоих рук дело? – услышала я от порога веранды.

Я промолчала.

– Знаю, что твоих, – вздохнула бабка и, уходя, добавила, – завтра жди гостей.

Я замерла и, как мне показалось, не могла отмереть до первых лучей рассвета.

На следующий день, как и обещала баб Дуня, прилетела тётка Катя. С разлёту ударилась она в ворота, перепутав сторону открывания двери, истерично подёргала её и, наконец-то разобравшись, ввалилась во двор. Там уже стояла баб Дуня.

– Где эта змея? Где, спрашиваю?! – истошно завопила она.

– Со мной говори, – отрезала баб Дуня.

– Ведьма! Ведьма! – заорала она. – И ты ведьма и дети твои, и выбл@дки их! – тётка Катя разразилась громким плачем. – Убирайтесь! Убирайтесь! Ненавижу!

– Уходи, Катерина, – только и сказала баб Дуня. – Нет тут нашей вины. А про Ваську твоего я тебя уже давно предупреждала – черти его жрали, – бабка Дуня развернулась и пошла в дом.

– Черти? Черти? – не унималась Катерина. – Да что ж тебя они и семью всю твою всю никак не сожрут, – крикнула она и упала на землю.

Отрыдавшись и откричавшись всласть у нас на дворе, тётка Катя встала и ушла, оставив дверь нараспашку. Бабка вышла закрыть. Я выползла за ней, не совсем понимая, в чём была причина такой бурной реакции. Дом стоял на своём месте – пожара там не было, да и не мог он случиться, так как продушина была закрыта решёткой. Отравиться они тоже вряд ли могли– все жильцы быстро высыпали на улицу.

– Васька умер, – опередила мой вопрос баб Дуня. – От испуга сердце не выдержало. Помнишь, говорила, мало ему осталось… Но не думала, что настолько мало… – бабка поморщилась. – Видать, помогла ты ему.

У меня захолонуло сердце. Видит Бог, не ставила я своей целью кого-нибудь убить или покалечить. Напугать – да, проучить – еще бы, но стать причиной смерти? нет!

– Ба, мне страшно, – проскулила я.

– Не бойся. Умер он своей смертью, тут всё чисто. А вот насчет фокуса твоего… Участковый вопросы задать может, но ко мне он не должен сунуться. А сунется – найду, как убедить его.

Бабка замолчала, а потом сказала как-то неопределённо и задумчиво:

– А вот с тобой, что делать – это вопрос… В тупик ты меня поставила, девка.

На этих словах бабка взяла сумку и ушка куда-то. Вернулась под вечер, молчаливая и осунувшаяся. Со мной практически не разговаривала. А через два дня неожиданно приехала мать.

– Собирайся, – сказала она с порога.

– Мама? – не веря своим глазам ответила я. – Но каникулы еще не кончились.

Мать была хмура и в глаза не смотрела.

– Собирайся, – повторила вновь она.

– Ба? – попыталась найти я поддержки у баб Дуня.

– Нечего тебе тут больше делать, – грубо сказала она и захотела выйти.

Я бросилась за ней, уцепилась за юбку и закричала:

– Прости меня! Прости! Я не хотела, я не думала, что так выйдет! Я… Я… – задыхалась я от слёз, – я за тебя хотела… – слова никак не складывались в предложения. В первый раз в жизни мне было важно, что думает обо мне человек, и впервые я ощутила, как же страшно мне его терять.

– Ехай! – только и сказала она и выдернула свою юбку у меня из рук, вышла из дома, затем со двора и куда-то пошла прочь.

Мама молча собрала мои вещи, взяла меня за руку и сухо скомандовала:

– Пойдём! На автобус надо успеть.

Я и пошла, глотая слёзы, даже не попрощавшись с бабушкой. В очередной раз я доказала, что могу испоганить и разрушить любые отношения, и никакие молитвы или правильные слова мне в этом не помогут. Если от меня отказалась даже баб Дуня, то надеяться на чьё-то другое внимание мне уже не приходилось.

Всю дорогу домой мама не проронила ни слова. По её напряжённому лицу читалась усталость – усталость от тяжкой жизни в лихие времена, от трудностей, от меня… Она напоминала мне тонущего человека, который долго бултыхался, звал на помощь, но потом отчаялся, сдался и пошёл ко дну. Она сидела в автобусе, прижавшись лбом к стеклу, и невидящими глазами, почти не мигая, смотрела на полинявшее, догорающее лето. Я коснулась её ладони, лежавшей на колене. Мама вздрогнула. Не приученная к нежности с моей стороны, она удивлённо посмотрела на меня и убрала руки в замок. Мама была прежней, а я уже нет…

От разлуки с бабушкой я погрузилась в беспредельную тоску, но странное дело: я не винила ни её, ни маму. Я осознавала, что вновь ошиблась, но теперь ответственность за поступки несла только я и доказывать обратное мне уже никому не хотелось. Я не была спокойной, но свои боль и позор проживала молча. Следующим летом, нет, даже раньше – на бабушкин день рождения – я вернусь в этот дом и еще раз попрошу у баб Дуни прощения. Но моим планам не суждено было сбыться…

Через полторы недели после моего отъезда бабушка умерла.

Часть 9

Куст шиповника покачивал кучерявыми ветками, будто хвалился передо мной своей силой. Посмотри, девочка, каким я стал, пока тебя тут не было. Были вы хозяева, стали мы.

Я попыталась просунутся через густую поросль к дому. Ветки цеплялись за куртку и джинсы, царапали кисти рук и, как ошалевшие птицы, норовили клюнуть в лицо. Я добралась до ворот, которые уже давно упали и вошла во двор. Там царство кустарника заканчивалось и начиналось хозяйство трав величиной по пояс. Раздвигая перед собой зелёную массу, я не без труда дошла до крыльца. Ступенек там больше не было. Я достала ключи и встала в нерешительности.

– Да не ходи ты туда! – услышала я за собой голос деда Михея. – Нечего там смотреть. Дверь разбухла и перекорёжило её, ломать надо, – кричал он сквозь шиповник, – а в самом дому половицы провалились. В бабкиной спальне так вообще ни пола, ни крыши нет.

Я развернулась и побрела назад, выбралась из колючих лап, которые теперь уже старались не выпускать меня, оглянулась на дом. Я поняла: крыша с одного угла не провалилась – её действительно разобрали.

– А кто крышу-то раскурочил? – спросила я у деда, не отрывая взгляда от разъеденных временем стропил.

– Я и раскурочил…

Я обернулась.

– А ты что? Не знала, что ли? – дед Михей прищурился, вглядываясь мне в лицо.

Я помотала головой.

– Вот дела! – удивился тот. – И что, мать так ни разу и не рассказала?

Я промолчала.

– Пойдём, чаем тебя угощу, – примиряюще сказал дед Михей, махнул мне рукой и зашагал к калитке. – Расскажу тебе всё.

Я послушно поплелась за ним.

– Будешь заходить – пригнись. Притолока низкая, – предупредил он меня, входя в сени.

Я нагнулась. Не разуваясь дед прошлёпал вглубь дома, который успел изрядно поизноситься за те года, что меня здесь не было. Из каждого угла выглядывали запустение и безнадёга одинокой жизни старого вдовца, чьи дети, и даже внуки давно уже рассыпались по просторам страны.

Дед Михей поставил на плиту старый чайник со свистком, поджёг конфорку (в деревню уже провели газ), высыпал в вазочку горсть конфет и несколько чайных пакетиков. Откашлялся и заговорил, не поворачиваясь ко мне лицом:

– Как мать тебя в город забрала, бабка и слегла, – начал дед Михей, уставившись в окно. – Мы по началу не сразу-то и поняли, что её давно не видно… А потом она застонала…

Сердце сжалось. Я уже и забыла, как сильно я тогда успела полюбить баб Дуню.

– Мужики, что посмелее, зашли к ней вечером, а она лежит у себя в комнатёнке, стонет. Но как их увидела, так и погнала. Так матом заорала, что те, как мальчишки пятилетние, горохом посыпались от неё. «Чтоб никто и носу сюда не сувал», – кричала она, – «чтобы духу вашего тут не было! И баб своих подальше держите». Так и сказала. А голос… Голос такой был… Не дай Бог такой еще раз услышать. Хотели мы, зная дела её прежние, батюшку позвать, да тот ногу себе сломал прям в этот же день и его фельдшер в посёлок увёз. Во дела-то! Да? А Дуньке всё хуже становилось. Через два дня она уже не стонала, а выла так, что на улице слышно было. И пить начала просить – видать, уже и с постели не поднималась, а черти её всё мучали и не отпускали.

– Какие черти?! – не выдержав, крикнула я. – Что ты несешь?!

– А ты что, не знаешь, как ведьма помирает? – тоже повысил голос дед Михей и наконец-то повернулся ко мне лицом. – Никогда не слыхала, а?

Я смотрела на него в упор и сжимала челюсть, чтобы не наговорить того, за что потом будет нестерпимо стыдно.

– А я вот слыхал. И видал даже!

– И что ж, чертей тоже разглядел? – съязвила я.

– Чертей не видал. За это не скажу. Но бабку твою видал, пока крышу разбирал. Такого насмотрелся и натерпелся, что врагу не пожелаешь! Как корёжило её, каким голосом нечеловеческим орала и хрипела – тоже наслушался.

– Да ей, может, врач нужен был, а вы попа прислать хотели, да ещё полдома разобрали!

– Ты не кипятись! – крикнул дед в ответ. – А то в миг охолону! Ишь ты, умная нашлась – врача! Врача говоришь? Ты бы лицо её видела! И голос слышала! Да и где мы тебе врача сыскали бы?

На плите засвистел чайни, мы с дедом резко обернулись. Дед Михей заварил в кружках чай, одну придвинул мне. Я взяла её нехотя и только прижав ладони к горячим стенкам чашки, заметила, как сильно и глубоко я замёрзла. Но не снаружи, а как будто бы изнутри. Меня забила мелкая, моросящая дрожь. Я осторожно, обжигая об крутой кипяток губы, отхлебнула маленький глоточек чая.

– Пить она, в общем, просить стала, – продолжил дед. – Но, помятуя её наказ, заходить к ней никто не решался. Кто-то из мужиков граблями раму вышиб, и мы туда ей тряпки мокрые кидать стали, – дед покосился на меня с опаской. – Чистые, – уточнил он. – Чтоб напиться она из них могла. Вроде ей полегчало даже. А потом она опять завопила.

– А крышу-то зачем разобрали? Еду чтобы кидать? – зло и не совсем удачно пошутила я.

– Дура ты, – тихо и уже незлобливо ответил дед Михей. – Учила тебя бабка, учила, а так, видать, ничему и не научила. – Дед подкатил мне через стол карамельку.

– Ты хоть знаешь, кем Дунька была?

– Знаю, – буркнула я в чашку чая, не поднимая глаз.

– Вот. А как умирать таким, как она, знаешь?

– Нет, – пришлось признаться мне.

– Вот, – дед поучительно поднял вверх указательный палец. – Насколько я знаю, есть два варианта. Либо ведьма свою силу кому-нибудь передать должна, либо умереть в страшных муках. Чтобы ей помочь отойти, нужно крышу разобрать. Так, вроде, душе легче становится. Пошто она мучается – тут уж не знаю. Кто-то говорит, чтоб искупить всё зло, что людям причинила, другой – что души загубленных к ней приходят, третий говорит, что нечистые, что служили ей, отпускать её не хотят и играются с ней, как кошки с мышкой. – Дед кинул конфетку в рот и, морщась, отхлебнул чая. – Разное люди говорят, поди теперь, узнай, где правда. Но все сходятся в одном: чтобы ведьме умереть спокойно, должна она силу свою другому передать. Вот тебе она и хотела передать её. А то стала бы она тебя сюда перед смертью-то приглашать? Сколько жила и не приглашала. А тут – на тебе! Да не успела ничего. Мать твоя, видать, неладное почуяла. Сердце материнское подсказало. Вот и забрала она тебя.

В кружку с моим чаем что-то капнуло – я и сама не заметила, как начала плакать.

– Ничего материнское сердце не почувствовало! – по-детски упрямо возразила я деду Михею. – Бабка сама её вызвала. Дня за два до маминого приезда она в районный центр уезжала. Мать потом сказал, та ей телеграмму на работу выслала и велела срочно забрать меня. Мама потом ещё злилась: говорила, что я и бабку довела. Решила, что я опять что-нибудь учудила.

– Эт чё ж получается, – удивился дед Михей, – она сама на себя беду накликала? Ведь наверняка ж знала, что конец ей скоро.

– Нет, дед Михей, не накликала…, – слезы уже густо бежали по моим щекам, – а приняла её и искупила. И грехи свои тоже искупила. Иначе стала бы она меня от себя отсылать?

Я сильнее сжала кружку, не чувствуя её горячих краёв, плакать остановиться уже не могла. Эх, бабуля! Это что же получается? Не отказалась ты от меня, а спасла? Тебя когда-то спасти не смогли, а ты смогла. Видать, и вправду, сила в тебе была неимоверная… Но не та, которая колдовала, а та, что любила. Только она не ищет своего и не мыслит зла. Вот и ты не помыслила в свои последние дни.

Девятнадцать лет я давила в себе любовь, обиду, злость и отчаяние, а сейчас они разом взметнулись из глубины моего нутра и ударили в грудь и в голову. Остановиться плакать я уже не могла. Я плакала как в тот первый день у баб Дуни, вздрагивала и икала, пугая деда этим плачем. Тот молча сидел напротив и хлопал глазами, не зная, что предпринять. И вдруг я почувствовала, что внутри меня что-то зашевелилось, надулось и хлынуло в руки… Кружка в ладонях затанцевала мелкой дрожью, дрожь тут же перешла в частое вибрирование, а вибрирование – в незаметное глазом, но ощутимое руками высокочастотное дребезжание. В ушах раздался пронзительный писк, как у зажатой пальцем гитарной струны и, не успела я убрать руки, как кружка лопнула и брызнула в разные стороны горячим чаем и мелкими осколками.

Мы с дедом одновременно вскочили. Дед Михей перекрестился и попятился назад, опрокинув стул. Я сунула руки в карманы куртки, пытаясь спрятать их то ли от случайного свидетеля, то ли от себя самой, и кинулась прочь из дома, не сказав деду ни слова на прощание. На улице прыгнула в машину и с буксами выскочила на проезжую часть, так и не решив, что делать с домом и участком. Посмотрела в зеркало заднего вида: шиповник махал мне на прощание цветастыми лапами, а из ворот своего дома несмело высовывался дед Михей.

От ожога кисти горели и пульсировали. Я бросила на руки быстрый взгляд и вдруг заметила, что на коже не было ни единого красного пятна, а жар, что покрывал все мои ладони, он шёл не снаружи, как мне казалось ранее, а изнури.

Оглавление

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Часть 6

Часть 7

Часть 8

Часть 9