Я знаю ночь [Виктор Васильевич Шутов] (doc) читать онлайн

Виктор Шутов
Я знаю ночь

В годы войны среди защитников Ленинграда был слепой. О нем я узнал от своих друзей- однополчан. Оказывается, мы воевали на одном участке фронта.
Я разыскал бывшего солдата. Его рассказ оживил в памяти тяжелые годы ленинградской блокады, и я не мог не написать о скромном герое-воине. Хотелось, чтобы наши люди, особенно молодежь, узнали еще об одном примере беззаветного мужества и богатой духовной силе... советского человека.
Автор.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Он идет медленно и трудно, привычно выбрасывает палку вперед. Под ногами назойливо взвизгивает снегу Встречных нет. Город устало молчит: он изнурен бессонными ночами.
Сначала город гудел: грохотали танки, урчали машины, шли отряды и, полки. Потом улицы затихли. Отзвенел, как школьный звонок, последний трамвай. Опустили свои упругие штанги троллейбусы. Теперь они толпятся на площадях и, засыпанные снегом, походят на стада диковинных животных. Кажутся пустыми огромные обмороженные здания. Оранжевые лучи декабрьского солнца скользят по стеклам широких окон. Вспыхивает холодный блеск и тут же потухает, как глаза умирающего.
Андрей осторожно идет по заснеженному проспекту. Среди огромного каменного безмолвия маленький человек с палкой в руках кажется заброшенным на незнакомую вымершую планету.
Многолетняя привычка заставляет Андрея останавливаться на перекрестках. Но транспорта нет, и он спокойно переходит улицы. До слуха долетает едва различимый гул. Андрей поворачивает голову в сторону Невы, вслушивается. Губы и скулы напряжены. «Целую ночь ревело... Трудно нашим».
Поспешно сорвался с места, а быстро идти не смог. За последнюю неделю заметно ослаб: сказывалось недоедание. На обратный путь тоже нужно поберечь силы. До Гостинного двора далеко, а возвращаться придется с нитками для маскировочных сетей. Четвертый месяц работает Андрей для фронта. Свяжет сеть, проведет по ней заскорузлой рукой и скажет: «Послужи... Послужи... Хоть и слепой, а сработал». К сердцу подступала теплота и сразу пропадала. Ее оттесняла горькая мысль: «Что крот живу...»
С этой мыслью пришел на склад Гостинного двора. Получил пять килограммов ниток. Кладовщик помог сложить мотки в авоську. Андрей поблагодарил и направился к выходу.
— Тревогу объявили. Переждал бы, — простуженно пробурчал кладовщик.
— В меня целиться будет, что ли? — ответил Андрей и вышел.
Прохожие попадались редко. Передвигались они медленно, неслышно. До войны за несколько шагов чувствовал встречных. Сейчас почти натыкался на них. От Инженерного замка свернул к Марсову полю, которое заняли зенитчики и прожектористы. Сколько раз он простукивал палкой этот путь, идя к себе домой на Петроградскую сторону. Даже во сне видел его: отполированная лента под самый небосвод. Сейчас на тротуаре глубокий снег. В нем проторена тропинка, можно идти уверенно. Вдруг под ногой ощутил выбоину, сделал шаг и зацепился за какой-то предмет. Остановился. Впереди — приглушенный шум и говор. Доносятся отрывистые команды. Подошел ближе и понял: в дом попала бомба. Хотелось расспросить о случившемся. Пошел на голоса. Слева взвыл мотор — отъехала машина. Услыхал разговор:
— Будто всех вытащили...
— Больше нету.
Звонкий молодой голос почти рядом с Андреем спросил:
— Товарищ полковник, разрешите строить взвод? - Да.
«Видимо, с Марсова. Помогали», — решил Андрей.
Под сапогами бойцов сочно хрустел снег. Раздалась команда «смирно» и наступила тишина. Словно далекий отголосок команды до слепого донесся слабый стон. Андрей вытянул шею: не ошибся ли? Напрягся и снова уловил затухающий стон. Что было силы крикнул:
— Стойте! Там — человек! — и палкой ткнул вправо. Сделал шаг вперед и споткнулся о бревно. Уронил сумку. Сильные руки подхватили его.
— Идите, я помогу, — властный басовитый голос будто тронул в сердце Андрея какую-то струну. Далеким и неуловимо знакомым повеяло от этого голоса.
Они прошли шагов семь. Андрей высоко поднимал ноги и все же цеплялся за груды мусора. Полковник с недоверием и в то же время с тревожным любопытством смотрел на слепого... «Галлюцинация... От голода... Какой худой... Я где-то видел это лицо...»
— Должно, здесь, — полушепотом сказал Андрей.
Он услыхал тяжелое дыхание подбежавших бойцов. Они принялись разворачивать мусор. Изредка перебрасывались словами...
— Девочка... Товарищи, девочка! — откуда-то снизу донесся натужный возглас. — Без памяти...
Мимо Андрея прошли бойцы. Он повернул голову в их сторону. За спиной произнесли:
— Вот кого бы слухачом!
Полковник стоял рядом со слепым и всматривался в его лицо. «Неужели Андрей Бойков? Но почему в Ленинграде?»
Застонала девочка, полковник подошел к ней и спросил:
— Где у тебя болит?
— Не болит, дядя. Я испугалась очень. Мы с мамой и братиком собрались в бомбоубежище. Но сразу стало темно и я куда-то полетела. А потом спала. Когда проснулась, хотела кричать... А где мама и Витя?
Андрей пытался слушать рассказ девочки, но в ушах стояла брошенная кем-то фраза: «Вот кого бы слухачом». И все же слова девочки больно хлестнули его, «Где теперь моя Наташка? Жива ли? Эх, Вера, Вера, зачем ты ребенка без отца оставила...»
Впереди раздался властный голос:
— Как ваша фамилия, товарищ?
— Бойков, — встрепенулся слепой. — Андрей Бойков.
Полковник чуть было не обнял его, но сдержал себя. «Зачем напоминать о прошлом?» Глухо спросил:
— Вы слыхали что-нибудь про звукоулавливатель?
— Не приходилось, — настороженно ответил Бойков.
— Пойдемте со мною, — полковник взял его под руку.
До прожекторной точки шли молча. Андрей вслушивался в разговор шагавших позади бойцов. Незнакомая и недоступная для него жизнь вставала за словами «наряд», «лег на курс», «звукоулавливатель».
Вскоре молодой голос выкрикнул «разойдись», и говор постепенно стих. Бойкова подвели к какому-то предмету, и слепой почувствовал, как на него дохнуло морозным железом. Если бы он смог хоть на минуту стать зрячим, то увидел бы перед собой странный прибор. Четыре огромных граммофонных трубы глядели в небо. Изогнутые трубки и шланги оканчивались наушниками.
— Что ж, попробуем, — сказал полковник.
Андрею подали наушники. Он ощупал их, а когда надел, сквозь теплую байковую подкладку услыхал:
— Ну как?
— Словно лес шумит.
Чья-то рука задела его колено, послышался щелчок и Бойков медленно поплыл по кругу. Шорох в ушах усилился. Слепой сосредоточился, лицо его стало напряженным...
Полковник смотрел на Андрея, а перед ним явственно вставала отдаленная годами картина. Он, Иван Васильевич Зинченко, председатель сельского Совета, сидит в сумрачной избе Бойковых и ведет разговор с Андреем.
— В Курске есть школа для слепых. Прислали ан кету. Спрашивают: кто в деревне слепой и не желает ли пойти в школу. Обучение, питание, одежда — государственные... Ты — как?
Безжизненное до этого лицо Андрея зарделось. Не ужели правда? Конечно, он согласен. Когда собираться 'Завтра? Будет готов.
Только вышли из деревни, как в лицо ударило солнце. Оно поднималось над самой дорогой и казалось вот-вот покатится по ней прямо к ногам. Зинченко отвел глаза от розового шара. Взглянул на Андрея. Лиловые блики играли на щеках и на лбу слепого. Потом заметил едва уловимые складки у губ. Юноша улыбался. Бледное лицо светилось тихой и скромной радостью. Иван Васильевич невольно сжал руку Андрею, которую не выпускал от самой избы Бойковых.
Зинченко шагал твердой покачивающейся походкой — кавалерийская привычка. Высокий, в военном френче, в галифе и сапогах. Андрей тоже в сапогах, но не по ноге и сильно сбитых. Шел боязно. То часто семенил ногами, то старался делать широкие шаги. Крепко держался за руку. Вокруг ночь. Ей никогда теперь не будет конца. Рядом — чужой человек. Чужой ли? Он ведь принес добрую весточку, а теперь ведет в новую жизнь. Принесет ли она Андрею утешение?
Подошли к лесу. Оглушила волна птичьего гомона. Потянуло прохладой.
— Черемуха цветет, — глубоко вздохнул Бойков.
— Откуда знаешь? — удивился Зинченко.
— Слышу... Пахнет.
— Постой, сорву ветку, — встрепенулся Иван Васильевич.
Через минуту вернулся с пьянящей гроздью. Отдал Андрею и снова взял за руку.
— У вас ладонь разбита была, что ль? — вдруг спросил Бойков. — Рубец большой...
— Батрачил я до революции. Ходил по деревням. Нанимался к мироедам. Помню, в одном селе приглянулась мне дивчина. Пошел для нее черемухи наломать. Объездчик с ватагой повстречался. Исхлестали всего. На правой руке мета осталась. На теле заросло... А сколько душ искалечено. Вон, твой отец, здоровый мужик был... Сила медвежья... А в люди выбиться не мог. Неграмотный... Хуже слепого жизнь прожил. Всех нас царская власть душила... Небось, помнишь, как в школу бегал.
— Я свиней пас у помещика.
— А я чего к Буденному подался? Душу несправедливость сожгла. Коммунистом стал. Демобилизовали вот по болезни. Но я поправлюсь скоро. Пойду в армию... Учиться буду. Жизнь только начинается... И ты при деле будешь. Теперь, брат, власть народная. О таких, как ты, печется...
В обществе слепых Бойков и Зинченко пробыли недолго. По просьбе председателя общества, тоже слепого, секретарь начала описывать внешность Андрея. Зинченко видел, как юноша смутился и слегка покраснел, потом притих и внимательно слушал женщину. Казалось, он хотел представить самого себя с ее слов.
— Среднего роста, худощав. Волосы светлые. Лицо овальное, правильное. Нос прямой. В белой домотканой сорочке. Брюки заправлены в сапоги.
Председатель подошел к Андрею и начал ощупывать его. Пальцы быстро побежали по голове, тронули уши, прошлись по лицу. Рука остановилась на плече. Все произошло так неожиданно и быстро, что Бойков съежился и слегка вздрогнул от прикосновения чужих чутких пальцев.
— Вы чего пугаетесь, молодой человек? — спросил председатель. Притянул к себе и, дыша в самое ухо, задал несколько вопросов. Выслушав ответы, сказал секретарю, чтобы написала Андрею Бойкову направление в школу...
С тех пор прошло около двадцати лет. И вот где довелось Ивану Васильевичу Зинченко увидеть Андрея Бойкова.
— Да... Его бы на звукоулавливатель, — задумчиво произнес полковник.
— Кому я там нужен? — вдруг зло отозвался слепой.
— А вы бы хотели? — послышалось в ответ.
Бойков вяло махнул рукой. Потом неожиданно круто повернулся на сиденьи, высоко поднял голову:
— Возьмите, товарищи... Может, это и есть то, что я ищу... Научусь, — в голосе была мольба, решительность и боль человека недюжинной силы воли.
«Я ввел Андрея в большую жизнь, — подумал Зинченко. — А теперь? Если попросить штаб армии? Попробовать. Разрешат ли? Невероятно!»
Когда прощались, полковник записал адрес Бойкова.
— Пока ничего не обещаю, — Андрей уловил в голосе Зинченко нотки сочувствия. «И этот жалеет».
Весь длинный путь думал о разговоре с полковником. «Пустое все это».
В сердце снова втиснулась тоска. Она была такою же, как в тот давний год, когда от него ушла жена и увела с собой дочку. Андрей решил было разыскать их. Но как, где? По каким приметам? Он же не видел их. Слепой... И окончательно смирился с мыслью, что счастье не для него. Теперь опять подступила почти забытая невыразимая тоска. На этот раз потому, что он не может разорвать проклятый круг ночи. Он отделял Андрея от людей, соединенных одной судьбой, одним великим делом — защитой своей земли от врага.
По темной промерзшей лестнице Андрей поднялся на третий этаж в свою комнату. Снял пальто, пошарил на стене у двери, нащупал вешалку. Взял ватную куртку. Оделся. Сел на деревянный табурет. Положил на колени край сети, свисавшей со стола. Нашел челнок. Руки заученно и однообразно стали отмерять нитки. Пальцы механически вязали узлы.
Сидел прямо, голова неестественно поднята. Мускулы на лице не двигались. Тяжело и глухо гудело в голове. Кажется, что стальные обручи сдавливают виски.. А рядом кто-то дразнит: возьмут, не возьмут... Возьмут, не возьмут.


ГЛАВА ВТОРАЯ

До войны в квартире жили три семьи. Одну комнату снимал Андрей. Другую — сейчас она пустовала — семья военного. Третью занимала Мария Павловна Петрова, женщина средних лет. Работала она токарем на Балтийском заводе. Мужа похоронила еще в тридцатом году. Восемнадцатилетняя дочь Люда — сейчас в комсомольском полку по охране порядка в городе. На казарменном положении. По нескольку суток не приходит домой и Мария Павловна: завод выполняет заказы фронта.
Да и в свободное от работы время не хочется идти в холодную комнату. Чтобы изредка протопить «богиню», как называла Мария Павловна железный камелек, — приходится ломать мебель...
Стукнула входная дверь. Андрей вздрогнул. «Наверное, соседка пришла». По радио метроном отсчитывал секунды. Вечерние передачи еще не начинались.
Трое суток Петрова была на заводе. Сегодня выдали дополнительный паек — столярный клей. Как ни трудно приходится женщине, а все же мысли вертятся вокруг Нового года. Несколько часов осталось до 1942. Что он принесет?
Мария Павловна подошла к стулу. Вспомнила: покупали вместе с мужем, когда поженились. Она вздохнула и медленно опустилась на стул. В комнате было сумрачно. Под глубоко запавшими глазами женщины коричневые полукруги. Серые щеки ввалились. Голова закутана туго, и рот прикрыт платком.
Перед поездкой в деревню на этом стуле сидел ее муж. Он уехал и не вернулся — убили кулаки. Часто на стул залезала и падала с него маленькая Люда.
Деревянная вещь, а сколько воспоминаний вызвала. Немой свидетель радостей и горя в этой комнате.
Однако дров нет, и нужно чем-то топить: в комнате холодно, очень холодно. Мария Павловна положила стул на бок. Занесла секач за плечо и неумело ударила по ножке. Стул содрогнулся и закачался. Ножка согнулась, словно застонала от боли, но не сломалась. Мария Павловна еще раз ударила по ножке. Она затрещала и глухо стукнулась об пол.
«Богиня» сперва задымила, потом развеселилась и стала радостно гудеть на всю комнату, стрелять оранжевыми искрами. Мария Павловна поставила на печку кастрюлю с замерзшей водой. Секачом разбила на мелкие кусочки клей и половину бросила в кипяток. От сытного мясного запаха к горлу подступил комок. До тошноты поджимало живот.
Ложкой помешала в кастрюле и попробовала. Вкусно. Только соли нужно. Бросила щепотку. Снова попробовала мутную жидкость. Показалось — слишком густа, добавила воды. Когда в кастрюле снова закипело, взяла блюдца и разлила в них клеевой навар. Через полчаса ржавая жидкость стала походить на студень. Мария Павловна вспомнила о своем соседе. Взяла блюдце, вышла в прихожую, постучала в комнату слепого.
— Можно, — отозвалось за дверью.
— Здравствуй, Андрей Федорович.
— Мария Павловна! Садитесь... Только холодно у меня... Я сейчас протоплю, — он стал на колени перед кроватью, пошарил под ней и вытащил два полена.
— Это ваша Люда позаботилась. Забегала с девчатами из бытового отряда. Привет передавала. Просила не беспокоиться.
— Спасибо, Андрей Федорович. А я студень принесла. Из клея. С хлебом очень вкусно... Завтра — Новый год.
— Совсем забыл... Студень? Ну зачем от себя отрываете?
— Давай помогу растопить.
— Нет, нет... На заводе, небось, устали.
Андрей правой рукой прижал дрова к груди, левую выставил вперед. На коленях подобрался к печурке.
Мария Павловна давно не заходила к Бойкову. Комната все так же чисто убрана. Только стена, что к коридору, промерзла — иней почти на палец. На столе — законченная сеть, а на кровати — раскрытая посредине толстенная книга.
— Вижу, чисто у тебя... И читать не бросил.
— Сейчас грязь — страшнее немца. Дай поблажку лени, хоть раз не умойся, считай, что впустил смерть в дом... А к книгам еще больше пристрастился. В нашей библиотеке теперь, пожалуй, один я читатель. — Андрей сидел у печурки, изредка протягивал над ней озябшие руки. — Отвлекает чтение. — Повернул голову к соседке и спросил: — Как на заводе сейчас?
Мария Павловна глянула на худое, желтое лицо Андрея и закусила губу. В свете мигающей коптилки оно поминутно менялось, иногда казалось страшным.
— Трудно... Ноги пухнут у многих. Некоторых токарей приходится поддерживать под руки, пока деталь точат... А ты зря не эвакуировался.
— Приглашал товарищ. Приезжай, писал, помирать вместе будем! Чудак! Помирать, — немного помолчал.— Воевать нужно... Сила в руках... Мне бы глаза...
«Все такой же настырный». Мария Павловна вспомнила, как в первые дни блокады во время тревог вел себя Андрей. Он выходил во двор. Взвизгивали «зажигалки» и тявкали зенитки, ревели самолеты и рвались ’снаряды, охали лопнувшие бомбы и тяжело падали стены каменных зданий. Город ожесточенно гудел, содрогался, словно пытался сбросить со своих плеч навалившуюся беду.
Женщины и дети выбегали из квартир и метались по двору от одной стены к другой.
А Бойков стоял в огромном каменном колодце, опирался на палку и, высоко подняв голову, слушал небо...
- Другие с глазами, да слепыми оказались, — вдруг сурово сказала соседка. — Бадаевские склады сгорели... Теперь — голод...
- Думал и я об этом. Как же так? Знали, что война будет... Знали, — Андрей замолчал. Мария Павловна ничего не ответила. Он заговорил снова:
— Можно было спасти продукты. Читал я, что под Зимним огромные подвалы. И в других местах... Туда бы запасы переправить вовремя. Видели, что немец идет на Ленинград...
Мария Павловна прервала его:
— Все видели. Все... Болтали много...
Заговорило радио. Передавали сводку информбюро о боях в Крыму, о наступлении наших войск под Москвой.
— Андрюша, милый, слышишь? — Мария Павловна' быстро подошла к Бойкову, положила руки ему на плечи.
Сколько прошло времени — час или пять минут? Маленькую холодную комнату заполнил голос из Москвы. Какой знакомый и уверенный. Кто это выступает?
— Мы знаем, что советские люди не успокоятся до тех пор, пока хотя бы один гитлеровец будет топтать священную советскую землю... Порукой нашей победы служат первые успехи советских войск на всех фронтах...
Мария Павловна все сильнее и сильнее сжимала плечи слепого. Он слышал над самым ухом приглушенный срывающийся шепот. Она повторяла слова говорившего. «Очень знакомый голос», — думал Бойков. Когда услыхал поздравление с Новым годом, узнал:
— Это — Калинин...
Андрей почувствовал, как теплая капля упала ему на висок. Женщина плакала. Беззвучно, словно боялась радостных и горьких слез. Он тронул ее за руку. Она припала к его плечу, и, глубоко вздохнув, зашептала:
— Дай бог, дай бог...
— Написать бы в Москву, — задумчиво проговорил Бойков.
— Ты о чем это, Андрей? — проглотив слезы, отозвалась Мария Павловна.
— По радио вот слыхал... Дети воюют... Мстят врагам на оккупированной территории... А у меня — слух. Один командир недавно проверил на звукоулавливателе. Говорил, что я смог бы справиться... К Михаилу Ивановичу обратиться бы...
Соседка не возражала. Зачем бередить рану. Зрение не купишь. А в армию слепого не возьмут — в этом была уверена...
В середине января Бойкова пригласили в городское общество слепых.
— Не желаешь ли, Андрей Федорович, пойти в армию? — спросил председатель.
Бойков мрачно пробурчал:
— Нашел чем шутить.
— Серьезно говорю, — рассердился председатель. - О тебе из армии ПВО спрашивают.
Не сон ли это? Бойков нащупал стул и опустился на него. На лбу выступили маленькие капельки холодного пота. «Полковник сдержал слово». И сразу понял, какой ответственный шаг ему придется сделать. Пока жил желанием попасть в армию, не думал об ответственности. А настал час решать — заколебался. «Армия и слепой. Людей с плохим зрением отправляют в тыл... А тут... Не стану ли я обузой? Армия — это воевать против страшного врага. Против тьмы... Против голода».
Андрей поднялся, снова сел. Мысленно представил разрушенное бомбой здание и девочку, вытащенную из-под обломков.
— Я согласен, — сказал чуть дрогнувшим голосом.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Медицинская комиссия после тщательного осмотра вынесла решение: Андрей Федорович Бойков годен для службы в войсках противовоздушной обороны.
Как долго тянется день. Последний раз Андрей вяжет сети. Он пытается думать только о работе. Но возбуждение не проходит. Годен! Берут!
Поднял голову и с удивлением отметил про себя, что говорит радио.
— На энском участке фронта фашистские войска предприняли ряд атак. Над Ленинградом сбито три вражеских бомбардировщика... — диктор на миг умолк и тотчас заговорил торопливо:
— Внимание! Внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога!..
Наступила тишина. Потом раздался щелчок и заработал метроном. Словно тяжелые капли начали падать в пустое ведро. Андрею сделалось не по себе. До сих пор не может он привыкнуть к бесстрастному щелканию. Будто секунды жизни отсчитывает механический счетчик. Раз, два, три — ты еще жив? Раз, два, три — ты еще жив?
На южной окраине вздрагивают зенитки. Город притих, но Андрей знает, что люди стоят у станков и машин. В окопах бойцы выжидают атаки. Где-то в тылу врага пробираются разведчики. Меняют позиции артиллеристы. Все эго силится представить Андрей Бойков, сегодня еще сугубо штатский человек. Слепой человек. Завтра он должен быть в штабе армии ПВО. Завтра его направят в воинскую часть. Он получит обмундирование. Его внесут в списки на довольствие, выдадут котелок и ложку. Завтра... Будет ли это завтра?
Но почему всетаки его берут в армию? Неужели она разбита и не хватает людей? По спине пробежали назойливые холодные мурашки. «Неправда. Это полковник добился... Но где я слышал этот голос? Зря не спросил».
И снова мысли завертелись вокруг завтрашнего дня. В холодной комнате метроном отсчитывает время. Раз, два, три — ты еще жив? Раз, два, три — ты еще жив? На какой секунде удар метронома и разрыв бомбы сольются в общий гул.
Андрей шагнул к железной койке и опустился на колени. Протянул руки и с трудом вытащил баян в футляре. Бережно положил на кровать и сел рядом. Когда он последний раз играл? Вспомнил — за день до войны. Уезжал сосед по квартире. Почему-то на душе было муторно. Играл что-то протяжное, грустное. На рассвете услыхал по радио: война...
Теперь на войну идет и он. А метроном все отсчитывает секунды: тревога... В городе тревога.
Андрей тяжело надавил на клавиши. Туго подались меха. А в городе тревога. Пальцы побежали быстрее В голосах появилась теплота.
Слегка вздрогнули стены. Еще раз — сильнее. Где-то невдалеке рвались бомбы. А комната наполнялась звуками. Над городом стоял рев истребителей и бомбардировщиков. С юга летели снаряды. А звукам становилось все теснее и теснее в четырех стенах. Вдруг заскрипел пол. Бомба попала в соседний дом. Зазвенели стекла. Из разбитого окна вырвался голос баяна — он словно выговаривал слова песни:

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает.

По улице бежал человек. На миг остановился. Оглянулся на дом и поднял голову: там жила песня. Прохожий зашагал спокойнее, увереннее.
А город стонал и гудел. Разрывы зенитных снарядов вспыхивали в небе. Ленинград действительно походил на гигантский корабль. Он не хотел сдаваться врагу. Сражался. Стоял насмерть.
Суровая мелодия о гордом «Варяге» соперничала с гулом разрывов и завыванием моторов. Постепенно атака фашистов стала захлебываться, ослабевать. Все явственнее и грознее вздымался голос осажденного, но живого и борющегося Ленинграда.
Обессиленный Андрей вздремнул перед рассветом. Снилось огромное небо. Ржавая луна превратилась в черный бесформенный предмет. Он низвергал огненную лаву. Андрей легко взлетел навстречу огню, но больно ожегся.
Вскрикнул и проснулся. С постели соскочил быстро - где только силы взялись. Поплотнее закутал шею шарфом, поднял воротник и позвал: «Мария Павловна!» Никто не ответил. Тихо отворил дверь и медленно спустился по обмерзшей скользкой лестнице.
Знакомым путем пошел по указанному адресу.
Бойков еще до войны много читал о Ленинграде. До - тошно расспрашивал о памятных местах. Знал, какие исторические здания, дворцы и памятники встречаются на пути. Но представить все был не в силах. Зрячую жизнь он провел в деревне.
Перешел дорогу, что вела в Петропавловскую крепость. Андрею рассказывали о высоком позолоченном шпиле каменной цитадели. В солнечные дни шпиль далеко виден. «А немцам?» — почему-то подумал Бойков.
Налево — дом Кшесинской. Андрей знает, что с балкона этого дома выступал Владимир Ильич Ленин. Он говорил о революции. Вождя слушали тысячи питерских рабочих, солдаты и матросы. «А мне вот не привелось увидеть живого Ленина. Был невысокого роста... А мне сдается он великаном...»
На Кировском мосту Бойков решил передохнуть. Провел палкой по перилам — услыхал сухой шорох снега. Облокотился. Было похоже, что он рассматривает замерзшую Неву. Напряг слух. Сквозь толщу льда пробивался голос воды. Река не могла смириться с пленом. Лед прижимал ее ко дну, закрывал от солнца. Но напоенная безвестными ручьями доброй земли, она рвалась на волю, к свету. Андрей физически ощущал ее| усилия. И он точно также хочет вырваться из вечного мрака. Он слушал Неву, которую никогда не видел. Только когда проходил по мосту, представлял ее ширину. Скованная морозом, сейчас Нева кажется ему маленькой речушкой на его родине. Как давно это было!..
Бойков вздохнул. Поднял воротник — продрог, пока стоял. Пошел дальше. Мост на середине слегка горбился. Здесь, по предположению Андрея, половина пути. Вдруг палка уперлась во что-то мягкое. Слепой остановился, отступил назад, потом вытянул правую руку,, подошел ближе. Присел. Дотронулся до препятствия... Человек.
— Товарищ... — потормошил лежащего.
Молчание. Андрей быстро-быстро начал ощупывать человека. Перчатка... Рукав... Меховой воротник. Осторожно тронул щетинистое лицо. Холодное... Волосы смерзлись...
Андрей медленно поднялся. Неровно дыша, склонил голову. Где-то далеко впереди глухо застонал снарядный разрыв. Немцы начинали обстрел города. Бойков машинально поправил очки. Неуверенно позвал.
— Кто-нибудь... Подойдите...
Повторил. Ответа не последовало. Слепой совсем забыл, что только начиналось утро и улицы города еще пусты.
Фашистское командование на весь мир хвастливо заявляло, что с ходу возьмет «первый город России». Немецкие газеты печатали увеличенные панорамы Ленинграда. Враг видел его в бинокли и стереотрубы. Зверски обстреливал и бомбил. Окруженный город ставил огневые завесы на пути стервятников, артиллерийскими налетами давил вражьи батареи. Поединок был нелегким и неравным. Следом за смертью от огня и металла в город вползала смерть от голода.
Андрей осторожно прошел мимо мертвого и медленно побрел дальше. Чуть сгорбился, словно часть горя чужой семьи легла на его плечи.
У Марсова поля Бойков остановился. Рядом с могилами рядовых солдат революции, словно охраняя их покой, стояли зенитные орудия. На этом поле незнакомый военный человек круто повернул его жизнь. «Может и я погибну от пули врага». Казалось, Андрей забыл о своей слепоте. Многолетняя беда отодвигалась на задний план. Дума о солдатском долге овладевала сердцем.
...Перед отправкой в полк Андрея Бойкова напутствовал начальник политотдела армии ПВО.
— Вы будете работать слухачом. Трудно придется. Не скрою: сначала проверим... Посмотрим... Не получится, или тяжело станет — демобилизуем. А вообще - хочу верить в ваши силы.
Старшина Василий Прохоров хотел было помочь Бойкову одеться. Тот отказался. От волнения дрожали руки — они держали военное обмундирование. Одежда издавала прохладный запах. Андрей улавливал аромат поля и горьковатый вкус хвои.
Прохоров наблюдал. Два чувства боролись в нем. Старый кадровик не мог смириться с мыслью, что слепой человек становится военнослужащим. «Ему нянька нужна... И это боец». А другой голос возражал: «Вот нашел в себе силу пойти на войну. Упрямый, видать».
— Как же тебя величать, Андрей Федорович... — в раздумье произнес Прохоров, а про себя подумал: «На воинское довольствие стал — значит, боец, красноармеец. А поглядеть на палку да очки, вроде не с руки такое звание».
Андрей не ответил. Да слушал ли он старшину? Худое непроницаемое лицо его было сосредоточенным. Верхняя губа приподнялась, и две складки от носа ко рту стали глубже.
— А теперь — на точку, Андрей Фед... Красноармеец Бойков.
— Есть, товарищ... Товарищ...
Старшина, — подсказал Прохоров и улыбнулся: Андрей неловко поднял к голове руку вместе с палкой..
Открылась дверь. Вошел красноармеец в замасленной телогрейке.
— Товарищ старшина, я готов. Кого везти?.. — он увидел Бойкова и не договорил. Глаза округлились. Быстро перевел взгляд на Прохорова, потом снова на. Бойкова. Тот стоял в шинели, неестественно вытянувшись, запрокинув голову, в синих очках, держа перед собой палку.
— Да, его... Красноармейца Бойкова, — сделал паузу старшина и добавил, — Андрея Федоровича. — Взял: за левый локоть, вывел из раздевалки, помог сесть в кабину. — До встречи, товарищ красноармеец! — уже весело сказал старшина и захлопнул дверцу.
Шофер Петя Волков быстро оправился от смущения и неожиданности. Как только машина тронулась, принялся расспрашивать Бойкова: откуда он, когда ослеп, что будет делать на прожекторной точке. Охотно говорил о себе. Сейчас служит на КП дивизиона. Возит боеприпасы и продукты. Просился на передовую. При встрече командир полка сказал: «И здесь фронт». Потом засмеялся и добавил: «Ростом не вышел. От земли два вершка. А шофер отменный. Такой нам нужен». Но я все равно добьюсь. Батареи нашего полка стоят под Невской Дубровкой, туда и перейду.
— А мы куда едем?
— В Ручьи, пригород Ленинграда. На прожекторную точку. Слухачи там. Занятная работа. Только изматывает очень. Да и талант нужен. Я бы не сумел.
— На что талант?
— Как на что? У меня вот на музыку таланта нет. Завидую тем, кто играть или петь может. А на точке слухачи наденут наушники, а к ним трубы присоединены — будь здоров. Немца аж в Берлине слышут...
— Талант, говоришь? — задумчиво повторил Бойков.
От разогревшегося мотора в кабине потеплело. Машина прибавила скорость. Андрей зажал между ног палку и крепко держался за сиденье.
— А ты не слухачом ли собираешься быть? — вновь заговорил Волков.
— Видимо...
— Здорово, брат!— и глаза у шофера заискрились.- У тебя слух, должно, двойной. Энергия, что на зрение отпущена, в уши передвинулась? А? Так я понимаю?
— Может быть, — и Андрей во второй раз улыбнулся сегодня. Ему захотелось говорить. — А ты действительно мал ростом? Я слышал, что такие разговорчивы очень.
— Угадал. Меня из-за этого в разведку не взяли Комиссар из военкомата воспротивился. Я целый час клялся, что на фронте воды в рот наберу. Не поверил. Написал: использовать по специальности. Пусть за баранкой сам с собой разговаривает. А мне везет — всегда попутчика найду. Хоть немой попадется — расшевелю... Вот мы и приехали.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Снежинки словно раздумывали: падать на землю или нет. Нехотя и неслышно ложились на шапку и плечи Андрею. А тот вслушивался в полет снега. Стоял у землянки лицом к Ленинграду. Уже полмесяца Бойков на боевой точке. Пока ходил по улицам города, считал себя затерянной песчинкой. Теперь, стоило повернуться лицом к фронту, ощущал за спиной живое тело огромного города. Волновало незнакомое раньше чувство ответственности. От него тоже зависит жизнь людей, среди которых он был вчера. Он — боец армии противовоздушной обороны, защитник Ленинграда. Будет работать слухачом на звукоулавливателе.
Снег залетает за очки. Тает и течет по щекам. Звукоулавливатель зачехлен. Уже не брезент, а пышная папаха накрывает прибор. Отдыхают после неспокойной ночи новые друзья Андрея Бойкова. Только ему не сидится в тепле.
Ночью немцы несколько раз пытались прорваться к городу. Сбрасывали бомбы. Одна разорвалась невдалеке от позиции прожзвука.
Тревога длилась до утра. Холод сводил пальцы. В наушниках стоял рев моторов. Слухачи забывали о морозе — не упускали из виду цель. Бойков был в резерве. Надевал наушники в минуты затишья. Вел наблюдение за самолетами на большом расстоянии.
Еще в первые месяцы войны Андрей научился распознавать врага по звуку: ноющий, комариный — истребитель; завывающий, прерывистый — бомбардировщик. Изучил голоса советских самолетов. Размеренный, немного стрекочущий — ястребок. Басовитый и встревоженный — бомбовоз. Но какие они? Смутно помнит, как однажды над их деревней пролетел аэроплан. Мотор тарахтел, что молотилка. Ребята бежали по улице и неистово кричали. Летчик будто услыхал их, помахал рукой.
А теперь? Летят — не успеваешь голову повернуть. Больно сжималось сердце. Мог бы и он управлять такой машиной, поднимать в небо краснозвездную птицу и мчаться наперерез врагу. Но он даже по земле ходит с палкой. Только слух, один слух связывает его с окружающим миром.
Андрей стоит вдали от звукоулавливателя и мысленно ощупывает его. Это — маховик... Он поворачивает трубу по горизонтали. А этот — по углу места цели... Вот — ось Основа. На ней держатся трубы. Их четыре Квадратные. Кверху расширяются, как у граммофона. Закрыты сеткой. Бойков вспоминает объяснения командира установки Готовчикова. «Эти сетки для скрадывания посторонних шумов», — говорит сержант. Потом предлагает: «Садитесь, пожалуйста». Андрей надевает теплый шлем с наушниками. «Голову сюда». Чувствует затылком опору. «Удобно». «Слухач по несколько часов не встает... Голову отбросит — отдыхает... Теперь поверните маховик». Андрей крепко сжимает ручку. «Легко идет». «Да. Но вы поворачиваете рывками. Надо учиться плавности. От этого зависит точность попадания прожекторного луча в цель...»
Так продолжалось неделю. По ночам. Днем в землянке для Андрея крутили пластинки с записью гула моторов. На специальном приборе учили совмещать услышанные звуки в правом и левом ухе. «Делать затылочное равновесие», — сказал сержант Готовчиков.
Вскоре это «затылочное равновесие» Бойков ощутил во время тренировки на звукоулавливателе. «Наши летают — потренируемся», — предложил командир. Андрей надел наушники. «Слышите?». «В правом ухе». «Поворачивайте вправо. Быстрее». «Теперь в левом слышу». «Правильно. Старайтесь вести медленно. Совмещайте звуки и в левом и правом...» «Звук пропал... Нет!.. Равномерный. Словно в затылке...» «Еще разок, товарищ Бойков». В голосе командира — возбуждение. Он повернул трубы в противоположную сторону. «Ловите цель!» Бойков быстро стал вращать маховик. В наушниках появился гул. Потом ясный звук мотора в левом ухе. Быстрее — в правом. Медленнее: влево, вправо... И опять в затылке раздался неприятный шум. «Есть!» «Координаты!» — крикнул Готовчиков. Откуда-то донеслось: «Тридцать шесть, ноль», — звонкий голос. «Три, двадцать пять», — протяжный, сочный.
Сержант посмотрел на показатели звукоулавливателя. «Точно. На сегодня хватит». Приказал отвести Бойкова в землянку. По дороге Николай Бондарь, слухач пo углу места цели, сказал:
— Быстро ты освоился. Мне труднее давался звук. Играешь на чем-нибудь?
— На баяне...
А снег все сыплет и сыплет. Из землянки вышел Бондарь, увидел Бойкова.
— Красотища! А дорожки чистить все же придется. С приборов сметать. Эх, ма...
Слева, за белой дрожащей пеленой снега, просвечивался частокол густого леса. Впереди, откуда порой доносился гул, лежало поле. Правее к дороге жались три избы. Они пустовали.
И поле, и лес, и дорога хорошо просматривались с боевой позиции. Ее тыловая сторона круто спускалась к оврагу. В нем протекала небольшая речушка. На ее берегу стояла машина с агрегатом, который питал прожектор. Во время работы мотор не мешал слухачам. На склоне оврага вырыли землянки. По тревоге приходилось бежать к приборам, преодолевая подъем. Андрею кто-нибудь из бойцов помогал добираться к звукоулавливателю. «Как сделать, чтобы обходиться без помощи?» — подумал Бойков, как только Бондарь заговорил о дорожках.



— Проволоку протянуть бы вдоль тропинки, а?
— Зачем? — удивился Бондарь.
— Сам бы мог бегать... Только сержант разрешил бы...
Посильную ли задачу ставил перед собой слепой. Пожалуй, да. Вся его жизнь после потери зрения представляла собой восхождение по трудным и крутым ступенькам. Каждая из них стоила огромной энергии и воли, но и приносила душевное удовлетворение. А началось все в школе, куда привел его Иван Васильевич Зинченко. В новой обстановке поначалу Андреем овладело чувство, похожее на боязнь. Такое состояние переживаешь, когда утром приходишь к реке, чтобы искупаться. Воздух прохладный и вода не теплее. Окунешь ногу — обжигает. А искупаться — так и тянет. Вдохнешь полной грудью, закроешь глаза и опрометью бросаешься в реку. Проходит минута, другая и ощущение тепла подкрадывается к сердцу. Начинаешь плыть размашистее, смелее.
Новая жизнь увлекла Андрея Бойкова. Он проявил усердие и настойчивость при изучении нелегкой системы чтения по Брайлю. Под чуткими пальцами слепого всевозможные сочетания точек, словно волшебные знаки, выстраивались в слова, становились фразами. Толстые книги открывали невидимый огромный мир. Научился писать, начал осваивать ремесла: плел из хвороста и камыша корзины и мебель. Знакомился с кожевенным производством. По вечерам играл в струнном оркестре.
Жизнь приобретала разумный смысл, становилась интересной.
Во время финской войны 1939—40 года в свободные от работы часы научился вязать маскировочные сети, в первый день войны с фашистскими захватчиками начал работать для фронта. Вскоре в общество слепых пришло распоряжение: эвакуировать из Ленинграда. Уезжать из города Бойков наотрез отказался:
— Сети и здесь вязать можно...
Но Андрей мечтал о непосредственном участии в войне. И вот он стал солдатом. Что теперь значит умение штопать носки, или ходить без палки от своего дома до соседней улицы. Задачи нужно усложнять. Первая из них — научиться бегать по тревоге без посторонней помощи.
Тренировался Андрей в часы отдыха. Бондарь подавал сигналы, засекая время. Бойков поспешно переступал порог землянки, клал палку на проволоку. Пробовал бежать. Высоко поднимал ноги. Трудно дышал. Сперва Николая это рассмешило. Потом он помрачнел, когда увидел упорство Андрея. Лицо слепого было болезненно озабоченным. Но Бойков не отступал. Бег становился уверенней, время сокращалось. И тут Николай не выдержал:
— Ты же ни черта не видишь! Если бы рассказали - не поверил.
— А ты смотришь под ноги, когда бежишь? Привык Инстинкт... В темной квартире ходишь, не задумываясь куда повернуть. А моей темной квартирой стала земля. Скоро без палки побегу.
Бондарь не ответил. Неотрывно смотрел на Бойкова пока тот шел в землянку. Сам остался на позиции. Meла поземка. Над Ленинградом, будто обожженное фронтовым огнем, багровело солнце. Вокруг него февральский мороз вырезал молочное кольцо. Бондарь подошел к звукоулавливателю. Из головы не выходил Бойков.
То ли по молодости, то ли по складу характера Бондарь долго не раздумывал над событиями. Случилось так, значит надо. До войны глубоко верил, что мы в первый же день разобьем врага. С жаром распевал бодрые песни. Начал воевать и ни разу не спросил: почему отступаем. Как и миллионы других, он стал чернорабочим войны, защищал Родину и верил в победу. А было ему неполных двадцать лет. Родился в шахтерском городе Донецке. Окончил среднюю школу за год до войны и попал в прожекторные части. Солдатская жизнь стала первым серьезным испытанием донецкого паренька.
Глаза у Бондаря — мальчишечьи, с пепельной поволокой. Может она появилась после ранения. Когда отходили к Ленинграду, угодило осколком в ногу. А может, блеск глаз притуманился после того, как фашисты заняли его город, и Николай потерял связь с родными и близкими. А главное — умолкла его любовь — Алка. Бойкая, легкая, милая Алка.
Бондарь был отличным слухачом. По совместительству работал корректировщиком утла места цели. Сержант поручал ему заниматься с Бойковым. И вот молодой человек стал замечать, что теряет душевное равновесие. Тревожил его слепой. «Мне словно стыдно перед ним. Но почему?» Что-то смутное, неуловимое бродило в голове. Думая о Бойкове, невольно размышлял о положении страны. Как получилось, что мы оказались не готовыми к войне. Почему так легко немец занял Украину, подошел к Ленинграду, был у самой Москвы. Почему?
Николай прислонился к звукоулавливателю. «Андрей работает на приборе, как зрячий... Значит, я должен лучше его работать». Глубоко вздохнул. Вспомнил: нужно с Андреем еще разок пройтись по тексту присяги. Был приказ командира полка принять присягу у Бойкова в день Красной Армии.
Вернулся в землянку, попросил Андрея повторить присягу, но тут раздались удары в рельс.
— Тревога! — крикнул дежурный и первый выскочил за дверь.
Ночь была темная, облачная. На позиции раздавались команды. У речушки тихо заурчал мотор и nocте пенно стих. Умолкли бойцы. Потянулись минуты напряжённого ожидания. Из стороны в сторону поворачивались трубы. В шуршащей тишине послышался приближающийся шум. Он все нарастал и нарастал, переходя в непрерывный гул. Начали стрельбу зенитки — все ближе, ближе... Вдали справа брызнул фонтан прожекторных лучей. Они уперлись в облака, пытались их проколоть, но, обессилев, отошли в сторону. Вспыхнули, но вые прожекторы. Серебряные струи лучей указывали место, где над плотной крышей облаков проходили немецкие самолеты. На их пути выросла завеса из огней и металла. Зазвенел густой черный воздух, под снегом вздрогнула земля.
Гул немецких машин повернул влево. Его ясно слышал Бойков. Он стоял у звукоулавливателя.
— Есть! — раздался голос девятого номера — слухача по азимуту.
— Есть цель! — отозвался Бондарь.
Через несколько секунд выстрелил прожекторный луч. Он прошелся по жидкому облаку и попал в просвет. Андрей в это время высоко держал голову, словно видел чужой самолет. Враг шел прямо на точку.
— В луче!
От неожиданного крика Бойков вздрогнул.
Самолет вышел из-за облака и попал в луч света. В белые крылья вцепились еще три прожекторных луча. Раздался резкий залп: стреляли соседние батареи.
Немецкая машина круто свернула вправо, к фронту, и сержант Готовчиков скорее почувствовал, нежели увидел, как от самолета отделились бомбы. Заглушая зенитные орудия, вздыбилась и завыла земля.
— Ложись!
Левой рукой Бойков схватился за какую-то скобу и присел на корточки. Бомбы упали недалеко от позиции. что-то ударило по трубе, и она загудела. Андрей замер.
Разорвалась последняя бомба. Готовчиков подошел к звукоулавливателю и увидел Бойкова. Свет фонарика выхватил из темноты лицо Андрея. Оно казалось торжественно строгим. На скулах часто перекатывались желваки.
Боевое крещение слепого состоялось...


ГЛАВА ПЯТАЯ

Андрей принимал присягу в военных условиях. Не раз до этого, когда учил текст, ему казалось, что все происходит с ним не взаправду. Кто-то передумает и его отправят в Ленинград. Не верилось, что он стал военным человеком, потому что горе, пришедшее в его молодую жизнь, выжгло заветную мечту.Иногда он вызывал в памяти далекие и, теперь казавшиеся полные радужных красок и солнечного света, годы.
Ему было семнадцать лет. Он работал на полукустарном кожевенном заводе. Как-то в цех пришла местная учительница и предложила книги для чтения. Первой подбежала сверстница Андрея уборщица Валя Иванова.
Бойков несмело взял книжку, с трудом прочитал заго ловок — о войне, и положил обратно.
— Бери, интересная, — проговорила Валя, тронув Андрея за локоть.
Юноша покраснел, часто заморгал. Потом попросил учительницу записать книгу на его имя. На другой день Валя спросила:
— Нравится?
Как ни мялся Андрей, а пришлось признаться: — Я плохо читаю... Медленно.
— Давай вместе, — предложила девушка.
Может быть рассказы о подвигах простых людей в гражданскую войну и пробудили у Андрея желание стать военным. Через год он признался подруге: — Призовут в армию — останусь навсегда... вится.
— А я люблю военных! — отозвалась курносая девчонка. — Как увижу на картинке — бравые такие, стройные, — сердце закатывается, — и прижала к груди свои маленькие ладони.
Это еще больше воодушевило Андрея: Валя нравилась ему.
Но пришла темень, вечная ночь...
— Красноармеец Бойков, сегодня вы принимаете военную присягу, — отчеканивая слова, говорил политрук прожекторной роты Никулин. Он приехал на позицию по случаю торжественного события.
Андрей вышел из строя и повернулся. Заметно расправил плечи. Напряженно вытянул руки по швам. Товарищи не журили его за неудачную выправку. Они смотрели прямо в лицо слепому, их побратиму по воинскому долгу, по трудной войне.
Лицо у Бойкова худое, с тонкими, побелевшими от волнения, губами. Его душевное волнение передалось
Николаю Бондарю и он сжал кулаки. Политрук Никулин подошел к Бойкову и прошептал:
- Слушаем, Андрей Федорович...
Начал слегка осипшим голосом. Прокашлялся. Заговорил громче и ощутил необычную силу каждого слова. «Клянусь быть честным... быть преданным своей Родинe... А если я нарушу эту клятву, то пусть меня... постигнет суровая кара Советского закона... Всеобщая ненависть...»
А в памяти оживают события, которые произошли в их подразделении совсем недавно. «Если я нарушу...» У бойцов скудный паек. Январь сечет голодом и холодом. Каждые пять дней старшина Прохоров приезжает с Петей Волковым на точку и берет одного бойца — за продуктами. В этот день поехал слухач Юрий Дубов. Из полка возвращались поздно. Старшина сидел в кабине, Дубов — в кузове. Примостился на ящике с продуктами. Пахло хлебом. Одиннадцать буханок черного тяжелого хлеба лежит под дощатой крышкой на легком замке. Хлеб с нетерпением ждут бойцы. Одиннадцать буханок на пять дней! Люди хотят есть. За два месяца, когда резко сократился паек, они похудели. Дума о еде преследовала на каждом шагу. Отвлекали только ночные тревоги да дневная работа. Бойцы выполняли священный долг. «Быть преданным своей Родине...» Они ждали паек, а Юрий Дубов сидел в это время на ящике с хлебом. Он получал грамм в грамм столько же, сколько и его товарищи по роте, как тысячи других, ставших на защиту осажденного Ленинграда. Он получал даже больше, чем Андрей в последние недели, живя в городе. Там люди стояли у станков до последней секунды своей жизни. Падали замертво от истощения.
Дубов воровато выглянул из-за брезента. Пошарил пo карманам. Нашел гвоздь. Машина была километрах в двух от прожекторной позиции. По сторонам дорог дремлет заснеженный лес. Дубов легко открыл гвоздем замок. Приподнял крышку ящика, взял в руки буханку тяжелого черного хлеба и начал жадно кусать. Потом вытащил еще одну буханку и бросил далеко в снег «Завтра подберу...»
Сгрузили ящик и сразу обнаружили пропажу, Старшина побледнел.
— Где хлеб? — набросился на Дубова.
— Не знаю. Может, недодали, — ответил тот, пожимая плечами.
— Я сам считал. Где две буханки? — задыхался Прохоров.
Сорвался с места и в землянку — звонить. Бойцы окружили Дубова. Расспрашивали. Ругались. Вышел старшина. Шапка сбита на затылок. Дышит прерывисто, тяжело. Подошел к Волкову.
— Поехали...
На другой день Дубова арестовали. Признался. С военного трибунала был показательным. Собрали представителей со всего полка. Возмущались и требовал расстрела.
— Мародер!.. Подлец!.. — раздавались гневные выкрики.
«Пусть меня постигнет суровая кара»... На рассвете вывели недалеко от позиции. Выстроили бойцов. Андрей слыхал выстрел... «Всеобщая ненависть». У него не было жалости к вору.
Нет, Андрей не нарушит великий обет перед трудовым народом. Жизнь отдаст, но не опозорит им воина.
На тихом морозе слова вызванивали. Когда умолкал, чтобы передохнуть, слышал, как гудят трубы звукоулавливателя — будто отзываются на его голос.
Отдав честь, Бойков стал в строй. Никулин скомандовал «вольно».
- А теперь, товарищи, радостная весть. Получен приказ: норма хлеба с завтрашнего дня увеличивается вдвое, - политрук не договорил. Шеренга заволновалась.
- Ну, — присвистнул Бондарь.
- Живем, братцы, — выкрикнул связист Коляда.
Никулин затуманенным взглядом смотрел на бойцов. Они сбились в кучу, обнимали друг друга, пожимали руки, поздравляли. Приходил конец недоеданию. Дорога по льду Ладожского озера соединила Ленинград с Большой землей. Страна принесла помощь его защитникам.
Весь день говорили об осажденном городе, о бедах ленинградцев, об их выдержке и мужестве.
Вскоре Бойкову дали увольнительную и он поехал в Ленинград. Его сопровождал Иван Коляда. В новой шинели и сапогах предстал он перед изумленной Марией Павловной.
— Красноармеец Бойков прибыл в краткосрочный отпуск, — отрапортовал Андрей.
— Дорогой мой, — подойдя к нему, сказала соседка. Положила голову на грудь и заплакала. — Люда на пожаре погибла...
Слепой встрепенулся. Руки машинально потянулись к Марии Павловне. Чуткие пучки пальцев обжигались о шершавые жесткие волосы. Андрей не знал, что они были седыми. Соседку не утешал, только молча гладил по голове. Коляда стоял сбоку и мял ушанку. Худой и длинный, он смотрел слегка раскосыми глазами выше голов Марии Павловны и Андрея. На стене чернело пятно. Оно то становилось до боли резким, то исчезало...
Мария Павловна ушла в комнату и вернулась с тетрадкой в черном коленкоровом переплете.
— Вот все, что осталось... Дневник.
Андрей вытянул руку, неловко схватил тетрадку, хо тел развернуть и уронил. Она мягко ударилась об пол и раскрылась на середине. Коляда быстро наклонился над ней. В глаза бросился красивый круглый почерк. Неожиданно строка из простых, но страшных слов стал расти, делаться огромной. «Вдруг в самую гущу детей ударил снаряд», — прошептали невольно губы. Коляда присел и, не поднимая тетрадку, начал читать медленно и хрипло. «Это случилось в полдень. Я видела, как разорвался снаряд... А через минуту страшная картина открылась моим глазам... У дома на солнышке грелись маленькие ребятишки из детского сада фабрики имени Урицкого. Вдруг в самую гущу ударил снаряд. Погибли двенадцать человек: Безин Олег — 4 года, Буров Владимир — 5 лет, Громова Лида — 5 лет, Васильев Владимир — 4 года, Базиков Савелий — 5 лет, Земскова Лида — 6 лет, Кольцов Владимир — 4 года, Перфильев Олег — 4 года, Румянцев Шурик — 4 года, Шошанова Ира — 4 года, Сик Юра — 4 года и Карцева Майя — 4 года...»
Иван Коляда медленно поднялся. Прижал к груди тетрадь и в упор посмотрел на Марию Павловну.
— Дайте его нам. На время дайте. От имени всех солдат прошу вас, Мария Павловна.
У женщины были горящие, но сухие глаза. Она приблизилась к Коляде, наклонила его голову и поцеловала.
— Пусть вам поможет сердце моей дочери, — только и сказала...
На позицию бойцы принесли дневник Люды Петровой и баян Андрея.
После принятия присяги Бойков работал слухачом по азимуту. Самостоятельно дежурил на звукоулавливателе. Часто слыхал в наушниках приглушенный вой самолетов: они были далеко, в их сектор не залетали.
Во время работы слепой как бы сливался со звукоулавливателем. Прибор повиновался ему, словно это была часть его организма. Казалось, лиши Бойкова права быть слухачом и для него жизнь потеряет всякий смысл. Он вспоминал, как мучился из-за того, что был в стороне от всенародного дела. Еще совсем недавно при каждой тревоге он выходил из дому, чтобы слушать небо. Сердце словно предчувствовало, что судьба столкнет его в конце концов с самолетами. Почему-то запомнилась ночь под шестое ноября 1941 года. Андрей шел по улице. Морозный воздух жег лицо. Под ногами скрипел молодой снег. Где-то в северо-западной стороне города летал ястребок. «Патрулирует, наверное». Потом чуткое ухо уловило протяжное завывание. С финской стороны шел вражеский бомбардировщик. Бойков не знал, что небо распороли серебряные ножи прожекторных лучей. В неотступном свете проявилась маленькая мошка «хейнкеля». Андрей слышал приближающийся рев, в который неожиданно ворвался размеренный стрекот ястребка. Короткие строчки пулеметных выстрелов прошили морозную ночь. «Наш стреляет». Длинная очередь в ответ. Потом звуки моторов разошлись. Вскоре снова оказались рядом. Стрельба повторилась. Но вот истребитель заревел сердито и натужно. Сильнее, еще сильнее и, — Андрей будто ощутил удар в грудь, — затих. Протяжно взвыл мотор бомбардировщика. Показалось, самолет вздрогнул и начал проваливаться в черную пропасть.
На следующий день по радио передали рассказ о ночном бое летчика Севастьянова. Андрей был и не был свидетелем этого поединка. Он слушал и мучительно силился представить картину ночного тарана. Наплывали бесформенные серые пятна. Облака, что ли? Они искрили. Светящиеся точки росли и становились 6oмбами...
Сейчас у Бойкова за спиной Ленинград. Он прощупывает небо, ищет врага со смертоносным грузом.
Однажды, когда стреляли соседние батареи, Андрей ясно услыхал в наушниках посторонний звук. Он догадался — это свист и разрывы снарядов. И что удивительно — они сливались с гулом моторов, походили на него. Но Бойков вел за целью, каким-то внутренним чутьем отличая вражеский вой. Он сверлил затылок, мешал думать, но его нельзя было упускать.
Сержант Павел Готовчиков сразу заметил способность Бойкова держать цель даже во время стрельбы. А ведь сколько обидных часов пережил полк. Он порой бездействовал по ночам, потому что слухачи теряли цель во время боя. Знать, не зря полковник Зинченко так ратовал за приглашение слепого на звукоулавливатель.
Командир понял, что Андрей Бойков на его Точке становится незаменимым бойцом. Вместо чувства жалости к слепому, которое иногда появлялось у Готовчикова, у него родилось уважение.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

Сегодня с утра солнце по-домашнему теплое. Андрей сидит на скамейке у землянки. На коленях баян, легко перебирает пальцами клавиши. Очки снял и купает лицо в розовых лучах солнца. Веки туго сжаты, и глаза кажутся зарубцованными. Вслушивается, как синица подпиливает ветку, да ворчит внизу речушка. Пытается то и другое воспроизвести на баяне. А перед незрячими глазами до боли ощутимое, яркое до рези видение из детства.
...На опушке хрусталится ручей. Андрейка забрался в студеную воду. Она приятно щекочет ноги — хочется смеяться. Но нужно внимательно глядеть по сторонам: как бы коровы не разбрелись.
У лесника Федора Бойкова была большая семья — семь душ. Человек грубый, неграмотный, он долго не уживался на одном месте. И только в деревне Горелый Лес, где лесничество «пожертвовало» Бойкову покосившуюся избенку, закончилась кочевая жизнь полуголодной семьи. Здесь впервые шестилетнего Андрюшку отец отдал в подпаски.
Только-только взошло солнце. Похожее на колобок из маминой сказки, оно розовое и ласковое, повисло над цветущим гречишным полем, которое колышется, как молочное море. А лес поет. Робко позванивают посеребренные листья березы, что-то нашептывают беспокойные тополя, тонко-тонко посвистывают ветви осины. Андрей-ка закрывает глаза. Как хорошо!
Живые голоса деревьев убаюкивают, и хочется спать. Кажется, уже много-много лет его заставляют вставать с восходом солнца. Первым просыпается отец. Начинает ругаться, а то и ногой пинать:
— Лентяй чертов! Где вы взялись на мою голову... Андрей!
Мальчик хватает на ходу из рук матери кусок хлеба и бежит на выгон.
Горящими глазами обводит поле и лес, рассматривает цветы, вслушивается в пение птиц и в шелест травы. Это увлечение заметил старый пастух дед Евсей.
А погляди, внучек, что я принес, — подозвал он однажды Андрейку. В руках старик держал свирель. — Ну-ка, попробуй...
— Я не умею.
— Бери, бери... — и дед похлопал мальчонку по плечу. Молча привязал свирель к ремешку Андрейкиных штанишек...
Бойков пробежал пальцами по клавишам, и голос свирели выпорхнул из-под его рук.
А перед глазами стоял отец. В первые дни империалистической войны 1914 года его забрали на фронт. Вернулся через два года, раненый в ногу. Андрей только начал ходить в школу. Отца это взбесило.
— Хватит обувку трепать.
Мать попробовала заступиться.
— В окопах что грамотный, что ни — однако вши грызли и пуля не обходила. Помолчала бы... — он говорил раздраженно, хрипло. Лицо наливалось кровью. Рыжая щетина топорщилась на подбородке и верхней губе.
Федор Бойков часто пил самогон, был безразличен к событиям в стране...
Скрипнула дверь землянки. Андрей поспешно свел баян и надел очки. Подошел Бондарь и сел рядом.
— Я... Закуришь? Подарочные... Папиросы... Уральские.
— Небось, в голодуху махорочке радовались, — усмехнулся Бойков.
— Странно человек устроен, — глотнув дыма, ответил Бондарь, — плохое забывает. А может привыкает? Несовершенный механизм.
— Это немец, что машина, — сказал Бойков и повернулся к Бондарю. — А у нашего человека светлая голова и нутро доброе. Вот и сложился особый характер...
— Особый... Что верно, то верно. Тебя никто не заставлял в армию идти, сам пошел. А ведь — слепой.
— Снова наглядное пособие, товарищ Бондарь? — улыбнулся Бойков.
Николай помрачнел.
— И весь Ленинград, по-твоему, наглядное пособие?
— Ты чем взволнован? — участливо спросил Андрей.
Николай смял папиросу, минуту помолчал и, передохнув, заговорил:
— Нет покоя мне... Словно не дневник Люды Петровой читал, а видел все сам... Взяла она меня за руку и повела по городу. Молча... Иногда только вскинет свои большие черные глаза на встречного или остановится у развороченного здания... Смотри, мол, и запоминай. На всю жизнь. Вот по улице, почти не отрывая ног от земли, идет женщина. Голова опущена. Она сутки не была дома — стояла за станком. Ее ждут двое детей. Они с бабушкой. Женщина улыбнулась и подняла голову. Испуг и страх исказили ее пепельное лицо. Там, где гляделись окна ее квартиры, зиял провал. Она узнала детскую кроватку, сиротливо забившуюся в уцелевший угол комнаты... Женщина вернулась на завод. Еще двое суток не отходила от станка: точила снаряды. Потом зашла в сборочный цех и положила записку в снарядный ящик: «Братья, отомстите фашистам за смерть моих детей...» — Бондарь глотнул воздух и вдруг резко спросил: — Откуда сила такая у людей?
— За свое, кровное стоим... И победим... Обязательно.
— По фронтам, из рук в руки, пустить бы дневник твоей соседки. Ты только послушай. «Ночью в булочную попал снаряд. Начался пожар. Мы бросились к зданию, охваченному пламенем. Стали забрасывать огонь снегом. Выбили. окна, проникли внутрь, вытащили полузадохщегося сторожа и начали спасать хлеб.
Мороз стоял лютый, но мы скинули с себя ватники постлали на снег и стали аккуратно складывать на них буханку за буханкой. Человек шесть получили ожоги, но весь хлеб (свыше десяти тонн) спасли. Его завезли на кануне, не успели раздать и, если бы он сгорел, утрата по нынешним временам была бы горестная.
А у меня от ожогов на левой руке кожа полопалась... Вот так нужно за свою землю стоять! — почти выкрикнул Бондарь.
— Не терзай себя, Коля. Этим делу не поможешь, - примирительно сказал Бойков.
Николай как-то сразу обмяк. Закрыл тетрадь и начал машинально гладить холодную обложку. Потом легко тронул за руку Андрея.
— Признаюсь тебе: я Алку свою стал сравнивать с этой Людой. Во сне часто вижу ее. Вот и сегодня. Будто иду я по темному штреку — это длинный коридор в шахте, — а впереди меня огонек. Я за ним — он от меня. И такой манящий, золотистый... И несет его Алка. Попробовал бежать за ней — упал... А вокруг темень... Так и проснулся.
— Счастливый ты, Коля. В сердце любовь носишь... Нелегкую любовь, правда... А я только с тьмою дружбу вожу...
— И все же, что ни говори, ты сильный человек.
— Может быть, не знаю, — тихо ответил Бойков и надавил на клавиши. Начал говорить в такт музыке, протяжной и тоскливой. — Эгоисты мы, слепые. Болезненно отзываемся на каждое проявление чувства. Когда я читал впервые «Слепого музыканта», в Петре Яценко себя узнавал... Но там другое время было... Я свой эгоизм решил вытравить. А он, проклятый, так и прет порой наружу... А го неясная тоска гложет... Чего-то очень хочу... Сердце вот-вот лопнет от жгучего желания. Потом вдруг пойму: видеть хочу. Мир, людей... И тебя, и сержанта, и того полковника, что помог мне. Солдатом сделал… Солдатом, Коля, — сказал Бойков и резко свел баян Нестройный гул басов тяжело ударил в уши Николаю.
Несколько минут бойцы молчали. Андрей глубоко дышал. Потом он надавил на клавиши. Из баяна вырвался одинокий тоскующий голос, растаял над головой, и мелодия грусти тихо-тихо поплыла над землей.
Бондарь неотрывно смотрел на товарища: слепой вкладывал в игру свою душу. А его самого музыка возвращала в далекий Донбасс... Где ты, моя Алка?
...Андрею по ночам стало сниться прошлое. Он просыпался от видений. Мягкий свет стоял в его глазах. Он чуть не вскрикивал от радости: вижу! Но это в его памяти не угасали картины сна.
Как-то во время тревоги вспомнилось пережитое. Удивился — все шло как по пословице: нагрянула беда — открывай ворота. Ослеп и сразу же потерял Валю. А была ли она? Может, в юности просто приснился сон?
Невысокая, подвижная и говорливая, девушка нравилась Андрею. Три года они работали вместе. Привязались друг к другу. Как-то ходили в Курск, и он подарил девушке сиреневую косынку.
Каждый день на работе виделись Андрей и Валя. Она надевала кожаный передник и, напевая, подметала пол, собирала мусор. Сегодня на ней легкий фартук. Похожа на бойкую веселую птицу. Андрей взглянул на девушку и перед ним пронесся вчерашний воскресный день. Они ходили за деревню собирать цветы. На Валентине было светлое в горошек платье. На фоне голубого неба четко вырисовывалась ее плотная фигура. Андрей увидел, что Валя очень красива. Она положила себе на голову руки, покачиваясь из стороны в сторону, поглядела на облака и почти пропела:
— Хорошо, Андрюша... До чего хорошо...
И сердце подсказало юноше: она любит. Переживает сейчас то же, что и он. Андрей медленно подошел к Валентине, осторожно приложил свои ладони к ее щекам. Она покачнулась и припала к его груди...
От радостного воспоминания екнуло сердце. Улыбаясь, Андрей наклонился над чаном, в котором плескалась краска. Сейчас он приготовит краску яркую и веселую, как его настроение. Ею обработают кожу и сделают туфли. Он купит их для своей любимой. Туфли будут лакированные и необыкновенного фасона. Наденет их Валя, выйдет в светлом в горошек платье, набросит на плечи сиреневую косынку и станет рядом с ним. Только вот нужно добавить кислоты в краску. Андрей поднял стеклянную бутыль. Руки скользкие и еле удерживают ее. Опрокинул над чаном. Кислота сочно забулькала в краске. «Еще немного и хватит»... Андрей почувствовал, что бутыль выскальзывает из рук. Хотел перехватить ее... Раздался тяжелый хруст стекла и капли колючей жидкости ударили в лицо. Боль пронизала тело. Руки потянулись к глазам.
— Не трогай! — вне себя закричал мастер. — Воды!
— Андрюша... — как сквозь вату услышал плачущий голос Вали.
На какую-то долю секунды юноша открыл глаза. Ударил свет и тут же погас...
Андрей почти год пролежал в курской больнице. Сначала была боль, только боль. Смутно доходило до сознания, что наступила вечная ночь. Каждый день приходила мать. Она или плакала, или глубоко вздыхала.
Потом юноша осознал, что слепота навсегда. «Для чего жить?» Вспомнил, как в детстве видел двух слепцов-нищих Голодные, оборванные, они просили милостыню. «И я так же? Покончить разом». Метался по кровати.
- Кому я нужен? — спросил как-то у врача.
Ты будешь жить и работать, — ответил тот.
А Валя, его любимая Валя, не приходила. Память будто на камне вырезала глубоко и надежно: степь и цветы. Рядом Валя. Ее лицо утонуло в букете ромашек и васильков. Сиреневая, им даренная, косынка на плечах. Белое платье в горошек. Близкая, теплая... «Валя, где ты?»
Родители девушки, узнав, что она любит ослепшего Андрея, решили помешать их сближению. Продали свою избу и уехали. Куда — односельчане не знали. И сердце Андрея не выдержало. По ночам он плакал. Плакал трудно и долго. К безысходной тьме прибавилось одиночество...
Домой, в деревню Горелый Лес, Андрея привезли на больничной телеге. Завидев ее, ребятишки с криком бросились к ней, но тут же, смущенные, умолкли. Они увидели худого с восковым безжизненным лицом Андрея Бойкова. На глазах большие синие очки. Мать сидит рядом, то и дело подносит клетчатый фартук к глазам.
Растерянные мальчишки пошли за телегой. К ним начали присоединяться взрослые. Тоже шли молча. Заднее колесо телеги надоедливо скрипело и оставляло вихляющий след на сырой дороге.
Когда подъехали к избе, из сеней, припадая на правую ногу, вышел отец, за ним выбежали дети и тут мать запричитала:
— Горе, ты мое горе...
Отец выругался. В избе он смерил взглядом Андрея и, озверев, повернулся к матери:
— Замолчи! — зарычал он и бросился с кулаками на нее. Мать отскочила, наступила на рассыпанную картошку и упала. Муж пнул ее ногой.
— Земля сохнет... Сажать нужно... Сопли распустили, — хрипел он. — А ты чо зенки выставил? Садись - перебирать будешь, — и дернул Андрея за рукав.
— Не вижу я...
— На ощупь сумеешь... Руки не отвалятся...
От воспоминаний заныло в висках. Бойков тряхнул головой и ударился затылком о твердую опору. Он забыл, что сидит на звукоулавливателе. В ушах гудит. Фронт живет ратными буднями. Нужно воевать...
Майские дни выдались теплыми. Андрей стал частенько сидеть на скамейке у землянки. Здесь недавно Бондарь и Коляда смастерили стол. Вот и сейчас перед Андреем лежит толстая, с необычными страницами книга. Он водит по ней пальцами. Слева направо — медленно. Справа налево — рывком.
Иван Коляда всегда умиленно смотрел на руки читающего Бойкова. Обычно связист выходил из землянки, останавливался у двери и наблюдал за ним. Иногда подходил к Андрею и просил читать вслух. В смысл читаемого не вдумывался, следил за пальцами слепого, качал головой:
— Скажи, пожалуйста...
Сегодня он пулей вылетел из землянки с криком «Футбол!» Подбежал к Бойкову и начал тормошить его за плечи:
— Погоди читать. Футбол транслируют!
— Ошалел парень. Да не тряси меня, — Андрей отвел руки Коляды.
— Пойдем, послушаешь. Скорее, — он схватил Бойкова за пояс и потащил в землянку.
На крик Ивана прибежал Бондарь.
— Что тут стряслось? — спросил он.
— Идем, идем...
В землянке уже сидело несколько бойцов. Готовчиков Крепко прижимал к уху телефонную трубку. Отрывисто говорил: «Набутов пошел вперед... Эх, мимо... Мяч у Архангельского... Идет по левому краю...»
— Что это? — удивился Бойков, но на него зашикали.
И только после Андрею рассказали, что в Ленинграде состоялся футбольный матч между командами мастеров «Динамо» и сборной армии. Его транслировали пр радио, чтобы наши бойцы слышали, а главное, через репродукторы — в немецкие окопы.
— Назло гитлеровцам, — говорил Иван Коляда Бойкову, час спустя. — Думали, что Ленинград уже вымер. Дудки! В мирное время нужен мне был этот футбол. А сегодня дух поднял. Политическое значение имеет. Я так понимаю, Андрей Федорович.
— Вот тебе и мяч.
— Пожалуй, для немцев это похлеще снарядов, — отозвался Андрей.— Новость для них неприятная.
— Да, совсем забыл. У нас тоже новость. Может, последние деньки вместе. Пополнение в полк прибыло — девчата... Разлетимся мы... Увидимся ли после войны? — Коляда свернул цигарку Андрею, потом себе. Закурили. Бойков тихо проговорил:
— Не хотел бы расставаться с ребятами. Сроднились...
— У женщин сердце доброе.
Андрей не ответил. Лицо помрачнело. Коляда продолжал:
— После войны вернусь в колхоз. Речка у нас красивая. Письмо получил. Пишут — отсеялись уже...
Андрею сделалось не по себе. «После войны... А я?» Но сразу же отмахнулся от этой мысли. Еще идет война.
Немец на юге тянется к Волге. Там нужны силы. Ктонибудь из его товарищей попадет туда. На их место девчат пришлют... Каково будет с ними?


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В начале июня четыре женщины прибыли на прожекторную точку. Их привез Петя Волков. Выйдя из кабины, он широко улыбнулся и качнул головой в сторону девчат:
— Принимайте! Почти рота... Извините, бабья...
К нему вплотную подошла Вера Тихонова, худощавая женщина лет двадцати пяти.
— Замолчи, шпингалет.
— Смотри, бедовая, — не смутился Волков.
— И правда, помолчал бы, — поддержала подругу Ирина Фалькова. У нее были большие, чуть-чуть на выкате, черные глаза. «Зовущие», — подумал Бондарь. Лице болезненно бледное. «Ленинградка, блокадная», — решил про себя Николай.
— Ну, ребята, — выкрикнул Волков, — теперь я наверняка вырвусь на Невскую Дубровку. Замена прибыла.
Женщины чувствовали себя неловко. В не подогнанном обмундировании, они неуклюже стояли перед Готовчиковым, толкали друг друга, словно им вчетвером было тесно. Сержант внимательно и задумчиво смотрел на них. Молчал, будто что-то выжидал. Среднего роста, атлетического телосложения, Готовчиков привлекал внимание собранностью и выправкой. Но вот он улыбнулся, раза два заложил пальцы за ремень и расправил и без того гладкую под поясом гимнастерку. Нужно подавать команду «смирно». «Чего доброго, еще расплачутся, только потребуй по-настоящему», — говорил взгляд сержанта. Но пополнение передано в его руки и нужно с ним знакомиться, вводить в курс боевого дела. Война продолжается, требует новых сил. С точки ушли два прожекториста, связист и корректировщик. Но враг не должен летать над Ленинградом, калечить город, убивать людей. Боевая точка на посту. И не дай бог, выйдет из строя или плохо сработает! Коммунист Павел Готовчиков не допустит этого. Новое пополнение он сделает боеспособным. Бондарь и Бойков помогут ему. Особенно Андрей Бойков — своим примером.
Женщины уже заметили человека с палкой в руках и в синих очках. Он уверенно прошел на звукоулавливатель. В шеренге переглянулись и зашептались.
— Да, это наш слепой слухач Андрей Бойков, — заговорил сержант.
...Через неделю девчата уже смело атаковали Готовчикова:
— Где взять утюг? Нет иголок и ниток. Стирать негде.
— Отпустите в Ленинград — привезем!
— Может совсем домой отправить? «Неуютно?» —лукаво спросил сержант.
— Да нет... Вообще, неплохо, — ответила Ирина, — я даже поправляться стала. Как на курорте, — она тряхнула головой и провела рукой по слегка припущенной прическе.
«Пропали мои хлопцы, — подумал Готовчиков. — Она же чертовски красивая. Гляди в оба, сержант».
— А мой командир — товарищ Коляда, хороший человек, — продолжала Фалькова.
Готовчиков улыбнулся: «Для нее и Коляда — начальство».
— Уже влюбилась, — вставила Оля Антонова.
— Нет еще. Присматриваюсь, — спокойно ответила Ирина и улыбнулась. На щеке появилась ямочка. — Уже научил разбирать и собирать телефонный аппарат. Даже ремонтировать. Что ж, техника немудреная...
— Тебе легко, в институте училась, — сказала Поля Лагода.
— Еще и в ансамбле участвовала. Люблю петь и танцевать. И здесь нужно самодеятельность организовать. Товарищ Бойков на баяне играет. Кто из вас поет, девчата?
— Дай сначала корректуру одолеть, — заговорила молчавшая все время Вера Тихонова. На ее лицо заметно легла тень перенесенного горя. Готовчиков уже знал, что у нее недавно погиб на фронте муж, и она попросилась в армию сама.
«Эх, не женское дело война, — подумал сержант. —
Им бы детей растить да мужей радовать. Нелегкая дорожка выдалась им в жизни».
Иногда в сердце командира подкрадывалась жалость к женщинам. Но занимался он с ними регулярно, требовал строго. Ночью для тренировок использовал полеты наших патрульных самолетов. При удобном случае повторял:
— Тренировка, что запас — всегда пригодится"
И она пригодилась.
Летняя ночь над Ленинградом светлая и короткая. А нынче с вечера поползли облака. Небо затянуло. Пахло дождем. Только стало сереть, Бондарь заступил на дежурство. Надел шлем, поерзал на сиденье. Резко повернул маховик и затих. Плавно повел трубы. Вдруг удары в рельс — тревога. Передали с КП — немцы идут с севера. Такого еще не бывало: зашли с тыла.
Бойков бежал впереди Тихоновой. Она едва поспевала за слепым.
Послышалось короткое «готово» со звукоулавливателя и прожектора.
— Поиск над первым! — скомандовал сержант.
Приборы развернулись почти на 180 градусов. Андрей прощупывал небо. «Что такое, будто слышу далекий гул, а совмещения нету». Стал медленно вращать маховик вправо. Гул просветлел. Прокрутил быстрее. Что-то неясное услыхал и Николай. «Что они делают? — ахнул Готовчиков, посмотрев на звукоулавливатель. Его повернули в противоположную столону от заданного курса. А Бойков уже был поглощен приближающимся гулом. Сомнения нет — группа самолетов идет с юга прямо на них. В затылке появилось назойливое гудение. Немцы задумали встречный налет. Пытаются обмануть защитников города. Послали армаду самолетов с севера, а через полчаса — небольшую группу с юга.
— Цель поймана! — крикнул на всю позицию Бойков.
За ним повторил Бондарь. Невооруженное ухо еще не различало шума. Сержант кинулся к пульту управления. Уже были внесены коррективы. Заработал агрегат, питающий прожектор.
Издалека, с северной стороны, донеслась густая стрельба зениток. И здесь, с юга, идут бомбардировщики. Все ближе и ближе. Андрей поморщился. Назойливо скрежетали моторы. Они будто сверлили затылок. Хотелось поскорее избавиться от железного завывания. «А, стервы!» Сквозь гул Бойков услыхал натужный крик Готовчикова:
— Луч!
Все произошло мгновенно. Серебряная стрела пробила жидкое облако. В луче блеснул самолет. В наушниках Бойкова раздался свист снарядов, а потом разрывы, словно хлопки в ладоши.
— Падает! Дымит! — закричала на прожекторе Антонова.
Андрей слышал, как из гудящей массы оторвался дребезжащий звук и мгновенно смолк. Густой гул стал метаться среди огненных хлопков, потом раздвоился. Андрей повел раструбы за левой группой самолетов. Гудение удалилось. Затихла стрельба. Вскоре наступила тишина и бойцы увидели, что небо посветлело. Облаков нет, словно изрешеченные снарядными осколками, они рассыпались, растаяли. Далеко-далеко над лесом робко вспыхнул рассветный костер июля и его отблески медленно растеклись по голубому холсту горизонта.
Бой длился не более часа, а будто жизнь прошла перед людьми в эту светлую тревожную ночь. Сидели и стояли на своих местах, пока из землянки не выбежала Ирина Фалькова и не закричала:
— Поздравляют! Товарищ сержант, поздравляют! Семидесятый зовет.
Готовчиков ушел в землянку. Ирина возбужденно говорила:
— Сбили... Как это здорово.! Семидесятый похвалил: молодцы у Готовчикова. Помогли зенитчикам.
Днем к слухачам приехал командир полка Зинченко — Батя, как любовно называли его бойцы. Бойков узнал голос полковника. «Какой же я дурень и неблагодарный к тому же. Столько времени в полку и ни разу не спросил, кто командир», — выругал себя Андрей. А в сердце росло и тревожило воспоминание. Он знает этот голос. Нет, не с того памятного утра. Раньше. И еще удивляло: почему полковник ни разу не напомнил о себе. Он повернул жизнь слепого, поверил в него и сделал участником великой борьбы.
А Зинченко, глядя на Бойкова, думал: «Не узнает и хорошо. Посчитает, что пожалел, а это воспринимается болезненно...» Он объявил благодарность личному составу. Сообщил о присвоении звания старшего сержанта Готовчикову. Андрея Бойкова представил к награде медалью «За боевые заслуги».
Когда Андрей услыхал свою фамилию, недоуменно спросил:
— Что?
Это была растерянность человека, который не только не думал о возможности получить награду, но даже не знал о существовании чего-либо подобного для него. Николай толкал в бок Андрея и шептал:
— Служу... Служу...
Зинченко слышал и это «что» и шепот Бондаря. Старый солдат душою почувствовал состояние слепого, и у него заблестели глаза.
— Служу Советскому Союзу! — опомнившись, торопливо сказал Андрей.
Полковник подошел к нему.
— Вот какой вы оказались, батенька мой, — проговорил он. — Выходит, не ошибся...
— Спасибо, товарищ полковник, — на лице Андрея мелькнула улыбка, и Зинченко увидел того молодого деревенского парня, которого вел когда-то в Курск.
— Это тебе спасибо, Андрей Федорович, — непроизвольно перешел Зинченко на «ты», увидев горькую складку у рта, какой не замечал у зрячих. «И все же ему тяжело», — подумал про себя, а вслух сказал:
— Признаться, беспокоился я. Не приезжал на точку, чтобы тебя не волновать. Но справлялся о твоих делах регулярно. А сейчас рад. Очень... — а про себя снова подумал: «не узнает».
После отъезда полковника бойцы окружили Андрея. Пожимали руки, поздравляли. Когда начали расходиться, Бойков попросил Николая задержаться.
— Как фамилия командира полка?
— Полковник Зинченко. Хороший мужик.
— Он... — выдохнул Андрей, — стало быть, не признал.
— О чем ты? — удивленно прошептал Николай.
— Оставь меня, Коля...
Бондарь пожал плечами.
Андрей спустился к речушке. Прошел к кусту ракиты и лег. «Вот и встретились... Не признали друг друга... Знать, изменился я очень...» Вдруг припомнил: Вера Тихонова дольше других задержала руку и сказала необычно тепло и тихо:
— Поздравляю вас, дорогой Андрей.
«Это жалость? Сочувствие?» В последнее время Вера чаще других оказывается рядом с ним. Предлагала слепому свою помощь: хотела подшить подворотничок, постирать носовые платки, залатать гимнастерку. Ио Андрей отказывался — с этим он и сам хорошо справляется. Как-то Готовчиков даже поставил его в пример нерадивому бойцу.
Вера Тихонова заменила ушедшего повара. Готовила вкусно и с выдумкой. Когда подходил с котелком Андрей, радостно говорила:
— Сегодня щавель в борщ положила. Вы любите?
«К чему такое? Покровительство несчастному? Нужно прямо сказать ей: не нуждаюсь. Я не калека. Такой, как все... Такой ли. Попал в армию и занесся: такой, как все...» Андрей пытался разобраться в своих переживаниях. «Получил награду... Выходит, полноценный боец... Когда-то читал: все зависит от условий и необходимости... Не будь войны, не попади в армию, и жизнь была бы куцой... Война сделала равным с другими. А закончится — снова в сторону? В свою комнату? Или работа среди таких, как и он... И ночь, вечная ночь... Люди будут украшать землю руками, что добыли победу, что спасли мир от фашистского мрака... Его друзья и товарищи Николай Бондарь и Павел Готовчиков, Ирина Фалькова и Вера Тихонова... Здесь он с ними ровня. А в мирные дни? Но почему Вера назвала его «дорогой Андрей»? Нет, нет, она просто сочувствует и радуется за товарища...»


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Немец пока не беспокоил налетами. Но тревожное чувство не оставляло бойцов. На юге шли ожесточенные бои. Враг лез к Волге, рвался на Кавказ. На Ленинградском жили делами и думами южных фронтов. С газет и боевых листков не сходили слова: «Убьешь немца на Неве — он не появится на Волге». «Собьешь стервятника в ленинградском небе — он не сбросит бомб на Сталинград».
Фронтовое затишье было обманчивым, хотя порой казалось, что немец перебросил свою воздушную армию на юг. Там была решающая битва. Фашисты спешили, хотели форсировать Волгу летом, и зверели, натыкаясь на яростное сопротивление Красной Армии.
На прожзвуке с нетерпением ждали газет: что на юге?
Для Веры Тихоновой газета являлась предлогом для разговора с Андреем Бойковым. Собственно, их знакомство началось с газеты. Как-то она робко спросила:
— Вам почитать, Андрей Федорович?
— Спасибо, Вера. С удовольствием послушаю, — ответил он, улыбаясь.
Непосредственная в проявлении чувств, перенесшая горе, женщина считала своим долгом помогать такому человеку, как Бойков.
— Можете считать это моим шефством над ним, — говорила она подругам, — а он надо мной шефствует. Слепой, слепой, а знает больше моего... Читал много, не то, что я...
Дочь портового грузчика, Вера Тихонова рано вышла замуж. Родился ребенок, и ее затянули семейные заботы. По своей натуре она была любознательна, всегда чему-нибудь удивлялась. Слепой на войне явился для нее предметом изумления, даже загадочным человеком. С неподкупной наивностью она однажды спросила Бойкова:
— А вы бы хотели увидеть немецкий самолет?
Андрей услыхал непосредственность в голосе Веры и спокойно ответил:
— Это не обязательно. Вот землю родную, друзей, вас до боли увидеть хочется. Порою так сердце схватит, что кажется, разорвал бы себя на части.
— И ничего нельзя сделать? Говорят, операции бывают.
— У меня глаз нет... Совсем нет... Я вот видел свет и уже этим утешаю себя. А другие с рождения слепые... Они несчастны и озлобляются на людей... Нужна большая воля и умные учителя такому... Да вы читали книгу «Слепой музыкант?»
— Не приходилось.
— Я ее несколько раз прочел. Целые страницы на память знаю.
Павел Готовчиков заметил их необычную дружбу и старался оберегать ее, так как понял, что она помогает и слепому и женщине.
О себе Тихонова всегда говорила спокойно, словно прислушивалась к собственному голосу.
— Я, Андрей Федорович, сама напросилась в армию, а когда призвали — испугалась. И за прибор садилась с боязнью. А теперь привыкла. Стрелки стали слушаться меня. Обед, пожалуй, труднее варить, — она улыбнулась.
— Это в спокойной обстановке... Мы ведь не на самой передовой, — ответил Андрей. — Там всякое бывает, там и герои настоящие. — И он припоминал военные подвиги бойцов, о которых знал из газет и которые, как ему казалось, находились где-то на других фронтах, в других I подразделениях. Андрею и в голову не приходило, что его поступок тоже равен подвигу. Он стал чернорабочим войны, привык к фронтовой обстановке и не считал ее необычной.
Беседы с Верой Тихоновой заставили его все чаще обращаться к книгам. Их регулярно присылал ему с командного пункта дивизиона политрук Никулин. Однажды он сам принес Бойкову историю Коммунистической партии. Что-то новое, большое привнесла она в мир Андрея. Он чувствовал, что становится духовно богаче, что сквозь сердце к нему пробивается свет великих свершений в советской стране, которые дали ему право на жизнь, работу, сделали воином.
В такие минуты ему казалось, что он поднимается на высокую гору. Взойдет, обопрется на палку и рукой показывает во вражескую сторону. Тревожным голосом говорит:
— Люди, я знаю ночь... Но оттуда, из фашистской страны, идет мрак страшнее моей ночи...
Через две недели на точку снова приехал командир полка. Вручал Андрею Бойкову медаль «За боевые заслуги».
Зинченко прикрепил награду к гимнастерке Андрея. Когда обменивались рукопожатием, слепой вдруг почувствовал на ладони полковника рубец. Схватил его руку и медленно провел пальцем по рубцу.
— Иван Васильевич! — с невыразимой тоской и тревогой сказал Андрей, помолчал и растерянно добавил, — как же это?
— Узнал. — Зинченко обхватил Бойкова за плечи и прижал к себе. — Знаю... Все знаю... Молодец, Андрей... Не подвел.
— А вы на Марсовом признали меня?
— С трудом... Светился весь... Не хотел волновать тебя. Да и время было очень тревожное... Ну и задачу ты тогда мне задал. Но не ошибся в тебе...
— Товарищ полковник, — вставил улыбающийся Готовчиков, — такую встречу и отметить не грех, ну хотя бы... песней.
— Что ж, не возражаю. А ну, Фалькова, давай свой ансамбль.
— А я за баяном, — вскинулся Андрей.
— Ты уж сиди, принесут, — сказал полковник.
Приближался вечер. Начал темнеть лес. Его зубчатый гребень резко выделялся на голубом небе. На густо зеленом фоне сосен и елей стояли смирные и робкие березы и осины. Сентябрь уже поджег их трепетную листву. В воздухе носился запах влажной травы и уходящего лета. Снизу от речушки тянуло прохладой.
Бойцы расположились на склоне, где обычно собирались в теплое время. Здесь проводили спевки, читали вслух письма из дому, спорили о положении на фронтах, рассказывали о прошлом, мечтали о будущем.
Прилег на скошенную траву и Зинченко. Поднес ко рту стебелек, стал откусывать его. Почувствовал во всем теле усталость. Не юноша — за пятьдесят уже. Пока на ногах, пока носишься по боевым точкам — годов не замечаешь. А присядешь и тяжесть давит на плечи.
Как пахнет трава... Напоминает молодость, родную землю. Там, в курской стороне, сентябрьские вечера тихие и теплые. В воздухе стоит запах меда и яблок. А еще — чебрец в сене. Дух захватывает. Идут молодицы с поля, песни поют — далеко-далеко слышно.

Ты, видно, вспомнил дом родной
В далекой стороне.

Зинченко не понял сразу, что это слова песни. Ее вполголоса запели бойцы. Он удивленно поднял глаза. Они отгадали его мысли. Сердце екнуло.

С солдатом все, товарищ мой,
Бывает на войне.

Протяжно и грустно пели девчата. Андрей едва нажимал на клавиши. Он выговаривал на баяне то, что невозможно было вложить в слова. Мелодия напоминала о далеком, незабытом, родном. Вызывала в памяти годы детства и юности, отчий дом и близких людей. Мелодия роднила командира полка и солдата Бондаря. Они думали об одном и том же. Николай далеким взглядом смотрел на Ирину, а видел свой донецкий город.
Командир тоже подпевал вполголоса. Напротив сидел Андрей. О чем сейчас думает слепой человек? С ним два раза свела судьба Ивана Васильевича Зинченко. И дважды в самые крутые часы жизни. Полковнику показалось, что к сердцу подступает чувство гордости за содеянное. «Этого еще не хватало. Каждый честный человек на моем месте поступил бы так же. А впрочем, Андрей сумел сам побороть свое горе...»
Зинченко вслушался в песню баяна и уловил грустные нотки. Они пробивались все чаще и чаще. В мелодии плескалась глубокая человеческая тоска. На лоб Андрея набегали упрямые складки. «Сильный все-таки он», — подумал Зинченко и тут же встрепенулся:
— Засиделся у вас.
Вслед за полковником вскочили бойцы. Андрей поднялся тоже. К нему подошел Зинченко. Положил руку па плечо:
— Спасибо, солдат... Думаю, что теперь чаще будем видеться. Поговорить есть о чем...
Стояли молча, пока машина командира полка не выехала на дорогу. Расходиться не хотелось. Готовчиков первый опустился на землю.
— Садись, Андрей Федорович, — сказал Бойкову. — Ты дважды именинник сегодня. С тебя причитается.
— Ниши, товарищ старший сержант, на мой счет. После войны подобьем итоги. Так, что ли? — и Андрей развел меха. Пальцы запрыгали в шальной пляске.Казалось, он хотел вытряхнуть душу из инструмента. Щеки слепого покрылись румянцем. Вера Тихонова не скрывала своего восхищения. Антонова от удовольствия заерзала на месте:
— И-их! И-их! — выкрикнула она.
— Сиди, — одернула ее Вера.
А Бондарь толкал в бок Готовчикова:
— Ну и черт! Мертвого развеселит...
Надвинулись редкие сумерки. Становилось прохладно. Поеживаясь, Готовчиков шепнул Бондарю:
— На дежурство пора.
Андрей оборвал игру. К нему подошла Вера Тихонова.
— Вы в землянку? Дайте мне баян. Помогу.
— Ну, что вы, Вера...
— Ничего, ничего... Как у вас хорошо получается. Андрюша. Слушаешь — и петь хочется, — Тихонова держала Бойкова под руку. Они медленно шли к землянке.
— Спасибо, Вера, за помощь. Теперь я сам, — остановился Бойков у двери.
— А вы приходите, Андрюша... Посидим на скамейке, — дрожащим голосом попросила женщина. Она волновалась. Андрей не ответил — Приходите...
— Отдохнуть надо бы... У меня дежурство через час...
«Зачем это она? Действительно ли у нее добрые отношения? А если просто жалость?» Андрей лежал на нарах и задавал себе вопросы, хотел объяснить поступки Веры Тихоновой. Она к нему очень внимательна.
Это вызывает нелегкие воспоминания. У Андрея была жена... Странно — ее звали тоже Верой. Они встретились в Курске на заводе, где он работал после школы. Жена была зрячей. У них родился ребенок. Для Андрея жизнь приобрела великий смысл. Он сиял от счастья: росла дочурка Наташа. Его кровинка. Она наполнила темный мир светом. Андрей воспринимал его через маленькое живое существо, он стал соприкасаться с природой, с красками. Его Наташка, подрастая, оживляла в нем все лучшее, что осталось от зрячей жизни...
Любила ли его жена? Возможно. После рождения дочери такого вопроса не задавал. Она была внимательна, разделила с ним горе, и он благодарил ее за это. Дочурка росла, и ее голос по целым дням звенел то в комнате, то на улице. А жена? Ласковее стала. Он отвечал ей любовью и заботой. Он любил мать своего ребенка, хотя никогда не видел ее лица, рук, фигуры. Какая она? Похожа на Валю Иванову? Андрей запомнил и знает только ее. Но Вали нет, а может, никогда и не было... Рядом жена. Как нежны ее руки. Она глубоко дышит и всем телом прильнула к нему... Он гладит ее волосы, плечи... Целует... Долго... Она во власти его ласк... Конечно, Вера любит его! Сейчас живет только им... Это же счастье!.. Вот она лежит на Андреевом плече, усталая. Красивая... Просто красивая... Он тоже устало водит рукой по ее полным грудям и незаметно впадает в забытье... Да, он любим...
На другой день, возвращаясь с работы, купил Наташке куклу. С порога крикнул:
— Маленькая, помогай папе!
Никто не ответил. Комната была пуста. Подошли соседи по квартире.
— Андрей Федорович, вам жена оставила записку.
— А где Вера?
— Ушла. Куда — не сказала. Вот написано, — сосед взял его за руку. — «О дочери не беспокойся. Без тебя нам будет легче. Прощай. Вера».
— Боже! — всплеснула руками соседка.
Пальцы Андрея, сжимавшие палку, хрустнули. Ему подставили стул и усадили.
Дом, завод, где он встретил Веру, город, в котором они поженились, стали для Андрея местом пыток. Он слышал на каждом шагу голос дочери и жены. Почему она ушла от него, почему? Бойков согласился поехать в Ленинград, в школу по подготовке мастеров производственного обучения слепых. Ушел в учебу, работу, музыку... А когда боль утихла, он мысленно перелистал свою жизнь с Верой, понял: он, слепой, был ей в тягость. Она испугалась трудностей. После рождения ребенка намекнула однажды — ей тяжело с ним. Да и девочка, как только поймет, будет страшиться его. Но счастливый Андрей тогда не придал значения ее словам.
...Теперь на пути становится снова женщина — Вера Тихонова. «А может, это просто кажется? Не много ли я беру на себя? Кому нужен слепой? А главное — сейчас война... Война? Ну и что! Разве жизнь приостановилась?»


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Женщины сидели на свежескошенной траве и смотрели на закат. Разговаривали вполголоса. Становилось прохладно, и они плотнее прижались друг к другу.
— Андрей Федорович рассказывал мне про слепого музыканта. А теперь сама читаю эту книгу, — спокойно говорила Вера. — Все-таки он один такой на всю войну.
Ей никто не ответил, и она продолжала:
— Вот здесь пишут, что раньше на Украине слепые бандуристы были. Говорят, что в военных походах участвовали...
— Добрая ты моя, — вздохнула Ирина Фалькова. — Тех бандуристов не поставишь рядом с нашим Бойковым. Он сильнее. Да и время другое: война всю землю зажгла. Нам вот пришлось воевать...
— Другая баба мужика за пояс заткнет, — усмехнулась Антонова.
— А я скоро с вами расстанусь, — неожиданно вставила Поля Лагода.
— Не выдумывай, — недовольно проговорила Фалькова.
— Привыкла к вам, родными стали, — не обратила внимания Поля на слова подруги. — Давайте условимся: закончится война — обязательно будем навещать друг друга. Мы теперь что сестры.
— Погоди, — остановила ее Фалькова, — ты толком расскажи — почему расстанемся?
— И правда, почему? — вмешалась Антонова.
— Дорогие мои, ох, уеду, — Лагода вздохнула и лукаво улыбнулась. Заговорила быстро, полушепотом. — Стану матерью скоро... Сын будет. Обязательно сын и на отца похожий.
И тут подруги вспомнили, как месяца три тому назад Лагода ездила в Ленинград. Там после госпиталя неделю отдыхал ее муж.
— А кончится война — соберемся у меня. Пир устроим — закачаешься. Все сразу будет: и свадьба, и рождение сына, и победа. Придете? — шептала Поля.
Ее перебила Тихонова.
— Нашла время. Воевать нужно. Победа? Где она — твоя победа?
Но Курмилева, сидевшая рядом с Полей, притянула ее голову к себе.
— А я верю — все будет. Поля, золотая моя, — и сама уткнулась ей в грудь.
Женщины затихли. Где-то далеко-далеко в ленинградской стороне загудело. По безликому небу пробежал бледный прожекторный луч. Он будто хотел остановить наступление вечера. Прошмыгнула, пискнув, какая-то запоздалая пичужка. Потянуло сыростью. Трава под ногами стала мягче. Но женщины не уходили: сообщение Поли взволновало их.
— Счастливая... Матерью станет, — смотря перед собой, после долгого молчания сказала Ирина.
— Раньше нас домой возвращается, — вдруг мечтательно, нараспев проговорила Ольга.
— А я вот и не знаю — сумею ли жить после войны в Ленинграде, — грудным голосом сказала Вера Тихонова. — Вот Ольга — вологодская. Она не испытала блокады. Мой сын от голода умер... А меня запах горящих складов душит... Ленинградцы помнят этот дым... Этот сладкий дым...
...Немецкая авиация налетела на Бадаевские склады и подожгла их. День и ночь жадно пожирал огонь муку и масло, сахар и крупу. Продовольствия в городе стало еще меньше. А когда голод вошел в квартиры, сотни, ленинградцев через весь город потянулись к месту пожарища. Ходила туда и Вера Тихонова. Вырубила кусок смерзшейся земли и принесла домой. На горячей сковороде земля оттаяла, комната наполнилась вкусным запахом. Вера брала прожаренную землю и ела. Но голод не проходил. В желудке сосало, начиналась тошнота...
— У меня до сих пор жженая земля вот здесь стоит, — Тихонова показала на горло. — Город будет постоянно напоминать об этом, — закончила она рассказ.
В это время подошел старший телефонист Коляда.
— Вера Дмитриевна, про ужин-то забыли.
Только теперь женщины почувствовали, что проголодались.
Последним в землянку пришел Андрей. Он подменял Бондаря на дежурстве. Получил ужин и вышел. Примостился за столом на дворе. Через минуту к нему подсела Тихонова. Андрей поднял голову, Вера предупредила:
— Это я, — в голосе слышалась просьба. — Не помешаю?
Хотя от речушки тянуло сыростью, вечер не был колодным.
«Рано или поздно, а разговор с Верой должен произойти», — подумал Андрей, ожидая, когда заговорит Вера. Ее присутствие смущало Бойкова. Звякнула ложка, он отодвинул котелок.
— Я принесу вам чаю. Можно взять котелок — помою? — спросила Вера.
— Не нужно, спасибо, — отозвался Андрей.
— Вы будто сердитесь на меня, — снова нерешительно проговорила она и придвинулась ближе к Андрею. Он почувствовал глубокое дыхание Веры и тепло ее тела. Явилось непреодолимое желание узнать, как она выглядит. «Проявляет ко мне чуткость. Наверное, потому, что слепой... А все же, какие у нее глаза, лицо? Не знаю даже рук ее — нежные они и ласковые, или огрубевшие и сильные от работы?»
Уже сколько лет Андрей не видит женского лица. Смутно представляет вообще красоту женщины. В отрочестве не понимал ее. Только Валя Иванова оставила след. Но с ней связано и другое — вечная темень. Они стоят рядом — первая любовь и трагический день...
— За добро не сердятся, Вера... Откуда вы взяли, — наконец произнес Андрей.
— Будто сторонитесь меня, — ответила она и опустила голову.
Он ждал этих слов. Готовился внутренне к ним и все же они встревожили.
— Простите, Вера. Мне трудно говорить правду, — запинаясь, начал он. Женщина поняла его по-своему:
— Говорите, говорите, — сказала она, перебивая Андрея.
— Зачем вы... Почему вы для меня делаете больше, чем для зрячего? Погодите, — он передохнул. — Я слепой и с этим свыкся... Поначалу принимал помощь, чтобы не обидеть вас... Если же вы жалеете меня, — Андрей взмахнул рукой, — к черту!
В наступившей темноте Вера видела неясный профиль слепого. Он прямо держал голову.
— Зачем так, Андрей? — робко и в то же время с чувством заботы спросила женщина.
— Если нет, — прошептал Андрей и повернулся к Вере, — если нет... Мы люди взрослые... Нужно выяснить все до конца...
— Не надо так, Андрей... Федорович, — она дотронулась до Андреевой левой руки. Он машинально прикрыл ее правой и не отпустил. — Мне так хочется сделать для вас хорошее...
Бойков услыхал не только то, что говорили ее слова.
Суровость в его душе надломилась, и он заговорил мягче, тише.
— Я понимаю, вам трудно... Нелегко и мне... Как бы ни огрубел человек, но чувства его живучи... Я огрубел... Ожесточился. В войну особенно. А вот жизнь полюбил еще больше... Людей. Я сильный этой любовью. Жалость — не по мне... Женская жалость —• особенно. Она бывает обманчивой...
Андрей недоговорил. Загудел рельс, и у леса отозвалось эхо:
— Тре-во-о-ога-а!
Бойков рванулся. Упала палка. Поднимать не стал. Побежал. Верину руку не выпускал. Казалось, она упирается, а он тянет ее к прибору. Так и прибежали вместе.
Бондарь был уже на звукоулавливателе. Сказал, что ночь темная и звездная. Прибежали остальные бойцы. Андрей начал медленно поворачивать маховик и вслушиваться в небо. А в голове стоял взволнованный голос Веры Тихоновой. Она и здесь была рядом — корректировщик азимута. Бойков ощущал неловкость, и все же такой разговор должен был произойти.
Что-то, едва уловимое, пощекотало ухо. Андрей напрягся. Повернул на пол оборота маховик: раздался шелест, словно муха пробежала по бумаге. Потом сильнее. Ага, начинает беспокоить затылок. Пока легко. Нет, шум нарастает. Вот уже комариный зуд. Самолет? Да, немецкий.
— Цель поймана! — крикнул Бойков.
Готовчиков от звукоулавливателя побежал на пульт управления. На позиции — гнетущая тишина. Слышно как в овраге бурчит агрегат. Доложил о цели Бондарь. Корректировщики спокойно совмещают стрелки. На пульте высчитали скорость и дальность самолета. Враг шел прямо на точку. Андрей слышал гудение уже не одного самолета. Затылок болел от рева фашистской армады. Немцы решили обрушиться на город неожиданно. Надеялись, что воздушная защита Ленинграда усыплена их молчанием.
Далеко слева заметались прожекторные лучи. Над позицией висела чернота. Небо стонало. Словно от тяжелого гула потускнели звезды. А может, их просто закрыли вражеские самолеты.
Координаты, полученные на приборах, передавались на КП зенитных дивизионов. Их сообщала Фалькова по телефону прямо с пульта управления. Бойцы точки знали, что по их данным зенитчики уже навели стволы орудий в сторону бомбардировщиков. Нужно точно определить, когда открыть луч. Нервничала у прожектора Антонова. Ей чудилось, что самолеты летят уже над самой головой. Еще секунда промедления и будет поздно. Почти одновременно с Готовчиковым она крикнула:
— Луч!
Удивилась: световой столб лег наклонно. Он попал точно в цель. Однако самолет не пытался выйти из луча — шел уверенно вперед. А батареи молчали. Теперь выжидал зенитный дивизион. Секунда, другая, третья...
— Четвертая! Чего молчите? — не стерпел Готовчиков. — Стреляйте!
Казалось, проходят не часы, а мгновения. Секундомер в его руках отсчитывал: раз, два, три... И залп всколыхнул землю. От неожиданности Ирина легла на аппарат.
— Как будто горит, — услыхала она Готовчикова.
Дивизион снова дал залп. Андрей ощутил глухие удары в затылке. Они прерывали звук моторов, в их гудение врывался свист снарядов, треск рызрывов. Они мешали вести за целью, и все же Бойков не упускал ее.
Фалькова с трубкой у уха посмотрела вверх: в небе возникали большие огненные капли и потухали. Видимо, снаряд попал в зажигательные бомбы и они, воспламеняясь, вываливались из самолета.
— Поиск! — закричал старший сержант.
Но Бойков уже ясно различал завывание другой немецкой машины.
— Есть! — отозвался он.
На миг прожектор погас и снова выстрелил в небо. В ярком свете проявился немецкий бомбардировщик. Вспыхнули прожекторы-сопроводители. Они цепко схватили врага в гигантские клещи. Частые светлячки разрывов заполнили небо. Вспыхнул еще один самолет. Новый гул потряс землю: немцы сбрасывали бомбы. К их разрывам прибавился тяжелый треск. Фашисты начали обстрел из дальнобойных орудий. Ориентиром служили прожекторные лучи и зенитные вспышки.
Над головой взвизгнули осколки. Сердце Готовчикова сжалось. «Нас достали, сволочи. Устоят ли девчата?»
Бомбы и снаряды рвались спереди и сбоку. Огромные огненные объятия подбирались к горсточке людей.
—Товарищ командир, — Ирина дернула Готовчикова за гимнастерку. Проговорила хрипловатым голосом: — связи с КП нет. Не отвечают.
— Доложи Коляде. Сама на линию. Быстро! — прокричал он ей в самое ухо.
Ирина вскочила и побежала. Ее встретил Коляда:
— Знаю. Вот катушка. Я тут займусь...
На какое-то мгновение прекратился обстрел, и затихли самолеты. Но через секунду в уши Андрею ударил новый гул моторов, и он доложил о цели.
Вскоре Готовчикову показалось, что прожекторный луч со страшным треском рассек темноту. Донесся приглушенный вскрик со звукоулавливателя. Старший сержант бросился туда. Подбегая, увидел, что Бойков сидит на месте, а Бондарь поддерживает Веру. Готовчиков торопливо разорвал санитарный пакет. Помог уложить Веру на землю.
— На место! Я здесь, — тихо сказал Бондарь.
Тихонова была без чувств. Повернул ее на бок. Гимнастерка на спине в крови. Разорвана чуть пониже левой лопатки. Вдруг почувствовал, что Тихонова обмякла, потяжелела... Осторожно повернул ее на спину и медленно пошел к пульту управления. Не слышал, как небо гудело от разрывов. Недоуменно смотрел вверх. Там, в прожекторных лучах, поблескивал вражеский самолет. Он был тонкий, будто лезвие перочинного ножа.
Бесцветным показался голос Коляды:
— Связь с КП установлена.
— Хорошо...
Бойков еще ничего не знал. Он стискивал зубы от назойливого зуда в затылке. «На Ленинград идут... Так вам! Так!» — говорил про себя, когда в наушниках раздавались разрывы зенитных снарядов. Уже два раза резко обрывался звук бомбардировщиков. Сейчас опять. Гул остальных машин стал нестройным и постепенно растаял в небе.
Наступила тишина. Где-то свистнула птица. Зажурчала внизу вода. Вдали, словно собака, пролаяла, видимо, заблудившаяся лиса. Андрей снял шлем, но вставать не хотелось. Почему-то молчали остальные номера. До него долетели приглушенные слова Готовчикова:
— Товарищ тридцать восьмой... Убита Вера Тихонова. Да, осколком.
— Что? — крикнул Бойков. — Убита? Как убита? Коля!
Никто не ответил.
— Почему молчите? — повторил Бойков и быстро встал.
«Она же была рядом. Когда это случилось?» Отошел от звукоулавливателя. Кто-то приблизился к Андрею. Взял за руку.
— Пойдем, Андрей Федорович, — Бойков узнал командира, — там она...
Вера Тихонова лежала на траве, прикрытая шинелью. Товарищи молча стояли вокруг. Только Поля Лагода сидела у изголовья. Готовчиков подвел Андрея. Бойцы расступились. Слепой опустился на колени, вытянул руки и дотронулся до шинели. Поля поняла его намерение. Взяла руку и протянула ее к лицу Веры. Он осторожно и медленно начал пробегать пальцами по холодному подбородку, щекам, губам. Ладонью провел по лбу и волосам. Силился представить и запомнить Веру. Женщина встала перед ним с добрым лицом матери, со складками заботы на лбу, с морщинами горя у рта.
Но Веры уже нет. В душе остался ее голос.
Участь Веры Тихоновой подстерегала каждого бойца на точке, и все же смерть ошеломила их.
Они поначалу даже не заметили отсутствия Фальковой.
Первым спохватился Бондарь. Старший сержант приказал Коляде пройти по линии, сам позвонил на КП. Фалькова туда не приходила.
Николай Бондарь не находил себе места.
— Товарищ старший сержант, я пойду по линии, — не выдержал он.
— Коляда сам справится. Могилу нужно рыть, — ответил Готовчиков.
Пока рыли могилу, Андрей сидел на звукоулавливателе. Думал о своей жизни, о войне. Ушел еще один друг.
Хоронили на рассвете. Девушки осунулись за эти полтора часа, у них лихорадочно блестели глаза. Салют давали мужчины. При каждом выстреле Андрей вздрагивал. Стоял навытяжку лицом к фронту. Оттуда пришла смерть...
А в это время Коляда торопливо шагал вдоль телефонного кабеля. Отходил в сторону, снова возвращался. Ирины нигде не было. На полпути между точкой и КП увидел свежую воронку — от бомбы. Обшарил все кусты вокруг, звал Фалькову — напрасно.
Связистка проходила здесь часа два тому. Тщательно осматривала каждый метр провода. Он тонкой струйкой вился среди зеленых увядающих кустов, взбирался на деревья, прятался в траве. Девушка слышала разрывы бомб и свист снарядов. Сперва останавливалась, потом пошла смелее. Раздался грохот. Упала на землю и в ту же секунду почувствовала ожог на правой руке выше локтя. Схватилась за него, прижала. Липкая кровь просочилась сквозь пальцы. Странное спокойствие охватило Ирину. Разорвала зубами индивидуальный пакет, расстегнула пуговицу на рукаве, закатила его. Держа в зубах конец бинта, перевязала рану. Поднялась и поспешила дальше. Недалеко от места ранения увидела воронку. Линия была цела. Минут через пять ходьбы снова увидела развороченную землю. Здесь нашла разорванный провод. Прилагала много усилий, чтобы левой рукой зачистить концы — не получилось. Тогда, прикусив губу, решила действовать правой. В голове помутилось от боли. Покраснел бинт. На глаза набегали капли пота. Наконец, счалила проволоку и обессиленная упала рядом.
Здесь и нашел ее Коляда. На точку не вел, а скорее нес Ирину. Бледная, измученная, она виновато улыбалась. О смерти Веры Тихоновой ей не сказали. Она забылась и уснула под скорбное молчание своих друзей.
Над лесом занимался новый день.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Живой рубеж войны разделил два мира. Фашистские войска бросались в атаки на защитников Кавказа и Волги, Воронежа и Ленинграда. А на фронтах из уст в уста передавалась клятва советских воинов.
— Ни шагу назад!
— Ни шагу назад, — шептал Андрей Бойков, когда старший сержант Готовчиков читал газету со священной клятвой.
Снова и снова рвались немецкие самолеты к Ленинграду. Теперь они летали одиночками. Стервятники пытались прорваться или на рассвете, или на закате, рассчитывая на то, что бдительность в это время притупляется. Но по-прежнему зенитчики и летчики, слухачи и прожектористы были на местах.
Андрей втянулся в солдатскую жизнь. Наравне со зрячими возил воду, чистил картошку на кухне, дежурил по землянке.
Приказ Верховного Главнокомандующего в связи с 25-й годовщиной Октября слушал сосредоточенно. Потом повторял целые фразы: «Никакая другая страна и никакая другая армия не смогла бы выдержать подобный натиск озверелых банд немецко-фашистских разбойников и их союзников». Вспоминал рассказы, очерки и статьи в газетах о героях и гордился тем, что и на нем одежда солдата.
Эта была тихая радость. Никто о ней не знал и не должен был знать. Некоторые фразы из приказа глубоко врезались в душу. «От исхода этой борьбы зависит судьба Советского государства, свобода и независимость Родины». И снова вставало детство с нуждой и слезами. Горе и нужду несет враг. Андрей сжимал кулаки. Почему я слепой? Ходил бы в атаки, как другие... От обиды кусал губы и глухо стонал.
А над фронтами, над страной уже веял ветерок радостного предчувствия. Выдержали... Выстояли. С юга приходили отрадные вести: оккупантов окружили под Сталинградом. Андрей просил Бондаря:
— Объясни, как это вышло. Надежно, Коля?
— Котелок добротный. Не выберутся! — Николай обнимал товарища и прижимал к себе.
По ночам немцы не давали покоя, но днем все забывалось: газеты сообщали об успешном наступлении на фронтах. Бойцы выражали шумную радость. Только Николай Бондарь ходил помрачневший. Ему было нелегко. Словно не война главное в его жизни сейчас, а отношения с Ириной Фальковой. Она упорно вытесняла из сердца донецкую девчонку, одноклассницу Алку Швец.
Причиной этому был еще и дневник Люды Петровой. Уже при первой встрече Николай подумал, что у Ирины Фальковой должна быть такая же судьба, как и у незнакомой девушки. И что это тетрадь Ирины попала к нему в руки. Хотелось подойти к девушке и спросить:
— Ты помнишь свои записи? Вот эту, например: «Назло ноющим хожу и напеваю песенку Максима. Уж очень они наслаждаются своими страданиями... Таскаются в бомбоубежище с подушками и всякой требухой. Черт с ними!» А эту? «Недавно пережила неприятные минуты: шла, шла и вдруг села в сугроб. Не понимаю, зачем села. И вдруг поняла... Я могу умереть. Не от осколка, не от бомбы — от голода... Стало так мерзко от этой мысли, тошно, что я вскочила — откуда силы взялись — и даже несколько шагов пробежала... Какая противная смерть: человек слабеет, становится ко всему безразличным, равнодушным. Говорит расслабленным голосом, взгляд пустой, двигается вяло... Пускай все, только не это...»
Любовь к Ирине у Бондаря еще не пробилась наружу. Он не мог бы объяснить свое состояние, но подобное переживал впервые. При разговоре с Ириной краснел. Волновался, когда другие называли ее имя, тосковал, когда долго не видел девушку.
— Что делать? — спросил как-то Андрея. Ему Николай доверял самое сокровенное.
Бойков немного помолчал.
— В таких делах я не советчик. Поступай как подсказывает сердце, — проговорил он.
— Сердце, сердце, — рассердился Николай. — Во всем война виновата. Она разлучила, она и свела. Радоваться бы, а у меня в груди жжет...
— Плохо, когда там пусто... Ты же человек. Но ко всему нужна еще сила воли... Как на меня слепота навалилась! Если бы сдался — раздавила. Со зрением и я любовь потерял, — Андрей наклонил голову. Потом повернулся к Бондарю:
— Спасибо, люди поддержали... Иван Васильевич Зинченко...
— Да, силу иметь не мешает, — присмирев, повторил Николай и задумчиво добавил, — как трудно счастье дается... Смешно, право. Война, а я о счастье...
— Из-за него, Коля, воюем с фашистами...
Вскоре на точке шумно отметили учреждение медали «За оборону Ленинграда». Особенно радовалась Ольга Антонова.
— Приеду домой, — говорила она, — вся деревня завидовать будет. Защитница Ленинграда. Вот!
И еще одно событие взбудоражило бойцов. Случилось это в морозную январскую ночь. Бойков дежурил на звукоулавливателе. Когда направил трубы на северовосток, услыхал долгий тревожный гул. Содрогался воздух и доносилось монотонное басовое урчание, словно за сотни километров от позиции происходило смещение земли. Она трескалась и с грохотом проваливалась в пропасть. Днем гул притих, будто удалился. В сторону Ладожского озера беспрерывно летели наши самолеты. Бойцы поняли — в том районе началось наступление советских войск.
— Пошли!
— А мы, что куры на насесте, — буркнул Бондарь.
Но долго сидеть не пришлось. Враг решил мстить Ленинграду за поражение в районе Шлиссельбурга. Там войска Ленинградского фронта форсировали Неву, вышли к Синявино и соединились с Волховским фронтом.
Фашисты летали на город одиночками и небольшими группами. Беспрерывно, методически. Ночью во время дежурства руки и лицо немилосердно жег мороз. Бойков и в минуты затишья не покидал сиденья. Он осунулся, похудел, стал разговорчивее. Вот и сейчас ему хотелось поговорить с Бондарем. В который раз поделиться радостью: ведь прорвали блокаду.
Руки заученно поворачивают маховик. В наушниках — тишина. Но что это? Далеко-далеко зашелестел звук. Андрей насторожился.
Гул вихлял из стороны в сторону, то забирался вверх, то шел прямо. Поворачивал назад и на миг исчезал. Но вот снова комариное гудение в левом ухе. Бойков стал делать «затылочное равновесие». Тот же самый звук. «Чего он кружит?» Андрей поморщился от неприятного назойливого ощущения в затылке.
Облака плыли быстро. Иногда в трубы врывался ветер. Его завывания мешали наблюдать за далекой целью. Николай поглядывал на небо. В просвете показывались одинокие звезды. В затылке гудело от моторов уже нескольких самолетов. Доложили о цели. Выстрелил прожектор. Луч уперся в тучу и беспомощно затрепыхал на ней. Потом сунулся вправо и погас. Тотчас захлопали выстрелы зениток: батареи ставили заградительный огонь. Бойков слышал в наушниках свист и разрывы снарядов. Все представлялось стеной, о которую бьются немецкие самолеты. Не слышал, как Бондарь выдохнул:
— Идет на нас...
Горящий самолет летел в сторону позиции.
Готовчиков увидел вверху маленькое белое пятно и скомандовал осветить. На экране темного неба вспыхнул серебряный пятачок парашюта. Его сносило в сторону позиции. Стрельба прекратилась. В небе шуршали тучи. Тысячи глаз бойцов и ленинградцев следили за спускающимся летчиком. Фалькова передала приказ с КП роты:
— Готовчикову взять немца!
Бондарь, Готовчиков и Коляда с карабинами наперевес, проваливаясь в снегу, побежали навстречу парашютисту. Он спускался все ниже и ниже. Луч прожектора уже состриг верхушки деревьев и кустов. Летчик опустился на поле в ста метрах от позиции. Раздались выстрелы.
Через полчаса пленного ввели в землянку. Вошел Андрей. У немецкого летчика округлились глаза. Человек в синих очках и с палкой в руках, мелко переставляя ноги, подошел к нему. Следом шла Ирина Фалькова... Бойков нащупал столб, подпиравший накат землянки, и прислонился к нему. Стоял молча и глубоко дышал. Летчик отшатнулся к столу. Ему померещилось, что в неярком свете коптилки за синими очками сверкнули гневные глаза советского солдата. Тогда он перевел взгляд на Ирину и увидел подчеркнутое бегающим пламенем, красивое женское лицо.
— Майн гот, — прошептал немец сухими губами.
В его глазах стоял испуг и удивление. О чем подумал чужой человек, пленный враг? Может быть, о суде, который совершит сейчас людская совесть устами слепого солдата и молодой женщины.
Дверь землянки с шумом открылась. На пороге показался Зинченко. За ним вошли майор и переводчик. Пленный сразу обрел спокойствие, отвечал подчеркнуто вежливо. Он командир бомбардировщика «хейнкель-III». Обер-лейтенант Крюгер. Бомбил Париж и Лондон. Пять раз летал на Ленинград. Да, сейчас летают одиночками и на большой высоте. Зенитная артиллерия стреляет очень метко. Особенно трудным считается сектор, где сбили его сегодня. Этот участок старались обходить.
Полковник обвел взглядом присутствующих, остановился на Андрее Бойкове. Попросил переводчика:
— Передайте: этот человек стоял на посту.
— Слепой?!—не поверил офицер.
— Сомневаешься? — зло спросил Андрей. — Да, слепой. Ты летал над Европой. Убивал женщин и детей. Прорывался к Ленинграду. Бросал бомбы в меня... Я не вижу тебя, но знаю, кто ты...
Андрей передохнул. Обер-лейтенант наклонился, обхватив голову руками.
— Я сильнее тебя...
Андрею было трудно говорить. Слова теснились в груди. Он не мог высказать их так, как они складывались в голове. «Ты носил на крыльях самолета мрак... Мы развеяли его. Это только начало...»
Бойков слышал дыхание врага, силился представить его. А перед ним вставал мост и мертвый человек. Он видел рухнувшие стены и слышал стон маленькой девочки под развалинами. Ему чудился тревожный голос
Веры Тихоновой и оживали мужественные слова Люды Петровой. Он ощущал теплоту заботливых рук, познавшей безысходное горе, своей соседки Марии Павловны и слышал горький вопрос Бондаря: «А как же любовь?..»
Ему показалось, что он снова восходит на большую гору. Перед ним открывается необъятный простор. Он прозрел и видит землю. И везде — у деревень и сел, на лесных полянах и в степных краях — могильные холмы. Над одними возвышаются деревянные кресты. Это нашли свой конец черные солдаты фашистской армии. Другие увенчаны пятиконечными звездочками. Под ними спят воины великой армии свободы. А вокруг, куда ни кинешь взгляд, стоят с непокрытыми головами миллионы людей. И он обращается к ним:
— Братья, не дайте повториться этому!