Фонтан [Дэвид Скотт Хэй] (fb2) читать онлайн

Дэвид Скотт Хэй Фонтан

The Fountain

David Scott Hay

События целиком и полностью вымышлены, даже если каждое слово — правда. Имена, персонажи, места и происшествия являются плодом воображения автора, и их не следует смешивать с вашими представлениями о реальности. Сходство с реальными людьми, живыми или умершими, событиями и местами, скорее всего, случайны.

Предисловие к «Фонтану»

Перво-наперво: роман, который вы собираетесь прочесть, чрезвычайно приятный. В нем рассматриваются такие важные темы, как искусство, оригинальность и вкус, а также явления, придающие жизни смысл; а еще в ней есть определенное количество похоти, крови и насилия (которое, возможно, кого-то удивит) — но все же эта книга поистине увлекательна и смешна. Подлинный юмор должен очень цениться в литературе. Наша культура стала бы лучше, если бы наши серьезные писатели научились писать смешнее.

Дэвид Скотт Хэй действительно очень остроумен. Кто, кроме человека с неудержимым стремлением к едкому смеху, с этаким странноватым черным юмором в духе Курта Воннегута и Филипа Дика, смог бы придумать волшебный фонтан в художественном музее, который ненадолго дарует огромный талант? И что этот исполняющий желания волшебный фонтан возвестит о смерти самого искусства, что за магический дар придется расплачиваться унижением, агонией и смертью — и что все это в конце концов окажется довольно забавно? Эта книжка заставляет меня прыскать со смеху, когда (внимание, спойлер, но на самом деле он ничего не испортит) сбивают маленького мальчика. Весьма ловкий трюк.

Центральный тезис книги — «мы все умрем, окруженные неописуемо прекрасными произведениями» — все-таки довольно тревожен: откровение, апокалипсис; а эта история — апокалиптического, эпического масштаба. За избыточной абсурдностью романа кроется нечто большее, чем толика ветхозаветной серьезности. В романе Хэя много леденящих кровь эпизодов разного рода, эпизодов, которые шокировали меня, и они все еще живы в моей памяти. «Он ласково и нежно проводит по волосам Би когтистой рукой матери Гренделя». Я люблю подобные моменты за их жуткую природу и за частые отсылки к великим древним историям. Главный секрет литературного успеха — мудрое использование аллюзий, а здесь хороших, умных аллюзий немало.

У Дэвида Скотта Хэя кинематографическое чувство времени и ритма. Одна из его сильных сторон — умение мощно, чрезвычайно убедительно двигать повествование вперед. Эта убедительность — необычайный дар, качество, которое мы ценим в повествовании превыше всего. И писатель должен обладать им по умолчанию, ибо приобрести его нельзя: оно бесценно. В книге может произойти почти все, почти в любом виде, без ограничений, пока автор берет ответственность на себя. У Хэя это отлично получается, он без усилий усваивает точку зрения разных персонажей и идет дальше, становясь всеведущим, но при этом предвзятым, ироничным рассказчиком.

Вообще повествовательная стратегия романа очень напоминает свободно перемещающуюся камеру, которая ловко пользуется свободой и убедительностью писателя. Изощренные обороты вроде «Большой Тим смотрит на Дакворта, ожидая указаний, потому что, да ладно, это же гребаный клоун» вызывают у меня восхищение и зависть. Это по-настоящему смешно, а стиль по-настоящему прекрасен, он требует от читателя внимания и проницательности и является столь непосредственным следствием целостности автора, что это предложение заставило бы меня полюбить любой роман, в котором я его вычитал, даже если бы до этого я был уже не расположен к нему.

Эта книга оставляет ощущение произведения, созданного по вдохновению, а затем отточенного и облагороженного рукой огранщика драгоценных камней. Все связи между многочисленными персонажами на удивление прочны. Замысловато переплетенные сюжетные линии разработаны чрезвычайно умело; говоря «умело», я имею в виду не «тщательно», а «захватывающе», точно так же захватывающ механизм дорогих часов или любого хитроумного устройства. Я высоко ценю восторг узнавания, который испытал, когда встретил в одной главе персонажей, которых уже знал по другой, и понял, кто они и какова их роль в данном эпизоде повествования. Хэй — мастер сюжетной разработки, мне часто хотелось кричать «ура», наблюдая, как ловко он все устроил.

Главный вопрос, который ставит роман: что есть халтура и что есть подлинное искусство. Для исследования этой темы автор «Фонтана» намеренно обращается к несерьезной прозе, и это толковая уловка: он просит читателя решить, можно ли критически и язвительно писать о халтурщиках, когда ты сам используешь их орудия: саркастичное остроумие, прилизанную манеру письма, быстро перемещающуюся камеру, гиперактивный сюжет (поскольку настоящие художники, к сожалению, не столь интересны и отталкивающи, как эти люди).

Обычно при обсуждении проблем искусства усваивают скучный и мрачный тон, призванный подчеркнуть серьезность задаваемых вопросов и предлагаемых ответов. Хэй избрал противоположную, гораздо более оригинальную тактику: он создал произведение, которое выглядит как халтура в глазах неподготовленного или незаинтересованного читателя, чтобы исследовать проблему халтуры, мошенничества и имитации. Эта книга — вдохновенное исследование главных загадок нашего вида деятельности, отличающаяся звучным и объемным ars poetica. Я снимаю шляпу перед Дэвидом Скоттом Хэем за тот ошеломляющий успех, которого ему удалось добиться, взявшись за очень трудную задачу.

Пинкни Бенедикт

2020

Пинкни Бенедикт вырос на семейной молочной ферме в округе Гринбрайер, Западная Вирджиния. Он посещал Принстонский университет и Семинар писателей Айовы. Опубликовал роман «Псы Господни» и три сборника рассказов, последний из которых — «Чудо-мальчик и другие рассказы». Его работы, среди прочего, выходили в журналах «Эсквайр», «Зоитроп: ол-стори» и антологиях лауреатов премии О. Генри, премии «Пушкарт», «Новые рассказы Юга», «Апокалипсис сегодня: стихи и проза конца времен», «Антология современного американского рассказа Экко», «Оксфордская книга американских рассказов» под редакцией Джойс Кэрол Оутс. Бенедикт — лауреат литературной стипендии Национального фонда искусств, гранта Ил-линойсского художественного фонда по направлению «Художественная литература», двух премий Платтнера от журнала «Эпалэйчиэн херитидж», литературной стипендии Комиссии по делам искусства Западной Вирджинии и премии Нельсона Олгрена «Чикаго трибьюн». Бенедикт преподавал на литературных факультетах Оберлинского колледжа, Принстонского университета, Колледжа Дэвидсона и Университета Холлинса; в настоящее время является профессором Южноиллинойсского университета Карбондейл и Университета Куинс в Шарлотте, Северная Каролина.

Эллисон

Мэтью

Мин-Мин

Кавайной девочке

Стивену

Папе + маме

ИСКУССТВО, — а (сущ.). 1. Творческое воспроизведение действительности в художественных образах; творческая художественная деятельность. 2. Отрасль творческой художественной деятельности.

Толковый онлайн-словарь

Гребаное искусство.

Харриет Уокер по прозвищу Кувалда

ЧАСТЬ 1. РАЗРУШЕНИЕ

Выставка

Через шесть минут все изменится.

Эту бомбу соорудил в Музее современного искусства десятилетний мальчик. Она не из покупной шрапнели, запихнутой в кухонный прибор, а из пластилина и разных материалов для детских поделок. Ни одна натасканная на бомбы собака ее не обнаружит. Однако у искусствоведа уже подергивается нос и текут слюнки. Он в состоянии полной боевой. Пока мальчик возится с бомбой, взрослые разговаривают.

— Возрождение, — заявляет критик.

— Возможно, — откликается фотограф.

— Инновация, — говорит критик.

— Может, изобретение? — уточняет фотограф.

— Переизобретение, — поправляет критик, поправляя галстук-бабочку.

Бомба эта метафорическая, но тем не менее бомба. Которая взорвется здесь, в Чикаго, в четверг днем^[1].

Двое мужчин тихонько переговариваются; оба наклоняются, чтобы получше рассмотреть новоиспеченное произведение искусства. Их шепот разносится по тихому помещению, отражаясь от белых стен (выкрашенных краской «Гардения АФ-10») выставки «Быть художником™» Музея современного искусства в Чикаго, штат Иллинойс. Ее задвинули на второй этаж, подальше от основных экспонатов. Подальше от превознесенного, изученного, прозаичного. Музей — это прославление нового образа мыслей, экспериментов, грез и лет, потраченных на поиски голоса, который бросит вызов существующему статус-кво.

Однако за подношение в размере десяти долларов вы можете войти в эту комнатушку на отшибе и стать художником. В вашем распоряжении ведра и лотки с красками и пластиковыми детальками. А еще вас сфотографируют, и снимок повесят на стену. Или выложат на сайте МСИ^[2].

— Разве это не возрождение? Формы, структуры? — вопрошает, ни к кому конкретно не обращаясь, Джаспер П. Дакворт. Он — младший арт-критик местной газеты «Чикаго Шолдерс»^{1}. Выполняет «позитивное» задание. Вытянув самую короткую соломинку. — Я сошел с ума?^[3]

— Возможно, — нерешительно произносит фотограф. Его техасский акцент почти неразличим. Он — дежурный фотограф выставки. И теперь осознает, что этот проект не стоит его пуристской этики и винтажного оборудования.

— Он юное дарование, — говорит Дакворт — почитатель таланта, разламывая карандаш пополам и швыряя его в знак капитуляции. Одна из половинок попадает в фотографа. Вторая — на стол. — Я не могу это описать, — говорит Дакворт-критик. — У меня нет слов.

Зато у него есть легкий акцент. Возможно, британский. А еще — смутная мысль: «У меня есть эксклюзив».

Вторая половинка сломанного карандаша катится к краю стола. Стандартного прямоугольного пластикового стола с металлическими ножками, который можно сложить одним пинком. Мальчик на другом конце стола берет обломок.

— Возьми камеру, — велит Дакворт фотографу с камерой. Он не сводит глаз со скульптуры мальчика. — Мы должны это сфотографировать.

Ꝏ

Пока мальчик, заплативший свои десять долларов, созерцает острый обломок карандаша, фотограф-скептик Уэйлон подходит к художественному произведению мальчика сбоку, переключая линзы на своем орудии труда. Внезапно фотограф чувствует, что он уже не наблюдатель. И уже не в безопасности. Глаза скульптуры следят за ним. На него взирает бездна. Уэйлон чувствует, как она следит за ним, даже когда он встает позади скульптуры. Затем наступает кризис веры. Камера тяжелеет в его руках^[4].

Может, на самом деле я охотник?

Ꝏ

Мальчика зовут Тим. «Тимоти» — выведено на картонном бейджике старательным неторопливым почерком десятилетки. На мальчике белая с фиолетовым футболка и пластиковый шлем викинга с желтыми шерстяными косами, ниспадающими на костлявые плечи.

— Охренительно, — произносит мальчик и вонзает сломанный карандаш в свое пластилиновое творение, только что ставшее центром внимания.

Ꝏ

«Что ты наделал, Тимми? — думает Дакворт. — Ты разрушил шедевр и превратил его в укор журналистам, повинным в войнах, геноциде и бездомности». Дакворт, пошатываясь, делает шаг-другой.

Теперь он ясно это видит. Повинны журналисты. Он застывает на месте и прижимает ладонь ко рту. Проглатывает подступившую к горлу отрыжку. Ему стыдно — он чувствует себя обвиняемым, но у него в голове мелькает: «У меня есть эксклюзив».

Ꝏ

В уголке, притихшая и нерешительная, сидит учительница Тимми. Застегнутая на все пуговицы моложавая особа в каком-то идиотском голландском фольклорном платье. Ее зовут то ли Эрма, то ли Эмили, то ли Эмма, как-то так (официально не представили). Она тоже сосредоточена на творении мальчика. Ей здесь, по-видимому, немного неуютно и неинтересно, но своим ясным взором она уже мысленно видит смотрящие на нее глаза гигантского^{2} зверя^[5].

Ꝏ

А рядом с учительницей, чуть в сторонке, отдыхает от созерцания энной выставки видеоарта, не имеющей никакого вразумительного посыла, арт-критик «Лос-Анджелес таймс». Он отворачивается, украдкой вытаскивает из глаза контактную линзу и щелчком стряхивает ее. Но вы пока что не обращайте на него внимания: судя по виду, ему скучно и он выше всего этого^[6].

Ꝏ

Итак, вся честная компания: Дакворт (если бы этот список редактировал Дакворт, было бы так: Дакворт; в остальных ролях… потому что главная роль, ясное дело, у Дакворта^[7]), фотограф, критик из другого города, женщина из маленького домика в прериях, чье имя начинается с буквы «Э». И гвоздь программы — Тимми.

Они уставились в конец длинного стола. На столе лежат разнообразные художественные материалы: пластилин, перья и тушь, бумага, конструктор Tinkertoy®, бечевка, пробковые дощечки, уголь, мел, акварель и конструктор LEGO®. Для всех видов «творчества».

Ꝏ

Тимоти О’Доннелл подпрыгивает на месте и причмокивает, довольный новой деталью — карандашом. Мальчик рад и удовлетворен своей работой, он, если угодно, купается в спокойствии, зная, что перед ним — оптимальный гибрид Tinkertoy® и Play-Doh®, его собственная версия радужного моста, ведущего в Асгард. Взрослые тоже довольны. Это понятно по их шепоту, хотя один человек, бросивший карандаш, озадачивает мальчугана — но лишь на долю секунды, после чего Тимми понимает, что только сломанный карандаш (так называемый найденный объект, как его будут именовать позднее в газетных и журнальных статьях) может служить идеальным завершающим штрихом в его проекте «Валгалла».

Само собой, он получит отличную отметку. Да уж, и впрямь охренительно.

И хотя Тимми сейчас этого не знает, но в своей коротенькой жизни он уже никогда больше не будет так удовлетворен.

Ꝏ

Дакворт развязывает свой фирменный галстук-бабочку в шотландскую клетку. Так легче дышать. Быть может, на карандаше остался отпечаток пальца, который навсегда физически связал бы Джаспера П. Дакворта с этим карандашом — и этим Произведением Искусства. Несмотря на промелькнувшую грешную мыслишку, колени у него дрожат и подгибаются от благоговейного смирения. Никто ему не помешает — ни коллеги, ни эти богемные пижоны^[8] из колледжа с их стильными стрижками и презрительно-невозмутимыми физиономиями, которые клюют носом на его лекциях и вечерних занятиях.

Искусство Тимми очень важно.

Оно спасет его от коротких соломинок.

Мысли масштабнее.

Но осмелится ли он произнести слово на букву «Ш»?

А какое тут еще годится?

Лос-анджелесский критик, зевая до слез, отмахивается от работы Тимми. Лос-анджелесский критик ни шиша не смыслит в покере.

Я открыл талант поколения. Я шел к этому всю свою профессиональную жизнь. Я смогу направлять его.

И Дакворт идет ва-банк:

— Это шедевр.

Небесное и земное

О боже, а вдруг Тимоти… Как его назвать, Тим или Тимоти? Нужно ли использовать второе имя или инициал? Никаких инициалов. (Они претенциозны, Дакворту это известно, но необходимы для поиска в «Гугле», чтобы отличать вас от тезок. В конце концов, в мире шесть с лишним миллиардов человек.) Пожалуй, Тимми. Но тогда он навечно останется Тимми. Разве справедливо, если взрослому Тиму придется соперничать с призраком своего детства? Нет… остановимся на официальном варианте. Полное первое имя и фамилия.

Дакворт проверяет, как это звучит, бормоча под нос:

— Тимоти О’Доннелл.

Художник.

Да, все стало на свои места. Книги, лекции, доклады на международных конференциях, карьера, посвященная изучению этого творения. Возможно, штатная должность университетского профессора — в каком-нибудь другом мегаполисе. Но сначала Джаспер П. Дакворт проведет большую историческую конференцию в… скажем, в Швеции. Он будет страстно анализировать, разбирать, декон-струировать только для того, чтобы прямо у всех на глазах встроить это эпохальное произведение искусства в историю эпохальных произведений. Он откажется от мечты стать драматургом (самой давней своей мечты) ради этого особого предначертания. Он сожжет лежащее в кармане пиджака, у сердца, письмо от организаторов Конкурса драматургов имени Джули Харрис. В нем — три читательских отзыва на представленную им пьесу (под названием «Пьеса»).

1. «Немотивированное насилие. И почему мужчина говорил с акцентом?» Оценка 30 из 100. (Акцент был поддельный. Вы вообще читали «Пьесу»?)

2. «Характер главного героя не прописан и неприятен». 60 из 100. (Его цель — противостоять ужасам окружающего мира. Он — американский герой. Вы читали?)

3. «Читать можно. Честолюбие намного перевешивает талант. Ничего особенного». 71 из 100. (Мне сорок девять, ничего особенного.)

Да, позже, возможно годы спустя, они скажут: «Я там был.

Я был на Даквортовской конференции.

И юный Тимоти О’Доннелл там тоже был.

Они явно были близки.

Как отец и сын.

Связь между ними была прямо-таки осязаемой».

«Дакворт, — будут думать они, — да, странное имя для человека, который был богом в постели», и взгляды их будут туманить упоительные воспоминания о невероятных оргазмах, омрачаемые острой болью в сердце, оттого что Дакворт с Тимми и «Без названия № 9» уехали в далекие края.

«Не „Без названия". „Без наклона", — возможно, настоит Тимоти. — Как в пинболе».

Таково будет желание Тимми, в конце концов, он же Художник. Пойдут вечеринки с дресс-кодом. Все будут бредить Даквортом и Тимми. Бесконечные папарацци, фотовспышки, предложения сняться для обложки, но Дакворт воображает, что скоро устанет от этого. Их пути разойдутся. Задушевный прощальный разговор на набережной Темзы, потом дружеские объятия с похлопыванием по спине — и Дакворт заставит себя не оглядываться, даже когда услышит, что шаги Тимми на мгновение затихли. О, Дакворта будут осаждать другие художники, чтобы узнать его мнение, получить благословение. Но он сделается затворником. Исчезнет. Появятся десятки статей, будут выдвинуты десятки гипотез о том, где он может сейчас находиться.

Расцветут пышным цветом сплетни.

Слухи.

Он пишет картины в какой-то хижине в Монтане. Сочиняет новую пьесу.

Его видели в Тибете. В Японии. На юге Франции. В Стокгольме.

Он поселится с двумя шведками. Близняшками Ингой и Гретхен.

И выкинет из своего имени инициал.

Дакворт задается вопросом, не вручить ли сейчас Тимми наградную розетку. Или сертификат. С золотой печатью, сделанной из настоящей фольги. Который позволит приставать к маме с просьбой вставить работу в рамку. Может, даже в специальную раму с этим, как его, антибликовым стеклом. Тимми, наверное, чувствует ее, думает Дакворт, эту победу.

Тимми пукает и говорит:

— Есть у вас в этой дурацкой конторе какая-нибудь жрачка? Хотя бы тосты с сыром?

Фотограф Уэйлон хлопает Дакворта по плечу.

— Паренек интересуется, можешь ли ты заказать сюда тосты с сыром из соседнего ресторана.

— Тимми, — говорит Дакворт. — Тосты скоро получишь. Но сначала скажи, как ты назовешь свой шедевр… э-э… арт-объект?

— «Рагнарёк», — сообщает Тимми. Он залпом выдувает полчашки воды из фонтанчика наверху, остальное выплескивает себе на лицо, поднимает свой арт-объект над головой, как Кубок Стэнли, орет: — «Рагнарёк-н-ролл»! — и устремляется прочь из комнаты прямо в музейный зал, а его желтые косы полощутся, как химиотрассы низко летящего реактивного самолета^[9].

Дакворт, не склонный ни к импульсам, ни к действию, не может уразуметь, о чем орет Тимми, но понимает, что мальчик покинул комнату и вынес свое Искусство на просторы, заполненные глазеющими туристами, а потому бросается в погоню, зовя за собой своего подчиненного — фотографа:

— Уэйлон!^[10]

Ꝏ

Уэйлон прекращает рефлексировать и издает нечто похожее на истеричный смешок. Но тут из зала, где исчезли Дакворт и Тимми, до него доносится восклицание Тимми:

— Человек за бортом!

Фотограф соображает: эти двое сейчас на третьем этаже, на балконе, нависающем над вестибюлем. До него доходит, что он НЕ СНЯЛ произведение Тимми и, если не как человек, то как профессионал, он тоже обязан броситься в погоню.

Ꝏ

Тимми шныряет среди туристов и сотрудников музея; все они объяты апатией сторонних наблюдателей. Все, кроме детей, тычущих пальцем в него, и подростков, тычущих пальцем в смартфоны.

— Стой, Тимми! Стой! — вопит Дакворт. — Из любви к Искусству! Прошу, остановись!

Тимми несется вперед, его лицо овевают воздушные струи, он на ходу скидывает ботинки и переобувается в коньки. Теперь он хоккеист американской университетской команды. Они только что разгромили русского медведя, и теперь Тимми ищет на трибунах отца, вздымая над головой свой самодельный олимпийский Кубок Стэнли. (Воздержимся от критики спортивных познаний Тимми, это не наше дело.)

Ꝏ

Уэйлон легко обгоняет Дакворта: такое ощущение, что толпа расступается перед ним, тогда как Дакворту, похоже, по пути достается немало тычков. Уэйлон щелкает автоматическим затвором и увеличивает масштаб, а ведь такая съемка, как известно любому фотографу и первого, и второго типа, требует особенной устойчивости.

Тимми останавливается, на мгновение замирает на месте, оборачивается и демонстрирует свой трофей. Тимми, как вы видите, больше интересуют трофеи, а не медали.

— США! США! США!

Уэйлон опускается на колено.

Делает восемь снимков.

Не в фокусе. Передержка.

Уэйлон настраивается. Делает еще два снимка. Тут Тимми опять разворачивается и срывается с места.

Мимо Уэйлона пробегает Дакворт.

— Тимми, пожалуйста, остановись! У Тимми только пятки сверкают.

— Вы верите в чудеса? — орет он.

Уэйлон снова щелкает. Точнее, щелкает его колено. Теперь он не может бежать, только хромает. А Дакворт блокирует сектор обстрела, и Тимми как раз поднимает свой шедевр над головой.

Наконец-то четкий снимок.

И вдруг наступает ТЕМНОТА.

— В музее нельзя снимать, сэр.

Какой-то парень-латинос с высоким армейским ежиком, в мешковатых брюках и плохо сидящей футболке поло закрывает объектив рукой. А другая рука по-гангстерски размахивает перед Уэйлоном рацией. На бейджике у парня значится: «Эктор».

Фотограф улыбается:

— Конечно, без проблем.

Он поднимает камеру над головой, включает автоматическую съемку. Огибает Эктора и с риском для жизни героически съезжает по перилам лестницы. Соскакивает и скользит на коленях, словно Элвис (с его «помпадуром»^{3} и всем прочим), направляет объектив вверх, фокусируясь на ограждении. Он не может упустить этот кадр.

Тимми останавливается у ограждения. Опирается на него. Игра поменялась, и Тимми орет:

— Уга-чака, уга-чака! Принесем в жертву девственницу!

— Нет, Тимми, — кричит Дакворт. — Лучше меня!

Но Тимми, ребенок, отнюдь не сидящий на риталине, переключает каналы со скоростью пулемета. Он достает сигарную зажигалку и поджигает карандаш. Запал загорается.

В этот момент Дакворт догоняет паренька, перегибается через перила, чтобы поймать шедевр, а Тимми О’Доннелл из Лейк-Фореста, штат Иллинойс, становится внебрачным сыном Томаса Фериби и Роберта Оппенгеймера^{4}. Его арт-объект называется «Маленький мальчик». С его помощью можно летать.

— Выпустить бомбы, суки!

Через свой объектив Уэйлон наблюдает, как она устремляется вниз, эта смерть с небес.

ФЬЮТЬ

ФЬЮТЬ

ФЬЮТЬ

ФЬЮТЬ

ФЬЮТЬ

ФЬЮТЬ

ФЬЮТЬ

И удар в лицо Уэйлону Нагасаки.

Один-единственный крошечный ядерный удар. Радиоактивные осадки достигнут Марса^[11].

Би

«Не будь трусом», — сказал ему отец.

Но Би — человек взрослый, и плевать бы ему на пропавшую скульптуру. Подумаешь, очередной косяк мэрии. За исключением того, что это были его время и деньги. Он одолжил скульптуру городу в рамках показа местных работ. Ее перемещали по разным районам, но к тому времени, когда поступил запрос от серьезного покупателя, она уже находилась в запасниках. А теперь ее нигде нет. Администрация даже не оформила никаких документов, чтобы можно было доказать, что работа была у них; следовательно, ее даже не ищут. Скульптуры нет. Продавать нечего. И компенсации не будет. Он на мели. Би смотрит на свой мобильный — старую «раскладушку», которая безмолвно лежит на барной стойке. Неподвижный объект.

С минуты на минуту придет сообщение: «Да» или «Нет». Если «Да», значит, появится новый официальный заказ и Би в течение полугода не придется думать о деньгах. У него будет работа. Творчество. Своя жизнь. Пусть даже всего на полгода.

Если «Нет» — все, капец. Это будет его последняя трапеза^{5}.

Ꝏ

Мимо проносится розововолосая официантка в обтягивающей белой футболке.

— Ой, девушка! Воды, пожалуйста, — бормочет Беллио и указывает пальцем на свой пустой стакан выдувного стекла «под Чихули^{6}», но официантки уже след простыл. Би отряхивает свой промасленный комбинезон, поправляет промасленную кепку с большой красной буквой «Б». Устраивается поудобнее на барном табурете за стойкой в дальнем конце «АртБара». Табурет шатается, несмотря на спичечные коробки, сложенные в несколько раз меню и заплесневелые салфетки, засунутые под ножки. Тут все табуреты шатаются. Би договорился с владельцем «АртБара», что сделает и смонтирует новые амортизаторы, чтобы табуреты стояли ровно и выглядели круто, и заново оформит интерьер в стиле ретростимпанк. Это сулило Би неплохой доход и неплохую рекламу. Но владелец продал бар, а нового больше интересовало обновление меню. Даже когда Би предложил ему пятидесятипроцентную скидку.

Край круглой стойки окаймлен перегородкой из затемненного стекла. Би знает мастера, который ее сделал. Здесь, в «АртБаре», всё ручной работы. По крайней мере, раньше было. От глухого урчания в животе взгляд затуманивается. Би рыгает и с грохотом ставит на стойку пустой стакан. Из стакана, словно блестки с барабана ударной установки, вылетает несколько капель. Они попадают на захватанные бесплатные экземпляры газеты «Чикаго Шолдерс», сложенные стопкой у двери бара. В этом номере помещена даквортовская заметка о новых гениях, которых Дакворт открыл в МСИ.

О десятилетнем Тимми.

И о семидесятидвухлетней Тэбби.

Дутая хвалебная статейка, правда, слово «гений» употребляется с иронией. Но все равно. О десятилетнем парнишке написано больше, чем обо мне за пять лет, думает Би. Ну ясное дело. Би не слишком стар, не слишком молод и необычной биографией похвастаться не может.

Раньше просто закатывали рукава и делали свою работу. Теперь все иначе.

Би комкает статью и уже хочет бросить ее под стол. Но передумывает. Разглаживает газету и кладет рядом. Проверяет телефон. Тот почти разряжен — осталась одна полоска. Зарядное устройство Би находится в трех кварталах отсюда. Еще один неподвижный объект.

Ꝏ

Что-то в баре сегодня тихо. Какого хрена?

Внимание Би привлекают телеэкраны над баром. Новый владелец не пойми для чего повесил тут телевизоры. Как будто кто-нибудь может сказать: «Слушай, а давай сходим в „АртБар“, посмотрим телик». (Но Чикаго — город спортивный, и во время плей-офф подобные вещи имеют значение.) На экранах — круглое изрытое, словно покрытое лунными кратерами, лицо, излучающее положительную энергию, и брызги краски. Камера скользит по лицу, по невероятно длинному фирменному седовласому хвосту, по деревянному нагелю в руке и кончику хвоста, используемому в качестве кисточки. Потом на экране возникает холст, на котором написано: «А я смогу побывать на вечеринке в честь тридцатилетия деятельности Росса Робардса?» Камера скользит вниз. Би отводит взгляд, слегка покачивается. Слова, которых он не видит, уже вонзаются в его мозг мелодическим крючком худшего в мире рекламного мотивчика из трех нот: «Смо-же-те!»

Би еще раз пробует сэндвич с томленой свиной шеей — новое блюдо из нового меню. Кладет сэндвич и выплевывает наполовину прожеванный кусок на тарелку. Откусывает от булочки, чтобы хоть чем-нибудь разбавить выпивку, плещущуюся в его желудке.

— Мы знакомы? — подает голос розововолосая официантка.

Она обошла Би с фланга. Эта девушка новенькая. Би никогда ее здесь раньше не видел, она кажется немного застенчивой или просто сдержанной. Шутливые пикировки с клиентами явно не в ее стиле, и Би решает, что она действительно откуда-то его знает. Потому что она задает свой вопрос без улыбки или игривых подмигиваний, которые, как известно опытным официанткам, гарантируют дополнительные пять процентов чаевых, но раздраженным тоном человека, который никак не может вспомнить, кто же, черт возьми, исполнял ту песню. На ее обтягивающей белой футболке незнакомый логотип: «Бита». Лифчика под футболкой нет, и дерзкие беспечные соски похожи на украшения.

— Вы уверены, что мы не знакомы? — повторяет девушка.

Ее вопрос вызывает у Би слабую улыбку. Он не игнорирует официантку, но ему хочется уединения, но не хочется, чтобы игнорировали его, но хочется быть рядом с людьми, рядом с жизнью, рядом с алкоголем. Хочется, чтобы телефон наконец завибрировал. Хочется воды. Хочется вернуть 1983 год, то собеседование для претендентов на стажировку у Росса Робардса. Хочется все сделать по-другому. Хочется точно определить тот момент своей жизни, когда все пошло наперекосяк. Когда надо было в Альбукерке свернуть налево.

Если бы только можно было все переиначить.

Если бы у него была машина времени.

Если бы.

— Мы знакомы?

Би пожимает плечами.

— Я все время здесь ошиваюсь, — говорит он. И поправляет промасленную кепку с красной буквой «Б». Би хочется положить свою усталую голову ей на грудь и погрузиться в беззаботный сон. Из всего, чего ему хочется, он мог бы довольствоваться одним этим.

— Я новенькая, — говорит девушка.

— Я Боб Беллио.

— Я слышала, вы ходячая неприятность.

Би улыбается. На мгновение девушка раздваивается, словно бегущий человек в комиксе. Он поправляет свои замызганные очки в стиле Бадди Холли.

— От кого слышали?

— От Кувалды. Она говорит, что вы ходячая неприятность. И халтурщик.

— Кувалда всех так называет.

— Нет, вас она упомянула по имени.

— Мне бы хотелось еще воды, Пинки Ли^{7}, — сообщает Би.

Она хмурится. Этот хмурый взгляд говорит: за воду отвечает кто-то другой, и если я принесу вам воды, это не поможет мне вспомнить песню, звучащую у меня в голове. Прежде чем девушка уходит, Би хватает ее за задний карман немыслимо обтягивающих джинсов с вышитым на нем призывом: «Шлепни!»

— И сэндвич у меня испорченный, — говорит Би и отпускает карман, заметив, что на джинсе остался жирный след его пальца.

— Он со свиной шеей?

— Да, но вы попробуйте.

— Что с ним такое?

— Просто попробуйте.

— Я не могу, — говорит она, скорчив гримасу отвращения и уставившись на полупережеванный кусок, частично попавший на тарелку, а частично на газету. — Я веган.

— Чушь, — возражает Би. — Попробуйте. — Он отламывает маленький кусочек. — У меня глистов нет.

Но официантка косится на его руки: по роду занятий у него под ногтями вечный траур.

— Пробуйте!

Девушка колеблется. Но у нее три старших брата, и потому она кладет кусок в рот. Ей доводилось есть вещи и похуже.

— Нормально.

Би мотает головой:

— Нет, нет, нет. Пробуйте.

— Нормальный сэндвич.

— Нет, нет!

— Да, да!

— Нет! Соус. Что за противный у него вкус?

— Барбекю.

— Это не соус барбекю. Это…

— Соус барбекю по рецепту с Восточного побережья.

— Чего?

— На основе уксуса.

— А!

— Ага.

Би берет себя в руки.

— Гадость, — говорит он. — Можно мне нормальный соус? Канзасский или техасский?

— Я проверю, но, кажется, у нас такого нет.

— Нет, — подтверждает Би.

— Тогда зачем вы его просите?

— Пытаюсь повысить информированность.

— Революцию затеваете?

— Да, — бормочет Би.

Вместо одной официантки перед ним теперь целых пять. С десятью дерзкими беспечными сосками. Би расположил соски в ряд и вздремнул на них, он мог бы растянуться в полный рост. Затем она троится. Би обращается к той, что посередине. Ему хочется, чтобы та, что посередине, заткнулась и забралась к нему на колени, а он бы обнял ее, уткнулся бы головой ей в шею, и тогда этот не звонящий, не вибрирующий телефон уже не имел бы значения. И его старые треснувшие очки тоже не имели бы значения. И то, что он не перешел тот ручей, тоже. И путешествие во времени в 1983 год тоже.

— В следующий раз приходите со своим, — советует официантка.

— Возможно, я так и сделаю, — отвечает Би. — Я приготовлю собственный соус барбекю. Идет?^[12]

— Валяйте, фермер Би. — Девушка подмигивает ему и уходит.

— Я сделаю собственный соус барбекю, — сообщает Би изувеченному и печальному сэндвичу с томленой свиной шеей. — Сам. И я не фермер. Хе.

Он берет стакан выдувного стекла «под Чихули». По-прежнему пустой.

— Э, а вода? — лепечет Би, поднимая взгляд. Но официантка ушла, унеся с собой его пристанище. Би проверяет телефон, выключая для экономии энергии подсветку, поворачивая его к светящемуся пыльному «вурлитцеру»^{8}. По-прежнему одна полоска.

Снова крутят рекламу Росса Робардса. На сей раз другую. На сей раз он сообщает Би, что никогда не поздно стать художником. Что миллионы людей стали художниками благодаря книгам Росса Робардса. Его кассетам. Его дискам. А теперь появился подкаст. Би сомневается, что Росс Робардс, красные глаза которого, скорее всего, отбелены с помощью цифровых технологий, что-нибудь знает про гребаные подкасты. Миллионные продажи. Три разных комплекта. По трем разным ценам. Би делает в уме несколько быстрых подсчетов. И каждый раз в итоге выходит: ну ни хрена ж себе.

Би вытаскивает бумажник. Несколько чеков с заправок. Клочков тонкой бумаги.

Имя: Роберт Беллио

Банк: «Банк 1»

Номер счета: 092734-9283

Баланс: -1509

«Это временно, — говорит он себе, — лишь временно».

А что было бы, если бы — успех?

Би молча сидит. Неподвижный объект.

А потом вдруг вопрошает вслух: как мэрия могла потерять шестиметровую скульптуру?

Огненное кольцо^{9}

У него сердечный приступ. Дакворт точно знает. Эта колотьба в груди.

Все, конец.

«По крайней мере, я в музее», — думает он. Жена каждый месяц приносила бы цветы, устроив постоянную инсталляцию.

Если бы он был женат.

О, Инга, о, Гретхен.

То ли Эрма, то ли Эмили, то ли Эмма тихонько ахает и сжимает бедра.

— Я не сделал снимок, — лепечет Уэйлон. Он отодвигает в сторону разбитую линзу стоимостью три тысячи долларов и вытаскивает из щеки все еще дымящийся зазубренный кончик карандаша. — Не сделал. Я не сделал снимок.

Критик из «Лос-Анджелес таймс», опять зевая до слез, выходит из толпы^[13].

Дакворт вдыхает поглубже. Боль стихает, остается только легкая изжога, и пачка «Ренни» в кармане поможет от нее избавиться.

Уэйлон теребит Дакворта за плечо.

Дакворт берет Уэйлона за руку. Стискивает ее.

— О господи, Уэйлон, ты жутко неухоженный, зато преданный фотограф.

— Я не сделал снимок.

— Все будет хорошо, Уэйлон.

— Яне сделал… — Уэйлон умолкает на полуслове, берет голову Дакворта в свои большие мозолистые руки («Почему они такие мозолистые?» — удивляется тот) и поворачивает критика к лестнице.

Ꝏ

Спускающаяся по лестнице Табби Мастерсон, еще одна посетительница выставки «Быть художником™», несет на раскрытой ладони некий объект из проволоки, ткани и бумаги, настолько хрупкий, что слова «эфемерный» и «эфирный» применительно к нему показались бы слишком грубыми. Табби, ребячливого вида женщина лет семидесяти с небольшим, пять лет назад овдовела и недавно записалась в женский кружок, члены которого играют в карты и с выгодой для себя используют многочисленные достопримечательности Чикаго. В их список (под номером шесть) входит и Музей современного искусства. Челюсть у Табби слегка отвисает, но не потому, что так легче дышать, а потому, что возможное уничтожение Тимоти О’Доннеллом одной из самых прекрасных вещей, которые она когда-либо видела, вызывают у нее недоверие и ужас. Ей совестно, что она гордится собственной работой, только что сделанной на выставке «Быть художником™», — мобилем из тонких, как бумага, нитевидных летящих существ, возвращающихся домой перед брачным сезоном. Он называется «Миграция».

Ꝏ

Гул в главном музее мегаполиса, суматоха, устроенная Тимми, чертыханья по поводу медленной загрузки видеосайтов, разговоры глазеющих туристов и суетящихся охранников, оказавшихся не готовыми к такой кутерьме, сменяются жутковатой тишиной, где все вдруг синхронно начинают дышать как один.

И коллективный вздох приводит «Миграцию» в действие. Птицы одна за другой взмывают в воздух и парят над женской ладонью, пока не выстраиваются идеальным клином. Хотя люди загипнотизированы, они расступаются перед Табби. Снова накатывает волна гула, переливаясь вздохами и монотеистическими воззваниями, а затем исчезает в океане тишины. Уэйлон смотрит на мобиль. Ладони у него потеют. Он не может представить ни одного ракурса, который мог бы запечатлеть красоту этого объекта. Фотограф проклинает собственные недостатки и арсенал разных трюков и хитростей с освещением, на которых он прежде строил свою карьеру.

Я — халтурщик.

Но профессионал в нем берет верх. Уэйлон переключается на короткофокусный объектив, заменяя испорченную линзу, и палец жмет на кнопку. Шелк. Тр-р. Тр-р-р-р. Тр-р-р-р-р-р. Пленка закончилась, последний кадр ушел на самопальный Атомный Асгардский Олимпийский Кубок Стэнли Тимми О’Доннелла. Преимущества перехода на цифру становятся слишком очевидны.

Ꝏ

Табби рада, что ее хотят сфотографировать, ведь это входило в пенсионерскую программу посещения выставки «Быть художником™» в МСИ. Ей льстит внимание, особенно со стороны Дакворта. Фамилия кажется ей странноватой, наверное, в юности паренька вечно дразнили на спортплощадках. А вообще-то он младший арт-критик «Чикаго Шолдерс». Она даже читает его колонку, но та выходит только по суперкубковым воскресеньям, прямо перед некрологами.

Здесь есть еще один, из Лос-Анджелеса. Табби гадает, развито ли в Лос-Анджелесе изобразительное искусство, ведь все, что ей известно о Лос-Анджелесе, это что там снимают тысячи тысяч фильмов. Как там вообще что-нибудь происходит, если поголовно все, как она подозревает, заняты в киноотрасли? Табби слышала, что в Городе ангелов каждый человек либо актер, либо сценарист. Когда-нибудь и она напишет книгу о том, как росла на нефтяных месторождениях Канзаса.

В данный момент главное, что ей хочется знать, — совершил ли Тимми немыслимое, ведь она слышала только его крики, когда он бежал. А она балансирует мобилем на ладони, потому что длинные проволочные дуги не дадут ей поставить его, не сломав. Она изготовила эту штуку одной рукой, воткнув главную опору в ладонь другой руки. Там теперь маленькая капелька крови. Вдавленный стигмат. Перегнувшись через перила, она видит, что творение Тимми лежит в руинах, и сердце у нее разрывается.

Ꝏ

Дакворт чувствует себя беззащитным, голым, как новорожденный. Он не может ни отвернуться, ни отпустить какую-нибудь уничижительную ироничную реплику в адрес Табби Мастерсон. Табби Мастерсон, за сорок пять минут создавшей Произведение Искусства. Шедевр.

Еще один шедевр.

С каждым шажком, который Табби делает вниз по лестнице, становится все тише, пока в вестибюле не воцаряется безмолвие, как в зимней ночи. Язвительные комментарии шайки студентов-искусствоведов смолкают. Один, два, шесть человек преклоняют колени и обращаются к ней. К Табби. Именуя ее богиней.

Аксиома

Дакворт проводит в кабинете наверху летучку с куратором Лесом, лощеным обходительным мужчиной, судя по его выгоревшим редеющим светлым волосам, заядлым гольфистом, и критиком из «Лос-Анджелес таймс», который наконец представляется. Его зовут Эяль (Дакворт находит это имя труднопроизносимым). Пребывающий в отчаянии Уэйлон топчется в дальнем конце кабинета.

— Два шедевра за один день? — говорит Лес.

— Один принадлежит десятилетнему ребенку, — отвечает Дакворт. У него вибрирует мобильник. Но критик игнорирует его. — Второй — семидесятилетней женщине.

— Наверно, тут в воду что-то добавлено, — замечает лос-анджелесский критик Эяль, снова зевая.

— Два…

— Да, два.

— Два за один день?

— Да.

— Мы, безусловно, рады, что выставка вдохновляет на такие прорывы, э-э, причем представителей разных возрастных аудиторий, — говорит Лес. — Дизайнер выставки будет рад это слышать. Я передам ему ваши похвалы. Однако сдается мне, что термин «шедевр»…

— Это субъективно, — вставляет Эяль, сморкаясь.

— Слава богу, мы сохранили и тот, и другой, — сообщает Дакворт. — Один засняли, другой обернули пластиковой пленкой. Осталось только до них добраться. Они внизу.

Лес спрашивает:

— Как насчет первого?

— Автор, Тимми, его уничтожил. — (А заодно и даквортовские мечты о шведской конференции.) — Но у нас есть фотография, — говорит Дакворт, кивая на Уэйлона, который расхаживает в сторонке, потрясенно качая головой. Небольшая царапина, оставленная вонзившимся в его щеку карандашом, создает впечатление, что ему выстрелили в лицо из малокалиберного пистолета.

— Это была неважная работа, — подает голос лос-анджелесский критик.

Уэйлон враждебно косится на критика, словно тот говорит о нем.

— Я не согласен, — возражает Дакворт.

— Это вашеличное мнение.

— Мое личное мнение? — переспрашивает Дакворт.

— Да, ваше, — говорит критик из Лос-Анджелеса. — Искусство субъективно.

— Мое личное мнение? Я арт-критик «Шолдерс».

(Эпитет «младший» он опускает.)

— А я главный арт-критик «Лос-Анджелес таймс».

— Сейчас вы в Чикаго, — парирует Дакворт. Снова вибрирует телефон. Критик опять его игнорирует.

Куратор вежливо улыбается.

Дакворта это бесит.

Лес кивает.

— Я говорю, что на вашей выставке «Быть художником™» есть…

— Были…

— …Две гениальные работы. Пожалуйста, спуститесь и взгляните на них…

— На нее.

Дакворт представляет, как протыкает глаз Эялю запасным карандашом. Тем самым карандашом, которым за последние несколько лет было написано множество остроумных и талантливых рецензий на лучшие и худшие телевизионные рекламные ролики.

— Уэйлон, когда ты сможешь проявить пленку, чтобы показать им работу Тимми?

Уэйлон с усталым вздохом поднимает камеру:

— Я же не сделал…

— Через пару часов? — уточняет Дакворт. И сообщает Лесу: — Уэйлон снимает на пленку.

Он достает мобильник и видит на экране сообщение от своего молодого босса в «Чикаго Шолдерс»: «Закругляйся. Нужна убойная история, или на фиг».

— Может, мы… — Дакворт делает паузу, собираясь с мыслями и представляя, как он втыкает в глаз Эялю еще один карандаш. — Может, нам пойти поискать Табби… э-э… Табиту? — Дакворт гадает, какое имя она предпочтет. И есть ли у нее загранпаспорт. «Миграцию» в Швеции примут на ура.

Ꝏ

— Боже мой, — повторяет Дакворт, осматривая работу Табби Мастерсон.

— Ой, вы, ребята, слегка перегибаете палку, — говорит Табби. — Вам не кажется?

«Миграция» вытягивает из ее ладони кровь, каплю за каплей. Женщина боится вытащить мобиль и повредить его. Студент-искусствовед с накладными ангельскими крылышками, который вернулся вместе с ними на выставку, ловит каплю голубым бумажным полотенцем.

— Я определенно считаю, что потратилась не зря, — замечает Табби.

Лес с широкой улыбкой под идеально подстриженными пышными усами забирает у нее мобиль, щелкает пальцами, и два музейных лаборанта в белых перчатках и белых халатах уносят его.

— Мы как следует упакуем его и отправим к вам домой, — сообщает Лес. — Через месяц-полтора.

Эта идея явно пугает Табби, но в присутствии авторитетной фигуры с загаром и усами она не смеет высказывать свое мнение.

Лес, похоже, доволен аудиторией и студентами-искусствоведами, тогда как Дакворт, кажется, посматривает на них с подозрением, хотя на Даквор-товской конференции они будут составлять немалую долю его почитателей.

— Ну, бегите, — говорит Дакворт, смутно ощущая себя персонажем диккенсовского романа или рассказа, что он там писал.

Эктор выпроваживает остальных посетителей «Быть художником™» и шайку студентов-искусствоведов, снимающих на телефоны фото и видео (откровенно нарушая музейные правила), хотя, согласно табличке с режимом работы, до закрытия еще целый час. И Тимми указывает на этот факт, потрясая блестящими новыми часами из сувенирного магазина:

— Еще рано!

Ꝏ

Комната очищена, остались только Табби и Тимми (Уэйлон наконец заметил сходство их имен и теперь предвидит проблемы с подписью к фото, если ему удастся собрать волю в кулак и сделать два простых снимка), куратор Лес и Дакворт. И эта учительница, то ли Эрма, то ли Эмма, то ли Эмили. Дакворт не может вспомнить, а бейджика с именем у нее нет, она сняла и выбросила его после того, как залила вишневым соком.

Критик из «Лос-Анджелес таймс» Эяль отвертелся, сославшись на стенокардию. Никто не замечает, как вслед за Эялем сбегает и Тимми на коньках.

Дакворт, похоже, не в восторге от стоического присутствия то ли Эрмы, то ли Эммы, то ли Эмили, но она замечает, что должна остаться, раз Тимми не вернется в школу на автобусе вместе с остальным классом. В конце концов, закон обязывает их присматривать за детьми. Учительница улыбается, объясняя это; она думает, что взрослый мужчина в галстуке-бабочке, хоть и развязанном, уж должен бы понимать такое. Но галстук-бабочка, видимо, превратил Дакворта в одного из тех эксцентричных типов, которым приходится объяснять подобные вещи. Женщина и сама была бы признательна, если бы ей объяснили, что происходит, так как отвлеклась на свои увлажнившиеся трусики и ничего не понимает.

— Расскажите мне еще раз, — просит то ли Эрма, то ли Эмма, то ли Эмили, наблюдая, как ее рука сама собой поднимается и касается плеча Леса.

— Мы, то есть я, — отвечает куратор Лес, — и эти два джентльмена хотели бы оставить Табби и Тимми…

— Он мой ученик, — вставляет то ли Эрма, то ли Эмма, то ли Эмили.

— Ах да, очень хорошо, — подмигивая, говорит Лес, подается вперед и кладет руку ей на спину. — Итак, мы собираемся оставить Табби и Тимми на пару часов вдвоем.

То ли Эрма, то ли Эмма, то ли Эмили кивает, трусики у нее теперь совсем мокрые.

Дакворт кивает.

Лес кивает.

Уэйлон вслух спрашивает, правильно ли он выставил диафрагму.

То ли Эрма, то ли Эмма, то ли Эмили придвигается к Лесу.

Лес понижает голос до шепота:

— Мы хотим, чтобы они поработали над новым произведением искусства. Эти джентльмены, как вам известно, из прессы и полагают, что у этих двоих, возможно, ТАЛАНТ.

Последнее слово он произносит нараспев, а тем временем его рука, лежащая на спине учительницы, сползает чуть ниже, чем положено, и оказывается прямо у нее на ягодицах.

— Простите, — лепечет то ли Эрма, то ли Эмма, то ли Эмили, краснея от стыда и прося пояснить сказанное, так как трусики у нее теперь хоть отжимай.

— Талант, — шепчет куратор.

По телу женщины пробегает дрожь.

— А, понятно, — говорит то ли Эрма, то ли Эмма, то ли Эмили, отходя от Леса, чтобы немного прийти в чувство. — Тимми всегда не хватало старательности. Я его классная руководительница, — впервые с оттенком гордости добавляет она.

— Ну ни хрена ж! — орет хоккеист Тимми, вернувшийся на выставку с набитым ртом. — Чего это тут вагиной несет?

Куратор и Дакворт переглядываются.

Уэйлон роется в своей сумке, ища другой тридцатипятимиллиметровый объектив.

Дакворт поворачивается и смотрит на Табби и Тимми.

— Мы оставим вас на пару часов, а потом вернемся и поглядим, что получилось.

Табби и Тимми смотрят друг на друга. У Табби урчит в животе, и она краснеет.

— Мне бы воды, — говорит она. — Пожалуйста. Дакворт смотрит на подчиненного.

Уэйлон берет большой пластиковый стакан. И передает его учительнице Тимми.

— Пожалуйста… — И кивает на свою камеру, словно давая понять, что он при исполнении.

— На третьем этаже есть фонтанчик, — сообщает Табби.

— Да, на третьем, — говорит Лес Дакворту.

Постукивая себя по подбородку и улыбаясь Табби, Дакворт обращается к учительнице:

— Этель, будьте так добры.

— Та вода ужасно теплая! — кричит Тимми. — Как дерьмо, говорю вам.

Фортепианная пауза

Эмма бродит по коридорам МСИ, позабыв про пластиковый стакан в руке. Глаза ее блуждают — она и ее подруги называют этот рассеянный взгляд «музейным». Слишком многое нужно обдумать и взвесить. Произведения искусства, охватывающие полувековой период истории, превратились в размытое пятно на периферии зрения, а перед мысленным взором учительницы стоит работа Тимми — первобытный образ Хаоса. И работа Табби, эфирный (или это слишком грубо?) образ Порядка. Эмма думает о своем отчиме, Мортоне. Он бы оценил и то, и другое, но отдал бы предпочтение тонкости Табби.

Уга-чака, уга-чака.

Путь к питьевому фонтанчику преграждает желтая табличка с надписью «Мокрый пол». Эмма решает, что она уже взрослая, ей тридцать лет, а Табби хочет пить, поэтому никакие таблички ее не остановят. Женщина чувствует, что это решение, это пофигистичное отношение, отзывающееся давним дежавю, когда в возрасте Тимми она наотрез отказалась от уроков игры на фортепиано, внушает ей воинственность. (Ей было тяжело все время держать спину.) Она решительно подходит к питьевому фонтанчику в углу, делает несколько глотков и вытирает с подбородка каплю. Тимми был прав. Вода теплая, как дерьмо.

Внимание Эммы привлекает порхающая по музею бабочка. Она облетает африканскую скульптуру, а затем исчезает в тени. Фигуры двух обнимающихся мужчин, а может, женщин: они соприкасаются промежностями, и пол не определить. Эмма дотрагивается до скульптуры. В ее груди вспыхивает пламя.

Ꝏ

Летом, когда Эмме было тринадцать и ее подружки дружно покупали новые бюстгальтеры, она ходила сутулясь, чтобы скрыть не новую грудь, а ее отсутствие. Увеличились у нее только бедра. Она чувствовала себя ужасно непропорциональной, этаким раздувшимся колоколом. И стала носить куртки. Армейские, морские. Покупала их в благотворительном магазине. С одной стороны, стильно, с другой — не привлекает внимания. Девочка низко опускала голову и ориентировалась в школьной толпе с легкостью невидимки. Река учеников, движущиеся разноцветные точки, подчиняющиеся звонку. Эмме было комфортно в толпе, в этом потоке незаметности; на выпускном балу и школьных вечерах встреч бывших учеников она всегда скользила в потоке. Всегда была четвертым или шестым вариантом для мальчиков, которые хотели танцевать, но имели в уме всего три варианта.

Ꝏ

А теперь Эмма уже седьмой год преподает, она снова дома, снова в толпе. Тесные коридоры, движущиеся потоки учеников, которые смотрят только друг на друга. На своих уроках она использует новые технологии: веб-трансляции, подкасты, фильмы. Садится в конце класса и вещает в темноте. Она невидима. Темнота ее кокон. В первый год преподавания ей не терпелось выйти перед классом. До первых тычков. Ее кололи карандашом. Ножницами. Транспортиром. Теперь она тратит все силы на то, чтобы пережить очередной день, неделю, месяц, дотянуть до следующих каникул.

Ꝏ

Эмма чуть было не стала энтомологом. Она изучала насекомых, в частности бабочек. В детстве у нее была изысканная коллекция. А на комоде лежали морилка и булавки. Ее отчим, Мортон, сделал ей деревянную энтомологическую коробку для хранения пойманных экземпляров. Он был моложе других отцов. И красивее. И относился к Эмме как к родной дочери.

— Не волнуйся, солнышко, — сказал Мортон, когда тем летом застал ее перед зеркалом, осматривающей свое тело в поисках изменений. И вытер руки о промасленный комбинезон. Сколько бы она ни отстирывала, эти жирные пятна было не вывести. Как и грязь из-под его ногтей. — У моей маленькой гусенички еще отрастут крылья. Будешь красивее монарха.

Тем летом Эмма мечтала, что на выпускной ее поведет он. Она мечтала кататься с ним на монстр-траке, с которым он возился вечерами и на выходных. Даже когда нашла в сарае, в металлическом ящике для инструментов, порножурналы.

Она тайком изучала их, листая захватанные, жирные страницы. Сейчас они кажутся совсем старомодными. Почти стильными. Много лет спустя она конфисковала такой же журнал у одного ученика. Позировала такая же девушка. С такими же волосами. С такой же фигурой. Только тени для век были другого цвета. И форма груди. Интересно, эта перемена обусловлена генетикой? Или издательской модой?

Тем летом отчим снова застал Эмму перед зеркалом: она нарядилась в его обтягивающую майку-алкоголичку и внимательно рассматривала себя. Мортон увидел один из своих журналов, лежащий на ее кровати. Он ничего не сказал, лишь поцеловал девочку в лоб и приготовил ее любимое блюдо: филе лосося на гриле. На той же неделе Эмма заметила на дне гриля пепел и обрывки сожженного журнала. Неужели он сжег всю свою коллекцию?

Обещанные перемены так и не наступили. Крылья не выросли. А на ярмарке штата в Миннесоте, когда из динамиков системы оповещения заиграла песня Би Джея Томаса, монстр-трак Мортона перевернулся, он отлетел на пятьдесят шагов и его шлем вместе с черепом раскололся о бетонное заграждение.

Ꝏ

Школа, в которой Эмма сейчас преподает, отказалась от программы профессионально-технических занятий и уроков труда. Вместо того чтобы учить молодежь работать на благо страны (водить по дорогам легковые и грузовые автомобили, обслуживать мосты, смазывать узлы и шестеренки американской машины), теперь она готовит юных учеников к тому, чтобы впоследствии они приносили прибыль корпорациям, размещающим заводы за рубежом, ублажая акционеров, а последнее поколение американцев, которым известно, что значит «Сделано в США», тем временем наблюдает, как их дети становятся цифровыми рабами.

В глубине ящика ее учительского стола лежит промасленный восемнадцатидюймовый разводной гаечный ключ «Крафтсмен». «Сделано в США». Пожизненная гарантия. Шлем ее отчима такой гарантии не имел.

Ꝏ

Эмма расстегивает две верхние пуговицы своего оборчатого платья. Кондиционер включен, и от прохладного воздуха ее груди покрываются мурашками. Практичный дешевый бюстгальтер давит на соски.

Африканская скульптура теперь кажется землей для рая Табби и ада Тимми. Рука Эммы скользит вниз, к промежности. К бабочке, сидящей на ее водолазном колоколе. Женщина спохватывается и быстро оглядывается, чтобы убедиться, что за ней никто не подглядывает, особенно те противные студенты, подрабатывающие охранниками, в одинаковых рубашках и с рациями.

Но рядом кто-то все-таки есть. Там, в тени. Какая-то чернокожая женщина. В плохо сидящем комбинезоне, с сумкой для инструментов. С дредами. Она пристально смотрит на Эмму.

Эмма улыбается. Облизывает губы. Объявляет:

— Меня зовут Эмма. — И закусывает нижнюю губу.

Женщина в комбинезоне ухмыляется, и музейный свет отражается от ее серебряных зубов. Она отхлебывает из металлической бутылки с водой. Эмма даже видит логотип: «Гребаное искусство».

Уга-чака-уга-чака.

Эмма улыбается женщине с дредами, а пальцы одной ее руки лихорадочно порхают, как бабочки. Тщетно стремящиеся к нектару под плотным хлопчатобумажным платьем. Другой рукой она ощупывает контуры скульптуры, затем расстегивает еще одну пуговицу. Вот показалась едва видная ложбинка на груди. Теперь любой, кто взглянет на нее, сможет увидеть шокирующее зрелище — край простого белого лифчика.

В глубине души Эмма ждет порицания. Осуждения. Наказания.

Плохая, плохая девочка.

Эмма закрывает глаза. И представляет, как…

Писк рации возвращает ее на землю. Она поправляет платье. Встречается взглядом с женщиной в комбинезоне и отводит глаза, предчувствуя сокрушительный стыд. Но стыда нет. Эмма облегченно улыбается и посылает женщине воздушный поцелуй.

Она юркает в туалет, в эйфории от своей шалости, от своего бесстыдства. Выбирает вторую кабинку справа — похожий на кокон отсек из бледно-зеленого стеклопластика. Бедра у нее влажные, но не от пота. Заведя руки за спину, Эмма расстегивает лифчик, потом кое-как справляется с рядом пуговиц на платье спереди и сзади и торопливо сует руку под «косточку», сжимая свою грудь и дергая затвердевший сосок. Голова у нее идет кругом, она хватается за стенку кабинки и садится, расставив ноги по обе стороны двери на уровне защелки. Эмма представляет, что она третья фигура той африканской скульптуры, а тот симпатичный фотограф, Уэйлон, снимает ее. И надеется, что та незнакомка с бутылкой, на которой написано «Гребаное искусство», сейчас придет к ней. Она истекает влагой, пальцы ее левой руки круговыми движениями массируют влажный клитор, ноготь цепляется за нестриженые заросли, а затем пальцы погружаются во влажное нутро и снова массируют клитор, то сужая, то увеличивая круги в манере Сола Левитта^{10}. Фантазируя, она не надеется, но желает, чтобы они пришли и присоединились к ней. В кабинке ей уже тесно. Это не безобидная фантазия, это обязательство. Эмма клянется своему богу, что, если дверца откроется, она устроит шоу. Любому мужчине. Или женщине. Или зверю. Она будет охвачена оргией плоти и станет живой, дышащей скульптурой. Она позволит им делать все что угодно. Что угодно. Где угодно. Она будет повиноваться всему. Отдастся целиком и полностью. Покорится. Наконец Эмма находит правильный угол наклона, правильную степень нажима, но она медлит, она борется с собственным телом, чтобы сдержать манящую неизбежность в ожидании, когда мир за пределами туалета соберется с духом и присоединится к ней. Однако сейчас середина дня, середина недели, и ничего не происходит. Эмма решает, что больше никого и ничего не будет ждать. Никогда. Семь секунд спустя ее тело начинают сотрясать волны восхитительной разноцветной энергии.

О, Мортон.

Ꝏ

Эмма перескажет этот сценарий своему кузену Арчи на встрече родственников. Как всегда, сидя на заднем сиденье его патрульной машины. В наручниках. И он, без сомнения, накажет ее, как она того и заслуживает.

Уга-чака, уга-чака.

Несмотря на слабость в коленях, потерявшая всякое чувство времени Эмма стремительно выходит в музейный вестибюль, неся стаканчик с водой, словно ложку с гигантским яйцом на состязаниях на ярмарке штата. У Тимми, кажется, острый нюх, она рассеянно гадает, учуют ли запах секса, исходящий от ее пальцев, остальные. А потом задается вопросом, есть ли обоняние у бабочек.

Дакворт смотрит на часы. Цокает языком. Эмма занимает пост неподалеку от Уэйлона.

— От вас приятно пахнет, — замечает он.

— Спасибо.

Дакворт снова цокает языком.

Подтягивается куратор Лес; о его приближении возвещает шарканье туфель из искусственной крокодильей кожи.

Дакворт смотрит на часы.

Прошел час. Отведенный для работающих художников. Именно так теперь выражается Лес, и хотя поначалу тон был более саркастичный, теперь его голос звучит искренне.

— Пошли? — говорит Дакворт.

Все делают дружный глубокий вдох и направляются ко входу на выставку «Быть художником™». Но Табби и Тимми ушли, и дверь уже заперта. Наш друг Эктор, ретивый латиноамериканский охранник, в указанное на табличке время запер выставку.

Чтобы скрыть разочарование, Дакворт отворачивается и смотрит в окно, выходящее в Сенека-парк. В стекло с глухим стуком бьются три бабочки-монарха. Внезапно в окно врезаются сначала один, а потом еще два голодных кардинала и падают на землю с расплющенными клювами и сломанными шейками.

Дакворт пристально смотрит на трупы птиц.

Ох, мама, ох, папа.

Эмма, встав перед ним, кладет руку на стекло, поднимает взгляд и следит за порхающими бабочками.

Помоечные псы

Это гребаное кресло меня доконает.

— Давай ищи, — говорит Кувалда, просеивая собранный хлам в кузове ржавеющего пикапа, припаркованного на свалке металлолома. Она ненадолго останавливается, чтобы сделать глоток самолучшей чикагской водопроводной воды из бутылки с логотипом «Гребаное искусство». На них глазеют любопытные зеваки — в основном мексиканцы на видавших виды грузовичках с открытыми кузовами, укрепленными листами фанеры и проволокой и просто и бессистемно заваленными всякой всячиной (хорошее слово, думает Кувалда), металлической всячиной. Всем подряд, от старой бытовой техники до неиспользованных труб и мебели, которую было лень ремонтировать. А сверху эти горы увенчаны сокровищами, найденными сегодня утром в мусорных контейнерах и проулках между домами.

— Оно примерно вот таких размеров, — говорит Кувалда, повязывая свои дреды банданой. — С отверстием-полумесяцем. Я хочу его найти, а не подделать.

— Что-то ничего похожего не вижу, — говорит Эктор, одетый в музейную рубашку поло, правда на сей раз не заправленную в брюки и теперь безнадежно испачканную соком выброшенных на помойку фруктов, жиром, грязью и копотью.

— Продолжай рыться.

— Да не вижу я ничего похожего на это кресло с фотографии. — Эктор подносит к глазам вырванную из журнала страницу со снимком стильного современного кресла, спроектированного Ричардом Хигби и произведенного «Лаксмиз».

— Это фото, просто чтобы знать, — объясняет Кувалда. У нее чешется задница. Она скребет ее и вытирает руки о комбинезон^[14]. Эта обновка ее бесит. А ведь уже две недели прошло. Надо чаще стирать его, чтобы побыстрее разносился. А тот, другой, господи боже мой, тот был как старая любовь, которая не ржавеет: удобный, привычный, всегда понимавший, где и как прикоснуться, и неизменно откликавшийся на твой зов. Первоначальное решение предпочесть джинсам комбинезон напрашивалось само собой, учитывая все шутки о сползающих штанах сантехников. Что ж, это ведь правда: когда весь день проводишь внаклонку над унитазами или ползаешь под раковинами, штаны хочешь не хочешь сползут, и никакой ремень не поможет. А подтяжки? О подтяжках можно забыть, умаешься поправлять. И вообще, позвольте спросить вас, друзья: вам что, очень хочется, чтобы ваша водопроводчица при оплате 64,99 доллара в час каждые десять минут тратила одну минуту на подтягивание штанов?

Навряд ли.

Поэтому Кувалда носила комбинезон. Последние пятнадцать лет в фирме «Сантехник Уокер и сыновья». (Сыновей нет, только она.) Но то ее основная работа. А сейчас Кувалда занята более важными делами.

Гребаное кресло!

Эктор ненадолго замолкает и снова таращится на рваную журнальную страницу.

— Ты вроде говорила, ей нужно точно такое же.

— Она думает, что ей нужно такое же, — возражает Кувалда.

— Она ведь выдала тебе задаток?

— Не твое дело, — ворчит Кувалда. Она бросает кусок металлической трубы в кузов своего ново-приобретенного пикапа F-150. Труба ударяется о ящики с инструментами, но не так громко, как можно было бы ожидать, потому что кузов недавно профессионально покрыли полимером. Кувалда подумывала, не покрыть ли им скульптуру. Но это была мимолетная и преждевременная мысль. Не стоит ставить телегу перед лошадью. Сейчас главное — это долбаное кресло.

Кувалда перебирает другие утренние находки.

Эктор маячит у нее за спиной и комментирует забракованное ею, в основном соглашаясь. Иногда нет.

Кувалда договорилась со свалкой и сборщиками металлолома о праве преимущественного выкупа их товара. К тому же сборщикам она платит больше, чем они получили бы, если бы сдавали лом по весу. Владелец свалки — член совета попечителей МСИ и других крутых заведений с крутыми начальниками, но он искренне любит Кувалду и обожает слушать историю о туалетно-полароидном арт-проекте. А еще он обожает тусоваться со всякими художниками и водить с ними личное знакомство. Он считает, что настоящие художники ценят вещи, заслуживающие признания, и хают вещи, которые нужно хаять, а кроме того, развлекают публику и время от времени устраивают небольшую встряску, хая прекрасные вещи и восхваляя дерьмо. «Просто чтобы не расслаблялись», — подмигивает Кувалда.

— Кстати, — говорит Кувалда. — Я хочу посмотреть эту новую выставку.

— «Быть художником»? А, дерьмо для малышни, — отвечает Эктор. — Завтра к ним заявятся высоколобые критики. Паразитирующие на художественном образовании.

— Высоколобые?

— Ну, знаешь, противные.

— Может, я заскочу посмотреть, — говорит Кувалда, сверкая металлическими зубами.

— Я буду работать в том крыле после обеда^[15].

Эктор, словно китайский болванчик, кивает, изучая кучу хлама и беспрестанно сверяясь с журнальной картинкой.

— Ага-а-а, — произносит Кувалда, поднимая две ободранные крышки от сковородок. — Думаю, эти сгодятся.

— Думаешь? — Эктор не согласен.

— Точно знаю, — отвечает Кувалда.

— Точно знаешь? — Эктор в сомнениях.

— Оно начинает обретать форму. — Кувалда стучит пальцем по лбу.

— Эй, — восклицает Эктор. — Что-то я запутался. Что за кресло ты делаешь? Потому что ничто из того, что тебе приглянулось, не имеет с этой картинкой ничего общего. Твоя клиентка не взбесится?

В переднем кармане Кувалдиного комбинезона звучит мотив из «Хорошего, плохого, злого».

Эктор провидец.

Кувалда достает «раскладушку». И, прежде чем успевает ответить, в трубке раздаются крики. Не то чтобы громкие, но по тону слышно: звонящая недовольна. Она говорит тоном белой женщины из Линкольн-парка, требующей позвать управляющего, — да так оно, собственно, и есть.

— Где мое кресло?

— Оно… э-э… в процессе, — отвечает Кувалда.

— В процессе?

— Я обдумываю несколько вариантов, которые хотела бы вам показать.

— Обдумываете?

— Хочу предложить вам нечто более оригинальное.

— Оригинальное? О господи.

Из другого ее кармана слышится «Любовь и Хейт»^{11}.

Эктор говорит:

— Эй, подруга. У тебя «водопроводный» телефон звонит. Это Слай? Мне дали их пятый альбом на виниле. Всего на неделю.

Кувалда вытаскивает другой телефон, и теперь у нее в руках полная обойма.

— Оригинальное? Вы уже начали его делать, мисс Кувалда?

— Секундочку, — говорит Кувалда. — Вы пропадаете.

— Не вздумайте…

Пи-и (вызов поставлен на удержание).

— «Сантехник Уокер», — говорит Кувалда в другую трубку.

— Слава богу, я тебя поймала, Харриет. У нас проблемы с туалетом наверху.

— Я не могу, Джеки. Я занята проектом.

— Каким проектом?

— Креслом.

— Креслом?

— Это сложно, Жаклин.

— Кресло — это сложно?

— Кресло для твоей жены Бет. Она на другой линии.

— Божечки мои, она что, до сих пор бухтит из-за того, что я не купила ей это дурацкое «хигби»?

— Ноу меня есть идея крутого эксклюзива…

— Боюсь, ее подруги не оценят. Им подавай это люксовое дерьмо от Хигби. Ты же знаешь, мне нравятся твои шедевры. Я их просто обожаю. Они лучше всего. Но сейчас пошли эту поделку подальше и почини унитаз. В нем все время течет вода. Не переставая.

— Тебе просто надо поправить…

— Я уже выехала в квартиру, а завтра на неделю лечу на острова с Жизель… то есть с Бет. Просто поезжай туда. Почини туалет, и я заплачу тебе, сколько скажешь.

— Неужели ты не…

— Нет, я не водопроводчица и ничего там не трогала. А вот ты… Слушай, ну пожалуйста. Ключ под ковриком.

— Ладно. Ладно. Мне некогда.

— Чао.

Пи-и (режим удержания выключен).

— Бет!

— Да?

— Простите, что…

— Мы скоро уезжаем. Вы ведь уже начали делать кресло, да?

— Да, начала, — отвечает Кувалда. — Сейчас у меня переломный момент, когда мне кажется, что я могу сделать нечто немного более эксклюзивное, более фэншуйное для вашей квартиры.

— Эксклюзивное? Я хочу то, за что заплатила. Вы уже обналичили задаток. Мне нужно именно то кресло от Хигби, которое я вырезала из журнала. Вы что, потеряли фотографию?

— Нет, Бет, но, может, вы заскочите в мастерскую и просто взглянете на мои наброски.

— Черт с вами. Ладно.

— Отлично, мастерская…

— Скиньте адрес эсэмэской.

Отбой.

— Это кресло, — произносит Кувалда, — меня доконает.

— Почему бы тебе не сделать ей кресло, которое она просит, — предлагает Эктор, — а потом состряпаешь эксклюзив для себя?

— Мы не можем гнать дешевые подделки под Хигби.

— Почему?

— Потому что невежд надо просвещать, Эктор. Воспитывать их. Растолковывать про вкус. Про оригинальность. Пытаться.

— Но есть-то тоже хочется.

— Слушай, я нормально питаюсь.

— Ах, да. Ты получила этот грант. Семьдесят пять штук. А вдруг город когда-нибудь задумается: можешь ли ты оставить деньги себе, или их придется вернуть?

Ꝏ

Вот как было дело с семьюдесятью пятью кусками.

Кувалда все-таки встала мебельным компаниям поперек горла, теперь авторские отчисления по ее проектам начинают падать, и она не смогла пристроить новые модели. С тех пор, как «Лаксмиз» предложили ей снизить размер отчислений. С двух до одного процента. Пи-и. А может, это было: «Да пошла ты». Пи-и.

Грант ИХФ позволит ей уйти из сантехнической фирмы. Расстаться с тенью отца, любящей, но несовременной… непонимающей тенью. Когда она родилась, папа отложил свой саксофон и мечты и с тех пор не играл.

Но с этими деньгами не все так просто, и пока ее адвокат не скажет, что они официально принадлежат ей, она не осмелится их потратить. Чтобы потом не пришлось выплачивать. Такова политика компании.

Ꝏ

— Подделки варганю, унитазы чиню, братан. И кресло это — то же самое дерьмо, не лучше, да? — Кувалда задумывается.

— Эй, может, креслом займусь я? — предлагает Эктор. — Время у меня имеется. И опыт, сама знаешь.

— Не сомневаюсь, Эктор.

— Приду в твою мастерскую и сделаю.

— Никто и никогда в мою берлогу не войдет. Это моя Крепость одиночества^[16]{12}.

— Но ты же пригласила туда эту лебзиянку?

— Лесбиянку, Эктор.

— Я так и сказал.

— Я пригласила ее в приемную.

— У тебя в мастерской есть приемная?

— Может, я воспользуюсь твоей мастерской, Эктор?

— Не получится. Дэйзи не любит черных. Она тебя с дерьмом сожрет.

— У вас что, в семье все расисты, сексисты и гомофобы?

— Нет, мы патриоты.

Вздох.

— Ты ведь готов потесниться ради меня, да?

— Так уж и быть. Можешь воспользоваться моей мастерской. — Эктор протягивает ей рекламную листовку. — Если придешь на мою выставку.

Кувалда останавливается и рассматривает листовку первой большой художественной выставки Эктора. На ее лице отражается целая гамма чувств, и мышцы, которыми частенько пренебрегали, натужно поскрипывают. Наконец в утреннем свете сверкают серебряные зубы.

— У тебя будет выставка? — Она обнимает Эктора, разворачивает его к себе и запечатлевает на его губах смачный поцелуй. — Выставка!

— Ну да, выставка, выставка, — бормочет Эктор, краснея, как племянник, чья подвыпившая тетушка позволила себе лишние телодвижения. — Всего лишь небольшая…

— Маленьких побед не бывает, — перебивает его Кувалда. — Что надо сказать?

— Ой, да ладно тебе.

— Говори!

Эктор откашливается.

— Эта моя победа. Это не маленькая победа. И мы отпразднуем эту победу, потому что не можем позволить ублюдкам победить.

— Неплохо. Молодец.

— Спасибо, — сияет Эктор. — Я возьму смокинг напрокат и все такое.

— Я горжусь тобой! — Кувалда тоже сияет. Она рада. Очень рада. — Ужасно, ужасно тобой горжусь.

Эктор краснеет.

— Можешь воспользоваться моей мастерской. — Он раздает несколько листовок окружающим сборщикам. Те одобрительно кивают. — Эй, а у нее большие буфера, у этой лебзиянки? Если да, я сделаю для тебя кресло. Может, она не против у-ля-ля? И согласится на тройничок вместе с ее подружкой. Прямо в кресле. У меня опыт имеется.

Кувалда швыряет в юного бахвала мокрую метелку из перьев. Метелка задевает его рукав, оставляя пятно. На одно мимолетное мгновенье ей кажется, что он напоминает импрессионистский портрет Гарри С. Трумэна^[17]{13}.

Ꝏ

Эктор не сообщает Кувалде, что скоро его гвардейскую часть перебросят в другое место. Куда именно, еще точно неизвестно, но перебросят. Он ничего не говорит, потому что Кувалда сияет, а она редко показывает в улыбке свои металлические зубы. Сейчас не время позволять ублюдкам побеждать. Сейчас время праздновать. И Эктор размахивает листовками.

— Бесплатное cervezas^{14}!

Американские бедра

Би еще пьет. Он до сих пор в «АртБаре». И до сих пор ждет звонка, который все изменит.

«Да» или «Нет».

Это клиническое пьянство. Би уже наперед и отпраздновал, и залил горе. В данный момент его пьянство вне контекста. Он в зале ожидания. Читает и перечитывает ту статью. Зацикленность — врожденное свойство психики Би.

Розововолосая официантка снова обходит его с фланга и ставит на стол двойной виски. Судя по запаху, это хорошая штука, а под хорошей штукой мы обычно подразумеваем дорогой скотч. Би его не заказывал, однако залпом выпивает половину. Рот наполняет привкус дуба, торфяного мха и древесного угля. И дыма. Конечно, дыма. Господи, до чего же Би любит привкус дыма.

Гори, мать, гори^{15}.

Эта порция, видимо, удвоит его счет, ну и ладно. Количество выпитого превысило количество мятых долларовых купюр в его бумажнике сто лет назад. Вызовут копов, подержат его ночку в обезьяннике, а потом он вернется к своему разбитому корыту. А еще его наверняка попросят никогда больше здесь не показываться. В единственном чикагском баре, который ему по душе. Об этом он как-то не подумал. Ему тут нравится. Несмотря на гадкий соус барбекю, новые меню, новых официанток и новые телевизоры. Черт. Би озирается по сторонам. В поисках чего-нибудь, кого-нибудь, кого можно…

Мать вашу.

Раньше он всех здесь знал. Теперь уже нет, так что он будет сидеть тут и бухать, пока они не закроются, а там посмотрим. Би помнит, почему в баре так тихо: большинство завсегдатаев торчат через дорогу, в «Струне», там сегодня вечер хонки-тонка. Би неплохо относится к хонки-тонку. Так же как к суши — если это эпизодический культурный опыт, а не еда. А кроме того, он и так уже застрял где-то между одиночеством и меланхолией.

Приносят очередную порцию виски. Би поднимает взгляд на розововолосую девушку. С его губ уже готово слететь слово «вода», но тут она вдруг подмигивает (видимо, ее кто-то подговорил) и кивает в угол.

Женщина в траурно-черном наряде поднимает высокий бокал с виски и опрокидывает его одним плавным движением. Она явно не понаслышке знакома с шотландской огненной водой. Однако затем ее глаза выкатываются из орбит, она рыгает. И приходит в себя с помощью глотка пива.

Гори, мать…

Потом женщина в траурном черном наряде задирает подол юбки. И эти американские бедра отправляют его в нокаут.

Не трусь…

Прихватив с собой газету, Би осторожно слезает с шаткого табурета, берет пустой стакан из-под воды и нетвердой походкой приближается к своей благодетельнице, вихляя и опрокидывая барные табуреты, словно новичок на слаломе.

— Боб Беллио, — представляется он.

— Эмма.

— Спасибо за виски, Эмма.

— Садись. — Женщина подзывает бармена. — Давай закажем что-нибудь сладенькое и дурацкое.

Ꝏ

Эмма стучит пальцем по захватанному экземпляру «Чикаго Шолдерс».

— Я никогда не видела такой красоты, — говорит она. И теребит маленький замочек своего кожаного ошейника. На котором до сих пор болтается маленький ярлычок. — Как у того мальчика.

Би одобрительно кивает. Сиди Би один, все равно бы одобрительно кивал. Но сейчас он поражен мерцающей белизной ее кожи. Похожей на мрамор. Или на слоновую кость. Или на алебастр. Или на мыло. Глубокий вырез обнажает малозаметную ложбинку на груди. В этом мерцающем белом треугольнике можно затеряться навсегда. Но Би не хочется быть таким, как остальные, — грубым мужланом. А кроме того, он замечает в ее взгляде кое-что. Кое-что, чего в его жизни ужасно не хватает. Страсть. Волнение, вызванное чем-то поинтереснее бейсбола. А еще этот чокер с маленьким замочком. Он не будет спрашивать. Пусть это останется тайной.

— Так что же Тимми?..

— Его работа была прекрасна. Не знаю, был ли он вундеркиндом или…

— Был?

— Он погиб. Несчастный случай на дороге^[18].

Би пьян, поэтому у него появляется темная мыслишка: «Хорошо».

— А!

— Но это… — Эмма осекается, смотрит на промасленную кепку с красной буквой «Б», и Би видит, как в ее глазах вспыхивает огонек забавной и вдохновляющей мысли. — Боб, — говорит она, — можно я буду называть тебя Би?

«Все так и называют», — думает Би. Однако кивает и улыбается, будто никогда не слышал ничего более милого и оригинального. А он и впрямь не слышал, ведь она так это сказала. Может, она святая. Великолепная святая. Би барабанит пальцами по газете рядом с ее рукой.

— Меня захватил порыв, Би. Не минутный порыв, а нечто вроде внетелесного опыта, физической реакции, — говорит Эмма. — Я отдавала себе полный отчет в том, что это была физическая реакция, вроде… Как там называется эта биохимическая штука, объединяющая шоколад и любовь?

Би пожимает плечами.

Эмма тоже пожимает плечами. Не важно. Но…

— Я подсела на чувство, Би.

Розововолосая официантка ставит на стол две пинаколады, наклоняется к Би, касается его руки и хмурится, потому что он не смотрит в ее сторону. Она окидывает пронырливую бабенку враждебным взглядом.

— За тебя, — говорит Би.

Эмма улыбается, и они чокаются бокалами.

— Спасибо, что оплатила счет, — говорит Би. — Кажется, я сегодня на мели.

Эмма отмахивается.

Би хочет проверить свой телефон, но не желает, чтобы она, эта великолепная святая, решила — он вытащил телефон, чтобы посмотреть на часы, потому что ему стало скучно.

— Так почему ты угостила скотчем именно меня? — спрашивает он. — Я вижу тут ребят и помоложе, и покруче. Более обходительных и платежеспособных.

— Да, да, и каждый из них ко мне подкатывал, — отвечает Эмма.

Разве?

— Ты же в баре. — Би улыбается, аж щеки ноют.

— Вот именно. А если бы мне хотелось посмеяться над клоунами, я бы отправилась в цирк. Ненавижу клоунов.

Би смеется, пинаколада вытекает у него из носа и капает на газету. На первую статью о Табби и Тимми.

На старт…

— Я не знала, что застенчивость — такое бремя, — говорит Эмма. — Ужасное бремя.

Би кивает, отфыркиваясь кокосовым молоком, ананасным соком и ромом.

— Тебя тоже гнетет такое бремя, Би.

Он комкает влажную салфетку. Смотрит на бокал. И видит, что тот опустел. Спрятаться уже не за чем. Эмма не отводит взгляд. Би чувствует себя голым, незащищенным.

— Так вот, этот мальчик, этот паренек, Тимми — вообще-то он никогда мне не нравился. Ну, мапь-читки есть мальчишки, — говорит Эмма. Она достает из своей сумочки, лежащей на стуле под столом, бутылку с водой. — Ты им потакаешь. Но это такие продувные бестии.

— Конечно, они же дети.

Би испытывает облегчение оттого, что она сменила тему.

— Тимми был заносчивый, не слишком умный, болтливый и ОЧЕНЬ ШУМНЫЙ.

Эмма великолепно имитирует громкий хрипловатый голос Тимми. Она отвинчивает крышку. Протягивает бутылку Беллио.

— Правда, иногда выказывал редкую проницательность. Впрочем, бессистемно.

Би делает глоток, но сразу выплевывает воду в свой вечно пустой стакан.

— Теплая, как дерьмо? — спрашивает Эмма.

— Все равно спасибо.

Он возвращает бутылку собеседнице. Та смотрит на нее строгим учительским взглядом, приберегаемым обычно для малолетних злодеев и обманщиков.

— Я подожду Пинки Ли.

Би поправляет на голове промасленную кепку. Жаль, он не принял душ перед тем, как выйти из дома. И не вычистил грязь из-под ногтей.

— И вот он является на эту выставку в МСИ, — продолжает Эмма, — видит все эти вещи, которые у них выставляются, и создает эту работу, а я смотрю на нее и вижу то, чего никогда раньше не видела. Это примерно то же, что впервые услышать Хендрикса, или «Пинк Флойд», или Тома Макрэя, или «Флэймин Липе». Это было уникальное художественное переживание, и оно вызвало во мне, — Эмма берет Би за руку, — стремление взорваться, сходить в церковь, помолиться Богу, поклониться языческим богам, пробежать по улице голой — и все эти противоречивые желания наполнили мое сердце и утробу одновременно.

Эмма опрокидывает бутылку, чтобы отпить воды. Ее губы касаются горлышка. Чувственно. Соблазнительно. Она делает медленные, размеренные глотки.

Би понимает, что все это не напоказ. Эмма понятия не имеет, как это возбуждает. В мыслях она сейчас далеко.

— И что же ты сделала?

— Пошла в женский туалет и… — Женщина оглядывается, подается к нему. Хихикает. — И удовлетворила себя. — Она снова хихикает. — Я никогда так не делаю.

Би чокается с ее бутылкой. На платье Эммы летят капли и исчезают в белой глубине декольте.

Розововолосая официантка приносит выпивку и воду. Со льдом.

Эмма снова завинчивает крышку, и бутылка исчезает в сумке под столом.

— И тогда, — говорит она, — мне захотелось увидеть в вещах потенциал. Захотелось немного дольше сидеть над планами уроков. Наладить контакт с каждым учеником, чтобы он добился большего. Мне стало стыдно, что я не использовала весь свой потенциал. Я никогда не поощряла Тимми. Только критиковала его. И предупреждала катастрофы. Я могла бы оказать на это произведение положительное влияние. Но вместо того… — Она откашливается.

Внимание…

Начинает загибать пальцы.

— Я хочу стать лучше как человек.

Раз.

— Как сестра.

Два.

— Как любовница.

Три.

— Как учительница.

— Благородная профессия, — замечает Би. — Одна из древнейших.

Эмма смеется.

— Я очень ее ценю, — говорит Би.

— Наверное, как и другую древнейшую. — Эмма подмигивает. Но не слишком красиво. Точно у нее нервный тик. (Би замечает, что сегодня вечером ему все подмигивают. Сам он никогда не умел подмигивать и обычно чувствует себя неловко, когда ему подмигивают другие.) — А еще я хочу творить, — заканчивает она, загибая последний палец. — Своими руками.

И глубоко вздыхает. Би ожидает, что это будет глубокий мелодраматический вздох, но Эмма вздыхает равнодушно, невозмутимо, сдержанно.

«Йога», — думает он.

Женщина ставит бокал на стол. Проводит пальцами по могучей руке Би.

Он отодвигает испорченную газету в сторону, чтобы освободить место для Эмминой руки.

Та берет его кисть и переворачивает ее. Ладонь у него большая, широкая, пальцы похожи на завязанные узлами канаты. Эмма проводит по его ладони накладным ногтем. Словно пластиковой вилкой по заскорузлой дубовой коре.

— Как у гориллы.

— Как у кузнеца.

— Это третья древнейшая профессия.

— Хе.

— Би, — говорит Эмма, содрогаясь. — Позволь спросить тебя…

В этот момент у Би вибрирует телефон.

— Кто-нибудь когда-нибудь делал слепок с твоего члена?

Марш!

Американский стандарт

Из туалета Джеки и Бет Кувалда звонит своему адвокату.

— Я все еще работаю над этим, Дюшан^{16}, — отвечает он.

Кувалда терпеть не может, когда адвокат называет ее Дюшаном.

— Я жду звонка сегодня. А пока не бросай свою основную работу.

Она отключается.

Эта коммерческая операция заставляет Кувалду чувствовать себя мошенницей. Но это еще полбеды. Новый комбинезон вибрирует и поет, и телефон превращает ванную, выложенную плиткой «Чердомус ПьетраД’Ассизи», в спагетти-вестерн. А его героиня сидит на толчке в доме лесбийской пары после похода на помойку. Она терпела весь день. После обхода туалетов в МСИ ее загнала в тупик какая-то маньячка в странном платье и явно под кайфом, которая бросала на Кувалду зазывные взгляды. Кувалду это позабавило, но отнюдь не соблазнило: сексуальные эксперименты в ее пятилетний план не входили. Она отвечает на звонок.

— Как дела? — интересуется адвокат.

— Быстро ты. Ну что, можно оставить деньги себе?

— Что? А! Нет, я еще не получил ответа. Ты ведь их не потратила, да?

— Ты зачем звонишь? — Кувалда слышит, как адвокат шуршит бумагами. Затем раздается оглушительный хохот.

— Представляешь, город потерял скульптуру. Она не стояла на учете; Ну, знаешь, их возят по разным районам и выставляют по очереди. Так вот, настала очередь этой вещи, ее хотели достать из хранилища и не нашли! Скорее всего, сейчас она на свалке за Авророй^{17}.

— И в чем главный прикол?

— Угадай, кто автор?

Кувалда догадывается, о ком речь, услышав, как усмехается адвокат, произнося слово «автор». Его обычная небрежная усмешка за двести пятьдесят долларов в час далеко не столь язвительна.

— Нет!

— Да, черт побери, — говорит он. — Роберт Беллио. Роберт Б. Беллио.

Боб Беллио.

Би.

Кувалда смеется вместе с адвокатом, надеясь, что ему не позвонят в тот самый момент, когда он отвлекся. Из-за этого звонка Кувалда потеряла сон. Этот звонок изменит все.

Ꝏ

Вот почему звонок так важен.

Люди из Иллинойсского художественного фонда выписали чек на сумму семьдесят пять тысяч долларов на заявку Кувалды «Выставка полароид-ных снимков туалетов и свалок». Это, разумеется, была ошибка, и не только потому, что чек должен был быть всего на семь тысяч, если бы они вообще собирались выдать Кувалде грант. Однако в дальнейшем выяснилось, что это не столько ошибка, сколько неудавшийся розыгрыш сотрудников фонда. Они приняли Кувалдину заявку по направлению «Любительское творчество» (которое с тех пор уже успели ликвидировать) и повесили на стену, чтобы все поржали. Потом кто-то напечатал письмо, в котором говорилось, как им понравилась ее идея и как они будут рады объявить о присуждении гранта. А затем кто-то пошел еще дальше и зарегистрировал чек в компьютере. Чисто для смеха. Где-то в телефоне есть групповой снимок сотрудников и координаторов на фоне Кувалдиной заявки. Слева направо: Джим, Эрик, Майкл, Кэрин, Дана, высокая Дана и стажер Джордж. Проблема возникла, когда стажера Джорджа уволили за непристойное поведение и взяли вместо него девушку с розовыми волосами, настоящую, целеустремленную стажерку, которая гордилась своей инициативностью. Увидев, что Кувалде выдали грант, розововолосая стажерка, чтобы не дергать людей по пустякам и продемонстрировать свою самостоятельность, отправила и письмо, и чек Харриет Уокер по прозвищу Кувалда.

На попытки отозвать ошибочно выданный Кувалде грант ее адвокат выслал в ИХФ несколько рекламаций и черновик письма, адресованного мэру и крупному пиар-агентству. «Художественный фонд требует, чтобы чернокожая художница вернула грант».

Стажерку уволили, а Кувалда попросила адвоката договориться о сделке: она оставляет деньги себе, но завершает проект и передает его городу. Она на все готова. А это пусть будет аванс. Загнанный в тупик город заметил, что бюджет и администрация совершать такие сделки не уполномочены.

Но поскольку адвокат Кувалды был кузеном мэра, там согласились во всем разобраться. Это называется блатом. В Чикаго блат рулит.

Кувалда жаждет творить. Даже если это означает возвращение в повседневное меню лапши рамен. Она нелегальная художница. Чужачка без связей, сама по себе. У нее прошло несколько выставок. Они были хорошо приняты, но их всегда заслоняли какие-то громкие события. Землетрясение, взятие заложников. Цунами. Рождение ребенка с двумя сердцами. Проходящий по соседству концерт самого популярного юмориста на планете. Столкновение огромного авиалайнера с небоскребом. Ее не замечали.

Если Кувалда получит сигнал, что деньги ее, то угостит выпивкой всех посетителей «АртБара». Потому что это, уроды долбаные, и есть Карма.

Ꝏ

Кувалда потирает обрубок указательного пальца размером с мизинец ноги (она лишилась его в результате несчастного случая с дисковой пилой, когда мастерила декорации для детского шоу «Поймай звезду!»). Полностью замыть кровь на съемочной площадке так и не удалось; дети считали, что это круто, и после каждого шоу показывали это место своим родителям. Здесь пролилась настоящая кровь! Прямо вот тут!

Беллио, она слыхала, теперь работает в светлой, солнечной мастерской на чердаке в Вест-Лупе. У него там даже обитый войлоком грузовой лифт имеется. А его работы находятся в трех выставочных залах страны. Он числится среди основных подрядчиков Гюнтера Адамчика. У Би все схвачено.

Он избранный.

Он благоденствует.

Купается в грантах.

Его заявки одобряют.

На закате, в тот волшебный час, когда в городе загораются огни, он потягивает вино в саду на крыше.

Кувалда поднимает крышку бачка. Распутывает цепочку, прикрепленную к клапану. Укорачивает ее на пару звеньев, чтобы та не цеплялась за спускной рычаг. Клапан закрывается, и бачок начинает заполняться водой.

Бачок дешевого унитаза, принадлежащего лесбиянкам.

В дорогой ванной комнате.

Заваленной плохими журналами.

В дорогой трехкомнатной квартире. Заставленной поддельной мебелью. В дорогом районе.

Населенном счастливыми, сияющими людьми. В дорогом городе.

Ниже приводится девиз художника из заявки Харриет Уокер по прозвищу Кувалда на получение гранта в размере семи тысяч долларов по направлению «Любительское искусство»: «Гребаное искусство».

Гребаный Боб Беллио.

Гребаный Ричард Хигби.

Кувалда берет журнал «Домашний декор». На обложке надпись: «С юбилеем! Тридцать лет живописи с Россом Робардсом». И его круглая, морщинистая, покрытая лунными кратерами доброжелательная физиономия. Кувалда топчет лицо счастливого, сияющего мужчины с металлическими ногами.

А самый гребаный из всех — ты, Железный Дровосек.

Облака

Курсор наведен на синюю прямоугольную кнопку «Отправить».

Пальцы Дакворта парят, летают по всей комнате, по постели. Сейчас полдень. Дакворт одновременно и пьян, и страдает от похмелья.

«Опиши это», — приказывает себе Дакворт. «Это неописуемо», — возражает он сам себе. «Описывай!»

«Духовно? Творчески?»

«Я не могу. Сейчас это не поддается описанию».

Ясность, которую он ощущал в музее, растаяла как сон, оставив лишь обрывки и проблески откровения. Одной рукой Дакворт натягивает одеяло до подбородка. Другой обхватывает мошонку. На заднем плане слышится приглушенное бормотание марафона Росса Робардса. Появляется примитивная текстовая графика, наложенная с помощью винтажных видеоэффектов: «Вы сможете!»

На кону работа Дакворта, нет, вся его карьера. Ее спасет убойная история.

А вдруг нет — что тогда?

О господи, блог?

Он попытался написать несколько блистательных колонок и больших статей о Табби и Тимми, без фамилий, но из-за дедлайна состряпал только шаблонную позитивную заметку без фотографий (Уэйлон пропал без вести). Заметку, оставшуюся в компьютере и не отправленную редактору. Заметку, которую, ясное дело, никто читать не будет. Нужна убойная история. Над которой Дакворт — заверил в этом редактора — сейчас и работает. В глубине души ему не хочется, чтобы эта статья, если он все же возьмет себя в руки и накропает ее, появилась на страницах в «Шолдерс». Дакворт желает, чтобы она была опубликована там, где ее заметят, где она произведет впечатление. Но убойная история никак ему не дается и пока что ограничивается несколькими фальстартами, ныне скомканными и валяющимися на дне синей корзины для бумаг. Каждый такой выкидыш, с яростью выдранный из утробы пишущей машинки, только усугубляет страх и отвращение к себе, терзающие его уже неделю. Дакворту уже видится неизбежный вызов в стеклянный кабинет редактора «Шолдерс» и нагоняй в «аквариуме».

«Чего вы от меня хотите? Указания размеров? Цвета? Вы хотите, чтобы я использовал названия цветов? Синий, индиго, лазурный — какая разница?»

«Вы же критик. Это ваша работа».

Нельзя, чтобы его завещанием стала позитивная заметка.

Критик смотрит в окно. По небу плывут кучевые облака. И вдруг Дакворт превращается в семилетнего мальчика в кабинете директора школы.

«У вашего сына проблема».

«Да?»

Рядом с ним его родители. Директор постукивает пальцем по столу. Папа Дакворта — американец. Мать полька. Они познакомились в Германии: отец открыл дверь газовой камеры и сказал тощей голой даме: «Я капрал Дакворт, армия Соединенных Штатов, вы свободны». Десять месяцев спустя они поженились.

«Видите ли, на переменах он не играет с другими детьми на улице».

«У него какие-то трудности?»

«Нет».

«Не уверен, что мне по душе ваша уклончивость, мистер».

«Он не выходит на улицу, — объясняет директор, — потому что боится облаков».

«Что?»

«Мальчик боится облаков».

Мама начинает всхлипывать. Хватает руки своего мужа и освободителя.

«О господи».

«Мы справимся, Барб».

Директор мрачно кивает:

«Думаю, мы все понимаем, что это значит».

Мама кивает. Мама, видевшая, какие неописуемые вещи творили с ее подругами, племянницами и сестрами с помощью бензина, битого стекла, автомобильных аккумуляторов, скальпелей и без анестезии, плачет и говорит:

«Он хочет стать художником».

Директор протягивает ей бумажный платочек. Отец медленно качает головой.

«Высадка в Нормандии. Освенцим. Рок-н-ролл. А теперь еще и это».

Дакворту уже девять. Он занял первое место на художественном конкурсе в начальной школе. Слегка шепелявящая Тренда Пратер спрашивает, можно ли потрогать его синюю наградную розетку. Ее дружок Джоди выбивает из него все дерьмо. Так он впервые пробует славу на вкус.

Дакворту двенадцать, и на него пялится группа студентов-медиков. Врач с рентгеновским снимком его головы в руках бледен как полотно. «У тебя отсутствует двадцать процентов мозга». Дальнейшее обследование показывает, что поселившаяся там огромная губка доброкачественная. Мама говорит, что именно поэтому он боится облаков и хочет стать художником мирового уровня. Именно для этого капрал Дакворт открыл дверь газовой камеры, чтобы она могла привести в мир Художника Джаспера.

В тринадцать лет Дакворту вставляют шунт в шею, чтобы снизить давление в мозгу. Он увлекается абстрактным искусством.

В пятнадцать Дакворт занимает третье место на художественной выставке окружной ярмарки.

Ему уже восемнадцать. Художественная ярмарка штата. Дакворт занимает четвертое место и получает всего лишь почетный отзыв, а не медаль, ведь здесь как на Олимпиаде. Юноша притворяется, что ему все равно, и набивает на предплечье татуировку с черным флагом^[19]. У него начинается панк-рок-этап.

Через полгода обладателя второго приза дисквалифицируют. Вот сколько времени потребовалось, чтобы распознать подделку под Кандинского. Дакворт поднимается на третье место и получает по почте наградную розетку, но узнает об этом только кот Чехов — его единственный зритель.

Школа Чикагского института искусств^{18} набирает новый курс. Джаспера Дакворта среди первокурсников нет. Он становится завсегдатаем рок-клубов «Адская дыра», «Аббатство» и «Метро». Никто не желает создавать вместе с ним группу. Его называют позером. Дакворт начинает пописывать критические статейки о местных панк-группах для фанатского журнала.

Ему девятнадцать лет, и он хоронит маму. Рядом с отцом. Он разрабатывает сценарий похорон, в котором, настаивает похоронный агент, нет никакой необходимости. Дакворт бросает фанатский журнал и целый год носит одни водолазки.

Колледж. Дакворт изучает старых мастеров; он кое-что знает об Искусстве. Летом на студенческий кредит (который он не отдаст) юноша уезжает учиться в Лондон, где обзаводится легким британским акцентом, оставшимся у него навсегда. Пишет два метких, но так и не опубликованных эссе.

Дакворту двадцать пять, и он создает пьесу о своих родителях. Об их знакомстве в контексте большого мира. Со специфическими нюансами и подробностями, тягостными диалогами и душераздирающими моментами ошеломляющей гениальности. Дакворт продает коллекцию виниловых панк-пластинок, чтобы покрыть почтовые расходы и плату за участие в конкурсах. Кроме «Ущербного» группы «Блэк Флэг»^{19}. Он представляет «Пьесу» на Конкурс драматургов имени Джули Харрис. Отзывы читателей приходят за день до того, как он хоронит своего кота.

Дакворт посылает «Пьесу» на местный конкурс произведений начинающих драматургов. Где, предположительно, не такая жесткая конкуренция.

И выходит в четвертьфинал.

В четвертьфинал выходят все известные ему участники конкурса.

Позднее в резюме он пишет, что прошел в полуфинал.

Еще позднее — что попал в десятку лауреатов.

Вооружившись этим успехом, Дакворт берет на мушку несколько маленьких второстепенных чикагских театриков.

Он составляет короткое энергичное письменное предложение с кратким содержанием «Пьесы».

Все театры выражают желание прочесть его «Пьесу».

Все театры дружно отвергают ее.

Проходит время.

Дакворту тридцать пять, он стал старше, мудрее. Растерял почти всю шевелюру. Сохранив костяк «Пьесы», он переписывает ее заново. После чего убирает в стол и хранит рядом с черно-белой фотографией родителей, резвящихся в снегу.

Дакворту тридцать девять, он младший редактор в «Чикаго Шолдерс». Пишет рецензии на телерекламы. Препарирует тридцатисекундные рекламные ролики пива с остроумием и цинизмом своих любимых арт-критиков. Его немногочисленные читатели — те, кто просматривает кинорецензии критика в черной водолазке, запечатленного на безумно претенциозном фото. За исключением того единственного суперкубкового воскресенья в прошлом году, когда старший редактор был госпитализирован с пищевым отравлением. В те выходные Джаспер П. Дакворт был богом. Два письма, полученные от поклонников, поддерживают его целый год.

Дакворту сорок. Он меняет заглавие «Пьесы».

В сорок два он отсылает «Пьесу» трем крупным региональным театральным труппам. Согласно статье в журнале «Американский театр», это именно то, что они ищут. Две ему так и не ответят.

Третья отвечает, когда ему исполняется сорок девять: он получает написанную от руки записку с отказом: «Ваша история шаблонна, однако литературный стиль демонстрирует некоторый потенциал».

Проходит время.

Те, кто не способен: уничтожьте.

Те, кто не способен: спрячьте.

Те, кто не способен: убейте.

Те, кто не способен: забейте.

Ꝏ

День уже клонится к вечеру, и Дакворт за рулем арендованного внедорожника, уже одетый и трезвый, пытается разобраться в схеме бензоколонки. На обеих правых шинах, там, где машина чиркнула о бордюр, остались царапины. Дакворт, пользующийся преимуществами первоклассного чикагского общественного транспорта, уже лет сто как не садился за руль. К тому же как-то неловко, что приходится самому водить машину (такая привилегия, как служебное авто с шофером, доставалась ему в «Шолдерс» только по второму контракту). Но теперь, очутившись на водительском месте, он чувствует себя главным. Глаза на дороге, руки на руле. Все путем.

Ꝏ

Давайте вернемся немного назад и узнаем, что же в конце концов вытащило Дакворта из постели и усадило за руль.

Страдая изжогой после «Пиммс кап», употребленного на второй завтрак, Дакворт перекатывается на дистанционный пульт, запутавшийся в простынях, и увеличивает звук телевизора. Росс Робардс с кисточкой из человеческих волос замер на середине мазка. Экранный художник смотрит прямо в камеру: «Вы сможете!»

Эх, Росс.

На столе курсор по-прежнему зависает над кнопкой «Отправить». Палец Дакворта зависает над кнопкой «Ввод». Ему не верится, что во вложении, прикрепленном к этому электронному письму, стоит его имя. В позитивной заметке, которую он собирается отослать, нет ничего позитивного. Это отнюдь не убойная статья.

Впрочем, она может помочь ему выиграть время. Этого времени хватит, чтобы найти Тимми. Чтобы схватиться за соломинку.

Отправить.

Ведь те, кто не может творить, пропагандируют.

Ꝏ

Теперь же Дакворт сидит во внедорожнике, и позитивная пропаганда Росса Робардса не может избавить его от изжоги и помочь страдающему желудку. Желудку, после завтрака отреагировавшему на «Ренни» неутихающей кислой отрыжкой. Она не может избавить от постоянного повышения арендной платы и коммунальных счетов при стремительно тающих банковских сбережениях. Не может избавить от мысленного рецензирования каждого пятнадцати- и тридцатисекундного ролика в семиминутных рекламных блоках, транслируемых каждой радиостанцией, запрограммированной в этом проклятом внедорожнике.

Дакворт делает мысленную пометку купить у букиниста книгу Робардса «Какого цвета ваша художественная чакра?».

Дакворт сворачивает на Лейк-Кук-роуд и въезжает в безликий жилой квартал. Тимми живет где-то здесь, и радом с ним болтается веревочный трап, ведущий от небытия к славе. Критику нужно нечто большее, чем просто убойная история. Он чиркает по бордюру, и с заднего сиденья доносится стук пластиковой коробки с художественными принадлежностями. Наконец Дакворт замедляет ход, начинает рассматривать номера домов, и тут…

ХРЯСЬ!

Удар — и на лобовом стекле вырастает лучистая звезда. Дакворт верещит, сворачивает в сторону, выскакивает на тротуар и с корнем вырывает почтовый ящик в стиле ретро и цветущий куст гардении.

— О боже, боже, б…

В лицо Дакворту врезается сработавшая подушка безопасности. Носовые упоры очков впиваются в кожу. Щеки, лоб и нос пылают. Сердце бешено колотится, воскрешая похмелье. Однако он цел и, хотя не был пристегнут, все же не вылетел головой в лобовое стекло. Дакворт проводит торопливую инвентаризацию и убеждается, что все в порядке. Руки-ноги целы и невредимы. Лишь слегка оглушенный, Дакворт вылезает из внедорожника, чтобы осмотреть повреждения автомобиля и узнать, что же врезалось в лобовое стекло.

Чпок.

От борта внедорожника отскакивает мячик для гольфа.

Стоящий на другой стороне улицы Тимми в хоккейной экипировке с индейским орнаментом и роликовых коньках роняет еще один мячик для гольфа и, когда тот снова подпрыгивает, бьет по нему клюшкой.

Чпок.

Мячик отскакивает от внедорожника и катится по улице.

— Тимми! Стой там!

Дакворт залезает обратно во внедорожник. Взрывая колесами землю, сдает назад, отъезжает от куста и почтового ящика и останавливается поперек проезжей части.

Чпок.

Дакворт вываливается из внедорожника и, пошатываясь, делает шаг в сторону Тимми. Имитируя дурацкую походку из фильмов ужасов.

— Тимми! Мне нужно с тобой поговорить. Пожалуйста, не запендюривай мяч.

Тимми кричит:

— Аллах акбар! — и, оттолкнувшись правой ногой, укатывается прочь.

Дакворт бросается в погоню. Снова. Хотя погоня не такая уж долгая — он пробегает всего семь домов. Именно там Тимми сворачивает с подъездной дорожки в боковой дворик. Он загнан в угол и поднимает клюшку.

Дакворт вскидывает безоружные руки. По его лицу стекает пот, смешанный с кровью. Критик переводит дыхание. Тимми здесь. Живой и здоровый^[20].

Все остальное не имеет значения. Он вдыхает поглубже, пытаясь восстановить дыхание, и тянется к Тимми.

— Пожалуйста, Тимми! — Дакворт делает шаг вперед. — Ради любви к искусству, прошу тебя…

— Дайте денег, — шепчет Тимми.

— Что?

— Наличными, — говорит Тимми, — или я позвоню в полицию и сообщу, что вы хватали меня за писю.

Дакворт протягивает ему двадцатку — деньги, отложенные на обед.

— Пожалуйста…

— Я не буду вам дрочить, — предупреждает Тимми.

— Не говори так…

— Педераст! Педераст! Помогите! Педераст!

Боже милосердный!

Сзади над Даквортом нависает огромная средневековая тень.

— Папа! Этот гомосек дал мне двадцатку, чтобы я ему подрочил!

Это добром не кончится.

Дакворт оборачивается. Перед ним настоящий великан. Лысый. С бородкой. С вытатуированными черепами. В бермудах и гавайской рубашке.

— Подрочил, прикинь!

Мозг у Дакворта вскипает. Он с трудом выдавливает из себя одно-единственное слово:

— Алоха!

— Заткнись, Тимми, — говорит великан.

— Хорошо, папа.

— И верни этому мужчине деньги.

— Э-э, пусть оставит себе, — лепечет Дакворт, осознавая, что все кончится хорошо.

— Очень мило с вашей стороны. — Великан протягивает руку. — Я Большой Тим. Отец Тимми. Не желаете выпить?

Ꝏ

Дакворт рассказывает отцу Тимми о выставке «Быть художником™». О Тимми и Табби. О статье, которую он собирается посвятить Тимми. Про позитивную заметку критик не упоминает. Заметка, не имеющая никакого значения, уже написана. И скоро будет опубликована.

— А как насчет этой Табби? — осведомляется Большой Тим. — Она крутая?

Дакворт делает паузу. Заканчивает вытирать поцарапанное лицо влажной салфеткой.

— Скажем так, у меня большие виды на Тимми. Его работа как-то связана с работой Тимми. — Он кашляет. — То есть Табби.

— Я вытер козявку о птичий мобиль Табби, — сообщает Тимми. — Она была с кровью.

— У меня в машине есть принадлежности для рисования, и я хотел бы посмотреть, на что Тимми способен, — говорит Дакворт. — Если у вас найдется сегодня время.

— Конечно, — говорит великан. — Эй, Дакман, что пить будешь?

— Воды, пожалуйста, — говорит Дакворт, желая проявить дружелюбие, но без обязательств.

Они проходят через дом Большого Тима О’Доннелла (в нем пахнет тостами с сыром и сигарами). Великан наливает себе на три пальца охлажденной водки и, явно желая проявить гостеприимство, но без формальностей, наливает гостю розового лимонаду, за что страдающий от похмелья Дакворт весьма ему признателен^[21]. Он делает глоток. Вздыхает. На втором глотке он замечает с гордостью вывешенные на холодильнике дурацкие детские рисунки. Красочные, но совершенно бездарные.

— Это Тимми рисовал?

— Угу.

— Впечатляет, — говорит Дакворт, не успев прикусить язык. — Сколько ему было? Три, четыре?

— Э-э, он нарисовал это сегодня утром, Дак-ман, — отвечает Большой Тим. — Тимми немного аутичный, так вроде говорят, да?

О господи.

Подъезжает Тимми на воображаемых коньках. Наклонившись, мультяшным движением стряхивает с головы пластиковый шлем викинга.

— Эй, педик, надеюсь, у тебя есть страховка, — говорит он. — Потому что твой внедорожник сейчас катится по улице.

Ꝏ

Дакворт снова пускается бежать по улице вдогонку за прокатным внедорожником. У него теснит в груди, крутит живот, и его рвет кисло-сладкой массой с привкусом розового лимонада и двух французских пышек.

Тимми, бегущий позади, прыгает в блевотину с криком «Акира жив!». Он проносится мимо Дакворта и хватается за задний бампер катящегося внедорожника.

— Пошевеливайся, кляча!

Дакворт проносится мимо заднего бампера, открывает водительскую дверцу, удивленный тем, что у него не подкосились ноги и он не споткнулся на потрескавшемся асфальте. Он открывает дверцу и поворачивает руль влево, чтобы обогнуть припаркованную машину. Вишневый «кадиллак» 1967 года выпуска. Он опускает взгляд и видит на пассажирском сиденье неподписанный бланк страховки на этот внедорожник.

Блин.

Внедорожник ведет влево, Дакворт вскакивает на водительское сиденье и жмет на тормоза. Автомобиль резко останавливается. Коробка с художественными принадлежностями слетает с заднего сиденья, и принадлежности разлетаются. Дакворт слышит, как под сиденьем с хлюпким «буль-буль» вытекает из бутылки тушь. Сквозь паутину трещин, оставленную на лобовом стекле мячиком Тимми, виднеется местный житель, который улыбается и машет рукой.

— Козявки с кровью!

Дакворт берет себя в руки. Заводит внедорожник. На приборной панели загорается прямоугольный экран, и до Дакворта впервые доходит, что это навигатор. Он сдает назад. Машет соседу, жмет на газ, косится на панель, видит, что навигатор сменила трансляция с камеры заднего вида, и наблюдает, как…

Бам! Бам!

Оглушенный Тимми исчезает под задними колесами внедорожника.

Дакворт паникует, переключает рычаг управления и проезжает вперед.

Бам! Бам!

О, Тимми!

Дакворт видит, как потрясенный местный житель изумленно разевает рот.

Дакворт видит, как к ним, разинув рот, мчится потрясенный Большой Тим.

Разинув рот, потрясенный Дакворт выходит из машины.

Потрясенный Тимми лежит с разинутым ртом, и на лбу у него вырастает гусиное яйцо. Пластиковый шлем треснул и теперь бесполезен. Сломанный нос, улыбка профессионального хоккеиста и две ноги с торчащими из них зазубренными обломками розовых костей. Глаза у Тимми побелели. Он произносит:

— Fyllisk fjörvi

feigra manna,

ryör ragna sjöt

rauöum dreyra.　

Svört veröa sólskin

um sumur eptir,

veör öll válynd.　

Vituö ér enn — eöa hvat?^{20}

Но во всей этой. суматохе и шуме слова Тимми уносит пригородный ветерок.

Ꝏ

Словно в каком-то сонном мороке Джаспер П. Дакворт переходит от бланка к бланку, от протокола к протоколу, без конца повторяя одно и то же: адрес, место работы и т. д.

Офицер полиции Арчи Рино, составляющий рапорт, встает на сторону Дакворта. Тимми был маленьким дерьмом, дебилом, умственно отсталым, панком и, судя по горке обгоревших трупов животных, найденных этим летом в поле за его домом, психопатом-поджигателем. Ничего этого в официальном рапорте нет, но офицер, который уже подумывает об уходе из полиции, в знак поддержки вручает Дакворту свою визитку. Сразу после того, как выдвинул против Дакворта обвинение в ряде нарушений, которые, без сомнения, окажутся в его досье.

— Надеюсь, у вас хороший адвокат, — говорит офицер Рино, уезжая домой, к семье.

Ꝏ

Дакворт, пребывающий в шоке, молчит, а Большой Тим восхищается больницей. Он никогда в них не бывал. Даже родился он в питьевой лохани для скота, переделанной в бассейн, тяжело плюхнувшись в воду сразу при появлении на свет. Вышедший из дальнего кабинета врач объявляет Дакворту и Большому Тиму, что Тимми мертв, не желают ли они, чтобы провели вскрытие?

Тимми мертв.

Док сразу выкладывает правду. У него билеты на «Чикаго Кабс», а это единственная возможность увидеться с любовницами. Врач взглядом советуется с Даквортом, но Дакворт, который не является членом семьи, колеблется.

— Да, я бы хотел, чтобы провели вскрытие. — Отец Тимми опускает голову, с носа скатывается слеза. Он всхлипывает и поворачивается к Дакворту: — Ты убил моего сыночка.

Дакворт сидит понурившись.

— Ты убил моего сыночка.

Дакворт опускает голову еще ниже.

Большой Тим вытаскивает откуда-то из воздуха сигару и спрашивает:

— Каково это было?

Вёльва^{21}

На заре, просачиваясь в трещины между снами и томлениями, к Дакворту приходят странные слова. Возможно, это последние слова Тимми. Возможно, они дают ключ к тому, о чем все мы знаем в нашем коллективном бессознательном. Что бы это ни было, Дакворт их записывает:

vindold, vargold

adr verold steypiz

Mun engi madr

odrom pyrma

И, после нескольких попыток онлайн-перевода на английский, в том числе с клингонского, у него получается:

Век ветра. Волчий век.

Пока не рухнет мир,

ни один человек не пощадит другого.

Дакворт долго смотрит на написанные им фразы. Утреннее солнце тускнеет, окутанное облаком водяного пара. Он выключает компьютер. Сжигает бумажку и развеивает пепел во дворе своего многоквартирного дома, прежде чем кучевые облака превратятся в кучево-дождевые.

Вороньё

— Мы никогда больше не увидим художественного гения, равного Тимми, — произносит Дакворт.

Он, Джаспер П. Дакворт, еще минуту назад хранивший гробовое молчание, сидит на лестнице в вестибюле Музея современного искусства. На нем темный тренчкот, и хотя о его фалды кто-нибудь может споткнуться, они живописно раскинуты на ступенях, словно плащ павшего супергероя. Вам он этого не скажет, но Дакворт прекрасно знает, какую меланхолическую картину бесконечной печали он собой являет. (Жаль, что Уэйлона здесь нет, чтобы запечатлеть этот момент на черно-белой пленке.)

Но Музей современного искусства — это музей современного искусства, с ним состязаться Дакворт не может.

Уэйлон, где ты? А твой фотоаппарат и твоя пленка с шедевром Тимми? Где тот снимок?

Хотел бы он иметь эту фотографию при себе, когда офицер Рино и его коллеги в конце концов заберут его в участок за непредумышленное убийство в результате ДТП.

Охранник с рацией, получающий минимальный оклад, из соображений безопасности ногой отодвигает фалды тренчкота в сторонку. Его кроссовки стоят дороже, чем даквортовский тренчкот.

Ꝏ

Мимо проходит молодая женщина с розовыми волосами, кольцом в носу и в обтягивающей черной футболке с надписью, сделанной стразами: «Туалетное искусство». В руках она держит книгу о Дюшане.

Дакворт говорит:

— Мисс, вы знали, что Дюшан в одиночку разорвал связь между искусством и качеством?^{22}

На что та с неприязненной сухостью в голосе отвечает:

— Как реклама пива? — Девица фыркает и идет дальше.

Ее место сразу же занимает орава харкающих школьников и та самая учительница Тимми. Застенчивая.

— Держитесь, Этель? — спрашивает Дакворт.

Женщина его не слышит, поэтому он повторяет вопрос уже громче, но тем же театральным тоном глумливого смирения.

Учительница останавливается и оборачивается.

— Идите, ребята, — произносит она. — Я вас догоню. Выставка там. Меня зовут Эмма, мистер Дакворт.

Он кивает:

— Прошу прощения, что забыл ваше имя. — (Но, возможно, дело еще и в том, что сегодня она одета немного по-другому. Ее непритязательное, похожее на мешок из-под картошки платье намекает на пышные бедра. А эти локти как выпирают!) — Это весьма невежливо с моей стороны. Я размышлял о Тимми и его художественном произведении. Оно блистательно и гениально. У меня была глупая фантазия, что я представлю его миру и прославлюсь вместе с ним. Поверьте, дорогая Эмма. Мы никогда больше не увидим равного ему. В этом поколении уж точно. Поверьте мне. Я когда-то был драматургом. А теперь у нас даже нет фотографии его шедевра. — Он поднимает голову вверх и смотрит мимо нее на окна МСИ. — Боюсь, приближается тьма…

— Я прощаю вас за то, что вы задавили Тимоти, — говорит Эмма.

Ꝏ

Эмма берет голову Дакворта в свои руки и запечатлевает поцелуй на его ободранном подушкой безопасности лбу, потом на щеке, ощущая губами щетину.

Интересно, там он бреется?

Арчи ее заставил.

— А как же Табби? — спрашивает она.

Удивительно, но Дакворт целует ей руку. Нежно. Искренне. Но этого недостаточно. Ей нужно больше, нужно подобраться к его уязвимости. Попробовать ее на вкус. Эмма целует его прямо в губы.

Расставаясь, они пристально смотрят друг на друга.

На вкус он как пахта.

— Ну-ка, быстро, — шепчет Эмма. — Что вы думаете об этой африканской скульптуре на третьем этаже? У фонтана. — Женщина сглатывает и затаивает дыхание. Она определенно поделится этой историей с Арчи на заднем сиденье его патрульной машины.

— О, — несколько рассеянно произносит Дакворт, — я не любитель этнического искусства. Все эти «уга-чака» и тому подобное.

Эмма легонько, успокаивающим жестом касается его спины. Он что-то бормочет себе под нос.

— Табби. Табби. Да, конечно. Табби.

Затем учительница извиняется и идет в туалет, во вторую кабинку, где шокирует саму себя тем, как легко ей вызвать в воображении фантазию, как этот охранник со своей рацией имеет ее в зад.

Ꝏ

Дакворт стоит в вагоне поезда красной ветки. Он раскачивается вместе с вагоном, ни за что не держась и гордясь отличной координацией. Не нуждаясь в страховке. Все остальные цепляются за поручни и подоконники. Критик оглядывает вагон. Подростки уткнулись в телефоны. Вместо того чтобы общаться друг с другом.

Тимми указал бы им путь.

Эх, Тимми…

Дакворт понимает, что вечно обречен помнить мальчика с хрипловатым голосом. Но он архивирует это для последующей обработки, возможно для статьи, эссе или даже мемуаров, потому что в настоящее время он движется в другом направлении. Поезд везет его к Табби.

В самом деле, милая Эмма, а как же Табби?

Ꝏ

— Следующая станция «Говард». Выход на правую сторону, — вещает мужской голос без определенного акцента (это называется североамериканским нормативным произношением). Приятный, безликий, но внятно объявляющий станции. Этот актер родом из Милуоки, а не из Чикаго. Турист, направляющий туристов.

Писк телефона возвещает о пришедшей эсэм-эске: «Вы уволены».

«Блестяще», — думает Дакворт. Хотя теперь жалеет, что не устроил сцену в кабинете-аквариуме. Не продемонстрировал уход, достойный соцсетей.

Критик еще раз сверяется с адресом. Выйти на станции «Говард», повернуть налево, проследовать мимо супермаркета «Каб фудс». Квартира на Линден. Третий этаж. Будучи человеком воспитанным, он попытался позвонить перед приходом, хотя Тимми заранее не звонил. И, разумеется, номер Табби откликнулся голосом другого актера, сообщившего Дакворту, что ее телефон «отключен или больше не обслуживается». В конце концов, так, вероятно, лучше всего, ведь о подобных вещах надо беседовать лицом к лицу.

Здравствуйте, Табби Мастерсон, я пришел посмотреть, действительно ли вы художественный гений. Я должен убедиться, что вы не фуфло. Я должен уговорить вас позволить мне открыть вас. Руководить вашей карьерой, направлять вас в таком беспощадном и непостоянном мире искусства. О, к тому же я уже не могу представлять Тимми, и не только потому, что он юн, глуп и не поддается контролю, но и потому, что он мертв. Я переехал его. Дважды. (Пауза.) Теперь вы для меня потеряны?

И как на это отреагирует семидесятитрехлетняя женщина? Дакворт предполагает, что она не поверит, будто ее искусство способно вызвать такие эмоции. В МСИ она показалась ему слегка неотесанной.

Но она нужна ему.

А ей нужен защитник. Пропагандист.

Они всем покажут: и Лесу, и музейному совету или комитету, или как там он называется, этот просиживающий задницы комитет из бизнесменов, хиппи и прихлебателей трастового фонда, редакторов и недоумков со вкусами, воспитанными на глянцевых журналах и стрижках, которые посоветует им стилист. К последнему Дакворт, надо сказать, более чувствителен, чем большинство людей; он оплатил два сеанса пересадки волос, прежде чем у него закончились деньги. Вышло так ужасно, что студенты беззастенчиво пялились на него. Девицы ржали или хихикали, и неестественная линия роста волос лишала всякой возможности серьезной беседы или лекции. Чертовы пересадки. Поэтому Дакворт и начал брить голову. Сверху побольше, на боках поменьше, иногда давал подкове подрасти, спуститься по щекам и превратиться в бородку. Типично профессорскую.

Ему нужно… что ему нужно? Ах да, ему нужна Табби, нужно, чтобы она была рядом. Поглядит он тогда на этих кретинов, скептиков и маловеров, посмотрит, как загорятся у них глаза. Когда они увидят искусство Табби. И его. Потому что это он ее обнаружил. Взрастил. И раскрутил.

Ꝏ

Поворачивая на Хилл-стрит, Дакворт сталкивается не только с не по сезону холодным ветром, но и худшим из своих кошмаров: студентами-искусствоведами. Многие держат в руках свечи. Что это — бдение, манифестация? Намалеванные вручную плакаты и транспаранты с надписью «Мы любим тебя, Бита» освещены мерцающим светом тысяч свечей, прикрываемых ладонями: художники-любители наконец приняли вызов своих надменных коллег.

НАША БОГИНЯ.

МЫ МИГРИРОВАЛИ.

ЛЕПИ НАС.

ВАЯЙ НАС.

ТВОРИ НАС.

К тротуару подъезжает автомобиль со световым коробом «Искусство пиццы». От толпы отделяется розововолосая девица (та самая), забирает у водителя пиццу, быстро сует ему купюры. Дожидается сдачи. Направляется к зданию. Открывает картонную коробку, но вместо того, чтобы взять кусок себе, перекладывает пиццу в неглубокое ведерко. Парень с длинными волосами и ангельскими крыльями за спиной прицепляет ведро к веревке и тянет. Ведерко поднимается на третий этаж.

Как только оно равняется с краем окна, створка открывается. Появившийся в окне мужчина достает ведерко и втягивает его внутрь. Вынимает пиццу, после чего снова вешает на крючок. Слегка разочарованный, он небрежно машет толпе рукой. И кричит:

— Еще пива! И травки!

И ведерко почти в свободном падении скользит вниз.

По толпе разносится вопль:

— Еще пива! Еще пива! И травки!

Несколько студентов садятся на велосипеды и отправляются выполнять задание; у каждого через плечо перекинута армейская сумка израильского десантника с приколотой английскими булавками нашивкой.

Дакворт снова смотрит в окно, на мужчину. Ему требуется некоторое время, чтобы опознать его (контекст совсем не тот), и наконец в мозгу щелкает: это арт-критик из «Лос-Анджелес таймс». Иа-Иа или как там его.

Ꝏ

Дакворт пробирается сквозь освещенную свечами толпу. Люди смотрят на него снизу вверх. Гул нарастает.

— Посланник. Это посланник.

Кто-то сует ему в руки экземпляр газеты с его заметкой и маркер. Дакворт, видевший немало кинопремьер, расписывается на заметке и улыбается. Посланник?

К нему, низко опустив голову, подходит розововолосая девушка.

— Простите меня, — лепечет она, — за слова про рекламу пива. — Вместо футболки с надписью «Туалетное искусство» на ней теперь футболка с надписью «Бита» (тоже из стразов). По лицу девицы текут слезы. — Пожалуйста.

Дакворт оглядывается, чтобы выяснить, не нужны ли еще автографы.

Ꝏ

Он звонит в дверь.

— Звонок отключен, — сообщает парень с ангельскими крыльями.

— Не могли бы вы сказать ей… э-э… что посланник здесь, — говорит Дакворт.

Парень с крыльями кивает в сторону ведерка, в которое уже загружают пиво «Гус айленд» и десятидолларовые пакетики с вонючей травкой. Дакворт вынимает потрепанную визитку и пишет маркером: «Я здесь. Я хотел бы увидеться с Табби». И, спохватившись, добавляет: «Пожалуйста». Бросает карточку в ведерко и достает оттуда пиво. Отечественное, ледяное. Быстрый рывок за веревку — и ведерко снова поднимается.

У самого уха Дакворта раздается мучительно громкий неприятный дребезг и звон. Он до конца дня будет плохо слышать этим ухом, зато дверь теперь открыта. Пока он входит, парень с крыльями говорит:

— Она будет наказана, — и кивает в сторону розововолосой девушки. Она рыдает, и слезы образуют две лужицы у ее ног. Теперь у парня с крыльями в руке ракетка для пинг-понга. Он просверлил в ней дырки.

Дакворт оглядывает толпу. Все смотрят на него, ожидая вердикта. Дакворт приветствует толпу; розововолосая девушка уже стоит на коленях, выпятив зад.

— Положитесь на здравый смысл, — произносит Дакворт, потягивая пиво.

Ꝏ

Дакворт дует на чай и наблюдает за поднимающимся от него паром. «Эрл грей». Табби не такая уж неотесанная, может даже, вполне культурная. В конце концов все может сложиться. Он ставит чашку на блюдце и еще раз опускает в нее чайный пакетик, наслаждаясь этим простым жестом. Чай согревает его и прогоняет холод из ушей, хотя левое ухо (оглохшее) теперь болит.

— Надесьдесьнеслишкмжрк, — говорит Табби.

— Прошу прощения? — говорит Дакворт и поворачивается к ней здоровым ухом.

— Надеюсь, здесь не слишком жарко.

— Вовсе нет. — Дакворт поднимает чашку и снова дует. Табби — взрослая женщина, нельзя обращаться с ней как со студенткой. Как в покере: вы же не можете блефовать, когда на вас не обращают внимания.

Квартира старинная, с тремя огромными спальнями, в центре вы таких просторных комнат не найдете. Повсюду вырезки из журналов, коврики для резки, эскизы более крупных работ, миниатюрные модели скульптур. Очевидно, после того как Дакворт позвонил и пока он, отдуваясь, поднимался на третий этаж, тут не было предпринято никаких попыток навести порядок.

Табби извиняется и выходит, чтобы налить себе еще кипятка. Критик снова разглядывает комнату. На стенах в рамках висят статьи, фотографии и эссе из малоизвестных художественных сборников и журналов. Все они посвящены ее «Миграции». Объемы статей и круг читателей растут. Последняя вышла в журнале, основанном чикагцем и ведущим ток-шоу, вкусы которого… В общем, экспозиция хорошая. Прошел всего месяц. Дакворт находит свою заметку под чьей-то работой, прикнопленной к стене. Очевидно, что, пока Дакворт в поте лица подбирал слова, в действие была приведена огромная махина. И все лишь за какой-то месяц? Чтобы выпустить один номер журнала, требуется… постойте, критик из «Лос-Анджелес таймс»! У него есть связи.

Но ведь это я ее открыл!

Руки у Дакворта дрожат, чашка позвякивает о блюдце. Он напоминает себе, что он посланник. И сейчас он здесь, в башне. Глубокий вздох, и чашка с блюдцем остаются целыми и невредимыми.

Он слышит доносящийся из дальней комнаты шорох — нет, этот звук больше похож на шум борьбы или грохот мебели, передвигаемой в каком-то узком коридоре.

Должно быть, это в ее студии.

Табби возвращается. Круги у нее под глазами кажутся еще темнее, точно она накрасилась, а потом забыла снять макияж. По всему лицу какие-то пятна. Она подливает гостю кипяток. Руки у нее грубые, заскорузлые, в пятнах туши и порезах и к тому же дрожат. Табби отходит и садится на обычную скамеечку для ног. Она выглядит усталой и неудовлетворенной. Изможденной. Смертельно вымотавшейся.

— Ну, — произносит Дакворт, указывая на ее руки, но игнорируя статьи и вырезки, — вы выглядите так, будто были очень заняты.

Табби вздыхает и кивает в сторону коридора, в направлении еще одного отвлекающегофактора.

Она ерзает на скамеечке для ног, словно ей неудобно сидеть.

— Я претендую на Макартуровский грант для гениев^{23}, — сообщает она. — Меня включили в список финалистов. Ускорили подачу заявки. Члены комитета передрались.

Дакворт кашляет в свой чай. Все еще очень горячий. Озирается по сторонам. Табби небрежно бросает ему грязную тряпку, пролитый чай волнует ее меньше всего.

— Это фантастика, — говорит Дакворт. На его носу повисает готовая вот-вот сорваться капля чая. Он вспоминает слезу Большого Тима.

Табби поднимает взгляд на критика. Осматривает его с ног до головы.

— Вы весь в черном.

Дакворт смотрит на себя. Потом снова на нее.

— Я в трауре, — говорит он. И думает: «Идеальное начало, чтобы обратить историю Тимми себе на пользу». «Все это очень прискорбно и грустно, но есть вы, Табби. Я знал, что вы — нечто особенное», — скажет он.

Но Табби не спрашивает: в трауре по кому? Она говорит:

— Фонд хочет увидеть мое следующее произведение.

— Это, должно быть…

— Они хотят видеть вторую работу.

— Надо думать, у вас несколько вариантов на выбор. — Он произносит это с размашистым жестом.

Табби вздыхает.

Дакворт наклоняется вперед, сплетает пальцы рук. Кивает.

— Я знаю, как трудно художнику выбрать из множества работ репрезентативное произведение — ведь каждое как ребенок, да? Каждое знаменует собой этап или несколько этапов, каждое воплощает собой свою сущность, свои стадии роста — разных влияний, разных мыслительных процессов, разных техник. Разных настроений, измененных внутренним пейзажем, — это как реакция на мир, его настроение или отсутствие такового. Попытка вычленить одно-два репрезентативных произведения художника для чего-то очень важного, вроде «Макартура», — должно быть, это очень, очень трудно. Не завидую вашей задаче.

Дакворт касается плеча Табби. Это несексуальный жест, в нем нет ни искусственности, ни драматизма.

— Возможно, я мог бы помочь вам выбрать, — говорит он, кивая в сторону коридора. — Позволите взглянуть?

Табби моргает в знак согласия.

Взволнованный критик следует за женщиной по коридору, слава и богатство, связанные к погасшей звездой Тимми, тускнеют с каждым шагом. Воздух словно заряжается электричеством; до Дакворта доносится высокочастотный шум работающего где-то поблизости телевизора.

Они входят в комнату. Радиатор в углу шипит, точно кот, защищающий свою территорию. Дакворт расстегивает пальто. Тут беспорядок еще хуже. Повсюду валяются клочки бумаги, пролитая тушь, засохшая глина, недописанные холсты, незавершенные наброски.

Дверь позади распахивается. Дакворт оборачивается. По коридору рыскает обнаженный главный арт-критик «Лос-Анджелес таймс» Эяль с оползшими под тяжестью плоти ягодицами. В руке у него портативная видеокамера, ее мягкая черная ручка обхватывает тыльную сторону ладони, словно ремень безопасности. Эяль входит в ванную комнату в конце коридора и прикрывает за собой дверь.

До Дакворта доносится тихий писк камеры. Мысленным взором он видит, как загорается красная лампочка записи и раздается звук льющейся в унитаз мочи.

Он поворачивается к плачущей Табби.

— Им нужна вторая работа, — бормочет она. — Разве «Миграция» недостаточно хороша?

Взгляд Дакворта скользит по незаконченным проектам. Волосы у него на загривке не шевелятся. Ни электрических разрядов, ни восторга. Ни даже волнения.

Никакого потенциала.

Ничего особенного.

Его взгляд останавливается на пластилиновой скульптуре из МСИ. Тимми! Но это не работа Тимми. Это отчаянная неудачная имитация, жалкая тень шедевра Тимми. В ней нет ничего примечательного. Ничего ценного. Ничего достойного внимания. Ничего стоящего бумаги, туши и потраченного времени. Времени, которое семидесятилетней старухе уже не вернуть.

Дакворт смотрит на Табби, Их взгляды встречаются, и женщина прочитывает в глаза критика свое будущее. Она не выдерживает и разражается плачем. Дакворт обнаруживает, что обнимает ее. Ее спина содрогается от рыданий, и мужчина обнимает ее еще крепче. Он утешает ее. Утешает себя.

Наконец они отстраняются друг от друга.

— Что со мной было?

Не ответив, Дакворт придвигает более удобный на вид табурет с мягким сиденьем. Жестом приглашает Табби сесть. На табурете стоит незавершенная статуя из дерева, бумаги и глины. Она напоминает харрихаузеновского кентавра из стародавнего английского фильма^{24}. Табби садится на скульптуру. Та трескается и разваливается на части, превращаясь в серый пепел. Ей все равно, а критик так не ответил на ее вопрос.

— Что со мной было?

Дакворт садится на корточки и заглядывает ей в глаза.

Табби смотрит на него сквозь слезы.

— Дело в воде, — произносит она. — Правда? — Что?

— Это все вода из МСИ. В нее что-то подмешали, правда? Я поняла это, когда выпила ее. По телу побежали мурашки, я ощутила кайф и уныние одновременно и почувствовала, что способна на все.

— Табби, дело не в воде. Это абсурдно и совсем не в дадаистском духе. Это просто глупо, — возражает критик, но тут замечает страдание в ее взгляде. Он кладет руку ей на плечо. И сжимает его. — Вы, и только вы, создали «Миграцию». Ваш предел — это небо. Нет, ваша цель — звезды.

— Но посмотрите вокруг, — восклицает женщина. — Сплошная дрянь.

Дакворту не нужно смотреть вокруг. Действительно, сплошное дерьмо.

— Это просто этап, — говорит Дакворт. «Просто этап», — твердит он про себя. Впрочем, в глаза ему бросается раздавленная скульптура. Это не кентавр, а Уэйлон в миниатюре, верхом на лошади. Его глаза темны и пусты. Черты лица искажены гротескной гримасой. Лошадь серовато-белая. Но сквозь пепельный налет проглядывают оттенки красного, черного. У Дакворта сосет под ложечкой. Он ожидает, что, пока он смотрит на призрачное, искаженное лицо своего фотографа, на него снизойдет откровение.

Но ничего не происходит.

— Мне нужно выпить еще воды, — говорит женщина, выводя Дакворта из задумчивости. — Я не могу вернуться к прежней жизни.

Взгляд ее на минуту стекленеет, а потом проясняется. Табби встает и выходит из комнаты.

Дакворт ногой заталкивает разбитую скульптуру под скомканные газеты, убирая ее с глаз долой. Он следует за Табби на кухню, где тоже настоящий свинарник, расставаясь с раздавленным всадником Апокалипсиса.

Ꝏ

Табби выливает в раковину кувшин скисшего двухпроцентного молока. Обматывает шею шарфом и нахлобучивает на голову русскую ушанку.

— Мне нужно в МСИ. — Она вынимает из раковины опустевший кувшин. На его стенках еще осталась тонкая молочная пленка. — Мне нужно выпить еще. Из фонтана. Еще один стакан — это все, что мне нужно, верно?

— Э-э… ну, да, вероятно, это сработает, — почти убедительно произносит Дакворт. — Вероятно, это позволит вам разблокировать… э-э… творческий запал, на который только способны ваши синапсы.

— Думаете, я смогу? — спрашивает Табби.

— Смо-же-те, — нараспев отвечает Дакворт.

Иначе она — гений одного шедевра?

Раздается чей-то хриплый голос. Показывается Эяль, делающий глоток пива из бутылки. Дакворт мысленно видит силуэты выброшенных окурков, кружащих на дне унитаза. Но куда больше его беспокоит капля мочи, до сих пор свисающая у Эяля с кончика пениса. Критик безо всякого смущения проходит мимо Дакворта. Наклоняется, одной рукой приподнимает подбородок Табби и долго, взасос целует ее.

Звонит мобильник.

— Не обманывайте себя, думая, что вода из фонтана создает нечто из ничего. Проводник — вы, Табби, — произносит Дакворт с бравадой шекспировского актера, но пафос несколько снижает непрерывно трезвонящий телефон.

— Пожалуйста, принесите мне еще глоток воды, Джаспер. — Табби смотрит на него снизу вверх. — И прошу вас, ничего не говорите людям из «Макар-тура». Пусть это будет наш секрет. И ребятам внизу тоже. Им нужно во что-то верить.

Эяль отвечает на звонок.

— Это тебя, любовь моя, — говорит он.

Она смотрит на Эяля, который смотрит на свой телефон. Она переводит взгляд с Эяля на телефон.

Он протягивает ей телефон. Табби смотрит на Эяля, целует его в щеку. Он пожимает ей руку и снова принимается сворачивать суперкосяк из пакетиков с вонючей травой.

Дакворт в замешательстве. Он прищелкивает языком.

Происходит короткий приглушенный разговор. Табби вешает трубку. Эяль подносит зажженный косяк к ее губам.

— Это был доктор Ясса, — говорит Табби и затягивается.

Эяль придвигается к ней.

— Я тебя не оставлю.

Выпуская дым, она сообщает:

— Я умираю от рака мозга.

Дакворт ощущает головокружение. Его сердечная чакра вспыхивает и тускнеет.

— Прошу вас, мне нужна вода, — говорит Табби. — Пожалуйста, принесите мне еще глоток воды. Пока не стало слишком поздно.

Утопающее искусство

Музей современного искусства очень далеко от дома Табби, поэтому Дакворт покупает в ближайшей кофейне три бутылки воды, которая вносит свой вклад в то, чтобы держать детишек с раздутыми животами подальше от цивилизации, и выливает ее в кувшин из-под молока.

Затем он убивает время, после чего опять пробирается сквозь толпу бодрствующих любителей искусства, раздав по пути еще два-три автографа, и наконец преподносит воду Табби. Она делает глоток.

— Эта вода не из фонтана, — говорит она. — Вкус не тот. Вы пытаетесь обмануть меня — умирающую женщину?

— Нет, нет, конечно же, нет, Табби. Фонтан на втором этаже, да?

— На третьем.

— О боже, я ошибся. Вы ее не оставите? — спрашивает он у Эяля.

— Нет.

— Вы не хотите, чтобы воду принесли ребята снизу?

— Им нужно во что-то верить, — повторяет Табби. — Я уже говорила.

Дакворт прищелкивает языком, потому что кое-что сообразил. Даже мертвая Табби будет кое-чего стоить, если ему удастся заполучить права на «Миграцию». Он может пропагандировать ее утраченный потенциал, трагический потенциал. (По крайней мере, она не сбросит «Миграцию» с высоты, как окочурившийся маленький недоумок Тимми, сотворивший грандиозную глупость.) Карьеры строили и на меньшем. Он мог бы написать книгу. Отправиться в тур. С циклом лекций. Ему придется переехать из центра. В район с доступным жильем, но обязательно рядом с большим аэропортом.

— Если я принесу вам воду, — говорит Дакворт, как будто эта не вполне серьезная мысль пришла ему в голову внезапно, — вы позволите мне… э-э… посланнику, представлять вас, представлять «Миграцию»?

— Да.

Ꝏ

На следующий день Дакворт занимает свое место на лестнице в вестибюле МСИ. Эта Табби спятила. Вероятно, от рака мозга. Дакворт не может поверить в свою кошмарную непруху. Сначала Тимми, теперь эта. О, Тимми, ты ведь был первым. И все же ради Табби Дакворт наполнит бутылку водой из фонтана. Скоро. Через несколько минут. После того, как закончат мыть полы на третьем этаже. Если копы не заберут его за непредумышленное убийство в ДТП.

По музею несется новая орава учеников, пригнанных на выставку «Быть художником™». Дакворт ищет глазами Тимми, почти ждет, что мальчик окажется среди них, надеется увидеть его призрак, переживая вспышку посттравматического стрессового расстройства, и слегка разочарован отсутствием в толпе городских школьников еще одного маленького арийца-психопата. Но, возможно, среди них есть новый Баския.

То ли Эрма, то ли Этель, то ли… — Эмма! — поворачивает за угол и ведет пятерых учеников вверх по лестнице мимо него. Теперь на ней вместо мешковины цветные блоки — платье-тренч в стиле Пита Мондриана.

— Я хочу пить! — кричит паренек.

— Не сомневаюсь, вы все хотите. В этом древнем автобусе так жарко и душно, — говорит Эмма. — Вода там. — И она уводит детей.

Дакворт ждет, что она повернется и заговорит с ним. Узнает его. Но учительница слишком занята препирательствами с детьми. Минуту спустя мучимые жаждой детишки возвращаются. Дакворт следует за ними на выставку «Быть художником™».

Ꝏ

У каждого из арт-объектов сгрудилась кучка пятиклассников и сопровождающих их педагогов. Каждая из этих работ — шедевр.

Возможно ли это?

Дакворт мысленно разворачивает свой умозрительный список критериев шедевра, состоящий из пяти пунктов, каждый с пятнадцатью подпунктами. При первой же сверке выясняется, что десять из двенадцати объектов соответствуют пяти пунктам, а девять из этих десяти — всем подпунктам, но мысленная солнечная вспышка стирает эти умозрительные критические критерии: Дакворт и так инстинктивно знает, что да, эта комната битком набита Тимми и Табби, и прежде чем он обретает дар речи, в его сердечной чакре мгновенно расцветает еще одна солнечная вспышка (она буквально осеняет его), солнечная вспышка энергии, открывая слезные протоки. Носовые пазухи Дакворта наполняются соплями. Которые, точно склизкие улитки, ползут к его усам. Он поражен Красотой всего этого.

Это невозможно.

Быть этого не может.

У Дакворта кружится голова; на сей раз нельзя сесть в лужу. Как с Тимми. О, Тимми. Сынок. Внезапно критик чувствует, что пристыжен собственной жадностью, мыслью, что он замышлял эксплуатировать Тимми или Табби.

Эмма бормочет:

— О, Джаспер! Ты это видишь? Мы снова присутствуем при Акте Созидания. Совместном. Больше не будет никакого бремени. И никакого цинизма.

При слове «цинизм» Дакворт машинально втягивает сопли обратно в носовые пазухи и проглатывает улиток.

Эмма продолжает лепетать:

— Вся моя жизнь потрачена на… Хлясь!

— Возьми себя в руки, женщина.

Эмма судорожно вздыхает и содрогается.

И пока Даквортом владеет Красота, пока он в таком состоянии, что его сердечная чакра вот-вот раскроется в три раза шире, чем обычно, он не может переварить правду. «Быть этого не может. Это же дети».

Эти малокультурные, малообеспеченные, малообразованные дети не могли создать такую Красоту. Это не бумажные снежинки, не случайные цветовые пятна, которые можно за что-то принять, только если вы прищуритесь. В половине из этих шедевров Дакворт распознает технику. Технику, к которой нужно идти путем длительного обучения, проб и ошибок, многолетних имитаций, заимствований, подражаний, эпигонства, дипломов. Все это он пытался делать и терпел неудачи, корпя над пишущей машинкой и подозрительно бесконечными комбинациями букв.

— Они такие прекрасные, — говорит Эмма. На ее щеке пылает красный отпечаток ладони. Она проводит руками по бедрам. — Дети. Искусство.

Критик по очереди смотрит на каждого из детей.

— Что-то не так, — говорит Дакворт. — Что? Что?

Один школьник делает глоток воды. Вода струится из уголков его рта. Рядом другие дети, вся орава. С пустыми стаканчиками.

На большинство эпических прозрений человеческое тело реагирует румянцем, холодком, пробегающим по коже головы, пустотой в кишечнике, этим странным гудящим проводом, перекинутым между пахом и пупком, и ответом, вспыхивающим в мозгу еще до того, как легкие выдохнут воздух через голосовые связки, как через деревянный духовой инструмент. Губы Дакворта сами собой произносят простое слово из двух слогов:

— Фон-тан.

Затем выброс адреналина, и остаток прозрения вырывается наружу непрерывным неконтролируемым потоком:

— Наверху. На третьем этаже. Это вода. Табби права. Это проклятая вода. Ах ты ж гребаный каб-здец. Это фонтан.

После осознания этого подключается критическая головная чакра Дакворта и со всего размаху пинает сердечную чакру, которая тут же сжимается до своих обычных размеров.

У одной из родительниц верещит мобильник. Она отвечает на звонок невозмутимым приятным голосом, контрастирующим с ее радостными, удивленными слезами.

— Секундочку, дорогой, здесь плохо ловит, я отойду. Мы скоро выезжаем.

Дакворт замечает большую красную кнопку под прозрачной крышкой из плексигласа. Тревожная кнопка! Он поднимает крышку коробки и нажимает кнопку. Опускается стальная решетка, запирая их всех в помещении. Снаружи к решетке гуськом подходят сотрудники с рациями и в рубашках с длинными рукавами и вышитыми надписями «Не бойтесь искусства™» — служба безопасности, состоящая из выпускников средней школы на минимальном окладе.

Дети сначала кричат, а потом восторженно хохочут.

— Мы в ловушке! Как в мышеловке!

— Сейчас пустят газ!

Ꝏ

Чпок.

— Вода? — говорит куратор Лес, загоняя мячик в отверстие дорогого портативного мини-гольфа. Чуть дальше того места, куда Дакворт загнал свой^[22].

— Серьезно, Джаспер?

— Да.

Двое рабочих вкатывают штабель ящиков, и Дакворт отходит в сторону.

— Мебель туда, — распоряжается Лес.

— Это вода, — говорит Дакворт Лесу. Еще раз. — Фонтан на третьем этаже рядом с этническим искусством.

— О чем ты толкуешь? Я все еще не понимаю.

— Тот, кто пьет воду, обретает возможность создавать такое.

Он указывает на одну из работ школьников. (Дакворт принес ее и поставил радом с мини-гольфом. Следовало бы не радом, а на него.) Она представляет собой антивоенное высказывание, хотя никто из родственников художника даже не участвовал в боевых действиях.

— Не мели чушь.

— Надо вызвать водопроводчика.

— Зачем?

— Чтобы отключить фонтан.

— Ты несешь чушь.

— Нет, я сам видел. Полдюжины раз. Тимми тоже пил воду.

— Это всего лишь случайное совпадение, Дакворт. Даже обезьянка, играющая с кистями и красками, в конечном счете может создать что-нибудь довольно занятное.

— Посади тысячу обезьянок за тысячу пишущих машинок, и они будут только бросаться друг в друга собственными фекалиями. Ты же видел работу Тимми.

— Нет, но я слышал, что есть фотография.

— Кхм. Ты видел «Миграцию».

— Красиво.

— Ты хочешь сказать, что Табби Мастерсон настолько тонкая и чуткая, что создала это произведение искусства из ничего? — спрашивает Дакворт.

— Да. Ты так и написал в своей заметке. Ты назвал ее гением.

— Это было до фонтана. И до того, как я узнал, что она была под кайфом. Теперь она не может выдать ничего подобного.

— Ну и что? Она создала нечто…

— У нее есть фанаты. — Дакворт достает фанатский журнал. Любительское издание, выпущенное теми самыми студентами-искусствоведами, которые присутствовали на не сопровождавшемся никакими церемониями представлении «Миграции» публике. Поскольку они шарят в компьютерах и изучают искусство, вы могли бы решить, что журнал профессионального качества. Отнюдь. Номера написаны от руки, раскрашены вручную и существуют в единственном экземпляре. Дань уважения богине Бите. — Ты сам скажешь этим ребятишкам, что все было обманом? Что нужно всего лишь глотнуть воды, чтобы обрести этот статус? Кажется, ты не понимаешь. Если люди будут продолжать приходить сюда и пить воду… А как насчет мастерства, жертвенности? Раз — и готовы новые Пикассо, Моне, Густавы, Друдески, Бонтеку, Фасгольды, Аракеляны. Как сорняки. Деваться будет некуда от однодневок.

— Ты говоришь так, будто это плохо, — говорит Лес, выполняя девятифутовый патт.

— Эти произведения искусства разбили мне сердце. Они свели мое литературное существование к дурной шутке, детской книжонке, пустой трате времени. И что же превратило меня в никчемное существо? Мгновенное искусство. Моя профессия разделила участь динозавров. Это мой астероид…

— Что?

— Астероид, который уничтожил динозавров.

— Я думал, это было глобальное потепление.

— Нет, глобальное потепление уничтожает нас сейчас, то есть уничтожало. До фонтана.

— Я думал, что динозавров уничтожило внезапное похолодание.

Шестифутовый патт.

Очередь Дакворта.

Чпок.

— Мы все умрем. Мы умрем, окруженные неописуемо прекрасными произведениями. Разве ты не видишь?

— Для музея это выгодный бизнес. Десятифутовый патт.

— Я нахожусь в комнате с человеком, который не видит дальше собственного носа! — восклицает Дакворт. — Звоню водопроводчику.

Дакворт тянется к стационарному телефону.

Лес останавливает его ловким ударом клюшки по руке.

— Есть художники, которые пожертвовали собой и пребывают в шаге от гениальности, — говорит Дакворт. — А теперь, так сказать, просто добавь воды.

— Ты оплакиваешь художников или тот факт, что твоей профессии якобы настал конец? — говорит Лес, наклоняясь и выполняя пятнадцатифутовый патт совсем рядом с антивоенным произведением, что побуждает его добавить: — Кроме того, никто не смог повторить свой успех.

— Что?

— Один шедевр. Это все, что они выдают. В каждом из нас есть шедевр, Дакворт. Когда он выйдет, тогда и выйдет. Мы — вселенная гениев-однодневок. — Лес наводит глянец на свою дорогую клюшку («Маруман маджести престиджо милд»). — Но продаваемых гениев-однодневок.

Дакворт потрясенно отшатывается.

— Что вы такое говорите, сэр!

Лес, эта холеная белобрысая нирвана, улыбаясь, поднимает взгляд.

— К тому же все права на эти творения принадлежат нам.

— Что???

— За свои десять долларов вы получите возможность создать на выставке «Быть художником™» произведение искусства. Вас сфотографируют. А вы передадите нам все лицензионные права. Иначе как, по-твоему, удерживаются на плаву некоммерческие организации? «Миграция» наша.

— Что ты такое говоришь!

— С добрым утром, мистер Дакворт.

— Эта выставка самая настоящая мерзость. Мерзость!

Ꝏ

Охранник, довольно грубый, но ленивый, провожает его лишь до главного вестибюля, не желая тащиться мимо греческих статуй и спускаться по длиннющей лестнице на авеню Чикаго, а затем опять подниматься^[23].

Дакворт не в силах поведать обо всем Табби. Он не может сообщить ей правду о Фонтане. Не может разрушить ее надежду. Не может напомнить, что права на ее шедевр «Миграция» принадлежат музею. Чашки, календари, футболки, плакаты, детские мобили. Глобальный рынок. Так что продолжения «Миграции» не будет. И второго акта в жизни этой американки тоже.

— Мои учителя, когда я была маленькой, — скажет Табби, — посылали родителям записки: «Табби особенная», «У Табби большой потенциал». Они говорили, что я одаренная, — невнятно будет бормотать Табби. — У меня был большой потенциал.

Глаза Дакворта затуманятся от слез. Зазвонит мобильник. Это будет адвокат Табби, приводящий в порядок ее дела.

— Вода, — скажет Табби, — помогла мне раскрыть свой потенциал. Мне нужно еще чуть-чуть. Еще один стаканчик. Мне нужно сотворить еще одно чудо.

Слова Леса будут эхом отдаваться в голове Дакворта: «Мы — вселенная гениев-однодневок».

— Вода просто придала мне сил, — продолжит Табби. — Дала ту остроту видения, которой мне недоставало. Разве это так уж неправильно, Джаспер? Чем я хуже тех покойных артистов-наркоманов, которым поклоняется мир: Короля, Короля поп-музыки, Человека в черном?^{25}

Дакворт с трудом сглотнет. Возьми ее руку в свою.

— Нет, Табби, это не так. Я посмотрю, что можно сделать.

Он скажет это, глядя в ее тускнеющие глаза, запавшие в изъеденный раком череп.

Ꝏ

Фонтан урчит и гудит, подсоединенный к незримому, безвестному генератору, левитирующий с жужжанием электробритвы, подвешенный к стене с помощью невидимого крепежа; эта старая модель — вовсе не похожая на космическую тарелку, выступающую из стены, раковина, а обычный металлический, выкрашенный серой краской утилитарный объект, недостаточно современный, чтобы быть искусством, недостаточно винтажный, чтобы быть китчем, — в сталинском стиле, если угодно, и если бы вы сейчас посмотрели на него, как Дакворт, а затем отвернулись, вы не сумели бы его описать, не говоря уже о том, чтобы ответить на элементарные вопросы: с какой стороны находится краник? Достает ли он до пола? Какого он цвета? Если ли у него педаль для спуска воды или кнопка для удаления механических примесей?

Но Дакворт не отвернулся. Он не мигая смотрит на фонтан, так долго запечатлевая его в своем мозгу, что все находящееся на периферии зрения темнеет и начинает мерцать крошечными звездочками, а стенки фонтана медленно пульсируют в такт его собственному дыханию.

Вдох.

Выдох.

Вдох.

Выдох.

Китайская еда (начало)

Кувалда затыкает одно ухо пальцем, чтобы заглушить грохот промышленного вентилятора Эктора, а к другому уху прижимает «водопроводный» мобильник. Ее адвокат звонит по обоим телефонам, вечно не помня, какой из них «художественный», а какой для клиентов «Уокера и сыновей». Женщина прослушивает голосовое сообщение от вышеупомянутого адвоката.

«Извини, Дюшан, ты должна вернуть деньги. В мэрии заявили… — шорох бумаг, — в мэрии заявили: „Дохлый номер". Ага. „Дохлый номер". Это цитата. Эй, за телефонный звонок платить не нужно, лады? И я подумал, если ты не занята…»

Гудок.

Кувалда передергивает плечами. И роняет «раскладушку». Та падает прямо на грязный бетонный пол крошечной мастерской Эктора, задняя панель открывается, как стеклянная крыша самолетной кабины, и аккумулятор вырубается. За правым глазом расцветает боль. Язык прилипает к нёбу точно бесполезный кусок мяса. Стиснутые серебряные зубы превращаются в электрические. Указательный палец левой руки выпускает в отключившийся телефон из воображаемого пистолета воображаемые пули. Съеденный легкий обед вызывает изжогу, мочевой пузырь угрожает опорожнением, а кишечник урчит и вздувается. Из обеих ноздрей стремительно, так что приходится ловить их краем закатанного фланелевого рукава, вырываются сопли. Лицо и грудь пылают. Кувалда расстегивает комбинезон — комбинезон, который она никогда уже не снимет.

В обозримом будущем. А Кувалда может заглянуть в будущее на десять лет. Она поворачивается к вентилятору и рывком расстегивает рубашку; пуговицы с треском отрываются и отлетают, похожие на НЛО в фильмах Эда Вуда. Две из них, попав на грязные стальные лопасти вентилятора, вращающегося со скоростью пятьсот оборотов в минуту, рикошетят как пули. Внезапно кусочек одной из пуговиц врезается Кувалде в кожу над бровью. Она чувствует, как капает кровь, но продолжает неподвижно стоять, и пот с ее раскрытой груди частично впитывается плохо сидящим бюстгальтером, частично испаряется под воздушными струями, исходящими от вентилятора. Женщина глубоко вздыхает.

Это конец.

В кармане рубашки вибрирует, точно неисправный кардиостимулятор, «художественный» телефон. Она отвечает с закрытым ртом:

— М-м.

— Мисс Кувалда, это Бет; где, черт возьми, ваша мастерская? Я в Белмонте и…

— Нет, нет, — говорит Кувалда, обретая дар речи. — Я в другой мастерской. В моей сейчас дезинсекция.

Кувалда чувствует, что ее хладнокровное вранье хотя и вынужденное, но уместное. Затем до нее доходит, что Бет не из тех, кто обращает внимание на нюансы.

— Я буду через час-другой, — сообщает Бет. — Надо закончить подготовку к нашей с Джеки поездке. Вы ведь почти доделали кресло, да?

— Да, я вам говорила…

Пи-и.

Второй Кувалдин телефон тоже постигает трагическая судьба, он летит на пол и попадает под каблук окованного сталью ботинка. Кувалда не выносит, когда ее достают. Ей в глаз капает кровь.

Гребаная Бет.

Кувалда наклоняется над склизкой раковиной. Кровь брызжет на ее дно. Щербатое зеркало затянуто белесой пеленой пятен, оставленных брызгами воды. Отражение Кувалды — расплывчатый силуэт, кофейного оттенка кожа, дреды и серебряные зубы. Тщательно продуманный, фирменный образ. Образ, привлекающий внимание в море тел, за линзами бокалов с коктейлями, когда она врывается на галерейные вернисажи. Бренд.

Вон Кувалда.

Кровавая слеза повисает на брови, как муха, пойманная в ловушку экзотическим плотоядным растением. Кувалда наконец зажимает царапину. Но в замызганном зеркале не видно, насколько она глубокая. Женщина протирает стекло охапкой голубых бумажных полотенец, и когда новая вода удаляет призрак старой, отражение становится четче. Теперь заметно слишком многое. Гусиные лапки, образовавшиеся, потому что она слишком долго щурилась, работая с мелкими деталями. Две глубокие складки над ртом, несмотря на всю ее неулыбчивость. Прорезавшие кожу над переносицей морщины от постоянных раздумий. Небольшое скопление мини-складочек над ложбинкой на груди, дряблое, как забытое комнатное растение.

Кто хочет жить вечно?^{26}

Кувалда выворачивает ручки крана с белесыми пятнами минерального налета и плещет в лицо водой, чувствуя, как мозоли на ребрах ладоней царапают щеки.

Ꝏ

Очнувшись от задумчивости, Кувалда набирает на «водопроводном» телефоне, задняя панель которого теперь примотана скотчем, другой номер. Телефонные гудки сейчас звучат по-иному, как далекие сигналы космического корабля, кружащего над черной дырой.

— Возьми трубку, Эктор, — говорит Кувалда.

Гудки.

Кувалда смотрит на баллон с аргоном, который она приволокла с собой в мастерскую Эктора. Он пуст. Баллон Эктора тоже пуст. Теперь сварочный аппарат бесполезен, он низводит конструкцию кресла (подделку под Хигби, а может, и нет, зависит от заказчицы) до двухмерного состояния. И скоро на мастерскую обрушится ураган пятой категории «Бет».

Возьми трубку.

Дохлый номер.

Эктор трубку не берет.

Острым плоским плотницким карандашом Кувалда вычеркивает имя Эктора из краткого списка обладателей сварочных аппаратов и запасных баллонов с аргоном. Она намечает дальнейшие пути. Сейчас поздний вечер. Она должна доделать это чертово кресло. Сейчас.

Дохлый номер.

Кувалда не может связаться ни с Эктором, ни хоть с кем-нибудь еще. Она листает свой блокнот. В самодельных приклеенных кармашках хранятся старые идеи, квитанции и бумажки с адресами и телефонами. Она вытаскивает старые листки, хрусткие от пятен кофе, отпечатков пальцев, семян и стебельков.

Перебирает.

И попутно бормочет:

— Блин, блин, блин.

Перебирает.

— Блин, блин, блин, блин.

Перебирает.

— Да.

Нашла. Запачканный кровью листок с контактами актеров и съемочной группы «Поймай звезду!». А внизу номер мобильного Роберта Б. Беллио.

Переговоры с Би: раунд 1

— Кто это?

— Уокер.

— Кто?

— Харриет Уокер.

— Кто?

— Кувалда.

Гудки.

Переговоры с Би: раунд 2

— Не вешай трубку.

Молчание.

— Ты слушаешь?

Молчание.

— Какого хрена тебе надо?

Гудки (трубку вешает Кувалда).

Переговоры с Би: раунд 3

— Окажи мне любезность.

— Чего?

— Любезность. Сделай одолжение.

— А-а.

Молчание.

— У меня кончился газ.

— Позвони в Художественную ассоциацию. Гудки.

Блин.

Переговоры с Би: раунд 4

— Это для моего сварочного аппарата.

Молчание.

— Над чем работаешь?

— Над креслом.

Молчание.

— Позвони Хигби.

Гудки.

Скотина.

Переговоры с Би: раунд 5

— Я понимаю, что ты надо мной стебешься, Би.

— Кто это?

— Иначе не брал бы трубку.

— Дану?

— Я права?

— Я слышал, каким дерьмом ты меня поливала в «АртБаре».

Молчание.

— Я жалкая пьянчужка, Би. В последнее время стараюсь ограничиваться травой.

Молчание.

— Я завистливая стерва, Би.

— Выдать тебе медаль?

— А в последнее время еще и слегка несосредоточенная. Послушай, я работаю на авеню Сангамон.

— Над чем, ты говорила, работаешь?

— Над креслом.

— Что за кресло?

Молчание.

— Подделка под Хигби.

— Хе.

— Клиентка хочет подделку, а я пытаюсь уговорить ее на что-нибудь оригинальное.

— Хм.

— Ее партнерша — моя давняя клиентка.

— Да?

— Мне нужен этот заказ.

— Ты вроде сделала пару моделей для «Лаксмиз».

— Сейчас они в основном работают по моделям Хигби.

— Хе.

— Мне нужен этот заказ. Ведь мои работы не выставляются по всей стране.

Молчание,

— Алло!

— Я помню, как делал мебель. Тяжелый труд. Он не вешает трубку.

Молчание.

— Мне нужен этот заказ, Би.

Молчание.

— Пожалуйста.

Молчание.

Про себя: «Господи, какой холодный пластырь». А потом тишина. Ни гудков, ничего.

Тишина, мертвая и зловещая, как черная дыра.

Китайская еда (конец)

Кувалда закуривает косяк с травкой и табаком «Америкэн спирит». Царапина над глазом подсохла, но ноет. Женщина прохлаждается в имзовском^{27}шезлонге с банкеткой, который нашла в проулке между домами на северном берегу и, заново обтянув воловьей кожей, подарила Эктору на день рождения. Надо будет купить ему новый вентилятор. Дохлый номер.

Она не может поверить, что все так складывается. Кресло. Клиентка эта. Но, как сказала Кувалда Би, она немного несосредоточенная. И теперь она начинает просто принимать тот факт, что жизнь ее вышла из-под контроля, и худшее, что может сделать Бет, проклятая дура Бет, — это накричать на нее. Ну или иск подать. Но не сегодня, к тому же Кувалда знает, что у нее нечего взять ввиду отсутствия имущества. Ну, не совсем так, думает она, представляя свое святилище, свою настоящую мастерскую, ценные инструменты и станки, которые будут проданы с аукциона за бесценок^[24].

Тем не менее у Кувалды есть репутация, которую нужно поддерживать, и в ее омраченном сознании пробивается новое сияние славы, которое, возможно, еще разгорится.

Ꝏ

Кувалда вскрывает банку «Ред булл» и выпивает ее. Сладкий лекарственный привкус активизирует ее вкусовые рецепторы. Она смотрит на банку.

Все то уменьшается, то увеличивается. Что случилось с миром?

«Я просто посижу здесь, в объятиях „имза“, — думает она. — Задрав ноги. Попивая „булл“ и покуривая, ред“». Она смотрит на свои модели стульев. На собственные творения, а не на дерьмовую подделку под Хигби.

Это кресло меня доконает.

Кувалда опрокидывает банку и выливает содержимое себе в нос. Она под кайфом, вы понимаете. Стучит пятками по банкетке и наклоняется вперед, отфыркиваясь и кашляя.

Так умирать не годится.

Лунной походкой Кувалда подходит к столу. У нее ноги кенгуру. В буквальном смысле. И, вместо того чтобы подавить это ощущение, она проходит кастинг в мюзикл «Министерство дурацких походок»^{28}. Потом откупоривает свою бутылку с логотипом «Гребаное искусство» и отхлебывает воду, избавляясь от соплей и песчинок, царапающих глотку. Делает еще одну затяжку и задерживает дым во рту.

— Кенгуру, — произносит она, и дым струится у нее изо рта. — Кен-гу-ру.

Какое потрясающее слово! Кувалда снова подпрыгивает к «имзу», чуть не касаясь головой прозрачного шестиметрового потолка. У нее урчит в животе, и она вдруг вспоминает: у Эктора в минихолодильнике есть остатки китайской еды.

Коробочка холодного жареного риса с креветками, подходящая последняя трапеза перед ураганом «Бет».

Аллилуйя, мистер Коэн. Воистину, аллилуйя.

Ꝏ

Бет стоит, выпятив бедро и скрестив руки, сдвинувшие ее маленькие грудки.

— Вечеринка отложена примерно на неделю, — сообщает она. — Вместо отпуска Джеки придется ехать в командировку. Ненавижу ее командировки. Господи, как здесь темно… Так что к тому времени мне понадобится кресло. — И Бет стучит пальцем по вырванной из журнала странице с фотографией кресла Хигби.

Кувалда зеркалит позу Бет и время от времени задумчиво постукивает по подбородку. Поглощая холодный глутамат натрия.

— Может, мы попросим Биту сделать вам кресло? Держу пари, она справится лучше, чем кто бы то ни было. Вы ведь о ней слышали, да?

— Боже, да, — отвечает Бет. — Я знаю, что она супер, но ее контактов ни у кого нет. Я даже звонила в газету и тому критику.

Она делает паузу и представляет, каково было бы заполучить подделку под Хигби, разработанную Битой, раньше, чем все ее подруги. Жизель точно обделается от зависти.

Кувалда легко прочитывает эти мысли в бегущей строке над головой Бет.

Бегущая строка тает, а Бет, очнувшись, холодно обращается к Кувалде:

— Даю вам последний шанс. — И подчеркивает каждое слово взмахом короткого пальца перед Кувалдиным носом.

Иным стервам здорово доставалось от Кувалды и за меньшее, но сейчас Кувалда лишь таращится на Бет, мысленно отмечая, что на той шмотки нейтральных, мягких, приглушенных цветов, какие носят актрисы в рекламе ковров.

— И не забудьте этикетку Хигби, — говорит Бет, поправляя волосы. — Жизель, эта сучка, будет ее искать.

Кувалда оглядывается в поисках аудитории, на которую явно работает Бет.

— Не буду я подделывать этикетку Хигби, — говорит Кувалда, а сама думает: «Рис просто объедение».

— Что?

— Не буду подделывать этикетку Хигби. — Вместе со словом «подделывать» из ее рта вырываются рисинки и кусочки зеленого лука.

— Послушай, гадина, ты же обналичила чек.

— Кошка драная, — отвечает Кувалда, отправляя в рот еще одну ложку слипшегося жареного риса с креветками.

Бет нюхает воздух. Затем дреды Кувалды.

— Да ты под кайфом!

— И все равно не стоило обзывать меня…

— Я чувствую запах.

— Нет, я…

— Мисс Уокер! Я чувствую по запаху, — говорит Бет, высоко поднимая руки и громко хлопая ими по бедрам, словно звезда местного театрика, снявшаяся в одной местной рекламе ковров. — Неудивительно, что у вас не хватает пальцев. — Бет наклоняется, вторгаясь в личное пространство Кувалды, и хотя следующее слово она употребляет совершенно напрасно, это единственное, что приходит ей на ум, чтобы поставить точку в своем заявлении. — Халтурщица!

Все вокруг замедляется. Как в тот момент, когда тело мамаши с ПМС, жонглирующей мобильным телефоном и одновременно пытающейся раздать оголодавшим, ревущим, проигравшим маленьким футболистам пакеты с гамбургерами, подается вперед, чтобы затормозить перед знаком «Стоп». Кувалда видит все как в замедленной съемке. Даже пухлые губы Бет, намазанные плампером, даже новомодную «искусственную волну», стоящую на столе.

Отчет о состоянии дел: деньги ИХФ придется вернуть. Кувалда могла бы взять эти деньги и сбежать. Но она ненавидит паковать вещи, и у нее нет машины.

Производство ее моделей мебели привело к судебному иску, по которому она даже не может оплатить регистрационную пошлину.

Задаток за кресло она потратила, его остатки ушли на косяк, «Ред булл» и несвежую китайскую еду у нее в руках.

Росс Робардс в городе и снимает специальный выпуск к тридцатилетию своей деятельности. Его крупной производственной компанией управляют бывшие стажеры. Она могла оказаться среди них. Еще в 1983 году.

Джаспер П. Дакворт раскручивает шедевр покойного десятилетнего школьника-вундеркинда. «Фото будет опубликовано позднее!»

Бита, превозносимая почитателями — сопливыми, ироничными, саркастичными главами трастовых фондов, — старуха, претендует на грант Макар-тура^[25] [26]. Оригинальные футболки с ручной вышивкой «Бита» стоят сотни долларов и раскупаются как горячие пирожки. МСИ бойко торгует майками, календарями, магнитиками и часами с «Миграцией». Тот самый МСИ, где она подрабатывает внештатным сантехником.

И наконец, все деньги ИХФ она тоже потратила. Все семьдесят пять тысяч^[27].

Сейчас единственное, что можно сделать с Бет, — это врезать ей по физиономии. Но Кувалда внезапно распознает слабое место Бет, отсутствующую чешуйку в ее драконьей броне. Кувалда знает, что именно нужно сказать, чтобы одновременно уязвить эту эгоистку и оставить деньги за кресло себе. Ничто так не раздражает эгоистов, как уместный смех. Кувалда дожевывает остатки жареного риса с креветками, горя желанием выплюнуть его, выкинуть это идеальное лезвие. Идеальную занозу. Она проглатывает полупрожеванный рис, и с ее губ уже готовы сорваться слова. Но рис застревает в глотке. Хотя Кувалда сосредоточена на подергивающихся губах Бет, она чувствует, как у нее расширяется пищевод, перекрывая дыхательное горло. Ком в горле. Она берет «Ред булл» и делает большой глоток, чтобы запить слипшийся холодный рис трехдневной давности. И тем самым, по сути, способствует появлению в горле мокрого мешка с песком.

Кувалда вздрагивает, когда песик из субботнего утреннего мультика сообщает, что с ней все будет в порядке, пока она может издавать хоть какие-то звуки.

А она не может.

«Чтобы не подавиться, — продолжает песик, — обязательно соблюдайте следующие правила: нарезайте еду маленькими кусочками; пережевывайте пищу медленно и тщательно; во время жевания и глотания избегайте смеха и разговоров; не вдыхайте воздух; помогайте маме и папе оберегать ваших младших братиков и сестричек: держите шарики, бусины, кнопки и другие мелкие предметы в недоступных для них местах и не позволяйте им ходить, бегать или играть с едой или игрушками во рту».

Воздух по-прежнему не выходит.

Песик говорит: «Скрестите лапы у горла и попытайтесь откашляться».

Не годится.

«Привлеките чье-нибудь внимание».

Бет отвернулась к столу и обдумывает новый план. Постукивая себя пальцем по подбородку. Возможно, меняет решение. Возможно, рассматривает преимущества и недостатки отказа от таблеток: на одной чаше весов систематичность, на другой — быстрая потеря трех килограммов.

Сердце ухает в ушах.

Песик говорит, что перед тем, как глубоко заглотить свой первый член, надо потренироваться на овощах. На огурцах. Моркови. Рисе. Креветках. Кресс-салате.

Стоимость доставки два доллара. Зона доставки ограничена. Необходимо предъявить купон.

У Бет звонит телефон. Танцевальная мелодия, возглавлявшая чарты прошлым летом.

Помните: надо использовать смазку, растянуть язык, опустить его заднюю часть, заставить горловые мышцы раскрыться, двигаться медленно и проявлять терпение!

Кувалда делает неуверенный шаг в сторону Бет, которая принимает вызов и отходит, охраняя свою частную жизнь. Кувалда делает еще один шаг, мешок с песком в горле придавливает ее. В глазах темнеет.

Так вот как все кончается.

— Нет, нет, — лепечет Бет. — Нет, Джеки. Пожалуйста… — Плечи Бет начинают вздрагивать. Она рыдает. — Жизель? Жизель? — в отчаянии взвывает она. — Нет. Нет. Нет. Нет. Ялюблю тебя!

Кувалда бросает в Бет коробочку из-под китайской еды.

Она промахивается, Бет не поднимает взгляда. Дохлый номер.

Из горла Кувалды вырывается хлюпающий выдох. Слава богу! Она делает еще один глоток, чтобы запить мешок с песком. Жидкость заполняет все пустоты в рисе. Рыхлый мешок с песком скользит, сжимается, набухает, опускается ниже, и трахея закрывается, словно кто-то наступил на нее, как на садовый шланг.

У меня же получилось.

Вскрытие, без сомнения, не заметит этой второй роковой ошибки.

Не получилось.

Кувалда швыряет в Бет банкой «Ред булл». Та отскакивает от ее головы.

— Что?

Бет поворачивается к Кувалде, с ее заостренного подбородка капают слезы и сопли.

«Здесь надо выполнить прием Геймлиха», — говорит песик, обхватывая лапами живот кота.

Кувалда поворачивается, спиной подходит к Бет и прижимает задницу к ее промежности. Но Бет понимает только одно: Кувалда, вторгшись в ее личное пространство, причем задом, издевается над ее разбитым сердцем. Она отталкивает Кувалду.

Кувалда подается вперед, как бегун, пытающийся разорвать финишную ленту носом. Делает один, другой, третий шаг, после чего цепляется кончиком ботинка за трещину в полу, которую должны были залить на следующей неделе, и падает на пол лицом вперед, выбивая несколько зубов. Проезжает по полу несколько шагов и останавливается, врезавшись глазом в коробочку из-под китайской еды^[28].

На тусклой тонкой проволочной ручке коробочки отражается свет ярких энергосберегающих ламп. Это последний китайский ресторан в городе, использующий коробочки с проволочными ручками. И эти отблески света медленно уплывают и исчезают за садом клубящихся чернильных туч, образуя последнее слово, промелькнувшее в мозгу Кувалды:

«Кен-гу…»

ВОСПОМИНАНИЕ О СОБЕСЕДОВАНИИ 1983 ГОДА (Водяной, которым я должен был обернуться^{29})

Бобби Беллио нервничает.

Он никогда не нервничает.

Но сейчас 1983 год (переведите часы назад), а Бобби Беллио чуть за двадцать, отсюда и нервы.

Собеседование должно пройти удачно. Должно. Бобби Беллио нужна эта стажировка. Он не хочет стажироваться у фотографа, художника, хотя сам художник. Он мечтает о стажировке у скульптора Росса Робардса. Он изучал творчество Робардса. Он читал книгу Робардса «Рисовый пудинг»^[29]. За Робардсом уже закрепилась репутация неуживчивого человека. Ему требовалось то одно, то другое: особые продукты; цветные девушки; препараты, позволявшие не спать трое суток подряд — работать, экспериментировать, чем-то заниматься. Во всяком случае, Беллио так говорили. Это не имеет значения. Беллио нужна страстность сумасшедшего исследователя.

Владелец галереи, имя которого было упомянуто в «Рисовом пудинге», теперь работает менеджером в обувном магазине, он и дал Беллио номер Робардса.

— Робардс совсем сбрендил, парень. К тому же он тормоз.

— Тугодум?

— Нет, в смысле работы. Он никогда не создаст столько работ, чтобы иметь постоянных клиентов.

— Я слышал, он собирается запустить телешоу.

— У него даже нет телевизора. Удачи, парень.

Ꝏ

Беллио смотрит на часы. Соображает, что их ремешок не подходит под цвет ремня и обуви. Важно ли это? Заметит ли Робардс? И о чем это говорит? Что это говорит о нем? Что он — экстравагантный художник, но равнодушен к собственной одежде? Он снимает часы и кладет их в карман.

Проходят минуты. Беллио постукивает ногой. Ждет. Вытаскивает часы, смотрит на них. Черт. Время движется так медленно.

Ему хочет расспросить Робардса про Текса, Бенедикта. Про тату-салоны. Что, черт возьми, случилось с Бруклином? С Хонки-Тонком?

Он пытается решить, нужно ли отпускать шуточки или очень крепко пожимать руку. Так, чтобы у Робардса кости хрустнули. Дать понять, что он настроен серьезно. Само собой, надо смотреть в глаза, но не пялиться. Пристегнет ли он ноги? Или я должен буду опуститься на корточки? Отводить ли взгляд, когда Робардс будет обдумывает ответ? Надо ли размышлять над каждым вопросом или брякать первое, что придет в голову?

А вдруг Робардс спросит: «Следует ли художнику просчитывать все варианты, или искусство должно подчиняться инстинктам?»

Беллио полагается на инстинкты. Как сам Росс во Вьетнаме. На инстинкты. И на подготовку.

С другой стороны, есть вещи, которым можно научиться только на улицах. В полевых условиях. На воле.

Беллио вытаскивает часы. Робардс опаздывает на десять минут.

Не нужно отпускать шуточки. Он сконцентрируется.

Юноша вытаскивает из кармана листок бумаги, перекладывает папку с работами на другую сторону. Смотрит на цифру «6» на бумажке. Смотрит на номер на двери: «8».

Блин.

Он делает несколько шагов по коридору к двери с цифрой «8». И понимает, что это он опаздывает. Перепутал адрес? Опоздал на поезд? Несчастный случай? Надо было закончить… что? Блин, теперь это он опаздывает: он необязательный.

Дверь распахивается, и оттуда вываливаются два тела. Белый мужчина и цветная женщина. Сцепившиеся друг с другом. Они перекатываются, как ниндзя, затем оба отстраняются, встают на ноги. Белый мужчина бьет женщину в подбородок. Голова у нее откидывается назад. Она, сохраняя спокойствие, размахивается портфелем и лупит мужчину по голове. Тот падает, как мешок с картошкой.

— Вот это челюсть, — говорит Беллио. — Хе.

Мужчина не двигается. Беллио предполагает, что это еще один кандидат в стажеры. Кажется, он не дышит, поэтому Беллио достает из сумки маленькое зеркальце. Проверяет, в отключке мужчина или уже мертв. Зеркальце запотевает, и удовлетворенный Беллио, переступив через тело, направляется к двери, ведущей в студию Росса Робардса.

Молодая чернокожая женщина останавливает Беллио и оглядывает его с ног до головы. Ее торчащие в разные стороны волосы словно сделаны из угольно-черных сырных палочек. Сверкнув серебряным зубом, она говорит:

— Удачи, паренек. Работа моя. Я буду жить вечно. Усек?

И со смехом проносится мимо него, зажав под мышкой портфель.

Беллио присвистывает. Девчонка огонь, тушите свет. Хе.

Ꝏ

Бобби Беллио входит в студию и видит, как ему кажется, самого Росса Робардса. По крайней мере, его силуэт. Тот стоит на своих культях в углу и мочится в судно.

— Я Боб.

— Боб?

— Да, сэр.

— Заходи, Боб, — говорит Робардс, хотя Боб уже зашел.

Он проходит в лофт. Раскладушка, кальян. Десяток испачканных дырявых кресел-мешков. Гора пестрых напольных подушек. Пожелтевшие газетные вырезки неизвестно каких времен. Над металлическим рабочим столом болтается связка сухофруктов. Здесь пахнет табачным дымом, металлом, лаком, маслом, травкой, сексом, дохлыми пауками, дешевыми духами, краской и гребаной свободой.

Идеальный запах.

Окна в лофте почти до самого потолка. И почти от самого пола. Штукатурка вокруг них осыпалась. Стекла потрескались и зафиксированы проволочной сеткой. Сырой бетон напоминает Беллио ураганные убежища его детства в Оклахоме.

Боб подходит к окнам. Деревянные рамы крошатся под пальцами. Одно окно разрисовано. На нем намалевано сердце, анатомически правильное, но с двойными желудочками. Как будто близнецы слились друг с другом в утробе, и вот результат. Треснувшее стекло усиливает эффект. Рядом с разрисованным окном потрепанный листок с надписью «Сердечная привязанность». И ценник: «$450 000».

Боб оглядывается на Росса Робардса. На скульпторе грязная льняная рубаха. Волосы падают ему на глаза.

— Это стоимость здания, — поясняет Робардс. Он трет красные глаза и, опираясь на руки, ковыляет к подушкам на полу. — Картина остается в здании. Чтобы заполучить картину, надо приобрести все здание.

Он фыркает и плюхается на груду грязных подушек, словно украденных со съемочной площадки порнофильма «Тысяча и одна арабская ночь». Из-под скомканных простыней торчат татуированные хной руки и стройные ноги. Они принадлежат двум девицам, если Боб правильно сосчитал пальцы, принимая во внимание, что Робардс в данный момент без ног.

Утопающий в подушках скульптор затягивается кальяном и выдыхает сладкий, едкий дым.

Одна из девиц захватывает дым ладонями, подносит к лицу и вдыхает.

— Наколдуй-ка мне ключи от моей машины, стажер, — говорит Робардс и тает, исчезая в небе пустыни.

Наколдуй мне ключи от моей машины.

Боб опасливо роется в куче металлического хлама, высматривая комплект ключей, которыми можно открыть и завести машину. Куча шаткая, непрочная и напоминает мобиль без подвесов. Боб достает из кармана маленький фонарик и освещает помещение. Ничего. Он вытягивает шею и слышит, как она хрустит.

Я еще слишком молод для этого.

Он оглядывает студию. Видит письменный стол и, убрав фонарик, изучает его. Причудливый узор, образованный брызгами краски, следами сварки, кружками вздувшегося шпона на тех местах, где ставили чашки с кофе и бутылки импортного пива, маскирует дешевую столешницу из ДСП. Тонкий слой пыли свидетельствует о многомесячном простое.

Наколдуй мне ключи от моей машины.

Боб берет стопку нераспечатанных конвертов. Он предполагает, что это письма фанатов. Но здесь только счета, окончательные уведомления, послания налоговой службы и дважды переадресованное письмо из колледжа Боба, вероятно насчет его стажировки.

Боб бросает стопку обратно. Оглядывает студию. Видит скульптуру.

Прекрасную скульптуру.

Это автомобиль.

Припаркованный.

Наколдуй мне ключи от моей машины.

Боб открывает банку с краской. Она потрескалась и заплесневела. От нее пахнет кислыми яблоками. Здесь нет ни одной новой вещи. Боб думает, что Робардс, должно быть, украл краски. Он просматривает еще несколько полок и находит старый, забрызганный краской фартук. «ПРИНАДЛЕЖНОСТИ ДЛЯ ТВОРЧЕСТВА». Надо полагать, тут работает одна из тех татуированных девиц.

Наколдуй мне ключи от моей машины.

Формально Боб Беллио живописец, но в первую очередь — художник. Он берет ножницы для резки металла и находит обрезки листовой стали. Тут есть точильный станок. И даже не очень заплесневелый. Металлическая краска. Молоток. Сам он еще не пробовал. Только наблюдал. Наблюдал и, возможно, даже кое-что запомнил.

Боб складывает рядом все необходимые материалы. Расчищает небольшой участок рабочего пространства вне поля зрения Робардса. Навряд ли визг станка достигнет ковра-самолета. Молодой человек берет пару поцарапанных и потрескавшихся защитных очков, найденных им в куче пластиковых контейнеров с затвердевшими остатками остатков того, что некогда, возможно, способствовало созданию чего-то прекрасного. Некогда. В те времена, когда Робардсу еще было не наплевать.

Ꝏ

Боб скребет подбородок, чувствуя, что оцарапывает себе кожу под зернистой, как наждак, щетиной. Ищет стальную вату и без труда находит ее. Затем, медленно и глубоко вздохнув, приступает к работе.

Через несколько мгновений Боб Беллио попадает в нору. В туннель, где время искривляется и становится весьма условным понятием. Один, ну, может, два раза Боб сознательно применяет приемы, которым где-то научился, но в остальном им руководит чистый инстинкт. Чистый поток. Чистая энергия. Он не понимает, в каком месте и времени находится. Земля — это ободранный, покрытый пятнами деревянный стол. Небо над ним — место, куда, точно крошечные ракеты, преодолевшие гравитацию и превратившиеся в кометы, взмывают искры от шлифовального крута. Их тени мельтешат и мреют в этой призрачной зоне его периферического зрения.

Ꝏ

Боб Беллио заканчивает делать ключи от машины. Он смотрит на них, и окружающий мир просачивается обратно, как вода. Теперь и зрение, и слух, и обоняние приветствуют в мире его новое творение, как новорожденного львенка в джунглях.

Боб вытирает лоб, размазывая по лбу песок и сажу. Они никогда уже не смоются. Он откладывает инструменты. До него доносятся стоны и смешки. Он убирает за собой рабочее место, кладет все инструменты и оставшиеся материалы туда, где их нашел, оставляя после себя лишь снежную паутину отпечаток пальцев и следов ног.

Ꝏ

Робардс сидит развалившись: он все еще катается на ковре-самолете, и одна из девиц медленно, сладострастно опускается на него.

Смущенный Боб притих. Но потом он берет осколки разбитого зеркала и просроченные краски. И рисует на зеркале фонтан с минеральной водой, который видел много лет назад во время поездки с родителями. На водопад Тернера в Южной Оклахоме. Они тогда принарядились. Было жарко. Там были высокие облака и подзорная труба, в которую можно было посмотреть за четвертак. Вдали виднелись замки или развалины одного из них. Откуда в Оклахоме замки, он так и не спросил, оставив этот вопрос на откуп своему воображению. Родители восхищались водопадом, а Боба очаровал маленький и далеко не столь великолепный фонтан. Папа разрешил ему сходить туда. Поскольку к водопаду они так и не спустились, Боб потратил карманные деньги на подзорную трубу, обращенную в сторону фонтана. Прижался глазом к окуляру, чтобы получше видеть, и очки у него треснули. Они были очень толстые для такого маленького мальчика. Во всяком случае, ему в течение месяца удавалось скрывать эту катастрофу от отца. Затем Боб получил ремня. Зато все это время он жил в том волшебном мире, который увидел в подзорную трубу. Похожем на мерцающую открытку, на которой была запечатлена мечта.

Боб любуется своей картиной, но никогда никому ее не покажет. Она примитивная (ее мог бы нарисовать и первоклашка), но навевает воспоминания о маме, о том лете, о ведущей вдаль дороге, водопаде и фонтане. В ней есть детская чистота, и ему это нравится.

Достаточно того, что он подписал ее буквой «Б».

Теперь запахи лофта ассоциируются у него с распущенностью, зависимостью и разложением. Он решает, что не будет стажироваться у этого кретина. Здесь нечему учиться, а Робардс уже давно истощился. Худший тип художника. Боящийся собственного потенциала. Использующий образ художника как круглогодичный костюм для Хеллоуина.

А Би теперь хочет исследовать дорогу, которая только что открылась перед ним: искры, жар, металл, молот.

Ꝏ

Смешки затихают. Би кладет картину на зеркале на стол рядом со стопкой просроченных счетов. Она еще не просохла, и ее нельзя убрать в портфель. Это будет последняя картина, когда-либо написанная Би.

Он выглядывает из-за угла. Одна из девиц подолом льняной рубахи Робардса вытирает с губ сперму. Другая запускает пальцы в его длинные, до плеч, волосы.

— Ты должен их еще отрастить, — говорит девица Робардсу. Она азиатка и говорит на ломаном английском, но с очаровательным французским акцентом.

— Ага, — говорит Би. — И использовать их как кисть. Хе.

— Как кисть! — Девицы хихикают. — Отличная идея.

Робардс говорит:

— Ты, мать твою, кто такой?

Би бросает Робардсу его новые ключи от машины.

Робардс ловит их. На мгновение его одурманенный, слезящийся взгляд обретает ясность. Азиатки наклоняются к ключам, чтобы получше их рассмотреть, заслоняя солнечный свет, проникающий через окно с двойным сердцем, и Робардс грубо отпихивает их локтями. В этот момент Би замечает, что связка сухофруктов, висящая над столом, — это связка высушенных человеческих ушей.

Робардс выпутывается из клубка обнаженных сирен, хотя эта задача несколько облегчается тем, что ноги его заканчиваются выше колен.

Би берет свою сумку.

Робардс пристегивает пару рудиментарных искусственных ног, сделанных по заказу ветеранского департамента, и хватает картину с зеркальным водопадом (будущее). Роняет только что изготовленные ключи (прошлое).

— Ты-то мне и нужен, — говорит он.

— Хе.

Робардс вытаскивает из бокового разреза на левой ноге длинный тонкий предмет.

— Мы будем жить вечно.

Би открывает дверь, чтобы уйти.

— Хе.

Но скоро Росс Робардс всадит ему в спину штык.

Ꝏ

Би вздрагивает и просыпается. Эмма не лежит рядом с ним, утешая его уже третий раз на этой неделе. Вместо этого она сидит в ванне и смешивает новую порцию альгината. Рядом с ванной стоит ведерко с цветным силиконом и литая трубка. Би не у себя. Это не его спальня. Похмелье и наследственная близорукость заставляют его прищуриться. Би видит Эммин комод. На его телефоне мигает значок новой эсэмэски. Ему становится дурно, когда, нащупав свои замызганные очки, в желтом натриевом свете уличного фонаря он видит на дальнем конце комода выстроившиеся шеренгой полдюжины отливок его собственного эрегированного, отделенного от тела члена.

Интермеццо первое: ПРЕМИЯ ВУТЛИТЦЕРА ^{30}

Прекрасен, темен и дремуч^{31}

Уэйлон катает между ладонями кассету с пленкой. Ударом ноги опрокидывает невскрытую банку фасоли. Он разжигает костер без особого энтузиазма, но вот начинают лететь искры, и вскоре пляшущее пламя уже освещает его сапоги. Температура падает. И с темнотой приходит мороз. Надо бы раздобыть еще дров. Надо бы еще выпить.

Вместо этого Уэйлон снова шлепается на задницу. Смотрит на кончики своих заклеенных водопроводным скотчем ковбойских сапог. Между колен зажата бутылка текилы. Композицию кадра он запорол. Он это знает. Знает наверняка. Единственная известная фотография работы — здесь, на этой пленке, и она не была идеальна, не продемонстрировала, на что способен Уэйлон. А как он мог это продемонстрировать? Произведение Тимми заслуживало гораздо большего — более деликатного стиля и утонченного взгляда. Свет? А что он мог сделать со светом? Подожженный карандаш был утрачен. Снимать фронтально — это было все равно что сфотографировать мороженое без вишенки. Он оказался негоден. И маленькая дырочка на щеке — это его наказание.

Ꝏ

Уэйлон забыл открывашку, так что пробивает крышку банки с печеной фасолью монтировкой. Ставит открытую банку прямо в костер, затем придвигает ее ближе к центру, вращая банку и время от времени помешивая содержимое палкой, очищенной от коры. Осушает бутылку текилы, и вдруг язык ему щекочет червяк. Уэйлон прожевывает и глотает его.

Ꝏ

Прошел милю в своих сапогах.

Эти сапоги созданы для ходьбы^{32}.

Кот в сапогах.

В кружок, освещенный костром, запрыгивает белка. И смотрит на Уэйлона глазами-бусинками.

— Уэйлон, — произносит белка.

— Да?

— Ты лох.

— Да, — отвечает Уэйлон, катая в руках пленку. — Я знаю.

— Ты убожество, Уэйлон.

— Знаю.

— Посмотри на себя. Ковбой! Ты же из Миннесоты. А в Техасе жил всего два месяца.

— Знаю.

— Ты не ковбой. Ты не посредственный фотограф.

— Знаю.

— Ты мошенник. В колледже ты выиграл конкурс фоторепортажей. Ты думал о том, что трахался с одной из судей?

— Знаю, но…

— Но что?

— Я работал. Зарабатывал на жизнь.

— Да, зарабатывал. Дурачил и обманывал людей с помощью своей камеры. Ты…

— Не говори этого.

— Ты мошенник.

— Знаю, — отвечает Уэйлон, уставившись на кассету с пленкой. С недоснятой целлулоидной пленкой. Последней, которую он отснял.

— Ты дурачил всех этих людей.

— Знаю.

— И смотри, что произошло. Ребенок создал нечто такое, чего тебе никогда не создать. Шедевр. А ты даже не смог сделать приличную фотографию.

— Знаю, — говорит Уэйлон, поднимая кассету. С единственным известным снимком шедевра Тимми.

Если он его проявит.

Если кадр не размыт.

Если работа вообще попала в кадр.

Если он правильно выставил диафрагму.

— Скажи это сам.

— Знаю.

— Скажи.

— Я мошенник.

— Хорошо. Ты мошенник. Что, разве не стало лучше?

— Разве не стало лучше?

— Да.

— Легче?

— Да.

— Облегчил душу.

— Да.

— Хорошо.

Уэйлон достает из пыльника бутылку «Олд кроу» и обнаруживает, что она пуста.

— Точно, я уже напился.

Он хочет назвать ее Эммой. Милая, благонравная Эмма. Он хочет ей признаться: «Я мошенник. Обними меня».

Но ему стыдно.

У меня нет таланта. Я никуда не гожусь. Я слишком стар для достижений.

Я из Миннесоты. У меня техасский акцент.

Я мошенник.

— Вот где все должно кончиться. Вот где должны найти твое тело, — говорит белка. — Тебя должны найти на заднем сиденье твоего пижонского пикапа. С вышибленными мозгами. Тебя должны найти.

— Но разве таков ответ? Разве я не должен проспаться?

— Как и в любой другой раз? Проспаться, глянуть одним глазком, чтобы убедиться, что никто не заметил, что ты мошенник. Что у тебя неверный глаз. Что твои композиции заурядны. Что твои идеи, твои оммажи — это паразитирование на всех, кто был до тебя. Что твою работу может выполнять даже ребенок. Мог выполнять. Будет выполнять. Винтажное оборудование — твоя бутафория. Темная комната — твой плащ фокусника.

— Но я исполнительный. Я никогда не запарывал сроки.

— Да, ты отличный винтик. Жертвуешь искусством ради скорости. Совершенством ради зарплаты.

Навести курсор и щелкнуть.

Нажать на кнопку.

Отключить аппарат.

Попрощаться.

Каким они тебя запомнят?

Он был настоящим профессионалом.

Я помню ту его фотографию. Я получил ее накануне дедлайна.

Он надежный.

Профессиональный.

Безотказный.

С верным глазом.

Клевый парень.

О да, и очень профессиональный.

Профи.

Художник. Он выиграл конкурс.

Однажды.

В колледже.

— Эту ложь ты хочешь оставить после себя?

Уэйлон качает головой. И обретает спокойствие. Как легко уходить. Его история закончится здесь. Он смотрит в сторону заката, на темнеющее сумеречное небо. Сегодня хороший день, чтобы умереть. Он покончит с собой сегодня ночью.

— Я покончу с собой сегодня ночью, — произносит фотограф.

— Прекрасно, — отвечает белка.

— Но ты знаешь, какую фотографию они выставят? — говорит Уэйлон. — Из моего личного дела. Таким они меня запомнят.

— Это отстойный снимок, — замечает белка. — Ты с тех пор сильно похудел.

— Мне нужно сделать автопортрет. Первое фото безо всякого притворства. Мою последнюю работу. Да, на закате. В «золотой час». Или со вспышкой, чтобы получился высококонтрастный черно-белый снимок, как будто снятый во время грозы. Вот что будет моим завещанием. А не эта злополучная пленка.

Он бросает кассету в огонь. Она отскакивает аг раскаленных углей и приземляется на дальней стороне кострища.

— Да, это была бы хорошая смерть. Прекрасная смерть.

Хорошая фотография. Прекрасная фотография. А предстоящее самоубийство только усилит драматизм, обострит мастерство.

Мое завещание живым. Завещание искусству.

Моя жертва.

Да.

Белка кивает:

— Да.

Умру в своих сапогах.

Уэйлон закутывается в пыльник, кладет голову на плоский камень и тонет в спускающейся темноте, но тут у него под ухом шипит сгоревшая фасоль, словно закончившаяся старая пластинка на проигрывателе его родителей.

Ꝏ

Уэйлон просыпается с первыми лучами солнца. В голове у него стучит, но едва слышно, словно гроза в соседнем округе. Он смотрит на горизонт, где чернота постепенно переходит в синеву. А синева скоро сменится розово-желтыми оттенками.

Хороший день, чтобы умереть.

Сначала он хочет отправиться в ту маленькую закусочную и купить себе жратвы… э-э… еды. (Давайте без простонародных выражений.) И бутылку. Чтобы отпраздновать свое освобождение.

Сегодня та самая ночь.

Где-то далеко гремит гром. Может, ему повезет и будет дождь. Это даст хороший эффект, если будет еще светло. Мысленно он уже видит образ, на сей раз четкий. Не то что в другие разы, когда он подражал чужим работам. Когда снимал пленку за пленкой и рылся в негативах в поисках удачного снимка. И Уэйлону везло больше, чем большинству. До МСИ.

Нет, этот снимок будет особенным. Этот последний снимок будет только его, уэйлоновским. По нему его и запомнят. Он его обессмертит.

Хотя придется оставлять инструкции.

Как проявлять пленку. Где проявлять. Не открывать камеру. Но если его найдет полиция, пленка будет доказательством. Но не преступления. Кому будет принадлежать фотография? Должен ли он завещать ее себе самому? Газете? Эмме? Кувалде? Дакворту? Есть ли поблизости почта?

Он должен позаботиться о том, чтобы пленку нашли. А вдруг копы увидят ее и выбросят? Вдруг останутся только снимки полицейского фотографа с места происшествия? Засвеченные утилитарные фото крупным планом. И фото вскрытия.

Нет.

Нет.

Нет!

Придется оставить предсмертную записку с инструкциями. Но записка будет обнародована. Все будет выглядеть так, словно он пытался стать великим, но великим не был. Уэйлон хочет, чтобы его жертва была зачтена, но не желает, чтобы это вошло в историю.

Записка будет обнародована.

Нет, если ты попросишь этого не делать. Типа, последняя просьба. Белка возвращается. К ее мордочке прилипли фасолинки. Или найдешь свидетеля.

Да, свидетеля. Чтобы отдать ему пленку, фотоаппарат. Гарантировать, что ее проявят и о ней позаботятся. Нужен душеприказчик. Ассистент. Исполнитель.

В животе урчит.

— Я голодная, — сообщает белка.

Уэйлон смотрит вниз и видит свои ноги в носках. Сапоги исчезли. Как в воду канули. А вокруг ни следов, ни отпечатков подошв, ни окурков. Ни других стоянок. Словно к нему на привал явился сам Иисус и украл его сапоги.

Ꝏ

— Пиццу с двойным сыром, сосиску, чашку кофе с двойными сливками, — говорит Уэйлон. И закидывает ноги в изодранных носках на соседний диванчик. — И суп дня.

— Пиццу с двойным сыром, сосиску, чашку кофе с двойными сливками, — повторяет она. У нее медовый говор южанки. — И суп. — На бейджике имя: «Труди». — Для ковбоя за седьмым столиком.

Она опускает взгляд и смотрит на его ноги. Эта официантка.

— Похоже, вам не помешают новые носки. Уэйлон пожимает плечами:

— Я проснулся, а сапог нет. Мой пикап заглох в четырех милях отсюда. Они, мои носки, продержались полпути.

— Кажется, у нас в музыкальном автомате есть такая песня. У вас ведь нет собаки, которая утащила сапоги, верно?

— Там вроде была белка, но нет. У меня только сапоги. И пикап.

Официантка подмигивает Уэйлону:

— Сейчас приду, ковбой за седьмым.

Ꝏ

Уэйлон опорожняет чашку. И снова наполняет. Побольше сливок. И сахара. И лед.

Официантка вскоре появляется снова. Держа одну руку за спиной.

— Я принесу вам новый кофейник. — Она смотрит в окно. На улице темнеет из-за надвигающейся грозы. — И если вы захотите задержаться тут до конца моей смены, я смогу подбросить вас до вашего пикапа, ковбой.

— Ага, ладно.

— Вот. За счет заведения.

Она что-то бросает Уэйлону. Прямо в лицо. Официантка разворачивается и снова уходит на кухню.

Это носки.

Божественно пушистые толстые белые хлопковые носки.

Ꝏ

У нее маленькая машинка, иностранная модель отечественного производства. Маленький красный фургончик с плавным ходом. Но он немного тесноват.

Уэйлон ерзает на сиденье: он столько времени провел за рулем пикапа, что теперь ему кажется, что днище скребет по дорожному полотну.

— Никогда раньше не ездил в клоунских машинках, — говорит он.

Девушка смотрит на дорогу.

— Не трогай мою клоунскую машинку.

— Спасибо за носки, — на всякий случай благодарит Уэйлон.

— Я всегда держу в своем шкафчике запасную пару. Когда двойная смена выдастся, когда кофе пролью. Использую их месяц, потом выбрасываю и покупаю новые. Закупаюсь оптом. Одно из немногих роскошеств в моей жизни. На некоторых вещах не стоит экономить.

— Точно.

— Первая — это туалетная бумага. Я покупаю мягкую двуслойную. Вторая — кофе. Если уж пить, так хороший. Третья — мои ноги. Эти кроссовки до неприличия дорогие, но я провожу в них большую часть дня, а мне нужно, чтобы мои ножки были счастливы. Четвертая — моя кровать. В Париже я два года спала на футоне. Как там говорят, прошла школу Голье^{33}. Это я хвастаюсь.

— Я не знаю, кто такой Голье.

— Говорю же, хвастаюсь. Но я испортила себе спину. Теперь у меня самый инновационный матрас с эффектом памяти. Стоит целое состояние. Но если подумать… Как ты проводишь большую часть времени? На ногах, если ты официантка, и на спине…

Рот Уэйлона растягивается в кривой улыбке. Дырка в щеке ноет.

— Я об этом позаботилась. О спине во время сна. Который, по словам какого-то недоумка, должен длиться восемь часов в сутки. Ему, наверно, неплохо платили, а я несу какую-то хрень. — Девушка включает дворники, чтобы очистить лобовое стекло от налипших мошек. Это не помогает. — Что у тебя со щекой?

— Шальной карандаш.

— Что за жизнь…

— Мне нравится тембр твоего голоса, Труди. Девушка улыбается, слегка озадаченная:

— Прости?

— Тембр. У тебя уникальный тембр. Как у крутой певицы. Он мне нравится. Уникальный.

— Мама вечно велела мне следить за голосом, когда я ей отвечаю.

— Я просто так сказал.

— Это необычный комплимент.

Целую милю они едут в молчании.

— Можно попросить тебя об одолжении? — спрашивает Уэйлон.

— Ты имеешь в виду — об очередном одолжении? После бесплатного супа, носков и этой поездки?

— Да. После бесплатного супа, носков и этой поездки. Носки я могу вернуть тебе после… — Уэйлон осекается.

— Чего уж там, валяй, видишь, я в благодушном настроении.

— Наверно, сейчас полнолуние, — замечает Уэйлон.

— Наверно, — широко улыбается девушка.

— Мне нужна помощь, чтобы сегодня вечером покончить с собой.

— А.

— Мне не нужно, чтобы кто-то отключал аппарат или нажимал на кнопку, мне нужно, чтобы кто-то распорядился пленкой.

— А.

— Отнести мою пленку туда, где ее проявят и, возможно, опубликуют.

— А.

— Так что тебе не придется спускать курок или нажимать на кнопку.

— А.

— Или отключать аппарат.

— А.

— Ты даже можешь закрыть глаза. Но я должен удостовериться, что кто-то, кому я могу доверять, возьмет камеру. С моей последней фотографией. Я фотограф.

— А.

— Ты мне поможешь?

Позади остается добрая четверть мили серого дорожного полотна.

— Ладно, — отвечает девушка.

Ꝏ

— Значит, сегодня вечером?

— В сумерках.

— Какие у тебя планы на остаток дня?

— Не знаю.

— Полагаю, стоит задуматься, как убить свой последний день.

Уэйлон смеется:

— Чтобы не потратить его зря.

— Вот именно.

— Вообще-то мне действительно нужно привести в порядок дела. Позвонить адвокату. Сходить в магазин.

— Это пара часов. Остается еще весь день.

— Верно.

Труди достает мобильник. Нажимает кнопку быстрого набора номера. И через несколько секунд говорит:

— Труди, у меня спина ноет, я заберу твою двойную субботу, если ты прикроешь меня сегодня вечером. Хорошо. Не говори Дону, просто приходи. Он не будет возникать. Спасибо, Труди.

Она отключается.

— Так ты не Труди?

— Не-а. Просто ношу ее бейджик с именем.

— Я думал, тебя зовут Труди.

— Ну а что еще ты должен был думать. — Девушка хохочет. Смех у нее гортанный и в то же время детский. — Чувствуешь себя обманутым?

— Немножко. Но главное, мне стыдно. Я ведь не спросил твое имя.

— Верно.

— Просто предположил.

— Верно.

— Хм.

Уэйлон шевелит пальцами ног. Что-то привлекает его внимание. Он наклоняется и поднимает красный шарик. Он сжимает шарик в руке. Шарик мягкий. Он снова сжимает его. В нем небольшая щелка. Уэйлон нащупывает металлический пружинный зажим, утопленный в губку.

— Это мой клоунский нос, — говорит девушка.

Ꝏ

Они подъезжают к пикапу Уэйлона, который все еще стоит у обочины, заехав на бровку тротуара. Уэйлон чувствует необходимость не только не бросать пикап, но и использовать его в качестве фона или декорации для своей последней фотографии и даже, возможно, смерти.

— Как ты считаешь, получится прикурить или нам стоит вызвать эвакуатор?

— Эвакуатор — не самый достойный выход. Мы могли бы воспользоваться моей машиной, но мне нужно на работу, и я не думаю, что это та последняя фотография, которая тебе нужна.

— Да, я мог бы воспользоваться твоей машиной и клоунским носом. Это будет…

— Смеешься над моим клоунским носом?

— Нет, я просто…

— После того, о чем ты меня попросил?

— Я просто… это же клоунский нос!

— Считаю, с твоей стороны это довольно подло.

— Ты серьезно? Это же нос; он катался по полу. Я как-то не ожидал увидеть в машине клоунский нос, катающийся по полу. Просто… ладно. Да. Я ляпнул, не подумав. Это была чисто защитная реакция, призванная скрыть мою…

— Твою что?

— Ничего. Извини за то, что посмеялся над… э… твоим клоунским носом.

— Извинения приняты, — сухо говорит девушка. — Должна тебя предупредить: есть вещи, над которыми я шутить не люблю.

Спутница Уэйлона достает мобильник и начинает обсуждать с кем-то эвакуатор, по-видимому, неисправный генератор и детский праздник: да, она помнит про плавки с акулами, а эвакуатор нужен как можно скорее. Она вешает трубку и смотрит на фотографа. Глубоко вздыхает. Это явно расслабляющий вздох. Потому что ее движения становятся мягче, и следующий вопрос, который она задает, звучит так:

— Ты думал о последней трапезе?

Ꝏ

Они идут по «Славному саду» — небольшому магазинчику органических продуктов.

— Не уверена, что у них будет все, что тебе нужно. Возможно, нам придется поехать в Милуоки.

— Я путешествовал на мотоцикле после колледжа, — говорит Уэйлон. — Три месяца. Мотоцикл был небольшой, но с седельными сумками. Я спал в палатке. Перебивался случайными заработками в барах и закусочных. Ничем не брезговал. В конце концов очутился во Френч-Куортере^{34}. Веселое было время. Ясное дело, молодость. В общем, набрел я на одно заведение, где потрясающе кормили, я даже не помню, считалось ли оно каджунским, но там подавали такую свежую, острую еду. Настоящий калейдоскоп вкусов. В то время я про такие блюда слыхом не слыхивал. Сейчас я уже не помню конкретных блюд, но помню, что мне нравилось. Все подряд. Не знаю, должно быть, это был хороший день.

— Как называлось то место?

Уэйлон делает паузу. Щелкает пальцами.

— «Голубая колыбелька короля пчел».

— Звучит красиво.

— Да. — Уэйлон смотрит невидящим взглядом. — Это на другом конце страны.

Он погружается в воспоминания. Девушка терпеливо ждет. Не постукивает ногой и не смотрит на часы. Наконец она мягко тянет фотографа за рукав, и они молча возвращаются к покупкам.

Уэйлон останавливается. Берет яблоко и гранат.

— С одной стороны, теперь я могу выбрать приятную еду. Ту, которую всегда любил, которая напоминает мне о маме, или о колледже, или о моей первой любви.

— А с другой стороны?

— Я могу выбрать то, чего никогда не пробовал. Испытать новые ощущения, познакомиться с новыми сочетаниями. Пусть это будет нечто действительно достойное последней трапезы. Или же что-нибудь вроде омара и стейка.

— Что-нибудь вульгарное.

— Да. Что-то вульгарное, учитывая, что в предпоследние разы я ел в дешевой забегаловке омлет и суп, хороший бесплатный суп.

— Я не сама его готовила. Мне не жалко.

— И консервированную фасоль. — Уэйлон поднимает на ладони яблоко. — Итак, что-нибудь безопасное, теплое и приятное. — Поднимает гранат. — Или что-нибудь рискованное и опасное, чреватое большим разочарованием или большим сюрпризом.

— Как насчет пробной дегустации?

Уэйлон на мгновение задумывается. Затем мотает головой.

— Нет, я сразу хочу взять на себя обязательство.

— Уважаю.

Фотограф смотрит на фрукты.

— Я понятия не имею.

— Когда сделают вскрытие, узнают, что ты ел в последний раз, — замечает Нетруди. — Это должно будет соответствовать моменту.

Уэйлон тычет в нее указательным пальцем.

— Об этом я как-то не подумал.

— Рада была помочь.

Прекрасен, темен и дремуч II

Час спустя заднее сиденье машины завалено сумками и пакетами с продуктами из «Славного сада». Все, что выглядело хорошо, или могло выглядеть хорошо, или попадало в категорию «я знаю, как это приготовить», было снято с полок и отправлено в тележку.

Колеса скрипят по гравию; машина въезжает на блошиный рынок, представляющий собой несколько рядов жестяных развалюх, украшенных различными талисманами из веревок, коровьих черепов и колючей проволоки.

По рядам бродят немногочисленные посетители, в основном старики и дети.

— Что мы тут делаем?

— Пройдемся по лавочкам, — говорит Нетруди. — Думаю, ты захочешь побывать в том дальнем ангаре.

— Ты со мной не пойдешь?

— Я присоединюсь к тебе через минуту. Мне нужно кое-что забрать там, на другой стороне.

— Тогда ладно.

Уэйлон выходит из машины и направляется к дальнему ангару. Он оборачивается и видит Не-труди, которая размашисто шагает, плавно, но не напоказ покачивая бедрами. Она использует все пять типов движения, что вовсе не выглядит неестественно: это тело, наслаждающееся движением. Никто, кроме Уэйлона, не смотрит на нее. Девушка делает еще несколько шагов и, не снижая скорости, как фокусник, словно бы из ниоткуда, достает сотовый телефон и кредитную карту.

— Эй, приятель!

Уэйлон оборачивается.

— Не забудь фасоль.

На него пристально смотрит белка. Тотем на деревянном столбе. С глазками-бусинками. Из черного дерева.

— Тик, так, — говорит она, складывая лапку пистолетиком и приставляя ее к своей маленькой головке. — Тик-так.

Уэйлон чувствует, как у него начинают ходить желваки. Он наклоняется, чтобы поднять камень, и белка упрыгивает.

Уэйлон трясет головой и идет к ангару. Смотрит на часы. Восемь. Обратный отсчет пошел.

В ангаре торгуют разнообразной поношенной ковбойской одеждой. С одной стороны навалены видавшие виды рубашки и выцветшие джинсы. Фотограф бродит вокруг прилавков, трогая вещи, щупая ткани, недоумевая, почему Нетруди отправила его сюда. Разве только хотела поговорить по телефону без свидетелей. Он поворачивает в проход и оказывается в зоне отдыха, где стоит диван со сломанной спинкой.

А за ним — стеллажи, бесконечные стеллажи с поношенными, потрепанными, потертыми и прекрасными ковбойскими сапогами.

Ꝏ

Машину заполняет калейдоскоп запахов. Травы, свежий хлеб и так далее. У Уэйлона урчит в животе.

Девушка усмехается.

— Ты слышала?

— Должна тебя предупредить, кулинарка из меня никудышная.

Она сидит за рулем, сдвинув назад новую старую ковбойскую шляпу. Шляпа ей очень идет, точно Нетруди носила ее всю свою сознательную жизнь.

Уэйлон шевелит ногами: его новые старые сапоги уже сделались второй кожей.

— Ну как?

— Идеально, — отвечает Уэйлон.

— Это папины. Он умер на прошлой неделе. Все его вещи я сдала Джебу для продажи, кроме одной рубашки. Я в ней сплю.

— Держу пари, это удобно, — говорит Уэйлон. И добавляет: — Для меня это большая честь. Спасибо тебе.

— Да, я сдала все, кроме рубашки и пушек, так что, знаешь, нам не придется их сегодня покупать. — И добавляет: — Пожалуйста.

— Пушек?

— У него есть старинный «писмейкер». На мой взгляд, тебе нужен шестизарядный. Дальность стрельбы у него невелика, но мозги, думаю, он тебе вышибет.

Ꝏ

Пожарная сигнализация верещит уже в третий раз. Уэйлон разгоняет дым номером журнала «Проекты деревянных домов». С тех пор, как сигнализация сработала в первый раз, он с журналом уже не расставался. Потому что, во-первых, у нее противный пронзительный звук. А во-вторых, уж очень ему полюбился план дома «Деревенский отшельник». Он кажется уютным, но просторным; стильным, но скромным.

Уэйлон в третий раз смотрит в конец коридора, на приоткрытый шкаф. Из-под дверцы выглядывают носки красных ботинок, похожих на клоунские. Но, вспомнив, что над некоторыми вещами Нетру-ди шутить не любит, фотограф благоразумно держит рот на замке.

— Может, вынуть батарейку? — предлагает он.

— Я забуду вставить ее обратно, стану печь пирог и погибну в пожаре.

— Справедливо.

Он машет журналом перед дымоизвещателем. Сигнализация смолкает. Нетруди сдается и открывает окно. Она входит в комнату, держа в руках нечто, что еще полчаса назад имело шанс попасть на обложку кулинарного журнала.

— Ох, этот тоже не получился.

Ꝏ

Они молча сидят на залатанном диване. Девушка отрезает кусочки яблока и протягивает Уэйлону, а он окунает их в банку с жирным органическим арахисовым маслом.

Могло быть хуже.

Он мог сейчас быть один.

С консервированной фасолью.

Нетруди смотрит на часы. Уже не первый раз. По мере приближения сумерек она начинает нервничать. Уэйлон это понимает, но девушка внимательно выслушала его инструкции по проявке и печати фотографии. За ее помощь он решил передать права ей. Возможно, это покроет судебные издержки или штрафы, если что-то пойдет не так. С другой стороны, возможно, всем будет по барабану.

— Нервничаешь? — спрашивает Уэйлон.

— Нет, почему?

— Потому что все время смотришь на…

Раздается стук в дверь. Нетруди не может скрыть улыбку. Она встает. Уэйлон тоже. Она тычет в него пальцем.

— А ты подожди здесь.

После короткого разговора у двери девушка приносит три коричневых пакета и ставит их на кофейный столик, отодвигая в сторону банку с арахисовым маслом, из которой, как маленький парус, торчит яблочный ломтик. Пахнет восхитительно. Уэйлон не может понять, что это за запах. Догадка у него есть, но слишком уж безумная.

Как говорящая белка.

Нетруди разрывает пакет и вытаскивает три больших пенопластовых контейнера. Открывает их. Из них выходят облачка пара.

— Быть этого не может, — произносит Уэйлон.

— Может.

Нетруди бросает ему стопку салфеток. И уходит на кухню.

На салфетках напечатано: «Голубая колыбелька короля пчел».

Ꝏ

Нетруди выходит из кухни с двумя банками пива в руках.

Уэйлон до сих пор в шоке. Еда еще горячая! — Как?

Она перечисляет этапы пути, тыча в воздух указательным пальцем.

— Телефонный звонок. Курьер. Грузовой отсек. Курьер. Кредитная карта. А еще, возможно, мне придется идти на свидание с управляющим, когда он приедет.

Уэйлон тянется за бумажником.

— Сколько?

Нетруди протягивает ему пиво.

— Я получу счет вследующем месяце. Тогда и рассчитаемся. — И подмигивает. — Приступим.

Ꝏ

Уэйлон сыт и довален. Он даже не знает ее имени. И не хочет спрашивать. Ему надо сосредоточиться на главной задаче. Пока Нетруди ведет его пикап, он снова повторяет инструкции. Куда отвезти пленку с его последним портретом. Кому передать. Как отвечать на вопросы, которые могут возникнуть. Одним глазом он поглядывает на дорогу, другим — на свои записи, опасаясь, что Нетруди резко свернет и увезет его от судьбы. Но девушка этого не делает. Она настраивает радио, пробиваясь сквозь помехи, пока женский голос не сообщает, что ангелов хонки-тонка создал не Бог^{35}.

Они сворачивают в кемпинг. Ворота еще открыты. Табличка гласит, что в будние дни кемпинг закрывается на закате. Сегодня четверг, так что придется действовать быстро и слаженно.

— Надо поторапливаться, — говорит Уэйлон.

Девушка постукивает пальцем по рулю в такт музыке и тихо напевает.

Она напоминает ему одну кантри-певицу, давно покойную. Которая пела «Схожу с ума»^{36}. Фотограф открывает рот, чтобы сказать ей…

Но тут пикап резко подпрыгивает. Раздается металлический хруст.

— Что за фигня? — спрашивает Уэйлон. Он оглядывается назад, но в темноте ничего не видит.

Нетруди пожимает плечами.

Он хлопает по карману пыльника. Револьвер по-прежнему там.

Ꝏ

Они находят нужное место. Нетруди вызубрила инструкции наизусть. Она отходит, чтобы Уэйлон установил свет. Он сверяется со своим люксметром. Они, как говорят фотографы, охотятся за солнцем, но Уэйлон знает, что делает.

Он спокоен и сосредоточен. Все вокруг кажется кристально четким. Фотограф видит каждую мелочь. Царапину на кузове пикапа. Родинку над губой Нетруди. Содранный заусенец. Новое травяное пятно на сапоге. Время от времени он просит девушку что-нибудь подержать, и иногда она, как профессиональный кэдди, предугадывает, когда этот предмет ему снова понадобится.

Все готово. Это будет прекрасная смерть. И прекрасный снимок.

Это судьба.

Фатум.

Белка права.

Белка — это судьба.

Белка — это фатум.

Побеждай, Тимми. Будь первым со своей пластилиновой скульптурой.

Уэйлон вонзает треногу в холодную землю. Нетруди вставляет в камеру пленку. И новые батарейки во вспышку. Путем проб и ошибок им удается соорудить из толстой рыболовной лески спусковой механизм для револьвера.

Уэйлон запрыгивает в кузов пикапа, достает «писмейкер». Обматывает леску вокруг спускового крючка и предохранителя. Устанавливает револьвер на место. Готово.

— Труди, я хочу сказать тебе, ну, то есть ты, конечно, не Труди, но все равно. Это был величайший день в моей жизни.

Девушка хмурится.

— Что?

— Просто задумалась.

— Да?

Уэйлон смотрит на заходящее солнце. Быстро исчезающее за горизонтом. Осталось, самое большее, несколько минут.

— Подлинность. Такова твоя цель?

— Да, в идеале.

— И ты собираешься сделать всего одну фотографию.

— Верно.

— Может, тебе стоит сделать пару пробных выстрелов? Без лески, просто пострелять по мишеням. На тебе настоящие ковбойские сапоги, а это настоящая ковбойская пушка. — (Она всегда называет револьвер пушкой. На кораблях тоже пушки, говаривал ее папа, бывший моряк.) — Стыдно убить себя, не сделав из него пару-тройку выстрелов. Кроме того, тебе нужно испачкать руки порохом.

Уэйлон смотрит на часы. Снимает их, протягивает девушке. Смотрит на солнце. Еще минуты две в запасе.

— Хорошо, только быстро. Вон у того кострища куча банок.

Нетруди бежит к кострищу. Берет в руки несколько банок и кладет на сгиб локтя, точно младенцев. Затем находит обугленную кассету с пленкой. Поднимает ее.

— Интересно, что на ней?

— Скорее всего, ничего, — отвечает Уэйлон. — Выбрось ее.

Нетруди засовывает кассету в карман куртки. Подбирает еще несколько банок.

— Где? — спрашивает она.

Уэйлон указывает на старые заборные столбы, соединенные ржавой проволокой, точно порванными гитарными струнами.

Девушка ставит банки на столбы. Спешит обратно.

Уэйлон делает шаг вперед, прицеливается.

Фатум

Судьба.

Он оглядывается через плечо на Нетруди.

— А, он самовзводный, — говорит она. — Ты можешь нажать на спусковой крючок, а можешь большим пальцем взвести курок, а потом нажать на спусковой крючок.

Он взводит курок большим пальцем.

Бах.

Дзынъ. Банка улетает.

Курок.

Бах.

Дзынъ. Банка улетает.

Курок.

Бах!

Бум. Банка улетает, но не так далеко, как две предыдущие.

— Бум? — удивляется Нетруди.

Они подходят к третьей банке. Из-под печеной фасоли. Та пробита только с одной стороны. Нетруди наклоняется. Уэйлон тоже наклоняется. Нетруди берет палку, поднимает ею банку, с усилием вскрывает деформированную крышку. Внутри виднеется что-то коричневое. Коричнево-красное, смешанное с остатками фасоли.

И две безжизненные черные бусинки.

Это белка.

— Кажется, она нашла свою судьбу, — говорит девушка. И встает. Вытирает руки о джинсы. — Черт. Похоже, твой свет ушел.

Уэйлон стоит неподвижно, уставившись на консервированную печеную белку с фасолью.

— Ну и ладно.

— Что ты намерен делать?

— Хочу построить деревянный дом.

— Я имею в виду — сегодня.

— Не знаю, — говорит Уэйлон.

— Можем взять фильм в прокате. И доесть заказанную еду.

— Да, было бы неплохо.

Уэйлон передает револьвер Нетруди. Она открывает барабан, вытряхивает гильзы и кладет их в карман куртки. К пленке.

Вместе они возвращаются к пикапу. Нетруди оглядывается на банку. Уэйлон тоже. Они смотрят друг на друга.

— Глупая белка.

ЧАСТЬ II.СОЗИДАНИЕ

Судостроение

Хрясь.

Хрясь.

Это звуки слышны даже в тумане.

Хрясь.

Кувалдины ребра.

Сильные руки поднимают ее на ноги. Когда она отрывается от пола, под ребрами у нее снова стучат дубовые поршни. Перед затуманенным взором вспыхивает божественный свет, проплывают призрачные очертания, линии и узоры. Мимо проносится кричащая женщина Мунка, и вновь воцаряется тьма.

Нажим. Подъем.

Хрясь.

Хлюпкое и насильственное исторжение.

Ловец жемчуга с захлебывающимся вздохом выныривает на поверхность океана.

Ꝏ

Би ставит Кувалду на ноги. В дверном проеме виднеется баллон с аргоном. Бет держит газетную вырезку с даквортовской заметкой с пропитанной кровью тряпкой и двумя окровавленными серебряными зубами. Троица хранит молчание, если не считать влажных хрипов Кувалды, зато теперь она тяжело дышит, уставившись на пол, где Роршахо-выми пятнами рассыпан жареный рис с креветками и разлит «Ред булл».

Кувалда прозревает в этих пятнах начало следующей главы своей жизни.

Би — органическую «Судьбу животных» Франца Марка^{37}.

А чертов ураган «Бет» хватает швабру.

Спасибо (штэпазвллил мнэ снова бытьсбой)

Да.

Оглядывая свою мастерскую, Би хрустит костяшками пальцев. Сейчас он на несколько минут погрузится в молчание, соберется с мыслями, сосредоточится на предстоящем путешествии. Визуализирует процесс. Конечный результат. Но тут звонит телефон. Это Эмма. Опять. Би включает ленточную пилу, медленно подносит попавшуюся под руку доску. Дерево и лезвие соприкасаются, рождая облако опил…

— Алло!

— Это я, Би, — говорит Эмма. — Что за какофония?

— Красное дерево! — кричит Би.

— Когда мы снова увидимся? Сегодня вечером?

— Извини, Эм, у меня сроки горят. Я тебе говорил. Если не постараюсь как следует, заказов больше не будет.

— Я сделала для тебя новые полароидные снимки.

— Что? Не слышу.

— Полароидные снимки, — произносит Эмма громким грудным голосом. — На сей раз черно-бел ые.

Поначалу Би находил цветные полароиды занимательными и немного возбуждающими. Но в некоторых мирах вы живете, а в некоторых вам нравится гостить. И Би уже готов вернуться к себе на землю.

— Эмма. У меня срочная работа.

— Возвращайся домой. Приходи ночевать. Пожалуйста. Я позвоню другу. Он нас сфотографирует. Он человек широких взглядов. И к тому же полицейский.

— Что? Я не могу. Я должен закончить.

Дзынъ. Что-то ломается, ленточная пила взвизгивает и замирает. Вот дерьмо. Би выдергивает вилку из розетки. От внезапной тишины начинает звенеть в ушах.

— Прошу тебя, мне приснился плохой сон, — говорит Эмма. — Мне приснилось огромное наводнение. Мы тонули. Кажется, река разлилась.

— Это всего лишь сон, Эм, — говорит Би. — Единственная река рядом с нами — Чикаго-ривер, а ее обратили вспять^{38}.

— Как насчет Тигра?

— Мне нужно работать.

— Ты пришлешь мне эсэмэску? — спрашивает Эмма голосом грустной девочки.

Гудки.

Би бросает доску красного дерева в контейнер для отходов. Телефон звонит снова. Эмма не сдастся.

— Да? — с отнюдь не деланым раздражением говорит Би.

— Би, это я.

— Кто?

— Кувалда.

— А! — Би ерзает, чувствуя, что в ботинок попала металлическая стружка. — Привет.

— Послушай. Мы в «АртБаре». Я с парой друзей, — говорит Кувалда. — Купить тебе выпивку? Я твоя должница. Или ты занят?

Би оглядывает мастерскую. Вдоль стен сложена новая партия железного и стального проката, похожего на сотни маслянистых поручней. Две тонны стали. Три галлона смазочного масла. Штабель деревянного бруса два на четыре под ящики для доставки заказа. Три, теперь уже два баллона с аргоном. Пачка сигарет и огромный мелкооптовый контейнер с дерьмовым растворимым кофе. Двенадцать яблочных пирогов и коробка батончиков мюсли. Упаковка влажных салфеток. Две упаковки по три пары трусов. Шесть упаковок новых шерстяных носков. А под брезентом, покрытым подпалинами от сигарет, — армейская койка с потрепанным спальным мешком и новой пуховой подушкой, уже татуированной отпечатками пальцев. Рядом — старый CD-плеер и заслушанный диск с аудиокнигой Рестона-младшего «Псы Господни», которую читает тип, что снимается в рекламе страховой компании^[30]. Сломанная ленточная пила, которую придется чинить самостоятельно. Календарь с крайне привлекательным крайним сроком, обведенным красным маркером. И комплект чертежей двадцати шести смешных скелетообразных существ для малоизвестного богатого художника, который заказывает изготовление своих творений в стиле Сола Левитта на стороне, и теперь Би должен переводить метрические единицы в американские. Несмотря на обменный курс, работа Би все равно стоит дороже, чем работа его польских коллег, но этот художник, единственный и неповторимый Гюнтер Адамчик, хочет только американца. Если Би облажается, заказ уйдет за границу. И все последующие заказы тоже. И даже часы из дедушкиной мастерской у Би за спиной вытикивают военный марш.

Да/нет.

Ꝏ

«АртБар» пуст; почти все тусуются в «Струне» через дорогу. Дешевый плакат гласит, что на этой неделе угощают рокабилли. Би говорит себе, что пропустит всего пару стаканчиков и вернется в мастерскую. Но Би — умный человек и знает, что, скорее всего, будет третья порция, за счет заведения, и тогда придется купить четвертый. А там пойдут уже не стаканы, а большие бокалы. Дешевое пиво в банке, посыпанное солью в олдскульном духе, — чего еще надо?

Би проходит мимо женщины, бросившей якорь за столиком у барной стойки. Женщина произносит его имя. Би оборачивается, смотрит мимо нее, и она машет ему рукой. Но растерянность мешает Би вовремя поднять руку и помахать или назвать человека по имени.

— Это же я, — говорит женщина.

Би наконец узнает выгнутую бровь, заклеенную сейчас небольшим телесного цвета пластырем.

— Кувалда?

Она постриглась. Би озирается. Кувалда одна. Она осторожно встает и изображает объятия.

— Я грязный, — говорит он. — Прости.

— Нет, это у меня ребра забинтованы, — говорит Кувалда. — Поэтому я в платье. — (Свободного кроя, с пестрым узором из подсолнухов. На нем почти не видно мириадов складок, свидетельствующих о его длительном пребывании в шкафу.)

— Ах, верно. Твои ребра.

— Вот, выдался случай надеть, — усмехается она.

— А. То-то я удивился, почему ты не в комбинезоне, — говорит Би, и Кувалда улыбается еще шире, прикрывая рот рукой, словно это неприлично. — Я рядом с тобой чувствую себя плохо одетым и грязным. Я имею в виду, чумазым.

Кувалда закатывает глаза. Поднимает руку и дотрагивается до пластыря на брови.

Би наконец видит ее зубы. Ослепительно-белые на фоне ее кофейного цвета кожи, как пенка на капучино. И это кажется Би странным. Он садится за ее шаткий барный столик.

— Над чем ты работаешь? — интересуется Кувалда.

Боб пожимает плечами.

— Я слышала, у Гюнтера Адамчика новый итальянский проект.

— Халтура, — говорит Би без задней мысли. И пристально разглядывает собеседницу. — Ты такая…

— Женственная? — спрашивает она.

— Общительная.

Оба смеются. У нее от боли выступают слезы. Она достает из сумки (сумки!), в которой Би опознаёт текстильный саквояж для инструментов «Ба-кет босс», коричневую бутылочку с аптечным ярлычком.

— Аналог викодина, — сообщает Кувалда.

— Я постараюсь не смеяться. — Би озирается. — А где же твои друзья?

— Эктора вызвали на работу. В МСИ всплеск посещаемости.

— Кто остальные?

Она загибает пальцы.

— Эктор. Потом мой приятель Уэйлон.

— Кто?

— Уэйлон Нагасаки. Он фотограф.

— Я знаю его работы. Снимает только на пленку.

— Он делает мне портфолио. Фотографии из интернета.

— У него верный глаз.

— Он пропал без вести.

— Ты продаешь на «Е-бэй»?

Кувалда пожимает плечами.

— Ну и как?

— Так же, как и в остальных местах.

Би сочувственно кивает:

— Искусство никому не нужно. — Он запускает пальцы в волосы. — Итак, Эктор, Уэйлон и…

— И… — Кувалда снова начинает загибать пальцы и пожимает плечами: — Больше друзей у меня нет.

— О.

— Так можно угостить тебя выпивкой?

— Ладно.

— Ты голоден?

— Да. Зверски. Пойду умоюсь.

— Постой. — Она роется в своей глубокой сумке. Потом вываливает ее содержимое на стол. Фонарик. Складной нож (возможно, «Гербер» или «Лезер-мен»). Рулетка. Канцелярский нож. Разводной ключ. Белый восковой карандаш. И кусок лавового мыла. Она протягивает мыло Би. Он берет и кивает в знак благодарности. И хотя в «АртБаре» мыло есть во всех кабинках, обычно это бесполезные крошечные обмылки. Би оглядывается через плечо и видит, что Кувалда просто смотрит куда-то в сторону.

Ꝏ

К возвращению Би Кувалда пересаживается за менее шаткий столик. Его уже ждут рюмка, бокал с пивом и закуски. Тут почти весь скудный ассортимент «АртБара», расставленный так же, как на картинке в меню.

— Ты сказал, что зверски голоден, — говорит Кувалда.

В ответ у Би урчит в желудке. Он кивает и берет рюмку.

— За Франца Марка.

Кувалда неуверенно улыбается, но от того, как Би это говорит, отводя взгляд и украдкой косясь на нее, у нее в голове гудит.

Ꝏ

Би хорошо, он ловит себя на том, что не втягивает живот, как рядом с Эммой. С другой стороны, Эмме нравятся зеркала и полароиды. А Кувалда — Кувалда, кажется, довольна уже тем, что дышит. Медленно и осторожно. Они обсуждают интерьер «АртБара» и нового владельца. Кувалда не была здесь целую вечность. Топливо расходуется быстро, поэтому Би бросается в омут с головой и заводит разговор о политике.

— Меня не интересуют лжецы и воры, — говорит Кувалда, махая рукой. — В костюмах.

Она лишь наблюдает за тем, как Би уничтожает закуски, не желая тестировать свои новые зубы.

Кувалда обсуждает спорт. Чикаго спортивный город, а Би — мужчина. Мужчина, который работает с металлом. Но Би, некогда ярый поклонник бейсбола, с этим покончил^[31]. И хотя он довольно хорошо знает нынешний расклад и составы команд, это лишь по необходимости, на тот случай, если потенциальный клиент окажется болельщиком. Он отмахивается от бейсбола своей большой рукой.

— Я не могу болеть за миллионеров, которые вечно ноют. И мухлюют.

Кувалда решает, что пара билетов на «Соке», лежащих в ее сумочке, там и останется. Билетов, которые стоили ей прекрасного произведения искусства.

Они болтают о еде; Би откладывает меню и озирается в поисках официантки. Кувалда болезненно морщится, все еще изучая меню.

— Прости, что я так долго, — говорит она.

Би кивает:

— Не спеши.

Он вытаскивает потрепанную и замызганную даквортовскую заметку. Поднятую с пола в мастерской Эктора. Кладет ее на стол и разглаживает.

Бодрый голос Кувалды слегка сникает.

— Супов у них нет, — говорит она.

Би замечает у нее на верхней губе крошечные капельки пота. Она внимательно просматривает меню в поисках чего-нибудь похожего на суп.

— Можем пойти куда-нибудь еще, — говорит Би.

Кувалда колеблется. Что-то соображая про себя.

— Пожалуй, рискну заказать это, — говорит она. — Барбекю.

Би подзывает официантку. Не розововолосую.

— Сэндвич с томленой свиной шеей, — говорит Кувалда. — С двойным соусом.

— Два сэндвича с томленой свиной шеей, — говорит Би. — Без соуса. Оба.

Кувалда наклоняет голову. Би подмигивает ей, и она хихикает.

Эксперимент доктора Хайдеггера

А у другого конца барной стойки мужчина в пальто, слишком теплом для сегодняшней погоды, в клетчатом галстуке-бабочке и с плохо пересаженными волосами опорожняет маленькие стаканчики с прозрачной жидкостью. Еще несколько посетителей оживленно болтают. В основном незнакомцы (вероятно, туристы), так как они, похоже, всерьез рассматривают устроенную в «АртБаре» временную выставку случайных мультимедийных картин, коллажей и других работ. С какими-то торчащими из них штуковинами. Похожих на… на больного дикобраза. Или на пойманного в сети (иди-ка сюда, рыбка) иглобрюха.

«Где дисциплина? — думает Дакворт. — Где мастерство?»

А кроме новых посетителей тут присутствует сам художник временной выставки и его сутулая, в футболке с открытым животом муза недели. Оба в черном (эге!). Их зовут Дэниел и Каллиопа. Он синестет, она бросила медицинский колледж, но речь не о них. Рядом с ними латинос средних лет с тюремными татуировками, окучивающий девицу с гнилыми метамфетаминовыми зубами. Он рассказывает ей, что был настройщиком «стейнвеев». Девица гладит его по бедру и рассуждает о Конкурсе имени Вана Клиберна. Они затягивают пьяную песню: «Сияй, сияй, маленькая звездочка».

Дакворт смотрит на пустое место рядом с собой. Потом на часы. Где же она, черт возьми?

С улицы доносится звук сирены, и Дакворт вздрагивает. Это за ним. Сирена стихает. Закон ему пока не угрожает. Не то чтобы Дакворт беглец, но он понимает: это лишь вопрос времени, рано или поздно за ним придут, ведь он перечеркнул надежды и мечты чикагского мира искусства, переехав Тимми.

Тут до Дакворта доходит, что музыкальный автомат молчит. «АртБар» — такое заведение, где посетители любят музыку, но не чувствуют себя обязанными постоянно подкармливать «вурлитцер». Достаточно его успокаивающего скромного светящегося присутствия. Возможно, причина в том, что новый владелец переключился на классический рок. Во всяком случае, так сообщает Дакворту бармен. Нет, бармен не станет увеличивать громкость телевизора. А не пошел бы он. Этот бармен ставит собственные желания выше желаний клиента. Но у критика такое чувство, что его сегодня доставят в центр и заведут дело, а ему не хочется, чтобы его уводили под болтовню этой компашки. И Дакворт, пошатываясь, идет к музыкальному автомату. Он не признает ничего, кроме «Битлз», но представляет себя поклонником Элвиса (в отличие от владельца, из чего вытекает, что Короля поставить нельзя), однако узнает песню, которая, кажется, является рекордсменом в смысле продолжительности, а поскольку он весьма расчетлив, учитывая,' что его пособие по безработице оспаривается в суде, то вставляет пятидолларовую купюру и через несколько мгновений «АртБар» оглашается звуками прогрессивно-психоделической «2112» группы «Раш»^[32].

Ꝏ

На третьем повторе Кувалда вытаскивает, точнее, выдирает вилку из розетки. Она злобно смотрит на Дакворта, переключившего внимание на их столик. И медленно качает головой:

— Ты достал с этим дерьмом.

Дакворт делает глубокий вдох и мелодраматический выдох. Предназначенный для привлечения внимания тех, кто внимания не обращает. Не то чтобы жалкая кучка присутствующих жаждет крови. Камуфляж Кувалды в ее нынешнем воплощении невидим для немногочисленных клиентов, которым не хочется танцевать свинг на другой стороне улицы, в «Струне».

— Моя муза, — произносит Дакворт, — моя муза меня покинула. А Искусство (с большой буквы «И») умерло. — Он ослабляет бабочку. Поворачивается на своем табурете. Теперь он сидит спиной к барной стойке и лицом к Би и Кувалде. — Вы, оставшиеся мастера, — (четверо, может, пятеро, исключая наших героев), — вы, художники, с вашим поэтическим мировосприятием, попусту тратите время. Все кончено. Этот период в истории завершился. — Дакворт берет стакан выдувного стекла «под Чиху-ли» и жестом иллюзиониста-любителя, учившегося по плохо переведенному учебнику фокусов, наливает воду в раскрытую ладонь. Вода выплескивается на его руку и пол. — Просто добавь воды, — шепчет он, но этот сценический шепот услышали бы и в заднем ряду театра «Меркурий». — Все тщетно. Как слезы под дождем.

Кувалда и Би переглядываются.

Официантка, несущая им еду, переступает через лужицу. Пока они разбирают свои тарелки и приборы, Дакворт размышляет.

Кувалда откусывает кусочек. Хмурится.

— Хе. — Но тут до Би наконец-таки доходит: — Твои зубы.

— Я вставила новые. Никакого серебра. У нового стоматолога.

— Выглядит мило.

Кувалда улыбается и меняет тему.

— Почему без соуса? — спрашивает она.

Би останавливает официантку. Пишет что-то на салфетке и протягивает ей. Она смотрит на него и кивает. Без проблем.

— Что ты ей дал? — интересуется Кувалда.

— Схему, — говорит Би.

Как только официантка уходит, слово снова берет Дакворт, бисирующий против желания публики.

— Грядет новая волна, — вещает он. — Буря шедевров, возрождение искусства, столь ошеломительно прекрасного, что даже я не могу, а вы уж и подавно не сможете его описать. А весь ваш тяжелый труд, ваши жертвы, ваша учеба, ваше ремесло… — (драматическая пауза), — окажутся напрасными. — Он делает глоток. Снимает бабочку, выходит на середину бара и осматривается. — Никто из вас мне никогда особенно не нравился. Но, по крайней мере, я уважал вас. Пытался пропагандировать лучших из вас. А теперь… — Критик швыряет свою фирменную клетчатую бабочку на землю. — Мы никому не нужны.

Его монолог не удостаивается аплодисментов. Лишь нескольких пренебрежительных вздохов.

Дакворт, спотыкаясь, подходит к Кувалде и Би. Оглядывает Кувалду с ног до головы, отводит взгляд и поворачивается к Би — этот явно художник.

— Как ваше име?

— Угадайте. Хе.

Дакворт:

— Роберт Беллио. Я вас знаю.

Кувалда фыркает.

— Тогда вы должны знать и Кувалду, — говорит Би. Дакворт поворачивается к ней.

— А, «Гребаное искусство». Точно. И выставка туалетных полароидов. Такая омерзительная. Марсель Дюшан ею гордился бы, — говорит он. Пауза, на сей раз не драматическая. — Вы хорошо чините туалеты.

Дакворт вздыхает, и это словно лишает его запала. Он опирается рукой на их стол. Плечи его никнут, и представление наконец заканчивается. Сейчас он вместе с родными и близкими, которых вынудили прийти, выдав билеты на стоячие места. Хотя критик уже не на сцене, он явно до сих пор анализирует свое выступление. Вспоминает пропущенные реплики, забытые мизансцены. Запоздалый выход. Наконец он поднимает взгляд на Би и Кувалду. Смотрит на их стаканы с водой. Наклоняется вперед с тем заговорщическим видом, который сигнализирует любому, кто когда-либо слышал хорошую байку о баре, что этого нельзя пропустить. Друзья слегка подаются к Дакворту, сохраняя равновесие на случай, если потребуется быстренько сбежать.

— Я Хуан Понсе де Леон^{39}, и я открыл фонтан.

Би и Кувалда переглядываются.

— А, фонтан?

— Тот, кто выпьет из этого фонтана, сможет создать художественный шедевр. Но только один. Независимо от навыков, подготовки, сердца и, осмелюсь сказать, души. Мгновенное бессмертие, — говорит Дакворт. Он произносит это особым тоном. Тоном герольда. И умолкает. История закончена.

— Чушь собачья, — говорит Кувалда.

— Неужели? — возражает Дакворт и стучит по газетной заметке, лежащей у них на столе. Заметке, посвященной Тимми. И Табби, новоявленной великой художнице. Художнице, за месяц добившейся большего успеха (определяемого вниманием СМИ, материальными выгодами и наличием поклонников), чем Би и Кувалда, вместе взятые, за многие, многие годы. Затем он швыряет на стол охапку газетных вырезок и распечаток других статей. Других критиков. Элиты. — Неужели?

Би хочет что-то сказать, но тут входит какой-то здоровяк в гавайской рубашке и с монтировкой в руке.

— Дакман! — говорит Большой Тим. — Можно тебя на минуту? У меня… э-э… колесо спустило.

Би видит, как Дакворт косится на монтировку, поправляет пиджак и нервно застегивает верхнюю пуговицу рубашки. После чего следует за Большим Тимом на улицу.

— Я говорила им, что не стоит продавать тут настоящий абсент, — замечает Кувалда.

Официантка приносит множество маленьких неглубоких пластиковых стаканчиков со всякой всячиной.

Кувалда распознает несколько вещей: коричневый сахар, виски, кофе.

Би быстро смешивает ингредиенты, время от времени пробуя, что получается.

— А теперь поставьте это, пожалуйста, на две минуты в микроволновку, — говорит он официантке. Прежде чем она успевает забрать коричневую смесь, Би забирает у нее «схему», написанную на салфетке.

— Это что, рецепт? — спрашивает Кувалда, потягивая воду.

Ꝏ

На улице Большой Тим бросается на Дакворта, который готовится к смерти. Наконец-то отец отомстит за гибель единственного сына. Впрочем, комическая монтировка — это уже перебор, отмечает про себя Дакворт. Большой Тим руками обхватывает критика вокруг пояса, стискивает и отрывает от земли.

— Й-аха-а!

И Дакворт снова оказывается на земле, на своих ногах. Большой Тим пожимает плечами.

— Пришли результаты вскрытия, Дакман, — сообщает Большой Тим. — Тимми умер от разрыва сердца. А не от того, что ты его переехал. Дважды.

— Ч… что?

— Док сказал, это был вопрос времени.

— Что?

— Ты сорвался с крючка, Дакман.

— О… Как насчет похорон? Я бы хотел попрощаться.

— А, я его уже кремировал. Просто на похоронах всегда так неловко.

— О…

— Поздравляю, Дакман. Ничья.

Дакворт чувствует, что губы его растягиваются в улыбке. И подергиваются. Критик думает о бедном Тимми. Эта боль разъедает его сердце. Затем он думает о Табби. Рак разъедает ее мозг. Затем он вспоминает, что несколько минут назад раскрыл секрет фонтана нашей парочке, и пугается, что его болтливый язык может все погубить.

Ꝏ

— Мгновенный шедевр? — спрашивает Би.

— Чушь собачья, — повторяет Кувалда.

— Хм-м…

— Я лишь хочу сказать, что чушь видно сразу.

— Не думаю, — возражает Би. — Не успел увидеть — и бац, уже купился.

— Но мы живем не в вакууме. Возьми вот этот стакан с водой.

— При чем тут стакан?

— Сколько бы ты за него дал?

— Полдоллара.

Кувалда передвигает стакан ближе к бару, где светлее.

— Может, доллар или два, — говорит Би. — Может.

— А если я скажу тебе, что из этого стакана пила Мэрилин Монро? — спрашивает Кувалда.

— Тогда это реликвия, а не произведение искусства.

— А если я скажу, что он был сделай вручную парнем без рук или без ног и с одним пазом и что крошечная точка на дне стакана представляла собой точку в пространстве, в которой он мог видеть себя через призму… чего-то там.

— Ух ты. Круто.

— Или возьмем вон то растение.

— Оно искусственное, — сообщает Би. (Однажды он съел лист на спор.)

— Хорошо, — говорит Кувалда. — Дешевое искусственное растение, скорее всего из Китая, но что, если я скажу тебе, что его изваял парень без рук и ног, с помощью одной только зубочистки. И что зубочистку приходилось менять через каждые семь ударов.

— Паукообразная обезьяна? — (У Би есть пиратское кабельное.)

— Точно, паукообразная обезьяна.

— Хм-м. Тогда я должен был бы заполучить это растение.

— Видишь, мы уже не в вакууме, — говорит Кувалда. — Я говорю, что мне плевать, какую воду ты пьешь. И какое искусство ты создаешь. Блин, Робардс сколотил на этом дурацком зеркальном водопаде целое состояние.

Би допивает пиво.

— Черт, тот утырок в бабочке рассказывает людям, хороша ли та или иная реклама, смешная ли она. Реклама!

Возвращается официантка с новым сэндвичем и соусом по рецепту Би.

Кувалда поливает соусом свой сэндвич с томленой свиной шеей и пробует небольшой кусочек.

— Боже, какая вкуснятина, — говорит она, — Действительно вкуснятина. — Она откусывает еще кусок. — Я бы смела его с полок.

— Он сырой, — говорит Би, просияв. — Нужна микроволновка. Обычно я сам делаю кетчуп и вустерский соус.

— Ты умеешь готовить вустерский соус?

— Технология известна.

— Ого. Здорово. Спасибо тебе.

— А что там с креслом, этой подделкой для Бет?..

— Это будет не подделка. А вообще Бет меня послала, так что у меня ничего нет. Одна надежда — отдать его на комиссию в «Хайэндерс».

— Они возьмут?

— Сказали, что возьмут. Но я не особо в восторге оттого, что получилось. Кажется, я была под кайфом, когда делала эскиз. И еще несколько недель ни хрена не смогу, — говорит Кувалда, указывая на свои перебинтованные ребра. И смотрит на даквор-товскую заметку. — Вот я и говорю, что все эти разговоры про фонтан — чушь собачья.

Би тоже изучил вырезки о Бите. «Макартур». Богиня. Шедевральная «Миграция». Без всякого опыта. Без подготовки. Без проб и ошибок. Шедевр, созданный на выставке «Быть художником™» в МСИ.

— Значит, ты бы не стал? — интересуется Кувалда, стуча по вырезкам пальцем.

— Что? — недоумевает Би.

— Пить из фонтана, если это гарантирует тебе один шедевр.

— Нет.

— Я имею в виду, ты ведь хороший, Би. Талантливый сукин сын. А как насчет прорыва, чтобы избавиться от этой непрухи? И взяться за настоящее дело? Ты даже ради этого не стал бы пить?

— Нет.

— Почему?

Би пожимает плечами.

— Хм… — Кувалда отпивает еще воды. Приводит в порядок мысли. — Мне неприятно думать, что после того, как я подохну, все то дерьмо, которое я наваяла, мои детища, будут упакованы в ящики и увезены на свалку. — Она отпивает еще воды. — Мы просто производим ненужный хлам?

— Хм…

— Что?

— Это интересный вопрос, — говорит Би. — И задает его та, которая совсем недавно лицом к лицу столкнулась с собственной смертью.

Кувалда смотрит в свою тарелку. Она нарезала сэндвич на маленькие кусочки. И каждый кусочек пережевала не меньше тридцать двух раз.

— Гребаное искусство? — лукаво усмехается Би.

Прежде чем Кувалда успевает ответить Би, дверь женского туалета распахивается, и оттуда появляется женщина, завернутая в рыболовную сеть и нечто вроде прозрачного топа, на который накинута потрепанная куртка с эмблемой Чикагского полицейского управления. Ее густо подведенные глаза, остановившись на Би, сужаются. Она меняет курс и идет прямо на него. На ней туфли на шпильках, и Би узнает эту походку искушенной особы и эти ноги, шагающие прямо к нему.

Эмма!

Би обнаруживает, что стискивает в руке столовый нож и занимает оборонительную позицию.

И втягивает живот.

Обнаженная девушка, падающая с лестницы^{40}

— Би, это кто? — говорит Эмма.

— Это… э-э… моя знакомая.

— Это и есть твой важный заказ — «да» или «нет»? — вопрошает Эмма, тыча в Кувалду пальцем с ногтем, накрашенным лаком оттенка «Черная полночь», словно заряженным десятимиллиметровым «глоком». — Это то, над чем тебе надо поработать, а если не постараешься как следует, заказов больше не будет? Эта…

— Я Харриет, — говорит Кувалда.

— Эта потаскуха.

Включается режим замедленной съемки. Би не может точно сказать, где находятся обе вилки, лежавшие на столе, и понимает, что Кувалда, должно быть, сжимает одну из них в руке и вот-вот нанесет удар Эмме; Би уже видит тот бледный участок кожи между чокером-ошейником и прозрачным топом, куда вонзятся зубцы вилки, дырявя яремную вену.

Но происходит нечто совсем иное.

— Потаскуха? — повторяет Кувалда и хохочет. Неудержимый хохот причиняет ей сильную боль. Ну, может, и не такую сильную благодаря аналогу викодина, однако сломанным ребрам приходится несладко. — Потаскуха. По-тас-ку-ха!

Би быстро подсчитывает количество пустых пивных бутылок, и до него доходит, что до приезда сюда Кувалда, верно, приняла пару обезболивающих таблеток, а потом, ожидая его, догналась пивом.

— Би, — говорит Эмма, — как ты мог?

— Эмма, — произносит Би, готовясь резко сорвать психосексуальный пластырь.

Эмма устремляется к Би и берет в рот мочку его уха.

— Прости, — лепечет она. — Прости, мне было так одиноко. Ты оставил меня одну, Би. А я не выношу одиночества. Пожалуйста, прости меня. Я сделаю все что угодно.

— Эмма, все в порядке. Иди, иди, наслаждайся.

— Ты имеешь право злиться. Я с ним трахнулась.

— Эмма? — На сцене снова появляется Дакворт. Он обнимает учительницу одной рукой и целует в щеку. — Где, черт возьми, ты была?

— В туалете.

— А, — говорит Дакворт и смотрит на часы. — У меня отличные новости…

— Я сосала его член, — говорит Эмма Би, кивая на Дакворта.

— Какого черта? — удивляется Дакворт.

— Но думала о тебе, — продолжает Эмма.

— Вынужден опровергнуть, — восклицает Дакворт, но его не слышат.

— Всегда только о тебе. Пожалуйста, я заглажу свою вину. — Она снова наклоняется и притягивает к себе голову Би. И похотливо шепчет: — В город из колледжа приехала моя младшая сестра. Строй-няшка. Я подсуну ей снотворное. И вылижу ее. А ты сфотографируешь. Мы можем делать все что угодно. Она хорошенькая. И сделает что угодно. Пожалуйста, Би. Никто не узнает.

Би смотрит на Кувалду, которая не может дышать из-за перебинтованных ребер, но широко раскрывает рот и беззвучно хохочет. В ее взгляде не видно паники, поэтому Би поворачивается к Эмме, которая поворачивается к Дакворту.

— Это мой хозяин, — объясняет она, указывая на Би. — Он владеет моим телом и душой.

Она приподнимает волосы на затылке. Там, над ошейником, шрифтом, имитирующим машинопись, вытатуирована буква «Б».

Кувалда, покатываясь со смеху, хлопает ладонью по столу.

Эмма наклоняется к обалдевшему Дакворту, дерзко вздергивая подбородок.

— Хочешь меня наказать, да? Хочешь причинить мне боль, да?

Дакворт улыбается; на лице у него написано: «Куда, черт возьми, я попал». Мозг его наконец перезагружается, он отодвигается от Эммы и со слезами радости на глазах сообщает:

— Я не убивал Тимми. Он умер от разрыва сердца. Вскрытие показало. Это не я. Слава богу. О, Тимми.

При упоминании Тимми изумрудные глаза Эммы распахиваются и делаются опалово-молочными. Как абсент, в который добавили ледяную воду. На пороге «АртБара» появляется Большой Тим.

— Давай, Дакман, веди шлюху, и айда праздновав».

Эмма достает из сумочки поводок и пристегивает его к ошейнику. Наклоняется к Би, отчего ее куртка распахивается. Протягивает ему конец поводка.

— Она этого не делала, — лепечет Кувалда. — Не делала.

Эмма теребит маленький золотой замочек на своем ошейнике.

— У Би есть ключ, — прозаично сообщает она.

— Было поздно, — объясняет Би Кувалде. — Я не хотел быть невежливым.

Кувалда соскальзывает с табурета от смеха. И боли.

Дакворт отодвигается, но это поражение Эммы частично компенсируется другой победой. Критик чувствует необходимость взглянуть на все в перспективе и привлечь внимание к себе.

— Большой Тим сказал бы: ничья, — замечает он.

Над столом вновь появляется Кувалда, и Би протягивает ей поводок.

— Ах, и про фонтан, — добавляет Дакворт, — я говорил с пьяных глаз. Серьезно. Это же полная хрень, — говорит он, неловко выговаривая последнее слово. — Фонтан с волшебными свойствами. Пф-ф.

— Пф-ф, — эхом отзывается Кувалда, все еще силясь справиться со смехом.

— Закрой форточку, уже проветрилось, — говорит Большой Тим.

Дакворт застегивает молнию на брюках. Он хочет сказать что-то еще, но теперь победа кажется ненужной. Эмма выпрямилась и приняла гордую, доминирующую позу. Би впервые видит учительницу, исполненную решимости. Учительницу Тимми. Дакворт неуверенно тянется к руке Эммы, но ее подведенные, как у гота, глаза останавливают его. Критик вежливо кивает всем присутствующим и удаляется, проскальзывая под ободряющую лапищу Большого Тима, готовую опуститься ему на плечо.

— Ну и ну, — говорит Би. — Вот так шоу.

Кувалда бормочет себе под нос:

— О боже, о боже.

И глотает еще одну таблетку. Дергает за поводок, проверяя его.

— Я могу тебя довезти, — предлагает Эмма. Кувалда перестает дергать за поводок.

Би, взглянув на часы, замечает:

— Уже поздно. Мне нужно…

— Фонтан — это не хрень, — говорит Эмма. Обычным, не грудными и не сюсюкающим голосом. А своим поучающим, учительским тоном. Взгляд ее теперь спокоен, ясен, и густая подводка записной соблазнительницы меркнет в сравнении с его блеском. — Я могу отвезти вас к нему прямо сейчас.

— Не надо, — отрезает Би.

А Кувалда говорит:

— Сделай одолжение.

Deus ex Monarch

В голове у Би еще слегка гудит, когда они бредут по тротуару, но теперь он не знает: то ли повинен большой кофе со льдом, который он выдул перед уходом из «АртБара», то ли выпивка. То ли и то, и другое. Он забирает у Кувалды, которая явно переела таблеток, ключи. По крайней мере, Эмма не упоротая. Не больше, чем обычно. Раньше Би очень ясно прозревал будущее. Теперь из-за событий последних нескольких недель это будущее исчезло. Не в том смысле, что у него нет будущего, а в том, что он не может хоть с какой-то уверенностью его предсказать. Как будто он постиг план вселенной относительно себя. До этого момента все было спланировано, и Би покорно следовал предначертанному, опустив голову и не жалуясь. А теперь Би поднимает голову. Следующий шаг он должен сделать сам.

— Где, черт возьми, твоя машина, Харриет?

С этими словами он спотыкается о поребрик и роняет ключи.

Ꝏ

Эмма подбирает ключи. Кувалда указывает на свою машину в конце квартала. Олдскульный «фольксваген-жук». Выкрашенный в зеленый цвет, с заклепками и изготовленной на заказ наклейкой — улыбающейся акульей пастью истребителя Р-40 «тайгер шарк» времен Второй мировой. Их ведет Эмма. Несмотря на шпильки, походка у нее устойчивая. Она чувствует, как ошейник врезается в шею: это Кувалда натягивает поводок.

— В последний раз, когда я тебя видела, — доносится до Эммы хрип Кувалды, — на тебе было платье, больше похожее на мешок из-под картошки. А теперь ты похожа на… как они там у вас называются… на госпожу? Но ты ведь рабыня, верно? В ошейнике.

Она легонько дергает поводок. Эмма останавливается. И подтягивает Кувалду к себе, точно рыбу.

— Я переключаюсь.

Ꝏ

Кувалда не знает, что имеет в виду Эмма. Но она говорит это таким серьезным, повелительным тоном, что все становится ясно. Эмма — тигрица на тоненьком поводке. Кувалда не может собраться с силами, чтобы обратить все в шутку. Эмма вибрирует, и Кувалда чувствует, как ее захлестывают волны энергии. Стук сердца учащается. Она почти задыхается, когда улавливает дуновение дыхания Эммы. И ее запах… Кувалда не может подобрать ему определение. Он не мятный, не алкогольный, не противный, но… естественный? Органический.

Как у лесной нимфы.

Наблюдая за тем, как шагает Эмма, Кувалда забывает обо всем; ноги ее сокрушительны. Бедра бессознательно покачиваются в древнем ритме. Ах, эти ноги. Кувалда внимательно изучает их. Лодыжки у Эммы несколько толстоваты. Бедра тоже. И живот великоват. Но это лишь в том случае, если рассматривать Эмму по частям. А общее впечатление от нее — чистый секс, туманное облако феромонов. Кувалда думает, что Эммины ноги ненамного лучше ее собственных. «У меня живот кажется почти плоским. Почти. Сиськи у меня больше. Но, — осознает Кувалда, — Эмме все равно. Она не чувствует себя ничтожной среди смертных». И когда Кувалда зажмуривается и представляет Эмму в целом, она не может представить себе никого сексуальнее ее, будь то мужчина или женщина. Она вне времени. Все греки и римляне передрались бы из-за нее.

На Кувалду накатывает волна меланхолии, и она сникает. Когда женщина проходит мимо уличного фонаря, тот гаснет. Кувалда поднимает голову. Звезды насмехаются над ней.

Ꝏ

Машину ведет Эмма. Поводок тянется к заднему сиденью, где, по ее настоянию, сидят Би и Кувалда, словно двое подростков на свидании под присмотром.

Кувалда наклоняется к Би, прижимаясь плечом к его плечу. Руки она сложила на коленях и поигрывает кожаным поводком, теребя его швы.

— Би, свою лучшую, по общему признанию, работу в колледже, — говорит Харриет Уокер по прозвищу Кувалда, — я придумала, когда сидела на унитазе. Думаешь, это могло произвести впечатление в галерее? Там предпочитали услышать, будто мне было видение, когда я поднималась на гору Худ, и я так и сказала. И хотя они говорили, что это всего лишь горная болезнь, я ответила: просто я стала ближе к Богу. Я уже тогда была мошенницей.

— Хм. А как насчет твоей любимой работы?

— На нее никто второй раз не взглянул. Я положила ее в проулке, чтобы сборщики металлолома забрали. С тех пор я — «гребаное искусство». Уже двадцать пять лет, Би. Я себя сдерживала. — Кувалда смотрит на свои колени. — Двадцать пять лет я держала себя на поводке.

Ꝏ

На переднем сиденье Эмма, ведущая машину, роется в сумочке. Находит пакетик из вощеной бумаги с маленькими черно-оранжевым марками внутри. Облизывает палец, как ужеделала сегодня десяток раз в разных туалетах, аккуратно сует его в пакет, прикасается к одному из мраморных квадратиков и вытаскивает его. Квадратик, переливающееся крылышко монарха, прилипает к кончику ее пальца.

Эмма с благоговением произносит:

— Пока наша работа не закончена, мы бессмертны.

И кладет марку ЛСД на язык.

Вакханки

В нескольких кварталах отсюда виднеется МСИ. Видимо, они запускают новый проект, думает Би, поскольку здание выглядит так, словно усыпано тысячей звезд. По фасадам разбросан миллион световых точек. Би думает о том, что, если город погрузится во тьму, это здание растворится в звездной ночи, замаскированное во вселенной.

По бокам лестницы, ведущей ко входу в музей, стоят греческие боги. Странно для обители современного искусства, но до того, как МСИ стал таковым, он был классическим музеем. Когда город захватил здание, он вознамерился переместить статуи греческих богов в другой район, но это решение отменили: местному олдермену, греку, надоело считаться с прихотями итальянцев, ирландцев, поляков и русских, и он решил, что так можно добиться большого веса и небольшого политического влияния. Он добился, чтобы статуи оставили на месте, и позаботился, чтобы их снабдили табличкой с его именем и плохо написанным текстом о замечательной греческой культуре. А чтобы потрафить неоконсерваторам, неприличные статуйки каждый месяц переодевали — из соображений пристойности, а также для того, чтобы придать им уместный современный вид. Забавно, но до недавнего времени это не казалось проблемой. Тема текущего месяца навевала воспоминания о супергероях семидесятых. Яркие неоновые пластиковые ремни и ботинки. На одной из женских статуй, прямо между точеными грудями, красуется большая красная буква «Б» в шрифтовом оформлении, типичном для семидесятых. Разве что капля, свисающая с основания буквы, выдает, что это несанкционированная смена костюма и изображение нанесено поздней ночью, подпольно, из аэрозольного баллончика. У Би проносится мысль, глубоко личная, потаенная: «Это моя ИБ“».

Проносится и исчезает.

На пьедестале виднеется текст, частично закрытый свободно свисающим брезентом:

Бита. Она спасет

всех нас

Би считает, что следовало бы писать не «всех нас», а «каждого из нас». Он не знает, как войти. И думает, что в нужный момент Кувалда или Эмма просто последуют примеру Большого Тима и достанут из багажника / капота «фольксвагена» монтировку. Вломятся с парадного входа. Несмотря на тренировки на выносливость, практикуемые с Эммой, Би, просто поднимаясь по ступеням, чувствует жжение в ногах. Он начинает дышать ртом, и это к лучшему, так как с другой стороны здания доносится резкий запах тысячи дохлых рыб. В нескольких кварталах к востоку от озера выбросились на берег эти проклятые азиатские карпы, наконец-то взяв дело в свои руки.

Ꝏ

Эмма поднимается по лестнице, перепрыгивая через две ступени, неуклонно приближаясь ко входу. Би немного отстает от Кувалды, которая вышагивает так, будто на ней длинная черная вуаль. Би инстинктивно хочется подбежать и направить ее, однако он держится позади, хотя бы для того, чтобы подхватить, если она упадет назад. Кроме того, этот момент принадлежит ей, и только ей.

Внутри здания верхний свет по большей части выключен, оставлены лишь отдельные световые пятна. Одно пятно привлекает внимание Кувалды. Она достает из сумки маленький фонарик. Направляет луч на это пятно. Клюющая носом фигура за стойкой регистрации просыпается. Кувалда обводит ее лучом, освещая униформу охранника. Совершенно дезориентированного. Это Эктор. Кувалда машет ему фонариком.

Внезапно мимо них проносятся огоньки, похожие на медленно движущиеся трассирующие сна-рады. Раздается приглушенный шелест, и в луч фонарика попадают насекомые. А потом стеклянные двери. Светлячки, сотни, а затем тысячи этих камикадзе несутся к зданию. Некоторые наталкиваются на Би, Кувалду, но облетают Эмму и взрываются на стенах музея. До Би доходит, что здание покрыто не фосфорной краской, а намазано биолюминесценцией их призывных сигналов. Эктор быстро впускает троицу, и теперь они стоят внутри МСИ, наблюдая за этим недолговечным явлением. Эмма улыбается, в ее широко распахнутых остекленевших глазах отражаются зеленоватые отблески смерти. Кувалда складывает ладони, будто в молитве, и отводит взгляд, вздрагивая при каждом едва слышном шорохе. Би думает о бывшей жене, об их свиданиях и браке, продлившемся так же долго, как полет этих обреченных светлячков — олицетворений ошибочной любви, разбрызганной по жизни искусства.

Ꝏ

Пальцы Эктора испачканы цветными мелками. Открытый альбом отпечатал на его белой форменной рубашке зеркальные пастельные изображения. Галстук ослаблен — он ведь не при исполнении.

— Я был на выставке «Быть художником», — сообщает парень. Он показывает коллаж из даквор-товских заметок в «Шолдерс»; заметок, которые Эктор использовал при создании холста в качестве фона для своих эскизов. Эктор впервые замахнулся на постмодернизм. — Я думал, оно меня вдохновит.

Эктор имеет в виду место рождения Биты и «Миграции». Он показывает им свои наброски. Отчаянные, спонтанные и пугающе симметричные.

— Я должен отменить показ, — говорит он, и лицо его искажает гримаса стыда.

— У Эктора на следующей неделе первая выставка, — объявляет Кувалда с гордым и усталым видом.

Ꝏ

Шайка поднимается по влажным ступеням на второй этаж, проходит мимо выставки «Быть художником™», двери которой закрыты на цепочку. Идет на третий этаж, вверх по скользкой лестнице, к фонтану. Все кажутся слегка ошеломленными, будто ожидают то ли плохих новостей, то ли хороших, то ли результатов биопсии.

— Все это чушь собачья, — бормочет Би, хватаясь за поручень.

Замыкает шествие юный Эктор, который искоса посматривает на Би, разглядывает его.

— Так над чем вы работаете? — спрашивает он у Би.

— Да ни над чем, черт побери.

Ꝏ

И вдруг Би превращается в десятилетнего мальчика. Слышится шум водопада, фонтана. Он поднимает взгляд и видит на фоне солнца силуэты птиц. Носящиеся, трепыхающиеся, вьющиеся в знойном воздухе, как перекрученная лента. Солнечные лучи преломляются сквозь треснувшие очки, проникая в глаза слепящей радугой. Би так и не сошел к водопаду, не спустился по этим скалам, не закатал штанины, не вошел в ледяную воду, от которой по ногам побежали бы мурашки, бросая це-пенящий вызов летнему солнцу. Не перешел через ручей, опасливо переступая с одного замшелого камня на другой, увлекаемый напором воды все ниже по течению и с каждым шагом корректируя свой курс. Он так этого и не сделал. «Мы можем спуститься, — сказал папа. — Время у нас есть». Но Бобби Беллио помотал головой и треснулся очками об окуляр. «Все нормально», — сказал он, скармливая подзорной трубе очередной четвертак. В конце концов, машина была здесь. Вон там. И все же ох как далеко внизу. Бобби мог поскользнуться, упасть. А над головой парили то ли сарычи, то ли грифы, то ли еще какие хищные птицы. Он не хотел, чтобы один из них выковыривал ему глаза или копался в его утробе. «Там, кажется, довольно опасно, папа». — «Не будь трусом», — сказал ему отец. Но Бобби направился к машине, стараясь держаться подальше от отца, чтобы не показывать очки. «В следующий раз, папа. Обещаю».

Ꝏ

Когда он снова оказывается в музее, солнце уже зашло. А птицы еще там. Завихрение восходящих воздушных потоков, как теперь понимает Би, порождено системой вентиляции, кондиционирования и обогрева. Птицы — это «Миграция». Творение Биты. Эти существа слишком хрупки, чтобы делить землю с этими неуклюжими двуногими.

Эктор, глядя на «Миграцию», что-то бормочет себе под нос.

— Разве я могу с ней соревноваться, разве могу?

— До сих пор ты не знал, что возможно, — шепчет Эмма ему на ухо. — Ты не знал, что мы можем это сделать. Да?

Эктор качает головой.

Эмма вознаграждает парня за признание, медленно поглаживая его щеку.

— Да, красиво, — произносит она. — Мы тоже можем быть красивыми, Эктор.

Кувалда что-то тихо говорит, но Би не может разобрать. Он наклоняется и тут понимает, что журчание и плеск воды не стихли. Он по-прежнему слышит свое детство.

Ꝏ

Би отчетливо слышит его прежде, чем видит. Живой, обволакивающий звук льющейся воды, ищущей выхода. Он прикасается к своим треснувшим очкам. Вот он, фонтан. Слегка пузырящаяся вода водопадом стекает вниз, в большое озеро. В большое озеро воды на третьем этаже МСИ.

— Эмма, — говорит Би, — это и есть твой сон? Тот, про наводнение?

Она смеется и начинает снимать туфли, что кажется Кувалде разумным. Она тоже снимает туфли. И чулки. Мужчины закатывают штанины. Ноги покидают корабли ботинок и носков.

Ꝏ

Они резвятся в воде.

— Красиво, — говорит Эмма. — Ужасно красиво. Мы тоже можем быть красивыми. О, Эктор, у тебя есть опыт? У тебя когда-нибудь был опыт?

Эктор снимает бейджик с именем. Тот падает и исчезает в воде, доходящей до икр.

По лицу Кувалды текут слезы — два водопада стыда и сожаления. Она шепчет Би:

— Спасибо, что спас мне жизнь.

Би пожимает плечами.

В присутствии «Миграции» Эктор разрывает свои эскизы пополам. Они падают и плывут по воде, словно кружащиеся цветные листья на фоне тусклой плитки. Жидкая осень.

Эмма сбрасывает одежду, этот бесполезный кокон, и, раскинув руки, приглашает их войти в воду.

— Давайте, дети, поиграем в богов и богинь.

Ꝏ

Сначала заходит Эктор, ведь дети всегда окунаются первыми. Затем в невероятно мелкие глубины ныряет Эмма. И выныривает на другом конце затопленного помещения. Вода струится, собирается в капли и скатывается с ее бедер, груди, словно кожа у нее как у угря. Она произносит всего одно слово, но шепот ее скользит по поверхности этого немыслимого озера, и мягкая вибрация достигает Би.

— Мастер…

Волна дежавю проходит сквозь Би, точно призрак. Он стоит как парализованный, пока до него не доходит, что его спутники — живое, дышащее постмодернистское воплощение полотна Лукаса Кранаха под названием…

— Мастер^{41}.

Би выходит из оцепенения. Поворачивается к Эмме. Свет играет на маленьком замочке, прицепленном к ее кожаному чокеру-ошейнику. Голова ее откинута назад. Би бросает ключ Эктору. Пока ключ находится в воздухе, Эмма исчезает под водой. Эктор тянется за ключом, но Эмма вновь появляется, подпрыгивает и перехватывает его. Она смотрит на Би. Потом на Эктора. Потом на Кувалду. Медитативно журчит вода. Природа свободна. Эмма церемонно вкладывает золотой ключик в руку Эктора и подставляет ему шею. Эктор чуть было не роняет этот золотой билет. И, сосредоточившись на замке, от усердия высовывает язык.

Через мгновение ошейник и замок с плеском исчезают в воде. Одним плавным движением иномирное существо, известное под именем Эмма, разрывает на охраннике Экторе рубашку, под которой оказывается футболка с надписью «Бита». Которую она тоже срывает с его торса. Та же участь постигает брюки, после чего Эмма кладет Эктора в воду, на пол, и встает над ним. Эктор впервые в жизни произносит имя Господа всуе. Эмма опускается на Эктора. Он разъединяет ее, присоединяя к себе, и сейчас они — единое существо с двумя блистающими телами, над которыми свершается крещение.

Ꝏ

Перед глазами Эктора пляшут искры и светящиеся цветозвуковые полосы. Вкус у него голубой. Слух красный. Обоняние желтое. Первоначальная первобытность. Его чувства сами себя изменяют. Двери открываются. Богиня наклоняется, и он ощущает в ухе ее дыхание.

— Твоя работа, Эктор, еще не закончена.

Ꝏ

Истощенный Эктор плывет на спине, рожденный заново. Эмма скользит к фонтану. Фонтан реагирует, вы пуская струю воды. Он омывает ее волосы. Ее тело. Она принимает в нем душ. Жидкость липнет к ее коже блестящей ртутью, словно дельфинья шкура. Эмма откидывает голову. Струи фонтана описывают дугу над ее телом и попадают в открытый рот.

Ꝏ

— Это же просто фонтан, верно? — У Кувалды дрожат руки. — Верно, Би?

Она тянется к нему, ища поддержки, но не достает: Би в целой вселенной от нее.

К Би подходит Эмма. Ему не нужно смотреть на произведения искусства на стене. Работы, созданные не фонтаном. Не нужно смотреть на «Миграцию» и специальную выставку мерча. Эмма приближается, предлагая Би причащение; настала его очередь родиться заново. Когда ему было тринадцать, в церкви ему предложили причаститься. Он видел, как тетя готовила цельнозерновой хлеб на задней кухне. Нарезала его квадратиками. Наливала в крошечные стаканчики, меньше, чем дедушкины рюмки, виноградный сок. Когда тетя ушла, Бобби налил себе стакан сока. А из хлеба сделал сэндвич с вареньем и арахисовым маслом. Но позднее, когда он сидел на церковной скамье, тот же самый хлеб, казалось, вибрировал энергией бесконечных возможностей, но Би еще не был крещен и боялся принять Тело и Кровь. Как каннибал и вампир. Он отверг причастие.

Теперь он тем же отрывистым движением головы отвергает дар Эммы.

Би так же неподвижен, как греческие боги, защищающие МСИ. Эктор до сих пор беззаботно купается в грезах. Плеск воды эхом разносится по залам музея, словно они в зеркальном бассейне храма Сиринги^{42}.

Теперь Эмма обращается к Кувалде. Ее темные глаза хищнически вспыхивают. Кувалда не в силах шевельнуться. Поле ее зрения сужается и темнеет по краям, все ее существование сосредоточивается в этом существе, этой Эмме, подходящей сейчас к ней. В водяной твари, которая движется на собственном хвосте, без брызг, не оставляя следов, ибо вода — ее ноги. Кувалда видит Эмму, и только Эмму, ощущает лишь первобытное желание. Это простое желание, и ее тело реагирует на него. Дрожат колени, ноет мочевой пузырь, набухает промежность, словно Эмма прошептала ей на ухо что-то эротическое. Эмма улыбается, изо рта у нее сочится вода, как порок изо рта у демонессы-суккуба. Эмма приближается, чтобы вручить дар, а не взять. Кувалда жалеет, что тогда, целую вечность назад, не последовала за Эммой в женский туалет, жалеет, что не открылась новым возможностям. Лучше бы она так и не оправилась от жареного риса. Руки ее дрожат, когда она поднимает их, раскрывая объятия этой водной нимфе, дочери Зевса. Она хочет воспринять свободу, излучаемую Эммой. И не хочет, чтобы следующие двадцать пять лет были похожи на последние двадцать пять. Больше она не будет искать те потерянные годы.

Эмма падает в объятия Кувалды. Никаких пауз, страстных взглядов, мгновений безмолвного общения. Слова давно в прошлом, теперь они бесполезны. Эмма целует Кувалду. Ртуть все течет и течет с их губ. Глубокий, проникновенный поцелуй. Стоны Кувалды, погружающиеся в свечение Эммы, чистое и очищающее. Выпивая из губ Эммы, Харриет Уокер по прозвищу Кувалда глотает огонь.

Пуантилизм де Леон

Студия Эктора. Аккуратная, опрятная, несколько тесноватая, по мнению Би. Больше похожая на мастерскую механика. Эктор дилетант. Все еще ищет свой путь, поэтому Би ничего не говорит, хотя Эктора сейчас нет. Би чует запах собачьего дерьма, но не может определить его источник. Кувалда закрывает за ними дверь.

Би бросает быстрый взгляд на пол, словно ожидает увидеть меловые контуры тела с дредами и коробочки из-под китайской еды навынос. Замечает рядом со сливным отверстием в центре пола темно-шоколадное пятно крови, оставшееся после падения Кувалды. Зубы кто-то подобрал, возможно для сохранности. Би огибает пятно и направляется к оригинальным эскизам кресел (а не подделкам для урагана «Бет»), набросанным Кувалдой на оборотной стороне проекта какой-то постройки, напоминающей экологичный дом из грузовых контейнеров.

Ребра у Кувалды ноют. Она надевает на сарафан кожаный фартук, натягивает, словно домашние тапочки, ботинки со стальными носками. Вместе с новым облачением мелькают замашки старой Кувалды. Стиснутые челюсти, нахмуренный лоб, мрачная полуусмешка.

Они собираются доделывать кресло. Это проклятое кресло.

Она пила воду.

Би отмахивается от назойливой, словно комар, мысли. Кувалда не может доделать кресло самостоятельно. Со сломанными-то ребрами. Их сломал Би, выполняя прием Геймлиха. Это благородный поступок — помочь ей с креслом, чтобы она смогла сдать его в «Хайэндерс». Свести концы с концами. Про то, что у него самого горит заказ Гюнтера Адамчика, Би не упоминает. О фонтане они не говорят.

Ꝏ

Кувалда щелкает переключателем маленького радиоприемника. Каждая песня из него звучит так, словно она 1947 года. Металлический, классический, простецкий приемник. Би завязывает Кувалде шнурки на ботинках, обматывает концы вокруг лодыжек и туго затягивает. Отрывает лист пергамента, хрустящий и чистый. Кладет на эскиз кресла. Берет плоский плотницкий карандаш, который только что грыз, быстро проводит три линии, отступает назад. Кувалда берет у него слюнявый обгрызенный карандаш и проводит линию. Она четче, чем три линии Би, она открывает дверь, которой он не заметил. Би забирает карандаш, достает ластик-карандаш. Стирает одну из своих линий, вносит поправку. Идеи Би для Кувалды все равно что электроды, во всяком случае ему так думается, так хочется, когда она развивает эти идеи. Би уверен в себе, невозмутим и снисходительно подчиняется подруге, ведь это ее заказ, а он честен с самим собой и признает, что ее идеи попросту лучше, смелее. И стоят на плечах его идей. Его идеи — старые, вторичной переработки. Она же — изобретает. Нет, переизобретает.

Она пила воду.

Хлюп.

У Би последний проблеск мысли. Он колеблется, но переносит его на бумагу.

Кувалда кивает, хлопает Би по спине.

— А теперь, — говорит она, — заткнулись и погнали.

Ꝏ

Би начинает подбирать материалы, а Кувалда — с помощью логарифмической линейки и обглоданного карандаша Би составлять схемы разных частей. Они вторгаются в пространство друг друга. Иначе никак. Они пачкаются. Иначе никак. Они работают.

Би предлагает несколько вариантов сборки в своем стиле, Кувалда вносит поправки, выдвигая более смелую идею, пока не рождается нечто совершенно новое для обоих.

В сотрудничестве. В творческом союзе. За защитными очками. За масками.

Время от времени она направляет его. Не спеша убирать руку.

Так продолжается целую неделю, вечерами.

Би размышляет о ней.

Она пила воду.

Хлюп.

Ꝏ

Би частенько ожидает звонка от Эммы, который не сулит ничего хорошего. Би не скажет ей, что не позвонил вчера вечером потому, что в пьяном угаре красил Харриет ногти на ногах. Оттенком «электрик № 132», если бы она поинтересовалась. А он бы объяснил, что сама Харриет не могла этого сделать из-за сломанных ребер. Но правда в том, что ему это понравилось. Он был рад снова взять в руки кисть.

Поверить не могу, что она выпила воду.

Он был рад применить свои навыки, свой глазомер и подошел к этому делу — то есть к покраске ногтей на ногах — со всей серьезностью. И ладно, он даже не был пьян. Две-три «Маргариты» не в счет. Он держал ступню Кувалды в ладони. Дул ей на ногти. Тайком делал замеры, чтобы смастерить ей металлическое колечко на палец ноги. Все это время Харриет с жаром уговаривала его приготовить ей острый соус барбекю с дымком, а он шутливо отнекивался.

Но Эмма не позвонила.

Би ждет этого только по привычке; водное существо из фонтана не отождествляется у него с Эммой. Той Эммой, которую он знал.

Эмма пила воду.

Ꝏ

Теперь Кувалде и Би просто нужно доделать кресло. У Би есть бутылка шампанского, а в сумке спрятана открытка с надписью: «Самые восхитительные моменты вашей жизни — это не дни так называемого успеха, а скорее те времена, когда уныние и отчаяние порождают в вашей душе желание бросить вызов жизни и предвкушение грядущих свершений». Би выписал эту цитату из книги. Ее было довольно легко найти в интернете, но Би хотелось процитировать именно из книги. Это казалось важным, а почему, он и сам в то время не понимал.

— Оно прекрасно, — говорит Кувалда. — Наше дитя.

Би снимает с нее кожаный фартук. Точно свадебное платье.

Она щиплет его за щеку, потом достает новый мобильник с оплатой по факту использования. Набирает номер «Хайэндерс». Би останавливает ее.

— Завтра. Давай доделаем.

Кувалда откладывает телефон.

— Какие идеи? — Би просматривает список так быстро, что если бы вы наблюдали за ним, то решили бы, что он актер, изучающий имена утвержденных на роли. — Так какие идеи?

Образы будущего кресла роятся в их головах.

Необработанное.

Прозрачное.

Атласное.

Глянцевое.

Полуглянцевое.

Матовое.

Окрашенное. Лакированное. Синий металлик.

— Каким оно тебе видится, Харриет?

Харриет Уокер по прозвищу Кувалда открывает желтый металлический шкаф, предназначенный для легковоспламеняющихся материалов. Достает два пейнтбольных пистолета.

— Пуантилизм.

— Хе.

Ему уже видится то же самое.

Ты пила воду.

— Мне нравится твой стиль. — Он заряжает пистолет.

— Наш с тобой, малыш, — уточняет Кувалда.

По радио звучит робардсовский рекламный мотивчик из трех нот, но погодите, там ведь четыре ноты. Его изменили!

«Да, смо-же-те»^[33].

Кувалда видит, как Би стискивает челюсти. Она подходит, чтобы поцеловать его в щеку, в этот момент он поворачивается к ней, чтобы что-то сказать. И она случайно целует его в губы.

Снова звучит рекламный мотивчик.

«Да, сможете, вы еще сможете! Специальный выпуск программы Росса Робардса — сегодня вечером!»

Би оборачивается и стреляет. Приемник, забрызганный жженой сиеной, падает со стола. По корпусу пробегает трещина, превращая одно работающее радио в два неработающих. Но Би все еще слышит этот мотив.

«Сможете, сможете!

Выпейте воды.

Сможете, сможете!

Выпейте воды».

Би подскакивает к сломанному радио, в воздухе, точно полицейский жетон, мелькает окованный тусклым металлом носок ботинка.

«Сможете, сможете!

Выпейте воды».

Он заносит ногу…

Интермеццо второе: КРЕСЛО

Белый русский

Новое кресло.

Слишком претенциозное. На вид не слишком удобное, не слишком уютное.

Владислав Владиславович Глинский насмешливо разглядывает кресло, стоящее в передней части фешенебельного мебельного салона «Хайэндерс». Рядом с коллекцией предметов мебели по проектам Хигби, выпущенных ограниченным тиражом. А что это за запах? Олифа? Лак?

— Ба, что за люди, — бормочет Влад. — И куда подевалось мастерство? Ручная работа, да?

В свое время Владислав соорудил бы прочное кресло, которое служило бы долго-долго. Стало бы семейной реликвией. А это, с его листиками, выглядит ненадежным, недоделанным или заброшенным, как дерево с радужными цветами, выросшее в гниющей винной бочке. Оно могло бы быть изысканным. Мягким, как у богатеньких или их сынков, которые никогда не знали нужды и забот, а думали лишь о том, как поесть, попить, поразвлечься. И потрахаться.

Он вздыхает.

Владислав всегда знал, как трахаться. Как ухаживать за женщинами. Их было много; более чем достаточно, чтобы не дать ему остыть. Чтобы создать ему репутацию. И время от времени отвешивать пощечины.

Владислав улыбается, вспоминая одну конкретную пощечину.

Наташину.

Сердитую пощечину юной Наташи. Владислав легонько похлопывает себя по щеке. Ладонь и щеку чуть покалывает. Наташа. Родинка, пухлые губы и этот пронзительный кошачий вопль в момент оргазма. Наташа была совсем молоденькая, лет пятнадцати-шестнадцати, но рослая, крупная. Очень молодая и очень крупная.

Он помнит вопль, который она издала, когда кончила в первый раз: «Давай, тигр».

О боже.

Эта сильная фигуристая юная женщина вопила как резаная.

Это потрясло его. Он сбился с ритма, но быстро восстановил его.

Затем Влад заткнул ей рот старым носком. Связал ее засаленной веревкой, сначала слабо, а потом туже, так что в ее глазах промелькнула паника. Испуг. Но по тому, как она поджала пальцы ног, он понял, что это в основном для вида. И оценил. Потом он щекотал большие Наташины ступни, которые всегда пахли апельсинами. Она смеялась, они трахались, и во второй и третий разы ее вопли оказались не такими уж громкими. Ведь у него в ушах была вата. И мысленно, про себя, он называл ее Мораной, богиней природы. И смерти.

Ꝏ

Влад переносит вес с одной ноги на другую. На ту ногу, что ближе к трости. И тут он чувствует… какое-то шевеление.

У него подергивается пенис. Подергивание — самая сильная реакция на тех равнинах, где Владислав Владиславович Глинский обитает последние годы.

Он снова представляет связанную Наташу, ее испуганный взгляд, ее смех. Ее тело, эротическая греза Р. Крамба^{43}, занимающее так много места, огромные зад и грудь — пропорциональные, бросающие вызов земной гравитации. Запах апельсина, сексуального апельсина.

Все это давно исчезло. Он больше не возбуждается.

Никогда.

А разум до сих пор тоскует, до сих пор вожделеет.

Девушку, проходящую мимо по улице, женщину в поезде. Да что там, всех молодых деловых особ в пошитых на заказ костюмах и дешевых теннисных туфлях. С торчащими из сумок туфлями на шпильках. Влад часами стоит на железнодорожной платформе. Иногда он слышит русскую речь, обычно не от женщин в костюмах, но слышит. Вечерами, когда начинается вторая смена. От уборщиц. И он тоскует по своей юности, когда мог, улыбнувшись и подмигнув, растопить самое ледяное сердце.

Теперь они смотрят сквозь него. Он стар. И не способен как-то повлиять на их жизнь. Он призрак. Вроде незрячих людей в поезде. Когда они оказываются рядом, люди прекращают разговоры, умолкают. Не хотят к ним прикасаться. Раньше он тоже так делал: игнорировал их.

Ꝏ

Глинский не хочет быть призраком. У него затекает спина. Он снова переступает с ноги на ногу. Трость не помогает. Молодежи невдомек, что тело стареет и отказывает, но ум еще долго остается бодрым и цепким. Как по-вашему, почему бабушки и дедушки любят играть с внуками? «Потому что мы еще юны душой», — мысленно объясняет Влад неизвестно кому.

Записанный голос объявляет, что салон закрывается через несколько минут.

— Сэр, мы закрываемся через несколько минут.

— Я слышал. Спасибо. Я слышал.

Женщина вздыхает и закатывает глаза.

— Я не хотел беспокоить вас, — говорит Глинский. Он наклоняется, чтобы осмотреть это круглое кресло, и у него защемляет спину.

— О боже.

Женщина смотрит на него. Позволяет ему наклониться. Ожидает, когда настанет тот момент, когда она не сможет его игнорировать. Момент, когда он перестанет быть невидимым.

Наклонившись, он ищет, на что опереться, и опирается на кресло. Новое поступление. На бирке написано: «Работа Кув-Би». Глинский начинает опускаться. Достигает того момента, когда центр тяжести вверяет его судьбу земле, притягиваемый силами, которые не смогли справиться с Наташиными шарами. Он готовится принять удар деревянных планок, которые врежутся в его костлявые ноги и задницу, покрытых листвой ветвей, которые оцарапают ему руки, спинки, которая покуражится над его поясницей, надорванной в Воркутлаге.

Проклятое кресло.

Глинский опускается на сиденье. Хрустя позвоночником. Как ребенок, выпрямляющий соломинку с гармошкой на сгибе. Позвонки взвывают, искривленный хребет и согнутые ноги пронзает адская боль, будто хвост воспламененного пороха. Или разряд на электрическом стуле. Без суда и следствия. Раз — и десять тысяч вольт.

Проклятое кресло.

Затем боль столь же быстро проходит. Владислав делает вдох и напрягается, ожидая, что ребра тотчас заноют. Но они не ноют. Кресло обнимает, поддерживает его. Старик выпрямляется. У него опять хрустит позвонок. Как одинокая петарда. А потом — легкий прилив крови к голове. Голова кружится, но это не так уж неприятно. По телу, согревая руки и ноги, пробегает волна тепла.

Как первая выпитая им рюмка водки.

Как первая близость с Наташей.

— Сэр, мы закрываемся, — звучит чей-то далекий голос.

Достигнув пальцев ног, тепло возвращается обратно. Теплеют бедра. Потом мошонка. А потом у него встает член. Болезненная эрекция заполняет его кровью, растягивая до размеров Приморского края.

Ого.

Давай, тигр.

Пенис натягивает ткань брюк, словно твердая дубинка. В последний раз он был таким твердым, когда Владу было лет двадцать с небольшим. Какую-то секунду перед глазами все плывет. Сенсорное восприятие и обработка данных сейчас осуществляются исключительно через конечности и промежность.

— Сэр, мы закрываемся. Вынуждена просить вас совершить покупку или покинуть салон. Сэр!.. Сэр!.. Сэр!.. Сэр, прошу вас… Сэр, я могу вам помочь?..

Новый прилив тепла.

Наташина улыбка.

О, моя московская красавица.

Он увеличивается в размерах.

Наташа, он твердый.

Она стоит перед ним.

«Да, Влад, любимый, войди же в меня», — Наташа приподнимает попку, умоляя взять ее. И начинает стонать.

Он все еще увеличивается.

— Сэр!

Мошонка набухает, давление усиливается.

Давай, тигр.

О боже. Этого не может быть. Влад думает: «У меня сейчас случится…»

— Сэр!

Продавщица касается его руки.

Наташа исчезает. Эрекция остается.

— Сэр…

— Что? Что? Что?

— Я вынуждена просить вас…

— Я хочу купить это кресло. — Глинский встает, и позвоночник его не подводит. Эрекция тоже, она, впервые за многие десятки лет, стойко прокладывает себе путь. Влад опускает взгляд. — Я хочу купить это кресло прямо сейчас.

Девушка тоже опускает взгляд. На ее лице появляется благоговейно-потрясенное выражение, словно она щелкает пультом, а телевизионные каналы все не заканчиваются.

Ну и дела!..

Глинский подмигивает и улыбается молодой продавщице:

— Я хочу купить это кресло, моя дорогая.

Старик отворачивается к креслу. Эрекция ослабевает. Он оттягивает ткань над промежностью и нажимает на пенис большим пальцем. Эрекция слегка спадает, угол подъема уменьшается, но член по-прежнему угрожающе выпирает. Владислав делает это из вежливости, чтобы не смущать девушку. Он надевает куртку, которая доходит ему до колен, но не дает себе труда застегнуть ее. Он делает это из гордости. Он гордится своим членом. Этой Наташиной радостью.

Глинский с самодовольным видом подходит к прилавку. Продавщица следует за ним. Она уже мысленно подсчитывает комиссионные.

Он подмигивает ей. Достает бумажник.

— Он огроменный, — говорит Глинский.

Девушка краснеет, попеременно испытывая то отвращение, то любопытство. Она хихикает:

— Чертовски верно.

Она подходит к креслу, проверяет цену. Возвращается.

— Шесть тысяч долларов.

Владислав моргает.

— Есть возможность зарезервировать.

— Нет. Оно уедет со мной домой сегодня же.

— Тогда шесть тысяч.

Владислав подмигивает ей:

— Вы красавица.

— Могу скинуть десять процентов.

Он улыбается:

— Держу пари, у вас наверняка целая туча обожателей.

— Я скину вам пятнадцать процентов^[34].

— Спасибо.

Ꝏ

Влад смотрит на свой потрепанный бумажник. У него есть сто сорок три доллара. И чековая книжка. Он улыбается и подмигивает:

— Замечательно. Я выпишу вам чек.

Он заполняет чек, склонившись над прилавком. Чувствуя при этом, как снова начинает ныть спина, как сжимается мошонка и размягчается пенис. Его улыбка гаснет.

— Мы можем доставить его завтра, — сообщает девушка, набирая цифры на квадратном сером кассовом аппарате.

— Будьте добры.

— Спасибо за покупку.

— Пожалуйста.

Девушка смотрит в чек и набирает еще несколько цифр.

— Просто нам нужно проверить чек в вашем банке.

Касса пищит. Девушка ждет электронного ответа.

Снаружи, на Хьюрон-стрит, темно и холодно. Темнота и холод хорошо знакомы Владиславу. Но это совсем другие темнота и холод. Похожие на темноту и холод Воркутлага. Это тот холод, который представляешь себе в открытом космосе. Только без света звезд.

Глинский стоит, сгорбившись, прислонившись к витрине «Хайэндерс». За ней по-прежнему стоит кресло. В круге света, отбрасываемого дурацкой на вид лампой, которую ни один человек со вкусом ни за что не купит. Влад пытается заставить кресло переместиться к выходу. Но оно игнорирует его. Он невидим.

Ꝏ

Влад добирается домой незамеченный, чувствуя дурноту. Плюхается на продавленную кровать с пружинным матрасом. Боль в животе. Слабая, вялая пульсация в яйцах. Дурнота.

Я не кончил. Черт побери, так и не кончил.

Еще один приступ боли, Влад по-бабьи садится на унитаз и мочится. Мгновение спустя в воду летит что-то вязкое, после чего он снова мочится.

Ꝏ

Он дает себе пощечину. Совсем легкую. Наливает водки. Потягивает ее маленькими глотками. Снова пощечина. Совсем легкая. Ах, Наташа. Рука скользит под фланелевую ночную рубашку, но ничего не происходит. Стандартный вислый пенис. Сформировавшийся, но не функционирующий. Бесполезный старикашка. Влад допивает водку, но сквозь дно стакана замечает маленькую черную книжечку под своим комодом. Потрепанную записную книжку.

Ꝏ

Лестница. Проклятая лестница. Ссутулившись и вставая на каждую ступеньку обеими ногами, Владислав спускается, растягивая локтями разномастные заплатки на рукавах дубленки. Когда он добирается до замызганной двери ниже уровня земли, в нос ему бьет слабый запах. У него урчит в животе, и он понимает, что ничего не ел со вчерашнего дня. С тех пор, как увидел кресло.

Ꝏ

— Господи, Влад. Десять штук? — говорит Марек. — На что?

— Очень надо.

— Ты говоришь как торчок. На что тебе эти деньги — на бабу, что ли?

— Я кое-что сделал для твоего дедушки, — замечает Глинский. — И для твоего отца. Я мог бы что-то сделать и для тебя.

— Что, например, Влад? Ты вышел на пенсию. Я не могу снова тебя взять. Ты едва можешь спуститься по этой лестнице.

Они видели.

— Нет. Ты был к нам добр, Влад. Я дам тебе шесть тысяч. Это все, что я могу для тебя сделать.

Глинский с притворным отвращением кашляет, потом спохватывается.

— Будем считать, что это подарок пенсионеру, — говорит Марек. — И еще кое-что, чтобы защитить подарок.

— Спасибо. Спасибо. Спасибо! — по-русски отвечает Глинский.

— Надеюсь, она красивая, Влад. И у тебя на нее встанет, дружище. — Марек кивает, и к ним подходит почтенная матрона с двумя мисками дымящегося жаркого и бородинским хлебом. — А теперь поешь. Девица может подождать.

Глинский смотрит на Марека, на миску. Пар, исходящий от жаркого, согревает его. И запах. Он откидывается на спинку. Проводит рукой по столу. По его вытертой, гладкой поверхности. Смотрит на Марека.

— Этот стол сделал я, — говорит он.

Ꝏ

Глинский скребется в окно. «Любовь моя, Наташа». Смотрит на табличку на двери. Печатную табличку, на которой округлым, как будто от руки написанным, шрифтом сказано: «Салон открывается в десять часов».

Ꝏ

Сон не идет. Глинский, стоя на своей кухне, лезет в коричневый пакет и достает второй подарок Марека. Открывает еще одну бутылку. Хорошая штука. Он пьет большими глотками. Как в молодости. Распахивает рокочущий холодильник. Скрюченными пальцами ног с потрескавшимися и загнутыми, как когти, ногтями выдвигает контейнер для овощей и получает награду, словно в торговом автомате: в поле его зрения появляется заплесневелый апельсин. Влад счищает зелено-белую пятнистую кожуру и подносит мясистый фрукт к носу. Наташа. Между двумя глубокими вздохами делает из бутылки еще один глоток.

Я иду, любовь моя.

Ꝏ

Сигналит такси. Шофер, подъехав к тротуару у «Хайэндерса», осведомляется с пакистанским акцентом:

— Сэр, я уезжать или оставаться? Пожалуйста, скажи мне.

Глинский сквозь водочный угар отвечает:

— Проваливай, приятель.

Шофер заводит свою потрепанную машину — бывший полицейский автомобиль — и уезжает.

Глинский достает из кармана куртки монтировку. И выбивает стекло на двери.

Ꝏ

Никакой прелюдии, никаких прикосновений к креслу, никаких ласк, никакого наслаждения ароматом, игрой света на покрытии, причудливым узором брызг. Влад предвкушал это восемь с лишним часов.

Глинский смотрит на бирку: «Работа Кув-Би».

Сует руку в карман. Разворачивает завернутую в бумажное полотенце дольку апельсина. Берет ее липкими пальцами и проводит ею, точно зубным протезом, по верхним и нижним зубам. Вдыхает ее аромат, и запах через ноздри проникает в рот.

Наташа. Ах, Наташа.

Глинский будто сидит на грелке. Но тепло исходит из его нутра. И обволакивает его. Наташа! Тело его расслабляется. Спина выпрямляется. Икры обмякают, пальцы ног разжимаются. Пенис встает.

Давай, тигр.

Такого он и представить себе не мог. Внетелес-ный опыт таился в его теле: это новое тело, тело, пренебрегшее возрастом, гравитацией, дегенерацией клеток, атрофией, деформацией костей, тело, которое посылает мир к черту. И эту страну. И годы, потерянные в Воркутлаге. Тело живое и трансцендентное. Тело, нарастившее критическую массу. Тело, а не призрак. Тело, которое не будет невидимо.

Он должен встать.

И забрать кресло домой.

И выбросить свое старое кресло-качалку.

И явиться домой с креслом.

Поставить рядом с креслом телефон и трижды в день заказывать еду с доставкой на дом. И никогда не вставать с кресла. Оставить дверь незапертой и давать хорошие чаевые.

А сейчас он должен уйти, потом вернуться и купить кресло.

До открытия всего шесть часов.

Он хочет, и должен, и может быть с Наташей.

Ꝏ

У входа под ногами хрустит стекло. На сигнал тревоги в небольшом мебельном салоне приезжает офицер полиции, недавно переведенный из патрульных второго года службы. Его зовут Арчи Рино. «Нарушитель давно тю-тю», — размышляет он. Надо будет поговорить с владельцем, выяснить, что пропало, помочь заполнить отчет для страховой и, возможно, невзначай подсунуть визитку с номером фирмы, принадлежащей его шурину, — они вставляют стекла.

Офицер Арчи Рино подходит к дверному проему. Одна его рука лежит на рукояти пистолета, другая держит большой фонарик. Но он и без фонарика видит старика, сидящего в стильном кресле. Старик раскачивается и дергается, словно в припадке, с которым офицеру полиции при его подготовке явно не справиться.

Ꝏ

Наташа вопит, приказывая Владу Тигру поднять руки и встать на колени. «Почему у нее изменился голос? — думает Глинский. — Наташа, что ты говоришь?»

Она говорит:

— На пол, сейчас же на пол, утырок.

Таких выражений он от Таши еще не слышал. Сейчас же, или она стреляет.

Лицо Наташи начинает меркнуть, но вопит она громче. И голос ее больше напоминает голос Марекова деда, этого пропойцы. Водочный угар рассеивается. Тело Глинского обмякает, но член по прежнему тверд и пульсирует. Однако приближающийся оргазм сорвался. Погрузился в пучину, как мифический левиафан.

— Руки вверх, старик.

Офицер Арчи Рино зовет напарника. Старик, видно, пьяный, и Арчи неловко орать на этого человека. Точно такое же чувство он испытывает, когда орет на своих детей. Или на Белль. Но его так учили.

Старик хлопает глазами. Зубы у него почему-то оранжевые.

Никакой у него не припадок. Он чем-то занят. Офицер убирает оружие в кобуру и достает электрошокер.

— Сэр! Сэр, поднимите руки и опуститесь на землю, — говорит он. И понимает, что старик его не слышит. Надо бы дождаться напарника, но человек в старой толстой дубленке безобиден. И чем-то занят. Не стоит с ходу пускать шокер, надо бы подождать, пока напарник наденет на старика наручники. Шокер вырубит его всего на пару секунд. Надо бы подождать, но ведь он должен надеть наручники. Этот человек стар.

Не надо было работать в две смены.

Не надо было разводиться с Белль.

Не надо было знакомить Эмму со своими детьми. Не надо было говорить Эмме, что он ее любит.

Не надо было давать Белль ее первую сигарету. Не надо было тушить ее о руку Белль.

Надо было вздремнуть.

Надо было позвонить Белль.

Надо было рассказать ей про Эмму.

Надо дождаться напарника.

Ꝏ

— Старик!

Кто-то называет его стариком. Глинский моргает и открывает глаза. Спокойные, ясные. Более острые, чем когда-либо.

Давай, тигр.

Перед ним стоит полицейский. С пистолетом. Он явился, чтобы забрать кресло. Кресло, снимающее боль, кресло, которое дарит ему Наташу, кресло, которое делает его видимым. Молодым.

— Старик!

Глинский бегает быстрее, чем стоящий перед ним коп, он обставил КГБ. Он трижды выходил сухим из воды в Нью-Йорке, Чикаго. Его ни разу не поймали, не осудили. В те времена, когда он еще был виден. И молод. И полон жизни. Он был силой, с которой следовало считаться. Его упекли только однажды, в ГУЛАГ, по политическим мотивам.

Давай, тигр.

Он молод.

Полон жизни.

Был силой, с которой следовало считаться. Глинский поднимает руку с раскрытой ладонью. — Погодите. Погодите.

— Сядь, старик.

Глинский лезет в карман куртки.

— Я сказал, сядь, старик.

— Меня зовут не Старик. Меня зовут Владислав Владиславович Глинский!

За спиной у офицера Арчи Рино хрустит стекло.

— О моя богиня, — произносит женский голос.

Офицер Арчи Рино невольно оглядывается. Это девушка с розовыми волосами. Опасности нет. Он снова поворачивается к старику.

Владислав Владиславович Глинский нажимает на спусковой крючок второго подарка Марека. Пуля попадает офицеру Арчи Рино в переносицу. Он падает так, словно все нити, на которых держится его жизнь, были перерезаны гигантскими ножницами. И поскольку сердце его еще бьется, из центра изуродованного лица брызжет небольшой фонтан крови.

Ꝏ

Фонарик офицера Арчи Рино падает на пол, его свет ослепляет Глинского. Он видит в луче Наташу, слышит ее.

Давай, тигр.

— О, моя богиня.

Глинский слышит, как она вопит, исступленно вопит, когда он входит в нее раз за разом. Он не слышит прихода второго офицера. Не слышит, как тот кричит, чтобы он бросил оружие. Как тот орет в рацию: «Ранен полицейский, ранен полицейский». Он слышит только вопли девушки. Ах, Наташа, Наташа. Она продолжает вопить, а Глинский бросает вызов гравитации.

Давай, тигр.

Ее оргазмзвучит как выстрел.

ЧАСТЬ III. ЛЮБОВЬ

Мия

…И сапогами из крокодиловой кожи от Маноло Бланика за четырнадцать тысяч долларов Мия Тэм Робардс топчет КПК. Или мобильный телефон. Или «блэкберри». Или чем там тогда щеголяли.

Эту штуку достала для Росса его ассистентка. Из тех соображений, чтобы с ним было легче связаться, ведь Росс Робардс — человек занятой. До Робардса же доходит, что он раньше не видел этих сапог на своей жене.

Мия Тэм Робардс орет на Росса Робардса. Дирижируя руками и артикулируя губами, которые, несмотря на то что она не первой молодости и постоянно злится, не обезображены морщинами благодаря хорошим азиатским генам и дорогому крему для лица.

— У нас один выходной в месяц. Один выходной в месяц, а ты проверяешь рабочую электронную почту! На телефоне!^[35] — кричит она, причем с французским акцентом, который до сих пор очаровывает даже тех, кто хорошо знает ее, но не вьетнамскую историю супругов.

— Сегодня специальный выпуск, — замечает Робардс.

— Я, я сегодня! — взвивается Мия. — Это наше утро. Наше! С такое на завтрак. Сегодня утром я приготовлю тебе на завтрак такое.

— А, я забыл позавтракать. Сегодня вечером специальный выпуск.

Мия смотрит на пустую коробку из-под пончиков «Криспи крем» на истертом деревянном столе.

— Я должен был сообщить им, что надену, — говорит Робардс, указывая на обломки телефона с недочитанным сообщением.

— Что наденешь? Да те же дурацкие джинсы, которые надеваешь каждый раз. У тебя их десяток. Одинаковых. Твои ассистентки забрызгивают их краской и состаривают с помощью отбеливателя и наждака.

Росс Робардс, подневольный держатель симфонического абонемента Мии, вздрагивает при первых звуках увертюры, но знает, что мелодия будет все та же.

— Я совсем тебя не вижу, — заявляет Мия Робардс. — Мне одиноко.

Это правда. Росс Робардс — человек занятой. Несмотря на вальяжность телепроизводства, он ведет свой корабль твердой рукой и редко сходит на берег (чертовски верно).

— Мне нужен только ты, — говорит Мия. — Я хочу проводить время с тобой.

— Мия, — небрежно возражает Робардс, — если бы ты хоть изредка летала на самолетах!

Робардс много времени проводит вдали от Чикаго, в различных студиях, разбросанных по всей стране.

Получив эту словесную пощечину, его жена цепенеет. Она плохо переносит полеты. В полете у нее болят уши, а пред ложения Росса бросить работу она отвергает. «Думаешь, для меня проблема найти содержателя?» — говорит Мия. В гневе она не выбирает выражений и от этого раздражается еще сильнее.

Робардс тоже это знает и ведет себя, как моряк перед штормом. Или буддист. Он слушает. Дышит. Находит безопасное дзен-место (красную точку, нарисованную много лет назад; в каждой комнате каждого из домов, которыми владеет Робардс, есть такая точка) и устраивается во вселенной, как в детской самодельной палатке из одеял или крепости из подушек. Отыскивает маленькое уютное местечко. И представляет, что лицо Мии — это палитра с красками, которыми он может писать, переосмысливая…

— Нет!

Крики Мии не пускают краски к Россу. Он покусывает кончик своего полутораметрового хвоста. Раньше у волос был другой вкус, органический, когда это были его настоящие волосы. Но его настоящие волосы (ныне заметно поредевшие и посекшиеся, несмотря на втирание горячего масла) достигают всего сорока пяти сантиметров, а далее идет соболий волос, особым образом обработанный и подкрашенный. Собственный полутораметровый хвост продержался до шестого сезона. Или около того. Но теперь Росс не в силах призвать краски. Калейдоскопный джинн не вылезает из бутылки. Он не способен представить ни синеву шотландского неба, ни зелень ирландских пастбищ. Ни даже основные цвета, поскольку Мия продолжает орать…

— Ты меня бросил!

Все вокруг становится серым и блеклым. Телезвезда Росс Робардс молится, чтобы у него случился удар, потому что Мия никогда раньше не говорила «бросил». В ее устах — устах вьетнамской сироты — это слово звучит особенно весомо. Учитывая все, что нес Росс С. Робардс, в данный момент нет ничего тяжелее этого слова. «Бросил».

— Слушай меня! — И Мия отвешивает ему пощечину. Со всей силы. Несмотря на ее миниатюрность, голова у него запрокидывается.

Росс видит красное.

А потом черное.

Ꝏ

Когда он приходит в себя, полузадушенная Мия извивается и ломает свои крошечные косточки, колотя ручками по его искусственным ногам.

Боже милосердный!

Росс Робардс отпускает жену.

Проклятье.

Мия соскальзывает на пол, отползает от него и медленно поднимается на ноги.

Почему она не может понять? Он должен это делать. Должен. Надо продолжать катиться. Под лежачий камень вода не течет. Он не может остановиться. И в эту долю секунды Росс понимает, что сейчас Мия произнесет нечто, о чем они оба пожалеют. Нечто, о чем они будут вспоминать снова и снова, а значение и последствия этих слов окажутся больше, чем любой из тысяч моментов близости, которые у них были.

— Я потерял там ноги, Мия. Можешь ты меня пощадить? Хотя бы сегодня? Сегодня!

— Есть еще одна вещь, которую ты должен был оставить там, Росс Робардс.

— И что же это?

— Меня.

И она толкает его уцелевшей рукой.

Росс отшатывается, и поскольку ноги не пристегнуты как следует, он падает с них. Теперь Мия выше его ростом.

— Я любила тебя.

Она так и говорит. В прошедшем времени.

— Мия…

— Что происходит с любовью и заботой? Ты обещал заботиться обо мне.

Глаза Росса теперь на уровне ее туловища. Покрытого шрамами и кожными лоскутами. Когда она успела проколоть пупок?

— Я работаю, — говорит он. — Как вол. Это что, татуировка?

Но Мия тотчас парирует:

— Книги, диски, выступления в торговых центрах, повторные показы. Тебе не нужно работать. Тебе не нужно работать все время. Ты горбатишься на благо Фреда.

— Эти вещи финансирует ветеранская ассоциация, — возражает Робардс.

Несмотря на сумасшедший график, Росс действительно тратит огромное количество времени и ресурсов на этот свой любимый проект. Комплексный проект арт-терапии для пожилых и, да поможет ему бог, молодых ветеранов. Таких же молодых, каким был он, когда свалился с бронетранспортера МПЗ и упал под его гусеницы. Раздавившие обе его ноги в кашу.

— Они должны знать, Мия, должны знать, что еще могут чего-то добиться, у них должна быть возможность разобраться с тем, что творится в их головах, — чего тебе никогда не понять.

Но, говоря это, он знает, что Мия понимает.

Мия, у которой ожоги третьей степени заняли более тридцати двух процентов тела. Мия, которая до сих пор занимается самолечением с помощью лучшей медицинской марихуаны, которую можно достать за деньги. Мия, обожженная четырнадцатилетняя девочка. Мия, каждый день навещавшая Росса в больнице, когда там, вместо того чтобы попытаться выяснить, можно ли спасти ему ноги ниже колен, решили, что полковничий сын, лежавший рядом с ним, важнее. Росс продал в Штатах свой «понтиак» и перевез Мию в Чикаго, одолжив деньги у богатой овдовевшей тетки, которая писала пейзажи и рисовала картины по номерам. Чтобы создать семью со своей юной невестой. С Мией.

— Они должны знать, что могут творить, создавать вещи. Прекрасные вещи. Что они могут самовыражаться. Они должны, Мия, выбросить это из своих голов!

Но Мия, которая большую часть дня играет в онлайн-покер и занимается монтажом в аппаратной, достойной называться не более чем звуконепроницаемой кабиной, производственных видео, идет ва-банк.

— Я понимаю, арт-терапия, — говорит она. — Я понимала это, когда ты был художником. Но ты уже не художник. Тебе уже не нужно быть художником. Когда-то ты им был. Работал с металлом. Ты были чист, интересовался политикой. Ты занимался важными вещами. Значительными. А теперь единственное, на чем ты ставишь свою подпись, — дешевые дивиди-диски. Даже открытки мне не подписываешь. Мне доставляют цветы — твоя помощница молодец, — но ты и свое коротенькое «Р.» не поставишь. Ты ничего не подписываешь. Вот уже двадцать семь лет. С тех самых пор. — И она указывает на зеркало. На картину на зеркале, написанную Би в 1983 году. — Вот когда все началось.

Росса пробирает дрожь.

Мия хватает одну из его искусственных ног и бросается к тому месту, где висит зеркало. Картина на зеркале «Водопад Тернера», написанная Би в 1983 году. Последняя картина Би, после которой он занялся работой по металлу. Она берет ногу Робардса и, вопреки несоответствующему культурному контексту, размахивается, будто восьмой самурай^{44} в монтажной Куросавы. Но Мия не самурай, и в итоге нога попадает не в картину на зеркале, а в гипсокартон (чуть-чуть не задев обнаженный кирпич, который так восхитил их, когда они впервые осматривали этот лофт со своим риелтором), что только усугубляет ее переломы. Зеркало раскачивается на проволоке, за которую подвешено, и, покосившись на сорок пять градусов, замирает. В углу картины по-прежнему красуется подпись: «Р.».

Ꝏ

Росс видит эту «Р.». Бывшую «Б.» — подпись Беллио, несколькими штрихами превращенную им в свою собственную.

Мия, прихрамывая, уходит в другую комнату, прижимая руку к груди, точно сломанное крыло.

Горилла Росс с помощью рук добирается до тайника Мии и сворачивает косяк. Первый за двадцать семь лет. Первый с тех пор, как он завязал с наркотой. С «красным мясом». С радостями неестественно измененного состояния. С утоляющей злобу работой по металлу.

Робардс делает глубокий вдох.

Голова гудит.

Тело гудит.

Фантомные ноги гудят.

За окном гудит клаксон.

— Прибыл лимузин, чтобы отвезти вас на съемку, сэр. Еще раз поздравляю с юбилеем.

Робардс выдыхает.

Ꝏ

Мия возвращается из главной спальни.

«Где главная спальня?» — задумывается Росс. Он путает планировку чикагского лофта с другим лофтом в том, другом, городе.

Мия выкатывает большой чемодан. Направляется к двери.

— Сегодня наша годовщина, Мия. Тридцать лет.

— Это твоя годовщина. И не тридцать, а двадцать семь.

— Тридцать, если считать первую выставку, — говорит он.

— Конечно, Росс. Ты прав.

И тут Робардс понимает, что скажет это, потому что должен. Он очень обязан Мии этим жестом. Потому что таков сценарий. И когда они снова просмотрят стенограмму, он может тыкнуть в это место пальцем и сказать: «Я говорил». И она не сможет обвинить его в обратном.

Снова гудит клаксон.

— Сэр, лимузин прибыл. Мы ждем.

И Робардс хриплым шепотом произносит:

— Я не смогу без тебя жить.

Ꝏ

Мия останавливается, но не оборачивается. У нее на шее и плечах видны лоскуты пересаженной кожи. Мелодрама, сведение двух уникальных личностей к этому — к этому! — вызывает у нее отвращение. Единственный вариант — хлопнуть дверью или просто закрыть ее. Она тихо выходит, оставляя дверь открытой. И через обожженное напалмом плечо бросает:

— Нет. Сможешь.

Кармическая полиция^{45}

Они входят в торговый центр не пряча оружие. Держа его дулом вниз. Но они нашли время, чтобы выкрасить наконечники ярко-оранжевой краской, так что большинство людей сочтет эти стволы игрушками, а немногие энтузиасты — пейнтбольными маркерами. Энтузиасты, которые никогда не выкрасили бы наконечники стволов в оранжевый цвет, ведь пейнтбольные маркеры — не игрушки. Охранники не обращают на них внимания. Они слишком заняты: наблюдают за камерами и прожекторами. Идут съемки специального выпуска «Вы сможете», посвященного тридцатилетию деятельности Росса Робардса. Они слишком заняты: показывают на зеркала, расписанные в предыдущие сезоны. Очень просто. Очень легко. Позвольте, я вам покажу. Для затравки Робардс начинает с классической картины на зеркале: безмятежный закат и деревянный домик у пруда со «счастливой голодной форелью».

Би хмурится. Картина, к которой приступает Робардс, — это, по сути, картина Би 1983 года; основа успеха Робардса. Тот же цвет. Композиция. Для разнообразия кое-что заменено: вместо фонтана домик. Вместо водопада роща. Вместо ручья пруд. Би пылает негодованием.

Робардс дирижирует хором увлеченных, скучающих или любопытствующих посетителей торгового центра: «Счастливая голодная форель».

Кувалда хмурится.

— Форель обитает в реках, — бормочет она себе под нос.

— Все вместе, — командует Робардс. Он под кайфом, но держится молодцом.

И все дружно поют: «Счастливая. Голодная. Форель!»

Ꝏ

Удар в грудь. Выстрел в упор, смертельный выстрел. Красный кармин распускается красным цветком.

— Я ранен, — кричит Росс Робардс. — Врача! Еще удар. Еще цветок.

Где стрелок?

Робардс отшатывается назад, размахивая пучком волос. Он роняет деревянный черенок — тоненькую палочку, прикрепленную к кончику его фирменного серебристого хвоста. Полутораметрового. Росс считает этот мягкий цепкий хвост своей третьей рукой. Росс Робардс — богатый человек. И единственное излишество, которое он себе позволяет (если не считать коллекции виниловых пластинок, пентхауса и студии в Ирландии, а также современных искусственных ног и время от времени эскортниц), — еженедельное посещение спа-салона и люксовые процедуры для волос с горячим маслом. Он не стригся с тех пор, как вернулся в страну. Кончики волос окрашены кубовым синим. Рубашка цвета изумрудной зелени переливается. Знаменитые синие джинсы забрызганы краской и затвердели от краски бесчисленных картин. Бесчисленные зеркала, бесчисленные телешоу и книги. Знаменитые картины. Знаменитая кисть из собственных волос. Знаменитые джинсы. Синие джинсы, говорит он аудитории, подмигивая.

Взмах руками, удар о мольберт. Зеркало с еще непросохшим безмятежным закатом, домиком, прудом и «жирной счастливой голодной форелью» пошатывается и летит на дешевую плитку торгового центра.

И разбивается вдребезги.

На миллион кусочков.

Миллион маленьких кусочков.

Миллион маленьких форелей в миллионе маленьких прудов.

Миллион маленьких счастливых голодных форелей.

— Форель живет в реках, ты, гребаный безногий халтурщик! — кричит кто-то сверху.

Еще один цветок.

О боже, я умираю.

Росс Робардс зовет врача. Слышит звук приближающихся вертолетов.

Вот оно.

Его продырявили.

Завалили.

Ликвидировали.

Погнали дальше.

Подох, погнали дальше.

А вот и Петушок^{46}.

Росс при смерти, люди кричат. И бросаются врассыпную. Кто-то орет: «Снайпер». Матери, отпихивая коляски, устремляются к «Оранжевому Джулиусу»^{47}. Подростки в одежде оптимистичных, приятных, радостных коммерческих оттенков устремляются в «Гэп». На ходу набирая сообщения. Другие подростки юркают в мультиплекс. Находят места в задних рядах. Тяжело дышат. Ведь их чуть не убили. Видел, что случилось с тем типом? Нет, детка, я только понимал, что нужно утащить оттуда тебя. Теперь мы в безопасности. И рука скользит по блузке.

Ꝏ

На поле боя падающий мольберт задевает другие мольберты. Эффект домино. Режиссер предупреждал, что такое может случиться, но Россу Робардсу, одуревшему от наркоты, нравится видеть свое отражение в десятках зеркал, когда он рисует.

Мимо головы режиссера свистит еще один пейнтбольный заряд. Она застыла на месте, уставившись на Росса, который лежит на полу и зовет вертолеты-призраки. Вокруг все куда-то бегут. Режиссер поднимает глаза, замечает чернокожую (?) женщину с автоматом и ощущает стыд за расовую дискриминацию.

Дреды преступницы подпрыгивают, серебряные зубы сверкают, она кричит:

— В реках, в ре-ках! Поймите же вы!

Она снова и снова стреляет в Росса, в его картины. Ее спутник, мужчина в промасленном комбинезоне и типично бандитской красной бандане, молчит, усердно расстреливая одну за другой зеркальные картины.

Ꝏ

Пейнтбольные шарики мелькают, как мячики цирковых жонглеров.

Атаке подвергается водопад, путь ему преграждает карбазолово-фиолетовая плотина.

Дверь домика цвета жженой умбры на заснеженных просторах Монтаны облита хинакридоном сиреневым.

Изумрудная окись хрома лесной полянки осквернена мерзкими коровьими лепешками марса коричневого.

Робардс видит снайпера. Слышит глухое «дык-дык» пейнтбольных маркеров.

Он ранен, а его работы, дело всей жизни Росса Робардса, снова и снова подвергаются атакам. Расстреливаются в упор.

Он прикасается к своей мокрой груди. Ему больно.

Надо встать.

Врача.

Врача.

Берегись, Армстронг!

Боже, почему я не сбежал в Канаду?

Длинный серебристый хвост…

Подбегают охранники. Они орут в рации. Они забыли и оружие, и шлемы.

Где ваше оружие, солдаты?

Сержант Росс С. Робардс переворачивается на живот. Он видит низкую стену, окружающую японский садик. Ползет за нее. Если он сможет заползти в кусты, то будет в безопасности. Он тигр, подкрадывающийся к разбомбленной хижине.

Слепящие заснеженные просторы — титановые белила.

Миллион голодных форелей. Они кусают его. Они голодны. Им надо есть.

Еще немного. Еще.

Он ползет, точно зверь.

Поскальзываясь в собственной крови. Алой и густой. О боже. Она ярко-красная. Артериальная!

Еще один выстрел в голову. Летят обломки, все заливает кадмий желтый, слепнет.

Еще немного.

Он ползет, точно зверь.

Выстрел в голову. Робардс обхватывает затылок ладонями. Чтобы удержать мозги.

Робардс ползет и ищет место, где можно умереть. Как Текс из Оклахомы.

Как Бенедикт из Западной Вирджинии.

Как Хоби из Портленда.

Как Армстронг из Джорджии.

Как Бруклин из Остина.

Без рук, без ног, а рисовать умеет?

Без рук, без ног, на брюхе ползет?

Без рук, без ног, на бабу скок?

Кто это?

Ефрейтор Купер Армстронг.

Капрал Росс С. Робардс удерживает свои мозги. Добирается до стены. Переворачивается. Сворачивается клубочком.

— Мия, — шепчет он.

Бенни.

Хоби.

Текс.

Пали смертью храбрых.

Он прикасается к их именам. Высеченным на черной стене. Он хотел бы, чтобы на этой стене было и его имя.

— Мия, прости.

Росс моргает. Кадмий желтый щиплет глаза. Он трет их костяшками пальцев и осматривает верхушки деревьев, в действительности — перила второго этажа торгового центра. Перила, с которых была в упор расстреляна выставка живописи Росса Робардса.

Рядом с орущей женщиной Робардс видит мужчину в промасленном комбинезоне, красной кепке с эмблемой «Нью-Йорк Янкис» и больших очках, который бросает в него гранату через перила. Мужчина смеется:

— Хе. Хе. Хе.

Смеется над моей смертью:

— Хе. Хе. Хе.

Мне знаком этот смех.

Граната взрывается в воздухе. Раскрывается десяток бумажных парашютиков, и к каждому подвешено слово из девяти покрытых фольгой букв.

Одно и то же слово.

Они проливаются дождем.

Перед камерами, перед зрителями, в прямом эфире.

Миллион маленьких экранчиков. «ХАЛТУРЩИК».

Парашютики парят и мягко приземляются на миллионы разбитых прудов.

Побег

Из аварийного выхода внутрь врываются вооруженные люди в масках. Звучит сигнал тревоги — непереносимый трезвон, городскими жителями игнорируемый. Центральный проход весь в лужах краски, отражающих бегущие фигуры. Глянцевых, точно обложки модных журналов. А из люков в полу даже клубится пар. Будто на съемочной площадке.

А Би думает: «Черт побери. Это реальный опыт, а не кино. Мы нажимали на спусковые крючки, бунтовали, протестовали и совершали акты гражданского неповиновения».

Ладно, ну, может, и не гражданского неповиновения. А если бы их поймали, то государственному защитнику, возможно, потребовалось бы отражать обвинения в:

1) посягательстве и нанесении побоев (из-за пейнтбольных маркеров приравненном к уголовному преступлению),

2) умышленном причинении морального вреда,

3) вандализме,

4) уничтожении частной собственности,

5) нарушении общественного порядка.

Но они получили реальный опыт. Это происходило не онлайн, они не охотились на ферме, где разводят специальных лосей с лучшими во всей стране рогами, не расстреливали их из оружия с дистанционным управлением с монитора, не читали «В разреженном воздухе» Кракауэра, лежа на ике-евском диване под экологически вредным кондиционером и укрывшись одеялом из гусиного пуха.

Ꝏ

Би думает: «Не разглядел ли я мальчика в треснувших очках?»

Кувалда думает: «Я пила воду».

Ꝏ

Они не выдавали себя за электронного аватара и не занимались киберсексом с другим аватаром из другого полушария. Не покупали точную копию футболки игрока «Чикаго Беарз» и не смотрели игру в помещении гольф-клуба. Не ездили на «хаммере» за продуктами. Не стали политически активными гражданами, пожертвовав через интернет пять долларов и ожидая перемен. Не изучали искусство Ли Бонтеку, Андре Гурски или Фрэнка Ллойда Райта по книжкам-панорамкам на кофейном столике. Не знакомились с книгами Томаса Пинчона по критическим статьям.

Ꝏ

Би думает: «Кажется, он испугался». Кувалда думает: «Я пила воду».

Ꝏ

Они не разрабатывали план жизни на полгода вперед. Не читали рецензии кинокритиков на цикл «Кремастер». Не заказывали «замороженные „Маргариты"» без соли. Не смотрели «Кольцо нибелунга» в кинотеатре. Не обещали, что будут молиться за больного родственника, не преклонив впоследствии колен и не поговорив с Господом. Не покупали на День благодарения готовый пирог. Не соста-ривали свои футболки «Си-би-джи-би»^{48} наждачной бумагой. Не вели блогов о чужих блогах. Не крали номера у Билла Хикса^{49}.

Ꝏ

Би думает: «Пожалуйста, не бойся».

Кувалда думает: «Я пила воду».

Ꝏ

Они не путешествовали по Европе и не знакомились с иностранной кухней по кабельному телевидению. Не рассуждали о том, что хорошо было бы когда-нибудь снять фильм, написать пьесу, исполнить песню, начать учиться игре на гитаре, живописи или скульптуре. Не жалели, что засиживались допоздна, мастеря картонные гранаты с парашютиками из папиросной бумаги и с помощью шприца, одолженного у друга-наркомана, заряжая пейнтбольные маркеры шарами с краской. Не жалели, что атаковали халтурщика Росса Робардса, когда он в переполненном торговом центре улыбался и писал по памяти картину, которую копировал в течение двадцати семи лет, которую нашел однажды на своем столе, которая была нарисована потенциальным стажером, который через несколько часов ушел, так и не назвав своего имени.

Ꝏ

Би думает: «Я так и не перешел через ручей».

Кувалда думает: «Я пила воду».

Ꝏ

Зато они, самолично при сем присутствуя, сделали это.

И, не имея военной подготовки, орали и вопили на весь проход, словно футбольные хулиганы.

— Смываемся на такси, — говорит Кувалда. Дреды на ее парике подскакивают.

Там были фотографы. И будут фотографии. А главное, зеваки — им перепало самое лучшее, что только может быть: история.

Кувалда стаскивает маску и сверкает искусственными металлическими зубами — накладками, приобретенными специально для сегодняшнего диверсионного рейда в память о прежней себе. Они сияют в свете уличных фонарей, как сапфиры, о которых Кувалда некогда мечтала.

— Кровавый расстрел, — смеется она.

— Смерть халтурщику, — подхватывает Би.

— Измазали мазилу, — говорит Кувалда, отхаркивая прозрачную слюну.

Они хохочут над каламбуром, рожденным адреналином и приватностью. Две фигуры устремляются по мрачному проулку к пустынным улицам города, который, как известно, пожирает своих детей. Теперь надо поймать такси, вернуться в «Арт-Бар» и смотреть новости.

Би гадает, не мелькнет ли в репортажах парень в треснувших очках.

Он поскальзывается на чем-то, лежащем в луже. На чем-то скользком. Как будто наступает босой ногой на поросший водорослями камень в ручье у водопада Тернер. Ведь именно так он представляет ощущение, которое испытал бы, хвати у него смелости спуститься с крутого склона. Спуститься, удачно рассчитать прыжок и пересечь ручей. Но этого ощущения он так и не испытает. Вращая руками, словно ветряная мельница, Би резко подается вперед, перегнувшись, словно бегун, стремящийся к финишной черте под топот за спиной. И нажимает на спусковой крючок пейнтбольного маркера.

Всего один раз.

Шар с красным кармином попадает Кувалде в голову над правым виском. И лопается, обрызгивая всклокоченный парик.

— Вот дерьмо, Би! — восклицает Кувалда. И падает на землю.

Би восстанавливает равновесие после несостоявшегося столкновения с землей, однако недоумевает, почему теперь падает Кувалда, точно он передал эстафету падения своему партнеру по команде на заключительном этапе. Кувалда оседает. Парик с дредами слетает. Она падает уже второй раз за несколько недель. Падает, смеясь, потом закашливается.

Би смеется.

Кувалда опрокидывается навзничь и роняет свой пейнтбольный маркер.

— Вставай. Бежим.

В свете уличного фонаря Кувалда выглядит как киношная жертва, застреленная в голову. Она кашляет. Сухим кашлем. Не переставая. Металлическая накладка на зубы выпадает изо рта с комком слизи.

— Вставай. Бежим.

Кувалда поднимает руку, как упавший футболист, ожидающий, когда ему помогут встать. Рот у нее мокрый, с него капает слюна, глаза стекленеют.

— Харриет?!

Би берет ее за руку и поражается силе ее хватки. Смертельной хватки.

За мной приехали^{50}, — произносит она сквозь пузырящуюся жижу. — Люблю…

— Что? Погоди, что? — Би опускается на калено. Стаскивает с волос бандану. Наклоняется к ней.

Кувалда гладит его по щеке. Пытается что-то сказать. Булькает. Хрипит.

Би подносит ухо к ее рту.

На губах у нее вздувается пузырь. И громко лопается, заглушая ее последнее слово.

Период фонтана

From Wikipedia, the free encyclopedia

Период фонтана в искусстве XXI века начался в США в 2010 году. Пика развития достиг в 2012–2013 годах, однако оказал заметное влияние на культуру последующих десятилетий. В данный период считалось, что вода из питьевого фонтанчика («Фонтана») на третьем этаже Музея современного искусства в Чикаго, штат Иллинойс, предоставляет употребившему ее возможность создать один художественный шедевр. Однако вскоре после этого художник умирал, как правило, по быстро прогрессировавшим естественным причинам.^{51}

В данный период почти каждое выдающееся произведение искусства вызывало сомнения, а его художественные достоинства или техника создания подвергались критике. Многие художественные организации, галереи, музеи и средства массовой информации словно наложили мораторий на прославление искусства. Если произведение искусства казалось выдающимся или обладало исключительным качеством, в течение двух лет оно официально не выставлялось. На протяжении этого срока можно было пронаблюдать, скончается ли художник.^{52} Безусловно, это порождало этические проблемы, поскольку художники могли создавать выдающиеся произведения искусства самостоятельно и умирать по естественным причинам, не связанным с фонтаном. Но поскольку никакие тесты разработаны не были и никогда не проводились, в данных обстоятельствах руководствовались презумпцией вины.

В связи с этим Росс Робаодс. бывший ведущий популярного телепроекта Вы сможете!», посвященного живописи, основал Гильдию художников. Эта некоммерческая организация направляет команду юристов и критиков для защиты конкретных произведений искусства на основе установленных Робардсом критериев, не подлежащих разглашению.

«„Внутреннее чутье“ — это то, что помогло мне выжить во Вьетнаме, — сказал Робардс, поправляя металлическую накладку на глаз. — Это то, что спасет нас в это дерьмовое время».^{53}

В конечном счете Робардс расширил свои интересы и создал новый коллектив художников «Труды воителей» («ТВ»).

Слушания в Конгрессе

Слушания в Конгрессе, инициированные сенатором Купером Армстронгом, состоялись в Вашингтоне, округ; Колумбия, 31 октября 2011 года. Бывший сослуживец Робардса Армстронг (страдающий от паралича конечностей, обусловленного боевыми ранениями) вызвал членов художественного сообщества для дачи показаний по поводу фонтана. Слушания были отменены на второй день после дачи показаний Владиславом Владиславовичем Глинским, бывшим русским художником-вундеркиндом. В знак своей абсолютной убежденности в том, что «искусство — вещь в себе, не зависящая от собственного происхождения», Глинский совершил самосожжение/^{54}Многие галереи (и организации), не желая выбирать, на чьей стороне выступать, закрылись, тогда как видимое большинство художников достали свои работы и подожгли их либо в знак солидарности с Глинским, либо в знак протеста против него/^{55} Глинский во время дачи показаний в Конгрессе находился под арестом и восстанавливался после огнестрельного ранения, полученного в результате конфликта с полицией Чикаго. Его задержали по обвинению в убийстве второй степени офицера полиции Арчи Рино. Гпинский предположительно проник в мебельный салон и застрелил расследовавшего взлом Рино после того, как отказался встать с кресла.

Кресло

Кресло считается одним из первых произведений искусства, созданных под влиянием фонтана. Создание кресла явилось результатом сотрудничества чикагских андеграундных художников Харриет Уокер по прозвищу Кувалда и Роберта (Би) Беллио^{56} Впоследствии демонстрировалось в парке Оз поблизости от Университета Депола, где находилось 35 дней, пока группа вандалов в парке не убила друг друга. Свидетели утверждали, что вандалы, судя по всему, собирались уничтожить кресло, но затем участники группы резко изменили решение и набросились друг на друга с бензопилами и паяльными горелками.[источник не указан] Кресло было вывезено городом и будет находиться на охраняемом складе до переговоров со Смитсоновским институтом.^{57}

Би — единственный человек, не найденный после Великого чикагского наводнения, центром которого стал Музей современного искусства; он считается погибшим.^{58} Среди людей, находившихся в МСИ и выживших во время наводнения, — Росс Робардс, неизвестная женщина и Джаспер П. Дакворт.

Являвшийся в то время малопримечательным критиком, Дакворт оказался в центре истории с фонтаном и лично присутствовал при смерти двух первых «сосудов» фонтана — Тимми и Табиты, позднее получившей известность как Бита. Произведение Тимми было уничтожено самим автором всего через несколько минут после его создания. Ни одной его фотографии, насколько известно, не существует. Произведение Биты «Миграция» было уничтожено во время Великого чикагского наводнения. Дакворт присутствовал на слушаниях в Конгрессе, но не имел возможности дать показания. Позднее в телеинтервью он заметил, что самосожжение Глинского было «производным от искусства перформанса. Хотя время было выбрано идеально».^{59}

С тех пор как Дакворт отбывает 15-летний тюремный срок за похищение и нанесение тяжких телесных повреждений Россу Робардсу и Би, события, связанные с фонтаном, он не комментирует. Вместо этого недавно он сделал следующее заявление: «Я с нетерпением жду предстоящей постановки моей первой пьесы „Утопающее искусство" андеграундной чикагской театральной труппой „Видения и голоса"»^{60}

Литературное творчество

По-видимому, фонтан мало повлиял на литературное творчество (пьесы, романы, рассказы и т. д). По словам издателя «Амазон» Даррена Каллахана, это «обусловлено общим отставанием книгоиздательства и книжного производства, исполняющим в отрасли роль моратория» «Это ошибочное представление», — заявила издатель «Виски тит» Миетт Джилетт, хотя она не отрицала, что в их стандартные контракты был добавлен «пункт о воде», который влияет исключительно на размер авторских отчислений.[источник не указан]

Известно, что даже писатели-конкуренты задавались вопросом, не пробовали ли воду их коллеги, дерущиеся за те скудные доллары, что еще остаются в карманах издателей, муссируя слухи о том, что можно улучшить произведение и при этом избежать смерти. Просматривая список бестселлеров в «Нью-Йорк таймс», покойный писатель Брет Истон Эллис заявил: «Могу указать на нескольких авторов „С&Ш"^{61}».^{62}

В то время как в мире искусства разгорелась нешуточная полемика, издатели открыто признают, что отличная книга есть отличная книга и все, что хорошо продается, поддерживает отрасль. «Мы даже имя не можем проверить, не говоря уже об употреблении воды, — заметил анонимный крупный издатель. — А если запрещать всех писателей, которые когда-либо писали, находясь под воздействием каких-либо веществ… Ну, не знаю».[источник не указан]:

«Скажу вам одну вещь, — заявил автор бестселлеров Стивен Кинг. — Очень хочется, чтоб эти мудаки просто заткнулись и делали свою гребаную работу».^{63}

Найденное искусство

Не став помехой книгоиздательскому миру, воздействие фонтана привело к возрождению найденного искусства. Найденное искусство — это творческий метод, при котором обычные повседневные предметы изымаются из привычного контекста и представляются массам под новым названием в качестве арт-объектов. Движение просуществовало недолгое время и обычно отвергалось как устаревшая форма и неудачная попытка возрождения дадаизма.

Некоторые критики предполагают, что часть воды из фонтана могла уцелеть. Сокамерник Дакворта поведал, что тот упоминал, будто ему удалось сохранить несколько галлонов воды как раз перед началом этапа Биты и «Миграции[источник не указан] Росс Робардс предположил, что, вероятно, «мистер Дакворт просто намерен выждать, возможно в течение нескольких поколений, прежде чем напиться воды из фонтана и устроить нам „очередной дерьмовый холокост". Но пока у меня остается хотя бы один здоровый глаз, я буду начеку».[источник не указан]

Музыка

«Ни один критик не может сказать, что такое великая музыка. Ты либо чувствуешь это, либо нет, — заявил Уэйн Койн, солист рок-группы „Флэймин липе", удостоенной премии. Грэмми". — Либо умираешь в 27^{64}, либо нет».^{65}

Великое чикагское наводнение

Великое чикагское наводнение произошло 23 июля 2010 года, уничтожив практически все экспонаты Музея современного искусства и смыв их в Чикаго-ривер и озеро Мичиган. Наводнение привело к гибели сотен гвардейцев Иллинойсской национальной гвардии^{66}и большой группы протестующих, так называемых «Искателей». Большинство жертв наводнения принадлежало именно к этим двум группам. Инженеры предположили, что стихийное бедствие частично было вызвано обрушением подземного туннеля, по аналогии с наводнением 13 апреля 1992 года. Однако это не объясняет того феномена, что вода хлынула с третьего и второго этажей музея. Ущерб имуществу и хозяйственной деятельности составил 6,7 млрд долларов. 100 % причастных к делу страховых компаний сослались на пункт о «форс-мажорных обстоятельствах». Ущерб, нанесенный утратой: произведений искусства, как правило, в денежном выражении не исчисляется.[источник не указан]

В следующем году МОИ был снесен. Новое здание спроектировал чикагский дизайнер Ричард М. Хигби, однако из-за разногласий относительно бюджета на городском, государственном и федеральном уровнях строительство было отложено на неопределенный срок. В настоящее время на месте музея находится подвергающийся атмосферному воздействию импровизированный мемориал, | представляющий собой груду поврежденных разномастных стульев.

Правовые последствия

В настоящее время в Верховный суд США передано дело «Права на искусство», которое ожидает рассмотрения в течение десятилетия. Истец утверждает, что правительство не может отказывать гражданину в праве на создание произведения искусства, даже если это приведет последнего к неизбежной смерти. Данное судебное разбирательство, относящееся к типу разбирательств о праве на выбор, основывается по большей части на записанных на видео показаниях нескольких художников и (или) родственников «Искателей» и дилетантов (желавших создавать произведения искусства), которые погибли во время Великого чикагского наводнения 2012 года. Поскольку фонтан был разрушен во время Великого чикагского наводнения, в практическом отношении процесс не окажет существенного влияния на права личности. В значительной мере он рассматривается как движение, призванное оправдать и легитимизировать художников, которые решили использовать свойства фонтана как средство укрепить свои творческие и, как сказали бы многие, финансовые позиции в художественном сообществе. «Чепуха, — заявил главный адвокат Б. А, Хилл.^{67} — Речь идет о праве человека на выбор. И точка».

Ссылки___

http://robertbellio.com/

www.richardhiabydesign.com

http://www.nea.gov/

Примечания

к {66}. Многие критики указывают на развертывание сил Национальной гвардии как главную причину поражения губернатора Теодора Ньюджента^{68} на перевыборах.

Жвачка

Пар очищает нос Росса Робардса, противодействуя закупорке пазух спиртосодержащим растворителем. Он смотрит вниз, в слив своей выложенной плиткой «Чердомус Пьетра Д’Ассизи» душевой. Росс терпеть не может эту плитку. Он выбрал полированный черный гранит из Бангалора, Индия. Того же самого, что на стенах.

Хлюп.

Красный кармин.

Кубовый синий.

Индантрен.

Кадмий.

Ветераны.

Он берет бутылку шампуня ручной работы стоимостью сто долларов. Смешивает с растворителем для краски, наносит на голову, и «серая Пейна», стекая по его телу, уходит в сливное отверстие. Цвет грязевых ванн теперь доступен туристам во Вьетнаме.

Кубовый синий.

Индантрен.

Кадмий.

Сухой паек.

Тело покрыто синяками и царапинами от шариков с краской. Они ноют. Краски рябят перед глазами — калейдоскоп чувств, эмоций. Росс пытается сдержать их. На той стене должно быть и его имя.

Красный кармин.

Кубовый синий.

Индантрен.

Кадмий.

…Смертью храбрых.

Слезы смешиваются с паром, испаряются и конденсируются на стенках душевой кабинки. Его брат по оружию.

Это ничего не значит.

Погнали дальше.

Кубовый синий.

Индантрен.

Кадмий.

Он тянется за охотничьим ножом в ножнах, лежащим на подоконнике итальянского мрамора. Своим единственным военным трофеем. Он оставил там две ноги, зато забрал с собой нож. И юную невесту. Которой уже нет.

Ꝏ

Росс Робардс преклоняет колени перед телевизором, словно перед алтарем. Пульт дистанционного управления присоединен к телевизору толстым черным проводом. Наверху — антенна, вся изогнутая и перекрученная, словно сказочное существо из страшной сказки. Каналы переключаются с громким «тынц». Всего здесь тринадцать каналов. Робардс не смотрел телевизор двадцать пять лет. Только свои передачи.

Тынц.

Потребление.

Тынц. Страх.

Тынц. Спорт.

Тынц. Потребление.

Тынц. Знаменитость.

Тынц. Желтый уровень угрозы.

Тынц. Красивые люди расстаются.

Тынц. Красивые люди мирятся.

Тынц. Красивые люди делают красивых детей.

Тынц. Уже безопаснее.

Тынц. Оранжевый уровень угрозы.

Тынц. Тяжкий труд.

Тынц. Страх.

Тынц. Потребление.

Тынц. Страх.

Тынц. Улыбка.

Тынц. «Сердца и мысли»^{69}.

Мина-лягушка.

Тынц. Просто сделай это.

Туннель.

Тынц. «Живи богато»^{70}.

Сухой паек.

Тынц. Правда.

Господи Иисусе.

Тынц. «Думай не о булочке»^{71}.

Фонарик и сорок пятый калибр.

Тынц. И один в поле воин.

Коленно-локтевая.

Тынц. «Невозможное возможно»^{72}.

В темноте.

Тынц. Без страха. «Клеймор»^{73} с растяжкой. Тынц. «Вот что я люблю».

Ошметки ног, друзья там, здесь, повсюду.

Тынц. «Создай свой собственный»^{74}.

Втащить Армстронга в вертолет.

Тынц. Но подождите!

Наложить четыре жгута, поскольку у него два.

7кнц. «Вы не знаете, что это может вас убить».

Робардс тщетно ищет свое шоу. Что-нибудь знакомое, с привычным темпом. Не теперешнее, а сегодняшнее.

Тынц. Да чтооооооооооооооооооо?????

«Это нормально? — думает он. — Это именно то, что окружает его шоу? Весь этот отстой, эта дрянь?..»

Это…

Дыхание становится прерывистым.

Это…

Дерись или беги.

Это и есть победа над коммунизмом?

[слив]

Ватерлоо

Давайте вернемся к Джасперу П. Дакворту и посмотрим, чем он занимался последние несколько недель.

…Он делает это с полуулыбкой, закатывая глаза и едва заметно пожимая плечами. Эктор, дежурный охранник, видит это, видит, что Дакворт несет в руках две полные пятигаллонные складные канистры. Шаркая, но стараясь идти как можно быстрее.

Он не похож на того, кто тайком выносит из музея десять галлонов Н₂0 из фонтана на третьем этаже. Он похож на того, у которого есть план Б. На человека, который рассчитывает победить, приобрести влияние, не остаться за бортом. Который решил, что даже если вфилософском смысле он проиграет, то финансово выиграет. Хотя следующих пунктов в плане Б нет, Дакворт будет располагать водой из фонтана. Цена по запросу. Возможно, на черном рынке (в конце концов, во время Второй мировой отец неплохо нажился. Хватило, чтобы вывезти в Штаты дистрофичную мать).

Взгляд Дакворта, пожимающего плечами и закатывающего глаза, говорит: «Ты можешь поверить в ту фигню, которую нужно сделать? Для Табби. Для Табби, у которой есть поклонники. Которая становится популярной. Знаменитостью (для тех, у кого есть кабельное). Которая попросила тебя быть ее водоносом».

Ꝏ

Эктор, который через несколько дней займется изменившим его жизнь сексом с водной нимфой на затопленном третьем этаже в присутствии фонтана, едва заметно кивает и ухмыляется Дакворту. Он критик, а Эктор — художник. Об этом говорит даже татуировка на правой внутренней стороне бицепса: «ИСКУССТВО», и Эктор должен без всякого стеснения похвалиться ею перед Даквортом.

Ꝏ

В глубине сознания Дакворт фиксирует внешний вид и татуировку Эктора, но откладывает обработку этой информации на потом. Дакворт думает: «Я могу оставить наследие настоящего Критика. У меня будет свое наследие». Ибо каково его наследие сейчас? Куча газетных заметок, поливающих грязью чужие работы? Обзоры телевизионной рекламы? Коробка с пыльной рукописью? Досье психотерапевта с подчеркнутой фразой: «боится облаков». Дакворт еще не знает, что делать с водой. Знает только, что вода должна быть под рукой. Вода — это сила. Табби умирает. Поэтому для его наследия она бесполезна. Не то чтобы он такой уж бессердечный. Дакворт уже приценивался к венкам в преддверии ее, несомненно, неминуемых похорон.

Он застревает во вращающихся дверях, и одна канистра начинает протекать, разбрызгивая воду, как противный писающий пес.

Ꝏ

Дакворт глубоко вздыхает.

Что теперь?

Критик выглядывает в окно своей квартиры на пятом этаже над Линкольн-парком. Озеро Мичиган манит его к себе. С утомительным усилием он пытается открыть пыльное и грязное окно. Прислугу, дюжую русскую бабу, которая два года назад по недосмотру воспользовалась не тем средством, когда мыла паркет в первый раз, и удалила с него покрытие, он уволил. Сурово отчитав. На ломаном английском женщина попросила разрешения загладить вину. И вдруг из бедной мигрантки превратилась в заграничную красотку, этакую похотливую тигрицу. Не то чтобы он что-то знал про похотливых тигриц. К тому же она плохо говорила по-английски и, возможно, вовсе не собиралась предлагать, э, сексуальные услуги, но Дакворт понял, что она все поняла, когда он заглянул в ее декольте. Он взял ее сзади. Она вопила: «Давай, тигр». Он не знал, что это значит, но ему понравилось.

Когда они кончили, Дакворт слегка запаниковал, когда ощущение уверенности и силы сменилось юридическими размышлениями. Она ведь не воспротивилась, да? И не просила его остановиться, верно? Они ведь заранее не обсудили. Женщина поправила юбку, отшвырнула мокрые трусики, посмотрела на Дакворта, поцеловала его в щеку.

— Ты, конечно, не Влад, — заявила она. — Но потенциал у тебя есть.

Ꝏ

Он говорит сам с собой.

Искусство имеет право на детей?

Имеет.

Все станут детьми искусства.

Каждый создаст шедевр.

А когда каждая работа — шедевр…

Все будет демонстрировать потенциал.

Все будут равны.

Искусство со звездочкой.

А подлинных шедевров не будет.

Если только кто-нибудь не заявит обратное. Музей будет обладать правами на вещи, но не на Джаспера П. Дакворта. Он сам будет обладать своим наследием. У него будет своя история. Права на книги, на фильмы. На свою жизнь. Возможно, документальный фильм. Может, даже реалити-шоу (хотя от этой мысли у него начинается изжога). Он им не принадлежит.

План В формулируется с ясностью, которая дается только парашютным спортом, альпинизмом и участием в боевых действиях. Ни к тому, ни к другому, ни к третьему Дакворт отношения никогда не имел.

«Я стану пропагандистом фонтана».

Он будет поощрять использование фонтана. Подвергать все созданное критическому анализу. О произведениях, которые его не трогают, он будет писать с тяжелым сердцем. Мягко. Он будет пропагандировать определенные произведения, его разбор будет сравним с эмоциональным резонансом поэзии. Эта поэзия, заламинированная в хороший, прочный пластик, будет с гордостью демонстрироваться рядом с творением. Люди будут взирать на Джаспера П. Дакворта как на авторитет, поощряющий их склонность к самостоятельным суждениям.

«Ах да, я тоже так думал. Как Дакворт».

А потом… потом он, э-э, он уйдет, да, да, уйдет на покой. Удалится, усталый и опустошенный.

Очень опустошенный.

Искусство мертво.

И уедет жить за границу.

И станет «Искателем».

И отрастит волосы, будь проклята дурацкая пересадка, бороду, сожжет галстук-бабочку.

И будет работать над своей «Пьесой».

Но сначала сообщит об этом всему миру. Это будет его последняя статья, и он поведет их всех к фонтану. Он расскажет, чего можно достичь с помощью глотка воды. Последователи Биты сами станут богами и богинями. Это будет опасно. Они попытаются остановить его, но он должен исполнить эту важнейшую задачу. Дакворт развязывает галстук-бабочку. Чиркает спичкой и подносит ее к клетчатой ткани. Фирменный галстук дымится, скукоживается и наконец исчезает в слабом пламени, среди ядовитых испарений, выделяемых смесью хлопка и полиэстера. И Дакворт, этот Прометей, закашливается.

Ꝏ

Джаспер П. Дакворт достает пачку офисной бумаги (120 г/м²). Она хранилась в вакуумной упаковке со времен колледжа. Подарок отца, который сказал: «Когда-нибудь ты напишешь нашу с матерью историю».

Дакворт переносит ее на стол № 2. Кладет рядом с пишущей машинкой. Вскрывает упаковку. (Стол № 3 — тот, что в углу. Тот самый, который горничная — возможно, рассчитывавшая переехать к нему — предложила превратить в кухонный уголок. Какое расточительство!)^[36]

Дакворт заворачивается в хрустящую простыню. Щелчок рычага.

Шелест бумаги о валик.

Очертания уже начинают вырисовываться в голове у Дакворта.

Получится хорошо. Просто потрясающе. А, Тимми? Манифест.

Дакворт обходит маленькую квартирку, выключает весь свет, за исключением маленькой лампы под старину, которая вполне могла бы появиться на столе в «Мальтийском соколе»^{75}. (Дакворт часто сетовал, что ему следовало бы купить настоящую антикварную лампу. Частенько. И сетовал на то, что сетует.)

Но довольно.

Конец сожалениям.

В животе у него урчит, как у старика, который смотрит местные новости, которые ведут всякие невежды и невежи. Возможно, стоит попить водички (из-под крана). Дакворт наполняет стакан. Старинный, конечно. Снова устраивается за столом. Вода холодная, и у него ноют зубы. В животе опять урчит. Возможно, стоит перекусить. Ты пытаешься писать воззвание к разочарованной, запутавшейся молодежи на пустой желудок. Дакворт быстро разогревает в микроволновке буррито. Снова садится за стол с тарелкой и вилкой. Отрезает кусочек буррито.

Господи, кто же кладет в буррито горошек?

Он отодвигает тарелку в сторону и сосредоточивается.

Пора за работу. Семя проросло, голова пухнет от идей и сосредоточенности. Теперь надо позволить этим идеям выплеснуться на бумагу, чтобы они разбудили дремлющий механизм «Сирс Шеврон» 1967 года. (По клавишам сильно стучать не нужно. Когда есть свежая лента, для создания четкого образа требуется лишь легкое касание. Вследствие сильного нажима буква начинает слегка двоиться, будто призрак. Постоянный устойчивый ритм способствует четкости и ясности букв.)

Дакворт рыгает. У него жжет в горле. Он мчится в ванную и с хрустом жует пару таблеток. Чувствует, что весь пылает. В квартире до сих пор не отключили отопление (не забыть позвонить домовладельцу). Дакворт раздевается до трусов и ухитряется все-таки приоткрыть окно напротив стола.

Пора приступать.

Он должен быть броским,

хлестким,

шокирующим,

будоражащим,

энергичным,

идеальным,

шедевральным,

этот манифест.

Дакворт садится. Печатает:

фФонтян,

или

Проходит час.

Дакворт выстукивает:

Искусство имеет права право на детей

джаспер &т П. Давкорт

Красная точка скользит по его руке. Затем исчезает. Дакворт останавливается и переворачивает руки ладонями вверх. Потом снова вниз. Ничего нет.

Дакворт встает. Потягивается.

Моргает. И вот он уже на кухне, держит в одной руке стакан. А в другой — канистру. Наливает в стакан на палец воды из фонтана. Всего лишь какой-то глоток.

Снова садится за пишущую машинку. Со стаканом в руке.

Почему я не починил клавишу «X»? «Ройял» куда лучше.

Он взбалтывает воду из фонтана. Подносит стакан к свету настольной лампы. Изучает. Что-то высматривает. Хрустальный радужный вихрь. Крошечные крупицы волшебства. Любой признак. Но ничего не находит. Вдыхает букет. Ничего.

Снова появляется красная точка.

«Проданная картина», — говорит одна часть разума.

«Нет», — отвечает другая.

Красная точка движется. Рисует круги на его груди. Крошечную восьмерку. Такие восьмерки выводит в руках у дышащего человека кончик винтовки. С лазерным прицелом. Снайперской винтовки. Это снайперская красная точка. «Они меня нашли», — думает Дакворт. Вторая его мысль: «Кто они?»

Дакворт не испугается. Он их проигнорирует.

Критик с иронией отмечает, что, когда пуля прошьет его лицо, она, по сути, поставит точку в его работе. Как говорится, конец делу венец.

О такой последней работе можно только мечтать!

Последняя статья. Вместо текста пришлось бы опубликовать фотографию Дакворта. А вместо газетного шрифта использовать шрифт его «Шеврона». Ее увидят такой, какой она и задумывалась: сырой, неотшлифованной. С содержательным нутром.

И мозгами.

Это была бы хорошая смерть.

Но пока что у него остается миссия.

Манифест.

Мой шедевр.

Дакворт идет на кухню, наливает в стакан еще воды из фонтана. Теперь до половины. Сомневается.

Влияет ли она на литературное творчество?

Возвращается за пишущую машинку. С приятным треском вырывает из нее почти пустой лист бумаги. Вставляет и фиксирует новый. С водяными знаками в центре и справа вверху. Безусловно, это знак.

Сделай это.

Сделай.

Сделай.

Всего один глоток.

Ему пятьдесят лет, и он подносит высокий стакан к своим потрескавшимся губам.

Звонит телефон, и на трусах Дакворта появляются три капли мочи. Он берет трубку.

— Дакворт, — отвечает он тоном администратора крупной компании. Все еще держа в руке стакан.

Снова появляется красная точка.

Раздается женский голос.

Низкий.

Деловой.

— Не пейте воду.

А затем…

Уравнение

— Не пейте воду, — говорит розововолосая Талия, катая между ладонями маленькую лазерную указку. Они сидят в небольшой кофейне, которой владеет и управляет местный житель. — Она вас убьет.

Она намного моложе, и Дакворт уже перешел в режим слегка снисходительного, временами скромного, слегка грубоватого, слегка бестактного, усталого, изредка поощряющего или доброжелательного наблюдения. Он слушает Талию, эпизодически переключая внимание на каждого входящего в кофейню и стряхивая с брюк воображаемые ворсинки.

Это убьет вас.

— Не пейте воду, — твердит девица.

— Угу, — говорит Дакворт, не совсем понимая ее мотивы. Не совсем понимая, хочет ли он их узнать.

— Можно спро…

Критик стучит пальцем по столу перед ней.

— Что там?

Талия шелестит стопкой газетных вырезок и распечаток, извлеченных из пушистой сумки с репродукцией Сола Левитта. И рассказывает с самого начала.

— Это история с креслом. У нас есть основания полагать, что кресло, возможно, обязано своим появлением воде. Его автор, Уокер по прозвищу Кувалда, подрабатывала сантехником. И пару раз работала в МСИ.

— Это она получила тот необоснованный грант, — вставляет Дакворт.

— По недосмотру, — отрезает Талия. И краснеет. — Можно задать вам серьезный вопрос?

— Помнится, навела она шороху с этим грантом, — говорит Дакворт. — И что же было дальше?

Талия моргает.

— Я не знаю, что случилось с той стажеркой.

Дакворт не знает, что девушка вспоминает нагоняй, который получила от Эрика из ИХФ после того, как по ошибке отправила Кувалде чек на семьдесят пять тысяч долларов.

— Я имею в виду кресло.

— Его украли, я слышала.

Дакворту невдомек, что, когда офицер Арчи Рино из-за своего эйджизма схлопотал пулю в носовые пазухи, Талия была в «Хайэндерсе». Но критик чувствует, что эту девицу привлекает власть, авторитетные фигуры, а историю эту он, возможно, услышит позднее. В постели.

— Как вы считаете, — спрашивает Талия, — может ли быть, что это кресло — шедевр воды?

— Это и есть ваш серьезный вопрос?

— Нет. Но мне все равно хотелось бы услышать ваши соображения.

— Полагаю, что может. В плане дизайна здесь имеется определенная история и эстетика. В конце концов, разве кресло — не скульптура?

У Талии загораются глаза.

— Вот именно.

— Итак, — говорит Дакворт, — что за серьезный вопрос?

Талия спрашивает:

— Вы можете стать моим наставником?

Он откидывается назад, закатывает рукава, обнажая выцветшую татуировку с черным флагом. В ее глазах мелькает узнавание.

— Вот почему вы не можете пить воду. — Грустный взгляд. Слегка надутые губы. — Вы нужны нам… мне.

Дакворт смотрит, нет ли у Талии на пальце кольца — помолвочного, обручального или бабушкиного, в стиле «отвали». Но ничего не обнаруживает. Наклоняется вперед, кладет свою руку рядом с ее рукой. Почти касаясь ее. От Талии слегка пахнет соусом барбекю и пачулями. Она придвигает руку и дотрагивается до его руки. Приглашение принято, микроагрессия предотвращена, Дакворт берет свою собеседницу за руку.

— Вы искательница, — произносит он. — Я это вижу. И очень мудрая для молодой женщины. Я вижу, что душа у вас старая. Возраст нашей души важен, не так ли… — Взгляд его падает на газетную вырезку, лежащую сверху. Слово «словесное» обведено кружком. — Что это? — спрашивает он, отводя руку.

— О, — говорит Талия, стряхивая чары. — Это про того парня, Мэтью Люка, который написал то стихотворение. Учителя обвинили его в плагиате и выгнали из школы, но не смогли найти в интернете подтверждений этому обвинению. Я не слишком внимательно его прочла.

— Он школьник?

— Причем из отстающих. Не поймите меня неправильно, орфография у парнишки хромала, но содержание и рифмы звучали убедительно. Стихотворение отправили по факсу в университет, на факультет английского языка, чтобы узнать мнение преподавателей.

— А те их обсмеяли, не так ли?

— Да. Свалили все на воду.

— В частном порядке, разумеется, — говорит Дакворт, постукивая себя по подбородку. Что-то от него ускользает.

— Они заявили, что стихотворение слишком сложное в эмоциональном плане, чтобы его мог написать такой…

— О фонтане мало кто знает.

— Пока.

— Преподаватели английского. Что они там преподают, — рассеянно замечает Дакворт, мысленно пытаясь отыскать источник умственного зуда. — Погодите-ка. Это же словесное творчество.

— Вас она не интересует, не так ли? Как вид искусства.

«Да!» — кричит про себя Дакворт. Пьеса. «Пьеса»! Однако вслух он произносит:

— Нет, нет, я критик, знаток. Словесное творчество — это просто инструмент. Для пропагандиста искусства.

Как-то, прочитав о кинокритике, который стал голливудским сценаристом и режиссером, Дакворт не спал целый месяц: клевал носом, листая словарь синонимов в поисках идеальных слов, которыми можно было бы расцветить его жалкую, на троечку с минусом, рецензию на рекламу с говорящим младенцем, продающим сэндвичи, для которых он еще слишком мал. Ту, которую его бывшая прислуга считала забавной.

— Разумеется. — Талия кивает. — Так вы станете моим наставником?

«Словесное творчество», — думает Дакворт. Но произносит это вслух. Отчетливо. Критик прищелкивает языком, отмахиваясь от мнимой оплошности.

— Итак, Талия, — говорит он. — Ваше чудесное имя означает «посланница богов»^[37].

— Вы мудрый человек. Мне бы хотелось угостить вас пивом.

Глазау Дакворта сужаются. Он окидывает взглядом ее волосы. Футболку.

— Вы были в МСИ. Когда я сидел на лестнице. Мы обменялись парой слов. Вы были довольно грубы. Я сказал, что Дюшан в одиночку разорвал связь между искусством и качеством, а вы, как и большинство ваших сверстников, всюду выискиваете фальшь.

Дакворт откидывается на спинку стула. И сидит, пожирая глазами бариста. Но про себя думает: «Словесное творчество, чтоб вас».

— Я прошу у вас прощения, мистер Дакворт.

— Хм.

Дакворт отворачивается и смотрит на мамашу с дочкой, которые перед этим подробно изучали буклеты «Космического лагеря» и «Лагеря Хула».

У девочки на одежде наклейка с именем «Маккензи».

— Не знаю, какой выбрать, — говорит она. — Какой, мам? A-а? Ну какой?

Мамаша закатывает глаза. Зевает.

Дакворт наклоняется к ним.

— Выбери «Космический лагерь», Маккензи. На этой земле ничего стоящего нет.

Мамаша цокает языком. А девочка задумчиво кивает.

— Ах, — произносит Талия. — С тех пор я стала просветленной. Пожалуйста, будьте моим наставником.

— Хм.

Этого недостаточно.

— Теперь я вижу связь между искусством и заслугами критической мысли. И понимаю, что, несмотря на воду из фонтана, она не должна быть разорвана. — Ее глаза увлажняются. — Простите, что отняла у вас время. — Она отодвигает свой стул. Но не выдерживает. — Надеюсь, я не помешала какому-то важному делу.

— Нет, нет, — говорит Дакворт в свою чашку. — Просто я заканчиваю манифест.

— Я отличный корректор.

— Хм.

— Я бы с удовольствием его прочла.

— Когда-нибудь его прочтет весь мир. — Дакворт протягивает Талии носовой платок, чтобы она вытерла глаза. Меняет позу. Чуть расслабляется. И спрашивает: — Что вы изучаете, кроме газет?

— Искусство, поведение человека, — отвечает Талия, сморкаясь. — Я студентка.

Дакворт смотрит на нее. У нее вокруг глаз маленькие гусиные лапки.

— Аспирантка, — добавляет она.

Дакворт смотрит на нее. Она очень открыта.

Под его взглядом Талия опускает глаза. Задумывается.

— Извинения приняты, — говорит Дакворт, наконец отводя взгляд.

Она улыбается и говорит, не поднимая головы:

— Вернемся к газетной вырезке. Похоже, город собирается выделить место для постоянного экспонирования кресла Кувалды Уокер. Чтобы обелить ее и все такое. Что вы об этом думаете?

«Она умерла, и я не смог бы как следует ее пропагандировать».

Но вслух Дакворт замечает:

— Я считаю — достойная дань уважения этому Уокеру…

— Этой Уокер.

— То есть этой Уокер. Ее творение обогатит мир. Всегда есть место для… — Дакворт по капле наливает в горячий чай сливки, — истины и красоты.

От эмоций глаза Талии снова увлажняются. «Какая она эмоциональная», — думает Дакворт.

— Я согласна, но разве истина, если она порождена мистической водой, не является частью уравнения нейтрализации? Разве это не обман?

Очевидно, что Талия ждет ответа. Очевидно, что опыт наблюдения за тем, как из-за воздействия искусства был застрелен офицер Арчи Рино, нельзя обесценивать глупыми представлениями о причастности мистики. Очевидно.

— Если бы мы с этим согласились, — отвечает Дакворт, — нам пришлось бы отказаться от всех великих произведений, созданных писателями-алкоголиками и музыкантами-наркоманами. Вычеркнуть из памяти ливерпульскую четверку и Вудсток. Все это — наша культура, а великие произведения — зачастую результат всех этих… э… факторов. — Критик делает паузу, как бы выхватывая следующую мысль из эфира. — Мы должны судить об искусстве, а не о художнике.

Кажется, Талия хочет кивнуть. Принять это на веру. Но она наклоняется вперед и слегка приподнимает бровь.

Дакворт небрежно добавляет:

— Я бы никогда не стал пить воду, чтобы улучшить свои произведения. Полагаю, — усмехается он, — вы бы назвали меня пуристом. Если, конечно, вы не считаете чай запрещенным веществом.

Ее губы растягиваются в улыбке.

— Однако, по моему мнению, люди должны пить воду, — продолжает Дакворт. — Они обязаны по максимуму использовать свой потенциал.

— Это убивает их.

— Если они действительно художники…

— Мне еще многому нужно учиться.

— Я бы не стал пить, — говорит Дакворт. — Я должен быть пастырем.

— Вы будете наставлять их с помощью манифеста?

— Да. Они будут пить, — говорит Дакворт. — Искусство — это жертвы.

Это агнцы для его возрождающейся карьеры.

— Вы такой умный, — говорит Талия. — Я согласна со всем, что вы сказали. — Она гоняет булочку по своей тарелке. — Но ходят слухи, что некоторые студенты-искусствоведы с этим не согласны. Они за чистоту в искусстве. Одна группа дошла до того, что объявила единственным видом искусства перформанс.

Дакворт усмехается.

— Перформанс? По этим деткам ремень плачет.

— Они считают, что искусство должно быть незапятнанным. Безо всяких улучшений.

Дакворт усмехается.

— Возможно, до них будет сложно достучаться, — говорит Талия. — Боюсь, они не воспримут написанный вами манифест.

— Вообще-то я его только начал. Но здесь, — Дакворт стучит пальцем по виску, — уже все есть.

— Может случиться контрреволюция — прямо здесь и сейчас, — восклицает Талия, повышая голос. Она взволнована. Взбудоражена. Полна предчувствий. — Мы должны сплотить людей. Людям нужен тот, кто укажет им путь.

— Я согласен. Полностью.

Глубокий вздох. Вздымающаяся грудь.

— Вот почему я хочу быть критиком.

Дакворт проливает чай.

— Будьте моим наставником. Обучите меня искусству критики.

— Э… Ну… Я очень занят. Революция и все такое.

— Вам понадобится помощь.

— Возможно.

— Я могу стать вашим подмастерьем.

— Вы сможете учиться, наблюдая?

— Я очень наблюдательная.

— Как вы относитесь к личным поручениям?

— Я готова стать вашим личным ассистентом. — Хм.

— Я всегда буду рядом.

— Что ж, договорились. Я стану тем, кто укажет им путь. — Дакворт говорит полувопросительным тоном. От едва уловимого ликования, проскочившего в конце фразы, запросто можно отречься.

— Да.

Дакворт постукивает себя пальцем по подбородку.

— Придется бодрствовать допоздна.

— У меня бессонница.

— Это неблагодарная работа.

— Мне не нужна благодарность.

— Будет много угроз и оскорблений.

— Отлично.

— Вам придется меня возить. У вас есть машина? — Да.

— Вам придется приносить мне чай и еду.

— Кофе? Непременно. Или чай.

— И, боюсь, вам придется стирать мое грязное белье, зато вы постоянно будете рядом. — Дакворт снова оглядывает ее с ног до головы, эту панк-рок-девушку. — Вы будете рядом. До победного конца.

— Именно этого я и хочу. — Талия берет его за руки. — Мне нравится быть рядом с вами.

— Я… э-э… в настоящее время… не имею возможности вам платить.

— У меня свой трастовый фонд.

— Ах вон оно что.

— И массажист.

— Это небезопасно.

— Искусство тоже небезопасно.

Съемка из затемнения

«Она вас убьет».

С одной стороны от пишущей машинки лежит титульный лист манифеста и полторы пачки чистой бумаги.

С другой — «Пьеса».

У локтя — стакан с водой из фонтана. Дакворта терзают сомнения.

Он протягивает руку, колеблется. Берет «Пьесу». Да, очередной вариант, очередная троечка. Он смотрит на стакан с водой из фонтана, стоящий рядом. Это был бы его шедевр. Гарантированный. Родители обрели бы бессмертие. Пьеса. «Пьеса»!

Существует причина, почему капрал Дакворт отпер ту газовую камеру и спас мать.

Это останется в веках.

Станет его наследием.

Будет вдохновлять.

Переживет ту толстую книгу кинорецензий.

Дакворт смотрит на стакан. На котором остался идеальный набор отпечатков. Четких, ровных отпечатков призрачной руки.

Дакворт думает: «Тимми умер от разрыва сердца. Табби умирает от рака мозга».

Затем он вспоминает ту женщину. Кувалду. С ее креслом. Она тоже умерла. От чего, он не знает. Хулиганы?

Она пила воду.

Он смотрит на стакан. Призрачный отпечаток почти мертвой руки. Это было бы так просто.

Но ему хочется жить.

Пока что.

Может, чуть позже.

После того, как каждый выпьет свой потенциал, а он вынесет суждение.

Манифест ждет.

Ꝏ

Теперь — часы, дни, недели спустя — Дакворт все еще глазеет на стакан с водой из фонтана. Перечитывает свою «Пьесу». Еще разок, для вдохновения. Перед тяжелой работой над манифестом. «Пьеса», впрочем, блистательна, амбициозна, а главный герой — постмодернистский библейский рядовой Иов. Не хватает лишь нескольких финальных штрихов и расплывчатой, неоднозначной развязки (которая смутила бы покойную полячку-мать, которая хотела бы увидеть счастливый конец, такой же, как свой. Отец заметил бы, что сценограф ни хрена не понимает). А потом, очевидно, ему придется принимать решения на нескончаемых кастингах со всеми этими непременными нацистами.

Дакворт снова думает: может, выпить всего пипеточку? Одну-две капельки. Он чувствует, что и стиль его, и взгляд, и вкус, и восприимчивость бесконечно далеки от прорыва. Всего пару капель. Чтобы разразилась буря. Его будут сравнивать с Уильямсом, Олби, Сарояном, Инджем, Ибсеном^[38].

А после успеха, после «Пьесы», Дакворт уедет в Стокгольм. Будет избегать интервью и статей. Возьмет престижный заказ, и поминай как звали. Над таинственным Дж. П. Даквортом, его мгновенным успехом и загадочным исчезновением будут ломать головы ученые будущего. Он станет Дж. Д. Сэлинджером, Пинчоном сцены. Талию заберет с собой. Будет за ней ухаживать. Наблюдать, как она растет. И превращается в бабочку. Пока он не умрет. Согласно его последней воле, Талия его похоронит:

без панихиды, без прощания, в их весеннем саду. Он станет удобрением. И никто не докажет, что он пил воду. Известно будет только, что он исчез. Habeas corpus. Неприкосновенность личности.

Сейчас.

Дакворт делает большой глоток воды из фонтана. Полощет ею рот.

Перестает полоскать.

Ему чудится, будто он ощущает легкий электрический разряд, пробежавший по спине, рукам, ногам.

Он выплевывает воду обратно в стакан.

Не в силах проглотить огонь.

Проглотить страх.

Возможно, и этого хватит. Дакворт достает красную ручку для правки. Кладет «Пьесу» обратно в ящик. Убирает красную ручку. Барабанит пальцами по столу.

Он будет носить при себе литровую бутылку с водой из фонтана и через пять — семь лет выпьет воду и закончит «Пьесу». Может быть, даже через десять. Может быть.

И появится шедевр. Вне рамок, вне течений, вне других произведений эпохи. Может быть.

И Дакворт отошлет ее в лондонский театр Плэй-хаус, чикагские Гудменовский и Публичный театры с короткой запиской от руки: «Сейчас».

Может быть.

Тем временем они с Талией (чье тихое похрапывание на диване у него за спиной нежнее самой нежной колыбельной) будут учить, что потенциал есть у каждого. И каждый должен позволить им раскрыть этот потенциал. Они устроят революцию. Приведут людей к воде. А сами окажутся надо всем этим. Будут судить лишь об искусстве, а не о художниках. Это будет трудно. Им придется распространять учение, и, без сомнения, найдутся те, кто попытается остановить их, хотя каждый имеет право реализовать свой потенциал. Искусство имеет право на детей. Какое вдохновение!

Может быть.

Дакворт снова вытаскивает «Пьесу» из ящика. Достает красную ручку. Кладет то и другое рядом с пишущей машинкой. Начало манифеста. Стакан с выплюнутой водой из фонтана.

Прошу тебя, Господи, дай мне знак.

Художник или критик?

Может быть, он в отчаянии хватит стакан об стол. О дремлющая муза, услышь мои страдания.

Дакворт прищуривается в надежде, что на глаза навернутся слезы. Слезы, которые придадут законность его страданиям и, возможно, разбудят Талию, которая придет ему на помощь и утешит.

Художник или критик?

Слезы, которые гораздо более привлекательный актер смог бы наколдовать на съемочной площадке своей жизни.

В такой момент.

Оскаровский момент. С остротами Джона Уильямса. Или Рэнди Ньюмана. Или Дэнни Эльфмана^[39].

Художник или критик?

Момент выбора номинанта, который, несомненно, станет «лучшим адаптированным сценарием». И Дакворт представляет, как может выглядеть этот момент:

Она нажимает клавишу «X» (очевидный стоп-сигнал) над рукописью его «Пьесы». Дакворт понимает это, наблюдая за ее движениями одним глазом. Его судьба решена. Муза заговорила. Камера завершила наезд.

И теперь дает крупным планом, в стиле Джонатана Демми, классические черты лица Критика.

Затемнение

Ꝏ

Той же ночью, после оживленных занятий любовью, сны Дакворта полнятся видениями смерти: пастух ведет массы к огромному водоему и крещению бойней.

Гроб

Вспыхивает голубое пламя, и Би поднимает очки для сварки на лоб. Темные круглые, похожие на родимые пятна линзы с коричневым кожаным ремешком. Очки, которые мог бы носить летчик, если бы самолеты пролетали через центр Земли.

«Да» или «Нет».

Он откладывает фонарик и прислоняется к стальному стаду, где лежит кусок промасленной бумаги, придавленный в каждом углу тяжелыми стальными дисками с просверленными и выбитыми в центре отверстиями. Сверяется с проектом. Снова берет фонарик, поворачивает несколько ручек и отсоединяет баллон. Обхватывает его руками и несет к вертикальной тележке, которую смастерил во время одного из своих многочисленных простоев. Накидывает на баллон страховочную цепь. В другом углу расстегивает еще одну страховочную цепь и обхватывает полный баллон. Переносит его к сварочной горелке и через пару минут снова приступает к работе. Мышечная память знает свое дело. Это единственный способ функционировать.

Из угла подвальной мастерской на него смотрит наполовину законченная трех-с-половиной-метровая скульптура ребенка.

Это заказное произведение по мотивам картин Гюнтера Адамчика. Гюнтер Адамчик фотографировался с папой римским. Его сравнивали с Ван Гогом. В глянцевом альбоме, изданном за счет художника. Гюнтер Адамчик — влиятельный, очень богатый и очень посредственный художник. Посредственный художник, который очень влиятелен, очень богат и у которого выгодная биография. Десять лет назад, когда он был владельцем сети органических продуктовых магазинов, ему поставили диагноз: синдром Шая — Дрейджера, дегенеративное неврологическое заболевание. Адамчик снял маленький домик на Кайманах и занялся живописью, о которой всегда мечтал, но на которую у него никогда не хватало ни времени, ни терпения. Он был человек занятой, ведь управление сетью продуктовых магазинов «Славный сад» отнимает немало времени. Особенно если вникать во все мелочи, как Гюнтер Адамчик. Он отправился на Кайманы, чтобы писать картины и умирать. И полгода писал картины. И каждый день купался. И бегал. И спал со всеми, кто его хотел, и перепробовал все клубные наркотики, от которых предостерегал своих сыновей.

Каждый закат был для него последним.

Но солнце продолжало всходить.

В течение полутора лет.

Наконец Адамчик вернулся в Штаты, где триумвират врачей сказал ему:

«Ой.

Извините.

Вы не умираете. Надеюсь, мы не доставили вам неудобств».

«Вовсе нет», — ответил Гюнтер Адамчик. Он продал «Славный сад», поселился на Кайманах, писал картины и трахал молодых туристок, очарованных его богемным образом жизни.

По крайней мере, так говорится в написанной по заказу биографии Гюнтера Адамчика.

Гюнтер Адамчик ждет, что работа сегодня будет закончена и упакована, а завтра отправлена в Италию. Для Би это пробный заказ. Если Адамчик останется доволен, будут еще. Если бы не кузнец из Польши, где сталь намного, намного дешевле, заказов было бы навалом. Гюнтер Адамчик говорит, что позвонит, когда поднимется.

«Да» или «Нет».

Но Би работает не над заказом Гюнтера Адамчика.

Би берет стальной рулон, опускает очки и открывает вентиль. Нажимает на курок, и из сопла вырывается пламя. Подкручивает вентиль, заостряя пламя, и от привычного шипения становится очень уютно.

Пламя окрашивает кончик стального сопла красными и ярко-оранжевыми оттенками, пока оно не раскаляется, начиная излучать собственное сияние и тепло. Би снова бросает взгляд на проект гроба и опускает горелку. Берет молот, кладет изделие на свою столетнюю наковальню. Поднимает руку, ощущая тяжесть молота. Опускает его с громким лязгом. Сталь, поддаваясь, начинает искрить.

Удар. Лязг. Искры. Рука превращается в машину. Первую машину. Удар. Лязг. Искры. Низкое «бац» должно быть выше. Другая рука слегка поворачивает стальной лист щипцами: там расплющить, здесь изогнуть. Звонит телефон. Удар. Лязг. Искры. Все по зрительной / мышечной памяти.

Би углубляется в прошлое на сто лет назад.

Удар. Лязг. Искры. Наковальня. Он мог бы быть кузнецом в любое время, в любом месте, в любой стране.

На полторы тысячи лет назад.

Звонит мобильный телефон. Кроме этого ничего не существует. Только человек и металл.

На две тысячи лет назад.

Удар. Лязг. Искры. Заблудший путешественник во времени может попасть в любую эпоху и не различит, прошлое это, настоящее или будущее.

На две с половиной тысячи лет назад.

Удар. Лязг. Искры. Би может быть первым кузнецом… звонит телефон… но не последним.

На три тысячи лет назад.

Удар. Лязг. Искры. Удар. Лязг. Искры. Удар. Лязг. Искры. Он опять нагревает стальной лист. Потом охлаждает в оранжевом ведре с грязной водой и снова нагревает. Вода шипит, как змея. Звонит телефон. Он педантичен. Безупречен. Из уважения.

На три с половиной тысячи лет назад.

К своим предкам. К своему ремеслу. К покойной. Би возвращается в современность.

Посвящается Харриет Уокер по прозвищу Кувалда.

Эмма

Пылает.

Эмма вся пылает.

Она открывает в квартире все водопроводные краны.

В душе. В туалете. На кухне.

Ведерки со льдом. Ей никак не остыть. Пакетики со льдом мгновенно тают. Ей никак не погасить огонь. Пламя во чреве. В груди. В голове. В груди.

На карнизе за окном две бабочки. Это что-то значит, но что? Эмма настежь распахивает окно. Находит в себе силы и решимость сделать из ладони сачок и поймать в него бабочку.

Она отрывает крылышко. Кладет на язык. Размазывает бабочку по груди. Размазывает зеленые внутренности и переливающуюся пыльцу. Постойте! Что? Что ты натворила? Эмма ловит вторую. И целиком съедает ее.

А потом мастурбирует по очереди всеми клонированными членами — Дакворта, Би, консьержа, слесаря, начальника, офицера Рино, Тимми.

Был бы у нее член Эктора!

Красавчика Эктора.

Что толку.

Она не может потушить огонь.

Он неугасим.

Неугасим.

Дочь Зевса

Талия набирает на своем смартфоне заметки. Обо всем этом. О Тимми. О Кувалде. О фонтане. О воде. Она общалась с Эялем, Битой, Даквортом. Видела оргазм в кресле, чуть не доведший русского до смерти. На ее кроссовках остались брызги крови погибшего полицейского. Она напишет книгу. Ее диссертацию опубликуют. У нее особый взгляд. Получится настоящая книга. У Талии появится авторитет. А еще она считает, что знает, как работает вода. Что она делает, зачем она это делает и почему вы умираете.

Она написала твит, сообщение для электронной рассылки и пресс-релиз, которые отправит сегодня вечером в свою обширную цифровую базу. Базу с контактов, источниками которой, помимо прочего, явились ИХФ, МСИ, «АртБар» и «Робардс райе пудинг продакшнс». Везде, где она так «неудачно» проходила стажировки. Эти твит, сообщение для электронной рассылки и пресс-релиз соберут в МСИ толпы. Люди выстроятся в очередь, чтобы попить воды. Потому что, когда тебе говорят, что ты имеешь право, ты сразу его реализуешь. Можно надеяться, будут и протестующие с их праведным негодованием. Талия ощущает лишь легкий укол вины. В конце концов, это во имя общего блага. Люди имеют право выбирать.

А если ждать даквортовского манифеста, то можно просидеть сложа руки до второго пришествия.

Сегодня вечером они собираются на выставку художника-любителя. Талии становится жаль этого парня — какого-то Эктора. На минуту. Она знает: что бы ни увидел Дакворт, он постарается произвести на нее впечатление своей прозорливостью. Получится интересная статья. Она будет отлично контрастировать с рецензией Талии на его неопубликованную «Пьесу», которую Дакворт проигнорировал. Вообще-то, она не так уж плоха. Потенциал имеется. Но, бог мой, я вас умоляю, еще одна пьеса о холокосте?

Черт, неужели он так и не включит кондей? Тут адски жарко.

Девушка берет со стола № 2 стакан с водой и залпом выпивает. Вода чуть теплее комнатной температуры. Она совсем не освежает. И слегка щиплет язык. На лбу у Талии выступают капельки пота. В висках шумит.

Из душа выходит Дакворт. С чистеньким полотенцем вокруг бедер. И в девчачьих тапочках. Для старпера он был не так уж плох. Совсем неплох. Талия позволяла ему делать большую часть работы. Он казался довольным. Еще несколько подобных дней — и она с ним покончит.

— Привет, милая, — говорит он.

— Привет, дорогой, — отвечает она. Добавив в утреннее приветствие ложку меда.

Ꝏ

— Я тут подумал… — сообщает Дакворт. — Да, это, по-видимому, несколько преждевременно и глупо, но в душе я подумал, что после нашей революции, возможно, стоит взять творческий отпуск. Например, уехать на год в Швецию. Поработать над романом, мемуарами или чем-нибудь еще. Может, ты захочешь ко мне присоединиться? Чтобы расцвести. И благоухать.

Он хочет сказать Талии, что она его муза, что она вдохновляет его. Что он боится, что никогда не вдохновит другого человека так же, как она вдохновила его. Что, в конце концов, он хотел бы прикоснуться к чьей-то душе и вдохновить ее на великие свершения. И этим довольствовался бы. Но освещение неподходящее. Если бы горела одна-две свечи… Или маленькая лампа… Но сейчас это будет выглядеть натужно. Слишком грубый, слишком несфокусированный момент. И тогда Дакворт решает, что это не имеет значения. Жизнь — это сейчас. И надо этим пользоваться.

— Я довольно сильно увлечен тобой, Талия, и, честно говоря, прошлой ночью и сегодня мое сердце…

Он осекается. И смотрит мимо нее.

Ꝏ

Талия не смотрит на него. Она знает, что Дакворт смотрит на «Пьесу». Видимо, она не так положила ее, когда убирала на место. Придется призвать на помощь голос маленькой девочки. Все будет хорошо.

Дакворт смотрит не на «Пьесу».

— Это ты выпила воду из стакана?

— Здесь жарковато, — говорит Талия, поворачиваясь к нему.

Дакворт побледнел. Как полотно.

Девушка начинает хмуриться.

— Что? — Затем лоб разглаживается, словно кто-то слегка ослабил гигантский болт в затылке. Губы у Талии дрожат, и она едва может выдавить из себя вопрос: — Это была?..

— Нет, — отвечает Дакворт. — Конечно, нет. — Он улыбается. Механически. Переключает передачу. — Ну, милая, найдешь сегодня утром время, чтобы просмотреть мою «Пьесу»?

— Ладно.

— Потом, как говорится, поделишься впечатлениями.

— Ладно.

Критик нащупывает красную ручку и предлагает Талии.

— Ладно. — Она медленно протягивает руку. Встречается с ним взглядом.

Губы у него дрожат, усы шевелятся. Глаза наливаются слезами, и он забирает красную ручку назад. Затем опускается на колени и обнимает ее тонкую молодую талию. Крепко прижимает девушку к себе. Искренне.

— Я плохой человек, — произносит он. — Прости, прости, прости.

Талия снова ощущает пощипывание.

— О, Талия. Я люблю тебя.

И тут до нее доходит. Все ясно. Она выпила воду. Из ее нутра исходит тепло. Талия пытается оттолкнуть Дакворта, но он, уткнувшись лицом ей в живот, крепко держит ее. Девушка чувствует его слезы, ощущает отчая ние одинокой душ и, руки его сжимаются все сильнее, пальцы впиваются в ее тело, словно он пытается проникнуть в нее в поисках убежища. Талия ощущает подступающую дурноту. Она впивается острыми ногтями в его подмышки и наконец ослабляет его хватку. Дакворт смотрит на нее щенячьими глазами, но она вырывается, бросается в ванную, к унитазу, и сует в глотку два пальца.

Наследство

Би вскрывает письмо от адвоката. Конверт из коричневой бумаги. С парой отпечатков пальцев. Он узнает эти пятна. Подносит конверт к носу. Это смазочно-охлаждающая жидкость. Он отрывает с краю полоску. Внутри ключ и адрес. В районе Вест-Лупа.

Ꝏ

Он является по этому адресу. В тайное убежище. Логово заклятого врага.

Снаружи, у двери — обшарпанный бычий череп. Без нижней челюсти. Би поворачивает ключ в замке и приоткрывает большую металлическую дверь. Та легко распахивается. Не скрипит. Дверь хорошо смазана, в отличном состоянии. За ней симпатичная приемная. Современная. Чистенькая. Она напоминает Би шлюзовой отсек. Еще один ключ. Еще одна дверь.

Мастерская огромна. Аккуратная, обустроенная — насколько задрипанный вид был у самой Кувалды, настолько опрятным и рациональным выглядит ее рабочее пространство.

Би терпеть не может порядок. Предпочитает хаос. Абстрактные нагромождения рождают свежие идеи и подсказки. Здешние прямые углы и ровные плоскости — это порядок, для Би означающий отсутствие возможностей.

— Выходит, — произносит Би вслух, — так живет вторая половинка.

Он рассматривает инструменты, о которых только читал. Мини-кухню, о которой может только мечтать.

Голос Кувалды эхом звучит в его голове, как рождественский колокольчик в тихую ночь: «Инвестируй в себя, Би».

Двуспальная кровать с пуховойпериной и одеялом. На полу — мохнатый белый ковер. На краю ковра, возле шеренги потертых ботинок с окованными металлом носками, похожих на щенят на крыльце, прижавшихся носами к дверной сетке, — коробка одноразовых больничных бахил.

За перегородкой, в кухонно-гостиной зоне — десятки произведений искусства. Би поправляет рюкзак, потому что бутылка воды за девяносто девять центов бьется о ребра. Он осматривает скульптуры и картины. Это работы других художников. Руку большинства из них Би узнает прежде, чем успевает рассмотреть подпись. Почти все они знакомы Би. Он выпивал с ними за шаткими столиками «АртБара».

Они лжецы.

Воры.

Каннибалы.

Би знает это наверняка, потому что сам такой же.

Он замечает скульптуру. Ванна на ножках в виде когтистых лап и выходящая из нее женщина. Ванна, по-видимому, стоит на улице, поскольку волосы женщины развеваются на невидимом ветру. У нее отвисшие груди. Вода и мыльные пузыри согнаны к краю ванны. Би внимательно рассматривает скульптуру. Она прекрасна. Повинуясь импульсу, Би мысленно продолжает образованный развевающимися волосами женщины полукруг, похожий на секстант.

Так и есть.

В десяти шагах от скульптуры находится маленькая тарелочка с металлическими мыльными пузырями. Прикрепленная к стене в точно найденной точке.

Великолепно. Хе.

Би наклоняется, чтобы прочесть этикетку:

Эктор Антонио Варгас

(р. 1999)

Женщина, принимающая ванну на улице 2007 г.

Кованая медь, глина, патина

Посвящается бабушке

Рад за тебя, парень.

Би несколько минут восхищается этой вещью. Если фигуре женщины присущ оттенок абстрактной сюрреалистичности, ванна — предельно реалистична.

Ублюдок. Хе.

Би осматривает другие работы. Все они эффектны и прекрасны.

Он воздает каждому по заслугам. Каждому достается внимание, пристальный осмотр и тихий свист. Работы Би в коллекции не представлены. У него вибрирует телефон. Он выключает его, не взглянув на номер.

Рядом с коллекцией находится нечто, для чего годится одно название: полигон. Мишени — фотопортреты всех искусствоведов, о которых Би когда-либо слышал, и раскрученных художников, имеющих свои телешоу и школы, включая Росса Робардса, автора книг «Рисуют все», «Открой в себе Пикассо» и так далее (на обложках книг — измененные названия, написанные колючим почерком Кувалды: «Малюют все», «Открой в себе придурка»).

В черном списке Кувалды почетное первое место занимает Робардс, десяток его зеркальных картин с деревянными домиками в Висконсине и волшебными прудами со счастливой голодной форелью. Би переносит центр тяжести с одной ноги на другую. На мгновение ему становится неловко.

Все работы обильно заляпаны краской тошнотворных неоновых оттенков в духе восьмидесятых.

Учебные стрельбы.

Би осматривает жертв, в глубине души ожидая найти среди них свои работы.

Но не находит.

Бутылка с водой тычет ему в ребра.

Я не котируюсь.

Би ставит рюкзак на пол.

«Инвестируй в себя, Би». Кувалда так и делала. Приятно видеть, что оспариваемый семидесятипятитысячный грант ИХФ не был потрачен впустую.

Мимо с грохотом проносится поезд. Би кладет руку на стопку старых ржавых гаечных ключей. У него прилив вдохновения. Прозрение.

Однажды…

В здании, тарахтя, как кашляющий старик, включается компрессор.

Би ощущает дуновение прохладного ветерка.

Это кондей. У нее есть кондей!

Би не религиозен. Он не делает пожертвований, не покупает книжки, не платит церковную десятину. Но в этом здании, расположенном в промзоне с пустынными в выходной день парковками и скопищем старомодных паркоматов, сейчас так тихо. В высокие окна льется солнечный свет. В его лучах танцуют и кружатся пылинки. Единственный посторонний звук — это по-прежнему спокойное дыхание Би. Его накрывает волна дзена.

Именно такое чувство, как он всегда считал, возникнет у него, когда он войдет в Сикстинскую капеллу. В Исаакиевский собор в Петербурге. В Музей Гуггенхайма. В Гетти.

В то место, где должен обитать Бог.

Восприятие становится четче, резче. В голове гудит.

Он может переехать сюда. А может никогда не возвращаться. Может остаться здесь. Пусть телефон разрядится и подохнет. Пусть копятся счета. И пусть хозяин дома сам с этим разбирается. Пусть эта свихнувшаяся на сексе отщепенка подает заявление об исчезновении человека. А он свернется калачиком на этом вот диванчике и уснет спокойным, безмятежным сном.

Он может освоить новые инструменты. Отказаться от своей прежней жизни. Он не заживет жизнью Кувалды, а направит собственную жизнь, собственное искусство в новое, свежее русло. Он может оставить позади модернистский стиль, который выработал и отточил до автоматизма.

Смысл в том, чтобы сидеть без гроша.

Смысл в рутине.

В застое.

В иронии.

В мышечной памяти.

В привычке.

В неизвестности.

В смерти.

И вторичной переработке.

Каку большинства художников, у Би, возможно, есть одна-две выдающиеся вещи. Возможно, это не самые любимые его вещи. Не те, которыми он больше всего гордится. Не те, над которыми он трудился как каторжный. Бесконечными ночами. В его воображении это не те вещи, которые он представляет со своей подписью, в неоновых огнях или еще с какими-нибудь атрибутами личного успеха.

Но это те вещи, которые соотносят его с миром.

С ожиданиями мира.

С ожиданиями менеджера.

Агентов.

Издателей.

Галеристов.

Журналистов.

Властей.

Кассы.

Зрителя.

Потребителя.

А он устал пытаться их удовлетворить. Он не раздражен, не зол, не озлоблен. Просто стар. И устал. С наступлением осени жизни он должен был очутиться в другом месте. Физически. Творчески. Эмоционально.

Он мог бы переродиться. И без фонтана.

Какое-то гудение внезапно возвращает Би к реальности. На дальней стене он видит дверь. Ведущую не на выход, а, вероятно, в другую комнату. Би идет к ней, шагая по прямоугольникам света на полу, льющегося из высоких окон.

Ему не по себе.

Он подходит к таинственной двери. Перед дверью лежит коврик. И стоит пара грязных рабочих ботинок с потертыми носами, под которыми тускло блестит стальная оковка. Рядом — небольшой мусорный контейнер и еще одна маленькая коробка с латексными бахилами. Би колеблется, однако разувается, пугаясь своих вечно грязных носков, которые он должен снять. Садится и с минуту проветривает их, как будто они могут испускать невидимый газ, который наполнит бахилы, точно воздушные шарики, и понесет их к медленно вращающимся лопастям промышленных вентиляторов на потолке.

Би тянется к дверной ручке, в которой его пальцы отражаются как в кривом зеркале, превращаясь в пухлые сосиски, и в этот момент в здание врезается машина. С оглушительным ударом.

Ꝏ

Би никогда не паникует и в чрезвычайных обстоятельствах не теряется, за исключением одного раза, когда он на День благодарения ехал в гости к родителям. Эту историю он никогда никому не рассказывал, и здесь она также разглашена не будет.

Би, даже не подумав набрать 911 по той единственной причине, что это просто не приходит ему в голову, выбегает на улицу к машине, готовя себя к ужасному зрелищу. К углу кирпичного здания прилепилась маленькая красная машинка. Она похожа на крошечного красного зверька, который чихнул при ударе и теперь с его мордочки капает вязкая жидкость инопланетных цветов. Визуальной эффектности зрелищу прибавляют клубы пара. Би не может хорошенько разглядеть водителя. Он (она, оно) не двигается. Обойдя автомобиль кругом, Би видит обутые ноги, раскинутые по раскуроченному салону. И раскрывшийся парашют белоснежной подушки безопасности. И каплющую красную жидкость.

К горлу подступает дурнота. В мозгу щелкает переключатель. Тот же самый, который имеется почти у всех фельдшеров скорой, пожарных и полицейских. Переключатель хладнокровия. Переключатель беспристрастности, присущей специальным выпускам «Пи-би-эс» из травматологических отделений.

Этот переключатель срабатывает потому, что Би видел, как люди в мастерской лишались пальцев. Один потерял часть руки выше жизненно важной артерии, другая — кончик пальца на детском конструкторе во время инцидента, который требует, чтобы все четыре человека, присутствовавшие при упомянутом инциденте, представили свои версии произошедшего в стиле «Расёмона».

Снова щелкает переключатель. Потому что теперь Би хорошо видит развороченный V-образный капот. Большие склизкие малиново-вишневые сгустки крови и какие-то ошметки, которые, по предположению Би, могут быть только пропитанными кровью мозгами. Обилие этих ошметков, разбрызганных по подушке безопасности и переднему лобовому стеклу, с которого они стекают вниз, скапливаясь на приборной панели, шокирует.

Би озирается по сторонам. Никого нет. Он тут один. Ему вспоминается Оклахома. Поездка домой на День благодарения.

Он думает про себя, что мог бы свалить. Зайти в здание и подождать, пока все закончится. Но это промышленный район. Сейчас выходной день. Ему придется торчать здесь два дня. К нему будут стучаться люди. Оставлять у импровизированного мемориала мягкие игрушки и пластиковые цветы, а у него тем временем закончится еда. И ему придется варить и есть кожу со своих ботинок.

И все это в двух шагах от машины.

Би видит водителя. Определить пол он не может, и не потому, что все вокруг залито красной человеческой биологической жидкостью. А потому, что чем пристальнее он приглядывается, тем отчетливее видит безумный белый клоунский грим из муки. И красный нос, сместившийся набок, словно на картине Пикассо.

«Доктор, мне грустно».

«Сегодня в городе великий клоун Пальяччи. Сходите на него».

«Но, доктор, я и есть Пальяччи».

Би изо всех сил старается подавить желчь. Переключатель не щелкает. Би открывает дверцу. С колена свисает все еще соединенная с телом рука. Из пальцев что-то выпадает. Стаканчик со сгустком крови. Рука мертвого клоуна дергается и замирает. Поскольку переключатель все еще не щелкнул, Би тянется к телу, к плечу, словно хочет ободрить клоуна, но тот вдруг произносит:

— Baise-moi^{76}.

Этот клоун — женщина.

Переключатель наконец переводится в положение «выкл.», и Би рвет. Он падает на колени, и его выворачивает наизнанку.

Этот безумный мир.

Клоунесса шевелится, откидывает голову назад. Моргает. А потом осторожно вылезает из машины. Медлительная, как Нил Армстронг на Луне. На ней смокинг с причудливым гигантским галстуком-бабочкой. И смешные шаровары на тугих подтяжках, такие широченные, что в них свободно может разместиться и плавать вокруг тела детеныш акулы.

Кровопролитная абсурдность всего происходящего не мешает Би разглядеть под промокшей рубашкой темные очертания сосков.

Клоунесса делает шаг или два, после чего валится на машину и соскальзывает вниз. Пояс натянутых до груди шаровар напоминает руль большого грузовика. И женщина крепко сжимает этот руль в руках.

— Baise-moi.

Она облизывает губы. Окунает палец в кровавую массу, стекающую по щеке со спутанных волос. И обсасывает его. Веки ее опускаются. Би подходит к ней, присаживается на корточки, но тут она резко открывает глаза. Делает ему знак подойти еще ближе. Грудь ее над шароварами высоко вздымается. Под красным носом образуется и лопается красный пузырь. Клоунесса снова проводит пальцем по запекшейся крови на щеке и на этот раз размазывает ее по губам Би.

Язык у него сам собой высовывается.

О господи.

В его мозгу остаются всего три мысли:

«Холодная».

«Малиновая».

«Водка».

Би смотрит на стаканчик. И все становится понятным. Сгусток крови — это подтаявший коктейль из ледяной крошки. Разбрызгавшийся по всей машине.

Би протягивает руку.

Клоунесса берет ее. Сжимает. Взгляд ее спокоен, ясен. Совсем не остекленевший.

— Сияй, — говорит она с ухмылкой, — ты, безумный бриллиант^{77}.

— Плыви, — отвечает Би, — серебряная девочка^{78}.

Главная работа

Женщина сидит в душе, обняв колени. Горячая вода распаривает ее кожу, смывая белый мучной грим и ужасающую малиново-вишневую жижу, проигрывающую битву с первым законом Ньютона. Тело клоунессы трясется. То ли от смеха, то ли от слез — Би не может разобрать из-за шума воды. Он взбивает полдюжины яиц и поджаривает пачку бекона.

Его вибрирующий мобильник пускается в пляс. Наверное, это Эмма. Би не берет трубку.

«Прости, милая. Я ухаживаю за больной клоунессой. Как ее зовут? — Он берет в руку золотистый бейджик с именем. — Труди. Да. Романтическое знакомство».

Телефон жужжит, оповещая о новом голосовом сообщении.

Ꝏ

Женщина выходит из душа, завернутая в полотенце. У нее розовая кожа, из-за чего она напоминает гигантскую креветку. Волосы зачесаны назад. Светлые веснушки. Глаза, которые щурятся, когда она улыбается. Би делает над собой усилие, чтобы не пялиться на нее. Чтобы сосредоточиться на поджаривании бекона и уже схватившейся яичницы.

— Запах фантастический.

— Надеюсь, вы любите пережаренную яичницу.

— А что, разве бывает другая?

(Хе.)

— Я достал одежду. Возможно, она вам великовата.

— Велико — не мало, — замечает гостья.

(Хе.)

Она одевается. Подходит к Би и кладет руку ему на плечо. На ней Кувалдин комбинезон и майка-алкоголичка. Она нашла нечто вроде заколки и убрала волосы наверх. Несколько влажных завитков обрамляют ее лицо. Естественно. Непринужденно. (Похоже, основной удар подушки безопасности приняли на себя парик и красный нос.) Глаза ее — сияющие золотые цветы, плавающие в бесконечном лазурном море.

Ꝏ

Би наливает ей чашку чая, и они сидят в тишине. Еда нетронута. Би заливает кипятком свой чайный пакетик. Пространство вокруг стола наполняет аромат чая со специями. Би придвигает к гостье золотистый бейджик с именем.

— Труди, я полагаю?

Она смеется.

— Нет. Не Труди.

Би наклоняет голову, словно терьер.

— Это не мой бейджик.

— Так как же тебя зовут?

— Спасибо, что спросил. — Однако имя не называет. Пока что.

— Хм.

Би достает телефон. Прослушивает голосовое сообщение. Дважды.

Женщина оглядывает помещение.

— Мило. Как в церкви.

Би кивает. Да. Она понимает. Он смотрит на свой телефон.

— Ну, Нетруди, — рассеянно говорит он. — Что случилось с клоунской машиной? И бутлегерским ледяным коктейлем?

— Друг покончил с собой, — говорит Нетруди. — Я вернулась домой с детской вечеринки и нашла его предсмертную записку. На салфетке. Вот так. Теперь я ищу Кувалду Уокер. Они были друзьями. Мой друг и она. Он написал ей письмо.

— Ох.

Би отодвигает чашку с чаем. Сообщает гостье о Кувалде. Рассказывает об Эмме. О кресле. О фонтане. О беге по проулку и случайном выстреле в голову. Украдкой поглядывая на свой телефон, он рассказывает ей все.

— О, это ужасно. Быть застреленной другом. — Вздох. — Было ли когда-нибудь время, когда мы занимались только тем, что заботились друг о друге? С каких пор доброта стала считаться слабостью?

Гребаный мир. — Она подносит руку ко рту. — Я не хотела говорить этого вслух.

Би кладет руку ей на плечо.

— Все в порядке. — Он стучит по своему телефону. — Это был коронер. Она умерла не от моего выстрела.

— Да?

— Нет. Она захлебнулась.

— Захлебнулась?

— Захлебнулась.

— О, — говорит Нетруди. Глаза у нее краснеют, но она не плачет. Она смотрит в окно. Кажется, считает кружащиеся пылинки. — Я так запуталась.

— Как умер твой друг? — спрашивает Би.

— Выстрелил себе в голову. Из «писмейкера» моего отца. Он… мы… так и планировали. Я нашла это письмо. Он ушел в лес.

— Мне жаль.

— Я-то решила, что спасла его. А теперь их обоих нет на свете. Я почтальон мертвецов. — Нетруди кивает сама себе. И снова смотрит на Би. — У меня странная просьба, Би. — (Она уже называет его Би. А почему бы и нет?) — Мне бы хотелось побыть тут, но чтобы на меня не обращали внимания. Я стараюсь справиться со смущением, а ты не отпустил ни одной шутки и проявил исключительную доброту. И откровенность. Ты будешь шокирован, но, может, ты разрешишь мне просто тусоваться тут, наблюдать, как ты работаешь, подавать тебе инструменты или что-нибудь в этом роде. Я просто хочу на какое-то время остаться здесь. Прежде чем свалю. Как тебе такое?

— Не спеши, Нетруди, — говорит Би. — Мы оба слегка выбиты из колеи.

Женщина кивает. Она признательна Би за понимание.

— Спасибо.

Он смотрит на часы.

— Однако скоро мне нужно быть в другом месте. Но ты после моего ухода можешь повеситься.

— Застрелиться! — восклицает Нетруди и хохочет. И серьезно добавляет: — У меня еще одна глупая просьба. Насчет яичницы. Есть у тебя соус барбекю?

— Да, — отвечает Би. — Да, есть.

Нетруди пьет чай и благодарно улыбается. Затем, набив рот хрустящим беконом, осведомляется:

— А что за этой дверью?

Ꝏ

Они молча стоят у таинственной двери. Солнце скрылось за облаками, и шум машин, направляющихся в пабы, стих, словно обитатели этого района мигрировали на юг. Би и Нетруди сейчас находятся в реальном времени. Это не телевизионная получа-совка, не трехминутная поп-песня. Не восьмисекундное видео. Не восьмичасовая работа за верстаком.

Они в реальном времени.

Би смотрит на Нетруди. Она довольно восприимчива. Понимающе улыбается, признавая, что он посмотрел на нее и теперь она последует за ним. Би открывает таинственную дверь и оказывается перед другой дверью. В передней. Ковер бежевых оттенков затоптан (вернее, покрыт отпечатками подошв, словно ботинки держали над ковром, осторожно постукивая по ним, так чтобы пыль и грязь падали на ковер, как сахарная пудра на французский тост).

Следы разных размеров. Значит, Кувалда не единственная, кто побывал за этой таинственной дверью. Любопытно.

Рядом со второй дверью пустая полка для обуви и белая картонная коробка.

Нетруди подходит к ней и достает комплект белых пластиковых чехлов для обуви. Бахил. Потом берет еще одну пару. Протягивает ее Би. Не говоря ни слова, они надевают бахилы. Би открывает вторую дверь.

Они молчаливы и благоговейны, словно находятся в церкви, мечети, синагоге или на поляне друидов. Во многих отношениях так оно и есть. Слева от них — изящное витражное окно, вероятно украденное из разрушенной церкви. Или церкви, которую скоро снесут. Или церкви, которая теперь оплакивает свои витражи. В витражах нет религиозных изображений: ни Девы Марии, ни святых, ни ангелов, ожидающих выстрела из стартового пистолета Вознесения, лишь цветы и орнаменты оттенков, расположенных в левой части спектра.

Отбрасывающие цветные блики на пространство пустой комнаты. Хотя комната не совсем пуста. В центре возвышается алтарь.

Нетруди ахает и подносит ко рту руку, как только что нанятая звезда мыльных опер. Би озирается, подергивая головой, как голубь, словно хочет сказать: «Это какая-то шутка».

Это не то произведение искусства, которое Бел-лио должен рассмотреть, постичь, воспринять, обдумать. Это родная ему вещь. Один из его первенцев.

В солнечном луче танцуют маленькие пылинки. Словно крошечные ангелочки и феи, порхающие вокруг королевы.

— Бог ты мой, — шепчет Нетруди. — Это прекрасно.

На алтаре — пропавшая скульптура Беллио. Его вторая мысль: «Она правильно выставила свет». Первая: «Э-э-э…» Би осматривается. Ему хорошо знакома сама работа, но не ее окружение, этот тайный алтарь. Он находит этикетку. Простая табличка из белого картона, на которой колючим почерком Кувалды написано:

Би (би?)

Стандарт

2001 г.

Металлолом, воображение, вдохновение,

молот, наковальня

Украдено

СТАНДАРТ.

«Я не котируюсь, — всплывает в мозгу недавнее заблуждение. — Я не котируюсь».

А вот ведь…

Стандарт.

— Это самое прекрасное, что я когда-либо видела, — произносит Нетруди.

Слезы текут по ее лицу. Она немного пошатывается. Би поддерживает ее, точно плакальщицу на похоронах. Она мягко убирает его руку, давая понять, что не нуждается в утешении. Потом опускается на колени и всхлипывает. Ее содрогающееся тело сотрясают рыдания. Не сдерживаясь, не стесняясь. Би с упоением смотрит на нее. Ее реакция — не расчетливая, не выверенная, не сдержанная, а искренняя и радостная. Каку ребенка. Нет ни прошлого, ни будущего, ни тревоги. Только восхитительное настоящее.

Плотину прорывает.

И Бобби Беллио тоже опускается на колени.

Золотое поле

Три года назад.

Кувалда закряхтела, поднатужилась, и скульптура съехала с кузова огромного самосвала прямо в грязь. Чайки заметили это и осуждающе закричали, кружа над горами мусора.

Эктор к ограблению опоздал (из-за собеседования в МСИ и пробки перед матчем «Кабс») и прибыл как раз в тот момент, когда основание скульптуры погрузилось в грязь.

— Круто, — сказал он, опуская на землю задний борт маленького пикапа Кувалды.

Кувалда откашлялась, сплюнула, сунула шоферу самосвала стодолларовую купюру и обняла его — к вящему удивлению самого шофера, который, будучи человеком расово толерантным, все же несколько встревожился, обнаружив, что его левый глаз и нос, пусть и ненадолго, уткнулись в дреды. От них здорово несло какой-то кислятиной.

— Мне нравится эта штуковина, — сказал шофер. — Она удивительная. Поздравляю.

— Угу. Это стандарт.

Шофер сел в самосвал и под пронзительные крики чаек уехал.

Кувалда сняла стяжные ремни.

— Гребаное искусство, Беллио, — прошептала Кувалда. — Хлещи свое пиво.

Эктор, указав большим пальцем в сторону удаляющегося шофера, спросил:

— Это твой парень?

— Помоги мне погрузить это в мой грузовик.

— Это твой дружок?

— У меня нет друга.

— Почему?

— Потому что, — ответила она, поглаживая скульптуру Беллио, — враги куда интереснее.

Ꝏ

Три года спустя.

Кувалда разработает для Боба Беллио специальную барбекюшницу. Чертеж которой обнаружится после смерти художницы. Его найдет в мастерской Кувалды любопытная молодая женщина после того, как они с Би впервые займутся любовью.

Дуб

Людей, пришедших на похороны, начинает поливать дождик. Ну вот, конечно. На Би костюм, который его стесняет. Слишком туго застегивается и стал чуть длиннее («Когда я успел усохнуть?»). Би не обращает внимания на струйки, стекающие по спине. Парадно-выходные носки с дыркой на пальце совсем промокли. Ступни закоченели.

Собралась небольшая, но пестрая компания, представляющая разные сферы жизни Харриет; несколько послов, инкогнито, медленно переходят от группы к группе, пожимая руки, вызывая взгляды, в которых мелькает смутное узнавание, и улыбки. Проскакивают неизбежные фамильярности и остроты. Би, который пропустил прощание, во всяком случае в церкви, видит большинство из этих людей в первый раз. Сегодня вечером в «АртБаре» состоятся еще одни поминки. Би пытается разобраться, кто есть кто. С художниками все просто. А родные? Где тут ее отец? Он никогда не встречал этого человека, но хочет угостить его пивом. Где сестры? Да и были ли они у нее? Настоящие, родные, или близкие подружки, которые ей как сестры? Где ее клиенты? Приятели по книжному клубу?

Бет здесь. Она стоит напротив Джеки, которая держится за руки с блондинкой^[40]. Обе в шарфах и больших солнцезащитных очках. Строят из себя кинозвезд сороковых годов. Позируют в декорациях сцены похорон из «Сумерек в парке». Бет без конца поглядывает в их сторону. Нижняя губа у нее дрожит, в глазах слезы. Она не собирается облегчать им задачу. Все ее тело трясется, готовое взорваться. Рухнуть. Би инстинктивно хочется ее утешить. Но он этого не делает.

К Би никто не подходит.

Неужели они считают, что я ее убил?

Разве им не сообщили? У Кувалды была легкая пневмония. Это официальная причина смерти. Она захлебнулась. Ее легкие наполнились жидкостью. Смерть по естественным причинам. Но Би знает, что эту пневмонию Кувалда подхватила в фонтане. Он мог бы остановить ее, но не сделал этого. Так что они правы. Он действительно убийца.

Еще один одиночка в толпе — Хигби. Курчавая пышная шевелюра в духе восьмидесятых. Поднятые лацканы его сшитого на заказ пиджака образуют своего рода бувигер^{79}, маскирующий нижнюю половину лица. Поверх них виднеются невероятно маленькие очки и ничего не выражающие глаза. Кажется, Хигби разговаривает сам с собой. Он безумен. Весь мир сошел с ума.

Дождь заливает глаза. Солнцезащитные очки Би запотевают. Откуда такая сырость? Би неохотно лезет в карман и достает свою замызганную, промасленную кепку. С красной буквой «Б». Пальцы на ногах совсем замерзают.

Некоторые оглядываются на него через плечо. Перешептываются. Некоторые даже показывают на него пальцем, словно пистолетом. Би их не слышит, но в этом нет необходимости. «Это Роберт Беллио?» «Какого хрена?»

Би надвигает кепку пониже, и лицо его оказывается в пещерке. Из которой можно вести наблюдение. Он подслушивает, как кто-то говорит, что отца Кувалды здесь нет.

— Сказал, что должен вернуться за чем-то домой.

— Он не придет.

— Вот ублюдок.

Раскат грома, словно сигнал к началу музыкального номера, активирует несколько черных зонтиков. Би оставил свой зонтик в машине, с Нетруди.

Наконец катафалк подъезжает, медленно сдает назад. От толпы отделяются те, кто понесет гроб. По одному человеку от каждой группы. Би одобрительно кивает сам себе. Носильщики занимают свои места, гроб скатывается с торца катафалка, как с фабричного конвейера в стиле ар-деко. Гроб изготовлен Би. Из материалов, предназначенных для заказа Адамчика. Адамчик не в курсе своего пожертвования. Би сожжет этот мост, когда дойдет до него. А теперь эти сталь и красное дерево послужат для того, чтобы доставить его друга домой.

Крышка закрыта. Люди впервые видят этот гроб в цельном, законченном виде. Раздается несколько вздохов.

— Какой красивый. Кувалда бы гордилась им. Ничего себе.

Свист. Отдельные пьяные хлопки. Кивки. Отрывочные всхлипывания.

— Красивый.

— Какой красивый.

У Би сжимается сердце.

О нет.

Вот чем запомнятся им эти похороны. Не программками ручной работы в их карманах. Не срезанными цветами, которые они собирались положить под гнет или засушить. Не надгробной речью, написанной другом покойной Эктором; замечательной, остроумной речью. Би так много узнал из нее о Кувалде. В старших классах она была звездой легкой атлетики. Когда это было популярно, пожертвовала свою коллекцию компакт-дисков заграничному контингенту. В юности играла на пианино в своей церкви. В детстве лишилась маленького братика. На Рождество делала маленькие бутербродики с арахисовым маслом. Что-то из этого Би мог узнать из первых уст. За выпивкой. На выходных. На бейсбольных матчах, ведь кто обходит стадион стороной?

Все это померкнет перед преходящим произведением искусства: ее гробом. «Он был так идеален, так шел Кувалде». Би чувствует душевную пустоту. Утрату.

Дождь прекращается, когда Эктор поднимает голову и занимает место перед гробом. Он приветствует Би кивком. Эктор понимает разницу между гробом шестиугольным и прямоугольным. Другие носильщики видят его почтительное отношение. Они знают, что гроб сделал Би. И тоже кивают ему. И тогда все остальные тоже поворачиваются к нему. По толпе начинает гулять шепоток. Подобное внимание доставляет Би дискомфорт. Особенно сейчас. Работа. Всегда работа. Он тут ни при чем. Лучше бы его обвиняли в смерти Кувалды.

Дождь прекращается, потому что сзади к Би подходит Нетруди и поднимает у него над головой забытый зонтик. Берет его под руку. Би позволяет этому мгновению продлиться подольше. Она святая.

Дакворт.

Би щурится. Он не уверен, что это Дакворт. Фирменная бабочка отсутствует. Волосы подбриты, на верхней губе красуются идеальные пышные усы. Взгляд и душа скрываются за солнцезащитными очками «Дольче и Габбана» (поддельными). Дакворт поворачивает голову в сторону Би. И застывает. Они встречаются взглядами, если можно так сказать, поскольку оба в темных очках. Но эти двое определенно смотрят друг на друга. Их лица ничего не выражают — опять же потому, что оба в очках. Даквортовские похожи на большие защитные черные очки, которые носят при расширении зрачков или в старости, когда различают только мерцание маленького телеэкрана или свет в конце туннеля, ведущего к Спасителю.

У Би же обычные очки с накладными темными линзами. Он уже собирался приобрести солнцезащитные очки с диоптриями, но вместо этого потратил деньги на шелк и атлас для внутренней отделки гроба.

Дакворт направляется к Би. Руки он держит в карманах, и какую-то долю секунды Би кажется, что критик вот-вот вытащит девятимиллиметровый пистолет и расстреляет нескольких человек. Би инстинктивно заслоняет Нетруди. Но прежде чем Дакворт успевает сократить разрыв…

Раздается чей-то визг:

— Кто эта потаскуха?

Перед ними стоит незнакомка в черном дождевике с капюшоном и зеркальных солнцезащитных очках.

— Кто эта потаскуха?

Этот голос явно принадлежит какой-нибудь старой хрычовке.

Би оглядывается по сторонам. Какого черта?

Незнакомка когтистой лапой срывает с себя солнцезащитные очки. Это Эмма. С затуманенными, почти невидимыми, глубоко запавшими глазами на мертвенно-бледном лице. Это Эмма. Вернее, ее изможденная оболочка. Ходячий скелет. Соблазнительные выпуклости сменились обвисшими восковыми складками дряблой кожи. Это Эмма кивает на Нетруди и повторяет:

— Кто эта потаскуха?

— Я Нетруди. Подруга Би.

— Би, да? Ты ее трахаешь, Би?

— Эмма. Заткни… свою… пасть!

Эмма на мгновение застывает, чувствуя, что в назревающем конфликте победа явно останется не за ней, и понижает голос до заговорщического шепота:

— Так это та потаскуха, с которой ты «изготавливал мебель»? «Заканчивал проект»? Посмотри на нее. Она же типичная хиппуха, а не художница. Господи, да у нее задница как у двенадцатилетнего мальчика.

Эмма начинает хлопать Нетруди по ребрам и заду, как будто обыскивает ее.

— Прошу прощения! — возмущается Нетруди. Би грубо отводит Эммины руки от своей святой.

— Эмма, это не Кувалда. Ты же знаешь Кувалду!

— Не Кувалда? Тогда кто, черт подери, — твоя младшая сестра?

— Эмма, прошу тебя!

Дакворт делает гигантский шаг назад. Разгоняется, будто играет в «али-бабу».

— Над креслом я работал с Кувалдой. — Би понизил голос, но их уже пожирают взглядами.

— Если это не Кувалда, тогда кто?

— Ты под кайфом, что ли? Ты знакома с Кувалдой. Ты водила нас к фонтану.

В расфокусированных наркоманских глазах Эммы только отчаяние и ревность. Что-то изменилось. Богиня, маленькая мисс Стрейндж^{80}, исчезла, а вместо нее возникла «вуду чили».

— Давай не здесь и не сейчас. Эмма, пожалуйста, иди домой.

— Кто, черт возьми, такая эта Кувалда? Где эта стерва? О каком таком гребаном кресле ты толкуешь? Ты трахал Кувалду? Трахал? Где эта подстилка?

Окружающие ахают, восклицают, вздыхают, роняют программки.

— Какого рожна вы пялитесь? Вы знаете эту гребаную Кувалду?

— Уведите ее отсюда, — говорит кто-то.

К ним приближается Эктор, шлепая по грязи, как озверевший Годзилла.

Би хватает Эмму за локоть и тащит ее в сторонку.

— Ты делаешь мне больно! Ты делаешь мне больно! Ах, Би, мне больно! Пожалуйста, сделай мне больно. Ты хочешь ударить меня? Ударь. Ты можешь меня ударить. Я позволю тебе все что угодно. Можешь помочиться мне на лицо, я знаю, сейчас ты зол. Я согласна, давай. Я выпью твою мочу. А твоя девушка может смотреть. Пожалуйста, Би, пожалуйста. Ударь меня. Избей меня.

Би мудро решает, что говорить ей сейчас что-либо не имеет смысла. Даже «Ты сошла с ума. Тебе нужна помощь. Ты больна». Прежней Эммы больше нет.

Мимо проходит бормочущий Хигби. Би замечает у него в ухе синий огонек беспроводного наушника. Этот не сумасшедший.

— Хорошая работа, — говорит Хигби.

— Отвали, — огрызается Би, хотя Хигби продолжает свой путь, ничего не заметив.

Эмма едва стоит на ногах.

— Би, по-моему, со мной что-то не так, — говорит она, откашливаясь радужным порошком. — Мне нужна помощь. Я больна. Прошу тебя…

За ними стоит Дакворт, который не врубается в происходящее.

— Я знаю про кресло, Би. Ты его сделал или она? Ты пил воду? Она пила воду? Это не такой уж грех, знаешь ли. Просто мне нужно удостовериться. Мне требуется подтверждение. Ради детей…

Эктор стискивает локоть Дакворта.

— Пусти меня.

— Мероприятие только для членов семьи, — говорит Эктор.

— Пусти. Я не с этой женщиной. Я никогда ее раньше не видел.

— Только для художников и членов семьи.

— Пусти.

— Только для своих.

— Я тоже свой, — говорит Дакворт. — Я драматург.

— Pendajoles^{81}.

— Пусти меня. Я драматург.

— Вы критик…

— Я драматург.

— …И халтурщик.

— Я выдающийся критик.

— Вы Пишете рецензии на рекламу пива. Идите-ка вы…

Эмма перебивает его:

— Эктор, мне нужен твой член. Просто необходим…

Би бесцеремонно засовывает в рот Эмме свой толстый, мозолистый большой палец. Она замолкает, обхватывает его губами и начинает сосать.

Эктор шипит на ухо Дакворту:

— Вы раскритиковали мою выставку. Мои работы. В присутствии моей бабушки^[41].

Дакворт это помнит. Он помнит, что сделал это, чтобы повыпендриваться перед Талией^[42].

— Еще раз вас увижу, — говорит Эктор, — урою.

— Я драматург, я…

Би поворачивается к Дакворту.

— Так напиши пьесу, чтоб тебя.

Ꝏ

— Мир сошел с ума, — говорит Би. Окна в машине запотели от их дыхания. Жутко уставший, он плюхается на пассажирское сиденье пикапа, дыша на закоченевшие руки. Ноги у него холодные и промокшие.

Нетруди сидит на водительском месте.

— Она выглядела какой-то больной, — говорит Нетруди.

Би пожимает плечами.

— Что-то ее доконало.

Он наблюдает, как Эктор шлепает обратно на холм, к собравшимся. Удаляющиеся в западном направлении задние фонари — последнее напоминание об Эмме и Дакворте, которых запихнули в одно такси.

— Боже милосердный, — говорит Би, трясясь. — Я бы не отказался от кофе по-ирландски.

Мимо проносится ураган «Бет». Би выскакивает из пикапа. Пару минут утешает ее. Она что-то протягивает ему. Би возвращается в салон.

— Что это? — спрашивает Нетруди.

— Ее визитка, — объясняет Би. Его пустой желудок урчит. — Она хочет, чтобы я сделал ей гроб.

В окно стучит седой чернокожий мужчина в классическом костюме, с каким-то футляром под мышкой.

— Простите, — говорит он.

Би опускает окно.

— Да, сэр?

— Похороны Харри там, наверху?

Би кивает.

— Да, сэр. Верно.

— Спасибо, сынок, — отвечает мужчина. — Спасибо.

Он открывает футляр, достает тенор-саксофон и медленно направляется к месту последнего упокоения Харриет.

Нетруди оборачивается и берет с заднего откидного сиденья коричневый бумажный пакет, в котором лежат два сэндвича с томленой свиной шеей.

— С твоим соусом барбекю, — говорит она. И, что-то вспомнив, добавляет: — Ой.

Снова лезет на заднее сиденье и достает большой пенопластовый стакан с дымящимся кофе. Отдает его Би.

— С двойными сливками. И двумя стопками «Джеймсона».

Манна небесная!

— Запасные носки я забыла.

Би пожимает плечами. Это все, что он может сделать, чтобы не обнять ее.

— Кстати, задница у меня вовсе не как у двенадцатилетнего ребенка, — говорит Нетруди. И улыбается. Демонстрируя кривые зубы.

— Кстати, Нетруди, как тебя зовут на самом деле?

— Олив.

Олив.

Они сидят в тишине. С холма доносится звук саксофона. Пожилой чернокожий мужчина оплакивает и провожает свою дочь такой душераздирающей прекрасной мелодией, что по-настоящему услышать ее способен лишь родитель, потерявший ребенка. Би смотрит на яркое, прекрасное создание, сидящее рядом. Идет дождь. На улице пасмурно, и все же лицо Олив светится, как полная луна. Капля дождя на мгновение цепляется за ее длинные ресницы, а потом падает; и Би падает в горящее кольцо вместе с ней.

Пробуждение

Несколько небольших компаний с похорон отправились на поминки в «АртБар». Большинство припарковались в нескольких кварталах оттуда. Из-за дорожных работ и уборки улиц. Поэтому они идут пешком. Би лавирует между компаниями. Ссутулившись и низко надвинув кепку. Маневрируя.

— Красивый гроб получился.

— Сколько времени на него ушло?

— Красивый.

— Просто удивительный.

Би кивает. Роется в карманах, пытаясь что-то отыскать. Хоть что-нибудь. Носки у него по-прежнему мокрые.

— Произведение искусства.

— Спасибо.

— Сделаешь гроб для меня?

Рядом возникает чья-то фигура. Пихает его локтем в ребра. Это Хигби. Он разглядывает Би сквозь свои микроскопические очки. В ухе у него пульсирует синий огонек. Он протягивает визитку. Его обручальное кольцо сделано из трех пород дерева.

— Позвоните мне, — говорит Хигби. — Думаю, мы сможем поработать.

Толпа замедляется. Хигби продолжает идти по улице. Прижимая палец к уху. Его ждут дела. Производство. Новый доход. Новый успех. Новые восторги критиков. Новые интервью. Новые журнальные обложки.

Би аккуратно кладет визитку в бумажник, рядом со скидочной карточкой продуктового магазина. Телефон возвещает о получении эсэмэски. От Гюнтера Адамчика.

«Ну ты урод».

Да уж.

Подъезжает Олив на пикапе Би. Хотя идет дождь, она помыла машину. Тщательно. С воском.

— Где ты была? — спрашивает Би.

— Нужно было кое-что кое-кому отвезти. — Что?

— Фотопленку.

— А.

Толпа внезапно останавливается, по ней пробегает ропот. Би поднимает взгляд. На двери «АртБара» табличка: «Закрыто в связи со сменой руководства. Открытие скоро».

И поскольку местных, которые могут предложить свой любимый бар неподалеку, среди них нет, кто-то замечает:

— Идти в соседнее заведение рискованно, туда только что нагрянула большая компания.

Все начинают обниматься, пожимать друг другу руки, обмениваться вымученными любезностями и наконец расходятся, возвращаясь к припаркованным за несколько кварталов отсюда автомобилям, автобусным остановкам, станциям метро, стоянкам такси. Би смотрит, как люди уходят. Посматривая на часы и доставая телефоны. Уже довольно поздно. Пикник затянулся. Звучит знакомый клаксон. Олив нашла отличную парковку на соседней улице. У бара «Струна». Там сейчас «счастливый час».

Облачные врата^{82}

— Готов поживиться?

Би пожимает плечами. Он еще не вполне протрезвел после «Струны», в которой проторчал с Олив до закрытия. Вечер был посвящен выпивке и байкам о Кувалде.

— Би, тот гроб, — говорит Хигби, показывая в улыбке фарфоровые виниры, — настоящее произведение искусства. У меня есть контакты, связи. С генеральными директорами. Дубайскими принцами. Всеми этими…

Би кажется, что Хигби вот-вот выдаст расистскую шутку ниже пояса. Между нами, мальчиками. Но он говорит:

— …Дельцами^[43].

Главный офис Хигби — это лофт. Огромный лофт. Огромный лофт с собственным лифтом. Би взбесился бы, если бы это не было сделано с таким вкусом. Обнаженный кирпич. Работы местных художников. Рисунок носа бомбардировщика времен Второй мировой (похожий на рисунок на «фольксвагене» Кувалды, теперь принадлежащем Эктору). Подлинные кабинки из забегаловок. Двухместные, красные с белым кантом. И с настольными музыкальными автоматами. Американский стиль с толикой юмора. Полка с книгами, обязательными для прочтения, — классикой всех жанров и эпох. С потертыми корешками. Зачитанные до дыр. А рядом, совершенно вразрез с фэншуем, в стиле «ничего не могу с собой поделать», — винтажные панк-плакаты семидесятых (с настоящими автографами???). И пара дорогущих, видимо, электрических и акустических гитар, висящих в дальнем конце. За-юзанных. Любимых. Хе.

— Серьезно?

— На такие гробы есть спрос, — говорит Хигби, постукивая по полароидному снимку гроба. Когда и где он его раздобыл, Би понятия не имеет. Хигби оценивающе смотрит на него, дожидаясь, когда комплимент окажет свое воздействие.

— Не знаю, способен ли я на массовое производство.

— В этом-то и соль. Будешь работаешь с командой, где душа пожелает, и гнать массовое производство. А самые дорогие — изготавливать сам, вручную. Блин, ты же можешь нанять команду плотников и присматривать за ними. А сам будешь просто подписывать гробы. В этом-то и заключается разница между гитарами «фендер сквайр» и «фендер». Понимаешь?

— А.

Хигби говорит:

— Мы можем держать ценовой уровень между «икс» и «игрек». Между средним и эксклюзивным. Нет смысла продавать двадцать штук за «зет» долларов, когда можно продать две за «зет» в кубе. Ясно тебе?

— Да. Ясно.

— Будет грандиозный успех. И больше никакого подпольного творчества. Разве только тебе нравится прозябать в безвестности.

— Нет, — говорит Би. — Я свой срок отмотал, — Вот именно, черт возьми. Ты свой срок отмотал. На стенах четыре гигантских телевизора. Дорогих. Высокой четкости. У Би есть маленький цветной телевизор. К сожалению, фильмы он должен смотреть на большом экране, чтобы разобраться, какого хрена там происходит. У Хигби включены «Си-эн-эн», «Фокс ньюс», чикагский «Дабл-ви-джи-эн» и «Камеди сентрал» (что за цвета!). У этих телевизоров, должно быть, есть маячки или какие-то технические хитрости, поскольку Би не заметил их, когда вошел.

Пока взгляд Би прикован к экранам телевизоров, Хигби полностью раздевается. Би от такой непосредственности не по себе. Он отводит глаза. Хигби подтянут, строен, тантричен. Надо полагать. Он надевает дизайнерский спортивный костюм. И заводит откровенный разговор о кресле. О том, как оно его поразило. О том, какой культовый статус приобрело. Об успешной коллаборации со своей соперницей, с твоей соперницей.

— Но ты по-прежнему вкладываешь в это душу. Я видел, Би. Я видел это кресло в новостях и разглядел тебя, твою натуру. Но твоянатура сосуществует там с натурой Кувалды. Как вы уцелели после подобного сотрудничества — один бог знает. Вы работали одновременно, рядом?

— Да.

— Невероятно.

Хигби застегивает молнию на куртке до самого верха, точно защищая шею доспехом.

— Это кресло… — Дизайнер подходит к широкому панорамному окну, откуда виден весь Чикаго. Он чувствует ком в горле. Прокашливается. Кивает сам себе. — Это кресло…

Би превращается в неподвижный объект, боясь перебить настроение. Хигби обретает дар речи и продолжает рассуждать о кресле, о собственной биографии, о начале своей карьеры. И каждый эпизод возвращает его к креслу. Би кажется, что он надувается и съеживается одновременно. Пока Хигби разглагольствует, Би гадает, какой тут вид из окна ночью. Вид, которого у тебя никогда не будет, если живешь на первом этаже. Новая высота пойдет ему на пользу.

— Би!

— Да?

— Ты будешь зарабатывать. И весьма неплохо.

Би думает, что он сможет сделать с этими деньгами:

Раздать долги.

Купить новую ленточную пилу.

Отказаться от случайных заработков. Починить матери гараж.

Купить большой телевизор высокой четкости.

Отправиться путешествовать. Посетить Новую Зеландию. Австралию.

Каймановы острова.

Приобрести новый пикап.

И комод, набитый свежими носками.

Купить огромный телевизор. Для анаморфированного широкоэкранного изображения.

Может, ту гитару.

Винтажную футболку с «Рамоунз». Покой.

Тишину.

Кольцо с бриллиантом для Олив.

— Люди будут платить тебе за твой продукт, — говорит Хигби.

— Продукт?

— Пардон, за твое искусство. Пусть эта терминология тебя не возмущает. Вот первый урок.

гновенные шедевры? «ДАБЛ-ВИ-ДЖИ-ЭН»:

споры в МСИ — Мгновенные шедевры?

«ДАБЛ-ВИ-ДЖИ-ЭН»: Споры в МСИ -

— Ладно.

— Что — ладно?

— Это бизнес. Бизнес на искусстве.

Хигби кивает. Складывает под носом пальцы домиком. За домиком расползается ухмылка.

— Но как тебе удается сохранять…

— Страсть?

Это слово заставляет Би поежиться. Это слово для молодых. Это слово для кризиса среднего возраста.

— Искру? — подсказывает Хигби.

— Да.

оры в МСИ — Мистификация или искусство?

«СИ-ЭН-ЭН»: Споры в чикагском МСИ — Мистификация

или искусство? «СИ-ЭН-ЭН»: Споры в чикагском

Хигби достает свой наушник с синим огоньком, словно теперь пойдут разговоры не под запись.

— Дай-ка я тебе кое-кто покажу.

Ꝏ

— Взгляни на этих крошек. — Хигби показывает Би пригоршню свежего хмеля, самого настоящего хмеля. Больших зеленых шишек. — Понюхай. Твой друг Кувалда была права. «Гребаное искусство». Можешь потрогать. Какой аромат. А вкус. Чертовски сексуально. Первую проданную мной партию я сварил в собственной ванне. Но теперь у меня есть это. — Хигби ведет Би за угол, к трем большим цилиндрическим резервуарам с приборами и датчиками времен Жюля Верна. Разводит руками, как доктор Франкенштейн. — Сейчас угощу тебя… пивом.

«Ого», — думает Би.

— Что это? — спрашивает он, указывая на пятигаллонное ведро с водой, в которое из резервуаров опускается шланг. Вода в ведре пузырится, точно в ведьминском котле.

— Углекислый газ из дрожжей, — говорит Хигби. — Вода не дает газу вернуться обратно. Если это произойдет, резервуар загрязнится и пиво заплесневеет. Плесневелое пиво — это не bueno.

Хигби берет пивную кружку…

«Где вы покупаете пивные кружки??»

…И нажимает на кран (сделанный из ранней, давно забытой работы Би). Янтарная жидкость течет по текучей спирали, как дрессированное животное, устраивающееся на месте.

— Попробуй.

Би пробует.

— Вкусно.

— Верно. А теперь иди сюда.

Хигби подводит его к чертежному столу. Включает экологически чистую энергоэффективную лампу. Показывает образцы этикеток, разработанные местными художниками.

Би делает еще один глоток пива.

— Чертовски вкусно.

«СИ-ЭН-ЭН»: Споры в чикагском МСИ —

Мистификация или искусство? «СИ-ЭН-ЭН»:

Споры в чикагском МСИ — Мистификация

— Вот о чем я толкую, — говорит Хигби. — Дизайн. Вкус. Искусство. И десятиградусный алкоголь. Вот моя страсть. Брось, Би, ты человек эпохи Возрождения. А как ты убиваешь время, кроме того что занимаешься никому не нужным искусством? Что ты еще делаешь?

— Я выполняю небольшие заказы для…

— Нет, я имею в виду, не для заработка, — перебивает его Хигби. — Есть у тебя другое дело? То, на которое у тебя встает?

— Нет, — отвечает Би. — Только работа, работа, работа.

— Чушь собачья.

Би делает паузу. Разглядывает пиво. Пену, цвет. Карамельный. Дымчатый.

— Соус барбекю.

— Что?

— Я готовлю собственный соус барбекю.

— Ну вот же!

— С нуля.

— С нуля?

— С нуля.

— Не из покупного кетчупа и вустерского?

— С нуля.

НЬЮС»: «Искатели» борются за мгновенную славу.

«ФОКС НЬЮС»: Привлечены силы спецназа.

Менее чем за неделю убит второй американец, официа

— Кроме шуток? Черт возьми, Би, ты же пурист. Я так и знал! Гребаный пурист. Ты его продаешь?

— Я до сих пор усовершенствую рецептуру, — отвечает Би, не глядя на бегущую строку. Почти. — Хотя думаю, что уже близок.

— Да?

— Да. Он вкусный. Действительно вкусный.

— У меня есть дистрибьютор. Я тебя с ним сведу.

— Ах, ну не знаю, настолько ли он хорош.

— Я видел твою работу. Уверен, что и на соус это распространяется. Сделай мне пару бутылочек. Серьезно.

— Не-а.

— Я его втюхаю. Он будет стоять на полках «Славного сада».

— Не-а.

— Почему? Тебе нужен прорыв.

Би делает еще один глоток пива. Пиво поднимает его над унылой хмарью этого пасмурного дня. До чего ж хорошо. Би уже хочет пожать плечами. Еще раз произнести «не-а». Но понимает, что это только по привычке. Олив нашла бы что сказать по этому поводу. И была бы права, поэтому Би говорит:

— Почему бы и нет?

— Да, — говорит Хигби, удовлетворенно потрясая кулаком. — Мир строился на «почему бы и нет» и «да, черт возьми». Давай сделаем партию. Что тебе нужно?

Шедевр или подделка? «ДАБЛ-ВИ-ДЖИ-ЭН»:

У МСИ собирается толпа. К фонтану выстраивается очередь.

Шедевр или подделка? «ДАБЛ-ВИ-ДЖИ-ЭН»:

— Сейчас?

— Ты сильно занят? — Хигби берет карандаш.

Мир Би наполняется яркими красками и возможностями. Он начинает скороговоркой перечислять список ингредиентов. Они занесены в его маленький блокнотик. Полдюжины версий и вариаций. С неразборчивыми пометками в каждом рецепте. Би позволяет себе проекцию в будущее с трамплина настоящего. Он представляет бутылки. Этикетки. С одобрительной резолюцией Хигби. Ряды бутылок на магазинных полках. Они с Олив (у которой большой живот — она на последнем сроке) стоят и ждут, когда кто-нибудь возьмет бутылку. Чтобы завязать разговор. А лучше — подслушать чужие разговоры. «Нет, нет, этот „Соус Би с дымком" — лучший барбекю на свете». Би приятно.

Он протягивает руку Хигби, чтобы скрепить договор.

Но Хигби неотрывно смотрит на один из великолепных экранов высокой четкости. На бегущую строку.

Би в мгновение ока обегает взглядом все четыре телевизора. Совершая в уме квантовые вычисления. Фонтан. Обвинения. Кресло. Вода. Шулерская вода.

— Это правда? — говорит Хигби, игнорируя протянутую руку Би. Которая медленно опускается. И вставляет обратно наушник с синим огоньком. И уже официальным тоном повторяет: — Это правда?

«СИ-ЭН-ЭН»: Флешмоб в МСИ: Искатели или разрушители?

«СИ-ЭН-ЭН»: Флешмоб в МСИ: Искатели или разрушители?

«СИ-ЭН-ЭН»:

— Гроб — тоже жульничество? — осведомляется Хигби.

— Нет, Рич…

— Думаю, на этом все.

— Хигби… Ричард, я ее не пил. Кувалда сделала глоток; нам нужно было закончить кресло, чтобы закрыть заказ. Я никогда не пил эту воду. Не пил. Я даже в детстве не причащался. Я — это только я. Все мое творчество — только мое. Все, что я делаю, — Би указывает на гроб в телевизоре, — делаю только я. Прошу тебя. То, что ты мне предлагаешь, — для меня это перерыв, который мне так необходим. Я не могу дальше жить, как жил до этого. — Би удивлен отчаянием в своем голосе. — Я не вынесу, если следующие десять лет будут похожи на предыдущие. Не вынесу. Пожалуйста, Ричард. Не отменяй сделку. Пожалуйста…

Хигби смотрит на экран.

Би пытается разгадать выражение его лица. Язык тела. Кивок. Пожатие плеч. Любое движение. Хоть что-нибудь.

Наконец-то. Легкое подобие улыбки.

Би выдыхает.

А Хигби скрещивает руки на груди и поворачивается к Би.

— Но ты знал, что она пила воду, Беллио. Ты знал.

Би возвращается в свою прежнюю серую жизнь. И снова его разъедает вялотекущий рак неудачи.

лиции Арчибальд Рино убит русским мафиози.

«ФОКС НЬЮС»: Искусство было связано с гибелью

офицера полиции. «ФОКС НЬЮС»: Офицер

Би проходит мимо телеэкранов, на которых офицера Арчи Рино выносят из морга вперед ногами. Сотрудники полиции Чикаго маршируют в траурной форме. Салютуют в белых перчатках. Би поворачивается к Хигби, чтобы умолить его, проглотив последнюю горькую пилюлю гордости.

— Пожалуйста!

— Я надеялся на большее, Би. Возможно, ты и крут. Возможно, все это чушь собачья, — говорит Хигби. — Но картинка складывается не bueno.

Дзынь.

Двери лифта открываются.

И увозят Би вниз.

Очередь и опрос

Мужчина^[44] в телевизоре улыбается, смеется над шуткой своих коллег. И без всякой паузы объявляет: «Искусство или смерть. Подробности в девять часов».

Робардс ставит будильник.

Ꝏ

Девять часов.

Улыбающийся мужчина в блестящем костюме, уставившись в телесуфлер и надев наушник, вещает широкой публике о фонтане. Фонтане на третьем этаже МСИ. Волшебном, чудесном фонтане. Он зачитывает короткие, эффектные фразы, прокручивающиеся на экране, этот мужчина в блестящем, ему не принадлежащем костюме. Каждое предложение составлено так, чтобы слушатели скривились, покачали головой, пустили слезу или рассмеялись. И, по формату, закадровый голос серийного убийцы произносит: «Вы не знаете, что это может вас убить». Что, в конце концов, похоже, так и есть.

Репортаж:

Журналистка по имени Белль Дэй (как гласят титры внизу экрана), которая выглядит так, словно она еще должна учиться в колледже, разговаривает с человеком по имени Джаспер П. Дакворт. Робардс этого типа как будто знает. Но что-то в нем не так. Россу требуется мгновение, чтобы сообразить: он весь в черном (как те узкоглазые из Армии Северного Вьетнама, которые лишили его ног в той засаде) и без своей замечательной клетчатой «бабочки». Эта стрижка делает его похожим на солдата-новобранца. Или скинхеда. С гигантскими усами.

Дакворт говорит бесстрастно.

— Искусство имеет право на детей. Люди имеют право на искусство.

— Не просто на искусство, — говорит Белль Дэй, — а на шедевр.

— Да. Разве искусство может быть разрушительным?

— Насколько я понимаю, создание шедевра приводит к тому, что художник вскоре умирает.

— Человек имеет право выбирать.

— Но вы же умрете! — Серьезные вопросы ей не по плечу.

— У человека есть право на собственное тело. Вы как женщина разве не согласны?

— Ну, да, я полагаю, — говорит Белль Дэй. Именно поэтому она до сих пор работает репортером выходного дня (хотя будет винить в том, что потеряла этот мяч, недавнее убийство своего бывшего мужа, офицера чикагской полиции Арчи Рино, людей из новостного отдела, тогда как в центральной аппаратной будут гадать, долго ли еще Белль продержится в эфире благодаря своим обалденным буферам). Журналистка делает секундную паузу, прикасается к уху рукой в фирменной розовой рукавичке (по слухам, маскирующей то ли кожное заболевание, то ли до нелепости короткие пальцы, то ли мужские руки), откуда, похоже, тянется проводок (от уха, а не от рукавички). — Нов чьем ведении находится вода? Штата или города?

— МСИ — некоммерческая организация, поэтому…

— Но источник воды — город. Наше замечательное озеро… — Белль указывает рукой на юг, затем исправляет ошибку и машет на восток. — Мичиган. — Она снова делает паузу, после чего спрашивает у Дакворта: — Вы готовы бросить вызов мэрии?

Дакворт осторожно забирает у нее микрофон.

— Люди имеют право на искусство. Люди имеют право выбирать. Выберите искусство!

Монтажный переход:

Рукой в розовой рукавичке Белль Дэй указывает на очередь у здания МСИ. Люди стоят по двое, по трое, поглощенные серьезными разговорами друг с другом. У большинства при себе пластиковые бутылки, термосы, фляги. Легкие рюкзачки. У одного человека — колба. Из которой он делает глоток. Белль Дэй подходит к людям наугад и задает им один и тот же вопрос, цель которого — получить телегеничную реакцию (интересную!).

— Ой, я не знаю, — отвечает женщина, прижимая к груди карликового пуделя, которого, хоть он и дальтоник, бесят розовые рукавички Белль Дэй.

— Я хочу написать лучший в мире рок-гимн.

(Рокерская «коза» над головой.)

— Я хочу… Не знаю. Моя бабушка делала лоскутные одеяла.

(Возглас умиления.)

— Эпическую поэму.

(«Хм».)

— Крутейший кикфлип.

(«Так на жаргоне скейтбордистов называется один из трюков», — объясняет Белль Дэй зрителям.)

— Книгу.

— Проповедь. Которая приведет людей ко Христу, чтобы они могли освободиться.

(Нейтральная улыбка.)

— Проповедь. Которая приведет людей к Сатане, чтобы они могли освободиться.

(Натянутая улыбка.)

— Стендап-номер.

— Скульптуру.

— Песню в стиле рокабилли.

— Политическую карикатуру.

— Фильм, который получит «Оскара».

— Скворечник, — говорит маленькая девочка. — Самый лучший скворечник на свете.

(Несколько возгласов умиления.)

— Самая крутая тачка на свете. И пусть меня в ней похоронят. Да, бл…

(«Нецензурно не выражаться!»)

— Любовное письмо бывшей жене. Чтобы довести эту суку до слез.

(Выражение искреннего сочувствия.)

— Памятный альбом, посвящённый моему нерожденному ребенку.

(«А-ах».)

— Продирижировать симфонией на предстоящем концерте.

(«Ого».)

— Свое шоу на кабельном. Я ведь успею отработать сезон, да?

(«Не знаю».)

— Создать капсулу для детоксикации окружающей среды размером с капсулу тайленола, которую можно бросить в любой водоем и восстановить здоровье экосистемы путем разложения токсичных отходов, являющихся побочными продуктами комфортабельного образа жизни человечества.

(Растерянный кивок.)

— Лучший в мире подкат к девушке.

— Домашее порно.

(«фу-у».)

— Способность проходить сквозь стены. («Та-а-ак».)

— Выигрышная комбинация на чемпионате мира по покеру.

(«Идете ва-банк!»)

— Сдать тест на полторы тысячи баллов.

— Открыть секрет успеха. Чтобы сделать мир лучше.

(«Прелестно!»)

— Не знаю. Думаю, дождусь вдохновения.

— Идеальный замах в гольфе.

(«Вперед!»)

— Сальсу. Танец, а не соус.

(«Обожаю сальсу!»)

— Идеальная партия в боулинг, блин. Триста очков. Я умру от счастья.

(«Это очень много!»)

— Не знаю.

— Космический секс.

(Хихиканье.)

— А че это вы в розовых рукавицах?

(Белль идет дальше.)

— Заключить сделку, которая принесет мир Ближнему Востоку.

(«Амбициозно!»)

— Почему очередь не двигается?

(Прикосновение розовой рукавичкой к уху.)

— Я голодная.

— Я устал. Мы стоим в очереди уже сорок минут. Давайте уже.

(Голос в ухе: «Закругляйся».)

— Я просто увидел очередь и встал.

(«Передаю слово студии, Ларри».)^[45]

Ꝏ

«Вот, — думает Робардс. — Они даже не знают, за чем очередь». Он выключает телевизор. Но это незнамо что нужно им прямо сейчас. Без всякой учебы или подготовки, даже базовой. Без терпения, без мастерства. Без демонов. Без экзорцизма. Без вкладывания всего себя. Они не хотят набивать шишки. Не хотят рисовать мир таким, каким он им видится. Не хотят перерождаться. Вынашивать. Поливать, удобрять, холить и лелеять.

Все хотят, чтобы их имя было выделено жирным шрифтом. Хотят признания. Бессмертия. Все эти люди. Стоящие там. В этой проклятой очереди.

Жаждущие.

Сейчас.

Прямо сейчас.

Они хотят «просто добавить воды».

Семь лет в «Ханой Хилтон».

Семь лет терпения. Пыток. Семь лет риса, воды, дизентерии, безумия жизни, которую проживаешь в голове, наблюдая, как гниют твои ноги.

Просто добавь воды.

Росс Робардс достает открытку с губернаторским штампом. Это расписка об уплате долга за жизнь.

Кто это: без рук, без ног, гадит в мешок?

Робардс набирает номер. Ему отвечает хриплый женский голос.

— Офис губернатора Купера Армстронга.

— Соедините.

— Можно узнать, кто звонит?

— Скажите ему…

Робардс вынимает из ножен охотничий нож. Фантомные ноги зудят. Робардс проводит лезвием по черепу и перерезает хвост. Волосы падают на пол. От непривычной легкости по коже головы бегут мурашки.

— Сэр, алло?

— Скажите губернатору: «Петушок закукарекал».

Ꝏ

Би завязывает халат и щурится. Но дело не в его зрении. Ни ему, ни Олив невдомек, что Кувалда просто еще не распаковала новый телевизоре плоским экраном. Купленный в приступе расточительства. Би привез из своей мастерской маленький телеприемник. На экране помехи. Это все равно что смотреть на работающий снегоуборщик. В снегоуборщике появляется Росс Робардс и бубнит про художника в каждом из нас и про то, что для творчества нужны лишь воображение и практика.

Навыки

Мышечная память

Повторение

Мастерство

Это не повтор одной из его передач. Это прямой эфир. Это происходит. У него нет волос. Он выглядит изможденным, тощим. Но что-то привело его в ярость, и мрачная страстность делает его почти неузнаваемым.

Внезапно Росс Робардс перестает говорить. А он ведь всегда говорит.

Би решает, что у телевизора пропал звук.

Наконец Робардс произносит:

— Коллеги-художники! Сейчас, пока мы с вами рассуждаем, в мире искусства, в нашем мире, кое-что происходит, и не мне об этом судить. Так что я оставлю эту тему. Я находился здесь, в зоне комфорта, перед этой камерой. И пытался притворяться, что все в порядке. Что все само собой рассосется.

Би наклоняется вперед и увеличивает громкость; у него начинает крутить живот. Потому что он понимает. Понимает, о чем речь.

Робардс стоит на стадионе «Солджер-Филд», одетый в свою старую куртку морского пехотинца.

— Но ничего не рассосется. Это обман, фикция. Я такое уже видел. Правительственные меры — это полицейская операция и жертвы. И я этого не потерплю.

За спиной Би чихает крошечная церковная мышь. Это Олив.

— Нашла! План изготовления соуса барбекю на заказ.

Она завязывает халат, под мышкой у нее свернутые в трубку бумаги.

На телеэкране мелькает коллаж из произведений искусства.

— Какие красивые, — говорит Олив. И разворачивает бумагу.

Каждое из них — подделка. Некоторые под подозрением.

«Миграция» Табби.

— Должно быть, их сделала Кувалда, — говорит Олив, разглаживая бумагу.

Кресло.

Гроб.

— На нем твой инициал, — говорит Олив и оборачивается к Би. — Видимо, это был сюрприз для твоего…

Би шикает на нее как раз в тот момент, когда Робардс говорит:

— Это призыв к оружию!

Олив оставляет планы в покое, полностью переключив внимание на телевизор.

— Это призыв к оружию!!!

— Дакворт привел массы к фонтану, — говорит Би. — Робардс ответил.

Она просовывает руку под халат Би и дотрагивается до его сильного, напряженного плеча.

— Что это значит?

Би:

— Война.

Олив:

— Я устала от войны.

ЧАСТЬ IV. ВОЙНА

Хаос

Точно неизвестно, кто открыл огонь по МСИ. И зачем. Может, виной тому помехи на линии, а может, кто-то что-то сказал или сделал профессионально подготовленным, работающим с неполной загрузкой бойцам, которые без формы выглядят как диванные овощи, вздыхают по временам, когда они были еще «о-го-го», и носят лицензированные футболки с именами спортсменов, которые и сейчас еще «о-го-го».

И да, мы можем утверждать, что среди этих бойцов, возможно, тоже есть художники. Иллюстраторы, татуировщики. Может, скульпторы или фотографы. Может, даже плотники. И, возможно, у них были свои причины пойти в армию. Старший брат, семейная традиция, благородный образ человека, выполняющего свой долг из любви к стране или ради оплачиваемого государством образования. А может, они были психопатами, преступниками. Но в настоящий момент, как и во время большинства массовых стычек граждан с государством, люди делятся на три группы.

Те, кто держит в руках оружие.

Те, кто держит в руках лопаты.

Те, кто делает заметки.

Ꝏ

А может, это была петарда.

Или некто в черной футболке поднял пистолет или предмет, похожий на пистолет. Может, пейнтбольный маркер, хотя большинство гвардейцев их различают. Или, облачившись в камуфляж, решил, что эти типы ему не нравятся. А может, это был некто, кого мы знаем. Некто, не закончивший свою работу.

А может, это был губернатор Армстронг, обязанный Россу Робардсу жизнью.

Ꝏ

Чуть раньше.

Образуется еще одна группа. В черных футболках. С белой буквой «И», размещенной чуть левее центра. Если вы подойдете поближе, то увидите, что на футболках написано: «Бита». Но буквы «Б», «Т» и «А» закрашены высыхающими маркерами, осталась только «И»^{83}, видимая с расстояния в несколько ярдов.

Ꝏ

Прибыв к МСИ с тихого «Солджер-Филда» (на первый взгляд поэтический фон для его целей, но явно не подействовавший на зрителей и сторонников), Росс Робардс понимает, что не следовало отстригать хвост. Без хвоста и вытертых джинсов, заботливо убранных сотрудником гардероба, он стал практически невидим. Только странная походка выдала бы в нем Росса Робардса из «Вы сможете». Эй, смотри, чувак на биопротезах. Из «Вы сможете». Но сейчас этот сказочно богатый король империи «Пи-би-эс» — гражданское лицо, и при нем нет оружия. Что делает его обычным человеком. Его так же, как всех остальных, толкают, пихают, пинают в борьбе за лучший обзор и лучшее место.

Он видит эту репортершу Белль Дэй, затягивающуюся сигаретой между двумя прямыми включениями. В жизни она ниже, чем кажется на экране (примерно одного роста с Мией), особенно в сравнении с высоченным оператором. Росс Робардс не испытывает дискомфорта перед камерой. Он должен пробиться к камере и сказать правду. Поведать всю правду. Без обиняков. Пророчески.

Ꝏ

До Би доходит, что Олив больше не стоит у него за спиной. Она надела неизвестно откуда взявшуюся черную футболку с «Рамоунз». Если она здесь, то смешается с толпой почитателей Биты в Сенека-парке. Он решил, что сможет прийти сюда, чтобы что-то предотвратить, сказать свое слово. Но Би всегда и везде сливается с окружением. Становится частью толпы, незамечаемой, неузнаваемой. Деревом в море. Волной в лесу. Би задается вопросом, не стоит ли ему вынуть аккумулятор из своего телефона-раскладушки. Удалить все имена, чтобы они не попали в чужие руки. Подобное мышление всегда подстегивает противостояние с вооруженными войсками.

Би рассеянно гадает: если его застрелят, какую фотографию покажут в новостях? Зернистый снимок, где он с бокалом в руке? На открытии галереи? Это дурацкое черно-белое фото сделали для той рекламы, на которую у него не хватило денег. Негативы все еще у фотографа. А у Би на руках только единственный экземпляр с надписью «Пробный отпечаток» посредине.

Доказательство того, что он существовал.

Что вы его не знали.

Что он не тот, кого вы бы запомнили.

Что он так и не сделал этого.

Что он из тех, кто заслуживает внимания прессы только после смерти.

Теперь Би понимает: что бы он ни сказал, его не услышат. Это новое поколение. Со своими идеалами, принципами, готовностью противостоять угнетению и абсурду. Облеченные в броню наивности, процветающей кровью. В каждом новом поколении именно молодежь ведет вперед. К миру, к войне, к переменам. У этих идеалистов нет будущего. Но будущего нет без этих идеалистов.

— Эй, это он!

На него со всех сторон показывают пальцами. Это он. Би. Он был с ней. С Кувалдой. Кресло. Но это всего лишь те, кто протестует против протестующих. Критиканы. Меньшинство, в лучшем случае неорганизованное и случайное, как посыпка, которую швырнули на торт с другого конца кухни.

Это гребаное кресло меня доконает.

Именно в этот момент Би испытывает острую боль в левом боку. Боль стреляет в руку и возвращается в грудную клетку. А потом в шею. И там взрывается.

Но где ему встать, где отметка на полу? И телесуфлер отсутствует. С Белль Дэй сейчас разговаривает Дакворт. Однако на полдороге Росс Робардс осознаёт, что ему необходимо обратиться к толпе, а единственный способ сделать это — добыть мегафон, иначе телезрители увидят, что он не пользуется поддержкой, и останутся на своих диванах. Ну, может, отправят в эфир сообщение. Но Робардс не прихватил с собой мегафон, и сейчас он есть только у розововолосой девицы в обтягивающей белой футболке с надписью «Муза». С небольшой самодельной сцены она смело обращается, размахивая мегафоном и бутылкой воды.

— Пейте! Пейте! Пейте!

Ꝏ

В первом ряду несколько молодых людей в бейсболках, с рыхлыми пивными животами орет:

— Сиськи! Сиськи! Сиськи!

Будь у пейнтбольных маркеров лазерные прицелы, эти недоумки засверкали бы, как рождественские елки.

Ꝏ

Продавцы в футболках МСИ и с изображениями Человека-пузыря, склонившегося над фонтаном, продают бутылки с «фонтанной» водой. Когда очередную бутылку вынимают из пластикового ящика со льдом, этикетка намокает и отстает.

— Не стойте в очереди! Все сюда! Налетайте, Пикассо.

Боль в сердце. Это не сердечный приступ. Но неожиданная взрывная волна чуть не сбивает Би с ног. Внезапно он ощущает тоску по своему другу, Кувалде. Чувствует ее руку в своей руке.

За мной приехали.

Он скучает по ней.

Скучает по своему другу.

Люблю…

Ее последнее, залитое кровью слово затерялось в вечности.

Они люди старой закалки и сейчас должны были бы стоять с попкорном и в сторонке. И издеваться над экстремистами с обеих сторон. Делать единственное, чем они когда-либо занимались, чем вообще следует заниматься, наши потерянные милые придурки.

Заткнись, и погнали.

Он чувствует руку на своем плече.

Все будет хорошо, Би.

Это голос Кувалды.

Займись своим делом.

Рука исчезает, но теперь Би замечает саму Кувалду. Краем глаза. Он протискивается мимо кого-то и видит, что это всего лишь студент, с более длинными дредами и лет на пятнадцать моложе Кувалды. С проколотой губой. И косячком в зубах. Тем не менее Би подходит к Кувалде и обнимает ее. Она ощущает флюиды друга. И тоже обнимает его. Оно умиротворяет Би, это последнее объятие суррогата. Дух подает голос. «Мир тебе, брат», — говорит студент, выпуская облако дурманящего дыма.

Би не терпится рассказать обо всем Олив. Сообщить ей, что он увидел своего друга, хотя бы на мгновение. Сказать ей, что он любит ее.

Я люблю Олив.

Би отворачивается от толпы.

Чушь собачья.

Ему не нужен весь этот хаос. Он найдет Олив. И они уедут домой. Займутся любовью. Будут создавать искусство. Пусть эти молодые идеалисты, идиоты и профессионально подготовленные бойцы сами между собой разбираются. Именно это, думает Би, ему и следует сделать.

Это был Роберт Беллио, — говорит студент, ни к кому конкретно не обращаясь. — Офигенный чувак.

Ꝏ

Росс Робардс бросается к Талии с ее мегафоном; он знает, что может делать по два шага за раз. Без хвоста он стал гораздо легче (да к тому же после потери Мии потерял девятнадцать фунтов), совсем как во время КМБ в Кэмп-Пендлтоне^{84}. Все эти молодые мужчины и женщины. Стоящие в очереди. Все те юные лица, которые он не смог спасти. Теперь от них ничего не осталось, кроме имен на черной стене из полированного мрамора. Он может спасти эти юные лица. Нельзя, чтобы кто-то это сделал. Нельзя, чтобы кто-то пожертвовал собой ради искусства, страны или чего-то еще. Только упорный труд. Терпение. Практика. И размышления.

Пронзительно вопит еще один мегафон, на сей раз с русским акцентом. Это говорит единственный человек, когда-либо сидевший в кресле. Би останавливается как вкопанный. Единственный человек, знающий, каково это — сидеть в кресле Кувалды, в кресле Би, находится всего в тридцати ярдах от него. Ноздри щекочет запах бензина.

Ꝏ

На сцену выходит Дакворт. Забирает у Талии мегафон.

— Братья! Мы все можем быть художниками, все можем создать нечто важное, ценное, все можем стать детьми искусства!

Ꝏ

Би видит волшебника. Чудесного, чудесного волшебника. Би должен узнать, каково это — сидеть в кресле, узнать, на что способен фонтан. Он должен сделать это до того, как вместе с Олив покинет парк и город. До новой жизни. Нельзя бросить это дело на полпути. Нельзя разочаровывать отца. Би протискивается сквозь толпу.

Гул голосов сливается с песнопениями и выкриками, превращаясь в какофоническое восхваление кресла. Кресло. «Кресло прекрасно. Кресло — это жизнь. Да здравствует кресло!» А ведет их один голос.

Русский в мерцающем одеянии, с рукавами и талисманами действительно как у волшебника.

— Кресло — это проводник жизни…

— Кресло появилось благодаря воде! — выкрикивает кто-то.

— Пусть так, — возражает русский. — Разве Бог не в воде, не в воздухе, которым мы дышим, не в земле, на которой мы стоим?

— Мы стоим на асфальте, ты, коммуняка!

— Дайте этому несчастному глоток воды!

— Откуда вы знаете про кресло?

— Потому что я сидел в нем. Я — Владислав Владиславович Глинский!

Толпа охает и ахает.

У Би сводит живот. Это он.

Кто-то кричит:

— Убийца полицейского!^[46]

Другие делают знак мира и кричат: «В-В-В-В!», повторяя его инициалы. Они видят его. Они слышат его. Они знают его.

— Бог в воде, — говорит Влад. — Бог в воде!

Кто-то бросает в Глинского какой-то предмет, но это всего лишь теннисный мячик, который сразу отскакивает, не нанося вреда.

— Проваливай со сцены, старик!

Глаза Глинского загораются.

— Без воды, — говорит он, — без Бога есть только смерть.

С этими словами он поднимает канистру с бензином, которая стояла у него между ног, спрятанная одеянием. И обливает себя. Бензин начинает разъедать пулевое ранение на плече, нанесенное напарником Арчи Рино.

Толпа охает и ахает. На этот раз с куда большей озабоченностью и интересом.

Би приобретает у продавца несколько бутылок с водой.

Влад чиркает длинной деревянной спичкой, извлеченной из рукава, и поджигает себя.

Толпа охает и ахает, а затем с неподдельным ужасом кричит. Черт побери. Прямо как в кино. Люди снимают на телефоны.

Чтобы добраться до Глинского, Би бросается в людское море. Человек горит. Море волнуется, и Би плывет против течения. Прилив общественного мнения колеблется. Белль Дэй и ее оператор выходят в прямой эфир из первого ряда. Теперь от него пахнет плохим соусом барбекю. От горящего русского. Би продирается к расчищенному огнем кольцу вокруг Влада. И поливает еще держащегося на ногах волшебника водой. Этого недостаточно. Никто из присутствующих никогда не имел дела с шипящей, дымящейся плотью, но Би щелкнул этим переключателем и валит Глинского на землю. Катает его. Сбивает пламя. Теперь подключаются другие и начинают поливать эту парочку водой из бутылок. Би и Влад останавливаются. Почерневшие одеяния Глинского облепляют Би, словно крылья гигантской летучей мыши. Влад улыбается. Он улыбается, потому что его плоть натянулась, скукожилась, обуглилась и осыпается с его губ.

— Кресло сделал я, — говорит Би в дыру, на месте которой раньше было ухо Глинского. — Кресло сделал я.

Влад моргает — тем глазом, на котором еще осталось веко. Он ласково и нежно проводит по волосам Би когтистой рукой матери Гренделя^{85}.

— Что я должен совершить теперь? Что?

К Би бросаются представители власти и силовых структур. Чтобы оторвать друг от друга двух промокших и почерневших художников.

— Что я должен совершить?

Глинский еще крепче сжимает Би в объятиях. Мертвой хваткой. Подносит рот к его уху. Сладковатый запах обугленной плоти забивает ноздри Би. Его рот. Легкие. Влад шепчет по-русски:

— Прыжок.

Ꝏ

Кто-то визжит. Потом по толпе пробегает рябь, люди расступаются. Кольцо вокруг Влада становится шире. Русский горит. Черный дым преследует улетевший гелиевый шарик, на котором изображен вариант «Миграции» с животными.

Мегафон не способен соперничать с огнем. К тому же Дакворт видит, что приближаются гвардейцы. Он замечает Би, который, пошатываясь, отходит от русского, лежащего на земле. Щека его измазана сгоревшей человеческой плотью.

Дакворт делает знак великану: «Хватай его». А потом…

Ꝏ

На Би наползает тень горы, он чувствует, как его сбивают с ног. Он легкий, как птичка, легкий, как перышко бумажной птички на проволоке.

«Искатели».

Да, пришло их время, этих жадных молодых, невежественных богов и богинь. Помните белую букву «И»? Помните, что, приблизившись, можно было разглядеть на футболках надпись «Бита»? Что буквы «Б», «Т», «А» были закрашены высыхающими маркерами и осталась только мерцающая белая «И» — «Я». И осознайте, что с таким же успехом эти «Искатели» могли бы нарисовать на своей груди мишени. Здесь символизм проигрывает меткой стрельбе.

Скоро появятся маленькие облачка дыма, словно в толпе людей в камуфляже кто-то ни с того ни с сего вздумал показывать фокусы. И из стволов ни с того ни с сего стали вырываться дымки. Фокусы следуют один за другим с той же быстротой, с какой мелькают карты в тасуемой колоде. И начинается все с одного выстрела.

Конь бледный. Дакворт первый замечает его. Незнакомца в измаранной одежде, испачканной грязью, с налипшими листьями и ветками. Конь, хоть и молодой, выглядит истощенным, глаза у него белые, дикие. Как и у всадника. Полы изодранного пыльника, похожего на пепельный саван, хлопают по коленям. Ощущение такое, будто и ковбоя, и его коня слепили из серого пепла, вдохнули в них жизнь и запустили в диораму с болотно-зелеными бойцами.

Дакворт наблюдает, как этот человек скачет верхом; неужто никто другой его не видит? Или они настолько поглощены этими сумерками богов, что все теряется в вибрирующем гуле хаоса? Сердце Дакворта уже заряжено адреналином, революционная власть кружит ему голову, но это видение возвращает его дух обратно, в толпу перед студией Табби, на выставку «Быть художником™», к треснувшей и раздавленной скульптуре его верного товарища, назад, в момент Откровения.

Этого не может быть.

И вот всадник на мгновение замедляет коня, в нерешительности фыркающего ноздрей, простирает серую руку и словно выхватывает из толпы гибкую женщину в черной футболке с «Рамоунз» и с пестрым рюкзачком, которая неожиданно и грациозно, точно гимнастка, взлетает в воздух и приземляется позади всадника, на круп его серого коня, которого теперь пришпоривают, и он мчит к Дакворту.

Дакворт не видит, как на сцену бросается Росс Робардс. Как и бойцы, которые смотрят на Дакворта, который не замечает и двух дюжин пейнтбольных маркеров, нацелившихся на них с другого конца парка. Потому что и среди студентов-искусствоведов (тоже хитрых и ушлых) имеются такие, кто хорошо осведомлен о тактике партизанской войны.

По мере приближения коня перестук копыт все громче, все быстрее — Дакворт безуспешно пытался воспроизвести этот чеканный ритм как в спальне, так и за пишущей машинкой. Гигантский зверь не думает замедляться, поэтому Дакворту остается только поднести мегафон к губам и возвестить о возвращении короля.

— О, Уэйлон!

Тут зверь настигает его.

И уж конечно, Дакворт не слышит, как один из бойцов бормочет: «Гребаное искусство». Он и делает первый выстрел.

Резиновая пуля попадает Дакворту в лоб, он падает с грубо сколоченной сцены, паря в воздухе, словно он в тысяче футов над землей. Конь со всадниками без труда перепрыгивает через сцену, а также через падающего Дакворта, скрывается за зданием МСИ и устремляется к озеру с разлагающимися азиатскими карпами.

Дакворт все еще падает.

Прежде чем он упадет на землю, Сенека-парк и соседняя площадь МСИ превратятся в зону свободного огня. Начнется война.

Фонтан

— Бейте. Бейте. Бейте.

Кто-то в далекой-далекой галактике говорит:

— Бейте. Бейте.

Что-то клацает. Это челюсть Би. В ушах у него звенит.

— Эй, ты. Эй, ты. Эй, ты, — произносит кто-то рядом с ним.

[Др-р-р]

Би поднимает взгляд. В голове пульсирует, перед глазами кровавые разводы, пищат летучие мыши. Би не чувствует рук. Они связаны у него за спиной совершенно бестолковыми узлами. Наш покойный друг, скаут Тимми, сказал бы: «Слишком много узлов!» Онемевшая задница Би пульсирует. Он привязан к имзовскому креслу. Из мебельного отдела МСИ.

— Эй, ты. Эй, ты.

Би поворачивает голову к Россу Робардсу. Робардс тоже сидит в имзовском кресле. С симпатичным принтом с гепардятами.

— Эй, ты, — говорит Росс Робардс.

— Я тебя слышу, Росс Робардс, — хрипит Би. Перед глазами, затуманивая зрение, мелькают силуэты стервятников. Они ждут, когда он умрет, чтобы поковыряться в его кишках. Би щурится от резкого света и узнает «Миграцию». Мобиль снова поворачивается, и в голове у Би происходит слепящий взрыв. Он опускает глаза, чтобы предотвратить то, что впоследствии станет первой из его многочисленных мигреней. Что-то где-то тихо дребезжит. Ему не нужно напрягаться, чтобы понять, что это фонтан у него за спиной. Он даже мысленно представляет желтую ленту с надписью «На реконструкции», огораживающую его, словно место преступления, и блудливые меловые контуры тел Эммы и Эктора, давно смытые.

И снова начинают кружить стервятники «Миграции».

[Др-р-р]

Росс Робардс делает глубокий вдох. Спокойное, умиротворяющее дыхание дзен. Пахнет застойным воздухом туннеля. Пахнет, как на другом конце света. Как три музыкальных поколения назад. Как волосы девочки по имени Мия. Как его старая мастерская с крошащимся кирпичом, двойным сердцем, навсегда повернувшимся спиной к солнцу, и подарком стажера…

— Роберт Беллио, — произносит Росс Робардс.

Би поворачивается к нему. Щурясь сквозь тени «Миграции».

— Роберт Б. Беллио, — говорит Робардс. — Это был ты. Ты оставил мне то зеркало. С водопадом.

Би хмыкает. (Да. Нет. Может быть.)

— Я обязан тебе всем.

Би хмыкает. (Надеюсь, тебе понравилось.)

Росс Робардс откашливается.

— Извини за торговый центр, — говорит Би. — Хе. — Что?

— За торговый центр. Хе. — Это нервный смех. — Хе. Хе. Хе.

— Это был ты! Тот снайпер! И эта женщина. Они больно бьют, как сукины дети. Эти шарики для пейнтбола. Чертовски больно.

Би хмыкает. (Приношу извинения. Погорячился.)

Росс Робардс кивает.

— Кресло, верно? Та твоя подруга. Это она сделала кресло.

Би хмыкает. (Мы оба. Вроде того.)

— Ты и на того парня, который себя поджег, тоже набросился.

Би смотрит на Робардса. «Миграция» отбрасывает тень на половину его лица.

— Я пытался его остановить, — объясняет Би. — Мне нужно было узнать.

— Узнать что?

— Что делать.

— Он тебе сказал?

Би хмыкает. (Да. Нет. Сказал, но по-русски.) Шаги в коридоре.

Би хмыкает. (Прости, что я испортил специальный выпуск твоей программы.) Он смотрит куда-то вдаль. В прошлое. В космос.

Росс Робардс узнает этот взгляд. Он знает, что Кувалда умерла в том проулке. Его водитель позвонил ему на новый мобильный и сообщил. Росс надеялся, что это звонит Мия. Чтобы проверить, как он. Но она ушла. Она выжила. Как и он. Как сидящий рядом Би. Росс Робардс узнает апокалиптическую сверхновую вины и терзания во взгляде Би. Он хочет обнять Би. Прижать его к груди и сказать ему: «Ты не одинок, солдат».

[Др-р-р]

Сверхновая тускнеет до белизны больничного покоя, и взгляд Би сосредоточивается. Сосредоточивается на столе. На столе, который можно купить в хозяйственном магазине за двадцатку. На столе, который можно сложить одним пинком. Затем он замечает предметы, лежащие на столе.

— Мер… — вырывается у Би. Во рту у него внезапно так пересыхает, что он не может отодрать язык от нёба, чтобы произнести: «Мерзость».

На столе, словно являющем собой детскую версию нацистской камеры пыток, лежат несколько инструментов, предназначенных для причинения боли, религиозного обращения и материнских криков. Сердце Би учащенно бьется, от живота к паху и обратно проскакивает разряд.

— Чтоб тебя, — бормочет Би.

[Др-р-р]

У Росса Робардса просыпаются армейские инстинкты. Би широко распахивает глаза, и Росс Робардс понимает, что Би понимает, что ситуация — полный абзац, помимо очевидной привязки к постмодернистскому смыслу кресел. Но он не может понять значения того, что видит Би. На столе, стоящем всего в нескольких шагах от них, аккуратным стопками сложены акварель, цветные карандаши «Crayola®», конструкторы «Lincoln Logs®», «LEGO®», «Tinkertoy®», клей, проволока, ножницы, пластилин «Silly Putty®», альбомы для рисования и ручки.

И стоит стакан воды.

[Др-р-р]

Входит великан (так его опишут свидетели).

— Привет. Я Большой Тим.

Росс Робардс переводит взгляд с Би на Большого Тима. Би пока не в силах оторвать взгляд от стакана с водой. Росс Робардс хотел бы испытать на Большом Тиме свой культ личности. Великан похож на человека, который легко подпадет под обаяние славного старикана. Однако Робардс достаточно умен, чтобы понимать, что Би об этой конкретной ситуации известно больше, поэтому он будет держать рот на замке, пока не представится шанс. Пять лет, проведенных в «Ханой Хилтон», научат мужчину терпению. Вот только Росс Робардс совсем потерял терпение.

— Какого дьявола тут происходит, Большой Тим?

— Ого, без этого своего хвостика вы выглядите совершенно иначе.

— Эй, Большой Тим!

— Ну?

— Что, черт возьми, происходит?

— Извините, это секрет. Не велено говорить.

Бинакапливает достаточно слюны, чтобы язык наконец отлип от нёба.

— Секрет в том, — говорит Би, — что сейчас в эту дверь войдет один фуфловый критик и заставит нас выпить стакан воды из фонтана и создать нечто, что впоследствии поставит в заслугу себе. Я прав, Большой Тим?

— А ты умный.

— Не-а, но я чувствую трусов. Хе.

[Др-р-р]

— Так, значит, Большой Тим, он собирается поставить себе в заслугу оба наших шедевра, созданных под воздействием воды? — спрашивает Би. — Или один получишь ты в качестве благодарности?

Прежде чем Большой Тим успевает ответить, раздаются шаги и разговор смолкает. А затем кто-то с едва уловимым поддельным британским акцентом говорит:

— Добро пожаловать, господа, на выставку «Быть художником™-два».

И появляется Дакворт, весь в черном. Волосы, стриженные под единичку. Безукоризненные усы. Татуировка с черным флагом, подкрашенная черным маркером. Черный костюм, который любой портной за несколько часов мог бы идеально посадить на фигуру. Однако весь этот лоск сводит на нет гигантская шишка размером с гусиное яйцо в самом центре лба. Поставленная почти безобидной резиновой пулей. Помимо вышеописанного, на Дакворте латексные хирургические перчатки.

Большой Тим замечает это и переводит взгляд на собственные незащищенные руки.

— Я полагаю, вам интересно знать, что вы тут делаете, — говорит Дакворт.

— Они уже знают, — сообщает великан. Он уставился на гусиное яйцо, как будто это частично поглощенный внутриутробный близнец. (Большой Тим о таких вещах читал.)

— Что?

— Они уже знают.

— Я же просил тебя не говорить.

Тот, в кепке, все знал.

Он имел в виду Би. (Би.)

— Ты ему не говорил?

— Он уже знал. Сказал, что чувствует труса.

— Вот как? — Обращаясь к Би: — Ты так и сказал? — Да.

Дакворт поворачивается к Робардсу:

— А ты знал?

— Что ты трус? Нет. Но это не лишено смысла.

— Как продвигается пьеса, драматург? — осведомляется Би.

Глаза Дакворта сужаются, он поджимает губы.

— Я уверен, — говорит Би, — что у нее большой потенциал.

Дакворт подходит и отвешивает Би пощечину, слишком сильную для пощечины, особенно если учесть, что на указательном пальце критик, в хип-стерской манере, носит обручальное кольцо отца. Но Би смеется дробным лающим смехом. ХА! Особенно над выпученным даквортовским третьим глазом. Дакворт кивает Большому Тиму, и Большой Тим бьет Би по физиономии.

Слепящий белый свет.

Ꝏ

Космические морские звезды и вспышки. И, боже милосердный, теперь Би задыхается. Он харкает, и у него изо рта на мраморный пол выпадает зуб. Он быстро проверяет языком десны, и в рот уплывают еще два зуба.

Стоматологическая страховка. Надо добавить в список рождественских подарков стоматологическую страховку.

Он выплевывает оба зуба к ногам Большого Тима. Они звякают о мраморный пол.

— Лучше прибереги их.

Большой Тим смотрит на ссадины на костяшках пальцев. Они вспухают. Он не жалуется. Подбирает зубы Би и засовывает их в карман рубашки.

— Прости.

Довольный тем, что одержал верх, Дакворт садится на дешевый стол, скрещивает ноги и снимает с брюк воображаемую ворсинку. Он спокоен и невозмутим, а в голове у него звучит «Американская пустыня»^{86}.

— Что ж, Дакворт, — говорит Би, разбрызгивая капельки крови, — ты выстроил ребят в очередь за водой, чтобы выбить из них дерьмовые произведения, а потом тебе надоест с ними нянчиться, и ты презентуешь свое новое увлечение. «Эй, смотрите, смотрите, вот моя тайная страсть, которую я представляю публике только теперь», — и все это с таким смиренным, скромным видом. Итак, это должен быть один, — он смотрит на Росса Робардса, — или два шедевра? Чтобы доказать, что ты — не гений одной вещи, созданной благодаря воде?

Росс Робардс говорит:

— Ты мог бы просто попрактиковаться. — И, обращаясь к Би: — Он мог бы просто попрактиковаться.

Би:

— У него нет таланта.

Дакворт слезает со стола.

— Если практиковаться… — начинает Росс Робардс.

— Да, Росс, но это требует терпения, — перебивает его Би. — А заполучить его ужасно трудно, когда у тебя нет… Чего, Большой Тим?

— Сердца?

— Правильно, Большой Тим, — Би сплевывает к ногам Дакворта кровавую слизь, — сердца.

Дакворт пинает Би в грудь, ненадолго обретая прежнюю панковскую энергию. Стул Би пошатывается. Дакворт снова пинает Би, и тот падает навзничь. Би, некогда обучавшийся постановочным боям, успевает наклонить голову вперед и благодаря этому не разбивает череп о мраморный пол.

[Др-р-р]

— Как… ты… смеешь! — орет Дакворт. — Тебе неизвестно, каково это — смотреть, как одаренные люди растрачивают свой талант на наркотики и шлюх. Он дается им просто так, и они не думают, что обязаны работать. Они хотят, чтобы кто-то преподнес им успех, деньги на блюдечке с голубой каемочкой, потому что они талантливы. Когда ты в последний раз составлял маркетинговый план, а? Когда в последний раз завязывал полезные знакомства? Или ты надеялся, что кто-нибудь вроде Гюнтера Адамчика вдруг постучится в твою дверь и попросит показать ему, на что ты способен?^[47]

Росс Робардс откашливается.

— А ты вообще молчи, — рявкает на него Дакворт. — Эти твои рекламные сказочки про посттравматическое расстройство! Как ты на самом деле лишился ног? Твою биографию переписывают каждые десять лет.

— Защищая свою страну, — сердито огрызается Росс. — От всех врагов. Иностранных и внутренних.

— Ой-ой-ой, какой храбрец! Посмотрите на этого храбреца! Тебе неведомы боль и отторжение, которые испытывал я. — Он произносит это, пялясь на искусственные ноги Робардса. И снова обращается к Би: — Я этого заслуживаю. Заслуживаю. Я должен был стать художником. Я боялся облаков. Я боюсь облаков.

[Др-р-р]

— Облака — это просто водяной пар, — замечает Большой Тим, радуясь, что у него есть ноги и полный набор здоровых костных образований для пережевывания пищи.

Дакворт берет со стола стакан с водой, разбрызгивая вокруг капельки, похожие на божьих коровок. И подносит его к Би.

— Приподними ножки его кресла, — велит он.

Большой Тим повинуется. И хотя Би и так уже в лежачем положении, теперь его ноги оказываются выше головы.

— Пей, — говорит Дакворт и начинает вливать воду в рот пленнику. Пара брызг попадает Би в нос.

— Прекрати! — кричит Росс Робардс. — Немедленно прекрати!

Би отфыркивается, разбрызгивая воду. Она смешивается с кровью в его разбитом рту. Би извивается, отворачивает лицо. И бормочет что-то явно нецензурное.

— Отстань от него! — орет Робардс.

Все замирают — как тут не замереть, если на тебя орет тот, чей спокойный голос ты двадцать семь лет слышал в телевизоре.

— Давай я выпью, — говорит Робардс. — Если ты его отпустишь. И намалюю нечто особенное. То, чем ты сможешь гордиться, Джаспер. Просто… отпусти Би.

Дакворт, оглушенный резиновой пулей сильнее, чем он готов признать, на мгновение задумывается. Это легкий путь. Один шедевр — а ведь Робардс, безусловно, отхватил свою долю славы. Но в мозгу свербит мучительная мысль: ему нужны два шедевра. Желая насладиться властью, Дакворт поворачивается к Би, чтобы узнать его мнение об этом человеке, которого он в прямом эфире назвал халтурщиком.

— Я тебя не слышу, — отвечает Би.

Дакворт наклоняется, чтобы повторить вопр…

И тут Би лягается, как мул. Мул в сапогах со стальными носками. Ботинок попадает Дакворту в рот, разрезая обе его губы пополам. Еще один пинок — и стакан с водой разбивается, звеня, как треснувшая дождевая флейта.

Но Дакворту удается мобилизовать в себе волю к жизни, которая досталась ему от родителей, переживших Вторую мировую и нацистов, и справиться с этим. Он бросается к столу. Хватает из коробки с различными найденными объектами чайную чашку и наполняет ее у фонтана.

— Большой Тим! — Каждое слово выходит из его рассеченных губ с розовой пеной.

Большой Тим стискивает в ладонях лицо Би, стараясь, чтобы расшатанные зубы не слишком скрежетали, стискивает так, что рот Би складывается в виде бабочки. Дакворт стоит над головой Би, держась подальше от его лягающихся ног, и тонкой струйкой выливает воду ему в рот.

Би выплевывает ее в лицо Большому Тиму. Но Большого Тима этим не проймешь. Тимми плевался до самой своей смерти.

Дакворт вновь наполняет чашку до краев, на цыпочках, как участник забега с яйцами на ярмарке штата, подходит к Би, опускается на колени и наливает воду в его нос и рот. Большой Тим зажимает лицо Би ладонью. И поднимает кресло. Би давится.

Кашляет.

Глотает.

Кашляет.

Глотает.

Глотает.

Глотает.

Тысяча слов

С губ Би до самого колена спускается тонкая струйка кровавой слюны. Дакворт позволяет Би перевести дыхание. У Би по телу бегут мурашки. Прямо из его нутра исходит тепло, словно он сделал глоток самого старого виски в мире.

Робардс пристально смотрит на коробку с художественными принадлежностями. Цветными карандашами, мелом, детскими игрушками, заточенными карандашами. Бестолковые узлы у него за спиной уже наполовину развязались.

— Это здесь Тимми создал свой шедевр?

— Да, Большой Тим, — отвечает Дакворт. По большому счету, это правда, ведь именно здесь Тимми пил воду. — Это то самое место.

— Не возражаете против минуты молчания? — Великан обращается к Би и Робардсу: — Вы, ребята, не возражаете против минуты молчания? В память о моем маленьком сынишке.

Робардс отвечает:

— Конечно, нет. Это было бы прекрасно.

И теребит узел.

[Др-р-р-р]

Дакворт просматривает различные материалы и художественные принадлежности, разложенные перед ним. Когда это произошло? Несколько месяцев назад? Недель? Дней? Здесь, с Тимми и той женщиной. Тимми. Ох, Тимми.

«Миграция» окружает их.

[Др-р-р]

Робардс тем временем продолжает шевелить запястьями. Ослабляя веревку. Этот военнопленный не выкажет никакой жалости. Не здесь, среди детских игрушек.

[Др-р-р]

Би вспоминает последнее слово Кувалды. Заглушенное пузырем водянистой крови. Би вспоминает последнее слово Глинского. Вырвавшееся из обугленных легких. Если бы только Би знал русский.

[Др-р-р]

— Время вышло, — говорит Дакворт. Хотя Большой Тим все еще стоит с опущенной головой. — Время вышло. Би, пора. Большой Тим, завяжи-ка потуже ретивые ноги мистера Беллио. Освободи ему руки. И стой рядом с ним.

Большой Тим выполняет приказ.

— А что насчет мистера Робардса?

— Не всё сразу. Но проверь, хорошо ли у него связаны руки.

Большой Тим проверяет и быстро затягивает веревку на запястьях мистера Робардса. На всякий случай стукнув его по голове.

— Это, — говорит Большой Тим, — на всякий случай.

Дакворт, теряя терпение, подходит сзади к Би и как можно ласковее подталкивает его вместе с креслом к столу.

— Твори.

Би мотает головой.

Дакворт наклоняется над ним.

— Твори. Сейчас же. Давай поглядим, каким огромным потенциалом ты обладаешь. Давай узнаем, где предел твоих возможностей, посмотрим, на что ты способен со всеми твоими навыками, терпением и сердцем.

Дакворт морщится. Двугубные взрывные согласные («п» и «б») беспокоят его раненый рот сильнее, чем шипящие.

— Я скульптор, ты, безмозглый критик. Я работаю по металлу. А это все детские штучки.

По лицу Би пробегает тень «Миграции».

— А это, — Дакворт указывает на кружащихся стервятников «Миграции», — разве детские штучки?

— Я работаю по металлу. Я не могу варить пластилин или ковать мелки. Где твои здравый смысл и чувствительность?

Дакворт на минуту приходит в замешательство.

— Погоди-ка. Ты ведь художник. Ты раньше писал картины.

— Отвали.

— Нет, Эмма мне говорила. В молодости ты писал картины. А потом отказался по альтруистическим соображениям. — Дакворт шевелит губами. — У нас есть краски. Малюй, маляр.

— Нет.

— Давай.

— Нет.

— Да.

— Я не мошенник.

— Мы можем тебе помочь…

— Я не мошенник. Лучше убей меня прямо сейчас. Джаспер.

Молчание.

Стервятники кружат.

Большой Тим озирается. Останавливает взгляд на Дакворте.

— Что ж, думаю, пора.

Он уже хочет снова связать Би.

— Подожди, — восклицает Дакворт. — В дальней коробке.

Большой Тим неуклюже подходит к столу и лезет в коробку. Достает пейнтбольный маркер, протягивает его Дакворту, и тот заряжает его.

— Репортаж о специальном выпуске Робардса вдохновил меня, — говорит Дакворт. — Да, мы сможем. Слушай сюда, Би. Ты что-то создаешь. Картину. Мне до фонаря, черт побери, что это будет. Или… — Дакворт приставляет дуло пейнтбольного маркера к левому глазу Робардса. — Я прострелю ему глаз.

Ꝏ

Би смотрит на Робардса сквозь треснувшие очки. «Тем, у кого есть оружие, всегда легко», — думает он. Он смотрит на Росса. Этот мерзкий старый ушлепок ему даже вроде как нравится. Би кивает Дакворту.

— Передай масло.

Дакворт сияет.

— Картина маслом. Как у мастеров. Да, да, да!

— Би, — говорит Робардс. — Пошел он к хренам собачьим. Я лучше ослепну, чем позволю этому паразиту пить нашу кровь. — Он кидает Дакворту: — Слыхал меня, ты, штатский?

Пейнтбольный маркер Дакворта — это модифицированный «спайдер». 400 фунтов на квадратный дюйм / 600 футов в секунду. И да, этого достаточно, чтобы с близкого расстояния повредить глаз человека. С любого расстояния.

Поэтому, когда Дакворт чуть нажимает, даже не надавливает, на спусковой крючок, он вышибает Россу Робардсу глаз.

Робардс погружается в дзен. Принимает боль в себя. Подавляет гортанный стон, поднимающийся в горле за стиснутыми скрежещущими зубами. Это длится какое-то мгновение. Затем он разражается боевым кличем.

Где-то во сне рыдает Мия Робардс.

Яростный крик Робардса заставляет Дакворта еще раз нажать на спусковой крючок, и он выстреливает в грудь стоящему в дверном проеме клоуну. Клоунессе.

[Др-р-р]

— Мать вашу за ногу, — произносит Большой Тим. — Клоун. Баба-клоун.

И действительно, перед ними стоит женщина-клоун при полном параде. В шароварах с подтяжками, гигантском галстуке-бабочке, рыжем парике, с красным носом, белым, напудренным мукой лицом и огромной пристегнутой ногой. И большой нарисованной счастливой улыбкой. [Др-р-р] Красный нос контрастирует с ярко-голубым пятном на левой груди, влажным сердцем, нарисованным случайным выстрелом Дакворта.

Дакворт не вполне понимает, что теперь делать. Клоун вне своего обычного контекста может оказаться штукой довольно пугающей. Особенно на месте преступления (давайте будем честны, именно оно здесь и произошло, невзирая ни на какой пси-хотреп). Большой Тим смотрит на Дакворта, ожидая указаний, потому что, да ладно, это же гребаный клоун. Он делает шаг назад и, несмотря на свой великанский рост, косится на стол в поисках чего-нибудь, что можно использовать в качестве оружия. Ничто на столе не вопит: «Я остановлю клоуна».

А вот Робардс тем временем продолжает вопить. Би смотрит на клоунессу, на свою серебряную девочку.

Клоунесса демонстрирует обычный желтый конверт.

— Экспресс-доставка! — Она отвешивает поклон. — Мистеру Джасперу П. Дакворту, эсквайру.

Дакворт кивает Большому Тиму, и тот берет у клоуна конверт, словно вынимает кусок мюнсте-ра из мышеловки.

[Др-р-р]

Ꝏ

Дакворт вскрывает конверт с помощью безопасных детских ножниц. Внутри лежит полноцветный полуглянцевый отпечаток…

— Боже мой, — говорит Большой Тим, — что это? Слезы текут по лицу Дакворта. Он роняет пейнтбольный маркер. Затем его колени начинают дрожать, как два электромагнита. Подносит руку [Др-р-р] к рассеченным губам. Прикасается к зубам через разрез верхней губы. И опускается на колени.

Большой Тим тоже встает на колени, не сводя глаз с фотографии.

— Это, — говорит Дакворт, и тело его начинает содрогаться от рыданий, — это «Без названия № 9», или «Рагнарёк-н-ролл».

— Это…

— Шедевр Тимми. О, Уэйлон, ты сделал снимок, ты сделал снимок! Милый, дорогой Уэйлон! Ты сделал идеальный снимок шедевра Тимми^[48].

Большой Тим обнимает Дакворта за плечи.

— Это работа моего сына?

Дакворт поворачивается к клоунессе-почтальонше, в которую он недавно выстрелил.

Клоунесса вытаскивает бесконечную радужную ленту из связанных между собой носовых платков. Одним ее концом она осторожно промокает развороченную глазницу Робардса, прижимает его голову к своей груди и оставляет на его щеке отпечаток голубого сердца в виде большой уорхолов-ской слезы.

— Где вы это взяли? — спрашивает Дакворт, поднимаясь с колен.

Клоунесса, переступая ногами в огромных ботинках, утешает Росса французской колыбельной.

Дакворт, который не намерен терпеть ни французов, ни клоунов, перебивает ее:

— Там было что-нибудь еще? Там, где вы это взяли, было что-нибудь еще? — Он лихорадочно разрывает пустой конверт. — Было?

Ꝏ

Ни Большой Тим, ни Дакворт не замечают, как позади них открывается маленькая дверь. Дверей обычно не замечаешь, а даже если замечаешь, не обращаешь на них особого внимания. Если только не работаешь в службе безопасности МСИ. И очень похож на нашего друга Эктора. Эктор Антонио Варгас недавно потерял лучшую подругу. Эктор видел, как она смущалась на собственных похоронах. Эктор знает, что, будучи художником из народа, продвинуться столь далеко можно только в Чикаго. Эктор понимает, что разгром, которому подверглась его выставка в «Шолдерс», был делом рук Дакворта, желавшего произвести впечатление на ту цыпочку с розовыми волосами. Эктору известно, что летом его собираются отправить на Ближний Восток. У Эктора в Мексике есть кузены. У этих кузенов есть связи в правительстве, в картелях. Эктор это знает. И он понимает, что будет скучать по своей собаке Дейзи, зато ему больше не придется терпеть это дерьмо.

Твоя работа, Эктор, еще не закончена.

Ꝏ

Ни Большой Тим, ни Дакворт не замечают, как Эктор выхватывает из кучи художественных принадлежностей остро заточенный карандаш.

Большой Тим берет снимок «Без названия № 9».

— Это сделал мой мальчик.

[Хрясь]

Эктор, обучавшийся ножевому бою в лучшей армии мира, решает, что желает встретиться с Даквортом лицом к лицу. Поэтому он хлопает его по плечу, Дакворт от неожиданности вскрикивает, поворачивается, после чего Эктор, оказавшись лицом к лицу с инопланетной [хрясь] физиономией Дакворта с рассеченными губами и уродливым лбом, на мгновение обалдевает. Дакворт узнает Эктора, но так как сам он никакому бою не обучался, его замешательство [хрясь] вторит замешательству Эктора. И тогда татуированная рука Эктора [хрясь] сгибается и наносит Дакворту полдюжины ударов в живот и почки. [Хрясь, хрясь, хрясь, хрясь, хруп, хрясь]

Ꝏ

Дакворт [хрясь] падает на колени. Ноги у него дрожат. Руки тоже. Надо уползти, уползти, уползти куда-нибудь, куда угодно. Все четыре его губы [хруп, хрясь] трясутся от шока. [Хрясь] Он чувствует, как его мать смотрит на него сверху сквозь осуждающие облака. Рядом с ней отец, качающий головой. Ради этого я потрошил немчуру?

[Хруп, хряс-с-с-сь]

Большой Тим участвовал во многих барных драках и знает, что от этих тощих латиносов, паршивых легковесов, сплошные неприятности: они умеют держать удар, чертовски проворны и никогда не отступают. Но у него еще осталась отцовская гордость, и он бросается на Эктора. Но Эктор, по настоянию Кувалды, чтобы обогащать свое искусство, изучал и свою культуру. В том числе корриду.

Оле!

И теперь Большой Тим лежит, раскинув руки и ноги, на разломанном и поверженном на пол столе, в калейдоскопе дешевых художественных принадлежностей. Он съеживается, прижимая к груди фотографию шедевра Тимми, сделанную Уэйлоном, решает, что ему пришел конец, и признает, что это, несомненно, ничья. Хотя Робардс, который по-прежнему сидит, прислонившись головой к клоунессе, напевающей колыбельную, и зовет какую-то Мию, не согласился бы. Пока Эктор развязывает Би, тот свирепо таращится на Большого Тима.

[Др-р-р]

[Др-р-р]

[Др-р-р]

Дакворт пытается сбежать с места происшествия ползком, на одной ноге и одной руке. Эктор замечает это. И еще раз втыкает в Дакворта карандаш, а затем отламывает половинку с острием грифеля. Выдающийся, мать твою… (Др-р-р]

…Фонтан взрывается.

Наводнение

Когда фонтан взрывается, брызги шрапнели сбивают бумажных птиц «Миграции» с привязи; те слетают на затопленный пол (покрытый толщей воды, совершенно не согласующейся с размерами фонтана, словно сам Посейдон трижды стукнул своим трезубцем) и выплывают из комнаты по окрашенной кровью, акварелью и мелом реке, которая спускается по лестнице в вестибюль, минует вертушку на входе, крутящуюся, как положенное на бок мельничное колесо, снова спускается по лестнице мимо греческих богов и поглощает основную толпу манифестантов, гвардейцев, резиновые пули, пейнтбольные шары, слезоточивый газ, беспорядки. Фонтанная река устремляется в центр Чикаго.

Ꝏ

Вдали от хаоса, творящегося у МСИ, какая-то девочка взволнованно показывает пальцем, кричит: «Утки!!!» — и бесстрашно ныряет в реку, бывшую Мичиган-авеню, с намерением достать одну из них. На девочке футболка с эмблемой «Космического лагеря» и сделанной водостойким маркером надписью «Маккензи» на переднем кармане. Течение очень сильное, но труп с розовыми волосами, как выясняется, вполне способен заменить собой спасательный крут.

Эта девочка вырастет и тридцать семь лет спустя станет командиром «Брэдбери-Тарковский Мару» — первой успешной пилотируемой миссии на Марс. В набедренном кармане ее скафандра будет надежно спрятано пожелтевшее и попорченное водой бумажное крылатое существо из «Миграции».

Ꝏ

Что же до выживших, то далее произошло следующее.

Парк Оз

Олив снимает защитные очки. Осматривает сделанные ею сварные швы на барбекюшнице — незаконченном Кувалдином подарке. Снимает замшевую сварщицкую куртку. Ее туловище под фиолетовой маечкой и руки покрыты незажившими шрамами от шрапнели. В хорошие дни она даже не принимает обезболивающие.

— Неплохо для клоунессы, а?

Би выпил воду, и теперь он сторонится прежнего ремесла. Спасаясь от внезапной смерти.

— В самом деле неплохо, серебряная девочка, — говорит Би. Руки у него чистые. Теперь он не кузнец. Он учитель. Проект разработала Кувалда, но настойчивостью Олив обязана только себе. Она умница. У нее врожденные способности. Каждую ночь Би перецеловывает все эти шрамы. Он чувствует тепло внутри. Сердце его пылает.

Ꝏ

Пикап загружен, масло заменено, омыватель залит в бачок. Барбекюшница привешена к заднему борту кузова. Еда и напитки в дорогу куплены и стоят на льду. На кузов установлена новая кемпинговая надстройка, в которой находятся надувной матрас, спальные мешки и одежда, а также специальный мини-холодильник с секретными ингредиентами и несколько книг, в том числе — справочник самых лучших и самых высокооплачиваемых конкурсов барбекю в Америке. Би опять будет только руководить. Ведь кулинария — тоже искусство.

Предстоит всего одна, последняя остановка перед тем, как пуститься в путь.

Ꝏ

В Изумрудном саду парка Оз они отыскивают кресло. Его натуральные органические элементы идеально сочетаются с окружающей буйной растительностью. Нижнюю часть открыточного вида окаймляет небольшой ручеек. Би подходит к креслу. Резко останавливается.

— Это довольно близко.

В его ладонь проскальзывают пальцы Олив с машинным маслом под ногтями. Эти две руки идеально подходят друг другу, словно форма и отливка. Словно они всегда были вместе.

— Здесь оно не выглядит таким большим, — замечает Би.

Олив откликается:

— Теперь оно состязается со Вселенной.

Бессердечный

В четырех милях от парка Оз Росс Робардс заходит в святилище. В свою старую мастерскую. Облупившаяся краска двойного сердца мерцает в солнечном свете. Запахи далекого прошлого едва уловимы. Но еще витают тут. Здесь пахнет едким табачным дымом, и деревом, и растворителем, и сексом, и дохлыми пауками, и дешевыми духами, и краской, и гребаной свободой. Идеальный запах.

Под мышкой у Робардса доска из полированного черного гранита с надписью «In memoriam»^{87}. Сталь доставят через несколько часов. Это время Росс тратит на то, чтобы раздеться и обрить голову на манер морских пехотинцев. Надеть старую рабочую одежду, которая садится точно как старая кожа. Прибраться. Организовать рабочее место. Поразмышлять над новым мемориалом, стальным креслом. Скоро, совсем скоро Росс Робардс возродится под ливнем искр.

Росс Робардс будет педантичен.

Безупречен.

Из уважения.

К своим погибшим товарищам.

К Тексу из Оклахомы.

К Бенедикту из Западной Вирджинии.

К Хоби из Портленда.

К Бруклину из Остина.

К Кувалде из Чикаго.

Дорога из кирпича

В тысяче четырехстах милях от парка Оз летят мириады бабочек-монархов, мигрирующих из Мексики в Канаду. Осенью они отправятся в обратную дорогу. Облако живого оникса и рыжих всполохов. Ни одна из них не проделает путь туда и обратно. Некоторых съедят. Иные просто окончат свой жизненный цикл и вместе со своими братьями и сестрами окажутся размазанными по бетонным дорожным ограждениям. Путешествие займет три-четыре поколения, но по пути самки отложат яйца, чтобы обеспечить монархам будущее.

И собачонка тоже^{88}

Эктор обнаружит, что монархи вдохновляют на творчество, ведь он наслаждается жизнью героического художника-любителя на небольшой ферме под Кампече вместе со своей верной собакой Дейзи, пишет картины и продает их через подпольную сеть галерей и иностранных представителей, изредка устраивая местные выставки для своей abuela^{89}. В гвардии он считается самовольно оставившим место службы. Но Эктор отправил сам себя с более важной миссией.

Голливудский агент, с которым Эктор лично никогда не встречался, «большой фанат» и скупает реальные истории жизни для всех студий подряд, крупных и мелких. Из его уст часто можно услышать фразу «заявка на „Оскар"». Но реабилитация благодаря недостатку кассовых латиноамериканцев не устраивает Эктора, и он покидает проект.

Солдат с зелеными бакенбардами

Большой Тим. Великан. Защитивший их всех от смертоносной шрапнели. Само собой, было больно. Полилась кровь. В морфиновом тумане он вспоминает, как клоунесса делала ему искусственное дыхание рот в рот. Клоунесса. Женщина-клоун. Он вспоминает типа с металлическими ногами (и вытекающим глазом) и орудовавшего карандашом ублюдка, который накладывал ему на раны импровизированные повязки из пластилина «Play-Doh®» и клоунских носовых платков. Другой тип, тот, которого он бил, быстро соорудил из дешевого стола носилки. Все они вынесли его через аварийный выход, спасаясь от наводнения. Ублюдок с карандашом шел первым.

Теперь он здесь. Сигар ему не дают, зато добрая медсестра приносит огромный цирковой леденец. Большой Тим на мгновение задумывается, не оставили ли они там Дакмана.

Он не смотрит подкорректированные теленовости, где демонстрируют кадры (любезно предоставленные Белль Дэй и «Дабл-ви-джи-эн»), на которых Дакворт, когда фонтан водопадами изливается с нижних этажей, высовывается в разбитое окно на четвертом этаже с торчащими из тела карандашами, шишкой на лбу, в изорванной одежде, с разбитым мегафоном в руке, и его губы произносят: «Пейте, пейте, пейте!», но грохот и напор неодолимой силы, встречающейся с подвижными человеческими объектами, заглушают его распоряжения.

Большой Тим ничего этого не видит, он занят тем, что лебезит перед доброй медсестрой из-за другого подарка — измятой фотографии, найденной в его испорченных брюках. Он с гордостью разглаживает фотографию.

Это работа моего сына.

Великий и ужасный

После жалобы на сильный запах и громкую музыку полиция прибывает в квартиру Эммы, расположенную в двух милях от парка Оз, и обнаруживает Дакворта, свернувшегося калачиком рядом с переливающимся коконом тела Эммы. Они лежат на полу около кровати, среди разбросанных вокруг силиконовых членов в неглубокой, но постепенно увеличивающейся луже его крови. Дакворт гладит Эмму по волосам и просит прощения. Из тела его торчит зазубренный обломок карандаша, вибрируя в такт нитевидному пульсу.

Рядом с кроватью на проигрывателе подпрыгивает и шипит игла, застрявшая в канавках блэкфлэ-говского «Мучимого жаждой и несчастного». Позднее эксперт-криминалист заметит маленькую гусеницу тигровой окраски, медленно ползущую по подоконнику^[49].

Трусливый лев

Би, который все еще находится в парке Оз, снимает треснувшие очки. Острые кусочки мира перетекают одни в другой — мутная смесь масла, воды, мыла и песка. В размытой акварельной картинке перед его немолодыми глазами кресла нет. Как будто никогда и не было. Ни кресла, ни фонтана, ни Кувалды, ни Олив. Если бы только он мог функционировать без очков. Он бы оставил в мире пюре из кирпичей и листьев, быть может, полоску близлежащего ручейка, оставил то немногое, что попадает в фокус его зрения, всего восемь дюймов, которого достаточно, чтобы удостовериться в наличии этикетки на пиве и маленькой родинки над губой Олив, когда она приближается к нему.

Ꝏ

Би снова надевает очки. Мир обретает четкость. Он поворачивается к Олив. Вернее, к тому месту, где раньше находилась Олив. Оглядывается на пикап. Пикап выглядит странно. Би делает два шага и понимает, что пассажирская дверца распахнута. Рюкзак, который он дал Олив для ее вещей, исчез. Би замирает. На минуту. Десять. Пятнадцать. Ушла.

Малышка ушла, ушла.

Чуть восточнее сотрудница стоянки ездит от машины к машине на велосипеде, проверяя сроки действия парковочных талонов, размещенных на приборной панели. Би талона так и не взял. Еще один штраф — и его обязательно эвакуируют. Он вытаскивает из кошелька кредитную карту с истекшим сроком действия, чтобы скормить ее демонам паркомата. Они собирались пробыть здесь всего несколько минут. Они собирались пробыть вместе лишь всю жизнь.

Возможно, это знак. Неужто Би действительно воображал, что они смогут это сделать? Чикаго — единственный город, который он знал в своей взрослой жизни. Город, в котором остались его корни. От этого уже не отмахнешься. Может, он сможет доставлять сталь? Или работать сварщиком? Может, выпросить у Гюнтера тот старый заказ?

Позади раздается детский крик.

Би оборачивается и видит мальчика, упавшего на землю перед мостиком, перекинутым через небольшой ручей. Компания подростков без рубашек бросает в него камни. Мальчик отшатывается, затем переходит по мосту на дальнюю сторону ручья. Банда находится там. Мальчику никак не пройти мимо них.

Би направляется к нему. Затем убыстряет шаг. Интерес к мальчику у пропащих подростков пропадает, и они затевают драку между собой. Би видит, что мальчик останавливается.

Видит, что мальчик оценивает расстояние и прикидывает, сколько времени понадобится, чтобы проскочить мимо них. Если они по-прежнему будут заняты собой. Если у него хватит быстроты. И силы. В конце концов паренек решает, что умный в гору не пойдет. Он спускается к ручью и ищет, где переправиться на тот берег.

Би следует за ним.

В какой-то момент мальчик останавливается, снимает очки. Солнечные лучи отражаются и преломляются сквозь них. Даже со своего места Би видит большую трещину в стеклах. Мальчик проводит по ней пальцами, потом снова надевает. Моргая и щурясь от света. Он осматривает ручей вверх и вниз по течению. Даже самый подходящий участок для переправы все равно широк. Очень широк. А вода очень холодная. И камни скользкие. У него не получится.

Би оглядывается назад, ожидая увидеть эвакуатор, увозящий на себе его жизнь. Его будущее. Его перспективы. Но там Олив. Размахивающая парковочным талоном перед носом сотрудницы стоянки. Ветер доносит ее слова: «Да заплатили мы, блин, сейчас уедем». У ее ног стоит раскрытый рюкзак, оттуда высовывается ремешок сумочки. На капоте — два стакана кофе в картонном держателе. Олив закатывает рукава, готовая броситься в бой.

У нее чешутся руки.

Би снова поворачивается к мальчику.

Тот пятится и мотает головой. Этот мальчик в очках с толстыми линзами дрожит от страха. Он отступает на шаг. Потом на два, три, четыре. Поворачивается и бежит. Быстрыми маленькими неуклюжими шажками.

Би входит в ручей. Ноги и голени мгновенно немеют.

— Роберт! — кричит Би.

Мальчик останавливается почти на вершине берега. Оборачивается. У него текут слезы. Мимо пролетает царственная бабочка, быстро проверяя его очки на наличие нектара.

Би стоит в воде.

Мальчик стоит наверху.

Би распахивает руки.

Мальчик делает неуверенный шаг вперед. В сторону Би, в сторону ручья. Потом еще один. И вот уже мальчик несется по склону к воде, набирая скорость, на шаг опережая гравитацию, его треснувшие очки соскакивают с носа и падают на землю, и уже слишком поздно останавливаться, и полуслепой мальчик не сбивается с шага, и Би наконец понимает последнее слово Влада и Кувалды, и раскрывает руки все шире, и ноги мальчика уже касаются воды, касаются неизвестной вселенной, и Би кричит:

— Прыгай!

КОНЕЦ

Благодарности

Писательство — это занятие отшельников. На первых порах.

Итак, вот моя речь. Посмотрим, подыграет ли мне команда… Я хотел бы поблагодарить своих родителей, которые ждали этого дольше всех, — Уильяма К. Хэя и Сьюзен Л. Хэй. В общем, спасибо вам, что разрешали мне не ложиться спать, пока я читал. С тех пор я таки и не спал.

Во-вторых, конкретно за эту книгу спасибо Брайану Алану Хиллу, который сначала прочитал случайный набор разномастных глав, постучал по страницам и сказал: давай! Это был тот первый благосклонный отзыв, который заставил меня втайне засесть за работу.

В-третьих, благодарю Эллисон Мур Хэй, свою жену и соучастницу во многих преступлениях, а также фантастическую писательницу. Она вошла в мою жизнь до того, как «Фонтан» обрел новую жизнь, и на протяжении всего процесса неизменно гордилась мной и поддерживала меня. Когда я поделился радостными новостями, она прыгала выше меня.

«Фонтан» принадлежал к числу тех идей, которые вспыхивают как яркие молнии, и я не мог от него отмахнуться. Так что не стал даже пытаться. Вру. На самом деле я пытался. И в течение многих лет работал тайно. Над второстепенным проектом, которому уделял внимание и силы между делом. Наконец он, как заноза, вылез на поверхность. Это закончилось тем, что я пошел учиться на магистра искусств в Университет Куинс в Шарлотте, где познакомился с некоторыми по-настоящему талантливыми и выдающимися писателями: Анной Диксон Джеймс (Банан), Стивеном Дж. Эоанну, Бонни Нил (Бруклин), Джереми Райсом (Джереми), Стивом Вудсом (Хонки Тонком), Элисон Уэллфорд, Хизер Стартап, Эбби Шеффер, Бет Узнис Джонсон и Хоби Энтони. Они окапывались вместе со мной и делились лучшим.

Также благодарю содиректора этой образовательной программы Фреда Л. Либрона и моего наставника Пинкни Бенедикта, которые помогали всем, чем могли, и искренне одобряли эту книгу. Они оба знали, когда нужно надавить, а когда убраться с дороги к чертовой матери. Иногда одновременно.

Домашняя, давно знакомая команда поддержки: Тим Хаучин, Кэрри Хилл, Барб Хэзлетт, Мелани Марнич, Курве, Гленн Джефферс, Джон Бекман, Тиффани Скотт, Дон Грэйл, Джонни Симонетта, Майк Ной, Лианна Гринберг и Скотт (Рабби Баки) Гринберги. (Если вы не увидели здесь своего имени, вы, вероятно, скрываетесь среди персонажей этой книги. Хе.)

Также я хотел бы поблагодарить писателей Дэвида Барра Третьего, Наима Мёрра, Лорен Грофф, Даррена Кэллахана и Джея Бонансингу, выдающихся и очень авторитетных писателей, которые были столь любезны, что не только сделали проницательные замечания о ранних вариантах, но и предложили мне рекламные аннотации на обложку.

Благодарю Рона Дринана за то, что пожертвовал свое время и талант на создание рекламного трейлера книги.

Эр Джея Инавата за удовлетворение всех моих юридических нужд. Дженнифер Петрини за удовлетворение всех моих пиар-нужд. Я обязан угостить вас обоих выпивкой. Возможно, пару раз.

Микки Мэннинга (ставшего Дороти для моего Страшилы) за фотосессию в Вегасе и шутки — во время фотосессии и начиная со средней школы. Карлоса Кобаррубиаса из «Эксквизит» на Венис-Бич за укрощение моих волос и бороды.

Кинематографистов — коллег и дорогих друзей: Скотта Сторма, который не только с энтузиазмом отдавал свое время и талант созданию раскадровок, использованных для иллюстрации даквортовских грез, но и продюсировал и редактировал трейлер книги. Спасибо Джо Кремеру за музыку, а также Энтони Миллеру, который великодушно обновил мой пыльный веб-сайт davidscotthay.com и обеспечил шутки и ИТ-поддержку.

Экстрасоусное спасибо Миетт, сердцу и душе «Виски тит», которая сохранила веру и оплатила счет в ту последнюю безумную ночь в ресторане «Джаз, Техас», перед большущей катастрофой. И Хо-би Энтони, который привел меня в это классное независимое издательство.

И наконец, спасибо двум другим собратьям по оружию, которые позволили мне выдумать их в моих собственных гнусных целях: Ричарду Хигби, моему другу, бывшему боссу и дизайнеру мебели. Он понял. Richardhigbydesign.com.

И скульптору Роберту Беллио, через коридор от старой столярной мастерской, который не имел ни малейшего понятия и чьи работы висят в моем доме на самых видных местах. Найдите его по адресу robertbellio.com. И что-нибудь купите.

Оба они многому меня научили, просто показав, как нужно заниматься своим делом и подходить к своему труду.

Я мог бы написать немало страниц обо всех вышеперечисленных людях. Спасибо вам всем.

Если вы дошли до этого места, можете оставить мне сообщение. Неважно, благожелательное или неприязненное. Было бы здорово получить от вас отклик.

david@davidscotthay.com

Примечания

1

По счастливой случайности классическая эмбиент-запись Брайана Ино «В четверг днем» звучит 61 минуту.

(Здесь и далее звездочками отмечены примечания автора, а цифрами — примечания переводчика, расположенные в конце книги, на с. 442–446. —Ред.)

(обратно)

2

С репродукциями немного неясно. Бюджетный дефицит — неизбежное зло.

(обратно)

3

Поначалу Дакворт выпускает эту работу из вида. Надо ли вообще присматриваться к этой детской поделке? Сперва он видит дракона или змею, обвившуюся вокруг моста. Или мост — это дракон? Затем замечает частично видимую голову воина. Молодое страдальческое лицо с глазами где-то между пафосом и этосом, между рекой и лодкой. Миг между сознательным и бессознательным. Между неведением и наслаждением. Момент, предшествующий оцепенению и прострации. Он изучал фотографии великой войны своего отца. И войны отца отца. Потрескавшиеся, выцветшие снимки; Дакворт узнает само мгновение, но не то, что оно означает, скажем, в современном или художественном контексте. Так начинается причитание Дакворта.

(обратно)

4

Уэйлон созерцает скульптуру: огромная раненая саблезубая кошка все еще рассматривает свою загнанную в угол добычу, обостренной интуицией ощущая неминуемую опасность извне. Возможно, ожидая астероида, ожидая конца веры.

Вознесу ли я над ней свое жестокое первобытное копье или смирюсь с участью жертвы в брюхе хищника? Что я сделаю в последний миг, когда всему этому придет конец? Кто запечатлеет этот момент, сохранит для истории наше наследие? Наш завет. Возлюби или убий. Такие уж мы есть.

По большей части мысли Уэйлона минималистичны, но порой он позволяет себе эти внезапные глубокие раздумья.

(обратно)

5

Это остров Мертвая Голова, сотрясаемый невольным экстазом Фэй Рэй. Первобытный зов гигантской гориллы, увлекающий в первобытный век, где только охотятся, едят, спят и занимаются сексом. Женщина чувствует, как в спину ей впиваются ногти, разрывая одежду, обнажая плоть. Солнце палит, ветер свеж. Ее берут. Она мысленно доходит до того места, когда тело и инстинкт изгоняют стыд и исторгают из горла рефлекторный стон. До того места, где рождаются языческие боги.

(обратно)

6

Серьезно. Не обращайте на него внимания.

(обратно)

7

Как раз наоборот. См. главу «Би».

(обратно)

8

«Богемные пижоны» — термин, заимствованный Даквортом у «мертвых молочников» в период непродолжительного, но судьбоносного увлечения панком и группой «Дэд милкмен». Теперь-то он прячет выцветшую татуировку с черным флагом, а когда-то она служила надежным оправданием для нападок на первокурсников.

(обратно)

9

Или как фальшивые косы, прикрепленные к фальшивому шлему викинга. На голове у бегущего мальчика.

(обратно)

10

Если вы обращали внимание, фотографы делятся на два типа. Первый — технический: футболка (фланелевая рубашка), джинсы, шорты карго, мини-фонарик, многофункциональный складной нож. Его подтип — фотографы в жилетах с пугающим количеством карманов. Эти, как правило, снимают военные действия или спортивные соревнования. И то, и другое требует привлечения скорых и медиков. Обычно это приземленные такие ребята, похожие на рабочих. Минималисты.

Второй тип — стильные личности в черном, чаще всего с изысканными «немодными» прическами. Жутко похожие на парикмахеров, которые, кажется, нарочито игнорируют те самые приемы и модные тренды, которые сами же рекомендуют и продвигают. И обязательно в эффектных очках, о которых вы втайне мечтаете, но знаете, что ваширодные и близкие никогда вам их не простят. Им дозволяется эксцентричное, если не сомнительное поведение.

Уэйлон принадлежит к первому типу.

(обратно)

11

Да. Марса.

(обратно)

12

Годы спустя Би вспомнит эту минуту и усмехнется. В то время она не казалась достойной сноски.

(обратно)

13

Хотя можно сразу возразить, что слезы выступили до зевка, позыв было не сдержать.

(обратно)

14

Это наша главная героиня.

(обратно)

15

Эктору нравится тихий дзен музея, но в последнее время он возненавидел Брайана Ино.

(обратно)

16

К тому же там водятся крысы и тараканы. Еще одна проблема, которая по разным причинам не терпит отлагательства.

(обратно)

17

Типа пороховых картин Цай Гоцяна начала девяностых.

(обратно)

18

Время движется по кругу. Не переключайтесь!

(обратно)

19

От мамы татуировку скрывает, зная ее историю с татуировками на предплечьях.

(обратно)

20

Круг замкнулся (см. учение Ницше о вечном возвращении).

(обратно)

21

Несмотря на то, что лимонад — основной ингредиент «Пиммс кап».

(обратно)

22

Человек, лишенный воображения, или деконструктивист сказал бы, что, по сути, это спор о сантехнике. Но Дакворт и Лес, как и мы с вами, ни то, ни другое.

(обратно)

23

Наш друг Эктор ушел сегодня рано — у него большой день.

(обратно)

24

А в глубине души Кувалда считает, что она заслуживает эту беду, что она сама ее навлекла. Менталитет жертвы, винящей во всем себя. Кувалда молча извиняется перед собой.

(обратно)

25

* Кстати говоря, заявки Кувалды эти ребята из фонда Макартура вернули нераспечатанными. Штамп «Гребаное искусство» на конвертах не позволяет туда пробиться.

(обратно)

26

^[26] Проигнорировав все предыдущие заявления, сообра

(обратно)

27

жения и вранье. Эти денежки уже тю-тю, детка, тю-тю.

(обратно)

28

Тут только до нее доходит, что коробочка спроектирована с использованием принципов оригами и перед едой ее нужно раскрыть, чтобы она приняла форму миски. «Как я могла этого не замечать?»

(обратно)

29

Поиск в букинистических магазинах первого издания с автографом отнял у Бобби много времени и стоил ему денег, отложенных на выпивку.

(обратно)

30

ростков» направляет своим конгрессменам письмо с протестом, и реклама снимается с показа, зато выигрывает три премии «Клио». На церемонии вручения креативный директор рекламы Тангейзер Гейтс называет Дакворта (присутствующего в качестве гостя) «тем английским придурком в бабочке и с пересаженными волосами» и приветствует его перевернутым знаком «виктория». Рекламное агентство «Сапега шоп» за один вечер разрастается вдвое.

(обратно)

31

Примерно в 2010 г. н. э.

(обратно)

32

Сторона А, естес-сно.

(обратно)

33

Рекламное агентство «Сапега шоп» преодолело очередной рубеж. Сто тысяч за пятнадцатиминутный мозговой штурм. Тангейзер Гейтс лишь притворяется, будто разочарован тем, что был номинирован на «Клио», но не победил. Когда получает это известие по телефону где-то на озере Комо. По тому самому телефону, с помощью которого они и записали мотивчик.

(обратно)

34

Это стандартная величина надбавки на товар, которую служащим разрешается скидывать, торгуясь с клиентом.

(обратно)

35

Снова примерно 2010 год. А Робардс не пионер в использовании новинок. Если не считать Мию.

(обратно)

36

На столе № 1 стоит пишущая машинка «Ундервуд» примерно 1922 года выпуска. Она в хорошем состоянии, отреставрирована в магазине-мастерской на Монтроуз. Клавиши не тугие, валик ровный. Владелец собирал и реставрировал как старые пишущие машинки, так и более новые, электрические. Когда Дакворт сообщил, что он писатель, владелец попытался всучить ему портативную пишущую машинку (весом всего десять фунтов). Мастерская открыта всего несколько часов в день. «Как вы не прогораете?» — спросил критик хозяина. «Ах, я несколько раз пытался уйти на пенсию, но копы мне не позволяют, видите ли, они до сих пор пользуются пишущими машинками, и никто другой не может их починить. Капитан выдал мне сертификат на аренду», — сказал он, указывая на стену. (С тех пор мастерская успела закрыться.)

Но у «ундервуда» высохла лента. Так что перейдем к столу № 3; это массивный предмет из дуба, купленный в антикварном магазине на Мэдисон-стрит в Форест-парке, на этом столе стоит «ройял» 1941 года. На «ройяле» до сих пор красуется маленькая металлическая табличка другой давно закрывшейся мастерской. Каретка не такая заметная, как у «ундервуда», стоящего на столе № 1 (за которым Дакворт не сидел два года), но мощная как танк. Неубиваемая. Вот только Джаспер потерял клавишу. Букву «X». Его бывшая горничная Наташа заявила (ворча на своем ломаном английском), что знать ничего не знает, но клавиша внезапно пропала после ее последней уборки. Эта пишущая машинка идеально подошла бы для манифеста. Но как печатать без «X»?

Итак, Дакворт садится за стол № 2. Все свои передовицы для выпускавшегося колледжем журнала «Богемный пижон» он когда-то печатал на этой машинке — светло-зеленом «Сирс Шеврон» 1967 года. На ней тогда же отпечатал пару-тройку поэм. (Они хранятся в папке под коробкой с бумагами, если вам захочется порыться.) Возможно, в романтическом смысле остальные две пишущие машинки подошли бы лучше, но это современное изделие побеждает ностальгию и более свежую ленту. Кроме того, у него есть клавиша «1», а у других нет, и приходится пользоваться строчной «I».

(обратно)

37

Нифига.

(обратно)

38

Дакворт не хочет вспоминать свою поездку в Нью-Йорк. В Нью-Йоркской публичной библиотеке он просмотрел рецензии на дебютировавшие тогда работы Уильямса. И был поражен, осознав: в ту пору, считающуюся теперь «золотым веком» творчества Уильямса, его пьесы получали в лучшем случае неоднозначные, а то и плохие отзывы. Восторженных же рецензий по большей части удостаивались ныне забытые пьесы и драматурги. Большинство театральных зрителей понятия не имеют, кто такой Сароян. А ведь его номинировали на Пулитцера. Особенно подрастающее поколение. Они пишут ситкомы, ибо больше ничего не знают. Главная цель выпускника средней школы — занять очередь на место в реалити-шоу в надежде стать знаменитостью и заключить рекламный контракт. Я оплакиваю будущее.

(обратно)

39

Будущий Дакворт сможет доработать этот воображаемый момент с помощью музыки Йоханна Йоханнссона, Хильдур Гуднадоттир или Зоэ Китинг.

(обратно)

40

Жизель.

(обратно)

41

Впоследствии Эктор подкорректировал татуировку. Теперь слову «искусство» предшествует слово «гребаное». Частично в память о подруге. Частично в ответ на бездумную критику Дакворта.

(обратно)

42

Это правда. Дакворт воспользовался своим положением, чтобы получить два билета на выставку Эктора А. В., где громко и отчетливо рассуждал об отсутствии формы, стиля и дисциплины и отпускал реплики, граничившие с расистскими (хотя все время возвращался к «Женщине, принимающей ванну на улице»). К сожалению, нас в списке гостей не было. Что, вероятно, к лучшему.

(обратно)

43

Один из четырех типов коллекционеров наряду с охотниками за трофеями, знатоками и эстетами.

(обратно)

44

Ларри. Временно откомандированный из «Утреннего шоу».

(обратно)

45

После событий той недели Белль Дэй участвует в разных ток-шоу, подписывает контракт на книгу, запускает линию фирменных рукавиц, читает новости в «Утреннем шоу», а потом начинает вести собственную дневную программу. Программа существует тринадцать сезонов, получает местные «Эмми» и «Пибоди». Фигурки служат книго-держателями для написанных Белль в соавторстве бестселлеров на тему саморазвития и самореализации. (Раскруткой Белль занимается «Сапега шоп».)

(обратно)

46

Освобожденный под залог. Под очень серьезный залог, но тем не менее освобожденный. Судья не планирует переизбираться, довольный тем, что его семья не пострадала.

(обратно)

47

Вообще-то так и было.

(обратно)

48

Работа Уэйлона станет финалистом конкурса «Фотография года» и Пулитцеровской премии в номинации «Репортажная фотография». Она проиграет фотографии самосожжения Влада Глинского, сделанной на мобильный телефон, но, к счастью, позднее станет общепризнанным шедевром, вдохновляющим новое поколение фотожурналистов. Белль Дэй попытается пригласить Уэйлона в специальный выпуск шоу «Добрый день с Белль Дэй». Дохлый номер.

(обратно)

49

Судмедэксперт обнаружит в желудке у Эммы сотни полупереваренных бабочек-монархов. Токсикологическое исследование выявит в ее организме смертельное количество сердечных гликозидов, без сомнения обусловленное тем, что в рацион монархов входит молочай. Узнав об этом, Би подумает: «Нет, это был фонтан. Эмма стала богиней и превратилась в сверхновую звезду. Она и была своим собственным шедевром».

(обратно)

Комментарии

1

Название вымышленной газеты «Чикаго Шолдерс» отсылает к прозвищу Чикаго — Широкие Плечи (City of Big Shoulders).

(обратно)

2

На острове Мертвая Голова разыгрываются события фильмов о Кинг-Конге. Фэй Рэй Вайна (1907–2004) — исполнительница роли Энн Дэрроу в фильме «Кинг-Конг» (1933).

(обратно)

3

«Помпадур» — название стрижки Элвиса Пресли.

(обратно)

4

Фериби Томас (1918–2000) — военный пилот, сбросивший атомную бомбу на Хиросиму. Оппенгеймер Роберт (1904–1967) — американский физик, которого называют отцом атомной бомбы.

(обратно)

5

Последней трапезой называют последний прием пищи перед казнью на электрическом стуле, когда приговоренный к смерти может заказать желаемые блюда (в разумных пределах).

(обратно)

6

Чихули Дэйл (р. 1941) — известный американский художник по стеклу.

(обратно)

7

Пинки Ли (Пинкус Лефф; 1907–1993) — американский комик. Прозвище намекает на розовые волосы официантки (pink — «розовый»).

(обратно)

8

«Вурлитцер» — музыкальный автомат популярной марки.

(обратно)

9

«The Ring of Fire» — песня кантри-исполнителя Джонни Кэша.

(обратно)

10

Левитт Сол (1928–2007) — американский художник и скульптор, минималист и концептуалист, автор абстрактных композиций.

(обратно)

11

«Luv ‘n’ Haight» — песня группы Sly and the Family Stone.

(обратно)

12

Крепость одиночества — тайное убежище Супермена.

(обратно)

13

Цай Гоцян (р. 1957) — китайский художник, прославившийся картинами, созданными с помощью подожженного пороха.

(обратно)

14

Пиво (urn.).

(обратно)

15

«Bum mother bum» — песня английской рок-группы Cuicidal Flowers.

(обратно)

16

Дюшан Марсель (1887–1968) — французский художник-авангардист, один из создателей направления «реди-мейд» (англ, готовые объекты), автор знаменитой работы «Фонтан» (1917), представляющей собой настоящий писсуар.

(обратно)

17

Аврора (Орора) — пригород Чикаго.

(обратно)

18

Школа Чикагского института искусств — частный университет в Чикаго, одно из самых престижных учебных заведений художественного профиля.

(обратно)

19

«Damaged» — альбом панк-группы Black Flag (1981).

(обратно)

20

Будет он грызть трупы людей, кровью зальет жилище богов; солнце померкнет в летнюю пору, бури взъярятся — довольно ли вам этого?

Старшая Эдда. Прорицание вёлъвы (пер. А. И. Корсуна).

(обратно)

21

Вёльва — пророчица из «Старшей Эдды», сборника древнескандинавских эпических песен.

(обратно)

22

Дакворт неточно цитирует приведенные в англоязычной «Википедии» слова из статьи в британской газете «Индепендент» о том, что «Фонтан» Дюшана «разорвал традиционную связь между трудом художника и качеством работы».

(обратно)

23

Имеется в виду стипендия, предоставляемая сроком на пять лет Фондом Джона и Кэтрин Макартур лицам, продемонстрировавшим выдающиеся достижения в любой области.

(обратно)

24

Речь идет о фильме «Золотое путешествие Синдбада» (1973) режиссера Гордона Хесслера со спецэффектами американского художника Рэймонда Харрихаузена (1920–2013).

(обратно)

25

Имеются в виду Элвис Пресли, Майкл Джексон и Джонни Кэш.

(обратно)

26

«Who wants to live forever?» — песня группы Queen.

(обратно)

27

Имз Чарлз (1907–1978) и Рэй (1912–1988) — американские архитекторы и дизайнеры, супруги, авторы культовых моделей мебели.

(обратно)

28

«Министерство дурацких походок» — комический этюд из английского сериала «Летающий цирк Монти Пайтона» (1969–1974) о министерстве, распределяющем гранты на создание и развитие дурацких походок.

(обратно)

29

«А Merman I Should Turn То Be» — песня Джими Хендрикса.

(обратно)

30

«Wurlitzer Prize» — песня популярного американского кантри-музыканта Уэйлона Дженнингса.

(обратно)

31

«Прекрасен, темен и дремуч» — строка из популярного стихотворения американского поэта Р. Фроста (1874–1963) «Снежным вечером в зимнем лесу».

(обратно)

32

Отсылка к песне Нэнси Синатры «These boots were made for walking».

(обратно)

33

Голье Филипп (p. 1943) — французский клоун и педагог.

(обратно)

34

Френч-Куортер — городок под Новым Орлеаном.

(обратно)

35

Отсылка к песне кантри-исполнительницы Китти Уэллс «It Wasn’t God Who Made Honky Tonk Angels».

(обратно)

36

«Crazy» — песня Уилли Нельсона, получившая популярность в исполнении Пэтси Клайн.

(обратно)

37

Картина (1913) немецкого художника-экспрессиониста Франца Марка (1880–1916).

(обратно)

38

Чикаго-ривер обратили вспять во избежание наводнений.

(обратно)

39

Понсе де Леон Хуан (1460–1521) — испанский конкистадор, отправившийся на поиски источника (фонтана) вечной молодости и открывший Флориду.

(обратно)

40

«Naked Girl Falling Down the Stairs» — название песни группы Cramps.

(обратно)

41

Имеется в виду полотно немецкого живописца Лукаса Кранаха Старшего (1472–1553) «Источник молодости» (1546, Берлинская картинная галерея).

(обратно)

42

О храмах Сиринги поется в вышеупомянутой песне «2112» группы Rush.

(обратно)

43

Крамб Роберт (р. 1943) — американский художник, подписывавшийся «Р. Крамб», автор популярных эротических комиксов, эксплуатировавший образ высокой, плотной, мускулистой женщины.

(обратно)

44

Отсылка к короткометражному фильму Дж. Амбро-зино «Восьмой самурай» (2009).

(обратно)

45

Отсылка к песне «Кагта Police» британской рок-группы Radiohead.

(обратно)

46

Отсылка к песне американской рок-группы Alice In Chains «Петушок», или «Задира» («Rooster»), посвященной войне во Вьетнаме.

(обратно)

47

Сеть мини-заведений в торговых центрах, торгующая свежевыжатыми соками.

(обратно)

48

CBGB — легендарный нью-йоркский музыкальный клуб, существовавший с 1973 по 2006 гад.

(обратно)

49

Хикс Билл (1961–1994) — популярный американский стэндап-комик, чье творчество имело социально-критическую направленность.

(обратно)

50

Отсылка к песне «Му ride’s here» американского рок-музыканта Уоррена Зивона.

(обратно)

51

Официальное количество смертей, связанных с фонтаном, в настоящее время составляет 39 человек (и 1 пропавший без вести). Официальное число погибших в результате Великого чикагского наводнения — 2999 человек.

(обратно)

52

Консервативные критики и политики осудили эту позицию как коллективную либеральную мистификацию, призванную оказать давление на федеральное правительство с целью увеличить финансирование Национального фонда искусств.

(обратно)

53

Time Magazine Online, сентябрь 2014 года.

(обратно)

54

Инцидент транслировался в прямом эфире на телеканале «Си-эс-пи-эй-эн 8».

(обратно)

55

Крупнейшая из этих групп — «Tabula rasa».

(обратно)

56

На слушаниях в Конгрессе Би отрицал, что когда-либо пил воду, и клялся, что кресло изначально задумывалось как подделка, но после того, как первый заказчик по личным причинам отказался от него, они с Кувалдой вместе создали оригинальное произведение. Когда его спросили, были ли у него с Кувалдой романтические отношения, Би ответил: «Я накрасил ей ногти на ногах. Это считается романтическими отношениями, сенатор?»

(обратно)

57

Результатом явилось ошеломляющее увеличение количества подделок кресла группой анонимных художников, называющей себя «Опиат для масс». Другая группа, «Артсмерть», наладила изготовление упрощенных подделок, окрашенных светящейся белой краской, которые затем оставляли на перекрестках в качестве импровизированных памятников скончавшимся художникам, на чье творчество повлиял фонтан. По иронии судьбы возник черный рынок этих кресел, которые нередко похищали заменяя еще более дешевыми подделками, художники, не связанные с «Опиатом» и оригинальными подделками. Основными рынками сбыта стали Германия и Новая Шотландия.

(обратно)

58

Его исчезновение (и предполагаемая смерть) после слушаний — мощный аргумент в споре о том, употребляли ли Би и Кувалда воду из фонтана перед созданием кресла, которое Росс Робардс и «ТВ» до сих пор считают подлинным шедевром.

(обратно)

59

Хаос и неразбериха во время противостояния Национальной гвардии и «Искателей», как утверждается, позволили Дакворту похитить Би и Робардса, угрожая им оружием. Дакворт отрицает это, заявляя, что был поглощен наблюдением за «Уэйлоном, скакавшим на лошади, как ошалелый ковбой». Очевидцев, которые подтвердили бы эту историю, не нашлось.

(обратно)

60

Chicago Tribune Online (Гпени Джефферс), 1 апреля 2019 года.

(обратно)

61

Американское издательство «Саймон и Шустер», в котором публикуется ныне здравствующий писатель Брет Истон Эллис (р. 1964).

(обратно)

62

New York Post Online, февраль 2013-го («Хулители и злопыхатели»).

(обратно)

63

Entertainment Weekly Online, 13 декабря 2013-го.

(обратно)

64

Речь о так называемом «Клубе 27» — многочисленных выдающихся музыкантах, умерших в этом возрасте (среди них Джими Хендрикс, Дженис Джоплин, Курт Кобейн, Эми Уэйнхаус).

(обратно)

65

High Times, ноябрь 2015-го.

(обратно)

66

Многие критики указывают на развертывание сил Национальной гвардии как главную причину поражения губернатора Теодора Ньюджента на перевыборах.

(обратно)

67

Texas Monthly Online, июнь 2017-го. Брайан Алан Хилл — техасский адвокат и бывший чикагский актер, исполнявший роль Дэна в хорошо принятой критиками постановке «Жесткого секса». Самой успешной его телевизионной ролью был доктор Макс в телевизионном мини-сериале «Астероид».

(обратно)

68

Ньюджент Теодор (Тед) (р. 1948) — в действительности американский рок-исполнитель.

(обратно)

69

Документальный фильм (1974) режиссера Питера Дэвиса о войне во Вьетнаме.

(обратно)

70

«Живи богато» — известная рекламная кампания, запущенная «Ситибанком» в 2001 году.

(обратно)

71

«Думай не о булочке» — один из рекламных девизов сети ресторанов «Тако белл».

(обратно)

72

«Невозможное возможно» — один из рекламных девизов компании «Адидас».

(обратно)

73

«Клеймор» — противопехотная мина.

(обратно)

74

Рекламный лозунг «Mersedes».

(обратно)

75

Американский фильм-нуар (1941), снятый режиссером Джоном Хьюстоном.

(обратно)

76

Трахни меня (фр.).

(обратно)

77

«Shine On You Crazy Diamond» — песня группы Pink Floyd.

(обратно)

78

Строчка из песни дуэта Simon & Garfunkel «Bridge over Troubled Water».

(обратно)

79

Бувигер — доспех-подбородник.

(обратно)

80

«Little Miss Strange», «Voodoo Chile» — песни Джими Хендрикса.

(обратно)

81

Придурки (исп.)

(обратно)

82

«Облачные врата» (2006) — скульптура британского художника индийского происхождения Аниша Капура в чикагском районе Луп.

(обратно)

83

По-английски «I», то есть «Я».

(обратно)

84

База Корпуса морской пехоты в Калифорнии.

(обратно)

85

Мать Гренделя — хтоническое чудовище, персонаж англосаксонского эпоса «Беовульф».

(обратно)

86

«American Waste» — песня панк-группы Black Flag.

(обратно)

87

В память о (лат.).

(обратно)

88

Аллюзия на известную фразу Злой ведьмы Запада из «Волшебника страны Оз» («Я тебе покажу, моя милая! И твоей собачонке тоже!»).

(обратно)

89

Бабушка (исп.).

(обратно)

Оглавление

Дэвид Скотт Хэй Фонтан

Предисловие к «Фонтану»

ЧАСТЬ 1. РАЗРУШЕНИЕ

  Выставка

  Небесное и земное

  Би

  Огненное кольцо{9}

  Аксиома

  Фортепианная пауза

  Помоечные псы

  Американские бедра

  Американский стандарт

  Облака

  Вёльва{21}

  Вороньё

  Утопающее искусство

  Китайская еда (начало)

  Переговоры с Би: раунд 1

  Переговоры с Би: раунд 2

  Переговоры с Би: раунд 3

  Переговоры с Би: раунд 4

  Переговоры с Би: раунд 5

  Китайская еда (конец)

  ВОСПОМИНАНИЕ О СОБЕСЕДОВАНИИ 1983 ГОДА (Водяной, которым я должен был обернуться{29})

Интермеццо первое: ПРЕМИЯ ВУТЛИТЦЕРА {30}

  Прекрасен, темен и дремуч{31}

  Прекрасен, темен и дремуч II

ЧАСТЬ II.СОЗИДАНИЕ

  Судостроение

  Спасибо (штэпазвллил мнэ снова бытьсбой)

  Эксперимент доктора Хайдеггера

  Обнаженная девушка, падающая с лестницы{40}

  Deus ex Monarch

  Вакханки

  Пуантилизм де Леон

Интермеццо второе: КРЕСЛО

  Белый русский

ЧАСТЬ III. ЛЮБОВЬ

  Мия

  Кармическая полиция{45}

  Побег

  Период фонтана

  Жвачка

  Ватерлоо

  Уравнение

  Съемка из затемнения

  Гроб

  Эмма

  Дочь Зевса

  Наследство

  Главная работа

  Золотое поле

  Дуб

  Пробуждение

  Облачные врата{82}

  Очередь и опрос

ЧАСТЬ IV. ВОЙНА

  Хаос

  Фонтан

  Тысяча слов

  Наводнение

  Парк Оз

  Бессердечный

  Дорога из кирпича

  И собачонка тоже{88}

  Солдат с зелеными бакенбардами

  Великий и ужасный

  Трусливый лев

Благодарности

*** Примечания ***