Пруд [Николай Фридрихович Олигер] (fb2) читать онлайн

Олигер Николай Фридрихович
Пруд

Николай Олигер

Пруд

Под самой усадьбой, подходя вплоть к цветникам и большому фруктовому саду, лежала когда-то широкая болотистая котловина, заросшая ивняком и камышами. По вечерам и в пасмурные серые дни всегда держалась над этой котловиной пелена плотного сырого тумана, унылого, как погребальный саван, и отравлявшего цветники запахом застарелой гнили. Котловину тесным кольцом окружили холмы, и только к югу разрывал это кольцо глубокий, с крутыми глиняными стенами, овраг, сквозь который весною бурным потоком бурлила снеговая вода, а летом и осенью стекал едва заметный, скрытый в камышах, ручеек. И было так с давних времен, может быть, -- испокон века.

Прадед Ивана Евграфовича, отставной бригадир Евграф Степанович Пшеницын, считался у соседей вольнодумцем и любителем широких затей и, кроме того, страдал застарелым ревматизмом. Вечные туманы, сырость и гниль, ложившаяся на усадебные постройки зеленым налетом, должно быть, порядком ему надоели. Пробовал он осушить котловину, избороздив ее вдоль и поперек целой сетью канав, но, должно быть, делом заведовал плохой гидротехник: болото не просыхало, и гнилые туманы поднимались по-прежнему. Тогда Евграф Степанович придумал другую, более удачную меру: чем быть болоту, так пусть лучше уж будет озеро. Сказал -- и сделал.

Подневольные крепостные руки загородили овраг огромной, облицованной плитняком насыпью. Дело это стоило неисчислимых трудов и не одной рабьей жизни, -- но Евграф Степанович был настойчив и довел его до благополучного конца. На месте ржавого болота после первой же весны зародился огромный, глубокий, с прозрачной и свежей водою пруд. И прежние гнилые туманы поредели, тянулись теперь по зорям легкой радужной дымкой, а ночью светло и кругло отражался полный месяц в темной глубине. Между цветником и садом построили над озером легкую, в китайском стиле, беседку; и, сидя в этой беседке, правнук старого вольнодумца, надворный советник Иван Евграфович Пшеницын ловил теперь размножившихся с прадедовских времен диковинных карпов и карасей. А у беседки, на тонкой стальной цепи, покачивалась лодка, хитро размалеванная желтым и синим.

Иван Евграфович теперь и сам уже готовился если не в прадеды, так в деды: старшая дочь в прошлом году вышла за земского начальника. Осталось в дому детей еще двое: младшая Женя, только что покончившая с институтом, и реалист Евграфик. К Евграфику взяли на лето репетитора Качугина, студента с последнего курса математических наук.

Хорошее выдалось лето. Так было хорошо на заре, над прудом, что хотелось и плакать, и смеяться, -- и совсем тонкий, как радостная фата счастливой невесты, поднимался над водой вечерний туман. Наливались в саду тяжелые, сочные яблоки и алела вишня. А Иван Евграфович, сидя с удочкой в китайской беседке в бесконечно длинные свободные часы, которых у него было в сутки двадцать четыре, думал о рыбьих привычках и о срочных платежах в банк, о новой окраске беседки и о том, что хорошо было бы теперь вернуть обратно все, давно распроданные, дедовские угодья.

Женя с репетитором катались по пруду в размалеванной лодке, и Женя, опустив шнурки руля, говорила:

-- Вы думаете, мне не хочется в консерваторию? Но папа и так перебивается из последнего, а содержать себя самостоятельно я не могу.

Репетитор Качугин размашисто, но старательно греб, глядя, как разбегается из-под весел жемчужная пена, и отвечал негромко:

-- Не нужно бояться бедности. Если вы чувствуете в себе талант, то должны пробиваться вперед.

В старом помещичьем доме бродила по привычным комнатам тонкая и серая, как проклятая смоковница, жена Ивана Евграфовича, считала сахар, развешивала кухонное масло по осьмушкам и ворчала на Евграфика:

-- Оба вы бездельники, со студентом. Ведь не сором платим, а деньгами. Почему арифметику не учишь?

Евграфик надувал щеки и гудел трубой. Потом отмахивался, как от комара:

-- А сама-то ты знаешь арифметику? Тоже... Мы и так уже до сложного тройного правила дошли...

За последнее время рыба у Ивана Евграфовича клевала что-то плохо. Однажды рыбачил он со студентом и, вытащив большую, жирную плотву, вдруг принялся яростно топтать ее каблуками. От рыбки осталось на полу беседки только мокрое место да серебряные чешуйки.

-- Что это вы так? -- удивился студент. -- Рыба, как будто, не ядовитая.

Иван Евграфович объяснил:

-- Вреднее нет этой гадости, -- где караси водятся. Караси икру мечут, а плотва следом ходит и жрет. Это мне мужики по злобе напустили. Из Завирушки привезли, за пятнадцать верст. Вот ведь какие злодеи, а?!

И от тяжелой, злобной одышки туго натягивалась на мягком животе Ивана Евграфовича старинная часовая цепочка. Потом, отдышавшись, он еще долго жаловался на потравы, порубки и другие крупные и мелкие неприятности, то и дело устраиваемые мужиками. Но обиднее всех этих неприятностей была, все-таки, злокозненная плотва.

-- И в такой пруд, а? Ведь не пруд, а золото. Лучше бы щук напустили... Разве щука может столько навредить, а?

Студент слушал и сочувственно кивал головою. Он не мог считать, как Иван Евграфович, во всем виноватыми одних только мужиков, но и ему было жалко и испорченного плотвою пруда, и еще чего-то, что незримо, но упорно уходит в небытие в связи с потравами, плотвой и всякими мелкими обидами.

Каждый день, едва вечерело, студент отвязывал лодку, и весело побрякивала стальная цепь. Из цветника приходила Женя, обеими руками прижимая к радостной груди сноп левкоев, резеды и львиного зева. На мгновение останавливалась на площадке беседки, над лодкой, -- и студент, уже сидя на веслах и подгоняя к площадке приподнявшуюся корму, видел, замирая, молодое тело, окутанное тонким бумажным платьем, цветные, с черными стрелками чулки под короткой юбкой. Потом, вместе со звенящим смехом, пахучим дождем падали в лодку цветы, скрипела ступенька под высоким английским каблучком и разбегались беспокойные круги от закачавшейся лодки.

-- Плывем?

Студент молчал и только смотрел вопросительно, пока Женя наскоро оправляла платье, не заботясь о том, что слишком видны черные стрелки, и подбирала рассыпанные цветы.

-- Ну, что же вы? Туда, конечно... В наше царство!

Неспешно отходила назад беседка, но плененные запахи цветника оставались в лодке, ласкали дыхание. И студент греб сильно, но бережно, чтобы не потревожить девушку неловким движением.

Их царство -- по ту сторону пруда, где под нависшими ветвями ракитника белеют водяные лилии, где совсем пустынно и где живут и наслаждаются цветами и вечером только они -- двое.

Двое. Так было в конце мая, когда зародилось лето, и весь июнь, когда оно медленно зрело, теплое и страстное. И в июле между ними двумя окрепло третье, зародившееся вместе с летом, -- любовь.

Все дольше и дольше оставались в своем царстве, и тихо говорили или подолгу молчали, слушая тишину, -- и однажды, поздним темным вечером с красными зарницами, студент сполз на коленях со своей скамейки у весел и так, на коленях, долго и умиленно целовал покорные руки девушки, -- а потом как-то сами собою встретились губы и замерли.

-- Женя моя! Милая моя Женя!

Пахли рассыпанные цветы так сильно, что от их запаха -- а, может быть, и от любви -- кружилась и затуманивалась голова. Светились в тени берега любопытствующие и сочувственные белые лилии.

Когда возвращались домой и уже скрипели подошвами по дорожке цветника, Женя зашептала:

-- Не надо ничего им говорить. Ты понимаешь?

Студент замедлил шаги, придерживая под руку девушку, как хрупкую куколку, вспомнил натянутую цепочку Ивана Евграфовича и мать, похожую на бесплодную смоковницу, -- и согласился.

-- Мы ничего худого не сделали. Но если ты так хочешь -- не надо.

И так до поздней осени, когда кончались кондиции студента, и надо было уезжать в далекий город, любили друг друга тайно, но не делали худого: только затуманивали мысли поцелуями и подолгу всматривались в глаза, читая в них все те же и вечно новые признания. Как будто тихий и чистый пруд сам оберегал заботливо их тихую и чистую любовь.

Эта любовь от самого начала была связана с шелестом разбегающейся волны, с тенями густого ракитника, с белыми лилиями и с круглыми всплесками играющей рыбы на закате. И оба, студент и девушка, смотрели на подошедшую зиму, как на что-то пустое и темное, как на сон без сновидений, после которого придет утро -- новая светлая весна. Так же будут тогда пахнуть цветы, и бледно мерцать лилии и золотисто сверкать играющая рыба.

Там, в доме, давно уже догадывались. Но Иван Евграфович сидел с удочкой в беседке и не хотел вмешиваться, а бесплодная мать развешивала масло и потихонечку, нудно, жаловалась, шевеля бледными губами. И, думая вслух, горевала, что теперь все хотят жить сами по себе и ни о чем не спрашивают старших.

Студент говорил девушке перед отъездом:

-- Хорошо, что до сих пор мы все оставили втайне. Теперь уеду и буду работать. Думать о тебе и работать. И если оставят при университете, -- а, конечно, оставят, -- вернусь сюда ранней весной, приду к ним вместе с тобой, рука об руку, и скажу: -- Вот моя невеста, моя жена. Мы любим.

Погустел и сделался холодным вечерний туман на пруде, и плавали по серой воде размокшие желтые листья. Слабо пахли последние, холодные цветы с цветнике, но любовь была прежняя: глубокая, тихая и большая.

Когда уехал студент, Женя заперлась в своей комнате до вечера, не вышла в столовую к ужину и долго плакала, -- но, скорбя от разлуки, знала наверное, что не оборвалась нить любви, а только наступил темный и длинный сон -- сон зимы.

В доме укладывали чемоданы, заколачивали окна. Через неделю после отъезда студента все, кроме хромого сторожа, перебрались в уездный город, где учился в реальном Евграфик.

Осень была сухая и морозная, и пруд замерз раньше, чем выпал настоящий, зимний снег. В слегка запудренных берегах лежал теперь пруд весь гладкий и блестящий, -- и прозрачный лед казался твердым, как алмаз. Запоздавшие с перелетом водяные птицы опускались на его поверхность, обманутые зеркальностью, -- и сейчас же улетали дальше на юг, взмывая кверху с тревожным криком.

Только к декабрю, когда Женю вывозили на балы, а студент терпеливо сидел над толстыми томами таблиц и записок, -- надвинулись тучи, завыла в трубах метель, снежные змейки с веселой злобой побежали по льду.

От кухонного крылечка хромоногому сторожу приходилось теперь каждый день прочищать широкой лопатой две дорожки: к дровяному сарайчику и к колодцу. Но на следующее же утро их опять заносило вровень с краями, -- и сторож, ругаясь, опять принимался за бесплодную работу.

Плотным грибом сидел снег на крышах, потрескивавших под его тяжестью; огромными сугробами лежал у забора и во всех закоулках двора. Ровная белая пелена была теперь на месте высоких клумб цветника, а во фруктовом саду деревья показывали одни черные тонкие верхушки, как прибережные ветлы в весенний разлив.

И все не было конца этому снегу: то и дело приходили новые тучи на смену истощенным и роняли на белую землю мириады мелких, прекрасных видом ледяных звездочек, а часто -- большие хлопья, тяжелые, как снежки, которыми играют дети.

Иногда, по ночам, что-то громко и тяжко стонало в пруде, -- так что сторож просыпался и, прислушиваясь, крестил зевающий рот. Должно быть, деду-водяному становилось темно и душно в этом небывалом зимнем плену.

В большом городе, где жил студент, все шло, как обычно: тускло горело электричество в длинных коридорах университета, тоскливым голосом читали профессора надоевшие лекции, пили крепкий чай студенты в ночи перед экзаменом. Женя каталась на тройках в убранных санями кошевах, радовалась хорошей снежной дороге и плакала, когда не удавалась прическа, перед балом. И студенту, и девушке как-то не казалось уже, что слишком надолго затягивается зимний сон; проще и спокойнее ждали весну.

А весна медлила.

Уже слышалось повсюду что-то неведомое, но явное, напоминавшее о возрождении. Дольше и дольше задерживалось солнце на углубившемся небе. Изголодавшиеся странники-грачи недоумело ковыляли по снежной пустыне, разыскивая жирные проталины. Но тепла не было, -- и только на гребнях сугробов, ближе к солнцу, появилось кое-где хрупкое ледяное кружево.

-- Скоро весна! -- думали каждый в своем городе студент и Женя и, в минуту воспоминаний, перечитывали полученные за зиму письма. И опять оживал тихий пруд, и белели водяные лилии.

И вот, как раз к тому времени, когда хромоногий сторож подбирал в дровяном сарайчике последние, примерзшие к полу поленья, -- набежало тепло. Набежало бурно и буйно, охватило пламенем мертвое царство, -- и заледеневшие сугробы прозрачно заалели на зорях, как расплавленное железо. Закрутились, зашумели ручьи; по водосточным трубам усадьбы журчало, как после июльского ливня. Пруд избороздился угловатыми трещинами, изломавшими вздувшийся, потемневший лед, С жадной торопливостью пробивались сквозь последний снег на пригорках желтые анемоны.

Сторож сбросил полушубок, ходил в ситцевой, с линялой спиной, рубахе. Сделав ладонь козырьком, подолгу смотрел на пруд, потом поворачивался к усадьбе, вздыхал и чесал затылок.

Питавший пруд ручеек, в летнее время незаметно, терявшийся в камышах, сделался теперь пенистой, мутной рекой, -- и широко открытого горла шлюза не хватало, чтобы выпустить эту реку из плена плотины в овраг. Пруд вздымался все выше, волновался, злобно шумел. Волны перекатывались через край обложенной плитняком старой насыпи, проникали в каждую щелку и кротовую норку, подмывали и уносили землю, насыпанную когда-то каторжным рабьим трудом. И в один из самых теплых дней, к вечеру, старую плотину прорвало.

Сначала обвалилась с барабанным грохотом большая груда земли и камня. Мутный водопад ринулся в пустоту, захватил, размыл, обратив в щебень и грязь все, что еще оставалось от насыпи, стеной пошел по оврагу, разбежался по камням, по суходолам, по пашням, подхватил и унес мужицкие стога и изгороди, -- а на другой день неторопливо журчал уже по самому дну, самодовольный, но скромный, как истинный победитель.

Пруд ушел.

Студент приехал в усадьбу, когда отцветали вишни. Отсюда, со стороны дороги, все казалось милым и неизменным вокруг старого дома. Теснились невесты-деревья к самому крыльцу, истоптанному ножками Жени. Студент, оставив чемодан в экипаже, потихоньку пошел к цветнику. Никого не встретил по дороге. Только старая дворняжка узнала знакомого и, ласкаясь, лизала руки.

Обошел угол дома, вышел к цветнику и остановился. Провел рукой по глазам, -- отогнать дремоту. Но, должно быть, не дремота -- а правда. Над глубокой котловиной, затянутой черной, лоснящейся грязью, наклонилась, как параличная старуха, полуразрушенная беседка. И тяжелая вонь разложения ударила в нос вместо ласки цветов, еще не распустившихся на свежих клумбах.

-- Как же это? Что?

Пестрая лодка, и лилии, и Иван Евграфыч с длинной бамбуковой удочкой, и купающийся в воде ракитник -- нет ничего.

Тут выполз на крылечко Иван Евграфыч и, разглядев, пошел к гостю торопливо, но как-то особенно, -- словно одна половина тела была у него стеклянная, и он боялся ее разбить. Жал руку студенту и заикался:

-- Вот, вот... Ушел ведь, а? Не поправить, никогда не поправить. Разве при моих теперь это средствах, а? Ушел... И карасики. Рыба тихая, глубину любит. Тут и осталась на дне, а?

И свободно болталась старинная цепочка на совсем обмякшем животе. Студент кивал головой и вздыхал сочувственно, как когда Иван Евграфович рассказывал о прожорливой плотве, но думал о другом. Даже ни о чем не думал, а только недоумело повторял про себя:

-- Как же это? Что?

С раскрашенной брошюркой под мышкой пробежал через цветник Евграфик. Завидев студента, поздоровался, но без особенной радости. Студент разглядел, что лицо у Евграфика нехорошее, старческое, -- и развратные синяки под глазами.

-- Как это? Что? А впрочем... Дома ли... Дома Евгения Ивановна?

-- Дома, все дома. Где же им быть-то, а? Лихорадка, говорят, будет, и жена уже с флюсом, а куда уйти-то, а? Зимой, вот, прожились. Тоже ведь нельзя без балов... Вот пойдемте, увидите...

В комнатах было по-старому сумрачно: мешали старомодные ширмы и занавески на окнах. Мать с подвязанной щекой вытирала сальные руки об передник и бормотала что-то. Наконец, вышла и Женя, -- и в сумраке комнаты, как будто, улыбалась по-прежнему и несмело протягивала руку,

-- А я -- при университете! -- сказал студент. -- И даже с особым отличием.

Но почему-то не прибавил ничего больше. И Женя поздоровалась так же недоговоренно, как будто затаила и боялась открыть в себе что-то новое.

Потом все помогали студенту вносить в комнату на мезонине чемодан и обтянутый парусиной ящичек с фотографическим аппаратом, потом долго и невкусно обедали. Говорили о многом, но только о том, что было всего неинтереснее. Иван Евграфыч ел одной правой рукой, а левую держал под столом, бессильно протянув ее на коленях.

Перед вечером студент и девушка пошли к беседке. Шли рядом молча и не держались за руки.

Ближе к пруду сильнее пахло гнилью и разложением. Старое дно опустевшей котловины, черное от жирного ила, покрылось рыбьими костями, над которыми еще трудились черви, безобразными, слизистыми комьями водорослей, сором и трухлой щепой. Все грязное, что таилось на темном дне под светлой водой, выступило на свет Божий и, негодуя на непривычное солнце, посылало ему навстречу свое зловонное дыхание.

Студент и девушка шли медленно и хотели, чтобы дорога была подлиннее, но все же слишком скоро пришли к беседке. Внутри ее из четырех, устроенных одна против другой, скамеек уцелели только две, -- и одна повисла на ржавых гвоздях, а другая совсем покривилась.

-- Вот и сесть нельзя... Видите? -- сказала Женя и виновато улыбнулась.

-- Ну, мы уж как-нибудь... Ведь надо же!

Кое-как примостились, близко прижавшись, и студенту пришлось слегка обнять Женю, чтобы ей было удобнее. И, все-таки, обоим было очень неловко. Помолчали. Студент смотрел на жирную тину там, внизу. Ему казалось, что если ступить на нее -- она засосет с головой, и не сразу, а медленно, вершок за вершком, длительно наслаждаясь мучением жертвы.

Отвернувшись, искал глазами лодку и нашел ее у кустов крыжовника, перевернутую и с облупленной краской.

-- Я зимой выезжала, танцевала много! -- начала рассказывать Женя. -- У нас в городе пехотный полк стоит и две конных батареи.

С лодки студент перевел глаза на девушку. И увидел, что нос у нее напудрен, а хорошенькая бородавочка на правой щеке выросла и сделалась похожей на паучка. И опять беззвучно спросил кого-то:

-- Как же это?

А потом громко:

-- Значит, весело было? А я занимался много. Даже в театр ходил редко. Вы оперу любите?

-- Не очень. Смешно как-то... Один артиллерист у нас стихи пишет. И печатает. Мне большое письмо в стихах написал.

Холмы по ту сторону котловины были теперь выше, -- и студент не сразу нашел развесистый ракитник.

-- А как же лилии?

Женя не поняла.

-- Что вы?

-- Да не лилии, а все вообще... Помните, -- лодка качается и цветы пахнут? Помнишь?

У девушки нос вдруг покраснел сквозь пудру. И рука студента почувствовала, как жалобно вздрогнуло маленькое тело.

-- Я помню... Мы думали, зима -- только сон. А может быть... может быть, то, прошлое, и было только сон, греза. Я не знаю. Ничего не знаю, милый...

Позади, в цветнике, никого не было, -- да если бы и был кто-нибудь -- все равно. Студент осторожно, как тогда, в лодке, сполз на колени, опустился на кривой, расщелявшийся пол. Долго и тоскливо целовал руки девушки.

-- Женя, светлая моя Женя!

Но тошнотно пахло от жирного ила, от рыбьих костяков, в которых копошились черви, от отбросов обнажившейся глубины. И холодок закрадывался в сердце, делал ненужным тоскливые слова.

Женя неторопливо встала, ласково отняла руки. Слегка приложила к глазам краешек шарфа и студент запомнил его пеструю, коричневатую со светло-зеленым бахрому.

Когда шли назад к дому, студент немного отстал. Видел перед собою гибкое тело, закутанное в легкую одежду. И холодело, все больше холодело внутри, у сердца.

-- Да как же это?

У крыльца расстались.

-- Прости, милый... Я к себе. А папа плакал очень, когда пруд ушел. Словно Евграфик. И нездоровится ему теперь... Заметил?

-- Да, да... Лодка качалась. Помнишь?

-- Вот и ненужно больше. Зачем ты? Не то.

Слезы выкатились крупные и медленные. Потом крылечко скрипнуло от шагов. А одуряющий туман полз от котловины к цветнику.

Утром рано студент уехал. Отворачивал в сторону побледневшее от бессонной ночи лицо. И, когда закрывал глаза, -- видел, как смутно белеют водяные лилии в тени ракитника.

----------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Пробуждение" No 6, 1912 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.

Оглавление

Николай Олигер

Пруд